Гербарий [Григорий Андреевич Грачов] (fb2) читать онлайн

Григорий Грачов Гербарий

Я схоронил навек былое,

И нет о будущем забот,

Земля взяла свое земное,

Она назад не отдает!..

М.Ю. Лермонтов

28-го марта.

Михаил, любезный ты мой!

Наслышан про твою радость – у здешних всех языки так чешутся, что, кажется, вот-вот в труху сотрутся! Расшевелил ты, конечно, знатно глухомань нашу. Доселе жили как в Обломовке, а теперь все что-то забегали, загалдели… странный народ, эти деревенские!

Весточку о женитьбе твоей мне давеча Ольга донесла, соседка, Салкиных дочурка. Такая молоденькая ещё, а уже – баба бабой, ей-богу! Лишь бы чьи-то косточки перемыть, чьё-то счастье обтолковать. У ней один только ветер в голове, такие, как она, судящие да рядящие, по обыкновению, всю свою жизнь на пустую болтовню спускают… но довольно о ней!

Я, знаешь ли, удручён, что ты меня о сём лично не известил! Обижаешь, Миша! На последнее моё письмо, что послал я ещё в начале этого месяца, ответил ты как-то нескладно и коротко… Не забыл ли ты о нашей дружбе? Только не подумай чего: я не с укором, ни в коем случае! Знаю, что дела, знаю. Городская жизнь – она до того изматывает, что, бывает, просыпаешься поутру, а сил-то и нет, сколько бы ни чах в постели. Я оттого и рад, что появилась возможность передохнуть от Петербурга. С моими деньгами там, конечно, трудновато. Казалось бы, вкалываешь до седьмого пота, а в конечном счёте, как ни крути, один исход – бесконечная мучительная хандра. Невыносимое оно, однако, ярмо одиночества – думал, ещё чуть-чуть и с ума сойду в этой чёртовой канцелярии. Там даже поговорить толком не о чем было, да и не с кем. Нашёлся бы хоть кто-то, хотя бы даже мало-мальски интересный… тьфу!

Недаром, Мишка, у нас с тобой пути-то разошлись: ты у нас лев, рвущийся на свободу. Ты ведь всегда таким был – непокорным строптивцем с вечно блестящими, чистыми, как наполированный изумруд, зелёными глазами. Помнишь, как нас с тобой застали, когда мы крендели из буфета таскали? Я-то дал сразу в слёзы, а ты, исполин эдакий, не дрогнул и под розгами. Всегда тобой восхищался, вот что тебе скажу! А я… а что я? Безнадёжный писака, вот что! Который год уже бумагу мараю, силюсь создать хоть что-то стоящее… Так я и не довёл те листы до конца, кои читал тебе ещё в оны дни.

Развёл я тут волокиту, да! Скверная привычка, решительно скверная. Давненько ведь мы не общались, хотя бы даже вот так – перепиской. Тоской хомутаюсь по былым временам. Всё чаще эдакая мысля проскакивает: ведь допрежь, по молодости, как-то проще всё было, а ныне… Но вновь я за своё. Знаю, Миша, невыносим я! Но не могу, увы, по-иному. Не хотел никак очернять твоё счастье, не пойми меня неправильно! И не сочти за жеманство, ведь я искренно, без доли лукавства радуюсь твоему благополучию. Выпил бы за тебя, да вот только нечего.

В такие празднества принято лично декламировать речь, чего я, к моему глубокому сожалению, сделать не могу, как бы ни хотелось. Потому перенесу все самые тёплые слова, что скользят на языке, на этот клочок бумаги.

Хочу пожелать тебе, друг мой бесценный, чтобы ни страсть, ни суета, ни день непогожий – чтобы ничто не смогло отравить твою бытность. Ты достоин всех превеликих благ, и ты их получил. Даст Бог – свидимся. Трепетно жду твоего ответа!

Твой друг, Георгий Грезин.

3-го апреля.

Бесценный друг мой!

