Дневники [Корней Иванович Чуковский] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
о
ил/- Р+<лЛ ) Щ
йлк
шШ-
г
с m ji по
//
> и. 11
/
/
:, т
> 0 > . CMAw
a
№
, J7 ^
% К
4s
-о о
В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ ТОМ ОДИННАДЦАТЫЙ
ДНЕВНИК. 1901-1921 Конспекты по философии Корреспонденции из Лондона
МОСКВА 2013
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6 Ч-88
Файл книги для электронного издания подготовлен в ООО «Агентство ФТМ, Лтд.» по оригинал-макету издания: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 11. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2006.
Составление, подготовка текста и комментарии
Е. Чуковской
Оформление художника С. Любаева
На обложке:
портрет К. Чуковского работы О. Войтинской, 1909
Чуковский К. И.
Ч-88 Собрание сочинений: В 15 т. Т. 11: Дневник 1901— 1921 / Предисл. В. Каверина; Коммент. Е. Чуковской. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: Агентство ФТМ, Лтд, 2013. — 592 с.
В книгу включены записи 1901—1921 гг. Здесь впечатляющие портреты Шаляпина и Репина, Куприна и Леонида Андреева, Блока и Гумилева, Горького, Мережковского, Короленко, Ахматовой, Маяковского, Зощенко, Тынянова, Кони, Тарле, Кропоткина, Луначарского… Записи вместили многие литературные события эпохи, приметы и противоречия времени.
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
© К. Чуковский, наследники, 2013 © Е. Чуковская, составление, подготовка
текста, комментарии, 2013 © В. Каверин, наследники, предисловие, 2013 © Агентство ФТМ, Лтд., 2013
ДНЕВНИК К. И. ЧУКОВСКОГО
Трудно представить себе, что дневник пишут, думая, что его никто никогда не прочтет. Автор может рассчитывать, что кто- нибудь когда-нибудь разделит его горести и надежды, осудит несправедливость судьбы или оценит счастье удачи. Дневник для себя — это — в конечном счете — все-таки дневник для других.
Я знал Корнея Ивановича Чуковского, любил и ценил его, восхищался его разносторонним дарованием, был от души благодарен ему за то, что он с вниманием относился к моей работе. Более того. Он помогал мне советами и поддержкой. Знакомство, правда, долго было поверхностным и углубилось, лишь когда после войны я поселился в Переделкине и стал его соседом.
Могу ли я сказать, что, прочитав его дневник, я встретился с человеком, которого я впервые увидел в 1920 году, когда я был студентом? Нет. Передо мной возникла личность бесконечно более сложная. Переломанная юность. Поразительная воля. Беспримерное стремление к заранее намеченной цели. Искусство жить в сложнейших обстоятельствах, в удушающей общественной атмосфере. Вот каким предстал передо мною этот человек, подобного которому я не встречал в моей долгой жизни. И любая из этих черт обладала удивительной способностью превращения, маскировки, умением меняться, оставаясь самой собой.
Он — не Корней Чуковский. Он Николай Корнейчуков, сын человека, которого он никогда не знал и который никогда не интересовался его существованием. Вот что он пишет о своей юности в дневнике:
«...А в документах страшные слова: сын крестьянки, девицы такой-то. Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал. Страшно было увидеть глазами эти слова. Помню, каким позорным клеймом, издевательством показался мне аттестат Ма- руси-сестры, лучшей ученицы нашей епархиальной школы, в этом аттестате написано: дочь крестьянки Мария (без отчества) Корнейчукова — оказала отличные успехи. Я и сейчас помню, что это отсутствие отчества сделало ту строчку, где вписывается имя и звание ученицы, короче, чем ей полагалось, чем было у других, — и это пронзило меня стыдом. “Мы — не как все люди, мы хуже, мы самые низкие” — и, когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал. У меня ведь никогда не было такой роскоши, как отец или хотя бы дед. Эта тогдашняя ложь, эта путаница — и есть источник всех моих фаль- шей и лжей дальнейшего периода. Теперь, когда мне попадает любое мое письмо к кому бы то ни было, — я вижу: это письмо незаконнорожденного, “байструка”. Все мои письма (за исключением некоторых писем к жене), все письма ко всем — фальшивы, фальцетны, неискренни — именно от этого. Раздребезжилась моя “честность с собою” еще в молодости. Особенно мучительно было мне в 16—17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил всех даже при первом знакомстве — уже усатый — “зовите меня просто Колей”, “а я Коля” и т. д. Это казалось шутовством, но это была боль. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь — никогда не показывать людям себя — отсюда, отсюда пошло все остальное. Это я понял только теперь».
Что же представляют собой эти дневники, которые будущий К. Чуковский вел всю жизнь, начиная с 13 лет? Это не воспоминания. Горькие признания, подобные приведенному выше, почти не встречаются в этих записях, то небрежно кратких, то подробных, когда Чуковский встречался с поразившим его явлением или человеком. Корней Иванович написал две мемуарно-художест- венные книги, в которых рассказал об И. Е. Репине, В. Г. Короленко, Л. Н. Андрееве, А. Н. Толстом, А. И. Куприне, А. М. Горьком, В. Я. Брюсове, В. В. Маяковском. В дневнике часто встречаются эти — и множество других — имен, но это не воспоминания, а встречи. И каждая встреча написана по живым следам, каждая сохранила свежесть впечатления. Может быть, именно это слово больше всего подходит к жанру книги, если вообще осмелиться воспользоваться этим термином по отношению к дневнику Кор- нея Ивановича, который бесконечно далек от любого жанра. Читаешь его, и перед глазами встает беспокойная, беспорядочная, необычайно плодотворная жизнь нашей литературы первой трети двадцатого века. Характерно, что она оживает как бы сама по себе, без того общественного фона, который трагически изменился к концу двадцатых годов. Но, может быть, тем и ценнее (я бы даже сказал — бесценнее) этот дневник, что он состоит из бесчисленного множества фактов, которые говорят сами за себя. Эти факты — вспомним Герцена — борьба лица с государством. Революция широко распахнула ворота свободной инициативе в развитии культуры, открытости мнений, но распахнула ненадолго, лишь на несколько лет.
Примеров бесчисленное множество, но я приведу лишь один. Еще в 1912 году граф Зубов отдал свой дворец на Исаакиевской площади организованному им Институту искусств. После революции по его инициативе были созданы курсы искусствоведения, и вся организация в целом (которой руководили и из которой вышли ученые мирового значения) процветала до 1929 года. «Лицо», отражая бесчисленные атаки всяких РАППов и ЛАППов, «боролось против государства» самым фактом своего существования. Но долго ли могла сопротивляться воскрешенная революцией мысль против набиравшей силу «черни», которую заклеймил в предсмертной пушкинской речи Блок.
Дневник пестрит упоминаниями об отчаянной борьбе с цензурой, которая время от времени запрещала — трудно поверить — «Крокодила», «Муху-Цокотуху», и теперь только в страшном сне могут присниться доводы, по которым ошалевшие от самовластия чиновники их запрещали. «Запретили в “Мойдодыре” слова “Боже, Боже” — ездил объясняться в цензуре». Таких примеров — сотни. Это продолжалось долго, годами. Уже давно Корней Иванович был признан классиком детской литературы, уже давно его сказки украшали жизнь миллионов и миллионов детей, уже давно иные «афоризмы» стали пословицами, вошли в разговорный язык, а преследование продолжалось. Когда — уже в сороковых годах — был написан «Бибигон», его немедленно запретили, и Корней Иванович попросил меня поехать к некой Мишаковой, первому секретарю ЦК комсомола, и румяная девица (или дама), способная, кажется, только танцевать с платочком в каком-нибудь провинциальном ансамбле, благосклонно выслушала нас — и не разрешила.
Впрочем, запрещались не только сказки. Выбрасывались целые страницы из статей и книг.
Всю жизнь он работал, не пропускал ни одного дня. Первооткрыватель новой детской литературы, оригинальный поэт, создатель учения о детском языке, критик, обладавший тонким, «безусловным» вкусом, он был живым воплощением развивающейся литературы. Он оценивал каждый день: что сделано? Мало, мало! Он писал: «О, какой труд — ничего не делать». И в его долгой жизни светлым видением встает не молодость, а старость. Ему всегда мешали. Не только цензура. «Страшно чувствую свою неприкаянность. Я — без гнезда, без друзей, без своих и чужих. Вначале эта позиция казалась мне победной, а сейчас она означает только сиротство и тоску. В журналах и газетах — везде меня бранят, как чужого. И мне не больно, что бранят, а больно, что чужой».
Бессонница преследует его с детства. «Пишу два раза в неделю, остальное съедает бессонница». Кто не знает пушкинских стихов о бессоннице:
Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу.
Этот смысл годами пытался найти Чуковский.
«В неспанье ужасно то, что остаешься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо. Страшно надоедаешь себе — и отсюда тяга к смерти: задушить этого постылого собеседника, затуманить, погасить. Страшно жаждешь погашения этого я. У меня этой ночью дошло до отчаяния. Неужели я так-таки никогда не кончусь? Ложишься на подушку, задремываешь, но не до конца, еще бы какой-то кусочек — и ты был бы весь в бессознательном, но именно маленького кусочка и не хватает. Обостряется наблюдательность: “сплю я или не сплю? засну или не засну?”, шпионишь за вот этим маленьким кусочком, и именно из-за этого шпионства не спишь совсем. Сегодня дошло до того, что я бил себя кулаком по черепу! Бил до синяков — дурацкий череп, переменить бы — о! о! о!..»
Легко рассказать об этой книге, как о портретной галерее. Читатель встретит в ней портреты Горького, Блока, Сологуба, Замятина, А. Толстого, Репина, Маяковского — я не перечислил и пятой части портретов. Одни выписаны подробно — Репин, Горький, — другие бегло. Но и те, и другие с безошибочной меткостью. И эта меткость — не визуальная, хотя внешность, походка, манера говорить, манера держаться — ничего не упущено в любом оживающем перед вами портрете. Это — меткость психологическая, таинственно связанная с оценкой положения в литературном кругу. Впрочем, почему таинственная?
Чуковский умел соединять свой абсолютный литературный вкус с умением взглянуть на весь литературный круг одним взглядом — и за этим соединением вставал психологический портрет любого художника или писателя, тесно связанный с его жизненной задачей.
Но все это лишь один, и, в сущности, поверхностный, взгляд, который возможен, чтобы представить читателю эту книгу. Сложнее и результативнее другой. Не портреты, сколько бы они ни поражали своей свежестью и новизной, интересны и характерны для этого дневника. Все они представляют лишь фрагменты портрета самого автора — его надежд, его «болей и обид», его на первый взгляд счастливой, а на деле трагической жизни.
Я уже упоминал, что ему мешали. Это сказано приблизительно, бледно, неточно. Евгений Шварц написал о нем осуждающую статью «Белый волк» — Чуковский рано поседел. Но для того, чтобы действовать в литературе, и надо было стать волком. Но что-то я не слышал, чтобы волки плакали. А Корней Иванович часто плачет — и наедине, и на людях. Что-то я не слышал, чтобы волки бросались на помощь беспомощным больным старушкам или делились последней пятеркой с голодающим литератором. И чтобы волки постоянно о ком-то заботились, кому-то помогали.
Уезжая из Кисловодска, он записывает: «...Тоска. Здоровья не поправил. Отбился от работы. Потерял последние остатки самоуважения и воли. Мне пятьдесят лет, а мысли мои мелки и ничтожны. Горе (смерть маленькой дочки Мурочки. — В. К.) не возвысило меня, а еще сильнее измельчило. Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной литературной работы — я без гроша денег, без имени, “начинающий автор”. Не сплю от тоски. Вчера был на детской площадке — единственный радостный момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили мне цветы, а мне все казалось, что они принимают меня за кого-то другого». Последняя фраза знаменательна. Чувство двойственности сопровождало его всю жизнь. Он находит его не только у себя, но и у других. Недаром из многочисленных разговоров с Горьким он выделяет его ошеломляющее признание: «Я ведь и в самом деле часто бываю двойствен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с новой властью приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя».
Проходит немного лет, и эту вынужденную двойственность он находит в поведении и в произведениях Михаила Слонимского: «Вчера был у меня Слонимский. Его “Средний проспект” разрешен. Но рассказывает страшные вещи». Слонимский рассказал о том, как цензура задержала, а потом разрешила «Записки поэта» Сельвинского и книгу Грабаря. «В конце концов задерживают не так уж и много, но сколько измотают нервов, пока выпустят. А задерживают немного, потому что мы все так развратились, так “приспособились”, что уже не способны написать что- нибудь неказенное, искреннее. Я, — говорил Миша, — сейчас пишу одну вещь — нецензурную, которая так и пролежит в столе, а другую для печати — преплохую». На других страницах своих записок Корней Иванович рассказывает о множестве других бессмысленных решений ужесточающейся с каждым годом цензуры.
Но дальше этого профессионального недовольства одним из институтов Советской власти он не идет. И даже этот разговор кончается сентенцией, рассчитанной на то, что ее прочтут чужие глаза: «Поговорив на эти темы, мы все же решили, что мы советские писатели, так как мы легко можем представить себе такой советский строй, где никаких этих тягот нет, и даже больше: мы уверены, что именно при советском строе удастся их преодолеть».
Только страх мог продиктовать в тридцатых годах такую верноподданническую фразу. Она объясняет многое. Она объясняет, например, тот поразительный факт, что в дневнике, который писался для себя (и, кажется, только для себя), нет ни одного упоминания об арестах, о процессах, о неслыханных насилиях, которым подвергалась страна. Кажется, что все интересы Корнея Ивановича ограничивались только литературными делами. В этом есть известное достоинство: перед нами возникает огромный, сложный, противоречивый мир, в котором действуют многочисленные развивающиеся, сталкивающиеся таланты. Но общественный фон, на котором они действуют, отсутствует. Литература — зеркало общества. Десятилетиями она была в Советском Союзе кривым зеркалом, а о том, что сделало ее кривым зеркалом, упоминать было не просто опасно, но смертельно опасно. Невозможно предположить, что Корнея Ивановича, с его проницательностью, с его талантом мгновенно «постигать» собеседника, с его фантастической преданностью делу литературы, не интересовало то, что происходило за пределами ее существования. Без сомнения, это была притворная слепота, вынужденная террором.
И кто знает, может быть не так часто терзала бы его бессонница, если бы он не боялся увидеть во сне то, что окружало его наяву.
Я не надеюсь, что мне удалось рассказать об этой книге так, чтобы читатель мог оценить ее уникальность. Но, заранее сознаваясь в своей неудаче, я считаю своим долгом хоть кратко перечислить то, что ему предстоит узнать.
Он увидит Репина, в котором великий художник соединялся с суетливым, мелко честолюбивым и, в сущности, незначительным человеком. Он увидит Бродского, который торговал портретами Ленина, подписывая своим именем холсты своих учеников. Он увидит трагическую фигуру Блока, написанную с поражающей силой, точностью и любовью, — история символизма заполнена теперь новыми неизвестными фактами, спор между символистами и акмеистами представлен «весомо и зримо».
Он познакомится с малоизвестным периодом жизни Горького в начале двадцатых годов, когда большевиков он называл «они», когда казалось, что его беспримерная по светлому разуму и поражающей энергии деятельность направлена против «них».
Меткий портрет Кони сменяется не менее метким портретом Ахматовой — все это отнюдь не «одномоментно», а на протяжении лет.
Я знал Тынянова, казалось бы, как самого себя, но даже мне никогда не приходило в голову, что он «поднимает нравственную атмосферу всюду, где он находится».
Я был близким другом Зощенко, но никогда не слышал, чтобы он так много и с такой охотой говорил о себе. Напротив, он всегда казался мне молчаливым.
О Маяковском обычно писали остро, и это естественно: он сам был человеком режущим, острым. Чуковский написал о нем с отцовской любовью.
Ни малейшего пристрастия не чувствуется в его отношении к собственным детям. «Коля — недумающий эгоист. Лида — врожденная гуманистка».
Не пропускающий ни одной мелочи, беспощадный и беспристрастный взгляд устремлен на фигуры А. Толстого, Айхенвальда, Волошина, Замятина, Гумилева, Мережковского, Лернера. Но самый острый и беспристрастный, без сомнения, — на самого себя. «Диккенсовский герой», «сидящий во мне авантюрист», «мутная жизнь», «я и сам стараюсь понравиться себе, а не публике». О притворстве: «это я умею», «жажда любить себя».
Дневник публикуется с того времени, когда Чуковскому было 19 лет, но, судя по первой странице, он был начат, по-видимому, значительно раньше1. И тогда же начинается этот суровый самоанализ.
Еще одна черта должна быть отмечена на этих страницах. Я сравнительно поздний современник Чуковского — я только что взял в руки перо, когда он был уже заметным критиком и основателем новой детской поэзии. В огромности тогдашней литературы я был слепым самовлюбленным мальчиком, а он — писателем с глубоким и горьким опытом, остро чувствовавшим всю сложность соотношений. Нигде я не встречал записанных им, поражающих своей неожиданностью, воспоминаний Горького о Толстом. Нигде не встречал таких трогательных, хватающих за сердце строк — панихида по Блоку. Такой тонкой характеристики Ахматовой. Такого меткого, уничтожающего удара по Мережковскому — «бойкий богоносец». Такой бесстрастной и презрительной оценки А. Толстого — впрочем, его далеко опередил в этом отношении Бунин. А Сологуб с его доведенным до культа эгоцентризмом! А П. Е. Щеголев с его цинизмом, перед которым у любого порядочного человека опускались руки!
Еще одно — последнее — замечание. Дневники Чуковского — глубоко поучительная книга. Многое в ней показано в отраженном свете — совесть и страх встают перед нами в неожиданном сочетании. Но, кажется, невозможно быть более тесно, чем она, связанной с историей нашей литературной жизни. Подобные книги в этой истории — не новость. Вспомним Ф. Вигеля, Ники- тенко. Но в сравнении с записками Чуковского, от которых трудно оторваться, — это вялые, растянутые, интересные только для историков литературы книги. Дневники Корнея Ивановича одиноко и решительно и открыто направляют русскую мемуарную прозу по новому пути.
26/VI.88
В. Каверин
ДНЕВНИК 1901-1921
1901
февраля, вечер в Субботу (большой буквой). Странно! Не первый год пишу я дневник, привык и к его свободной форме, и к его непринужденному содержанию, легкому, пестрому, капризному, — не одна сотня листов уже исписана мною, но теперь, вновь возобновляя это занятье, я чувствую какую-то робость. Прежде, записывая веденье дневника, я уславливался с собою: он будет глуп, будет легкомыслен, будет сух, он нисколько не отразит меня — моих настроений и дум — пусть! Ничего! Когда перо мое не умело рельефно и кратко схватить туманную мысль мою, которую я через секунду после возникновения не умел понять сам и отражал на бумаге только какие-то общие места, я не особенно пенял на него, и, кроме легкой досады, не испытывал ничего. Но теперь… теперь я уже заранее стыжусь каждого своего неуклюжего выражения, каждого сентиментального порыва, лишнего восклицательного знака, стыжусь этой неталантливой небрежности, этой неискренности, которая проявляется в дневнике больше всего, — стыжусь перед нею, перед Машей. Дневника я этого ей не покажу ни за что, — и все же она, которая всюду ходит за мною, которая проникает меня всего насквозь, она, для которой я делаю все это — моя милая, томная, жгучая, неприступная, — она и т. д.
Боже мой, какая риторика! Ну разве можно кому-нибудь показать это? Подумали бы, что я завидую славе Карамзина. Ведь только я один, припомнив свои теперешние настроения, сумею потом, читая это, влить в эту риторику опять кусок своей души, сделать ее опять для себя понятной и близкой, а для другого — я это отлично понимаю [край страницы оторван. — Е.Ч. ].
февраля 1901. Реликвии. Вот кусочек из моего письма к Сигаревичу (98 или 99 г.): «...хочешь узнать, как я провожу время? — Утром даю уроки, объясняю, что мужеский род имеет преимущество пред женским и что Бог есть Дух, но (!) в 3-х лицах, смотрю на толстые ноги моей ученицы и удивляюсь, как это при
1901 таких толстых ногах можно изучать придаточные
предложения… Потом завтракаю — почтительно выслушиваю от мамаши, что хорошим человеком быть хорошо, а дурным — дурно, что она меня даром кормит и что завтра же пойдет она к директору… Потом читаю, читаю глупо, бессистемно, не дочитывая до конца… В 2 часа обед. За обедом узнаю, что Бог помогает хорошим людям, а скверным не помогает. Съедаю огромное количество слив, яблок и валяюсь на диване. Потом часа в 4 приходит Кац, с ним мы читаем вместе, изучаем историю русской литературы. Узнаем, в каком году родился Некрасов; и кто был отец Тургенева; узнаем, что литература — это зеркало; и узнав все это, идем на житковскую лодку*[2], где катаемся почти ежедневно. Берем с собою Розенблост, Вольф, Кац, Зильберман. Они пищат, визжат, трещат и верещат. Возвращаемся поздно. Выслушиваю краткие, но выразительные речи, сплю… Вот и все… Не правда ли, славно?»
А вот одна сохранившаяся страничка из моего прежнего дневника:
27 сентября 1898 г. «Странные вещи бывают на свете! Иду я сегодня вечером и самым наивным образом балакаю с Машей. Она несколько раз обмолвилась, назвала меня Даней, но, в общем, все благополучно… Не дошли мы еще до половины квартала, как из-за угла показались 3 фигуры — 2 гимназиста, а один — этак штатский как будто. Маша мне не сказала ни слова, а только сильно ускорила шаги. Я обернулся — гимназистов нет! Что за черт! Бегу обратно, бегу, т. к. прохладно. Вдруг подбегает ко мне Сеня Гроссман, валит меня на землю, садится на меня верхом, колотит и расспрашивает, где я сейчас был… «У Юзи…» — «Врешь, — заорал Сеня, — ты провожал М. ...» — «Да, провожал и объяснялся ей в любви», — ответил я. «Нет, вы, наверно, философствовали о носовых платках, а впрочем, что ж? У Коли кровь молодая, играет, как вино искрометное», — смеялся Даня…»
Интересно, что этого эпизода я совсем не помню. Помню свое о нем воспоминание, но его самого словно и не бывало.
Кусочек романа, который я писал, когда мне было 15 лет:
«Он не помнил, как это случилось, как это из религиозного мальчика, встававшего в полночь для тайной молитвы [край страницы оторван. — Е. Ч.]. А тогда ему было не до смеху, тогда, помнится ему, он подосадовал на нищих, но немного спустя ему пришло в голову, что по христианству осуждать брата, 1901
называть его подлецом — грешно, и он тотчас же вычеркнул из своей головы грешные мысли и заставил себя думать, что виноват, собственно, он, а не нищие… Такие зачеркивания происходили довольно часто. Захотелось ему в пост мяса — он сейчас заставляет себя думать: нет, мне мяса не хочется, мне хочется гороху, и так всегда и во всем. А как он зато был счастлив! Даст ли он милостыню, выучит ли уроки, поможет ли калеке перейти улицу, — он уверен, что там, где-то наверху кто-то радуется, что все эти поступки кем-то и куда-то засчитываются и что в конце концов душа его получит воздаяние. И он старался изо всех сил делать как можно больше добрых дел, т. к. себя он любил больше всех, т. к. хотел для своей души как можно лучшее достояние…
А теперь, теперь он с тоской жмется к подушке, стараясь отогнать мысли, которые еще не роятся в его голове, а стоят где-то в стороне, вне его; он чувствует их присутствие в мозгу. Но он еще борется и мучительно старается думать о другом, о том, что сказала ему Лиза, о том, что….»
Ей-богу, ничего себе. Или я, быть может, не умею приложить к этому роману теперешнего критерия, а оставляю прежний? Я почти уверен, что это так. Заставить себя забыть прежнее мнение, забыть прежнего себя.
Дневник — громадная сила, — только он сумеет удержать эти глыбы снегу, когда они уже растают, только он оставит нераста- янным этот туман, оставит меня в гимназической шинели, смущенного, радостного, оскорбленного. Вот слушай, дневник, оставь мне навсегда это, — я иду от Ф. ...Половина десятого. Я должен уйти, туда пришла она… Иду и смеюсь… Она, гордая и чужая, требует, чтобы я ушел немедленно, она близка мне, она понимает, сочувствует, любит, она вся во мне… Вот она идет со мною, она знает, как это натягивают шинель и хлюпают калошами по лужам, как это размахивают руками, как это говорят: до свиданья, господа! — она знает, эта суровая жидовка с нахмуренными бровями, она говорит мне: «или я, или ты», а это звучит для меня «милый, дорогой, близкий, понятный, и я, и ты», — о, если б ты имел силу удержать навсегда это, чтоб ни один кусочек сегодняшней жизни моей не ускользнул от тебя… Что там? «Монистический взгляд на историю». Дивный монистический взгляд. Доня, шахматы, Ибсен, первые проблески весны, через 3 недели 19 лет, — все это годится для того, чтобы у меня лет через 20 вырвался крик зависти, щемящей зависти к самому себе (Без 10 м. 10 ч.)
Продолжаю собирать клочки. В 14 лет я написал пародию на Лермонтова:
Когда весь класс волнуется, как нива, Учитель уж дошел до буквы К;
Как в саду малиновая слива Спину соученика
Когда глаза обращены в бумагу, А сам я жду, когда бы поскорей Наш страж порядка, наш Фаддей, Пролепетал звонком таинственную сагу.
(оборвано) не помню. Конец такой:
Тогда-то, чуть задребезжит звонок, Смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе. Тогда благодарю сердечно Бога, И пятки лишь мои сверкают по земле.
27 февраля. Утром в 6 часов был у Вельчева, давал урок. Буду делать так каждый день. Сильный южный ветер. За тучами солнца не видать, но оно чувствуется. Если бы я был поэтом, я сказал бы: так я, не видя Маши, чувствую ее. Сегодня вторник, вечером лекция. Я в десять часов встречу ее на ее крыльце и скажу ей: у тебя домоседские, семейственные наклонности. Ты живо и сильно привязываешься к людям… Тебе будут мои метанья не по сердцу. Тебе будет скучно по всем, кого я здесь брошу без капли жалости. Я тебе наскучу своими книжками да болтовней… Вот 3 вещи, которые ужасают меня. Скажи, что это не так; но если это так, что тогда? Не отнимай у меня опять моих надежд… Не отвечай мне ничего. Тогда… что тогда?.. Детко мое!
Буду продолжать свою «лекцию». В 4 часа пойду к Лизе и попрошу ее научить меня шить. Она хотела, чтобы я стал ее расспрашивать, почему ей нужно, чтобы мы расстались. В этом кокетстве много искренности, но теперь меня интересует одно — чтоб она научила меня шить.
Что это такое? На меня иногда находит такой столбняк, что я ни одной мысли самой простой не могу выразить.
Теперь 10 м. 5-го. К Лизе не пошел, «лекции» не писал, аразбра- сывал снег, царапал себе лицо и бегал за молоком.
1901
Уже больше 3-х лет не было у меня такой пустоты, как сейчас. Интеллектуальной жизни для меня почти не существует. Страдать от какой-нб. идеи, от «теории» я теперь не умею. Пропала и потребность в этих идеях и теориях. И я догадываюсь, почему. За
2 эти месяца вокруг меня только и делалось, что 1901
спрягались слова «любить», «ненавидеть», «презирать»; писались длинные письма, содержание которых я забывал через 2 минуты, в товарищах у меня оказалось такое пустое место, как Митницкий, — и вот результаты. Ну ничего, авось с Машкой догоним!
Вот стихотворенье, которое я написал ей год тому назад (а
впрочем, потом). Пустота, пустота и пустота. Буря бы грянула, t *
что ли!
Все мысли, какие приходят в голову, вялы, бесцветны, бессодержательны, — мышление не доставляет, как прежде, удовольствия… Хорошая книга не радует, да и забыл я, какую книгу называл прежде хорошей. Раньше, когда находили на меня такие настроения, я их утилизировал, извлекал из них наслаждение, — я носился с ними, гордился, миндальничал, а теперь — просто бессилие и больше ничего. Вот даже дневника не могу вести. Теперь бы пошел я к М. Дернул бы ручку. Подождал. Через 3 минуты задергался бы засов. «Здравствуйте». Запах углерода. Ну а потом? Нет, я и к Маше не хочу.
Взял Некрасова. Хромые, неуклюжие стихи, какой черт стихи, — газетные фельетоны!
Идти на улицу, лужи, холодно, не к кому, рожа расцарапана…
Теперь 9 часов. Прочитал Глеба Успенского «Поездка в Сербию» — словно поговорил с умным, чутким, сердечным человеком. Был у меня Доня. Слушал, как я читаю ему Некрасова, спал на моей кровати, пил чай, курил. Он как в воду опущенный. Лишился, бедняга, урока. Маше написал записку. Изложил то, что хотел изложить устно. Я перед нею глупею, и нету меня слов, нет у меня ничего… Так я лучше письменно… Пойду и стану в точке а. Это самое короткое расстояние. Хотя лучше бы в точке в. Посмотрю. Как бы Сигаревич не того… На небе вызвездило, ветер большой. Это хорошо. Иначе — туман и гниль. А ведь ей-богу мой дневник похож на дневник лавочника. Какие-то метеорологические заметки, внешняя мелочь…
Ну так что ж? Природой я всегда интересовался (не с эстетической точки зренья, а скорее с утилитарной), а мелочи мне теперь на руку. Довольно я с «крупным» поинститутничал.
«До известного момента!» Она сказала: «До известного момента!» Ура. Стало быть, она не переменила своего решения. Что и требовалось доказать. Половина 11-го. Спать. А письмо мы все же спрячем. Вклеим. И покажем ей в «известный момент». Момент ли? Известен ли?
1901 28 [февраля]. Был у Вельчева. Снег. Когда шел
туда в три четверти шестого, у М. горела лампа. Неужели она так рано встает?
1-го марта. Лампа опять горела. Кто у них так рано встает?
Ф. наговорила мне дерзостей и глупостей, которых я не заслуживаю. Я всем говорю, что еду, для того чтобы не заподозрили никакой задней мысли. С самым простодушным видом подхожу к каждому знакомому: знаете, я через неделю еду. Куда? В Аккер- ман… — экзамен держать. Ф. видит в этом профанацию чувства к М. ... М. сказала мне, что она ни за что не скажет Ф., что любит меня. «Она не поймет… Ну, скажите, на каком языке я объясню ей это, чтобы она поняла?» Я согласился с этим и не сказал ни слова Ф-е. Вдруг вчера Ф. говорит мне: «Скажите, как вы относитесь к плану М.?» Кровь бросилась мне в голову. «Неужели это они только условились. Неужели М. сказала ей все?» Оказалось еще худшее. М. ей всего не сказала, а пожаловалась на меня, что я подбегал к ней. Это не годится. Черт знает что может подумать Ф. Я сделал один промах. Говорю ей: «Ф., скажите мне, когда вы уверяли меня, что М. меня не любит, вы уже знали, что это неправда?» Удивленное лицо. «Неужели вы думаете, что она вас любит? Да как вам не стыдно!..»
Милая М., если б только одно слово!..
2 марта. Странная сегодня со мною случилась штука. Дал урок Вельчеву, пошел к Косенко.
Позанялся с ним, наведался к Надежде Кириаковне. Она мне рассказывала про монастыри, про Афон, про чудеса. Благоговейно и подобострастно восхищался, изменялся в лице каждую секунду — это я умею. Ужасался, хватаясь за голову, от одного только известия, что существуют люди, которые в церковь ходят, чтобы пошушукаться, показаться, а не — и т. д. Несколько раз, подавая робкие реплики, назвал атеистов мерзавцами и дураками.
И так дальше. Вдруг на эту фальшивую почву пало известие, что Л. Толстого отлучили от церкви*. Я не согласен ни с одной мыслью Толстого, убеждения его мне столь же дороги, как и убеждения Жужу, — и неожиданно для самого себя встаю с кресла, руки мои, к моему удивлению, начинают размахиваться, и я с жаром 19-летнего юноши начинаю цицеронствовать.
«40 лет, — говорю я, — великий и смелый духом человек на наших глазах кувыркается и дергается от каждой своей мысли, 40 лет кричит нам: не глядите на меня, заложив руки в карманы, как праздные зеваки. Корчитесь, кувыркайтесь тоже, если хотите познать блаженство соответствия слова и дела, мысли и слова…
Мы стояли, разинув рот, и говорили, позевывая: 1901
“Да, ничего себе. Его от скуки слушать можно…”, и руки наши по-прежнему были спрятаны в карманы. И вот… наконец, мы соблаговолили вытащить руки, чтобы… схватить его за горло и сказать ему: как ты смеешь, старик, так беспокоить нас? Какое ты имеешь право так долго думать, звать, кричать, будить? Как смеешь ты страдать? В 74 года это не полагается…» И так дальше. Столь же торжественно и столь же глупо…
Т. е. не глупо, говорил я в тысячу раз сильнее и умнее, чем записал сейчас, но зачем? Как хорошо я сделал, что не спросил себя: зачем? Какое это счастье! Если бы я был когда-нб. наверное убежден, что хочу видеть М., хочу на самом деле, а не выдумываю этой потребности, она сейчас сидела бы возле меня и ее холодные руки лежали в моей красной, громадной руке. Но… черт его знает, хочу ли я. Зачем это бывает так редко, что мы не спрашиваем себя ни о чем, а делаем так, как вырвется у нас? Да если б мы имели эту способность. Боже, как бы сильны мы были! Маня Лан- десман, Сигаревич, Митницкий — и вообще вся эта дрянь — да ведь они скалы передо мною.
И теперь я не посмеюсь над своею нелепой речью, не пожалею, что стал похож на этих милых идиотов. Но главного я не сказал. Говорил я свою речь, говорил, и так мне жаль стало себя, Толстого, всех, — что я расплакался. Что это? Вечное ли присутствие Маши «в моей душе», присутствие, которое делает меня таким глупым, бессонные ли ночи или первая и последняя вспышка молодости, хорошей, горячей, славной молодости, которая… Маша! Как бы нам устроить так, чтобы то, от чего мы так бежим, не споймало нас и там? Я боюсь ничтожных разговоров, боюсь идиллии чайного стола, боюсь подневольной, регламентированной жизни. Я бегу от нее. Но куда? Как повести иную жизнь? Деятельную, беспокойную, свободную. Как? Помоги мне…
Говорю я это и не верю себе ни в грош. Может быть, мне свобода не нужна. Может быть, нужно мне кончать гимназию*, м. б. все это [край листа оторван. — Е. Ч. ].
3 марта. Полка книг, — а впрочем… К маю—июню научимся английские книги читать, лодку достанем. Май на лодке, июнь и вообще лето где-ниб. в глуби Кавказа, денег бы насобирать и марш туда! А чтоб денег насобирать — работать нужно. Как, где, что? Не знаю. Но знаю, что не пропадем. Только заранее нужно теоретически поставить вопрос, когда, от каких причин возникает обыденность, скука, сознание взаимной ненужности, как пропадает та таинственность (я готов сказать: поэтичность) отношений, без которой(ых) такие люди, как мы с Машей, не можем ни- 1901 чего создать, не можем ни любить, ни ненавидеть…
Мы хотим обмана, незнания, если обман и незнание дают счастье. Нет ни одного влюбленного, который, узнав свою возлюбленную, продолжал бы любить ее. «Я ошибся, я обманулся», — говорит он через месяц. Я ни за что никогда не хочу ни произносить, ни слышать от нее таких слов. «Чем я был пьян, вином поддельным иль настоящим — все равно!»* Лишь бы быть пьяным. Если я узнаю, что это вино поддельно, я перестану пить его — и не достигну цели своей — быть пьяным. Так я предпочитаю не узнавать, каково вино. «Дай мне минувших годов увлечения, дай мне надежд зоревые огни.» и т. д. «Все ты возьми, в чем не знаю сомнения, в правде моей — разуверь, обмани, дай мне.» и т. д. И выше: «Дай мне опять ошибаться дорогами!»* Вот чего я прошу от всех, от судьбы, от людей, от труда, вот в чем единственный исход… (Об этом нужно будет сказать Сократу). Ну так — стало быть, тайна, ошибка. Умышленная ошибка! По условию: ты обманываешь меня, а я обману тебя. Как же достичь этого лучшим манером?
1) Не быть вместе, т. е. занять большую часть дня отдельной работой. Вместе больше работать, чем беседовать. Жить отдельно… Если можно, даже устроить себе препятствие, т. к. препятствие усиливает желание.
Обедов не устраивать. Домашний обед — фи! Совсем как Клю- ге с Геккер… Молоко, какао, яйца, колбаса — мало ли что? Лишь бы не было кастрюль, салфеток, солонок и др. дряни… Это первый путь к порабощению. Я уверен, что какой-нб. кофейник — гораздо больше мешает двум людям порвать свою постыдную жизнь, чем боязнь сплетен, сознание долга. (Фу, какое скверное слово, опоэтизированное, как знамя). «Дикая утка» – почему муж остается с женой. (Кстати… Был у меня рассказ, как одна девушка в холерный год делает чудеса самопожертвования, не боится ни заразы, ни невежества мужиков, ни интриг фельдшеров — ничего и, когда ее переводят из тесной каморки учительницы в крестьянскую просторную избу богатого мужика, уезжает, испуганная словами жены этого мужика, что в избе много тараканов.) Долой эти кофейники, эти чашки, полочки, карточки, рамочки, амурчики на стенках. Вообще, все лишнее и ненужное! Смешно! Она прямо и сознательно сказала мне: я, Коля, отдам вам всю жизнь. А если бы я попросил у нее, чтобы она ходила в платке и не надевала бы шелковой кофточки, она этого не сделала бы. Тараканы, тараканы!
3) Нужно заботиться, чтобы жить возможно больше общими интересами. Чтобы мое слово не стало для нее никогда чужим и бессмысленным, чтобы мое желание прочитать эту книгу стало ее желанием, не только потому, что оно мое…
Как же сделать это? Нужно заняться вместе с 1901
нею чем-нб. таким, чего мы оба в равной мере не знаем. Ну вот хотя бы историей. Политическую экономию мы с нею проштудируем так, что только держись. Вообще, этого я не боюсь. Ее «босячество» мне в этом порукой.
Когда я говорю слово «босячество», мне представляется человек, идущий по весеннему полю в пасхальную ночь. Колокола, огоньки, гул толпы… Где-то позади. А тут ветерок, жирная земля, травка. Идешь себе — раз, два, — и никаких. Руки в карманы. И кричать, и петь, и плакать. Смотришь, над полем медлительные вороны обделывают свои темные делишки… сбираются в какую-то шайку. Кричишь им: «Эх вы, вороны! Вороны! Ну что такое вороны! Глупые вы вороны! Зачем?».
И потом идешь дальше и часа два твердишь себе в душе: вороны, вороны.
Вот такое настроение, которое возникает от такой обстановки, у такого человека, в такое время, я и называю «босячеством». (Боюсь, что через год я не пойму этого определения.) Ну, так я говорю, что у Маши этого босячества — тьма. На него я возлагаю большие надежды. Но тараканы, тараканы… Те самые, что завелись в телефоне чеховского «Оврага»*, вот чего я боюсь. Тот рассказ о тараканах. Сюжет его очень труден, в моем теперешнем изложении он кажется даже неправдоподобным. Но у меня это рассказывается так естественно, так просто, читатель так вводится в круг событий, что под конец — когда героиня убегает — он не то что понимает, а даже чувствует, что и он сделал бы так… Здесь в этом рассказе типично и характерно не действующее лицо, а самое положение. Здесь читатель не воскликнет: «Ах, сколько таких людей я видел вокруг!» — нет, он скажет: «Сколько раз я был в таких положениях!» Разве не потому я отдал сына в гимназию, что боялся тараканов! Разве не тараканы помешали мне бросить и асессорство, и столоначальничество, и винт, и серебряную табакерку на 25-летнем юбилее, разве не от тараканов дочка моя Любочка вышла замуж за. и т. д.»
Не то я говорю… Я иногда через минуту не понимаю своей мысли. Мне хотелось поговорить о типичности положений, а съехал я на разговоры о мелочи житейской (хотя, ей-богу, под тараканами подразумевал кое-что крупнее мелочей). Джером Кл. Джером где-то говорит, что если ищешь какую-нб. книгу, она всегда оказывается последней. Поговорю об этом потом, а теперь пущу Меланью прибирать, а сам почитаю.
1901 Только что кончил П. Бурже «Трагическую идил
лию». Первый и, надеюсь, последний роман этого автора я читал. Читал я его с такими перерывами, теперь, одолевая конец, вряд ли бы мог рассказать начало. Впечатление, однако, я получил цельное и очень определенное. Очень наблюдательный человек, умный, образованный — Бурже абсолютно не художник. Всякое лицо появляется у него на сцену готовым, известным нам досконально, и это знание мы получаем не из поступков героев, а из разглагольствований автора. Они, эти заранее приготовленные фигуры, дергаются потом автором за привешенные к ним ниточки, и ни одного их качества, ни одной стороны их характера мы из этих их движений не познаем. Художественного восприятия нет, а есть только холодное научное понимание. Притом же Бурже нисколько не скрывает, почему он дернул именно эту веревочку, он считает своим долгом объяснять каждое свое «дерновение»... «Пьер, — говорит он, — поступил так- то и так-то, потому что все натуры такого рода, когда с ними случается то-то, делают так-то». Сколько измышления, сколько выду- манности и холодности в таких объяснениях, в таком выставлении напоказ своей художественной лаборатории. Мыслить образами — да разве можно художнику без этого! Да будь ты хоть распреумный человек, но если ты не можешь познать вещь иначе, как через длинную логическую цепь доказательств, произведение твое никогда не заставит нас вздрогнуть и замирать от восторга, никогда не вызовет слезы на наших глазах… Сколько ума, наблюдательности вложил Бурже в свой роман… Каждое слово его — показывает необыкновенную вдумчивость, каждое лицо его — как живое стоит перед нами. Но жило оно до тех пор, как Бурже ввел его в свой роман, чуть оно попало сюда, чуть он перестал говорить о своих героях, а пустил их на свободу жить — он не сумел стать в стороне от них да и смотреть, что из этого выйдет.
Нет, он стал справляться с рецептами учебников психологии и т. д. Поневоле вспоминается наша «Анна Каренина», это дивное окно, открытое в жизнь. Несмотря на протухлые тенденции, несмотря на предвзятость и вычурность тяжелой мысли Толстого, его самого просто и не чувствуешь, не замечаешь, забываешь, что ко всем этимЛевиным, ко всем этим Облонским нужно прибавить еще одного, который всех их сделал, который сталкивал их, как было ему угодно; забываешь. А когда вспомнишь, как громаден, безграничен кажется этот человек, поместивший их всех в себе самом, могуч, как природа, загадочен, как жизнь!..
А здесь? Сколько пресных рассуждений потребовалось для того, чтобы оправдаться перед читателем за то, что баронесса Эли высморкала нос в четверг, а не в пятницу, сколько жалких слов требуется для него, чтобы заставить меня посочув- 1901
ствовать этой бедной, оскорбленной женщине… жалких слов, которые так и не попадают мне в сердце, а вечно суют мне в глаза автора, который неумело пригнулся за ширму и дергает за веревочку своих персонажей, заботясь больше о том, чтобы была видна его белая артистическая рука, чем о движениях своих марионеток. И я, воздавая дань справедливости Полю Бурже, должен сказать, что рука у него гладкая, белая, холеная, — но и только.
Теперь у нас все идет к весне, хотя все мы упорно держим в голове, что март бабу заморозил. Март — самый капризный месяц. И настроение у людей в марте по сорок раз в день меняется… А неизменным остается одно: чувство недоверия, подозрительность, мнительность. На дворе солнце, подле Вельчева травка, а в голове «замерзшая баба». Вот месяц, когда царь Давид мог бы и скинуть свое кольцо с надписью «все проходит» (если ношенье его было, конечно, неудобно)... Стоило ему глянуть в окно. Вон у меня в окно видно горничную Косенко. Стоит в платочке, замечталась, в небо глядит. И чувство чего-то необычного и в этом стоянии, и в этом мечтании — как-то веселит и пугает меня. Точь- в-точь кольцо Давида. Черная (а не зимняя серая) туча разорвется, и оттуда глядит синее небо, новое, незнакомое, забытое… Смотрю вверх и думаю: что это меня испугало? — А! Это новый узор облаков. Раньше испугаешься, а потом дашь себе отчет, почему испугался.
Прочитал Успенского: «Умерла за направление». Собственно — перечел. Лет 5 тому назад он уже попадался мне под руку.
Максим Иванович, от лица которого ведется рассказ, этот человечек, вечно помалкивающий в уголку, не умеющий связать двух слов, вечно отвлекающийся, — вот художник, громадный, стихийный; иначе, как образами, он и думать не умеет… Образы борются в нем, переливаются, сталкиваются, рвутся наружу, — и всем не художникам людям кажется, будто человек этот, раздираемый образами, отдающийся их власти, будто он просто-напросто не умеет правильно мыслить.
Рассказывает он про одного обстоятельного человека. Другой бы прямо сказал: так и так, обстоятельный был человек. Этот так говорить не умеет. Он приводит несколько эпизодов из жизни этого человека, заставляет его двигаться, говорить, жить — и мы из этих его движений да говорений выводим: обстоятельный человек. Меня, конечно, нисколько не соблазняет параллель между Бурже и Максимом Иванычем. Я это так, к слову, а я про другое. Про распространение идеи в обществе. Для этого следовало бы профессора Крживицкого прочитать да боборыкинским «Одно- 1901 курсником» и приложить. Мне всегда казалось по
дозрительным и антихудожественным то маленькое обстоятельство в романах этого господинчика, что он показывает нам людей, сконцентрированных у данной идеи, стоящих, так сказать, у ее очага, у колыбели ее, а многие ли стоят у колыбели? 10—15, не больше. А идея раскинется геть широко, широко, и опынется3, глядь, где-нб. на Чукотском носу, преломленная, отраженная, изменившаяся до неузнаваемости, неощутимая теми, кто выражает ее, на шкуре кого она вырисовывает разноцветные узоры. Декадентство!
Г-жа Цадик спрашивает: мама вдома? — «Дома, дома! Пожалуйте!» Маня пошла зажечь в «апартаментах» лампу, — писать мне больше не хочется. Теперь четверть седьмого. У мамы денег нет. Дал Меланье на обед деньги я. Жалко — страсть. На котлеты, суп и молоко пошло 89 коп., причем суп вчерашний. Был у меня сегодня Кира. Я рассказывал ему свои гимназические похождения. Впрочем, нет, теперь не четверть седьмого. Я забыл. Часы стояли. Спросил у Мани. Без четверти восемь.
Видел вчера ее… За полуквартал от дома. Ни взглядом, ни движением не показали мы, что знакомы друг с другом. Оденусь и пойду звать Федору пройтись. «Русское самосознание» — мочи нет, надоело.
В-о-с-к… — Воск! Что такое воск? — «Не знаю»... — А в церкви была? — «Была». — Свечку ставила? — «Ставила». А из чего свечка сделана? — «С воску». — «Ну, вот видишь, ты знала, что такое воск».
Больная мама лежит и еле улыбается, ей нравится все это священнодействие. Тихо, чисто в комнате, ее любимая взрослая дочь мирно трудится — все уютно, патриархально, ей хочется улыбнуться, она не может, сил нет.
Только что пришел со двора. Скверно и гнило. Федоре сказал, что сегодня читать с нею не буду. Вернулся домой.
Сейчас лягу спать и почитаю в постели что-нб. легенькое.
С невинной Мальвиной У длинной Федоры Сидел я в гостиной И вел разговоры.
«В угоду народу, — 1901
Сказала Мальвина, —
В огонь я и в воду»
и т. д.
Завтра почтальон принесет мне ответ от Вольдемара… Ровно 2 недели. Неделя туда, неделя обратно.
4 марта. Воскресение. Нет еще и девяти часов. Пришел от Вельчева… Погода великолепная. Утром — небо розоватое, ветерок подсушил дорогу. Камни беленькие, чистенькие, крыши сухие и матовые… Здоровье и надежда.
Вчера на ночь прочел хорошенький рассказик. С французского. Заглавия не помню. [Пересказ рассказа пропущен. — Е. Ч.]
Жить ожиданьями, надеждами нельзя — старость — время, когда живут прошедшим, воспоминаньями, и — да здравствует человеческая способность обманывать себя! — старичок начинает внушать себе, что он мог бы быть человеком. Что в прошедшем случилось что-то несправедливое, обидное, и отрадная грусть, горделивое смиренье — все эти приятные для человека чувства, не позволяющие ему оскорблять себя, — наполняют их сердца и позволяют им жить спокойно и тихо долгие годы, сойти торжественно в могилу.
6-го марта. Все, написанное мною под пятым марта, — кусок черновика «Разбор баллады Толстого В. Шибанов» для какой-то гимназистки 8-го класса1. Доня доставил мне этот заказ… Исполнив его в три часа, я получил 3 рубля. Ничего себе. Был у меня 4- го числа Вельчев, я с ним занимался от половины седьмого до половины одиннадцатого. Читали «Историю» Соловьева, делали алгебраические задачи… Да, кстати, мой месяц у него начался 2-го числа; те дни я остался ему должен; он же задолжал мне полтинник. Стало быть, я даю ему уже пятый урок, как бы не сбиться.
Так он писал темно и вяло, Что декадентством мы зовем, Потом главу из «Капитала» Читал с Онегиным вдвоем.
Пришло мне в голову написать современного «Онегина» — пародию*; фельетончик что ли!
1901 Ничего не ел, аппетит пропал. Устал я очень,
бессонница. Эх, если б можно было сегодня же удрать! 3 недели. Как я вынесу их? Эти 3… Уже лет пять я не жил так однообразно, так гнило. Меланья говорит: «Потарамкал, по- тарамкал супу, да так полную тарелку и оставил»... Попробую сейчас молоко пить… Ты, я знаю, не любишь молока… 3 недели… Видеть тебя издали, не протянуть тебе руки, не оглянуться, оставаться в полнейшем неведении о твоих желаниях, планах, мыслях, — Маша, ну что это ты делаешь!
Мама больна. Ни кровинки на лице. Еле говорит… (Книги, какие я возьму с собою: Михайловский, Успенский, Бокль, французский словарь, английский словарь, Олендорф, Royal-readers4, атлас, Пушкин — больше ничего. Продам все. Из учебников: латинский и греческий словарь, латинскую грамматику, алгебру, физику, Закон Божий и т. д.) Мамочка, — прости меня. Разве я имею право иметь какие-то там настроения, писать пустые дневники, любить, терять аппетит — не оправдав твоих надежд, не сделав ни шагу к тому, чтобы оправдать их. «Ах, на что мне судьба буржуазии, если я не окончил гимназии», — вот моя пословица.
Март… 7-го, среда Красота и больше ничего! Красиво сказать:
Товарищ, верь: взойдет она, Заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена!
(Чаадаеву, 18 г.)
Пушкин говорит. Но, с другой стороны, очень красив и такой возглас:
Зависеть от властей, зависеть от народа — не все ли нам равно? (36 г., Пиндемонти якобы)
Он и возглашает.
И не в возгласе дело. А в настроении. Красиво и упоительно быть пророком отчизны своей — вот вам «Клеветники России», где Наполеон назван наглецом, а вот вам в «Пиндемонти»: «Не все ли мне равно, свободно ли печать морочит олухов иль чуткая цензура в журнальных замыслах стесняет балагура?»
Все равно! Ну, а в послании к цензору (24 г.):
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси, Благодаря тебя, не видим книг доселе? *
Стыдно. Человек, которому все равно, пристыживает… Скажут, разница лет. Убеждения переменились. Под влиянием чего? Ерунда! Для таких людей, как он, — убеждения не нужны. Пишет он Чаадаеву — думаешь: вот строгий ригорист, вот боец. Чуть не в тот же день он посылает Кривцову письмецо, о содержании которого отлично дает понятие такой конец: «Люби недевственного брата, страдальца чувственной любви». Просмотреть письма — прелесть. В письме к каждому лицу он иной: к Вяземскому — пишет один человек, к Чаадаеву другой; и тип этот выдерживается на протяжении 30-ти писем. Выдерживается совершенно невольно, благодаря внутреннему чутью художественной правды, выдерживается невольно, я готов даже сказать: против воли. Он сам не понимал себя, этот бесконечный человек, он всячески толковал про какую-то особую свободу, про какие-то права, объяснял себе себя: хотел сделать себя типом каким-то, для себя хотел типом быть, в рамки себя заключить. Прочитать его письма к Керн. Это милый шалун, проказник, славный малый, рубаха-парень — и весь тут, кусочка нельзя предположить лишнего, вне этого определения. Вот образчик тона этого письма: «Вы пишете, что я не знаю вашего характера, — да что мне за дело до вашего характера? Бог с ним! разве у хорошеньких женщин должен быть характер? Главная вещь — глаза, зубы, руки и ноги!.. Если б вы знали, какое отвращенье, смешанное с почтением, я питаю к вашему супругу. Божество мое! Ради Бога, устройте так, чтоб он страдал подагрой. Подагра! Подагра! Это моя единственная надежда!» Ну и вдруг:
Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, —
1901
я не знаю лучшего стихотворенья.
Соединить и то и другое — вот он истинный, живой.
Вот даю себе слово. Подтянуться в своем дневнике. Заставить его хоть сколько-нибудь отражать мою жизнь. Как это сделать? Потом… Теперь спать. Завтра Вельчев, Бельтов, Косенко, Пушкин, Феодора и царапанье своего лица. Как это сделать? Во-пер-1901 вых, никогда не садиться за дневник, не имея что
сказать, а во-вторых, вносить сюда все заметки насчет читаемых книгк)1.
8 часов. Открыл форточку — и взялся перед сном почитать письма Тургенева к Флоберу («Русская Мысль», 26 VII), вдруг шум. Я к окну. Дружный, весенний дождь. А утром сегодня было дивно хорошо. Восток красный, края туч золотые.
У Тургенева была дочь, прижитая им от крепостной его матери. Он признался в этом г-же Виардо, та взяла ее к себе в Париж и воспитала там.
9 марта. Письма Тургенева к Флоберу — ничего интересного. Каминский в предисловии уверяет, что Тургенев и Флобер были ужасно дружны, просто влюблены друг в друга*. Может быть! Но в письмах нет ничего сердечного, ничего задушевного… Советы, которые давал Флоберу Тургенев, им не исполнялись. Тургенев советовал переменить заглавие романа «Education sentimentale»[5]Флобер не переменил, Тургенев советовал скорее кончить «Antoine»3 — Флобер кончил его через 4 года после совета. Интересна лестница обращений Тургенева к Флоберу: «Cher Monsieur», «Cher Monsieur Flaubert», «Mon cher confrere», «Mon cher ami», «Cher ami», «Mon bon vieux»...4
Все какие-то коротенькие записочки, с тургеневским несколько надоедливым, несколько бестактным сюсюканьем.к)
Читал Белинского. Не люблю я его статей. Они производят на меня впечатление статей И. Иванова, Евг. Соловьева-Андреевича и проч. нынешних говорунов, которых я имею терпение дочитывать до третьей страницы. Прочтешь 10, 15 стр., тр., тр., тр… говорит, говорит, говорит, кругло, цветисто, а попробуй пересказать что, черт его знает, он и сам не перескажет. Счастье этому писателю. Он и сам в письме к Анненкову сознается, что ему везет на друзей, а чуть он помер, стали его друзья вспоминать и, по свойству всех стариков, уверенных, что в «их время» было «куда лучше», — создали из него мифическую личность. Некрасов, написавший эпитафию Белинскому, чуть только тот помер, называет его «приятелем», «наивной и страстной душой», а через несколько лет Белинский вырастает в его глазах в 1901
«учителя», перед памятью которого Некрасов «преклоняет колени»*. Тургенев был недоволен Добролюбовым и противопоставил ему Белинского — здесь уж и говорить нечего об объективности*. (Правда, Достоевский через десятки лет все же осмелился назвать Белинского — сволочью, но на него так загика- ли, что Боже ты мой!*)
Прочитал Ветринского: «Т. Грановский». Не талантливо. Я думал о Ветринском лучше. Все же материалу довольно. Вот эпиграмма на Булгарина, помещенная в «Москвитянине» 40-х годов: «К усопшим льнет, как червь, Ф[иглярин] неотвязный; В живых ни одного он друга не найдет. Зато когда из лиц почетных кто умрет, Клеймит он прах его своею дружбой грязной. — Так что же? Тут расчет: Он с прибылью двойной презренье от живых на мертвых вымещает, и, чтоб нажить друзей, как Чичиков другой, он души мертвые скупает».
10 марта. Только что побил свою больную маму. Сволочь я такая. Сильно побил. Она стала звать дворничиху. Стучала, рвала окно. Я держал ее, что есть силы. «Смейся, смейся! — говорит она. — И над чем ты смеешься?» А у меня слезы на глазах. «Я этого и не заслуживаю, — я дура, ты умный, а кто ж уму тебя научил?» — Черт возьми, какая я дрянь.
Итак, решено… Завтра скажу Мане… Послезавтра иду в редакцию «Листка». Вечером у Маши. Если паспорт буду иметь через 4 дня — драла вперед. Увезу с собою монистический взгляд на историю. Оставлю ей записку.
Раздумал. Так скоро нельзя. Ни за что.
12 марта, понедельник. Вчера была у меня Анна Яковлевна Блюм. Мы с нею позлоязычничали — и я с восторгом убедился, что не отвык еще от этого ремесла. Она пришла за Бельтовым. Я, конечно, ей его не отдал, да он и не ее. Он принадлежит «писателю» Феодору Александровичу Боброву; этот Бобров, как оказывается, получил наследство и живет в Екатеринославе. Я с радостью взялся отнести ему книжку. Через 2 недели я там. Узнал адрес: Новая ул., д. Проскура. Жену его зовут Елисавета Петровна. Будет где остановиться. Для Маши я подстрою — сестру Каца. Нужно узнать, как ее фамилия и где она обитает. Свой план раньше понедельника не выполнил. Даже у Вельчева не был — ботинок нема. Вчера от 5 до 11 читал вслух Вельчеву «Евгения Онегина» и «Мертвые Души»...к)
1901 13 [марта], вторник. Вчера видел ее. Луна. Все бар
хатное, мягкое.
Не забыть зайти к Грабку — урок. Скоро десять. До десяти потолкую, а дальше ни-ни.
Зайти мне к М. 15-го? Нет. Зайду 19-го. На именины. Зайду и скажу ей: 24-го в субботу будьте в 9 часов… Нет, она заподозрит ложь. Лучше сделаю, если подойду к ней 23-го. 10 дней! Как ждать?
Вт. Ср. Чт. Птн. Суб. Вск. Пон. 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Все что угодно, только не ждать. Этого я не умею. Жить «покамест» — это не жить. Милая, как хватает у тебя силы?.. Теперь я не имею никаких интересов, никаких стремлений. Прежнее оставил, новых «покамест» не получил. И живешь «как-нибудь», все равно как-нб., лишь бы смять, скомкать как-нб. эти 10 дней…
14-го [марта]. Меланья говорит: Ой, слушайте, Коленька, была вчера у нас тайная полиция… Страшно… Пузачи. В штатском. Зашли к Савелию. Я встать хочу… «Лежить, лежить, матушка, у нас к вам дела (!) нет». — Позвать управляющего? — «На черта нам управляющий!» — Что же они делали? — Книги осмотрели тай ушли.
Вчера прислал Вольдемар письмо. Уроки достать трудно. Комнаты он, наверно, достать не сможет… Э! Трижды наплевать. Еду…
Она очень любит чеховский «Рассказ неизвестного человека». Дала даже Нюне Мрост прочитать. Помнится, этот рассказ я посоветовал ей. Содержание смутно, как в тумане. Два человека — мужчина и женщина — удрали в Италию. Он тряпка; она героиня. Рассказ ведется от лица тряпки. Поэтому он невольно привлекает к себе… Но на самом деле он, как и всякий банкрот, вызывает некоторое… как бы это сказать? Жалеть мы его жалеем, но говорим: «Не хотел бы я быть на его месте». И не потому не хотел бы, что судьба его треплет, а потому, что он удобен очень для трепания. А М., кажется, он симпатичен. Она не только жалеет, не только сочувствует, но и преклоняется перед ним. И, кажется, она готова проводить параллель между ним и мною. Впрочем, я не знаю этого наверное, а что она хочет быть похожей на героиню — в этом для меня нет сомненья. Т. е. хочет, чтобы эта героиня на нее была похожа. А героиня та, если я помню, поставила во главе угла жизни своей — любовь, и все к любви приноровляет. Боюсь, чтобы М. не была такою. Вопрос: можно ли человека отучить от этого? Ответ: можно, для 1901
этого нужно изломать все его миросозерцание. Татьяна Пушкина — не настоящая, а та, которую выдумал и навязал Пушкину Белинский, — она имела уже известные стремления, а потом бессознательно выбрала себе подходящее миросозерцание, а если миросозерцание — следствие, если причины переменить нельзя (а причина здесь — стремление), то… ответ получится другой. О! я отлично понимаю, как такие люди смотрят на вещи. Любовь сама себе довлеет, она приписывает законы, оправдывает всякое (злое даже) деяние, сделанное для нее; любовь — ее присутствие — заставляет таких людей уважать себя, она дозволяет им (очень неглупым и, подчас, насмешливым людям) священнодействовать и т. д.
Вот они каковы. Маша нет. Если бы только она сама когда-нб. поняла, сколько величия и красоты в ее простых, обыденных словах: уедем, Коля, отсюда…
Вот она решается для меня жизнь свою переломать, всю изменить и говорит мне это так, словно просит закрыть дверь. Какой вонючей свечкой показался я перед этим «солнцем правды» (да здравствует Карамзин!), я со своими напыщенными, неискренними словами, обещаньями, клятвами.
Теперь со мной некоторого рода реакция. В 17 лет я ужасно опоэтизировывал вещи. Несколько умышленно, это правда… — а теперь, как я ни напрягаю мозга, сердца, памяти, — поэзии не получается, той поэзии, которая делает такими таинственными эти лунные ночи, которая наделяет всех этих широкобедрых кур какими угодно возвышенными качествами, которая настолько добродушна, что позволяет себе быть обманутой, — нет ее совсем. — Глядишь… Черт знает, что за глупости пишу я сегодня.
Читал роман Станюковича: «Черноморская сирена». Дочитал до слов: «Оверин, обыкновенно ничего не пивший, сегодня пил более обыкновенного», и бросил.
С радостью отмечаю, что осталось 9 дней… Еще 9 дней нам глядеть друг на друга, как на зверей. А потом… Тараканы… Тараканы… Вот мы сидим в сырой лачужке. Говорить нам нечего. Все выговорено, мы выдохлись и на самом деле интересны друг другу, как вот этот стол. Перед нами политическая экономия Чупро- ва, но — Боже мой! — какое нам дело до всех этих ценностей, девальваций и рент! Жизнь идет еще сумрачнее и обыденнее, чем дома.
1901 Денег нет. Ведь на дорогу 15 р. А всего у меня
сейчас 18 р. 16 к. Отправляться — безумие.
Да. Но безумие храбрых — вот мудрость жизни. Лачужек бояться — хором не иметь.
14 марта 1901 года. Так сказать, предисловие. Нет, не 14-е, а пятнадцатое. Вечер. 20 м. 10-го. Отчего у меня дрожат руки? Боже мой, отчего она такая? Ну зачем она хочет торжественности, эффекта, треску? Ну зачем оттолкнула она меня? Что, она боится новой лжи или вымещает старую? Отчего я не музыкант? Я глупею, когда мне нужно говорить с ней. Я сыграл бы ей, она бы поняла.
Вот тебе предисловие. Кому предисловие? А тому, кто будет после меня. На мое место. Потомку моему. Я оставлю ему эти бумажки, и он лет через 300 будет с восторгом и пренебреженьем разбираться в них. Восторг потому, что он узнает, что он уже не такая дрянь, а пренебрежение по той же самой причине. Друг мой, я не хочу пренебрежения. Слишком жгуче, слишком остро прочувствовал я — и теперь я заработал себе право быть вялым и бесцветным. За это презирать меня нечего. Да и ты, кто бы ты, человек ХХ столетия, ни был, — ты цветистостью богат не будешь. Душа твоя будет иметь больше граней, чем моя, стало быть, больше будет приближаться к кругу. А круги все друг на дружку похожи. Ты и за это будешь презирать меня. Друг мой, ты укажешь на противоречия. Я вижу их лучше, чем ты.
Как согласовать экономический материализм с мистицизмом, мою любовь с сознаньем ее низкого места в мировой борьбе, мои надежды с сознаньем невозможности их осуществления, — я знаю, ты упрекнешь меня в непродуманности, в отсутствии критичности и т. д. Но подумай сам, если только ты хоть немного похож на нас, жалких и темных людишек порога XX века, скажи, можно ли думать о проверке, когда первый вопрос, который так рвется из меня всего, что я порой не чувствую вокруг себя ничего, кроме [угол страницы оторван. — Е. Ч.].
15-го марта. Прочитал «Земледельческие идеалы» Богучар- ского. Статья крохотная, да и содержание микроскопическое. Общие фразы… Удивляется, почему Успенский, который так ясно понял, что ему «соваться» в деревню нечего, почему он продолжал «соваться»? Находит объяснения Успенского (глава «Смягчающие вину обстоятельства») «чудовищными» — (Успенский объясняет свое «сованье» тем, что прежний цельный, стройный быт разлагается керосиновыми лампами да ситчиками). Признает за ситчиками не только разрушительное, но и созидающее значение. Россия должна обуржуазиться. Земля должна превратиться
в товар, способный производить другие товары, 1901
крестьяне — в пролетариат, — и никакое донкихотство не поможет. Плакать нечего, ибо «Neues Leben bluht aus den Ruinen»[6]. Вот и все.
В 11-й книжке «Русского Богатства» Михайловский пишет об «одной лжи на Глеба Успенского»*: «Успенский-де вовсе не донкихотствует. Он отлично понимает, что иначе и быть не может…» Статья прочувствованная, но неубедительная.
Остригся. Беседовал со своим цирюльником об оперетках. Он в восторге. Хорошо, черт возьми, иметь гитару, выписывать «Родину», восторгаться оперетками. А впрочем, мне и этого не хочется. Не могу я жить «покамест», не могу.
Нужно прочитать чеховских «Мужиков».
Энгельса «Die Lage der Arbeiten den Klasse in England»[7].
8 дней…
Прочитал-таки «Черноморскую сирену». Бесцветно. Конец совсем дрянной. Он вытекает, положим, из свойств действующих лиц, характерен для них, но положение не характерно.
16 марта. От 24 февраля до 16 марта — 21 день.
За это время я написал 60 страниц дневника. По 3 страницы. Увеличится или нет потом, с ней? Прочитал «Переписку Герцена с невестой». Сантименты ужасные. В его письмах мне чудится неискренность, манерность. Положим, дело было в 37-м году, Герцену, если не ошибаюсь, было 25 лет, но все же чувствуется.к)
Взять сегодня у Гробка 1 р. 05 копеек. Пойду к нему в 7 /2, чтобы к Маше не подходить. Если останусь один, непременно подойду, аяне хочу. Милая, вернешь ли ты мне меня? Или я навсегда останусь таким дрянненьким, ничтожненьким, робким вздыхателем, который, невзирая на то, что его гонят, как собаку, — бегает опустив хвост и на каждый пинок отвечает виляньем этого хвоста? Где мои зубы, мое огрызанье, моя горячность? Даже горячности нет. Подошел, сказал ей несколько слов, она наговорила мне тьму глупостей, я вяло и словно против воли протестовал, потом вильнул хвостом и поплелся в свою конуру. Не умею я выразить ей такой простой мысли: мне нужно же условиться с нею насчет того, где, когда и как. Нужно предупредить насчет кое-чего, посоветоваться, — как же иначе… В этих всех приготовлениях — ничего нет ни оскорбительного, ни прозаичного, ни… приукрашивать жизнь, выдумывать, что вот это красиво, а вот это нет, — значит, не понимать красоты. Или все без изъятия красиво и поэтично,
1901 или ничего, и нет красоты совсем. (Это — не мой
взгляд. Я отлично понимаю историчность этого явления, субъективность его, субъективность, которая вытягивает из разнообразных мира явлений то те, то другие и называет их красивыми. Но здесь и покривить душой можно.) Я скажу ей, что к этой романтической неестественности (от слова «естество», а не «естественность») приучили ее романтические произведения Горького, вопли и нытье по не серой жизни Чехова и т. д. (Опять знаю, что Чехов и Горький только семена, а почва (душа ее) раньше была готова.)
17-е [марта]. Был у меня вчера Швайцер. Советовал ехать морем. Интереснее, Ялта, Севастополь и т. д. Цена одна, если Азовским… Это я записал в половине 5-го утра, а теперь без 10 м. 10 ч.
Читал вчера Успенского: «Новые времена, новые нравы». Хорошо, очень хорошо! Не докончил еще. Жду, как наслаждения, свободного времени.к)
19-е [марта]. 1901 г. ... Именинник, 19 лет… Кругом 19. 1901 г. ...Впрочем, я к мистицизму не склонен и лотерейных билетов под 19 номером покупать не стану.
Лежу в постели. Свалился позавчера с чердака. Разбил спинной хребет и черт его знает, когда встану. А делать нужно так много. Нужно познакомиться с каким-нб. гимназистом 8-го класса и попросить его, чтобы достал разрешение из гимназии. Полцены. Хоть до Ялты или Феодосии. Потом нужно узнать у знакомых, нет ли у них кого-нб. в Севастополе, в Ялте, в Феодосии, в Керчи, в Новороссийске, в Батуме…
«Ну, Коля, поздравляю. Дай Бог тебе всего… Вот, на тебе на книгу или на что-нб. ... Не целую, бо насморк», — говорит мамочка.
В руке у меня 3 рубля. Книга или «что-нибудь»?
Особенно в Батум, Кутаис, Тифлис. Черт с ними! 5 дней всего. Нужно пойти на гавань, узнать про пароход, нужно продать книги, отобрать книги, дочитать тьму книг, которых в Баку не достанешь. А я лежу. Боже, как это неостроумно. Деньги собрать надо…
Нашел старую записную книжку. Рисунки, заметки по астрономии, кусочки лекций.
Какие-то цифры, которых я теперь не понимаю. 1901
Книжке ровно год, т. к. есть запись: «Лекция про- фесс. Вериго. 21 марта, вторник (дождь)»...
Есть отрывки дневника: 25 марта 1900 г. «Колович сказал мне про свою невесту: она будет несчастна на всю жизнь, если я скажу ей, что разлюбил ее». Это я записал, чтобы пристыдить его, когда он женится. Время настало, но это будет жестоко.
Познакомился с Ф. Это скверно. Я ведь ее насквозь знаю. Знаю, какие [вырвана следующая страница. — Е. Ч.].
Был у меня Б. Житков. Странно — он мне эту ночь снился. Хочу дохромать к нему сегодня. Отдал ему из маминых — 2 рубля. Получил тьму адресов. Некоторые годятся. Нужно еще и еще. Пойду сегодня к Грабку. Возьму у него 1 р. 40 к. У т-те Косенко нужно получить: c первого по двадцатое минус 3 урока.
марта. [На обороте картинки записано]: «Гордость, которая не выносит жалости». Вечер — 17 октября 99 г.».
Я потому записываю эти клочки, что меня теперь, как кошмар, стала давить мысль о тайне нашего «я». Я улавливаю все следы моего прежнего «ego»...
Вчера совершил безумное дело. Встал с постели и пошел к Житкову на Княжескую. Каждый шаг, словно удар молотком, в глазах темнеет, руки дрожат… Когда пришел к нему, был уже в каком-то невменяемом состоянии: жар, озноб — все что угодно. Бориса не застал. Посидел у него час и пошел назад. Я ведь не к нему ходил, как я теперь понимаю, я ходил увидать ее…
[марта]. А потом на извозчике. Ну, да этого я не забуду — и записывать не для чего.
В Симферополе, как сообщает «К[рымский] В[естник]» [Севастополь], застрелился (брат С. Перовской?) бывший студент Николай. Волга и Ока вскрылись уже. «Русские Ведомости» хотят хорошего министра, не педанта, мягкосердечного, твердохарак- терного. А «Гражданин» хочет Ванновского. «Пущай отдохнет от „военного дыму и пороху”». Для отдыха! Прежде воеводство давалось «для кормления». В «Кредитке» повысились облигации, хоть деньги теперь дешевле, чем в январе. Почему? «Потому, — объясняет Ханс в „Листке”, — что биржа — это капризная женщина». Публика очень насторожена. Подозрительна. То ходатайство Сухомлинова о рассрочке платежей, то слухи о реорганизации выпуска облигаций. Министр отказал в ходатайстве.
Хохлацкая поэзия: в Уссурийском крае, куда переселились хохлы —
Земли хочь удавися, Воды хочь утопися, Лиса хочь повисся, А хлиба хочь сказися.
Прочел Вайнбергу. «Ах, если б туда позволили переселиться евреям!»
Запах углерода. «Вы готовы ехать? Зовите извозчика!» Т. е. как? «Это так принято, чтобы Коля звал извозчика. Вы не готовы? Так зачем вы пришли сегодня? Придите, когда будете готовы». Я, подобно Хармацу… А впрочем, иду.к)
Николаев. 27 [марта]. Читал вчерашнюю газету. Хохотал как безумный. Под некоторыми сообщениями так и хочется видеть подпись: Щедрин. Вот, например, письмо митрополита Антония к графине Толстой. Ну чем не щедринская хохма: «Есть слава человеческая и есть слава Божья». «Носят они (пастыри) бриллиантовые митры и звезды, но ведь это „несущественное”». Один солдат, когда его спросили, чего он хочет, хлеба или пирога, отвечал: «Все равно, что хлеб, что пирог. Давай пирог». Все равно, что бриллианты, что рубище, давай бриллианты.
Характерно для Софьи Андреевны, что она стала упрекать попов ни в чем другом, а в ношении бриллиантов*. Она всегда на мелочь, на внешность обращала свое птичье внимание. Несомненно, она похожа на евангельскую Марфу, и Толстой гениально передал нам ее образ в Кити.
Или вот еще. На празднестве греческой колонии Навроцкий сказал: «Мы, русские, забываем тех, кто в юности не жалел своих сил и трудов на пользу обществу. Я русский. А потому позволяю себе вспомнить… об Ив. Юр. Вучине». Хорош силлогизм.
П. А. Зеленый заметил, что земля, на которой стоит Одесса, есть юг России. Ей-богу. («Одесский листок». № 80. Вечернее приложение.)
Прочел «Крейцерову сонату». Она меня как доской придавила. Ужас — и больше ничего. Ужас тихий (спокойный, сказал бы я). Возражать, конечно, можно, можно даже все произведение перечеркнуть, но ужас останется. Образная художественная сила.
Я плачу. Мне тяжело. Почему, как, я не умею сказать — что я понимаю? — но я чувствую, что все это не то, не так, что я обманут кем-то, чувствую. — И мне хочется кричать, проклинать…
Боже, как давит. Что делать? Николаев — пыль- 1901
ный, скучный, ужасный городишко. Поп, у которого я теперь, слишком уж добр. Матушка слишком уж о пасках заботится. Маша слишком далека, Ф. слишком глупа.
Перепишу ее дневник — клочок из дневника, неведомо как ко мне попавший. Если бы я не знал М., я бы посмеялся над этими кудрявыми фразами. Но я знаю, как она не любит пышности, как ей противна всякая неискренняя ложь, всякая фраза. Простота — великая вещь. Гораздо труднее быть простым, чем сложным. Не всякий это умеет. Этому нужно учиться. Я по себе знаю, как больно, когда каждое слово «не в то место попадает». Я давно уже оставил попытку записывать на бумаге свои душевные движения. Не хочется лгать… Внешний быт, внешние проявления чувства, состояние погоды — вот содержание моей летописи. Она этого не могла делать. Она не могла отречься от души своей, потому что ничего, кроме ее движений, для нее тогда не существовало, я помню ее тогдашнюю… Молодая, здоровая, вечная хохотунья — она как-то намекала (невольно, может быть) всякому желающему понимать, что у нее таится еще что-то, большое, серьезное, нисколько на трясущий хохот не похожее. Но кто же желал понимать? — Даня? Он хотел обнимать, а не понимать. Или, может быть, Роза? Нет, конечно нет. Я не обвиняю ее. Я никого не обвиняю. В этом весь ужас моего положения. Я не могу, как Толстой, — обвинять мужчин в нецеломудрии, в разврате, женщин в единственном стремлении — нравиться, в единственном крике: на, возьми меня! Меня, а не другую, меня…
Я не могу обвинять. Я знаю, насколько бессознательно, невольно исполняет индивидуум требования общества. Я знаю тысячи девушек — и почти не знаю других, — вся деятельность которых направлена к тому, чтобы возбудить в мужчине половое чувство, и которые повесились, если б узнали это. Я сочувствую бедным рабочим, я не от себя это делаю. Этого требует от меня общество, равнодействующая благосостояния которого только тогда не нарушится, когда в данный исторический момент этот класс одержит победу и… поработит остальные. Не от себя я ненавижу капиталистов, не от себя я восторгаюсь Чеховым… [Наброски статьи «К вечно юному вопросу…» пропущены. Страница заполнена нарисованными пером головами, бюстами и фигурами людей. — Е. Ч.]
Нет, я не могу писать об этом, я все лгу, все лгу. О, если б опять вернулась ко мне способность… Нет, не то, не то, не то.
1901 Боже, помоги мне. Я плачу — оттого, что я ниче
го не понимаю, оттого, что я один, совсем один, оттого, что я чего-то ужасно хочу — но как, где, почему нет у меня ничего? Пусто. Не нужно слов. Пусто…
28 марта. Никогда больше не буду писать про свои «душевные чувства» или как это там называется. Бессилие полнейшее. Один разврат. Вот цель: так затарабанить себя, чтобы никогда не, и
т. д.к)
Белинский был особенно любим*. Молясь твоей многострадальной тени, Учитель, перед именем твоим Позволь смиренно преклонить колени.
Читал стихотворения Крупнова. В прозаическом предисловии он «выражает гг. читателям искреннюю благодарность».
А в стихотворном обращении к читателю он говорит: «Буду рад, коль ты, стихи читая», etc. В посланиях ты, на деле — вы-с… Стихи – дрянь ужасная, но ей-богу симпатичные. Будто Плещеев, но 3-й сорт. Миросозерцание, конечно, такое: на свете скверно оттого, что есть скверные люди. Будь скверных людей поменьше — и нам будет легче жить. Рифмы: сестра и Христа, душевный — вдохновенной. Есть, конечно, и про тернистую дорогу, и про маяк, который освещает людям путь, и все такое. Это даже не остроумно. Раз — хорошо, но тысячу раз жарить по шаблону — это значит не иметь настоящего чувства, значит позычать8 его, значит жить на чужой счет, значит мошенничать. Отсюда следует, что быть неоригинальным писателем — это быть мошенником. Талант посмотрит на любую вещь — и в каждой он найдет новую черту, новую сторону, старое чувство он перечувствует по-новому. Поэтому неталантливый писатель, который является в мир только для того, чтоб изложить в стихотворной форме прописи, — может сидеть и не рипаться. Гг. читатели знали это и до него. За прописи может и должен браться только талант. Пошлость и скука — скверные вещи — это мы станем выслушивать от Чехова, а если Митницкий возьмется пропагандировать те же вещи, то нам покажется, что он над нами смеется, издевается. Ведь все дело художника — побороть привычку. Мы, например, привыкли к тому, что мы умрем, с самого детства слышим мы про это. Ну и ничего. Смеемся, веселимся, торгуем; увидим покойника — сострим… А если б мне, скажем, до 20 лет ничего не было известно про ожидающую меня смерть и вдруг кто-нб. известил меня, что что бы я
ни делал — меня в конце концов ждет уничтоже- 1901
ние, — черт знает в какой ужас пришел бы я!
Так вот, все дело художника — заявить мне про известную знакомую вещь так, чтобы мне показалось, что я только первый раз встречаюсь с ней, чтобы все мои прежние, обычные представления о вещи не заслонили бы ее истинного смысла и значения.
Ко всему привыкает человек, ко всему приспособляется — откиньте следствия этих привычек и приспособлений, и вы заставите трепетать наши сердца от истинного познания вещей, от так называемого художественного чувства.
Только художник умеет откинуть эти обычные, привычные представления или, лучше сказать, — он не умеет не откидывать их. По нашему простому пониманию, затемненному привычками, — это не больше как преувеличение, отсюда грубая доктрина: быть художником — преувеличивать всякие чувства; отсюда лазейка для всех, кто хочет подделываться под истинного гения.
С этого момента я перестаю понимать то, что пишу, — поэтому прекращаю.
Вы вот удивляетесь, как это все мудрено в мире, все хорошо: и времена года, и устройство тела человеческого — все целесообразно. Лучше и не выдумаешь. Забывается, что человек к этому приспособился сам. Если б весь мир был кастрюлей с кипятком, то появились бы существа, способные жить и там, и потом бы они говорили: как хорошо устроено в мире, Бог нам и кипятку послал, и кастрюлю. Что бы мы делали без них! Эх, господа, а вы еще толкуете про какое-то объективное, вечное счастье! Стыдно, Рая.к)
29 [марта]. Достал у отца Василия книжку Мордовцева «Господин Великий Новгород» и прочитал за ночь с таким аппетитом, будто мне 12 лет. Роман как роман. Тьму таких прочитал я за обедом, в постели. Конечно, есть злодеи, конечно, есть герои. Конечно, Шелонская битва произошла вследствие того, что новгородец Упадыш был влюблен в жену сына Марфы Посадницы и надеялся, что в битве его (сына этого) убьют. Конечно, Марфа действует только руководимая нежным чувством. Но выдержанный стиль, дух, словно передающий былое мировоззрение, но та чудесная сила, с которой автор зовет наши симпатии к неодушевленному предмету — к городу, — пленили меня. Город живет, страдает, чувствует, оскорбляется — и мы так захвачены его индивидуальной драмой, что готовы ненавидеть и Москву, и Упадыша, и
1901 ведьму — всех врагов его. Об этой индивидуализа
ции драмы см. первую книжку «Русского Богатства» — у Короленко*.к)
Прочел Шашкова: «О периодической печати в Англии». Статья составлена по какому-то английскому сочинению. Видимо, была написана для журнала. Чуется намек на нашу журналистику, хотя ни одного слова на этот счет…
Когда нужно представить страну, находящуюся в застое, автор берет Китай. Это похоже на манеру, о которой говорит он сам: в Англии было запрещено писать о парламентских делах. Чуть ли не смертная казнь за ослушание. Один хитроумный джентльмен стал писать о парламенте, называя его римским сенатом. Говорится, как общественное мнение было на стороне гонимых журналистов. Так и кажется, будто здесь мораль для великолепных моих соотечественников. Не принадлежит ли Шашков к числу «гонимых журналистов»?
В статье о «женщине» я встретил личные наблюдения автора над проституцией г. Шенкурска Архангельской губернии. Биографии его нет при собрании соч., стало быть, жив. Статьи помечены 70-ми годами — началом 80-х… Наверно, так. Я ничего не слыхал о нем. А впрочем, какое мне дело? Компилятор, черный работник, солдат литературы — не больше.
Но и не меньше.
30 [марта]. Играл со Скибицким в шахматы. Из 11-ти партий дал ему девять матов. Стыдно. Ведь он учитель математики в классической гимназии…
2 апреля. Ночь. Маша. Пасха, приготовления, дорога на Фонтан, Ботанический сад, слезы, Лука, язык пыли, что сорвался по дороге, вокзал, Герц.
Нужно вклеить листочек, на котором я записал кое-что из Герца. Есть у меня одна мысль, скорее чувство, о производительности общества; о равенстве. Ну, да я все равно не выражу ее…к)
Кажется, 6 апреля. Стою у ворот, бездумный, сонный, с тяжелой головой. Где-то бурхают тяжелые сапоги, шелестят туфли, вот затарахтел извозчик, а я дергаю за колокольчик: спит проклятый цыган. Теперь 3/4 1-го. Не писал — не до того.
Весь день проспал. А ночь — провел с Машей. И не только ночь, а и весь день. Мадам Гольдфельд! Кулич, Лукерья, ветчина, яйца, стакан чаю… Собаки на циклодроме…
Груз души.
7 апреля. Четверть 9-го… после Вельчева. Соль- 1901
нес строит высокие башни и не решается взобраться на те башни, которые сам строит… А я! Я разрушаю все эти башни, и нету меня мужества стать под их обломки… Сиречь: так или иначе, послезавтра еду. Ужасно насточертела эта канитель. Да, нет, да, нет, — а я ничего не делаю, хожу, как сумасшедший, из угла в угол.
12 апреля. Вот стихотворение Оле Лифшиц:
Очи к небу воздевая, Он восторженно сказал: [нрзб.] Моя родная! Мой предвечный идеал! Ах, годна для мадригалов Ласка пошлая твоя! Вечных нету идеалов: Идеал от бытия. Бытие разнообразно, Переменчив идеал… Ольга Лифшиц говорила, Бедный юноша дрожал. Герц в великом Agrarfrage1 Hat [нрзб.] ни аза… И по щечке у бедняги Покатилася слеза (Н2О). Что там? Словно струйка пара, Что летит из самовара, К небу медленно взвилась И сокрылася из глаз. Это призрак Боливара.
Надоело! к)
16 апреля. «Ну, Коля, прощай, будь честным человеком, смотри», — сказала мамочка. Пароход свистнул. Я подобрал узлы. Серая публика, галдеж. Стою на палубе; умильно гляжу. Белое перо на маминой шляпе закачалось и поплыло от меня. Сел где-то в уголку… Солдат приглядывает за вещами.
Вот мои записи: Часы над дверьми, откуда вышла барышня, — 25 минут одиннадцатого. Жизнь моя — хоть в воду. Горе в прошлом, горе в будущем. А в настоящем ничего себе. Посередке островок. Вечный островок довольства. Он переплывает всю жизнь. Скажут — вот жалкое существо. И он думает, что он счастлив; а на
Аграрный вопрос (нем.).
1901 самом деле! «Друзья мои! если я думаю, что я счаст
лив, я уже счастлив» (Bentham).
Огни Одессы словно потеснились друг к другу — и через 2 часа слились в одну нитку.
Часа 3. Светает. Лиман только что был, как твердый, застывший свинец, теперь, как сталь.
28 и 29 мая. к)
июня. Сижу у Черкасских (напротив), жду Марусю. Стараюсь сердиться. Уже, должно быть, девятый час, а она не идет. Дочитываем Маркса.к)
августа. Утонул Моник Фельдман*.
августа. В «Новостях» появился некролог, написанный Бродовским Исидором. Мораль: мир праху твоему, честный труженик!
ноября. В «Новостях» напечатан мой большой фельетон «К вечно юному вопросу». Подпись: Корней Чуковский. Редакция в примечании назвала меня «молодым журналистом, мнение которого парадоксально, но очень интересно»*.
Радости не испытываю ни малейшей. Душа опустела. Ни строчки выжать не могу.
[ноября]. Угощал Розу, Машу и Альталену чаем в кондитерской Никулина*. Altalena устроил мне дело с фельетоном… в конце сентября я принес ему рукопись — без начала и конца, спросил, годится ли. Он на другой день далутвердительный ответ. Я доставил начало и конец — он сдал в редакцию, и там, провалявшись около месяца, статья появилась на свет.
декабря. До сих пор погода стояла кристально чистая, с голубым небом, с сухими тротуарами, со здоровым воздухом. А вчера вечером и сегодня утром — туманы. Читаю Меньшикова: нравственно-философские очерки «Основы жизни»*. Ничего пошлее не видал.
Рассуждения субъекта из породы Иван Иванычей. Тухлые и тупые… Обывательская философия — тягучая, унылая канитель, которую любят разводить отцы семейства за чайным столом… Читаешь книгу — она постным маслом смердит, окно открыть хочется, воздух очистить.
Боже мой, сколько нынче расплодилось таких 1901
животных. У него в комнате канарейка цвиркает, на окошке горшки с геранью, все у него чисто, симметрично, прилично, — придет от ранней обедни — и валяй «от своего ума» философию разводить. Беритесь за перо, учителя чистописания, записывайте, не пропуская ни одного слова. Каждое годится в пропись. Какая глубина, какая неоспоримая правда: «Женский вопрос»... Ерунда с уксусом, и больше ничего…1
к)
7 декабря. Жду мистера Барабаума. Читаю Туган-Барановско- го «Экономический фактор в истории». Удивительно скоро постарела эта статья. Ведь в 95 г. — это было почти откровение, а теперь — я думаю, тому же Туган-Барановскому совестно даже и вспоминать эту свою статью.
8 и 9 [декабря]
10 [декабря].
Ни одной строчки не могу выжать. Статья моя о Меньшикове безнадежно плоха. То есть полнейшее творческое бессилие. Ни единой мысли — техника беспомощно слаба. А между тем напечатать что-нибудь нужно во что бы там ни стало. Дать такую плохую статью Хейфецу* — это значит потерять в его глазах репутацию. Почему у меня вещь выходит так хорошо, когда я не думаю о печати, и слабеет, чуть вспомню я про газетное мое сотрудничество?
А ведь, чего доброго, клейнеровское возражение на мою статью напечатают в сегодняшнем № «Новостей». Черт его знает, что ему отвечать! Копошиться в каждой фразочке я не могу. Я напишу иногда статью и сам не понимаю ее через час. А когда пишешь — замираешь, и не знаю я, откуда у меня берутся мысли, слова для их выражения, — ведь когда я не сижу за бумагой, я никогда о них не думаю…
Так что отвечать Клейнеру на его письмо по пунктикам — нечего и думать.
Если разом не схвачу — пропало. Эх, черт возьми, хорошо Гек- керу… Написал фельетон — и ни единой мысли, то есть раздолье.
Прочел чеховских «Сестер». Не произвели того впечатления, какого ждал. Что это такое? Или я изменился, или он! Ведь год тому назад прочтешь чеховский рассказ — и неделю ходишь, как помешанный, — такая сила, простота, правда… А нынче мне показалось, что Чехов потерял свою объективность, — что из-под сестер
1901 выглядывает его рука, видна надуманность, рассчи-
танность (расчетливость?). Все эти настроения, кажется, получены у Чехова не интуитивным путем, а теоретически; впрочем, черт меня знает, может, у меня, indeed9, уж такая бесталанность наступила, что «мечты поэзии, создания искусства восторгом сладостным уж не шевелят больше моего ума»*.
Вот оно что такое, обыденность! Боюсь быть подло неоригинальным, но все же повторю одно славное словечко: «Заедает!» Мечешься, валандаешься, и все не по каким-нибудь «интересам», а из мелочишек. А это не то что нечестно, недобросовестно, а прямо невыгодно.
Ответить Клейнеру разве вот этак.
Право, Одессу газетчики оклеветали понапрасну. «И черствая она, и сухая она, и ничего возвышенного у нее нету».
Мне, напротив, кажется, что нет на Руси города, который до такой степени волновался бы всяким теоретическим открытием, имел бы столько, как говорили прежде, «духовных интересов» — и вот вам одно из доказательств: две недели тому назад я написал статейку об искусстве, и вот до сего времени я получаю одессит- ские письма по этому поводу. Опровергают, подтверждают и вообще суетятся страшно. А ведь вопрос о чистом искусстве не имеет, кажется, никакого отношения к пшенице!
Некоторые одесситы прислали на имя редакции свои мнения, высказанные на обильном количестве страниц. Вот одно из таких мнений и напечатано во вчерашнем №. Нет, такое начало не годится. А год тому назад ловко бы я закатал ответ. Кстати: нужно писать рождественский рассказ. Назвать его: Крокодил. (Совсем не святочный рассказ.)
Господа! на этом листе напечатано много рассказов. Не читайте их. Прочтите мой. Мой хорош уж тем, что в нем мы вовсе не собрались в кружок у старого университетского товарища, гостеприимного Б. Разговор у нас вовсе не коснулся женщин, старому Б. и в голову не приходило сверкать глазами и говорить замогильным голосом: я вам расскажу одну историю. Это было лет 30 тому назад… Мне шел 26 год… Нет, ничего этого (=не было). Дело происходило совершенно иначе:
В доме купца Самодурова. и т. д. [Далее записано продолжение конспекта статьи о Меньшикове. См. Т. 6 наст. Собр. соч. — Е. Ч.]
11 декабря. Читал сегодня Жаботинскому свою статейку. Понравилась. Отнес в редакцию — и вот я на бездельи. А мне ни за что бездельничать не хочется — опять время упус- 1901
тишь. Нужно, чтобы после второй обязательно шла третья — обязательно. 5 статеек дам — а там и подумаю, как и что. Милый человек этот Altalena! Прихожу сегодня к нему — он спит, а уже двенадцатый час. Какое двенадцатый — первый! Работал вчера долго — вот и заспался. Я подождал — он оделся, вышел, даю статью свою с замираньем — прочел. — Ну, говорит, неужели вы сомневаетесь! — валяйте скорей к Хейфецу. Быть может, завтра пойдет.
12 [декабря]. Хейфец был занят, статьи моей не прочел, и она сегодня не пошла. Я встретил Хейфеца на улице. Раскланялся — и, памятуя совет Альталены, — даже не заикнулся о статье. Так — лучше. Пишу это в библиотеке — жду М. Когда б скорее пришла моя искренняя, любимая девчурка. Скучно без нее — страх как!
Ну что мне читать! О самодавлении хотелось бы повести речь в следующем фельетоне. Только подойти к этому делу совсем с другой стороны. Вот когда выйдет 5-я книжка «Вопросов философии», тогда придерусь к ней и закатаю о прогрессе. Завтра утром нужно перечесть мои заметки о прочитанном — свести его воедино, хотя бы переписав в эту тетрадь, — и тогда взяться за дальнейшее чтение. Здесь каждое слово в строку писано.
Кстати. Хочется мне также о настроении поговорить, о роли настроения в современной литературе — хочется свести это на социальные условия — но это дело успеется. Раньше следовало высказаться по поводу тех вопросов.к)
14 декабря. Нужно найти естественника, который объяснил бы мне, что это за штука: какая рыба выше по организации своей — рыба с жабрами или двоякодышащая. У которой из них обособление отдельных органов напряженнее? Значит, степень обособления отдельных органов они не берут за критерий совершенства? Не знает ли он еще примера, где бы несмотря на большее обособление органов — организм понизился?.. Какая форма выше — наиболее окостенелая или (какая?). Можно ли брать за мерило совершенства — прямо наиболее позднее развитие.
В 8-й книжке «Русского Вестника» есть заметки г. Лохвицкой. Завтра справлюсь.
Саводник находит, в 8-й книжке «Русского Вестника», что любовь в стихотворениях Лохвицкой не романтическое мечтательное, нежное томление, нет, это всепожирающее стихийное влечение: «Я жажду наслаждений знойных, Во тьме потушенных свечей!»* Ни раздумий. Ни мечтаний. Знойная южная страсть. Чисто
1901 женственная любовь. Стремление отдать и свободу,
стать рабой: И царица рабынею будет твоей.
Тот же самый журнал, который защищает декадентов. А они какую пользу принесли человеку?
Мне нужно достать Ренана. Discours и диалоги. Dialogues et fragments philosophiques10. Жаботинский переведет.к)
Вот и 15 декабря. Хейфец сказал: раньше понедельника (17-го) не ждите. Ну его к чертям. Вот бы денег достать. Ни копейки. Даже промокашку купить не на что. Плати они мне сразу деньги — я бы ежедневно по статье писал. А так дашь статью — она валяется, — глядеть тошно. Ходишь, словно проситель. Ну ее к бесу. Теперь 5 минут 8-го. Буду читать Михайловского. «Россия и Европа»*. В рассказе «Сумерки» см. стр. 340. Доказывает, на чьей стороне автор.
декабря, воскресенье.к)
[декабря]. Пробую рассказ писать святочный. Выходит. Только черт его знает что! Я ведь совсем разучился в своем разбираться. Поглупел, должно быть. С чего бы это?
18-го декабря. Помирился с Борей. Руку подали друг другу. Мы, собственно, уже месяца 1 1/2 в этакой доброй ссоре, как говорится. Такие отношения, когда можно смеяться, ежели твой враг остроумничает, можно, не глядя на него, возразить ему, ежели с чем не согласен в его речах.
Условился с М. не встречаться целый день, а то я ведь и сам не работаю, и ей не даю. В 7 ч. вечера. Вот уж скоро год, как я видаюсь с ней ежедневно, не меньше 3 ч., а 10 час. — это самое обыкновенное, и как это я не надоел ей еще! Кончу Михайловского о В. В., вчера с М. начали, да не того…
Писать хочу. Во всем, что я прочел, — есть общая нить, и мне нравится мысль — соединить все разнородные произведения одной идеей. Нужно только новые журналы почитать малость. А то я 12-х книжек и совсем не видал. «Мир Божий» возьму, чуть в библиотеку приду. Боюсь, что там будет Полинковский. Мешает читать.
Он называет меня литературной проституткой. «Твоя статья — это твой желтый билет. Нужно тебе на спину к пальто приделать, чтоб знали все люди, с кем имеют дело». Он женится на той самой швейке, к которой водил меня некогда под псевдонимом графа… Черт возьми! Больше месяца ищу книж- 1901
ку «Новое в сценическом искусстве» Глаголина*. Вот бы я и дернул о настроении в нынешнем искусстве.
Впрочем, и произведения искусства читать для этого нужно, а я ведь вот уже год беллетристики совсем почти не читаю. Вот бы Леонида Андреева достать. Я в библиотеке беллетристики не хочу брать, ибо для беллетристики нужно настроение, а я в библиотеке даже не всегда вниманием располагаю.
Ну, возьму Михайловского, это в «Письмах постороннего»*.
Канта взять следовало бы.
Ну разве не знаменье времени то, например, обстоятельство, что забытое и погребенное имя ультраромантика Гофмана опять выкапывается из-под пепла забвения, — по крайней мере, нас приглашают выкопать его. Сбрасывание будничной действительности — вызываемое чрезвычайно развитым воображением, освежающее атмосферу, — все это одобряется и поощряется (Евгений Дегин, Эрнест Теодор Амадей Гофман). 12-й «Мир Божий»*.
Захариа Вернер — родоначальник немецкого декадентства (см. «Самообразование», 4. Статья Л. О-кого).к)
Но книжка каждая журнала Всех уверяет в унисон, Что славен автор «Капитала» И Михайловский посрамлен, Что, по словам науки строгой, Одной-единственной дорогой Мы все, друзья мои, пойдем. Он ей писал: моя родная! Мой путеводный огонек, Вслед за Ибсеном восклицая: О, счастлив тот, кто одинок! — Он к одиночеству стремился И в 19 лет женился. Когда сквозь прорванный сапог Три пальца скромно показались, Все поняли, что он знаком…1
Звезды плачут в ночи
Плачут; По земле палачи Скачут;
Ты не плачь, хохочи,
Дорогая, Звезды плачут, в ночи Мерцая.
1901 19-го. Был у Хейфеца. Здесь, говорит, история
вот какого рода: в «Новом Времени» напечатана статья Меньшикова. Придеритесь к ней. А сроку мне дано было 2 часа. Я взял статью с собою. Бегу, на улице читаю. Пришел к Маше, поел на те деньги, что у Дони взял, — и за работу. Не клеится. Ну, да кое-как уладил дело. Приезжаю в редакцию — Хейфец уйти должен. Я, говорит, не могу. Как тут быть? А у меня еще двух-трех строчек не того, не хватает. Пока я их дописывать стал, Хейфец и ушел. Уж Altalena и по телефону, и так и сяк — никаких! Завтра пойти не может. А я весь горю нетерпеньем. Такую дрянь написал вначале, что ужас прямо. Ну, да ничего не поделаешь. Пишу это в библиотеке. Против меня восседает Сигаревич, рядом с ним Комаров, а спиной ко мне вот этот, как его… полячок, что в аптеке Пискорского служит. Мне Канта взять надобно. Самодавление просмотреть.
Кант не признавал никаких «если» — при требованиях нравственности: они категоричны. А при императивах личного счастья говорится так: ты должен быть вежлив, ежели хочешь, чтобы тебя любили. В нравственных императивах прямо: «Ты должен!» Нравственная деятельность свободна, моральные мотивы производятся совершенно свободно «практическим разумом».
О счастье.
Вчера я получил письмо от одной девицы. О, эти письма, о, эти девицы!
Т. е., собственно, против девиц я ничего не имею. Но, mesde- moiselles11, послушайтесь же наконец доброго совета: будьте веселы, милы, обворожительны, пленяйте нас, обращайте в своих покорных рабов — но не занимайтесь же, ради Бога, философией. Ибо, как говорит Соленый, когда философствует мужчина, то это бывает или хорошо, или дурно, но когда философствует женщина, то это уж будет потяни меня за палец.
Итак, одна из девиц хочет знать, что такое счастье.
25 декабря. Само собою Рождество. С утра мы с Марусей очень хорошо читали. Только мало. Пришел я по уговору в 11 ч., а она еще была раздета(я). Я, к великому удовольствию сидящего в соседней комнате Осиного учителя, похвалил ее, назвав собакой, за что и получил должное вознаграждение. Как бы там ни было — факт остается фактом: читали мы хорошо, но мало.
У М. розовый фартук. Точка. М. ц[елует] м[еня] в висок и врет будто в лоб. Читали мы вот что…
Впрочем, об этом потом, когда кончится поло- 1901
вина листочка. Да и пищеваренье примет менее бурный характер. Вчера с М. читали сегодняшний № «Новостей». Там есть рассказ Бурже «Отец»*. Та же неталантливость и тот же ум, громадный ум, который дает ему понять, как должен бы писать талантливый художник. Из наших он напоминает больше всего Мамина-Сибиряка.
Распространюсь потом. Много мыслей по этому поводу пришло мне вчера в голову, когда little Mary1 читала вчера этот рассказ. Я в отличном состоянии духа. И утро не пропало, и с М. был вместе. Если бы только удержаться на таком положении и потом, впредь. Погода совсем не рождественская. Туман — и сквозь него какой-то намек на солнце. Ветчины еще не ел. Нужно будет завтра утром закончить возражение Altalen^ и снести Рашковскому. Он его с радостью напечатает. Нужно сбавить только отвлеченно- стей. Так будет солиднее. Я хотел бы, чтобы к прениям в Артистическом кружке мое мнение было бы напечатано. Я тогда стал бы возражать, ссылаясь на свою статейку. А то я говорить совсем не могу.
Язык у меня вялым становится…
Ну так вот что мы прочитали у Михайловского о Ренане*. Об его учении, как оно выразилось в «Dialogues et fragments»2.*’
26 декабря. Утро. 10 /2 часов. У М. Был вчера.
31 декабря. [Набросок рассказа об Ане Кумировой исключен. — Е.Ч.]
Получил за эту ерунду 5 рублей, купил капельку колбасы, сыру, рахат-локума и хотел встречать с Марусей Новый год. Но черт дернул меня помириться с Кацем, принять его приглашение. Скука, Шерман, Клюге, пьянство, подделка Розы под пьяную, лишь бы с Генрихом полапаться, слезы, опять Клюге, песни, бутерброды, пьяная Клара, опять Клюге, тягучие взгляды Бори — и над всем этим желание уединиться с Машей. В 5 часов ушли от Кацев, позже ушли повара, дворнику не дали и под конец таки хорошо поплакали вместе. На лестнице. Хорошо, хорошо. Хорошо, хорошо…
1 января. Маруся сидит возле меня. Бледная, с покрасневшими глазами — милая бесконечно. Как-то невольно в голову воспоминания лезут — воспоминания бесконечно трогательные, за сердце хватающие. Помню я первое января прошлого года. Тяжелые, счастливые, удивляющиеся неожиданному счастью, с каким- то испугом перед будущим — полные самых неопределенных ощущений — пошли мы, шатаясь, на станцию. Посидели там молча. М. только иногда говорила совсем новым для меня голосом — бессвязные, понятные, не требующие связи слова. Потом поднялись. Пошли, хрустя снегом, к ее дому, поднялись по железной лестнице, подумали, стучать ли; решили постучать. Нам открыли. Мы вошли. Смешок, улыбка будущему, недоверчивая, подозрительная улыбка, но в то же время полная бесконечных надежд. Надежды! Обещанья! Ну разве сбылась хоть одна надежда, разве я сдержал хоть одно обещанье, но все же я снова даю обещанье, а в сердце нашем пылают все те же надежды. Пусть в будущем году мне не придется писать этих строк.
У М. в гостях Блиер, Зюня, Соня Шнейдер. Гриша уходит с Зюней — на ней красное пальто — и, прощаясь, говорит всякому: — Ну, что вам пожелать к Новому году?
Нужно говорить об индивидуализме. Я написал возражение Жаботинскому на его мнение о критике*. Он посоветовал мне вставить еще про индивидуализм12.
2 января. Сегодня должен написать сочинение: «Борьба человека с природой». Пособия: Елисеев и Реклю. Черт возьми — распишусь — ай-люли. Только больше работы брать пока не буду. Altalen’e отвечу. Хотя следовало бы взять срочное сочинение, чтобы насобачиться быстро писать. Здесь у меня ерунда — возьму размажу — и готово! Три дня тому назад я про Гоголя написал — лафа! В один день 10 таких страниц. Это пол-листа — 1902
20 рублей, будь дело журнальное. Эх! хорошо бы про Гоголя к юбилею статью закатать. Чуть кончу с АКа1епой, возьмусь. А там Л. Толстого изучать стану. Гоголя мне хочется в связи с нынешним временем изучать: между тем временем, когда он явился, и нынешним — тьма сходства! Про бердяевскую борьбу за идеализм* — тоже руки чешутся. Только бы время. Эх! вот и все мое междометие.
Теперь без 5 м. 9 часов. Умоюсь, причепурюсь и к М. Я сегодня встал в 7 часов. Обыкновенно в 5 или /2 6-го. В 10 ч. я буду в библиотеке. От 10 до 1 часу, до 2-х сочинение будет готово…
3 января.
Был вчера в Артистическом кружке…* Скука. Разбирали вопрос, нужен ли нам народный театр. «Друг детей» Радецкий*, махая руками и вскидывая волосами, сказал громкую и горячую речь — апофеоз народу.
Там все воротилы — старики, и слово «народ» не потеряло еще для них своего обаяния — так что загипнотизированная публика с восторгом слушала все дикие взвизгивания: театр, школа… облагораживает чувства… человек, побывавший в театре, не станет колотить свою жену (?) и так далее. Референт, артист Селиванов, уверял публику, что народ поймет всякую классическую пьесу, «артельный батька» Левитский божился, что все великое — просто (и великие истины высшей математики?).
Одним словом, ералаш! Милый Карменсито*, как зовет Кар- мена Жаботинский, — тоже заговорил. Он доказывал, что народ не все пьесы понимает, и привел два примера. Но сделал это так некстати, что публика зашикала, засвистала и даже с некоторым нетерпением потребовала, чтобы он перестал говорить. Он глуп, бедный человек. Абсолютно и неукоснительно… Он, например, даже не старается скрыть, что считает Горького серьезным своим конкурентом. Он объясняет процесс своего творчества так: «Я пишу пятнами, пятнами.» А все его произведения — это одно сплошное пятно. Он вчера говорил мне, что хочет читать в Артистическом кружке о слоге произведений Горького. Он смотрит на разряженных девиц Арт. клуба и говорит, сжав зубы: «Как я ненавижу этих великосветских девиц, если б вы знали!» Первобытен и необразован, а если бы был образован — хуже было бы! Так хоть самочувствия нет у него, рефлексия не заедает, а в противном случае даже искренности не было бы у него. Последнего лишился бы!
М. что-то сердится на меня. Не знаю за что. Я вчера весь день не был у нее — это правда, но ведь я не мог. А может быть, есть и
1902 другая причина, может быть, я причину эту и знал,
да забыл, может быть. Герцо-Виноградский тоже глуп неимоверно, т. е. так глуп, что глупее и быть нельзя. И развратник, говорят, к тому же… Говорят, многие говорят. Бесцветен донельзя. Черт с ними, впрочем.
Ну, теперь пойду к М. 2 часа. Даже не умоюсь. Вчера вернулся домой в 20 м. 3-го. Сегодня встал в /2 1-го. И ни к черту не гожусь. Ни писать, ничего…
января. Ничего не делаю. Поздно встаю. Это не годится. Был позавчера у Лазаровича. Он прочел мое возражение Altalen’e. Со многим не согласен. Например: Altalena будто и не говорил, что есть план, программа. Как же не говорил? Ведь у него идеи заготовлены, а в действие не приведены. (План не в смысле программы.) Говорят так: узнав именно то качество человека, которым занимается моя наука, я определю все другие свойства. Значит, те качества, которыми занимается моя наука, — самые важные, и самая наука тоже важнее всех.к)
января. Умираю от лени. Ни за что взяться не могу. Обыкновенно распространено мнение, что 60-е годы были что ни на есть народнические по направлению своему. Теперь это мнение особенно часто повторялось всуе по причине 40-й годовщины со дня смерти старшего шестидесятника Добролюбова. Мне кажется, именно такими чертами, как у меня, и характеризуются 60-е годы. Тогда вообще не было какой-нибудь отдельной частной идеи, подчинившей себе все остальные, — тогда была одна общая — свобода личности. Человека не нужно наказывать, не нужно звать еврея жидом, не нужно смотреть на мужика как на «быдло», — все это были вещи одного порядка, и до «системы» народничества тут было далеко. И наконец, у тогдашних учителей — у Добролюбова и Чернышевского вовсе не было таких уж особенных исключительных симпатий к народу, они, что довольно ярко подчеркивает и г. Подарский в 12 кн. «Русского Богатства»*, — не боялись называть иногда народ «тупоумным», «невежественным», «косным», даже — horrible dictu13 — парламент они признавали вредным и т. д. Их рационализм — как верно замечает г. Подар- ский — не позволил им выдвинуть на передний план устроительства истории народные инстинкты.
В последнем собрании членов Литературного 1902
клуба г. председатель объявил, что в ближайший четверг г. Altalena будет прочтен реферат о литературной критике*. Основные положения этого реферата нам, читающей публике, уже известны — их изложил г. Altalena в одном из своих фельетонов («Одесские Новости» 20 декабря). Вот по поводу этих положений мне и хотелось бы высказаться печатно на столбцах газеты. Г. Altalena ответил одному своему печатному оппоненту, что будет спорить с ним в Артистическом клубе*. Как будто всякий, интересующийся затронутым сюжетом, сможет попасть в этот клуб!
Один почтенный русский журналист в личной беседе со мною по этому поводу выразил свое недоумение перед тем обстоятельством, как же это так выходит по-вашему, что развившийся капитализм послужил причиной двух противоположных явлений: с одной стороны, способствовал оскудению публицистики, а с другой — развитию ее. Разве это возможно? Конечно, возможно, так оно и было. Происходило так потому, что раньше было, главным образом, обращено внимание литературы на одних деятелей этого процесса, а потом уже на других — рабочих… Но литература, отвратив свои симпатии от мужика, не имела никого, к кому обратить их.
Но потом по вышеупомянутой причине… Щедрин, между прочим, сказал по этому поводу: «Крестьянин, освобождающийся от власти земли, чтобы вступить в область цивилизации, представляет собою… отталкивающий тип… Но это еще не значит, чтобы эмансипирующийся человек был навсегда осужден оставаться в рамках отталкивающего типа. Новые перспективы непременно вызовут потребность разобраться в них, а эта разборка приведет за собою новый и уже высший фазис развития… » («Письма к тетеньке», 632 стр.)
Когда буду говорить об этических идеях, сказать про Бердяева и Струве.
Многие склонны думать, что мужик характеризовал и шестидесятые годы. Я не согласен с таким мнением. Мне кажется, что 60-е гг. центральной идеей имели — свободу личности, всякой вообще.
В те дни, когда мне были новы Идеи линьи мозговой…*
1902 20 минут 5-го. Дядя сидит у окна, молчит, уже час
как молчит. Мама шепотом читает «Братьев Карамазовых». Я только что переписал /4 своего возражения Altalen^. С М. не в ладах. Скучно. Тяжело. Хочется побыть одному, да уж слишком трудно. Давит. Куда пойти? М. на уроке. Да и препираться с нею не хочется. Да и Володя ихний противен мне очень. Ка- цы. Я счел бы себя сволочью, если б пошел к ним. Altalena? Он теперь работает. Синицыны? Что я с ними имею общего? Так давит, что хоть стихи пиши. Ну, что ж?