Покамест дурманила меня грузная тоска, покуда щемила мысля о мучительно длительной нашей с тобой разлуке, случилось невиданное. До сих пор не верится, что всё это – всамделишно, что всё это – наяву! Но не будем же торопиться – повествовать о столь резвых и нечаянных прихотях судьбинушки надо вдумчиво, а не абы как, ибо иначе рискуешь поймать чей-то косой взгляд, нарваться на насмешку, оказаться непонятым, отречённым…

Я, знаешь ли, сколько себя помню – всегда открещивался от романтизма: праздных мечтателей и наивных идеалистов считал за беспечных глупцов. И, если в искусстве беззаботное созерцание мира для меня было в порядке вещей, то в реальности – наоборот. Затыкал уши и отмахивался от самой незначительной и блеклой романтической идеи. Не знаю, кто наделил мое нутро столь истовым скептицизмом, но жил я так долго. Пожалуй, до сегодняшнего дня.

Дальше, ежели ты, любезный мой друг, не имеешь ничего против, будет немного литературно, ибо расположение духа моё прекрасное, возвышенное – чувствую себя поистине живым.

С раннего утра я безвылазно писал, лишь ближе к вечеру решил прерваться на моцион. Дошёл до самого края деревни – версты две, не меньше. Смотрю: серый ободранный кобель, бедолага, разлёгся ничком меж дороги, язык высунул, так жалобно скулит, лапкой беспомощно дёргает; судороги всё его худенькое туловище объяли. Ну, думаю, издохнет с минуты на минуту, а того и гляди – сейчас. Уж не знаю, что за напасть такая с ним приключилась, но мучился он, видно, страшно. Хотел уж было подойти, но меня опередила она – юная невысокая особа, на лицо ничем не примечательная, стройная, в белоснежном аккуратненьком платьице, оголяющем худую красивую ключицу и изящные покатые плечи. В ту же секунду, как увидел её стан и осанку, понял, что барышня-то явно не из здешних краёв…

Она смотрела на этого издыхающего пса с такой искренней жалостью и горьким сожалением, что её изящные выразительные глазки нежно-зелёной палитры наполнялись крупными горошинами слёз, словно она переживала утрату не какого-то животного, кое видит впервые, а близкого и дорогого ей родственника. Помог схоронить бедолагу. Успокоилась она на удивление быстро, но ещё с полчаса не отпускали её думы об увиденном. Так мы и познакомились с Сонечкой.

Провели вместе весь вечер. Безудержно болтали о том о сём – давненько я не ощущал такой легкости в общении с дамами.  Живенько, пылко, непринуждённо… экая услада! Сонечка – называю её так с её же позволения – хорошенькая, обаятельная девушка. Меня она прямо-таки очаровала – в наше время тяжело найти столь же светлую и непорочную душеньку. Даже не верится, что человек способен быть таким искренним. Видел бы ты её проникновенный взгляд… В ней так и полыхает огонёк юности, хоть ей уже и за восемнадцать лет – многие в такие лета считают себя зрелыми, смотрят на мир свысока, но не она. Сонечка черпает счастье отовсюду, даже из сущих пустяков и неприметных мелочей: радуется всякой уточке, всякому котёнку, всякой собачке, что попадается на пути. Завидит зверушку – тут же схватит меня за руку, посмотрит безмерно довольным и счастливым взглядом. «Гляди, собака! Какая красивая!» – проговорит своим нежным звенящим сопрано, ласкающим слух, подобно тихому журчанию волн у мелководья или заливистому пению молодого соловья…

Исписал уже два листа, но так и не исчерпал все эмоции, что получил за один только сегодняшний вечер. Извини меня великодушно, Михаил, за мой эгоизм и излишнюю словоохотливость. Смею надеяться на то, что тебе будет интересно это прочесть. Всё ещё пребываю в нетерпении, ожидаю твоего ответа. Но не стану торопить тебя. Понимаю я твоё положение. Наверняка сейчас где-то разъезжаете. Быть может, даже за границей. Оно – дело хорошее, путешествия укрепляют всякие узы, а уж тем более те, что соделал сам Гименей.

Искренно твой Георгий Грезин.

10-го апреля.

Вот и мои дела, Мишка, в гору пошли! Не могу поверить, что и до меня, наконец, снизошло благословение небес!