Был у Синицыных. Был у Altalena, был у М., в библиотеке был.
[Возражение Altalen^ см. Прилож. 1. — Е.Ч.]
12 января. Сейчас 3/4 девятого. Переписываю возражение Altalen^. О если бы я знал, что его напечатают! С каким рвением взялся бы я за это дело! Через 2 часа, я думаю, мое возражение будет готово! И почерк мой мне не нравится, и слог противен, и смысл для самого темен. Плету канитель, и больше ничего. Ну да ничего! «Новости» не возьмут, я в «Листок» снесу. — Посмотрим. М. — вчера. Вечер. Театр. — Не надо. — Ну хорошо, я пойду. Dear, precious![14] Когда б кончить. 5 минут просил. Еще немного! Я был вчера в Артистическом клубе. Абезгауз говорил. Великолепно — лучше этого я никогда не слыхал.
3/4 десятого. Ничего почти не сделал. Работаю не разгибаясь. Altalena противополагает идею настроению если не по их смыслу, то по времени распространения их: прежде идеи, а теперь настроение. [Возражение Altalen^ см. Прилож. 1. — Е.Ч.]
11 час. ночи 13-го, воскресение. День сырой, несолнечный. Библиотека, ссора с Машей, Кацы. Черт возьми! Не написать ли мне рассказ…
Был вчера долго у Жаботинского. Ему Федоров, автор «Бурелома», дал «Детей Ванюшина»*, он третьего дня обещал дать их мне. Сам вызвался. Прошу. Говорит: не могу.
«Да ведь вы сами обещали». — «Экая скверная у меня память — я этого не помню» и т. д.
Он вечно расточает мне похвалы, что, ему действительно нравятся мои статьи, или он врет?
14 января. Прочитал я статьи г. Бердяева и вспомнился мне такой анекдот. Один человек, лишившийся носа, сказал на исповеди своему духовному отцу иезуиту: «Возвратите мне мой нос!»
Сын мой, все уравновешивается, горе влечет 1902 за собою счастье. Вот и теперь, хотя судьба и лишила вас носа, но выгода ваша в том, что никто никогда не скажет вам, что вы остались с носом.
Я был бы в восторге каждый день оставаться с носом, лишь бы он у меня был на надлежащем месте.
Вы ропщете. Ведь и здесь провидение не забыло вас, если вы вопиете, что с радостью готовы были бы оставаться с носом, то и тут исполнилось ваше желание, ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом («Братья Карамазовы», 765).
Логика иезуита необыкновенно похожа на логику г. Бердяева. Вот образчик. Он идеалист. Стало быть, верит, что красота, нравственность и прочие духовности — все это некие сущности, субстанции некоторые.
Ну вот и хорошо… Без 10 м. 9 часов. Я ничего не делаю. Михайловского читаю. Чуть приду в библиотеку — сейчас «Мир Божий» стребую.
Все глупо. Раньше обдумать.
Я знаю: и это сердечко сожмется От черного крика души: никогда! И в этой головке вопрос шевельнется: Зачем это в мире так скучно ведется — За вторником вечно плетется среда? Я знаю: ненастья
С сухими глазами, с пылающим лбом Ты тоже захочешь безумного счастья, И слез, и любви, и тоски, и участья, И тоже почуешь всем существом, Что там, за окошком холодным и черным, Ждать
«Сам Христос говорит, что есть верный мирской расчет не заботиться о жизни мира».
Л. Толстой, 13 т., 5-8 стр.
Марья Борисовна! Сегодня решается моя судьба. Хейфец по телефону сказал мне, чтобы я пришел в 7 час. Он тогда, наверное, покончит со статьей. Кланялся вам Altalena. Он угощал меня в кондитерской чаем и оттуда хотел идти в библиотеку, чтобы повидать вас, но, узнав, что вас здесь нет, переменил намеренье.
16, среда. Статья об Altalen’e не принята*. К черту! Десять таких напишу. Что же касается планов, их два.
О Толстом и о Бердяеве.к) 1902 Я сижу в публичной библиотеке. Возле меня си
дит М. Б. по правой стороне. В зале свистят, пищат, визжат и верещат. Я прочитал сегодня довольно много… Вот хорошо, что мне Кант попался. Я предложил всей нашей компании читать его. Она согласилась. Посмотрим! Маша мне все время говорит: тише, тише! Я вечером в библиотеке не читаю, а верчусь. Сегодня спал до 10 /2. Отчего бы это?.. Я совсем отучился иметь духовные страдания. Моя душа плоска, как тарелка, и пуста, как голова Клары Львовны. Я удивительно, бесконечно невпечатлителен. Нет такой вещи, которую я не мог бы позабыть через час… Память души —во мне совсем отсутствует. Вкус у меня громадный, тонкий, — но я даже посредственным художником никогда не буду, до такой степени я не впечатлителен… Каждый данный момент я переживаю как интересный роман, написанный гениальным художником. Но возьми перо, несчастный человек, и ты увидишь, кто ты такой… Бледно и бесцветно потечет моя канитель, — и хороший вкус помешает мне довести ее до 2-й страницы.
января.к)
января. 20 м. 10-го. Нужно читать про Толстого. Возьму сегодня Щеглова. Черт возьми! Хочется сделать доклад про индивидуализм — в Литературном клубе. Вчера говорил там. Аплодисменты, поздравления, а мне лично кажется, что я могу в тысячу раз лучше, что вчера я читал очень плохо. Нужно.
января. Рядом со мной сидит в библиотеке хитроумное этакое лицо. Рыжая борода. Показывает мне устав (законы, что ли): если высший или низший чин не станет повиноваться приказанию начальства — он должен живота лишен быть. И улыбается. — Для чего это вам? — спрашиваю. Гордо, но с ухмылением говорит: я — автор руководства для дворян, и мне предстоит говорить с различными одесскими лицами, так нужно ко всему готовым быть. А также веду тяжебные дела. — На моем лице — благоговение.
у нас, все атрибуты индивидуализма прежде препод- 1902
носились русскому обществу под именем романтизма. Все как есть.
Идея ибсеновской «Дикой утки» — что правда an sich15 под силу только исключительным людям, тем, кто способен стоять одиноко, а для людей толпы нужны маленькие успокоительные обманы, любовь.
Мы с восторгом принимаем [призывы] Горького к самоцельной борьбе, к тем, кто готов в безотчетном порыве безумно и.
Тоскливая песня Заратустры о сверхчеловеке, сильном, красивом, — мы с восторгом — все это романтизм.
План здесь таков: раньше говорить про нынешнее время, потом про гоголевское. Одинаковые проявления, но разные причины. Там — высшие натуры, обуреваемые страстями, непонятными черни, толпе, — эти небесные избранники — там они все.
В восторге Гриша. Слава Богу!
Оставив тесную берлогу,
(Он на простор полей попал).
Кстати, в ящике от стола — есть записки, способные тоже пригодиться для моей работы.
Идешь, идешь… Зачем, куда — не знаешь… —
Вперед!
Куды мне стихотворствовать! Дай Бог и так что-нибудь сделать — прозою. Эх! А время проходит. Ну, не нужно, боюсь я думать про это. Мысль о смерти, было прогнанная мною почти на год, снова посетила меня.
Эх! Возьму какую-нб. книгу, отвлекусь. Какую? «Братьев Карамазовых»? Теперь 6 /2. В 8 ч. у Маши. 2 дня тому назад была великолепная погода. Совсем весна. В пальто ходить — жарко. Много на улице встречалось людей — совсем по-летнему. А сегодня дождь без конца. И подлый, осенний дождь… Потайной, неоткровенный. С первого взгляда не заметишь, что он идет, и только когда, прищурясь, посмотришь на что-нибудь черное, увидишь, как он сеет, сеет, сеет.
Был сегодня у М. очень недолго. В 8 часов снова пойду к ней. Лечь бы спать. Пусть Анюта разбудит.
2 февраля. Должен работать, а не могу. Сижу у М. Часов 11. Ну хоть бы одна мысль полезла в голову.к)
7 февраля 1902.
ПАМЯТИ ТОЛСТОГО*
В безумных поисках святого Эльдорадо,
Пути не видя пред собой,
Как серое, испуганное стадо,
Метались мы во тьме, холодной и немой.
И спутников давя, их трупы попирая,
И в свалке бешеной о цели позабыв,
Бежали к бездне мы… А ты, Земля Святая,
Осталась позади в тени густых олив.
Осталась позади, мы пробежали мимо,
«Вперед, вперед», — бессмысленно крича,
А бездна впереди ждала неумолимо
И не смолкал надменный свист бича.
Вперед! Вперед! без отдыха, без цели,
Бессмысленно судьбы покорные рабы,
Мы бешено, как буря, пролетели,
В безумном вихре яростной борьбы,
Спеша исчезнуть в пропасти бездонной.
И ты был с нами… Увлечен толпой, на гибель
обреченной, ты видел тьму со всех сторон.
Проклятья… Кровь, безумное смятенье… О родине
забытые мечты… И полный ужаса в немом
оцепененьи, у края пропасти остановился ты.
Так вот чего искали мы в пустыне,
Так вот куда бежали страстно мы!
Чему молились, как святыне,
средь мрака ужаса и тьмы!
И ты оглянулся с тоскою назад…
И видишь, там братья идут за тобою,
Идут бесконечной толпою,
И давят, и рвутся, и бьют, и кричат.
Бегут, чтобы в бездну скорее свалиться.
Как бледны их жалкие, злобные лица
и как ожесточен их потускневший взгляд.
И в поиски потерянного рая всю душу страстную влагая,
Ты мечешься во тьме и стонешь, и зовешь,
Отчаянье надеждой заменяя,
и не влечет тебя пленительная ложь
Миражей сладостных, и вдохновенным оком
Ты испытуешь тьму; там пусто и мертво,
И ты застыл в отчаяньи глубоком,
Во тьме не видя ничего. Вдруг позади,
1902
Там, на холме высоком, ты землю увидал в тени густых олив, Она манит к себе, лучами залитая, И бурный закипел в душе твоей порыв, И кинулся ты к нам, и, руки простирая И путь нам в бездну преградив, крича.
19 марта 1902. Написал около 50 строф «Евг. 1902
Онегина»*. Дальше как-то не пишется. Нужно хорошенько выяснить себе сюжет. Получив письмо Татьяны, Онегин рассуждает в стиле Штукмея: «оно, конечно, письмо она написала мне хорошее, но все же это дело надобно прекратить: как бы чего не вышло!» Татьяна ждет его — не дождется. Он приходит поздно… а я забыл сказать вам, как раз случилось так, что ныне, назло сопернице-кузине, ждалось большое торжество: должен был приехать к Ольге «великий» тенор М. — 5 часов прождала его Ольга, зеленая от злости, он не приехал… (Напрасно она перерыла целый ворох тряпок в галантерейном магазине, ища ленту «помпадур», напрасно к ним принесено шампань — одесское вино…) Или ничего не сказать про это сейчас и повести дело так: «Когда Онегин появляется среди раздосадованных девиц — Ольга глядит на него со злобой: не для него была куплена эта лента в расшитых узорах, что теперь у нее на шее, не для него это вино, не для него торжественный абажур освещает гостиную… (тон грациозный). Кузина со змеиной улыбкой говорит ему, что Маразини обещал в 5, но, должно быть, он будет в час. Ольга, чтоб показать, что ей наплевать, берется Онегину рассказать анекдот, он внимательно слушает; когда вбегает Татьяна — (ах, я рада, как я рада, я думала, вы не придете), он холодно здоровается и заводит разговор с Ольгой… Вся компа- ньяудивлена — Татьяна обыкновенно так сдержанна…
Татьяна удивлена поведением Онегина. Она предлагает ему пойти прогуляться. Идет. Серебряная ночь. Бархатные тени. Черные силуэты деревьев… Молчат».
И вот, когда пришел Евгений, — Надеждой радостной полна, Бежит она, волнуясь, в сени И видит в ужасе она, Что там не гений вдохновенный, А человек обыкновенный… Ах, ведь она не для него Приготовляла торжество. Не для него ценой в рупь сорок Одесско-крымское вино, Не для него ее мамашей Еще вчера припасено. Не для него толпой оборок Ея украсился наряд Свободным принципам не в лад.
10 минут 11-го.
Увеличу эту строфу не в пример пушкинской. Вместо двух, после «благостыней» поставлю четыре стиха. Этим делом стесняться нечего.
1902 В этой строфе я придал размер лучшему мо
ему стихотворению и испортил его… Я написал его 14-ти лет. Вот оно:
...Со мною иногда Весенней ночью так бывает: бежишь вперед, не знаешь сам, куда, вперед, вперед, пусть ветер догоняет… Болтаешь руками, бежишь и кричишь, а в поле и в небе обидная тишь… На землю падешь — зарыдаешь, а в чем твое горе — не знаешь…
The May Queen16: Я хочу дожить до тех пор, как появятся цветы и растает снег, и солнце к нам проглянет с высоты, И в тени кустов колючих ты меня похорони.
When candles are out, all cats are grey. I go to Mary. We shall go to buy me the coat17.
Седых волос увенчан кущей, Вот сионист — известный флинт, Досель надежды подающий Сорокалетний Wunderkind…[18]
Ночь на 20-е [марта]. Бред. Насморк.
За ней солидный наш Евгений… Идут, молчат, полны собой… Ложатся бархатные тени На посребренную луной Дорогу к парку… Воздух синий
Ласкает нежной благостыней… Томит упрямой тишиной… Глядит Татьяна пред собой И говорит ему: «Весною Вот что случается со мною. Бежишь из комнаты долой, Куда, куда, зачем, не знаешь, — Летишь, волнуешься, кричишь — А в небесах немая тишь, — Обидно станет: зарыдаешь, А горе в чем — ей-ей не знаешь…
И засмеялась… Наш герой Солидно машет головой.
Без 10 м. 7 ч. утра.
Написал 5 строф — 70 строк. Всего 56 стр.
4 июня.
Люблю вспоминать предвечерней порою
В отрадный и сумрачный час
Обо всех, кто мелькнул, как свеча, предо мною,
Зажег мое сердце и снова погас;
Обо всех, кому отдало сердце немое
Слово правды упрямой хоть раз,
Я люблю вспоминать в предвечернем покое
В тяжелый, пророческий час…
Предо мною проходят угрюмые тени,
Небрежно и злобно глядят на меня,
Проходят, смеясь, презирая, кляня,
А я — я пред ними упал на колени,
И глупые падают слезы из глаз,
Но не слышат они моих страстных молений
В тяжелый пророческий час…
Между ними одна… я не знаю, зачем она с ними,
И зачем мои губы так часто твердят
Это имя — чужое, ненужное имя, —
И зачем так суров ее пасмурный взгляд —
Ее пасмурный взгляд, где иные встречали
Слишком много тоски и печали,
Но презренья не встретил никто;
Этот взгляд, где так много ласкающей неги,
Где для всех, кто упал из житейской телеги,
У кого бессердечной судьбой отнято
Дорогое уменье смеяться и плакать
И святое стремленье себя обмануть,
Кто бредет в непогодную скучную слякоть
Как-нибудь, все равно, как-нибудь.
[19] июня, утром [Пропущен набросок статьи «Дарвинизм и Ле
онид Андреев. Второе письмо о современности». Окончательный вариант этой статьи см. Т. 6 наст. изд. — Е. Ч.]
РЕЙТЕРУ*
Судьбу доверив Паркам, Иду я как-то парком, И слышу — там, где тополи Листами нежно хлопали, Раздался поцелуй…
[19]
В смятениях аффекта Целует деву некто.
Она ж полна апатии, Сливаясь с ним в объятии, Сидит под сенью струй.
В тревоге и досаде Приперся я к ограде. И черный ворон, каркая, Кричит, чтоб шел из парка я, Чтоб не мешал любить.
Лежат пред ними вишни, Они для них излишни. Ах, ручку вы засуньте-ка, Чтоб вишни взять из фунтика И деву угостить.
Но не были красивы Все эти перспективы: Иные фрукты — белые, Неспелые, незрелые, Манят его мечты.
И вот из черной тучи Луна сверкнула лучше. Ужель тебя прогневаю, Когда скажу, что с девою Сидел, о Рейтер!.. ты.
Луна светила ярко, Когда я шел из парка И устремлялся по полю
К таинственному тополю. * * *
Не датировано:
Покаянье — его я не знаю, Униженье — не нужно его. Я и так его много встречаю, Ничего, ничего, ничего.
«Ничего!»— это страшное слово.
Ах, ведь я не гляжу с ликованьем И не знаю я сытых побед, —
2 декабря 1902. Опять Кацы, опять разговоры о 1902
спектакле, о встречах Нового года, опять гололедица, Хейфец — опять, опять, опять.
Думаю о докладе про индивидуализм, о рассказе к праздникам и о статейке про Бунина*. Успею ли? Приняты решения: сидеть дома и только раз в неделю под воскресение уходить куда-ниб. по вечерам. Читать, писать и заниматься. Английские слова — повторить сегодня же, но дальше по англ. не идти. Приняться за итальянский, ибо грудь моя [ни] к черту. Потом будет поздно, и приняться не самому, а с учителем. И в декабре не тратить ни одного часу понапрасну. Надо же, ей-богу, хоть один месяц в жизни провести талантливо, а то теперь я «развлекаюсь, словно крадучись, и работаю в промежутках». Читаю Лихтенберже о Ницше — не нравится*. Бездарность этот Лихтенберже. Хочу выудить оттуда данные вот для какой мысли: Ницше считал самоцельность индивидуализма — необходимейшей его сущностью. А сам всячески восстает против самоцельности вообще. Не признает здоровья an sich1, ну а абсолютное совершенство — это для него первое основание. Кстати: скоро выйдет горьковское «На дне», напишу-ка я к нему предисловие.
Теперь рассказ: Петр Иванович написал:
Друзья, взгляните — он идет, —
Веселый, пышный Новый год…
Друзья, исчезнут узы мрака…
(Как ни верти, а к слову «мрака» ничего, кроме «драки», не выдумаешь.)
Или так:
Друзья, не станет больше муки.
Как ни верти, к слову «муки» никакой рифмы, кроме «штуки», не выдумаешь. Но при чем же здесь штука? Решительно ни при чем. Новый год — и штука. Что касается суки — то Петр Иваныч ни секунды не остановился на этом непотребном зверьке. Брюки — тоже оказались весьма некстати. Не прикинуться ли декадентом? — мелькнула у него мысль. Лафа этим декадентам:
Моих желаний злые брюки —
написал, и готово! Ступай с этими брюками в публику.
Петр Иваныч подошел к зеркалу. Лицо у него солидное, борода с проседью, — никто, глядя на него, не сказал бы, что он зани-
самого по себе (нем.).
1902 мается таким легкомысленным делом, как стихо
творство. По крайней мере, пшеничник! — думали все. (И в самом деле, странно было подумать, что…) А на самом деле… Ах, это была старая история и т. д.
Странная штука — репортер! Каждый день, встав с постели, бросается он в тухлую гладь жизни, выхватывает из неевсе необычное, все уродливое, все кричащее, все, что так или иначе нарушило комфортабельную жизнь окружающих, выхватывает, тащит с собою в газету — и потом эта самая газета — это собрание всех чудес и необычайностей дня, со всеми войнами, пожарами, убийствами делается необходимой принадлежностью комфорта нашего обывателя — как прирученный волк в железной клетке, как бурное море, оцепленное изящными сваями.
Был дней пять назад у трагика Дальского. Неприятный господин… Вхожу… Слуга просит подождать. Потом из спальни: проси! В халате — обрюзглый и бородатый. «Я с вами по-студенчески», — говорит. Я думаю: во-1-х) я не студент, во-2-х) он не студент, а в-3-х) если бы мы и были студентами, то разве студенты ходят в халатах? Наивная уверенность, что все только и думают, что о его персоне. Рассказывает эпизоды из своей жизни, свои взгляды на искусство. «Это, — говорит, — вехи… Запишите это! при вас ваша книжка?» Каково нахальство! Дал карточки на память — извивался и пренебрежительно заискивал. Сволочь.
Altalena говорит: «Черт возьми — подмывает разругать Даль- ского!» Это потому, что Дальский отозвался об Алталене восторженно. Он бы еще восторженнее отозвался, если бы Алталена написал о нем, — шутит Хейфец. Должен написать письма: Андрееву*, Ком[м]иссаржевской и Изетее. Сегодня же. А то потом помешают… Следовало бы ответить m-lle Боскович, ну да обойдется. Прочел 207 стр. Лихтенберже вслух без перерыва почти от 5 до 10 /2 ч. Были у меня Маша и Клейнер. Грудь болит. Писем так и не написал. Встал сегодня рано, да боюсь ложиться: а вдруг не засну.
ление —желательное и необходимое. Расширяю точку 1902
зрения: в обществе все орудия имеют весьма утилитарную и недвусмысленную цель. И каждое из них, чтобы скорее и вернее достигнуть этой цели своей, — прикидывается бесцельностью. Мало того, что бесцельностью, — себя целью выставляет (примеры). То же и с индивидуализмом. Покуда довольно. Вяло все это. Не того хочу. Ну да ничего. Книжками освежиться нужно. Ведь я совсем-таки ничего не читаю. Все шатаюсь без толку туда- сюда. Плохо это. Обет на себя налагаю — работать. Работать, не выходя из дому. Заполнить весь день работой. Самым ребячливым образом разбить все свое время на части и наполнять себя содержанием. Хотя бы для этого пришлось кинуть газетничество на время. Итак, — утром до обеда чтение. Что читать — подумаю после. От 1-го часу до 4-х ч. все случайное, неотложное; от 4-х до десяти — чтение с М. и еще с кем-нибудь. С кем? Хоть с Феодорой. С кем же? Нужна тупица, не лезущая с рассуждениями, аккуратная, терпеливая, священнодействующая, — где бы взять ее? До- ня — он будет рисоваться и капризничать. Наша Маня — ломаться и конфузить. Лучше Пустынина не найти. Но отчего он так не по душе Маше? Он будет молчать, насупившись. Пыхтеть. Будет отвлекать Машино внимание. Но ведь, ей-богу, никого другого нам не надобно. А вдвоем ничего у нас не выйдет. Маша пришла. Прочли стр. 80 Неведомского, у меня без воздуха разболелась голова—я вышел пройтись. Еще сильнее. Говорю Маше: нет, вы идите себе домой, а я пойду к себе. Маша усмотрела в этом обиду — и пошла писать губерния.
декабря. Среда. Сидел дома и все время занимался. Результатом чего явилась следующая безграмотная заметка* [наклеена вырезка из газеты. — Е. Ч.]:
«В Лит.-артистическом обществе в четверг состоится очередное литературное собеседование. Г. Карнеем-Чуковским будет прочитан доклад «К вопросу об индивидуализме».
Что то будет!
декабря. Вчера А. М. Федоров преподнес мне книжку своих стихов*. Читал в библиотеке — прелесть.
Что я буду возражать оппонентам? Вот разве так: в своем докладе я стремился примирить идеализм с утилитарной точкой зрения. Я хотел угодить и общественникам и индивидуалистам, и реалистам и мистикам, — а в результате не угодил, конечно, ни тем, ни другим.
1902 Обходя молчанием те возражения, которые вы
званы недоразумением и которые, надеюсь, рассеются, чуть мои оппоненты познакомятся с докладом в печати, — я постараюсь реабилитировать свою точку зрения пред ее настоящими противниками. Господа! Мне вспоминается здесь рассказ Полевого о Суворине. Он — еще солдат — стоял и т. д.
Эпиграфом к стихам Федорова: Душой во всем ловлю намеки. Есть такие книги, которые будто созданы для того, чтобы писать на их обложке: «Дорогой кузине Оле от кузена Коли на вечную память… » Я, по крайней мере, ни одной книжки Надсона не видел без такой надписи. П. Я. и Апухтин — тоже способствуют укреплению платонических отношений между кузенами. У Апухтина есть «разбитая ваза», и у П. Я. есть «разбитая ваза». А какой же кузен не декламатор, и где видали вы кузину, которая не собиралась бы в консерваторию!
Прочтя книжку стихотворений г. Федорова, я убедился, что ей не суждено покровительствовать матримониальным видам кузенов, — в ней нет ни единой «разбитой вазы» — в ней есть «степь, тройка, бубенчик, заря и дорога, и слева и справа ковыль», в ней «море лишь да небо, да чайки белые, да лень»... И ежели бы Коля стал читать такие вещи Оле — ничего бы из этого не вышло… Но неужто же на свете нет других людей, кроме кузенов! Не для них же пишет поэт. Ах, господа, — попробуйте как-нибудь, находясь в людном месте.
[Наклеена вырезка из газеты. — Е. Ч.]:
«В непродолжительном времени выйдет в свет сборник
гг. Altalena и Корнея Чуковского, посвященный индивидуализ-
*
му»*.
Я стоял возле кафедры и слушал, как меня бранили. Слушал и удивлялся. Неужели я говорил так неясно?
1903 г.
6 января. Крещенье. «После того, как моя идея о самоцельности была оскорблена и осмеяна, — я посыпал главу мою пеплом и смирился». Так я хочу начать свою статью. Нет, это не годится. Недавно вышел в свет интереснейший сборник Московского психологического общества «Проблемы идеализма». Это одна из тех книг, которым суждено сделать эпоху в мировоззрении современников, ознаменовать собою новую ступень нашего духовного развития*.
21 января. Пародия на субботнее стихотворение Дм. Цензора «Цветочница»*.
НИЦШЕАНСКАЯ ПЕСНЯ СТАРЬЕВЩИКА
Продайте, продайте штаны! Зачем они вам — объясните! Их толстые, грубые нити Мешают борьбе и защите, Они вам совсем не нужны: Продайте, продайте штаны.
Уж лучше гулять без штанов! И в виде святого протеста В любое публичное место, Где много привычки рабов, Явиться совсем без штанов!
Продайте, продайте штаны! Зачем вам позорные узы? Пусть затхлые сгинут союзы И волосы злобной медузы Порвутся в когтях сатаны… Продайте, продайте штаны.
Когда бы старьевщик запел Все песенки глупые эти —
1903 Его б осмеяли на улице дети
И вряд ли домой воротился он цел!
Но так как печатано это в газете, То все говорят обо мне как поэте И барышни все лишь в меня влюблены. Продайте, продайте штаны!
8 февраля. Вот какая заметка напечатана была вчера [вклеена вырезка из газеты. — Е. Ч.]:
«Контрасты современности» (доклад К. Чуковского в Лит.- арт. о-ве) вызвали настоящий словесный турнир между докладчиком и отстаивавшим его положения гг. Жаботинским, Меттом, с одной стороны, и резко восставших против идеализма гг. Бруси- ловским, Гинзбургом и др. Прения затянулись до 12 ч. ночи. Следующее собеседование состоится через 2 недели»*.
11 февраля.
В немой безвыходной печали, Надменным кланяясь богам, Толпою скорбной мы стояли, И был угрюм наш бедный храм.
Лондон, 18е июля 1903.
ПУСТЫНИНУ
Ваши мненья слишком грубы, Представленья — слишком слабы. Если б здесь коптели трубы, Мы б чернели, как арабы.
Здесь не плавают микробы, Словно в Черном море рыбы. Если б так — то наши гробы Видеть вы теперь могли бы.
ЕМУ ЖЕ:
Мой друг, не ждите Прежней прыти От музы пламенной моей.
Поймите: Лондонское Сити
Весь дар похитило у ней.
18 июля 1903 г. Лондон. Маша — моя жена*. Сегодня первый раз, как я сумел оглянуться на себя — и вынырнуть из той шумихи слов, фактов, мыслей, событий, которая окружает меня, которая создана мною, которая, кажется, принадлежит мне — а на самом деле — совсем от меня в стороне. Страшно… Вот 1903
единственное слово. Страшно жить, страшнее умереть; страшно того, чем я был, страшно — чем я буду. Работа моя никудышная. Окончательно убедился, что во мне нет никакого художественного таланта. Я слишком большой ломака для этого. Непосредственности во мне нет. Скудный я человек. События жизни совсем не влияют на меня. Женитьба моя — совсем не моя. Она как будто чья-то посторонняя. Уехал в Лондон заразиться здешним духом, да никак не умею. Успехов духовных не делаю никаких. Никого и ничего не вижу. Стыдно быть такой бездарностью — но не поддаюсь я Лондону. Котелок здешний купил — и больше ничего не сделалось в этом направлении. И скука душевная. Пустота. Куда я иду, зачем? Где я? Жена у меня чудная, лучше я и представить себе не могу. Но она знает, что любить, что ненавидеть, а я ничего не знаю. И потому я люблю ее, я завидую ей, я преклоняюсь перед нею — но единства у нас никакого. Духовного, конечно. От нее я так же прячусь, как и от других. Она радуется всякому другому житейскому единству. Пусть. Я люблю, когда она радуется.
18 апр. 904. Вру и вру. Я в Лондоне — и мне очень хорошо. И влиянию я поддался, и единства с женой много — и новых чувств тьма. Легко1.
Дописано позже.
1904 АНГЛИЯ
18 апреля 1904. Сижу в Лондоне. Маша через 1 /2 месяца рожать будет. Читаю конец «Vanity Fair»[19]. Денег ни фартинга. Жду Н. Машу люблю в миллион раз сильнее, чем прежде. Наволоку выстирал позавчера. Хорошо мне. Получил от девочки своей чудной — святое письмо.
2 июня. Четверг. Сегодняшний день — стоит того, чтобы с него начать дневник; он совсем особенный. Разобрал я вчера кровать, лег на полу. Читал на ночь Шекспира. И ни на секунду Маша у меня из головы не выходила. Утром встал, подарил оставшиеся вещи соседям, перенес сам корзину на Upper Bedford Place20, условился с носильщиком, получил в board-house21 свой breakfast22 и вернулся на Gloucester Str. за новыми вещами. Звонок. Mrs. Noble дает мне вот эту телеграмму.
[Вклеена телеграмма. — Е.Ч.]:
Gratulieren Marie gluecklich entburden mit Sohn alles wohl. Goldfeld Chookowsky23.
Так у меня все и запело от радости. В пустой комнате, где осталась только свернутая клеенка да связанная кровать, я зашагал громадными шагами, совсем новой для меня походкой. О чем я думал, не знаю и знать не хочу. Мне и без этого было слишком хорошо. Потом стал думать, что он будет жить дольше меня и увидит то, чего я не увижу, потом решил написать на эту тему стихи, потом вспомнил про Машины страдания, потом поймал себя на том, что у меня в голове вертится мотив:
Я здоров, и сына Яна Мне хозяйка привела*.
Потом ушел с корзиной. Потом пошел в Британский Музей, купив по дороге эту тетрадь.В музее написал Маничке письмо, а по дороге заметил с особой радостью, как хороша ветка у дерева подле музея и как смешно сделал один человек: прицепил себе к бедру зонтик, как шпагу. Потом lunch kidney pudding24, потом беседа с Лазурским, пригласить ли поповичей чай пить, потом писание вот этого дневника.
Сейчас я сделаю так: пойду и снимусь, чтобы сказать своему сыну: «Смотри, вот какой я был в тот день, когда ты родился» и чтобы вздохнуть, что этот день так бесследно прошел за другими. Вот этот день, когда я вижу из окна трубы, слышу треск кэбов и крик разносчиков.
Иду, потом забегу на Глостер-стрит и возьму несколько книг. Как бы мне хотелось, чтоб ни одна крошинка этого дня не пропала.
16 июня. Окончил корреспонденцию «о партиях»*. Читал З. Венгерову о Браунинге*. Взялся переводить его. Удивительно легко. Перевел почти начисто вот эти строки из его «Confession»[25].
Я лежу и смотрю, и все чудится мне
На столе между склянок — тропинка.
И бежит она, знаешь, вот к этой стене,
Где кровати железная спинка.
От усадьбы бежит между склянок она…
Да! Скажи мне: для ясного взора
Эта штора, что — видишь? — вон тут, у окна,
Голубая иль желтая штора?
Для меня она — небо июньского дня
Над тропинкой, стеною и крышей…
А та склянка, где надпись «эфир», — для меня –
Это дом, видишь — всех она выше.
Чтоб добраться туда, был один только путь.
Играл в шахматы. Это чума здешних моих занятий. Ну, теперь за Pendennis^*. Стыдно — не кончить его до сих пор.
А впрочем, продолжу стихи:
Чтоб добраться туда, был один только путь:
(Ты ползешь) у стены по дороге,
Чтобы все — сколько есть — все глаза обмануть,
Кроме двух — все глаза в той «Берлоге».
Так усадьба звалась.
17 июня. Не нравится мне размер, ну, да что делать!
На террасе ждала меня девушка
Возле пробки… в сиянии лета… там —
Ах, неладно тут что-то, я чувствую сам,
Да уж песня у разума спета.
Дом «Берлогой» звался…
Был один к нему путь:
Все ползком… у стены… по дороге, —
Чтобы все — сколько есть, все глаза обмануть,
Кроме двух — все глаза в той «Берлоге».
И суровым глазам не настичь никогда,
Как из спальни она пробиралась
В этой склянке, где надпись «Эфир», и сюда
По скрипучим ступеням спускалась.
Начало стихотворения:
Умирающим ухом я слышу вопрос: «Ты теперь, покидая земное, Не видишь ли мир яко сонмище слез?»
Нет, Отче, я вижу иное.
18-го. Осталось 2 строфы. Одну можно выкинуть: у меня для нее грации не хватает. А перед второй робею. Первую, ежели размер изменить, напишу так:
Слабеющим ухом я слышу вопрос:
«Теперь, покидая земное,
Не видишь ли мир яко сонмище слез?»
Нет, Отче, я вижу иное.
1904
Вчера получил от Маши великолепное письмо. Читаю З. Вен- герову. Нехорошо. Дай мне неделю времени на чтение, и я напишу любую из этих статей. Она все их читала, но не жила с ними, не жила ими, они для нее люди посторонние, и потому не она к ним приспособляется, а они к ней. Все они как будто в «Вестнике Европы» сотрудничают. Она не жила их поэзией, а только писала о них статьи.
[Пропущено переписанное по английски стихо- 1904
творение R. Browning’a «Confession». — Е. Ч.]
Получил деньги, — и подарок от дорогой своей сеструни — 5 карбованцев, так трудно ею заработанных. Купил Теккерея «Снобы» и Браунинга «Plays»[26]. Читал великолепную «Прозерпину» Свинборна — несколько раз.
Получил от Демченко письмо — завтра в Kew2 не едет. Был у него. Играл в шахматы — получил 2 мата. Потом клуб — беседовал с этим очень умным рабочим-католиком, который изучил испанский язык: нос приплюснутый, подбородок выдается — истый убийца, а улыбка, как у ребенка. Я говорил ему, что англичане не умеют наслаждаться красотой мыслей, они только смотрят, верны ли те или нет. Приводил в пример Гексли, который обрушился на Руссо — и попутно разрушил Шопенгауэра и т. д. Велика штука — разрушить Шопенгауэра. Это, небось, мой Коля уже умеет. Но красоту жизнеощущения… Ах, да, — днем читал «Пенденниса», лежа на постели (купил сегодня шляпу), Кит- са читал — сонет о Чаттертоне – не нравится*. Гимнастикой занимался. Теперь разденусь и за Теккерея. Что Маша теперь? Мамочка? Мне просто неземным счастьем кажется повидать их всех — и эту дорогую, так неумело и хорошо ласковую сестру мою. Я ма- мочкино лицо знаю, как ничье. В нем все так трогательно, так любовно. Я его ношу повсюду, со всеми его улыбками. Милые мои!
июня. Получил письма от Кармена, от Маши. Сейчас буду писать дорогой моей сеструне.
июня. Слова заучиваю из Браунинга. Решил делать это каждый день. Жду газет и писем. Дождусь — иду в бесплатную читальню. Браунинг по мне, я с ним сойдусь и долго не расстанусь. Его всеоправдание, его позитивистский мистицизм, даже его манера нервного переговаривания с читателем — все это мне по душе. Но язык трудный, и на преодоление его много времени пойдет.
Мильон иль два — иль менее, иль боле — Моей покорны воле. Один лишь раб — не знаю почему — Ослушен был веленью моему.
1904 28 июня. Только что — после обеда — перевел та
кие строки из Свинборна:
О, пусти мои руки, о, дай мне вздохнуть. Пусть роса охладит мою жаркую грудь. А луна! Как нежна на цветах ее сень; Как цветок, она тянется к небу прильнуть… Ах, уж день недалек, недалек уже день…
Исцелована вся я лежу, и наш сад Мне для ложа отдать мураву свою рад, И хочу я тебя, как полдневная тень Хочет ночи, как полдень, влюбленный в закат. Ах, уж день недалек, недалек уже день.
Властелин мой! Молю: отдохни, не целуй! Разве отдыха слаще шальной поцелуй? Да? Так вот он, возьми, мой июньский цветок, Мою розу; она — как лобзанье нежна. Недалек уже день, ах, уж день недалек.
июня.
Ах, отнимут огни этих первых лучей Ночь у дня и восторги у страсти моей. А пока — в полнолунье — люби же меня, Хоть бежит уже тьма от рассветных огней. О! Зачем этот день? О, не нужно мне дня. Вот уж падает сердце, уж кровь не слышна. Наша жизнь там смолкает, где громче она. Путь любви меж убитых любовью — и там Она кровь их возьмет, если кровь ей нужна. Скоро день. О, зачем? Он не надобен нам! Если хочешь, убей меня. Хочешь — убей И багряный восторг отыми у скорбей. Разметай виноград, пока сладок в нем сок. Лучше смерть для меня, чем для страсти моей. Недалек уже день, ах, уж день недалек.
июня. Начал стихотворение Ленского. Написал корреспонденцию об иммигрантах*. От Манички получил письмо: пишет, что сына моего зовут Харлампий и что Липа будет его крестной кумой. Сегодня ровно месяц, как мой Харлампий явился на свет. Каким-то ему этот свет покажется? Ни от З. Венгеровой, ни от Э. С.* ответа еще нету. Корреспонденций моих в газете тоже уже неделя как не было. Я не унываю. Сегодня был Демченко. Приходил прощаться и на прощание дал мне мат… Сегодня мне как-то тяжелее отсутствие своих. Странно. Я даже рад, что Лазур- ский ворочается.
1 июля. Вот что я вчера написал:
... И не ждешь пред собою ни жажды, Ни поздних скитаний, ни гроз. И знаешь ответы на каждый, На каждый забытый вопрос. И знаешь, зачем ты и где ты, И твердо идешь меж могил. И хоть не сверкают кометы, Но вот — ты свечу засветил. Твое завтра — сегодня готово, С утра ты куешь вечера, И не жди ты покрова ночного – Не взял ты свой молот с утра. А я — ничего я не знаю, И рассвет, и закат я люблю. Я не верю певучему маю, Я о вере пою февралю. И волну я люблю, и утесы, Как венок, свои грезы плету. Для ответов я знаю вопросы, Для вопросов я знаю мечту.
2 июля.
И за ласку речного изгиба, Уходящего в яркую тьму, Кому-то кричу я: спасибо! И рад, что не знаю, кому.
Сегодня узнал о смерти Уотса. Написал о нем корреспонденцию*. Перевел две строфы Свинборна.
Играл с поповичем 4 партии в шахматы и все четыре выиграл. Корреспонденций моих не печатают уже неделю. Жду Лазур- ского — сказал, что сегодня вернется. Буду сейчас читать «Пен- денниса».
10 июля. Читаю Ренана «Жизнь Иисуса». Решил выписывать все, что пригодится для моей фантастической книги о бесцельности. Мои положения таковы: бесцельность, а не цель притягательны. Только бесцельностью достигнешь целей. Отведу себе здесь несколько страниц для выписок.
25 VII.
1904
Ты любил ее робко, эту жизнь многоцветную, Без надежды пред ней ты молился в тиши. Без рыданья принес ты ей грусть безответную
1904 Стыдливо прекрасной души.
Как сияньем заката — печалью повитая
Без рыданий рыдала молитва твоя.
Как неспетая песня, как радость забытая,
Как могила, неведомо чья.
И из сердца великого, сердца влюбленного
По капле, по капле сочилася кровь,
И какого-то неба — иного, бездонного,
Без надежды просила любовь.
И стыдливо душа невозможного чаяла,
О вечном минуту моля,
И в безбрежности вечного тихо растаяла
В тихих лучах небытья.
Как покорного вечера благоухание,
Как безропотно тихий закат,
Как весенней любви, как любви трепетание,
Как первой любви аромат… *
27 июля, среда. Сегодня утром Лазурский получил от В. Брю- сова письмо, где очень холодно извещается, что моя статейка о Уотсе пойдет*. От наших сегодня ни строки.
29 июля, пятница. Вечер. Писем от наших все нет. Вечер. Я перевожу Свинборна для своей статейки о нем*. Вот что я написал:
И пальм, и лавровых ветвей, И грудей, дрожащих весной, Они голубиных нежней — Эти груди у нимфы лесной. Ты возьмешь ли все крылья страстей, Весь восторг домогильный возьмешь? Эту песнь убегающих дней, Что звучит, будто лиры дрожь, Лиры, сокрытой в цветах, Чьи струны дрожат, как огонь. О! Ты все повергаешь во прах, Но этого, бедный, не тронь. Ах, изменчиво жизни крыло, И смертный минуту живет. Минута — и это прошло, Пускай же идет, как идет. Из живущих под небом никто Свою смерть не умел пережить, И достаточно слез пролито, И грустно для грусти грустить. Уж царствуют новые боги, Их розы сломили ваш меч. Они добродушны, нестроги, Нежна их тихая речь.
1 августа, понедельник. Предисловие к «Онеги- 1904
ну»*. Будь я рецензентом и попадись мне на глаза этот стихотворный роман — я дал бы о нем такой отзыв: Мы никак не ожидали от г. Чуковского столь несовершенной вещи. К чему она написана? Для шутки это слишком длинно, для серьезного — это коротко. Каждое действующее лицо — как из дерева. Движения нет. А что самое главное — отношение к описываемому поражает каким-то фельетонным, бульварно-легкомысленным тоном. Выбрать для такой вещи заглавие великого пушкинского творения — прямо-таки святотатственно. Стих почти всюду легкий, ясный и сжатый… В общем, для «железнодорожной литературы» — это хорошо, но не больше.
4 августа. Сочиняю поздравительный стих Олимпиаде Прохоровне:
Достойно Ваши именины Воспеть — я не могу никак. Мой стих не стоит и полтины, Мне платят только четвертак За строчку. А сказать стихами «Желаю вам того-сего» — Ведь это, посудите сами, Не стоит ровно ничего. И потому я вам ни слова, Ни слова не скажу такого. Я не скажу: пошли вам боги Всего, что просите у них. Я знаю, что от слов таких И белый покраснеет стих. Я знаю: ни один двуногий Своих желаний не достиг Таким путем. Мы сами, сами Должны добыть, чего хотим, И только нашими руками Мир вожделенный достижим. (Простите стих головатючий — Придумать не могу я лучший.) И потому я вам желаю, Чтоб вы желали — пожелать. Иных желаний я не знаю, И не желаю вам узнать. Иль нет: уже не за горами Тот праздник ваших именин, Когда я кликну: сын мой, сын, Надень-ка чистый казакин, Идем с тобою к крестной маме, Там угостят нас пирогами.
1904 Тогда — ужель тебе, Аллах, Молебный голос мой не слышен?
Да будет в этих пирогах
Начинка сладкая из вишен.
Но здесь конец сему листочку,
И потому я ставлю точку.
Август. Ночь на 22-е. Это шестая ночь, что я не сплю. Зуб. Никогда в жизни не знал таких мучений. Купил вечером лекарство против невралгии; там сказано: по 2 ложки — не больше. Я выпил почти всю бутылку, и нервы поднялись еще больше. В голове мутится: ни одной мысли не могу довести до конца.
Стараюсь думать о Маше, не могу — так болит. Зубы стучат — и я занимаюсь тем, что считаю, сколько раз они стучат. Теперь, должно быть, 2-й час. В 9 /2 пойду к дантисту. Значит, мучиться осталось приблизительно 7—8 часов. Я плачу — и все говорю: Мама, мама, мама! Хочется молиться Богу или броситься из окна. Неделя как я ничего не пишу, не читаю, не думаю. И если бы я думал, что мне предстоит вторая такая неделя, я бы покончил с собою. Ухо болит от зубной боли. Голова тяжелеет все более. С восторгом думаю о том, как дантист наложит завтра щипцы и сделает этому проклятому зубу — моему мучителю — больно, больно. Это будет моя месть. Самочувствие покидает меня. Мне кажется, что меня нету, а есть один комок боли, — а все, что не болит, не существует. Должно быть, уже прошло 5 минут, как я пишу. Вот и хорошо. Хорошо. Хорошо. Возьму сейчас Пушкина и заставлю себя прочесть какое-нибудь стихотворение, вникая в каждое слово. Прочел «Зимний вечер» и «На смерть Ризнич». Ужасно трудно находить между словом и его значением соответствие. Образ упрямо не хочет идти на место слова. Который теперь час? Странно: вчера, в воскресение, а сегодня ночь на понедельник, утром Лазурский взял меня под руку и отвел меня на Woburn Square к дантисту Read’y Его не было дома, а была его сестра. Она, ни меня, ни Ла- зурского никогда не видавшая, дала мне лекарство и денег не захотела брать. Странно! А вот вещь еще более странная: каждые две минуты я встаю с постели (на которой пишу вот это), поднимаю с полу графин и полоскаю рот, хотя никакого облегчения от этого не получается. Зачем же я это делаю? Кстати: у Пушкина, кажется, нет ни одного стихотворения о зубной боли. У Чехова в «Лошадиной фамилии» и в другом, где жена ругает мужа (забыл заглавие). У Достоевского — в «Записках из подполья». Где это река Коцит? Пушкин говорит в послании к Мордвинову: «На брегах Коцита». Пробило 2 часа. Только что прочел из дневника Пушкина об Иконникове. Как умно! Удивительно! Сложный характер изображен с такой легкостью и простотой. Вместо 2-х ложек Neuralgia
Mixture1 я принял 7 — и как у меня теперь опустела 1904
голова! 3 часа. Руки и ноги немеют. Такое ощущение, будто я умираю. Сын мой! Коля! Как это странно. Чуть я подумаю о смерти, сейчас же мне приходит в голову он. С добрым ли чувством я поминаю его или с завистью — я никак не умею сказать. Боже, как я исхудал: пальцы вытянулись. Лицо — сплошная яма.
Напрасно старался уснуть. Пролежал без движения минут 10. Стоит мне коснуться языком моего зуба — как он начинает болеть нестерпимо. И мне доставляет какое-то злорадное наслаждение толкать и толкать его языком. Который теперь час? В четвертом часу светает. Но на улице еще совсем темно. Впрочем, небо слегка посинело и где-то далеко тарахтит повозка. Лазурский подарил мне Свинборна. В другое время я был бы в восторге, а теперь — я даже и 5-ти строк не могу прочесть оттуда. Сестра дантиста Read^ дала мне 3 таких пластыря [рисунок] для десны. И благодаря им я мог весь день чувствовать себя человеком. И теперь я отдал бы год жизни за вот этот кусочек тряпочки, и нет вещи, которой бы я хотел больше ее. Все прочие мои желания кажутся надуманными, неестественными, смешными, ничтожными. Небо синеет, и я сквозь окно вижу трубу противоположного дома. Тени от газового рожка в моей комнате становятся неискренними. Фонари на улице погашены. Жду, чтобы пробило четыре. Бьет. Голова моя, голова, бедная голова моя! Опять пробовал уснуть. Пролежал минут пять. Весь ужас положения в том, что дольше 2-х секунд я не могу теперь думать ни одной мысли. На небе уже ясно обрисовываются тучи. Должно быть, /4 5-го. Главное, смешно, что боль ни на секунду не останавливается. Нет, должно же это когда-нибудь кончиться!
Так болит, что не могу писать. Качаюсь туловищем вправо и влево, чтобы утишить страдания. Теперь около 7-ми часов. Мимо уже дребезжат повозки с углем — и мне кажется, что если б они перестали дребезжать, боль прекратилась бы. Они перестали, и мне кажется, что зуб мой болит именно оттого, что они перестали. Маша. Как я счастлив, что тебя нету со мной! Ты страдала бы мучительно, глядя, как я бьюсь головой о стенку. А я делаю и такое exercise27. Опять тянутся повозки. Пробило 7 часов. Стало быть, мне осталось ждать 2 /2 часа. Я ждал 9-ти часов. Значит, в 3-3,5 раза меньше, чем я уже ждал. Мальчишки уже разносят по домам газеты, горничные кое-где трут уже ступеньки, рабочие, зевая, идут на фабрику. В голове у меня вертится слово: Snap-shot28. Опять чувствую себя частицей чего-то громадного, имя которому
1
2 3
1904 боль. Она (боль) больше моего я. Уже минуты 2 про
шло после семи. Сегодня Maude, переводчик Толстого, назначил мне свиданье, а куда я такой пойду? Первое, спрошу его: перевел ли он «Войну и мир»? И неужто он считает, что «Воскресение» — лучше «Войны и мира»? Какое произведение считает он лучшим? Главное, нужно больше слушать, чем говорить, и поменьше спорить. Есть такие люди, которые за недосугом не успели влюбиться в юности. И если они влюбляются под старость — то эта первая их любовь всегда бывает и последней. Они не умеют ни разлюбить, ни перелюбить. Таковы у Мода отношения к толстовству (развить, когда вернется рассудок).
Уже на улице появились повозки с хлебом и молоком. Странно: отчего это здесь (на нашей улице) не кричат: «шИко!» На Montague Place — кричали. Измыслил новое занятие: беру зубные капли и лью их изобильно в рот. Секунд на десять мне легче, так как весь рот горит огнем. Вот и сейчас мне легче. Я заставлю себя улыбнуться и посмотрю в зеркало, что выйдет. Улыбнулся, но долго не могу. В 8 часов придет почтальон, принесет письма или газеты, и мне легче будет. 4 дня назад купил фотоаппарат, в субботу вечером провожал Женю Орнштейна на Victoria Station1, он едет в Париж, в четверг водил Лазурского к Эхтерам для покупки бинокля — и все это окрашено для меня навеки зубной болью. Даже «Oliver Twist», которого пробовал читать в светлые минуты в воскресенье, навсегда будет для меня связан с левой стороной моей челюсти. Как похожа Маня на карточке с Липой. Я, когда ходил взад и вперед по комнате, всегда останавливался перед ее портретом. У нее такое лицо, как будто она только что задумалась, а кто- то пришел и помешал ей думать. Сразу видно, что лицо нервное, подвижное и что это одно из тысячи его выражений. Милая моя Маничка! Когда-то мы встретимся! Опять не могу писать из-за припадка боли в зубе и ухе. Который час? Полагаю, /4, атои20 м. 8-го. Какое это счастье, что время умеет двигаться! Совсем не помню, писал ли я этой ночью о том, что в «Весах» есть моя заметка о Уотсе. Заметка плохая, но я очень рад, ибо знаю, что мог бы написать лучше. Начал я этот дневник в 1 /2, теперь 7 /2, итого с промежутками 6 часов. /4 суток. Вот, должно быть, чепуха все, что здесь записано. (Я лично не помню.) Но как весело будет потом смеяться, прочитывая эти строки. В комнату постучалась Джесси и известила меня, что она very sorry, that I am not well2. Я сказал ей, что я очень sorry3, оттого что она sorry, — и она ушла,подвергнув меня сквозняку. Без 10 минут 8 часов. 1904
Некоторые шторы уже подняты. Бьет 8 часов. 10 часов я мучаюсь; осталось меньше двух часов. Терпи, Коля, терпи. Скоро почтальон. Ах, когда б он принес мне много-много разных писем. Пусть они будут тревожные, пусть в них будет несчастье — лишь бы они отвлекли меня на секунду. Но я знаю, что будет. Почтальон принесет тощий номерок «Одесских Новостей» со статьей Сига и Чужого. Вот из окна я вижу почтальона. Сейчас надену воротник и галстух и сбегу по лестнице. Получил от Маши письмо, но зуб так болит, что и сейчас не могу прочесть его. Хожу по комнате и говорю: а, а, а. Зачем? Разве от этого легче? Уже минут 5 — 9-го. Боль зуба порою бывает, как сияние: она исходит изо всего зуба во все стороны. А моя боль, как луч — острый, единый, яркий. Руки у меня холодные и дрожат. Маша пишет, что ребенок был очень болен, и зовет скорее приехать. День серый, туманный.
Еще осталось 40 минут. В. Ф. опять поведет меня к дантисту. Он теперь ест свой breakfast29. У меня боль дошла до кошмара. Когда я увижу этот проклятый зуб у себя на ладони — я, кажется, буду хохотать от восторга. Должно быть, осталось 39 минут. А когда он будет у меня в кармане, я прочту эти строки как веселый и остроумный рассказ.
Вечер 22-го августа. Зуб был вырван в 10 часов утра под газом. М-р Stuck, дантист, оказался вовсе не Stuck’ом. Подлинный справляет свой holyday30, а этот ни черта не смыслит. Десна болит, но это все ерунда. Слабость такая, что не могу встать с постели. Поддельный Stuck посетил меня сегодня часу в 6-м. Бедняга сам за меня боится. Потом пришла навестить меня Peacock. Принесла винограду и груш. Мне было очень трудно ее присутствие. Лазур- ский добр и внимателен ко мне, как родной. Без него я пропал бы. Это такой хороший, деликатный человек. От Кармена получил письмо. Опять жалуется на Altalen’y Что это значит — не пойму. Дождь.
Ночь на 23 августа. Во рту все вспухло. Спать не могу. 2 часа. Выпил немного бургундского вина.
23 августа. Нет большего счастья, чем миновавшее горе. Лежу в постели. Все у меня болит, а мне хорошо от отсутствия той боли. Заиграла шарманка, должно быть, 4-й час. Скоро чай прине- 1904 сут. Пробовал читать Свинборна — трудно. Не могу
сосредоточиться. Сволочи! — Шарманщик вдобавок еще и поет. Ну ничего — пусть себе поет. На то здесь и freedom31, чтобы нервов чужих не жалели. Боже, как это неприятно — быть глупым человеком. Мои интересы к жизни понизились — и вот уже дней 11 я живу, как улитка. Думаю о смерти — и ничего. Ни страха, ни ужаса, ни даже равнодушия не ощущаю. Поэт гораздо больше может, чем сколько знает, не поэт гораздо больше знает, чем сколько может. А Свинборн и то и др. Вспомнил Лелю Боско- вич. Она говорила, что хочет журнал издавать и меня в критики пригласит. Неумная она. Я еще не видел умного человека, который был бы самоуверенным. Она самоуверенная. А самоуверенная — значит, не ищет, значит, не хочет, значит, не уважает. И жизнь для нее ясна, как простая гамма. За что люблю Лазурско- го. За то, что он так-таки ничего не знает. У него нет ни единого мнения.
Воскресенье утром 28-го августа. Проявляю снимки.
Понедельник 29-го авг. Ничего не делаю. Так-таки ровно ничего. Дней 20 книги в руках у меня не было. Статей не пишу ровно месяц. Что будет, не знаю, — но если долго протянется — околею. Сейчас уже 4 часа — а я до сих пор только и сделал, что написал Лазурскому important letter32. Хочу писать о Свинборне, и мысли есть интересные, да как-то все [нрзб.] и неулежно выходит. Сесть негде, книжек нет подходящих и т. д. Кошмар моих последних дней — не шахматы, не лодка, не Kew Garden, а фотография. Я достал камеру по оптовой цене за 15 р., ту, что стоит 23 р., — и снимаю запоем. Потом часами стою в темном погребке подле кухни и при копоти красной лампы идиотски покачиваю «ванночки», где лежат стеклышки. Снимаю я сцены обыденной английской жизни и только теперь, испортив 2 дюжины пластинок, научился снимать порядочно. Из испорченных выберу более или менее сносные и вклею в эту тетрадь. Странно — я снимаю только то, что видела в Англии и жена. То, что мы вместе с ней пережили. Другое в моих глазах обесценивается.
Удивительная вещь — любовь: ее менее замечаешь в себе, чем она сильнее. Снял я все улицы, где жил, кроме Titchfield и Montague Place; первую оттого, что далеко, вторую оттого, что ее разрушили до основания. Недавно каменщики обнажили стену той комнаты, где мы с женой поселились, чуть приехали. Помню
Hartnell — и змеиную ее дочку; помню испанку-рус- 1904
скую — Валеро, помню — Нойзершу, которая стучала долго-долго нам в стену, чуть мы зачитывались за полночь и мешали ей спать. Помню Шкловского-Дионео, который приходил к нам вместе с золотыми своими очками, согнутой спиной и цитатами изо всех писателей по поводу всех предметов: ветра, немцев, картин; помню московского приват-доцента (забыл фами- лью), который приходил к нам и Зине очень нравился — у него великорусская повадка и широкие движенья. У Гартнель мы были 2 месяца — и за это время ни в музее Британском не были, ни в Kew, ничего не видали — сидели дома — и так скучали, как будто мы не в Лондоне, а в Овадионополе. Потом мы переехали на Store-Street. «It’s not quite nice for an adress»[33], — говорила про Store-Street Елена — maid34 из Montague Place, намекая на соседство с Огсш’ом, где много проституток. Но мы did not care much about it35. Мы переехали к косой даме на свои харчи. Вот эта Store Street, снятая мною в облачный день. Чернилами я обозначил тот дом, где мы с Машей жили на своих харчах. Может быть это и выгодно — жить на своих харчах, но — разрезая хлеб, я разрезал и скатерть, хозяйка воровала провизию нещадно и ставила за каждый прорез скатерти 2 шиллинга в счет. Потом — не знаю почему, климат вероятно был такой, но мы с женой каждый день теряли ключ от дверей и, как заговорщики, выглядывали по целым дням из окна, когда один был в отсутствии, — чтобы успеть открыть дверь до того, как хозяйка заметит. Боялись мы ее ужасно. Помню Машу в коротеньком фартушке и крошечных своих туфельках, как она сбегает по лестнице мне открыть. Там-то она и забеременела. Ровно год тому назад (26-го августа, когда Зинины именины) — оставался ровно месяц до зачатия нашего Коли. Вот она, живая-то хронология… Потом нас прогнала хозяйка — ибо: 1) ковер я облил чернилами. 2) Маша от cooking^[36] своего испортила ночной столик — ставила горячую машинку на полированную его доску. 3) Мы были не настоящие «господа», я владел только одним костюмом, а у Маши и того не было. Осенью должны были мы переехать на Titchfield Street. Там прожили неделю, ибо в ночь на воскресенье (а мы перебрались в среду) ощутили у себя в постели мышь. Испугались очень (помню Машеньку дорогую, как она в простыню укуталась и у камина села); а я сел у стола и неожиданно для себя… написал корреспонденцию о Британском музее*. Потом на другой
1904 день мы были у Рапопорта. Рапопорт, человек неум
ный, заикающийся и в речи и в мыслях, завистливый, честолюбивый, — но от него всегда получается такое впечатление, будто он беззаботный и любящий. Как раз сейчас прочел я в «Мире Божьем» заметку о его книге «Деловая Англия», где его сравнивают с Дионео и говорят, что перед Дионео он совсем дурак и неуч. Вот, должно быть, злится один и радуется другой. Я бы на месте рецензента утешил обоих и сказал бы, что оба они равно никуда не годны. Один подводит все под теории, а так как русского читателя хлебом не корми, а подай теорию, то читатели и не замечают, что весь Дионео понатаскан из книжек, что ежели бы из его книги об Англии взять цитаты и отдать назад их авторам, то ото всей книги останется один корешок. Рапопорт тоже не без «теорий». Только они у него не совсем совпадают с передовицами «Русских Ведомостей» — отсюда его неуспех.
Вот карточки Gloucester Street, куда мы переехали с Titchfield Str. Снимок сделан в туманную пору, и потому он не совсем ясный — но это и лучше: разве Gloucester Str. была когда-нб. ясной. Здесь-то мы сблизились с Машей больше, чем где-либо. Здесь любовь наша стала другая, чем прежде. Мы все делали вместе. Помню наше ведро, которое так трудно было сносить вниз выливать, помню камин, который упорно потухал. Помню наш ужас, когда наверху муж бил свою жену-ирландку каждое воскресение, и ужас не потому, что бил, а потому что в воскресение. Помню запах этой ирландки и ее tut, tut37 к своему сыну. Здесь на снимке видна лавочка, где мы покупали керосин, и как раз тот красивый угольщик, который взносил к нам наверх уголь. Потом жена уехала… Ужас — сплошной ужас. Слезы, и грязь, и голод — первые две-три недели. Потом переехал я на Upper Bedford Place. Я снял ее с нашего порога*, так что в конце ее видны деревья Russell Squared. Но если стать посередине и глянуть в противоположную сторону, то покажется, что ты в гробу. Ни лавок, ни вывесок, ни разнообразия построек. Все бординг-хаузы без конца. И кирпичные, некрашеные. Здесь я живу 3 месяца, и только здесь научился я болтать по-английски и понимать английское житье-бытье. Здесь предо мною пронеслась целая вереница английских лиц: Робинз, бас из Австралии, пьющий, беспутный. Но не богема, не поэтичная и не поэтичничающая натура, а цитирующий Библию трус, живет на счет Уикинз, притворяясь, будто влюблен в нее. Уи- кинз — 40-летняя с чем-то, груди, как диван, а голова крошечная. Очень похожа на верблюда в юбке. Всякому комплименту верит, и я раз сказал ей, что ее руки (величиной с мои) очень изящны и красивы, — она поверила и стала всем их показы- 1904
вать. Потом miss Toley, певица, художница, драматическая артистка, которая говорит «ma head»[38], закатывает глаза и играет ляжками. Ее история с Робинзом и Уэдом (independent39джентльмен, зонтик у него с золотым набалдашником. Очень величествен, особенно когда молчит. Жесты медленные, речь мерная. А на самом деле холуй, трус и сплетник. Волосы красит) — эту историю и записывать не нужно, ибо я век ее помнить буду. Говорит о любви и закатывает вверх глаза — любовь это что-то святое, чистое, не всякому доступное, — а сама так и смотрит по сторонам, чтобы кто-нибудь ее лапнул. Играет хорошо и поет таким голосом, будто ничего, кроме пива, не употребляет. Лет ей тоже под 40. С Уикинз они друзья, а между тем, когда сегодня мы шли домой из Музея, она мне рассказала, что Вики живет с Робинзом. Потом мистер Пай, который рад, если ему дадут занавес прибить, или хлеб маслом намазать, или посплетничать с бабами насчет соседей. Это последняя степень бабничества — ассимилирование под бабу. Не знаю, почему все это выглядит очень гнусно. Сам он маленький, горбоносенький, гнусавый…
Продолжаю свое предисловие к «Евгению Онегину»: «Если бы такая заметка появилась в печати, я на нее ответил бы следующее. Вполне соглашаюсь со своим зоилом во всем, что ему угодно было высказать по поводу моей поэмы. Но с его замечанием относительно якобы святотатственного кощунства над именем Пушкина — согласиться никак не могу. Позволю себе напомнить моему зоилу такую сценку из пушкинской же пьесы: Моцарт приводит к Сальери уличного скрипача, который безобразно играет моцар- тову арию. Сальери кричит о кощунственном святотатстве, возмущается, гонит скрипача взашей; Моцарт же дает скрипачу денег — и весело хохочет…
Ах, почему это о “кощунственном святотатстве” всегда кричат не Моцарты, а Сальери, эти вечные убийцы Моцартов?»
И больше ни слова. Предисловие мне нравится больше самой поэмы.
Это я снял ради курьеза — одно из тысячи объявлений лондонской прессы, будто Порт-Артур пал. Это помечено 27 августа. Интересно узнать, сколько раз еще будут появляться точно такие же объявления. Этот мальчик, которого я снял, — всегда надрывал мне сердце. Он всегда кричит о русских неудачах таким радостным голосом, что становится жутко. Теперь я рад удостовериться,
1904 что он сам не понимает, что кричит. Он, должно
быть, идиот. Когда я его снял, он стал требовать у меня карточку немедленно, а когда я ему сказал, что немедленно нельзя, он принялся кричать и требовать денег, хотя я вовсе не просил его позировать и очень рад был бы, ежели бы он двигался. Фотографическая карточка вышла бы живее.
Давно уже не писал я «Онегина». У меня так много работы накопилось, что я ровно ничего не делаю. Вчера, впрочем, сочинил такие 4 строчки к «Онегину»:
Пришел сентябрь — инаши дачи Осиротил. Как мертвецов, Влекли запыленные клячи Толпу кроватей и столов.
Дальше что-то помешало. Сегодня после обеда — хочу продолжать. Дело в том, что я решил, что Татьяне пора забеременеть, а от кого — не знаю. Ну, да кто к рифме больше подойдет, тому и предоставлю это удовольствие.
Сегодня ужасный ветер. Как-то мне морем будет ехаться? Я сегодня написал Лазуричу очень дикое письмо — каково-то он мне ответит? Стал писать я в милом, игривом тоне, а потом сорвался — напрасно.
Ехать мне нужно поскорее. Есть у меня рекомендательное письмо к Смиту, а отчего я не иду к нему — смешно сказать. Нет 2-х пенсов на бритье; я же сейчас так бородою оброс, что ужас. Написал сегодня Эхтеру записку с извинением, что не могу отдать денег. Как это нехорошо вышло. Он одолжил мне их на два дня, а я смогу отдать через 6, если смогу.
Теперь Эхтеры — единственные люди, с которыми я встречаюсь. Она, Эхтерша, — рыхло глупая, самодовольная женщина. Когда она смеется, мне становится стыдно. Я готов закрыть глаза, чтобы не видеть такого обнажения глупости. Он — Эхтер — честолюбив, и все его честолюбие в том, чтобы вы про него подумали, будто он умеет все дешево купить, дорого продать, будто он очень изворотливый и будто ему пальца в рот не клади. Тут же есть теперь и Наташа Орнштейн — темный, ничем не интересующийся цыпленок. Приехала в Лондон, и когда будет уезжать из него, будет помнить только одно, что в Hatton Garden^, № 45, есть контора Эхтера. Ни музеи, ни галереи, ни зданья — ничто ее не интересует. Впрочем, девочка она мягкая и мужу доставит немало удовольствия. Карточку женского персонала я наклею потом, а здесь вклеиваю снимок с Эхтеровой конторы с самим Эхтером на фоне ее. Руки по швам, цилиндр, усища и золотая цепь. Это на его
языке зовется to keep up appearance40. Ах, сколько я 1904
денег должен! Лазурскому 2 ф. 10 ш. Эхтеру 2 ф. 10 ш. Итого 5 ф. Да в субботу хозяйке платить около 2 ф. Вот тебе и 70 р. Как я поеду, Бог знает. Никто другой, как Бог!
Сейчас только что за обедом Пай стал говорить о Русско- японской войне. И простер бестактность до того, что при мне завел беседу о том, что русские — азиаты, что у русских нет никакой культуры и т. д. Я смолчал, а немцу соседу на вопрос о моем мнении ответил, что у меня нет никакого мнения.
Пробовал только что писать «Онегина», не пишется. Следуя правилу Китса — бросаю. Только что вспомнил, что Пикок пригласила меня на сегодня. Ну, да я уже разделся. Не пойду. Что у них там было с Лазурским? Он говорит, что только объятья и что она ему теперь мучительно противна. Все понимаю, одного понять не могу, как можно обнять Пикок. Кость у нее широкая, крепкая, тяжелая. А тела нету. То же обстоит и с душою — душа у нее твердая, уверенная — и ни женственности, ни мелодии, ни красоты, ни даже обмана в ней нету. С Пикок связан для меня какой-то затхлый запах. Запах ее комнаты, ее платья, ее волос. Лицо у нее черное, глаза и зубы зеленые. Пишет она об искусстве, говорит о широте взглядов — и широта взгляда у нее простирается до того, что она даже likes very much41 русские кружева, — но не дальше. Она никак мне простить не может, что я ел как-то клубнику, придвинув тарелку к самому подбородку. По поводу же того, что я в разговоре с нею вертел линейку, она написала целую поэму. Вот если найду ее — вклею сюда. Теперь я здесь помещаю: снимок с уличных читателей наклеенной на стену газеты (подле Oxford Street — Holborn Library) и снимок с выставленных у писчебумажной лавчонки объявлений о содержании газет. Недурно бы у нас завести такой обычай.
Незаметно для себя я снял подряд 3 снимка, касающихся газеты. А между тем я с каждым днем все больше ненавижу газету, и меня охватывает ужас, когда я подумаю, что и у нас она скоро полонит всю литературу. Благословлю ту минуту, когда вырвусь из газетных столбцов.
30 августа, вторник. Проснулся рано и, сотворив обычную свою молитву: Боже, пошли мне рубли! — завернулся в одеяло и вновь засел за дневник.
Что мне делать — нету денег на бритье, и я не могу пойти к Смиту. Все это очень досадно. Я ничего про себя не знаю, а знать
1904 мне уже пора бы — сентябрь уже идет. Эрманс мне
даже не ответил на мое письмо — не по-джентльменски это. Посмотрю, как подействует на него письмо Лазурского. Лазурский своим лапидарным карамзинским стилем известил Эрманса: «Я очень люблю Чуковского, ценю его литературный талант и постараюсь добыть ему такое место, на которое он имеет все права и которого не добивается только по мягкости своего характера». И подписался: Приват-доцент… Главная прелесть в том, что он и сам не знает, любит ли он Чуковского, ценит ли его литературный талант и т. д.
Интересный человек этот Лазурич. Душа у него пустая, и, кажется, цокни по ней пальцем — раздастся «дзиннь», как если цокнуть по пустой кастрюле. Когда он задумывается — это значит, что у него нет ни одной мысли — и он «потупился». Когда же у него есть мысли, то они о погоде, о теплых кальсонах, о том, что нужно отдать в починку сапоги. Человек он практический, людей знает хорошо — а в жизни беспомощен, как ребенок. Недоверчив, недобр — а добра делает массу и деньгами ссудит кого угодно. Ко мне он привязался, мы с ним последний год видались ежедневно и месяца 3 прожили под одной крышей — а расстаться со мной ему так же было жаль, как и с Викинз. Словом, у него какое-то одервене- ние душевное; бывает, что когда «засидишь» ногу, так потом ее совсем не чувствуешь, — она занемела. Так же он «засидел» душу. Впечатления вливаются туда — и выливаются тотчас же, ничего после себя не оставляя. Скучный, неинтересный человек, а я привязался к нему всей душой. Есть у него какая-то искренность, которой он немножко кокетничает, — ну, так вот я к этому кокетству в нем и привязался. Это единственная грация его характера.
Притом же — мы с ним были за кулисами, так сказать. Перед всеми лондонскими знакомыми мы были на эстраде, только оставаясь вдвоем разбирали, что у нас картон, что из тафты, где белила и где стеклярусные бриллианты.
Снял я для Маши уголок Oxford Str., сейчас как миновать Totenham Court Rd. На левом плане очень интересная английская особенность — книжные лотки на улице. Каждый подходи, бери книгу, рассмотри ее — и за тобой никакого надзора со стороны хозяина лавки. Да здесь и хозяин любопытный. Среди книг его на улице помещен портрет Гладстона и газетная выдержка о том, как дружен был он, хозяин, с Гладстоном. Фоли сказывала, что он женился на уличной певице, — но это еще во мраке неизвестности. На этом же квартале дантист Russel Trick, который рвал Машеньке зуб под газом, — и как только она почуяла запах газа — она стала кричать и я чуть в шею дантисту не дал. Газ прекратили, он вырвал без газу, а деньги и за газ, и за без газу. Ах, отчего это от Ма- шуни так долго нет письма? Колюшка болен, долж- 1904
но быть. (1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 часов пробило.) Вот, должно быть, истощились Маша с ребенком. Как бы сама не заболела… Ну, 8 часов, нужно одеваться. Воротничок у меня грязнейший, а чистые только завтра возвратятся из стирки. Чем я за них заплачу — неизвестно.
31 августа. Среда. Положение мое все хуже. Вчера был у Смитов в Great St. Helens. Сначала молодой, потом старый в бархатном жилете, очень похожий на своего брата. Обещали на пятницу, а что я сделаю, если в пятницу только получатся деньги? Завтра иду к консулу визировать паспорт. Сегодня дождь. Написал я Маше письмо — очень грубое, резкое, и теперь мне ужасно жаль. Только что просматривал письма, которые мне она писала за эти полгода, — и плакал, плакал над ящиком комода. Когда я приеду — и мы останемся с ней вдвоем, мы разложим эти письма в порядке, и я буду читать их ей от слова до слова, и она вспомнит многое, что уже забыла и что без этих писем навеки бы было вычеркнуто из ее жизни.
Я Машу люблю гораздо больше, чем сам это знаю, — и плакал я над ее письмами из ревности к себе прежнему. Покуда у нас не было сына, она любила меня совсем по-другому — и первые письма ее страшно отличаются от последних. Вот и сейчас пишу я это, а сердце у меня нехорошо колотится.
Сегодня написал строфу из «Онегина». Пора мне его связать. Все надежды теперь на пароход. На пароходе закончу.
Перечитал свою вторую часть «Онегина». Безнадежно плохо. И поправить, кажется, нельзя. Остроумие вымученное, как у Як. Соснова. Я писал ее, чуть Маша уехала, — чтоб забыться. Попробую переделать на пароходе. Постараюсь спасти ее живым описанием литературного клуба. Думаю закончить предисловие к «Онегину» так: «В заключение хочется мне предложить читателю небольшой опыт. “Онегин” написан очень пестро — в нем стиль меняется чуть ли не с каждой строфой. Поэтому он вряд ли понравится хоть одному смертному весь, целиком. Кому понравится 1-я песнь, тот будет неудовлетворен 2-й, и наоборот. Вот и хочу я просить каждого читателя: пусть он черкнет мне, что понравилось ему больше, а что меньше всего.
Изо всего этого вовсе не следует, что я угрожаю, основываясь на мнениях читателя, написать второй такой роман, и т. д.».
Только что вклеил в эту тетрадь ту поэму Пикок, о которой говорил выше. Дело в том, что я как-то сказал ей, что ни за что не женился бы на ней ввиду ее любви к порядку, чистоте и опрятности.
1904 Только что принесли из прачешной белье — и,
странная вещь! — в первый раз ничего не украли. Человек, привезший белье, заговорил было о miserable weather42, но у меня нечего было дать ему.
1 сентября. Четверг. Нахожусь в обычном своем ожидании. В кармане 2 пенса. Боже, пошли мне рубли! Что делать? Дождь уже сутки не прекращается.
4 сентября. Воскресение. Укладываюсь, 1-го получил 100 р. от Манички. Туда-сюда — отдал долги, заплатил за квартиру, купил подарок Маничке — и осталось 3 ф. Как повернуться, не знаю. Сейчас /2 9-го. У Эхтера занять не хочется. Пойду после обеда к Пикок, отнесу ей Легальена — и попрошу 2 ф. Эхтер мне 2 ф. даст — вот и хорошо. Завтра после обеда к Смиту — большой разговор с ним иметь хочу. Вчера был у Шкловского [Dioneo]. Прощался. Говорили: о Константинополе, что там нужен паспорт, что лучше мне ехать в Талатц или в Сулину? или в Хилию?
Потом о Уитмане, о рецензии на Рапопорта (он в тысячный раз сказал, что рецензенты стараются показать, будто умнее автора), о Горьком (в тысячный раз, что Горький поэт рефлекторный), о Иоллосе, об «Атенеуме», где Бальмонт назван первым поэтом, о сыне моем, потом о редакции моей. Я жаловался, что «Одесские Новости» стали хуже. Потом он проводил меня до станции, шел скоро-скоро и говорил скоро, скоро. О Чехове — он только что прочел «Вишневый cад»... (Сейчас из окна слышу крик газетчика: Great Russian Victory43. Bce смеются и кричат ему вослед, — свистят. Сволочи.) Так что я, заговорившись с Diоnео, пришел домой в 9 /2 часов и потерял обед. Голоден был безумно. Пошел к Пикок. Она сварила мне яичко, чай закипятила: cake, хлеб, масло и kindness44. Голова болит. Был у меня сегодня Эхтер. Цилиндр. Белый жилет и сюртук. Я играл с ним в шахматы — и дал ему 3 мата подряд. Даже неловко. Голова болит. Упаковывать вещи очень трудно. Вообще все трудно. Что ни говори, а писательское дело легче всего. Не потому что — сиди и пописывай, а потому что наслаждение.
Среда, 7 [сентября]. Пишу это на пароходе «Гизелла». Приключений у меня тысяча — все они самые обыкновенные и в порядке вещей, но вспомнить будет приятно, так что я 1904
постараюсь занести их сюда со всевозможной точностью.
В понедельник пришел к Смиту. Он сидит у себя в кабинете за обитой зеленым сукном дверью, в коридорчике сидят просители — и он их принимает по рангу. Пришлось мне прождать минут десять. Я стал сердиться — и это сразу подняло мой ранг. Меня из коридорчика перевели в office, где я, усевшись, стал рассматривать карту мира на стене, и через несколько минут Смит вышел ко мне, так что я принимал его, а не он меня. Он мне сказал, что его письмо разминулось с капитаном и что он не знает, как поступить. Стараясь не лебезить, я стал грубым, и грубость спасла меня. Я оторвал от каких-то бумаг один листочек, дал ему и сказал: напишите сию минуту рекомендательное письмо капитану, дайте письмо мне и я сейчас же поеду в Кардифф. Он поглядел, не зная рассердиться или рассмеяться. Обдумывал он своими тяжелыми мозгами минуты 2 и наконец решил рассмеяться. Решивши, рассмеялся. И после этого — все прорвалось: он показывал мне портреты своих дочерей, рассказывал, что они хоть и замужем, но не хотят иметь детей (а когда я спросил: а если б они захотели? — судьба моя решилась: он дал мне introducing letter1, где именовал меня другом своего брата, сказал, что для сына своего он не сделает того, что делает для друзей брата, предложил мне чашку чаю, от которой я не отказался), что ему очень неудобно бывать у брата, так как, если заговаривают о Русско-японской войне, он не знает, как ему быть: стань он за русских — брат обидится, стань он за японцев — обидится жена брата и т. д. Потом Эхтеры, Эхтеры и опять Эхтеры. Во вторник дождь. Упаковавши вещи, пошел к Эх- терам. Поговорил Эхтер со Смитом по телефону — оказалось, я к вечеру должен быть в Кардиффе. Опять у Эхтеров — за поясом для Маши. С зонтиком м-ра Пая. Ланч в British Tea Table. Угощаю Наташу Орнштайн Гариоса и немножечком лимонаду. Она спрашивает, «что хотел Чехов сказать своим «Вишневым садом». Глубокомысленно молчу. В 2 часа забираю вещи (причем от нового чемодана, столь хваленого Эхтером, отлетает ушко). Еду на Paddington Station — попадаю в вагон 3-го класса, где, кроме меня, еще один человек. Человек пустяковый, воробьиного вида человек. Не блондин, не брюнет, не стар, не молод, росту малого, а багажу — зонтик и папка. Не успел я войти в вагон, как он хитро подмигнул мне, рассыпался морщинистым смехом — и достал небольшую аптечную склянку, показал мне и, когда я спросил его — медицина ли это, — обиделся и сказал гордо: это виски. Когда же я
1904 заметил, что пить скверно, он тотчас же со мною со
гласился — и изо рта его сильно понесло спиртом. Поехали мы с необычайной быстротой — так что даже на расстоянии нельзя рассмотреть пейзажа: мелькает. Впереди туча — мы догнали ее, минут пять побыли под ее дождем, и вон из-под нее — под синеву, под солнце. Часто бывал в туннелях — иные 5 миль длины. Почва по дороге каменистая, и, когда случалось проезжать разрезанный холм, — было видно, что холм состоит из кремня. Останавливались мы раза 3, и то минуты на 2, не больше.
Ужасно однообразны английские города. Reading, например, — это ряд красных ровных домиков, построенных каким-то Аракчеевым, узколобым и фанатически бездарным. И таковы почти все улицы. Хотел бы я знать годовую цифру самоубийц в городе Reading, должно быть, ужасно громадная. Хотел высмотреть из окна тюрьму, где сидел Оскар Уайльд, — не нашел. Поезд двинулся. И я рад. Ибо если бы я еще секунду глядел бы на эту безнадежную череду перпендикулярных домиков—у меня разболелись бы зубы. Помню старый замок в Ньюпорте на берегу реки, окруженный илом.
Я приветствовал из окна какую-то старушку — она радостно ответила. Мой спутник меж тем придал своему воробьиному лицу значительность, отчего оно стало еще воробьинее, и заявил: mind you — I am engineer! Electric45. Опять бутылка и неизбежный разговор о войне. — Mind you — всякая война всегда нехороша. По крайней мере так было до сих пор. Так что я ни за Японию, ни за Россию. — А когда бурская война была, вы то же самое говорили? — Да. — Стало быть, вы не были за Англию. — Как можно — конечно, я был за Англию. — Опять бутылка. Оказалось, что этот воробей был и в Испании, и в Голландии. Но про Голландию он ничего не знает, а про Испанию знает только, что там апельсины. Среди пути он рассказал мне анекдот — феноменально глупый, неправдоподобный — но, по его мнению, чрезвычайно смешной:
Американец прибыл в Англию, сел в английский вагон. — «Кондуктор, когда мы тронемся?» — Погодите. — Тронулся поезд — сначала легонько; американец недоволен: мы никогда так тихо не ездим в Америке. Поезд пошел по 40 миль в час. Американец крикнул: мы никогда так скоро не ездим в Америке, и с испугу выпрыгнул в окошко. «И с испугу выпрыгнул в окошко», — повторял воробьиный человек — в восторге.
Приехал в Кардифф. Улицы старые, солидные, но какие-то линючие. Таблички с названием улиц стерлись и торчат совсем ненужные. Кеб тоже особенный был у меня, провинциальный. Больше ничего не заметил, темно. Еду к Holl B-ters — заперто. И ни звонка, ни молотка. Извозчик говорит: меньше, как за 1904
полкроны, я с вами на пристань не поеду. Едем. Гавань очень извилистая — много закорючин, и каждая закорючина зовется gate46. Через эти gates переброшены дряхлые мостки — деревянные. Едешь, а они дрожат. Вот-вот свалишься в бездну. Справились у сторожа, тот посмотрел на бумагу, висящую у домика, сказал cabby какую-то цифру — кэбби поехал веселей и, подъехавши к какому-то столбу угольной пыли — сажен пять в высоту и сажен 12 в ширину, — сказал: — вот! Стараясь не дышать — пробрался я по досочке на пароход. Вышел высокий мужчина. Я думал, что он капитан, дал ему письмо. Он письмо прочел, положил обратно в конверт, возвратил мне и только тогда сказал, что он не капитан. Пошел к кебмену, он взял мои вещи, принес на борт, я пошел помочь ему — и до сих пор удивляюсь, как это я с тяжелой корзиной смог пройти по этой доске. Прошел. Мне показал этот высокий человек мою каюту — большую, с диваном, койкой, комодом и шкафом — и smoсking room47. А если вы любите музыку—так вот вам фонограф. К счастью, я не люблю музыку — не то бы я возмутился против такого силлогизма. Но фонограф оказался хорошим, бесшумным, нехрипящим, с оттенками. Сыграли мы несколько пьес — я попросил этого высокого человека показать мне, где почта — домой письмо отправить захотел, тот надел галстух и мы, дружески болтая, вышли. Вдруг человек прошептал: а вот и капитан, — и подбежал к кебу. Оттуда вышел усатый толстяк, мертвецки пьяный. Я на пристани сунул ему письмо. Он взял меня за рукав, да так крепко, что захватил и руку. Высокий человек раболепно помог ему пройти по дощечке и попросил денег для извозчика. Тот глянул на него и гаркнул: пускай подождет, bloody, damned48. Грузно сел и тупо стал глядеть на мое письмо, которое я так торжественно вез.
Высокий мой друг, к удивлению моему, оказался steward’ом и стоял перед капитаном в струнку. Закусили мы холодным мясом, капитан дрожащими пьяными руками заводил фонограф, и ко всему этому был аккомпанемент: заплатите, сэр, извозчику, извозчик дожидается. — В ад извозчика! — Я выпил две небольших бутылки пива — голова у меня разболелась мучительно. Стюард, наконец, пошел со мною на почту. На пристани встретили мы молодого человека, а неподалеку от него — кеб. — Вы кебмен? — спросил я его. — Я, — весело отвечал он. — И вам не надоело ждать? — Чего надоело? We are accustomed to it, Sir49, — бодро ответил он; почему-то его
1904 бодрость напомнила мне, что теперь осень. День об
лачный. Все спали. На пристани ни души. Впереди башня с часами. Прошли по дрожащим мосткам. Привязался к нам еще один человек — толстый, широкогрудый матрос, рассказал, непрошеный, историю одного человека, который упал с этих мостков, пожелал нам спокойной ночи и ушел. Тут-то и начались мои мытарства. С почты, которая открыта круглую ночь, пошли мы домой. Стюард по дороге сказал мне, что он хотел бы пойти в норвежскую церковь (он норвежец). По дороге повстречали мы еще двух норвежцев — один молодой машинист, шапка с гербом, как у учеников реального училища, другого не помню. В церкви был я представлен еще одному джентльмену — повару нашего парохода. Церковь переделена невысокой перегородкой на две части. В одной расставлены столы — и за ними люди распивают чай, а в другой половине повешены норвежские флаги, на фоне их статуя Иисуса Христа, простершего объятья, а перед этой статуей — кафедра. Церковь деревянная. На одной стене сбоку черная доска, где показаны №№ гимнов, которые надлежит пропеть. Все показалось мне скучно, неизящно, нерелигиозно, — и я захотел уйти. Стюард попросил повара показать мне дорогу. Повар пошел. Вышли мы — ияиз деликатности сказал: не трудитесь, покажите мне только дорогу, я найду.
Он показал мне башню с часами, сказал: нужно пройти ее и 2 мостка, потом налево, потом косяком — и пароход будет найден. Раз 20 ворочался я к башне с часами, прошел 40 мостков и в результате забыл кличку парохода — так что и спросить никого нельзя. Раз сторож по бумаге отыскал мне адрес парохода, опять указал башню с часами, опять поговорил про мостки, но внимание мое от пива, бессонной ночи и усталости притупилось, и пошел я опять, от мостка к мостку, побывал во всех почти доках — а найти не сумел. Двое босяков, — которые, как они говорили, работают с 5 час. утра до поздней ночи, — вызвались помочь мне и, хотя я заранее сказал им, что денег со мною нету, бегали, спрашивали, советовали. Ничего лучшего я не придумал, как отправиться вновь в норвежскую церковь и попросить повара указать дорогу. Но повар, увидав меня, кивнул мне головой — и отвернулся. Несколько раз дергал я его за рукав — но он — как мама отвечала мне, когда я приставал к ней в церкви, — отвечал мне: сейчас, сейчас кончится. И опять глаза в молитвенник. Так что я должен был выслушать на шведском языке проповедь одного священника, низенького и лысого, другого — высокого, седого и величавого, и в довершение всего — жены одного из них. А потом еще гимны. Наконец…
Пятница 9-е [сентября]. В Бискайском заливе. 1904
Вчера весь день пролежал в каюте и кроме лимонов, которые дал мне капитан, ничего не ел. Качало неимоверно. Я старался как можно меньше ощущать внешнюю жизнь, лежал с закрытыми глазами; лоб у меня был весь в холодном поту — но рвот не было. Изо вчерашнего дня помню одно: стюард показал мне карточку брюнетки какой-то. «Это, говорит, моя жена». — Красивая, — говорю я. «Да, она румынка. Гораздо лучше моей кар- диффской жены». Я сначала не понял. «У нас, у моряков, в каждом порту по жене», — пояснил он. Сегодня на ту же тему разговор с капитаном. Он шотландец. Наивно религиозный. Здоровый, простой, естественный. Женат, 3-е детей. Жену видает 3—4 раза в год, и байдуже50. «Я, — он говорит, — не распутник. Со всякой женщиной не свяжусь. Чтоб связаться с женщиной, мне нужно, чтоб у нее было “something special”»[51]. Ему 40 лет. «До 55 лет проплаваю, а потом и начну жить с женой». Сегодня качает изрядно. Но я целый день просидел на мостике — и постепенно привык к качке. Обогнали другое судно — разговаривали флагами. Удивительно хорошие отношения у капитана и crew52. Вечером к нам в столовую заходит машинист. Молчаливый, курит трубку. Ни одной лебезящей улыбки пред начальством. Слушает фонограф молча, — и когда пьеса кончается — не высказывает ни порицания, ни одобрения. Но оба, видимо, любят и уважают друг друга. Теперь 8 /4 вечера. Я хорошо поел, видимо, буду спать как убитый. Прошлую ночь плохо спал: бросало из одного конца койки в другой. Вчера и сегодня у меня в голове ни одной мысли не было. Завтра, как выберемся из Биская, будет теплее и тише. Вообще, я очень рад, что поехал морем. Я в море влюблен, так влюблен, что ни одной строчки о нем не мог бы написать. Это как о Маше — я ни слова о ней сказать не могу — добрая она, злая, умная, глупая — не знаю; она для меня все. И больше всего.
1
Качает — трудно писать. Докончу вкратце заметки о первом дне своего пути. Так что steward вывел меня из церкви — лег я спать. Было часов 11. Всю ночь мы снимались с якоря. Из окна было слышно: Are you ready? We are ready, — и ответ: We are ready. Are you ready?[53] — все были ready54 — и ни с места до рассвета. На рассвете рабочие с берега просили у капитана на чай, он бранился, давал на чай, отказывал — и мы поплыли. Проплыли злополучную башню с часами, долго возились среди других пароходов, и
1904 нельзя было разобрать — плывут ли они, а мы стоим,
или мы плывем, а они стоят. Потом проплыли мимо берега — вроде нашего малого фонтана, потом река с парусными суднами — и, пройдя часа 2, — стали. Ждали каких-то хронометров. Дождались, а я покуда записывал в дневник впечатления 2-3-х предыдущих дней. Тронулись — и началось у меня — не тошнота, а слабость и головная боль. Как понимаю я теперь мамочки- ну мигрень! Хочется уткнуться в постель, не думать, не чувствовать и лежать тихо-тихо. А тут тебя кидает и — что еще хуже — раскачивает широкой зыбью. Я лежал и сам чувствовал бледность своего лица. Дрожало все тело — словом, дрянь. Вот и сейчас это же начинается. До завтра.
Ночь на 10. Пароход ревет, как корова. Оделся. Спрашиваю стюарда: Что такое? —Фог55, говорит. 3 часа ночи. Мне спать совсем не хочется. Качает. Сегодня будем Португалию обворачивать.
10-е, суббота. Никогда не думал, что море умеет быть таким голубым, пена такой белой, облачка такими легкими и воздух таким чистым. Качает, но я обвыкаюсь — и уверен, когда лягу дома в постель — голова у меня закружится оттого, что не качает. Сегодня примусь за «Онегина». Глядишь на всю эту благодать и только теперь понимаешь, какая дрянь эта Англия. Еще несколько часов, и мы будем между Испанией и Африкой.
Вечер 10-го. Пробовал писать «Онегина». Не пишется. Отчего? Обстановка самая обыкновенная. Ехали мы Бискайским заливом — и как я ни старался вызвать в себе удивление, чувство необычности — нет. Как будто Бискайский залив это Большая Арнаутская, как будто я каждый день по Бискайским заливам езжу. Сейчас опять к туману дело идет.
Капитан спал весь день, а сейчас перетащил свой фонограф наверх и угощает им кого-то. Я сегодня хочу пойти спать попозже, а то я целые ночи напролет томлюсь и ворочаюсь с боку на бок. Да, чтоб не забыть. Когда я только прибыл на «Гизеллу», капитан пьяный стал говорить о Русско-японской войне. «Japanese are bloody men, to be hanged56. Встреть я японца, я бы его так!» — и трах рукой по деревяной стене каюты. Он выговаривает – «Russian, Русшиан». Странную вещь я в себе подметил. Все такие мелочи жизни — даже не характерные, даже бессвязные, даже ничего ничему, кроме памяти, не говорящие, — я записываю с особым тщанием. И чем я здоровее, чем бодрее, тем бо- 1904
лее привязчив к таким мелочам. Отчего это? Значит ли это, что у меня нет «Бога живого человека»? Или это значит, что мой Бог — жизнь, все равно где, все равно какая — бессвязно плетущаяся, вне доктрин, вне наших систем, вне наших комментариев, вне нашего знания. Как бы то ни было — самые искренние и умные стихи, какие я когда-либо написал, — вот они —
И за прелесть речного изгиба, Уходящего в яркую тьму, Кому-то кричу я «Спасибо!» — И рад, что не знаю кому.
[нарисован карандашом человек за рулем перед микрофоном. — Е. Ч.].
Хоть и писано в Атлантике, но плохо.
Подле Португалии, 10 сентября.
Когда вот этак поглядишь на жизнь — то только тогда поймешь ее, когда увидишь, что понимать нечего, что и без понимания все all right and God is in his Heaven57. Кричишь «спасибо» – и не знаешь кому, и что главное — не хочешь знать, кому, — и что еще главное — рад, что не знаешь, кому. Сверху слышно, как капитан приплясывает и подпевает своему фонографу. Четверть 8-го. План «Онегина» у меня помаленьку прочищается. Сейчас пойду, вскрою свою корзину. Хочу достать бумажки из «Онегина» и разобраться в них. Но нет —лучше завтра. А сегодня буду продолжать «Онегина».
11-го сентября, воскресение. Боже мой, за что мне все это
счастье? Лучшего неба, лучшего моря, лучшего настроения — у меня никогда не было. Жарко. С утра принял морскую ванну. Снял капитана, капитан снял меня и steward’a. Сидел долго с капитаном на bridge’e58.
Говорили о неграх. Он рассказывал, как негритянки любят белых мужчин. «Когда я был second-mate’ом59 — курс наш был в Южную Африку. Там plenty of negro-women60. Идешь по деревне, а негритянки тебе кричат: пс! белый! Ну и зайдешь к ним. Денег не хотят — for pleasure61. А с негра или деньги — или женись! Вообще моряки — побывав во всех углах земли — из этнографии знают только о женщинах. Про Одессу steward так и говорит: много де- 1904 вочек хорошеньких. А когда я сегодня за
breakfast’ом62 сказал капитану, что Одесса wicked town63, он запротестовал — и сказал: нет! Sleeping with women, вовсе не wickedness. This natural. All what’s natural is right64. Первого англичанина такого вижу! (Он англичанин, а не шотландец, — я давеча ошибся.) У него фонограф сегодня хрипеть стал, он взялся его чинить — и вконец изломал. Сейчас сидит на палубе со steward’ом и крутит. А стюард такой, что советы подавать умеет. Эту гаечку, сэр, привинтите, этот винтик, сэр, открутите. Сэр винтит и крутит. Только что видал Португалию, берег ее. Весь как есть. Полгоризонта на западе занял. Гористая, обрывистая — с беленькими домиками, в подзорную трубу хорошо видать. Перед нею мы миновали 2 скалистых острова, на одном — маяк. Пойду на мостик опять. Я от солнца удрал. Жарит здорово. Я фуфайку сниму — жарко. Читаю я Диккенса «Tale of two Cities». Capital [65]. Из окна своей каюты совсем ясно вижу Португалию. Несколько беленьких городков, и подле одного неимоверно громадное здание — величиной с треть всего городка. Кончается Португалия так:
[Нарисован рельеф местности. — Е. Ч.]
Мы прямо метим на точку а — немножко правей. Там из-под точки а —другая земля, как в тумане. Весь этот день тихо, а сейчас солнце забежало за облачко и пошло качать.
5 часов вечера. Теперь я вижу Португалию вот так. В бинокль ясно видны деревья, пена волн, бьющихся о берега, даже окна ближайших домов. Первый раз вижу сегодня, как тучи покрывают горы. Туча набежала и закрыла половину Португалии.
11 часов вечера. На горизонте показались огни большого парохода, supposed to be Russian battle ship66.
Я ошибся, когда говорил, что всю Португалию вижу. Точка а вовсе не конец Португалии. Вечер. Капитан окончательно исковеркал свой фонограф и потому весь вечер читал мне про Брэйт- мана. Мне понравилась эта [записаны слова песни: De Maiden mid nodings on.[67] — Е. Ч.].
12, понедельник. Мы идем прямо на солнце. Пароход не колыхнется. Раннее утро. Хочу приняться за «Онегина». Вкус у меня страшно развился за последние 2 года — совсем не- 1904
соразмерно с моими способностями: сегодня просмотрел первую тетрадку «Онегина» за 902—903 год и вычеркнул почти все. Самого себя стыдно. Заново писать — куда легче, чем переделывать, а мне теперь предстоит переделать характеристику Ольги. Посмотрю, что выйдет. Глупо это — в тысячный раз обличать девушек за то, что они, чтобы выйти замуж — в науку пускаются. Ну, да уж это последний раз. Потом Татьяна — письмо ее, письмо Ленского к Онегину — и конец. Ах, если б удалось закончить на пароходе!
Вчера капитан наизусть читал длинное стихотворение о потерпевшем крушение… Прелесть. Никогда я так не хохотал. «Bab. Ballads» — это он записал мне заглавие книжки, где стихи эти имеются.
«С месяц плыли мы в лодке и наконец почувствовали голод. Съели капитана, матросов, — остался я и повар. И восстал деликатный вопрос — which68. Я любил повара, как брата, он уважал меня — но — повар говорит: знаешь, ты должен умереть. Потому что если я умру, ты ведь не сумеешь меня приготовить» и т. д.
Мы идем на восток, и потому часы наши страшно отстают.
На горизонте «Русский броненосец». Капитан шутит: I’ll clear the deck for action69. — Mate70 отвечает: She is big enough for it71. «В Южной Африке в войну мы не останавливали немцев», — хотя только что сказал mate^, что русские имеют perfect right72. Только что остановили один пароход и отпустили. «Доброволец», а не «Броненосец».
13, вторник. Вчера в 1 час ночи прошли Гибралтар. Теперь в Средиземном море. Вдали как в тумане видны горы Испании. Закончил (почти) скучную работу переделки «Онегина» — сегодня примусь за самостоятельное творчество. Господи, благослови. На душе спокойно и хорошо. Почитаю Теннисона «Мод»*, чтобы к Татьяне с должным настроением подойти.
Впервые сегодня видел снег на горах. Горы Испании скрыты за горизонтом. Видны только вершины их, и на вершинах белыми пятнами снег. Небо синее, но море — такого моря я никогда не видел. Пена бела — как морская пена — другого сравнения не подберешь. Сочиняю письмо Татьяны и, кажется, стою на верном пути.
1904 14 сентября, среда.
Я тебя не люблю, и порою Ненавидеть хочу я тебя, Но вина моя в том пред тобою, Что только любя Я могла ненавидеть тебя.
Ты мне жалок теперь потому, Что жалеть тебя не за что, бедный. Ты смеющийся, смелый, победный, Ты не жалок себе самому.
Твоя речь так ровна и тверда, И всегда твоя вера с тобою, И в неделе твоей чередою Вслед за вторником идет среда. И ты знаешь — тебя я не стою, — Оттого ты мне жалок всегда.
Ты хозяин, ты в жизни судья. О! Когда бы ты был подсудимый! — Виноватый, смущенный, гонимый. Я пошла б за тобою — рабыня твоя, — И как своим рабством гордилась бы я.
Вот такие-то вещи пишем мы в Средиземном море. У плохих писателей — стиль сильнее их. Они не могут выбиться из той стены, которую сами же создают. Я начал письмо Татьяны в высоком штиле — и каждую минуту сознаю, что это неестественно, что нужно взять октавой ниже, а выбиться не могу. Все слова высокие лезут в голову — а письмо Татьяны именно должно быть умилительно по своей простоте. Но где же взять умиленья? Вчера я впервые видал настоящее звездное небо — такое строгое, такое вечное, такое торжественное. Все звездные небеса, доселе мной виденные, – жалкая имитация, ничего больше. Спор с капитаном о России — долгий спор, — в котором я получил два удовольствия: во-1-х, отстоял честь своего отечества, а во-вторых, заметил, что довольно сносно говорю по-английски. Опять качает. Сегодня подле Африки будем, а завтра увидим ее, мамочку, вблизи. Вчера — к моему ужасу — фонограф был починен капитаном и вновь пошел «William» Телль. Play’d by Columbia Band. Columbia Record73.
15, четверг. Вчера написал 2 строфы из «Оне- 1904
гина». Доволен. Ибо вместо долгих повествований и отступлений сразу наметил положение дела. Строфу о попугае написал без единого перечеркивания, и только тогда заметил, что написал ее, когда написал. А сегодня дело идет гораздо туже! Отчего бы это? Между тем никогда я не представлял себе яснее, что я должен сказать и как сказать.
16-го, пятница. Знай, сын мой, что, выкинув одну скверную строфу из твоей поэмы, ты приобретаешь больше, чем если б ты написал 3 новых. Сегодня я в этом смысле сделал большое приобретение. Выкинул такую строфу, написанную вчера. (Часть III, ХХУП.) «А после чем-то осиянна пришла к покойнику в покой и граммофон из-под дивана достала. «Ой, покойник мой, ты знаешь, был мужчина видный, да только очень уж солидный. Бывало, с Мотькою своей сидит, а мы дохнуть не смей. И все играет на машинке на этой. Что ж — теперь и я сыграю: очередь моя!» И т. д. Странно, как это я в начале не заметил, до чего плохи эти строки. Сегодняшний день такой: проснулся в 4 1/2 ч. утра от сладостных сновидений, для избежания которых со всеми их последствиями — должен был встать голышом и делать гимнастику, тыкаясь руками в низкий потолок кабины. Стал думать, как я приеду в Одессу. Как я увижу жену, маму, Маничку, сына, как Боре Кацу преподнесу промокашку с его портретом и т. д. Мысли эти заняли 1 час. Стюард вошел, закрыл окно — дождь.
Дождь прошел необычайно сильный — и по воде пошли тонкие змейки пены. Из окна видна Альжирия — выжженная, холмистая. За все время высмотрел только одно жилье — и то не знаю, чем его обитатели питаются, — оно среди холмов, и возле ни лесу для охоты, вокруг ни одного паруса — для fishing1, — да и для чего этому жилью торчать так одиноко? Прошли мимо двух больших скал, из которых одна — совсем как стол. Дождь прошел. После брэкфеста до ланча я сидел на bridge’e75 и читал Свинборна. Легко. Сегодня нашел у него много прозаизмов, ловко замаскированных фразой. Видно, образа не хватило, он выработал его умом и хочет выдать за истинный образ. Нужно признать — это ему удается. Впрочем, все кажется фальшивым и деланым — на фоне этого моря, пены, ветра и неба. А сегодня прибавилось нечто необычайное. Из-под нашего ship’a76 идет, идет волна и на некотором расстоянии встречается с боковой волной (мы теперь прямо про- 1904 тив Генуи — так что волнам простор большой), они
разбиваются в нежно-белую пену — от пены подымается водяная пыль — в которой всякий раз встает радуга. Так в сопровождении радуг мы плыли часа 3. Вряд ли я когда-нибудь вновь испытаю такое счастье. Вчера я стирал платочки и свою блузу.
17-го, суббота. Опять чистое море, ясное небо. Вчера стюард показывал мне фокусы — палку, стоящую «посредством электричества», 12 спичек, тарелку с сажей. Рассказывал про остров, где его жена. В Норвегии. Если стоишь на одном конце его — видишь другой. В пастора там все верят как в Бога. «Пастор сказал» — это крепче заповеди Моисея. Ежели в церкви нужны новые занавеси — пастор устраивает сбор и говорит по этому поводу проповедь. Стюард раз сказал — не дам. Жена просто в ужас пришла, и сейчас на него смотрит, как на вероотступника… По-русски сегодня 5-е, и 10-го или 11-го я увижу своих. Эта мысль до того меня волнует, что плохо сплю, часто просыпаюсь. Вчера и сегодня принимал теплые морские ванны — и увидел, что се благо, и возрадовался в сердце своем. Вчера капитан вновь угощал меня фонографом. Listen to the mocking bird (and yet I will remember, remember, remember). «My kingdom»[77] пошлый романс, где объявляется, что сердце девушки царство, и про который капитан говорит — ловко написано — и все суетится, понимаю ли я эти великолепные слова. «Ave Maria», «КэкУок»», «Бабочка» (вальс) и т. д. Я прочел вчера Конан Дойля — «Похождения Шерлока Холмса», где герой — русский профессор. Смеялся много. Закончил недавно Jacobs^ — «Skipper’s Wooing»[78], ничего смешнее не читал. Беспрерывно хохочешь. Автор многого от себя не требует, но дает больше, чем хочет дать. Он хочет дать ряд смешных эпизодов, а дает самое трепетание жизни, самый перелив вот этого самого, как его? История с креслом и поваром уморительна. Повар убил собаку, которая сторожила его, — удрал, устал и для отдыха попал в курятник. Куры закудахтали, — повара изловили и привязали к креслу. Он удрал с креслом.
[Страница перевода рассказа Джекобса исключена. — Е. Ч.]
Сейчас проезжаем остров Мальту. Мальта как Мальта — такою ей и быть полагается. Коротенькая. Всю видать. Снял нашу столовую. Написал строфу из «Онегина». Теперь 1 час.
Хорошие строчки: They are slaves who dare not be 1904
in the right with two or three79.
Тоскую. Опять мысли о смерти. Вот уж месяц, как их не было. Ничего не хочется. 5 часов.
Пошел на корму после чаю. Солнце садилось. Роскошь была ослепительная, чрезмерная — смотреть было мучительно хорошо и хотелось, чтобы все это кончилось. А когда солнце зашло — нежные тона. Прямо над головой нежно-розовое — ниже темно-темно-синее, потом желтое, потом потонувшие недвижные облака, потом кроваво-красное. А на волнах розовый налет. И на ясном небе луна — и робкая от нее полоска на воде. И за пароходом светлая дорога. Я сел у log^[80] на тумбу — и прочитал себе всю 3-ю часть «Онегина». Хорошо. Только длинно. Больше ни одной строки. Написанную сегодня после обеда — без милосердия гоню. Потом беседа с плотником-норвежцем. — Почему он (55-летний старик) не женился? — Я видел, как живет seafaring people81.
[Перевод еще одной страницы Джекобса пропущен. — Е. Ч.]
19 сентября. Понедельник. Греция. Матакацский мыс — наиболее южная точка в Европе. Горы, а по ним какие-то камушки рассыпаны. — Что это такое, — спрашиваю капитана. — Кладбища? — Города, — говорит.
Мы теперь совсем близко. Зданья вижу простым глазом. Лестницы в горах. Изгороди. Пойду еще смотреть. 11 час. Проходим какой-то остров, а какой — не знаю.
1 час. Только что, поворачивая к северу, — видел пещеру отшельника. Весьма комфортабельная. Мостики, оливы, дорожки, все беленькое, чистенькое. Правее — его зимняя резиденция. Видимо, не дурак — даже виноградом обзавелся. В эту пятницу или субботу я буду среди своих. Себе просто не верю: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница.
Но чем короче дни разлуки, Тем дольше кажутся они.
Чтобы скоротать их, буду исправлять «Онегина». Писать дальше не буду, но, если II-ую часть исправлю, сочту себя прошедшим 7/8 дороги.
1
2
4
6
1904 20 сентября. Мы в Архипелаге. Что ни минута,
то остров. Ветер, как скаженный все равно. Вчера вечером прочитал Конан Дойля — «Tragedy of Corosko»1. Страниц 100 продул сразу. Мы и 9 миль не делаем в час. Сегодня придется ночевать на якоре. Турки в Дарданеллы не пустят. Помаленьку вылащиваю2 1-ую часть «Онегина».
Проходим Тенедос. 5 минут 5-го. Поля, огороды. Город. Мельницы для накачивания воды. Вот такие (рисунок).
Развалины троп среди очень красивой и пышной зелени. Мы опоздали на 1 час только в Дарданеллы — и теперь теряем день.
Ветер против нас необычайный. И откуда взяться ветру, когда кругом островки; мы едем со всех сторон загорожены землею. Капитан, хоть и знает, что не поспеем, все глядит на солнце, справляется с логом.
9 часов вечера. Стоим на якоре. В архипелаге дул необычайный, сверхъестественный ветер. И волн он не подымал, а только резал поверхность воды на тончайшие полосы, бечевки какие-то. Два дня назад — я в белой куртке на голое тело щеголял, а теперь на мне фуфайка, жилет, теплый пиджак, шейный платок. И ветер, как нож. Мы надеялись до последней минуты, но когда засияла луна и свет ее сквозь тучи пятнами лег на воду — то не было уже никакой возможности считать эту пору суток днем — мы повернули назад и пошли мимо тех мест, которые уже были нами пройдены. Зеленые фонари, красные — мы повертелись и потом плотник- скандинавец пошел к якорю и стал вертеть какую-то ручку у машины. Якорь с треском — цепляя звеньями цепи — пошел вниз. — Сколько? — кричит капитан с мостика. — 45! (Звеньев) — It will do3. И, поставивши anchor watch4, он сейчас же сошел в столовую — взял фонограф и заблагодушничал. Ему и дела нет, что «Грэдель» из-за остановки потеряет 250 рублей. — Теперь и звук у фонографа чище, когда мы стоим, — говорил он. Пришел chief engineer5, трубка в зубах. Замечательно: сыграет фонограф tune6, капитан принимается хвалить, рассыпается перед собственным фонографом в комплиментах, а машинист хоть бы что — знай пыхтит. Сегодня на радостях они даже whisky хватили. Только что был на мостике. Мы у турецкого берега. Слышно было, как прогремел рог в турецкой крепости. Поднял волны в архипелаге. Не волны,
а пендосики какие-то — ехидные. Нет того, чтобы 1904
откровенно. Пройди мы Дарданеллы сейчас, завтра я уже видел бы родных. Ну ничего, они, бедные, уже, должно быть, беспокоятся.
21 сентября. Etnos, деревяная дощечка, пушка, канат им подали, остановились, красные крыши домов, мечеть, яхты, катера,рыбачьи лодки, поля. Турецкие броненосцы очень жалкие. «Одна английская бомба — и все они к черту».
Все зелено — лучше, чем Греция, плоские широкие холмы. За нами и перед нами гуськом пароходы. Теперь проходим Галли- поли.
Погода лучше.
Стюард дал мне свою карточку. Он только что рассказал мне про салун ов нэкд уимен82 в Одессе. Везет своей румынской жене золотую брошь (дюжину таких он скупил за форпенс83), сделал из корзины перекладины для ковра.
Мы теперь в Sea of Marmaro (Мраморное, что ли?). Скучные виды по сторонам, ветер; только что chif mate84 сказал, что раньше завтрева в Черном море не будем. Так что напрасно я тороплюсь с укладкой вещей.
1/2 12-го. Мы в Константинополе. Тихо, тихо — каждый звук кажется оскорблением тишины — и ее не нарушает. Контраст необычайный. Слышно, как в городе бьют часы и где-то, сами себе надоев, лают собаки. Мечети, огни. Тучливо — но какая-то ясность вокруг. Вижу какую-то мечеть этакого вида [рисунок. — Е. Ч.]. С четырьмя башенками. Гавань широко и вольно раскинулась. Впереди, как вязка кораллов, огни, о о о о о о о. Как странна эта тишина. Видно, мы сильно шумели в море, и море шумело, только это было незаметно. Теперь уху как бы чего не хватает.
Вот тихо. Даже в ушах шумит. Опять ночь спать не буду. Ах, только представить себе: суббота, я с багажом на извозчике — еду на Базарную. Скорее, извозчик!
1904 [не датировано, предположительно, после смерти Чехова. — Е. Ч.]
Если чеховщина безжеланность, — то Чехов ненавидел свою чеховщину как величайший позор, клеймил ее всеми проклятья- 1904 ми, и жизнь свою положил, чтоб ее искоренить из
души. Эта ненависть Чехова к чеховщине, героическая эта борьба с тем духом.
Равнодушие — для этой активнейшей, ярчайшей души было страшнее гангрены. Когда его охватило то, что теперь называется чеховщиной, он возненавидел ее в себе, как стыдную хворь. С отвращением к себе самому, с омерзением, с брезгливостью говорит он о чеховщине в своих письмах о ней, все силы тратит, чтобы искоренить ее из души.