Всю последнюю неделю провёл с Сонечкой. Благодаря ей, кажется, вся природа задышала глубже, заговорила на другом языке. Ветер разнёс по округе дух молодости, вдохнул жизнь в мою иссохшую, очерствевшую душу. Чувствую, как ко мне возвращаются годы утраченной юности… а ведь впереди ещё весь апрель! Иногда, правда, посещает мысля: что же будем мы делать, когда отпуск мой иссякнет? Ведь и Сонечка вскоре вернётся обратно в Новгород – у ней там маменька с папенькой, учёба, а в здешних краях она проездом. Неужто боле не свидимся? Мы твёрдо решили не думать об этом – хотя бы стараться не думать. Опробую учения гедонизма на себе – стану наслаждаться моментом, предамся мимолётному удовольствию.

К слову об удовольствии. Сблизились мы как-то чрезвычайно быстро. Знакомы всего с неделю, а уже делим постель. Думается мне порой, что это пошло, нечестиво, скабрёзно… однако, к чему таковые сомненья? Коли суждено нам вскоре расстаться, а любовь уже набухает, словно почки на ветках сирени, готовится вот-вот зацвести, запестреть нежно-фиолетовой пыльцой на всю округу: так зачем же медлить? Да, быть может, это и опрометчиво, но в такие минуты человеком движет горячее сердце и безудержная страсть, а не холодный, расчётливый разум. А как ты считаешь, Миша? Возьмёшься ли судить нас?

Твой бесконечно порочный друг, Георгий Грезин.

11-го апреля.

Я, Мишка, доныне всегда считал, что меня тянет к Тургеневским барышням. Но Сонечка – она совсем не такая. Яркая, живая; порой не боится пренебречь рамками приличия, местами циничная, но в то же время застенчивая, неуверенная в себе. Никогда ещё на моей памяти человек не совмещал в себе столько противоречивых качеств… В одно время она излишне экспансивная, безмерно сердобольная и донельзя энергичная, а в другое – мрачная, молчаливая, всем недовольная. Настроение крутится, словно карусель. И часто без ведомых на то причин. Но знаешь, друг мой, мне это даже нравится. Я хорошо понимаю её и чувствую. Да и есть в ней что-то такое, что зацепило ещё при первой встрече. Как бы только это все не стало моей гарротой…

Никакой логики или сильного аргумента в подтверждение своих слов я найти не в силах. Однако уверен, твёрдо и бесповоротно уверен, что это решительно невозможно: вряд ли она способна причинить мне боль. А ежели и способна, то делать так она точно не станет – я верю ей. Не знаю, как можно объяснить это чувство… пообщался бы ты с ней лично – понял бы, о чем я. Она располагает к себе, всем видом показывает, что ей не всё равно. Ты, вероятно, со скепсисом отнесёшься к этим моим словам, в чём я тебя не вправе упрекать, но всё же попрошу тебя, Мишка, поверь мне на слово. Я видел много людей, но никому ещё так не открывал душу, как ей. Уж я уверен, что она-то знает тому цену.

Но пора мне. Скрепя сердце, вынужден покамест отложить лист. Ещё многое хочется тебе поведать, но Сонечка вот-вот должна прийти. Частые наши рандеву доводят меня до истомы и беспробудного умиротворения, помогают оторваться от грузных и скверных мыслей. Дни летят быстрее в разы – того и гляди, дождусь-таки момента, когда получу твоё ответное письмо.

Твой преданный и терпеливый друг, Георгий Грезин.

13-го апреля.

Сегодня впервые прозвучали речи о любви. Оно и доселе очевидно было, но ничто не имеет веса без крепкого уверенного слова. В честь события сего я даже написал стихотворение. Вот оно:

Где нежной поступью весна

Придёт во мрак слепой луны;

Рассыплют вмиг объятия сна

Кусочки чёрной пелены.

Из них сгорит одна лишь треть,

Я там свои ищу грехи;

И, раз уж птицам нужно петь,

Кому тогда писать стихи?

И коли некий проблеск света

Я вижу, стоя на краю;

Под тёплой лирикой рассвета

Скажу одно: я Вас люблю!

Давненько не брался за поэзию. Быть может, стихотвореньице-то это далеко не идеально, но и я не поэт вовсе. Однако же, строки эти куда глубже, чем кажутся на первый взгляд – смыслом начинено каждое слово, как я и люблю. Не терпится мне, Миша, поведать тебе о всех тонкостях этого опуса лично. Когда же мы свидимся вновь?

Незадачливый поэт, Георгий Грезин.

14-го апреля.

Сонечка – светлейшая девица. Она стремится помочь всем окружающим её существам, желает окрасить мир в розовые тона. Безусловно, такие интенции со стороны выглядят по-детски наивно. Но именно дети, как известно, есть апогея искренности.

Никогда ещё прежде не встречал настолько ласковую и любвеобильную даму. Каждое её касание исполнено нежности, каждое движение напрочь лишено жеманства. Она напоминает мне котёнка – маленького, несколько неуклюжего и до невозможности преданного, самоотверженного.

Отдельного внимания заслуживает взгляд Сонечки – тот взгляд, коим она одаривает любимого человека.  Это ни с чем несравнимо. Думается мне, узреть воочию ангела не так приятно, как застать её драгоценную улыбку.

Сызнова юный, живой и влюблённый Георгий Грезин.

17-го апреля.

Сегодня к ней заходили её здешние друзья. Люди, откровенно говоря, в большинстве своём глупые, заурядные. Не понимаю, что такого интересного она в них нашла.

Я, кажется, не упоминал, что Сонечка пишет стихи. Пишет, говоря начистоту, скверно. Работы её примитивные, серые, совершенно лишены всякой художественной ценности. Более того, если на содержание порой можно закрыть глаза, то так по-дилетантски корёжить форму – это откровенная профанация. Как можно творить поэзию, не соблюдая законов стихосложения?..

Не пойми меня неправильно, друг мой любезный, я не пытаюсь как-то возвыситься на её фоне, не пытаюсь посягнуть на её творчество. Столь рьяное негодование у меня вызвали её гости: ты бы слышал, как они отзывались о её работах! Это не то что слепая лесть – это просто-напросто беспробудное невежество!

Я признаю её талант к музыке: она хорошо играет на пианино, прелестно и завораживающе поёт, но стихи у ней выходят, сказать честно, дурные. Ей я на это намекал, правда, делал это не с такой обличающей прямотой, а старательно подбирал подходящий эвфемизм. Как бы я её ни любил, но поэзия – это сакральная для меня тема, как и, впрочем, всякое искусство. Если уж где-то я слукавлю, то точно не здесь.

Кстати говоря, она читала мои работы. Ничего внятного, увы, сказать не смогла. Только улыбнулась и похвалила за хороший слог. Меня это немного огорчило, ибо я ждал чего-то, хотя бы мало-мальски похожего на развёрнутый отзыв. Тем не менее, не стану же я оттого её меньше любить, не так ли?

Твой друг, Георгий Грезин.

19-го апреля.

Намедни Сонечка подарила мне гербарий. Впервые в жизни я испытал столь глубокое умиление и детский восторг, глядя на, казалось бы, обычные растения. Все это натолкнуло меня на мысль, коей я бы и хотел поделиться с тобой, любезный мой друг.

Цветы – вот истинная красота, которую к тому же можно положить в карман, унести с собой; которой можно украсить жилище, усеять собственный сад… Она непременно нужна человечеству, ведь что розы, что лютики – всё это отражение самой природы. Одна лишь проблема – такая красота, увы, тленна. Гербарий – это попытка придать ей форму вечности, попытка увековечить земной лоск для неземных помыслов. Покуда есть такие вещи, как гербарий, романтика и поэзия будут зиждиться в сердцах людей ещё многие годы.

Даже в засушенном виде цветы не теряют своих красок: потускневшие лепестки сирени напоминают мне крылышки стрекозы, окроплённые россыпью лучей горячего июльского солнца, а белёсая бахрома гвоздики подобна талому снегу, что тонким белым неводом окутывает тянущийся к небу Маркхотский хребет…

Не хочется мне уезжать отсюда, совсем не хочется. Уже раздумывал над тем, чтобы взять Сонечку с собой, но это, увы, невозможно. По крайней мере, в нашем случае.

Твой мечтательный друг, Георгий Грезин.

25-го апреля.

Впервые за всё время повздорили. Не было ни криков, ни скандалов на всю деревню – обсудили спокойно. Провинился я: позабыл об одной её маленькой просьбе. Постарался загладить вину. Примирились.