Он мог бы кокетничать ею, бравировать, — (своей «нирван- ной безжеланности»). Мало ли было у тогдашних людей эффектнейших и красивейших тог для прикрытия своей безжеланности. Чехов, единственный изо всего поколения, почувствовал здесь грех, боль и стыд, — единственный жестоко стал бороться с собою, вступил в затяжную борбу с собою и с дьявольским наваждением чеховщины. Странно, что этого никто не заметил. Ведь все его письма и большинство его книг — суть как бы летопись этой борьбы. (Туда занесены все подробности — весь героический бой человека со своею душою.) Там запечатлелись все победы, поражения.
Чехов как человек и поэт Статья К. Чуковского*
И с этим студнем в душе он все же лечит, хлопочет, одолжает, ссужает, мечется от Красного моря до Белого, и только иногда проговаривается: — в Тироль ли ехать, в Бердичев, в Сибирь ли, все равно. Если б кто пригласил меня на виселицу, то я пошел бы.
Даже в его жадности к жизни было странно напряженное. Как будто он принуждал себя к жадности, насильно вызывал у себя аппетит. Аппетита порою и не было, а он все жевал и жевал, пихая в себя кусок за куском, насильно, почти с омерзением. И чем меньше было у него аппетита, тем больше он жевал и глотал. Похоже, что и в рулетку играл он нарочно, принуждая себя к страсти, к азарту, и на Сахалин отправил себя — против воли, против влечений всего своего естества: взял себя за шиворот и проволок все одиннадцать тысяч верст. Вообще, ко всему нашему житейскому деланию, к нашим человеческим суетам и страстям должен был всемерно себя понуждать.
Но вот подозрительны и странны строки:
«Ехать… »
Если всмотреться, покажется, что и на каторгу, и на земскую службу послал себя.
Все это правда, конечно, но правда однобокая. 1904
— Но позвольте, — закричат мне иные, — вы что- то фантазируете.
Четверг. Написал реферат о Чехове. Плохи мои дела. Денежные и духовные. Маше* некогда быть со мною. Маничка* в проклятой своей школе исхудала — страсть. Я живу на чужих харчах. В каждом углу мне чудится Зак. Вознесенский — глуп. Кармен скучен и глуп. Альталены нету. Сын мой весел, здоров, и я — к своему удивлению, уже люблю его. Маша английского не позабыла — но зачем в сутках только 24 часа!
25 ноября. Пишу «Онегина». Написал:
1904
часть — 424
— 330
— 365
— 215
Всего 1334
Погляжу, что дальше будет.
февраля. Читаю о цензуре. Анекдоты*: Павел запретил слово «общество» (18). Коцебу говорит, что русским воспрещалось особым (см. 37) указом иметь родину (19) , «я уезжаю в Россию, там холоднее здешнего» — цензор: «там только одни честные люди»; стр. 56 о цензуре Николая над Пушкиным; Даль и цензура (58). О дороговизне извозчиков (60). Подвергались цензуре даже пряничные узоры.
февраля. Прочитал у Бердяева («Новый Путь», III, 1904)* очень хорошее место, которое стоило бы вставить в статью о Минском:
«Ратнер понимает философскую сторону вопроса, но он не понимает проблем идеализма, они не являются для него психологическим переживанием, ответы на эти проблемы только тогда могут быть поняты человеком, когда эти проблемы переживались как важные и существенные моменты духовной жизни; тому, кто не пережил их подобным образом, знакомство с философией не может помочь. Оно научит человека различать разные направления, различные точки зрения, но не научит считать проблемы проблемами. На стр. 20. Исправляет Скабичевского. Выход из данных проблем представляется ему очень легким именно потому, что у него не было тех психологических переживаний, на почве которых возрастают эти проблемы».
Минским, был в кафе-шантане с Минским, Минский 1905
был у меня — вот он мне не по душе. Холодный и четырехугольный какой-то. Мне вообще — Федоров представляется в таком виде: [рисунок],
а Минский в таком: [рисунок].
Ив. Бунин в таком: [рисунок].
Леонид Андреев в таком: [рисунок].
Боже мой, скольких я литераторов знаю: 1) Diоnео, 2) Пши- бышевский, 3) Волынский, 4) Минский, 5) Федоров, 6) Бунин, 7) Евг. Соловьев, 8) Найденов, 9) Юшкевич, 10) Айзман — если не считать Жаботинского, Рапопорта, Кармена и себя. 11) проф. Милюков, 12) Свирский, 13) Л. Андреев, 14) З. Венгерова, 15) С. А. Венгеров. Но как это все отдельно — в стороне от кружков, от направлений. Теперь только литераторы сплачиваться стали, а доселе каждый особняком стоял — сам по себе. Пришли в голову рассказы — «Студент», «Жидовка»*.
10-го февраля. Утро. Насморк. Был вчера у m-me Дебуше. Маша пьет чай и говорит: с воскресенья ты дебушируешь.
18-го февраля. Вчера и третьего дня мои фельетоны*. Заработал 32 р. Сегодня и вчера ничего не делаю. Вечер уже.
Был у Духновского, Федоровой, Эрманса, Лифшиц. Всюду разговоры о готовящемся на завтра погроме. С Эрмансом говорил о своем желании ехать в Питер. Послезавтра ответ. Читаю теперь философию литературы Евг. Соловьева*. Ужасно поверхностно. Он говорит, что вся литература наша аболюционистская1. (При этом врет на Пушкина, стр. 13.) Это верно. Но аболюцио- низм он видит только в проповеднических творениях. А если шире глянуть, то аболюционизм и в декадентстве есть. Ведь говорит же он, что во имя общественного служения — литература выдвинула индивидуализм. Почему же не хочет понять, что во имя проповеди выдвинула она отрицание проповеди.
Итак, факторами, создавшими литературу, он признает 1) общественный строй (рабство); 2) Государство. Он все о влиянии Запада говорит. А ведь из Запада мы брали то, что к нам подходило. (Пример с Шопенгауэром у Чернышевского, см. Volynsky.)
Главная ошибка: он национальный характер литературы выводит из классового.
Ну, Бог с ним. Вот к 6-му февраля еще приписка. Тренделен- бург, один из критиков Гегеля, обвинял его в том, что он в своей
1905 диалектике воспроизводит заранее известное из
опыта, подобно фокуснику, вынимающему из шляпы только вещи, им заранее туда положенные.
Маша (кормилица) рассказывает, что ни в одной пекарне нельзя сегодня найти хлеба. Люди закупают, предвидя назавтра — забастовку. Что будет?
«Вопросы Жизни», II, 24. «Вообще нет ничего неправильнее, как определять какое-нб. жизненное или литературное направление по тем проявлениям, которые присущи ему в моменты той или иной борьбы и антагонизма. В борьбе каждый перестает быть самим собою и всецело определяется качествами моего противника». Аскольдов*. Об этом же у Бердяева. За 20 лет*.
16 марта 1905 [Петербург]. Писал 4 дня подряд. А сегодня не могу. Только что получил от Машутки телеграмму. Едет. Как я рад: я сегодня в окне видал хорошую вуаль, сарпинки хорошие — много всего кругом. И некому купить это. А в кармане деньги. Хорошо еще, что я не выслал их Маше. Начал писать статью об английском театре*, да нет, не могу.
16 марта. Телеграмма была получена таким образом: я пошел к Кнорозовскому за деньгами. Денег у него не было, он дал мне чек. Получив в Сибирском торговом (против Гостиного Двора) банке 25 р., я пошел домой по Невскому. Туман, как в Лондоне. Зашел к Вознесенскому — взять рубль и отдать ключ. Он читал мне свою рецензию, я ел орешки. По дороге купил колбасы — иду медленно, злобно, устало. Прихожу домой — Настя ничего не говорит… «Ну, неужели и письма нет!» — думаю себе. Иду — телеграмма и записка от Соколовской. Записка какая-то декадентская, Бог с нею. А телеграмма… — Боже мой — я стал ходить по комнате… Завтрашний день проживу, а послезавтра… Утром встал — на вокзал. Потом извозчик, вещи в корзине, — мы едем и разговариваем без конца. Хорошо! Потом вместе в галереи, на выставку, ловко! Потом к Тихоновым пойдем, к Минским пойдем, к З. Венгеровой. Пока она отдохнет, она откормится… Только бы по Кольке не скучала. Нет, дневник, сейчас сниму сюртук и все-таки сяду за статью. Хлеб вернее кушать будем. Да и досугу-то больше… Сейчас разоблачусь. Купил себе Smart1, нет больше брюк? вот уж она и пришьет. Пойду только сейчас к хозяйке, условлюсь. Увижу, как и что. Если дорого — смыслу нет.
1 Английская фирма, изготовляющая одежду (англ.). 112
[Вклеена телеграмма]: 1905
Из Одессы № 267
Принята 16 1905 г. 12-45 Подана 16 11-45 ВЫЕЗЖАЮ СЕГОДНЯ МАША
апреля. Приехала и вчера уехала. Эти две недели были лучшим временем моей жизни — и, боюсь, это время не повторится. Мы были в театре, видали «Безумную Юльку», «Ради счастья» и «Секрет Полишинеля». У Юреневой на Владимирском каждый день. Даня здесь был, — мы втроем на санях к Раисе ездили — на Васильевский Остров — нашли другую Раису Дав. Коган, — смеху столько. Потом были в Манеже, потом в Пале-Рояле — у Волынского, у Сорина, у Тихоновых, — потом у Жаботинского, потом в «Еврейской Жизни», потом у Миролюбова — потом в Эрмитаже, потом в музее Александра III и т. д. Словом, отдохнула моя девочка. Она поздоровела, повеселела, пополнела — выспалась, поела всласть, пива выпила. Мы только 2 раза поссорились: один раз из- за жены Минского, другой — из-за нее же. «Нет больше брюк» она мне пришила, к З. Венгеровой мы не ходили. — Но прожили чудно. Я при ней 5 статеек написал на 105 р. (об английском театре, о Л. Андрееве, о Новом театре (2), о Льве Толстом и интеллигенции). Вчера с вокзала пошел я по Забалканскому к Фонтанке, там Саша Фидман. Был у него часа 3, рассказывал, врал, пил чай с пирожными. Потом они с Володей меня проводили — пришел домой, нашел записку от Евг. Соловьева — что мои «Пионеры» — прелесть*, но что из пародии на Лохвицкую нужно 4 строчки выкинуть. И то, и другое — чепуха.
1905 Я иду вдоль ласковой реки,
Я плыву в объятиях весны, И огни небес — недалеки, И оковы мира не тесны.
Бог и Смерть — ничего я не знаю. Я знать не могу, не хочу, Я верю певучему маю, Я молюсь огневому лучу.
И струится песня из души,
Но о чем — не ведаю, о чем.
Все загадки мира хороши,
Не руби же их безжалостным мечом.
Тут мало сходства — не умеет Твою красу отобразить Искусство, — но и с ним светлеет Мой дух; и с ним надежда реет, И мне приказывает жить.
Искандер: Везде, где людские муравейники и улья достигали относительного удовлетворения и уравновешения, движение вперед делалось тише и тише, фантазии, идеалы потухали. Довольство богатых и сильных подавляло стремления бедных и слабых.
Общественный уклад выходил тогда «из исторического треволнения в покойное status quo жизни, продолжающейся в бесспорной смене поколений — зимы, весны, лета.
9 апреля. Перевожу Байрона для Венгерова. Не знаю, удастся ли мне. Иногда нравится, иногда нет. Отобедал. Напротив сидит Балабуста. Ее Коля дрыхнет у меня на кровати. Суббота. Я поместил в «Театральной России» заметку о Сольнесе*.
12-е, вторник. 1) Член общества членовредителей… 2) Мистификация мистицизма.
Иду к Кнорозовскому за жалкими своими 23 рублями.
14 [апреля], четверг.
Гряньте, гряньте, барабаны, трубы, трубы, загремите*, Ваши звуки пронесутся беспощадною толпой. В церкви, церкви величавой — богомольцев разгоните, В школу душную бегите, книгу пыльную долой.
Новобрачные забудут сладострастные восторги, 1905
Вы разбудите безумных в упоеньи шумных
оргий, —
Вы ворветесь в двери, в окна беспощадною толпой. Громче, громче, барабаны! Трубы, трубы загремите!
Что? Разостланы постели? Разве нынче кто заснет? Чьи-то песни зазвенели… Их убейте, заглушите, Чьи-то стоны, чьи-то слезы… Громче, громче и вперед.
15 [апреля], пятница. «Таким невозмущаемым шагом идет Англия к этому покою, к незыблемости форм, понятий, верова- ний».(«Не оттого ли здесь дети старше своих дедов и могут их назвать a la Dumas junior1 «блудными отцами», что старость-то и есть главная характеристика теперь живущего поколения?) По крайней мере, куда я ни смотрю, я везде вижу седые волосы, морщины, сгорбившиеся спины, завещания, итоги, выносы, концы и
*
все ищу, ищу начал — они только в теории и отвлечениях» .
19-е [апреля], вторник. Кстати: у Тихонова есть шуточная автобиография Чехова: Переведен на все языки, кроме иностранных. Немцы и гишпанцы одобряют. — Я сижу и пишу рецензию о спектакле в Художественном театре — об «Иванове»*.
29-е, кажется, апреля; а может быть, и нет.
Нашел у Майкова ошибку: пустынной манне предпочли пиры египетской земли (в «Савонароле» нужно наоборот)*.
16-е июня, [Одесса]. Ночью пришел на дачу Сладкопевцев с невестой. Они только что из города. Началась бомбардировка. Броненосец норовит в соборную площадь, где казаки. Бомбы летают около. В городе паника.
Я был самым близким свидетелем всего, что происходило 15-го. Опишу все поподробнее.
Утром, часов около 10-ти пошел я к Шаевскому, на бульвар — пить пиво. Далеко в море, между маяком и концом волнореза, лежал трехтрубный броненосец. Толпа говорила, что он выкинул красный флаг, что в нем все офицеры убиты, что матросы взбунтовались, что в гавани лежит убитый офицером матрос, из-за которого произошел бунт, что этот броненосец может в час разрушить весь наш город и т. д.
Говорю я соседу, судейскому: пойдем в гавань, поглядим матроса убитого. — Не могу, говорит, у меня кокарда.
как Дюма-младший (франц.).
1905 Пошел я один. Народу в гавань идет тьма. Все к
Новому молу. Ни полицейских, ни солдат, никого. На конце мола — самодельная палатка. В ней — труп, вокруг трупа толпа, и один матрос, черненький такой, юркий, наизусть читает прокламацию, которая лежит на груди у покойного: «Товарищи! Матрос Григорий Колесниченко (?) был зверски убит офицером за то только, что заявил, что борщ плох… Отмстите тиранам. Осените себя крестным знамением (а которые евреи — так по-своему). Да здравствует свобода!»
При последних словах народ в палатке орет «ура!» – это «ура» подхватывается сотнями голосов на пристани — и чтение прокламации возобновляется. Деньги сыплются дождем в кружку подле покойного; — они предназначены для похорон. В толпе шныряют юные эсде — и взывают к босякам: товарищи, товарищи!
Главное, на чем они настаивают: не расходиться, оставаться в гавани до распоряжений, могущих придти с броненосца*.
4 августа.
БАСНЯ МУРА «ЗЕРКАЛА»*
В каком-то царстве, А в каком, кому какое дело! — По праву царственным венцом Семья красивейших владела.
А в чем должна быть красота, Чтоб заслужить такое право — В изгибе носа или рта, — Об этом я не знаю, право. Но было так из рода в род: Прошли парламентские билли, И красотою наперед Род королевский наделили, А верноподданный народ Навек уродом объявили. И чуть в народе кто-нибудь Решался только намекнуть, Что царь плешив, а у царицы В Париже сделанная грудь, Тот умирал на дне темницы. Но это редко. В царстве том Народ царям был крепко верен, И в красоте их был уверен, И в безобразии своем. Хотите вы, чтоб я поведал Причину этого? — Зеркал Никто в том царстве не видал,
А потому себя не ведал. 1905
Иной и видел у друзей
Красивей лица и умней, Да ни гугу: кому охота Взлететь с петлею на ворота! Но время шло — и бурный вал Однажды к берегу пригнал Весьма таинственное судно, Доверху полное зеркал, Откуда — и придумать трудно! Кто говорил, что к ним его Сюда пригнали радикалы, Кто говорил, что колдовство, Кто говорил, что просто шквалы. Но, как бы ни было, — оно Пришло, и день его прихода Собой означил заодно Красивого паденье рода. Теперь уже любой бедняк Не выйдет из дому на шаг Без зеркальца — народ толпится И только в зеркальце глядится. Увы, напрасно царский двор Сулит им строгий приговор И зеркала, как наваждение, Велит разбить без замедления. Чтоб эту грамоту издать, Зачем потратил он бумагу? В тех зеркалах, забыв присягу, Народ себя стал узнавать.
Чуть только князь румянорожий (герцог краснорожий)
Почету требовать начнет,
Тут кто-нибудь перед вельможей
Безмолвно зеркало кладет.
Пошла дивиться вся столица,
Чуть поглядела в зеркала, —
Как эти мерзостные лица,
На троне вытерпеть могла!
Штат лекарей царю составил
Рецептов множество и правил
Для исправления лица.
Король читал их без конца,
Лица же, бедный, не исправил.
И вот однажды… Но, друзья,
Здесь басня кончена моя…
Значенье басни таково,
Что нет, увы, ни у кого,
От князя до каменотеса,
Ни права высшего — ни носа,
Священней носа моего.
1905 5 августа. Хирге, Шахрай и прочие лица иудей
ского вероисповедания. Певчики. Езжу в город. Ночую у мамы, клопы… Колька мой вчера начал ходить. Уморительно.
Перевел новую басню Мура. «Маленький Великий Лама»*.
БАСНЯ
Великий Лама очень мал, Ему лишь годик миновал. И говорили все в Тибете, Когда взошел Он на престол,
Что первый у него едва зубок пошел,
А может быть, второй, а может быть, и третий —
Не более. (Досель на этот счет
У всех историков великий спор идет.)
Тибетцы так его любили,
Что если б для его игры
Понадобились вдруг шары,
То головы свои они бы отрубили
И Ламе подарили.
Все было хорошо. Но вот
Уж третий год
Ему идет,
И Маленький Великий Лама Становится несносен прямо. То генерала хвать за нос, То ножку герцогу подставит, То князю дряхлому до слез Мозоль заветную отдавит. Жезлом священным, как конем, Вдруг овладеет и верхом Ко храму бег его направит И бьет из пушек восковых Горохом подданных своих. Доходит дело до того, Что уж теперь без тайной дрожи Не подойдут к нему вельможи Одеть или раздеть его. И собралися патриоты — Вся высшая в Тибете знать — Не козни строить, не комплоты, А просто-напросто решать, Как Ламу-баловня унять. Свое ж решенье по секрету писал синклит. Шлют мамок Высшему Совету: «Вот так и так, Мы все за Ламу с дорогою Душою.
Чуть оспа у него, коклюш иль дифтерит, Заразы не страшась, мы за него стеною.
Но ныне смелость мы берем 1905
И бьем челом,
И вот о чем:
Мы просим милость вашу
Для благоденствия страны
Задрать величеству штаны
И дать ему березовую кашу».
Но, возмущением объята,
Шумит Верховная палата.
А в ней попы сильнее всех —
«Ведь тело Ламы свято, свято.
Его коснуться даже грех!»
И скоро брат идет на брата,
И скоро спором вся страна
Разделена, раздроблена.
«Сечь иль не сечь?» — о том переговоры
И споры, ссоры
И раздоры
Достигли наконец того, Что мудрых лордов большинство (А мудрые бывают и в Тибете) Так положило на Совете: «Чтоб революцию отвлечь, Тибет от горя уберечь, То надобно державному ребенку Поднять доверху рубашонку И розгами его посечь». Вот так и сделали. И что же? Чуть их король вкусил плетей, Он сделался, храни нас Боже, Куда умнее и добрей.
Ночь на 8-е августа. Манифест…* Ночь. Маша отослала Кольку к маме, а сама меня мучает и себя. Просто не знаю, что с ней. Она, бедная, психически больна. И серьезно. Эх, деньги, деньги! Ей бы полечиться, а я в Петербург хотел. Нет уж, дудки-с! С суконным рылом в калашный ряд! Мне Машу ужас как жалко, — да только неправа она. Ну, буду писать о чем-нибудь другом. Сегодня пришли мне в голову такие строки:
И побежденные, мы победили.
8-е августа. Утро. В конце концов вышло вот что:
И побежденные, вы победили, И заточенные — стали свободны Честь вам и слава в далекой (бесславной) могиле! И погребенные, вы воскресили Голос народный, Голос свободный.
1905 Честь вам и слава в далекой могиле!
Кровь засевалась, но чудные всходы,
Чудные всходы взошли.
В рабстве, в неволе, вы светоч свободы
Из дальней земли пронесли.
Слава вам, темным, нам свет даровавшим.
Слава вам, павшим средь чуждых степей.
Слава вам — павшим
И к небу поднявшим
Славу отчизны своей.
Слава вам, темным, нам свет даровавшим, Там, за чертой океана, грудью вы пали — и вот Каждая, каждая рана Чудною розой цветет.
ВСЕМИЛОСТИВЫЙ МАНИФЕСТ*
Вот так и сделали. На днях меня встречает Приехавший из этих мест. Он весь от радости сияет: Их Лама подобрел — и так их обожает, Что в дар для них приготовляет Всемилостивый Манифест.
Кажется, 17 января. С удивлением застаю себя сидящим в Петербурге, в Академическом переулке, и пишущим такие глупые фразы Куприну:
Ваше превосходительство ауктор «Поединка»!
Как в учиненном Вами Тосте оказывается быть 191 линия, и как Вы, милостивец, 130 линий из оного Тоста на тройках прокатать изволили. То я, верный твоего превосходительства Корней, шлю вам дифференцию в 41 линию, сия же суть 20 руб. с полтиною. В предвидении же последующих Тостов делаю тебе препозицию на пятьдесят рублей; пришли поскорея генеральского твоего ума размышления касательно [не дописано — Е. Ч.].
Да, господин дневник, многого Вы и не подозреваете. Я уже не тот, который писал сюда до сих пор. Я уже был редактором-издателем, сидел в тюрьме, познакомился с Мордуховичами, сейчас состою под судом*, за дверью висит моя шуба — и обедаю я почти каждый день.
Глаз у меня опух, что с ним, не знаю.
27 января. Пишу статью «Бельтов и Брюсов»*. Мне она нравится очень. Чувствую себя превосходно. Мне почему-то кажется, что сегодня приедет моя Маша. Вчера проводил Брюсова на вокзал и познакомился с Вячеславом Ивановым.
Боже, вот если б сегодня приехала Маша.
30 января, утро. Проснулся часа в 4. Читаю Thackeray’s «Humorists»*. Маши еще нету. Покуда я попал в глупую переделку. Получил от Обух-Вощатынского повестку — с приглашением явиться к нему в 12 час. Это уже 3-е дело, воздвигающееся против меня*.
Теперь возможна такая комбинация: Маша приезжает в половине десятого. Я встречаю ее мимоходом, иду к Обуху, меня аре- 1906 стовывают и Маша на улице без куска хлеба. А глав
ное, мы даже и не поговорим друг с другом — ничего. Но гаже всего будет, если Маша и сегодня не приедет. Тут у меня нет ни одной души, кому бы до меня было хоть немного дела. Был несколько раз у Куприных: она глупая и вульгарная, он — искренне уверен в своем величии и так наивно делает вид, будто скрывает эту уверенность. Общество их кошмарно по своей пошлости: Кранихфельд — добрый, глупый, должно быть, влюбчивый; заика душевный — Цензор, Поликсена Соловьева с остановившимся лицом; Дымов — нечуткий и самодовольный, — скука, скука. У Слонимских мне хорошо. Там так патриархально, люди так ничего не знают — горя и радости, там такие уютные: мать- юдофобка — так деревянна, отец, известный публицист, — так добросовестно пришиблен Богом (он очень похож на портного Сорина), Диття так безнадежно невинна, брат Дитти так безнадежно туп, — что с ними легко, что с ними свободно, что с ними ничего не хочешь, не кокетничаешь, не ломаешься. Бываю у Саши Мордуховича. Там Элла, как хороший кисель, — без мыслей, без забот, без жизни. Там лысый Давид — скромный и ленивый, там мелкий, ломающийся, умный, самолюбивый Саша — и мать Арнштама, немецкая дама… У них я пообедаю, подкину стулья и уйду… Большей частью занимаюсь, а если нет — шляюсь, — у меня бесконечная, тяжелая, неразгоняемая тоска. Душа болит, как зубы, — как никого мне не надо, и ничего не хочу, и смерть, смерть, смерть — вот одно, что я знаю, о чем я думаю, что я ношу с собой. Недавно перечел сборник памяти Чехова* — и до сих пор не могу сбросить с себя безнадежной тоски, которую он нагнал на меня.
Этот месяц я занимался, как никогда. Во-первых, по-английски я успел больше, чем за целый год, — я прочел 3 книги, из которых — одна добрых 600 страниц будет; я выучил массу слов, я прочитал Короленку для своей о нем статьи, я написал статью о Бель- тове и Брюсове, я возился с «Сигналами» — и т. д.
И это в пору, когда 7 дней я лежал с завязанными глазами — ибо у меня с 17 по 24 были на глазу нарывы — ячмени, и все что угодно. Кстати: сегодня у меня нарвало на другом глазу. Машенька, дорогая, приезжай!
30/1. 906. Ячмени на глазах. «Сигналы». Как уехать из СПб.?
Утро 31 января. Всю ночь не спал. Вчера, едучи к следователю, заехал на Морскую в English Library1 купить Thomas Hardy, и массивная дверь так прищемила мне палец, что со мной приклю-
1 английскую библиотеку (англ.). 122
чился обморок. Теперь одно спасенье: холодная во- 1906
да или свинцовая вода. Всю ночь просидел, встро- мив85 палец в стакан с водою. Ровно через сутки приезжает Маша. Это единственное мое теперь счастье. Глаз у меня вспухает, читать я не смогу, и, если меня не посадят в тюрьму, Маша будет читать мне вслух Короленку, «Мир Божий», Гамсуна. С тех пор как я поселился на острову, я лучше работаю — и никуда не хожу: все равно далеко.
Сегодня надлежит идти к следователю. Вчера я его не застал. Хорош я буду перед ним: на глазу повязка, на пальце повязка, — сам после бессонницы желтый и нелепый… Моя комната превращается в больницу: гигроскопическая вата, борная кислота, стакан с водою — для глаза. Тряпочка полотняная, свинцовая вода, стакан с водой — для пальца. Машу я ждал вчера до того, что, уезжая к Обуху-Вощатынскому, послал левую руку «Сигнала» сказать моей жене, что я буду часа через 3. Он возвратился — говорит: «К. И., могу передать вам утешительную весть. (Пауза.) Супруга ваша не приехала». Я отчего-то так разозлился, что послал его к… Вчера обедал у Слонимских. Была З. Венгерова и Белла. Диття с Зиной ушли в театр Яворской, — и я с головной болью — сейчас же после обеда улизнул. Лег спать в 8 /2 ч. В 8 /2 пришли Айзен- шер и Пустынин за Брюсовым. Дал им — и заснул до 10 /4. За ночь докончил «Dungly Junction»2 — давно не читал ничего такого глупого. Палец, как говорится, «стреляет». Кровь сильными редкими приливами стучит в нем — и всякий раз сердце у меня замирает, ноги холодеют, мысли и внимание останавливаются. Писать больше не могу — голова идет кругом…
Был у Обуха. Плохо мое дело. Придирка к совершенно невинной статье, лишь бы меня погубить. Но я не умею печалиться о будущем, когда в настоящем у меня такое страдание: палец. Какая страшная, непонятная работа происходит у него: ему нужно кровью и тканью воссоздать новый ноготь, прогнать старый, затянуть больное место — и нужно поторопиться, потому что он знает, как больно его хозяину. Теперь он весь опух — и стал такой величины, что кожа у него трескается.
Еще 8 часов — и я увижусь с Машей. Теперь начало 1-го часу.
4 февраля. Скоро меня судят. Седьмого. Никаких чувств по этому случаю не испытываю.
Маша уже здесь. Сейчас сидит против меня и режет шпилькой «Мир Божий». Мы только что были в «Вене», обедали с Омегой,
1906 Головковым и Случевским (какие непохожие, не
нужные мне и друг другу люди!), а потом пошли к Чюминой. Зверь*, Зинаида, разговоры о сенаторах, о тюрьмах, Машин бенефис о моем гонораре у декадентов и т. д. Скучно и ненужно.
10-й час. Сейчас иду спать. Сегодня много работал в «Сигналах» и, встав в 4 часа, переводил для них стихи Браунинга. Перевел песню Пиппы из «Pippa Passes»[86], которую давно уже и тщетно хочу перевести всю.
Говорят, мне нужно бежать за границу. Чепуха. Я почему-то верю в свое счастье.
На заре вселенной близко к небесам была земля,
Жил король тогда, и низко вились кудри короля. Над челом белоснежным и нежным, Как чело у вола, безмятежным, Развевались власы короля.
Вечно спал он, и беспечно жизнь его текла вперед.
И сдавалось — бесконечно он на свете проживет. Смерть спящих царей не нужна вам, о боги, Пусть вечно живет он, не зная тревоги, Пусть вечно и вечно живет.
Он на солнце у порога. и т. д.
Иду спать. Машка зевает над «Миром Божиим». Завтра с утра поработаю. Звонит кто-то. Только бы не к нам. Ну, прощай сегодняшний день — прощай навеки.
14 февраля, вторник. Читал эти несколько дней декадентов. Так надоели, что явилась потребность освежиться. Взял Наске1’я «The riddle of the Univers»[87]. Прочел две главы. В первой доказывается польза естественных наук, во второй происхождение человека от обезьяны. Нельзя сказать, чтоб это было ново, но чрезвычайно полезно после Вячеслава Иванова и Андрея Белого. (Сейчас получил новую повестку от Обуха — явиться в камеру его к 1 ч.)
Вклеена квитанция:
М.П.С. КАЗЕННЫЕ ЖЕЛЕЗНЫЕ ДОРОГИ. Станция Псков 18/II месяца 1906 г. 5ч. 25м. попол.
КВИТАНЦИЯ
За депешу № 196 в Ново-Александровск в 13 слов получил — руб. 80 к. (Подпись).
С этой квитанцией связаны у меня забавные вос- 1906
поминания о бегстве в Меддум. Насколько я помню, дело было так. Я был редактором журнала «Сигнал». Меня привлекли к суду, посадили в предварилку, Марья Карловна Куприна внесла за меня 10 000 р. залогу [Абзац дописан позже. — Е.Ч.].
мая, пятница. Были у Чюминой — обедали. Сегодня она рассказывала свою биографию. Лет 19-ти она в Новгороде сочинила стихотворение «Памяти Скобелева», которое попало в ко- маровский «Свет». Отец Чюминой обеспокоился: что скажет его начальство, если узнает, что дочь его пишет стихи. Второе стихотворение (тоже о Скобелеве) в аксаковской «Руси». Потом она послала в «Новое Время» поэму «Христианка». Буренин ответил ей ласково — и пригласил зайти в редакцию. Она познакомилась тогда с Сувориным, Полонским etc. Потом Буренин стал делать ей гнусные предложения; она их отвергла, и с тех пор ее стали травить в «Новом Времени».
Сегодня нечто таинственное: приехала Паша в Питер и заявилась к нам на квартиру. Нина не запомнила ее адреса, и теперь мы не можем объяснить себе эту таинственность.
Теперь ночь — белая, — и я хочу сочинять балладу для «Адской Почты». Только что получены «Весы». Там есть «Хамство во Христе»*. Статья сама по себе неважная, — но по отношению к Волжскому — верная и выпуклая.
мая. Был сегодня у Зверя (муж Чюминой). Учил его фотографической мудрости. Речь Горемыкина, по-моему, прекрасна: ловкая и вежливая пощечина*. Поссорился с Марией Борисовной — из-за чего, не помню. В ресторане встретился с Володей Жаботинским; купил Менгера*, был у княгини Тархановой – старая, обольстительная женщина, — которая говорила только о себе. Теперь уже ночь, я провел вечер у Лемберка — так и убит мой день. Ужасно. В оправдание себе могу привести следующее стихотворение:
Жил-был штрейхбрехер молодой*, Жила-была с-р. И полюбила всей душой Штрейхбрехера с-р. Твердит рассудок ей одно: Штрейхбрехеру бойкот. А в сердце девушки давно Амнистия цветет.
О, страсти власть! О, власть Эрота!
Что пред тобою власть бойкота!
1906 Цвела весна, и, как цветник,
Весь мир благоухал. И меньшевик, и большевик Душою расцветал. Средь черносотенных ночей Сбирался митинг звезд… О, провокатор соловей! О, агитатор дрозд! И не слышно в журчаньи ручьев беззаботных Ничего о страданьи рабов безработных.
Плохо, по-моему. Нужно переделать совершенно. Черносотенные ночи — это не того. Дрозд здесь ни при чем. Не лучше
ли так
О, провокатор соловей! О, агитатор дрозд! О, средь лазоревых полей Весенний митинг звезд! О, если б журчанье ручьев беззаботных Воспело (Нам пело) страданье рабов безработных! И взгромоздяся на сосну, О, если б ворон рек: Читайте «Невскую Волну», Долой «XX Век».
Несамостоятельность М. Б-ны вызывает во мне негодование. Стоит мне с ней поссориться — она не идет обедать. Сегодня у нее были деньги, я расстался с нею, и она, чтобы наказать меня, морит себя голодом. Пришла, ест хлеб. Смотрит на меня так, будто я виноват в ее голоде.
14 мая. Сегодня наверное убедился, что амнистии не будет. Значит, самое большее через 2 недели — меня посадят в крепость. Стихотворение закончу так:
О, зоркий месяц — соглядатай Четы, любовию объятой! Поверь вещанию весны, Прекрасная с-р: Весенней ночью все равны — Штрейхбрехер и с-р. Весенней ночью все равны – Штрейхбрехер и с-р… И поддалась речам весны Прекрасная с-р. О, страсти власть! О, власть Эрота! Что пред тобою власть бойкота!
18 мая. Читаю Менгера. Нарочито социалиста- 1906
ческая точка зрения. Много произвольного. Его теория совести. По-моему, совесть есть отражение былых социальных соотношений, ставших уже иррациональными, но продолжающими мнить себя абсолютными. Отсюда оптический обман, по которому кажется, что совесть нечто трансцендентальное, могущее побороть всякого Разумихина*. В конце-то концов Разуми- хин прав, но он упрощает действительность. (Менгер, 17 стр.)
29 мая. Эту неделю мы благодушествовали: я продал стихи в «Ниву» и в «Народный Вестник», отовсюду получил деньгу*. Теперь у Струве моя заметка о Горьком. Если пойдет, я получаю рублей 30. В «Вестнике Европы» моя заметка о Чюминой. Хочу продать издателю свою статью о Уоте Уитмане*.
Вчера была у нас Рая Лемберк — весь вечер.
31 мая. Сегодня утром написал два сонета для «Нивы». Потом пошел отдать Рае зонтик, Косоротову книжку, встретился с Оси- повым, застрял. Был в Думе, виделся с Румановым и Сашкой Поляковым. Послал письма Луговому и в Комиссию по амнистии, хочу лекцию о Уитмане читать. Вечером были у нас Лемберки — и мы до часу ели клубнику, пили чай и вспоминали детство. Сегодня в последний раз я работал в Публичной библиотеке: она закрылась на два месяца.
4 июня. Маша именинница. Я с Натальей Никитишной сложились и купили ей коробку шоколаду. Мой «Штрейхбрехер» не пошел в «Адской Почте». Зато в «Ниве» за этот месяц принято 5 моих стихотворений — и, благодаря им, мог работать над Уитма- ном. Спасибо им, дорогие!
Из благодарности к ним воспроизвожу их здесь*:
ИЗ ТЕННИСОНА
Опочившего воина к ней принесли, Но она не сказала ни слова. И подруги ее говорили вдали, Что могила и ей роковая готова, Если слез ее очи обресть не могли. И негромко они поминали его: Почивающий воин был нежным супругом, Был он недругом смелым и сладостным другом, И негромко они восхваляли его, Но она не сказала о нем ничего.
1906 И подруга ее к мертвецу подошла
И покрова откинула ткани. И стальное забрало с немого чела Пред очами ее молчаливо сняла, Но она благодарных рыданий В душе обрести не могла.
Ее сын улыбался видениям сна. И малютку нежданно узрела она. И, как вешние грозы, веселые грозы, Набежали, нахлынули светлые слезы, И, рыдая, пред телом упала она.
5 июня. Не могу ничего сочинить — даже таких скверных, кривых стихуль, как вышеприведенные. День совершенно пустой. Денег ни копейки, в голове ни одной мысли. Ни одной надежды. Никого не хочу знать. Остановка. Даже книжного дурмана не хочется. Нужно где-нибудь достать 10—15 р. и уехать к Луговому. Потом захочется возвратиться и… работать — без конца. Но где достать? Но как достать? Буду разве писать о Розанове.
Книжка Розанова очень талантливая. Чтобы написать такую талантливую книжку, Розанов должен был многого не знать, многого не понимать. Какая бы ценность была в стихах Лукреция, если бы он знал теорию Дарвина? «Солидные» революционеры, «революционных дел мастера» отвернутся от философских и психологических толкований Розанова — раньше всего потому, что солидные люди терпеть не могут философии, а во-вторых, потому что Розанов —посторонний. Человек подошел к кучке народа. Что здесь случилось? Убийство. Лежит убитая женщина, неподвижная, в кровяном ручье, а подле нее убийца с ножом. — Тут нужно доктора —не спасет ли он убитую, тут нужно здоровых, смелых людей — связать убийцу, обезоружить, не убил бы еще кого. И вдруг является Розанов, суется в толпу, мешает всем и нашептывает:
— Погодите, я объясню вам психологию убийцы; погодите, вы ничего не понимаете, он заносит нож — по таким-то и таким-то мотивам, он убегает от нас по таким-то и таким-то причинам.
Объяснения, может быть, и хороши, но только зачем же мешать ими доктору? — Каждая минута дорога. Доктора отвлечешь от работы и т. д. В участке разберут.
Розанов — посторонний. Разные посторонние бывают. Иной посторонний из окна глядел — сверху, все происшествие видел. Такому «со стороны видней» и понятней. А другой посторонний подошел к вам: а что здесь случилось, господа?
Г. Розанов, несомненно, именно такой посторонний. Он подошел к революции, когда она разыгралась уже вовсю (до тех пор он не замечал ее). Подошел к ней: что здесь случилось? Ему стали объяснять. Но он «мечтатель», «визионер», «самодум», человекиз подполья. Недаром у него были статьи «В своем 1906
углу». Вся сила Розанова в том, что он никого и ничего не умеет слушать, никого и ничего не умеет понять. Ему объясняли, он не слушал и выдумал свое. Это свое совпало с Марксом (отчеркнутые страницы) — он и не знал этого, и отсюда та странная (вечная у Розанова) смесь хлестаковской поверхностности с глубинами Достоевского — не будь у Розанова Хлестакова, не было бы и Достоевского.
Отыскал 4 коп. Пойду за бумагой и сейчас же напишу*.
июня. Болит горло. Должен идти к Ляцкому — суп не готов. Денег нет. Написал статью о Розанове, снес в «Думу»*. Надежд на напечатание мало. Что делать, не знаю. Но и не забочусь, ибо болен, и слаб, и голоден. У меня жар. Завтра, может быть, будет в Сенате рассматриваться мое дело.
Читал «Весы» со всеми этими Кречетовыми, Садовскими и т. д. Дрянь и пошлость невозможная. Геккер, Зак, Балабан в «Одесских Новостях» и те лучше. Быть «декадентом» можно только при первоклассном таланте; для людей маленьких — это позор и унижение.
Читаю «King Richard III»1, — вот оттуда хороший эпиграф:
Gloster
How hath your lordship brook’d imprisonment?
Hastings
With patience, noble lord, as prisoners must: But I shall live, my lord, to give them thanks, That were the cause of my imprisonment2.
июня. Получил 10 р. авансу за «думскую» статью*. Сегодня нездоров. Пера в руке не держал.
Задумал статью о Самоцели. Люди симметричной души. Великая тавтология жизни: любовь для любви. Искусство для искусства. Жизнь для жизни. Бытие для бытия.
Нужно это только заново перечувствовать, а я только вспоминаю то, что когда-то чувствовал.
2
Перевожу Rossetti «Sudden Light»3.
«Король Ричард III».
Глостер
Как ваша милость вынесла темницу?
Хестингс Как должно узнику, милорд, — С терпеньем; но буду жить, чтоб отблагодарить Тех, кто причиной были заключенья.
(Действие I, акт 1. Перевод Анны Радловой) Россетти «Внезапный просвет» (англ.).
1906 8 июня. Получил сегодня письмо от Ремизова.
Странный человек. Он воспринимает очень много впечатлений, но душа у него, как закопченное стекло, пропускает их ужасно мало. И все это скупо, скудно, мучительно трудно. Вольного воздуха нет ни в чем, что он делает. Вот только что получил от него письмо. Все вымученно, все старательно. [Вклеено письмо. — Е. Ч.]:
Многоуважаемый Корней Иванович!
Вот Вам человек для «Плена».
Кланяюсь Марье Борисовне.
Ремизов
Вот что я решил: каждый день переводить (прозой) по сонету из Россетти.
Сонет — это памятник минуте, — памятник мертвому, бессмертному часу, созданный вечностью души. Блюди, чтобы он не кичился своим тяжелым совершенством, — создан ли он для очистительной молитвы или для грозных знамений. Отчекань его из слоновой кости или из черного дерева, — да будет он подобен дню или ночи. И пусть увидит время его украшенный цветами шлем — блестящим и в жемчугах. Сонет — монета. Ее лицо — душа. А на обороте сказано, кому она служит воздаянием: служит ли она царственной податью, которой требует жизнь, или данью при высоком дворе любви. Или среди подземных ветров, в темных верфях он служит, он кладется в руки Харона как пошлина смерти1.
Прекрасно! Я начал хромыми стихами:
О памятник мгновения — сонет, — Умершего бессмертного мгновенья.
Исправил вторую строфу Rossetti:
ВНЕЗАПНЫЙ ПРОСВЕТ
Я был уже здесь когда-то.
Когда — отгадать не могу.
Помню эту сладость аромата,
Эту травку вдоль речного ската,
Эти звуки, эти вздохи, и огни на берегу.
Ты когда-то была моею, Не помню, не знаю, когда.
1 Весь абзац – подстрочный перевод сонета Россетти.
130
Ей вослед ты изогнула шею,
И тебя узнал я тотчас, да, я знал тебя всегда!
A NEW YEAR’S BURDEN1
Гуляет ветер над полями, Над нашим радостным путем. Из песен, прежде петых нами, Какую ныне мы споем?
Только не эту, моя дорогая, о нет. (2 р.) Были с нами они когда-то, Но часам заката неведом рассвет.
Тумана бледного туманней Вдали аллея. Новый год Из солнца кровь, алея, пьет. О, из былых твоих лобзаний Какое ныне расцветет?
Сплелися ветви над очами И небеса среди сетей. О чем, о чем под небесами Забыть мы рады меж теней?
Не наше рожденье, о нет,
Не нашу кончину, о нет!
Но нашу любовь, что уж боле не наша.
9 июня. Должен перевести свой очередной сонет. Но не перевел, а поехал к Луговым.
18 июня. Сегодня ездил к Юлии Безродной — в Финляндию. Был у Финского залива. В поезде обратно с Н. Н. Виноградовым. Там же член Думы Ледницкий. Там же девочка лет 16. Хорошенькая, блондинка — изящная. И финляндцы — кондуктора, которые высаживали пьяного. У Безродной — домик — точно декорация Художественного театра. А когда вышел ее хозяин, я подумал: как хорошо он загримирован. Они угощали усердно — но не радушно. Слонимски-венгеровский тон дешево насмешливого резонерства — свойствен и им: насмешливостью (как тоном) они прикрывают свое бессилье: это, как щит у дикаря. Но мне это все равно. Лишь бы иметь возможность вести этот дневник в Англии.
Заинтересовал меня Чаттертон. Вот что пишет о нем Rossetti: «С шекспировской зрелостью в диком сердце мальчишки; сомне-
Новогоднее бремя (англ.).
1906 нием Гамлета близко соединенный с Шекспиром и
родной Мильтону гордыней Сатаны, — он склонился только у дверей Смерти — и ждал стрелы. И к новому бесценному цветнику английского искусства — даже к этому алтарю, который Время уже сделало божественным, к невысказанному сердцу, которое противоборствовало с ним, — он направил ужасное острие и сорвал печати жизни. Five English Poets. Sonnet First»1.
Кажется, у Китса есть о нем нечто подобное. Теперь ночь, но все же хочется справиться.
Начало сонета банально. Но конец хорош: «Ты погиб — полусвеянный цветочек, в который влюбились холодные ветры. Но это прошло. Ты между звезд теперь — на высочайших небесах. Твоим вращающимся мирам ты упоительно поешь теперь; ничто не портит твою песню — там, над бесчестным миром и над людскими страхами. На земле (этот) (добрый человек) заслоняет от низкой клеветы твое светлое имя — и орошает его слезами».
Нужно просмотреть переписку Байрона, да, кажется, у Шелли есть что-то. Какая-то вещь, посвященная Чаттертону.
19 июня. Решил взяться за рецензии для «Вестника Европы». Сегодня зубрил английские слова из прежде выученных. Стал было читать Менгера; нет, я раньше прочту Каутского. Итак, Каутский: «Этика и материалистическое понимание истории». [Конспект статьи и замечания по ее поводу опущены. — Е. Ч.]
Только что вышел скандал с хозяином. Требует денег: у нас нету. Бедная Маша наговорила ему грубостей, лишь бы оттянуть до завтра. Завтра у нас будут: Руманов выхлопотал в «Биржевых».
Я прочел ровно половину книжки Каутского. Теперь дочитаю до главы и брошу
Как луч между тучей и тучей По лику речному бежит, Доколе не сгинет, — летучий, — Завистливой Ночью обвит, Завистливой к сердцу живому, Что так непокорно поет И неба ночного истому, И радость чернеющих вод. И небу и ветру ночному Приветы темнеющих вод.
1
Переводил Суинборна. Но придется бросить. Трудность не по мне. Мне рецензировать марксистские брошюры. Сегодня нику-
Пять английских поэтов. Первый сонет (англ.).
да не выходил. И завтра не выйду. Покуда не напишу 1906
рецензий в «Вестник Европы».
Ночью уже позвонил Руманов. Отчего-то приходят в голову стихи:
О, каждого невежды ученик
И каждого ученого учитель,
К вратам познания ты ревностно приник,
Но Мудрости хранитель
Тебя не пропустил — и ты главой поник.
20-е июня. Только что встал.
Вспомнил старое свое стихотворение*:
... И промолвил Саади, лукавый пророк: «Если солнце восходит, иди на восток; Если солнце заходит, на запад иди — Будет солнце всегда пред тобой впереди!» О, ты лжешь нам Саади, лукавый пророк! Если, солнце любя и о солнце скорбя, Ты за солнцем пойдешь без путей, без дорог, — И на западе солнце взойдет для тебя, И от запада солнце пойдет на восток!
Еще 2—3 странички Каутского нарочно оставляю на завтра.
24 июня. Приходят бессвязные строки:
Отдадим в солдаты Хватов депутатов. Для такой палаты Хватит казематов.
И потом обратился к Аладьину: А тебя раздавлю я, как гадину*.
Очень нездоровится. Встал рано — с тяжелой головой. Нужно кончать мои писания. Третьего дня был у Ляцкого. Он рассказал мне смешную историю: Государю понравилась последняя хроника «Вестника Европы». Он запросил чрез канцелярию у Ляцко- го — кто писал. Ляцкий ответил, что без разрешения автора не вправе ответить. А хронику писал Кузьмин-Караваев. Как получил он от Ляцкого запрос, можно ли открыть его фамилию Государю — прибежал бегом из Думы к Ляцкому, — рад чрезвычайно — тем или иным путем хочется человеку быть министром.
Третьего дня Маша снесла в «Ниву» стихи. Сегодня ответ. Если приняты — перебьемся как-нибудь. Главное — закончить эту ду- 1906 рацкую статью о Каутском. Отчего-то застряла в зу
бах — ни туда ни сюда. — Кончил после получасовой работы. Теперь переписать. Боюсь. Вчера нигде не был — целый день работал, сегодня тоже буду работать. Вообще эту неделю я просиживаю у письменного стола с утра до ночи. Маша спит в соседней комнате. А то бы я давно надел пиджак и послал Нину за газетой. Переделаю свою статью о Розанове — для «Страны»*. Она была принята для Думы, набрана — а Дума и лопнула.
В Лондон тянет страшно. Когда за окном кричат разносчики, мне все кажется, что это — строо-берри![88] Вот сейчас идет дождь — а напротив меня красный, облупленный дом, — ну даже запах вспоминается лондонский. А запах терпентину, когда войдешь в Британский музей!
июля. Сижу в Бологом у Ольги Николаевны. Уже четвертый день мы здесь. Очень, очень хорошо, а мне сильно нездоровится. Читаю Н. Бельтова «Критика наших критиков»* — и так рад, что не приходится думать о завтрашнем обеде, о завтрашнем взносе за квартиру. Книга Бельтова производит странное впечатление. Она очень неровная. Это статьи разного времени и для разных читателей. Их бы следовало переделать, а то странно, например, когда встречаешь в книге, изданной в 1906 г. такие строки: «Школа Маркса и у нас имела своих последователей. Книга Н. Зибера “Очерки первобытной экономической культуры” очень пригодилась бы Л. И. Мечникову в его исследованиях» (стр. 293). Дух книги ужасно неприятный: в полемике Бельтов груб и заносчив (например, стр. 137), во всех своих утверждениях самоуверен и поверхностен. Встречаются полемические выпады против г. Михайловского и против народников — которые в этом издании являются анахронизмом… Для разных аудиторий написана эта пестрая книга: стр. 282 — для детей.
июля. На случай, если я захочу заняться в Англии вопросом о прислуге, — вот источники: Бельтов, стр. 68—69.
10 июля. Ольга Николаевна — именинница. После двух дождливых дней — солнце. Мы совершенно потеряли здесь всякую власть над своими мыслями, сейчас сошлись на мостике и давай петь все, что в голову придет. Дошли до того, что если бы кто подслушал, подумал бы, что мы сумасшедшие. Ольга Николаевна надела свое пестрое платье, я — в высоком воротничке, Машка тоже вся в светлом, а Зверь увесил свой жилет массивной цепью — все мы ждем Фаворского, странного врача, который за- 1906
бросил практику, обратился в мужика, купил именьице и уже 15 лет живет в этом гнилом месте, получая «Новое Время» и сожительствуя с какой-то деревенской бабой. Я сейчас возился в трех лодках, подбрасывал палку, а теперь корплю наверху над своей рецензией на книгу Бельтова. Только что пришел Фаворский и принес страшное известие, что Дума распущена. У меня голова кружится, ноги меня не держат. Что будет? Что будет? Боже мой.
24 июля (или 23?). На новой квартире. «Нива» дала авансу. Маша купила мебель. Сняли 3 комнаты. А заплатить нечем. Взял подряд с «Нивы» написать об Омулевском и теперь читаю этого идиота. Тоска. Перевожу Джекобса, — а зачем, не знаю. Сегодня сдал в «Ниву» стишки. Маша дребезжит новой посудой, я заперся у себя в комнате — и вдруг почувствовал страшную жажду — любить себя, свою молодость, свое счастье, и любить не по мелочам, не ежедневно, — а обожать, боготворить. Это наделала новая квартира, которая двумя этажами выше той, в которой мы жили в начале прошлой зимы. До слез.
[Вклеено письмо. — Е.Ч.]:
Милый Чук!
Вы меня огорчили: во-первых, Вы меня взволновали Вашим письмом, во-вторых, я, вспоминая о Ваших словах, делаюсь серьезным, а я привык чудить и шалить при Вашем имени, в-третьих, я должен писать Вам, а письма я ненавижу так же, как своих кредиторов.
Вы — славный, Чук, Вы — трижды славный, и как обидно, что Вы при этом так дьявольски талантливы. Хочешь любить Вас, а должен гордиться Вами. Это осложняет отношения. Ну, баста со всем этим.
Марье Борисовне сердечный поклон.
В меня прошу верить. Я, все же, лучше своей славы.
«Прохожий и Революция» прилагаю*. Не дадите ли ее для «Биржевых»?
Засим обнимаю. А. Руманов 2—3/VI—906.
У меня точно нет молодости. Что такое свобода, я знаю только в применении к шатанию по мостовой. Впечатлений своих я не люблю и не живу ими. Вот был в Гос. Думе — и даже лень записать это в дневник. Что у Аладьина чемберленовская орхидея — вот и все, что я запомнил и полюбил как впечатление. Познако- 1906 мился за зиму с Ясинским, Розановым, Вячеславом
Ивановым, Брюсовым, сблизился с Куприным, Дымовым, Ляцким, Чюминой, — а все-таки ничего записать не хочется.
Лучше впишу свое стихотворение, написанное 3 года назад и сегодня мною исправленное.
Средь чуждых стен приморского селенья Израильских гробниц я видел скорбный ряд. Спокойные — средь вечного смятенья, — У неумолчных вод — они молчат.
Давно срослись могильные их плиты с землею кладбища, И мнится — предо мной скрижали древние, что некогда разбиты Пророком яростным у гор земли святой. О, что за вихрь вражды бесчеловечной, какие казни диких
христиан
Забросили Агарь за этот бесконечный, за беспощадный этот
океан?
Грехом безверия не искушен лукаво:
«Смерть — это мир», — пророк скорбящий рек, —
«Бог дал нам Смерть, ему за это слава,
По Смерти жизнь не рушится вовек».
Но Смерть настигла их, и темной синагоги
Вовек не огласит торжественный псалом.
Божественный завет, томительный и строгий,
Вовек не прозвучит на языке святом.
Что было раз, того не будет боле,
Былым векам не возвратиться вспять.
Для новых страждущих открыто жизни поле,
А мертвецам вовек уже не встать.
Неутолимые души своей алканья
Они насытили обманом вечных грез,
И злаками томленья и изгнанья,
И горечью невыплаканных слез.
Анафемы озлобленные крики
Толкали их из края в новый край.
От всех дверей, скорбящий и великий, —
Отвергнут был презренный Мордохай.
Но сила им дана, и нашей властью бренной
Твердыни горестной никто не победит.
Развеяны, как пыль во всех углах вселенной,
Они тверды и крепки, как гранит.
Призывы их отцов над ними властны снова,
Им озаряя путь из мрака дней былых,
И все великие предания былого
В веках грядущего отражены для них.
Что было раз — того не будет боле.
Реке времен не возвратиться вспять.
Иным бойцам открыто жизни поле,
А мертвецам вовек уже не встать.
И еще одно, особенно мне дорогое:
В печке огонь веселился, где-то дверьми зашумели, Задумчиво глядя, молчали вокруг зеркала. Снега пышного песни за окошком неслышно звенели, Ты куда-то на миг уходила и снова пришла. За окном проходили ненужные люди. В улице беспомощно за огоньки
И плакал я весело — о счастьи, о Боге, о чуде У белой, холодной руки.
Однако, нужно приниматься за Омулевского. Про него я хочу сказать, что он художник, придавленный тенденцией. Любят в нем тенденцию, но теперь, когда для таких подпольных тенденций время прошло, — нужно проверить Омулевского со стороны искусства*. И он сам был неправ, когда писал в стихах, — а что, я еще не знаю…
3 августа. За Омулевского получил в «Ниве» 100 р. — истратил. Работал с ног до головы. На пальце от писания мозоль выскочил. Перевел Джекобса, написал стихи, теперь нужно за Траубеля браться.
Сейчас у нас Дина (беременная) и Кармен. У Ольги Николаевны операция сошла хорошо.
Спасаюсь от самого себя работой.
Снова примусь за работу, — вот только запишу сегодняшнее стихотворение.
В небе ли светлая полночь таится, В сердце ль моем? Небо в бреду разметалось и бледными снами томится,
Сердце весенним обвито венком. Тише молчания, тише лесной тишины
Эти томные стоны весны. Все словно светлую тайну, заветную тайну узнали, Словно приветная весть прозвучала для всех. Девушки в сумраке окон грезят о светлой печали, И всех осеняет какой-то бесстрастный, какой-то безрадостный грех. Девушки белых ночей! Как вы тревожно красивы, Чуда вы ждете, весеннего чуда, и чудо придет. Меркнущих улиц влекут, и пьянят, и томятся извивы, В небе и в сердце весенняя полночь, как белая чайка, плывет.
1906
Не знаю числа. Из «Нивы» возвратили мой перевод, над которым я работал 10 дней, не разгибаясь, и за который надеялся получить 200—250 р. У меня от нервов разболелись зубы, и я всю ночь почти не спал. Теперь перевел из Броунинга вот что:
Там, где тает, улыбаясь, вечер синий.*
13 августа. Воспоминания Пассек*. Пасьянсы, люстры, парики, Плениры и Темиры, письмовник Курганова, фальконет, муромские сальные свечи, альбомы, куда вписывались такие строки:
Ручей два древа разделяет, Судьба два сердца разлучает.
Девицы плакали над стихами.
1906
Сентябрь, 5. Маша говорит: слава Богу, ты не болый и не го- сый.
Январь, 6. У нас Маруся. Вон ворочается на диване.
Июль, 16. («Русское Богатство» (Дионео), 1907, 8—9).
Самоцель помогает (и единственно делает возможным) существование идеологий. Ибо каждая эпоха идеи своего времени представляет себе незыблемыми для всех времен и народов — раз навсегда данными — это представление и делает из комплекса идей идеологию.
Мы на даче в Финляндии. За стеной Ценский. Дождь. Читаю Дионео о Томсоне. Андреев, Рославлев, чушки. В окна видны сосны.
Июль, 17. Самый несчастный изо всех проведенных мною дней. Утром получил письмо от ростовщика Саксаганского с оскорблениями, которых не заслужил. О Чехове Миролюбову не написал. В «Речи» нет моего фельетона о короткомыслии. Встретил Пильского, которого презираю. Был непонятно зачем у Леонида Андреева. С ним к Федоровым. Потом через болото ночью домой. Бессонница. Теперь один час ночи. Даже Чехов не радует меня. Что сказать о нем в журнале Миролюбова?
О Чехове говорят как о ненавистнике жизни, пессимисте, брюзге. Клевета. Самый мрачный из его рассказов гармоничен. Его мир изящен, закончен, женственно очарователен. «Гусев» за- конченнее всего, что писал Толстой. Чехов самый стройный, самый музыкальный изо всех. «Гусев» — ведь даже не верится, чтобы такой клочок бумаги мог вместить и т. д. Завтра пойду куплю или выпишу Томсона и Мережковского. Нужно посетить Аничкова: он заказывает мне статью о русской поэзии 80-х годов.
С послезавтрева решаю работать так: утром чтение до часу. С часу до обеда прогулки. После обеда работа до шести. Потом прогулка до 10 — и спать. Потом еще: нужно стараться видеть возможно меньше людей и читать возможно меньше разнообразных
1907 книг. Своими последними статьями в «Речи» я бо
лее доволен: о Чехове, о короткомыслии, о Каменском*. Дельные статьи. Но предыдущие были плохи, и нужно стараться их загладить. Сегодня я написал две рецензии о книге Шестова и о «Белых ночах»*.
22 июля. Вчера Коленька долго смотрел из моего окна на сосну и сказал: «Шишки на дерево полезли как-то». Он привык видеть их на земле. Сегодня воскресение. Вчера напечатан мой фельетон в «Речи» — «О короткомыслии». Словно не мой, а чужой чей-то. Программу свою начинаю понемногу выполнять.
29 августа. — Жила-была Зиночка, и ее съела корова. — Корова не ест девочек, а только траву. — Не траву, а сено. — Сено — это трава. — Нет, трава синяя, а сено белое.
Вот какой прерафаэлит: плита варится. Много муравей лазают и камурашек.
Бабочки — трусишки, они большие, только трусишки. Они улетают: они думают, что люди — волк. Они другого не боятся. Шишки на дерево полезли как-то.
— Вот, папа, человечек. — Фу, нет, какой же это человек? — Ну, тогда я палку сделаю.
Был утром у Андреева. У него запой. Только прие- 1907
хал в СПб. — сейчас же запил. Сына своего не видит — ходит и на головную боль жалуется. Квартира большая, пуста, окна высокие, он кажется сам меньше обычного роста — и жалкий. Ходит, грудь вперед, не переставая. Я прочитал ему письмо Моши- на. — «Да, это патетично». Какая-то примиренность в нем, будто он старик: «я, — говорит, — простудился». Я в пальто графа Толстого, он помогал мне одеться и смеется: зато рукава короткие.
Октября, 21. Сегодня проснулся — все бело. И настроение, как о Рождестве в молодости. Вчера с Таном по обыкновению копал песок на речке; копаю затем, чтобы отвести русло, строю неимоверные плотины, кто-то их ломает, я опять строю. Уже больше месяца. Пришел, лег спать. Потом читал с Машей Овсянико- Куликовского о Достоевском — пресно. После чтения долго лежал. Думал о своей книге про самоцель. Напишу ли я ее — эту единственную книгу моей жизни? Я задумал ее в 17 лет, и мне казалось, что чуть я ее напишу — и Дарвин, и Маркс, и Шопенгауэр — все будут опровергнуты. Теперь я не верю в свою способность даже Чулкова опровергнуть и только притворяюсь, что высказываю мнение, а какие у меня мнения?
Репин за это время вышел из Академии*, был у Толстого и в Крыму и возвратился. Я был у него в среду. Неприятно. Был у него какой-то генерал, говорил о жидах, разграбленных имениях, бедных помещиках. Репин поддакивал. Показывал снимки с Толстого: граф с графиней — жалкий. Она, как его импрессарио: «живой, говорящий Лев Толстой». Рассказывал Репин, как Толстой читал Куприна «Смена» и плакал при печальных эпизодах*. У Толстого мужики «экспроприировали» дубы. Графиня позвала стражников. Толстой взволновался, заплакал и сказал: я уйду. Этого не знает общество, и гнусные газетчики бранят Толстого. Узнал о смерти Зи- новьевой-Аннибал. Огорчился очень. Она была хорошая, нелепая, верблюдообразная женщина. В октябре я написал статьи о Репине, о Мережковском, о Зайцеве*. Работал над ними целые дни и доволен ими больше, чем иным. Мама моя скоро приезжает.
25 октября, четверг. «А я печке делаю массаж», – говорит Колька. Я только что возвратился из города. Вчера утром отвозил фельетон о Дымове*. Мороз, а я был в легком пальто. К отцу Петрову. Не застал. Человек писал каталог. Сытин ждал у окна. Я разговорился — не зная, что Сытин. В 2 ч. пошел к Андрееву, — в Москве. Пришел к Петрову опять, завтракал, сладких пирогов изобилие, его жена курсистка.
1907 Разговор о Будищеве, тот написал рассказ о су
хой беременности мужика, о Божьей Матери Девятая Пятница и т. д. ... У Петрова масса книг — и все неразрезанные. От Петрова к Блоку: он в белом шиллеровском воротнике, порядок в квартире образцовейший. Я ему, видимо, не нравлюсь, но он дружествен. О Владимире Соловьеве, Пильском, Полонском, Андрееве. От Блока в «Биржевые». Из «Биржевых» к Василевскому — в электричке. Он рад. Я взял 30 рублей — и к Чюми- ной. Чюмина хнычет, работает бездну и о Ходском говорит уже без энтузиазма. Ей ее юбилей обошелся в круглую сумму. Ходский выклянчил у Зверя деньги. Она плакала, и звала себя кошкой, и, потупляя глаза, говорила шепотом, что она непрактичная, не умеет пристроиться, что она ездит на перевязку, чтобы сберечь 1 /2 рубля. Я дал ей пять рублей.
Ночью у меня бессонница. Думал о смерти. Все мне кажется, что я в Куоккала этой зимой умру. (Месяца 2 назад был я у Куприна. У него тогда родилась дочь от Елисаветы Морицовны. Он говорит: больше я ее не трону. Нужно ее пожалеть: узкий таз. Буду находить женщин на стороне. А ее пожалеть надо…) На вечере в «Шиповнике». Долго говорил с Андреевым. «О семи повешенных». «Цыганок* — это я. Я тоже орловский. Если бы меня вешали, я бы совсем был, как Цыганок». Я решил непременно уехать за границу. Для этого хочу овладеть английским в совершенстве (разговором) и беру учителя. До сих пор я обходился сам.
Оказывается, я женил Андреева на Денисевич. Я познакомил Толю Денисевич с Андреевым, а Толя — с Матильдой*.
28 мая. Только что вернулся от Тана. Катался в лодке. Читал ему перевод из Киплинга — по-моему, неважный. Володя его очень изменился: похорошел и смеется иначе. Очень трудно идти такую даль. Иду я мимо дачи Репина, слышу, кто-то кричит: «Дрянь такая, пошла вон!» — на всю улицу. Это Репина жена m-me Нордман. Увидела меня, устыдилась. Говорят, она чухонка. Похоже. Дура и с затеями — какой-то Манилов в юбке. На почтовой бумаге она печатает: Настроение Температура воды и пр. отделы, и на каждом письме приписывает: настроение, мол, вялое, температура 7° и т. д. На зеркале, которое разбилось, она заставила Репина нарисовать канареек, чтобы скрыть трещину. Репин и канарейки! Это просто символ ее влияния на Репина. Собачья будка — и та разрисована Репиным сентиментально. Когда я сказал об этом Андрееву, он сказал: «Это что! Вы бы посмотрели, какие у них клозеты!» У них в столовой баночка с отверстием для монет, и надписано: штраф за тщеславие, скупость, вспыльчивость и т. д. Кто проштрафился, плати 2 к. Я посмотрел в баночку: 6 копеек. Говорю: «Мало же в этом доме тщеславятся, вспылива- ются, скупятся», — это ей не понравилось. Она вообще в душе цирлих-манирлих, с желанием быть снаружи нараспашку. Это хорошо, когда наоборот. Она консерваторша, насквозь, и впутала меня в дело с женской типографией, которая оказалась штрейкбрехерской. Немцы Добраницкие сегодня обедали у нас. Вчера Маша взялась меня учить в крокет, я оказался бездарность.
Хочу писать о Короленке. Что меня в нем раздражает — его уравновешенность. Он все понимает. Он духовный кадет. Иначе он был бы гений.
1908 ла пьесу — глупую. Я уже 8-й раз купаюсь в речке. Иг
рал с немцем в городки — обогнал его на три фигуры. Ночью смотрели, как Гущины жгут свой лесок на болоте, чтобы землю пустить под огород. Ночью дописывал свой «урок».
июня. Сегодня Коля бунтовал против меня: — Закрой двери! — (а он с такой досадой, как взрослый): — Ах, отчего ты не закроешь сам!
Казик про ноги своей матери: у моей больше.
июня. Коля не хочет умываться. Маша его бьет и выгоняет. Он стоит во дворе, глубоко задумчивый. Я беру его за руку.
Не бери, он не умывался! — Я отпускаю руку, говорю: иди умойся. — Он на цыпленка не поглядел даже, а серьезно и печально пошел умываться, очень задумчиво и грустно.
В 40 минут 11-го я начал переводить «Рикки-Тикки». Нужно перевести 4 стр., посмотрю, сколько в час.
Идут беременные: муж и жена. В этом есть что-то глубоко неприличное.
Рипа! Рипа! (рыба) — кричит чухонец.
Рыба, сударыня, не прикажете ли? Сигов, лососина хорошая.
Коля заболел. Жар. Как разваренный.
Сегодня купаюсь 10-й раз и только что искупался 11-й. «Купайся, купайся! — сказал кордонный солдат. — Я ничего!»
июня. Купаюсь 14-й раз. Вечером буду 15-й. У Коли оказалась малярия! Вчера Машино было рождение. Очень весело, 3 сибирячки, Вася с трубой, городки, костер. Агата.
Коля вчера: — Отчего Бог держится на небе и не падает вниз? У него есть крылья? А у Бога есть жена?
Вместо «дьяволенный» («диволенный»), он говорит сокращенно: «дива» — деревяный, и даже девятый.
Жара невыносимая — сижу на вышке голый. Не рисую уже две недели. Был в городе.
июня. Купался 18-й раз. У Коли оказался брюшной тиф, а не малярия. Он стал, как взрослый. От Манички нет вестей. Маша сегодня при Федосии опять звала меня Меланкиным сыном.
14 августа. Маничку отправил. Был в Зоо. Рисовал (у Репина) много и без удовольствия. Прочитал всего Толстого и Короленку, написал о том и о другом. Сегодня нужно писать о Каменском в
«Вечер»*. Дождь идет страшный. Вчера мы с М. гуля- 1908
ли в полях — очень красивая рябина, вся в гроздьях. Скатывались с Колей с горок: приятно.
Татьяна Александровна Богданович — похожа на классную даму — яунее бывал довольно часто, и ночью ворочался один. Хотим издавать вместе календарь писателя в пользу Красного Креста.
августа. Был у меня вчера Куприн и Щербов — и это было скучно. Потом я бегал вперегонки с Шурой и Соней Богданович — и это было весело. Куприн ждал от меня чего-то веселого и освежающего — а я был уныл и ждал: скоро ли он уйдет. У Куприна ишиас в ноге. Когда мы шли к станции, он прихрамывал и пот выступил у него на лбу от напряжения. Он стал как-то старчески неуклюж. Сегодня ходил к Тану ночью — править Уэльса. Провожала меня Татьяна Александровна; с нею мы пошли на море, бурное и осенний запах; слегка напоминает Черное море. Говорили о своем календаре. Приедут какие-то дамы — комитет, — все, как у людей. Сидящий где-то во мне авантюрист очень рад всему этому. У Тана сидим, занимаемся — мимо окна какая-то фигура — Илью- шок Василевский, редактор «Образования». Расцеловались, даже вдавились губами друг в дружку. Он просил Тана дать ему статью, просил меня, мы оба обещали, но оба вряд ли дадим. Я завтра же сажусь за «Пинкертона»*. Он ушел, — оказалось, что его ждала у калитки его метресса, жена сидящего в тюрьме Рахманова, и Бор- ский. Я распрощался с ними и пошел босиком домой — за 7—8 верст. Иду «под осенними звездами» парком — перевожу в уме стихотворение Киплинга. Узенькая аллейка — в ней как-будто шпоры. Прихожу на станцию — зарево. В Белоострове пожар. Почему-то зашел на вокзал: вижу — стол, Рахманова, Василевский и Борский едят колбасу, шоколад, огурцы. Устроились на вокзале, как в трактире. Удивительное умение носить повсюду за собою трактир… Мы много посмеялись, мой вид (без шапки и босиком) вызвал общую веселость — но вот поезд — прощайте, кланяйтесь Марье Борисовне и т. д. Я пошел в дальнейший путь. Дома у нас Агата. Добраницкие и Сербулы уехали вчера.
авг. Надо писать о Пинкертоне. Вспомнил о Куприне. Он говорил: «Зная ваш бойкий стиль, я хочу вам предложить: давайте издавать все о России*. — Как все? — Все. — У Достоевского в «Бесах» (не в «Идиоте» ли?) сказано, что такая книга была бы прелесть. Или давайте издавать газету». — Щербов мило картавил, и хотя я ему не понравился, он мне понравился очень. От Из- гоева письмо: «Короленко» принят в «Руссскую Мысль».
1908 20 авг. Вчера был с Машей у Татьяны Александ
ровны. Анненский привез рукопись Короленки о Толстом*. Слабо. Даже в Толстом Короленко увидал мечтателя. Если человек не мечтатель — Короленко не может полюбить его. Получил от Куприна из Гатчины книгу. Рая приехала к Агате — мне от этого только гнусно. «Я слышу райские напевы», — говорит Маша. Нужно заниматься, но как? О кинематографе — надо посетить кинематограф. А где его возьмешь в Куоккала? Читаю Бердяева; вот его свойство: 12-я страница у него всегда скучна и уныла. Это дурной знак. 10 страниц всякий легко напишет, а вот 11-ю и 12-ю труднее всего написать.
7 сентября. Видел сейчас Анненского. Он сказал, что в сапожнике Андрее Ив. в «За иконой» Короленко вывел Ангела Ив. Богдановича — тот тоже был такой сердитый. Я почти этому не верю: невозможно такой тип не списать с натуры. За это время было: Даня и Маша — ужас, муки и пр. Я сам не знал, что это так на меня подействует. Коленька сказал, увидав горку, которую не видел год: о, как эта горка стала меньше. «Глаза зеленые, влюбленные, и запах изо рта». Мы на даче у Анненкова, и у нас гостит Па- не-Братцев. Агата с Машей сегодня помирились.
Я пишу о Нате Пинкертоне. — Еще Анненский сказал мне, что Глеб Успенский говаривал Короленке: «Вы бы хоть раз изменили жене, Владимир Галактионович, а то какой из вас романист!»
сентября. «Пинкертон» хоть вяло, но подвигается. Сейчас стоит праздничная, яркая, осенняя погода. У меня пред окном белые березки умилительные. Правил сегодня корректуру предисловия к 3-му изд. «От Чехова до наших дней»*. Вчера дал Пане- Братцеву, который живет у нас, целую кипу книг, пусть продаст, авось выручит 3 р., — и чувствую, что он на эти деньги загулял: не возвращается.
сентября. Из «Ната Пинкертона»: «Кабер и Точен». «Вставные зубы преступницы стучали: цок-цок. Злодей, уничтожив ее, уничтожил в ту же ночь и свою сообщницу». Был с детками Богданович на море. Ходили с Коленькой и с ними в купальную будку, далеко влево по берегу, волны, я мыл в море ноги. Коля говорит: у волн черные спинки и белые животики. Сегодня с Машей ходил в парк. Было изумительно хорошо. Коля болтал без умолку. Мы садились на скамейки, смотрели высокие сосны, видели школу, основанную Репиным, любовались кленом: он, как из золота. Сейчас мне вспомнился Арцыбашев: какой он хороший человек. Я ругал его дьявольски в статьях. Он в последний раз, ко-
гда я был у него в «Пале-Рояле», так хорошо и про- 1908 *
сто отнесся к этому .
Из «Слова» письмо — боюсь перечесть. Я у них взял аванс в 100 р. и не дал ни строки. С «Натом» я мучаюсь страшно. 2 недели пишу первые сто строк, и впереди нет ни одной мысли.
Ужасно то, что я не несу никакого учения, не имею никакого пафоса. Я могу писать только тогда, если хоть на минуту во мне загорится что-нб. эмоциональное. Если б у меня была «идея», я был бы писатель. А когда нет «пафоса», я почти безграмотен, беспомощнее всех и завидую репортерам, которые связно могут написать десять строк. Прав был Рейтер, который про первые мои писания говорил: вы человек нервный, не дурак. Вы хорошо пишете, покуда есть нервы. Станете старше — или хоть каплю вылечитесь, пропало. — И теперь это сбывается. Где теперь Рейтер? Вот единственный человек, который оказал на меня хорошее влияние. Он был эпикуреец, из тех, что кончают жизнь самоубийством. Бывало, иду через всю Одессу к нему на край города в 10—11 ч., подойду к его окну — и кричу: «Сергей Сергеевич!» Появляется сонное лицо совершенно голого человека — толстенького, румяного, лет 22-х. «Сейчас». Он открывает дверь, и когда я вхожу, он уже бросается на кушетку и снова засыпает. Он был математик, но читал все и знал все. Жаботинский хотел сделать его сионистом, Рейтер сделался: он ежедневно стал пить по полбутылки палестинского вина. Играл он в шахматы а ля вегль89 со мною — и всегда выигрывал. Мы с ним вели переписку стихами, и я помню из его «Попурри» такие строки:
Лысый, с белой бородою (Никитин) Старый русский великан (Лермонтов) С догарессой молодою (Пушкин) Упадает на диван (Некрасов).
Кончается это так:
И с каким-то армянином (Некрасов) Он загладил свой позор!* (Пушкин).
У него был дар особенно хорошо смеяться. Мы ходили с ним на Фонтан пешком, и, помню, он читал мне вслух по дороге Щедрина и хохотал. Толстенький. Помню, как утром, завернутый в простыню, читал мне «Quo .que tandem, Catilina»[90], — и я чувствовал себя Катилиной — и потуплял глаза.
1908 23-е сентября. Написал о смертной казни*, — в
печати так переделано, что больно смотреть. Но от Чюминой уже получил восторженное письмо. Вчера отвозил Татьяну Александровну в город: она заболела. Жар. Чувствую себя бодро и сейчас написал смешное письмо Либровичу. Уверен, что лекцию напишу хорошую, а это самое, самое главное.
5 ноября. Сажусь за работу над Ибсеном*. Раннее утро. 8-го лекция повторяется.
1) От сестры Владимира Соловьева, Allegro, слышал: Вл. Соловьев сказал ей однажды: «Ты моя жена!» Она изумилась: почему? — «Мы же на ты» (женаты). 2) Ночевал прошлую ночь у Ан- ненских. Рылся в библиотеке. Вижу книжку Чулкова «Тайга». На ней рукою Владимира Короленки написано: «В коллекцию глупостей». Хочу записывать такие литературные мелочи, авось хоть на что-нб. пригодятся. Для них заведу в дневнике особую страницу. Книжка моя только что вышла.
ОСОБАЯ СТРАНИЦА [не датировано; 1908—09 г. — Е. Ч.]
Пшибышевский рассказывал мне об Ибсене. Он познакомился с Ибсеном в Христиании на каком-то балу (рауте?). Ибсен пожал ему руку и, не глядя на него, сказал: «Я никогда не слыхал вашего имени. Но по лицу вашему я вижу, что вы борец. Боритесь, и вы достигнете своего. Будьте здоровы». Пшибышевский был счастлив. Через неделю он увидел Ибсена на улице и догнал его: «Я — Пшибышевский, здравствуйте».
Ибсен пожал ему руку и сказал: «Я никогда не слыхал вашего имени, но по лицу вашему я вижу, что вы борец. Боритесь, и вы достигнете своего. Будьте здоровы».
Гинцбург рассказывал о Репине: у него надпись над вешалкой: «Надевайте пальто сами», в столовой табличка: «Обед в 5 час. вечера» и еще одна: «Если вы проголодались, ударьте в гонг». — В гонг я ударил, — рассказывает Гинцбург, — но ничего не вышло, тогда я пошел на кухню и попросил кусок хлеба.
Репин рассказывал о последних днях Гаршина. Гаршин женился на Надежде Михайловне. У Надежды Михайловны была сестра Вера. И когда мать Гаршина познакомилась с Верой, та ей понравилась. — Непременно женись на ней! — сказала она Евгению Гаршину. Тот и сам не прочь, влюбился. Стал хлопотать в консистории, чтоб сестру жены брата отдали за него. Консистория разрешила. Женился. И тут-то мать Гаршина вдруг возненавидела Веру. Пошли семейные дрязги. Впутался в это Всеволод. А мать перевела все на его жену, Надежду. Оклеветала ее и до такого дошла
исступления, что вдруг стала проклинать Всеволо- 1908
да. Он был ужасно подавлен материнским проклятием — и при встрече с Репиным ему все это рассказал. Он пред смертью делал закупки в Гостином Дворе — собираясь на Кавказ к Ярошенкам. От Фидлера узнал, что мать Гаршина была нимфоманка — и отдавалась каждому желающему.
Кстати. Репин говорил мне, что Гаршин очень любил играть в винт и, когда бывал у жены в сухопутной таможне, — то ежевечерне предавался этой игре.
От Репина: Гаршин тоже пробовал вегетарианствовать, но после 2—3 дней бросил: очень пучит горох.
У Наталии Борисовны в речи Трубецкого пропущено. Он сказал: «Меня упрекают, что я не кончаю. Я только не кончаю, а другие скульпторы даже не начинают»*.
О. О. Грузенберг мне рассказывал, что Чехов через Елпатьев- ского вызвал его — и толковал о том, как бы разрушить договор с «Нивой». — Не понравился он мне: вертит и туда и сюда. И хочет и не хочет. — Что же вы хотите, начать это дело? — «Нет, не надо». — Махнул рукой… («Зачем же тогда было вызывать меня?» — удивляется Грузенберг.)
20 февраля. С вечерней почты. Агата только что приехала; у нее: яйца, Бонч-Бруевич, Достоевский и книжки Антика. Я в шутку: «Левочку поцелуйте!» Она так простодушно: А вы, пожалуйста, Лидочку и Коленьку, привет Марии Борисовне. — Вечер месячный, снегу много, ветер. У нас мама. Маша поехала к Рукавишниковой. Я обложен хохлацкими книгами, читаю, и странно: начинаю думать по-хохлацки, и еще страннее: мне на хохлацком языке (как целый день начитаюсь) сны снятся; и еще страннее: те хохлацкие стихи, которые я знал с детства и которые я теперь совсем, совсем забыл, заслонил Блоками и Брюсовыми, теперь выплывают в памяти, вспоминаются, и еду на лыжах и вдруг вспомню Гулака, или Кв^ку, или Кулиша. И еще страннее: в характере моем выступило — в виде настроения, оттенка — какое-то хохлацкое наивничанье, простодушничание и т. д. Вот: не только душа создает язык, но и язык (отчасти) создает душу. Лидочка сегодня надела коричневое Колино пальто и не хотела даже в комнате снять его. Странно, как у нее речь развивается совсем не тем путем, что у Кольки.
Колька создавал свои слова, запоминал только некоторые, расширяя постепенно свой лексикон. Лидочка все до одного слова может выговорить приблизительно, у нее огромный лексикон — но это не слова, а как бы тени слов. Это потому, что она не творит, а повторяет вслед за другими. Сегодня получил от своего переводчика письмо: просит предисловие. На лыжах бегал с Сербулом и Сербулихой. Снег пристает к лыжам, но на обледенелых местах хорошо. Сербул съехал с горы и в темноте не заметил горки снегу, упал: мужики гоготали. Съехали 3 раза и поехали домой.
24, вторник. Сижу в Машиной комнате, читаю Шевченка. В последнем стихотворении Шевченка встретил слово «горище» — но тут (а теперь уже вечер) приехал ко мне в гости Василевский.
февраля. Среда. Сегодня с Василевским при- 1909 ключилась какая-то хворь, он лежал у меня на диване, прикрытый шубой, и только хрипел. Потом уехал. Я его с радостью проводил на станцию и нес за ним чемодан. С Машей говорил по телефону, забежал к Полонскому. Маша говорит, что сегодня вечером все решится, и я насилу себя сдерживаю, чтобы не поехать в город, к ней. Завтра утром — к телефону. О Шевченко мне писалось: я весь день присаживался, потом сразу накатал что-то такое, что страшно перечесть. Вечером — от 8 до 10 сидел со своею умною, удивительною матерью — и она мне рассказывала (превосходно, с хохлацким юмором), как Маруся и Липочка живут вместе. Липа, точь-в-точь как наша Лидочка за Колькой, повторяет все за Марусей. Все Липочкины мнения, вкусы, симпатии от Маруси. И когда они поселились вместе, оказалось, что у Липочки такой же самый портрет Шаляпина, такой же самый портрет Чехова, Достоевского, Коленьки и т. д. Даже два одинаковых календаря. И — что смешнее всего — рядом два шкапа с одинако- вейшими книгами в одинаковых переплетах… Теперь вспомню о «горище», о котором говорил вчера. Горище — это чердак в доме Макри. Ход в него был из подъезда по дробинке: дверь была в потолке. В д. № 6 не было над подъездом чердака, и потому было видно небо, а в доме № 14 — можно было во время дождя «схо- ваться» в подъезде. Из этой двери горища свешивался канат, туда по блоку поднимали колеса. Я однажды захотел подняться по блоку, встал на один канат (узел в конце), а за другой тянул, и упал навзничь, и до сих пор помню ощущение свинцовой примочки, которую мне прикладывали. В садике, который был возле кухни гг. Макри, была верба (пушинки от нее летали по всему двору), и розы, и «бузок». Я помню змея, которого я пускал с Леней Алига- раки, и как окна того двора, что выходил на Малую Арнаутскую, были заколочены досками, и как шла через двор проволока со звоночком к дворнику, и какой был большой ключ от ворот, и как смолили «перерезы» и желоба для подполья воловьих стойл, и как я читал «Энеиду» Котляревского хохлам — биндюжникам, — и как приходил дядя Даня, и как я был у Бухтеевой с Гоннором, Мо- чульским, и как нас учила m-lle Вадзинская, и висел календарь с якорем и матросом. Нет, мне пора и в могилу — я так стар, я столько уже видел.
февраля. Четверг. Сейчас еду в город проведать Машу. Очень некогда. О Шевченке расписался — и, кажется, много пустяковых слов. Это так больно: я долго готовился, изучил Шевчен- ка, как Библию, и теперь мыслей не соберу. Сегодня бал одесских студентов. День превосходный.
1909 27 февраля. Был вчера в городе.
Сегодня пишется о Шевченке. Боюсь перечесть. Завтра авось кончу. Сегодня Коля говорит: «Когда из зимы сделается лето». Мы с ним строили снежный домик.
1-го марта. Написал Маше письмо. Это весна: чуть повеет, так сейчас же хочется кому-то письмо написать. Я читаю Гиппиус, но что мне делать? — прочитаю конец, забываю начало — все так налетает облаками, как клубы пара. Мой «Шевченко» сегодня напечатан — кажется, плох*. Ничего, я его переделаю для книжки: Аль- бов, Репин, Шевченко, Ремизов, Ибсен, Толстой, Короленко,
Уитман, Лонгфелло, Детские журналы, Сборники «Знания», Анд*
реев*.
8 марта. Маша лежит у меня на диване. Я читал ей Андрея Белого, Кузмина, Шевченка — она заснула. Вчера — в «Пантеон» — 25 р.; в «Речь» Гессен, — m-me Сорина, — 45 р. Переделать ответ по поводу Шевченка*. К Кармену. Голубенькие глазки, золотистые кудряшки, розовые щечки — прежний. Он был и в Палестине, и в Константинополе, но говорить с ним не о чем. Как с гуся вода. — «Дам я, понимаешь ли, картинку!» — это на его языке называется «написать очерк». Я спрашиваю: ну что же Палестина? — «А это, понимаешь ли, пальмочка, пилигримчик и небо голубое, как бирюза». Мне стало безнадежно. У него пишущая машинка, живет он с братом, который его бреет, моет, одевает, содержит и благоговеет. У него я переделал ответ по поводу Шевченка, отнес к 10-ти часам в «Речь», — потом до 12-ти часов с ним в «Пале-Ро- яль», за Яблочковым, не застали, в кондитерскую, напились чаю и обратно в «Речь». В конце концов я взял его к себе, приехали мы с 1) чемоданчиком, 2) бочонком огурцов, 3) яйцами и 4) со- ловьевской гастрономией — в 3 часа ночи. Я отдал ему свою подушку и одеяло, он ничего. Я всю ночь дрожал и не спал, а он — храпел во всю носовую завертку. Утром в 8 ч. чай — и гонки чухон на лыжах. Интересно, но снег набирался в калоши, холодно.
Мы шли утром, и со всей Куоккалы, как на какое-то важное дело, текли чухонцы. Кармен кстати вспомнил:
На Посидонов пир веселый*.
Так же шли на Марафонские игры — пробирались радостно, перекликались, по три, по четыре, как-то особенно любовно. Девушки влезли в какие-то чужие сани, помчались, другие их догонять. Как черны и угрюмы на белом снегу черные фигуры чухонцев, — помощник начальника станции, дети Попо- 1909
вы, Свиньина, Сербулы.
Что мне делать? У меня теперь книжный потоп. Анненский прислал свои книги — много. На столе болтаются «Вершины», «Японское искусство», «Бодрое слово» и т. д. У меня нет никакой читательской дисциплины.
20 марта. У Блинова изумительные дети. Так страшно, что они вырастут и станут другими.
Вы сочинитель? — Да. — А ну, сочините что-нб. сию минуту!
Я именинник 23 июля. Приходите!
А я 25 апреля. Очень хочу, чтобы вы пришли. Приходите!
Потом постояли у калитки, и 7-летний, словно вспомнил что-
то важное:
Кланяйтесь вашей жене!
Потом, когда я уже был далеко:
Приходите завтра, пожалуйста!
Дождь, лужи, туман. Коля поехал с бабой и мамой в Зоологический сад. Изо всех газет сыплются на меня плевки. Вчера у Жа- ботинских. Потом ехали вместе с Машей домой. На площадке. Поцелуи. Тащили домой под луною корзины.
Коля:
А Бог богатый? Божица — жена Бога.
Обсуждались проекты, как сделать крокодила умнее. Коля говорит:
Пускай крокодила родят люди, вот он и будет умнее.
9 апреля. Копаю снег, читаю Гаршина. Третьего дня еще шел снег, а сегодня и вчера — гром, весна, весенний ветерок, лужи. В Гаршине покуда открыл одну только черту, никем не подмеченную: точность, отчетливость. Еду сегодня в Питер на реферат Тана.
15 апреля. Вчера забрал детишек Блинова и двух девочек Поповых и бегал с ними под солнцем весь день как бешеный. Костер, ловитки, жмурки — кое-где сыро, кое-где снег, но хорошо удивительно. Коленька весь день со мною. Блиновы-мальчики в меня влюблены. Я как-то при них сказал, что женился в 19 лет и тотчас же уехал в Англию.
Кука тотчас же сказал:
Я тоже женюсь в 19 лет и тоже уеду в Англию.
1909 Они пишут мне письма, дарят подарки, сегодня
принесли Коле краски. Коленька даже побледнел от радости. Когда мне Марья Борисовна крикнула, чтобы я закрывал двери, Кука шепнул мне:
А вы ее не любите. Зачем она на вас кричит? Вы ей говорите, будто любите, а на самом деле не любите.
Весна — шумят деревья, тучи округлились, укоротились.
Перечел Гаршина, составил гороскоп, есть интересные мысли, но писать не хочется. На небосклоне нынешнего дня дурак Полонский и пошляк Ашкинази.
30 апреля. Ночь. Вернулся из города. У Мережковских: читал свою статью о Гаршине*: слезы. До чего я изнервничался. К Гессе- ну: 100 р. С Гумилевым к Яблочкову; — с Яблочковым обедать, к Вольфу и в кинематограф. Был у Фидлера. — Кука считает слово «черт» неприличным.
К. И., кого вы больше любите, Лермонтова или же бы Пушкина?
Пушкина.
Я тоже: у Лермонтова есть про чертей.
Весны все еще нет.
мая. Читаю впервые «Идиота» Достоевского. И для меня ясно, что Мышкин — Христос. Эпизод с Мари — есть рассказ о Марии Магдалине. Любит детей. Проповедует. Князь из захудалого, но древнего рода. Придерживается равенства (с швейцаром). Говорит о казнях: не убий.
мая. Сегодня шел снег, у меня на вышке (на новой даче) было изрядно холодно. Тем не менее я доволен. Вчера и сегодня я целые дни — с 7 час. утра до 11ч. вечера работаю, — и как это чудно, что у меня есть вышка. Теперь я понял причину своей нерадивости у Анненкова. Там я был на одном уровне с Машей, детьми, прислугой, и вечно мелькали люди, — и я первый ассимилируюсь с окружающим. Здесь же меня осеняет такое «счастье работы», какого я не знал уже года три. Я все переделываю Гаршина — свою о нем статью — и с радостью жду завтрашнего дня, чтобы снова приняться за работу. Сейчас лягу спать — и на ночь буду читать «Идиота». Есть ли кто счастливее меня? Слава Тебе, Боже мой! Слава Тебе!
мамкой, с самоваром в салфетке и ламповым колпа- 1909
ком, зашла по дороге к нам. Маша была у нее. Холод анафемский. У меня во дворе руки до того замерзают, что потом писать не могу. Собираю палки.
Достоевский, несомненно, вывел в «Идиоте» Христа. Коля воскликнул недаром: давай жить втроем. Ведь это же восклицание Петра на Фаворе. И вообще Коля — это Петр князя Мыш- кина.
Снег сегодня раз пять принимался идти. Даже белая ночь сейчас черна, как чернила. Как я рад, что кончилась эта дикая полоса:
От почты до почты живу я, От почты до почты я жду. И с почты, тоскуя, ревнуя, За нею влюбленный иду.
Если у меня на вышке не будет очень жарко, я черт знает сколько наработаю за лето!
мая. Моя идиллия трещит по всем швам. Во-первых, потому, что приехали Василевские, Ольдоры, объявился Михайлович, Яблочков, Осипович — и отняли весь день, а во-вторых, оттого, что нужны деньги и нужно ехать в город и для этого комкать свою статью о Гаршине. Этой статьи я никогда не забуду. Раньше я написал ее для себя, — прочитал Мережковским, оказалось: слабовата. Тогда я переделал ее для «Речи». Не подошла. И вот теперь я третий раз заново пишу один печатный лист — и если включить сюда месяц подготовки, то выйдет, что я дней 45—50 томлюсь над одной, довольно незамысловатой, статейкой.
Сегодня хорошо играли в свинки.
мая. Больше переделываю, чем пишу. Жарко. Окно мое открыто. У Маши была истерика. Все не может успокоиться после смерти отца. Внизу, в одной сорочке, у зеркала сидела — вдруг вспомнила — и у-у-у…
1909 Андреев говорил обо мне: — Вы нужны потому,
что вы показываете у всякого стула его донышко. Мы и не подозревали, что у стула бывает дно, а вы показываете. Но с вами часто случается то, что случилось с одним героем у Эдгара По: он снимал человека с прыщиком, а вышел прыщик с человеком.
Читаю «Яму» Куприна* и Дарвина.
17 июля. Не сердитесь на меня [нрзб.] за тон, сегодня я последний из последних, и ничего не знаю, и сам на себя сержусь. Вы обо мне пишете, как о писателе, и даже, пожалуй, хорошем. Но, милая, ведь это неверно, ведь я еще ни одной строчки не написал и не напишу, и не хочу написать, — т. е. очень хочу, но до того знаю, что не напишу, что уж даже и не хочу. Я только притворяюсь перед другими, будто я «писатель» и будто «Чуковский» — это что-то такое. Но пред собою, пред своими зачем же я стану притворяться!
Снова дней пять я пишу о Гаршине.
31 июля.
Папа, что такое век?
Кто тебе сказал?
Так, я знаю…
Люди умирают, папа?
Да.
Почему?
Так Бог сделал, чтобы мы умирали.
А сам, небось, никогда не умирает!
Декабрь 18. Опять у Анненкова, пишу коротышку об Арцыба-
*
шеве*.
Январь, 11. Чувствую себя хорошо. Вчера была луна — у Ильи Ефимовича затевают Народный Дом — урра! — пили — я предложил вечер сатириконцев — урра! — Василий Николаевич пел свое: Васька Щиголек, учительница сияет: есть корреспонденция о бароне, — потом Репины нас проводили — потом на санях — и потом мы с Машей обратно на море — под луной — на лыжах. Она встала на мои лыжи — и несмотря на 5 месяцев беременности — носилась по морю с полчаса. — Я после возбуждения почти не спал и теперь пишу это в без 10 минут 6 часов.
И. Е. говорил со мною о стихах К. Р. — «прелесть», о Г. Г. Мясо- едове — «дрянь», о Бодаревском, об Эберлинге: его ученик, пан поляк, однажды искры, и т. д., и т. д. Сейчас буду править корректуру Сологуба*.
23 января. Вас. Ив. Немирович-Данченко был у меня сегодня и рассказывал между прочим про Чехова; он встретился с Чеховым в Ницце: Чехов отвечал на все письма, какие только он получал.
Почему? — спросил Василий Иванович.
А видите ли, был у нас учитель в Таганроге, которого я очень любил, и однажды я протянул ему руку, а он (не заметил) и не ответил на рукопожатье. И мне так больно было.
Вечером у Репиных. И. Е. говорил, что гений часто не понимает сам себя.
1910 там с Переферковичем: низколобый еврей. Ночевал
у какого-то немца, Кайзера по фамилии.
Утром вчера у Немировича-Данченко: говорил, как Чехов боялся смерти и вечно твердил: когда я помру, вы… и т. д. Много водок, много книг, много японских картин, в ванной штук сорок бутылок от одеколону — множественность и пустопорожняя пышность — черта Немировича-Данченко. Даже фамилья у него двойная. Странный темперамент: умножать все вокруг себя. От Немировича в театр: там какие-то люди, которые хотели меня видеть, и в том числе Розенфельд: нужно предисловие к книге его жены. Оттуда в «Мир», оттуда к Альбову. Взял Альбова в ресторан «Москва» — он задыхается. Очарование чистоты и литературного благородства… Он терзается уж который год, что не может написать ни строки. «Что так-то небо коптить?» Замыслил теперь вещь — деньги на исходе — больной старик скоро останется без копейки. Спрашивает, не могу ли я свести его с «Шиповником». Это патетично. У меня даже «слезы были на глазах», когда он говорил об этом. Он не ноет, не скулит, он не кокетничает тоскою, но выходит оттого ужаснее. Вспоминал: как студентом, уже автором «Дня итога», в день казни Кибальчича («я все их рожи близко видел») зашел к бляди и как она спрашивала, за что их казнили, и сочувствовала революционерам. Мне бы лет 20 назад написать «Яму», а теперь, после Куприна, его уже не тянет. Вспоминал о монастыре Валаам, куда ездил с отцом лет 11-ти, о молчальнике, с которым накануне молчания приехала поговорить в последний раз семья, о кающемся купце, который для подвига — вымостил один дорогу от монастыря к морю, и т. д. «Отец его — дьякон. Здесь Чехов познакомился с Ив. Щегловым», — сказал он, уходя из ресторана. Кстати, мне понравилось: Андреев меня называет Иуда из Териок — Иуда Истериок.
От Альбова опять в «Мир» — застал мать издателя, старуху Богу- шевскую. Она мне сию же минуту с бацу рассказала, что ее сын издает журнал, т. к. его жена умерла, а ребенок родился идиотом, «выне хотите ли денег, возьмите, пожалуйста, вы такой милый, сын мне доверил кассу, я и даю, кто ни попросит». Я отказался — но все мне казалось, как из романа какого-нб. За один только год у этих Богу- шевских 40 тысяч дефициту. Ослы неимоверные. От них — к проф. Погодину — дурак, каких мало: говорун, хвастун — жена его, блондинка, с улыбками, комнаты низенькие, сын худосочный, почему- то с медалью. Оттуда на лекцию Шестова — и в 1 час ночи домой. Лекция Шестова томительна и бездарно прочитана.
10 февраля. Сейчас был у меня в гостях Григорий Петров. Приехал из Выборга. В кацавейке и синих, каких-то жандармских, штанах. Позавтракали вместе. Голова седая 1910
стала, как у Станиславского. Пошли к Репину. Там постылая Яворская, Майская, Семенов, жидок-студентик, Булла. Я дурацки делал фокусы на лыжах. Вдруг приносят известие, что Ком[м]иссаржевская умерла. Толстый профессор Каль читает из «Биржевых». Я почему-то разревелся. Илья Еф. не заметил, что я реву, — и говорит:
Немудрено и умереть. Вот если так, как Чуковский сегодня на лыжах…
Потом заметил, сконфузился и вышел из комнаты.
Сейчас читаю «Ключи счастья» Вербицкой. Жду, не придет ли от Репина Петров.
20 апреля. Репин в 3 сеанса написал мой портрет. Он рассказывал мне много интересного. Например, как Александр II посетил мастерскую Антокольского, где был «Иоанн Грозный». Пришел, взглянул на минуту, спросил:
Какого вероисповедания?
Еврей.
Откуда?
Из Вильны, Ваше Величество.
По месту и кличка.
И вышел из комнаты. Больше ни звука.
Рассказывал о Мусоргском. Стасов хлопотал, чтобы Мусоргского поместили в Военном госпитале. Но ведь Мусоргский — не военный. Назовите его денщиком. И когда И. Е. пришел в госпиталь писать портрет композитора — над ним была табличка: «Денщик».
Вчера И. Е. был у нас. Какая у него стала память. Забывает, что было вчера. Гессен ему очевидно не понравился. И. Е. показывал нам свою картину «18 октября», где он хочет представить апофеоз революции, а Гессен посмотрел на картину и сказал: «Вот почему не удалась русская революция» — ведь это же карикатура на русскую революцию.
24 апр. Весна ранняя — необыкновенно хороша. Уже береза вся в листьях, я третий день — босиком, детки вчера тоже щеголяли без обуви. На душе — хорошо, ни о чем не думаю. Вчера изнуряли меня: Лидия Николаевна, Анненкова, Иванова, Пуни, — отняли полдня. Нужно от них отгородиться. Решено: на почту не хожу, и вставши — сейчас за стол.
Кука рассказывает: Коля сказал: папа, купи мне зай… — потом шлеп по колено в воду — и докончил:
ца!
1910 Ах, да. Когда И. Е. меня писал, он рассказал мне
забавный анекдот об Аполлинарии Васнецове: тот, вятчанин, никогда не видал апельсинов. И вот в СПб. (или в Москве?), увидавши, как другие едят, он купил десяток с лотка; очистил один — видит, красный, подумал, что порченый, и выбросил прочь, другой — тоже, и, в конце концов, выбросил все. Потом обнаружилось, что то были «мандаринки».
Сегодня приехала Олдорша с нянькой, Надюшей и Бертой. Дождь. У нас обедал Анненков и Лидия Николаевна. Пиво и белое вино.
29 апреля. Коля лежит у меня в комнате и вдруг:
— Папа, я думаю, что из обезьян делается человек. Обезьяна страшно похожа на человека, только бороды у нее нету.
Коля сегодня за ужином с Егоркой об чем-то разговаривал. Егорка безбожно лгал. Я сказал: смотри, Егорка, не ври, Бог накажет.
Коля: — Но ведь же сам так и сделал, что человек врет… Сам делает и сам наказывает…
Детерминизм и свобода воли… Если б я сам не слыхал, не поверил бы. Егоркин папа — повар. Он с важностью говорит: 20 р. в месяц получает.
Конец апреля. Лида: — Сколько на свете есть Петербургов? — Один. — А Москвов? — Тоже одна. — Каждой станции по одной.
19 мая. Был у Репина: среда. Он зол как черт. Бенуашка*, Фи- лосошка! За столом так и говорит: «Но ведь он бездарен, эта дрянь Филосошка!» Это по поводу письма Философова, где выражается сочувствие Бенуа (в «Речи»). Я возражал, он махал рукою. Художник Булатов играл на гитаре и гнусно пел. Дождь, туман. У меня ящерица и уж: привез к Колиным именинам. Работы гибель — и работа радостная. Писать о Уитмене и исправлять старые статьи. Продал книгу в «Шиповник». Маша не сегодня завтра родит. Настроение бодрое: покончил с Ремизовым, возьмусь за Андреева. После Андреева Горький: по поводу «Городка Окурова» хочу статью подробную писать. После Горького — Ценский — и тогда за Уитмена и за Шевченка — в июле. Шевченко войдет в критическую книгу, а Уитмен отдельно*. Весь июль буду писать длинные статьи, а июнь писать фельетоны. 10 же дней мая, о, переделывать, подчищать — превосходно. И потом в литературном обществе лекцию о Шевченко. Идеально! Сегодня читал Псалтырь.
Июнь который-то. Должно быть, 20-й. Оля Ям- 1910
польская — таланты приживалки. Унылая скульптор- ша. Полипсковский вчера приехал с женою. Жена — демонстративно прозаична. Все женщины прозаичны, но они это скрывают, а она даже и не знает, что нужно скрывать. Груба, громка, стара… Он говорит напряженно; самовлюбленно, как будто горло у него сдавленное. «Офицеры» у нас, — ужас. Маша не сегодня завтра родит. Завтра с утра едет в лечебницу Герзони. Я познакомился с Короленкой: очарование. Говорил об Александре III. Тот, оказывается, прощаясь с киевским губернатором, громко сказал:
Смотри мне, очисти Киев от жидов.
По поводу «Бытового явления». Издает его книжкой, показывал корректуру — вспомнил тут же легенду91, что Христос в Белоруссии посетил одного мужика, хотел переночевать, крыша текла, печь не топлена, лечь было негде:
Почему ты крыши не починишь? Почему у тебя негде лечь?
Господи! я сегодня умру! Мне это ни к чему.
(В то время люди еще знали наперед день своей смерти.) Христос тогда это отменил.
Земские начальники, отрубные участки, Баранов, финляндский законопроект, Бурцев и все это чуждое мне, конкретное — не сходит у него с языка. О Горьком он говорил: с запасом сведений, с умением изображать народную речь, он хочет построить либо тот, либо другой силлогизм. Теперь много таких писателей, — например, Дмитриева.
Я предложил ему дать несколько строк о смертной казни, у меня зародился план — напечатать в «Речи» мнение о смертной казни Репина, Леонида Андреева, Короленки, Горького, Льва Тол-
I *
стого!*
Пошел с Татьяной Александровной меня провожать — пройтись. Осторожный, умеренный, благожелательный, глуховатый. Увидел, что я босиком, предложил мне свои ботинки. Штаны широкие обвисают.
Фельетон об Андрееве у меня застопорился. Сижу за столом по 7, по 8 часов и слова грамотно не могу написать.
Татьяна Александровна тревожно, покраснев, следила за нашим разговором. Как будто я держал пред Короленкою экзамен — и если выдерживал, она кивала головою, как мать.
Конфеты были Жоржа Бормана, а море — очень бурное. Белые зайцы. У меня теперь азарт — полоть морковь.
1910 20 июня. Анатолий Каменский и его товарищ у
нас. Ехал в трамвае с господином, у которого ноги попахивали. Он вынул карточку и написал: «Вам необходимо вымыть ноги и переменить чулки. Анат. Каменский». Дурак! Вечером у Короленка — Редько — пошли проводили на станцию. Говорили о спиритизме. Короленко на точке зрения Бюхнера — Моле- шотта. Рассказывал о проф. Тимирязеве — весельчак: проделывал тончайшие работы, напевая из оперетки. И его враг, другой профессор, живший в нижнем этаже, — всегда возмущался: как серьезный ученый может напевать. Идиллия! Склад ума у Короленка идиллический. Вчера он рассказывал о своих дочерях: как где-то в славянских землях их встретили тамошние крестьянки, разговорились и дали дочерям яиц и ягод:
— За то, что вы умеете по-нашему (по-хорватски?) говорить.
Идиллия!
24 июня. Маша уехала в город. Тайком пробралась. У меня в то время сидели Татьяна Александровна и Короленко. Короленке я чаю не дал, он говорил о Гаршине: «был похож в бобровой шапке на армянского священника». Рассказывал о Нотовиче. (Оказывается, Короленко начал в «Новостях»; был корректором, и там описал репортерски драку в Апраксином переулке.) Один корреспондент (Слово-Глаголь) прислал Нотовичу письмо: кровопийца, богатеете, денег не платите и т. д. Нотович озаглавил «Положение провинциальных работников печати» и ругательное письмо тиснул в «Новостях» как статью. — Потом я пошел с ним к Татьяне Александровне. По дороге о Луговом, после о Бальмонте, о Врубеле, о передвижниках и т. д., о Мачтете и Гольцеве.
Репин об Андрееве: это жеребец — чистокровный.
О Розанове: это баба-сплетница.
а потом передавали его от сотского к десятскому, к 1910
заседателю и в конце концов — к бабе Оприське. У И. Е. в мастерской картина «Пушкин и Державин» сильно подвинулась вперед. Общий тон мягче: генерал (Барклай де Толли) заменен отцом, рядом с Паганини еще воспитатели, вольница заменена рыдающими запорожцами, в «Крестном ходе» — переделки.
Неделю назад у меня родился сын.
10 июля. Бессонница. Лед к голове, ноги в горячую воду. Ходил на море. И все же не заснул ни на минуту. В отчаянии исковеркал статью об Андрееве* — и, чтобы как-нб. ее закончить, прибег утром к кофеину. Что это за мерзость — писание «под» стакан кофею, под стакан крепкого чаю и т. д. Свез в город — без галстуха — так торопился, в поезде дописывал карандашом. Гессен говорит: растянуто. В редакции Клячко с неприличными анекдотами доминирует над всеми. О. Л. Д’Ор просил отвезти О. Л. Д’Орше деньги. Я взял извозчика, приехал — она у Поляковых. Там Аверченко, вялый и самодовольный. Жил с Олей Поляковой. Я с ним облобызался — и, под предлогом, удрал к Татьяне Александровне.
Короленко встретил меня радостно. О Репине. О Мультанов- ском деле*: как страшно ему хотелось спать, тут дочь у него при смерти — тут это дело — и бессонница. Пять дней не сомкнул глаз.
«В 80-х гг. безвременья — я увидел, что “общей идеи” у меня нет, и решил сделаться партизаном, всюду, где человек обижен, вступаться и т. д. — сделался корреспондентом — удовлетворил своей потребности служения».
15 июля. Катался с Короленкою в лодке. Татьяна Александровна, Оля (Полякова), Ася и я. О Лескове: «Я был корректором в “Новостях” у Нотовича, как вдруг прошел слух, что в эту бесцензурную газету приглашен будет цензор. Я насторожился. У нас шли “Мелочи архиерейской жизни”. Вдруг входит господин чиновничьего виду.
Позвольте мне просмотреть Лескова “Мелочи”.
Нет, не дам.
Но как же вы это сделаете?
Очень просто. Скажу наборщикам: не выдавать вам оттиска.
Но почему же?
Потому что газета у нас бесцензурная, и цензор…
Но ведь я не цензор, я Лесков!
Потом я встретился с ним в редакции “Русской Мысли”. Свел нас Гольцев. (Я тогда был как-то заодно с Мачтетом.) Я подошел к Лескову с искренней симпатией и начал:
1910 — Я, правда, не согласен с вашими мнениями, но
считаю ваших “Соборян”...
Он не дослушал и сразу заершился: Фу! фу! Теперь… в такое время… Нельзя же так… Ничего не понимают…
Никакого разговору не вышло.
На перемену его взглядов в сторону радикализма имела влияние какая-то евреечка-курсистка. Я видел ее в “Новостях” — приносила статьи: самодовольная».
Татьяна Александровна еще раз подтвердила, что она не боится доверять мне детей, и Короленко:
Только не усмотрите здесь аллюзии: нас, малышей, мама совершенно спокойно отпускала купаться с сумасшедшим. Сумасшедший сидел в желтом доме, иногда его отпускали, и тогда он водил нас купаться.
20 июля. Был Андреев у Короленка: приехал часов около семи. Никакого исторического события не вышло. Нудный Елпать- евский был со своим сыном и племянником, Кулаков, — Андреев долгожданный с женою и с Николаем Николаевичем на террасе. Все смотрели на Андреева, хотели слушать Андреева, а Короленко стал рассказывать один свой рассказ за другим: о комете, о том, как он был в Сербии, и т. д. Андреев ни слова, но, очевидно, хмурый: он не любит рассказов о второстепенностях, он хотел говорить о «главном», хотел побыть с Короленкою наедине, но ничего не вышло. Рассказал Андреев анекдот, как он, подделавши голос, звонил к Николаю Дмитриевичу Телешову, якобы Боборы- кин.
Кто говорит?
Боборыкин.
(А Телешов — он такой почтительный.)
Что угодно, Петр Дмитриевич?
Хочу жениться, не пойдете ли ко мне в шафера?
Потом Короленко проводил меня с Татьяной Александровной домой. Говорил о том, что ему очень понравился последний мой фельетон об Андрееве*, но главная ли здесь черта Андреева, — он не знает.
Сегодня я был с Колей и Лидой в кинематографе; потом на Асиной лодке катался с Володей, Шурой, Асей, Олей, Соней и Таней*. К берегу выбросило утопленника.
и она обо многом впервые дошла своим умом — как 1910
же это Бог? — и вот приехала в СПб., ее хватил удар, и она с первого же слова:
— Это оттого, что я жила умом, а не сердцем…»
У Мережковских — ревел, обедал — иллюстрированный журнал. Сологуб в борделе.
4 ноября. Эпиграмма Кузмина на Сологуба и Чеботаревскую:
Заветам следуя де Сада, Кузьмич вступил в конкубинат. Я счастью старца очень рад, Анастасии жаль мне зада.