Я бы и не тревожил тебя, Михаил, такой мелочью, кабы сам не перенёс столь жуткое волнение. Страшно было видеть её недовольное лицо: притуплённый гнев, смешанный то ли с омерзением, то ли с холодом… Казалось, что она меня презирает. Но это я, чай, надумываю – Соня меня заверяет, дескать, всё в полном порядке. Однако же, есть во мне что-то от ипохондрика!

26-го апреля.

К ведунье не ходи, всё здесь налицо: не заметить перемену в поведении Сони мог бы только совсем уж нечуткий человек, коим я, к счастью или к сожалению, не являюсь.

Сегодня вновь не поладили из-за какой-то мелочи. В этот раз я без спроса залез в её ларь – хотел достать оттуда свой сборник сочинений Лермонтова. Быть может, это и правда великий грех… быть может, я действительно чего-то не понимаю…

26-го апреля.

И снова она твердит, что всё нормально. Но я же вижу, чёрт подери, что это не так! Она говорит, что всё так же любит, говорит, что ничего не поменялось: но разве такое бывает? Разве может в один момент человек, что всякий раз одаривал тебя премилой лучезарной улыбкой, исполненной горячей, страстной любви, взять и охладеть к тебе настолько, что рядом с ним ты чувствуешь себя одичалым преступником? Неужто сотворил я что-то настолько непозволительное, чем заслужил столь резкий укор в её глазах, скрывающийся за напускным спокойствием?

27-го апреля.

Я решительно ничего не понимаю. Отблески её бывалой весёлости моментально рассеиваются, сменяются колким равнодушием. Она будто на маскараде: так резво меняет маски, а с ними эмоции, настроение, чувства… у меня невольно закрадываются сомнения об искренности всего происходящего.

27-го апреля.

Поговорили. В голове такая коловерть кружит. Из этой кутерьмы сложно вынести хоть что-то конкретное.

Я до сих пор не могу понять, что привело к эдакой сумятице. Однако сомнения мои поутихли. Прикупил ей красивое платьице, такое, какое она любит – немало за него отдал. Обрадовалась. Кажется, всё налаживается.

30-го апреля.

Разошлись. Отныне, видать, навсегда.

3-го мая.

Пишу тебе, Михаил, судя по всему, в последний раз. Сегодня вечером выезжаю в Петербург – впереди нелёгкая дальняя дорога. Радует лишь то, что лошади здесь доброезжие. С такими не пропадёшь. Теперь уж не знаю, будешь ли ты читать хотя бы одно из посланных мною писем, но довершить историю считаю необходимым. Главным образом, для себя самого.

Последние три дня я провёл в бесконечных запутанных думах. Ни одна книга, ни один газетный памфлет, ни один, даже самый острый и внезапный сюжет – ничто в моей жизни так не ворошило сознание, как ситуация с Софьей. Три дня ушло на объяснение с самим собой.

Что это было, я так окончательно и не понял. Мимолётный ли роман, что ложно показался мне надеждой юных дней; истинная ли любовь, что была разрушена одним необдуманным действием; или же сплошное бессовестное притворство длинною в месяц? Я, право, не знаю. Я уже ни в чём не уверен.

Была ли вообще любовь? Сколько было сказано пылких слов, сколько было пролито изысканных многообещающих речей. Однако я убедился лишь в следующем: слово – это не только скипетр всевластия, что в умелых руках вершит судьбы людей, но точно так же слово – это аморфная, совершенно неопределённая и искажённая субстанция, значение которой так же переменчиво, как и недолговечно. Ничьим словам верить нельзя. Никогда. Порой даже своим собственным…

Не знаю, верила ли она сама в то, что говорила, но я абсолютно твёрдо заявляю: я – нет. По крайней мере, отныне будет так. Я не верю ни единому слову, слетевшему с её холодных губ, не верю ни единой эмоции, хотя бы раз пробежавшей по её притворному лицу. После всего, что произошло, я окончательно и бесповоротно убедился в том, что она меня никогда не любила. Как и, впрочем, я её…

Все три роковых дня я бродил по кромешным, дремучим дебрям своего сознания: задавал себе вопросы, пытался найти на них ответы. Бросало то в жар, то в холод: поначалу меня окутывала сладостная меланхолия, немного погодя душила горькая обида, а после, как и ныне, поглощала всеобъемлющая пустота.