Январь. Пишу о Шевченко. Т. е. не пишу, а примериваюсь. Сегодня приедет ко мне Григорий Петров. Он был очень мил с нами, когда мы с Машей 3 дня назад отправились в Выборг. Мы покупали мебель, он — по всем мебельным магазинам, даже в тюрьму, где изделия арестантов, к немому финну — за телятиной, нес телятину за нами и т. д. Он немного пресен, банален, но он по-настоящему, совсем не банально добр — без малейшей лапидарности, — и к тому же без позы. Он мне предложил, малознакомому, 200 р., я взял у него 100 — и никаких изъявлений благодарности.
28 янв. Сейчас раздавал Мане и Нюне пряники, которые прислала им Нордман. Она всегда, когда гости (более близкие) уходят, говорит с милой и деловитой улыбкой «подождите» и выносит штук 25 пряников и раздает для передачи всем членам семейства и «сестрицам» (прислуге). Точно так же после всякого обеда она говорит: — Надеюсь, что вы достаточно голодны. — Был теперь бас Державин, Ермаков, какой-то господин, который читал свою драму: о пауке, о Пытливости и Времени. Илья Ефимович слушал-слушал и сбежал, я сбежал раньше, сидел внизу, читал. Разговор о Шаляпине — «Утро России» назвало Шаляпина хамом*. — Браво, браво!— сказал И. Е. (Это его любимое слово: горловым голосом.)
30 янв. Сижу и жду И. Е. и Нат. Борисовну. Приедут ли они? Шкаф, наконец, привезли, и я не знаю, радоваться или печалиться. Вообще все мутно в моей жизни, и я не знаю, как к чему относиться. Резких, определительных линий нет в моих чувствах. Я сейчас занят Шевченкою, но, изучив его до конца, — не знаю, как мне к нему отнестись. Я чувствую его до осязательности, голос его слышу, походку вижу и сегодня даже не спал, до того ясно чувствовал, как он в 30-х гг. ходит по Невскому, волочится за девочками и т. д. Удастся ли мне все это написать? Куоккала для меня гибель. Сейчас здесь ровная на всем пелена сне- 1911
гу — и я чувствую, как она на мне. Я человек конкретных идей, мне нужны образы — в уединении хорошо жить человеку логическому — а вместо образов снег. Общества у меня нет, я Репина жду, как манны небесной, но ведь Репину на все наплевать, он не гибок мыслями, и как бы он ни говорил своим горловым голосом: браво! браво! — это не помешает ему в половине 9-го сказать: — Ну, мне пора.
Получил я от Розанова письмо с требованием вернуть ему его книги. Значит, полный разрыв*.
1 апреля. Только что с Татьяной Александровной приехал ко мне Короленко дачу искать. Борода рыжеватая от лекарства против экземы. Слышит он будто туже. Об Алексее Николаевиче Толстом, с которым я его давеча познакомил: — Представлял его себе худощавым и клок волос торчком торчит. Думал, что похож на Алексея Константиновича. — Но где же у Алексея Константиновича клок? — В молодости. — Про Петрова портрет: а вот и Чириков. — Детям дал апельсины. Сломались сани, наткнувшись на столбик. Он их умело чинил. Рассказал чудесный анекдот: было это в 1889 г. Он только что обвенчал студента и девицу. Студент поехал на облучке, а он с его женой рядом. Навстречу шла ватага студентов. Когда сошли у монастыря, стали молодожены целоваться. А Короленко ищет камушков. Один студент с насмешкою: профессор, какой породы этот камушек? Короленко:
— Во-первых, я не профессор, а во-2-х, это не моя жена.
5 мая. На новой даче. Лида берет деревянную ложку — и, взбираясь по лестнице, говорит: я его сейчас науздукаю; я сижу за столом — она открывает дверь — и бац.
Пишу заметку о воздухоплавании*. Сейчас сяду переводить «Dogland»*. Маша в Художественный театр поехала вчера и не вернулась. Мой нынешний пафос — уехать куда-нб.
10 мая. Опять Walt Whitman. Вспомнил, как Короленко говорил о выражении Брюсова «миги»: очень хорошо — напоминает фиги. У нас белые мыши.
20-го мая. 93 шага от нас живет М. Н. Альбов. Ф. Ф.[Фид- лер] подбил поехать на дачу — Альбов не хотел: Святловский снял с ним пополам. Последние дни кислород. В последние дни от астмы не мог спать, и ночь на сегодня без сна на кровати в осеннем пальто.
1911 22 мая. 4 раза был у Альбова. Морфий — и все же
не спал. «Леонтьич (Щеглов) едет в Кисловодск — так-то нас всех понемножку подбирают». — Песня Щеглова — «Мы еще повоюем».
Альбов: «Типун тебе на язык». [2 листа вырезано. — Е. Ч.]
16 июня, четв. Репин в воскресение рассказывал много интересного. Был у нас Философов (привез пирог, синий костюм, гал- стух заколотый), Редько, О. Л. Д’Ор и др. Репин говорил про Малороссию. С 15-летним Серовым он ездил там «на этюды». «Хохлы так изолгались, что и другим не верят. Я всегда являлся к попу, к духовенству, чтобы не было никаких сомнений. И никто не верил, что я на этюды, думали, что я ищу клад. Один священник слушал меня, слушал, а потом и говорит:
Скажите, это у вас “щуп”?»
Щуп для клада — про зонтик, который втыкается в землю.
На Волге не так:
А и трудная же у вас должность! Все по горам — все по горам (Жигули) — бедные вы, бедные — и много ли вы получаете?
Про Мусоргского — как Стасов вез его портрет из госпиталя, где Мусоргский умер, — и, чтобы не размазать, держал его над головою, и был даже рад, что все смотрят.
Я указал — как многие, кого напишет Репин, тотчас же умирают: Мусоргский, Писемский и т. д. О. Л. Д’Ор сострил: а вот Столыпину не помогло. И. Е. (как будто оправдываясь): «Зато — Плеве, Игнатьев, Победоносцев — множество».
Умер Альбов*. Все письма у Т. Богданович. Как я забрался в квартиру к Т. А. — Старший дворник выгнал.
Как Баранцевич поминал Альбова: пошли мы вместе в бардачок, взяли девочку, я полежу с нею и доволен, а Нилыч мучает ее, мучает, и так и сяк — доведет до слез, до крику. Одна горячими утюгами стала себя прижигать — до того он ее довел. — Жестокий был человек! — подхватил Фидлер.
После похорон мы собрались у Давыдки: Измайлов, Фидлер, Венгеров, Б. Б. Глинский, Баранцевич и я.
Фидлер рассказывал, что покойный последнее время читал «Исторический Вестник».
Ах да, послушай! — говорит он Глинскому, — как он возмущался той мерзостью, которую ты напечатал.
Какою мерзостью?
А про юбилей Баранцевича.
Что про юбилей Баранцевича? — вскипел Баранцевич. И т. д.
Рассказали анекдот о Немировиче-Данченко. Как он в ресторане — чуть поцелует даму, вбегает лакей. Что такое? Оказывается, над диваном был звонок. Она откинется, нажмет 1911
кнопку — и трррр!
Вообще, только анекдоты и рассказывали на этих поминках. Бедный Святловский — один так сражен этой смертью, что уехал отдыхать.
24 [20] июня. Был с Машей в Гельсингфорсе — и с Колей. Выехали 19-го. Коля: «Какие коровки маленькие, — и овечки. Вот такие». «Я все смотрю в канавки, может быть, увижу головастиков». И заклинает, чтобы скорее приехать: Гельсингфорс, Гельсингфорс, Гельсингфорс. Потом мы были на кладбище. Море — и великолепные памятники. То дождь, то солнце. Коля заметил в железном веночке — совсем низко гнездо птенчиков. Потом случилось событие. Колю переехал извозчик — он соскочил с трамвая, и мы с Машей недоглядели за ним. Маша кричала, Коля кричал, изо рта у него кровь — сбежались люди — herurgissa — неизвестно, куда везет нас извозчик — евреи заговорили по-русски — в зале много калош. Доктор молодой, никаких слов утешения, — «разденьте его» — «оденьте его» — ждал, когда я его спрошу: «is it broken?»1 — нет, холодную воду. — М. теплыми, плачущими губами единственный поцелуй. Коля спит. М., красная, лежит на кушетке. — Сочувствие бюстной чухонской froken: ми, шетири дами, на автомобиле. — Сошел вниз: ел omlette, у меня желтая сорочка и грязный воротничок. Потом чудо. Коля встал и пошел обеими.
М.: «положительно увидала Бога, когда это случилось. Я готова была у всех проходящих целовать ноги».
Были на «Зверином острове». В ресторанчике — коза, памятник. Ели простоквашу. Коля дернул маму за нос. Олень, тюлень, который делал восьмерки. Павлин. Как Коля бегал безумно по острову. Он мечтает о необитаемом острове, о нескольких необитаемых островах. На одном мы сами поселимся, а все остальные «обитаем». Когда ему примерили костюм, он сказал:
Я Шендер-Мендер, Важный господин.
Обедали в Fennia. Это самый счастливый мой день.
М. говорит Коле: жаль, что тебя не резал хирург, узнал бы ты, что такое настоящая боль. Его умывают, он плачет. Остров Folesen.
Что-нибудь сломано? (англ.).
1911 Уезжаем в 3-м классе. Мальчик ест банан: держит
в обеих руках по куску в обоих кулачках. Откусит от правого, откусит от левого. Коля в восторге. — Маша хочет снять дачу на каждой станции, мимо которых мы проезжаем. Финские фрекен, похожие на герцогинь, и финские студентки, похожие на горничных. Играли в нолики и крестики. У нас Маруся.
Целый день пускал змея, т. к. негде заниматься.
Пишу программу детского журнала*. Дело идет очень вяло. Хочется махнуть рукой!
Среда 13 июля1. Все еще пишу программу детского журнала. Ужас. Был у Репина. Там некто Печаткин прочитал неостроумный рассказ, где все слова начинались на з. «Знакомый закупил землю. Знакомого запоздравили». И. Е. говорил:
Браво, браво!
Потом он же рассказал армянский и еврейский анекдот, как армянин и еврей рассказывали басню о «лисеночке и m-me вороне». Потом одна седая, с короткими ногами, декламировала о каком-то кинжале. И. Е. говорил:
Браво, браво.
Потом фотограф Глыбовский позорно прочитал о какой-то вакханке. Репин:
Браво, браво!
Ужасное, однако, общество у Репина. Эстетика телеграфистов и юнкеров.
В 1911 году среда — 12 (25) июля.
Май 15ое. Я уже давно совсем больной, 3-й день лежу в постели. 12-го Маргарита Федоровна уехала на голод. Я ее провожал. Виделся с Короленко. Он замучен: Пешехонов и Мякотин в тюрьме, Ан- ненский за границей — больной, — он один читает рукописи, держит корректуры и т. д. — «А все же вот средство против бессонницы: поезжайте на велосипеде. Мне помогло. Я сломал себе ногу — меня уложили в кровать, и бессонницы прекратились». Ужасно весь захлопоченный. Телефон. — Что такое? — Владимир Галактио- нович, у одной рабочей увечье; она затеяла процесс; выиграла; 600 р.; адвокат себе берет гонорару 400 — помогите! — Короленко, не допивши чаю, начинает звонить ко всем адвокатам, — хлопочет, суетится — и так каждый день! — Рассказывал, как он одного спас от повешения: бегал по судьям и в конце концов 31-го декабря обратился к Гучкову — тот сделал все возможное. — Состряпал с Татьяной Александровной «Голодный номер», приложение при «Современном Слове» — и даже карту сам нарисовал. Когда Анненский был болен, он спал на полу — возле: — «Кто ни придет, наступит».
Был у Розанова. Впечатление гадкое. Рассказывал умиленно, как он свою жену сажает на судно.
Жаловался, что жиды заедают в гимназии его детей. И главное чем: симпатичностью! Дети спрашивают: — Розенблюм — еврей? — Да! — Ах, какой милый. — А Набоков? — Набоков — русский. — Сволочь! — Вот чем евреи ужасны.
Показывал монету: тысячу рублей стоит — Венера, окруженная фаллосами: покажет и поцелует. Про Гиппиус: — у нее между ногами все срослось, зарубцевалось. — Библиотеку основывает в Костроме. Показывал домик, где родился: изба. На прощание целовал, благодарил — и в тот же день поехал ко мне — через час. Но я был с m-me Шабад.
Кстати, чтобы не забыть. Еду я на извозчике, а навстречу Короленко на велосипеде. Он мне сказал: я езжу всегда потихоньку, никогда не гоняюсь; в Полтаве еще некоторые поехали, поспешили, из последних сил, а я потихоньку, а я потихоньку — и что же,
1912 приехал не позже других… Я подумал: то же и в лите
ратуре. Андреев и Горький надрывались, а Короленко потихоньку, потихоньку…
Познакомился с женой его. Ровный голос, без психологических интонаций. Душа большая, но грубая.
И. Е. Репин был у нас уже раз пять. Я у него — раз. Он пишет теперь портрет фон Битнера, Леонида Андреева и «Перед закатом» — стилизованного Толстого. Толстой, осиянный заходящим солнцем, духовная экзальтация, таяние тела, одна душа. Но боюсь безвкусицы: ветка яблони — тенденциозна, сияние аляповато. Это, как стихотворение в прозе, — кажется легко, а доступно лишь немногим. И. Е. ждет, когда зацветет у него яблоня, чтобы с натуры написать. В воскресение он позвал меня развлекать Бит- нера: у того очень уж неподвижное лицо.
июня. С М. Б., И. Е-чем и Н. Б. ходили на станцию провожать кн. Гедройца. Илья Ефимович рассказывал, как он познакомился с Л. Н. Толстым. В 70-х гг. жил он на Плющихе, а Толстые в Денежном переулке. Как-то вечером докладывают ему, что пришел кто-то. Он выходит: Лев Николаевич. Борода серая. «Я считал по портрету Крамского, что он высокий, а он приземистый: немного выше меня». Пришел познакомиться. И сейчас же заговорил, о своем, — он тогда очень мучился. Что говорил, не помню, — очень глубокое, замечательно (я только уши развесил!). Но помню, что выпил целый графин воды.
Стали мы считать, сколько портретов Толстого написал И. Е. Оказывается, десять. — Неужели я 10 портретов написал!* — удивляется И. Е.
Очень смешной эпизод вышел с И. Е. недавно: в трамвае он встретился с инспектором Царскосельского лицея. И. Е. сказал, что едет на собрание Толстовского комитета.
А вы были знакомы с самим «стариком»? — спрашивает невежда инспектор.
Да, немного, — скромно отвечает И. Е.
И. Е. ходит купаться. Пошел в бурю и в грозу. Ветер купальную будку поднял на воздух, когда в ней находился И. Е., и разбил в щепки, а И. Е. цел и невредим оказался на коленях. — Совсем Бор- ки*, — говорит Н. Б.
И за что мне слава такая? — говорит И. Е. — Вот уж скоро на том свете с меня за это много спросят.
Боба — пай, няня — дяба. 1912
Короленко о Верещагине: когда умер Михайловский, Короленко ехал на погребение в СПб. В одном поезде с ним — В. В. Верещагин.
Осиротело «Русское Богатство», — сказал Короленко. — Михайловский скончался.
Дело поправимое! — сказал Верещагин. — Возьмите моего брата.
5 июня. Вчера опять был И. Е. — у Маши на именинах. Подарил ей свой старый фотографический портрет. Говорили о литературе. И. Е., оказывается, очень обожает Чернышевского, о «Что делать?» говорит, сверкая глазами. Тургеневские «Стихотворения в прозе» ненавидит.
июня. Вчера И. Е. рассказывал, как умер А. А. Иванов, художник. Он как пенсионер должен был явиться к Марии Николаевне, великой княгине. Борода: сбрейте бороду. — Нет, я не сбрею. Явился он к ней в 10 утра: а, борода! — его в задние ряды: только в 4 часа она его приняла. Он был голоден, угнетен (приняла сухо), измучен — поехал куда-то на дачу (в Павловск?) к Писемскому, там напился чаю, один стакан, другой, третий — и умер от холеры. — Вчера был Иванов день. Мы с Колей и Лидой в лодке — и с Бобой.
июня. Сегодня годовщина со дня смерти Альбова — и в «Речи» напечатано: годовщина смерти писателя Михаила Николаевича Альбова.
Отмечаю походку Ильи Ефимовича: ни за что не пройдет первым. Долго стоит у калитки: — Нет, вы первый, пожалуйста.
14 июня. Сегодня Лидочка первый раз сказала: я сама. До сих пор она говорила о себе в мужском роде: я пошел, я сказал, я сам. А сегодня я сижу и пишу о Чарской, Лида под окном собирает колокольчики, и вдруг я слышу, она говорит девочке-подруге: я сам, я сама сосчитаю.
Сейчас был Репин. Приглашает ехать в воскресение в Терио- ки — в театр. Хорошо! Рассказывал о композиторе Милии Балакиреве. Репин написал его в числе других русских композиторов для «Славянского базара». Милий позировал, но даже не заинтересовался взглянуть, когда портрет был готов.
16. Утонул 3-го дня Сапунов в Териоках. Коля сидит с Джимми у глобуса — и путешествует: тра-та-та-та-та! Он очень любит географию. — А тут уже начинается лед, лед, лед, лед…
1912 17—18—19—20. События, события и события.
Мы были с И. Е. и Н. Б. и Бродским в Териоках; были в общежитии актеров — у Мейерхольда. Илья Ефимович был весел и очарователен. Попался торговец-итальянец. — А ну, И. Е., как вы по-итальянски говорите? — И. Е. пошел «козырять» и купил у итальянца ненужную цепочку. Потом купил за 10 р. для нас ложу. Потом повел нас пить кофе: — Я угощаю, я плачу за все! — Мы пошли в этот милый Териокский ресторанчик. Он стал говорить: почему я не куплю дачу, на которой живу. Я сказал: я беден, я болен. И. Е. подмигнул как-то мило и простодушно: — Я вам дам 5 или 10 тысяч, а вы мне отдадите. Я ведь кулак, вы знаете, — и всю дорогу он уговаривал меня купить эту дачу на его деньги.
— А если вы купите — и она вам разонравится, то я… беру ее себе… видите, какой я кулак!
Н. Б. горячо убеждала нас согласиться на эту сделку.
Чарская не пишется совсем. Я и так, я и сяк.
Пол наших детей определился в это лето очень ясно: Лидочка, несмотря на прекрасную погоду, прячется с девочкой Паней в душных комнатках — и пестует куклу Володечку; а Коля по глобусу ездит открывать Северный полюс. Древние наследия веков в таких новеньких экземплярах! У Бобы все новые и новые фокусы. Всем показывает нос, плюет, иба, иба, иба.
Вот он, репинский темперамент. — Вчера, 1-го июля, был день «Колоса ржи». Мы собрались у Евгении Оскаровны Норд- ман — крюшон, пироги, земляника — все очень хорошо — О. Л. Д’Ор беседовал с И. Е., и вдруг — я слышу, И. Е. кричит: дрянь, всякая козявка — и слушать не хочу! — не желаю, — запыхтел, заволновался — слова не дал сказать О. Л. Д’Ору и пошел прочь по тропинке — в сером новом сюртуке — с серыми волосами — с коричневым лицом к Мейерхольду. Я читал.
ваешь во время творчества, — и почему бы так доро- 1912
го ценилось бесполезное искусство?»
Лидочка играет с Паней в куклы.
16 августа. Сейчас иду к И. Е., он будет писать Короленко. Это по моей инициативе. Я страшно почему-то хочу, чтоб И. Е. написал Короленку. Давно пристаю к нему. Теперь, когда умер Н. Ф. Анненский, на даче Терпан, где живет Короленко (и Марья Алекс., и Авд. Семен., и дочь Короленка, и Татьяна Александровна, и Маргарита Федоровна, и дети Т. А.), страшная скука. Вдова, которой уже 72 года, которая так старается «держаться», что возле открытого гроба Н. Ф. спросила меня, как моя бессонница, — очень тоскует, Короленко осунулся, — я и придумал свести их с И. Репиным. Короленко был очень занят, но я с художником Бродским за ним вторично. Он сейчас же за привычным самоваром — анекдот. Как у Нотовича служил какой-то забубенный репортер, бывший офицер. Привлекли за какую-то статью Нотовича к градоначальнику. «Кто написал эту статью?»
Репин о Короленке: но все же он — скучный человек! Рассказывает, как Короленко ехал на велосипеде — и налетел на человека. Чтобы не сбить того с ног — сознательно направил велосипед в канаву.
Ночью 20 августа я уже лег, как увидел, что мне не заснуть. Я оделся и пошел за 3 версты — чудной, сырой ночью, с мягкими светами вокруг каждой террасы — босиком и без шапки. Дети Богданович играли в карты. Александра Никитишна встретила меня приветливо. Владимир Галактионович и его жена были ласковы. Он даже провожал меня, тоже без шапки. Взял об руку, как делают глухие: «Скажу вам по секрету. Тетушка пишет мемуары о Н. Ф.». Рассказывает, как Николай Федорович ссорился с Александрой Никитишной:
Открой мне дверь.
Зачем?
Я хочу тебе сказать, что я тебя презираю и ненавижу.
Ну вот ты мне и так сказал.
И всегда из-за теоретических вопросов.
Как Анненский на Финляндском вокзале, когда думал, что меня возьмут,сунулся вперед к жандармскому офицеру — «вот,
*
вот», — и совал свой паспорт .
Портрет Репина работы Бродского кажется Короленке отвратительным: замороженный таракан какой-то.
1912 12 октября. Маша рассказывает Бобе сказку (Бо
бе 2 года) о петухе и лисе. Он расплакался:
А я ап кнут и балису!
Чувство справедливости. Он говорит: леладь (лошадь); пойдем мадонь (домой).
И. Е. был у меня, но я спал. Он расходится с Нат. Борисовной.
Суббота. Ночь. Не сплю. Четвертую неделю не могу найти вдохновения написать фельетон о самоубийцах*. Изумительная погода, великолепный кабинет, прекрасные условия для работы — и все кругом меня работают, а я ни с места. Сейчас опять буду принимать бром. Прошелся по берегу моря, истопил баню (сам наносил воду) — ничего не помогло, потому что имел глупость от 11 до 5 просидеть без перерыва за письменным столом. Ах, чудно подмерзает море. И луна.
В среду был у И. Е-ча. Натальи Борисовны нет. Приехали: Бродский, Ермаков, Шмаров; И. Е. не только не скрывает, что разошелся с Н. Б., а как будто похваляется этим. Ермаков шутил, что нас с М. Б. нужно развести. И. Е. вмешался:
Брак только тот хорош, где одна сторона — раба другой. Покуда Н. Б. была моей рабой (буквально!), сидела себе в уголке, — все было хорошо. Теперь она тоже… Одним словом… и вот мы должны были разойтись. Впрочем, у нас был не брак, а просто — дружеское сожитие92. И с этих пор наши среды… Господа, это вас касается… Я потому и говорю… примут другой характер. Я старик, и того веселья, которое вносила в наши обеды Н. Б., я внести не могу. Не будет уже тостов — терпеть их не могу — каждый сможет сесть, где вздумается, и есть, что вздумается, и это уже не преступление — помочь своему соседу (у Н. Б. была самопомощь, и всякая услуга за столом каралась штрафом: тостом). Можно хотя бы начать с орехов, со сладкого — если таковое будет, — и кончить супом. Вот, кстати, и обед.
Заиграла шарманка. — Зачем завели шарманку? Больше не нужно заводить!
Потом И. Е. пошел меня проводить и рассказывал, как Н. Б. понесла на своей лекции 180 р. убытку — читала глупо — очень глупо! — но ей и сказать нельзя, — дурацкое самолюбие — вот болезнь: непременно хочет славу — и т. д. За столом читали статью О. Л. Д’Ора ругательную о Наталье Борисовне.
Читал длинную записку Леонтия Бенуа о введении в Академии церковной живописи. Не сомневается, что записку составил Беляев и что Бенуа проведет на это место Беляева. Говорили о том, что нужно иконы писать с молитвою. Подхватил: — Да, да!
Вот Поленов, когда писал Мадонну, так даже постился (я присутствовал), и вышла… такая дрянь!
7 ноября. Все мои дела обстоят великолепно. Послезавтра лекция, и я никогда не верил, что с моими бессонницами мне удастся ее закончить. А теперь я верю. Дело, кажется, идет недурно. Я уже дал характеристику Ценского, Зайцева, Сургучева, Бунина (нужно Сологуба) — и могу перейти к самоубийцам. Там у меня много подготовлено. В самом худшем случае выйдет очень краткая лекция — так что ж такое. Во всяком случае, будет 2 фельетона.
12 ноября. Бобины слова: силокатка — лошадка. Лелядь — лошадь. (Он только о лошадях и говорит. Дяба — плохое. Дуля — брань (дура).) Бом-бом — гулять. Аую-ую — не хочу. Как Боба долго начинает плакать. Сегодня говорит: это вкуное. Я говорю: не понимаю. У него сначала все в лице останавливается, потом начинает чуть-чуть (очень медленно) подгибаться губа — выражение все беспомощнее — и только потом плач. Очень обижается, когда не понимают его слов.
Лида про пятую заповедь — «Вот бы хорошо: чти детей своих!» Ее любимые книги: «Каштанка» и «Березкины именины» Allegro. Она читает их по 3 раза в день.
Боба про очки.
18 янв. 1913 года. Репин о И. Е. Цветкове, московском собирателе: скучный и безвкусный; если, бывало, предложишь ему на выбор (за одну цену) две или три картины, непременно выберет худшую.
Я спросил его, как его встречали в Москве? Он: «Колокольного звону не было!» Рассказывал, как Николай II наследником посетил выставку картин. Сопровождал его художник Литовченко. Увидел картину с неразборчивой фамилией. — Кто написал? — Вржещ, Ваше Высочество! — выпалил Литовченко. Тот даже вздрогнул, и впоследствии с каким-то Великим князем забавлялись:
Вржещ, Ваше Высочество! — кричали друг другу.
8 февраля. И. Е. Репин, узнав, что поэт А. Богданов, подготовляясь к амнистии, хочет сесть в тюрьму, дал ему (без отдачи, тайно) 100 рублей. Потом гулял со мною и с Богдановым под луною (дивной!) по снегу — любовно смотрел на Богданова — как на сына. Рассказывал о своей маме: та, бывало, читает Библию, к ней придет соседка — и плачет: о чем же ты, Фимушка?
21 февраля 1913. Вчера в среду И. Е. Репин сказал мне и Ермакову по секрету: «только никому не говорите» — что он, исправляя, «тронул» «Иоанна» кистью во многих других местах — «чуть*
чуть» — «не удержался» .
О Волошине: «Возмутила бессовестность, приноравливается к валетам*. Но я ему не говорил, что не принял бы билета, я сказал:
Пожалуйста, ничего не меняйте. Не стесняйтесь. Говорите так, как будто меня нет.
Он: — Я, если бы знал, что вы пожалуете, прислал бы вам почетный билет.
Я: — Ну зачем же вам беспокоиться.
И вообще мы беседовали очень добродушно». 1913
Был у Сытина — Ивана Дмитриевича. Ну и снимали же меня. И куда ни пойду — тррр — кинематограф.
Свирский прислал ему афоризмы — плоские.
22 февраля. Коленька в моей комнате пишет у меня чистописание «степь, пенье, век» и говорит: «Самое плохое во мне — это месть. Я, например, сегодня чуть не убил ломом Бобу. А за что?! Только за то, что он метелочку не так поставил. Когда я вчера ударил Лиду, ты думаешь — мне не было жалко? Очень было жалко, я очень раскаивался». Буквально.
25 февраля — или 26-е? — словом, понедельник. Был вчера у И. Е. — А у нас какой скандал на выставке. (Сидит с Васей и пьет в темноте чай.) — Что такое? — Этот дурак! (машет рукой). То есть он не дурак — он умнейшая голова — и… — Оказывается, третьего дня, когда выставку передвижную уже устроили, звонок от цензора: — Ничего нет сомнительного? Тогда открывайте. — Есть Репина картина. — Как называется? — «17 октября». — Как? — «17 октября». — А что изображено? — Манифестация. — С флагами? — С флагами. — Ни за что не открывать выставку. Я завтра утром приеду посмотрю. «А я, — рассказывает Репин, — сейчас же распорядился: повесить рядом с моей картиной этюдики Великой княгини Ольги Александровны и попросил Жуковского, который купил у меня (“за наличные”) “Венчание Государя Императора”, — тоже сюда, рядышком.
Великая Княгиня была, смотрела мое “17 октября”, ничего не сказала, — улыбнулась на моего генерала (который в картине фуражку снимает), — и назавтра, когда приехал цензор, ему все это рассказали, показали — разрешил.
Слышали, адрес мне подносят — зачем? — дураки! — т. е. они не дураки, они умнейшие головы, но я… чувствую — я такое ничтожество…
За вырезки газетные счет: 43 рубля в месяц. Скажу Наталье Борисовне: довольно. Надоело. И я — пройду мимо стола, где сложены вырезки — и целый час другой раз потеряю. Довольно!»
В 9 /2 час. вечера пришел с Васей к нам. Сел за еду. — Ах, маслины, чудо-маслины! Огурцы — где вы достали? Ешь, Вася, огурцы. Халва — с орехами, и, знаете, с ванилью, — прелесть. — У И. Е. два отношения к еде: либо восторженное, либо злобное. Он либо ест, причмокивает, громко всех приглашает есть, либо ненавидит и еду, и того, кто ему предлагает; скушайте прянич- 1913 ки! — искривился: очень сладкие, приторны, черт
знает, что такое…
Как он не любит фаворитизма, свиты, приближенных. Изо всех великих людей он один спасся от этого ужаса. Если дать ему стул или поднять платок, — он тебя возненавидит, ногами затопает. Я эту среду — черт меня дернул сказать, когда он приблизился к столу: — Садитесь, И. Е. — и я встал с места. Он не расслышал и приветливо, с любопытством: — Что вы говорите, К. И.?
Садитесь. — Его лицо исказилось, и он произнес такое, что потом пришел извиняться.
20 марта, среда. Приехал из «Русской Молвы» сотрудник — расспросить Илью Ефимовича о Гаршине. Но И. Е. ему ничего не сказал, а когда сотрудника увлекла Наталья Борисовна и дала ему свою статейку, И. Е. за столом сказал: — Помните, К. И., я вас в первое время — в лавке фруктовой — все называл «Всеволод Михайлович». Вы ужас как похожи на Гаршина. И голос такой мелодический. А знаете, как я с ним познакомился? Я был в театре — кажется, в опере — и заметил черного южанина — молодого — думаю: земляк (у нас много таких: мы ведь с ним из одной губернии, из Харьковской), и он на меня так умильно и восторженно взглянул; я подумал: должно быть, студент. Потом еще где-то встретились, и он опять пялит глаза. Потом я был в Дворянском собрании (кажется), и целая группа подошла юношей: позвольте с вами познакомиться, и он с ними. — Как же ваша фамилия? — Гаршин.
Вы Гаршин?!?
Так мы с ним и познакомились.
19 марта И. Е. повел меня и Марию Борисовну наверх и показал новую начатую картину «Дуэль». Мне показалась излишне театральной, нарочито эффектной. Я чуть-чуть намекнул. И что же? На следующий день он говорит: — А я переделал все ошибки. Хорошо, что я вам тогда показал. Спасибо, что сказали правду, — и т. д.
Я работаю много — и не знаю, что выходит, но эта квартира вдохновляет меня — очень удобно. Вчера работал 12 час. От 5 ч. утра до 6 ч. веч. с перерывом в 1 час, когда скалывал лед. Все не могу справиться с Джеком Лондоном для «Русского Слова»*.
Вчера в воскресенье — [6] апреля был И. Е. Пошел ко мне наверх — лег на диване — впервые за все время нашего знакомства — а я ему читал письма И. С. Тургенева к Стасюлевичу. Прежде, чем я начал читать, он сказал: «Любезнейший» — что это за привычка была у Тургенева начинать письмо словом «Любез- 1913
нейший»! Василий Васильевич Верещагин так обиделся, что разорвал все письма Тургенева: какой я ему любезнейший! — Эх, у меня было прекрасное письмо от Тургенева: «Любезнейший Репин!» Он писал мне о том, что m-me Viardot не нравится, как я начал его портрет, и я, дурак, замазал — и на том же холсте написал другой.
Оказывается, И. Е. дал слесарю Иванову денег для того, чтоб не брал он сына своего из гимназии.
Четверг, 10 апреля. Сегодня в 1-й раз ходил босиком. Вдруг наступило лето, и тянет от книги, от мыслей, от работы в сад. Это очень неприятно, и я хочу хоть привязать себя к столу, а не сдаться. Нужно же воспользоваться тем, что вдруг наступил просвет. Я каждую ночь сплю — в течение месяца — без опия, без веронала и брома. Ведь два года я был полуидиотом, и только притворялся, что пишу и выражаю какие-то мысли, а на деле выжимал из вялого, сонного, бескровного мозга какие-то лживые мыслишки! Вчера я был у И. Е. — и, несмотря на шум и гам, прекрасно после этого спал, чего со мной никогда не бывает. Утром, позанявшись «по Некрасову», я пошел на станцию. Забрел к Брусянину, добыл книги «футуристов», иду назад. На станции говорят: «К вам поехали господин и дама!» Бегу, а потом не торопясь и с прохладцей иду домой (вместе с Юрием Репиным, который вежлив со мною, как китаец); у наших ворот вижу даму и дрожки. Бегу к даме, уверенный, что это жена Владимира Абрамовича Полякова, — а это Женни Штембер, пианистка, которая меня ненавидит. Я с размаху дал ей руку по ошибке — и потом, чтобы выйти из положения, сказал несколько примирительных слов — и она посетила нас, а потом мы пошли к И. Е. Репину. Женни играла — Бетховена — как машина, без выражения — и Репин, который любит музыку, — тонко ей это заметил. Она не поняла.
Были: Н. Д. Ермаков, который буффонил за обедом и чаем и в саду — по-армейски, самодовольно, однообразно. Это ловкий малый, он приезжает к И. Е. «за покупочками». Пошушукается где- ниб. в уголку и великолепный рисуночек выцарапает за 15—20 рублей. Ухаживает за И. Е. очень, возит его в Мариинский театр, и хотя И. Е. говорит иногда, что Ермаков «такая посредственность, ничтожество», но искренно к нему привязан. Была m-me Розо — полька, уродливая, как грех. Жила когда-то с «трактер- ным» художником Булатовым (по словам И. Е.) — теперь дама с ридикюлем: как бы сына женить на богатой — куда-то подает прошения, тоща, нудна, гугнява, говорит по-французски, по-итальянски, по-немецки — «фурия, горгона», как сказал мне вчера И. Е.
1913 Потом был художник И. И. Бродский. Это бо
жий теленок, как бывают «божьи коровки». Самовлюблен, в меру даровит и глуп до блаженства. Добр. Говорит только о себе и любит рассказывать, за сколько продал какую картину. Были за столом дворник, горничная и кухарка — но Наталье Борисовне не перед кем было вчера разыгрывать демократку — и они пребыли в тени.
Был Руманов. Он той же породы, что Илья Василевский, — задняя часть человечества. Филей. При отсутствии мышления — хитрая приноравливаемость, «беспокойная ласковость взгляда и поддельная краска ланит», — лживость беспросветная — и все же он мне приятен. Мы с ним друг перед другом кокетничаем.
Вечер был ничем не замечателен. Мне только понравилось, что И. Е. сказал о крупном репинском холсте: — Терпеть не могу! дрянь такая! вот мерзость! Я раз зашел в лавку, мне говорят: не угодно ли репинский холст, — я говорю: к черту!
Смешно он процитировал вчера Пушкина:
Ночной горшок тебе дороже… *
Потом спохватился: — Марья Борисовна, простите.
25 апреля. Первый Бобочкин донос: — Мама, ты здесь? — Здесь. — (Помолчал.) Коля показывает нос Лиде… — Перед этим он плакал: — Я не Боба, я Бобочка.
Май. И. Е. когда-то на Западной Двине (в Двинске) написал картину — восход солнца. — «Знаете, как долго глядишь на солнце — то пред глазами пятачки: красный, зеленый — множество; — я так много и написал. Подарил С. И. Мамонтову. Как ему плохо пришлось, он и продал ее — кому?»
Июнь. Не сплю третью ночь, хотя скоро лекция. Именно потому и не сплю. Между тем лекция пустяшная — и будь здоровье, в два дня написал бы. Поэтому откладываю ее до здоровой головы. В интересах самой статьи — я должен отказаться от лекции. Не буду даже заглядывать в нее, покуда не высплюсь. С больной головой я только гажу и гажу лекцию. И притом нет вдохновения.
Июнь. Квартира Михаила Петровича Боткина превращена в миллионный Музей. Этого терпеть не мог его брат, доктор Сергей Петрович: «Нет у тебя ни одной порядочной комнаты, где бы выспаться. Даже негде переночевать, — говорил он брату. — Искусство в большом количестве — вещь нестерпимая!»
И. Е. со своим братом, с пейзажистом Василье- 1913
вым и еще с кем-то четвертым в начале 70-х гг. поехал на Волгу. Денег не было. Васильев добыл для И. Е. в «Поощрении» 200 р. — Они все четверо выбрили головы, И. Е. купил револьвер и огромный сундук — и приехали в С. Извозчик говорит: «Повезу-кая вас к Буянихе». Буяниха баба-разбойница, грудь, как два (кувшина с молоком), и ее дочка тоже Буяниха — юноши приехали и оробели: «Разбойничье гнездо». Как назло ни двери, ни окна не запираются. Они придвинули свои сундуки, всю мебель к окнам. И. Е. взял револьвер. Так переночевали. Наутро — Буяниха: — Провизия такая дорогая. Чем я вас кормить буду. Хотите — берите, хотите — нет: 11 коп. обед. — Прожили мы больше месяца, и оказывается, Буяниха так же в первое время боялась нас, как мы ее.
Тогда же: — Старика написать, старик похож на святителя, отказался: — А ты, бают, пригоняешь. — Куда пригоняю? — К Антихристу.
Тогда же: — Васильев был больше по хозяйственной части, мой брат — ему на дудке поиграть, а мы — в лодочке на ту сторону Волги — на Жигули — все выше, выше, куда не ступала нога: и бывало, сверху захочешь зарисовать: все мало бумаги, чтобы передать эту даль и ширь.
Затеял я две картины, «Бурлаков» и «Буря (Шторм) на Волге», и, признаюсь, гораздо больше дорожил «Бурей», но Великий Князь Владимир Александрович — когда в Академии ему показали оба этюда — сказал (был тогда молодой): — Пусть Репин сделает для меня «Бурлаков». А вот и он. Послушайте, «Бурлаков» я у вас покупаю.
Тогда «Бурлаки» были на фоне Жигулей. Я Жигули после замазал. Мне пейзажист N все не мог простить — и потом эти самые горы повторял на всех своих картинах.
Как это ни странно, но другая народническая моя картина была также по заказу Великого князя: «Проводы новобранца». Он приехал ко мне в Хамовники, в Теплый перереулок — несмотря на то, что я отказался расписывать Храм Спасителя, который был под его покровительством, — увидел этюды, ничего не сказал, но потом из Пб. телеграмма: Великий Князь оставляет вашу картину за собой.
Когда в Хохландии писал «Запорожцев»:
Вы що за людина? Та не дивиться, що я в латаной свитке, в мене й мундир е.
Художник.
Ну що ж, що художник? В мене й зять художник. А по якому художеству?
Живописец.
1913 — Ну що ж, що живописец? В мене й зять живо
писец.
А «Крестный ход»? Тут И. Е. встал и образными ругательными словами стал отделывать эту сволочь, идущую за иконой. Все кретины, вырождающиеся уроды, хамье — вот по Ломброзо — страшно глядеть — насмешка над человечеством. Жара, а мужики степенные с палками, как будто Богу служат, торжественно наотмашь палками: раз, два, раз, два, раз, два — иначе беда бы: все друг друга задавили бы, такой напор, только палками и можно. Не так страшно, когда урядники, но когда эти мужики, ужасно.
22 июля. Был у меня Крученых. Впервые. Сам отрекомендовался. В учительской казенной новенькой фуражке. Глаза бегающие. Тощий. Живет теперь в Лигове с Василиском Гнедовым: — Целый день в карты дуем, до чертей. Теперь пишу пьесу. И в тот день, когда пишу стихи, напр.
— Бур шур Беляматокией —
не могу писать прозы. Нет настроения. — Пришел Репин. Я стал демонстрировать творения Крученых. И. Е. сказал ему:
У вас такое симпатичное лицо. Хочу надеяться, что вы скоро сами плюнете на этот идиотизм.
Значит, теперь я идиот.
Конечно, если вы верите в этот вздор.
1914 г.
[Страница оборвана. — Е. Ч.] с молоком!!! Пользуясь отсутствием Натальи Борисовны, старичок потихоньку разбавляет свой кофей жидковатым молочком, заимствуясь у кухарки Анны Александровны. Очень хорошо было потом: я лег на диван у него в кабинете, а он мне читал продолжение воспоминаний о пребывании на Волге, которые будут напечатаны в «Голосе Минувшего»*. Может быть, воспоминания и сумбурны, но читал он их так превосходно, что я с восторгом слушал 2 часа. Волжский говор, мужичью речь — он воспроизводит в совершенстве; каждая сцена умело драматизирована, и выпуклость у каждой огромная. Говорили: о Б. Шуйском, журналисте. «Бездарность, ординарность». О его жене: «Ей 17 лет, и вечно будет 17!» (глупа). Оказывается, И. Е. в 1885 г. у Калинкина моста написал свои воспоминания о юношеских годах, до приезда в СПб., о флирте со своими кузинами, но потом ему стыдно стало, и он сжег.
После этого, по настоянию Стасова, написал воспоминания о Крамском. Это было первое его литературное творение.
Ах, как он вспылил накануне. Я никогда не видал его в такой ярости. Приехал к нему Б. Шуйский с женой, евреечкой, манерной и кокетливой, с очень грубым непсихологическим смехом. Был Ермаков, Шмаров. Заговорил об иконке, которую Бенуа выдал за Леонардо да Винчи, а Государь купил за 150 000 р. Илья Еф. говорил: «Дрянь! пухлый младенец! Должно быть, писал ученик, а мастер только “тронул” лицо. Но если б была и подлинная, нельзя платить такие деньжища, ведь у нас еще нет выставочного здания, нет денег, чтоб отливать в бронзу лучшую скульптуру учеников Академии, куда же нам… И все это афера барышников. Вот хотите пари: через месяц, через полтора приедет из Берлина какой- нб. Боде и объявит на весь мир, что это “школа Леонардо да Винчи” и что красная цена ей 100 р.».
Барыня вмешалась: — За Леонардо да Винчи и миллиона не жалко… Вся Европа… Чем же мы хуже… Мы уже достаточно куль- 1914 турны. — Илья Еф. так покраснел, что даже лысина
стала багровой, чуть не схватил самовар.
— Да как вы смеете. Что за щедрость. Что вы понимаете… Тоже болтает, лишь бы сказать… Ни души, ни совести.
4 февраля. Сейчас ехал с детьми от Кармена на подкукелке. «Когда хочешь быть скорее дома, то видишь разные замечатель- ства, — говорит Коля. — Дача Максимова — первое замечательст- во. Дом, где жила Паня, второе замечательство. Пенаты — третье замечательство».
Вчера был у нас И. Е. Рассказывал, как у него на родине мещане изготовляли пряники. — Чуть только женится сын, отойдет от родителей — в последний день Масленицы невестка испечет для тещи и тестя огромный феноменальный пряник, величиной с дверь — медовый — и несут через город старикам. Старички весь пост жуют по крошке. Я, бывало, смотрю на них в окошко.
Теперь все пишут по впечатлениям, а в наше время — тенденция. Ужас! Непременно чтоб идея… Шишкин, бывало, напишет мост и подпишет: «Чем на мост нам идти, поищем лучше броду».
Когда в 70-х гг. я на Волге изобразил «по впечатлению» плоты — это такая прелесть: идут, идут плоты, огоньки на них, фигуры, река широкая — 7 недель идут — и вот я увлекся, писал — показываю Шишкину, а он: допишите, доделайте. Разве это плоты? Из какого дерева? Из березы или дубовые? (Сам Шишкин, бывало, выберет себе рощу, лесок, залезет вверх, устроит помост на дереве, кое-где просеку вырубит — и начнет весною, когда зелень чуть- чуть, а кончит уж, когда все желто, заморозки.
А то однажды у него всю зелень коровы объели.) Ну я, известно: ничтожество! — а я, господа, ничтожество полное! — поддался Шишкину, возненавидел свою картину и написал сверх той — другую, пожалел холста. Ах, как это ужасно, что я на одной другую, — сколько погубил фигур…
О Витте: это гениальный человек. Когда я его писал, он спрашивает: — Ну вот, вы написали весь Совет, у кого, по-вашему, самое выдающееся лицо? — Я подумал: самое картинное у такого-то. Борода до пояса. Говорю. Витте только фыркнул — посмотрел презрительно и, видно, думает: ах ты, ничтожество. — А об Игнатьеве что вы думаете? — Игнатьев, по-моему, это Фальстаф. — Какие у вас шаблонные понятия. Ну что за Фальстаф Игнатьев? Это — половой от Тестова, а не Фальстаф… — Я подумал: и действительно.
Был на Маринетти: ординарный туповатый итальянец, с маловыразительными свиными глазками, говорил с пафосом Аничкова элементарные вещи. Успех имел средний.
Был на выставке Ционглинского: черно, тускло, 1914
недоделанно, жидко, трепанно, «приблизительно». Какую скучную, должно быть, он прожил жизнь.
Детское слово: сухарики-кусарики.
Кстати: Кони мне рассказывал, как гр. Соллогуб, захворавший эротическим безумием («которое, как вам известно, почти всегда бывает на религиозной почве»), откинул однажды при нем одеяло, вынул член и, показывая его Богу, воскликнул:
Боже, ты велел мне заселить этим членом всю землю, а у меня и на пол-Европы не хватит.
Около 10 февраля. «Как известно, Шаляпин гостит у И. Е. Репина; бегая на лыжах, артист сломал себе ногу и слег» — такая облыжная заметка была на днях напечатана в «Дне». Должно быть, она-то и вдохновила Шаляпина и вправду приехать к И. Е. Он на лиловой бумаге написал ему из Рауха письмо. «Приехал бы в понедельник или вторник — может быть пораскинете по полотну красочками». — Пасхально ликуем! — ответил телеграммой И. Е. И вот третьего дня в Пенатах горели весь вечер огни — все лампы — все окна освещены, но Шаляпин запоздал, не приехал. И. Е. с досады сел писать воспоминания о пребывании в Ширяеве — и вечером же прочитал мне их. Ах, какой ужас его статья о Соловьеве Владимире*. «Нива» попросила меня исправить ее, я исправил и заикнулся было, что то-то безграмотно, то-то изменить — он туповато, по-стариковски тыкался в мои исправления. — «Нет, К. И., так лучше» — и оставил свою галиматью.
На следующий день, т. е. — вчера, в 12 ч. дня, приехал Шаляпин, с собачкой и с китайцем Василием. Илья Еф. взял огромный холст — и пишет его в лежачем виде. Смотрит на него Репин, как кошка на сало: умиленно, влюбленно. А он на Репина — как на добренького старикашку, целует его в лоб, гладит по головке, говорит ему «баиньки». Тон у него не из приятных: высказывает заурядные мысли очень значительным голосом. Например, о Финляндии:
И что же из этого будет? — упирает многозначительно на подчеркнутом слове, как будто он всю жизнь думал только о положении Финляндии и вот в отчаянии спрашивает теперь у собеседника, с мольбой, в мучительном недоумении. Переигрывает. За блинами о Коммиссаржевской. Теперь вылепил ее бюст Аронсон, и по этому случаю банкет… — Не понимаю, не понимаю. Вера Федоровна была милая женщина, но актриса посредственная — почему же это, скажите.
Я с ним согласился. Я тоже не люблю Коммиссаржевскую. — Это все молодежь.
1914 Шаляпин изобразил на лице глупость, обкурно-
сил свой нос, раззявил рот, «вот она, молодежь». Смотрит на вас влюбленно, самозабвенно, в трансе — и ничего не понимает. — Почему меня должен судить господин двадцати лет? — не по-ни-маю. Не понимаю.
Ну, они пушечное мясо. Они всегда у нас застрельщики революции, борьбы, — сказал И. Е.
Не по-ни-маю. Не понимаю.
Со своей собачкой очень смешно разговаривал по-турецки. Быстро, быстро. Перед блинами мы катались по заливу, я на под- кукелке, он на коньках. Величественно, изящно, как лорд, как Гете на картине Каульбаха — без усилий, руки на груди — промахал он версты 2 в туманное темное море, садясь так же вельможно отдыхать. О «Деловом Дворе» взялся хлопотать у Танеева. Напишет для «Нивы»*.
После обеда пошли наверх, в мастерскую. Показывал извозчика (чудно), который дергает лошаденку, хватается ежесекундно за кнут и разговаривает с седоком. О портретах Головина: — Плохи. Федор Иоанныч — разве у меня такой? У меня ведь трагедия, а не просто так. И Олоферн тоже — внешний. Мне в костюме Оло- ферна много помогли Серов и Коровин. Мой портрет работы Серова — как будто сюртук длинен. Я ему сказал. Он взял половую щетку, смерил, говорит: верно.
Откуда я «Демона» взял своего? Вспомнил вдруг деревню, где мы жили, под Казанью; бедный отец был писец в городе и каждый день шагал верст семь туда и верст семь обратно. Иногда писал и по ночам. Ну вот, я лежу на полатях, а мама прядет и еще бабы. (Недавно я был в той избе: «вот мельница, она уж развалилась», снял даже фотографию.) Ну так вот, я слышу, бабы разговаривают:
Был Сатанаил, ангел. И был черт Миха. Миха — добродушный. Украл у Бога землю, насовал себе в рот и в уши, а когда Бог велел всей земле произрастать, то и из ушей, и из носу, и изо рта у Михи лопух порос. А Сатанаил был красавец, статный, любимец Божий, и вдруг он взбунтовался. Его вниз тормашками — и отняли у него окончание ил, и передали его Михе. Так из Михи стал Михаил, а из Сатанаила —- Сатана. Ну и я вдруг, как ставить «Демона» в свой бенефис — вспомнил это, и костюм у меня был готов. Нужно было черное прозрачное, — но чтобы то там, то здесь просвечивало золото, поверх золота надеть сутану. И он должен быть красавец со следами былого величия, статный, как бывший король.
Так иногда бабий разговор ведет к художественному воплощению.
Говорит о себе упоенно — сам любуется на себя и 1914
наивно себе удивляется. «Как я благодарен природе. Ведь могла же она создать меня ниже ростом или дать скверную память или впалую грудь — нет, все, все свои силы пригнала к тому, чтобы сделать из меня Шаляпина!» Привычка ежедневно ощущать на себе тысячи глаз и биноклей сделала его в жизни кокетом. Когда он гладит собаку и говорит: ах ты, дуралей дуралеевич, когда он говорит, что рад лечь даже на голых досках, что ему нравится домик И. Е.: все он говорит театрально, но не столь же театрально, как другие актеры.
Хочет купить здесь дачу для своих петербургских детей. — У меня в Москве дети и в Пб.* Не хочется, чтоб эти росли в гнили, в смраде. Показывал рисунок своего сына с надписью Б. Ш., т. е. Борис Шаляпин. И смотрел восторженно, как на сцене. И. Е. надел пенсне: браво, браво!
Книжку мою законфисковали. Заарестовали*. Я очень волновался, теперь спокоен. Сейчас сяду писать о Чехове. Я Чехова боготворю, таю в нем, исчезаю и потому не могу писать о нем — или пишу пустяки.
16 февраля, воскресение. Утром зашел к И. Е. — попросить, чтобы Вася отвез меня на станцию. Он повел показывать портрет Шаляпина. Очень мажорная, страстная, колоссальная вещь. Я так и крикнул: А!
Когда вы успели за три дня это сделать?
А я всего его написал по памяти: потом с натуры только проверил.
Вблизи замечаешь кое-какую дряблость, форсированность. Жалок был Шаляпин в эту среду. Все на него, как на идола. Он презрительно и тенденциозно молчал. С кем заговорит, тот чувствовал себя осчастливленным. Меня нарисовал карандашом, потом сделал свой автопортрет*. Рассказывал анекдоты — прекрасно, но как будто через силу и все время озирался: куда это я попал?
Бедный И. Е., такой слабохарактерный! безвольный! — сказал он мне. — Кто только к нему не ездит в гости. Послушайте, кто такой этот Ермаков?
Да ведь это же ваш знакомый; он говорил мне, что с вами знаком.
Может быть, может быть.
Рассказал о своей собаке, той самой, которую Репин написал у него на коленях, что она одна в гостиную внесла ночной горшок. — И еще хвостом машет победоносно, каналья!
1914 Говорил монолог из «Наталки Полтавки». Пер
вое действие. Напевал: «и шумить, и гудить». — Одна артистка спросила меня: Федор Иванович, что такое ранняя урна — в «Евгении Онегине»?
— А это та урна, которая всякому нужна по утрам.
Показывал шаляпистку: — Ах, Ф. И., куда вы едете? — В Самару. — Я тоже поеду в Самару.
(И студент щиплет ус и укоризненно: который это раз вы убегаете?)
Потом рассказывал, как на Парижской выставке он зашел в один ресторанчик. Сидят два англичанина, пьют абсент — зеленое с водой. Входит, покачиваясь, россиянин и тупо глядит по сторонам. Гарсон!.. са! и тычет пальцем в абсент соседей по столику. Гарсон принес для абсента графин воды. Пьяный, качаясь, глянул, потом понюхал, потом глотнул из графина, потом буль, буль, буль, буль — вылил весь графин на пол.
Конец февраля. Дочь Репина Вера сегодня за обедом вспоминала, как Серов (Антон) изображал у Мамонтовых льва. А когда мы были маленькими, а мама ушла и оставила нам галеты — по два галета на каждого. Сели пить чай, Антон и говорит: иду я как-то мимо булочной, вижу кренделек… и так их «заговорил», что они только рты пораззевали, а он крендельки и съест. «Антона» они очень любили: только, бывало, он уставится на них каким-то особым образом, они сейчас — хохочут до колик.
2-го апреля. Шаляпин о Чехове. «Помню, мы по очереди читали Антону Павловичу его рассказы, — я, Бунин. Я читал «Дорогую собаку». Антон Павлович улыбался и все плевал в бумажку, в фунтик бумажный. Чахотка».
Вчера с Лидочкой по дороге (Лидочка плакала с утра: отчего рыбки умерли): — Нужно, чтоб все люди собрались вместе и решили, чтоб больше не было бедных. Богатых бы в избы, а бедных сделать бы богатыми — или нет, пусть богатые будут богатыми, а бедные немного бы побогаче. Какие есть люди безжалостные: как можно убивать животных, ловить рыбу. Если бы один человек собрал побольше денег, а потом и роздал бы всем, кому надо. И много такого.
Этого она нигде не слыхала, сама додумалась и говорила голосом задумчивым, — впервые. Я слушал, как ошеломленный. Я первый раз понял, какая рядом со мною чистая душа, поэтичная. Откуда? Если бы написать об этом в книге, вышло бы приторно, нелепо, а здесь, в натуре, волновало до дрожи.
5 апреля. Завтра Пасха. И. Е.: — А ведь я когда-то 1914
красил яйца — и получал за это по 1 /2 р. Возьмешь яйцо, выпустишь из него белок и желток, натрешь пемзой, чтоб краска лучше приставала, и пишешь акварелькой Христа, Жен Мироносиц. Потом — спиртным лаком. Приготовишь полдюжи- ну — вот и 9 рублей. Я в магазин относил. Да для родственников — сколько бесплатно.
Сегодня Вера Ильинична за обедом заикнулась, что хочет ехать к Чистяковым. — Зачем? Чистякова — немка, скучища, одна дочь параличка, другая — Господи, старая дева и проч.
Но ведь, папа, это мои друзья (и на глазах слезы), я ведь к ним привыкла.
И. Е.: — Ну знаешь, Вера, если тебе со мной скучно, то вот у нас крест. Кончено. Уезжай сейчас же. Уезжай, уезжай! А я, чтоб не быть одиноким, возьму себе секретаря — нет, чтоб веселее, секретаршу, а ты уезжай.
Что я сказала, Господи.
И долго сдерживалась… но потом разревелась по-детски. После она в мастерской читала свою небольшую статейку, и И. Е, кричал на нее: вздор, пустяки, порви это к черту. Она по моей просьбе пишет для «Нивы» воспоминания о нем.
Да и какие воспоминания? — говорит она. — Самые гнусные. Он покинул нашу мать, когда мне было 11 лет, а как он ее обижал, как придирался к нам, сколько грубости, — и плачет опять…*
Я ушел.
15 апр.
Изе Яковлевне Кремер
О Иза, Муза кукурузы! К тебе так благосклонны Музы: Ты и певунья, и плясунья, и попрыгунья-стрекоза. А я… без песен и без солнца в болотах темного чухонца, Я только плачу, вспоминая твои веселые глаза. Покинь же, Иза, Молдаванку, возьми шарманку, обезьянку, Будь нашей песней, нашим солнцем, О Иза, Муза-Егоза.
Лимон — все спасение в лимоне — как бы найти такой лимон — футуризм — акмеизм — переменить бы душу, не книгу, а все — хочется выйти и завыть по-собачьи.
Завыть бы по-собачьи, завизжать. Исцарапать себе ногтями лицо, закричать: перестаньте, не надо, не так! Все это очень благополучно. Танцы Далькроза, Мейерхольд… Все ищут… Сатирикон выходит… Как же! Акмеизм в пустяке переделался, а в крупном такой же ужас.
Мая 10. Очень приятно. Лидочка внизу, кричит мне:
Но коварный Меджикивис*, Бессердечный Меджикивис Уж покинул дочь Нокомис.
Окна открыты. Пишу о романе Некрасова. Очень приятно.
8 июня. Пришли Шкловские — племянники Дионео. Виктор похож на Лермонтова — по определению Репина. А брат — хоть и из евреев — страшно религиозен, преподает в Духовной академии французский яз. — и весь склад имеет семинарский. Даже фразы семинарские: «Идеализация бывает отрицательная и положительная. У этого автора отрицательная идеализация». А фамилия: Шкловский! Был Шапиро: густой бас, толстоносый, потеющий. Все о кооперации, о трамваях в Париже. Б. А. Садовской очень симпатичен, архаичен, первого человека вижу, у которого и вправду есть в душе старинный склад, поэзия дворянства. Но все это мелко, куце, без философии. Была Нимфа, и в первый раз Молчанова, незаконная дочь Савиной, кажется? Пришел Репин. Я стал читать стихи Городецкого — ярило — ярился, которые Репину нравились, вдруг он рассвирепел:
Чепуха! это теперь мода, думают, что прежние женщины были так же развратны, как они! Нет, древние женщины были целомудреннее нас. Почему-то воображают их такими же проститутками.
И, уже уходя от нас, кричал Нимфе:
Те женщины не были так развратны, как вы.
То есть как это вы?
Вы, вы…
Потом спохватился: — Не только вы, но и все мы.
Перед этим я читал Достоевского и «Крокодил», и Репин фыркал, прервал и стал браниться: бездарно, не смешно. Вы меня хоть щекочите, не засмеюсь, это ничтожно, отвратительно.
И перевернул к стене диван.
Завтра еду к Андрееву. Уложил чемодан.
15 июня. Сегодня И. Е. пришел к нам серый, без улыбок. Очень взволнованный, ждал телеграммы. Послал за телеграммой на станцию Кузьму — велел на лошади, а Кузьма сдуру пешком. Не мог усидеть, я предложил пойти навстречу. — Ну что… Не нужно… еще разминемся, — но через минуту: — Хорошо, пойдем…
Мы пошли, — и И. Е., очень волнуясь, вглядывал- 1914
ся в дорогу, не идет ли Кузьма. — Идет! Отчего так медленно? — Кузьма по-солдатски с бумажкой в руке. И. Е. взял бумагу: там написано Logarno (sic!) подана в 1 час дня. 28 june.
Peintre Elias Repine. Nordman Mourantex fornow Suisse.
Fornas93,
бывший учитель французского языка в русской гимназии.
Умирает? Ни одного слова печали, но лицо совсем потухло, стало мертвое. Так мы стояли у забора, молча. «Но что значит fornow? Пойдем, у вас есть словарь?» Рылись в словаре. — «Какие у вас прекрасные яблоки. Прошлогодние, а как сохранились». Видимо, себя взбадривал. Кроме Бориса Садовского и Шкловского у нас не было никого. Дора. С паспортом у И. Е. странная канитель: он послал Васю в Териоки за благонадежностью, там сказали: не надо. Он послал в Куоккала: сказали: не надо. Но когда Крачков- ский, по поручению И. Е., явился в канцелярию градоначальника за паспортом, ему сказали: без бумаги из Куоккала не выдадим. Словом, уже вторая неделя, что Репин не может достать себе паспорта. Пошли наверх, я стал читать басни Крылова, Садовской сказал: вот великий поэт! А Репин вспомнил, что И. С. Тургенев отрицал в Крылове всякую поэзию. Потом мы с Садовским читали пьесу Садовского «Мальтийский рыцарь», и Репину очень нравилась, особенно вторая часть. Я подсунул ему альбомчик*, и он нарисовал пером и визитной карточкой, обмакиваемой в чернила, — Шкловского и Садовского. Потом мы в театр, где Гибшман — о Папе и султане, футбол в публике, и частушка, спетая хором, с припевом:
Я лимон рвала, Лимонад пила, В лимонадке я жила.
Певцы загримированы фабричными, очень хорошо. Жена Блока, дочь Менделеева, не пела, а кричала, по-бабьи, выходило
очень хорошо, до ужаса. Вообще было что-то из Достоевского в
*
этой ужасной лимонадке, похоже на мухоедство , — и какой лимон рвать она могла в России, где лимоны? Но неукоснительно, безжалостно, с голосом отчаяния и покорности Року эти бледные мастеровые и девки фабричные выкрикивали: — Я лимон рвала.
1914 Погода — на обратном пути сверхъестественная,
разные облака, всех сортов, каждое дерево торжественно и разумно — все разные, — и, придя домой, Маша писала странное, о Евгении Оскаровне, Наталье Борисовне, Розе Морду- хович.
Жива ли Н. Б.?
Сегодня, 15-го, я был у И. Е., он уже уехал в Пб. в 8 час.
У Шкловского украли лодку, перекрасили, сломали весла. Он спал на берегу, наконец нашел лодку и уехал в Дюны.
Дети учат немецкие дни недели. — Обоим трудно. Mittwoch94.
19 июня. Вчера со Ст. П. Крачковским я пошел на Варшавский вокзал проводить И. Е. за границу. Он стоял в широкой черной шляпе у самой двери на сквозняке. Взял у Крачковского билет, поговорил о сдаче 3 р. 40 к. и потом сказал:
А ведь она умерла.
Сказал очень печально. Потом перескочил на другое: — Я, К. И., два раза к вам посылал, искал вас повсюду: ведь я нашел фотографию для «Нивы» — и портрет матери! (для Репинского №)*.
Пришел Федор Борисович, брат Нат. Борисовны, циник, чиновник, пьянчужка. И. Е. дал ему много денег. Ф. Б. сказал, что получил от сестры милосердия извещение, написанное под диктовку Н. Б., что она желает быть погребенной в Suisse.
Нет, нет, — сказал И. Е., — это она, чтоб дешевле. Нужно бальзамировать и в Россию, на мое место, в Невскую лавру.
Я послал контрдепешу, но не знаю, как по-французски — «бальзамировать», сказал Ф. Б. Он, впрочем, быстро откланялся и уехал, как ни в чем не бывало, на дачу. И. Е. тоже как ни в чем не бывало заговорил о «Деловом Дворе» и, взяв меня за талию, повел угощать нарзаном. Нарзану не случилось. Мы чокнулись ессентуками. — Теперь в Ессентуках — Вера. — Он поручил мне напечатать объявление от его имени. Просил написать что-ниб. от лица писателей:
Ее это очень обрадует.
Мы вошли в вагон, и т. к. Репин дрожал, что мы останемся, не успеем соскочить, мы скоро ушли и оставили его одного. Я уверен, что он спал лучше меня.
22-го [июня], вчера. Сплю отвратительно. Ничего не пишу. Томительные дни: не знаю, что с И. Е., вот уже неделя, как он уехал — а от него никаких вестей. Был вчера в осиротелых Пенатах. Там ходит Гильма и Анна Александровна и со- 1914
бирают ягоды. А. А. вытирает — слезы ли, пот ли, не понять. Показала мне письмо Н. Б. — последнее, где умирающая обещает приехать и взять ее к себе в услужение. «Так как я совсем порвала с И. Е., — пишет она за неделю до смерти, — то до моего приезда сложите вместе в сундук все мое серебро, весь мой скарб. Венки уничтожьте, а ленты сложите. Не подавайте И. Е. моих чайных чашек» и т. д. Я искал в душе умиления, грусти — но не было ничего — как бесчувственный.
Третьего дня, в понедельник 15-го июля1 — И. Е. вернулся. Загорелый, пополневший, с красивой траурной лентой на шляпе. Первым делом — к нам. Привез меду, пошли на море. Странно, что в этот самый миг мы сидели с Беном Лившицем и говорили о нем, я показывал его письма и рукописи. Флюиды! О ней он говорит с сокрушением, но утверждает, что, по словам врачей, она умерла от алкоголизма. Последнее время почти ничего не ела, но пила, пила. Денег там растранжирила множество.
Война… Бена берут в солдаты. Очень жалко. Он по мне. Большая личность: находчив, силен, остроумен, сентиментален, в дружбе крепок, и теперь пишет хорошие стихи. Вчера, в среду, я повел его, Арнштамаи мраморную муху, Мандельштама*, в Пенаты, и Репину больше всех понравился Бен. Каков он будет, когда его коснется слава, не знаю; но сейчас он очень хорош. Прочитав в газетах о мобилизации, немедленно собрался — и весело зашагал. Я нашел ему комнату в лавке — наверху, на чердаке, он ее принял с удовольствием. Поэт в нем есть, но и нигилист. Он — одесский.
У меня все спуталось. Если война, Сытинскому делу не быть. Значит, у меня ни копейки. Моя последняя статейка — о Чехове — почти бездарна, а я корпел над нею с января*.
Характерно, что брат Натальи Борисовны — Федор Борисович — уже несколько раз справлялся о наследстве.
Был вчера, 26-го июля, в городе. За деньгами: отвозил статью в «Ниву». В «Ниве» плохо. За подписчиками еще дополучить 200 000 р. — сказал мне Панин. У них забрали 30 типографских служащих, 12 — из конторы, 6 — из имения г-жи Маркс. У писателей безденежье. Как томился длинноволосый — и час, и два — в прихожей с какой-то рукописью. Видел Сергея Городецкого. Он форсированно и демонстративно патриотичен: «К черту этого изменника Милюкова!» Пишет патриотические стихи, и когда мы проходили мимо германскогопосольства — выразил радость,
1914 что оно так разгромлено. «В деревне мобилизация —
эпос!» — восхищается. Но за всем этим какое-то уныние: денег нет ничего, а Нимфа, должно быть, не придумала, какую позу принять.
Был у А. Ф. Кони. Он только что из Зимнего дворца, где Государь говорил речь народным представителям. Кони рассказал странное: будто когда Государю Германия уже объявила войну и Государь, поработав, пошел в 1 ч. ночи пить к Государыне чай, принесли телеграмму от Вильгельма II: прошу отложить мобилизацию. Но Кони, как и Репин, не оглушен этой войной. Репин во время всеобщей паники, когда все бегут из Финляндии, красит свой дом (снаружи) и до азарта занят насыпанием в Пенатах холма на том месте, где было болото: «потому что Н. Б-не болото было вредно». Кони с увлечением рассказывает о письмах Некрасова, к-рые ему подарила наследница Ераковых — Данилова*. Салтыкова письма: грубые. «Салтыков вообще был двуличный, грубый, неискренний человек». Неподражаемо подражая голосу Салтыкова, лающему и отрывисто буркающему, он живо восстановил несколько сцен. Напр., когда была дуэль Утина и Утин сидел под арестом, Кони встретился на улице с Салтыковым (мы жили с ним в одном доме):
Бедный Утин, — говорю я.
Бедный, бедный (передразнивает Салтыков). А кто виноват? Друзья виноваты.
Почему?
Это не друзья, а мерзавцы…
Позвольте… ведь вы его друг… вы с ним в карты играете…
В карты играю!.. Мало ли что в карты играю… Играю в карты… а не друг… В карты, а вовсе не друг.
Но ведь и я к нему отношусь дружески…
О вас не говорят…
Но вот Арсеньев…
Арсеньев… Арсеньев… А вы знаете, кто такой Арсеньев…*
?
— Арсеньев — василиск!
Назвать Арсеньева василиском! Это был василек, а не василиск. Малодаровитый, узкий, но — благороднейший.
Потом пошли разговоры о Суворине: оказывается, у Суворина в 1873 г. (или в 74) жена отправилась в гостиницу с каким-то уродом-офицером военным, и там они оба найдены были убитыми. Кони как прокурор вел это дело, и Суворин приходил к нему с просьбой рассказать всю правду. Кони, понятно, скрывал. Суворин был близок к самоубийству. Бывало, сидит в гостиной у Кони и изливает свои муки Щедрину, тот слушает с участием, но чуть
Суворин уйдет, издевается над ним и ругает его. Не- 1914
красов был не таков: он был порочный, но не дурной человек.
О Зиночке. Бывало, говорит: — Зиночка, выдь, я сейчас нехорошее слово скажу. — Зиночка выходила.
Опять о Государе: побледнел, помолодел, похорошел, прежде был обрюзгший и неуверенный. — Я снова на улице. Извозчики заламывают страшные цены. В «Вене» снята вывеска. У Лейнера тоже: заменены белыми полотняными: «Ресторан о-ва официантов», «Ресторан И. С. Соколова». Вместо «St. Petersburger Zeitung» вывеска: «Немецкая газета». По улицам солдаты с котелками, с лопатами. Страшно, что такую тяжесть носит один человек. У «Вечернего Времени» толпа. Многие жертвуют на флот — сидит даже военный у кружки и дама, напропалую с ним кокетничающая. Какого-то зеленого чертежника, чахоточного, громко (со скандалом) бранят: как вы смели усумниться? как вы смели такое высказать… Он громко кричит «Это ложь!» (яростно). Дама очень добродушная — хохлушка? — читает в окне «Вечернего Времени»: «У Льежа погибло 15 000 немцев» и говорит: «Ну, слава Богу… я счастлива».
После долгих мытарств в «Ниве» иду в «Речь». Там встречаю Ярцева, театрального критика. Говорю: как будем мы снискивать хлеб свой, если единственный театр теперь — это театр военных действий, а единственная книга — это «Оранжевая книга»!* В «Современном Слове» Ганфман и Татьяна Александровна рассказывают о Зимнем дворце и о Думе*. В Думе: они находят декларацию поляков очень хитрой, тонкой, речь Керенского умной, речь Хау- стова глупой, а во время речи Милюкова — плакал почему-то Би- рилев… Говорят, что г-жа Милюкова, у которой дача в Финляндии, где до 6000 книг, заперла их на ключ и ключ вручила коменданту: пожалуйста, размещайте здесь офицеров, но солдат не надо.
У меня весь день омрачен тем, что, заглянув в свой паспорт, который я только вчера разыскал, я увидел в графе «отношение к воинской повинности» совершенно пустое место. Я отправился к воинскому начальнику с карточкой от одного чиновника — но ничего не мог добиться; сволочь писарь в Пскове — в мещанской управе спьяну не проставил, что я единственный сын! В вагоне разговоры о войне. — «С ума сошел Василий Федорович» — говорит мужик.
1914 Много смеялись. Острили. Евреинов рассказал
анекдот о дьяконе и священнике, которые, затеяв устроить литературный вечерок, читали на церковный лад «Чуден Днепр» и «На смерть Пушкина». Была колбаса, много снеди — бегали вперегонки. Потом пошли — и прожекторы, которые шарят по небу, не летят ли с запада цеппелины. Я высказал уверенность, что немцы непременно на этой неделе пустят над Петербургом и Кронштадтом несколько парсифалей. По земле крон- штадтцы уже не шарят прожекторами. (Евреинов всю дорогу меня под руку.) Оказалось, что газетчики все арестованы. — Почему? — Потому, что вместо 3 копеек брали за «Биржевку» по 5 и даже по 10 коп. Мы так подошли до дома Евреинова, которого издали окликнула Елена Анатольевна Молчанова (секретарша Николая Николаевича — умная, начитанная, кажется в него влюблена, очень нервная; рассказывая, вскакивает со стула и ходит; на лбу у нее от волнения красное пятно; курит; деятельна очень; падчерица Савиной и дочь председателя Театрального общества Молчанова), она была в городе и крикнула издали: новости. — Что такое? — Мы накануне войны с Турцией. Завтра будет объявлена! — Четыре мильона русских лавой идут на Берлин: там им такие волчьи ямы и западни. Два мильона пройдут, а два мильона в резерве. — В Берлине ужас — революция неминуема. Оказывается, кайзер в третьем поколении уже сифилитик: безумный! Что делали с русскими в Германии! Карсавина ехала, привязанная к площадке! 6 суток ехала! В Марию Федоровну плевали! Все это она говорила, трясясь, как-то сологубо-передоновски.
21 июля. Вчера именины Репина. Руманов решил милостиво прислать ему добавочные 500 рублей при таком письме: «Глубокоуважаемый И. Е. Правление Т-ва А. Ф. Маркса в новом составе в лице И. Д. Сытина, В. П. Фролова и А. В. Руманова,, ознакомившись с вашим прекрасным трудом и желанием получить дополнительное вознаграждение в сумме 500 рублей, не предусмотренное договором, считает своим приятным долгом препроводить вам эту сумму. С истинным уважением В. Фролов».
Я вошел в кабинет И. Е., поздравил и прочел письмо. Он изменился в лице, затопал ногами: — Вон, вон; мерзавец, хочет купить меня за 500 рублей, сволочь, сапоги бутылками (Сытин), отдайте ему назад эти 500 и вот еще тысяча (он полез в задний карман брюк)... отдайте… под суд! под суд, и т. д. — Я был очень огорчен, что эта чепуха доставила ему столько страдания. Сегодня снова хочу попытать свое счастье.
На именинах вчера — обедали в саду, великолепные фрукты, компот и т. д. Шкилондзь пела Репину «Чарочку». Бобочка с Женечкой Соколовым в пруду на веслах. Ермаков меня травил и дразнил: через месяц призыв ратников, и моя участь зависит от Ермакова, он (в шутку) этим пользуется.
Сегодня — после двухлетнего перерыва — я впервые взялся за стихи Блока — и словно ожил: вот мое, подлинное, а не Вильтон, не Кушинниковы — не Киселева — не Гец, — не все это мещанство, ликующее, праздно болтающее*, которое вокруг. Последние дни мое безделье — подлое — дошло до апогея, и я вдруг опомнился и сегодня весь день сижу за столом: все 4 тысячи, что дала мне книжка, да две тысячи, что дали мне статьи, ушли в полгода, не дав мне ни минуты радости. 18-го и 19-го: Бламанжеевское дело. Странно читать в газетах об этом холодильнике.
[Сентябрь, 22]*. Вчера познакомился с Горьким. Гржебин сказал, что едем к Репину в 1 ч. 15 м. Я на вокзал. Не нашел. Но гля- 1916 нув в окно купе 1-го класса — увидел оттуда шерша
вое нелепое лицо — понял: это он. Вошел. Он очень угрюм: сконфузился. Не глядя на меня, заговаривал с Гржеби- ным: — Чем торгует этот бритый, на перроне? Пари, что это русский под англичанина. Он из Сибири — пари! Не верите, я пойду, спрошу. — Я видел, что он от застенчивости, и решил деловитыми словами устранить неловкость: заговорил о том, почему Рози- неру до сих пор не сказали, что Сытин уже купил Репина. Горький присоединился: конечно, пора напомнить Розинеру, что он не редактор, а приказчик.
Заговорили о Венгрове, Маяковском — лицо его стало нежным, голос мягким — преувеличенно, — он заговорил в манере Миролюбова: «Им надо Библию читать… Библию… Да, Библию. В Маяковском что-то происходит в душе… да, в душе».
Но, видно, худо разбирается, ибо Венгров — нейрастениче- ский, растрепанный, еще не существует, а Маяковский — однообразен и беден. Когда городская жизнь и то и другое…
Приехали на станцию — одна таратайка, да и ту заняли какие- то двое: седой муж и молодая жена. А у Горького больная нога, и ходить он не может. Те милостиво согласились посадить его на облучок — приняв его за бедного какого-то. У Репина Горький чувствовал себя связанным. Уныло толкался из угла в угол. Репин посадил его в профиль и стал писать. Но он позировал дико — болтал головою, смотрел на Репина — когда надо было смотреть на меня и на Гржебина. Рассказал несколько любопытных вещей. Как он ходил объясняться в цензуру.
Горький. Ваш цензор неинтеллигентный человек.
Главный Цензор. Да как вы смеете так говорить!
Потому что это правда, сударь.
Как вы смеете звать меня сударем. Я не сударь, я «ваше превосходительство».
Идите, ваше превосходительство, к черту.
Оказывается, цензор не знал, что это Горький… — А потом мы
оказались земляками (и Горький показал, как жмут руки). О Баранове нижегородском — все боялись, вор, сволочь — и вдруг оказывается, по утрам в 8 час. в переулке назначает свидание какой-то очень красивой даме, жене пивовара, — сам высокий, она низенькая, 40-летняя — так вдоль забора и гуляют… Она смотрит на него любовно снизу вверх, а он — сверху вниз, а я из-за забора — очень мило, задушевно.
А то еще смотритель тюрьмы — мордобоец — знаменитый в Нижнем человек, так он поднимал воротничок и к швейке. Швейка со мной по соседству, за перегородкой, в гнуснейшем доме жила. Он — к ней тайком — и (тихо, почти шепотом) 1916
Лермонтова ей читал… «Печальный Демон, дух изгнанья».
Тут Юрий Репин робко: «Я очень сочувствую, как вы о войне пишете». Горький заговорил о войне: — Ни к чему… столько полезнейших мозгов по земле зря… французских, немецких, английских… да и наших, не дурацких. Англичане покуда на Урале (столько-то) десятин захватили. Был у нас в Нижнем купец — ах, странные русские люди! — так он недавно пришел из тех мест и из одного кармана вынимает золото, из другого вольфрам, из третьего серебро и т. д., вот, вот, вот все это на моей земле — неужто достанется англичанам — нет, нет! — ругает англичан. Вдруг видит карточку фотографическую на столе. — Кто это? — Англичанин. — Чем занимается? — Да вот этими делами… Покупает… — Голубчик, нельзя ли познакомить? Я бы ему за миллион продал.
Пошли обедать, и к концу обеда офицера, сидевшего весь обед спокойно, прорвало: он ни с того ни с сего, не глядя на Горького, судорожно и напряженно заговорил о том, что мы победим, что наши французские союзники — доблестны, и английские союзники тоже доблестны… тра-та-та… и Россия, которая дала миру Петра Великого, Пушкина и Репина, должна быть грудью защищена против немецкого милитаризма.
Съели! — сказал я Горькому.
Этот человек, кажется, вообразил, будто я командую немецкой армией… — сказал он.
Я пошел домой и не спал всю ночь.
17 октября. Вчера был у меня И. Е. Я вздумал читать ему «Бесы» (при Сухраварди). Он сдерживал себя как мог, только приговаривал: дрянь, негодная, мелкая душа и т. д. — и в конце концов не мог даже дослушать о Кармазинове. — И какой банальный язык, и сколько пустословия! Несчастный, он воображал, будто он остроумен… Нет, я как 40 лет назад швырнул эту книгу (а Поленов поднял), так и сейчас не могу.
1 января. Лида, Коля и Боба больны. Служанки нет. Я вчера вечером вернулся из города, Лида читает вслух:
— Клянусь Богом, — сказал евнуху султан, — я владею роскошнейшей женщиной в мире, и все одалиски гарема…
Я ушел из комнаты в ужасе: ай да редактор детского журнала*, у которого в собственной семье так.
28 января.
ЕЖЕДНЕВНОЕ95
Яростно Боба на Колю накинулся, Он не жалел кулаков. Словно кабан разозленный он ринулся, Словно наш пес на волков.
Бой закипел. Нет уж силы держаться: Боба бежит, он вспотел. Коля стоит и на месте смеется: «Куда удираешь, пострел?»
Боба вскричал: «Дурачье, негодяй, Бог тебе рожу послал!» Крикнул затем он три раза: «ай, ай!» Шиш показал и удрал.
21 февраля. Сейчас от Мережковских. Не могу забыть их собачьи голодные лица. У них план: взять в свои руки «Ниву». Я ничего этого не знал. Я просто приехал к ним, потому 1917
что болен Философов, а Философова я нежно люблю, и мне хотелось его навестить. Справился по телефону, можно ли. Гиппиус ответила неожиданно ласково: будем рады, пожалуйста, ждем. Я приехал. Милый Дмитрий Владимирович пополнел, кажется здоровым, но усталым. Чаепитие. Стали спрашивать обо мне и, конечно, о моих делах. Меня изумило: что за такой внезапный ко мне интерес? Я заговорил о «Ниве». Они встрепенулись. Выслушали «Крокодила» с большим вниманием. Гиппиус похвалила первую часть за то, что она глупая, — «вторая с планом, не так первобытна». Вошел Мережковский и тоже о «Ниве». В чем дело, отчего «Нива» такая плохая? Я сказал им все, что знаю: надо Эйзена вон, надо Далькевича вон. — Ну, а кого бы вы назначили (все это с огромным интересом). Я, не понимая, почему их заботит «Нива», ответил: — Ну хотя бы Ильюшку Василевского. — Они ухмыльнулись загадочно. «Ну а вы сами пошли бы?» Я ответил, что об этом уже был разговор, но я один боюсь. И вот после долгих нащупываний, переглядываний, очень хитрых умолчаний — они поставили дело так, что «Ниву» должна вести Зинаида. — Ну вот Зина, например. — Я ответил, не подумав: — Еще бы! Зинаида Николаевна отличный редактор. — Или я, — невинно сказал Мережковский, и я увидел, что разыграл дурака, что это давно лелеемый план, что затем меня и звали, что на меня и на «Крокодила» им плевать, что все это у них прорепетировано заранее, — и меня просто затошнило от отвращения, как будто я присутствую при чем-то неприличном. Вот тут-то у них и сделались собачьи, голодные лица, словно им показали кость:
Мы бы верхние комнаты под Религиозно-философское о-во, — сказал он.
И мои сочинения дать в приложении, — сказала она.
И Андрея Белого, и Сологуба, и Брюсова дать на будущий год в приложении!
Словом, посыпались планы, словно специально рассчитанные на то, чтобы погубить «Ниву». Но какие жадные, голодные лица.
4 марта. Революция. Дни сгорают, как бумажные. Не сплю. Пешком пришел из Куоккала в Питер. Тянет на улицу, ног нет. У Набокова: его пригласили писать амнистию.
10 марта. Вчера в поезде — домой. Какой-то круглолицый самодовольный жирный: «Бога нету! (на весь вагон). Смею уверить
1917 вас честным словом, что на свет я родился от мате
ри, не без помощи отца, и Бог меня не делал. — Бог жулик, вы почитайте науки». А другой — седой, истовый, почти шепотом: «А я на себе испытал, есть Господь Бог Вседержитель», — и елейно глядит в потолок. Я стал его расспрашивать (когда стоеросовый атеист ушел), и он рассказал мне, какое чудо уверило его в бытии Божьем.
Я сиделец монопольной лавки. Сижу и гляжу на образ — казенный — Божьей Матери. Вдруг экспроприаторы. Стреляют, один раз возле уха, а другой раз в упор, в живот. И что же — пуля скользнула по животу и отскочила. И я понял, что это чудо.
30 апреля. Сейчас к Репину ходили по воду: я, Боба, Коля, Лида, Маня и Казик. Мы взяли пустое ведро, надели на длинную палку и запели сочиненную детьми песню:
Два пня,
Два корня (которые могут встретиться по пути), Чтобы не было разбито (ведро), Чтобы не было пролито, Блямс!
Илья Еф. повел меня показывать свои картины. Много безвкусицы и дряблого, но не так плохо, как я ожидал. Он сам стыдится своей «сестры, ведущей солдат в атаку», и говорит:
Приезжал ко мне один покупатель, да я его сам отговорил. Говорю ему: дрянь картина, не стоит покупать. Про какой-то портрет: «Это, знаете, как футурист Хлебников говорил: мой портрет писал один Бурлюк в виде треугольника, но вышло непохоже». Про «Крестный ход»: «Теперь уже цензура разрешит». О своем новом портрете Толстого: «Я делал всегда Толстого — слишком
мягкого, кроткого, а он был злой, у него глаза были злые — вот я
*
теперь хочу сделать правдивее» .
Показывал с удовольствием — сам — охотно. Я сказал про бандуриста, который с ребенком, что ребенок как у Уотса, он: «Верно, верно, жалко, что выходит на кого-нб. похоже».
Вынес детям по бубличку. Проводит новый водопровод в дом, чтоб зимою не замерзало. — А то умру, и дом останется не в порядке. Сказал он, не позируя.
Колька теперь усвоил: «Аллехен зидейч!» (Идите). «Глуп, как пуп», «лопе де вега» (кушать). Он выдержал экзамены в 4-й класс Тенишевского. Очень толст, упитан, грубоват, нет прежней изящной тонкости восприятий (по крайней мере, она не заметна снаружи) — нужно развить его физически, нужна 1917
лодка и трапеции.
Осенью И. Е. упал на куоккальской дороге и повредил себе правую руку. Теперь он пишет почти исключительно левой — семидесятитрехлетний старик!
— Я только портрет (г-жи Лемерсье) правой рукою пишу!
1 мая. Ничего не могу писать. Не спал всю ночь оттого, что «засиделся» до 10 часов с И. Е. Репиным. Дела по горло: нужно кончать сказку, писать «Крокодила», Уота Уитмэна, а я сижу ослом — и хоть бы слово. Такова вся моя литературная карьера. Пишу два раза в неделю, остальное съедает бессонница.
12 мая. Боба каждый день традиционно пугает Евгению Вла- диславну — учительницу. Ежеутренно становится за дверью и — бах. Она традиционно пугается. Коля, обладающий сверхъестественным аппетитом, сочинил сейчас:
Здравствуй, папаша. Ты радость наша — Когда есть щи и каша, А как нету щей и каши, То не надо и папаши.
Совсем не спал. Лодка. Мечислав. Боба считает по-фински: юкса, какса, колма, пли, пу!
Коля и Лида признались мне в лодке, что они начали бояться смерти. Я успокоил их, что это пройдет.
[Страница вырвана. — Е. Ч.] .Дети играют с Соколовым Женей в крокет, и мне приятно слышать их смех. Теперь я понял блаженство отцовства — только теперь, когда мне исполнилось 35 лет. Очевидно, раньше — дети ненормальность, обуза, и нужно начать рожать в 35 лет. Потому-то большинство и женится в 33 года.
Читаю Уитмэна — новый писатель. До сих пор я не заботился о том, нравится ли он мне или нет, а только о том, понравится ли он публике, если я о нем напишу. Я и сам старался нравиться не себе, а публике. А теперь мне хочется понравиться только себе, — и поэтому я впервые стал мерить Уитмэна собою — и диво! Уит- мэн для меня оказался нужный, жизненно спасительный писатель. Я уезжаю в лодке — и читаю упиваясь.
Did we think victory great?* So it is — but now it seems to me,
when it cannot be help’d,
that defeat is great,
And that death and dismay are great1.
Это мне раньше казалось только словами и wanton96 формулой, а теперь это для меня — полно человечного смысла.
1917, май. Колькины вирши:
ПОРКА
Раз поспорил с Васей я, И дошло до драки. Уж покажет папа мне, Где зимуют раки. Вот позвал меня отец И велел ложиться. Я почувствовал вконец, Как рак шевелится. Больно-больно так скребет И сдирает кожу, И по пяткам сильно бьет, Попадает в рожу.
Июнь. Ходил с детьми к Гржебину в Канерву. Гржебин, заведующий конторой «Новой Жизни» — из партии социал-прохвостов. Должен мне 200 р., у Чехонина похитил рисунки (о чем говорил мне сам Чехонин); у Кардовского похитил рисунок (о чем говорил мне Ре-Ми); у Кустодиева похитил рисунок (о чем говорил мне Кустодиев); подписался на квитанции фамилией Сомова (о чем, со слов Сомова, говорил мне Гюг Вальполь); подделал подпись Леонида Андреева (о чем говорил мне Леонид Андреев). Словом, человек вполне ясный, и все же он мне ужасно симпатичен. Он такой неуклюжий, патриархальный, покладистый. У него чудные три дочери — Капа, Ляля, Буба — милая семья. Говоря с ним, я ни минуты не ощущаю в нем мазурика. Он кажется мне солидным и надежным.
Здесь у нас целая колония.
Ада Корвин. Безобидная босоножка. Пожилая и немного жалкая эстонка. Учит пластике Лиду, Женю (Соколова), внуков Репина и т. д. Скорее приятная.
Соколовы. Она круглая бездельница; хохлушка; сплетница; соглядатайша — и уверена, что она передовая и несет какое-то знамя; он — самодовольный, неглупый, кругленький, 1917
лысенький буржуа, профессор, скорее хороший.
Цирус. Муж и жена. Известны мне мало.
Н. А. Перевертанный-Черный — добр, ничтожен, плюгавая душа, весь в мелочах, в пошлом (впоследствии оказался бандитом. — 1953).
Полякова Ада —томная певица, связавшаяся с пожилым певцом. Матовая.
Добраницкий Мечислав — человек недалекий, но поэтический. Член Исполнительного Комитета (где?). Его жена — добрая, талантливая.
Ре-Ми, карикатурист. Хотя я в письмах пишу ему «дорогой», но втайне думаю глубокоуважаемый. Это человек твердый, работяга, сильной воли, знает, чего хочет. Его дарование стало теперь механическим, он чуть-чуть превратился в ремесленника, «Сатирикон» сделал его вульгарным, но я люблю его и его рисунки и всю вокруг него атмосферу чистоты, труда, незлобивости, ясности. Возле него, как жаба, его старая жена Софья Наумовна, жившая с Аверченко и еще с кем то, ненавидящая Ре-Ми и вышедшая за него ради денег, о чем она сама говорит. Она боится его, и при нем притворяется любящей, нежной женой, но без него говорит о нем цинично и грубо, мне кажется, она может его зарезать при случае.
Потапенко, Игнатий Ник. Относится к себе иронически. Мил. Прост. Самый законченный обыватель, какого я когда-либо видал.
Среда. Июнь. Были у Репина. Скучно. Но к вечеру, когда остались только я, Бродский, Зильберштейн и П. Шмаров — все свои, — Илья Еф. стал рассказывать. Рассказывал о Ропете. — Ах, это был чудный архитектор. В то время фотографий не было, и архитекторы так рисовали! Он, Ропет, был очень похож на меня, лицом, фигурой — (помнишь, Вера?) — но он чудно, чудно рисовал. И вот с ним случился случай. Он поехал в заграничную поездку… от Академии… я тогда отказался, остался в России. Он окончил почти в одно время со мной… поехал в Италию… всюду… и все рисует… церкви, здания… мотивы… И все в чемоданчик… рисует, рисует… и чемоданчик для него дороже всего на свете… Ну, едет в Вену… и так много рисовал, что сомлел — ехал, должно быть, 3-м классом, — сомлел, обморок, — носильщики его вынесли… и он очнулся только в номере гостиницы.
— А где мой чемоданчик? Где рисунки? — Туда, сюда… нету. Ай- ай-ай, ищут, ищут, нету… А Ропет, он вдруг вот так (скрючился) — да так и остался шесть лет… И с тех пор он не мог оправиться. По- 1917 том он рисовал, но уже не то… Так и погибла карье
ра. (Лицо И. Е. изображает страдание.)
Вот Куинджи, тот не так.. Тому нужно было 35 тысяч перевезти в Крым, в Симеиз, за имение… Так он взял корзинку от земляники, уложил туда деньги, зашил, и конец.
Носильщик!
И все морщится, когда носильщик несет к нему в вагон «земляничную» корзинку:
А, и эта дрянь тоже здесь.
Так и доехал. А Орловский (художники, слушайте!), когда ему нужно было везти деньги, брал порожние тюбики и набивал их червонцами. Казалось, что краски.
Все стали рассказывать случаи, как кого обокрали. И. Е. рассказал:
Ехал я в Одессу из Киева. В Киеве получил 1500 р., положил их в конверт, и в карман. Бумажник в левом, а конверт в правом. Хорошо. Еду. Только входит в купе красавец, брюнет, выше среднего росту. Я как глянул на него, так сейчас за карман и схватился. Он острым глазом подметил этот жест и отвел глаза. И вот я заснул — на меня нашел столбняк, сплю и чувствую, как кто-то ша- риту меня в карманах, и ничего… а потом проснулся: Одесса. Беру извозчика, еду в гостиницу… и вдруг на дороге, ай-ай-ай, нет конверта… назад! — искали, публикацию делали, ничего не помогло. А брюнет со мной в одной гостинице остановился — я его встретил и говорю:
Знаете, меня обокрали.
Он вежливо, но не очень горячо выразил сочувствие… Полиция нашла у него много денег. Но я заметил, что далеко зашел (?), и в конце концов сказал полиции, что никаких претензий ни против кого не имею. Ну вот и все.
Заговорили о купании.
У нас в Чугуеве был мальчик Вася Кузьмин… Так он, бывало, возьмет камень, положит его себе на голову и идет через Донец под водой. Две минуты кажутся получасом, и все думаешь: нет, не вынырнет. Но Вася всегда вынырял.
Я, бывало, хорошо плавал. В Петергофе там один остров был — так я до него доплывал. Многие удивлялись.
(Заметив, что здесь тень хвастовства.) — Но потом, через 25 лет, попробовал с Матэ и Ропетом у Стасова, в Парголове — и черт знает что вышло!
16 июня. Вчера я тонул. Прыгнул с лодки в воду, на глубину, поплавал, и тянет меня в воду. А Коле крикнуть не могу, все слова забыл, только глазами показываю. (Я с детства был уверен, что
умру в воде. Как русские критики: Писарев, Валерь- 1917
ян Майков.) Наконец-то Коля догадался.
Играю по вечерам с детьми в шарады. Вчера они представляли — линолеум, я с Лидой и Гретой — карниз и светелка. Коля играет плохо, суетится, кричит, ненаходчив. Я вчера читал ему о Robert Owen’e.
19 июня. Совсем не сплю. И вторую ночь читаю «Красное и черное» Стендаля, толстый 2-томный роман, упоительный. Он украл у меня все утро. Я с досады, что он оторвал меня от занятий, швырнул его вон. Иначе нельзя оторваться — нужен героический жест; через пять минут жена сказала о демонстрации большевиков, произведенной в Петрограде вчера. Мне это показалось менее интересным, чем измышленные страдания Жюльена, бывшие в 1830 г.
Я сочинил пьеску для детей. Вернее, первый акт. Лида сказала мне: — Папа, у тебя бывает бесписное время (когда не пишется); пиши тогда для детей.
Был с Репиным вчера у Ре-Ми. Он какой-то вялый. Не оживился ни разу. У Ре-Ми Буховы и Богуславская, которая вчера рассказывала о Бурцеве, а я сдуру смеялся над нею и, кажется, обидел. Зря.
20-го июня 1917. Пишу пьесу про царя Пузана*. Дети заставили. Им была нужна какая-нб. пьеска, чтобы разыграть, вот я в два дня и катаю. Пишу с азартом, а что выйдет… Черт его знает. Потуги на остроумие. Места, не смешные для взрослых, смешат детей до слез. Вчера пришли Кушинниковы и сообщили, что немецкий фронт прорван в 3-х местах.
22 июня. Вдруг у меня прошумело в ушах: Керенского убьют анархисты.
24 июня 1917. Делаем детский спектакль. У нас есть конкуренты. Катя говорит: у них будет оркестр кронштадтского горизонта (гарнизона). Коля в восторге. О, с каким пылом я писал этупьесен- ку и какая вышла дрянь. 3-го дня у Репина были скандалы: явился МишаВербов, всюду объявляющий себяученикомРепинаит. д. Репин его выгнал при всех и взволновался. И. Е. пишет Ре-Ми. Утомляется, не имеет времени поспать после обеда, и оттого злится. Шмаров прочитал невинные стишки — об измене России союзникам, И. Е. не разобрал, в чем дело — и давай кричать на Шмарова:
— Черносотенные стишки! — Адель Львовна вступилась, он набросился и на нее, как будто она автор стишков. Гости были терроризованы.
1917 28 [июня]. Сон. Снился мне сон по-английски.
Когда я проснулся, в ушах еще звучали слова: and we shall bestow on you the cake of the «Peredvigniki» soap97 — фраза слишком заковыристая, типично английская, какой я ни за что не мог бы придумать в нормальном состоянии. Снился мне Репин и Андреева-Шкилондзь. Как будто синее море кончается какой-то бухтой, я и сейчас вижу угол бухты, по набережной проходит конка, и я знаю, что это наша набережная, против нашей дачи, и тут же гостиница, модная, шикарная, где и стоит Репин, хотя это в двух шагах от Пенатов. И вот я стою где-то на дикой скале и вижу с тоскою, что внизу поет Шкилондзь для Репина и его гостей. Мне страшно хочется туда, я иду коридорами, иду, иду, — вижу номерок, никаких гостей нету (тоска, тоска). Репин сердитый, черноволосый. А на стене портрет еврея на фоне Малороссии. Помню рыбьи глаза на портрете, помню, был другой портрет — какой, уже забыл. И весь сон — по-английски. Я беру с этажерки сатирический журнал, вижу карикатуру на Репина и читаю: and we shall bestow on you the cake of the «Peredwigniki» soap — и просыпаюсь. Как раздражали Репина звонки конок!
Забастовали кондукторы Финляндской ж. д., и бедная Марья Борисовна застряла в городе. Бобочкино рождение. По Куоккале расклеены объявления, будто Межуев (лавочник) выдает конину за говядину. Значит, мы ели конину и сами того не знали. Меня укусила бешеная собака. Я — байдуже98.
10 июля. Маша утром: «Знаешь, в России диктататура!» От волнения. Еще месяц назад я недоумевал, каким образом буржуазия получит на свою сторону войска, и казну, и власть; казалось, вопреки всем законам истории, Россия после векового самодержавия вдруг сразу становится государством социалистическим. Но нет-с, история своего никому не подарит. Вот, одним мановением руки она отняла у передовых кучек крайнего социализма власть и дала ее умеренным социалистам; у социалистов отнимет и передаст кадетам — не позднее, чем через 3 недели. Теперь это быстро. Ускорили исторический процесс.
В дневник 15 июля. Был вчера у американки Mrs. Farwell, в Царском Селе, вместе с Murphy и Gall из Comission. Хохотали много. Она сказала, что за все 6 мес., проведенных ею в России, она первый раз проводит время так приятно. Мне она показалась банальной американкой, которая хочет казаться экстравагантной. Ей под сорок лет — и вряд ли она подозревала, 1917
что я больше всего стремился говорить с нею for
practice1.
Здорово! Сегодня в «Англо-русское бюро» Murphy не явился*. Почему? У него лопнули башмаки, а других нету. Так сказал мне Mr. Dickinson. Я сдуру предложил Голлу: «Пойдем со мною, у меня есть пара английских сапог, я их не ношу, дам вам, вы передадите Murphy»... Голл в ужасе: ради Бога не делайте этого: у Murphy у самого есть башмаки, но он хочет устроить себе холидэй99. Вы погубите все дело.
Похороны казаков. Попы. Митры. — «Вениамин, добренький, только голос слабенький». Лошади.
Сочинил стихи:
Ты еще не рождалась*, Тебя еще нет, Ты испугалась Родиться на свет. Ты кем-то несмелым — — Как будто во сне — Начертана мелом На белой стене.
Руманов говорил мне о Лебедеве, зяте Кропоткина: — Это незаметный человечек, в тени, — а между тем, не будь его, Кропоткину и всей семье нечего было бы есть! Кропоткин анархист, как же! — он не может брать за свои сочинения деньги, и вот незаметный безымянный человечек — содержит для него прислугу, кормит его и т. д.
В последний раз, когда я видел Кропоткина, он говорил о несомненном перерождении рабочего класса после войны. — Рабочие уже созревают для другого быта! — говорил он американцу. — Вот мистер Томсон из Клориона говорил мне, что транспортные рабочие, ткачи и железоделательные уже могли бы получить производство в свои руки and control it100.
23 июля. Итак, я сегодня у Кропоткина. Он живет на Каменном острове, 45. Дом нидерландского консула. Комфортабельный, большой, двухэтажный. Я запоздал к нему — и все из-за бритья. Нет в Питере ни одного парикмахера — в воскресение. Я был в «Пале-Рояле», в «Северной», в «Селенте» — нет нигде. Взял извозчика в «Европейскую», забегал с заднего крыльца в парик- 1917 махерские, и все же поехал к Кропоткину небри
тый. Сад у Кропоткина сыроватый, комильфотный. Голландцы играют лаун-теннис. В розовой длинной кофте — сидит на террасе усталая Александра Петровна — силится улыбнуться и не может. — «О! я так устала… Зимний дворец… телефоны… О! я четыре часа звонила, искала Савинкова — нет нигде… Папа сейчас будет… У него Бурцев». Мы пошли пить чай. Племянница Кропоткина, Катерина Николаевна, женщина лет 45-ти, наливает чай — сладким старичкам с фальшивыми зубами и военно-морскому агенту Британского посольства, фамилии коего не знаю. Она рассказывает, как недели две назад солдаты делали у них на даче обыск — нет ли запасов продовольствия. Она говорила им: — Да вы знаете, кто здесь живет? — Кто? — Кропоткин, революционер! — А нам плевать… — И давай ломать дверь на чердак. Кропоткины позвонили комиссару Неведомскому (Миклашевскому), и солдаты поджали хвосты. В это время в боковых комнатах проходит плечистый, массивный с пиквикским цветом лица Кропоткин, вслед за ним Бурцев… Я раскланялся с Бурцевым издали, а Кропоткин через минуту радушно и бодро подошел ко мне: — Как же! как же! Я вас всегда читаю. Здравствуйте, здравствуйте… — и сел рядом со мною, и с аппетитом принялся болтать, обнаруживая светскую привычку заинтересовываться любой темой, которую затронет собеседник. Мы заговорили о Некрасове. Он: — Да, да, потерял рукопись Чернышевского «Что делать?», потерял*. Ему князь Суворов (тогдашний генерал-губернатор) — добыл ее из Петропавловской крепости, а он потерял. Я вам сейчас скажу стихотворение Некрасова, которое нигде не было напечатано. — И стал декламировать (по-стариковски подмигивая) известное стихотворение:
Было года мне четыре, Мне отец сказал: Все пустое в этом мире, Дело капитал!
Декламацию сопровождал жестами. Когда шла речь о кармане — хлопнул себя по карману. «Я ведь много стихов знаю» — вот, например, «Курдюкову»*, и процитировал из «Курдюковой» то место, где говорится о городе Бонне. Я почувствовал себя в знакомой атмосфере Короленко, — атмосфере благодушия, самовара, стишков, анекдотов. Я бывал у Короленки каждый вечер в то время, когда он писал о смертной казни, — и это всегда была семейная благодушная идиллия.
— Стишкам Некрасова научил меня мой учитель Смирнов, — сказал Кропоткин. Тут подошла княгиня. — Как вам не стыдно, что не заехали к нам в Англии! — сказала она равно- 1917
душно-радушно. Тут я сразу почувствовал, что они устали, что я им в тягость, но что они покорно подчиняются уже сорок лет этой участи: принимать гостей — и выслушивать их внимательно, любезно, дружески и равнодушно. Он спросил меня, где я живу. Я подробно описал ему нашу коммуну — и сказал, что это совершенно новая для меня среда, да и вообще еще не учтенная нашей беллетристикой — рабочие, интеллигентные девушки. Я сказал ему, как мало они зарабатывают. Как скромно, достойно они живут. И, знаете, ничего двусмысленного… — Ну, а односмыс- ленного много? — спросил он и, по-стариковски хихикая, сказал: — Смотрите не влюбитесь!
Если бы я не знал, что передо мною сидит один из величайших пророков, гениальный борец за высший идеал человечества, я бы подумал, что это просто добродушный папаша. Чувство домашности, простоты. — Вот вы из этих ваших барышень найдите мне секретаршу. У меня была одна бельгийка в Англии — и хорошо справлялась — да приехал русский балет, и она увлеклась.
Он опять по-стариковски подмигнул.
Вот вы опишите-ка то, что рассказывали.
Увы, я как беллетрист бездарен.
Вовсе нет. Ваши критические статьи — ведь та же беллетристика.
П. А. всегда читал вас в «Русском Слове», — вставил зять.
Нет, в «Речи». Главным образом, в «Речи». — Он опять заговорил о секретаршах. — Странно, в России никто не знает стенографии. Меня на Финляндском вокзале встретили репортеры; я стал с ними беседовать, и ни один из них не записал беседы точно. Все переврали. Потому что не стенографы!
Заговорили о Достоевском, у которого жена — стенографистка. — Ренегат! — сказал Кропоткин. — Вернулся из Сибири и восстал против Фурье, против социализма. И замечательно, что все ренегаты после ренегатства становятся бездарны, теряют талант.
Меня изумило это мнение, ибо Достоевский после каторги — и окрылился, но я почувствовал, что на огромном черепе князя Кропоткина нет эстетической шишки. Я сказал ему, как мне нравится стиль Михайловского… Он говорит: — Да, но я никогда не мог ему простить его политической трусости. Я виделся с ним в 1867 г. Он показался мне красной девицей. Как он боялся меня и брата!.. Это он поправлял Льву Тихомирову статьи.
Княгиня спросила, есть ли в Куоккала провизия. Я сказал: — Не знаю. — Ну, значит, есть, — сказал Кропоткин. — А вот сегодня
1917 я был в Зимнем дворце у Керенского — и на нас, 4-х
человек, дали на огромной тарелке с царскими вензелями, с коронами — четыре вот таких ломтика хлеба… И вода! (Он поморщился.) Мы с Сашей переломили один ломтик — а остальное оставили Керенскому.
Разговор перескочил на пишущие машины. Он стал расхваливать их с восторгом. Ну, зато ж и дорого! Простая 20 ф., а с усовершенствованиями и все 30 отдай!! То же машины Зингера — длиннейший панегирик машинам Зингера: они и чулки штопают, и петли метают. (Он указал рукой на воротник.) Вообще страшное гостеприимство чужим темам, чужим мыслям, чужой душе. Он готов приспособиться к любому уровню, и я уверен, что приди к нему клоун, кокотка, гимназист, он с каждым нашел бы его тему — и был бы с каждым на равной ноге, по-товарищески. Заговорили о Репине:
Давайте, Корней Ив., поедем к нему.
Я сказал Кропоткину, что в Куоккала меня уверяли, будто он живет там.
Вот напишите, К. Ив., как создаются легенды. Я ехал с Элизе Реклю, и тот в поезде упомянул мое имя. Вдруг южанин француз:
О! prince Kropotkine убит… Да, да! — и рассказал ему целую историю о кн. Кропоткине. — Или вот мой брат: в 1861 г. он участвовал в студенческих беспорядках, т. е. просто пошел вместе с компанией других в генерал-губернаторский дом и заявил там какую-то претензию. Он был впереди всех и взошел с товарищем на верхнюю ступеньку, и его избили жандармы и поволокли в тюрьму… Проходит 3 дня, я получаю от него бисерным почерком написанную записку — все благополучно. Вдруг вбегает ко мне дядя Сулима и говорит:
А знаешь, Петя, наш-то Саша… о!
Что такое?
Неужто не знаешь? Казацкая лошадь ударила его копытом в глаз, пенсне разбилось, и осколки застряли в глазу.
Чепуха! Брат не носит пенсне! Я сегодня получил от него записку
Но молва ходила по Москве и ширилась, и я слышал через год ту же историю.
Кланяйтесь Илье Ефимовичу. Я чту его. Я знаю все его картины (увы!) по снимкам.
Мне почудилось, что Кропоткину не нравилось то, что Репин писал портреты самодержцев, великих княгинь, и я еще раз почувствовал, что искусству он чужд совершенно.
«Записки революционера» я диктовал по-анг- 1917 лийски. Потом Дионео переводил их. Переведет лист-полтора и приедет ко мне в Бромли, я исправляю — целый день. Он даже обижался. Я совершенно переделывал, писал заново. Но иначе было нельзя. A «Mutual Aid» я написал по-английски для «Nineteenth century»1.
Рассказал он о Г. З. Елисееве. — Суровый был человек. Я был в «Отечественных Записках», в редакции. Там обсуждал письмо Суворина к одной шансонетной певице. Она снялась в непристойной позе, на коленях у Париса из Белой Лены (Belle Helene) — и Суворин выругал ее.
Стыдно вам, талантливой, позорить себя!
Так вот, по этому поводу Минаев написал стишки, высмеивающие Суворина, — и все: Курочкин, Пятковский и др. — эти стишки одобряли. Вдруг вошел Г. З. Елисеев, угрюмо взял стихи, прочитал, отложил в сторону, сказав лениво:
Дрянь.
Тут я почувствовал, что Кропоткин очень устал, и стал прощаться. Он и княгиня ушли спать. Остался я и Александра Петровна.
О, как я устала… Устроить министерство удалось ровно на 10 дней — и потом опять все будет сначала.
Советы депутатов мешают? — спросил кто-то.
Нет, Некрасов — вот кто. Интриган, мелкий… Подлизался к совету, натравливает всех на Керенского. Поддерживает Чернова. Я так прямо и сказала Керенскому: у вас есть враг… Но Керенский и слышать не хочет. Папа дернул меня за рукав: молчи! — но я сказала: этот враг — Некрасов.
Керенский поморщился: это у вас домашнее. (У Лебедева ссора с Некрасовым.)
И все эта баба — Малаховская. Она ведь спит рядом со спальней Керенского в Зимнем дворце — а сама глазами так и ест Савинкова.
А как вам показался Савинков?
Хулиган.
Я запротестовал. Савинков мне показался могучим, кряжистым человеком, с сильной волей. Недаром он был столько во Франции, он истинный тип французского революционера.
И начался разговор, столь обычный во всех гостиных нынче. Потом пришли 2 француза — анархического вида, лысый и седой — богема, такие к Герцену часто ходили, и я ушел.
1917 Шел по улице с военно-морским агентом, кото
рый просидел у Кропоткина полдня — и все же не читал ни одной его строчки.
24 [июля]. Совершеннейший идеал Кропоткина — мое жилье. Сегодня утром безо всякого кокетства, естественно одна из живущих в нашей коммуне девиц попросила меня, чтобы я выдернул из ее каблука какой-то винт, а то она не может пойти на службу. Я пошел с каблуком к Маше и та выдернула. Узнав, что у меня нет хлеба, — обе девицы предложили мне по кусочку своего и т. д. Они вечно берут друг у друга швейную машину, щипцы для завивки волос и т. д. Ночь. I am still trying to think in English because I was in the company of Americans since 7 o’clock. And talked very indifferent English without stopping. Professor Emery, clever little quiet humourous man and his young wife with the old old profile of the old old woman, simple and natural. And Mistress Farwell101 — остроумная, пожилая, талантливая натура, немного стыдящаяся своего американизма. Они говорили обо всем: о прагматизме: проф. Эмери — прагматик, об О’^шу (он поклонник О’Генри), о детях, — и профессор рассказал о двух девочках, которые в неведении изучили самые неприличные места из Шекспира и читали их пред гостями. Потом мы пошли в Интимный театр и видели там Виктора Шкловского, который был комиссаром 8-й армии. Он рассказывает ужасы. Он вел себя как герой и получил новенький Георгиевский крестик. Замечательно, что его двоюродный брат Жоржик ранен на Западном фронте — в тот же день. Когда Шкловский рассказывает о чем-ниб.страшном, он улыбается и даже смеется. Это выходит особенно привлекательно. — «Счастье мое, что я был ранен, не то застрелился бы!» Он ранен в живот — пуля навылет — а он как ни в чем не бывало.
29 июля 1917. Нужно же запечатлеть историю с Беком. Этот неистовый черкес был приглашен вечно торопящимся Вальпо- лем на огромное жалование для руководства великобританской, французской и американской пропагандой. А он ни по-английски, ни по-французски ни в зуб! — знает только entrez102. По-русски пишет безграмотно. Циркуляры, которые он сочиняет, совершенно щедринские — безграмотны и витиеваты. 1917
Я рассказал о нем Вильямсу, и он от лица комитетов — решил его уволить. Вильямс — заика, человек благородный — пошел заикаться… Тот вспылил и стал орать, скандалить, угрожать, а Вильямс та-та-та… На следующий день я, Гольден и Louden вошли к Беку в кабинет. Он закричал: «Вон, пошли вон! Ни одному англичанину я отныне не подам руки!» Объявив всю Англию под бойкотом, он обратился ко мне:
Я готов вам дать удовлетворение у барьера! Я вас знать не желаю.
Я заикнулся, что Великобританское посольство…
Плевать я хочу на посольство!
Скандалил он весело, со смаком, вдохновенно. Что будет — неизвестно.
31 [июля], воскресение103. Опять у Кропоткина. Он сидел с высоким американцем и беседовал о тракторах. Американец оказался инженер, который привез сюда ж.-д. вагоны для Сибирской железной дороги. Кропоткин говорит: незачем доставлять сюда военные снаряды, нам нужны тракторы, рельсовые перекрестки (crossing & switches). Он пальцами показал перекрещивающиеся рельсы. «Мне все говорят, что нам нужны тракторы и рельсовые перекрестки. Я хотел бы повидаться с американским послом и сказать ему об этом».
О, это легко устроить! — сказал инженер. — И я очень хотел бы, чтобы вы поехали в Америку…
К сожалению, Америка для меня закрыта.
Закрыта?!
Да, как для анархиста…
Are you really an anarchist?!..[104] — воскликнул американец.
Я посмотрел на учтивого старикана и в каждой его черточке увидел дворянина, князя, придворного.
Да, да! я анархист, — сказал он, словно извиняясь за свой анархизм.
Мы заговорили о проф. Гарпере, который изучает Россию, проводя здесь каждое лето.
О, я знал его отца… — сказал Кропоткин, — он пригласил меня читать лекции в Гарвардском университете. Лекции о русской литературе. Он был ректором университета. Я приехал в Америку, прочитал в [в оригинале пропуск. — Е. Ч.] лекции и собрался в университет к Гарперу. Но за это время Гарпер был принят в Пет- 1917 рограде царем, царь очаровал его — и Гарпер нашел
неудобным, чтобы я читал лекции у него в университете, и мне было отказано. Тогда студенты из протеста против Гарпера устроили мне дружественную манифестацию.
Американец был очень величествен.
До революции американцы стремились познакомиться с возможно большим количеством великих князей. Теперь они собирают коллекцию анархистов.
У Кропоткина собралось самое разнообразное общество, замучивающее всю его семью. На каждого новоприбывшего смотрят как на несчастье, с которым нужно терпеливо бороться до конца.
Я заговорил о Уоте Уитмэне.
Никакого, к сожалению, не питаю к нему интереса. Что это за поэзия, которая выражается прозой. К тому же он был педераст! Я говорил Карпентеру… я прямо кричал на него. Помилуйте, как это можно! На Кавказе — кто соблазнит мальчика — сейчас в него кинжалом! Я знаю, у нас в корпусе — это разврат! Приучает детей к онанизму!
Рикошетом он сердился на меня, словно я виноват в гомосексуализме Уитмэна.
И Оскар Уайльд… У него была такая милая жена. Двое детей. Моя жена давала им уроки. И он был талантливый человек: Элизе Реклю говорил, что написанное им об анархизме (?) нужно высечь на медных досках, как делали римляне. Каждое изречение — шедевр. Но сам он был — пухлый, гнусный, фи! Я видел его раз — ужас!
В «De Profundis» он назвал вас «белым Христом из России»... *
Да, да… Чепуха. «De Profundis» — неискренняя книга.
Мы расстались, и хотя я согласен с его мнением о «De Profundis», я ушел с чувством недоумения и обиды. То же чувство я испытывал, когда читал его бескрылую книгу о русской литературе*. Словно выкопали из могилы Писарева — и заставили писать о Чехове. Туповатым и ограниченным шестидесятником пахнуло на меня. В Кропоткине есть и это.
14 августа. Получил вчера тысячу рублей. Был у Буренина вечером. Старикашка. Один. Желтоватый костюмчик — серые туфли, лиловый галстук. Обстановка безвкусная. В прихожей — бюст в мерзейшем стиле модерн: он показывал мне, восхищаясь — смотрите, веками как будто шевелит. Все стены в картинах — дешевка. «Куплено в Венеции», — говорил он, показывая какую-то грошовую, фальшивую дрянь.
Ну, это вещь неважная! — сказал я. 1917
Зато рамка хороша.
Когда я пришел, он читал книгу — о крысах. — «Представьте, у крыс бывает такая болезнь: сцепятся хвостами в кучу штук десять, и не расцепить. Так и подыхают. Совсем, как наше правительство теперь».
О Судейкине: — Я отца Судейкина помню, полковника. Видел его за неделю до смерти. Он был полковник, начальник охранки. Охранка находилась на Морской, при градоначальстве. Я был тогда редактором какого-то журнальца, выходившего при «Новом Времени». И вот меня пригласили в охранку. Я пошел. Ждал долго. Вышел ко мне, — ну совсем Иисус Христос. Такая же прическа, как у тициановского Христа (я всегда удивлялся, у какого парикмахера Христос причесывался). Такая же борода. Только глаза нехороши: сыщицкие.
Тут к вам есть письмо от одного политического преступника.
Политического преступника?! Ко мне?
Да. Балакина. Вы его знаете?
Знаю. Он сотрудничал в нашей газете. И когда его однажды посадили в тюрьму и приговорили к ссылке черт знает куда — я похлопотал (через Скальковского) перед Лорис-Меликовым, и его сослали всего только в Пермь.
Да, да! он и теперь просит вашего заступничества.
Но увы, Лорис-Меликова уже нет. У меня нет теперь сановных знакомых. А между тем Балакин достоин всякого участия. Не поможете ли ему вы?
Ах, что вы? Балакин серьезный преступник.
Так мы разошлись. А через неделю Дегаев заманул Судейкина в конспиративную квартиру и укокошил. Ровно через неделю. Дожидаясь Судейкина, я увидел на подоконнике карточку, — среди них портрет кн. Кропоткина с надписью:
И на чело его легла
Печать высоких размышлений.
Я рассказывал сыну Судейкина всю эту историю.
О Некрасове: — Некрасов называл свою редакцию: «Наша консистория». Я принес ему переводы из Мюссе. Через неделю он вернул их мне назад. — «Вот, отец. Наша консистория не желает печатать». Конечно, он не был добряк. Но умница, и писателям делал немало добра. И однажды читал мне стихи — вот эти самые… «Рыцарь на час» — и разревелся. Я удивился. Мне да- 1917 же невозможно было вообразить себе, чтобы Не
красов мог плакать.
Был как-то я у Ивана Аксакова… девственника… Тот был редактором «Дня». Когда он женился на дочери Тютчева, Тютчев сказал о нем:
У него был скверный «День», а теперь будет скверная ночь.
О Всеволоде Крестовском: — Вызывал меня на дуэль.
Много говорил о своем архитекторстве: — Мой отец штук
30 церквей в Москве построил. Я от 11-ти лет до 18-ти учился этому делу. И вот посмотрите: как симметрически у меня в комнате картины развешаны. Я и стихи пишу симметрически. Беспорядка не люблю. Никакой разбросанности. Куплеты. Вот мои рисунки, — и показал мне акварель: «Три грации». Кто бы мог подумать, что Буренин рисовал «Три грации»! Это все равно, как если бы Джек Потрошитель вышивал шелками незабудки! Три грации действительно нарисованы очень отчетливо — по-архитекторски.
5 сентября. Подошел ко мне солдат, с грязными глазами, но бравый. — Товарищ, позвольте попросить… я пострадавший… мне нужно лечиться.
Я вынул кошелек, думал, что есть рубль — оказались одни пя- тишницы, я дал ему пять рублей поневоле.
А в чем ваша болезнь?
Венерическая… Твердый шанкр, — весело объяснил он, не испытывая ни малейшего стыда. — Член залечили, а теперь в … перешло.
Он говорил, даже не подозревая, что сказанные им слова неприличны. «Вот и медицинское свидетельство!» — и он вынул из кошелька (где я заметил кучу кредиток) какую-то бумажку, подписанную «сестра милосердия такая-то».
Что это за сестра? Почему сестра, а не доктор?
Да она же, сука, меня и заразила!
27 сентября. Самый изумительный факт моей жизни. Только что получились (на Загородном, 27, в комнату 30) газеты. Я, не разворачивая, сказал себе стихи:
Ползком переползаючи.
И потом поправил:
Нет, низком. — Разворачиваю «Речь»: там эти же стихи с той
же опечаткой!
И опять: вчера я — за два года впервые — вспом- 1917
нил Ф. И. Благова и говорил о нем с Лаудоном. А сегодня, оказывается, Благов умер! Что записать о нем? Он в «Русском Слове» был выдаватель денег, «ассигновок» и т. д. Вот и все его редакторские обязанности. Обыватель он был анекдотический. Бывало, сидит — и вдруг скажет: — Чтой-то я сегодня ночью плохо спал. Слышу, в ухе свербит. Я палец в ухо, а там — огромнейший клоп. Вынул клопа — и заснул!
Самое его любимое место было баня. Да будет ему жарка баня паки бытия. Я познакомился с ним у Дорошевича.
Копельман (издатель «Шиповника») рассказывал, что на фронте он каждый день умывался на виду у всех у дороги. И вот, когда он мыл зубы, проходили мимо солдаты: — Гм! Зубы моет! Видать, что жид.
Розанов рассказывал (в 1908 г.), как он всю жизнь мечтал о штанах — сделать себе штаны — как у всех. Наконец, получил у Суворина аванс (это был великий пункт его жизни!) — и заказал! Шил «жид» — очень хороший портной — и сшил коротки. Я как обваренный — бегу к нему, ругаю его ужасно — (он мечту мою, мечту всей жизни оскорбил!) — смотрю, а у него, у его ног болтается черноглазый жиденок — и гладит его по ногам, по коленям, и смотрит на меня с ненавистью. «Папочку обижают, я папочку приласкаю». И так мне стал мил этот жиденок, что я забормотал что-то, сконфузился и ушел. И ужасно я с тех пор жидов люблю…
Розанов писал Репину длинные письма — с кокетством. Репин не отвечал: разве мы женщины, чтобы кокетничать. Я мастеровой, чернорабочий. Репин начал акварелью портрет Розанова, но не кончил: уж очень противное лицо!
4 октября. Среда. Или 3-е?1 Нет календаря. Вчера сдуру я поехал в Куоккала после 3-х месяцев отсутствия. Симфония осенних деревьев в парке. Рябина. Море, новый изгиб реки, в которую я уложил столько себя. Но ключа мне М. Б. не дала, и я проехал напрасно. Зашел к Репину, спросить его, что он хочет за портрет
1917 Бьюкенена: 10 000 р. или золотую тарелку. Репин
(мертвецки бледный, с тенями трупа под носом и глазами, но все такой же обаятельный): — Знаете, конечно, тарелка очень хороша, но… я не достоин… не в коня корм… да и как ее продать. На ней гербы, неловко, — из чего я понял, что ему хочется денег. Я дал ему 500 р. долга за дачу — он очень повеселел, пошел показывать перемены в парке в озере Глинки, которое он высушил, провел дренаж, вырубил деревья — всюду устроил свет и сквозняк. Потом показывал картины. Бурлаки: «Ой как пожухло… Теперь я вижу, что я сделаю… я этому сифилитику (впереди всех) дам кумачовую (не яркую, а стираную) рубаху (вместо синей), а красную у заднего уберу — дам ему синюю — а то задний план чересчур кричит… Кушинников говорил: разве Волга бывает зеленой? Посмотрел бы он в Жигулях. Но я, кажется, перезеленил. Это место я написал неподалеку от заказчика — Шаталова (?) — он там, в Самаре».
Посидели, помолчали… — А вы знаете другую… которая «делается» (не сказал пишется) — и прескверно делается, как луна в Гамбурге. Вот… — И он вытащил несуразную голую женщину, с освещенным животом и закрытым сверху туловищем. У нее странная рука — и у руки собачка. — Ах, да ведь это шаляпинская собачка! — воскликнул я. — Да, да… это был портрет Шаляпина… Не удавался… Я вертел и так и сяк… И вот сделал женщину. Надо проверить по натуре. Пуп велик.
— Ай, ай! Илья Ефимович! Вы замазали дивный автопортрет, который вы сбоку делали на этом же холсте!! — Да, да, долой его, — и как вы его увидали!
Шаляпин, переделанный в женщину, огромный холст — поверхность которого испещрена прежними густыми мазками.
Про женщину я не сказал ничего, и И. Е. показал мне третью картину — «Освящение ножей», с масками вместо лиц, но — с интересной светотенью. В каждом мазке чувствуется, что Репин умер и не воскреснет, хотя портрет Ре-Ми (даже два портрета) похож и портрет Керенского смел, Керенский тускло глядит с тускло написанного, зализанного коричневого портрета, но на волосах у него безвкуснейший и претенциознейший зайчик. — Так и нужно! — объясняет Репин. — Тут не монументальный портрет, а случайный — случайного человека… Правда, гениального человека — у меня есть фантазия, — и обывательски стал комментировать дело Корнилова. Перед Керенским он преклоняется, а Корнилов — «нет, недалекий, солдафон».
10 октября. Целые дни трачу на организацию американского и английского подарка русскому народу: 2 000 000 экземпляров учебников — бесплатных, — изнемог — не сплю 1917
от переутомления все ночи — старею — голова седеет. Скоро издохну. А зима только еще начинается, а отдыха впереди никакого. Так и пропадет Корней ни за что. Семья? Но Колька растет — недумающий эгоист, а Лида хилая, зеленая, замученная.
Лида: «Я не люблю тратить сказки попусту на неспящего человека».
Чтобы я заснул.
И снег сверкает белизной, И еду я, блестя красой.
(Из рук вон интересная книга.)
Когда Андреев приезжал в гости к Короленке (который жил в Куоккале, у Богданович, племянницы Анненских), Н. Ф. Аннен- ский приготовил ему тарелку карамели — красной и черной. Андреев не приезжал, и мы угощались без него. — Кушайте эту, — говорил Николай Федорович. — Это Черные маски. А потом эту — это Красный смех. — А что же ему? — спросил я. — А ему «Царь Голод»*.
Была такая девица — Ганжулевич. Она писала критические статьи, читала рефераты. Однажды, во время ее доклада, — Ан- ненский наклонился ко мне:
— Как вы думаете: если Боцяновского женить на Колтонов- ской — родится у них Ганжулевич?
Я как-то прочитал Николаю Федоровичу Анненскому стихи Бунина: «И сказал проводник — господин, я еврей! и, быть может, потомок царей. Посмотри на цветы, что растут по стенам.»* Велико было мое удивление, когда этот редактор «Русского Богатства» — на следующий день — на перроне поезда в Ку- оккала пел: «И шказал прроводник: гашпадин, я еврей». У него это выходило изящно и не пошло. Он был из тех, которые помнят все смешные стишки, эпиграммы, чужие забавные ошибки — какие они когда-либо в жизни читали. Он был немного Туркин из чеховского «Ионыча»: «Здравствуйте, пожалуйста». — «А ну, Пава, изобрази». — «И машет платком». Он был благороднейший общественный деятель, столп народовольческой веры, окончил два факультета, редактор «Русского Богатства», но всегда гово- 1917 рил чепуху, почти автоматически. Сейчас вижу
его — среди внуков: «Шел грек через реку, видит грек в реке рак.» Дети его очень любили. Он ходил среди них колесом, все подтягивая штаны.
Розанов как-то в поезде распек П. Берлина за то, что у того фамилия совпадает с названием города. — А то есть еще Дж. Лондон! Что за мода! Ведь я не называю себя — Петербург. Чуковский не зовется Москва. Мы скромные люди. А то вот еще Анатоль Франс. Ведь Франс — это Франция. Хорош бы я был Василий Россия. Да я стыдился бы нос показать.
14 февраля 1918. У Луначарского. Я видаюсь с ним чуть не ежедневно. Меня спрашивают, отчего я не выпрошу у него того- то или того-то. Я отвечаю: жалко эксплуатировать такого благодушного ребенка. Он лоснится от самодовольства. Услужить кому- нб., сделать одолжение — для него [нет]ничего приятнее! Он мерещится себе, как некое всесильное благостное существо, источающее на всех благодать: — Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны, — и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно — и на каждом лихо подмахивает: Луначарский. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать. Живет он в доме Армии и Флота — в паршивенькой квартирке — наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице. На двери бумага (роскошная, английская): «Здесь приема нет. Прием тогда-то от такого-то часа в Зимнем дворце, тогда-то в Министерстве просвещения и т. д.». Но публика на бумажку никакого внимания — так и прет к нему в двери, — и артисты Императорских театров, и бывшие эмигранты, и прожектеры, и срыватели легкой деньги, и милые поэты из народа, и чиновники, и солдаты — все — к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при каждом новом звонке. «Ведь написано [низ страницы срезан. — Е. Ч.].
И тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный, хорошенький крикун, который — ни слова по-русски, все по-французски, и министериабельно простая мадам Луначарская — все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле. При мне пришел фотограф — и принес Луначарскому образцы своих изделий. — «Гениально!» — залепетал Луначарский и позвал жену полюбоваться. Фотограф пригласил его к себе в студию. «Непременно приеду, с восторгом». Фотограф шепнул мадам: «А мы ему сделаем сюрприз. Вы заезжайте ко мне раньше, и, когда он приедет, — я поднесу ему ваш портрет… Приезжайте с ребеночком, — уй, какое цацеле».
Зильберштейн — художник, мастер на такие художества, за которые иногда полагается каторга, — присосался к нему, печатает его портреты в сотнях тысячах — точь-в-точь как раньше печатал портреты царя, потом Керенского.
1918 В Министерстве просвещения Луначарский за
паздывает на приемы, заговорится с кем-нибудь одним, а остальные жди по часам. Портрет царя у него в кабинете — из либерализма — не завешен. Вызывает он посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственною мудростью Анатолия Васильевича… Кокетство наивное и безобидное. [Низ страницы срезан — Е. Ч.]
Я попросил его написать письмо Комиссару почт и телеграфов Прошиану. Он с удовольствием нащелкал на машинке, что я такой и сякой, что он будет в восторге, если «Космос» будет Про- шианом открыт. Я к Прошиану — в Комиссариат почт и телеграфов. Секретарь Прошиана — сейчас выложил мне всю свою биографию: я бывший анархист, писал стихи в «Буревестнике», а теперь у меня ревматизм и сердце больное. Относится к себе самому подобострастно. На почте все разнузданно. Ходят белобрысые девицы горнично-кондукторского типа, щелкают каблучками и щебечут, поглядывая на себя в каждое оконное стекло (вместо зеркала). Никто не работает, кроме самого Прошиана. Прошиан добродушно-угрюм: «Я третий день не мылся, не чесался». Улыбка у него армянская: грустно-замученная. «Зайдите завтра». Я ходил к нему с неделю без толку, наконец мне сказали, что дано распоряжение товарищу Цареву, коменданту почт и телеграфов, распечатать «Космос». Я туда. Там огромная очередь, как на конину. Комендант оказался матрос с голой шеей, вроде Шаляпина, с огромными кулачищами. Старые чиновники в вицмундирчи- ках, согнув спину, подносили ему какие-то бумаги для подписи, и он теми самыми руками, которые привыкли лишь к грот-бом- брам-стеньгам, выводил свою фамилию. Ни Гоголю, ни Щедрину не снилось ничего подобного. У стола, за которым помещался этот детина, — огромная очередь. Он должен был выдать чиновникам какие-то особые бланки — о непривлечении их к общественным работам — это было канительно и долго. Я сидел на диванчике, и вдруг меня осенило: — Товарищ Царев, едем сию минуту, вам будет знатная выпивка! — А машинка есть? — спросил он. Я вначале не понял. — Автомобиль, — пояснил он. — Нет, мы дадим вам на обратного извозчика. — Идем! — сказал он, надел кацавейку и распечатал «Космос», ухаживая напропалую за нашими служанками — козыряя перед ними по-матросски.
Но о Луначарском: жена его, проходя в капоте через прихожую, говорит: — Анатоль, Анатоль… Вы к Анатолию? — спрашивает она у членов всевозможных депутаций…
Июнь, 10. Был сейчас в Царском Селе у Луначарского. Он в Лицее. Болен: от переутомления у него на руках какие-то наросты — или нарывы, не знаю. Я его не видал. Видал его 1918
жену Анну Александровну, и вот какую дикую вещь она мне рассказала. Сын ее, Тото, мальчик лет 9—10, влюбился в девочку Эльфу. Эльфе 12 лет, она дочь большевика Телепнева, коменданта царскосельских дворцов. Он пришел к маме — дня три назад — и говорит: «Мама, я люблю Эльфу, у нее глаза, как звезды, а волосы до колен. Я обожаю Эльфу. — ?! — Вчера я целовал ее при всех, а завтра буду целовать в темной комнате». И целый день они целуются, он так и говорит:
Мама, я иду целоваться с Эльфой.
Все это меня потрясло, но Луначарская была даже довольна. — Он у меня такой сексуальный, чувственный, но чувственность его элегантная. — А нельзя ли их видеть? — спросил я. Она послала за ними. Он вошел в дивную комнату Лицея в шапке и сказал мне покровительственно, капризно, картавя:
Здравствуй, великан!
За ним шла девочка с распущенными, но грязными волосами — умненькое, но некрасивое существо. Зная, что нас интересуют их отношения — (очевидно, из этих отношений взрослые сделали себе забаву), — он сам стал рассказывать о своей любви.
Мы с нею баловались и целовались. Я садился ей на живот…
А ей не было больно?
Нет. Мы в парке, в пруду, видели вот таких рыб.
Тут он подбежал к сахарнице — цапнул огромный кусище сахару и за щеку. Потом к буфету — мармелад. А своей возлюбленной ни куска.
Разве тебе не жарко в шапке? (Шапка барашковая.)
Жарко. Прошу маму — не покупает.
Тут его стошнило от сладостей — и он, открыв плевательницу, большую, переполненную, — пустил туда длинную струю слюны.
Дня два назад у Анатолия Федоровича Кони. Бодр. Глаза васильковые. Очень разговорились. Он рассказал, как его отец приучил его курить. Когда Кони был маленьким мальчиком, отец взял с него слово, что он до 16-ти лет не будет курить. — Я дал слово и сдержал его. Ну, чуть мне наступило 16, отец подарил мне портсигар и все принадлежности. — Ну не пропадать же портсигару! — и я пристрастился.
С Анной Александровной Луначарской беседа: «Я вообще аморальна. Если бы мой брат захотел со мной жить, пожалуйста! Если это доставляет ему или мне удовольствие. Поэтому я вполне оправдываю Сологуба!»
Шатуновский рассказывает, что секретарь Луначарского берет взятки даже у писателей. Будто бы Ефим Зозуля захотел издать книгу своих рассказов — обратился в какую-то Центропе- чать, секретарь говорит: если хотите, чтобы была издана, — пополам. Вам 20 000 и мне — 20 000!
Бывая у Леонида Андреева, я неизменно страдал бессонницами: потому что Андреев спал (после обеда) всегда до 8-ми час. вечера, в 8 вставал и заводил разговор до 4—5 часов ночи. После такого разговора — я не мог заснуть и, обыкновенно, к 10-ти час. сходил вниз — зеленый, несчастный. Там внизу копошились дети — (помню, как Савва на руках у няни тянется к медному гонгу) — на террасе чай, кофе, хлеб с маслом — мама Леонида Николаевича — милая, с хриплым голосом, с пробором посреди седой головы — Анаста- сья Николаевна. Она рассказывала мне про «Леонида» множество историй, я записал их, но не в дневник, а куда-то — и пропало. Помню, она рассказывала про своего мужа Николая Ивановича: — Силач был — первый на всю слободу. Когда мы только что повенчались, накинула я шаль, иду по мосту, а я была недурненькая, ко мне и пристали двое каких-то… в военном. Николай Иванович увидел это, подошел неспешно, взял одного за шиворот, перекинул через мост и держит над водою… Тот барахтается, Н. И. никакого внимания. А я стою и апельцыны кушаю. Он знал, что я люблю бублики. Купит для меня целую сотню, наденет на шею — вязка чуть не до полу — идет, и все говорят: вот как Н. Ив. любит свою жену!
А то купит два-три воза игрушек — привезет в слободу (кажется, на Немецкую улицу) и раздает всем детям.
Андреев очень любил читать свои вещи Гржебину. — Но ведь Гржебин ничего не понимает? — говорили ему. «Очень хорошо понимает. Гастрономически. Брюхом. Когда Гржебину что нравится, он начинает нюхать воздух, как будто где пахнет бифштексом жареным. И гладит себя по животу.»
Андреев однажды увлекся лечением при помощи мороза. И вот помню — в валенках и в чесучовом пиджачке — с палкой шагает быстро-быстро по оврагам и сугробам, а мы за ним еле-еле, как на картине Серова за Петром Великим* — я, Гржебин, Копель- ман, Осип Дымов, а он идет и говорит заиндевевшими губами о великом значении мороза.
15 октября, вторн. 1918. Вчера повестка от Лу- 1918
начарского — придти в три часа в Комиссариат просвещения на совещание: взял Кольку и Лидку — айда! В Комиссариате — в той самой комнате, где заседали Кассо, Боголепов, гр. Д. Толстой, — сидят тов. Бессалько, тов. Кириллов (поэты Пролеткульта), Луначарского нет. Коля и Лида садятся с ними. Некий Оцуп, тут же прочитавший мне плохие свои стихи о Марате и предложивший (очень дешево!) крупу. Ждем. Явился Луначарский, и сейчас же к нему депутация профессоров — очень мямлящая. Луначарский с ними мягок и нежен. Они домямлились до того, что их освободили от уплотнения, от всего. Любопытно, как ехидствовали на их счет пролеткультцы. По-хамски: «Эге, хлопочут о своей шкуре». — «Смотри, тот закрывает форточку — боится гишпанской болезни». Они ходят по кабинету Луначарского, как по собственному, выпивают десятки стаканов чаю — с огромными кусками карамели — вообще ведут себя вызывающе спокойно (в стиле Маяковского)... Добро бы они были талантливы, но Колька подошел ко мне в ужасе: — Папа, если б ты знал, какие бездарные стихи у Кириллова! — я смутно вспомнил что-то бальмонтовское. Отпустив профессоров, Луначарский пригласил всех нас к общему большому столу — и сказал речь — очень остроумную и мило- легкомысленную. Он сказал, что тов. Горький должен был пожаловать на заседание, но произошло недоразумение, тов. Горький думал, что за ним пришлют автомобиль, и, прождав целый час зря, теперь уже занят и приехать не может. (Перед этим Луначарский при нас говорил с Горьким — заискивающе, но не очень.) Луначарский сказал, что тов. Горький обратил его внимание на ненормальность того обстоятельства, что в Москве издаются книги Полянским, в Питере Ионовым — черт знает какие, без системы, и что все это надо объединить в одних руках — в горьковских. Горький собрал группу писателей — он хочет образовать из них комитет. А то теперь до меня дошли глухие слухи, что тов. Лебедев-Полянский затеял издавать «несколько социальных романов». Я думал, что это утопия, пять или шесть томов. Оказывается, под социальными романами тов. Лебедев-Полянский понимает романы Золя, Гюго, Теккерея — и вообще все романы. Тов. Ионов издает «Жан Кристофа», в то время как все эти книги должен бы издавать Горький в «Иностранной библиотеке». И не то жалко, что эти малокомпетентные люди тратят народные деньги на бездарных писак, — жалко, что они тратят бумагу, на которой можно было бы напечатать деньги. (Острота, очень оцененная Колей, который ел Луначарского глазами.)
Говоря все эти вещи, Луначарский источал из себя какие-то лучи благодушия. Я чувствовал себя в атмосфере Пиквика. Он во- 1918 обще мне в последнее время нравится больше — его
невероятная работоспособность, всегдашнее благодушие, сверхъестественная доброта, беспомощная, ангельски кроткая — делают всякую насмешку над ним цинической и вульгарной. Над ним так же стыдно смеяться, как над больным или ребенком. Недавно только я почувствовал, какое у него большое сердце. Аминь. Больше смеяться над ним не буду.
Зинаида Гиппиус написала мне милое письмо, приглашая придти, — недели две назад. Пришел днем. Дмитрий Сергеевич — согнутый дугою, неискреннее участие во мне — и просьба: свести его с Луначарским! Вот люди! Ругали меня на всех перекрестках за мой якобы большевизм, а сами только и ждут, как бы к большевизму примазаться. Не могу ли я достать им письмо к Лордкипа- нидзе? Не могу ли я достать им бумагу — охрану от уплотнения квартир? Не могу ли я устроить, чтобы правительство купило у него право на воспроизведение в кино его «Павла», «Александра» и т. д.? Я устроил ему все, о чем он просил, потратив на это два дня. И уверен, что чуть только дело большевиков прогорит — Мережковские первые будут клеветать на меня.
Тов. Ионов: маленький, бездарный, молниеносный, как холера, крикливый, грубый.
Воскресение, 27 октября. Был у Эйхвальд — покупать английские книги. Живут на Сергиевской, в богатой квартире — вдова и дочь знаменитого хирурга или вообще врача — но бедность непокрытая. Даже картошки нету. Таковы, кажется, все обитатели Ки- рочной, Шпалерной, Сергиевской и всего этого района.
Оттуда к Мережковским.
Зинаида Николаевна раскрашенная, в парике, оглохшая от болезни, но милая. Сидит за самоваром — и в течение года ругает с утра до ночи большевиков, ничего кроме самовара не видя и не слыша. Сразу накинулась на Колю: «В зеленое кольцо!» Рассказывала о встрече с Блоком: «Я встретилась с ним в трамвае: он вялый, сконфуженный.
Вы подадите мне руку, З. Н.?
Как знакомому подам, но как Блоку нет*.
Весь трамвай слышал. Думали, уж не возлюбленный ли он мой!»
28 октября. Тихонов пригласил меня недели две назад редактировать английскую и американскую литературу для «Издательства Всемирной Литературы при Комиссариате народного просвещения», во главе которого стоит Горький. Вот уже две недели с утра до ночи я в вихре работы. Составление пред- 1918
варительного списка далось мне с колоссальным трудом. Но мне так весело думать, что я могу дать читателям хорошего Стивенсона, О’Генри, Сэмюэля Бетлера, Карлейла, что я работаю с утра до ночи — а иногда и ночи напролет. Самое мучительное — это заседания под председательством Горького. Я при нем глупею, робею, говорю не то, трудно повернуть шею в его сторону — и нравится мне он очень, хотя мне и кажется, что его манера наигранная. Он приезжает на заседания в черных лайковых перчатках, чисто выбритый, угрюмый, прибавляет при каждой фразе: «Я позволю себе сказать», «Я позволю себе предложить» и т. д. (Один раз его отозвали в другую комнату перекусить, он вынул после еды из кармана коробочку, из коробочки зубочистку — и возился с нею целый час.) Обсуждали вопрос о Гюго: сколько томов давать? Горький требует поменьше. «Я позволю себе предложить изъять “Несчастных”... да, изъять, не надо “Несчастных”» (он любит повторять одно и то же слово несколько раз, с разными оттенками, — эту черту я заметил у Шаляпина и Андреева). Я спросил, почему он против «Несчастных», Горький заволновался и сказал:
Теперь, когда за катушку ниток (вот такую катушку… маленькую…) в Самарской губернии дают два пуда муки… два пуда (он показал руками, как это много: два пуда) вот за такую маленькую катушку…
Он закашлялся, но и кашляя показывал руками, какая маленькая катушка.
Не люблю Гюго.
Он не любит «Мизераблей»1 за проповедь терпения, смирения и т. д.
Я сказал:
А «Труженики моря»?..
Не люблю…
Но ведь там проповедь энергии, человеческой победы над стихиями, это мажорная вещь…
(Я хотел поддеть его на его удочку.)
Ну если так, — то хорошо. Вот вы и напишите предисловие. Если кто напишет такое предисловие — отлично будет.
Он заботится только о народной библиотеке. Та основная, которую мы затеваем параллельно, — к ней он равнодушен. Сведения его поразительны. Кроме нас участвуют в заседании: проф. Ф. Д. Батюшков (полный рамоли, пришибленный), проф. Ф. А. Браун, поэт Гумилев (моя креатура), приват-доцент А. Я. Левинсон — и Горь-
Современное название – «Отверженные»
1918 кий обнаруживает больше сведений,, чем все они. На
зывают имя французского второстепенного писателя, которого я никогда не слыхал, профессора, как школьники, не выучившие урока, опускают глаза, а Горький говорит:
У этого автора есть такие-то и такие-то вещи… Эта вещь слабоватая, а вот эта (тут он просияивает) отличная… хорошая вещь…
Собрания происходят в помещении бывшей Конторы «Новая Жизнь» (Невский, 64). Прислуга новая. Горького не знает. Один мальчишка разогнался к Горькому:
Где стаканы? Не видали вы, где тут стаканы? (Он принял Горького за служителя.)
Я этим делом не заведую.
Ноябрь, 12. Вчера Коля читал нам свой дневник. Очень хорошо. Стихи он пишет совсем недурные — дюжинами! Но какой невозможный: забывает потушить электричество, треплет книги, портит, теряет вещи.
Вчера заседание — с Горьким. Горький рассказывал мне, какое он напишет предисловие к нашему конспекту, — и вдруг потупился, заулыбался вкось, заиграл пальцами.
Я скажу, что вот, мол, только при Рабоче-крестьянском правительстве возможны такие великолепные издания. Надо же задобрить. Да, задобрить. Чтобы, понимаете, не придирались. А то ведь они черти — интриганы. Нужно, понимаете ли, задобрить…
На заседании была у меня жаркая схватка с Гумилевым. Этот даровитый ремесленник — вздумал составлять Правила для переводчиков. По-моему, таких правил нет. Какие в литературе правила — один переводчик сочиняет, и выходит отлично, а другой и ритм дает, и все, — а нет, не шевелит. Какие же правила? А он — рассердился и стал кричать. Впрочем, он занятный, и я его люблю.
Как по-стариковски напяливает Горький свои серебряные простоватые очки — когда ему надо что-нибудь прочитать. Он получает кучу писем и брошюр (даже теперь — из Америки) — и быстро просматривает их — с ухватками хозяина москательной лавки, истово перебирающего счета.
Коля, может быть, и не поэт, но он — сама поэзия!
22 ноября. Заседания нашей «Всемирной Литературы» идут полным ходом. Я сижу рядом с Горьким. Он ко мне благоволит. Вчера рассказал анекдот: еду я, понимаете, на извозчике — трамваи стали — извозчик клячу кнутом. «Н-но, большевичка проклятая! все равно скоро упадешь». А мимо, понимаете ли, забранные, арестованные под конвоем идут. (И он показывает пальцами — пальцы у него при рассказе всегда в движении.)
Вчера я впервые видел на глазах у Горького его 1918
знаменитые слезы. Он стал рассказывать мне о предисловии к книгам «Всемирной Литературы» — вот сколько икон люди создали, и каких великих — черт возьми (и посмотрел вверх, будто на небо, — и глаза у него стали мокрыми, и он, разжигая в себе экстаз и умиление), — дураки, они и сами не знают, какие они превосходные, и все, даже негры… у всех одни и те же божества — есть, есть… Я видел, был в Америке… видел Букера Вашингтона… да, да, да…
Меня это как-то не зажгло; это в нем волжское, сектантское; тут есть что-то отвлеченное, догматическое. Я говорил ему, что мне приятнее писать о писателе не sub specie1 человечества, не как о деятеле планетарного искусства, а как о самом по себе, стоящем вне школ, направлений, — как о единственной, не повторяющейся в мире душе — не о том, чем он похож на других, а о том, чем он не похож. Но Горький теперь весь —в «коллективной работе людей».
Раз я видел у него блаженное выражение лица. Он шел с Варварой Васильевной Шайкевич (женой Тихонова), к которой он явно неравнодушен, — в это время навстречу ему попался я — он схватил меня за руки и с тем жаром, которым пылал к ней, стал любовно пожимать ее [мои] руки. Лицо у него было влюбленное, умиленное, гимназическое.
ноября. Был с Бобой во «Всемирной Литературе». Мы с Бобой по дороге считаем людей: он мужчин, я женщин. Это очень увлекает его, он не замечает дороги. Женщин гораздо меньше. За каждого лишнего мужчину я плачу ему по копейке. [Вырваны страницы. — Е. Ч.]
.Во «Всемирной Литературе» видел Сологуба. Он фыркает. Зовет это учреждение «ВсеЛит» — т. е. вселить пролетариев в квартиру, и говорит, что это грабиловка. Там же был Блок. Он служит в Комиссариате просвещения по театральной части. Жалуется, что нет времени не только для стихов, но даже для снов порядочных. Все снится служба, телефоны, казенные бумаги и т. д. «Придет Гнедич и расскажет анекдот. Потом придет другой и расскажет анекдот наоборот. Вот и день прошел». Гумилев отозвал меня в сторону и по секрету сообщил мне, что Горький обо мне «хорошо отзывался». В Гумилеве много гимназического, милого.
Третьего дня я написал о Райдере Хаггарде. Вчера о Твене. Сегодня об Уайльде*. Фабрика!
ноября. Вчера во «ВсеЛите» должны были собраться переводчики и Гумилев должен был прочитать им свою Декларацию*.
с точки зрения (лат.).
1918 Но вчера было воскресение105, «ВсеЛит» заперт, пе
реводчики столпились на лестнице, и решено было всем гурьбой ехать к Горькому. Все в трамвай! Гумилев прочел им программу максимум и минимум — великолепную, но неисполнимую, — и потом выступил Горький.
Скуксив физиономию в застенчиво-умиленно-восторженную гримасу (которая при желании всегда к его услугам), он стал просить-умолять переводчиков переводить честно и талантливо: «Потому что мы держим экзамен… да, да, экзамен… Наша программа будет послана в Италию, во Францию, знаменитым писателям, в журналы — и надо, чтобы все было хорошо…[106] Именно потому, что теперь эпоха разрушения, развала, — мы должны созидать… Я именно потому и взял это дело в свои руки, хотя, конечно, с моей стороны не будет рисовкой, если я скажу, что я знаю его меньше, чем каждый из вас…» Все это очень мне не понравилось — почему-то. Может быть, потому, что я увидел, как по заказу он вызывает в себе умиление. Переводчики тоже не растрогались. Горький ушел. Они загалдели.
У меня Ив. Пуни с женой и Замятин. Был сегодня у меня Потапенко. Я поручаю ему Вальтер Скотта.
4 декабря. Я запутываюсь. Нужно хорошенько обдумать положение вещей. Дело в том, что я сейчас нахожусь в самом удобном денежном положении: у меня есть денег на три месяца жизни вперед. Еще никогда я не был так обеспечен. Теперь, казалось бы, надо было бы посвятить все силы Некрасову и вообще писательству, а я гублю день за днем — тратя себя на редактирование иностранных писателей, чтобы выработать еще денег. Это — нелепость, о которой я потом пожалею. Даю себе торжественное слово, что чуть я сдам срочные работы — предисловие к «Tale of two Cities»[107], предисловие к «Саломее», — доклад о принципах прозаического перевода и введение в историю английской литературы* — взяться вплотную за русскую литературу, за наибольшую меру доступного мне творчества.
Мне нужно обратиться к доктору по поводу моих болезней, купить себе калоши и шапку — и вплотную взяться за Некрасова.
ВОТ УЖЕ 1919 ГОД
5 января, воскр. Хочу записать две вещи. Первая: в эту пятницу у нас было во «Всемирной Литературе» заседание, — без Тихонова. Все вели себя, как школьники без учителя. Горький вольнее всех. Сидел, сидел — и вдруг засмеялся. — Прошу прощения… ради Бога извините… господа… (и опять засмеялся)... я ни об ком из вас… это не имеет никакого отношения… Просто Федор Шаляпин вчера вечером рассказал анекдот… ха-ха-ха… Так я весь день смеюсь… Ночью вспомнил и ночью смеялся… Как одна дама в обществе вдруг вежливо сказала: извините, пожалуйста, не сердитесь… я сейчас заржу… и заржала, а за нею другие… Кто гневно, кто робко… Удивительно это у Шаляпина, черт его возьми, вышло…
Так велось все заседание. Бросили дела и стали рассказывать анекдоты.
Это раз. А второе — о Луначарском.
Вчера я ходил к нему хлопотать о Вере Репиной. Он сказал: подождите меня, после заседания мы поедем в автомобиле в театр, вы мне все расскажете. Я ждал часа полтора. Он вышел оживленный. «Едем, едем! Заранее предвкушаю приятность» (Ему Пронины расхвалили меня как собеседника.) — и что же! Вдруг из темноты коридора выходит некая девица лет 22-х — красивая, сладострастно большеротая… к нему, он оживился, познакомил нас, а вот моя дочка — и вскоре выяснилось, что она тоже в автомобиле. Я смекнул — хотя поздно, — что я буду лишний, что с такой девицей в авто — надо непременно вдвоем, — и я сказал ему, что хотел лично повидаться с ним завтра. Как он оживился:
«Да, да… завтра… когда хотите… я специально повезу вас в автомобиле куда вы захотите. Вы читаете лекцию… я отвезу вас на лекцию… Мы обо всем потолкуем».
У меня бессонница — в полной мере. Сейчас ездил с Луначарским на военный транспорт на Неву, он говорил речь пленным — о социализме, о том, что Горький теперь с ними, что победы Красной Армии огромны; те угрюмо слушали, и нельзя было по- 1919 нять, что они думают. Корабль весь обтянут крас
ным, даже электрические лампочки на нем — красные, но все грязно, всюду кишат грудастые девицы, лица тупые, равнодушные.
Луначарский рассказал мне, что Ленин прислал в Комиссариат внутренних дел такую депешу: «С Новым годом! Желаю, чтобы в Новом году делали меньше глупостей, чем в прошлом».
12 января. Воскресение. Читал в Обществе профессиональных переводчиков доклад «Принципы художественного перевода». Сологуб председательствовал. Камин. Боба. Мария Борисовна. Самовар. Чай — по рублю стакан. Евг. Ив. Замятин. Еврейская роскошь в особняке барона Гинсбурга. Безвкусица.
У Горького был в четверг. Он ел яичницу — не хотите ли? Стакан молока? Хлеба с маслом? Множество шкафов с книгами стоят не плашмя к стене, а боком… На шкафах — вазы голубые, редкие. Маска Пушкина, стилизованный (гнусный) портрет Ницше — чуть ли не поляка Стыка; сам Горький — весь доброта, деликатность, желание помочь. Я говорил ему о бессонницах, он вынул визитную карточку и тут же, не прекращая беседы, написал рекомендацию к Манухину. «Я позвоню ему по телефону, вот». «У Ма- нухина очень любопытные домыслы. Сексуальные причины в неврастении на первом плане».
Потом заговорил о женщинах. Одна провокаторша… была у меня, покаялась, плакала, слезы текли даже из ушей… а теперь встречаю ее в Комиссариате труда: «Здравствуйте, Алексей Максимович». – «Здравствуйте, говорю, здравствуйте».
Горький хлопотал обИзгоеве, чтобы Изгоева вернули из ссылки. Теперь хлопочет о сыне К. Иванова — Александре Константиновиче — прапорщике.
20 января. Читаю Бобе былины. Ему очень нравятся. Особенно ему по душе строчка «Уж я Киев-град во полон возьму». Он воспринял ее так: Уж я Киев-град в «Аполлон» возьму. «Аполлон» — редакция журнала, куда я брал его много раз. Сегодня я с Лозинским ходили по скользким улицам.
Был сейчас у Елены Михайловны Юст, той самой Е. М., которой Чехов писал столько писем. Это раскрашенная, слезливая, льстивая дама, — очень жалкая. Я дал ей перевести Thurston’a «City of Beautiful Nonsense»[108]. Она разжалобила меня своими слезами и причитаньями. Я дал ей 250 р. — взаймы. Встретясь со мной вновь, она прошептала: вы так любите Чехова, он моя первая любовь — ах, ах — я дам вам его письма, у меня 1919
есть ненапечатанные, и портрет, приходите ко мне. Я сдуру пошел на Коломенскую, 7, кв. 21. И о ужас — пошлейшая, раззолоченная трактирная мебель, безвкуснейшие, подлые олеографии, зеркала, у нее расслабленно гранддамистый тон, — «ах голубчик, не знаю, куда дела ключи!» — словом, никакого Чехова я не видал, а было все античеховское. Я сорвался с места и сейчас же ушел. Она врала мне про нищету, а у самой бриллианты, горничная и пр. Какие ужасные статуэтки, — гипсовые. Все — фальшь, ложь, вздор, пошлость. Лепетала какую-то сплетню о Тэффи.
6 февраля. Сон: будто я с Гумилевым у Горького. Тот дает Гумилеву 2 тыс. рублей. Я засиживаюсь дольше 7-ми час.; и все же засыпаю. Наутро иду к Горькому, но не решаюсь подняться. Его дом — на берегу южного моря. Я иду под его балкон — на какой-то бульвар, сажусь и слежу за балконом — не появится ли Горький. На балконе никого. На соседнем какие-то люди громко говорят о Горьком. Подъезжает Марья Федоровна в авто. За нею горьков- ский экипаж. Я вскакиваю в экипаж с каким-то юношей, и мы мчимся — но недоразумение! Какое, не помню. Стоп! Кучер возвращается, я даю ему 19 коп. мелкими дрянными бумажками. Больше нет. Но он не сердится. Потом в саду сбоку два пиршественных стола. У Горького огромный, с бутылками вина, шумно, гостей много. И наш, устроенный Марьей Борисовной, которую Гржебин почему-то не пустил наверх.
13 февраля. Вчера было заседание редакционной коллегии «Союза Деятелей Художественного Слова». На Васильевском острове в 2 часа собрались Кони, Гумилев, Слезкин, Немирович-Данченко, Эйзен, Евг. Замятин и я. Впечатление гнусное. Обратно трамваем с Кони и Немировичем-Данченко. Кони забыл, что уже четыре раза рассказывал мне содержание своих лекций об этике, — и рассказал опять с теми же интонациями, той же вибрацией голоса и т. д. Он — против врачебной тайны. Представьте себе, что вы отец, и у вас есть дочь — вся ваша отрада, и сватается к ней молодой человек, вы идете к доктору и говорите: «Я знаю, что к моей дочери скоро посватается такой-то, мне также известно, что он ходит к вам. Скажите, пожалуйста, от какой болезни вы его лечите. Хорошо, если от экземы. Экзема незаразительна. Но что, если от вторичного сифилиса?!» А доктор отвечает: «Извините, это врачебная тайна». Или например… и он в хорошо обработанных фразах буква в букву повторял старое. Он на двух палоч- 1919 ках, идет скрюченный. Когда мы сели в трамвай, он
со смехом рассказал, как впервые лет пятнадцать назад его назвали старичком. Он остановился за нуждой перед домом Стасюлевича, а городовой ему говорил: «Шел бы ты, старичок, в ворота. Тут неудобно!» А недавно двое красноармейцев (веселые) сказали ему: «Ах ты, дедушка. Ползешь на четырех! Ну ползи, ползи, Бог с тобой!»
22 или 24 февраля 1919. У Горького. Я совершил безумный поступок и нажил себе вечного врага. По поручению коллегии Деятелей Художественного Слова я взялся прочитать «Год» Муйже- ля, который состоит председателем этой коллегии, — и сказать о нем мнение. «Год» оказался нудной канителью, я так и написал в моем довольно длинном отчете — и имел мужество прочитать это вслух Муйжелю в присутствии Гумилева, Горького, Замятина, Слезкина, Эйзена. Во время этой экзекуции у Муйжеля было выражение сложное, но преобладала темная и тусклая злоба. Муй- жель говорит столь же скучно, как пишет: «виндите», «виндите». А какие длинные он пишет письма!
Мы в коллегию «Деятелей Художественного Слова» избрали Мережковского по моему настоянию. Тут-то и начались мои муки. Ежеминутно звонит по телефону. — «Нужно ли мне баллотироваться?» Вчера мы решили вместе идти к Горькому. Он зашел ко мне. Сколько градусов? Не холодно ли? Ходят ли трамваи? Что надеть? и т. д., и т .д. Идти или не идти? В конце концов мы пошли. Он, как старая баба, забегал во все лавчонки, нет ли дешевого кофею, в конце концов сел у Летнего сада на какие-то доски — и заявил, что дальше не идет.
мая отчужденность. Начинает он большей частью с 1919
угрюмого. Куприн кинулся к нему, любовно и кротко: «Ну, как здоровье, А. М.? Все после Москвы поправляетесь?» — Да, если бы не Манухин, я подох бы. Опять надо освещаться, да все времени нет. Сейчас я из Главбума-потеха! Вот официальный документ — (пошел и вынул из кармана пальто) — черти! (и читает, что бумаги нет никакой, что «из 70 000 пудов 140 000 нужно Комиссариату» и т. д.). Безграмотные ослы, даже сосчитать не умеют. На днях едем мы с Шаляпиным на Кронверкский — видим, солдаты везут орудия. — Куда? — Да на Финский вокзал. — А что там? — Да сражение. — С восторгом: — Бьют, колют, колотят… здорово! — Кого колотят? — Да нас! — Шаляпин всю дорогу смеялся.
Тут пришел Блок. За ним Муйжель. За Муйжелем Слезкин и т. д. Интересна была встреча Блока с Мережковским. Мережковские объявили Блоку бойкот, у них всю зиму только и было разговоров, что «долой Блока», он звонил мне: — Как же я встречусь с Блоком! — и вот встретились и оказались даже рядом. Блок молчалив, медлителен, а Мережковский… С утра он тормошил меня по телефону:
— Корней Ив., вы не знаете, что делать, если у теленка собачий хвост? — А что? — Купили мы телятину, а кухарка говорит, что это собачина. Мы отказались, а Гржебин купил. И т. д.
Он ведет себя демонстративно обывательски. Уходя, взволновался, что у него украли калоши, и даже присел от волнения. — Что будет? Что будет? У меня 20 000 рублей ушло в этот месяц, а у вас? Ах, ах…
Я читал доклад о «Старике» Горького и зря пустился в философию. Доклад глуповат. — Горький сказал: Не люблю я русских старичков. Мережковский: То есть каких старичков? — Да всяких… вот этаких (и он великолепно состроил стариковскую рожу). Куприн: Вы молодцом… Вот мне 49 лет. Горький Вы передо мной мальчишка и щенок: мне пятьдесят!! Куприн: И смотрите: ни одного седого волоса!
Вообще заседание ведется раскидисто. Куприн стал вдруг рассказывать, как у него делали обыск. «Я сегодня не мог приехать в Петербург. Нужно разрешение, стой два часа в очереди. Вдруг вижу солдата, который у меня обыск делал. Говорю: — Голубчик, ведь вы меня знаете… Вы у меня в гостях были! — Да, да! (И вмиг добыл мне разрешение)»...
Куприн сделал доклад об Айзмане, неторопливо, матово, солидно, хорошо. Ругают большевиков все — особенно большевик Горький. Черти! бюрократы! Чтобы добиться чего-нб., нужно пятьдесят неграмотных подписей… Шкловскому (который преподает в школе шоферов) понадобились для учебных целей поло- 1919 манные автомобильные части, — он обратился в Ко
миссариат. Целый день ходил от стола к столу — понадобилась тысяча бумаг, удостоверений, прошений — а автомобильных частей он так и не достал.
Приехал ко мне американец, К. И., — говорит Горький, — я направил его к вам. Высокий, с переводчицей. И так застенчиво говорит: у вас еще будет крестьянский террор. Непременно будет. Извините, но будет. И это факт!
Гумилев с Блоком стали ворковать. Они оба поэты — ведают у нас стихи. Блок Гумилеву любезности, Гумилев Блоку: — Вкусы у нас одинаковые, но темпераменты разные. (Были и еще — я забыл — Евг. Ив. Замятин в зеленом английском костюмчике — и Шишков, автор «Тайги».)
Боба был привратником. Лида, чтобы добыть ноты, — чуть не прорыла подземный ход. Аннушка смотрела в щелку: каков Горький.
Сегодня была М. И. Бенкендорф. Она приведет ко мне этого американца.
Мы долго решали вопрос, что делать с Сологубом. Союз Деятелей Художественного Слова хотел купить у него «Мелкого беса». Сологуб отказался. А сам подал тайком Луначарскому бумагу, что следовало бы издать 27 томов «Полного собрания сочинений Сологуба».
Так как, — говорит Горький, — Луначарский считает меня уж не знаю чем, — он послал мне Сологубово прошение для резолюции. Я и заявил, что теперь нет бумаги, издавать полные собрания сочинений нельзя. Сологуб, очевидно, ужасно на меня обиделся, а я нисколько не виноват. Издавать полные собрания сочинений нельзя. У Сологуба следовало бы купить «Мелкий бес», «Заклинательницу змей» и «Стихи». — «Нет, — говорит Мережковский, – ‘Заклинательницу” издавать не следует. Она написана не без Анастасии».
И все стали бранить Анастасию (Чеботаревскую), испортившую жизнь и творчество Сологуба.
10 марта 1919. Как Боба ждал Красноперова! Красноперов казался нам каким-то необыкновенным, а пришел замухрышка, визгливый. Я все еще болен. Был у меня Гумилев вчера. Говорили о Горьком. — «Помяните мое слово, Горький пойдет в монахи. В нем есть религиозный дух. Он так говорил о литературе, что я подумал: ого!» (Это мнение Гумилева выразило то, что думал и я.) Потом Гумилев рассказал, что к 7-ми час. он должен ехать на Васильевский остров чествовать ужином Муйжеля. С персоны — 200 рублей, но можно привести с собою даму. Гумилев истратил
200 рублей, но дамы у него нет. Требуется голодный 1919
женский желудок! Стали мы по телефону искать дам — и наконец нашли некую совершенно незнакомую Гумилеву девицу, которую Гумилев и взялся отвезти на извозчике (50—60 р.) на Васильевский остров, накормить ужином и доставить на извозчике обратно (50—60 р.). И все за то, что она дама!
Очень мало в городе керосину. Почти нет меду. Должно быть, потому Кооператив журналистов выдает нам мед с примесью керосина. Была вечером М. В. Ватсон, которую Мария Борисовна прикармливает. Играли мы с детьми в «пять в ряд».
12 марта. Вчера во «Всемирной Литературе» заседание. Впервые присутствовал Блок, не произнесший ни единого слова. У меня все еще болит нога, Маша довезла меня на извозчике. Когда я вошел, Горький поднялся ко мне навстречу, пожал обеими руками руку, спросил о здоровье. Потом сел. Потом опять подошел ко мне и дал мне «Чукоккалу». Потом опять сел. Потом опять встал, отвел меня к печке и стал убеждать лечиться у Манухина. «Я вчера был у него — помогает удивительно». В «Чукоккалу» он написал мне отличные строки, которые меня страшно обрадовали, — не рассуждения, а краски и образы*. Заседание кончилось очень скоро. Тихонов пригласил меня к себе — меня и Гумилева — посмотреть Джорджоне и персидские миниатюры.
Сегодня я весь день писал. К вечеру взял Бобу и Колю — и мы пошли пройтись. Погода великопостная: каплет. Пошли по На- деждинской — к Кони. По дороге я рассказывал Коле план своей работы о Некрасове. Он, слава Богу, одобрил. Кони, кажется, дремал, когда мы пришли. Он в халатике, скрюченный. Засуетился: дать Бобе угощенье. Я отговорил. Мы сели и заговорили о «Всемирной Литературе». Он сказал, что рекомендует для издания книгу Коппе «Истинное богатство» — и тут же подробно рассказал ее содержание. Мастерство рассказа и отличная память произвели впечатление на Бобу и на Колю. Когда мы вышли, Коля сказал: как жаль, что такой человек, как Кони, должен скоро умереть. Ах, какой человек! Нам, после революции, уже таких людей не видать!
Кони показывал нам стихи, которые ему посвятил один молодой человек по случаю его 75-летия. Оказывается, на днях ему исполнилось 75 лет, Институт живого слова поднес ему адрес и хлеб-соль, а студенты другого университета поднесли ему адрес и крендель, и он показывал и читал мне (и меня просил читать) особенно трогательные места из этих адресов. Потом поведал мне под строжайшим секретом то, что я знал и раньше: что к нему заезжал Луначарский, долго беседовал с ним и просил взять на себя
1919 пост заведующего публичными лекциями. Читал
мне Кони список тех лиц, коих он намеревается привлечь, — не блестяще, не деловито. Включены какие-то второ- степенности — в том числе и я, — а такие люди, как Бенуа, Мережковский, забыты.
У меня опять бессонница. Меня разбудила старуха-швея, Авдотья Михайловна, живущая у нас в доме, и я уже никак не могу заснуть. Дай Бог, чтобы в новой тетради, в будущем моем дневнике, таких записей не было больше.
14 [марта]. Я и не подозревал, что Горький такой ребенок. Вчера во «Всемирной Литературе» (Невск., 64) было заседание нашего Союза. Собрались: Мережковский, Блок, Куприн, Гумилев и др., но в сущности никакого заседания не было, ибо Горький председательствовал и потому — при первом удобном случае отвлекался от интересующих нас тем и переходил к темам, интересующим его. Мережковский заявил, что он хочет поскорее получить свои деньги за «Александра», т. к. он собирается уехать в Финляндию. Горький говорит:
Если бы у нас не было бы деловое собрание, я сказал бы: не советую ездить, и вот почему… — Следует длинный перечень причин, по которым не следует ездить в Финляндию: там теперь назревают две революции — одна монархическая, другая — большевистская. Тех россиян, которые не монархисты, поселяют в деревнях, — в каждой деревне не больше пяти человек и т. д.
Кстати, о положении в Финляндии. Вчера приехал ко мне оттуда один белогвардеец, «деловик», — говорит: у них положение отчаянное: они наготовили лесу, бумаги, плугов, а Антанта говорит: не желаю покупать, мне из Канады доставят эти товары дешевле! Прогадали финны. Многие торговцы становятся русофилами: Россия наш естественный рынок… А Леонид Андреев воззвание к «Антанте» написал — манифест: «вы, мол, победили
благодаря нам». Никакого впечатления. А Арабажин в своей газе*
те… и т. д., и т. д.
Да ведь мы здесь с голоду околеем!— говорит Мережковский.
Отчего же! Вот Владимир Ильич (Ленин) вчера говорил мне, что из Симбирска…
Так прошло почти все заседание… В этой недисциплинированности мышления Горький напоминает Репина. И. Е. вел бы себя точь-в-точь так.
Только когда Горький ушел, Блок прочел свои 1919
три рецензии о поэзии Цензора, Георгия Иванова и Долинова*. Рецензии глубокие, с большими перспективами, меткие, чудесно написанные. Как жаль, что Блок так редко пишет об искусстве.
17 марта. Был вчера с Лидочкой у Гржебина. Лида мне читает по вечерам, чтобы я уснул — иногда 3, иногда 4 часа, — кроме того, занимается английским и музыкой — и вот я хотел ее покатать на извозчике — чтобы она отдохнула. Душевный тон у нее (пока!), очень благородный, быть в ее обществе очень приятно. У Гржебина (на Потемкинской, 7) поразительное великолепие. Вазы, зеркала, Левитан, Репин, старинные мастера, диваны, которым нет цены, и т. д. Откуда все это у того самого Гржебина, коего я помню сионистом без гроша за душою, а потом художничком, попавшим в тюрьму за рисунок в «Жупеле» (рисунок изображал Николая II с оголенной задницей). Толкуют о его внезапном богатстве разное, но во всяком случае он умеет по-настоящему пользоваться этим богатством. Вокруг него кормится целая куча народу: сестра жены, ее сынок (чудный стройный мальчик), мать жены (Ольга Ивановна), еще одна сестра жены, какой-то юноша, какая- то седовласая дама и т. д. Чувствуется библейский иудей: сгрудились в кучу все единокровные — и оттого тепло, даже жарко. Рядом с гостиной — спальня, и чувствуется, что в доме это главная комната. Новенький детеныш Гржебина (четвертый) мил, черноглаз, все девочки, Капа, Ляля, Буба, нежно за ним ухаживают. А какое воспитание дает он этим трем удивительным девочкам! К ним ездит художник Попов, зять Бенуа, и учит их рисовать — я видел рисунки — сверхъестественные. Вообще вкус у этого толстяка — тонкий, нюх — безошибочный, а энергия — как у маньяка. Это его великая сила. Сколько я помню его, он всегда влюблялся в какую-нб. одну идею — и отдавал ей всего себя, только о ней и говорил, видел ее во сне. Теперь он весь охвачен планами издательскими. Он купил сочинения Мережковского, Розанова, Гиппиус, Ремизова, Гумилева, Кузмина и т. д. — и ни минуты не говорил со мной ни о чем ином, а только о них. Как вы думаете: купить Иннокентия Анненского? Как назвать издательство? и т. д. Я помню, что точно так же он пламенел идеей о картинах для школ, и потом — о заселении и застроении острова Голодая, а потом о создании журнала «Отечество», а потом — о создании детских сборников и т. д. Когда видишь этот энтузиазм, то невольно желаешь человеку успеха.
Вернулся домой — у меня был с визитом Кони. Он принес Бобочке книжку — Клавдии Лукашевич.
1919 18 марта. У Гринберга — в Комиссариате просве
щения. Гринберг — черноволосый, очень картавящий виленский еврей — деятельный, благодушный, лет тридцати пяти. У него у дверей — рыжий человек, большевик, церковный сторож:
«Я против начальства большевик, а против Бога я не большевик».
Так как я всегда хлопочу о разных людях, Гринберг говорит: «А где же ваши протеже?» Я говорю: «Сейчас» и ввожу к нему Бенкендорф. «Хорошо! Отлично! Будет сделано!» — говорит Гринберг, и других слов я никогда не слыхал от него. Я стал просить о Кони — «Да, да, я распорядился, чтобы академику Кони дали лошадке! Ему будет лошадка непременно!»
24 марта. Лидкино рождение. Она готовилась к этому дню две недели и заразила всех нас. Ей сказали, что она родилась только в 11 часов дня. — Я побегу в гимназию, и когда Женя мне скажет, что без пяти одиннадцать, начну рождаться. Колька сочинил оду. Боба — чашку. Я — Всеволода Соловьева, мама — часы. Будет белый крендель из последней муки.
26 марта 1919 г. Вчера на заседании «Всемирной Литературы» Блок читал о переводах Гейне, которого он редактирует*. Он был прекрасен — словно гравюра какого-то германского поэта. Лицо спокойно мудрое. Читал о том, что Гейне был антигуманист, что теперь, когда гуманистическая цивилизация XIX века кончилась, когда колокол антигуманизма слышен звучнее всего, Гейне будет понят по-новому. Читал о том, что либерализм пытался сделать Гейне своим, и Аполлон Григорьев, замученный либерализмом, и т. д.
Горький очень волновался, барабанил своими большими пальцами по нашему черному столу, курил, не докуривал одну папиросу, брал другую, ставил окурки в виде колонн стоймя на столе, отрывал от бумаги ленту — и быстро делал из нее петушков (обычное его занятие во время волнения: в день он изготовляет не меньше десятка таких петушков), и чуть Блок кончил, сказал:
— Я человек бытовой — и, конечно, мы с вами (с Блоком) люди разные — и вы удивитесь тому, что я скажу, — но мне тоже кажется, что гуманизм — именно гуманизм (в христианском смысле) должен полететь ко всем чертям. Я чувствую, я… недавно был на съезде деревенской бедноты — десять тысяч морд — деревня и город должны непременно столкнуться, деревня питает животную ненависть к городу, мы будем как на острове, люди науки будут
осаждены, здесь даже не борьба — дело глубже… 1919
здесь как бы две расы… гуманистическим идеям надо заостриться до последней крайности — гуманистам надо стать мучениками, стать христоподобными — и это будет, будет… Я чувствую в словах Ал. Ал. (Блока) много пророческого… Нужно только слово гуманизм заменить словом: нигилизм*.
Странно, что Горький не почувствовал, что Блок против гуманизма, что он с теми, звероподобными; причисляет к ним и Гейне; что его вражда против либерализма — главный представитель коего — Горький. Изумительно, как овладевает Горьким какая-нибудь одна идея! Теперь о чем бы он ни заговорил, он все сводит к розни деревни и города: у нас было заседание по вопросу о детском журнале — он говорил о городе и деревне, было заседание по поводу журнала для провинции, и там: проклинайте деревню, славьте город и т. д.
Теперь он пригласил меня читать лекции во Дворце Труда; я спросил его, о чем будет читать он. Он сказал: о русском мужике. — Ну и достанется же мужику! — сказал я. — Не без того, — ответил он. — Я затем и читаю, чтобы наложить ему как следует. Ничего не поделаешь. Наш враг… Наш враг…
Волынский на заседании, как Степан Трофимович Верховен- ский, защищал принсипы и Венеру Милосскую… Говорил молниеносно. Приятно было видеть, что этот человек, столь падший, может так разгораться и вставать на защиту святого.
— Это близорукость, а не пророчество! — кричал он Горькому. — Гуманизм есть явление космическое и иссякнуть не может. Есть вечный запас неизрасходованных гуманистических идей…
ВОТ СХЕМА НАШЕГО ЗАСЕДАНИЯ: Левинсон. Тихонов Горький Блок
Я. Гумилев Гр. Лозинский
Лернер Волынский
Батюшков. Браун
30 марта. Чествование Горького в «Всемирной Литературе». Я взял Бобу, Лиду, Колю и айда! По дороге я рассказывал им о Горьком — вдруг смотрим, едет он в сероватой шапке — он снял эту шапку и долго ею махал. Потом он сказал мне: — Вы ужасно смешно шагаете с детьми, и… хорошо… Как журавль. — Говорились ему пошлости. Особенно отличилась типография: «вы — авангард революции и нашей типографии»... «вы поэт униженных и оскорбленных». Особенно ужасна была речь Ф. Д. Батюшкова. Тот наплел: «гуманист, гуманный человек, поэт человека» —
1919 и в конце сказал: «Еще недавно даже в загадочном
старце вы открыли душу живу» (намекая на пьесу Горького «Старик»). Горький встал и ответил не по-юбилейному, а просто и очень хорошо: «Конечно, вы преувеличиваете… Но вот что я хочу сказать: в России так повелось, что человек с двадцати лет проповедует, а думать начинает в сорок или этак в тридцать пять (т. е. что теперь он не написал бы ни «Челкаша», ни «Сокола»). Что делать, но это так! Это так! Это так. Я вообще не каюсь… ни о чем не жалею, но кому нужно понять то, что я говорю, тот поймет… А Федору Дмитриевичу я хочу сказать, что он ошибся… Я старца и не думал одобрять. Я старичков ненавижу… он подобен тому дрянному Луке (из пьесы «На дне») и другому в “Матвее Кожемякине”, которому говорили: есть Бог? а он: “Есть, отстаньте”. Ему говорили: нет Бога? — “Нет, отстань”. Ему ни до чего нет дела, а есть дело только до себя, до своей маленькой мести, которая часто бывает очень большой. Вот», — и он развел руками. Во время фотографирования он сел с Бобой и Лидой и все время с ними разговаривал. Бобе говорил: — когда тебе будет 50 лет, не празднуй ты юбилеев, скажи, что тебе 51 год или 52 года, а все печения сам съешь.
Тихоновы постарались: много устроили печений, на дивном масле — в бокалах подавали чай. Горький сидел между Любовь Абрамовной и Варварой Васильевной. Речь Блока была кратка и маловразумительна, но мне понравилась. Был Амфитеатров. Потом я пошел на кухню, взял одни башмаки под мышку, а другие надел — и мы пошли.
1 апреля, т. е. 19 марта, т. е. мое рождение. Почти совсем не спал и сейчас чувствую, какое у меня истрепанное и зеленое лицо. Утром мне пришел в голову такой эмбрион экспромта на юбилее Горького.
Чаши с чаем, чаши с чаем, чаши с чаем* Очищаем. Осушаем
И при звоне чайных чаш, чайных чаш, чайных чаш, Что ваш Челкаш и Ералаш очень хорош, даже лучше, чем Гильгамеш и Чудра-Мудра.
Что-нибудь в этом роде. Потом оказывается, что Горький открыл испанского писателя Дель Греко.
Вчера я случайно пошел в нижнюю квартиру и увидел там готовимые мне в подарок М. Б. — книжные полки. Теперь сижу и волнуюсь: что подарят мне дети. Я думал, что страшно быть 37-летним мужчиной, — а это ничего. Вот пришла 1919
Аннушка и принесла дров: будет топить. Вчера с Мережковским у меня был длинный разговор. Началось с того, что Гумилев сказал Мережковскому: — У вас там в романе* Бестужев — штабс-капитан. — Да, да. — Но ведь Бестужев был кавалерист и штабс-капитанов в кавалерии нету. Он был штаб-ротмистр. — Мережковский смутился. Я подсел к нему и спросил: почему у вас Голицын цитирует Бальмонта: «Мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить». – Разве это Бальмонт? — Нуда. — Потом я похвалил конструкцию романа, которая гораздо отчетливее и целомудреннее, чем в других вещах Мережковского, и сказал: это, должно быть, оттого, что вы писали роман против самодержавия, а потом самодержавие рухнуло — и вот вы вычеркнули всю философско-религиозную отсебятину. Он сказал: — Да, да! — и прибавил: — А в последних главах я даже намекнул, что народовластие тоже — дьявольщина. Я писал роман об одном — оказалось другое — и (он рассмеялся невинно) пришлось писать наоборот… — В эту минуту входят Боба и Лида — блаженно веселые. — Закрой глаза. Сморщи нос. Положи указательный палец левой руки на указательный палец правой руки — вот! — Часы! У меня наконец-то часы. Они счастливы — убегают. Приходит М. Б., дарит мне сургуч, бумагу, четыре пера, карандаши — предметы ныне недосягаемые. От Слонимского баночка патоки с трогательнейшей надписью.
Боба: откуда ученые знают маршрут человеческой крови?
апреля. Четверг. Страстная неделя. Лида только что причащалась — обнаружила необычайное религиозное рвение, а когда я спросил ее о причастии: ну что? она говорит: ой, какая гадость! кислое! Фу!
Зачем же вставала в такую рань и натощак торопилась в церковь.
апреля. Пятница. Ночь. Не сплю вторую ночь. Только что переехал на новую квартиру — гнусно: светло, окна большие, — то- то взвою, когда начнутся белые ночи.
Решил записывать о Горьком. Я был у него на прошлой неделе два дня подряд — часов по пяти, и он рассказывал мне многое о себе. Ничего подобного в жизни своей я не слыхал. Это в десять раз талантливее его писания. Я слушал зачарованный. Вот «музыкальный» всепонимающий талант. Мне было особенно странно после его сектантских, наивных статеек о Толстом выслушать его сложные, многообразно окрашенные воспоминания о Льве Николаевиче. Как будто совсем другой Горький.
Его принято считать небрежным и неуклюжим писателем. Иногда он и был таким. Но едва только дело доходило до дактиля [фраза недописана. — Е. Ч.].
— Я был молодой человек, только что написал Вареньку Оле- сову и «Двадцать шесть и одну», пришел к нему, а он меня спрашивает такими простыми мужицкими словами: что, не онанировал ли приват доцент на песке? и где и как (не на мешках ли) лишил невинности девушку герой рассказа «Двадцать шесть и одна». Я тогда был молод, не понимал, к чему это, и, помню, рассердился, а теперь вижу: именно, именно об этом и надо было спрашивать. О женщинах Толстой говорил розановскими горячими словами — куда Розанову! — и даже пальцем в воздухе изображал круг — женскую вульву и пальцем тыкал: цветет в мире цветок красоты восхитительной, от которого все акафисты, и легенды, и все искусство, и все геройство, и все. Софью Андреевну он любил половой любовью, ревновал ее к Танееву, и ненавидел, и она ненавидела его, эта гнусная антрепренерша. Понимал он нас всех, всех людей: только глянет и готово — пожжалуйте! раскусит вот, как орешек мелкими хищными зубами, не угодно ли! Врать ему нельзя было — все равно все видит: «Вы меня не любите, Алексей Максимович?» — спрашивает меня. «Нет, не люблю, Лев Николаевич», — отвечаю. (Даже Поссе тогда испугался, говорит: как тебе не стыдно, но ему нельзя соврать.) С людьми он де- 1919
лал что хотел. — «Вот на этом месте мне Фет стихи свои читал, — сказал он мне как-то, когда мы гуляли по лесу. — Ах, смешной был человек Фет!» — Смешной? — «Ну да, смешной, все люди смешные, и вы смешной, Алексей Максимович, и я смешной — все». С каждым он умел обойтись по-своему. Сидят у него, например: Бальмонт, я, рабочий социал-демократ (такой-то), великий князь Николай Михайлович (портсигар с бриллиантами и монограммами), Танеев, — со всеми он говорит по-другому, в стиле своего собеседника, — с князем по-княжески, с рабочим демократически и т. д. Я помню в Крыму — иду я как-то к нему — на небе мелкие тучи, на море маленькие волночки, — иду, смотрю, внизу на берегу среди камней — он. Вдел пальцы снизу в бороду, сидит, глядит. И мне показалось, что и эти волны, и эти тучи — все это сделал он, что он надо всем этим командир, начальник, да так оно, в сущности, и было. Он — вы подумайте, в Индии о нем в эту минуту думают, в Нью-Йорке спорят, в Кинешме обожают, он самый знаменитый на весь мир человек, одних писем ежедневно получал пуда полтора — и вот должен умереть. Смерть ему была страшнее всего — она мучила его всю жизнь. Смерть — и женщина.
Шаляпин как-то христосуется с ним: Христос Воскресе! Он смолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щеку, а потом и говорит: «Христос не воскрес, Федор Иванович»*.
Когда я записываю эти разговоры, я вижу, что вся их сила — в мимике, в интонациях, в паузах, ибо сами по себе они, как оказывается, весьма простенькие и даже чуть-чуть плосковаты. На другой день говорили о Чехове:
— ...Чехов… Мои «Воспоминания» о нем плохи. Надо бы написать другие: он со мной все время советовался, жениться ли ему на Книппер. Дело в том, что у всех чахоточных, особенно к концу, очень повышена половая сфера, ибо яды болезни действуют на спинной хребет, и Чехов, как врач, очень хорошо это знал, и как человек с гипертрофированной совестью считал недопустимым жениться, боясь заразить жену. Но боялся он напрасно… напрасно. Он не знал Ольгу Леонардовну. Это женщина здоровая, я ее знаю хорошо, к ней ничего не пристанет… и вообще он мог бы не стесняться…
Во второе свое посещение он пригласил меня остаться завтракать. В кабинет влетела комиссарша Марья Федоровна Андреева, отлично одетая, в шляпке — «да, да, я распоряжусь, вам сейчас подадут», но ждать пришлось часа два, и боюсь, что мой затянувшийся визит утомил Алексея Максимовича.
1919 Во время беседы с Горьким я заметил его особен
ность: он отлично помнит сотни имен, отчеств, фамилий, названий городов, заглавий книг. Ему необходимо рассказывать так: это было при губернаторе Леониде Евгеньевиче фон Кру- зе, а митрополитом был тогда Амвросий, в это время на фабрике у братьев Кудашиных – Степане Степановиче и Митрофане Степановиче был бухгалтер Коренев, Александр Иванович. У него-то я и увидел книгу Михайловского «О Щедрине» издания 1889 года. Думаю, что вся его огромная и поражающая эрудиция сводится именно к этому — к номенклатуре. Он верит в названия, в собственные имена, в заглавия, в реестр и каталог.
Пасха. Апрель. Ночь. Не сплю четвертую ночь. Не понимаю, как мне удается это вынести. Меня можно показывать за деньги: человек, который не спит четыре ночи и все еще не зарезался. Читаю «Ералаш» Горького. Болят глаза. Чувствую, что постарел года на три.
апреля. Сейчас в Петрогорсоюзе был вечер литературный. Участвовали Горький, Блок, Гумилев и я. Это смешно и нелепо, но успех имел только я. Что это может значить? Блок читал свои стихи линялым голосом, и публика слушала с удовольствием, но не с восторгом, не опьянялась лирикой, как было в 1907, 1908 году, Горький забыл дома очки, взял чужое пенсне у кого-то из публики (не тот номер) и вяло промямлил «Страсти-мордасти», испортив отличный рассказ. Слушали с почтением, но без бури. Когда же явился я, мне зааплодировали, как Шаляпину. Я пишу это без какого-нб. самохвальства, знаю, что виною мой голос, но все же приятно — очень, очень внимательно слушали мою статью о Маяковском и требовали еще. Я прочитал о Некрасове, а публика требовала еще. Угощали нас бутербродами с ветчиной (!), сырными сладкими кругляшками, чаем и шоколадом. Я летел домой, как на крыльях — с чувством благодарности и радости. Хочется писать о Некрасове дальше, а я должен читать дурацкие корректуры, править «Пустынный дом» Диккенса. Да будет проклят Тихонов, наш плантатор. Сукин сын, мертвая душа.
апреля. Воскресение109. Целодневный проливной дождь. Ходил на Петербургскую сторону — к Тихонову. Не застал. Хотел идти к Горькому, раздумал. Играл с детьми в том доме, где живет Тихонов, — и как странно! Их зовут, как моих: Лида, Коля и Боря. Когда я услышал, что девочку зовут Лида, а мальчика — Коля,
я уверенно сказал третьему: а ты — Боря. Девочка 1919
рассказала мне о гимназии. Она часто ссорится с подругами и мирится — по телефону. Не иначе. «Кондрашова, прошу прощения». А назавтра, после такого телефонного разговора — ни слова о нем. Считается неприличным упоминать о нем.
Хотел идти к Горькому, но по дороге сел на скамью против мечети. Сижу — мимо быстро мчится юноша и кланяется. Оказывается, это Герд, племянник жены Горького, Марии Федоровны. Он живет сейчас у Горького. Я привязался к нему. Или он враль, или действительно невероятный герой. Он рассказывает, как бежал от солдат, которые хотели его убить, как убил, из самозащиты, 6 или 7 человек, и одного поленом, другого штыком, и т. д., как возил тайные письма в Румынию, как был при гетьмане Скоро- падском и пр., и пр. При этом высказывал самые белогвардейские взгляды — и намекал, что он состоит в контрреволюционной организации. Думаю, врет, иначе не стал бы говорить об этом первому встречному. Но поразителен Горький. У него в доме скрывается — ярый милитарист и белогвардеец.
Горький дал мне некоторые материалы — о себе. Много его статей, писем, набросков*. Прихожу к заключению, что всякий большой писатель — отчасти графоман. Он должен писать, хотя бы чепуху, — но писать. В чаянии сделаться большим писателем, даю себе слово, при всякой возможности — водить пером по бумаге. Розанов говорил мне: когда я не ем и не сплю, я пишу.
Апрель. Последний день. Боба до идиотизма увлекается одной игрой: ходит по комнате и подбрасывает плоской щепкой мяч: вся штука в том, чтобы мяч возможно дольше не падал на пол. Вчера он 800 раз подряд подбросил мяч, не роняя его на землю.
Вчера я был в Михайловском театре. Видел Женю Редько в роли Марии Стюарт — отлично! Как волновалась бедная Евгения Исааковна перед спектаклем, холодная, мертвая, и Александр Ме- фодьевич! Женя играла восхитительно. Зрелая игра опытной актрисы.
Май. Хорошая погода, в течение целой недели. Солнце. Трава, благодать. Мы на новой квартире. Пишу главу о технике Некрасова — и не знаю во всей России ни одного человека, которому она была бы интересна. Вчера я устроил в Петрогорсоюзе лите- 1919 ратурный вечер: пригласил Куприна, Ремизова и За
мятина. Куприн прочитал ужасный рассказ — пошлую банальщину — «Сад Пречистой Девы»; Ремизов хорошо прочитал «Пляску Иродиады», но огромный неожиданный успех имел Замятин, прочитавший «Алатырь» — вещь никому неизвестную. Когда он останавливался, ему кричали: дальше! пожалуйста! — (вещь очень длинная, но всю прослушали благоговейно), аплодировали без конца. Была Шура Богданович, был Коля, Миша Слонимский и барышня из аптеки.
Коля стал франтом. Сегодня входит: папа, научи меня завязывать галстух.
Сегодня с Колей и Бобой я был в Институте живого слова (на Знаменской). Кони вел там семинарий по судебному, ораторскому искусству. Было человек 18 — никак не 20 — все больше девицы. Когда мы вошли, судебный процесс был в полном разгаре. Кони председательствовал. Одна девица была прокурором, другая — адвокатом. Разбирали дело какого-то варшавского военного доктора, который вместе с женой истязал малолетнюю дочь. Дело было давно, и эта малолетняя дочь теперь, должно быть, имеет внуков. Кукольный, игрушечный, фиктивный процесс затянулся, и Кони был в полном восторге, — вероятно, ему казалось, что он по-прежнему обер-прокурор и что этот процесс настоящий. Он напомнил мне отставного адмирала, который за неимением настоящей эскадры пускает в лохани бумажные лодочки, и хлопает в ладоши, и командует, и ему кажется, что ничего не изменилось, что он по-прежнему глава и командир крейсеров, миноносцев. Он машет руками, неистовствует, бегает вокруг лохани, и дай Бог ему никогда не очнуться. Так и Кони: — «Не правда ли, отличный процесс?» — спросил он, когда мы сходили вниз по лестнице.
Был у Гржебина. Гржебин предлагает мне за мои сочинения 280 000 рублей — и мне кажется, я соглашусь.
Теперь всюду у ворот введены дежурства. Особенно часто дежурит Блок. Он рассказывает, что вчера, когда отправлялся на дежурство, какой-то господин произнес ему вслед:
И каждый вечер в час назначенный, Иль это только снится мне…
(«Незнакомка»)
Теперь время сокращений: есть слово МОПС — оно означает Московский Округ Путей Сообщения. Люди, встречаясь, говорят: Чик, — это значит: честь имею кланяться. Нет, это не должно умереть для потомства: дети Лозинского гуляли по Каменноост- ровскому — и вдруг с неба на них упал фунт колбасы. 1919
Оказалось, летели вороны — и уронили, ура! Дети сыты — и теперь ходят по Каменноостровскому с утра до ночи и глядят с надеждой на ворон.
июня. У Бобы — корь. Я читаю ему былины, отгоняю мух. — Белые ночи, но выходить из дому нельзя.
7 июня. Воскресение1. Мы с Тихоновым и Замятиным затеяли журнал «Завтра»*. Горькому журнал очень люб. Он набросал целый ряд статеек — некоторые читал, некоторые пересказывал — и все антибольшевистские. Я поехал в Смольный к Лисовскому просить разрешения; Лисовский разрешил, но, выдавая разрешение, сказал: прошу каждый номер доставлять мне предварительно на просмотр. Потому что мы совсем не уверены в Горьком.
Горький член их исполнительного комитета, а они хотят цензуровать его. Чудеса!
12 июня. У Коли завтра экзамены. Лида (второклассница) взяла его (шестиклассника) под свою опеку — заставила его повторить химию, а в 12 ч. ночи, когда я вернулся домой, — я услышал: ну, теперь все. Иди спать. А завтра, когда встанешь, повтори аммоний и амияк.
июля. Вчера в Институте Зубова Гумилев читал о Блоке лекцию* — четвертую. Я уговорил Блока пойти. Блок думал, что будет бездна народу, за спинами которого можно спрятаться, и пошел. Оказались девицы, сидящие полукругом. Нас угостили супом и хлебом. Гумилев читал о «Двенадцати» — вздор — девицы записывали. Блок слушал, как каменный. Было очень жарко. Я смотрел: — его лицо и потное было величественно: Гете и Данте. Когда кончилось, он сказал очень значительно, с паузами: мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Но он цельный, не приклеенный. Он с поэмой одно целое. Помню, когда я кончил, я задумался: почему же Христос? И тогда же записал у себя: «к сожалению, Христос. К сожалению, именно Христос»*.
Любопытно: когда мы ели суп, Блок взял мою ложку и стал есть. Я спросил: не противно? Он сказал: «Нисколько. До войны я был брезглив. После войны — ничего». В моем представлении это как-то слилось с «Двенадцатью». Не написал бы «Двенадцати», если бы был брезглив.
В июне 1919 года воскресенье — 8-го.
1919 Вчера Сологуб явился во «Всемирную Литерату
ру» раздраженный. На всех глядел, как на врагов. Отказался ответить мне на мою анкету о Некрасове*. Фыркнул на Гумилева. Мы говорили об этом в Коллегии. Горький сидел хмурый; потом толкнул меня локтем, говорит:
Сологуб встречает Саваофа. Обиделся. Как вы смеете бриться. Ведь я же не бритый!
Я не улыбнулся. Горький нахмурился.
Сегодня был у Шаляпина. Шаляпин удручен: — Цены растут — я трачу 5—6 тысяч в день. Чем я дальше буду жить? Продавать вещи? Но ведь мне за них ничего не дадут. Да и покупателей нету. И какой ужас: видеть своих детей, умирающих с голоду.
И он по-актерски разыграл предо мною эту сцену
9 июля. Был сегодня у Мережковского. Он повел меня в темную комнату, посадил на диванчик и сказал:
Надо послать Луначарскому телеграмму о том, что «Мережковский умирает с голоду. Требует, чтобы у него купили его сочинения. Деньги нужны до зарезу».
Между тем не прошло и двух недель, как я дал Мережковскому пятьдесят шесть тысяч, полученных им от большевиков за «Александра»*, да двадцать тысяч, полученных Зинаидой Николаевной Гиппиус. Итого 76 тысяч эти люди получили две недели назад. И теперь он готов унижаться и симулировать бедность, чтобы выцарапать еще тысяч сто.
Сегодня Шкловский написал обо мне фельетон — о моей лекции про «Технику некрасовской лирики»*. Но мне лень даже развернуть газету: голод, смерть, не до того.
[Июль—август 1919]*. [Дата поставлена предположительно. — Е. Ч.] Итак, первый день — первые впечатления: сытость. Уже подъезжая к Москве, видишь огромное множество молока, варенца, хлеба. На вокзале в Клину 15 р. огромная кружка простокваши. На вокзале Николаевском — швейцарский сыр, чай и т. д. В Москве лица сытые, веселые. Народу гибель. В трамвай не попасть. Мы около часу бились у остановки трамвая, пока попали в № 4-й, — с чемоданами и прибыли к теще Анненкова. Там именины: пироги, вино, конфеты — и все в огромном количестве. Оттуда к Луначарскому. Ест вишни. Принял хорошо, написал письмо к Воровскому, Воровский — очень мил, по дороге к Воровскому — вижу Александру Чеботаревскую, захожу в кондитерскую покупаю за 20 р. пирожное и стакан простокваши. У Воровского встречаю Гржебина. Зовет обедать. Иду. Хоромы. Еда: рыба, телятина, щи, пирожное, — в изобилии. Обедают Стро- 1919
ев, Горький, я, Гржебин старший, Гржебин младший, — и его невеста, красавица такая, что даже страшно. Горький рассказал анекдот, как к нему пришел Поддубный и сказал: в России есть только три знаменитых человека — я (т. е. Поддуб- ный), Вяльцева и Куприн. О Горьком забыл. От Гржебина — к Че- ботаревской.
Угощала вишнями, кашей, хлеба вдоволь и т. д. Оттуда в Мертвый переулок: состязание Вячеслава Иванова с Луначарским. Странно: Луначарский отстаивал индивидуалистическое творчество, а Вячеслав Иванов коллективное. Все это очень любопытно, но все это Москва. Там буфет.
Второй день — идиотский. Утром не пил чаю — в молочную. Сто рублей — зря. Обед во «Дворце Искусств». Рукавишников — мил, добродушен: искусство вещь оккультная. Ходасевич. Великолепные стихи. Подал Воровскому бумагу.
4 сентября. Сейчас видел плачущего Горького — «Арестован Сергей Федорович Ольденбург!» — вскричал он, вбегая в комнату издательства Гржебина, — и пробежал к Строеву. Я пошел за ним попросить о Бенкендорф (моей помощнице в Студии), которую почему-то тоже арестовали. Я подошел к нему, а он начал какую- то длинную фразу в ответ и безмолвно проделал всю жестикуляцию, соответствующую этой несказанной фразе. «Ну что же я могу, — наконец выговорил он. — Ведь Ольденбург дороже стоит. Я им, подлецам — то есть подлецу, — заявил, что если он не выпустит их сию минуту… яим сделаю скандал, я уйду совсем — из коммунистов. Ну их к черту». Глаза у него были мокрые.
Третьего дня Блок рассказывал, как он с кем-то в «Альконо- сте» запьянствовал, засиделся, и их чуть не заарестовали: — Почему сидите в чужой квартире после 12-ти час. Ваши паспорта?.. Я должен вас задержать…
К счастью, председателем домового комитета оказался Азов. Он заявил арестовывающему: — Да ведь это известный поэт Ал. Блок. — И отпустили.
Блок аккуратен до болезненности. У него по карманам рассовано несколько записных книжечек, и он все, что ему нужно, аккуратненько записывает во все книжечки; он читает все декреты, те, которые хотя бы косвенно относятся к нему, вырезывает — сортирует, носит в пиджаке. Нельзя себе представить, чтобы возле него был мусор, кавардак — на столе или на диване. Все линии отчетливы и чисты.
1919 18 сентября 1919. Только что была у меня Ли-
занька, воспитанница Авдотьи Яковлевны. Теперь ей лет 70. Она выдает себя за сестру Некрасова. В комиссариате не разбираются, что ее отчество Александровна. По моей просьбе ей выдали валенки и 5 000 руб.
Помню, — говорит она, — Некрасов приехал в Грешнево, когда мне было 8 лет. Меня поразило, что у него были носки цветные, тогда таких не бывало. Я принесла ему полную тарелку малины, он сказал мне:
Спасибо, Лизанька.
Она вспоминала братьев Добролюбовых, Чернышевского, Зинаиду Николаевну.
По ее мнению, З. Н. в последние минуты обокрала Некрасова. Ей рассказывал Федор Алексеевич, брат Некрасова, что перед смертью Некрасов несколько раз говорил: ключ, ключ! Стали искать под подушкой, ничего. Она вытащила раньше, а потом подсунула. Старуха проклинает Унковского, который обвенчал Николая Алексеевича с Зинаидой Николаевной.
Я угостил обедом старуху — аппетит сверхъестественный, голод — ее единственное чувство, они с дочерью ели так дружно, как заговорщицы.
У меня жена беременна, Но, конечно, это временно.
20 сентября. Вчера Горький читал в нашей «Студии» о картинах для кинематографа и театра. Слушателей было мало. Я предложил ему сесть за стол, он сказал: «Нет, лучше сюда! — и сел за детскую парту: — В детстве не довелось посидеть на этой скамье». Он очень удручен смертью Леонида Андреева. «Это был огромный талант. Я такого не видал. У него было воображение — бешеное. Скажи ему, какая вещь лежала на столе, он сразу скажет все остальные вещи. Нужно написать воспоминания о Леониде Андрееве. И вы, Корней Ив., напишите. Помню, на Капри, мы шли и увидели отвесную стену, высокую, — и я сказал ему: вообразите, что там наверху — человек. Он мгновенно построил рассказ «Любовь к ближнему» — но рассказал его лучше, чему него написалось».
24 сентября. Заседание по сценариям. Впервые присутствует Марья Игнатьевна Бенкендорф, и, как ни странно, Горький, хотя и не говорил ни слова ей, но все говорил для нее, распуская весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу.
26 октября. У Тихоновых. Холод. Чай у Махли- 1919
ных. Горький вспоминал о Чехове: был в Ялте татарин, — все подмигивал одним глазом: ходил к знаменитостям и подмигивал. Чехов его не любил. Один раз спрашивает маму: — Мамаша, зачем приходил этот татарин? — А он, Антоша, хотел спросить у тебя одну вещь. — Какую? — Как ловят китов? — Китов? Ну, это очень просто: берут много селедок, целую сотню, и бросают киту. Кит наестся соленого и захочет пить. А пить ему не дают — нарочно! В море вода тоже соленая — вот он и плывет к реке, где пресная вода. Чуть он заберется в реку, люди делают в реке загородку, чтобы назад ему ходу не было, и кит пойман. — Мамаша кинулась разыскивать татарина, чтобы рассказать ему, как ловят китов. Дразнил бедную старуху.
28 октября. Должно было быть заседание Исторических картин, но не состоялось (Тихонов заболтался с дамой — Кемеро- вой) — и Горький стал рассказывать нам разные истории. Мы сидели как очарованные. Рассказывал конфузливо, в усы — а потом разошелся. Начал с обезьяны — как он пошел с Шаляпиным в цирк, и там показывали обезьяну, которая кушала, курила и т. д. И вот неожиданно — смотрю: Федор тут же, при публике, делает все обезьяньи жесты — чешет рукою за ухом и т. д. Изумительно! Потом Горький перешел на селедку — как сельдь «идет»: вот этакий остров — появляется в Каспийском (опаловом, зеленоватом) море и движется. Слой сельдей такой густой, что вставь весло — стоит. Верхние уже не в воде, а сверху, в воздухе — уже сонные — очень красиво. Есть такие озорники (люди), что ныряют вглубь, но потом не вынырнуть, все равно как под лед нырнули, тонут.
А вы тонули?— спросил С. Ф. Ольденбург.
Раз шесть. Один раз в Нижнем. Зацепился ногою за якорный канат (там был на дне якорь) и не мог освободить ногу. Так и остался бы на дне, если бы не увидел извозчик, который ехал по откосу, — он увидел, что вон человек нырнул, и кинулся поскорее. Ну, конечно, я без чувств был — и вот тогда я узнал, что такое, когда в чувство приводят. У меня и так кожа с ноги была содрана, как чулок (за якорь зацепили), а потом, как приводили в чувство, катали меня по камням, по доскам — все тело занозили, исцарапали; я глянул и думаю: здорово! Ведь они меня швыряли, как мертвого. И чуть очнулся, я сейчас же драться с околоточным — тот меня в участок свести хотел. Я не давался, но все же попал.
А другой раз нас оторвало в Каспийском море — баржу — человек сто было — ну, бабы вели себя отлично, а мужчины сплоховали, двое с ума сошли: нас носило по волнам 62 часа…
1919 Ах, ну и бабы же там на рыбных промыслах! На
пример, вот этакий стол — вдвое длиннее этого, они стоят рядом, и вот попадает к ним трехпудовая рыба — и так из рук в руки катится, ни минуты не задерживается — вырежут икру, молоки… (он назвал штук десять специальных терминов) — и даже не заметишь, как они это делают. Вот такие — руки голые — мускулистые дамы — и вот (он показал на груди); этот промысел у них наследственный — они еще при Екатерине этим занимались. Отличные бабы.
Потом рассказывал, как он перебегал перед самым паровозом — рельсы. Страшно и весело: вот-вот наскочит. Научил его этому Стрел [конец фамилии оторван. — Е. Ч.] товарищ, вихрастый — он делал это тысячу раз — и вот Горький ему позавидовал.
Мы все слушали, как очарованные, — особенно Блок. Никакого заседания не было — никто и не вспомнил о заседании. Потом Ольденбург говорил о том, что он ни за что не поедет за границу, что ему стыдно, что теперь в Европе к русским отношение собачье. Когда Ольденбург высказывает какое-нб. мнение, кажется, что он ждет от вас похвального отзыва — что вы скажете ему «паинька». Он даже поглядывает на вас искоса — тайком — видите ли вы, какой он славный? И когда ласковым вкрадчивым голосом он выражает научные мнения, — он высказывает их, как первый ученик — застенчиво, задушевно, и ждет одобрительного кивка головы (главным образом, со стороны Горького, но и нашими не брезгует). Горький в него влюблен, они сидят визави и все время переглядываются; Горький говорит: «Вот какой должен быть ученый». А откуда он знает! Мне кажется, что Ольденбург — усваиватель, но не создатель. Ему легче прочитать тысячу книг, чем написать одну.
На заседании «Всемирной Литературы» произошел смешной эпизод. Гумилев приготовил для народного издания Саути* — и вдруг Горький заявил, что оттуда надо изъять… все переводы Жуковского, которые рядом с переводами Гумилева страшно теряют! Блок пришел в священный ужас, я визжал — я говорил, что мои дети читают Варвика и Гаттона с восторгом*. Горький стоял на своем. По-моему, его представление о народе — неверное. Народ отличит хорошее от дурного — сам, а если не отличит, тем хуже для него. Но мы не должны прятать от него Жуковского и подсовывать ему Гумилева.
Сегодня я написал воспоминания об Андрееве. В комнате холодно. Руки покрываются красными пятнами.
Блок показывал мне свои воспоминания об Андрееве: по-моему, мямление и канитель. Тихонов сегодня вместо «фантасмагория» сказал «фантасгармония». Горький подмигнул мне: здорово!
ноября. Сегодня Волынский выразил желание 1919 протестовать против горьковского выступления
(насчет Жуковского).
Возле нашего переулка — палая лошадь. Лежит вторую неделю. Кто-то вырезал у нее из крупа фунтов десять — надеюсь, на продажу, а не для себя. Вчера я был в Доме Литераторов: у всех одежа мятая, обвислая, видно, что люди спят не раздеваясь, укрываясь пальто. Женщины — как жеваные. Будто их кто жевал — и выплюнул. Горький на днях очень хорошо показывал Блоку, как какой-то подмигивающий обыватель постукивал по дереву на Петербургской стороне, у трамвая. «Ночью он его срубит», — таинственно шептал Горький. Юрий Анненков — начал писать мой портрет*. Но как у него холодно! Он топит дверьми: снимет дверь, рубит на куски — и вместе с ручками в плиту!
ноября. Я сижу и редактирую «Копперфильда» в переводе Введенского*. Перевод гнусный, пьяный. Бобу научила Женя делать из бумаги стрелы, которые он зовет аэропланами. Два дня подряд он делает стрелы — без конца — бросает их целые дни. — Бенкендорф рассказывает, что в церкви, когда люди станут на колени, очень любопытно рассматривать целую коллекцию дыр на подошвах. Ни одной подошвы — без дыры!
1919 сать какой-то протест. «Я увидел, что его не столько
интересует самый протест, сколько то, что в том протесте участвует Бунин. Он был мелкий, мелочной человек». Завтра к Горнфельду придут печники, будут ломать стену в кухню — «все же теплее будет». Кстати: жена Дионео когда-то в Лондоне говорила мне, что она была влюблена в Горнфельда. — И вы могли бы быть его женой? — Мечтала об этом.
Вообще среди друзей Горнфельда — большинство женщины. И я уверен, что у него было много романов.
ноября. Мне все кажется, что Андреев жив. Я писал воспоминания о нем — и ни одной минуты не думал о нем как о покойнике. Неделю назад мы с Гржебиным возвращались от Тихонова — он рассказывал, как Андреев, вернувшись из Берлина, влюбился в жену Копельмана и она отвечала ему взаимностью — но, увы, в то время она была беременна — и Андреев тотчас же сделал предложение сестрам Денисевич — обеим сразу. Это помню и я. Толя сказала, что она замужем — (тайно!). Тогда он к Маргарите, которую переделал в Анну.
Гржебин зашел ко мне на кухню вечером — и, ходя по кухне, вспоминал, как Андреев пил — и к нему в трактире подходила одна компания за другой, а он все сидел и пил — всех перепивал. «Я устроил для него ванну, — он не хотел купаться, тогда мы подвели его к ванне одетого — и будто нечаянно толкнули в воду — ему поневоле пришлось раздеться — и он принял ванну. После ванны он сейчас же засыпал».
Боба читает «Тома Сойера на воздушном шаре». 1919
Редактирую «Копперфильда» — работа кропотливая.
Обсуждали мы, какого художника пригласить в декораторы к пьесе Гумилева. Кто-то предложил Анненкова. Горький сказал: Но ведь у него будут все треугольники… Предложили Радакова. Но ведь у него все первобытные люди выйдут похожи на Аверченко*. Сейчас Оцуп читал мне сонет о Горьком. Начинается «с улыбкой хитрой». Горький хитрый?! Он не хитрый, а простодушный до невменяемости. Он ничего в действительной жизни не понимает — младенчески. Если все вокруг него (те, кого он любит) расположены к какому-нб. человеку, и он инстинктивно, не думая, не рассуждая — любит этого человека. Если кто-нб. из его близких (m-me Шайкевич, Марья Федоровна, «купчиха»* Ходасевич, Тихонов, Гржебин) вдруг невзлюбят кого-нб. — кончено! Для тех, кто принадлежит к своим, он делает все, подписывает всякую бумагу, становится в их руках пешкою. Гржебин из Горького может веревки вить. Но все чужие — враги. Я теперь (после полуторагодовой совместной работы) так ясно вижу этого человека, как втянули его в «Новую Жизнь», в большевизм, во что хотите — во «Всемирную Литературу». Обмануть его легче легкого — наш Боба обманет его. В кругу своих он доверчив и покорен. Оттого что спекулянт Махлин живет рядом с Тихоновым, на одной лестнице, Горький высвободил этого человека из Чрезвычайки, спас от расстрела…
1919 7 ноября. Сейчас вспомнил, как Андреев, полу
чив от Цетлина аванс за собрание своих сочинений, купил себе — ни с того ни с сего — осла. — Для чего вам осел? — Очень нужен. Он напоминает мне Цетлина. Чуть я забуду о своем счастьи, осел закричит, я вспомню. — Лет восемь назад он рассказывал мне и Брусянину, что, будучи московским студентом, он, бывало, с пятирублевкой в кармане совершал по Москве кругосветное плавание, т. е. кружил по переулкам и улицам, заходя по дороге во все кабаки и трактиры, и в каждом выпивал по рюмке. Вся цель такого плавания заключалась в том, чтобы не пропустить ни одного заведения и добросовестно придти круговым путем, откуда вышел. — Сперва все шло у меня хорошо, я плыл на всех парусах, но в середине пути всякий раз натыкался на мель. Дело в том, что в одном переулке две пивные помещались визави, дверь против двери; выходя из одной, я шел в другую и оттуда опять возвращался в первую: всякий раз, когда я выходил из одной, меня брало сомнение, был ли я во второй, и т. к. я человек добросовестный, то я и ходил два часа между двумя заведениями, пока не погибал окончательно.
Обо мне Андреев говорил: «Иуда из Териок». Однажды он сказал: — Вот вы, К. И., видите в людях то, чего не видит никто. Все видят стулья снаружи, а вы берете каждый стул и рассматриваете ту, заднюю часть сидения, и показываете всем — вот какая эта часть! Но кому это нужно — знать заднюю часть сидения!
Был у Горнфельда, и только сегодня заметил, что даже на стуле сидеть он не может без костылька. Был у Гумилева. Гумилев очень любит звать к себе на обед, на чай, но не потому, что он хочет угостить, а потому, что ему нравится торжественность трапезования: он сажает гостя на почетное место, церемонно ухаживает за его женой, все чинно и благолепно, а тарелки могут быть хоть пустые. Он любит во всем истовость, форму, порядок. Это в нем очень мило. Мы мечтали с ним о том, как бы уехать на Майорку. «Ведь от Майорки всюду близко — рукой подать! — говорил он. — И Австралия, и Южная Америка, и Испания!» Пришел я домой от него (много снегу, луна), и о ужас! — у меня Шатуновские. А я уж опять наладился ложиться в 8 час. Они просидели до 11, и вследствие этого я не сплю всю ночь. Пишу это ночью. Мы беседовали о политике — и о моем безденежьи. Они выразили столько участья — отчаянному моему положению (тому, что у меня шесть человек, которых я должен кормить), что в конце концов мне стало и в самом деле жалко себя. В прошлый месяц я продал все, что мог, и получил 90 000 рублей. В этом месяце мне мало 90 000 рублей, — а взять неоткуда ни гроша! — Сегодня празднества по случаю 1919
двухлетия Советской власти. Фотографы снимали школьников и кричали: шапки вверх, делайте веселые лица!
ноября. Горький всегда говорит о них в нашей компании: «Да я им говорю: черти вы, мерзавцы, да что вы делаете? да разве так можно?»
Сегодня вечер памяти Леонида Андреева. Вчера я с детьми готовил афиши. Вечер возник по моей инициативе. Горький затеял сборник* — я сказал: «А раньше прочтем эти статьи публично». Мы сняли Тенишевский зал, Марья Игнатьевна и Оцуп — хлопочут. Кажется, публики не будет, и, главное, главное, главное -я уверен, что Андреев жив.
ноября. Ночь. Опять не сплю — все думаю о вчерашнем вечере «Памяти Андреева» — всю ночь ни одной другой мысли!.. Вышло глупо и неуклюже — и я промучился часа три подряд. Начать с того, что было очень холодно в Тенишевском училище. Публика сидела нахохлившись. Было человек 200: но никакого единения не чувствовалось. Был Белопольский, мать Оцупа. Вся свита Горького: Гржебин, Тихонов, их жены, m-me Ходасевич, ее муж, Батюшков, конторщицы «Всемирной Литературы», два-три комиссара, с десяток студентов новейшей формации. Редько. Были мои слушатели по студии: Надежда Филипповна, Полонская, Володя Познер, Векслер, но все это не сливалось, а торчало особняком. Литературной атмосферы не было, и температура не поднялась ни на градус, когда Алекс. Блок матовым голосом прочитал свою водянистую вещь, где слово я… я… я… я — мелькало гораздо чаще, чем слово «Андреев». Так, впрочем, и должно быть у лирических поэтов, и для изучающих творчество Блока эта статья очень интересна, но в память Леонида Андреева не годится. Потом хотели читать актеры, но неожиданно выскочил на эстраду Горький — и этим изгадил все дело. Он, что называется, «сорвал вечер». Он читал глухим басом, читал длинно и тускло, очень невнятно, растекался в подробностях и малоинтересных анекдотах, — без задушевности, — характеристики никакой не дал, — атмосфера не поднялась ни на градус… Когда он кончил, наступило шесть часов — все стали стремиться к последним трамваям, — и вот когда появились актеры, читать сцену из «Проф. Сторицына», началось истечение из залы: комиссаров, всей свиты Горького, и т. д., и т. д. Это так возмутило меня, что когда настала моя очередь, я предложил публике (осталось человек сто) либо уйти сейчас, либо прослушать чтение до конца. Все оста- 1919 лись, многие из уходивших вернулись. Читал я
очень нервно, громко, то вставая, то садясь (многое пропуская) — и чрезвычайно любя Андреева. Статейка моя вышла жесткая, в иных местах язвительная, но, в общем и главном, Андреев мне мил. Поэтому меня очень огорчила Даманская (почему- то с подбитым глазом), когда она отвела меня в сторону и сказала: «Многие недовольны, говорят, что слишком зло, но мне понравилось». Потом выступил Замятин и прелестно прочитал свой анекдот об Андрееве и зонтике. Все тепло смеялись, и температура начала подниматься, — но этим и кончилось. Я вложил в этот вечер много себя, сам клеил афиши, готовился — и потому теперь не сплю. Мне почему-то показалось, что Горький — малодаровит, внутренне тускл, он есть та шапка, которая нынче по Сеньке. Прежней культурной среды уже нет — она погибла, и нужно столетие, чтобы создать ее. Сколько-нб. сложного не понимают. Я люблю Андреева сквозь иронию, — но это уже недоступно. Иронию понимают только тонкие люди, а не комиссары, не мама Оцупа, — Горький именно потому и икона теперь, что он не психологичен, несложен, элементарен1.
Видел Мережковского. Он написал письмо Горькому с просьбой повлиять на Ионова, — чтобы тот купил у Мережковского его «Трилогию».
Блок как-то на днях обратился ко мне: не знаю ли я богатого и глупого человека, который купил бы у него библиотеку: «Мир Искусства», «Весы» и т. д. Деньги очень нужны.
Я хочу исподволь приучить Бобу к географии. Вчера я сказал ему, что Гумилев едет на Майорку, а мы уедем на Минорку. Я прочитал ему из «Энциклопедии Британника» об этих островах — и он весь день бредил ими. Мы рассматривали Майорку на карте. Присланные милым Яковенко сухари называются у них «Яковен- ки». Боба сейчас кричит: «Яковенки с чаем! Яковенки с чаем!»
11 ноября. Был в военном комиссариате у товарища Тойво — очень милый человек. Кабинет полон высоких генералов. В комнате жиденький, бледными красками написанный портрет Ленина. Заговорили о Ленине. Кто-то восторженно: — А как он по матери ругается. Великолепно!
Сегодня во «Всемирке» — Амфитеатров читал своего «Ваську Буслаева». Былинный размер очень хорош, но когда переходит на пятистопный ямб — сразу другим языком. Вместе с размером меняется и стиль. Амфитеатров очень способный, но совсем не талантливый человек. Читая, он поглядывал на Горького. «Гонд-
1 На полях приписано рукою К. Ч.: Какая глупость. 1953.
264
лу» Гумилева провалили. Потом — заседание «Все- 1919
мирной Литературы». По моей инициативе был возбужден вопрос о питании членов литературной коллегии. Никаких денег не хватает — нужен хлеб. Нам нужно собраться и выяснить, что делать. Горький откликнулся на эту тему и говорил с аппетитом. — «Да, да! Нужно, черт возьми, чтобы они либо кормили, либо — пускай отпустят за границу. Раз они так немощны, что ни согреть, ни накормить не в силах. Ведь вот сейчас — оказывается, в тюрьме лучше, чем на воле: я сейчас хлопотал о сидящих на Шпалерной, их выпустили, а они не хотят уходить: и теплее и сытнее! А провизия есть… есть… Это я знаю наверное… есть… в Смольном куча… икры — целые бочки — в Петербурге жить можно… Можно… Вчера у меня одна баба из Смольного была… там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом.» и все в таком роде.
Был у Сазонова. Дом Искусства как будто на мази!
Володя Познер сидит в соседней комнате и переписывает на машинке свою пьеску о Студии «Учение свет — неучение тьма». Ему 14 лет — а пьеска очень едкая, есть недурные стихи.
ноября. Встал часа в 3 и стал писать бумагу о положении литераторов в России. Бумага будет прочтена завтра в заседании «Всемирной Литературы». Сейчас примусь за Уитмэна. Хочу перевести что-нибудь из его прозы.
ноября. Вчера встретился во «Всемирной» с Волынским. Говорили о бумаге насчет ужасного положения писателей. Волынский: «Лучше промолчать, это будет достойнее. Я не политик, не дипломат»... — А разве Горький — дипломат? — «Еще бы! У меня есть точные сведения, что здесь с нами он говорит одно, а там — с ними – другое! Это дипломатия очень тонкая!» Я сказал Волынскому, что и сам был свидетелем этого: как большевистски говорил Горький с тов. Зариным, — я не верил ушам, и ушел, видя, что мешаю. Но я объясняю это художественной впечатлительностью Горького, а не преднамеренным планом. Повторяется то же, что было с Некрасовым. Он тоже был на два фронта оттого, что — художник*. Из «Всемирной» к Гржебину. Выпросил десять тысяч — и в Комиссариат просвещения к Сазонову. Гринберг обещает в ноябре полмиллиона и в декабре — полмиллиона. Оставил валенки — и с Оцупом и Слонимским к Тойво. У Тойво большой, очень чистый кабинет, на столах разложена огромная штабная
1919 карта. Он показал кому-то, что Ямбург взят, и как
именно взят: — те садились на корабли, а мы их отсюда крыли артиллерией. — У него в гостях был какой-то милый красноармеец. Разговор шепотом: — Ну, а многих расстреляли в Луге? — Нет. Одного. — Ну и хорошо. Крупенникова-старика не расстреляли? — Нет. — Очень хорошо. — А белые много там напакостили? — Нет. Не успели. Они удрали, и с ними ушло много народу… Большинство евреев. — Ну, вот это хорошо. Ну их! Нам они не нужны! — Я удивился.
Вчера я лег голодный. За весь день только сухари и суп! Хочу написать рассказ — о своих приключениях.