Многое усвоил, ко многому пришёл. Но так и не отпустила назойливая мысля: неужели хрупкая экспансивная девушка, что с превеликой скорбью и искренним сожалением оплакивала смерть всякой встречной зверушки, птички или букашки, могла внезапно, не проронив ни единой слезинки, не засомневавшись ни на минуту, отстраниться от человека, которого она «любила так, как никого прежде»? Неужто слова о любви, столь громкие и претенциозные, рассыпались, словно засушенный лист, под натиском обыкновенных дрязг и мелочных обид? Да ведь это, чёрт подери, даже звучит смешно! До боли смешно! И как я мог попасться на столь очевидную фальшь? Каким же слепцом я был, коли не разглядел за столь очевидным жеманством простецкую истину! Да что уж тут говорить, ежели я свою же собственную ложь распознать не смог?

Я не берусь рассуждать о существовании любви – каждый решает сам для себя, каким словом называть это смешение привязанности и эмоциональной подневольности. Но в одном я уверился наверняка: романтика – удел наивных глупцов. Всё в этой жизни куда прозаичнее, чем может показаться. А мадригал – это и вовсе набор полых напускных строк, имеющих сиюминутный эффект. Убедился в этом лично.

К слову говоря, гербарий окончательно выцвел. Теперь я вижу в нём лишь уродливые бездыханные стебли, мятые листья да поблёкшие краски природы на зачерствевших лепестках. Я сохраню его единственно для того, чтобы он напоминал мне о тленности бытия, счастья и красоты. По сути дела, любое чувство, воспоминание или даже саму человеческую сущность можно вложить в гербарий, но даже в таком случае уповать на бессмертие – глупо. Ведь ветер рано или поздно резким порывом разнесёт пожухлые ошмётки по миру, предаст их земле…

Покуда писал я это письмо, за окном приземлился грач. Вестник весны и нескончаемой печали. Думается мне, прилёт его не сулит ничего хорошего. Однако, я не Макар Девушкин – утопленником себя воображать не стану. Потому я даже рад, что могу попрощаться и с Софьей, и с тобой навсегда. Петербургский адрес оставлять не буду. Я ведь не дурак, знаю, что ты моими письмами печку топишь. Но тем лучше: так, чай, сгорят листы, а с ними все воспоминания и слова. Вопреки всяким убеждениям, они сгорят. Непременно сгорят. Листы – это пепел, слова – пустой звук, а гербарий – сноп увядшего, иссохшего и бессмысленного прошлого. Прости великодушно, что навязал тебе своё существование. Прощай.

Петербургский титулярный советник, Георгий Алексеевич Грезин.

4-го мая.

Любезный мой друг детства!

Только вернулся из нашего с Полиной маленького tournée! Ездили на воды в Сестрорецк. У благоверной моей здоровье шаткое, доктор настаивал на чистом воздухе. Мы как раз придумать не могли, куда можно будет выехать после женитьбы. Чего только с нами ни приключилось по дороге… не терпится тебе поведать!

Как сообщила мне горничная наша, дескать, некий Георгий Алексеевич пишет, так сразу запела, завопила душа моя! Ты, Гоша, совсем не изменился с годами: целой стопкой бумаги стол мой завалил – точно же, как в старые добрые! Дочитал покамест лишь до середины первого письма. Сейчас разберусь с делами, что навалились за время поездки, и обязательно сяду разгребать твою эпопею.

Представить боюсь, что ж там у тебя такое случилось-то? Неужто romance какой? Как ты там, милый Ромео? Сгораю от нетерпения и любопытства!

Надеюсь, простишь мне, что так долго не отвечал. Ты, верно, подумал, что я забыл про тебя – ни в коем случае, друг мой! В последнем моём письме я изъяснился довольно коротко, потому как испытывал совершеннейший цейтнот. В скором времени обязательно наверстаю упущенное! Кстати говоря, не хотел бы ты заехать к нам через недельку? Мы с Полиной примем тебя в любой момент. Я уже поведал ей несколько презабавных пассажей из нашей с тобой юности – слышал бы ты, как она смеялась!

С нетерпением жду твоего ответа!

Твой преданный друг, Михаил Истомин.