Сегодня должно было состояться заседание по поводу продовольствия. Но — Горький забыл о нем и не пришел! Был Сазонов, проф. Алексеев, Батюшков, Гумилев, Блок, Лернер… И Тихонов запоздал. Мы ждали 1 /2 часа. Наконец выяснилось, что Горький прямо проехал к Гржебину. Я поговорил по телефону с Горьким — и мы начали заседание без него. Потом — пошли к Гржебину. По дороге Сазонов спрашивал, что — Гумилев — хороший поэт? Стоит ему прислать дров или нет? Я сказал, что Гумилев — отличный поэт. А Батюшков — хороший профессор? О да! Батюшков отличный профессор. Горький принял нас нежно и любяще (как будто он видит нас впервые и слыхал о нас одно хорошее). Усадил и взволнованно стал говорить о серии книг: Избранные произведения русских писателей XIX в., затеваемой Гржебиным. Предложил образовать коллегию по изданию этой серии. В коллегию входим: Н. Лернер, А. Блок, Горький, Гржебин, Замятин, Гумилев и я. Потом Горького вызвали спешно в «Асторию» — и он уехал: прибыл Воровский. Блок жаловался: как ужасно, что тушат электричество на 4 часа — вчера он хотел писать три статьи — и темно.
14 ноября. Обедал в Смольном — селедочный суп и каша. За ложку залогу — сто рублей. В трамвае — во «Всемирную». Заседание по картинам — в анекдотах. Горький вчера был в заседании — с Ионовым, Зиновьевым, Быстрянским и Воровским. Быстрян- ского он показывал, делал физиономию — «вот такой». Эт-то, понимаете, «человек из подполья», — из подполья Достоевского. Сидит, молчит — обиженно и тяжело. А потом как заговорит, а у самого за ушами немыто и подошвы толстые, вот такие! И всегда он обижен, сердит, надут — на кого, неизвестно.
— Ну потом — шуточки! Стали говорить, что в Зоологическом саду умерли детеныши носорога. Я и спрашиваю: чем вы их кормить будете? Зиновьев отвечает: буржуями.
И начали обсуждать вопрос: резать буржуев или 1919
нет? Серьезно вам говорю… Серьезно… Спрашивается: когда эти люди были искренни: тогда ли, когда притворялись порядочными людьми, или теперь? Говорил я сегодня с Лениным по телефону по поводу декрета об ученых. Хохочет. Этот человек всегда хохочет. Обещает устроить все, но спрашивает: «Что же это вас еще не взяли… Ведь вас (питерцев) собираются взять». По рассказам Горького, Воровский был всегда хорошим человеком, честным, энергичным работником…
К Марье Игнатьевне Горький относится ласково. Дал ей приюту себя. Вчера: — М. И., вы идете на Кронверкский, подождите до 5-ти час., я вас отвезу, у меня будет лошадь.
Сейчас вспомнил, как Леонид Андреев ругал мне Горького: «Обратите внимание: Горький пролетарий, а все льнет к богатым — к Морозову, к Сытину, к (он назвал ряд имен). Я попробовал с ним в Италии ехать в одном поезде — куда тебе! разорился. Нет никаких сил: путешествует, как принц». Горький в письмах к Андрееву ругал меня; Андреев неукоснительно сообщал мне об этом.
Блок дал мне проредактированный им том Гейне*. Я нашел там немало ошибок. Некоторые меня удивили: например, слово подмастерье Блок склоняет так: родительный падеж подмастерьи, дательный падеж подмастерье – как будто это Дарья.
Мы самоуплотняемся: сдвинули всю мебель в три комнатки. Коля будет спать в комнате для прислуги. Темнеет — надо зажигать лампу, но керосину нет почти.
ноября. Блок патологически аккуратный человек. Это совершенно не вяжется с той поэзией безумия и гибели, которая ему так удается. Любит каждую вещь обвернуть бумажечкой, перевязать веревочкой; страшно ему нравятся футлярчики, коробочки. Самая растрепанная книга, побывавшая у него в руках, становится чище, приглаженнее. Я ему это сказал, и теперь мы знающе переглядываемся, когда он проявляет свою манию опрятности. Все, что он слышит, он норовит зафиксировать в записной книжке — вынимает ее раз двадцать во время заседания, записывает (что? что?) — и, аккуратно сложив и чуть не дунув на нее, неторопливо кладет в специально предназначенный карман.
ноября. Воскресение1. Был у меня Гумилев: принес от Анны Николаевны (своей жены) /2 фунта крупы — в подарок — из Бежецка. Говорит, что дров никаких: топили шкафом, но шкаф
В ноябре 1919 года воскресенье — 16 ноября.
1919 дал мало жару. Я дал ему взаймы 36 полен. Он увез
их на Бобиных санях. — Был Мережковский. Жалуется, хочет уехать из Питера. Шуба у него — изумительная. Высокие калоши. Шапка соболья. Говорили о Горьком. «Горький двурушник: вот такой же, как Суворин. Он азефствует искренне. Когда он с нами — он наш. Когда он с ними — он ихний. Таковы талантливые русские люди. Он искренен и там и здесь». С Мережковским мы ходили в «Колос» — там читал Блок — свой доклад о музыкальности и цивилизации*, который я уже слышал. Впечатление жалкое. Носы у всех красные, в комнате холод, Блок — в фуфайке, при всяком слове у него изо рта — пар. Несчастные, обглоданные люди — слушают о том, что у нас было слишком много цивилизации, что мы погибли от цивилизации. Видал я Сюннерберга, Иванова-Разумника — все какие-то бывшие люди. Оттуда с Глазановым и Познером — на квартиру д-ра (забыл фамилию) — там Жирмунский читал свой доклад о «Поэтике» Шкловского. Были: Эйхенбаум в шарфе до полу, Шкловский (в обмотках ноги), — Сергей Бонди, артист Бахта, Векслер, Чудовский, Гумилев, Полонская с братом и др. Жирмунский произвел впечатление умного, образованного, но тривиального человека, который ни с чем не спорит, все понимает, все одобряет — и доводит свои мысли до тусклости. Шкловский возражал — угловато, задорно и очень талантливо. Векслер заподозрила Жирмунского, что он где-то упомянул душу писателя, – и сделала ему за это нагоняй. Какая же у писателя душа? К чему нам душа писателя? Нам нужна композиционная основа, а не душа. — Теперь все эти девочки, натасканные Шкловским, больше всего боятся, чтобы, не дай Бог, не сказалась душа*. При всяком намеке на психологизм (в литературной критике) они хором вопят:
Ах, какой он пошляк! Ах, как он неразвит!* Современности вовсе не видно.
Но все же собрание произвело впечатление будоражащее, освежающее. Потом с Глазановым мы пошли ко мне и читали его доклад об Андрее Белом. — У меня от холоду опухли руки.
ноября. Целый день в хлопотах о продовольствии для писателей.
ноября. Среда. Вчера три заседания подряд: первое — Секция исторических картин, второе — «Всемирная Литература», третье — у Гржебина, «Сто лучших русских книг». Так как я очень забывчив на обстановку и подробности быта — запишу раз навсегда, как это происходит у нас. Теперь мы собираем- 1919
ся уже не на Невском, а на Моховой, против Тени- шевского училища. Нам предоставлены два этажа барского особняка генеральши Хариной. Поднимаешься по мраморной лестнице — усатый меланхоличный Антон, и седовласый Михаил Яковлевич, бывший лакей Пуни, потом лакей Репина — «Панин папа» — как называют его у нас. Сейчас же налево — зал заседаний — длинная большая комната, соединенная лестницей с кабинетом Тихонова — наверху. В зале множество безвкусных картин — пейзажей — третьего сорта, мебель рыночная, но с претензиями. Там за круглым длинным столом мы заседаем в таком порядке
Гумилев /Замятин/Лозинский/Браудо/Левинсон Волынский Секретарша
Ольденбург Евдокия Петровна
Тихонов Батюшков
Горький Браун
Блок/я/Сильверсван/Лернер
Я прихожу на заседания рано. Иду в зал заседаний — против окон видны силуэты: Горький беседует с Ольденбургом. Тот, как воробей, прыгает вверх — (Ольденбург всегда форсированный, демонстрирующий энергию). Там же сидит одиноко Блок — с обычным видом грустного и покорного недоумения: «И зачем я здесь? И что со мной сделали? И почему здесь Чуковский? Здравствуйте, Корней Иванович!» Я иду наверх — мимо нашей собственной мешочницы «Розы Васильевны». Роза Васильевна стала у нас учреждением — она сидит в верхней прихожей, у кабинета Тихонова — разложив на столе сторублевые коврижки, сторублевые карамельки — и все профессора и поэты здороваются с нею за руку, с каждым у нее своя интонация, свои счеты — и всех она презирает великолепным еврейским презрением и перед всеми лебезит. В следующей комнате — прием посетителей; теперь там пустовато. В следующей Вера Александровна — секретарша, подсчитывающая нам гонорары, — впечатлительная, обидчивая, без подбородка, податливая на ласку, втайне влюбленная в Тихонова; у ее стола по целым часам млеет Сильверсван. Кабинет Тихонова огромен. Там сидит он — в кабинете, свеженький, хорошенький, очень деловитый и в деловитости простодушный. Он обложен рукописями, к нему ежеминутно являются с докладом из конторы, из разных учреждений, он серьезный социал-демократ, друг Горького и т. д., но я не удивился бы, если бы оказалось, что… впрочем, Бог с ним. Я его люблю. В одном из ящиков его стола мешочек с сахаром, в другом — яйца и кусочек масла: завтракает он у
1919 себя в кабинете. Вечером, перед концом заседания,
к нему приходит его возлюбленная — в красной шубке—и ждет его в кабинете. Вчера, войдя в зал заседаний, я увидел тихоновский мешочек с сахаром там на столе — и только потом рассмотрел в углу Тихонова и Анненкова. Анненков начал портрет Тихонова, в виде американца, и в первый же сеанс великолепно взял главное — и артистически разработал все плоскости подбородка. Глаз еще нет, но даже кожа — тихоновская. Анненков говорит, что он хочет написать на фоне фабричной трубы, плакатов — вообще обамериканить портрет. Горький на заседание не пришел: болен. Он прислал мне записку, которую при сем прилагаю*. На первом заседании я читал своего Персея*, который неожиданно всем понравился. На втором заседании мы говорили о записке от лица литераторов, которую мы намерены послать Ленину. К концу заседания мне сообщили, что нас ждет Гржебин. Я сказал Блоку, и мы гуськом сбежали (скандалезно): я, Лернер, Блок, Гумилев, Замятин — в комнату машинисток (где теплая лежанка). Рассуждали об издании ста лучших книг. Блок неожиданно, замогильным голосом сказал, что литература XIX века не показательна для России, что в XIX в. вся Европа (и Россия) сошла с ума, что Гоголь, Толстой, Достоевский — сумасшедшие. Гумилев говорил, что Майков был бездарный поэт, что Иванов- Разумник — отвратительный критик. Гржебин в шутку назвал меня негодяем, я швырнул в него портфелем Гумилева — и сломал ручку. Говорили о деньгах — очень горячо — выяснилось, что все мы — нищие банкроты, что о деньгах нынешний писатель может говорить страстно, безумно, отчаянно. Потом я вернулся домой — и Лидочка читала мне Шекспира «Генрих IV», чтобы усыпить меня. Я боялся, что не усну, т. к. сегодня открытие Дома Искусств, а я никогда не сплю накануне событий. — Лида теперь занята рефератом о Москве — забавная трудолюбивая носатка!
20 ноября 1919. Итак, вчера мы открывали Дом Искусства. Огромная холодная квартира, в которой каким-то чудом натопили две комнаты — стол с дивными письменными принадлежностями, все — как по маслу: прислуга, в уборной графин и стакан, гости. Горького не было, он болен. Все были так изумлены, когда им подали карамельки, стаканы горячего чаю и булочки, что немедленно избрали Сазонова товарищем председателя! Прежде Сазонов — в качестве эконома — и доступа не имел бы в зал заседаний коллегии! Теперь эконом — первая фигура в ученых и литературных собраниях. На него смотрели молитвенно: авось даст свечку. Он тоже не ударил в грязь лицом: узнав, что не хватает стаканов, он собственноручно принес свои собственные с Фонтанки на
Мойку — в чемодане. Заседания не описываю, ибо 1919
Блок описал его для меня в Чукоккале*. Кое-что подсказывал ему я (об Анненкове). Немирович председательствовал — беспомощно: ему приходилось суфлировать каждое слово. — Холодно у вас?— спросил я его. — Да, три градуса, но я пишу об Африке, об Испании, — и согреваюсь! — отвечал бравый старикан. Мы ходили осматривать елисеевскую квартиру (нанятую нами для Дома Искусств). Безвкусица оглушительная. Уборная m- me Елисеевой вся расписана: морские волны, кораблекрушение. Множество каких-то гимнастических приборов, напоминающих орудия пытки. Блок ходил и с недоумением спрашивал: — А это для чего?
Коля говорит очень быстро: в кце кцов, в тсоттретьем году, нмер (например) и т. д. Он читает теперь Бобе роман об острове Борнео. Оба увлекаются очень.
Блок очень впечатлителен и переимчив. Я недавно читал в коллегии докладец о том, что в 40-х гг. писали: аплодисманы, мебели (множественное число) и т. д. Теперь в его статейке об Андрееве встретилось слово мебели (множественное число) и в отчете о заседании — «аплодисманы».
Не явились на открытие Дома Искусств: Федор Сологуб, Мережковский, Петров-Водкин. Мережковский в это время был у меня и спорил с Шатуновским. Очень, очень хочется мне помочь Анненкову, он ужасно нуждается. Он пишет портрет Тихонова за пуд белой муки, но Тихонов еще не дал ему этого пуда. По окончании заседания он подозвал меня к себе, увел в другую комнату — и показал неоконченный акварельный портрет Шкловского* (больше натуры — изумительно схвачено сложное выражение глаз и губ, присущее одному только Шкловскому). Мне страшно вдруг захотелось, чтобы он докончил мой портрет. Я начал переделывать «Принципы художественного перевода», но вдруг заскучал и бросил.
21 ноября 1919 года. С. Ф. Ольденбург дал мне любопытную книгу «The Legend of Perseus» by E. Sidney Hartland1. Утром сегодня я проснулся, предвкушая блаженство: читать эту незатейливую, но увлекательную вещь; но нет огня, нет спичек, и я промучился около часу. Теперь даже понять не могу, почему мне так хотелось читать эту книгу.
23 [ноября]. Был у Кони. Бодр. Его недавно арестовали. Не жалуется. «Там (в арестантской) я встретил миссионера Айвазо-
«Легенда о Персее» E. Сиднея Хартланда (англ.).
1919 ва — и мы сейчас же заспорили с ним о сектантах.
Вся камера слушала наш ученый диспут. Очень забавно меня допрашивал — какой-то мальчик лет шестнадцати. — Ваше имя, звание?— Говорю: академик. — Чем занимаетесь?.. — Профессор… — А разве это возможно? — Что? — Быть и профессором и академиком сразу. — Для вас, говорю, невозможно, а для меня возможно».
Старик забыл, что уже показывал мне стихи, которые были поднесены ему слушателями «Живого Слова», — и показал вновь.
Блок читал сценарий своей египетской пьесы (по Масперо)*. Мне понравилось — другим не очень. Тихонов возражал: не пьеса, нет драматичности. Блок в объяснение говорил непонятное: у меня там выведен царь, который растет вот так — и он начертил руками такую фигуру V; а потом цари стали расти вот так: Л…
Очень забавен эпизод со стихами некоему служащему нашей конторы, Давиду Самойловичу Левину. Когда-то он снабдил Блока дровами, всех остальных обманул. Но и Блок и обманутые чувствуют какую-то надежду — авось пришлет еще дров. Теперь Левин завел альбом, и ему наперебой сочиняют стишки о дровах — Блок, Гумилев, Лернер. Блок сначала думал, что он Соломонович, — я сказал ему, что он Самойлович, Блок тайком вырвал страницу и написал вновь*.
Горький о Мережковском: он у меня, как фокстерьер, повис на горле — вцепился зубами и повис.
Я достал Гумилеву через Сазонова дров — получил от него во время заседания такую записку:
[Вклеена записка, почерк Н. Гумилева. — E. Ч.]:
Дрова пришли, сажень, дивные. Вечная моя благодарность Вам. Пойду благодарить П. В.
Вечно Ваш Н. Г.
П. В. — это Петр Владимирович Сазонов, чуть ли не бывший пристав, который теперь в глазах писателей, художников и пр. — единственный источник света, тепла, красоты. Он состоит заве- дывающим хозяйством Главархива — туда доставили дрова, он взял и распорядился направить их нам — в Дом Искусства. Какая нелепость, что Тихонов заведует там литературой, а я… театром.
ноября 1919. Вчера у Горького, на Кронверк- 1919 ском. У него Зиновьев. У подъезда меня поразил великолепный авто, на диван которого небрежно брошена роскошная медвежья полость. В прихожей я встретил Ольденбурга — он только что виделся с Зиновьевым. Я ждал, пока Зиновьев уедет (у Ходасевич), а потом пошел в столовую. Там печник ставил печку и ругал Советскую власть за то, что им — мобилизованным — третий месяц не дают жалования. «Вот погоди, пройдет тут Зиновьев, я ему скажу». Зиновьев прошел — толстый, невысокого роста. Печник за ним в прихожую. «Тов. Зиновьев, а почему?» Зиновьев отвечал сиплым и сытым голосом. Печник воротился торжествуя: «Я ведь никого не боюсь. Я самому Великому князю Владимиру Александровичу…»
Горький очень утомлен. Я сократил свой визит до минимума — и ушел к Тихонову — в квартиру его тестя — черт знает где! Там меня угостили необыкновенным обедом: вареное мясо, мясной суп, чай с сахаром — и мы выработали программу заседания в Доме Искусств. Итак, Дом Искусств дает мне в месяц 7 000, Гржебин 22 500, Картины — 6 000, «Всемирная Литература» 6 000, итого 41 500. Откуда же я беру остальные 60 000? Сверяю письма Щедрина. Очень хочется писать статьи — о Блоке. Вчера написал новую версию Персея.
ноября. Особенность моей теперешней деятельности в том, что каждый день я начинаю какую-нб. новую работу и, не кончив, принимаюсь за следующую. Сейчас, напр., у меня на столе: редактура Гулливера (Полонской), редактура Диккенса в переводе Иринарха Введенского, список ста лучших книг для издательства Гржебина, «Принципы художественного перевода», статья о письмах Щедрина к Некрасову, Докладная записка о Студии, и т. д., и т. д.
27 [ноября]. Третьего дня заседание во «Всемирной». Горький — Марье Игнатьевне очень сурово: «И откуда у вас берется время заниматься такими пустяками (с очаровательной улыбкой), да! да! такими пустяками». (Оказывается, М. И. прислала к Горькому врача-хирурга, и тот нашел, что Горькому нужно лечь немедленно в постель. Теперь Горький благодарит М. И. — называя себя и свою болезнь пустяками.) Заседание по Историческим картинам. Амфитеатров читает свою пьесу о Ваське Буслаеве. Пьеса отличная — чуть ли не лучше всего, что написал Амфитеатров. Тихонов довольно бестактно делал старику замечания. Амфитеатров, читая, поглядывал украдкой на одного только Горько- 1919 го: прочтет удачное, выигрышное место и взглянет.
Горький очень нежен с Ольденбургом — теперь у них медовый месяц. Ольденбург старается изо всех сил. После заседания «Всемирной Литературы» — Горький с Ольденбургом уезжают в «Асторию» — в экипажике Горького. Потом я, Блок, Гумилев, Замятин и Лернер отправляемся в «комнату, где умывальник» — к машинисткам — и начинаем обсуждать программу ста лучших писателей. Гумилев представил импрессионистскую: включен Денис Давыдов (потому что гусар) и нет Никитина. Замятин примкнул к Гумилеву. Блок стоит на исторической точке зрения — и составил программу идеальную: она и свежа, и будоражит, в ней нет пошлости — и научна. Мы спорили долго. Гумилев говорит по поводу моей: это провинциальный музей, где есть папироса, которую курил Толстой, а самого Толстого нет. Я издевался над гумилевской, но в глубине души уважал его очень: цельный человек. Вообще все заседание носило характер гумилевской чистоты и наивности. Блок — со своей любовью к системе — изготовил несколько табличек: сколько поэтов, сколько прозаиков, какой процент юмористов и т. д. Я включил в свою программу модернистов. «К чему вы этих молодых людей включили?», «я в этих молодых людях ничего не понимаю», — твердил Блок. Я наметил для Сологуба 2 тома. Блок: «Неужели Сологуб есть 1/50 всей русской литературы». На следующий день (вчера) мы встретились на заседании Дома Искусств, Блок продолжал: «Гумилев хочет дать только хорошее, абсолютное. Тогда нужно дать Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского». Я говорю: а Тютчева? «Ну что такое Тютчев? Коротко, мало, все отрывочки. К тому же он немец, отвлеченный». Я взялся в Доме Искусств организовать Студию, библиотеку, Детский театр. И уже изнемог: всю ночь не спал — в темноте без свечи думал об этих вещах — а про литературу и забыл. Надо поскорее сбыть с рук эти работы, а то захвораю от переутомления.На заседании Дворца был Мережковский, который говорил мне, кокетничая: «Ну и надоел я вам, воображаю. Я самому себе надоел в аспекте Чуковского. Надоел, надоел, не отрицайте. Надоел ужасно! Надоел! Но вы — добрый. Вот З. Н. (Гиппиус) не верит, что вы добрый, а я знаю, вы добрый, но насмешливый. Насмешливый и добрый!» — все это громко, за столом, вдохновенно.
28 ноября 1919. Я забыл записать, что при открытии Дома Искусств присутствовал С. Ольденбург. Я познакомил его с Неми- ровичем-Данченкой. Ольденбург протянул ему руку, а потом отвел меня в сторону:
— Неужели он еще жив. Я думал, он давно умер!
Я почему-то рассердился. — Что ж, вы думаете, я 1919
их с того света выписываю? На кладбище посылаю им повестки?
Я сейчас пишу о «Принципах перевода» — вновь. К чему — не знаю. Вчера мы впервые собрались в новом помещении — мы, т. е. слушатели Студии. Дом Искусств их разочаровал. Они ожидали Бог знает чего.
29 ноября 1919 г. Горького посетила во «Всемирной Литературе» Наталия Грушко — и беседовала с ним наедине. Когда она ушла, Горький сказал Марье Игнатьевне: «Черт их знает! Нет ни дров, ни света, ни хлеба, — а они как ни в чем не бывало — извольте!» Оказывается, что у Грушко на днях родилась девочка (или мальчик), и она пригласила Горького в крестные отцы… «Ведь это моя жена, — вы знаете?» Как-то пришла бумага: «Разрешаю молочнице возить молоко жене Максима Горького — Наталье Грушко!» Блок написал пьесу о фараонах — Горький очень хвалил: «Только говорят они у вас слишком по-русски, надо немного вот так» (и он вытянул руки вбок — как древний египтянин — стилизовал свою нижегородскую физиономию под Анубиса) — нужно каждую фразу поставить в профиль. Было у нас заседание по программе для Гржебина. Горький говорил, что все нужно расширить: не сто книг, а двести пятьдесят. Впервые на заседании присутствовал Иванов-Разумник, облезлый (в калошах), с прыщами на носу, молчаливый, чужой. Блок очень хлопотал привлечь его на наши заседания. Я научил Блока — как это сделать: послать Горькому письмо. Он так и поступил. Теперь они явились на заседание вдвоем, — я отодвинулся и дал им возможность сесть рядом. И вот — чуть они вошли, — Горький изменился, стал «кокетничать», «играть», «рассыпать перлы». Чувствовалось, что все говорится для нового человека. Горький очень любит нового человека — и всякий раз при первых встречах волнуется романтически — это в нем наивно и мило. Но Иванов-Разумник оставался неподатлив и угрюм. — Потом заседание «Всемирной Литературы» — а потом я, Тихонов (Боба сейчас читает на кухне былины. Он страшно любит былины — больше всех стихов) и Замятин в трамвае — в Дом Искусства. За столом — Бенуа, Добужинский, Ходасевич, Анненков, В. Н. Аргутинский. Мы устроили свое заседание в комнатке прислуги при кухне. Я безумно хотел есть, но после заседания пошел все же пешком к Сазонову, — тот лежит больной — и оттуда через силу домой. От усталости — почти не спал. Вертятся в голове разные планы и мысли — ни к чему, беспомощно, отрывочно.
1919 30 ноября. Воскресение. Сижу при огарке и пи
шу об Иринархе Введенском. Для «Принципов художественного перевода».
Блок, когда ему сказали, что его египтяне в «Рамзесе» говорят слишком развязно, слишком по-русски, — сказал: «Я боюсь книжности своих писаний. Я боюсь своей книжности». Как странно — его вещи производят впечатление дневника, — раздавленных кишок. А он — книжность! Устраиваю библиотеку для Дома Искусств. С этой целью был вчера с Колей в Книжном фонде — ах, как там холодно, хламно, безнадежно. Конфискованные книги, сваленные в глупую кучу, по которой бродит, как птица, озябшая девственница — и клюет — там книжку, здесь книжку, и складывает в другую кучу. Она в валенках, в пальто, в перчатках. Начальник девицы — Иван Иванович, в запачканной летней шляпе (фетровой с полями), с красным носиком — медленный и, кажется, очень честный. Когда я спросил, не найдется ли у них для Студии Потебня или Веселовский, он сказал:
Нашелся бы, если бы Алексей Павлович не интересовался этими книгами. — Алексей Павлович (Кудрявцев), комиссар Библиотечной комиссии — вор и пьяница — я сам видел, как в книжной лавке на Литейном какой-то букинист совал ему из-за прилавка бутылку; у меня Кудрявцев зажилил сахар — на два дня и до сих пор не отдал. Те книги, которыми он интересуется, попадают к нему—в его собственную библиотеку. В Фонде порядки странные. Книги там складываются по алфавиту — и если какая-нб. частная библиотека просит книги, ей дают какую-нибудь букву. Я сам слышал, как там говорили:
Дай пекарям букву Г.
Это значит, что библиотека пекарей получит Григоровича, Григорьева, Герцена, Гончарова, Гербеля — но не Пушкина, не Толстого. Я подумал: спасибо, что не фиту.
зал: а вы читали Софью Вельтман, жену романиста? 1919
Замечательный роман в «Отечественных Записках» — с огромным знанием эпохи — в 50-х гг. издан*. Блок представил список, очень подробный, по годам рождения — и не спорил, когда, напр., Дельвига из второй очереди перевели в первую. Во время чтения программы Иванова-Разумника — произошел инцидент. Иванов-Разумник сказал: «Одну книжку — бывшим акмеистам». Гумилев попросил слова по личному поводу и спросил надменно: кого именно Иванов-Разумник считает бывшими акмеистами? Разумник ответил: — Вас, С. Городецкого и других. — Нет, мы не бывшие, мы… — Я потушил эту схватку. В начале заседания по Картинам (Ольденбург не пришел) Горький с просветленным и сконфуженным лицом сказал Блоку:
— Александр Александрович! Сын рассказывает — послушайте — приехал в Москву офицер — сунулся на квартиру к одной даме — откровенно: я офицер, был с Деникиным, не дадите ли приюта?— Пожалуйста! — Живет он у нее десять дней, вступил в близкие с ней отношения, все как следует, а потом та предложила ему: не собрать ли еще других деникинцев? Пожалуй, собери, потолкуем. Сошлось человек двадцать, он сделал им доклад о положении дел у Деникина, а потом вынул револьвер, — руки вверх — и всех арестовал и доставил начальству. Оказывается, он и вправду бывший деникинец, теперь давно перешел на сторону Советской власти и вот теперь занимается спортом. Недурно, а? Неглупо, не правда ли?
4 декабря. Память у Горького выше всех других его умственных способностей. — Способность логически рассуждать у него мизерна, способность к научным обобщениям меньше, чем у всякого 14-летнего мальчика. О Книжном фонде. Стремясь создать библиотеку для Дома Искусств, Коля вчера пошел к несчастному Ивану Ивановичу. Тот сказал ему простуженным голосом: «Видите ли, все мои помощники заболели: тут так сыро и холодно, что воспаление легких — почти неизбежно. Но я еще держусь на ногах. Если продержусь до среды — приготовлю. Слягу — не взыщите». Ай да Комиссариат просвещения! — Вчера Демчинский читал о Христе (очень тупо, — хотя по внешности широко и небанально) — в Доме Искусств, была Ватагина — «моя девочка» — а потом мы по неимоверной слякоти шли домой. Боба читал мне былины.
1919 ках: прикосновение к ледяной бумаге — ощущалось
так, словно я писал на раскаленной плите.
Канитель с Левинсоном по поводу Дома Искусств.
7 декабря. Вчера в Доме Искусств — скандал. Бенуа восстал против картин, которые собрал для аукциона Сазонов. Бенуа забраковал конфетные изделья каких-то ублюдков — и Сазонов в ужасе. «У нас лавочка, а не выставка картин. Мы не воспитываем публику, а покупаем и продаем». Бенуа грозит выйти в отставку.
Долго беседовал с Виктором Шкловским. Он хочет пристроить всех своих мальчиков (так он называет своих единомышленников) — к чтению лекций в Доме Искусств. Мы торговались. Я отказывался от Бонди, он всучивал мне Бернштейна.
Третьего дня — Блок и Гумилев — в зале заседаний — сидя друг против друга — внезапно заспорили о символизме и акмеизме. Очень умно и глубоко. Я любовался обоими. Гумилев: символисты в большинстве аферисты. Специалисты по прозрениям в нездешнее. Взяли гирю, написали 10 пудов, но выдолбили всю середину. И вот швыряют гирю и так и сяк. А она пустая.
Блок осторожно, словно к чему-то в себе прислушиваясь, однотонно: «Но ведь это делают все последователи и подражатели — во всех течениях. Но вообще — вы как-то не так: то, что вы говорите, — для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы как-то слишком литератор. Я — на все смотрю сквозь политику, общественность»...
Чем больше я наблюдаю Блока, тем яснее мне становится, что к 50-ти годам он бросит стихи и будет писать что-то публицисти- ко-художественно-пророческое (в духе «Дневника писателя»). — Иванова-Разумника на нашем Гржебинском заседании не было: его, кажется, взяли в солдаты. Мы составили большой и гармонический список. Блок настоял на том, чтобы выкинули Кольцова и включили Аполлона Григорьева. Я говорил Блоку о том, что если в 16—20 лет меня спросили: кто выше, Шекспир или Чехов, я ответил бы: Чехов. Он сказал: — Для меня было то же самое с Фетом. Ах, какой Фет! И Полонский! — И стал читать наизусть Полонского. На театральное заседание Горький привел каких-то своих людей: некоего Андреева, с которым он на ты, режиссера Лаврентьева — оказывается, нам предоставляют театр «Спартак». Прибыл комиссар красноармейских театров — который, нисколько не смущаясь присутствием Горького, куря, произнес речь о темной массе красноармейцев, коих мы должны просвещать. В каждом предложении у него было несколько «значит». «Значит, товарищи, мы покажем им Канто-Лапласовское учение о мироздании». Видно по всему, что был телеграфистом, читающим
«Вестник Знания». И я вспомнил другого такого аги- 1919
татора — перед пьесой «Разбойники» в Большом Драматическом он сказал:
— Товарищи, русский писатель, товарищи, Гоголь, товарищи, сказал, что Россия это тройка, товарищи. Россия это тройка, товарищи, — и везут эту тройку, товарищи, — крестьяне, кормильцы революционных городов, товарищи, рабочие, создавшие революцию, товарищи, и, товарищи, — вы, дорогие красноармейцы, товарищи. Так сказать, Гоголь, товарищи, великий русский революционный писатель земли русской (не делая паузы), товарищи, курить в театре строго воспрещается, а кто хочет курить, товарищи, выходи в коридор.
Я написал сейчас письмо Андрею Белому. Зову его в Петербург.
9 декабря. Сейчас было десять заседаний подряд. Вчера я получил прелестные стихи от Блока о розе, капусте и Брюсове — очень меня обрадовавшие*.
На заседание о картинах Горький принес «Шута» — юмористический журнал. Замятин сказал: у русских мало юмора. Горький: «Что вы! Русские такие юмористы! Сейчас знакомая учительница мне рассказывала, что в ее школе одна девочка выиграла в перышки 16 000. Это ли не юмор!» Девочек уже впрочем нет. Все находятся в браке с мальчиками — и живут, хозяйственно живут вместе. Очень хозяйственно.
Сегодня я впервые заметил, что Блок ко мне благоволит. Когда на заседании о картинах я сказал, что пятистопный ямб не годится для трагедии из еврейской жизни — что пятистопный ямб это эсперанто, — он сказал: «Мудрое замечание». Сообщил мне, что в его шуточном послании ко мне строчку о Брюсове* сочинила его жена — «лучшую, в сущности, строчку». В «Двенадцати» у нее тоже есть строка:
Шоколад миньон жрала.
Я спросил, а как же было прежде? — А прежде было худо: Юбкой улицу мела.
А у них ведь юбки короткие.
Мои денежные дела ужасны, и спасти меня может только чудо.
11 декабря. Вторую ночь не заснул ни на миг — но голова работает отлично — сделал открытие (?) о дактилизации русских 1919 слов — и это во многом осветило для меня поэзию
Некрасова. Вчера было третье заседание Дома Искусств. Блок принес мне в подарок для Чукоккалы — новое стихотворение: пародию на Брюсова — отличное*. Был Мережковский. Он в будущий четверг едет вон из Петербурга — помолодел, подтянулся, горит, шепчет, говорит вдохновенно: «Все, все устроено до ниточки, мы жидов подкупили, мы… А Дмитрий Влад. — бездарный, он нас погубит, у него походка белогвардейская… А тов. Каплун дал мне паек — прегнусный — хотя и сахар и хлеб — но хочет, чтобы я читал красноармейцам о Гоголе.» Я спросил: «Почему же и не читать? Ведь полезно, чтобы красноармейцы знали о Гоголе». — «Нет, нет, вы положительно волна… Я вам напишу… Ведь не могу же я сказать красноармейцам о Гоголе-христианине… а без этого какой же Гоголь?» Тут подошел Немирович-Данченко и спросил Мережковского в упор, громко: — Ну что? Когда вы едете? — Тот засуетился… — Тш… тш… Никуда я не еду! Разве можно при людях! — Немирович отошел прочь.
Видите, старик тоже хочет к нам примазаться. Ни за что… Боже сохрани. У нас теперь обратная конспирация: никто не верит, что мы едем! Мы столько всем говорили, болтали, что уже никто не верит… Ну, если не удастся, мы вернемся и я пущусь во все тяжкие. Буду лекции читать — Пол и религия — «Тайна двоих» — не дурно ведь заглавие? а? Это как раз то, что им нужно…
Не дождавшись начала заседания — бойкий богоносец упорхнул. На заседании Нерадовский нарисовал в Чукоккалу — Александра Бенуа, а Яремич — Немировича*. Когда мы обсуждали, какую устроить вечеринку, Блок сказал:
Нужно — цыганские песни.
15 декабря. По совету Коли, взял для Бобы «Дети капитана Гранта». Боба читает через силу. Его страшно увлекали те книги, которые он читал, а прочел он немного: «Том Сойер», «Геккельбе- ри Финн», «Том Сойер сыщик», «Путешествие Тома Сойера», «Принц и нищий» (сокращ.), «Швейцарский Робинзон», «Робинзон Крузо». А эта ему и трудна — и географии в ней много. Вчера Полонская рассказывала мне, что ее сын, услыхав песню:
Мы дадим тебе конфет, Чаю с сухарями, —
запел: «Мы дадим тебе конфет, чаю с сахарином», — думая, что повторяет услышанное. Был вчера на «Конференции пролетарских поэтов», которых, видит Бог, я в идее люблю. Но в натуре это было так пошло, непроходимо нагло, что я демонстративно ушел — хотя имел право на обед, хлеб и чай. Ну его к черту с 1919
обедом! Вышел какой-то дубиноподобный мужчина (из породы Степанов — похож на вышибалу; такие также бывают корректора, земские статистики) и стал гвоздить: «буржуазный актер не пониматнаших страданий, не знат наших печалей и радостей — он нам только вреден (это Шаляпин-то вреден); мы должны сами создать актеров, и они есть, товарищи, я, например.» А сам бездарен, как голенище. И все эти бездарности, пошлые фразеры, кропатели казенных клише аплодировали. Это было им по нутру. Подумать, что у этих людей был Серов, Чехов, Блок.
Потом в Дом Искусств. Пришли шкловитяне. Я предоставил им теплое, прекрасное, освещенное помещение, выхлопотал для лектора вознаграждение — и вот они впервые появились тут. — А что, есть буфет? Не дадут ли чего поесть? А это пианино — нельзя ли поиграть? — Я ушел домой опечаленный. Днем у меня был Мережковский в шубе и шапке, но легкий, как перышко. — Евреи уехали, нас не дождавшись. А как мы уедем не в спальном вагоне? Ведь для З. Н. это смерть. — Похоже, что он очень хотел бы, если бы встретилось какое-нб. непреодолимое препятствие, мешающее ему выехать. — Я опять не спал всю ночь — и чувствую себя знакомо гадко.
17 декабря. Сейчас возвращался домой с Лозинским. Он сказал о Браудо: «Браудо счастливец: страстно влюблен в себя и не имеет соперников».
2 января. Две недели полуболен, полусплю. Жизнь моя стала фантастическая. Так как ни писания, ни заседания никаких средств к жизни не дают, я сделался перипатетиком: бегаю по комиссарам и ловлю паек. Иногда мне из милости подарят селедку, коробку спичек, фунт хлеба — я не ощущаю никакого унижения, и всегда с радостью — как самец в гнездо — бегу на Манежный, к птенцам, неся на плече добычу. Источники пропитания у меня такие: Каплун, Пучков, Горохр и т. д. Начну с Каплуна. Это приятный — с деликатными манерами — тихим голосом, ленивыми жестами — молодой сановник. Склонен к полноте, к брюшку, к хорошей барской жизни. Обитает в покоях министра Сазонова. У него имеется сытый породистый пес, который ступает по коврам походкой своего хозяина. Со мной Каплун говорит милостиво, бла- говолительно. У его дверей сидит барышня — секретарша, типичная комиссариатская тварь: тупая, самомнительная, но под стать принципалу: с тем же тяготением к барству, шику, high life’y1. Ногти у нее лощеные, на столе цветы, шубка с мягким ласковым большим воротником, и говорит она так:
— Представьте, какой ужас, — моя портниха…
Словом, еще два года — и эти пролетарии сами попросят — ресторанов, кокоток, поваров, Монте-Карло, биржу и пр., и пр., и пр. Каплун предложил мне заведовать просветительным отделом — Театра Городской охраны (Горохр). Это на Троицкой. Я пошел туда с Анненковым. Холод в театре звериный. На все здание — одна теплушка. Там и рабочие, и Кондрат Яковлев, и бабы — пришедшие в кооператив за провизией. Я сказал, что хочу просвещать милиционеров (и вправду хочу). Мне сказали: не беспокойтесь — жалованье вы будете получать с завтрашнего дня — а просвещать не торопитесь, и когда я сказал, что действительно, на самом деле хочу давать уроки и вообще работать — на меня воззрились с изумлением.
1 великосветской жизни (англ.). 282
Пучков — честолюбив, студентообразен, быв- 1920
ший футурист, в кожаной куртке, суетлив, делает 40 дел сразу, не кончает ни одного, кокетничает своей энергичностью, — голос изумительно похож на Леонида Андреева.
3 января. Вчера взял Женю (нашу милую служаночку, которую я нежно люблю — она такая кроткая, деликатная, деятельная — опора всей семьи: ее мог бы изобразить Диккенс или Толстой) — она взяла сани, и мы пошли за обещанной провизией к тов. Пучкову. Я прострадал в коридоре часа три — и никакой провизии не получил: кооператив заперт. Я — к Каплуну. Он принял радушно — но поговорить с ним не было возможности — он входил в кабинет к Равич и выходил ежеминутно. Вот он подошел к телефону: — Это вы, тов. Бакаев? Иван Петрович? Нельзя ли нам получить то, о чем мы говорили? С белыми головками? Шаляпин очень просит, чтобы с белыми головками… Я знаю, что у вас опечатано три ящика (на Потемкинской, 3), велите распечатать. Скажите, что для лечебных целей…
Мережковские уехали. Провожал их на вокзал Миша Слонимский. Говорит, что их отъезд был сплошное страдание. Раньше всего толпа оттеснила их к разным вагонам — разделила. Они потеряли чемоданы. До последней минуты они не могли попасть в вагоны… Мережковский кричал:
— Я член совета… Я из Смольного!
Но и это не помогало. Потом он взвизгнул: Шуба! — у него, очевидно, в толпе срывали шубу.
Вчера Блок сказал: «Прежде матросы были в стиле Маяковского. Теперь их стиль — Игорь Северянин». Это глубоко верно. Вчера в Доме Искусств был диспут «О будущем искусстве», — но я туда не пошел: измучен, голоден, небрит.
Рождество 1920 г. (т. е. 1919, ибо теперь 7°е января 1920).
Конечно, не спал всю ночь. Луна светила как бешеная. Сочельник провел у Даниила Гессена (из Балтфлота) в «Астории». У Гессена прелестные, миндалевидные глаза, очень молодая жена и балт- флотский паек. Угощение на славу, хотя — на пятерых — две вилки, чай заваривали в кувшине для умывания и т. д. Была студентка, которая явно влюблена в Гессена, и, кажется, он в нее. Одес- сизм чрезвычайный.
Подслушанное: Ах, у меня тело замечательное. Когда я в Крыму была и купалась — все мужчины приходили смотреть. Только на меня и на Киру Симакову — только на нас двоих и смотрели. И вот все это пропадает зря, теперь никто не обращает внима- 1920 ния. Нет мужчин. Нет ни женихов, ни любовников.
У меня классические ноги, а я ношу ва-а-ленки (плачет). Когда-то были тройки, ужины, веселые мужчины… (Это говорит 19-летняя.)
Я весь поглощен дактилическими окончаниями, но сколько вещей между мною и ими: Машины роды, ежесекундное безденежье, бесхлебье, бездровье, бессонница, «Всемирная Литература», Секция исторических картин, Студия, Дом Искусств и проч., и проч., и проч.
Поразительную вещь устроили дети: оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые давали им в гимназии, сушили их — и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и разложили их под елкой — как подарки родителям! Дети, которые готовят к Рождеству сюрприз для отца и матери! Не хватает еще, чтобы они убедили нас, что все это дело Санта Клауса! В следующем году выставлю у кровати чулок! В довершение этого a rebours1 наша Женя, коей мы по бедности не сделали к Рождеству никакого подарка, поднесла Лиде, Коле и Бобе — шерстяные вытиралки для перьев — собственного изготовления — и перья.
2-й день Рождества 1920 г. я провел не дома. Утром в 11 ч. побежал к Луначарскому, он приехал на несколько дней и остановился в Зимнем дворце; мне нужно было попасть к 11 1/2, и потому я бежал с тяжелым портфелем. Бегу — смотрю, рядом со мною краснолицая, запыхавшаяся, потная, с распущенными косами девица, в каракулевом пальто на красной подкладке. Куда она бежала, не знаю, но мы проскакали рядом с нею, как кони, до Пролеткульта. Луначарского я пригласил в Дом Искусств — он милостиво согласился. Оттуда я пошел в Дом Искусств, занимался — и вечером в 4 часа — к Горькому. В комнате на Кронверкском темно — топится печка — Горький, Марья Игнатьевна, Иван Николаевич и Крючков сумерничают. Я спросил:— Ну что, как вам понравился американец? (Я послал к нему американца.) — «Ничего, человек действительно очень высокий, но глупый»... Возится с печью и говорит сам себе: «Глубокоуважаемый Алексей Максимович, позвольте вас предупредить, что вы обожгетесь… Вот, К. И., пусть Федор (Шаляпин) расскажет вам, как мы одного гофмейстера в молоке купали. Он, понимаете, лежит, читает, а мы взяли крынки — и льем. Он очнулся — весь в молоке. А потом поехали купаться, в челне, я предусмотрительно вынул пробки, и на середине реки стали погружаться в воду. Гофмейстер просит, нельзя ли ему выстрелить из ружья. Мы позволили.» Помолчал. 1920
«Смешно Луначарский рассказывал, как в Москве мальчики товарища съели. Зарезали и съели. Долго резали. Наконец один догадался: его за ухом резать нужно. Перерезали сонную артерию — и стали варить! Очень аппетитно Луначарский рассказывал. Со смаком. А вот в прошлом году муж зарезал жену, это я понимаю. Почтово-телеграфный чиновник. Они очень умные, почтово-телеграфные чиновники. 4 года жил с нею, на пятый съел. — Я, говорит, давно думал о том, что у нее тело должно быть очень вкусное. Ударил по голове — и отрезал кусочек. Ел он ее неделю, а потом — запах. Мясо стало портиться. Соседи пришли, но нашли одни кости да порченое мясо. Вот видите, Марья Игнатьевна, какие вы, женщины, нехорошие. Портитесь даже после смерти. По-моему, теперь очередь за Марьей Валентиновной (Шаляпиной). Я смотрю на нее и облизываюсь». — А вторая — вы, — сказал Марье Игнатьевне Иван Николаевич. — Я уже давно высмотрел у вас четыре вкусных кусочка. — Какие же у меня ку- сочьки? — наивничала Марья Игнатьевна.
А я уже стал вполне pater familias1. Вчера Боба торжественно подал мне листок бумаги с немецкими стихами и стал декламировать Liebe Vater2. Немка научила. Через 10 дней родится новое существо — неизвестного пола.
11 янв., вокресение. У Бобы была в гостях Наташенька Жухо- вецкая. Они на диване играли в «жаркое». Сначала он жарил ее, она шипела ш-ш-ш, потом она его и т. д. Вдруг он ее поцеловал. Она рассердилась:
— Зачем ты меня целуешь жареную?
З. Венгерова рассказывала мне, что Аким Волынский содрал с Гринберга некую сумму на издание Еврейской Энциклопедии. Конечно, никакой Энциклопедии он не издал, а стал выписывать себе пожетонное за заседания. Что ни день, то заседания. На это обратил внимание контроль, и отобрал у Акима деньги.
Поразительный человек! Природный приживальщик. Живет у нас в Доме Искусств — припеваючи и все ноет, все жалуется — заработки у него огромные, — человек он одинокий, но все попрошайничает…
17 янв. Сейчас Боба вбежал в комнату с двумя картофелинами и, размахивая ими, сказал: папа, сегодня один мальчик сказал мне такие стихи: «Нету хлеба — нет муки, не дают большевики. Нету
1920 хлеба — нету масла, электричество погасло». Стук
нул картофелинами — и упорхнул.
19 янв. 1920. Бобу в гимназии зовут Чука-Щука-рыбий хвост. У него есть товарищ Вертинский, который как-то спросил: «А разве селедку ловят несоленую?» Он был уверен, что вобла копченая плавает в реке. Мальчики дразнят его: «Гриб соленый, гриб сушеный». Когда они идут парами, они поют: Чука-Щука- рыбий хвост! Гриб соленый. Гриб копченый. Чука-Щука-рыбий хвост. — Вчера — у Анны Ахматовой. Она и Шилейко в одной большой комнате, — за ширмами кровать. В комнате сыровато, холодновато, книги на полу. У Ахматовой крикливый, резкий голос, как будто она говорит со мною по телефону. Глаза иногда кажутся слепыми. К Шилейке ласково — иногда подходит и ото лба отметает волосы. Он зовет ее Аничка. Она его Володя. С гордостью рассказывала, как он переводит стихами — a livre ouvert1 — целую балладу — диктует ей прямо набело! «А потом впадает в лунатизм». Я заговорил о Гумилеве: как ужасно он перевел Кольриджа «Старого моряка». Она: «А разве вы не знали. Ужасный переводчик». Это уже не первый раз она подхватывает дурное о Гумилеве. Вчера утром звонит ко мне Ник. Оцуп: нельзя ли узнать у Горького, расстрелян ли Павел Авдеич (его брат). Я позвонил, подошла Марья Игнатьевна. — Да, да, К. И., он расстрелян. — Мне очень трудно было сообщить об этом Ник. Авдеичу, но я в конце концов сообщил.
Вчера же — прихожу вечером в Студию — я вчера читал у шкло- витян о дактилическом окончании — мне говорят, что у повара Степана припадок. Иду к повару. Он лежит поперек кровати — желтый, глаза закатились, зубы оскалились. Студент Р. неустанно движет его рукою — как ручной насос. Я взял другую руку — и мы заработали как на пожаре. Но он умер прочно, навсегда, во всяком случае очень надолго. Возле него лежала недоеденная каша, которую он так хорошо готовил. Это он изготовил кастрюлю отличнейшей каши с ванилью — которой мы лакомились, встречая в Студии Новый год. Как торжественно, деликатно и музыкально — снимал он с кастрюли крышку — подав эту кашу на стол! Теперь уже никто не повторит этих жестов. Его искусство умерло вместе с ним…
25 января. Толки о снятии блокады*. Боба (больной) рассказывает: вошла 5-летняя девочка Альпер и сказала Наташеньке Жухо- вецкой:
1 с листа (франц.). 286
Знаешь, облака сняли. 1920
А как же дождик?
Лида спросила Наташу: — Из чего делают хлеб? — Из рожи.
Мороз ужасный. Дома неуютно. Сварливо. Вечером я надел два жилета, два пиджака и пошел к Анне Ахматовой. Она была мила. Шилейко лежит больной. У него плеврит. Оказывается, Ахматова знает Пушкина назубок — сообщила мне подробно, где он жил. Цитирует его письма, варианты. Но сегодня она была чуть- чуть светская барыня; говорила о модах: а вдруг в Европе за это время юбки длинные или носят воланы. Мы ведь остановились в 1916 году — на моде 1916 года.
февраля. Я вымыл голову. У меня от головы идет пар (в комнате очень холодно!). Боба кричит: У папы не голова, а Парго- лово!
Приближаются Машины роды. Она лежит больная — простуженная, заразилась от Бобы испанской болезнью. В комнате холодно. Каплун прислал дрова, но мокрые, огромные — нет пилы перепилить.
Моя неделя слагается теперь так. В понедельник лекция в Балт- флоте, во вторник – заседание с Горьким по секции картин, заседание по «Всемирной Литературе», лекция в Горохре; в среду лекция в Пролеткульте, в четверг – вечеринка в Студии, в пятницу – заседание по Секции картин, по «Всемирной Литературе», по лекции в Доме Искусств.
Завтра, кроме Балтфлота, я читаю также в Доме Искусств.
1920 как 1) больному Пятницкому нужно вино и 2) Гуми
леву нужны дрова, мы с Гумилевым отправились к Каплуну в Управление Советов. Этот вельможа тотчас же предоставил нам бутылку вина (я, конечно, не прикоснулся) и дивное, дивное печенье. Рассказывал, как он борется с проституцией, устраивает бани и т. д. — а мне казалось, что я у помощника градоначальника и что сейчас войдет пристав и скажет:
— Привели арестованных студентов, что с ними делать?
Нашел у Каплуна книгу Мережковского — с очень льстивой и подобострастной надписью… Гумилев один вылакал всю большую бутылку вина — очень раскис… побежал на свидание к Кульбабе*, забыв о лекции.
12 февраля. Описать бы мой вчерашний день — типический. Ночь. У Марьи Борисовны жар, испанская болезнь, ноги распухли, родов ждем с секунды на секунду. Я встаю — занимаюсь былинами, так как в понедельник у меня в Балтфлоте лекция о былинах. Читаю предисловие Сперанского к изд. Сабашникова, делаю выписки. Потом бегу в холодную комнату к телефону и звоню в телефон Каплуну, в Горохр, в Политотдел Балтфлота и ко множеству людей, нисколько не похожих на Илью Муромца. Воды в кране нет, дрова нужно пилить, приходит какой-то лысый (по виду спекулянт), просит устроить командировку, звонит г-жа Сахар: нет ли возможности достать от Горького письмо для выезда в Швейцарию, звонит Штейн, нельзя ли спасти библиотеку уехавшего Гессена (и я действительно спасал ее, сражался за каждую книжку), и т. д. Читаю работы студистов об Ахматовой.
Где-то как далекая мечта — мерещится день, когда я мог бы почитать книжку для себя самого или просто посидеть с детьми… В три часа суп и картошка — и бегом во «Всемирную». Там заседание писателей, коих я хочу объединить в Подвижной Университет. Пришли Амфитеатров, обросший бородой, Волынский, Лернер — и вообще шпанка. Все нескладно и глупо. Явился на 5 мин. Горький и, когда мы попросили его сообщить его взгляды на это дело, сказал: «Нужно читать просто… да, просто… Ведь все это дети — милиционеры, матросы и т. д.» Шкловский заговорил о том, что нужны школы грамоты, нужно, чтобы и мы преподавали грамоту… Штрайх (сам малограмотный) заявил, что он — арабская лошадь и не желает возить воду. И все признали себя арабскими лошадьми. Оттуда к Ахматовой (бегом), у меня нет «Четок», а я хотел читать о «Четках» в Пролеткульте. От Ахматовой (бегом) в Пролеткульт. Какой ветер, какие высокие безжалостные лестницы в Пролеткульте! Там читал каким-то замухрышкам и горничным об Анне Ахматовой — слушали, кажется, хорошо! — и оттуда (бегом) к Каплуну на Дворцовую площадь. Его нету, я опо- 1920
здал, он уже у Горького. Иду к его сестре и ем хлеб, который мне дал Самобытник, пролетарский поэт. Хлеб оказывается зацветший, меня тошнит. Я прошу прислать от Горького автомобиль Каплуна. Через несколько минут является мальчишка и говорит: — Тут писатель, за которым послал Каплун? — Тут. — Сейчас шофер звонил по телефону, просил сообщить, что он запоздает, так как он по дороге раздавил женщину. — Опять? — говорит сестра Каплуна. Через несколько минут шофер приезжает. «Насмерть?» — «Насмерть!» Я еду к Горькому. От голода у меня мутится голова, я почти в обмороке. У Горького в двух комнатах заседания — и он ходит из комнаты в комнату, словно шахматист, играющий одновременно несколько партий. Потом оба заседания соединяются. Профессора и — мы. Среди профессоров сидит некто черненький, который с пятого слова говорит: Наркомпрос, Наркомпрос, Наркомпрос. — К черту Наркомпрос! — рычу я и ни с того ни с сего ругаю это учреждение. Потом оказывается, что это и есть Наркомпрос. — Зеликсон, тот самый, коего мы очень боимся, хотели бы всячески задобрить и т. д. Я так и похолодел. Возвращаюсь около часу ночи домой — М. Б. худо, вся в поту, не спит ночей пять, голова болит очень, просит шерстяной платок. Ложусь и, конечно, не сплю. Вскакиваю утром — Женя замучена, у меня пальцы холодные, иду пилить дрова.
14 февраля. Нынешний день пуст — без книг и работы. Связывал сломанные сани — послезавтра Жене ехать за пайком в Балт- флот. Привязал к саням ключ, звонок, обмотал их веревкой. Неприятное столкновение с Штейном. Был у меня Гумилев. — Блок третьего дня рассказывал мне: «Странно! Член Исполнительного Комитета, любимый рабочими писатель, словом, М. Горький — высказал очень неожиданные мнения. Я говорю ему, что на Офицерской, у нас, около тысячи рабочих больны сыпным тифом, а он говорит: «Ну и черт с ними. Так им и надо! Сволочи!» Шествуя с Блоком по Невскому, мы обогнали Сологуба — в шубе и шапке — бодро и отчаянно шагавшего по рельсам — с чемоданом. Он сейчас же заговорил о французах — безо всякого повода — «Вот французы составляют словари… Мы с Анастасией Николаевной приехали в Париж… Я сейчас же купил себе цилиндр»... И вообще распекал нас обоих за то, что мы не французы.
23 февраля, понедельник. Сегодня какой-то праздник, но я тем не менее читал лекцию в Балтфлоте — о дактилях и анапестах. Черноглазый Хренов — и тот [фамилия зачеркнута. — Е. Ч.]
1920 малограмотный, но очень деликатный, изящный,
похожий на приват-доцента. Пайка никакого не дали мне до сих пор. Из Балтфлота по сказочно-прекрасной Дворцовой площади иду к Каплуну: месяц пронзительный, весенний, небо зеленое, сладострастное, лужи — силуэты Зимнего дворца, Адмиралтейства, деревьев — и звезды, очень редкие — и как будто впервые понимаешь, что такое жизнь, музыка, Бог. Каплун у дверей — ждет автомобиля. Я бегу домой: не родилось бы без меня то долгожданное чадо, которое — черт его знает — зачем захотело родиться в 1920 году, в эпоху Горохра и тифа.
Вчера дети на кухне рассматривали телефонную книжку, находили такие фамилии, как Жаба, Бобр, Жук, Мышь, Окунь, и хохотали до колик. Особенно Боба — изумительный мастер смеяться! «Дети капитана Гранта» он кончил, теперь читает Андерсена, но хочет еще какую-нб. «приключенческую книгу». Я пробовал увлечь его «Одиссеей» — нет, он слушал — но и только. Сегодня вечером я загляделся на месяц, и мне показалось, что Маша непременно должна сегодня родить: что-то такое в природе. Мы сейчас с ней обо всем переговорили — и вот она позвала меня в свою комнату — дрожит от озноба: «Тебе, К. И., придется ехать(?) за ней» (за акушоркой). Женя топит в ее комнате печку. Я сижу в своей комнате и смотрю в окно на пронзительный месяц. Буду читать былины. У Жени прелестное, вдохновенное, торжественное лицо. На днях обнаружилось, что у Жени есть альбом, куда ее братья и сестры писали ей корявые стишки. Нужно будет и мне сочинить ей какие-нб. стишки. Боба сегодня весь день возился с лопатой — расчищал снег, проделывал ручейки — неужели о моем будущем сыне (Гржебин клянется, что это будет дочь), неужели о нем будущие историки будут писать: род. 23 февр. 1920 г. в 2 часа ночи, скончался 9 ноября 1985 года. Как дико: я, я не доживу ни за что до 1985 года, а ему в эту пору будет всего лишь 65 лет. Он будет не старше Сологуба. Кстати: сегодня в Доме Литераторов «Вечер Сологуба». На всех заборах афиши. Ах какой сегодня ветер — диккенсовский. С далеких снежных полей — идешь из-за угла, а тебя гонит назад, и ты скользишь по обледенелому тротуару задом, задом, задом. Близится торжественный миг: иду за говорливой аку- шоркой. Хорошо, что в доме все есть: и хлеб, и чай, и сахар, и сухари, и картошка, и дрова — акушорки любят попить и поесть. Бегу за Мартой Фердинандовной.
Вот я и вернулся. Руки еще дрожат: нес тяжелые чемоданы Марты Фердинандовны: она впереди, махая руками, вправо-влево, вправо-влево! Проходя мимо белого дома: «Здесь меня тоже ждут — не сегодня-завтра… Нарышкины!»
Изумительно, что я ее нашел: не видно номеров 1920
на домах. По интуиции отыскал № 39-й, но где же квартира вторая? Позвонил в 17-ю, выругали; позвонил в 4-ю, какая-то иностранка объяснила, но путанно. Я пришел — длинногу- бая старуха зажгла лучину. — Теперь около 2-х ч. ночи. Марья Борис. в белой косынке сидит на диванчике. Боба спит у меня. Всюду свет. Топится плита. Из-за двери слышен Машкин смех. Что, если это ложная тревога? Теперь 4-й час. Пишу примечания к гржебинскому изданию Некрасова. Акушорке готовят кофей. 6 /2 ч. «Я клубышком каталася, я червышком свивалася» — схватки ежесекундные — меня разбудили через 1/4 часа после того, как я заснул: бегу за проф. Якобцевым. Телефон — слышно как два. Крик петуха — откуда? 8 1/2 часов, только что вернувшись с проф. Якобцевым — я переменил мокрый сапог на валенок — и стою на кухне — вдруг хрюкающий вопль — и плач-мяуканье: мяу — голос доктора: дочка! Коля входит на кухню: девочка! У меня никаких чувств: слушаю плач — и ничего.
29 февраля. 1920. Как скоро забываются сны. Сегодня всю ночь мне снилось, как моя мама выходила замуж за присяжного поверенного Богомольца — я пережил столько чувств, и вот теперь забыл все решительно! Только и помню, как открываются двери и куда-то, в очень людное место входят об руку жених и невеста! Помню свое лицо — в это время! Пишу для Гржебина краткую биографию Некрасова. Очень легко.
Гумилев (Оцупу): «О! Каплун — это аристократический дом! Это тебе не герцогиня Лейхтенбергская».
15 марта 1920. На днях скончалась Ольга Ивановна Дориоме- дова, мать Марьи Константиновны Гржебиной. Я был на панихиде. Анненкова попросили нарисовать покойницу. Он встал у гроба, за шкафом, так что его никто не видел; я глянул, вижу: плачет. Рисует и плачет. Слезы капают на рисунок! Я подошел, ему стало стыдно. «О, какая милая, милая была бабушка!» — сказал он, как бы извиняясь.
20 марта. Скончался Федор Дмитриевич Батюшков. В последнее время он был очень плох: колит, ноги не действовали, и вечно за ним тянулись какие-то тряпки, подтяжки, вечно незастегну- ты брюки, — весь запыленный, руки грязные. В последний раз мы с ним разговорились неделю назад, он сказал: мне бы только на две недели отдохнуть в больнице, полежать, и я стану другим человеком. Бедный, вежливый, благородный, деликатнейший,
1920 джентльменнейший изо всей нашей коллегии.
Я помню его почти молодым: он был влюблен в Марию Карловну Куприну. Та над ним трунила — и брала взаймы деньги для журнала «Мир Божий». (Батюшков был членом редакции.) Он закладывал имения — и давал, давал, давал. Помню вечера у Марии Карловны: она чуть-чуть пьяная, с голой шеей, двадцатишестилетняя и вокруг нее трое влюбленных: Иорданский, Цен- ский и Батюшков. Иорданский отнесся к делу просто — и сразу стал хозяином положения, а Батюшков приходил, вздыхал, сидел, молчал, выпивал десять стаканов чаю — и уходил. Дворянин! Писал он вязко, тинно, тягуче, но был образован и знал много.
Вчера заседание у Гржебина — в среду110. Я, Блок, Гумилев, Замятин, Лернер и Варвара Васильевна. Началось с того, что Горький, сурово шевеля усами, сказал Лернеру: «Если вы на этой неделе не принесете “Казаков” (которые заказаны Лернеру около полугода назад), я закажу их кому-нб. другому». Лернер пролепетал что-то о том, что через три дня работа будет закончена вполне. Он говорит это каждый день. — Где заказанный вам Пушкин? — Я уже начал. — Но ведь на этой неделе вы должны сдать… (На лице у Лер- нера — ужас. Видно, что он и не начинал работать.) Потом разговор с Гумилевым. Гумилев взялся проредактировать Алексея Толстого — и сделал черт знает что. Нарезал беспомощно книжку — сдал и получил 20 000 р. Горький перечислил до 40 ошибок и промахов. Потом — разговор с Блоком. Блок взялся проредактировать Лермонтова — и, конечно, его работа прекрасна. Очень хорошо подобраны стихи — но статья написана не в популярно- вульгарном тоне, как нужно Горькому, а в обычном блоковском, с напрасными усилиями принизиться до уровня малокультурных читателей. Для Блока Лермонтов — маг, тайновидец, сновидец, богоборец; для Горького это «культурная сила», «двигатель прогресса», здесь дело не в стиле, а в сути. Положение Блока — трагическое. Чем больше Горький доказывал Блоку, что писать надо иначе: «дело не в том, что Лермонтов видел сны, а в том, что он написал “На смерть Пушкина”», тем грустнее, надменнее, замкнутее становилось измученное прекрасное лицо Блока.
Замятин еще не закончил Чехова. Я — после звериных трудов сдал, наконец, Некрасова. Когда мы с Горьким случайно оказались в другой комнате — он очень огорченно и веско сказал:
— Вот наши писатели. Ничего не могут! Ничего. Нет, Корней Иваныч, ученые лучше. Вот мы вчера заседали здесь — это люди! Ферзман, Ольденбург и Пинкевич! Как работают. А из писателей вы один. Я вами любуюсь… Да, любуюсь…
Он только что получил от Уэльса письмо — и 1920
книжки, написанные Уэльсом, — популяризация естественных наук*. Это Горькому очень дорого: популяризация. Он никак не хочет понять, что Блок создан не для популяризации знаний, а для свободного творчества, что народу будет больше добра от одного лирического стихотворения Блока, чем от десяти его же популярных брошюр, которые мог бы написать всякий грамотный полуталант, вроде меня.
После заседания я (бегом, бегом) на Васильевский Остров на 11 линию — в Морской корпус — там прочитал лекцию — и (бегом, бегом) назад — черт знает какую даль! Просветители из-под палки! Из-за пайка! О, если бы дали мне месяц — хоть раз за всю мою жизнь — просто сесть и написать то, что мне дорого, то, что я думаю! Теперь у меня есть единственный день четверг — свободный от лекций. Завтра — в Доме Искусств. Послезавтра — в Управлении Советов, Каплунам. О! О! О! О!
30 марта. Как при Николае I образовался замкнутый в себе класс чиновничьей, департаментской тли, со своим языком, своими нравами. Появился особый жаргон «комиссариатских девиц». Говорят, напр., «определенно нравится», «он определенно хорош» и даже «я определенно иду туда». Вместо — «до свидания» говорят: «пока». Вместо: «до скорого свидания» — «Ну, до скорого».
Вчера читал лекцию в Педагогическом институте Герцена — Каменноостровский, 66 — и обратно ночью домой. Устал до судорог. Ночь почти не спал — и болит сердце.
Горький по моему приглашению читает лекции в Горохре (Клуб милиционеров) и Балтфлоте. Его слушают горячо, он говорит просто и добродушно, держит себя в высшей степени демократично, а его все боятся, шарахаются от него, — особенно в милиции. — Не простой он человек! — объясняют они.
На днях Гржебин звонил Блоку: «Я купил Ахматову». Это значит: приобрел ее стихи. Дело в том, что к Ахматовой принесли платье, которое ей внезапно понравилось, о котором она давно мечтала. Она тотчас же — к Гржебину и продала Гржебину свои книги за 75 000 рублей.
Мы встретили ее и Шилейку, когда шли с Блоком и Замятиным из «Всемирной». Первый раз вижу их обоих вместе… Замечательно — у Блока лицо непроницаемое — и только движется все время, зыблется, «реагирует» что-тонеуловимое вокруг рта. Не рот, а кожа возле носа и рта. И у Ахматовой то же. Встретившись, они ни глазами, ни улыбками ничего не выразили, но там было высказано много.
1920 Розинер рассказывает, что на базарах продают
коробочки с вшами. Цена коробочки 200 р. Солдаты покупают нарасхват. Предъявит начальству — отпуск.
1 апреля 1920 г. Вот мне и 38 лет! Уже два часа. Составляю каталог детских книг для Гржебина — и жду подарков. Вечер. Днем спал под чтение Бобы (Боба читал Сэттона Томпсона), и мое старое, старое, старое сердце болело не так сильно. Отдохнуло. Потом пили чай с дивным пирогом: изюм, корица, миндалин. Вычисляли: изюм — из Студии, корица — из Горохра, патока — из Балтфло- та и т. д. Словом, для того, чтобы испечь раз в год пирог, нужно служить в пяти учреждениях. Я спросил как-то у Блока, почему он посвятил свое стихотворение
Шар раскаленный золотой
Борису Садовскому, которому он так чужд. Он помолчал и ответил: — Садовской попросил, чтобы я посвятил ему, нельзя было отказать.
Обычный пассивизм Блока. «Что быть должно, то быть должно». «И приходилось их ставить на стол»*.
10 апреля. Пертурбации с Домом Искусства. Меня вызвали повесткой в Комиссариат просвещения. Я пришел. Там — в кабинете Зеликсона — был уже Добужинский. Зеликсон, черненький, в очках, за большим столом — кругом немолодые еврейки, акушерского вида, с портфелями. Открылось заседание. На нас накинулись со всех сторон: почему мы не приписались к секциям, подсекциям, подотделам, отделам и проч. Я ответил, что мы, писатели, этого дела не знаем, что мы и рады бы, но… Особенно горячо говорила одна акушорка — повелительным, скрипучим, аффектированным голосом. Оказалось, что это тов. Лилина, жена Зиновьева. Мой ответ сводился к тому, что «у вас секция, а у нас Андрей Белый; у вас подотделы, у нас — вся поэзия, литература, искусство». Меня не удивила эта страшная способность женщин к мертвому бюрократизму, к спору о формах и видимостях, безо всякой заботы о сущности. Ведь сущность ясна для всякого: у нас, и только у нас, бьется пульс культурной жизни, истинно просветительной работы. Все клубы — существуют лишь на бумаге, а в этом здании на Морской кипит творческая большая работа. Конечно, нужно нас уничтожить. И вот поднимается тов. Ятманов и говорит от лица Пролеткульта, что он имеет основание не доверять «господам из Дома Искусств» и требует, чтобы туда послали
ревизию. И именно пролеткультовцев в качестве ре- 1920
визора. Зеликсон отпарировал: — А не послать ли ревизоров к вам?
И потом опять начался непонятный мне бюрократический спор: почему мы не секция, не подсекция, не отдел, не подотдел? Престарелые акушорки предавались этому спору взасос. Так странно слышать в связи с этими чиновничьими ярлычками слово «Искусство» и видеть среди этих людей — Добужинского.
Вечером того же дня — вечер Гумилева. Гумилев имел успех. Особенно аплодировали стихотворению «Бушменская космогония». Во время перерыва меня подзывает пролеткультский поэт Арский и говорит, окруженный другими пролеткультцами:
Вы заметили?
Что?
Ну… не притворяйтесь… Вы сами понимаете, почему Гумилеву так аплодируют?
Потому что стихи очень хороши. Напишите вы такие стихи, и вам будут аплодировать…
Не притворяйтесь, К. И. Аплодируют, потому что там говорится о птице…
О какой птице?..
О белой… Вот! Белая птица. Все и рады… здесь намек на Деникина.
У меня закружилась голова от такой идиотической глупости, а поэт продолжал:
Там у Гумилева говорится: «портрет моего государя». Какого государя? Что за государь?*
Пасхальная ночь. Звонят колокола. Я рассматриваю «Русскую Старину»: нет ли чего о Муравьеве-Вешателе? Плита на кухне красная: пахнет куличами. Дети сидят в спальне с Жоржиком Познером и говорят о книгах: о Всеволоде Соловьеве, Жюль Верне и т. д. Только и слышишь: А вы читали? А вы читали? Боба вставил слово: он только что прочитал «Детей капитана Гранта» и сейчас читает «80 000 лье под водой». — По-моему это энциклопедический словарь. — Мурочка проснулась. М. Б.: «Дети, наденьте пальто, идите на балкон: Крестный ход!»
4-й или 5-й день Пасхи. У Лиды — в гимназии постановка «Дюймовочки». Она исхудала, почти не спала. Уже месяца два она только и думает об этом дне. Мой цилиндр, мамины платья — все пошло в дело. Сегодня утром она входит и дает мне бинокль, а я болен, кашляю, измучен.
1920 19 апреля. Сегодня впервые я видел прекрасного
Горького — и упивался зрелищем. Дело в том, что против Дома Искусств уже давно ведется подкоп. Почему у нас аукцион? Почему централизация буржуазии? Особенно возмущался нами Пунин, комиссар изобразительных искусств*. Почему мы им не подчинены? Почему мы, получая субсидии у них, делаем какое-то постороннее дело, не соответствующее коммунистическим идеям? и проч.
Горький, с черной широкополой шляпой в руках, очень свысока, властным и свободным голосом:
«Не то, государи мои, вы говорите. Вы, как и всякая власть, стремитесь к концентрации, к централизации — мы знаем, к чему привело централизацию самодержавие. Вы говорите, что у нас в Доме Искусств буржуи, а я вам скажу, что это все ваши же комиссары и жены комиссаров. И зачем им не наряжаться? Пусть люди хорошо одеваются — тогда у них вшей не будет. Все должны хорошо одеваться. Пусть и картины покупают на аукционе — пусть! — человек повесит картинку — и жизнь его изменится. Он работать станет, чтоб купить другую. А на нападки, раздававшиеся здесь, я отвечать не буду, они сделаны из-за личной обиды: человек, который их высказывает, баллотировался в Дом Искусства и был забаллотирован»...
Против меня сидел Пунин. На столе перед ним лежал портфель. Пунин то закрывал его ключиком, то открывал, то закрывал, то открывал. Лицо у него дергалось от нервного тика. Он сказал, что он гордится тем, что его забаллотировали в Дом Искусства, ибо это показывает, что буржуазные отбросы ненавидят его…
Вдруг Горький встал, кивнул мне головой на прощанье — очень строгий, стал надевать перчатку — и, стоя среди комнаты, сказал:
Вот он говорит, что его ненавидят в Доме Искусств. Не знаю. Но я его ненавижу, ненавижу таких людей, как он, и… в их коммунизм не верю.
Подождал и вышел. Потом на лестнице представители военного ведомства говорили мне:
Мы на этом заседании потеряли миллион. Но мы не жалеем: мы видели Горького. Это стоит миллиона! Он растоптал Пу- нина, как вошь.
Перед этим я говорил с Горьким. Ему следует получить на Мурманской ж. д. паек: он читает там лекции. Он говорит: нельзя ли устроить так, чтобы этот паек получала Маруся (Бенкендорф). Я спросил, не записать ли ее его родственницей.
Напишите: родная сестра!
Конец мая. Белая ночь. Был только что у Белиц- 1920
кого. Он официально сошелся с сестрой Каплуна и поселился на Мойке, 11. Я Белицкого очень люблю. Были: брат Каплуна, четырехугольный мужчина, из тех недалеких людей, которые не умеют разговаривать, а умеют только говорить на ка- кую-нб. одну тему, маленькая Лидия Павловна Брюллова, умная, с большим вкусом (бывшая жена Пильского), теперь правая рука Каплуна, и секретарша Каплуна, Мария Иосифовна, черкешенка. Словом, все — департаментские крысы, статские и действительные статские советники. И департаментский разговор. За сладким пирогом — говорят о третьем лагере принудительных работ — лагере для женщин (проституток). Как он возник, какие у него цели. Брюллова рассказывает. Было первое заседание. Каплун сказал речь. «Пролетарий должен протянуть руку… Проститутки те же пролетарии… Проституция и социализм… Софья Мармеладова» и проч., и проч. Потом встает Белицкий: «Счастье проституток — дело самих проституток. Нужно основать профессиональный союз проституток. Это улучшит качество их труда и т. д». Встала я. Говорю: «Сами мужчины часто совращают женщин… Особенно матросы пристают к так называемым порядочным. Вчера я иду по улице, и какой-то матрос стал насвистывать мне на ухо какую-то песню. Вот нужно бы бороться с мужским совращением… »
Встает какой-то коммунист и говорит: «предыдущая ораторша сказала, что вчера ей только посвистели, и она уже стала проституткой. В этом никого винить нельзя. Тут виноваты не различие полов, а различие классов».
Потом говорили о сестре Некрасова, Елисавете Александровне Рюмлинг — кошмаре всего Управления Советов. Ее облагодетельствовали с ног до головы, она просит наянливо, монотонно, часами — «А нельзя ли какао? Нельзя ли керосину? Вот говорят, что такому-то вы выдали башмаки, и т. д.» Ее дочь была принята Каплуном на службу. 3 месяца не являлась, но мать пришла за жалованием. Каплун и Белицкий выдали ей свои деньги. 12 тысяч. Она пересчитывала раз десять и сказала:
— Дайте еще 400 рублей, потому что в месяц выдают 4 100 рублей (или что-то в этом роде).
Напрасно они уверяли ее, что дают ей свои деньги, она не верила и смотрела на них, как на мазуриков. Это вообще ее черта: смотреть на людей, как на мазуриков. Я часто отдавал ей зимою последнее полено — она брала — никогда не благодарила — и всегда смотрела на меня с подозрением. Однажды она сказала мне:
1920 — Когда я была вам нужна, вы хлопотали обо
мне…
Чем же она была мне нужна? Тем, что я устроил для нее паек, отдавал ей лампу, кофей, спички и т. д. Она думает, что я, пригласив ее выступить вместе с собою, участвовать в вечере памяти Некрасова, сделал какую-то ловкую карьеру. А между тем это была чистейшая благотворительность, очень повредившая моей лекции.
26 июня. Наши на даче, я в городе. Неделю назад был в третьем лагере принудительных работ — что на Разливе. Лагерь — для проституток. Большое белое здание, бывший детский приют — населен малорослыми, веснущатыми, хриплоголосыми, очень некрасивыми девками. Белицкий приехал туда на ревизию. Они обступили его: «Тов. Белицкий, почему нам не дают сахару? Обещали сахар и не дают!» Ходят по дому свободно — щеголяя кривыми, толстыми, мясистыми ногами. Белицкий деликатно мигает глазами и обещает все поправить. А поправлять нечего: все сплошная ерунда. Этот белый дом — не лагерь принудительных работ, а правительственный дом терпимости, содержимый на счет государства. Работ никаких не производится. Даже огорода нет. Обещали устроить мастерские — но нет ни швейных машин, ни ниток. И вот бездельные девки слоняются по большому дому, дурея от скуки, хрипя идиотские песни. Комендант — коммунист, как обнаружилось на днях, взял как-то четырех наиболее смазливых — и уехал с ними кататься в лодке; — сахару, ханжи, спирту — было сколько угодно. Его арестовали. Оказывалось, что он отпускал своих любимиц в город — и они (по крайней мере, одна из них) после каждой поездки привозила тысяч 20, украденных ею в трамваях. Она воровка, специалистка по трамвайным кражам. Она так и говорила: — Отпустите меня покататься в трамваях. Я вам денег привезу.
Отпуски давались всем — и все они (содержимые на счет социалистического государства) — уезжали в город проститутни- чать. Они уже не боялись арестов, — ибо они и так арестованные. Когда им сказали: «Зачем вы продолжаете ваше гнусное дело?» — они отвечали: «Нам не хватает еды: нужно же приработать!»
У Каплуна издох волчонок. Он кормит своих волчат молоком — в то время как многие матери сохнут от ужаса, что не могут напоить детей!
«Вечер Блока»*. Блок учил свои стихи 2 дня наи- 1920
зусть — ему очень трудно помнить свои стихи. Успех грандиозный — но Блок печален и говорит:
Все же этого не было! — показывая на грудь.
28 июня. Дом Искусств. Пишу о Пожаровой. Вспомнил, что на кухне Дома Искусств получают дешевые обеды, встречаясь галантно, два таких пролетария, как бывший князь Волконский и бывшая княжна Урусова. У них в разговоре французские, английские фразы, но у нее пальцы распухли от прошлой зимы и на лице покорная тоска умирания. Я сказал ему в шутку на днях:
Здравствуйте, ваше сиятельство.
Он обиженно и не шутя поправил:
Я не сиятельство, а светлость…
И стал подробно рассказывать, почему его дед стал светлейшим. В руках у него было помойное ведро.
Сколько английских книг я прочитал ни с того ни с сего. Начал с Pickwick’a — коего грандиозное великолепие уразумел только теперь. Читаешь — и будто в тебя вливается молодая, двадцатилетняя бессмертно-веселая кровь. После — безумную книгу Честертона «Manalive» с подозрительными афоризмами и притворной задорной мудростью, потом «Kidnapped» Стивенсона — восхитительно написанную, увлекательнейшую, потом отрывки из Барнеби Рэджа, потом Conan Doyle — мелкие рассказы (ловко написанные, но забываемые и — в глубине — бесталанные) и т. д., и т. д. И мне кажется, что при теперешней усталости я ни к какому иному чтению не способен. Ничего систематического сделать не могу. Книгу дочитать — и то труд. Начал «Анну Каренину» и бросил. Начал «Catriona» (Stevenson) и бросил*.
У нас в Доме Искусств на кухне около 15 человек прислуги — и ни одного вора, ни одной воровки! Поразительно. Я слежу за ними пристально — и восхищаюсь, как они идиллически честны! Это аристократия нашего простонародия. Если Россия в такие годы могла дать столько честных, милых, кротких людей — Россия не погибла. Или взять хотя бы нашу Женю, милую нашу служанку, которая отдает нашей семье всю себя! Но где найти 15 честных интеллигентных людей? Я еще не видел в эту эпоху ни одного.
Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это — уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, — что Китти, Облонский, Левин и Ал. Ал. Каренин так же древни, как,
1920 напр., Посошков или князь Курбский. Теперь — в
эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, ми- лиционерш, кондукторш, — те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными. И то психологичничанье, то вниканье [в оригинале пропуск. — Е. Ч.].
Придумал сюжет продолжения своего «Крокодила». Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди — в Зоологическом саду — а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Ва- сильчиков спасает их.
Июль. Жара. Ермоловская*. Наташа Жуховецкая (6 лет) говорит:
— Пшеница — жена, а пшено — ее муж!
Вспоминаю, как недавно я брился в парикмахерской на Морской, а парикмахер, бреющий другого клиента, рассказывал, как его знакомый поймал на Фонтанке — вот такую щуку — фунтов 10. Мой парикмахер и обиделся, и вознегодовал: — Вот такую щуку! На удочку! Из Фонтанки! — Бросил меня брить, подошел вплотную к тому парикмахеру — и стал издеваться над ним. Тот солидно клялся и божился — и говорил: «Что вы ко мне пристаете?» — а оба клиента сидели с намыленными щеками и целая очередь небритых мужчин ждала. Такова революция.
Октябрь 1920. Только что вернувшись из Москвы, Горький разбирал бумаги на столе и нашел телеграмму:
«Максиму Горькому. Сейчас у меня украли на станции Киляево две пары брюк и 16 000 рублей денег».
Подписано именем, Горькому неизвестным.
Когда встречали Wells’a, Горький не ответил на поклон Пуни- на — не ответил сознательно. Когда же я сказал ему: зачем вы не ответили Пунину? — он пошел, разыскал Пунина и поздоровался.
Амфитеатров – человек дешевый и пошлый. Двадцать лет был нововременцем. Перекинулся в радикальный лагерь — написал несчастных Обмановых (тусклую сатиру на царя, в духе Щедрина) — и был со всем комфортом сослан на короткое время в Минусинск*. С тех пор разыгрывает из себя политического мученика.
«Когда я был сослан»... «Когда я сидел в тюрьме»... 1920
«В бытность мою в Сибири». Чуть не ежедневно писал он о своих политических страданиях — во всех газетных фельетонах. Спекулировал на Минусинске, как мог.
Нужно возможно скорее найти себе тему. В сотый раз я берусь писать о Блоке — и падаю под неудачей. «Блок» требует уединенной души. «Анну Ахматову и Маяковского»* я мог написать только потому, что заболел дизентерией. У меня оказался не то что досуг, но уединенный досуг.
Замятин беседовал с Уэльсом о социализме. Уэльс был против общей собственности, Горький защищал ее. — А зубные щетки у вас тоже будут общие? — спросил Уэльс.
Когда я только что «возник» в Петербурге, я был очень молод. Моя молодость скоро всем надоела. «Чуковский скоро празднует 25-летие своего 17-летия», — говорил Куприн.
3 октября 1920 г. Третьего дня был у Горького. Говорил с ним о Лернере. История такая: месяца полтора назад Горький вдруг явился во «Всемирную» и на заседании назвал Лернера подлецом. «Лернер передает всякие цифры и сведения, касающиеся “Всемирной Литературы”, нашим врагам, Лемке и Ионову. Поэтому его поступок подлый, и сам он подлец, да, подлец». Лернера эти слова раздавили. Он перестал писать, есть, пить, спать — ходит по улицам и плачет. Ничего подобного я не видал. В Сестро- рецке мне, больному, приходилось вставать с постели и водить его по берегу — целые часы, как помешанного. Оскорбление, нанесенное Горьким, стало его манией. Ужаснее всего было то, что, оскорбив Лернера, Горький уехал в Москву, где и пребывал больше месяца. За это время Лернер извелся совсем. Наконец Горький вернулся — но приехал Wells и началась неделя о Уэльсе. Было не до Лернера. Я попробовал было заикнуться о его деле, но Горький нахмурился: «Может быть, он и не подлец, но болтун мерзейший… Он и Сергею Городецкому болтал о “Всемирной Литературе” и т. д.». Я отошел ни с чем. Но вот третьего дня вечером я пошел к Алексею Максимовичу на Кронверкский — и, несмотря на присутствие Уэльса, поговорил с Горьким вплотную. Горький прочел письмо Лернера и сказал: да, да, Лернер прав, нужно вот что: со- 1920 берите членов «Всемирной Литературы» в том же соста
ве, и я извинюсь перед Лернером – причем отнесусь к себе так же строго, как отнесся к нему. Это меня страшно обрадовало. — Почему вы разлюбили «Всемирную Литературу»? — спросил я. — Теперь вы любите Дом Ученых? — Очень просто! — ведь из Дома Ученых никто не посылал на меня доносов, а из «Всемирной Литературы» я сам видел 4 доноса в Москве, в Кремле (у Каменева). В одном даны характеристики всех сотрудников «Всемирной Ли- терературы» — передано все, что говорит Алексеев, Волынский и т. д. Один только Амфитеатров представлен в мягком, деликатном виде. (Намек на то, что Амфитеатров и есть доносчик.) Другой донос — касается денежных сумм. Все это мерзко. Не потому, что касается меня, я вовсе не претендую на чью-нибудь любовь, как-то никогда это не занимало меня. Я знаю, что меня должны не любить, не могут любить, — и примирился с этим. Такая моя роль. Я ведь и в самом деле часто бываю двойствен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя. Я сидел ошеломленный.
Сейчас Горький поссорился с властью и поставил Москве ряд условий. Если эти условия будут не приняты, Горький, по его словам, уйдет от всего: от Гржебина, от «Всемирной Литературы», от Дома Искусств и проч.
19 ноября. Встретил на Невском Амфитеатрова: «Слыхали, Горький уезжает за границу: Горький, Марья Федоровна и Родэ. Родэ устроит маленький кафешантанчик, Мар. Ф. будет петь, а Горький будет у них вышибалой, вроде Васьки Красного». Вот до каких пределов дошла у Амфитеатрова ненависть к Горькому
23 ноября. Утром при светлячке пишу. Только что кончил «Муравьева и Некрасова»* и снова берусь за Блока. Но как-то потерял аппетит. «Стихи о Прекрасной Даме», столь чаровавшие меня в юности, словно умерли для меня. Читаю — одни слова! На шестое декабря я назначил снова свою лекцию об Муравьеве и Некрасове. — Не знаю, будет ли сбор. Сейчас побегу хлопотать. Мурочке 9 месяцев, она делает невообразимые гримасы. Когда я беру ее на руки, она первым долгом берет меня за усы, потому что усы — мой главный отличительный признак от всех окружающих ее безусых. Ее очень забавляет вентилятор у меня в комнате, кукла с проломленной головой без рук, «огонечек» и «лошадка». Стоит только сказать слово «огонечек», и она поднимает голову вверх. Ребенок она вполне законченный, очень закругленный, без недомолвок, неясных очертаний. Все в ней очень отчетливо — точно она взрослая. Теперь у нее начинают дей- 1920
ствовать ножки, ее тянет танцевать, и когда берешь ее на руки и помогаешь ей прыгать, упираясь ножками, она прыгает раз тысячу, доводя всех до изнеможения — сама в экстазе.
Ах, милый вентилятор в моей комнате, он поет так по-диккенсовски уютно, усыпительно, разнообразно. Третьего дня в Доме Искусств обнаружилась кража: кто-то поднял чехлы у диванов и срезал ножом дорогую обивку — теперь это сотни тысяч: прислуга Дома Искусств и все обитатели разделились по этому поводу на две партии. Одни утверждают, что обивку похитил поэт Мандельштам, а другие, что это дело рук поэта Рюрика Ивне- ва, которому мы дали приют на неделю. Хороши же у поэтов репутации!
ноября. Вчера Блок на заседании у Тихонова («Всемирная Литература») подошел ко мне и словоохотливо рассказал, что он был у художника Браза и что там был немецкий писатель Голичер, который приехал изучать советский быт. Голичер говорил: — Не желайте лучшего, теперь всякий другой строй будет хуже большевистского. (Очевидно, для Блока эти слова очень значительны.) — И вы согласились с ним? — «Не с ним, а с тоном его голоса. Он говорил газетные затасканные вещи, но тон был очень глубокий»*. Заговорили о Горьком. «Горький притворяется, что он решил все вопросы и что он не верит в Бога… Есть в нем что-то поэтическое, затаенное». Мурочке наша соседка, жена домкомбед- чика, сшила пальто. Марья Борисовна второй день выносит ее на улицу. Каждая лошадка вызывает сенсацию. Ноги у нее очень крепкие, ей нравится давать им работу — и она смеется, когда упирается на них. Ко мне относится с кокетливой застенчивостью — если я подхожу, потупляется, и только по движениям ее рук и нервному перебиранию ног я вижу, что она ощущает мое приближение. Когда М. Б. укачивает ее, она говорит ей: собачка спит, папа спит, лошадка спит, вентилятор спит.
ноября. Вчера я читал в Петрокомнате [так в оригинале. — Е. Ч.] о Достоевском. Я читаю о Достоевском каждый четверг. Слушают меня влюбленно, и г-жа Безперечная вчера в знак приязни подарила мне 4 свечи. Чем я отблагодарю ее? Неделю назад Вера Бор. Киселева вывязала для меня 2 пары носков. Ее муж принес их в Дом Искусств. Марья Сергеевна передала их Коле, и Коля их потерял!! Коля явно неравнодушен к Кире. Сегодня я начал заниматься Блоком вплотную. Даже набросал несколько строк.
1920 27 ноября 1920. 4 /2 ч. ночи. Сейчас сон: будто я
что-то такое прочитал в Доме Литераторов, а потом дал в корректуре Тихонову. Тихонов будто живет в Куоккала, там, где Пуни. Рядом с ним — Евдокия Петровна. Прихожу к ней — она что-то ласковое. В углу сидит Замятин — «не мешайте мне думать». Очень грубо. — Что это с ним? — спрашивает Евдокия Петровна. «Он хочет со мною поссориться», — отвечаю я с болью, с тоскою. Иду в другую дачу, где Тихонов. Он выходит ко мне бледный, изможденный, без улыбки. — Что с вами, Тишенька? — спрашиваю я ласково. А он: «Я думаю, что вас исключат» и показывает мне корректуру с моими помарками. Тут я понял холодность Замятина: очевидно, в этой корректуре что-то чудовищное, и меня сейчас выгонят из «Всемирной Литературы», и я пропал.
Тут суммировались все впечатления за последние дни. Дело в том, что Ольденбург во «Всемирной Литературе», делая отчет о моем предисловии к «Барнеби Рэджу», — сказал, что предисловие чудесное, великолепное, лучше всех. Потом он же делал отчет о моем исправленном Уитмэне — и, хваля, бранил. Из его похвал и брани я видел, что книжки он не читал, а только глянул в нее. Дальше: Замятин делал отчет о моей редактуре «Барнеби Рэджа» и, действительно, нашел немало изъянов. Дальше: мы с Замятиным редактировали № 1-й журнала «Дом Искусств» — и он грубовато сказал мне, что я плохо держал корректуру; меня тогда же удивил его тон. Обычно он почтителен и джентльменист. Вчера я был в Доме Литераторов, обедал — хлопотал о билетах на свою лекцию — и вот в результате месиво, в виде сна.
28 ноября. Весь день вчера читал Влад. Соловьева: о Конте, о Платоне, о Пушкине, о Лермонтове — туповато. Покуда высказывает общеобязательные мысли — хорошо, умно; чуть перейдет к своим-натяжки и плоскость. Читал Вяч. Иванова: о Достоевском, о Чурлянисе. Вечером — лекция о Достоевском. Нас снимали при магнии. Слушателей было множество. Была, между прочим, Ирина Одоевцева, с которой — в Дом Искусств и обратно. Лида ударилась в стихотворство. — Лида играет (кажется, Баха), я смотрю на беловатый дым, который кусками, порывисто вздымается вверх (во дворе напротив, от костра), и мне кажется, что он пляшет под Лидину музыку, то замедляя, то ускоряя темп. — Вчера я ужинал на кухне и впервые беседовал с нашей новой кухаркой, узкоглазой старухой Натальей Андреевной. Она сообщила мне, что в Библии было пророчество, что через три года и 6 месяцев после свержения царя — наступит конец жидовскому царству, что жидам предсказано, что они будут царствовать 3 раза: раз в древности, второй раз — когда Христа распяли, и в России — третий раз теперь.
Но скоро их царству конец. Также она поведала 1920
мне, что одна ее знакомая была 8 дней в летаргическом сне (слово «летаргический» с большой гордостью) и теперь предсказывает: скоро жидовскому царству конец. Потом она сообщила, как та вылечила ей молитвой руку (а доктора не могли и хотели резать), потом — как она хочет пойти на богомолье, как она была в Сарове и т. д.
29 ноября. Читал Шеллинга, Жирмунского и проч. Вечером был в Доме Кшесинской, в Клубе, на Кронверкском. Думал читать большую лекцию для 10—15 человек, но оказалось, что по воскресеньям — кинематограф — и пришла куча народу, с детьми. Я решил читать не больше 10—15 минут, — и это безумно понравилось публике. Аплодировали за краткость. Бедные, им так надоели эти профессиональные мямли, которые перед каждым спектаклем, перед каждым развлечением канителят по 3 часа об индивидуализме, солипсизме и проч. Вечером — дома с детьми. Лида с Женей Лунц расшалились — Женя легла на стулья — якобы умершая египтянка, а Лида по всем правилам «бальзамного искусства» приготовила из нее мумию.
1 декабря 1920 г. Сейчас я позвал нашу новую служанку: — «Наталья Андреевна, дайте мне, пожалуйста, хлеба!» Она обиделась: «Как благородно! (буквально, буквально). Это по новому закону. Прежде только старых нянь так звали». Ей очень нравится, что ее, пожилую женщину, лет 50-ти, зовут Наташей. — Сегодня похерил все, что писал о Блоке, и начал по-другому.
Анекдоты: сходство между советским супом и коммунистом: оба жидковаты; что мы увидим, если снимем штаны с 6-ти коммунистов? 12 колен Израиля; почему РСФСР читается с обоих концов одинаково? чтоб могли прочитать и Ленин и Троцкий. — Все это показывает рост в обществе антисемитских настроений.
Вчера витиеватый Левинсон на заседании «Всемирной Литературы» — сказал Блоку: «Чуковский похож на какого-то диккенсовского героя». Это удивило меня своей меткостью. Я действительно чувствую себя каким-то смешным, жалким, очень милым и забавно-живописным. Даже то, как висят на мне брюки, делает меня диккенсовским героем. Но никакой поддержки, ниоткуда. Одиночество, каторга и — ничего! Живу, смеюсь, бегаю — диккенсовский герой, и да поможет мне диккенсовский Бог, тот великий Юморист, который сидит на диккенсовском небе. Был вчера у Бачманова — в Совнархозе — о! как мы ехали туда на кляче…
1920 5 декабря. Все дни был болен своей старой гнус
ностью: бессонницей. Вчера почтовым поездом в Питер прибыл, по моему приглашению, Маяковский. Когда я виделся с ним месяц назад в Москве, я соблазнял его в Питер всякими соблазнами. Он пребывал непреклонен. Но когда я упомянул, что в Доме Искусств, где у него будет жилье, есть биллиард, он тотчас же согласился. Прибыл он с женою Брика, Лилли Юрьевной, которая держится с ним чудесно: дружески, весело и непутанно. Видно, что связаны они крепко — и сколько уже лет: с 1915. Никогда не мог я подумать, чтобы такой человек, как Маяковский, мог столько лет остаться в браке с одною. Но теперь бросается в глаза именно то, чего прежде никто не замечал: основательность, прочность, солидность всего, что он делает. Он — верный и надежный человек: все его связи со старыми друзьями, с Пуниным, Шкловским и проч. остались добрыми и задушевными. Прибыли они в Дом Искусств — часа в 2; им отвели библиотеку — близ столовой — нетопленную. Я постучался к ним в четвертом часу. Он спокоен и уверенно прост. Не позирует нисколько. Рассказывает, что в Москве Дворец Искусства называют Дворец Паскудства, что Дом Печати зовется там Дом Скучати, что Шкловский в Доме Скучати схватился с Керженцевым (который доказывал, будто творчество Луначарского мелкобуржуазно) и сказал: «Луначарский потому не пролетарский писатель, что он плохой писатель». Луначарский присутствовал. «Луначарский говорил как Бог, отлично говорил… Но про Володю (Маяковского) сказал: жаль, что Маяковский под влиянием Брика и Шкловского», — вмешалась Лиля Юрьевна. Мы пообедали вчетвером: Маяковский, Лиля, Шкловский и я. «Кушайте наш белый хлеб! — потчевал Маяковский. — Все равно, если вы не съедите, съест Осип Мандельштам». Доброта Лили: она привезла разным здешним голодающим: целый чемоданчик манных круп: кому фунт, кому два. Для полуидиотки Гартевельд (которую даже я не могу выносить больше часу) — привезла папирос, печений, масла. У нас (у членов Дома Искусств) было заседание — скучное, я сбежал, — а потом началась Ходынка: перла публика на Маяковского. Я пошел к нему опять — мы пили чай — и говорили о Лурье. Я рассказал, как милая, талантливая Ольга Афанасьевна Судейкина здесь, одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков сидела и шила свои прелестные куклы, а он там в Москве жил себе по-комиссарски.
— Сволочь, — говорит Маяковский. — Тоже… всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет! Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о цыганах, он и говорит: едем (туда-то), там цыгане, они нам все сыграют, все споют… я ведь комиссар музыкального отдела.
А я говорю: «Это все равно, что с околоточным в 1920
публичный дом».
Потом Ходынка. Дм. Цензор, Замятин, Зин. Венгерова, Серафима Павловна Ремизова, Гумилев, Жоржик Иванов, Киселева, Конухес, Альтман, Викт. Ховин, Гребенщиков, Пунин, Мандельштам, художник Лебедев и проч., и проч., и проч. Очень трогательный и забавный угол составили дети: ученики Тенишевского училища. Впереди всех Дрейден — в очках — маленькая мартышка. Боже, как они аплодировали. Маяковский вышел — очень молодой (на вид 24 года), плечи ненормально широки, развязный, но не слишком. Я сказал ему со своего места: сядьте за стол. Он ответил тихо: вы с ума сошли. Очень не удалась ему вступительная речь: вас собралось так много оттого, что вы думали, что 150 000 000 — это рубли. Нет, это не рубли. Я дал в Государственное издательство эту вещь. А потом стал требовать назад: стали говорить: Маяковский требует 150 000 000 и т. д.
Потом начались стихи — об Иване. Патетическую часть прослушали скучая, но когда началась ерническая вторая часть о Чикаго — публика пришла в умиление. Я заметил, что всех радуют те места, где Маяковский пользуется интонациями разговорной речи нашей эпохи, 1920 г.: это кажется и ново, и свежо, и дерзко:
Аделину Патти знаете? Тоже тут.
И никаких гвоздей.
Должно быть, когда Крылов или Грибоедов воспроизводили естественные интонации своей эпохи — это производило такой же эффект. Третья часть утомила, но аплодисменты были сумасшедшие. Конухес только плечами пожимал: «Это идиотство!» Многие говорили мне: «Теперь мы видим, как верна ваша статья о Маяковском!»* Угол с тенишевцами бесновался. Не забуду черненького, маленького Познера, который отшибал свои детские ладошки. Я сказал Маяковскому: — Прочтите еще стихи. — Ничего, что революционные? — спросил он, и публика рассмеялась. Он читал и читал — я заметил, что публика лучше откликается на его юмор, чем на его пафос. А потом тенишевцы, предводимые Лидой, ворвались к нему в комнату — и потребовали «Облако в штанах». Он прочитал им «Лошадь». Замятина я познакомил с Маяковским. Потом большая компания осталась пить с Маяковским чай, но я ушел с детьми домой — спать. Замятин познакомил с ним свою стервозу-жену — и последнее, что я видел, был доктор Манухин, который говорил: — Какая чепуха! Какая наглая бездарность!
6 декабря. Сегодня у меня 2 лекции: одна в Красноармейском университете, другая — в Доме Искусств, публичная — о Некрасо- 1920 ве и Муравьеве. А я не спал ночь, усталый — после
вчерашней лекции в библиотеке, на краю города. За эту неделю я спал одну только ночь и уже не пробую писать, а так, слоняюсь из угла в угол. Коля вчера был шафером на свадьбе Маштаковой. — Боба упал с Мурой и повредил ей крестец. — В библиотеке мне рассказывали, что какой-то библиотекарь (из нынешних) составил такой каталог, где не было ни Пушкина, ни Лермонтова. Ищут, ищут — не найти. Случайно глянули на букву С, там они все, под рубрикой «Сочинения»! По словам библиотекарши, взрослые теперь усерднее всего читают Густава Эмара и Жюль Верна. Библиотекарша — прелесть. Всю жизнь (19 лет) отдала библиотеке. — «У меня уже внучки есть!» — говорила она. Я не понял: «То есть у меня читала одна барышня, потом читала ее дочка, а теперь дочка этой дочки читает». Анекдот: «Высший Совет Народного Хозяйства: — воруй смело нет хозяина. — А по- еврейски: Холера на Советскую власть». Конечно, анекдот рассказан евреем, принадлежащим к кругам. — Теперь, когда Владимирский проспект называется проспектом Нахимсона, как назвать Владимирский собор. Одна лояльная дама: Собор Нахимсо- на. Вечером у нас мадам Редько. У нее умерла племянница.
7 декабря. Вчера я имел очень большой успех — во время повторения лекции о Муравьеве. Ничего такого я не ждал. Во-первых, была приятная теснота и давка — стояли в проходах, у стен, не хватило стульев. Приняли холодно, ни одного хлопка, но потом — все теплее и теплее, в смешных местах много смеялись — и вообще приласкали меня. Маяковский послушал 5 минут и ушел. Были старички, лысые — не моя публика. Барышень мало. Когда я кончил и ушел к Мише Слонимскому, меня вызвали какие-то девы и потребовали, чтобы я прочитал о Маяковском. — У Маяковского я сидел весь день — между своей утренней лекцией в Красноармейском университете и — вечерней. Очень метко сказала о нем Лили Юрьевна: «Он теперь обо всех говорит хорошо, всех хвалит, все ему нравятся». Это именно то, что заметил в нем я, — большая перемена. «Это оттого, что он стал уверен в себе», — сказал я. «Нет, напротив, он каждую минуту сомневается в себе», — сказала она. Она по-прежнему радушна — и кто ни придет: «кушайте, пожалуйста». Это слово «кушайте» не сходит у нее с языка. Вчера она кормила безрукого какого-то филолога* и какую-то приезжую танцовщицу. Пришла Марья Сергеевна платить Маяковскому гонорар. Он взял 150 000 не считая, не пожелал смотреть счет, угостил ее пирожным и преувеличенно любезно потчевал ее. В Доме Искусств он разоряется на пирожном: ловко, скоро, умело накладывает на блюдо штук тридцать печений и платит десятки тысяч. Ванну принимали они вдвоем — сразу. 1920
Она рассказывала мне, как шофер Троцкого и какие-то другие хулиганы выхватывают на улицах Москвы самых красивых барышень, завозят в лес — и там насилуют. Она знает все эти подробности от своего мужа, следователя Чеки, Брика. Все утро Маяковский искал у нас в библиотеке Дюма, а после обеда учил Лили играть на биллиарде. Она говорит, что ей 29 лет, ему лет 27—28, он любит ее благодушно и спокойно. Я записал его стихи о Солнце* — в чтении они произвели на меня большое впечатление, а в написанном виде — почти никакого. Он говорит, что мой «Крокодил» известен каждому московскому ребенку.
8 декабря. Маяковский забавно рассказывал, как он был когда-то давно у Блока. Лили была именинница, приготовила блины — велела не запаздывать. Он пошел к Блоку, решив вернуться к такому-то часу. Она же велела ему достать у Блока его книги — с автографом. — Я пошел. Сижу. Блок говорит, говорит. Я смотрю на часы и рассчитываю: десять минут на разговор, десять минут на просьбу о книгах и автографах и минуты три на изготовление автографа. Все шло хорошо — Блок сам предложил свои книги и сказал, что хочет сделать надпись. Сел за стол, взял перо — сидит пять минут, десять, пятнадцать. Я в ужасе — хочу крикнуть: скорее! — он сидит и думает. Я говорю вежливо: вы не старайтесь, напишите первое, что придет в голову, — он сидит с пером в руке и думает. Пропали блины! Я мечусь по комнате, как бешеный. Боюсь посмотреть на часы. Наконец Блок кончил. Я захлопнул книгу — немного размазал, благодарю, бегу, читаю: Вл. Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю.
Вчера у нас было заседание «Всемирной Литературы». У-ух, длинное. Я докладывал о Уордсворте, о Жирмунском и о будущих лекциях «Всемирной Литературы». Сильверсван — убийственный доклад об Эйхенбауме как редакторе Шиллера. Потом изумительная Евдокия Петровна вызвала меня в другую комнату и сделала мне предложение: она знает, как много гнусного говорят про меня конторщики «Всемирной Литературы» по поводу того, что я должен им около 60 тыс. рублей, и вот одна ее приятельница предлагает мне 50 000 в долг. — «Ей теперь деньги не нужны, она с радостью даст их вам»... Это меня так растрогало, что я чуть не заревел. От денег пока отказался, ибо лекции…
18 декабря 1920. Боба болен скарлатиной. Форма легкая. Лежит читает «Наду» Райдера Хаггарда. У нас завелся котенок — игривый, как бес. Кухарка любит его преувеличенно, спит с ним, да- 1920 ет ему сосать свою грудь (она сама говорит). Коте
нок играет маятником наших часов, сбивает его лапками — наконец сбил — и часы пошли как сумасшедшие. «Надо спать, не зевать, чтобы завтра не кричать, не мешать маме спать» — вот Бобины стихи, сочиненные им для Мурки. У Мурки не ноги, а пружины: 40 минут подряд она экстатически прыгает на руках — заморит двух-трех человек — а сама хоть бы что.
22 декабря 1920. Вчера на заседании правления Союза писателей кто-то сообщил, что из-за недостатка бумаги около 800 книг остаются в рукописи и не доходят до читателей. Блок (весело, мне): — Вот хорошо! Слава Богу! — Коля болен, не знаю — чем. Уже 4-й день в Доме Искусств. У него жар, пот — доктора не знают, скарлатина или нет. Боба кончил Райдера Хаггарда и с увлечением читает Майн-Рида «Ползуны по скалам».
Читали на заседании «Всемирной Литературы» ругательства Мережковского — против Горького*. Блок (шепотом мне): — А ведь Мережковский прав.
Говорили о том, что очень нуждается Буренин. Волынский, которого Буренин травил всю жизнь, пошел к нему и снес ему 10 000 рублей, от Лит. фонда (который тоже был травим Бурениным). Блок сказал: — Если бы устроили подписку в пользу Буренина, я с удовольствием внес бы свою лепту. Я всегда любил его.
31 декабря. Боба встал вчера с постели после скарлатины. Сейчас же полез на шкаф. Скарлатина для него университет. Он прочитал несколько книг: «Трое в лодке», рассказы из «Мира приключений» и т. д. Мы занимаемся с ним грамматикой. Ум у него очень точный и въедливый. Читая «Кому на Руси жить хорошо», он спросил: почему же мужики были из семи деревень, если двое из них (Рубины) были братья и жили в одной деревне — («С недоуздочком, в свое же стадо шли»). — Мурка окружена мифами — к которым прибавился еще один: самовар. Я говорю: пойдем смотреть самовар, она так и трепыхается. Слово «вентилятор» вызывает в ней огромные эмоции. Итак, ее вселенная: козлик из целлулоида, такая же кукла без рук и без ног с проломанным черепом, птички деревянные с (бывшими) длинными носами, свинка деревянная, матрешка деревянная — и зеркальная рамка без стекла. Существуют где-то невидимые, но вечно священные образы лошадки и собаки, при напоминании о коих она так и рвется вдаль.
Вчера было у нас труднейшее заседание членов Дома Искусств (Чудовский: устаф, устаф тре-бу-ет), потом я с Тихоновым домой, — зашел к нему: у камина разговор. О Грже- 1920
бине. Теперь о Гржебине распускают слухи, что он облапошил Андреева — и подписывал векселя его именем или что-то в этом роде. Сам Андреев говорил об этом открыто (помню и мне говорил)*. Тихонов утверждает, что дело было так: Андреев был влюблен здесь в какую-то даму, которая стоила ему много денег, он скрывал свою связь от жены и просил Гржебина — помочь ему в каких-то вексельных операциях. Гржебин из дружбы согласился. Когда же это дело всплыло, то Андреев, чтобы скрыть это от жены, стал говорить, что векселя были поддельные, — и тем скомпрометировал Гржебина. Бедный Гржебин! Но я помню, что Андреев говорил мне наедине — безо всякой политики по отношению к жене, — что Гржебин объегорил его, и сообщал о какой-то махинации Гржебина с изданием книги «Король, народ и свобода».
1-ое января. Я встречал Новый год поневоле. Лег в 9 час. — не заснуть. Встал, оделся, пошел в столовую, зажег лампу и стал корректировать Уитмэна. Потом — сделал записи о Блоке. Потом прочитал рассказ Миши Слонимского — один — в пальто — торжественно и очень, очень печально. Сейчас сяду писать статью для журнала милиционеров!!* Вчера было заседание по Дому Искусств во «Всемирной Литературе». Примирился с Чудовским.
3 января. Вчера черт меня дернул к Белицким. Там я познакомился с черноволосой и тощей Спесивцевой, балериной — нынешней женой Каплуна. Был Борис Каплун — в желтых сапогах, — очень милый. Он бренчал на пьянино, скучал и жаждал развлечений. — Не поехать ли в крематорий? — сказал он, как прежде говорили: «Не поехать ли к “Кюба” или в “Виллу Родэ”?» — А покойники есть? — спросил кто-то. — Сейчас узнаю. — Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников. — Едем! — крикнул Каплун. Поехал один я да Спесив- цева, остальные отказались*. Я предложил поехать за Колей в Дом Искусств. Поехали. Коля — в жару, он бегал на лыжах в Удельную, простудился — и лежит. Я взял Лиду, она надела два пальто, и мы двинулись. Мотор чудесный. Прохожие так и шарахались. Правил Борис Каплун. Через 20 минут мы были в бывших банях, преобразованных по мановению Каплуна вкрематорий. Опять архитектор, взятый из арестантских рот, задавивший какого-то старика и воздвигший для Каплуна крематорий, почтительно показывает здание; здание недоделанное, но претензии видны колоссальные. Нужно оголтелое здание преобразовать в изящное и грациозное. Баня кое-где облицована мрамором, но тем убийственнее торчат кирпичи. Для того чтобы сделать потолки сводчатыми, устроены арки — из… из… дерева, которое затянуто лучиной. Стоит перегореть проводам — и весь крематорий в пламени. Каплун ехал туда, как в театр, и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам, имеющим довольно си- 1921
филитический вид. И все кругом вообще сифилитическое: мрачные, каторжные лица с выражением застарелой зубной боли мрачно цепенеют у стен. К досаде пикникующего комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка. Послали за спецом Виноградовым, но он оказался в кинематографе. Покуда его искали, дежурный инженер уверял нас, что через 20 минут все будет готово. Мы стоим у печи и ждем. Лиде холодно — на лице покорность и скука. Есть хочется невероятно. В печи отверстие, затянутое слюдой,— там видно беловатое пламя — вернее, пары — напускаемого в печь газа. Мы смеемся, никакого пиетета. Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декору- мы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах. Я пошел со Спесивцевой в мертвецкую. Мы открыли один гроб (всех гробов было 9). Там лежал — пятками к нам — какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка «Попов, умер тогда- то». — Странно, что записка! — говорил впоследствии Каплун. — Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию.
В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее — вот и все. Но падаль, как назло, не горела. Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские — все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комиссар торопился уехать. — Скоро ли? Поскорее, пожалуйста. — Еще 20 минут! — повторял каждый час комиссар. Печь остыла совсем. Сифилитики двигались, как полумертвые.
Но для развлечения гроб приволокли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша красноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку — прикрытую кисеей — синюю, как синие чернила.) Долго и канительно возились сифилитики с газом. Наконец, молодой строитель печи крикнул: — Накладывай! — похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихляющийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки. Смеющийся Грачев очутил- 1921 ся в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит
его гроб — медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу — и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх — «Рука! рука! смотрите, рука!» — потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. «Горит мозг!» — сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы по очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: «раскололся череп», «загорелись легкие», вежливо уступая дамам первое место. Гуляя по окрестным комнатам, я со Спесивцевой незадолго до того нашел в углу… свалку человеческих костей. Такими костями набито несколько запасных гробов, но гробов недостаточно, и кости валяются вокруг. Я поднял одну из них рассыпчатую и написал ею на печной дверце: Б. К. (Борис Каплун). Зачем я это сделал, не знаю, поддался общему отношению к покойникам. Потом это огорчило меня; кругом говорили о том, что урн еще нету, а есть ящики, сделанные из листового железа («из старых вывесок»), и что жаль закапывать эти урны. «Все равно весь прах не помещается». «Летом мы устроим удобрение!» — потирал инженер руки. Я взял кость в карман — и, приехав домой, показал Наталье. Не захотела смотреть. «Грешно!» — и смотрела на меня с неодобрением.
Инженер рассказывал, что его дети играют в крематорий. Стул — это печь, девочка — покойник. А мальчик подлетит к печи и бу-бу-бу! — Это — Каплун, который мчится на автомобиле.
Вчера Мура впервые — по своей воле — произносила па-па: научилась настолько следить за своей речью и управлять ею. Все эти оранжевые голые трупы тоже были когда-то Мурочками и тоже говорили когда-то впервые — па-па! Даже синяя старушка — была Мурочкой.
4 января. Вчера должно было состояться первое выступление «Всемирной Литературы». Ввиду того, что правительство относится к нам недоверчиво и небрежно, мы решили создать себе рекламу среди публики, «апеллировать к народу». Это была всецело моя затея, одобренная коллегией, и я был уверен, что эта затея отлично усвоена Горьким, которому она должна быть особенно близка. Мы решили, что Горький скажет несколько слов о деяниях «Всемирной Литературы». Но случилось другое.
Начать с того, что Горький прибыл в Дом Искусств очень рано. Зашел зачем-то к Шкловскому, где стоял среди комнаты, нагоняя на всех тоску. (Шкловского не было.) Потом прошел ко мне.
Я с Добужинским попробовал вовлечь его в обсуж- 1921
дение программы Народных чтений о литературе в деревне, но Горький понес такую скучную учительную чепуху, что я прекратил разговор: он говорил, напр., что Достоевского не нужно, что вместо характеристик Гоголя и Пушкина нужно дать «краткий очерк законов развития литературы». Это деревенским бабам и девкам. Потом пришел Белопольский, Горький еще больше насупился. Только с Марьей Игнатьевной Бенкендорф у него продолжался игривый и интимный разговор. Торопился он выступить ужасно. Я насилу удержал его до четверти 8- го. Публика еще собиралась. Тем не менее он пошел на эстраду, сел за стол и сказал: «Я должен говорить о всемирной литературе. Но я лучше скажу о литературе русской. Это вам ближе. Что такое была русская литература до сих пор? Белое пятно на щеке у негра, и негр не знал, хорошо это или это болезнь… Мерили литературу не ее достоинствами, а ее политическим направлением. Либералы любили только либеральную литературу, консерваторы только консервативную. Очень хороший писатель Достоевский не имел успеха потому, что не был либералом. Смелый молодой человек Дмитрий Писарев уничтожил Пушкина. Теперь то же самое. Писатель должен быть коммунистом. Если он коммунист, он хорош. А не коммунист — плох. Что же делать писателям не коммунистам? Они поневоле молчат. Конечно, в каждом деле, как и в каждом доме, есть два выхода, парадный и черный. Можно было бы выйти на парадный ход и заявить требования, заявить протест, но — приведет ли это к каким-ниб. результатам? Потому-то писатели теперь молчат, а те, которые пишут, это, главным образом, потомки Смердякова. Если кто хочет мне возразить — пожалуйста!
Никто не захотел. «Как любит Горький говорить на два фронта», — прошептал мне Анненков. Я кинулся за Горьким. — «Ведь нам нужно было совсем не то». И рассказал ему про нашу затею. Оказывается, он ничего не знал. Только теперь ему стало ясно — и он обещал завтра (т. е. сегодня) прочитать о «Всемирной Литературе».
5 января. Вчера Боба, рассматривая шоколадку (на которой выбиты слова Жоржъ Борманъ), сказал: «Как хорошо, что прежде были твердые знаки». — Почему? — «Шоколадки были длиннее. Теперь можно было бы написать „Жорж Борман” вот на столько короче». Боба вообще прелесть. После скарлатины он бледный, зеленый, сидит что-то клеит, читает Некрасова, вкладывая во все всю свою душу до последнего вершка. Вчера ему Лида рассказала о пружинках: ходят по улицам люди на пружинках, завертываются
1921 в саван и грабят других. Он весь день был в страш
ной ажитации; когда Лида ушла к Ткачатам*, он все беспокоился: когда же Лида вернется домой: вздрагивал, бегал к окну: не идет ли. Говорил М. Б-не: «как ты могла отпустить ее?» Вчера Лида и Коля самочинно явились домой*, — Коля больной, в жару. Во «Всемирной Литературе» проф. Алексеев читал глупый и длинный доклад — об английской литературе (сейчас) — и в этом докладе меня очаровала чья-то статья о Чехове (переведенная из «АШепаеиш’а») — и опять сердце залило как вином, и я понял, что по-прежнему Чехов — мой единственный писатель. В Доме Искусств повторение лекции Горького и Замятина. Но Горький — бесстыдно — не явился.
6 января. Вчера со мной произошло событие, которое так ошеломило меня, что не дало мне заснуть. Путем всяких правд и неправд, многочасовых хлопот я добыл в Красноармейском университете 38 фунтов хлеба, баранину и крупу, завязал в мешок, дотащил до Дома Искусств, буквально падая под тяжестью, — потом достал извозчика и — потерял сверток по дороге. А в этом свертке был весь мой рождественский отдых! Ну, не беда! Хлеб есть покуда. Сазонов дал гуся (вонючего и тощего). Вера Борисовна тоже дала к празднику какие-то великие блага. — Но ведь я хотел уехать и оставить семью обеспеченной!
Боба вчера должен был приготовить примеры подлежащего, стоящего во множественном числе, и сказуемого, стоящего в единственном. Он придумал: Кони — человек. (Анатолий Федорович.)
12 января. Боба читает «Пищу Богов». Слыша, как мы приучаем Мурку «делать пипи на чашечку» — и говорим: «вентилятор … на чашечку, кошечка на чашечку и самовар на чашечку», он сказал: самовар всегда делает на чашечку. — Был я третьего дня у Блока. Тесно: жена, мать, сестра жены, кошкообразная Книпович. О стихах Блока: «Незнакомку» писал, когда был у него Белый — целый день. Белый взвизгивал, говорил — «а я послушаю и опять попишу». Показывал мне парижские издания «Двенадцати». Я заговорил о европейской славе. «Нет, мне представляется, что есть в Париже еврейская лавчонка — которой никто не знает — и она смастерила 12». — «Почему вы пишете ужь, а не уж®?»* — «Буренин высмеял стихотворение, где ужъ, приняв за живого ужа». — «Что такое у вас в стихах за “звездная месть”?» — «“Звездная месть” — чепуха, придуманная черт знает зачем, а у меня было раньше: “ах, как хочется пить и есть”».
«Мой Христос в конце “Двенадцати”, конечно, 1921
наполовину литературный, — но в нем есть и правда. Я вдруг увидал, что с ними Христос — это было мне очень неприятно — и я нехотя, скрепя сердце — должен был поставить Христа».
Он показал мне черновик «Двенадцати» — удивительно мало вариантов отвергнутых. Первую часть — больше половины — он написал сразу — а потом, начиная с «Невской башни», «пошли литературные фокусы». Я задавал ему столько вопросов о его стихах, что он сказал: «Вы удивительно похожи на следователя в Ч. К.», — но отвечал на вопросы с удовольствием*. «Я все ваши советы помню, — сказал он мне. — Вы советовали выкинуть куски в стихотворении “России”, я их выкину. Даты поставлю». Ему очень понравилось, когда я сказал, что «в своих гласных он не виноват»; «да, да, я их не замечаю, я думаю только про согласные, отношусь к ним сознательно, в них я виноват. Мои “Двенадцать” и начались с согласной ж:
Уж я ножичком
Полосну, полосну».
16 января. Злоба к Горькому. Вчера во «Всемирной Литературе» швейцар говорил мне: «Когда, К. И., мы будем их бить?» и со сладострастием ткнул в воздух кулаком. «Бог не даст себя поруганию!» Я спросил: неужели всех? А Горький? — «Что ж Горький? Горькому первому! Он за жидов первый. Вот сколько лет у него была Наташа, служанка, а назвала Израилевича жидом — он ее и выгнал моментально!» Я знал Наташу: кроткая и работящая. Сколько верст она делала в день из кухни в прихожую, открыть двери, отозваться на телефонный звонок. После пропажи денег у Горького — ей сказали, чтобы она никого не пускала в кабинет. Пришел Израилевич. Она не пустила его. Он рассвирепел: дура! Мерзавка! Она и назвала его жидом.
2 февраля. Гумилев — Сальери, который даже не завидует Моцарту. Как вчера он доказывал мне, Блоку, Замятину, Тихонову, что Блок бессознательно доходит до совершенства, а он — сознательно. Он, как средневековый схоласт, верует в свои догматы абсолютно прекрасного искусства. Вчера — он молол вздор о правилах для писания и понимания стихов. — Ревизия. Боба читает «Гайавату». — Коля у Лебедева. — «Роста». — В своей каторжной маяте — работая за десятерых — для того чтобы накормить 8 человек, которых содержу я один,— я имел утренние часы для себя, только ими и жил. Я ложился в 7—8 часов, вставал в 4 и писал или читал. Теперь чуть я сяду за стол, Марья Борисовна несет ко мне
1921 Мурку — подержи! — и пропало все, я сижу и болтаю
два-три часа: кисанька, кисанька мяу, мяу, кисанька делает мяу, а собачка: гав, гав, собачка делает гав, гав, а лошадка но, но! гоп! гоп! — и это каждый день. Безумно завидую тем, кто имеют хоть 4 часа в день — для писания. Это время есть у всех. Я один — такой проклятый. После убаюкивания Мурки я занимаюсь с Бобой. Вот и улетает мое утро. А в 11 час. куда-нибудь — в Петросовет попросить пилу для распилки дров, или в Дом Ученых, не дают ли перчатки, или в Дом Литераторов — нет ли капусты, или в Петрокомнетр, когда же будут давать паек, или на Мур- манку — нельзя ли получить продукты без карточки и т. д. А воинская повинность, а детские документы, а дрова, а манная крупа для Мурочки — из-за фунта этой крупы я иногда трачу десятки часов.
3 февраля. Вчера в Доме Ученых встретил в вестибюле Анну Ахматову: весела, молода, пополнела! «Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока — для вашей девочки». Вечером я забежал к ней — и дала! Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому — бутылку молока!
6 февраля 1921 г. Вчера первый успех 16-летнего Коли на литературном поприще. Третьего дня он был в «Росте» и получил заказ написать стишки о поддельной «Правде», якобы выпускаемой в Берлине. Вчера утром стишки были написаны — в форме частушек — и вот Колю одобрили, стишки приняли, гонорар в 8 тысяч обещали выдать в понедельник и заказали пьесу к понедельнику. В субботу заказали, а в понедельник должна быть готова! Во вторник будет поставлена в Экспедиции заготовления государственных бумаг. Коля так ошалел от восторга, что побежал по Невскому как угорелый. Было очень скользко, он с разбегу упал на панель и не заметил. «Продолжаю думать о своем. Не прерываю мыслей». Встал и опять — бац. Встал и опять — бац! И только тогда заметил, что падал. Прохожие с удивлением смотрят: «падает, а на лице никакого выражения!..» — У Мурки каждый день новые причуды. Сегодня утром она впервые обратила внимание на свою тень. Тень от огонька — на стене. Увидела — и потянулась руками, хотела ухватиться за тень и отодрать ее от стены. — Замечательно, что изо всех игрушек, которые у нее есть, она больше всего любит спичку — обгорелую. Всякий ее крик можно унять, дав ей в руки спичку. — Вчера Добужинский рассказывал, что в Москве ходячее слово: Твербульпампуш. Т. е. «Тверской бульвар памятник Пушкина». Назначая свидание, говорят: У Твербульпампуша.
Добужинский как-то сказал: я был в восторге… — 1921
Восторге? — Это что за учреждение? — Приехал из Берлина Гржебин. Опять возникли слухи о М. Игн. Бенкендорф, — будто она агент чрезвычайки. Странное у нее свойство: когда здесь были англичане, они были уверены, что она немецкий шпион. Большевики считают ее белогвардейской ищейкой.
Я не удивлюсь, если окажется, что она и то, и другое, и третье
Написав пьесу, Коля пошел слушать лекцию Пумпянского у Тани Зейденберг. Гонорар за слушание лекции — полено — для растопки дров.
9 февраля. Вчера вечером я был взволнован до слез беседой со старушкой Морозовой, вдовой Петра Осиповича. Меня позвали к ней вниз, в коридор, где живут наиболее захудалые жильцы Дома Искусств. Она поведала мне свое горе: после Петра Осиповича осталась огромная библиотека, стоящая несколько миллионов — а может быть и миллиард. Комиссариат хочет разрознить эту библиотеку: часть послать в провинцию, в какой-то нынешний университет, часть еще куда-то, а часть — отдать в Институт живого слова — Гернгросу. — А Гернгрос жулик! — восклицает она.— Он на Александрийской сцене недаром так хорошо играет жуликов. Он сам прохвост! И я ему ни одной книжки не дам. Мое желание отдать всю библиотеку бесплатно Второму педагогическому институту, что на площади св. Марка («ах, нет, не Марка, а Маркса, я все путаю!»). В этом институте покойный Петр Осипович читал, там его любили, я хочу всю библиотеку отдать бесплатно в этот институт. — Но ведь Гернгрос вам заплатит! — Не хочу я книгами своего мужа торговать. Я продам его шубу, брюки продам, но книг я продавать не желаю. Я лучше с голоду помру, чем продавать книги…
И действительно помирает с голоду. Никаких денег, ни крошки хлеба. Меня привела к ней добрейшая душа (сестра художника) Мария Александровна Врубель*, которая и сказала ей, что, увы, хлеба она нигде не достала. И вот, сидя в холодной комнатенке, одна, седая, хилая старушонка справляет голодную тризну в годовщину со дня смерти своего Петра Осиповича. Один только Модзалевский вспомнил об этой годовщине — и прислал ей сочувственное письмо.
— Я каждый день ходила в Комиссариат просвещения к Кристи. И он велел меня не принимать. — Должно быть, у вас много времени, если вы каждый день являетесь ко мне на прием,— говорил он. — И буду являться, буду, буду, не желаю я, чтобы вы отдавали библиотеку прохвосту. Только через мой труп вы унесете хоть одну книжку Петра Осиповича к Гернгросу.
1921 Это очень патетично: вдова, спасающая честь
библиотеки своего мужа. Она подробно рассказывала мне о смерти Петра Осиповича; а я слушал и холодел, она так похожа на Марию Борисовну — и весьма возможно, даже несомненно, что лет через 10 моя вдова будет таким же манером, в холодной богаделенской комнатке, одна, всеми кинутая, будет говорить и обо мне.
13 февраля 1921 г. Только что в 1 час ночи вернулся с Пушкинского празднества в Доме Литераторов. Собрание историческое. Стол — за столом Кузмин, Ахматова, Ходасевич, Кристи, Кони, Александр Блок, Котляревский, Щеголев и Илья Садофьев (из Пролеткульта). Должен был быть Кузьмин из Наробраза, но его не было. Жаль, за столом не сидел Ал. Ремизов. Пригласили и меня, но я отказался. Впрочем, меня пригласили в задний ряд, где сидели: Волынский, Губер, Волковыский и др. Речь Кони (в котором я почему-то разочаровался) — внутренне равнодушна и внешня. За дешевыми ораторскими фразами чувствовалась пустота. Стишки М. Кузмина, прошепелявенные не без ужимки, — стихи на случай — очень обыкновенные. После Кузмина — Блок. Он в белой фуфайке и в пиджаке. Сидел за столом неподвижно. (Еще до начала спрашивал: — Будет ли Ионов? И вообще из официальных кругов?) Пошел к кафедре, развернул бумагу и матовым голосом стал читать о том, что Бенкендорф не душил вдохновенья поэта, как душат его теперешние чиновники, что Пушкин мог творить, а нам (поэтам) теперь — смерть*. Сказано это было так прикровен- но, что некоторые не поняли. Садофьев, напр., аплодировал. Но большинство поняло и аплодировало долго. После в артистической — трясущая головой Марья Валентиновна Ватсон, фанатичка антибольшевизма, долго благодарила его, утверждая, что он «загладил» свои «Двенадцать». Кристи сказал: «Вот не думал, что Блок, написавший “Двенадцать”, сделает такой выпад». Волынский говорил: «Это глубокая вещь». Блок несуетливо и медленно разговаривал потом с Гумилевым. Потом концерт. Пела Бриан «письмо Татьяны» — никакого на меня впечатления. Когда я сказал, что Бриан — акушорка, Волынский отозвался: «Ну вот, вы недостаточно чутки…» Блок вдруг оживился: да, да, акушорка, верно! — и даже благодарно посмотрел на меня. Волынский: «Значит, вы очень чутки». Потом заседание «Всероссийского Союза Писателей» — о моем письме по поводу Уэльса. Спасибо всем. Каждый сочувствовал мне и хотел меня защитить. Очень горячо говорил Шкловский, Губер, Гумилев. Я и не ожидал, что люди вообще могут так горячо отозваться на чужую обиду*. Губер живо составил текст постановления, и я ушел с заседания в восторге. От восторга я пошел проводить Мишу Слонимского, Шклов- 1921
ского, Оцупа — вернулся домой и почти не спал. — Опять идет бесхлебица, тоска недоедания. Уже хлеб стал каким- то редким лакомством — и Коле Мар. Бор. ежеминутно должна говорить: «Зачем ты взял до обеда кусок? Отложи». Коля пишет в «Росте» стихи, но они оказывются нецензурными. Их не только не принимают, но делают ему выговоры за белогвардейство.
14 февраля. Утро — т. е. ночь. Читаю — «Сокровище смиренных» Метерлинка, о звездах, судьбах, ангелах, тайнах — и невольно думаю: а все же Метерлинк был сыт. Теперь мне нельзя читать ни о чем, я всегда думаю о пище; вчера читал Чехова «Учитель словесности», и меня ужасно поразило то место, где говорится, что они посетили молочницу, спросили молока, но не пили. Не пили молока!!! Я сказал детям, и оказывается, они все запомнили это место и удивлялись ему, как я. — (В последнее время со мной странное: даже в мелочах не могу лгать. Какая-то нездешняя сила говорит: не лги.) Боба начал писать стихи — былину о пружинщи- ках*. Третьего дня он впервые был на уроке у новой учительницы. — А все же Метерлинк — велосипедист мистицизма. Я запретил Коле сотрудничать в «Роста», потому что там каждое его стихотворение считается контрреволюционным. Когда Маяковский звал Колю туда, мы думали, что там можно будет работать в поэтической и честной среде. Оказывается, казенщина и смерть. Завтра я еду вместе с Добужинским в Псковскую губернию, в имение Дома Искусств Холомки, спасать свою семью и себя — от голода, который надвигается все злее. На улице мальчишка:
Если, баба, ты не дашь,
пела нам
(мне, Васи.
Я устрою саботаж.
18 февраля 1921. Холомки. Вот частушки, которые
Попову и Добужинскому) 18-летняя Нюша, в избе дяди
Свою милую подружку Ни на кого не сменю, Вспоминаю тую вербочку, Которую люблю.
Цветочки миленьки-красивеньки Во полюшке во ржи, Не уважала и не буду, Мой кудриночка, не жди.
Говорят, вербочка женится, Не люби, подруга, дальнего.
Венчается — не жаль, Цветик дальний — сухота.
Немножко срамовато, Люби своего деревенского,
Что гулял да и не взял. Увидишь — навсегда.
Женись, мой забавочка, Тебе добрая путь, За любовь куплю рубашку, За страданье вышью грудь.
Все забава первый раз, Сказал: капризная горазд.
Какая есть, такая буду, Уважать тебя не буду.
Все забава коло прялки. Говори(т): скорей пряди! Я в ответ ему сказала: Не твое дело, сиди.
Интересная мятлинка В полюшке травинка. За людей гулять бросаю, Моя ягодиночка.
Кончив, Нюша сказала: «вот я вам сколько насобачила!» Она и большая актерка. Балагурит. Говорит, как в театре. Ее тетка дала нам молока два кувшина; — молоко топленое — восторг. И говорит — как в романе. Вообще, я на 4-м десятке открыл деревню, впервые увидал русского мужика. И вижу, что в основе это очень правильный жизнеспособный несокрушимый человек, которому никакие революции не страшны. Главная его сила — доброта. Я никогда не видел столько по-настоящему добрых людей, как в эти три дня. Баба подарила княгине Гагариной валенки: на, возьми Христа ради. Сторож у Гагариных — сейчас из Парголова. «Было у меня пуда два хлеба, солдаты просили, я и давал; всю картошку отдал и сам стал голодать». А какой язык, какие слова. Вчера сообщили, что около белого дома — воры. Мы — туда. Добужинский, княгиня, княжна, мужики. — Сторож: «Мы их еще теплых поймаем». Жаловались на комиссара, который отобрал коров: ведь коровы не грибы, от дождя не растут. Рассказывали про митинг. На митинге один мужик поднялся и стал говорить. Председатель стал звонить, чтобы прекратить его речь. «Ладно, ладно! мой поезд не уйдет». Считаю, что для Коли и Лиды (и особенно Бобы) будет полезнее всего провести среди этих людей лето.
Здесь все чудесно — только холод лютый. Третий день у меня все внутренности дрожат. Я сегодня сверх пальто надел ротонду княгини — и в городе про меня сказали: страшнее покойника! Очень забавны плакаты в городе Порхове. — В одном окошке выставлено что-то о сверхчеловеке и подписано: «Так говорил Зара- тустра». Заратустра в Порхове! Сегодня у мужика за лошадью. Как бабы прядут — а дед слепой никуда не глядит.
20 февраля. Добужинский дома — игрив и весел. Вечно напевает, ходит, танцуя. Зашел ко мне в комнату, рассказал о священнике, который икнул в вагоне и сказал: это я ротом. В первый же день постучал в мою дверь — и просунул лицо с напяленной маской для губ — бумажными оскаленными зубами. Лю- 1921
бит мистификации, игры слов и т. д. Его сын Додя — с очень милыми смешными волосами — затейливый и способный подросток. Сколько колпачков он сделал на керосиновые светлячки! Как дивно он разрисовал эти колпачки — квадратиками, аккуратненькими — на одном квадратике змея, на другом очки, на третьем — лягушка, на четвертом крендель и т. д. Им отлично сделаны из проволоки приспособления для этих колпачков — а как он пилит, рубит, бегает на лыжах, носит воду. В хозяйстве он незаменимый помощник. — О, как хочется спать. Мозги склеенные. Ночью не сплю, а чуть день, чуть сяду за стол — и в сон. Так и валюсь со стула. Думаю, это от пищи. Давно я не был так сыт, как теперь. Пью молоко, ем масло!!! От непривычки — тяжелею очень. Хочу записать о Софье Андр. Гагариной. В первый раз она не произвела на меня впечатления и даже показалась дурнушкой — но вчера очаровала своей грацией, музыкальностью движения, внутренним тактом. В каждой ее позе — поэзия. Но что она говорит? А говорит она следующее: я давала вашим коровам свою солому — а вы отдаете мне позем, который получился от сена. Позем — это навоз, который не убирался под коровами всю зиму. Практично и демократично. Обожают С. А. мужики очень. Она говорит не мужики, а деревенские. Они зовут ее княжна, княгинька и Сонька. Она для них свой человек, и то, что она пострадала, сделало ее близкой и понятной для всех. Княгиня Мария Дмитриевна, вдова директора Политехнического института, показывала вчера те благодарственные приветственные адреса, которые были поднесены старому князю во время его борьбы с правительством Николая. Среди студенческих подписей есть там и подпись Евг. Замятина. Сегодня видел деревенскую свадьбу. Сани шикарные, лошади сытые. Мужики и бабы в санях на подушках. Посаженый отец вел невесту и жениха, как детей, по улице. Ленты, бусы, бубенцы — крепкое предание, крепкий быт. Русь крепка и прочна: бабы рожают, попы остаются попами, князья князьями — все по- старому на глубине. Сломался только городской быт, да и то возникнет в пять минут. Никогда еще Россия, как нация, не была так несокрушима.
Княжна говорит: я одним пыхом.
22 февраля. Какой изумительный возница — вез меня и Добу- жинского в Порхов. «Вы такие образованные люди, доброкачественные люди, и как вы меж собою уважительно, и я вам молока — не за деньги, а так! и гороховой муки!» — словом, нежный, синеглазый, простодушный. Зовут его Федор Иванович. Был он в Питере — погнал «наш товарищ Троцкий». И опять то же самое: от- 1921 дал весь свой хлеб — солдатам. Я жую, а они глядят.
Я и отрезал, и маслом намазал. Так один даже заплакал. Другие за деньги продавали, а я — Христос с ним!
Здесь в Холомках — мы живем забавнейшей жизнью. У Добу- жинских есть немка-бонна, Анна Густавна. У Гагариных — француженка. Анна Густавна — благороднейший человек — но деспотический, прямолинейный до жестокости. Сколько ни просят ее До- бужинские резать хлеб тонкими ломтиками (к обеду), она режет толстыми, потому что убеждена, что «так лучше!». Она всегда убеждена в своей правоте, в правильности и целесообразности всех своих поступков. С нею спорить невозможно. Она считает всех неизмеримо глупее себя. Но работница она чудесная, гармоничный, ценный человек, и Добужинские подчиняются ее деспотизму без особого бунта. У Гагариных такое же владычество Франции. Мадам управляет их домом. Ей, например, не нравится, что я беру их дрова, и она запретила им выдавать мне топливо, так что старуха Гагарина, Марья Дмитриевна, тайком от мадамы воровала сама у себя дрова, чтобы затопить мне печку. Словом, весь дом во власти какой-то Антанты. Замечательно, что немку зовут Анна, а француженку Жанна.
Вчера я читал в Порхове — в библиотеке. Брился у парикмахера Федора Федоровича из кантонистов, — которому 87 лет. Бритва пляшет в его дрожащих руках — но выбрил он чисто и скоро. Я спросил, что он делал, что дожил до такой старости. Он ответил:
— Никогда не пил водки. В рот не брал. Разве иногда графинчик!
Женился он вторично — когда ему было 65 лет. Весел, ругает советскую власть и спрашивает: «когда это кончится?» Как будто собирается жить и жить.
24 февраля. Ах, какая милая княжна. Вчера, тронувшись моими печалями, что мне нечего привезти домой, она предложила мне отсыпать гороховой муки, овсянки и т. д. «Я получила за лечение, берите». Потом пошла со мною по снегу за 4 версты в деревню Турово — к знакомым мужикам — к Игнатию Яковлевичу Яковлеву. Игнатий Як. без единого седого волоса, красавец, с белыми зубами — сидит и плетет лапти — художественно. — Да сколько вам лет? — «А мне две семерки: 77. И не будь моя баба смямшись, я бы еще ого-го! А вот отцу моей бабы в прошлом годе стукнуло сто — ничего — живет». Мы достали мой пиджак, и Маша, молодая крестьянка, побежала по избам — не купит ли кто, причем за пиджак мы потребовали 3 ф. масла, 15 ф. шпику и 10 ф. крупы. Скоро какая-то курносая краснощекая впилась в пиджак — и мяла, щупала его, рассматривала каждую ворсинку, отходила от 1921
него, примеривала его на всех мужиков и наконец пошла за провиантом. Между тем в избу вошел столетний. Медленно, неуверенно прошел он к лавке, сел — я подбежал к нему. Поздоровался. Он взял мою руку и потянул поцеловать. «Здравствуй, миленый, жаланный сыночек… И скажи, кормилец, когда это кончится? Я, жаланный, помню крепостное право, мне лет тридцать было, как помещики рушились, а такого не помню… Где ж это видано?.. (И он отчетливо стал перечислять, кого убили в эту революцию.) Попа убили, попа. Неужели за попа ничего не будет? Вот при крепостном праве старуха была помещица (и он рассказал, как прежде помещики жалели людей)... А теперь?»
— Теперь свобода, — сказал 77-летний. — Свобода в животе.
Тут пришли от бабы сказать, что она отказывается от пиджака. Опять тоска, канитель, и после 3-х часов канители пиджак остался при мне, хотя княжна и взяла на счастье красный мешочек.
Третьего дня я с Додей Добужинским ночевал в Порхово в библиотеке. Утром осматривал общежитие. Дети спят по двое на одной кровати, в крошечной комнате — 10 человек. Нас обратно везла баба, которая рассказала, как ее дети без сапог побежали однажды к мосту на реку, потому что разнесся слух, что поймали пружинщика и на два часа посадили его, голого, в снег. Духовные развлечения Порхова.
При нас одна порховская девица говорила по телефону. Телефонную барышню вызывают прямо по имени: «Нюра, а, Нюрь! дай-ко мне»... Самое аристократическое развлечение — катание с горы. Барышня так жантильно говорила по телефону об этом ка- таньи, будто это раут у британского посла.
Когда мы с Додей спрашивали в Порхове дорогу — баба сказала: это в самом цилиндре города.
4 марта 1921. Когда мы с Добужинским ехали обратно в Петербург, мы попали в актерский вагон. Там ехал «артист» Давидович — с матерью, которую он тоже записал в актрисы «для продовольствия». У матери была очень пышная грудь, которая вдруг за- кокала: ко-ко-ко — и высунулись куриные головы! Очень забавно рассказывала в пути Е. О. Добужинская, какая у нее многолетняя безмолвная полемика с немкой Анной Густавной. Анна Густавна считает нужным стлать ковер одной стороной, а Е. О. — другой. И утром Анна Густавна стелет так-то, а вечером Е. О. — так-то. Друг другу они ничего об этом не говорят. — Газетные сплетни обо мне — будто я бывший агент — возмутили Профессиональный союз писателей, который единодушно постановил выразить свой протест. Протест был послан в «Жизнь Искусства» вместе с моим
1921 письмом о Уэльсе — и там Марья Федоровна Андрее
ва уничтожила его своей комиссарской властью. Вчера в Лавке писателей при Доме Искусств был Блок, Добужинский, Ф. Ф. Нотгафт. Блок, оказывается, ничего не знал о кронштадтских событиях*,— узнал все сразу и захотел спать. «Я всегда хочу спать, когда события. Клонит в сон. И вообще становлюсь вялым. Так во всю революцию». И я вспомнил, что то же бывало и с Репиным. Чуть тревога — спать! Добужинский тоже говорит: — Я ничего не чувствую… Наша Наташа торжествует: «бегутуже жиды? Бьют их?», хотя ей-то евреи ничего не сделали и большевизм принес даже выгоду. Но она вчера всю ночь молилась Богу «об уничтожении жидов». А я не сплю — и голова болит. Вчерашнее происшествие с Павлушей очень взволновало детей*.
7 марта. Необыкновенный ветер на Невском, не устоять. Вчера меня вызвали к Горькому — я думал, по поводу журнала, оказалось — по поводу пайков. Кристи, Пунин, представители Сораби- са, Изо, Музо и т. д. Добужинский, Волынский, Харитон и Волко- выский — в качестве частных лиц с правом совещательного голоса. Заговорили о комиссиях, подкомиссиях и т. д., и я ушел в комнату Горького. Горький раздражительно стучал своими толстыми и властными пальцами по столу — то быстрее, то медленнее — как будто играл какой-то непрерывный пассаж, иногда только отрываясь от этого, чтобы послюнить свою правую руку и закрутить длинный, рыжий ус (движение судорожное, повторяемое тысячу раз). Мы с Замятиным сели за его стол — на котором (на особом подносике) дюжины полторы длинных и коротких, красных и синих карандашей, красные (он пишет только — красными), Ибн Ту- фейль, только что изданный «Всемирной Литературой»,— все в дивном порядке. На другом столе — груда книг. «Вот для библиотеки Дома Искусств… я отобрал книги… вот…» — сказал он мне. Он сух и мне чужд. Мы отлично и споро занялись с Замятиным. Замятин, как всегда, сговорчив, понятлив, работящ, easy going1 — отобрали стихи, прозу. Потом пришел Добужинский и Горький. Горькому приносили письма (между прочим от Философова?), он подписывал, выбегал, вбегал — эластичен, как всегда (у него всегда, когда он сидит, чувствуется готовность встать и пойти: зовут, напр., к телефону или кто пришел, он сейчас: идет, скажет и назад — продолжает ту же канитель). «Слаб номер “Дома Искусств”. Как сказал бы Толстой — без изюминки. Да, да. Нет изюминки. Зачем статья Блока?..* Нет, нет. Как будто в безвоздушном пространстве» (он сделал лицо нежным и сладким, чтобы не звучало как
1 добродушен (англ.).
326
выговор). Я сказал ему, что у публики другое чувст- 1921
во, что в Доме Литераторов, напр., журнал очень хвалили, что я получаю приветственные письма, что статья Замятина «Я боюсь» пользуется общим фавором, и разговор, как всегда у Горького, перешел на политику. И, как всегда, он понес ахинею. Наивные люди, редко встречавшие Горького, придают поначалу большое значение тому, что говорит Горький о политике. Но я знаю, с каким авторитетным и тяжелодумным видом он повторял в течение этих двух лет самые несусветные сплетни и пуф- фы. Теперь он говорил об ультиматуме, о том, что в 6 часов может начаться пальба, о том, что большевикам несдобровать. Заговорили об аресте Амфитеатрова. «Боюсь, что ему помочь будет трудно, хотя какая же за ним вина? Я понимаю Дан — тот печатал прокламации и проч., но Амфитеатров… одна болтовня…» То же думаю и я. Амфитеатрову нужна только реклама, потом 20 лет он будет в каждом фельетоне писать об ужасах Чрезвычайки и изображать себя политическим мучеником. Ну, пора за Блока — уже рассвело. Боюсь, что он у меня вял и мертв.
9 марта. Среда. Больше всего поразило меня в деревне то, что мужик, угощая меня, нищего, все же называл меня «кормилец». «Покушай, кормилец…» «Покушай, кормилец…» В воскресение был я у Гржебина. Он лежит зеленый — мертвец: его доконали большевики. Он три года уложил работы, чтобы дать для России хорошие книги; сколько заседаний, комиссий для выработки плана, сколько денег, тревог. Съездил за границу, напечатал десятки книг — в переплетах, с картинками, и — теперь все провалилось. «Государственное издательство» не хочет взять у него эти книги (которые были заказаны ему Гос. изд-вом), придираясь к каким-то пустякам. Все дело в том, что во главе изд-ва стоит красноглазый вор Вейс, который служил когда-то у Гржебина в «Шиповнике». Теперь от него зависит судьба этого большого и даровитого человека. — Вчера было заседание Профессионального союза писателей о пайках. Блок сидел рядом со мною и перелистывал Грже- бинское издание «Лермонтова», изданного под его, Блока, редакцией*. «Не правда ли, такой Лермонтов, только такой?- спросил он, указывая [на] портрет, приложенный к изданию. — Другие портреты — вздор, только этот…» Когда голосовали, дать ли паек Оцупу, Блок был против. Когда заговорили о Павлович — он: «Непременно дать». Мы с Замятиным сбежали с заседания «Всемирной» и бегом в Дом Искусств в книжный пункт. Я хочу продать мои сказки — т. к. у меня ни гроша, а нужно полтораста или двести тысяч немедленно. Каждый день нам грозит голод. Ученого пайка не дали на этой неделе, когда Нюша захотела получить паек на 1921 Васильевском Острове у курсантов, ее арестовали.
Туда без пропуска ходить теперь нельзя. Был я у Горнфельда. «Извините, я не открываю глаз, буду слушать вас с закрытыми глазами, — сказал он, — потому что у меня» [край страницы оторван. — Е. Ч.]. Действительно, вся комната наполнена чадом. — Изо всех писателей лучше всех живется Ремизову: их двое, муж и жена. Получают они четыре пайка, имеют казенную квартиру в советском отеле — отопление, освещение, прислуга, никаких забот. Отовсюду им подачки. А между тем он всегда ноет, жалуется, клянчит, хнычет. Замятин говорит, что когда ни придешь к нему, он жалуется на бесхлебицу. Сахару ни за что не даст. А между тем я сам видел, как из Петросовета он взял столько провизии, что ему дали извозчика. В гостях у него на днях была Ра- вич — и потом сказала Белицкому [недописано, следующая тетрадь №4 — начинается с трех разрозненных выдранных листов. — Е. Ч.].
.говорил он. — Сейчас пойду в Дом Литераторов. Оттуда к финнам, отнесу им Репина, оттуда к miss Weiss — американке-еврейке, тупой, претенциозной и сентиментальной.
Правлю корректуру Синклера. Какая гадость.
марта. Завтра мое рождение. Сегодня все утро читал нью- йоркскую «Nation» и лондонское «Nation and Athenaeum». Читал с упоением: какой культурный стиль — всемирная широта интересов. Как остроумна полемика Бернарда Шоу с Честертоном. Как язвительны статьи о Ллойд Джордже!
Новые матерьялы о Уоте Уитмэне! И главное: как сблизились все части мира: англичане пишут о французах, французы откликаются, вмешиваются греки — все нации туго сплетены, цивилизация становится широкой и единой. Как будто меня вытащили из лужи и окунули в океан!
Отныне я решил не писать о Некрасове, не копаться в литературных дрязгах, а смело приобщиться к мировой литературе. Писать для «Nation» мне легче, чем для «Летописи Дома Литераторов». Буду же писать для «Nation». Первое, что я напишу, будет «Честертон».
марта. Я вызвал духа, которого уже не могу вернуть в склянку. Я вдруг после огромного перерыва прочитал «Times» — и весь мир нахлынул на меня.
Искусств ведутся без программы. Сегодня одна, зав- 1921
тра другая. Я тогда же сказал, что иначе нельзя. У русского общества нет идеологии. Интеллигенция распылена. Нет единой Темы, но есть много тем, и я считаю огромной своей заслугой, что время [недописано. Следующая страница отдельная, вырванная из тетради. — Е. Ч.].
„.Я опять не спал: Замятин сказал мне, что в Союзе писателей пронесся слух, будто я заработал на издании Репина, между тем как я ни одной копейки за работу не получил и не намерен получить. Это так взволновало меня, что я всю ночь лежал с головной болью. Я начал преподавать Зине географию и поражен ее памятью — она сразу запоминает названия рек, городов, стран. С одного разу, по слуху! «Far from the madding Crowd»[111] блаженство, но автор не сливается с героями (как в «Анне Карениной»), а стоит в стороне от них — щеголяя изысканностью своих фраз, своим классическим образованием и проч. Вчерашний фельетон Лемке в «Правде» сослужил огромную службу журналу «Начала». Книжки, о которых печатаются ругательства в «Правде», тотчас же привлекают сочувственное внимание публики. Стоило только московским «Известиям» напечатать ругательства по адресу «Петербургского сборника», как книга эта пошла нарасхват! До чего гнусен фельетон О. Л. Д’Ора о неизданных произведениях Пушкина! Кто мог бы поверить, что сам О. Л. Д’Ор — недурной и неглупый человек. Я вчера как раз встретился с ним — и мы мило проболтали полчаса. Он только некультурен, темен, и озлобленно темен. Помню, он искренне считал Падеревского жуликом и утверждал, что он так же может бить по клавишам и что у него получится та же музыка. Все дело в силе удара! — [Следующая страница отдельная, вырванная из тетради. — Е. Ч.]
25 апреля. Сегодня вечер Блока*. Я в судороге. 3 ночи не спал. Есть почти нечего. Сегодня на каждого пришлось по крошечному кусочку хлеба. Коля гудел неодобрительно. — Беда в том, что я лекцией своей совсем недоволен. Я написал о Блоке книгу и вот теперь, выбирая для лекции из этой книги отрывки, замечаю, что хорошее читать нельзя в театре (а мы сняли ТЕАТР. Большой Драматический, бывш. Суворинский, на Фонтанке), нужно читать общие места, то, что похуже. Это закон театральных лекций. Мои многие статьи потому и фальшивы и неприятны для чтения, что я писал их как лекции, которые имеют свои законы — почти те же, что и драма. Здесь должно быть действие, движение, борьба, азарт — никаких тонкостей, все площадное. Вчера я позвал Ко- 1921 лю — и с больной головой прочитал ему свою лек
цию. Если бы он сказал: хорошо, я лег бы спать и вообще отдохнул, но он сказал плохо и вообще во все время чтения смотрел на меня с неприязнью. «Все это не то. Это нехарактеристика. Все какие-то фразы. Блок совсем не такой. И как отрывисто. Прыгают какие-то кусочки».
Его приговор показался мне столь верным, что я взмылил себя кофеином и переклеил все заново. Но настоящей лекции опять не получилось… Уже половина седьмого. Я совершил туалет осужденного к казни: нагуталинил ботинки, надел одну манжету, дал выгладить брюки и иду. Сердце болит — до мерзости. Через 1/2 часа начало. Что-то я напишу сюда, когда вернусь вечером? Помоги мне Бог. Сегодня мне вообще везло. Я добыл чашки для чаепития, стаканы, восстановил апрельский мурманский паек, — и вот иду!
А вечером ужас — неуспех. Блок был ласков ко мне, как к больному. Актеры все окружили меня и стали говорить: «наша публика не понимает» и пр. Блок говорил: «Маме понравилось», но я знал, что я провалился. Блок настоял, чтобы мы снялись у Наппельбау- ма , дал мне цветок из поднесенных ему, шел со мной домой — но я провалился.
[С новой страницы, после вырванных листов. – Е. Ч.]. Бедные дети. Встать утром — и один чай! Бобе насилу наскребли какие-то два ломтика в дорогу! Коля сейчас сочинил четверостишие:
Чтоб помочь икоте, Котик, Разотри-ка свой животик, Чтобы съеденное там Разместилось по местам.
Пасхальная ночь. С 30 апреля на 1 мая. Зазвонили. Складываю чемодан. Завтра еду. Ну ж и странный день! Если бы у Соломона Грушевского сегодня не делали обрезания сыну, я умер бы с голоду. Но увидев у его дверей экипаж и расспросив кучера, в чем дело, я поднялся к Соломону Грушевскому — и был угощаем мацой, лепешками, кофеем. Произошло это так: утром — я почти не ел ничего. Писал целую кучу бумаг для Горького — чтобы он подписал. Потом в Дом Искусств: продиктовал эти бумаги Коле, он писал их на машинке. По дороге вспоминал, как Пильняк ночью говорил мне:
А Горький устарел. Хороший человек, но — как 1921 писатель устарел.
Из Дома Искусств — к Горькому. Он сумрачен, с похмелья очень сух. Просмотрел письма, приготовленные для подписи. «Этих я не подпишу. Нет, нет!» И посмотрел на меня пронзительно. Я залепетал о голоде писателей… «Да, да, вот я сейчас письмо получил — пишут» (он взял письмо и стал читать, как мужики из деревни в город несут назад портьеры, вещи, вышивки, которые некогда они выменяли на продукты, — и просят в обмен — хлеба и картошки). Я заговорил о голоде писателей. Он оставался непреклонен — и подписал только мои бумаги, а не те, которые составлены Сазоновым и Иоффе. Оттуда я к Родэ. Гигант, весь состоящий из животов и подбородков. Черные маслянистые глаза. Сначала закричал: приходите во вторник, но потом, узнав, что я еду завтра, милостиво принял меня и даже удостоил разговора. Впрочем, это был не разговор, а гимн. Гимн во славу одного человека, энергичного, благородного, увлекающегося, самоотверженного, — и этот человек — сам Родэ. — У меня капиталы в City Bank, в Commercial American Trust…1 и т. д. Я человек независимый. Мне ничего не нужно. Я иностранный подданный и завтра же мог бы уехать за границу — и жил бы себе припеваючи… Но меня влечет творчество, грандиозный размах. Что будут делать мои ученые (он раз восемь сказал «мои ученые»). Я все создал сам, я начал без копейки, без образования, а теперь у меня миллионы долларов, вы понимаете? — теперь я знаю 8 языков — и т. д., и т. д. Когда я уходил от него, он (не фигурально) похлопал меня по плечу и сказал:
Жаль, что уезжаете. Я бы вас угостил. Я всегда почитал ваш талант.
Квартира у него длинная, узкая. Есть лакей, которому он сказал:
Можешь идти. Но в 12 час. придешь одевать меня к заутрене.
В гостиной куличи и выпивка.
Это для прислуги, — сказал он. И действительно, приходили какие-то люди, и он наделял их куличами.
1-ое мая. Поездка в Москву. Блок подъехал в бричке ко мне, я снес вниз чемодан, и мы поехали. Извозчику дали 3 т. рублей и 2 фунта хлеба. Сидели на вокзале час. У Блока подагра. За два часа до отбытия, сегодня утром, он категорически отказался ехать, но я уговорил его. Дело в том, что дома у него плохо: он знает об измене жены, и я хотел его вытащить из этой атмосферы. Мы сиде-
Сити банк. Коммерческий американский траст (англ.).
1921 ли с ним на моем чемодане, а на площади шло тор
жество — 1-го мая. Ораторы. Уланы. Он встал и пошел посмотреть — вернулся: нога болит. В вагоне мы говорили про его стихи.
Где та, которой посвящены ваши стихи «Через 12 лет»*.
Я надеюсь, что она уже умерла.
Сколько ей было бы лет теперь? Девяносто?
Я был тогда гимназист, а она — увядающая женщина.
Об Ахматовой: «Ее стихи никогда не трогали меня. В ее “Подорожнике” мне понравилось только одно стихотворение: “Когда в тоске самоубийства”», — и он стал читать его наизусть. Об остальных стихах Ахматовой он отзывался презрительно:
«— Твои нечисты ночи.
Это, должно быть, опечатка. Должно быть, она хотела сказать:
Твои нечисты ноги.
Ахматову я знаю мало. Она зашла ко мне как-то в воскресение (см. об этом ее стихи), потому что гуляла в этих местах, потому что на ней была интересная шаль, та, в которой она позировала Альтману. И какая у нее неуверенная дикция:
Чтобы кровь из сердца хлынула
Поскорее на постель.
После «хлынула» нужно поставить запятую и получится:
Чтобы кровь из сердца хлынула, —
Поскорее — на постель.
Какое неприличие».
Рассказывал о Шаляпине — со слов Монахова. Шаляпин очень груб с артистками — кричит им неприличное слово. Если те обижаются, Исайка им говорит:
Дай вам Бог столько долларов получить за границей, сколько раз Федор Иванович говорил это слово мне.
Говорил о маме: — Мама уезжает в Лугу к сестре. Там они поссорятся. Не сейчас. Через месяц.
Вы ощущаете как-нб. свою славу? — Ну, какая же слава? Большинство населения даже фамилии не знает.
Так мы ехали благодушно и весело. У него болела нога, но не очень. С нами были Алянский* и еще одна женщина, которая любила слово «бесительно». Ночью было бесительно холодно. Я читал в вагоне O’Henry.
мая. В 2 часа мы приехали. На вокзале никакой 1921 Облонской. Вдруг идет к нам в шелковом пребезоб-
разном шарфе беременная и экзальтированная г-жа Коган. «У меня машина. Идем». Машина — чудо, бывшая Николая Второго, колеса двойные, ревет, как белуга. Добыли у Каменева. Сын Каменева с глуповатым и наглым лицом беспросветно испорченного хаменка. Довезли в несколько минут на Арбат к Коганам. У Коганов бедно и напыщенно, но люди они приятные. Чай, скисшая сырная пасха, кулич. Входит с букетом Долидзе. Ругает Облонскую, устроительницу лекций. Я иду к Облонской. Веду ее на расправу к Коганам. Совещаемся. Все устраивается. Беру чемодан и портфель и с помощью Алянского и Когана (которые трогательно несут эти тяжести) устраиваюсь у Архипова. Комнату мне дают темную, грязную, шумную. У Архипова много детей, много гостей, много еды. Какая-то баба в окно поет ребенку:
Солнышко, солнышко, Полети на небо, Там твои детки Кушают котлетки.
мая. Спал чуть-чуть, часа 3. Непривычное чувство: сытость. Мудрю над лекцией о Блоке — все плохо. Не знаю, где побриться. Дождь. Колокола. Пишу к Кони. Лекция вышла дрянь. Сбор неполный. Это так ошеломило Блока, что он не хотел читать. Наконец, согласился — и механически, спустя рукава, прочитал 4 стихотворения. Публика встретила его не теми аплодисментами, к каким он привык. Он ушел в комнату — и ни за что, несмотря на мольбы мои и Когана. Наконец, вышел и прочел стихи Фра Филиппе Липпи по-латыни, без перевода*, с упрямым, но не вызывающим лицом.
Зачем вы это сделали? — спросил я.
Я заметил там красноармейца вот с этакой звездой на шапке. Я ему и прочитал.
Через несколько минут он говорил, что там все сплошь красноармейцы, что зал совсем пуст и т. д. Меня это очень потрясло! Вызвав нескольких знакомых барышень, я сказал им: чтобы завтра были восторги. Зовите всех курсисток с букетами, мобилизуйте хорошеньких и пусть стоят вокруг него стеной. Аплодировать после каждого стихотворения. Барышни согласились — и я совсем раздребезженный пошел домой с участливой Суткевич. Хотел передать семье 100.000, через Евдокию Петровну, но ее не застал. У Архипова ночью бездна народу: все думали, что у него будет Блок. Блока не было, но были: Вознесенский, Ефим Зозуля,
Зайцев, Лидин и т. д. Я умирал от сонливости, но разошлись только в 4 часа. Бедный я, бедный.
мая. Встал в 6 часов. Спать хочется, и негде. Читал лекцию о Некрасове при 200 человеках. Блок говорит одно: какого черта я поехал? (очень медленно, без ударений).
мая. Лекция о Блоке прошла оживленно. Слушали хорошо, задавали вопросы. Мы мобилизовали девственниц с цветами, чуть ли не наняли студентов, симулирующих энтузиазм, и Блок читал, читал без конца, совсем иначе — и имел огромный успех. Смешная жена Когана, беременная, сопровождает его всюду и демонстрируется перед публикой на каждом шагу, носит за ним букеты, диктует ему, что читать,— это шокирует многих. Одна девица из публики послала ей записку:
Зачем вы так волнуетесь? Вам вредно.
Про Блока m-me Коган говорит:
Это же ребенок (жеребенок?).
На лекции был Маяковский, в длинном пиджаке до колен, просторном, художническом; все наше действо казалось ему скукой и смертью*. Он зевал, подсказывал вперед рифмы и ушел домой спать: ночью он едет в Пушкино, на дачу. Сегодня я обедал у него. Он ко мне холоден, но я его люблю. Говорили про «Мистерию Буфф», которая ставится теперь в театре бывш. Зона. Он бранит Мейерхольда, который во многом испортил пьесу, но как о человеке отзывается о нем любовно и нежно. Рассказывает, что когда на репетиции ставилась палуба, какая-то артистка спросила:
А борт будет?
Ей ответил какой-то артист:
Не беспокойтесь. Аборт будет.
Ему вообще свойственно такое каламбурное мышление. Я сказал фамилию: Сидоров. «Сидоров — не неси даров», — сказал он… Я рассказывал, что Андреев одно время был в России как бы главный комиссар по самоубийствам. — Да, да! — подхватил он. — Зав- самуб; заведующий самоубийствами. — Говорил про фамилию Ра- зутак: — У нас в Москве говорят:
Разутак его и разуэтак!
Лили Юрьевна мила и добра. Меня восхищают отношения Маяковского и Брика. Брик — муж. Маяковский — друг дома. Оба они приходят к ней как к жене. Каждый целует ее; оба садятся по обеим ее сторонам, и один ласкает ее правую руку, а другой — левую. Это не кажется странным. К Брику она нежна. Он теперь
много занимается Некрасовым. Она (как жена) то- 1921
же говорит о Некрасове с большим интересом. В доме милый беспорядок: два рояля в одной комнате. Кровать разорена. Маяковский бухнулся на кровать и спросил:
Я ничего не смял?
Нет, ничего.
Оказывается, что Лили Брик все прячет под матрац: шпильки, туфли, шоколад. — Иначе потеряет.
Маяковский рассказал о мытарствах с пьесой. Накануне постановки его вызвали в Кремль две какие-то акушорки и сказали, что пьесу нельзя ставить, т. к. им не нравятся стихи.
Я накричал на них, но они все же подгадили, и 1-го мая пьеса не шла.
Он обнял Лили, а я пошел в комнатку Брика и заснул на 1 час. Это было божественно!
6—7—8 мая. Все дни перепутались. Был я на «Мистерии Буфф». Впечатление жалкое. Нет настоящей вульгарности. Каламбурные рифмы производят впечатление натяжек, придумо- чек, связывают действие. Нет свободной песенной дикции, нет шансов для хорошей декламации — которая так нужна в таких пьесах. Чего только не накрутил Мейерхольд: играют и вверху, и внизу, и циркачи, и ад в зрительном зале — но все мелко, дробно и дрябло, не сливается воедино — в широкое действо. Ужасно гнусно изображение Льва Толстого в забавном виде.
Был с Добужинским в Главконе: забавый старикан Холевин- ский, хохол, заведующий коннозаводством. Принял нас любезно. Цитировал Пушкина и Лермонтова о лошадях, славил мордобой, ссылаясь на Льва Толстого (сцена из «Войны и мира» — как Николай Ростов дал старосте Дрону по морде и т. д.). Дал мне свою брошюру «о случке кобыл».
Лекция моя «Поэт и палач» сошла прегнусно. Редкие афиши гласили:
Фет.
Блок.
Леонид Андреев.
Чуковский.
Поэт и палач.
Что это значит, неизвестно. Никому и в голову не пришло, что это я читаю лекцию о Некрасове. Пришло человек 200. Публика случайная, невежественная, полуинтеллигентная, — мне ненавистная. К Архипову идти я не мог: далеко, а я устал до ужаса. Не спал 4 ночи. Среди публики оказалась Нюся Горовиц. Эта сто- 1921 еросовая дева повлекла меня к себе ночевать, уве
ряя, что она живет в огромной и пустой квартире Кизеветтера, что она меня положит в отдельной (совсем отдельной) комнате и т. д. Оказалось: отдельной комнаты нет, а есть ее комната, где за стеною шумят, где кроватка коротенькая, где тараканы величиною с сардинку, — насилу я ушел от нее.
Мой новый знакомый Акинфиев, Николай Федорович, уверил меня, что я могу заснуть у него. Он живет с братом на телефоне, но брата нет, и комната к моим услугам. Я, совсем больной, пошел на телефон: оказалось, что брат не уехал, что к брату приехала гостья. Оставалось одно: умереть на мостовой. Тут-то я и вспомнил о Шатуновском. Шатуновский, еврей, с волосами наносу, невысокого роста, с наивными глазами, наивными интонациями, большевик, друг Троцкого, имеющий от Ленина магические бумаги, которые другому составили бы состояние, живет впроголодь, в маленьком номерочке «Метрополя». Он повел меня к себе, сам самоотверженно ушел, и у него я среди дня заснул часа на два и чуть-чуть отдохнули мои бессонные глаза. — Он весь полон электрификацией, говорит о ней наивно и прелестно.
В Доме Печати против Блока открылся поход. Блока очень приглашали в Дом Печати. Он пришел туда и прочитал несколько стихотворений. Тогда вышел какой-то черный тов. Струве* и сказал: «Товарищи! я вас спрашиваю, где здесь динамика? Где здесь ритмы? Все это мертвечина, и сам тов. Блок — мертвец».
Верно, верно! — сказал мне Блок, сидевший за занавеской. — Я действительно мертвец.
Потом вышел П. С. Коган и очень пошло, ссылаясь на Маркса, доказывал, что Блок не мертвец.
Надо уходить, — сказал я Блоку. Мы пошли в Итальянское общество. Увидев, что Блок уходит, часть публики тоже ушла. Блок шел в стороне, — вспоминая стихи. Погода южная, ночь восхитительная. По переулкам молча и задумчиво шагает поэт, и за ним, тоже тихо и торжественно, шествуют его верные. Но в Итальянском обществе шел доклад Осоргина об Италии. Пришлось ждать в прихожей. Блок сел рядом со мною на скамейку — и барышни окружили его. Две мои знакомые робко угощали его монпансье. Он даже шутил — но негромко и сдержанно. Потом, когда Осоргин кончил, мы вошли в зал. Публика не та, что в Доме Печати, а набожная, образованная. Муратов (председатель) приветствовал Блока краткой речью: «Не знаю, как люди другого поколения, но для нас, родившихся между 1880 и 1890 годом, Александр Блок — самое дорогое имя».
Публика слушала Блока влюбленно. Он читал упоительно: густым, страдающим, певучим, медленным голосом.
На следующий день то же произошло в Союзе 1921
писателей. Из Союза мы с Маринкой пошли к Коганам. Блок долго считал деньги, говорил по телефону со Станиславским, а потом сел и сказал:
До чего у меня все перепуталось. Я сейчас хотел писать письмо в Союз писателей — с извинениями, что не мог быть там.
Он получил от мамы письмо. Мама уже уехала в Лугу.
Странно в России барышни слушают стихи. В этом слушанье есть что-то половое. Беременеют от стихов. Массовое стихобезу- мие. Единственная страна, где так публично упиваются стихами. Москва вообще вся теперь живет ниже диафрагмы: желудочно- половой жизнью. У женщин губы толстые, глаза пьяные, все говорят о развлечениях, никакого интеллигентского делания. Бульвары, кафе, извозчики, рестораны, анекдоты — черемуха, мечты о миллионах.
12 мая. У Луначарского в Кремле. Прихожая. Рояль, велосипед, колонны, золоченые стулья, старикан за столом, вежливый ученый секретарь, петухи горланят ежесекундно. В другой комнате он диктует. Слышно, как стучит машинка. Слышен его милый голос, наивно выговаривающий л. Я был у него минуту. Возле него — с трубкой, черно-седой, красивый, спокойный, нестарый еврей очень художественного вида. Луначарский приветствовал меня не слишком восторженно, но все, о чем я просил, сделал. Он вообще какой-то подобравшийся. Спрашивал о Мариэтте Шаги- нян, обещал защищать Дом Искусств.
Оттуда к Гринбергу на Остоженку. Гринберг на заседании. Сижу, слушаю. Обычные в комиссариатах — разговоры. Говорит ревизор — тов. Николаева.
Я с двумя мужьями развелась, замужем за третьим. И всегда у меня так, что с бывшими отношения хорошие, а с нынешним — дрянь… Я уже 24 года замужем.
У вас срок на каждого 8 лет? — спрашивает секретарша Гринберга Ольга Григорьевна с золотыми зубами и пухло-белыми голыми руками.
А не бывает одновременно? — спросила игриво какая-то третья.
Я правлю корректуру гржебинского Алексея Толстого (под ре- дакц. Н. Гумилева).
А между тем из Комиссариата идет разговор по телефону, и мне странно слышать, что какая-то длинноносая Зильберман прямо говорит в телефон:
Барышня, дайте Кремль.
И та дает ей Кремль. (Кремль!)
1921 — А11о! Это Кремль? Дайте квартиру Гринберга
(Гринберга!). Дуня, это вы? Дуня, пойдите к тов. Канцеловской, и т. д. (личные дела).
Пришел Гринберг и указал мне на какого-то плотного еврея: вы незнакомы? Это Бялик. Бялик, знаменитый поэт, самый обыкновенный (жирный и спокойный) мужчина, розовый затылок, лысина. С палочкой. Он говорит мне, заунывно и равнодушно: О, как вы изменились! Боже мой, как вы изменились! Я вас помню совсем другим.
Я спросил его, что он делает. — Я пишу свою биографию — Wahrheit und Dichtung112 . Мы в Одессе много работаем с Равниц- ким. Редактируем научно-академическое издание Ибн Габриоли, Иегуды Галев, Ибн Эзры. — Как вы относитесь к переводам Жабо- тинского? — Жаботинский подрядчик. Нельзя переводить стихотворения подряд. (Бялик слово «подряд» производит от наречия подряд.) Лирику вообще нельзя переводить. Что сделали с Гейне! Ведь на русском языке не существует ни одного перевода из Гейне… — А в еврейской литературе ваши стихи признаны всеми? Существует школа Бялика? — Увы, она считается уже устарелой. — А кричат «долой Бялика!»? — Не кричат, но скоро будут кричать.
Очень спокойный, уравновешенный. Уезжает с Равницким за границу.
Во Дворце Искусств познакомился с поэтессой Адалис — новой метрессой Брюсова. Уютная одесситка: ей 22 года, а по лицу ясно видно, какой она будет в 45. Есть такие южные лица. Чтобы заснуть, принял веронал. Спал у Суткевич. Утром худо, голова болит. В 4 мне подали бричку. На вокзал я приехал рано. А поезд в /2 9-го. Сижу у входа с чемоданом. Жарко. Вдруг идет высокий — красавец-карьерист, подгорьковец Пинкевич, приятный, но бездарный человек. Идем с ним в вагон! — Оказывается, они на вокзале имеют свои вагоны, где и живут. Прихожу, а там Родэ — заполнил собою весь вагон. Перед ним чай. «Жарко, пейте». Атмосфера выпивательская. Родэ с Пинкевичем на ты, и я с голоду позавидовал Пинкевичу: о, сколько у меня было дней, когда вся жизнь моя была бы иная, если бы я с Родэ был на ты. Родэ рассказывает неприличные анекдоты (про Харьковский уездный Исполком) — ученые прихлебатели смеются. — «Скажите Зигамале, чтобы он прислал мне то самое, что (?) он дал финскому консулу Энкелю», — попросил меня Родэ. О, если бы за это он мне дал фунта три хлеба!
В вагоне чудесно выспался: проводник видел, что я знаком с Родэ, и дал мне отдельное купе, пустое. Вспоминаю, как жадно
Маяковский впитывает в себя всякие анекдоты и ка- 1921
ламбуры. За обедом он рассказал мне:
Что Лито в Москве называется Нето.
Что еврей, услыхав в вагоне, что меняют паровоз, выскочил и спросил: на что меняют?
Что другой еврей хвалил какую-то даму: у нее нос в 25 каратов!
Что третий еврей увидел царя и поклонился. Царь спросил: — Откуда ты меня узнал? — «Вылитый рупь!» — отвечал еврей.
22 мая. Сидим за столом. Коля: — Странно, нынешняя поэзия все теснее и теснее примыкает к прозе, заимствует у прозы все ее интонации и слова. А проза становится все поэтичнее — певучее… Боба: — Так что года через два проза будет называться поэзией, а поэзия — прозой. Вот и все.
Был у Горького. Он только что приехал из Москвы. По дороге к нему встретил Родэ — на извозчике. Тот помахал мне ручкой. Я подошел. Родэ показал мне бумагу, что для литераторов специально сюда приезжает комиссия (для обсуждения вопроса о пайках), и сказал: «Вы к Горькому? Не ходите. Устал Алексей Максимович!» Родэ, оберегающий Горького от меня! Я сказал, что авось Горький сам решит, хочет он меня видеть или нет, — и все же по дороге оробел. После Москвы Горький приезжает такой измученный. Я сел в садике насупротив. Сидела какая-то старуха в синих очках. Потом к ней подошли двое — старичок и женщина. — Ну, что? — спросила старуха. — Плохо! — сказал старичок. — Простоял весь день напрасно. (И он открыл футляр и показал серебряные ложки.) Никто не покупает. Все пришли на рынок с товарами, одни продавцы, а покупателей нет. Да и продуктов нет никаких.
Тут я узнал, что уже 20 м. шестого, и пошел к Горькому. Меня окликнул Шкловский, и мы пошли через кухню (парадный заперт). Вошли — Горький в прихожей говорит по телефону. Говорит и кашляет. Я ему: «Если вы очень устали, мы скажем все Валентине Михайловне (Ходасевич). — Нет, уж лучше прямо (без улыбки). Идите. (Нетуже его прежнего со мною кокетства, нет игры, нет милого «театра для себя», который бывает у Горького с новыми людьми, которых он хочет почему-то примагнитить.) Мы вошли, он усталый, но бодрящийся, сел и стал слушать. Я сказал ему про инженера Денисова. — Это тот, что жену задушил? — Нет, другой, — и я рассказал все. — Ну что ж, отлично! — сказал он с полным равнодушием. Никакого интереса к Дому Искусств у него нет. Литераторы чужды ему совершенно. Немного оживился, когда Шкловский стал говорить ему о Всеволоде Иванове. — «Неужели у него штанов нет? Нужно будет достать… Нужно будет дос- 1921 тать». Второе дело: мое письмо к Гржебину. По пово
ду плохо изданных книг. Я дал Горькому прочитать. Он читал по-горьковски, как он читает все: медленно, строка за строкой. Он никогда не пробегает писем, не ищет главного, пропуская второстепенное, а читает добросовестно, по-стариковски, в очках. Кончил и сказал равнодушно: «Ну что ж, устраивайте коллегию: вы, Лернер и Ходасевич. Чего же лучше». Но я видел, что лично ему все равно. Он охладел и к Гржебину. Это уже третье охлаждение Горького. Я помню его влюбленность в Тихонова. На первом месте у него был Тихонов и Тихонов. Без Тихонова он не дышал. Во всякое дело, куда его приглашали, звал Тихонова. Потом его потянуло к более толстому — Гржебину. За Гржебина он был готов умереть. И вот теперь еще более толстый Родэ. Но как он утомлен: хрипит. Мы ушли — он не задерживал. К сожалению, Шкловский услыхал, что я ругаю проредактированных Эйхенбаумом «Карамазовых», и взъелся. Эйхенбаум сделал такое: ему поручили редактировать «Братьев Карамазовых». Он засел минут на десять, написал пять-шесть примечаний: «Шиллер — германский поэт», «Белинский — критик 30-х и 40-х гг.», — и больше ничего! И больше ничего. Получил огромную полистную плату и поставил сейчас же после Достоевского свою фамилию. «Под редакцией Б. М. Эйхенбаума». Шкловский объяснял это тем, что Эйхенбаум — другой литературной школы, других убеждений. Но какие же литературные убеждения могут превратить корректуру в редактуру—и двухчасовую работу оценить как двухлетнюю! Если это не хулиганство, то беспросветная тупость. Мы пришли в Дом Искусств. Вечер Ходасевича. Народу 42 человека — каких-то замух- рышных. Ходасевич убежал на кухню: — Я не буду читать. Не желаю я читать в пустом зале. — Насилу я его уломал.
24 мая. Вчера в Доме Искусств увидел Гумилева с какой-то бледной и запуганной женщиной. Оказалось, что это его жена Анна Николаевна, урожд. Энгельгардт, дочь того забавного нововре- менского историка литературы, который прославился своими плагиатами. Гумилев обращается с ней деспотически. Молодую хорошенькую женщину отправил с ребенком в Бежецк — в заточение, а сам здесь процветал и блаженствовал. Она там зачахла, поблекла, он выписал ее сюда и приказал ей отдать девочку в приют в Парголово. Она — из безотчетного страха перед ним — подчинилась. Ей 23 года, а она какая-то облезлая; я встретил их обоих в библиотеке. Пугливо поглядывая на Гумилева, она говорила: — Не правда ли, девочке там будет хорошо? Даже лучше, чем дома? Ей там позволили брать с собой в постель хлеб… У нее есть такая дурная привычка: брать с собой в постель хлеб… очень дурная привычка… потом там воздух… а я буду приезжать… Не 1921
правда ли, Коля, я буду к ней приезжать…
Денег по-прежнему у меня нет ни копейки. Между тем я заработал тысяч 300 на гржебинской работе — и вот Гржебин не платит. Что делать? Я из-за этого не еду в Порхов… Черт знает что! Болтаюсь зря 20 дней — писать хочется необычайно. Хлеба опять нет.
Вчера вечером в Доме Искусств был вечер «Сегодня», с участием Ремизова, Замятина — и молодых: Никитина, Лунца и Зощенко. Замятин в деревне — не приехал. Зощенко — темный, больной, милый, слабый, вышел на кафедру (т. е. сел за столик) и своим еле слышным голосом прочитал «Старуху Врангель» — с гоголевскими интонациями, в духе раннего Достоевского. Современности не было никакой — но очень приятно. Отношение к слову — фонетическое.
Для актеров такие рассказы — благодать. «Не для цели торговли, а для цели матери» — очень понравилось Ремизову, который даже толконул меня в бок. Жаль, что Зощенко такой умирающий: у него как будто порвано все внутри. Ему трудно ходить, трудно говорить: порок сердца и начало чахотки. Вышел Никитин: бездарь. Длинно, претенциозно, под Замятина, без изюминки. Но публика аплодировала и ему.
Человек было 150, не больше. Лунц (за которого я волновался, как за себя) очень дерзко (почти развязно) прочитал свой сатирический рассказ «Дневник Исходящей»*. До публики не дошло главное: стилизация под современный жаргон: «выход из безвыходного положения», «наконец, иными словами, в-четвертых» и т. д. Смеялись только в несмешных местах, относящихся к фабуле. Если так происходит в Петербурге, что же в провинции! Нет нашей публики. Нет тех, кто может оценить иронию, тонкость, игру ума, изящество мысли, стиль и т. д. Я хохотал, когда Лунц говорил «о цели своих рассуждений», и нарочно следил за соседями: сидели, как каменные. В антракте вышел немолодой блондин, сын Фофанова, Константин Олимпов, и, делая вид, что он бунтует, благополучно прокричал свои вдохновенные вопли о том, что он пролетарий, что он нарком всего мира и т. д. Публика визжала и хлопала — но в меру, словно по долгу службы.
25 мая. Замятин в Холомках, Тихонов в Москве, а между тем номер «Литературной газеты» сверстан — нужно его печатать. Штрайх (выпускающий) дал вчера 2 номера: мне и другому редактору, Волынскому. Нужно было спешно за ночь продержать корректуру. Я бегал целый день по городу, вечером читал лекцию, а в 10 час. сел за работу над номером. Около часу ночи я, очень уста- 1921 лый, закрыл глаза, и мне показалось, что я вижу Во
лынского и слышу, как он говорит:
А я, Корней Ив., не держал корректуры. Я знал, что если эту корректуру держите вы, она в верных руках, и все будет хорошо!
Я открыл глаза и решил отложить корректуру на утро. Проработав утром часа два, я кончил весь номер, послал его в редакцию «Литературной газеты», а сам пошел в Дом Ученых похлопотать о тканях. Встречаю на Мойке Волынского, и он говорит мне слово в слово:
А я, Корней Ив., не держал корректуры. Я знал, что если эту корректуру держите вы, она в верных руках, и все будет хорошо.
Слово в слово. Всякую свою лень Волынский оправдывает либо угодливой лестью другому, либо — чаще всего — высокими благочестивыми словами. Когда он испугался читать о свободе печати, он сказал, что он не желает спорить с правительством в столь низменном тоне, что есть другие, более высокие принципы и т. д.
25 мая. Среда. Готовлюсь уехать. Целодневная работа. Денег нет. Гржебин не вернулся. Провизии ни дома, ни в дорогу нет. Все раздирательно и очень трудно. Добыл лошадь — прибыл домой, — пообедал одной картошкой — приехал на вокзал. Канитель 3-часовая, чтобы попасть в служебный вагон — ужасный и набитый доверху. В вагоне слышал частушки:
Я на бочке сижу, А под бочкой каша. Вы не думайте, жиды, Что Россия — ваша.
Сидит Ленин на березе, Держит серп и молоток. А за ним товарищ Троцкий Бежит с фронта без порток.
Я на бочке сижу, А под бочкой кожа. Ленин Троцкому сказал Жидовская рожа.
Я на бочке сижу, А под бочкой мышка. Скоро белые придут, Коммунистам крышка.
Глупая песня!
Потом в вагоне я познакомился с коммунистом- 1921
чекистом. Разговорились. Сумбур благородных слов и внезапных самоуправных поступков. В вагон вошел маленький человечек — пьяный. Подмигивая, он стал бранить советскую власть: «всех прикрыла красная книжка!» — Чекист взволновался: нет, товарищ, я этого не позволю. Вы не исполняете долга. — Плевать мне на долг! Я сам начальство, я служу в Уголовном розыске и еду по секретному поручению. — А, вот как! погодите. — Вышел на станции Гатчина — и многозначительно объявил, что преступник завтра же полетит со службы. Уголовный розыскист был так пьян, что между прочим сказал:
«Покуда мужик не грянет, гром не перекрестится!»
Он сказал это дважды, и никто не заметил.
Еще частушка:
Сидит Троцкий на заборе, Плетет лапти костычом, Коммунистов обувает, Дезертиры босиком.
26 мая. Утром в Пскове. Иду в уборную 1-го класса, все двери оторваны, и люди испражняются на виду у всех. Ни тени стыда. Разговаривают — но чаще молчат. Сдать вещи на хранение — двухчасовая волокита: один медленнейший хохол принимает их, он же расставляет их по полкам, он же расклеивает ярлычки, он же выдает квитанции. Как бы вы ни горячились, он действует методически, флегматически и через пять минут объявляет:
Довольно.
Что довольно?
Больше вещей не возьму.
Почему?
Потому что довольно.
Чего довольно?
Вещей. Больше не влезет.
Ему указывают множество мест, но он непреклонен. Наконец, является некто и берет свои сданные вчера вещи. Тогда взамен его вещей он принимает такую же порцию других. Остальные жди.
Скорее приходите за вещами, — говорит он. — Бо тут много крыс, и они едят мои наклейки.
На свое счастье, я на вокзале встретил всех пороховчанок, коим читал некогда лекции. Они отнеслись ко мне сердечно, угостили яйцом, постерегли мой чемодан, коего я вначале не сдал, и т. д.
1921 На вокзале в зале III класса среди других началь
ствующих лиц висит фотографический портрет Максима Горького — рядом с портретом Калинина. Визави картины Роста — о хлебном налоге.
Говорит по совести Советская власть: Не пришлось крестьянству пожить всласть, Не давали враги стране передышки, Пришлось забирать у фронта излишки.
Рвал на себе Наркомпрод волосы, А мужички не засевали полосы, Потому «оставляют на крестьянский рот» И ничего в оборот.
Теперь, по словам Роста, будет иначе:
Не все, что посеял, лишь часть отвали — Законную меру, процент с десятины, А все остальное твое — не скули. Никто не полезет в амбар да в овины. Расчет есть засеять поболе земли, Пуды государству, тебе же кули.
К Первому мая псковским начальством была выпущена такая печатная бумага, расклеенная всюду на вокзале: «Мировой капитал, чуя свою неминуемую гибель, в предсмертной агонии тянется окровавленными руками к горлу расцветающей весны обновленного человечества. Вторая госуд. типография. 400 (экз.) Р. В. Ц. Псков».
Вот вполне чиновничье измышление. Все шаблоны взяты из газет и склеены равнодушной рукой как придется. Получилось: «горло весны» — все равно. Канцелярский декаданс!
Барышня в лиловом говорит: «Это не фунт изюму!», «Поба- чим, що воно за человиче», мужа называет батько и т. д.
Сдуру я взял огромный портфель, напялил пальто и пошел в город Псков, где промыкался по всем канцеляриям и познакомился с бездной народу. Добыл лошадь для колонии и отвоевал Бель- ское Устье. Все время на ногах, с портфелем, я к 2 часам окончательно сомлел. Пошел на базарчик поесть. Уличка. Вдоль обочины тротуаров справа и слева сидят за табуретками бабы (иные под зонтиками), продают раков, масло, яйца, молоко, гвозди. Масло 13—16 т. рублей. Яйцо — 600 р. штука. Молоко 1 /2 тыс. бутылка. Я купил 3 яйца и съел без соли. Очень долго хлопотал в Уеисполкоме, чтобы мне разрешили пообедать в Доме Крестьянина (бывш. Дворянское Собрание), наконец мне дали квиток, и я, придавленный своим пальто и портфелем, стою в 1921
десятке очередей — получаю: кислые щи (несъедобные), горсть грязного гороху и грязную деревянную ложку. После всей маяты иду через весь город на Покровскую к Хрисанфову (Завед. отделом Наробраза) — и сажусь по дороге на скамейку. Это был мой первый отдых. Солнце печет. Две 30-летние мещанки (интеллигентного вида) сходятся на скамье — «Купила три куры за 25 фунтов соли! Это как раз у которой мы петуха купили… Соль все-таки 2 200 р.». Потом шушукаются: «Там у меня служит знакомая барышня, в отделе тканей, она меня и научила: подай второе заявление и получай вторично. Я получила второй раз и третий раз. Барышня мне сказала: мы по двадцать раз получаем!» Я смотрю на говорящих: у них мелкие, едва ли человеческие лица, и ребенок, которого одна держит, тоже мелкий, беспросветный, очень скучный. Таковы псковичи. Черт знает как в таком изумительном городе, среди таких церквей, на такой реке — копошится такая унылая и бездарная дрянь. Ни одного замечательного человека, ни одной истинно человеческой личности. Очень благородны по строгим линиям Поганкины палаты (музей). Но на дверях рука псковича начертала:
Я вас люблю, и вы поверьте,
Я вам пришлю блоху в конверте.
А в самом музее недавно произошло такое: заметили, что внезапно огромный наплыв публики. Публика так и прет в музей и все чего-то ищет. Чего? Заглядывает во все витрины, шарит глазами. Наконец какой-то прямо обратился к заведующему: показывай черта. Оказывается, пронесся слух, что баба тамошняя родила от коммуниста черта — и что его спрятали в банку со спиртом и теперь он в музее. Вот и ищут его в Поганкиных палатах.
27 мая. Впервые за две недели выспался у Хрисанфова. Он ушел и оставил меня одного во всей квартире. Умывался в реке — река белая предрассветная, в ней отражается чудесный длинный белый монастырь. Прошел несколько верст на вокзал, встал в очередь, и вдруг оказалось, что у меня нет какой-то печати, дающей право выехать из Пскова. Все в очереди смотрели на меня как на дурака: как же можно без такой печати становиться… Что ж вы порядков не знаете?.. С тоскою бросился я к начальнику станции, к коменданту — о, о, о, о! — и комендант поставил мне какую-то печать. Я вернулся. Все изумлялись, что я все же устроил то дело, на которое они тратят по 3, по 4 дня своей жизни. Наконец, я в вагоне. Школьники. Приласкали меня. Уступили мне ме- 1921 сто. Сижу. В соседнем отделении, на самом верху,
сидит какой-то солдат, крестьянин, с лицом актера и чудесным голосом, с богатейшими интонациями рассказывает кому-то сказку. Весь вагон слушает внимательно, с упоением. Содержание его рассказа такое. Один мужик узнал, что его жена балует с мельником. Уехал будто на охоту, а сам зашел за ледник, привязал собачек к дереву — и назад. Смотрит в щелку. Видит — жена ласкается к мельнику, печет ему блины. Испекла она блины и говорит мельнику: «Миленький, миленький, я пойду в погреб за маслом, а ты покуда не кушай блинов: без масла невкусно».
Хорошо, — говорит мельник. — Не буду.
Ушла она за маслом, а муж и убил мельника. Убил и сунул ему в рот три блина. А сам спрятался. Жена пришла с маслом, видит, убитый лежит, а во рту у него три блина:
Ах, миленький, говорила я тебе — не ешь без масла, без масла вредно.
А мимо шел солдат. Видит: такой хорошенький домик, богатый. Не удастся ли закусить? Зайду. Входит, видит: дамочка на стуле сидит, плачет. Солдат смотрит: что такое? Овдовела она, что ли? — Хозяюшка, нет ли чего попить? (Поесть он попросить не решается, сразу нельзя.) — Увидела она солдата, испугалась. (В ту пору солдат боялись.) — «Батюшки, солдат!» А он этак жалостливо: отчего вы плачете? — Эй, служивый, лучше не спрашивай. Такой накачался на мою голову муж. Ну женское ли дело — лошадь запрягчи, а он у меня требует на морозе — и запрягчи и распрягчи (а рукам холодно), и кули в избу носить.
О, елки зеленые! вот чем он пользуется, я его отучу, погоди! — говорит солдат. — На, надевай мою форму и беги его встречать — и бей его по морде, бей все время.
Жена так и сделала. Вышла в солдатской форме, ну совсем солдат, а с дороги была тропочка; аккурат в гору подымается ее муж.
Жена (басом): Стой!.. Стой!.. Стой, тебе говорят! — Подходит и раз! его по уху.
Ты как смеешь жену заставлять запрягать лошадь?
Прости Христа ради.
Зарублю!
У тебя лошадь по-бабьи запряжена. Ух ты мерзавец, как ты смеешь жене доверять лошадь. От этого у тебя лошадь пропадет. Перепрягай сию минуту.
Стал мужик перепрягать лошадь, лошадь в это время отдохнула и пошла шибче. — Ну, вот видишь: бабья упряжка никуда не годится. Всегда сам запрягай — и ехать будешь скорее.
Правда, теперь лошадь лучше идет.
Ну, вот видишь. Никогда не давай бабе запря- 1921 гать.
Приехал мужик домой. А жена побежала вперед, переоделась и выбегает навстречу. А мороз ужасный! Жена берется выпрягать кобылу, а мужик:
Уйди в дом! Не распрягай! Не смей распрягать. — Прежде он заставлял ее мешки носить, а теперь: не тронь. — Ступай в дом, а не то убью! — Она и рада…
Едет Троцкий на моторе, говорит своим жидкам: Дайте соли и фасоли этим русским дуракам, —
поет какой-то солдат с идиотическим лицом — вряд ли понимая, какую ерунду он поет…
3 июня. У Горького. Он сидел и читал «Последние Известия», где перепечатан фельетон И. Сургучева о нем*. Мы поговорили о Доме Искусств — доложили о каком-то Чернышеве. Вошел молодой человек лет 20. «Я должен вам сказать, — сказал Горький, — что нет отца вашего». Наступило очень долгое молчание, в течение которого Горький барабанил по столу пальцами. Наконец молодой человек сказал: плохо. И опять замолчал. Потом долго рассуждали, когда отец был в Кронштадте, когда в Ладоге, и молодой человек часто говорил неподходящие слова: «видите, какая штука!» Потом, уходя, он сказал:
Видите, какая штука! Он умер сам по себе — своими средствами… У него желудок был плох…
Когда он ушел, Горький сказал:
Хороших мстителей воспитывает Советская власть. Это сын д-ра Чернышева. И догадался он верно, его отец действительно не расстрелян, но умер. Умер. Это он верно. Угадал.
Потом доложили о приходе Серапионовых братьев, и мы прошли в столовую. В столовой собрались: Шкловский (босиком), Лева Лунц (с бритой головой), франтоватый Никитин, Константин Федин, Миша Слонимский (в белых штанах и с открытым воротом), Коля (в рубахе, демонстративно залатанной), Груздев (с тросточкой).
Заговорили о пустяках. — Что в Москве? — спросил Горький. — Базар и канцелярия! — ответил Федин. — Да, туда попадаешь, как в паутину, — сказал Горький. — Говорят, Ленин одержал блестящую победу. Он прямо так и сказал: нужно отложить коммунизм лет на 25. Отложить. Те хоть и возражали, а согласились. — А что с Троцким? — Троцкий жестоко болен. Он на границе смерти. У него сердце. У Зиновьева тоже сердце больное. У многих. Это само- 1921 отравление гневом. Некий физиологический фак
тор. Среди интеллигентных работников заболеваний меньше. Но бывшие рабочие — вследствие непривычки к умственному труду истощены до крайности. Естественное явление.
Н. Н. Никитин заговорил очень бойко, медленно, солидно — живешь старым запасом идей, истрепался и т. д.
Горький: — Ах, какого я слышал вчера куплетиста, талант. Он даже потеет талантом:
Анархист с меня стащил Полушубок теткин. Ах, тому ль его учил Господин Кропоткин.
И еще пел марсельезу, вплетая в нее мотивы из «Славься ты, славься!»
Н. Н. Никитин и тут нашел нужное слово, чему-то поддакнул, с чем-то не согласился. Федин рассказал, как в Москве его больше всего поразило, как мужик влез в трамвай с оглоблей. Все кричали, возмущались — а он никакого внимания.
И не бил никого? — спросил Горький.
Нет. Проехал куда надо, прошел через вагон и вышел на передней площадке.
Хозяин! — сказал Горький.
Ах, еще о деревне, — подхватил Федин и басом очень живо изобразил измученную городскую девицу, которая принесла в деревню мануфактуру, деньги и проч., чтобы достать съестного. «Деньги? — сказала ей баба. — Поди-ка сюда. Сунь руку. Сунь, не бойся. Глубже, до дна… Вся кадка у меня ими набита. И каждый день муж играет в очко — и выигрывает тысяч 100—150». Барышня в отчаянии, но улыбнулась. Баба заметила у нее золотой зуб сбоку. «Что это у тебя такое?» — «Зуб». — «Золотой? Что ж ты его сбоку спрятала? Выставила бы наперед. Вот ты зуб бы мне оставила. Оставь». Барышня взяла вилку и отковыряла зуб. Баба сказала: «Ступай вниз, набери картошки сколько хошь, сколько поднимешь». Та навалила столько, что не поднять. Баба равнодушно: «Ну отсыпь».
Горький на это сказал: «Вчера я иду домой. Вижу в окне свет. Глянул в щель: сидит человек и ремингтон подчиняет. Очень углублен в работу, лицо освещено. Подошел милиционер, бородатый, тоже в щель, и вдруг:
Сволочи! Чего придумали! Мало им писать, как все люди, нет, им и тут машина нужна. Сволочи».
Потом Горький заговорил о рассказах этих моло- 1921
дых людей. Рассказы должны выйти под его редакцией в издательстве Гржебина. Заглавие «Двадцать первый год».
«Позвольте поделиться мнениями о сборнике. Не в целях дидактических, апросто так, потому что я никогда никого не желал поучать. Начну с комплимента. Это очень интересный сборник. Впервые такой случай в истории литературы: писатели, еще нигде не печатавшиеся, дают литературно значительный сборник. Любопытная книга, всячески любопытная. Мне как бытовику очень дорог ее общий тон. Если посмотреть поверхностно: контрреволюционный сборник. Но это хорошо. Это очень хорошо. Очень сильно, правдиво. Есть какая-то история в этом, почти физически ощутимая, живая и трепетная. Хорошая книжка».
Очень много говорил Горький о том, что в книге, к сожалению, нет героя, нет человека:
«Человек предан в жертву факту. Но мне кажется, не допущена ли тут в умалении человека некоторая ошибочка. Кожные раздражения не приняты ли за нечто другое? История сыронизировала, и очень зло. Казалось, что революция должна быть торжеством идей коллективизма, но нет. Роль личности оказалась огромной. Например, Ленин или Ллойд Джордж. А у вас герой затискан. В каждом данном рассказе недостаток внимания к человеку. А все- таки (в жизни) человек свою человечью роль выполняет…»
Поговорив довольно нудно на эту привычную тему, Горький, конечно, перешел к мужику.
«Мужик, извините меня, все еще не человек. Он не обещает быть таковым скоро. Это не значит, что я говорю в защиту Советской власти, а в защиту личности. Героев мало, часто они зооло- гичны, но они есть, есть и в крестьянстве — рождающем своих Бонапартов. Бонапарт для данной волости…
Я знаю, что и в Чрезвычайке есть герои. Носит в известке костей своих — любовь к человеку, а должен убивать. У него морда пятнами идет, а должен. Тут сугубая достоевщина… Недавно тут сидел человек и слушал рассказы чекиста. Тот похвалялся черт знает каким душегубством. И вдруг улыбнулся. Все-таки улыбнулся. Тот человек обрадовался: “Видите, даже чекист улыбнулся. Значит, и в нем человеческое”. Это вроде луковицы у Достоевского (“Братья Карамазовы”). Луковички — и от них надо отрешиться. (Вообще в этой речи, как и во всех его статьях и речах, очень часто это нудное надо, а он думает, что он не дидактик!) Не забудьте и о женском поле. Там тоже много героев. Вот, напр., одна — в Сибири: с упрямством звонит в свой маленький колокольчик: “Это не так”. Звонит: “Это не так! Я не согласна!” Все мы в мир пришли, чтобы не соглашаться. Гредескула в герои не возведешь. Человек у вас чересчур запылен».
1921 Вся эта речь особенно кочевряжила Шкловско
го, который никаких идеологий и вообще никаких надо не признает, а знает только «установку на стиль». Он сидел с иронической улыбкой и нервно ковырял пальцем в пальцах правой босой ноги, вскинутой на левую. Наконец не выдержал. «Я думаю, Алексей Максимович, — сказал он глухо, — человек здесь запылен оттого, что у авторов были иные задачи, чисто стилистического характера. Здесь установка на стиль».
Я принял это во внимание. Но за этим остается еще то, о чем я говорю.
4 июня. Вчера вечером княжна призналась мне, что влюбилась в Замятина. Очень счастлива, но сомневается, отвечает ли ей. Изумительно, как никто не видит, что Замятин — туповатый солдафон, не без способностей, весьма элементарных.
6 июня. Лида мне: «Я всегда в последнее время чувствую себя так, будто случилось большое несчастье. Ночью проснусь: что такое? надо что-то забыть, от чего-то избавиться». А ей 15 лет. О, какой мед между Замятиным и княжной.
8 июня. Забыл записать, что в воскресение Горький говорил о Сургучеве. Я прочитал в «Последних Известиях» преглупый фельетон Сургучева «М. Горький». В фельетоне сказано, что Горький привык сидеть на бриллиантовых тронах и вообще нетерпим к чужому мнению, будто бы он, Сургучев, разошелся с Горьким после одного пустякового спора.
Охота вам была водиться с таким идиотом! — сказал я.
Нет, он человек даровитый, — сказал Горький. — У него есть хорошая повесть. (Он назвал заглавие, я забыл.) Но беда в том, что он развращенный в половом отношении человек. Черт знает какая была у него история с одной девицей на Капри. С дочерью доктора. И потом другая. Я даже одно время не принимал его. Было даже намерение выслать его с Капри. Сексуальное извращение.
10 июня после всех заседаний, измученные, мы легли с ним на ковер Дома Искусства — и я молил об одном: «не давите ее сапожищем». Он: «вы напрасно думаете, что я не увлекаюсь. Я тоже — не знаю… Я буду прям. Если бы моя жена была не больна, тогда другое дело, но она больна» и т. д. Я не могу себе представить, что будет с ней, если он отвернется: она вся тает перед ним, как мороженое.
июля. Мы уже две недели в Холомках. Я бегаю 1921 по делам колонии и ничего не делаю. Дожди каждый день и целый день. Коля в первый день, когда приехал, услыхал перекличку мужиков: что это такое? — Это сова, — ответил я. — А вот как кричит сова! Очень похоже на людей. Но что это? (Сова вдруг закричала: «Василий».)
За 40 дней я 30 раз ездил в город на гнусной лошади и на телеге, которую из деликатности зовут только Бедой, а не чумой, дыбой.
5 июля. Я единолично добыл Колонию Бельское Устье добыл сад, из-за сада я ездил в город 4 раза, из-за огорода 1 раз, из-за покосов 4 раза (сперва дали, потом отняли), добыл две десятины ржи, десятину клевера, добыл двух лошадей, жмыхи, я один, безо всякой помощи. Ради меня, по моей просьбе Зайцев отделал верх для колонии, устроил кухню, починил окна и замки на дверях. Я добыл фураж для лошадей — и, что главное, добыл второй паек для всех членов колонии и их семейств — паек с сахаром и крупой.
Все это мучительная, неподсильная одному работа. Из-за этого я был в Кремле, ездил в Псков, обивал пороги в Петербургских канцеляриях. Все это я должен был делать исключительно для литературного отдела, но я решил передать это и художественному, так как думал, что художники и будут мне надежными товарищами. Но товарищеская помощь художников выразилась вот в чем:
дня Б. И. Попов не давал мне следуемого мне молока, доказывая, что ему самому мало.
Когда я приехал с детьми, Бобе дали кровать с клопами. Ежесекундно попрекают нас, что мы жжем бездну дров, хотя, конечно, дров у нас уходит гораздо меньше, ибо до сих пор мы жили впроголодь и в лучшем случае ели щи и кашу. Кроме того, мною добыто для колонии три сажени дров.
Когда я, больной, трясся на Беде в Порхов выхлопатывать кровати для колонистов, пайки, рожь и т. д., мне говорила Елиса- вета Осиповна:
Вот вы каждый день катаетесь в Порхов, а нам не дадите лошадки даже на день — съездить на мельницу.
А у меня от этой езды всякий раз — колотья в пояснице.
Такова атмосфера, в которой мне приходится работать. Попов сейчас же, чуть я добыл лошадей, взял лучшую и уехал на 3 дня в Порхов. Бедная моя жена работает, как каторжная — четверо детей, ни прислуги, ничего и ниоткуда никакой помощи. Что, если бы вместо меня приехал сюда не член Совета, не заведующий Литературным отделом, а заурядный литератор, с семь- 1921 ею — и не достал бы всем ни пайка, ни ржи, ни ого
рода, ни покосов, ни лошадей? Здесь на меня смотрят как на приказчика и говорят:
— Когда же будут дрова? Корней Ив., вы приняли меры, чтобы были дрова?
Хотя я мог бы спросить у г-жи Добужинской: — Когда же будут дрова? Елисавета Осиповна, вы приняли меры, чтобы были дрова?
Г-жа Добужинская и в частных беседах, в Петербурге, и на собраниях заявила, что она слагает с себя обязанности заведующей общежитием и свою служащую, Анну Густавну, просит не считать служащей колонии Дома Искусств. Но после заседания в частной беседе попросила снова считать. И действительно, невозможно считать Анну Густавну служащей колонии — она при всяком обращенном к ней вопросе заявляет: — Я служу только господам Добужинским. — Вся ее служба мне, напр., заключалась в том, что она продала мне полпуда ржи, получила деньги, а потом, когда рожь вздорожала во сто раз, — взяла эту рожь из моего пайка — без моего разрешения. Помощь Елисаветы Осиповны заключается в том, что сегодня, напр., когда я распорядился послать в Порхов за следуемыми мне кроватями для колонии, Е. О. потребовала лошадь для своих личных надобностей, и лошадь была ей дана, а колония осталась без кроватей. Что делать? Конечно, уехать. Я в пятницу прочту свою первую и последнюю лекцию, добуду себе в Наробразе командировку в Питер, заявлю властям, что снимаю с себя всякую ответственность за дела колонии — и еду в Питер, в чудесную свою квартиру, где авось не умру. Если бы я на устройство своего благополучия истратил хоть сотую долю той энергии, которую я истратил на устройство Дома Искусств и колонии «Бельское Устье» — я жил бы, как Родэ, богачом. Пошлю телеграмму Горькому, чтобы он задержал писателей, собирающихся сюда, и сохраню свое здоровье до осени. А я болен, у меня психостения, и я имею право отдохнуть. Здесь некому меня заменить, и никто не хочет заменять. Добужинско- го я не понимаю: такой джентльмен, художник с головы до ног — неужели он будет настаивать, чтобы все эти отвратительные порядки, в которых нет ни справедливости, ни уважения к чужому труду, продолжались. Не странно ли, что самую большую помощь оказали мне люди наиболее беспомощные: больной д-р Феголи да Софья Андреевна — и совсем мне посторонние, как Мария Дмитриевна, для которой все мы — докука и тягость. Сегодня полол огород для Евдокии Семеновны, няни Гагариных. Она очень мне нравится. Степенная, с самоуважением, в шляпке, но босиком; совершила каторжную работу, одна устроив 1921
большой огород, который и поливала каждый день одна, и полола одна и т. д.
Рассказывала: Соня, когда была маленькая, очень любила пить из блюдца горячее молоко. И все, бывало, дует на него ноздрями, так что в молоке две дырочки. Дети сегодня рвали в саду смородину. Они очень увлекаются городками. В этой игре есть поп. Княгиня вспомнила, что однажды, когда ее сын сказал в лицо священнику: эй ты, поп, и ему сказали, что священника нельзя называть попом, он и во время этой игры в городки кричал: «у меня священник!»
Интересную шараду, сочиненную Андреем Григ. Гагариным, вспомнила княгиня: Первое спасает третье от второго, а целое есть жена первого:
Поп — ад — я.
Княгиня вся состоит из воспоминаний, главным образом семейных. По поводу любого случая, сообщенного ей, она говорит: Когда я с покойным братом Оболенским или: когда Соне было 8 лет и т. д. Как бы она ни торопилась, она бросит все и отдастся этому потоку мнемоники. В конце концов она, несмотря на свою разнообразную жизнь, вся в небольшом уголке 10—15 аристократических семейств: Урусовы, Оболенские, Трубецкие, Столыпины, Лопухины и т. д.
Все стены в ее комнатах увешаны портретами, и о каждом портрете она с удовольствием расскажет — кто это — и при каких обстоятельствах он был снят, кем, почему и т. д. Здесь то старинное и мне неизвестное, что для нас, мещан, кажется архаизмом. Но вынь ее из этих портретиков, и она умрет в тот же день. Она чувствует себя веточкой — одной из веточек — на огромном дереве, и для нее имеет большое значение, что вот ее кузине (или тетке) Урусовой, которая все сидела в кресле по болезни, князь Вяземский посвятил такие-то стихи, а у папы был стол, за который садилось человек 40, важные генералы и мы, детвора. Важная часть стола называлась север, а детская — юг. И вот на юге был однажды такой хохот и такая возня, что север запротестовал. Юг решил показать северу — и на следующий день взрослые были изумлены: вместо галдежа — мертвая тишина. Ни звука. Дети сговорились и молчали весь обед, как убитые. Это княгиня рассказала по поводу того, что мои дети очень галдят за рюхами. По поводу всего у нее готов рассказ. Она не спорит, не доказывает, не разговаривает с вами, она только вспоминает — и не меланхолично, а весело, чуть-чуть становясь на носки при главном эффекте рассказа и глядя на вас милыми и наивными голубыми глазами. С нею заодно ее Дуня, нянька ее детей. Дуня полноправный член се- 1921 мьи, — вечно с папироской — (со сдержанными ин
тонациями умного голоса) — продолжает ту же семейную хронику:
Петя, я помню, никогда никому не верил — когда ему было года два. Бывало, в Технологическом институте сидит у окна и спрашивает:
Кто (это идет)?
Студент.
Не! Это солдат.
Такой был недоверчивый. А Соня, когда была маленькая, любила сама доставать свой горшочек и садиться. Однажды пришел к нам один господин — и вдруг Соня выходит из чуланчика, вынимает горшочек и дрр!
6 июля. Бедные здешние учительницы! В Бельском Устье Советская власть дала им школу для колонии. В двух небольших комнатках ютятся 30 девочек и 8 учительниц. Одиночества ни у одной. Ни книжку почитать, ни полежать. Девочки грубые, унылые, с пошлыми умишками взрослых мещанок. Ни игры, ни песни их не интересуют. Души практические — до смешного. Учительница естествоведения позвала, напр., девочек на экскурсию. Хотела объяснить им возникновение грибов, побеседовать о грибнице и т. д. Даже приготовила микроскоп. Но девочек во всем этом интересовало одно: грибы. Каждая норовила собрать побольше, нанизать их на нитку, и ни одну не заинтересовали ни клеточки, ни ядрышки, ничего. На следующий день пошли собирать травы для гербария. Девочки собирали только один злак: тмин, из которого и вылущивали семечки, — остальное их не интересовало нисколько. Учительницы тоже не гении: когда ни подойдешь к школе, из нее из окон уныло висят мокрые чулки — сохнут. Лица у большинства — порховские.
8 июля. Был сегодня в Порхове. Замечательно оригинальна помощь, которую мне оказывает Ухарский. Ухарский, помощник Попова по заведыванию нашей колонией, обещал мне, что к четвергу он устроит в Холомках кинематограф. Мы собрали множество народу, оповестили всех — и, конечно, никакого кинематографа не было. Собрались мужики, ждали часа 4. Когда я просил Попова уволить Ухарского как бездействующего паразита, Ионов сказал, что Ухарский добыл для нас кровати. Я пошел туда, где сложены эти кровати, и там мне сказали, что мне эти кровати выдадут, но Ухарскому — ни одной. Несколько дней назад я предупредил его, что в пятницу еду в Порхов. Он обещал с четверга выслать мне телегу и лошадь. Я был так наивен, что се- 1921
годня прошел в конюшню, нет ли там лошадки Ухарского. Конечно, ее не было, и кто знает, был ли бы я в городе, если бы поп не дал мне свою тележку, а захожий мужик — свой хомут.
По дороге Зайцев рассказывал мне свою семейную историю: он ударил жену по щеке, она, мерзавка, донесла на него в суд, и ему на днях предстоит позорное выступление перед «всенародными очами», а затем темница.
Б. П. Попов обрадовал нас тем, что достал еще одну лошадь. Но лошадь оказалась шелудивая, грозящая заразой другим лошадям, добытым мною. Вчера едет он на своей лошади по дороге в Устье. — Куда? — К столяру, посмотреть, много ли он сделал. — «Ну, вот и хорошо». А он, оказывается, поехал на любовное свидание с Ухарской, которая убежала в лес (а за ней ее мать: вернись!). Ухарская ополоумела от любви к нему — тут идет жестокий и трудный роман. Роман интересный, но при чем же тут колония? Зачем мы выдаем Ухарскому паек?
10 июля. Сегодня меня очень взволновала встреча с крестьянином Овсянкиным. Это хитроватый актер, талантливый, прелестно изящный. Речь его — бисер. Подъезжая к Холомкам, он остановился, слез с тележки и рассказал мне историю с князем Гагариным. История ужасная. «Вот на этом самом месте была моя рожь, когда евонный дом еще строился. Были четыре полосы его, пятая моя. Я с весны сказал ему: — Ваше сиятельство, не троньте мою рожь, не сомните ее. — Нет, нет, не беспокойся, я ее даже колышками отгорожу. — Приходит лето, иду я сюда, вижу на моей полосе — каменья. Князь свалил на мою полосу каменья для постройки. Я к нему. Его нет. Застаю князя Льва, его сына. — Ваше сиятельство, я к вашей милости. — Чего тебе, Игна- ша? — Неправильно вы с моей рожью поступили… — Я, дорогой, ничего не знаю… вот приедет отец, разберет… — через день прихожу я опять — к старику: ваше сиятельство, так и так. Вдруг молодой как кинется на меня: — А, мерзавец, ты опять пришел! — как начнет меня душить — своротил мне шею и все душит… а потом схватил меня за волосы и сует мою морду в каменья. Народ кругом стоит, смотрит — каменщики из Петербурга были прие- хатчи — а он меня мордой так и тычет. Кровь по морде бежит, что вода. Я только и говорю: ваше сиятельство! ваше сиятельство! а он испугался — отпустил меня, да при всем народе на колени: — Игнаша, прости меня, видишь, я старик, я князь, а перед тобой на коленях. — А я ему говорю: — Я вас, ваше сиятельство, не просил, чтобы вы предо мной на колени стали. Вы сами по
1921 собственной воле стали. — Тут он и Лева вдруг ки
нулись на меня снова и стали загонять меня в домик — в этот беленький. А я вырываюсь, кричу: караул! думаю: убьют. Но они впихнули меня в дверь, князь вынул рубль и дает мне: — Вот тебе, прими и не сердись. — Я сказал ему: — Не нужно мне рубля; ты именитый человек, князь, а с побирашкой связался. Стыдно тебе. — А кровь течет. Я к ручью. А шея не ворочается. Хочу слово сказать, голосу нет. Доктор Феголи лечил меня, лечил месяца два — и он вам скажет113. А я пошел к Николаю Угоднику и стал молиться: Николай Угодник, поломай ему либо руку, либо ногу. Так по-моему и вышло. Он сломал себе ногу. Я к нему подошел: — А помнишь, ваше сиятельство, как ты мне шею душил? Вот тебя Господь и наказал.
А потом, когда изделалась революция, мы пришли все, округ стали, а он вышел и говорит: “Товарищи, я вас никогда не заби- жал, будьте милостивы, не губите меня”. А мы думаем: “ладно!” А он нас и конями топтал, и без рубля не выходи, все штрафовал. То овцу поймает, то корову. “Я, — говорит, — обведу Холомки этакой решеткой и на ней ножи приноровлю, чтобы ваши овцы носом тыкались — и кровавились”. А мы думаем: “ладно”. Вот и доты- кались. Дочка его, Софья Андреевна, ходит, бывалича, по избам: “дай, Иван Федосеевич, хлебца”, “дай, Анна Степановна, хлебца”. Отрежешь ей кусочек, она в муфточку: “спасибо, благодарю тебя”, и руку жмет. А прежде к ней не подступись. Было рукой не достать».
Это все меня очень взволновало. Я никак не ожидал, чтобы либеральнейший князь, профессор вдруг дошел до такого мордобоя. Я думал, что это было с ним только раз, в пылу горячности, в виде припадка, но в тот же день Луша рассказала мне, что он этаким же манером душил Лизавету.
Сегодня я написал Коле укоризненное письмо*. Он зашало- пайствовал. Хочу, чтоб опомнился.
15 июля. Я стал форменным приказчиком колонии. Я на службе у Анны Густавны. Нужно рассказать все по порядку. Около 1-го числа мне удалось выхлопотать в здешнем Упродкоме для каждого члена колонии — овсяную муку, сахар, соль, горох и др. продукты. Кроме того, всех нас приписали к молочному пункту. Но случилась обычная заминка. Я не привез пайков в тот день, когда ожидали, и на молочном пункте не выдали молока — по случайной причине. Анна Густавна сказала:
— Вот, К. И. умеет доставать все для семьи, а для 1921
колонии — нет.
Сказала вслух моей жене.
Получено письмо, что едут Леткова с сыном, Нельдихен, Ми- лашевский и др. Как верный приказчик, я побежал в Устье, пошел по незнакомым домам, выклянчивал у всех мебель, дайте стул на недельку, дайте стол на десять дней и т. д. Истратил на это полдня. Пошел к учительницам: изготовляйте, пожалуйста, еду и для колонистов. — Нет, мы не можем. У нас нет дров. — Я дам вам дрова. — У нас кастрюли малы. — Мы дадим вам кастрюли. — Наша кухарка… — Я дам вам кухарку. — Но у нас нет предписания от Зав. Наробразом. — Завтра принесу вам предписание от Зав. Наробразом. Устроив и это, я пошел, переутомленный, домой. Накануне было заседание, и я просил Попова хоть теперь, хоть в последнюю минуту, хоть до приезда Дзыговского взяться за работу. — Я говорил, что стыдно ему так отвратительно лодырничать, взваливая на меня всю черную работу, что должен же он в конце концов меня пожалеть и т. д. Попов согласился со мною, что до сих пор он действовал постыдно, сказал, что на это были какие-то причины, и обещал подтянуться. Я обрадовался. Назавтра иду к Попову: у него на двери замок. Вот и вся его помощь мне! А из Порхова нужно возить кровати, нужна лошадь, нужен Попов. Я в Устье — и о ужас! исчез не только Попов, исчезла и лошадь!!! Это в такое горячее время, когда нужно приготовить все, когда завтра приедут люди! Оказалось — (это невероятно, но это так), — что Попов взял нашу служанку Лизу, взял нашу лошадь и как ни в чем не бывало — уехал в Межник по своему маленькому делу — за картошечкой. У меня семья сидит не только без картошечки, но и без хлеба, — у меня нет секунды подумать о семье — а этот господин, с великолепным презрением ко мне — к колонии — уехал за картошечкой. Где взять лошадь? Кто поедет за кроватями? Выпросил тележку у попа, взял Колю — еду за кроватями. Приезжаю в Порхов. Иду в лавку Упрод- кома. Приказчик (за 20.000, данных ему накануне якобы для покупки сахару), шепчет мне, что в кладовой есть рожь, но нужно брать сейчас же, не то возьмут другие. Я в Упродком. Дайте рожь. Председатель говорит: «ржи нет». Я говорю: «рожь есть». — В конце концов совершилось неслыханное. Дали нам 9 пудов ржи. Ура! Нет мешков. Ссудили и мешками. Я опять в Уп- родком. Добыл для Народного Дома керосину. Ура! Удалось сделать так, что нам дали и рожь, и овсяную муку. Везу и то, и другое в Холомки. Перед этим читаю в Детской библиотеке лекцию о Достоевском. Присутствует вся интеллигенция города. И председатель Исполкома Иванов. После лекции приезжаю домой, захва- 1921 тив с собою две кровати. Дома, в семье, ад. У М. Б.
нет времени голову причесать. Лиду замучила Мурка и т. д., и т. д., и т. д. Спрашиваю у г-жи Добужинской: кто разделит привезенные мною продукты на 26 частей?
Ответ г-жи Добужинской должен сохраниться на скрижалях истории. Г-жа Добужинская подумала довольно долго — очевидно размышляя, кто изо всех колонистов наиболее свободен. Можно было поручить это Анне Густавне — на ней лежит забота только о двух людях, или Анне Александровне. На ней лежит забота только о двух людях. Или Елис. Осиповне. У нее есть помощница и на ней лежит забота лишь об одном члене семьи. Но Ел. О. сказала:
— Пусть разделит продукты М. Б. (так как на М. Б. лежит забота о шестерых — у нее ребенок и нет служанки). — Я ответил: тогда у вас будет два приказчика. Чуковский будет привозить вам продукты. Чуковская будет их делить. А вы с Анной Густавовной их есть. Это и есть настоящее разделение труда.
Тут я ушел — и заплакал. Софья Андреевна увела меня к себе и утешала. Плакать было от чего. Проходит лето. Единственное время, когда можно писать. Я ничего не пишу. Не взял пера в руки. Мне нужен отдых. Я еще ни на один день не был свободен от хлопот и забот о колонии. А колонии и нету. Есть самоокопавшиеся дачники, которые не только ничем не помогли мне, но даже дразнят меня своим бездействием. Как будто нарочно: работай, дурачок, а мы посмотрим. Художественный отдел в лице Попова и Ухарского пальцем о палец не ударил, чтобы помочь Литературному. Иногда это бывало даже смешно: Ухарский говорит: завтра у вас будет телега. — Телеги нет. — Ухарский говорит: завтра у вас будет кинематограф. — Кинематографа нет. — Ухарский говорит: завтра у вас будут кровати. — Кроватей нету. — Ухарский говорит: завтра привезу в Бельское Устье мебель. — А мебели и нет. Но мебель он, быть может, и достанет, потому что уж очень законфузились.
17 июля. Каков Попов как администратор. Месяц назад он сказал нашей Лизе, что она на службе не состоит. Но нашел ли он другую служанку? Нет. Отрешил он Лизу от исполнения занятий коровницы и хлебопекарки? Нет. Он только заявил, что она больше у нас не служит. А она по-прежнему доит коров, по-прежнему печет хлебы, он принимает у нее из рук молоко — и считает, что она у него не служит. Пайка ей не выписал.
Когда я спросил у него, почему? — он ответил: она у нас не на службе. Когда я спросил: почему же она по-прежнему доит коров,
он ответил: она заменяет Федора. Когда я спросил: разве в обязанности Федора входит доение коров? он обиделся и ушел к себе в дом. А птичник?
Лида больна, лежит у меня в комнате. Я очень голоден — по- петербургски.
Спрашиваю сегодня плотника: ну, что вы делали?
Починял тележку.
Чью?
Для колонии.
У колонии нет тележки.
Мне дал Ухарский.
Понемногу выясняю, что Ухарский сломал чью-то тележку и, оторвав нашего плотника от работы, дал ему починить эту тележку, якобы для колонии.
Борис Петрович опять услал Лизу за своими сапогами.
После нашего разговора он сказал Лизе: «Ты не смей доить!» А потом: ты или Федор поедете в город.
Как же он может посылать ее, если она уволена?
Уезжает на целые дни. На работы для колонии? Нет. Там он отсутствует.
Княгиня готовит для нашего пастуха. Княгиня кормит нашего сторожа. Софья Андреевна не получает ни пайка, ни денег.
Вся эта злая болтовня Давно измучила меня, Мне тошно слушать каждый день Одну и ту же дребедень.
25 июля. Утро. 6 час. Будит Лиза: коровы потравили чужую рожь в деревне Дрисново. Одеваюсь, иду с Софьей Андр. к мужикам, нас ведут в поле, показывают потраву, измываются над нами и освобождают коров. Борис Петрович в Порхове. Добужинский отдыхает с дороги. Сергей Моисеевич собирает для своей семьи яблоки.
Очень голодный, без хлеба, прихожу домой — там история: Анна Густавна обвинила нашу милую Зиночку, изящную и простодушную девочку, в воровстве. Все оказывается чепухой, но день у меня испорчен.
Через час приходит Дзыговский и зовет меня в Захонье, собрать мужиков для сбора нашей ржи. Беру на руки Муру и голодный иду в деревню. Тяжело, голова кружится, хочется писать, я
1921 опять с мужиками, опять хлопочу, как приказчик,
Добужинский отдыхает с дороги, Борис Петрович в
Порхове.
Вся деятельность колонии художников в Холомках за 1920 и 1921 г. до мая месяца, когда в эту колонию вошли литераторы, заключается в том, что два лета одна семья жила преспокойно в доме Гагариных. Это они называли — «организационным периодом».
1 августа. Наконец-то и Мстислав Валерианович взялся мне помочь: поехать с бумагами в Порхов. Но, конечно, встал он поздновато. Собирался долго. Долго седлал коня. Приехал в Порхов к 4 часам. Ни одной бумаги не подал — поручил все Ухарскому, который у нас уже не состоит на службе, и приехал обратно, не прочитав лекции. Это случается со всяким, но, вернувшись, он говорит: «никогда больше не поеду по делам».
К княжне приехал сын Теляковского делать предложение. Доктор Фегели между жизнью и смертью. Я сегодня снова взялся за статью о Блоке — после 3-хмесячного перерыва. — «Спасибо, что приехали, благодарствуйте», — сухо говорит княгиня Теляков- скому — провожая его до двери.
6 августа. Ночь. Коля на именинах у Б. П. Ухарского. Здесьв деревне что ни день, то именины. Мы здесь около месяца, но мы уже праздновали именины Пети, священника (отца Сергия), г-жи До- бужинской, учительницы Ольги Николаевны и т. д., и т. д. Все это мне чуждо до слез, и меня иногда разъяряет, что Коля вот уже больше месяца ничего не делает, а только справляет именины полузнакомых людей. Дождь, ветер. На столе у меня Блок, D. G. Rossetti, «Cristabell» Колриджа, «Бесы» Достоевского — но никогда, никогда я не был так далек от литературы, как в это подлое лето. Я здесь не вижу никого, кому бы все это было хоть в малой мере нужно, а ежедневные столкновения с Анной Густавной и прочая канитель не располагает к работе над Блоком. Сейчас я читал Гершензона «Видение поэта»* — книжка плоская и туповатая, несмотря на свой видимый блеск. Почему, не знаю, но при всем своем образовании, при огромных заслугах Гершензон кажется мне человеком без высшего чутья — и в основе своей резонером (еврейская черта), и тем больнее, что он высказывает мысли, которые дороги мне.
Сегодня событие: приезд Ходасевичей. Приеха- 1921
ли ли они? Вчера в Порхове Сергей Моисеевич дал мне депешу Лефлера: «Пришлите лошадей для троих Ходасевичей». Я сейчас же пошел в Исполком — выхлопотал для них подводу, нарочно задержался из-за них в Порхове — и вот сегодня звонят с Бычка, что они приехали, а подводы нет. Как взволновался Добужинский, стремительно мы откомандировали Бобу в Устье за подводой. Боба сообщил, что подвода выехала, но вернулась ли она, не знаю. Мурка процветает: ей очень хочется поговорить обо всем, что она видит, но ее мучает ее немота. Она подходит ко мне и показывает пуговку. Я говорю: пуговка, ее очень радует, что я говорю за нее, высказываю ее мысли. Она показывает на огонь. Я говорю: огонечек горит. Она в экстазе: да, да (единственное ее слово, очень для нее трудное, она всегда приостанавливается, прежде чем его произнести). Следит за мухой. Я говорю: муха летает. Мура хохочет от радости узнавания своих собственных мыслей, а мысли у нее уже есть, то есть почти есть — в словесной форме. «Выпуклая радость узнаванья».
7 авг. Лида написала пьесу о Холомках*. Очень забавную. До- бужинский сделал очень много рисунков: написал маслом своего сына Додю — в комнате — с красной книжкой, нарисовал углем княжну (очень похоже, но обидно для нее — слишком похоже, немолодая и черная), Милашевского (блистательный рисунок) и несколько карикатур: княжна на лошади вместе с зевающим Борисом Петровичем и пр. Все это очень хорошо. Но когда заговариваешь с ним о хозяйстве, он морщится — и норовит переменить разговор. Ему не хочется ни волноваться, ни работать для общего дела. Он вчера сидел вечером у меня с княжной и рассказывал анекдоты (с намеками на непристойности: «это я ротом» и пр.), и я чувствовал, что с моей стороны было бы бестактностью заговорить с ним о хозяйстве.
1921 Добужинский при своей невинности в житей
ских делах не знает, что колония, если бы я ей не придал ее настоящий вид, была бы давно закрыта, что если [бы] я не оборудовал ее для Ходасевича, Милашевского, Летковой, Зощенко и т. д. — оказалась бы скандальным учреждением, которое кончило бы свое бытие — весьма позорно. Что я укротил Шкловского, гнев Горького, и пр. Добужинский не знает, даже не подозревает, что такое добыть клевер или жмыхи, или хомут, или рабочего, или вообще что-нибудь. Для этого надо не спать ночь, сбегать чуть свет на мельницу, выпросить вожжи, снести к дяде Васе кусок мыла, выпросить телегу, послать к Овсянкину за хомутом, потом трястись под дождем, не евши, 12 верст, потом ходить из одной канцелярии в другую, выстаивать в очереди, потом, получив, напр., разрешение на хомут — трястись в сторону, в деревню, где оказывается, что человек, у которого есть хомут, находится в поле — идти к этому человеку за три-четыре версты, дарить ему собственные папиросы — вернуться с ним и узнать, что хомута нет, и получить от него какую-то дрянь, и ехать обратно, не евши, 17 верст, с болью в голове, и думать:
Боже, когда же я буду писать!
И вернуться домой с отбитыми внутренностями, вечером, в грязи, а дома (как это было первые дни) нечего есть, дома жена в слезах, дома — помощи ниоткуда. Г-жа Добужинская, видя, что человек ездил для нее, работал для нее (потому что я работал и для нее), могла бы облегчить покуда чуть-чуть его жизнь, а она вдруг выходит на крыльцо и говорит:
Трое вас заведующих, а толку никакого. Когда вам кататься, есть лошадь, а когда нам по делу, никогда нет.
Вот и вся помощь со стороны Добужинских. Мстиславу Вале- риановичу даже бумажку написать трудно, он ленится сходить лишний раз в Устье, он даже не попробовал достать, напр., телегу, коров, он даже не заинтересовался, откуда взялись кровати, матрацы, одеяла, стулья, столы в Бельском Устье — он не думает, что половину этой работы по оборудованию всего должен был делать он для того, чтобы колония была колонией художников и литераторов, что если художники ничего для Устья не сделали, то положение их там весьма неловкое. Они ничего не сделали, Попов только мешал, делая дурацкие распоряжения Зайцеву, после чего тот бросал работу, и вся их забота была не о том, как помочь Чуковскому, а о том, как бы Чуковский не взял себе чего-нб. лишнего.
Добужинский не пришел ко мне и не сказал:
Вы измучены работой для всех нас. Давайте теперь буду работать я. Отдохните.
А он пришел и сказал: 1921
Вам прислали яблоки, кажется, несколько лучшего сорта, чем нам.
Это оказалось вздором — и нам и ему прислали дрянь, но что было бы, если бы я за всю работу и в самом деле получил лишнее сладкое яблоко! А ведь мое молоко и сейчас пьет Попов.
Я прочитал в Порхове 12 лекций, за это получил паек. Анна Густавна говорит: Чуковский для себя достает, а для нас ничего.
С Анной Густавной вообще положение замечательное. Когда нужно работать, она здесь была не служащая, когда нужно получать паек, она — служащая. Но вот однажды случилось, что пайки выдают только членам семьи. Добужинский сейчас же объявил ее членом семьи. Но если она член семьи — пусть же он примет ответственность за все, что она делает и говорит. А говорит она вслух следующее:
Чуковский — советский. Я всем говорю, что он советский. Он нахал. Он хотел у меня замошенничать рожь.
Добужинский этого не замечает. Его каждый день и целый день настраивают против меня. И я утомляю его. Но меня он не утомляет, если я для него, для Попова, для Анны Густавны, для Милашевского — бегаю из Упродкома в Леском, из Утрамора в Уземотдел — в то время, как он отдыхает, рисует, спит. И он ни разу не сказал: давайте подумаем, как сделать, чтобы этот писатель, так обремененный семьей, мог писать. Давайте подумаем, как облегчить его жизнь. Вот ему сладкое яблоко, — вот ему его молоко — он заслужил это все. Не будем думать, как бы выселить его семью из большого дома, а возьмем на себя его труд.
августа. Только что вошел Добужинский и сказал, что Блок скончался. Реву — и что де [оторван кусок страницы. — Е. Ч.].
августа. Никогда в жизни мне не было так грустно, как когда я ехал из Порхова — с Лидой — на линейке мельничихи — грустно до самоубийства. Мне казалось, что вот в Порхов я поехал молодым и веселым, а обратно еду — старик, выпитый, выжатый — такой же скучный, как то проклятое дерево, которое торчит за версту от Порхова. Серое, сухое — воплощение здешней тоски. Каждый дом в проклятой Слободе, казалось, был сделан из скуки — и все это превратилось в длинную тоску по Александру Блоку*. Я даже не думал о нем, но я чувствовал боль о нем — и просил Лиду учить вслух английские слова, чтобы хоть немного не плакать. Каждый дом, кривой, серый, говорил: «А Блока нету. И не надо Блока. Мне и без Блока отлично. Я и знать не хочу, что за Блок».
1921 И чувствовалось, что все эти сволочные дома и в са
мом деле сожрали его — т. е. не как фраза чувствовалась, а на самом деле: я увидел светлого, загорелого, прекрасного, а его давят домишки, где вши, клопы, огурцы, самогонка и — пор- ховская, самогонная скука. Когда я выехал в поле, я не плакал о Блоке, но просто — все вокруг плакало о нем. И даже не о нем, а обо мне. «Вот едет старик, мертвый, задушенный — без ничего». Я думал о детях — и они показались мне скукой. Думал о литературе — и понял, что в литературе я ничто, фальшивый фигляр — не умеющий по-настоящему и слова сказать. Как будто с Блоком ушло какое-то очарование, какая-то подслащающая ложь — и все скелеты наружу. — Я вспомнил, как он загорал, благодатно, как загорают очень спокойные и прочные люди, какое у него было — при кажущейся окаменелости — восприимчивое и подвижное лицо — вечно было в еле заметном движении, зыблилось, втягивало в себя впечатления. В последнее время он не выносил Горького, Тихонова — и его лицо умирало в их присутствии, но если вдруг в толпе и толчее «Всемирной Литературы» появляется дорогой ему человек — ну хоть Зоргенфрей, хоть Книпович — лицо, почти не меняясь, всеми порами втягивало то, что ему было радостно. За три или четыре шага, прежде чем подать руку, он делал приветливые глаза — прежде чем поздороваться и вместо привета просто констатировал: ваше имя и отчество: «Корней Иванович», «Николай Степанович», произнося это имя как «здравствуйте». И по телефону 6 12 00. Бывало, позвонишь, и раздается, как из могилы, печальный и густой голос: «Я вас слушаю» (никогда не иначе. Всегда так). И потом: Корней Иваныч (опять констатирует). Странно, что я вспоминаю не события, а вот такую физиологию. Как он во время чтения своих стихов — (читал он всегда стоя, всегда без бумажки, ровно и печально) — чуть-чуть переступит с ноги на ногу и шагнет полшага назад; — как он однажды, когда Любовь Дм. прочитала «Двенадцать» — и сидела в гостиной Дома Искусств, вошел к ней из залы с любящим и восхищенным лицом. Как лет 15 назад я видел его в игорном доме (был Иорданский и Ценский). Он сидел с женою О. Норвежского Поленькой Сас, играл с нею в лото, был пьян и возбужден, как на Васильевском Острове он был на представлении пьесы Дымова «Слушай Израиль» и ушел с Чулковым, как у Вячеслава Иванова на Таврической, на крыше, он читал свою «Незнакомку», как он у Сологуба читал «Снежную Маску», как у Острогорского в «Образовании» читал «Над [черной] слякотью дороги». И эту обреченную походку — и всегдашнюю невольную величавость — даже когда забегал в Дом Литераторов перехватить стакан чаю или бутерброд — всю эту непередаваемую словами атмосферу 1921
Блока я вспомнил — и мне стало страшно, что этого нет. В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, «его декадентство», «его реализм», его морщины — все это под землей, в земле, земля.
Самое страшное было то, что с Блоком кончилась литература русская. Литература — это работа поколений, ни на минуту не прекращающаяся — сложнейшее взаимоотношение всего печатного с неумирающей в течение столетий массой — и… [страница не дописана. — Е. Ч. ].
В его жизни не было событий. «Ездил в Bad Nauheim». Он ничего не делал — только пел. Через него непрерывной струей шла какая-то бесконечная песня. Двадцать лет с 98 по 1918. И потом он остановился — и тотчас же стал умирать. Его песня была его жизнью. Кончилась песня, и кончился он.
Я не хочу каждый день попрекать, напр., Попова: я достал для тебя картошку, я достал для тебя муку, я достал для тебя пуды яблок, я достал для тебя лошадей — но пусть же и он хоть знает об этом — и чувствует хоть наружную благодарность, а не пристает ко мне с вопросом:
— Когда вы отдадите мне /2 сажени дров, которыми я вас ссудил?
Конечно, это не подлость, а пошлость, мелкенькая пошлость мелкенького человечка. Он теперь просит, чтобы ему, как одинокому, был предоставлен паек в двойном количестве.
Если Холомки и Устье одно, то правила для Устья и Холом- ков — одинаковые.
Если она член семьи, пусть и отвечает за нее как за члена семьи. Черкесовы. Вознаграждение. О моих ошибках, но не о моих делах. Принимая во внимание всю огромную работу, произведенную К. Ч.
Я думал: художники совещаются: Чуковский уходит, как выразить ему благодарность за его безвозмездную работу. Мы два года мудрили и ничего не сделали, а он сделал. Может быть, они затевают какой-нб. банкет в честь Чуковского. Или хотят отказаться от картошки в пользу Чуковского.
А они: отдал /2 сажени дров.
Я отошел от дела. Заболел. Яблоки гниют десятками пудов. Никто из администрации не может даже получить следуемые нам дрова по добытым мною ордерам. Пайки никем не получены.
1921 (В шкафах и сундуках внизу мои товарищи прячут от
меня дрова. Я с больной ногой хожу в лес и собираю сучья. Если бы месяц назад мне сказали ласковое слово и не смотрели на меня как на врага и не хоронили от меня печать, я не бросил бы работать и теперь у колонии была бы мебель) и самое ужасное: Добужинский особой бумагой напомнил Штабу, что пора отобрать у нас лошадей. У нас и отобрали.
Художественный отдел в 11/2 года. Двух коров.
Лит. отдел добыл в 1 месяц:
Молочный пункт. На каждого члена колонии по бутылке молока.
Паек детской колонии (сахар, рожь, крупа и т. д.).
Огород.
Сад.
3 лошадей.
2 десятины ржи.
1 десятина клеверу.
Ежемесячное получение жмыхов.
Организовал приток колонистов.
Распропагандировал колонию.
Добужинский называет меня «неврастеником», «опасным и утомительным человеком». Он говорит, что мне везет в такого рода делах. Сам он действительно трогательно и патетично в них беспомощен. Так-таки не достал пайков, не отвоевал лошадей, не послал никого за дровами. Он не знает, что для того, чтобывезло, нужно:
встать в 5 час. утра.
бегом побежать на мельницу — за хомутом.
побежать в Захонье за упряжью.
оставить семью без хлеба.
прошататься не евши по учреждениям.
вернуться домой и услышать:
— В прошлом году здесь жилось хорошо и сытно, а теперь приехали «литераторы» — и всюду грязь, шум и проч.
20 или больше августа. Был Мстислав Валерианович у меня. Едва только я стал читать ему отрывки из этой тетради, он сказал, что все это «кухонные мелочи» и что я совершу пошлость, если кому-нибудь покажу изложенное здесь.
[Вклеен лист. — Е. Ч.]:
МОЙ ОТЗЫВ О РАБОТЕ АМФИТЕАТРОВА
(Этого отзыва Амфитеатров никогда не мог мне простить.)
В статейке Амфитеатрова много вычур. Если нужно сказать: «вскоре он умер», автор пишет: «судьба настигла его быстрою смертью». Ему нравятся такие выражения, как:
«Попытка, пропитанная самовлюбленностью», стр. 4. 1921
«Гений вклинил поэта» (3).
«Ползет отрава талантливой злости» (5).
Вот как на стр. 6-й автор выражает ту мысль, что в одном романе д’Аннунцио слишком подчеркнул разницу лет двух супругов:
.„«В ловко поставленном возрастном контрасте… д’Аннунцио поставил в рассчитанную противоположность торжествующей, победоносной юности (он) и увядающей, покатившейся к вечеру своему жизни, уже ступившей на порог старости (она)»...
Все это похоже на пародию. Этот дешевый стиль декаданс сочетается с наивно-фельетонным:
«Титан музыки XIX века Рихард Вагнер».
«Виктор Гюго и Шекспир, сияющие в репертуаре великой артистки…»
Даже русский язык, обыкновенно столь добротный у автора, изменил ему на этот раз.
VI «снобизм, отразившийся из Парижа» (5 стр.)
II «толкующий свет» (9 стр.)
V «Д’Аннунцио пишет и рисует свои воззрения» (8 стр.)
«Почерпнет много знающих указаний» (11 стр.)
«Молодой сценический сор».
Немало таких выражений, как: до дочери Горио (стр. 3).
Но, конечно, все это было бы пустяк, ежели бы самое содержание статьи не было столь чуждо нашим задачам. Представим себе, что мы издаем «Евгения Онегина» — и в предисловии пишем: как не стыдно Пушкину, он проиграл вторую главу своего романа. В карты очень стыдно играть. Моральное негодование так охватило Амфитеатрова, что он излил его на десяти страницах, а когда очнулся, было поздно: статья уже кончена. Между тем роман «Огонь» есть роман об искусстве. В нем целая система эстетики. В то время, когда появился роман, взгляды, изложенные в этом романе, были новы, революционны, значительны. Предисловие должно было тоже свестись, главным образом, к объяснению этих эстетических воззрений д’Аннунцио. В чем была их новизна? Как они связаны с общеевропейским неоромантизмом той поры? С этого надо было начать, сделать это центром статьи*.
6 декабря 1921. Очень грущу, что так давно не писал: был в обычном вихре, черт знает как завертело меня. Вчера вышли сразу три мои книжонки о Некрасове* — в ужасно плюгавом виде. Сейчас держу корректуру «Книги о Блоке», которая (книга) кажется мне отвратительной. Вчера в оперном зале Народного Дома состоялся митинг, посвященный Некрасову по случаю столетия со дня его рождения. Я бежал с этого митинга в ужасе.
1921 Дело было так: недели две назад ко мне подошел
Евгеньев-Максимов и пригласил меня на заседание по основанию Некрасовского общества. Я с радостью согласился. Но на заседании выяснилось, что Максимов, председательствуя, так лебезил перед какими-то акушорками, которые представляли собою какие-то Губполитпросветы, так раскланивался перед властями, что было отвратительно слушать. На заседании был кроткий Осип Романович Белопольский — представитель Государственного издательства. «Он и к тому, и тем не пренебрег»[114]: «Честь и слава Госиздату, который издал к Некрасовским дням столько полезнейших книг!»
А между тем Госиздат не издал ничего, кроме брошюр самого Максимова* да дурацкого альбома Картавова. Изданное же этим издательством «Собрание стихотворений Некрасова» (под моей редакцией) гаже всего, что можно себе представить*. Меня возмутил тон Максимова, я уговаривал его, ради Некрасова, не столько раскланиваться с всевозможными акушорками, вроде Лилиной, Ядвиги и т. д., сколько завести отношения с общественными организациями — Домом Литераторов, Домом Искусств и проч. Он горячо ухватился за эту мысль — и вот дней 5 назад было заседание в Губполитпросвете. Пришли: Иванов-Разумник, Волковы- ский и я. Максимов разводил турусы на колесах, утверждал, что все празднество будет в руках у Общества, что казенные люди из Губполитпросвета сами отдают все в руки Общества. Я долго торговался, чтобы афиша была сочинена в желательном для общественных организаций виде — и что же оказалось? — о Боже! когда мы пришли в оперный зал Народного Дома — всюду был тот полицейский, казенный, вульгарный тон, который связан с комиссарами. Погода была ужасная, некрасовская. Мокрый снег яростно бил в лицо. В мокром пальто, в дырявых башмаках, попал я в холодное, нетопленое помещение театра. Приходила детвора, все лет 10—12, не старше. Пришел и Нестор Котляревский, в воротничке без галстуха, в шапке собачьего меха. Мы прошли в партер. Вдруг прибегает взволнованный Яковлев (кажется, так) и говорит, что приехал Комиссар по Просвещению Кузьмин, который и хочет председательствовать. Нестор пошел вместе со мною к Кузьмину и сказал: «Я выбран в качестве председателя. Теперь вы желаете председательствовать. Пожалуйста! мне здесь нечего делать».
— И мне! — сказал я. Мы надели шапки и ушли. В кучке большевиков, которые к тому времени сгрудились у гипсового бюста Некрасова, стоявшего на сцене, за занавесью, произошло совещание. Был какой-то очень красивый, молодой — кото- 1921
рый, должно быть, говорил: «Ну их к черту», и были другие, которые взывали к примирению. В числе этих последних был глава Госиздата Ионов, который бросился догонять нас — и сказал, что Ник. Ник. Кузьмин не будет председательствовать, а только откроет заседание и уйдет. Мы согласились на это. Но это была ловушка. Вдруг наехал целый сонм акушерок — и все уселись за красным столом — рядом с нами! Нас было мало: я, Котлярев- ский да представительница Вольфилы, — больше никого. Спели жидковатую славу, и председатель выпустил Максимова. Боже, что говорил этот человек. Он в шубе и шапке подошел к эстраде и, мощно двигая челюстями, стал истошным голосом кричать, что Некрасов был печальник народного горя, причем, цитируя стихи, придавал своему белужьему реву сентиментальную икоту. Было больно и страшно смотреть. Кончая, он вдруг сказал, что теперь у памятника Некрасова объединились представители народа и интеллигенции. Мне стало тошно. Я не пожелал сказать свое слово и ушел, бежал.
12 декабря 1921 года. На днях объявилась еще одна родственница Некрасова — г-жа Чистякова. Ко мне прибежала внучка Ера- кова, Лидия Михайловна Давыдова, и сказала, что в Питере найдена ею «Луша», дочь Некрасова, с которой она вместе воспитывалась, и т. д. И дала мне адрес: Николаевская, 65, кв. 9. Я пошел туда.
Мороз ужасный. Петербург дымится от мороза. Открыла мне маленькая, горбоносая старушка, в куцавейке. Повела в большую, хорошо убранную холодную комнату.
— Собственно, я не дочь Некрасова, а его сестра. Я дочь одной деревенской женщины и Некрасова-отца…
В комнате большая икона Иисуса Христа (которого она называет Саваофом) и перед иконой неугасимая лампадка… с керосином. Мы с нею оживленно болтали обо всем. Она рассказала мне, что знаменитую Зину, Зинаиду Николаевну — Некрасов взял из публичного дома, что эта Зина перед смертью обокрала его, и т. д.
Я предложил ей написать воспоминания. От Белицкого получил письмо — лежит на столе — я из малодушия боюсь прочитать: не читаю со вчера.
Вот за стеною Мура уже начала свои словесные экзерцисы; кричит: А-ва! А-ва! Ава — значит собака. Кроме того, это самое легкое слово. Случается, что она, желая поговорить, выговаривает бессмысленно ава и только потом притягивает к этому крику значение: показывает картинку с собачкой. Раньше фонетика, а по- 1921 том семантика. Заумное слово уже после произнесе
ния становится «умным».
Кошек она любит до страсти. Зовет их ксс. И всякую меховую вещь тоже зовет ксс. Тянется к моему воротнику, чтобы погладить, — и говорит: ксс, ксс. И когда я даю ей мою серую шапку, она кормит ее, укладывает спать и т. д.
Когда она подходит ко мне и выражает какие-ниб. желания, которые мне приходится угадывать, она неопределенно мычит. Но когда я угадаю, она, как из пушки выпаливает: да! Видно, что в это да уходят все силы ее существа.
Сейчас сяду составлять для Сазонова антологию поэтов. Ой, как мне хочется писать, а не стряпать книжонки.
Декабрь 19, понедельник. Мурка говорит «дяба», то самое слово, которое когда-то говорил Боба. Сегодня я буду читать «Воспоминания о Блоке» — в четвертый раз. От Кони — хвалебное письмо по поводу моих книжек о Некрасове*. Был вчера у Ходасевича, он читал мне свою прекрасную статью об Иннокентии Анненском*. Статья взволновала меня и обрадовала. Вдруг мне открылось, что Ходасевич, хоть и небольшой человек, но умеет иногда быть большим, и что у него есть своя очень хорошая линия. От Ходасевича — к Белицкому. Белицкий приютил мамашу Андрея Белого, она пообедала, а потом ушла в свою комнату.
24 декабря. Сейчас от Анны Ахматовой: она на Фонтанке, 18, в квартире Ольги Афанасьевны Судейкиной. «Олечки нет в Петербурге, я покуда у нее, а вернется она, надо будет уезжать». Комнатка маленькая, большая кровать не застлана. На шкафу — на левой дверке — прибита икона Божьей Матери в серебряной ризе. Возле кровати столик, на столике масло, черный хлеб. Дверь открыла мне служанка-старуха: «Дверь у нас карактерная». У Ахматовой на ногах плед: «Я простудилась, кашляю». Мы беседовали долго, и тут я впервые увидел, как неистово, беспросветно, всепоглощающе она любит себя. Носит себя повсюду, только и думает о себе — и других слушает только из вежливости.
— У меня большая неприятность с «Петрополисом». Они должны были заплатить мне 9 миллионов, но стали считать «по валюте» — и дали только четыре. Я попросила Алянского сходить к ним для переговоров, они прислали мне грубое письмо: как я смела разговаривать с ними через третье лицо — и приглашают меня в Правление в понедельник! Нахалы. Я ничего не ответила им, а послала им их письмо обратно. Теперь приходил Лозинский, говорит, что я обидела Блоха и т. д. ... Скоро выходят «Четки». Ах как я не люблю этой книги. Книжка для дево- 1921
чек. Вы читали журнал «Начала»? — Нет, — сказал я, — но видел, что там есть рецензия о вас. — Ах, да! — сказала она равнодушно, но потом столько раз возвращалась к этой рецензии, что стало ясно, какую рану представляет для нее эта глупая заметка Чудовского*. — Я, конечно, желаю Анне Радловой всякого успеха, но зачем же уничтожать всех других» (в рецензии уколы по адресу Блока, Ахматовой, Белого)... Я сказал: — Зачем притворяться? Будем откровенны: Чудовский — махровый дурак, а Рад- лова — негодная калоша. — Я боюсь осуждать ее, грех осуждать, но… — сказала она и, видимо, была довольна. — Меня зовут в Москву, но Щеголев отговаривает. Говорит, что там меня ненавидят, что имажинисты устроят скандал, а я в скандалах не умею участвовать, вон и Блока обругали в Москве… — Потом старуха затопила у нее в комнате буржуйку и сказала, что дров к завтрему нет. — Ничего, — сказала Ахматова. — Я завтра принесу пилу, и мы вместе с вами напилим. (Сегодня я посылаю к ней Колю.) Она лежала на кровати в пальто — сунула руку под плед и вытащила оттуда свернутые в трубочку большие листы бумаги. — Это балет «Снежная Маска» по Блоку. Слушайте и не придирайтесь к стилю. Я не умею писать прозой. — И она стала читать сочиненное ею либретто*, которое было дорого мне как дивный тонкий комментарий к «Снежной Маске». Не знаю, хороший ли это балет, но разбор «Снежной Маски» отличный. — Я еще не придумала сцену гибели в третьей картине. Этот балет я пишу для Артура Сергеевича. Он попросил. Может быть, Дягилев поставит в Париже.
Потом она стала читать мне свои стихи, и когда прочитала о Блоке — я разревелся и выбежал*.
Третьего дня я был у Замятина. Он переехал во «Всемирную». Слава Богу! Для него было так мучительно бегать на заседания с Петербургской стороны. Обедом угостили на славу — и вообще приласкали. Потом в комнату ввалился Щеголев — и полились анекдоты. Щеголев хохочет потрясающе, сед, крепок, лицо ленивое и добродушное, но лукавое. Он рассказывал, как он помирился с Лернером. Были они, как два пушкиниста, в самой непримиримой вражде. Но с Пушкинских торжеств возвращались вместе с Замятиными домой — через Неву, Лернер шел сзади один, вдруг случилась полынья. Через полынью доска. Все прошли по доске, один Лернер — трусит. Пройдет два шага и назад. Тогда Щего- лев — «с того берега» крикнул:
— Ну, Николай Осипович, идите смелей! Стыдно так трусить!
С тех пор они и помирились. Но Лернер все же вернулся назад и пошел верхом, по мосту.
1921 26 декабря, понедельник. Мурка Зину называет
Зизи. — Вчера был на панихиде по А. Е. Кауфман. В нетопленой комнате — все в шапках — по-еврейски. Я, входя, снял шапку, мне крикнули: наденьте! Народу много. Пришел еврейский кантор — и запел какие-то очень плачевные вещи, причем пар валил у него изо рта! Пение растрогало меня до слез, но было странно смотреть, что на камине стоит бюст Достоевского. Речи говорились неверные: Харитон сказал даже, будто Кауфман основал в Одессе серьезную печать, придал ей серьезный тон. Все это вздор. Кауфман был бездарный и непросвещенный писатель, — и ничему он не мог придать никакого серьезного оттенка. В Одессе над ним потешались. Но его любовь к русской литературе была огромная. Он не понимал ее, и не читал ее, но любил ее — торжественно. И служил ей — нелицемерно, и сделал ей много добра. В гробу он лежал спокойно, истово и хорошо. Немирович- Данченко — вынул бумажку — подошел к гробу — снял шапку, отложил в сторону, на помост палку — и стал читать по бумажке надгробную речь — задушевную! Волковыский, говоря свою речь, прослезился, но в меру.
Был вчера с Лидой у Анненкова. Он сидит с женой — и вместе они переводят «Атлантиду» Бенуа. Пробуют. Квартирка чистенькая — много картинок. Я загадал: если застану его дома, посвящу ему свою книжку о Блоке*. Застал. Рассматривали вместе журнал «Петербург», только что присланный мне Белицким.
28 декабря 1921, среда. Вчера читал на Корбутовских курсах лекцию — бесплатно — в пользу уезжающих на родину студентов. Они живут в ужасных условиях. Установилась очередь на плиту, где тепло спать, один студент живет в шкафу, провел туда электрическое освещение. Ехать они хотят в багажном вагоне малой скоростью — багажом: 80 пудов студентов!
Конспекты по философии
Конспекты по философии
1901
1 марта. Смешная глупость — эти споры утилитаристов и чистых эстетиков. Ведь никак не могут понять люди одной штуки. Всякая данная вещь нужна, необходима в итоге вечном бытия. Всякая. Кн. Мещерский и кн. Барятинский, капиталист и рабочий — все они тянут в одну сторону. Идея красоты так же необходима для общества, как и идея нравственности, она совершенно отделена от других идей (на основании закона о самодовлеющих идеях). Предположим, что у меня есть удобная бричка, в которой я езжу, куда вздумается. Я забываю, что бричка мне полезна, и говорю: бричка тогда будет хороша, когда она будет пахать землю. Приделываю к бричке омешики1 и пашу. Но ведь теперь, во-первых, бричка сузила свою деятельность. Она уже не повезет меня на базар, а во-вторых, она, как и соха, — нехороша. То же и с искусством. Вдруг решили, что оно не приносит им пользы, и разделились на 2 партии.
Одни говорят: Э! нужно сделать так, чтобы оно приносило пользу. Для этого повезем бричку на поле (а громадная область, где она прежде работала, теперь уже будет изъята). А другие заявляют: искусство, говорите вы, не полезно. Очень хорошо. Оно и не должно быть полезным. Как будто они не ездят на базар! Как будто существует только одна полезность: работа на поле. Дураки! Стало бы общество держать лишний арсенал, ему ненужный! Ему, а не мне. Как же, держи карман! С точки зренья какого-нб. генерала от инфантерии — все это ерунда-с! Одно умопомрачение-с. Ну на что оно нужно, скажите, пожалуйста. Он думает, что справляются с его мненьем.
Нет ничего отраднее, чем мысль, что люди в поступках умом руководятся. Юная эллинская философия, молодая, неопытная, упоенная силой и могуществом ума, верит ему, преклоняется пред ним, надеется на него. Сократ выпил яд, потому что доказал себе умом необходимость сделать это, доказал и спросил учеников, могут ли они доказать ему, что он не должен делать этого. Те не могли ему доказать. Если бы я был его учеником, я сказал бы ему: докажи мне, о Со-
Омешик – заостренный конец сохи.
Конспекты по философии крат, что должен жить доказательствами умом. Он бы это живо доказал. Хорошо! Теперь докажи мне, о Сократ, что я могу жить умом. Что одежда моя, отношения мои к семье, к государству, к божеству, правосудье, нравственность, — докажи мне, что все это и тысячи других вещей — есть результат действия ума, а не стихийной, присущей всему живому, вечной бессознательной силе — стремлением к существованью, что только то, что способствует моему существованию, я называю разумным, нравственным, красивым и т. д. Ты, любезный Сократ, думаешь, будто ты хочешь прекратить существование, подчиняясь уму, а на самом деле ты, оказав повиновенье законам, поддержишь их авторитет, сделаешь то, что им будут следовать более рьяно, и тем самым в обществе будет больше благоденствия, больше спокойствия, тем самым — общественное существование упрочится. Ты думаешь, что, прекратив существование, ты уменьшил число членов общества, разрушил один кусок его, отломил ломтик. Нет, это только кажется тебе, а на самом деле ты удовлетворяешь не требованьям ума, а требованьям чужим, тебя не касающимся, т. е. не чужим, а требованьям общества, в которое ты вступил для лучшей борьбы… за что?.. да за то же существование… За чье? За свое существование. И для того, чтоб оно твоему существованию способствовало, ты должен способствовать его существованию. Выпив яду, ты упрочил его существование, упрочив его существование, ты упрочил свое.
— Но, любезный Корнелий, — сказал бы мне Сократ, — не видишь ли ты здесь противоречия? Как же я, прекратив свое существование, могу его упрочить? Разве Муций Сцеволла, решившись погибнуть ради родины, думал о своем существовании? — Я и не говорю, что он думал. Ты забываешь про общую идею, милый мой мудрец. (Не про ту идею, о которой потом наговорит нам столько хороших вещей любезный Платон, стоящий теперь с опущенным носом. Не про ту, которой через 2000 лет будут пугать крещеный народ хитрые тевтоны.) Если я приказываю что-нб. рабу, он не должен думать, нужно это или нет. Если какое-нб. мое приказание, встретив в нем усердного исполнителя, будет приложено им к 1000 вещей и окажется в 5 случаях неразумным, неужели я переменю приказание? Что было бы с землею, с нами, со вселенной, если б не существовало законов тяготенья? Но, повинуясь этим законам, человек упал с крыши и разбился, неужели природе поэтому переменять свои законы?
Ты стремишься продлить свое существование. Не умом, не постом ты дошел до этого желанья, нет, этого все твое существо хочет. Но руководясь этим стремлением, ты делаешь то, другое, третье. Стремление это скрыто в тебе незаметно. (Продолжение следует.)
8-го же марта. Новое Слово. 95. Ноябрь
ВВ упрекает Бельтова в противоречии*. «Бельтов-де обязан говорить, что идея есть лишь снимок с действительности, обязан “по долгу службы”, а на самом деле заявляет, что “исследовате- 1901
ли, даже не знакомые с Гегелем, находят в природе то же, о чем Гегель предсказал на бумаге; теории их, если только они верны, являются новой иллюстрацией гегельянства”, — стало быть, заключает ВВ, “по Бельтову” действительность есть отражение идеи». Насколько я понимаю, упрек ВВ несправедлив: Бельтов, основываясь на переходе количества в качество (и наоборот), заявляет, что строить такой силлогизм: «все явления совершаются по триаде, я имею дело с явлением, стало быть, обращусь к триаде» — глупо. Он смеется над людьми, которые предполагают укрыться от жизни под сень триады, он говорит, что мы можем познать субстанцию по модусам, а не наоборот; по его словам, Гегель никогда не рекомендовал делать отвлеченные выводы из отвлеченных положений, Гегель, по словам Чернышевского, своим диалектическим методом обязывал мыслителя к всестороннему рассмотрению предмета, к отыскиванию в нем качеств и сил, которые представляются на первый взгляд противоположными, — все это, надеюсь, не похоже на укрывательство под сень диалектики, на объяснение фактов идеями, и насмешливая просьба ВВ, чтобы Бельтов на основании общих положений гегельянства предсказал грядущие модификации идеи эволюции, которых ожидают в будущем психологи, физики, геологи, — эта просьба не имеет никакого полемического значения — так кажется мне. (109.)
2) Почему Бельтов обратился к философии наших дедушек? Потому, что «русский дух зады твердит» — отвечает ВВ. (Это знамение по ВВ. Вл. Соловьев, метафизик, редактор философского отдела Энциклопедического словаря; «С. В.» завел метафизический отдел, успех «Вопросов философии и психологии» и т. д.)
У Бельтова ясно сказано: «идеалисты-диалектики покинули точку зрения человеческой природы — и хорошо сделали. Но окольным путем олицетворенья процесса нашего логического мышления (т. е. опять-таки одной из сторон человеческой природы) они вернулись к прежним заблужденьям, и потому им осталась непонятной истинная природа – общественных отношений…» За что же упрекать Бельтова в том, что он основывается на Гегеле, ворочается к Гегелю, твердит зады — когда он признает, что гегельянству осталась непонятною истинная природа общественных отношений… Бельтов просто писал историю мнений об историческом процессе — пришлось говорить о Гегеле, он и указал достоинства и недостатки его системы. Правда, он в Гегеле видит предтечу Мессии — Маркса — и потому говорит о нем несколько иначе, чем о других-прочих, — но…
Дальше не могу читать ВВ, так как по лени своей не прочел еще Бельтова. Отсюда следует план завтрашнего дня: Придя от Вельчева, сесть за Бельтова. Непременно.
Конспекты по философии процесс нашего логического мышления историческим процессом — и тем вернулись к человеческой природе — их теория швах…1 А посылка, что на человеческой природе основываться нельзя, для меня и до Бельтова была понятна. Тут не вылезешь из причин, которые становятся следствием, и из следствий, которые делаются причинами. Вода — причина льда, лед — причина воды, ни льда, ни воды понять нельзя. Человек — причина изгибов истории, изгибы истории причина человека, понимай как знаешь! Логически это ошибочно. Это все равно как бы утверждение, что уравнение, где по обе стороны знака равенства есть неизвестные, решено. В. В. говорит: «Признание взаимодействия между мненьями людей и их общественными отношениями нимало не препятствует исследованию происхождения данных мнений и данных общественных отношений, этим признанием не устанавливается однообразное для всех веков соотношение между мненьями и средой, почему следя за историческим развитием обоих факторов можно и не выходя из сферы взаимодействия усмотреть преимущественное значение, в одном случае, интеллектуального фактора, в другом — общественного».
Конечно, можно! Вот уравнение: XY = 15; а ну, узнай-ка, чему равняется Х и чему — Y. Х =15/Y; Y =15/X; вразумительно? То же и здесь, насколько я понял… Боюсь ошибиться, но мне кажется, что В. В. поступает именно так. Но причем здесь данное положение, данное мнение?
Всегда, когда мы будем иметь такое уравнение, — мы решить его не сможем. Да и хорошо, я узнаю данное положение, данное мненье жителей Испании, жителей Германии, выведу ли я общие законы отношений между мненьями и положением (и наоборот)?
Нет, этих законов я не выведу и во веки веков, но если я (см. Бель- тов, 253—4).
.стало быть, упрекать его в том, что он достигает знания законов развития общества путем спусканья от общего к частному — нечего (113).
4) На стр. 47—48 Бельтов указывает противоречие ВВ. — Прежде ВВ говорил, что экономическое развитие составляет основу всех остальных проявлений жизни страны, теперь он уверяет, что «духовный мир человека производит социальные отношения. Бельтов гово- рит,что В.В. искал «закон экономического развития России», воображая, что этот закон будет лишь научным выражением его собственных идеалов. А потом, когда увидал, что закон и состоит в развитии капитализма, когда увидал, что Россия идет по европейской дороге, — ВВ отказался от своего взгляда.
1 слаба (нем.).
378
Эти слова Бельтова доказывают, что он тоже чер- 1901
пает свои умозаключения из действительности, что он тоже увидал развитие капитализма в России, а если так, то какой же он метафизик? На стр. 113 В. В. возражает Бельтову, но не против указания на противоречие, а против упрека в том, что В. В. ищет законов одной только России и приписывает марксистам те же желания (признаюсь, для меня странен этот упрек: В. В., по-моему, справедливо указал на противоречие со стр. 253—254. Маркс в письме к Михайловскому протестует против приписываемого ему желания из общественных законов развития вывести частный. Он называет такое приписывание стремления — бесчестием для него. Но ведь Бельтов, кажется, единственный раз прорвался здесь — на одной строчке, а во- вторых, он и на стр. 253 оставляет общее утверждение, «что развитие данного общества всегда зависит от соотношений общественных сил», и на этом общем фоне рисует частные узоры изучения отношений в данной стране. (Он не противоречит себе, а только требует и того и другого. Так ли?)
На стр.115. В. В. опять утверждает, что Бельтов хочет познавать явления a priori, а не in concreto…[115] Откуда он взял это?
12 марта, понедельник. Братья Бауэры восстали против идеализма и, главным образом, против «абсолютной идеи». Разум не отвлеченная сила — человек не представляет по отношению к нему чего-то субъективного, случайного, преходящего. Нет, господствующая сила он сам, его самосознание. Разум видоизменяется с развитием самосознания — видоизменяющегося — и в конечном виде не существует. Что же причина законосообразности явлений, если абсолютной идеи нет?.. Если господствующей силой истории является изменчивый разум? Отчего человеческий ум делает шаги именно в ту, а не в другую сторону? Отвечать на это свойствами конечного разума — значит воскрешать абсолютную идею. Дуализм. В природе явлений объяснение материей, а в истории — разумом… Воскрешение старого: «мненья правят миром». А если мненья — то, стало быть, та личность, которая имеет мненья, которая, их переработав, критикует. Противопоставление личности «демиурга» — массе. Самомненье. Маркс: «противопоставление личности демиурга массе — карикатура на Гегеля. Там ведь абсолютная идея — относится к массе как к материалу. У Гегеля философия — материал, проводник абсолютного духа, а Бауэр объявляет себя — критикой, а критику — абсолютным духом. Элемент критики изгоняется из массы, элемент массы — из критики. У Гегеля дух творит историю post factum, у Бауэра — он сочиняет ее обдуманно. Акт общественного преобразования сводится к мозговой деятельности критической критики» («Die heilige Familie oder Kritik der kritischen Kritik»[116]).
Конспекты по философии Отсюда нежелание признать
историю, как она действительно совершалась (массу во всей ее массовидности), отсюда указание истории, как она должна идти (субъективизм).
Исторические великие столкновения объяснялись столкновень- ями идей. Маркс замечает, что идеи посрамлялись всякий раз, как не соответствовали реальным интересам того общественного класса, который является носителем исторического прогресса. Познав интересы — мы познаем историю. (Франц: мненья создают интересы — это торжество идеализма.) Маркс: правовые отношенья, государственные формы не объясняются ни своей природой, ни так называемым общим развитием человеческого духа; но коренятся в материальных жизненных отношеньях, совокупность которых называется «гражданским обществом». Анатомия общества в экономике. Но отчего зависит экономия общества? В ответах на этот вопрос все ссылались на «природу человека» «прямо или косвенно». Маркс первый сказал, что причина вне человека. Чтобы существовать, человек должен поддерживать свой организм внешней природой, и это предполагает его воздействие на природу. Но действуя на природу вне его, человек изменяет свою природу.
Человек —tool making animal1. (Не только человек. Дарвин: «Слон срывает ветку и отгоняет мух».) Но ведь это нисколько не влияет на образование вида: «слон». Слоны не потому стали слонами, что отмахивались от мух. Австралийский дикарь зависит от своего бумеранга. История человека раньше сводилась к истории его естественных органов, теперь (так как благодаря орудиям как бы приобретает новые органы) — к истории усовершенствования его искусственных органов, роста его производительных сил. Человек — общественное животное. С тех пор как искусственные органы стали играть такую решающую роль в его существовании — общественная жизнь стала видоизменяться в зависимости от хода развития производодительных сил. Чтобы производить, люди вступают в определенные отношенья, стало быть орудия труда — органы не отдельного, а общественного человека. (Изобретение огнестрельного оружия — изменение внутренней организации армии перемена всех тех взаимных отношений, в которых стоят входящие в состав армии личности, изменяются взаимные отношения армий.) Общественные отношения производителей, общественные условия производства меняются с изменением и развитием материальных средств производства, т. е. производительных сил. Условия производства создают общественные отношения, общество (находящееся на известной определенной ступени развития, общество определенного характера, античное об- 1901
щество, феодальное, буржуазное).
Возражение. Орудия — следствие ума. Стало быть, ум, «мнение» все же причина общественных отношений.
Ответ: Человек достиг своего господствующего положенья благодаря рукам, этим дивным орудиям, столь послушным его воле» (Darwin). Откуда взялись руки? Они — следствие некоторых особенностей географической среды, сделавшей полезным разделение труда между передними и задними конечностями. Разум — одно из следствий этого разделения труда… и дальнейшая причина других орудий. Эти орудия — причина новых успехов ума и т. д. Здесь не простое взаимодействие. Для успехов нужны 1) материалы для усовершенствования, 2) предметы, обработка которых предполагала бы усовершенствованные орудия… Умственное развитие происходит быстрее при большем количестве столкновений с другими народами. А это чем обуславливается? Разнообразием географической среды. Чем меньше похожи условия той местности, где я живу, на условия, где живет мой сосед, тем меньше будут похожи продукты труда, тем более взаимных сношений.
Географичическая среда влияет и на судьбу государств. Не плодородие почвы, а ее дифференцирование — вот естественная причина общественного разделения труда, — а это заставляет человека разнообразить свои собственные потребности, способности, средства, способы производства, общественный контроль. Способность человека к деланию орудий — величина постоянная, условия употребления этой способности — величина изменяющаяся.
Различие результатов (ступеней культурного развития) объясняется различием условий. Школа антропологов, объясняющая различие результатов свойствами расы, — исходит из «человеческой природы».
Действуя на природу вне его, человек изменяет свою природу (между прочим и способностью к деланию орудий), но в каждое данное время мера этой способности измеряется мерой уже достигнутого развития производительных сил.
Возражение. Плутарх считает нужным оправдать Архимеда. А нам не нужно оправдывать Эдиссона. Стало быть, делание орудий считалось прежде предосудительным. Стало быть, делаем ли мы орудия, или нет — это зависит от мнений.
Ответ. Физический труд прежде был делом рабов. Почему он стал делом рабов? Потому что настало время, когда грекам стало выгоднее заставлять пленников работать, чем жарить их (а не потому, что греки, в силу некоторых ошибок «разума», сочли рабский строй наилучшим). Когда возникло рабство, взгляд на труд изменился. Рабство падет тогда, когда эксплуатация свободного труда станет более
Конспекты по философии выгодной, чем эксплуатация рабского. То самое развитие производительных сил, которое породило его, убьет его.
(Вот тебе и Тургенев! и освободители народа.)
Возражение Вейзенгрюна, Кареева и Михайловского:
Энгельс под конец принял как причину не только производство, но и семейное устройство.
Ответ: До употребления орудий отношения людей определялись другими причинами, но после этого семейное устройство стало, в свою очередь, определяться — развитием производительных сил. Сначала про человека должен говорить натуралист, но потом он должен передать это дело историку. Историк да расскажет нам, какие изменения претерпела «семья» после зоологического периода. Вот мненье Энгельса. Но разве можно объяснять историю семьи историей экономических отношений?
Вот что говорит Жиро Талон («Les origines de la famille»1): Введение в употребление или открытие какого-нб. хлебного растения, приручение какого-нб. вида животных — вот причины коренных преобразований в диком обществе. Причина возникновения обособленных семейных групп — связана с ростом богатства этого племени. Переход от системы женского родства к мужскому — ознаменование столкновения юридического характера на почве права собственности (Мак Ленан. Убийство девочек).
(Взять Зибера «Очерки первобытной экономической культуры». Там доказывается, что способы присвоения определяются способами производства.)
Права… А право (вопреки утверждению Пухты и Савиньи), правовые понятия определяются способами производства (M.Kovalev- sky. Tableau des origines et de l’elevation de la famille et de la propriete117, 1890, рр. 52, 53, 57, 93, 95). Житейская практика предшествует правовому убеждению, и это последнее обязано своим происхождением не свойствам «духа» собственника, а свойствам вещей, с которыми он имеет дело. Иногда бывает даже так: способы производства изменились, правовые отношенья тоже, а «убежденья» остались неизмененными, рудиментарными. Для устранения таких противоречий — фикции, символические знаки действий.
Излишек, хотя бы он был приобретен трудом рук дикаря, уступается им безвозмездно. Незнакомство со сбережением. Невозможность сбереженья. Мясо завоняется. (Продать его и деньги сберечь.) «Денег еще не существует на этой стадии экономического развития». Стало быть, экономия ставит пределы сбережению. Убеждение следует за экономией.
Пример Родбертуса: Катон (и отцы церкви) очень 1901
преследовал ростовщиков. Он сурово относился к денежному ростовщичеству, а к ростовщичеству «натурой» куда мягче. Почему же у него было убеждение, что одно нравственнее другого? Потому что — денежный ростовщический капитал губил тогда всю Италию. Право — продукт необходимости или, точнее, нужды, и напрасно стали бы мы искать в нем какой-нб. идеальной основы.
Да, но это не исключает идеальных отношений к данной системе со стороны членов данного общества. И в переходное время, когда старая система права перестает удовлетворять нуждам, порожденным дальнейшим развитием производительных сил, — идеализация новой системы нужна. Т. к. нужда вовсе не обретается в области грубой материи, нужда — причина идеальных стремлений. Исключения объясняются тем, что вследствие развития общества его идеалы нередко отстают от его новых нужд.
В способах производства, в состоянии производительных сил народа нужно искать не только объяснения истории права, но и всего общественного устройства.
Французскиематериалисты: человек, со всеми чувствами, стремлениями, мыслями, зависит от среды. Строение общественной среды — от мнений, чувств и стремлений человека.
Историки времен Реставрации: Мысли человека и стремления от социальных отношений, социальные отношения от состояния собственности. Состояние собственности от чего? Черт его знает. От свойств человека. Круг. Идеалисты стали искать вне человека. Заслуга. Но абсолютной идеей ничего не поделаешь. Абсолютная идея — олицетворение нашего логического процесса мышления. Опять к человеку, к натуре его.
Маркс между тем как человек действует на природу вне его, природа действует на него.
До Маркса общественная наука не могла быть точной наукой. (Ум человеческий движет историю, ум свободен, понятие о необходимости, о законосообразности пропадает, и уж какая тут наука!) Но свобода должна быть необходимостью… Выгоните необходимость, свобода потускнеет и будет малоутешительна. Исходя из свободы исследователи наталкиваются на необходимость.
«Я раздавлен ужасным фатализмом истории, я вижу в человеческой природе отвратительную заурядность, в человеческих же отношениях непреодолимую силу, принадлежащую всем вообще и никому в частности. Отдельная личность — пена на поверхности волны, величие лишь случай, власть гения лишь кукольная комедия, смешное стремление бороться против железного закона, который в лучшем случае можно лишь узнать, но который невозможно подчинить своей воле» (Георг
Конспекты по философии Бюхнер в письме к невесте, 33 г.).
Чтобы избавиться от припадков такого отчаяния, нужно было освободить свободу — призвать необходимость. Пересмотр вопроса: не вытекает ли свобода из необходимости.
Общественная собственность необходима для процесса первобытного производства. Она поддерживает существование первобытного общества; содействует дальнейшему развитию его производительных сил. И люди считают его естественным. Но когда благодаря таким отношениям собственности производительные силы развились — общественная собственность иногда не полезна для них, вредна, и вот она уступает место личному присвоению. И правовые учреждения общества сообразно этому изменяются. А за ними и понятия людей: стали люди думать, что общественная собственность безнравственна. Дело на самом деле, конечно, иначе: вследствие развития производительных сил должны были измениться фактические отношения людей в процессе производства, и эти новые фактические отношения выразились в новых правовых понятиях. Не сознание людей определяет их бытие, а их общественное бытие определяет их сознание. Изменение производительных сил влечет за собою кого? что? изменение общественных отношений людей, изменение отношений собственности. Но ведь в отношениях собственности коренятся политические конституции. Кровный союз сменяется территориальным вследствие перемен отношений собственности. Т. е. не только внутренние отношения общества, но и внешние отношения его к другим обществам вытекают из состояния производительных сил. Внешние отношения порождают новые нужды, для удовлетворения которых вырастают новые органы. Не политические действия, а экономия определяет действительные (а не казовые) поводы к междуплеменным и международным отношениям — и их результаты. Каждой ступени развития производительных сил соответствует своя система вооружений, своя тактика, своя дипломатия, свое международное право. (Конечно, бывают случайные столкновения. Но на какой почве выросло данное международное право, что создало возможность международных столкновений — экономия.)
Возражение: Маркс говорит, что английская аристократия пользовалась своей политической властью, чтобы обделывать свои делишки по части землевладения. Стало быть, он сам признает взаимодействие. Стало быть, и по его мнению политическая роль, выпадающая на долю данного народа, оказывает влияние на дальнейшее развитие его сил, на склад и выражение его социальных учреждений.
Ответ: Взаимодействие между политикой и экономией существует. Но это нисколько не мешает нам идти дальше.
Политические учреждения или 1) содействуют развитию хозяйственной жизни 2) или препятствуют ему. Но ведь политическая система затем и создается, чтобы содействовать дальней- 1901
шему развитию производительных сил. (Большей частью, бессознательно создается). Если препятствует, то она клонится к упадку и… устраняется. Стало быть, экономия господствует над политикой. Над сознанием она тоже господствует. Производительные силы, развиваясь, влекут за собою перевороты в правовых учреждениях. Интересы группируются иначе. Одному выгодно одно, другому другое. Одним старое, другим новое. Ставятся вопросы: насколько новый порядок соответствует старым понятиям о справедливости. Если не соответствует, то ломают и перестраивают понятия о справедливости, а не наоборот. Справедливость приноровят к экономии, а не экономию к справедливости. И этим Марте вовсе не отвергает великого значения духовной деятельности людей, он только указывает ей место. Привычки, нравы, взгляды людей группируются, чтобы приспособиться к их способу добывания себе пищи. Психология общества определяется его экономией.
Собственно говоря, экономия и психология — это две стороны одного и того же явления: «производства жизни» людей… Экономия тоже функция производительных сил.
Дух все время только и делал, что писал под диктовку материи.
1) Возражение: Как же экономия не первичная причина всех общественных явлений, когда психология приспособляется к экономии?
Ответ: Рассмотрим возникновение частной собственности. Развитие производительных сил ставит людей в такие отношения производства, когда личное присвоение — удобнее для производственного процесса. Перемена тообразно c этим правовых понятий. Психология приноровляется к экономии. Идеологическая надстройка. Но, с другой стороны, развитие производительных сил ставит людей всякую минуту в их повседневной практике в новые положения, не соответствующие отживающим отношениям производства. Одни отстаивают отживающие формы, другие — те, которые еще придут на смену. Психология приспособляется к будущей экономии и с первого виду кажется ее причиной. На новой экономии живо потом вырастет психология и будет соответствовать ей впредь до нового несоответствия.
Ну разве это не две стороны одного процесса?
С идеологией права покончили. Ну, а как понимает Маркс идеологию науки, философии?
Уже приведенный взгляд Платона и Плутарха: Направление умственной работы в обществе определяется его отношениями производства.
Взаимные отношения классов (отношения производства) влекут — изменения в общественной организации. Отсюда политическая теория. Столкновение светской и духовной власти — отсюда государственное право…
Конспекты по философии Наука бессознательно приспособ
ляется к условиям производства. Кант совершенно бескорыстно, из любви к истине, разводил свои «критики» да «антиномии», а противники Маркса думают, будто он выставляет дело так: Кант решил: «Я представитель немецкой буржуазии, теперь мне выгодно заниматься «трансцендентальностями», вот я и занимаюсь, а они мне совсем не интересны, интересна мне, в данном случае, только выгода, а до антиномии мне никакого дела нет».
С искусством то же самое. Победа греков над персами — трагедия Эсхила, Софокла, Еврипида. Готика — феодальный режим XI столетия. Исчезает, чуть начинает развиваться военный режим XV столетия.
Мыприспособляемся к среде и приспособляем ее к своим нуждам. Но откуда берутся у нас нужды, вне среды приобретаемые? Они порождаются будущей комбинацией производительных сил. Нужды (следствия) опять якобы опередили свою причину. Как же это? Во все рассуждения нужно внести еще один элемент, который теперь только сможет не затемнять.
Мы говорим о влиянии на общественную организацию исторической среды, окружающей каждое данное общество. Нет одинаковой среды, отсюда разнообразие культур. Например:
Характер частной собственности, возникающей на развалинах первобытного коммунизма, разнообразится влиянием исторической среды. С идеологией общества то же самое. (Сравнение «Энеиды» с «Одиссеей»; «Ахилл» Расина — talon rouge118 XVll в.) (Разница между Локком и его французскими учениками = разнице между французами [англичанами] за несколько десятилетий до «great rebellion» и англичанами [французами] времен «glorious revolution»[119].
Итак, влияние литературы одной страны на литературу другой прямо пропорционально сходству общественных отношений этих стран. Его нет, если нет сходства. Африканские негры не испытали влияния европейской литературы. Это влияние односторонне, когда один народ по своей отсталости не может дать ничего взамен. Оно взаимно, когда вследствие сходства общественного быта и культурного развития каждый из двух народов может позаимствовать что-нб. у другого (французская и английская литература). Прочитать Брандеса о причинах романтизма во время Реставрации и при Луи Филиппе. Чтобы понять взаимодействия — нужно выяснить свойства взаимодействующих сил, а эти свойства не находят себе последнего объяснения в факте взаимодействия — они объясняются экономической структурой этих организмов, а структура — состоянием их производительных сил. Классовая борьба. Чтобы одно сословие явилось освободителем, par excellance1, нужно, чтобы какое-нб. другое 1901
сословие явилось в общем сознании поработителем, но в первобытных обществах нет классов. (Брюнетьер говорит, что у потомков всегда является [потребность]противоречить предкам; отсюда разница направлений литературы.) Но почему они противоречат? В их сознании даже идеи поработителя враждебны им — но не все идеи: французские материалисты, ведя борьбу против духовенства и монархии, философских и политических идей старого режима, оставили нетронутыми литературные преданья.
От экономического положенья страны можно было бы умозаключить о ее идеологии, если бы не связь ее с прежними. Нельзя понять без знания предыдущего. Итак, противоречие — двигающее и формирующее начало. Роль личности в истории идеологий: гений в области общественных наук раньше других схватывает смысл новых (— будущих) общественных отношений, в области естествознания — общество 1) направляет внимание гения в ту, а не другую сторону, 2) дает ему возможность сделать открытия; в области эстетики гений выражает лучше других преобладающую эстетическую склонность данного общества (Чернышевский. «Эстетика и поэзия», 6—8); конечно, всю индивидуальность гения мы не объясним этим, но ведь точность расчетов баллистики не ослабляется тем, что она не может определить, на сколько осколков разлетится снаряд и куда полетит каждый осколок.
Объективная истина (несмотря на то, что всякое поколение противоречит предыдущему) существует. (Противоречие противоречию. Меркантилисты смотрели на деньги как на богатство par excellance. Юм отрицал всякое их значение. Оба не правы. Третье противоречие — истина). Ксенофонт назвал бы нелепостью экономические взгляды Сея. Сей назвал нелепостью экономические взгляды Ксенофонта. Почему? Мы знаем. И вот это — объективная, вечная истина. «Открытие» Маркса, конечно, не остановится, оно будет идти дальше, порождать новые открытия и т. д.
Субъективность (личности) не нужно противопоставлять объективности толпы. Толпа тоже субъективна. Объективны существующие вне ее отношения. Истинны взгляды, правильно представляющие эти отношения. Историк, который правильно изобразит реальные экономические причины явлений, может сочувствовать одним явлениям и не сочувствовать другим (субъективизм).
Но если он, кроме сочувствия, не даст ничего?
Правилен идеал, соответствующий экономической действительности, и, приспособляя свои идеалы к действительности, я не служу «ликующим», под той отживающей действительностью, на которую опираются «ликующие», есть новая, будущая. Служить ей — значит служить «великому делу любви»*. Глупо упрекать Маркса в непридава- нии никакого значения «идеалам». Маркс говорит: зная объектив
Конспекты по философии ную действительность, мы поймем
субъективную сторону истории. Его упрекают, принимая первое его слово за последнее.
Нельзя признавать «экономию» Маркса, отрицая его историю. В «Капитале» говорится, например, что стоимость есть общественное отношение производства, т. е. что существующие независимо от воли людей, действующие за их спиной их собственные отношения производства отражаются в их головах в виде стоимости, в виде денег, — т. е. что на известной экономической почве непременно вырастают известные идеологические надстройки. Приложите этот взгляд к праву, к справедливости.
Упрекают Маркса за то, что он не оставил книги (истории), где бы конкретно доказывалась его теория. Но ведь такие книги и писать нечего, потому что во-1-х — вся история за Маркса; II — история предшествующей философии за него; в-3-х — сухой остов экономии покрывается живой плотью политических форм, а затем человеческих идей, чувств и стремлений. Маркс, конечно, далеко не исчерпал всей задачи. Он занялся только первой ее частью. Упрекать не за что: «Die Kunst ist lang und kurz ist unser Leben»[120].
А почему не сделали этого последователи Маркса? Они были заняты другим. Они боролись против тех отношений производства, которые давят современное человечество. Итак: вначале человек был вполне бессознательно подчинен природе, физической необходимости. Эта физическая необходимость поставила его на ступень tool making animal121. Tool — это новый орган. Орган, подчиняющий необходимость сознанию. И степень власти человека над природой определяется — степенью развития производительных сил. Степень развития производительных сил — географической средой. Географическая среда сама дает средства покорить себя. Общественный человек зависит и определяется производственными силами (а стало быть, и средою), но развитие общественных отношений, чуть оно возникло, подчиняется дальше своим собственным законам, внутренним. Действие этих законов или замедляется, или усиливается производительными силами. Географическая среда влияет через общественную. И, стало быть, отношение человека к географической среде — крайне изменчиво. Географическая среда иначе влияет на британцев времен Цезаря, чем на нынешних англичан. Вот разрешение диалектического противоречия, с которым никак не справлялись материалисты ХШП в. (продолжение впредь).
Licht, mehr Licht![122]
16 марта. Монтескье говорил: дана географическая 1901
среда — даны свойства общественного союза; в одной ” стране может быть только монархия, в другой независимые государства и т. д. Вольтер возражал: в одной географической среде бывают различные общественные отношения, следовательно, географическая среда не имеет влияния на историческую жизнь человечества. Эти мненья — две стороны антиномии. Разрешить ее с поомощью взаимодействия? Но как объяснить взаимодействие? Экономический материализм с помощью производительных сил.
Развитие общественной среды не зависит от ее воли, а подчиняется своим собственным законам. Отсюда новый род зависимости человека: экономическая необходимость. Чем более растет его власть над природой, тем более развиваются его производительные силы, тем более упрочивается это новое рабство: с развитием производительных сил усложняются взаимные отношения людей в общественном производственном процессе; ход этого процесса вне контроля человека; производитель оказывается во власти своего произведения (капиталистическая анархия производства).
Но, подобно тому, как окружающая человека природа дала ему способ поработить себя, — необходимость логическим ходом своим привела его к сознанию причин рабства. Новое торжество сознания над необходимостью. Сознав, что причина порабощения продукту лежит в анархии производства, производитель организует это производство, — и вот конец необходимости, начало свободы (которая сама оказывается необходимостью!). Сколько надежды, сколько силы. Какими жалкими и беспомощными окажутся слова Георга Бюхнера. Человеческий разум — продукт истории, а не ее демиург. Но он не подчинится завещанной прежней историей действительности, он сделает ее разумной. In Anfang war die Tat1. Диалектический материализм есть философия действия. Человеческий разум восторжествует над необходимостью, познав ее — отсюда благороднейшая задача Licht, mehr Licht! Света толпе, не противопоставляя ее героям. Сделав ее самое тоже героем. Развить самосознание производителей. Субъективная философия вредна, потому что она мешает интеллигенции способствовать развитию этого самосознания [край страницы оторван. — Е.Ч.] .тому героям. «Мненья правят миром. Мы имеем мненья. Мы правим миром» — вот что говорили буржуазные философы XVIII в. Диалектический материализм, стремящийся устранить классы, — обращается к производителям и соединяет науку с работниками — отсюда сознательное движение.
[Рисунок.]
Вот ответ В. В. на его придирки к прикрытию фактов триадой (Зибер Жуковскому). У Маркса исследование материальной задачи предшествует формальной стороне его работы. Разве материальные условия фабричной промышленности не являются подготовитель-
Конспекты по философии ной средой для новых форм общественного склада, общественной кооперации? К той же цели ведет: сокращение рабочего дня, соперничество разных стран на общем рынке, победа большого капитала над меньшим. Ведь все это материальные, а не формальные преобразования. Исследователю наличного общественно экономического быта вовсе нет надобности в искусственном подведении капиталистического производства под заранее придуманные формальные диалектические противоречия, на его век хватит действительных противоречий (средства к уменьшению работы (механические улучшения) капитализм превращает в средства удлиннения рабочего дня; заваливает всемирный рынок и заставляет голодать миллионы, ратуя за неприкосновенность собственности, лишает крестьян земли и т. д.). Разве все это метафизика («Отечественные Записки», II, IX)?
Или смотри Михайловского т. II.
К. Маркс перед судом Жуковского.
Там Михайловский говорит, что гегельянство можно снять с Марксовой теории, как шляпу с головы, ничего не повредив, а в 94 г. в 11-й книжке «Русского Богатства» он говорит, что вопрос о будущем поставлен у Маркса диалектически. А это, дескать, «не убеждает нас, а может быть принято только на веру». Т. е. делает то самое, за что он обрушился на Жуковского. Он прежде говорил, что капитализм не может выдержать дальнейших изменений материальных условий своего существования. А теперь здесь-то… и т. д.
Возражения Гейнцена: С точки зрения Маркса, дескать, нечего делать в тогдашней Германии человеку с благородными стремлениями, сначала должно наступить господство буржуазии, потом ею сфабри- куется фабричный пролетариат — который уже начнет действовать. А «пока, дескать, положение народа пусть себе будет ужасно».
Но ведь Маркс и Энгельс делали кое-что и не дожидаясь превращения, не закрывая глаз на бедственное положение немецкого рабочего. У нас на Руси все, кто приписывает марксистам желание служить Колупаеву, повторяют ошибку Гейнцена. Ну что ж? На известной стадии экономического развития страны в головах ее интеллигенции — необходимы благоглупости.
Гейнцен требовал у Маркса подробного «идеала» будущего. Маркс отвечал, что может указать общее направление общественного развития, но говорить подробно о том, каковы должны быть пределы частной собственности, каковы должны быть имущественные отношения — он этого выработать не может, т. к. в каждый данный момент имущественные отношения определяются состоянием производительных сил общества. Можно сказать, что обобществление труда поведет к национализации орудий труда и т. д. Но в каких пределах будет национализация — нельзя сказать. — «Стало быть, у вас и
нет идеалов, — ответил Гейнцен, — хорош идеал, сфаб- 1901
рикованный на машине!»
Утопист, который, исходя из какого-нб. отвлеченного понятия о «правах личности», о человеческой «природе», строит на этом якобы неизменном базисе — идеалы, не может понять высокого идеала Маркса: подчинение необходимости — свободе, экономических сил — силе разума. И не служили Маркс и Энгельс буржуазии — нет, они развивали самосознание производителей, которые должны со временем стать господами своих продуктов. Да и нечего было заботиться о буржуазии. Она и без забот развивалась, да и вредны стали старые экономические порядки — вредны для всех. У буржуазии есть слуги ее кошелька; развить их самосознание — вот цель, вот идеал. Думают, будто Маркс говорил: помирись с действительностью. Понимают дело метафизически. Но ведь во всяком экономическом действии — противоположные элементы. Один господствует, другой зреет. Они берут этот будущий элемент за критерий идеала — ну и что ж. Нравственный критерий не указывает нам пути к служению интересам ближних — «мало сочувствовать, нужно и помочь».
Неизбежен ли капитализм? — Маркс в письме к Михайловскому не признает его обязательности. Но ведь всякий процесс обязателен там, где он существует; диалектический материализм никаких стран ни к чему не приговаривает — изучи страну и узнаешь, что обязательно, что нет (а В. В.!).
Ведь Рим не прошел через капитализм, стало быть, он вовсе не «обязателен». Гейнцен хоть и приписывал Марксу намерение оставить немецкий народ hungern und verhungern1, но уверенность в бла- гожелании Маркса к рабочим у Гейнцена была. Русские экономисты и того видеть не хотят. Они приписывают марксистам: а) стремление выкурить лишнего мужика из деревни. (Ответ: Зачем? Прилив рабочих вызовет понижение заработной платы.) b) стремление развить кулачество, разрушить общину, обезземелить население. (Зачем? Это понизит покупательную способность населения, стало быть, понизит спрос на фабричные изделия, а это понизит заработную плату.) с) капитализация промыслов — этот процесс двухсторонен: появляются люди 1)скопляющие в своих руках средства производства, 2) употребляющие их в дело производительные средства. Пусть деятельность первых нечистоплотна, буду помогать вторым. И моя помощь не замедлит развития капитализма. Она даже приблизит процесс и скорее приведет к решению многих вопросов. (Продолжение впредь.)
17 [марта]. Прочитал В. В. возражение Бельтову. Все построено на том, что Бельтов исходит от теории к действительности, а не наоборот, что на действительность он набрасывает готовый шаблон. Это не так. Шаблон получился после исследования. Правда, Бельтов не дал этого исследования, он дал шаблон; но ясно, что раньше, что
голодать и умирать с голоду (нем.).
Конспекты по философии потом. Ты суди о том, что есть, а не
о том, чего нет. В. В. говорит, что Бельтов не представил исследования, но потом предполагает, что у него есть «в портфеле» такое исследование, потом говорит даже о свойствах такого исследования: «одностороннее, говорит, на ниточку нанизанное». Заявляет: такие (?) исследования легко писать…
Сам же приводит доказательства того, что Бельтов требует исследования действительности раньше (стр. 129, «Новое Слово», 35, 11). Правда, на 133 стр. он находит крошечное противоречие. А весь дух книжки Бельтова? (Продолжение, стр. 57.)
Разрушение общины тоже двухсторонний процесс. 1) Крестьянские наделы скопляются в руках кулаков. 2) Самостоятельные хозяева превращаются в пролетариев. Все это сопровождается столкновением интересов, борьбой. Кулак и мужик. Марксист станет на сторону мужика и ничуть не замедлит этим развития экономизма. Ведь у общины — единственное действительное стремление — к разложению; и при лучшем положении это разложение пойдет быстрее. Да и если б могли «задержать» это разложение, то как поступить с «разложенными», с пролетарием? Да и что дает мужику община? Порку в волостном, расходы, платеж «спуста». Не лучше ли ему порвать с нею всякую связь? Она стала вредна.
Утописты своей проповедью стали вредны. Они служат капитализму в самом грубом, самом гнусном, в самом вредном его виде…
Когда развивающийся капитализм создал в Германии пролетариат, интеллигенция, чтобы помочь ему уничтожить его, затеяла торговые союзы. Но ведь это была глупость. Буль предсказывал, что Союз не искоренит бедности, не воспрепятствует появлению ее в будущем. Ведь бедность происходит от недостатка спроса на труд. Чтоб увеличить спрос на труд, нужно увеличить спрос на его продукты, а спрос может увеличиться только с увеличением заработка трудящейся массы. Вот мы и подошли к первому вопросу. Нужно рассматривать экономическое движение данной страны в связи с теми обществнными силами, которые, вырастая на его почве, сами влияют на его дальнейшее направление. (Производительные силы Англии — создали те общественные силы, которые, скажем, заседали в парламенте, и действие этих сил было условием дальнейшего развития экономического положения, а направление их действия — обусловливалось свойствами этого положения.) Буль не считался с этими общественными влияниями, он брал один закон вне связи с другими.
22 марта. Читаю В. В. Оказывается, я его даром обидел и назвал его статью дрянью. Я прочитал только 2-ю книжку «Нового Слова». А в 3-ей продолжение.
23 [марта]. Вот что он говорит: 1. В числе средств, 1901
при помощи которых одни экономические отношения заменяются другими, — есть политические. Почему политическая сила не закрепит себя настолько, чтобы, когда она перестанет соответствовать состоянию производительных сил, все же удержаться? Почему она дозволяет другому экономическому строю победить те основы, на которых держится она?
Критикуя с точки зрения материализма борьбу идей современного общества, мы должны признать прогрессивной ту систему, которая представляет экономическую структуру ведущей к росту матерьяль- ных богатств. Но если сильна противоположная — не смущайтесь-де. Психологическая эволюция — медленна.
Но если появится такой «материалист», который станет критиковать новое учение, смеясь над его утопизмом и надеясь своими доказательствами остановить общественные силы (прежние), то он будет компрометировать новое учение 1) т. к. сошлется в последнем счете на политические факторы, а во-2-х) т. к. отдал объективную систему миросозерцания на службу отживающего. 3) т. к. называет утопизмом то, что на самом деле является необходимой идеализацией новой когда- то системы. Бельтов таков. Поняв, что классовая борьба — важный исторический фактор, он обратился к оценке действий русской интеллигенции и увидел, что она игнорирует существующее распределение общественных сил — и занимается вопросом, как отражается развитие капиталистических сил на настоящем нашей страны.
[Рисунок: труба.] Вот картинка. Куда девался мой талант.
Не умея связать политику с экономикой, не понимая, как важно изучение экономической эволюции, Бельтов мог, конечно, отнестись одобрительно к этому изучению. Программа же народников (включающая вопросы 1) Как отражается развитие капитализма на
отделении доходов мелкого промысла от лиц, представляющих их,
на разобщении орудий от труда, с) на организации работников, освобожденных от средств производства? Правда 2) Не происходит ли у нас а) и b) без с)? 3) Насколько это прочно? Скоропреходяще это? 4) Как отразится благополучие интеллигентных тружеников? 5) На чью сторону стать интеллигентам? 6) Каково должно быть отношение правительства к этому направлению?) признает, что:
экономические отношения — важнейшие в ряду отношений общественной жизни;
характер экономического развития влияет на психологию культурных классов и т. д. и, стало быть, вполне соответствует основным положениям экономического материализма. Исследования, произведенные по этой программе, показали, что, являясь во всех странах прогрессивным течением, капитализм у нас задерживает развитие нашей страны. Пусть эти выводы неверны, но нельзя отрицать, что программа эта приспособляет психологию общества к экономии будущего.
Экономический материализм.
Конспекты по философии 26 [марта]. Хорошая сильная
обнадеживающая мысль:
Среда вырабатывает у человека идеалы. Раньше она заставляет его хотеть, а потом, когда он получит то, чего хочет, а он, дурак, говорит: я всемогущ!
28 марта. Буду писать про Маркса.
Вот его письмо к Т. Синдерсу:
«Друг мой.
Письмо от меня, старого, больного изгнанника, несомненно, удивит Вас. Но меня томит желание отвести душу с моим единомышленником. В Вене теперь много говорят о нас. Воспользовались преступным деянием нескольких мерзавцев или дураков для того, чтобы…
О Боже мой! Для того ли дожил я до старости, чтобы видеть, что большинство моих соотечественников менее чем когда-либо понимает истинную социал-демократию?.. Неужели благомыслящие люди могут смешивать анархизм с моим учением? Как это ни печально, но я боюсь, что это так. Всякому, кто знает меня, известно, что я с юных лет гнушался и преследовал анархистов»...
А его зовут анархистом. Да и как эволюционист может придавать значение внешней силе? Родился в 18 г. Отец — еврей. В 42 году кандидат философии. Кандидатура Бруно Бауэра помешала. Писатель. Редактор «Rheinische Zeitung». В 43 г. в Париже. В 45 изгнан из Франции. В Бельгию, в Брюссель. (45)
Discours sur le libre echange123 (47).
«Misere de la philisophie»2 (47). В 48 г. за политическую агитацию его изгоняют из Бельгии. Потом опять в Париже, опять изгнание. Жизнь в Лондоне. Работа в Британском Музее. Смерть в 83 г.
Метод изложения — абстрактный (словно микроскоп и химические реактивы в естественных науках). Конечно, дедукция подтверждается данными индукции.
Систематика — группировка вокруг капитала (во всех его проявлениях и функциях) всех остальных экономических явлений.
Вот план: I. Процесс производства капитала. II. Процесс его циркуляции. III. История этой теории.
Вначале первого тома — теория ценности. Потребительная стоимость и меновая вовсе не связаны друг с другом. Они противоположны. Полезность вещи — вот основа потребительной стоимости. Сумма потребительных стоимостей (или товаров) — вот богатство народа. Потребительная стоимость разнится по качеству. Качество зависит от потребности, которую они удовлетворяют. При рассмотрении потребительной стоимости мы имеем в виду ее количест- 1901
во (фунт, дюжина). Потребительная стоимость — это материальные оболочки, при помощи которых выражается меновая стоимость. Меновая стоимость является как количественное отношение, как пропорция, в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на потребительные стоимости другого рода — пропорция эта изменяется сообразно времени и месту. Пшеница и железо уравниваются друг с другом, благодаря 3-й величине (с которой они, собственно, и сравниваются) — человеческому труду. Только благодаря труду товар становится меновой стоимостью. Стоимость измеряется трудом, труд — временем. Рабочим временем. Ну, конечно, отсюда не следует, что чем (отдельный) работник ленивее, тем ценнее продукт. Нет, ценность определяется средней общественной рабочей силой. Поэтому стоимость определяется средним общественно необходимым рабочим времепем.
Как стоимости все товары — суть определенные количества «застывшего рабочего времени». Изменение стоимости объясняется изменением производительной силы труда.
Человеческий труд различается по тому роду полезностей, которые он производит. Обмен совершается при условии качественного различия товаров, как предметов потребления. Различие товаров — вот основа общественного различения труда. Но для измерения товаров трудом нужно всякий сложный труд свести на простой, на труд, который может совершить всякий человек без особой подготовки. Это «сведение» всегда совершается при обмене. Абстрактный труд образует меновую стоимость. Конкретный — потребительную (полезный труд!).
Сопоставление одного товара с другим лучше всего выражает стоимость его, и такое выражение — случайно, единично, просто: 20 арш. холста (относительная стоимость) = сюртуку (эквивалентная форма стоимости).
В относительной форме стоимости товар появляется как потребительная стоимость. Ее меновая стоимость выражается в другом товаре в эквивалентной форме.
«Простая форма стоимости — обыкновенная (простая) форма проявления заключающейся в товаре противоположности между потребительной стоимостью и стоимостью вообще, как результата человеческого труда». Простая форма стоимости совершенствуется, если один товар приравнивается ко многим. Это полная, или развернутая, форма стоимости. (Она уже более установлена, не так случайна. Обмен регулирует ее форму (а не наоборот). Но самая устойчивая — это всеобщая форма стоимости — денежная форма ее.
Обмен совершается на основании меновых стоимостей товара. Для покупателя он имеет потребительную ценность, для продавца нет. Прежде была потребитительная стоимость для обеих сторон, те-
Конспекты по философии перь нет. Прежде меновая способность товаров не имела независимой формы стоимости, она была подчинена потребительной. Самостоятельная независимая форма стоимости образуется только с ростом процесса обмена и находит себе выражение то в одном, то в другом товаре. Наконец, кристаллизуется в форме денег. Меновой эквивалент стал непосредственным выражениям абстрактного труда.
«Цена есть денежное название рабочего труда, овеществленного в товаре. (Это не мешает цене не совпадать с величиной стоимости, что объясняется тем способом производства, в котором правило может обнаруживаться только как слепо действующий средний закон)». Другая функция денег — средство обращения, содействующее обмену. Один владелец передает товар другому, товар этот для первого не имеет никакой потребительной стоимости, и на вырученные деньги покупает товар, удовлетвяющий его потребностям.
Т1—Д—Т2 (Т1 = Т2)
29 [марта]. Товары совершают только один оборот. Деньги же никогда не ворочаются к своему прежнему владельцу, они с циркуляцией товаров удаляются от исходного пункта.
Товары постепенно делаются предметом потребления, деньги — никогда.
Количество денег, находящихся в обращении, зависит от S [суммы] цен, имеющих быть реализированными. S цен — зависит от высоты цен товаровов и количества их. (Чем больше количество товаров, тем выше цены их, тем больше циркулирует денег, и наоборот.) S цен зависит также от быстроты обращения денег (чем быстрее денежное обращение, тем меньше циркулирующих денег). Высота цен не зависит от количества средств обращения, но количество средств обращения зависит от высоты цен! (и других факторов).
Как орудия обращения — деньги perpetum mobile1. Как орудия накопления — они богатство. Цель накопления — регулировать сумму денег, находящихся в обращении.
Но есть у денег еще одна новейшая функция — они обращаются в капитал. В формуле товарного обращения (Т1—Д.—Т2) продавец получает другой товар, и экономический смысл этого нужно искать в различии Т1 и Т2 (при их равенстве?).
Ну, а какой смысл имеет формула Д1—Т—Д2? Ведь обмениваются равные величины. Стало быть, Д1 = Д2? Зачем же тогда Д1 было пущено в оборот? Качественно Д не различается. Стало быть, чтобы в этом был raison d’etre124, нужно чтобы Д2 было больше Д1…(Д2=Д1+бД.) Это видтее всего в коммерческом капитале — покупается, чтобы
быть проданным с барышом. Но и в промышленном 1901
капитале то же самое. А в процентном капитале эта формула только сокращена (Д1—Д2). Стало быть, это (Д1—Т—Д2) «общая формула капитала, каким он является в сфере обращения».
Но откуда берется бД? Ведь обмениваются равные стоимости. Ну, положим, капиталист продает свои товары выше их стоимости, ну, он выиграет, но ведь потеряют покупатели и бД не получится (бД — добавочная стоимость). Сумма наличных стоимостей не образовалась бы. Стало быть, бД не следствие обмена. Источник ее в том товаре, который покупает капиталист, чтобы продать. А какой товар — может быть источником стоимости. Человеческий труд. Условия, при которых труд — может продаваться 1) рабочий свободен (не раб); он вынужден вместо продуктов — продавать труд.
Стоимость и цена обуславливаются рабочим временем. Время зависит от S суммы жизненных средств, потребных для поддержания жизни рабочим.
Стало быть, стоимость рабочей силы определяется тем количеством рабочего времени, которое необходимо для производства такого количества продукта, сколько нужно для поддержания жизни рабочего и продолжения рода.
Эта стоимость платится капиталистом после работы. Рабочий кредитует капиталиста. Для процесса производства нужны машины и материал, который впитает человеческий труд. Процесс производства уже заключает в себе процесс образования бД. S (сумма) — рабочее время для приготовления материала, время для приготовления орудий (поскольку они износились в процессе) и нового рабочего времени — стоимость произведенного продукта. Стоимость для капиталиста. Чтоб извлечь прибыль, он извлекает из новой рабочей силы больше стоимости, чем он заплатил за нее. Стоит удлинить время. При произведении жизненных средств рабочего требуется 6 часов. Капиталист платит эту сумму за 12. Стоимость этого излишка времени = бД. Та часть капитала, которая не изменяет его величины после обмена (рабочее время — на машину, на материал) — неизменный постоянный капитал.
Переменная та, которая образует бД. Высота добавочной стоимости не зависит от постоянного капитала.
Добавочная стоимость / к переменному капиталу = добавочный труд / к необходимому труду.
Это отношение определяет степень эксплуатации рабочего труда.
Отсюда борьба капиталистов с рабочими из-за длины рабочего
дня.
Образования бД можно достигнуть, сократив время необходимого труда (см.пропорции).
И эта бД называется относительною, а та, которую получают от удлинения добавочного труда, — абсолютной.
Сократить необходимый рабочий день можно, повысив производительность труда. Повысить производительность труда можно
Конспекты по философии 1) кооперацией рабочих, 2) мануфактурным разделением труда, 3) введением машин и крупной индустрией.
Кооперация — порождая соревнование, дает большие результаты, чем индивидуальный труд. Но для кооперации нужны единения капитала — это возможно при низких степенях капиталистического производства.
Мануфактура развивается из ремесел 1) или когда ремесло одно распадается на части, которыми заведует отдельный работник;
или когда различные ремесла, комбинированные в мануфактуре, теряют свою самостоятельность и делаются односторонними, дополняющими друг друга. Отсюда две формы мануфактуры — сложная, илиразнородная (целый ряд независимых, частных операций), и органическая, простая (последовательные ступени развития одного и того же продукта; предыдущий рабочий доставляет последующему сырой материал).
Разница между общественным и мануфактурным делением труда. В общественном делении труда — «анархия» — каждый производит продукт самостоятельно, а в мануфактурном разделении труда — «под твердой рукой капитала» (целая цепь продуктов). У капиталиста мануфактуры — относительная бД. Рабочий становится все несамостоятельнее, автоматичнее.
Но окончательно порабощают его машины и крупная индустрия.
Кооперация машин — влечет кооперацию людей. Влияние ее на людей: 1) возможен и детский труд, вследствие легкости (относительное понижение необходимого рабочего времени — понижение платы)(отец — необходим для семьи), 2) удлинение рабочего дня,
напряженность, 4) переменный капитал, тратящийся прежде на покупку рабочей силы, теперь обращается в постоянный капитал.
Новая машина оставляет тьму людей без хлеба.
Конкурируя с крупной индустрией — мануфактура и ремесло притесняют своих рабочих, стараясь успешно работать без машин. Скоро они уступают под влиянием мелких машин (швейных машин) и законодательства, которое, хотя и тянет руку рабочих, но гонит их на фабрику.
Улучшение производительности труда вредно влияет на рабочих, увеличивая цифру бД.
Рабочая плата капиталиста оплачивает только необходимое рабочее время, однако плата эта обозначается как цена всего рабочего труда (т. е. не труда, а рабочей силы, источника его, т. е. необходимых жизнененных средств, на производство которых нужна часть рабочего дня (поштучно ли или подённо).
бД достается не одному капиталисту, а и землевладельцу. Превращение бД в капитал — источник накопления капитала. (S сумма денег, представляющих бД) — приобщается к капиталу для покупки добавочной рабочей платы, воспроизведение капитала имеет прогрессивный характер. Старая бД производит новую. Сте- 1901
пень накопления зависит от а)величины части бД, потребляемой на капитал; b) степени эксплуатации труда; с) количества труда, идущего на производство бД; d) возвышения производительности труда; е) накопления же. (С ростом накопления возрастает и переменная часть капитала, назначенного для покупки рабочей силы, а стало быть, количества ее.) Отсюда временное повышение заработной платы. Отсюда уменьшение бД, а это влечет понижение побуждения к накоплению — и вот падает причина повышения заработной платы.
Постоянная часть растет на счет переменной, но спрос на труд не пропорционален с ее возрастанием.
Параллельно с накоплением концентрация крупных капиталистов вытесняет мелкоту. Это для рабочих вредно.
Колебания в процессе накопления вызывают колебания в числе рабочих.
То спрос, то выталкивание. Каждое время имеет такой колеблющийся избыток населения — промышленную армию. Она служит то расширению, то сокращению производства (процессу овеществления стоимости). Эти «освобожденные» служат капиталистам и давят на заработок занятых работников. И никакие Trades Unions не помогут в этом деле.
Армия растет с накоплением — так что положение рабочих тем ненадежнее, чем интенсивнее рост капитала. Для роста капитала нужен капитал. Как получился первоначальный капитал?
Капитализм — исторические отношения предполагают право собственности на орудия труда не в руках тех, кто работает этими орудиями. Процесс отделения рабочего от орудий — предшествовал и созидал капиталистические отношения. «Отделение» совершалось при переходе общества из феодального в капиталистическое. Сам производитель был связан при феодальном строе (цехами). Он не был свободен. Для того же, чтоб он стал рабочим, нужно было дать ему свободу (!) и отнять у него средства производства. Земледельческий (з) капитал образуется благодаря экспроприации. В Англии это было в ХУ и ХУ вв. Феодальные владетели прогнали крестьян и разрушили жилища их. Потом конфискация монастырских имуществ и отдача их спекулянтам и фаворитам. Феодальная собственность превращается в буржуазную. Собственники и пролетариат. Потом из среды крепостных выделился еще класс — арендаторов.
За земельным капиталом появился и промышленный (п.). Его создали 1) эти самые пролетарии. Ведь они явились теперь и потребителями, они создали рынок. 2) Ростовщический и торговый капиталы. 3) Колониальная система, способствовавшая успеху в торговле товарами и рабами и создавшая капиталистов. 4) Система государственных налогов, ложащихся на рабочий класс. 5) Протекционизм фабрикует фабрикантов, экспроприирует независимых рабочих, капитализирует национальные средства производства и насильствен-
Конспекты по философии но тянет к капиталистическому
строю. Но чуть капиталистический способ производства достиг господства, — обратный процесс. Концентрация капиталов достигает напряжения, и прежний строй не выдерживает: экспроприирующих экспроприируют…
Краеугольный камень — теория бД. Соглашается с Адамом Смитом, Рикардо и Стюартом, что труд — творец всякой ценности. Стоимость для него — не случайный признак, а необходимый атрибут товара. Стоимость всех без исключения товаров он рассматривает как продукт овеществленного труда.
Субъективной природы стоимости он совершенно не признает. Прибавочная стоимость, по Марксу, не имеет никакого влияния на меновую. Меновая стоимость зависит от величины стоимости производства, которая зависит от количества затраченного труда. Он отрицает участие сил природы, самостоятельное влияние орудий — в создании меновой стоимости.
Стоимость — и цена не тождественны. Маркс сознавал это и потому (?) ссылался на «средний закон».
«Капитал» не = вещественным предметам производства — но исключительно та сумма, которая предназначена с помощью наемного труда и неодушевленных средств производства производить товары.
2 апреля.
5) Ну, а в крупных землевладениях это может повлечь даже противоположные результаты. Ведь у сельских хозяев — не в пример промышленникам — есть выбор, — станут «охранять» рабочих — сельские хозяева — возьмут да и переменят систему сельского хозяйства на менее продуктивное. И это будет, стало быть, связано с регрессом производства. А то станут сдавать участки в аренду, раздроблять. (Да и как практически устроить надзор за рабочими, которые (не то что на фабрике) работают вразброс…) Предложение земли усилится и новое хозяйство расцветет…
Капиталисты, вследствие того, что в статистике лица, занимающиеся кроме сельского хозяйства и промыслами, называют их Pr [нрзб.].
Это неверно. Его нечего «охранять», эксплуатация здесь не имеется. Да и не может проявиться антагонизм благодаря родственным связям (!)
Теперь всюду твердят: Англия — зеркало нашего (немецкого) будущего. Как здесь, так и там — исчезает мелкое крестьянство. А когда Беренштейн пишет правду про Англию, говорят: одно дело Англия, другое Австрия. Капитализм характеризуется:
а) юридически — как народнохозяйственная систе- 1901
ма, которая основывается на свободе личности и собственности;
в) технически — как производство в широких размерах (ну, а мелкая аренда, теснящая крупное хозяйство?);
с) социально — отделение средств производства от производителя, (ну, а кустарная промышленность, ипотечные владения, мелкие ремесла, служащие дополнением фабричным?);
д) политически — обладание капиталистической центральной властью — даже в Англии большая часть земли не свободна,
е) Реально — система, в которой производство находится под контролем капиталистов (ну, а торговые и банковые капиталисты, не имеющие никакого прямого влияния на производство?).
А вот генетическое, которое тем хорошо, что не содержит в себе перечня признаков и избегает столкновения с разнообразием капиталистического явления: строй, в котором осуществление принципов свободного оборота, свободы личности и собственности достигло высшей (относительной) точки, определяемой эмпирическими условиями, в которых находится народное хозяйство отдельных государств, и экономическим развитием. Поэтому нет всеобщего капитализма. Есть национальный, и нигде так резко не выделяется национальный характер капитализма, как в народн[ом] [хозяйстве]. Что город, то норов. Влияние природы и истории сказывается здесь сильнее всего…
Капиталистическое хозяйство — старается овладеть комбинациями истории и природы и — повлиять на них своей интернациональной стороной. Ну, чуть комбинаци[ям] не поддадутся — капиталистическое хозяйство само приспособляется и делается национальным. Национализм его мешает ему. История дает себя чувствовать. Но если эксплуатация-то существует, но перехода к крупному производству не получается? Что тогда? Вот труднейшая дилемма, стоящая перед исследователем.
12 апреля. Города притягивают к себе деньги (в форме налогов и арендной платы), продукты (посредством мировой конкуренции, которая, понижая цену товаров, направляя их к городам), людей (потерявших в борьбе общинные поземельные владения, семейную собственность, разорвавших связь с кустарной промышленностью).
Все страны: 1) в Англии осталось 800 000 земледельцев, остальная половина в городе;
во Франции в 46-м было 24%, теперь 37% населения в городах (каждые 5 лет переселяются из городов в деревни 300 000 французов);
в Германии: за 15 лет — 2 / миллиона; Sering говорит, что это передвижение важнее великого переселения;
Конспекты по философии 4) в Бельгии: Фламандцы, кото
рых в 50 г. экономист Ducpetiaux называл «самым усидчивым» народом, теперь, по Wanderwelde, передвигаются в города (расположенные на 2-хчасовом расстоянии) по 80 000 в день. Что заставило их так перемениться? Кризис льняной промышленности: в 43-м году работников над льном было 300 000, а в 80-м г. только 35 000. Остальные в города. Правительство послало их колонизировать Hainaut, и теперь там, где все говорят по-французски, священники должны говорить по-фламандски в деревне; а некоторые живут во Фландрии и ездят ежедневно работать в Hainaut.
А пивоварение? В 35-м г. в Бельгии было 2000 мелких заводов. Осталась сотня. В 96-м г. правительство, желая помочь мелкому производству — льготы. Крестьяне не решились рисковать, а капиталисты земледельцы, желая получить льготу, устраивали подделку кооперации. Дутые предприятия. Благодаря этому мелкие исчезли еще быстрее.
А другие промысла, ведомые крестьянами для поддержки и продолжения своего земледельческого бытия. Оружейники, кожевники и т. д. Ихубила английская конкуренция. Ну вот они и ходят по сахарным заводам — точат ножи для резки свеклы. Ткачи в Waterloo стали каменщиками; плетельщики шляп (промысел которых обусловлен особыми свойствами соломы их страны) стали углекопами, а вместо них работают в Париже 25% их женщин, принося с собою в лирические фламандские деревушки всю мерзость парижской культуры.
Вот полный процесс разложения. Посевы ячменя сократились, заменились пастбищами, женщины заменяли мужчин, мужчины нередко сами плетут шляпы, конкурируя с женами.
Прибавить к этим причинам эмиграции еще: земледельческий кризис, легкость передвижения, новые потребности, желание свободы.
Ну, а каково влияние эмиграции?
а) На состав сельского населения
1) уменьшение его, в Бельгии осталось 16% населения. Есть роман Немировича-Данченко «Драма за сценой». Там провинциальная труппа для поднятия сборов ставит «Отелло». Антрепренер объясняет это так: каждый солдат знает «Отелло». И всякая баба говорит своему возлюбленному: «Ах ты, Отела». А все-таки у нас Отелло сделал только половинный сбор.
Мая 28. 10 часов вечера. Попадая в обращение, товары первым делом выставляют свою субстанцию: общий рабочий труд, общее рабочее время, для этого они выделяют из своей среды — один товар, скажем: золото, — как овеществление всего рабочего времени, как всеобщий эквивалент. (Это я хотел популяризировать Маркса, но популярнее, чем он, не скажешь.) К черту.
Вот лучше — статейки Лосицкого «Научное Обозрение» 10. 1898. (По поводу статьи Пешехонова в «Русском Богатстве», 97, VII*.) Пеше- хонов говорит о многоземельном слое крестьянства, 1901
что он земли не собирает, что он — остаток общей зажиточности, что поэтому никого он не эксплуатирует, что у малоземельных и земля лучше, и урожай обильнее. Народники, как видно из этих строк, быстро переменили своё отношение к кулакам. Пешехонов пользуется частными фактами Калужской губернии. Но если б он воспользовался общей статистикой, то результаты вышли бы другие.
Если считать многоземельным каждого, кто имеет 10 десятин земли (а таких 20—25%, как считает Пешехонов), то получилось бы, что их не 1,3%, а 8,3 со средним землепользованием 28,4 десятины против 6,8. Вышло бы также, что у «крупных» не 11% общей площади крестьянского землепользования, а 25.
«Собиратели» — по большей части и «арендатели».
Благодаря этому они имеют в пользовании 130,756 десятин земли вместе с надельной, в то время как малоземельные обладают только 53,118 десятин. А если включить сюда еще купчую землю!
Годичные арендатели по большей части народ мелкий — (2 / арендные десятины). Когда они продадут продукт для оплаты аренды — у них остается денег меньше заработной платы и вознаграждения за инвентарь. Предпринимательской прибыли у него нет. И арендует он землю для того, чтобы иметь хлеб для собственного потребления.
(Кто берет землю в долгосрочную аренду, тому она на 16% ниже стоит — и земли берет он, в среднем, больше 4 десятин.)
Но больше всех получает выгоды надельная аренда (в среднем она — 5 /2 десятин, но если выкинуть мелкие аренды — выйдет десятин 13). Эта аренда дешевле вненадельной на 30%.
Надельную землю снимают 6 090 хозяев, а вненадельную 4 300 (годичной) и 3 206 — долгосрочной. Ну, а если еще вспомнить, что 42% хозяев снимают землю и так и сяк! Выйдет, что у 6 тысяч аренда- телей скопляется 74% всей арендуемой площади.
Принудительная сдача земли в аренду, делаемая сходом для уплаты податей, — увеличивает число «обломков прежнего», по выражению Пешехонова.
Признаки нефтепроизводящего кризиса. Сначала статья NN внушает нам ужас: предложение превысило спрос, площадь добычи расширилась, интенсивность работы повысилась ужасно, — цены, конечно, пали: в январе этого года нефть 11,5 коп. — теперь 6,5; остатки 13,5 к. — теперь 9 к.; керосин в январе 14 к. — теперь 6,5. Добыча увеличилась на 214 миллионов пудов — вывоз на 78 миллионов. Спрос понизился вследствие сокращения в отраслях железной и мануфактурной. Да и повысься спрос, дело было бы плохо. Провозоспособность путей сообщения — очень низка. Товары так и останутся у промышленников. Но… тут идет самое неожиданное но… Предложение понижается, ибо старые фонтаны истощаются, а на новые надежда плоха, буровые работы достигли кульминационной точки, дальше не пойдет (да и понижение спроса уменьшит буровую деятельность).
Конспекты по философии Поэтому ужасного ничего нет, увеличьте только провозоспособность железной дороги, и все будет хорошо. Тем более, что и спрос, собственно, не так уж и низок: многие внутренние рынки далеко еще не все заняты, про заграничные и говорить нечего. Там все обстоит благополучно. Спокойная конкуренция твердо установила разницу. Америка уже не давит нас своими ценами. Понимай как знаешь.
Вот телеграмма из Баку о положении нефтяного рынка: 21 апреля. Нефть 6,5, остатки 8.
Выплавка чугуна: Железное дело: 163.195.811 — 99 г. 175.518.176 — 900 г.
134.150.308 — 98 г. 163.195.811 — 99 г. 29.045.503 12.322.865
Торговопромышленный рост не так велик, как в предыдущем году.
Хотя привоз из-за границы сократился в сравнении с прошлым годом на 26 миллионов пудов, но русские заводы, увеличив только на 12 миллионов свое производство, не могли поместить его на русском рынке. Количество непроданного на юге чугуна к 1 января текущего года — 9,5 миллионов пудов. На складах громадные количества железа и стали не проданы.
29 мая. Вопреки указаниям Пешехонова, хозяйство «собирателей» — куда лучше малоземельных. У тех с головы скота скопляется 208 навозу, у многоземельных — 391 пуд. На десятину у одних 64 пуда, у других 72. Удобрения у малоземельных — 26 голов скота на 100 десятин; у многоземельных — 18, и все же у первых 54 пуда на десятину, у вторых 71 (ибо навоз не весь вывозится в поле. Малоземельные часто не имеют лошади). Но все же Пешехонов прав, указывая, что у малоземельных больше лошадей. Но ведь если на десятину нужно 2 лошади, то ведь на 1000 десятин не нужно 2000 лошадей. Производительность же крупных хозяйств на 14% выше мелких.
При более выгодных условиях аренды, при более продуктивной производительности крупные хозяйства поставлены лучше по отношению к сбыту продуктов, к кредиту, к платежу податей; — и развитие его в будущем обеспечено, дифференциация крестьянства неизбежна… Выводы Пешехонова, противоположные этим, — получились благодаря тому, что население Калужской губернии, над которой он оперировал, — в большей своей части 3/5 мужчин идут на заработки. Ну, при таких условиях капитализация само собою не расцветет.
Чем больше развит в уезде отхожий промысел, тем ниже арендная плата.
Размеры арендного хозяйства сокращаются в зависимости от высоты промысловых заработков. Цены на арендную землю понижаются. В тех уездах, где отходящих менее 40%, — арендная 1901
плата за 1 десятину 7,4 р., там же, где их 60%, — плата 5,4. Заработок промышленника на 60% выше заработка сельскохозяйственного рабочего. Степень эскплуатации батрака увеличивается. В рабочих — недостаток. В деревне — опустение. Гармонии интересов помещика и крестьянина нет и в помине.
Лосицкий.
Некий «гражданин» Вестон, как видно, стал доказывать рабочим, что их попытки повысить заработную плату тщетны, что, повысив заработную плату, рабочие повысят цену продуктов и вследствие этого им придется платить за все жизненные припасы дороже. Капиталист, стало быть, будет не внакладе, и дело пойдет по-прежнему. «Если супник содержит определенное количество супу, который должен быть съеден определенным числом лиц, то на долю каждого не придется больше, если мы увеличим ложки…» Заработная плата в конце концов — величина постоянная. Маркс, возражая Вестону, указывает, что это его утверждение построено на двух положениях:
будто национальное производство (суть) величина постоянная.
будто сумма действительной заработной платы, сумма, измеряемая количеством предметов потребления, величина постоянная.
Но ведь объем национального производства меняется ежедневно (вследствие накопления капитала и увеличения производительности труда). Изменение объема национального производства имеет влияние на высоту заработной платы, но не наоборот: национальное производство как было, так и осталось не установленным.
Но предположим даже, что заработная плата — величина постоянная. Рабочие глупы, если стараются повысить ее, но ведь и капиталисты глупы, понижая ее. Вестон говорит, что после повышения наступит реакция, ну а после понижения? Стало быть, из этого самого принципа следует, что рабочие должны повышать ее.
Если Вестон не согласен с этим, он не согласен со своим принципом повышения заработной платы. Он должен признать, что высота платы зависит от желания капиталистов — (разница между желаниями американских и английских капиталистов, уж, конечно, не от разницы Божьих желаний), а раз высота заработной платы может быть изменена по желанию капиталиста — она может быть изменена и без его желания.
Вестон говорит, что рабочие все равно возвратят в карман капиталиста тот прибавок заработной платы, которого они добьются, возвратят как потребители.
Ну, а разве рабочие потребляют все свои продукты? А предметы роскоши? (2/ национального производства потребляются /5 частью населения.) Или разве все жизненные припасы потребляются рабочими? А кошки, а лакеи?
Конспекты по философии Каково же положение тех капи
талистов, которые производят предметы роскоши? Их доходы упали. Из этих доходов они должны платить за повысившиеся в цене жизненные припасы. А предметы роскоши стали бы потребляться ими гораздо меньше, и вследствие этого взаимный спрос на их продукты уменьшился бы, цена на эти продукты понизилась бы, и понизилась не в пропорции с понижением заработной платы.
Итак, производить жизненные припасы стало выгоднее, чем производить предметы роскоши. Труд и капитал станут вкладываться туда, где выгоднее — и вот 1) капитал, достигнет спроса жизненного припаса (цена понизится до прежнего уровня); 2) уменьшение капитала станет соответствовать уменьшенному спросу (на предметы роскоши) (цена их повысится). Дело пошло бы по-прежнему только в другой форме: жизненных необходимых припасов больше, а предметов роскоши — меньше.
Это если рабочие потребляют те же продукты, что и до повышения заработной платы. Ну, а если другие, новые? Тогда дело тоже не изменится, ибо — прежде капиталисты покупали эти предметы. Рыночная цена — в прежнем положении.
Итак, повышение заработной платы ни в каком случае не имеет другого результата, кроме упадка общей прибыли.
Ну, а если исходить из неизменности количества производства, то, конечно, выйдет, что повышение спроса никогда не повысит предложения, а вызовет только повышение цен.
Вестон на другой день дебатов стал утверждать, что увеличение заработной платы должно повысить количество денег, находящихся в обращении. Но ведь это предсказание неверно в стране с такою совершенной платежной системой, как Шотландия, где рабочий, получив известную заработную плату, вносит ее лавочнику, тот банкиру, а банкир капиталисту. При такой циркуляции понятно, например, почему в 60-м г., когда хлопчатобумажная промышленность (да и все другие) была на высоте своего развития и оплачивала рабочих очень высоко, количество денег было меньше, чем потом после американского кризиса. Число пострадавших вдвое превышало число сельских рабочих, а вместе с тем — количество денег, — за вычетом банкнот, — в 61 г. увеличилось на 4 миллиона фунтов стерлингов. Или вот еще пример. В 42 г. было столько же денег, сколько и в 62-м, а между тем в 42-м было бы невозможно уплатить за железную дорогу 320 000 000 фунта!
Да и вообще в то время, как ценность массы товаров имеет тенденцию к увеличению, деньги стремятся уменьшиться в числе.
Вестон не понимает, что 1) платежи, реализуемые без помощи денег, посредством расчетных банков, векселей, чеков, — ежедневно меняются; 2) отношение между обращающимися и хранящимися в банках деньгами ежедневно меняется; 3) ценность (и масса) обращающихся товаров и ценность заключенных сделок — 1901
считая даже заработную плату величиной постоянной — ежедневно меняется; 4) что сумма металлических денег — ежедневно меняется; не понимает, что его догма о твердо установленной сумме обращающихся денег — абсурд.
Да и что такое высокая заработная плата? Зачем смотреть на нее как на результат повышения? Где мерило высокой и низкой заработной платы? Если 20 миллионов — высокая по сравнению с 5-ю, то 100 — высокая по сравнению с 20-ю. А нормальная мерка где?
Почему за известное количество труда дают известное количество денег — гражданин Вестон не ответит со своей точки зрения, ибо чем же регулируются спрос и предложение, регулирующие заработную плату?
А если это так, то нечего и спорить против стремления рабочих повысить заработную плату.
А если это не так, вопрос остается открытым: почему за известное количество труда дают известную сумму денег.
(Но ведь предложение и спрос вызывают только временные колебания на рынке, и цены за труд определяют не они. В тот момент, когда интенсивность этих двух противодействующих сил одинакова, — влияние их на рыночные цены равно нулю. То же можно сказать и про заработную плату и про цены всех других товаров.)
Аргументы Вестона сводятся125 к утверждению, что цены товаров определяются заработной платой. (Почему сельские рабочие Англии, получая за труд гроши, производят продукты дорогие по цене, а горные рабочие ее, получая высокую заработную плату, производят дешевые продукты?)
Говоря, что цены товаров, определяются заработной платой, мы говорим, что цены товаров определяются ценой труда, т. к. заработная плата — название цены труда. (Цена есть денежное выражение меновой ценности, а стало быть, ценность труда есть общее мерило ценности. Ну, а ценность труда чем определяется? Вестон, не зная этого, вот как вертится. То он говорит, что цена товаров определяется ценою труда. То, доказывая, что ценность труда повышать бесполезно, он говорит, что повышением цен товаров вызвалось бы понижение заработной платы.
Конспекты по философии Если мы один товар (деньги,
зерно) сделаем определителем ценности другого, то выйдет, что ценность определяется ценностью.
Что же такое цена?
Казалось бы, что цена проявляется только в сопоставлении с другим товаром, что в данном товаре ее нет. Ведь когда говорят о цене, говорят о количестве других товаров, на которые данный товар обменивается. Но чем регулируются эти пропорциональные отношения? К чему приравниваю я и золото, и его эквивалент — шерсть? Что это за третья величина? (Сходство с измерением треугольников.)
А если мы приводим их к общему выражению, то меновая ценность есть общественное выражение этого предмета — общественная субстанция. А в чем общественная субстанция? В труде. В общественном труде (ибо если я произвожу предмет для себя — я произвожу продукт, но не товар). Производитель, содержащий себя, ничего общего с обществом не имеет… Только тот, кто создает товары и отдает свой труд обществу — только тот создает меновую ценность. Криста- лизированный общественный труд.
4 июня. Слонимский: Теория Маркса — меряет трудом ценность, сводя труд к издержкам производства. Из этого мало выжмешь материала для метафизики. Сущность ценности. Познавать — дело лишнее и бесполезное. Да и невозможное. Ценность отлично определяется затратой капитала (=ценности) + обычная прибыль (ц) цен + ценностью. Но ведь и тяжесть определяется тяжесть + тяжесть, однако мы не ее сущности.
Нежданов: Труд свести к издержкам производства нельзя. Сущность ценности Маркс не старался познать, он, напротив, указывал, что ценность предмета — вне его, в нашей оценке, а не в нем самом. Тот, кто сравнивает ценность с тяжестью, — больший метафизик; он смотрит на ценность как на внутреннее объективное свойство товара. Только благодаря этому он может говорить, что предметы потому стали товарами, что они имеют ценность, а не наоборот. Будто ценность изначальна.
ся к аршинам и фунтам, и вообще всякую науку, кото- 1901
рая не дает ему сию же минуту своих материальных результатов.
Никакой Америки он, конечно, не открывает. Заблуждение это старо — как мир. Его можно опровергнуть с утилитарной же точки зрения – указав, как эти самоцельные явления, все эти чистые науки удовлетворяют наши потребности, наши первейшие нужды. Для этого вовсе не нужно играть словами и подставлять вместо материальных потребностей духовные, как это делают наши доморощенные мудрецы. Когда Писарев объявил войну всем культурным явлениям, польза которых была для него не очевидна — наипаче же чистому искусству, — противники его именно потому и оказались так бессильны, что они игнорировали его точку зренья: возражая ему, они не пытались доказать, что искусство выгодно и полезно обществу. Нет, они заявляли, что дико и пошло требовать от святого Искусства какой-то низкой пользы, и вместо того, чтобы доказать, какое близкое отношение имеет Аполлон к печному горшку*, — они бессмысленно повторяли: но мрамор сей есть Бог — и, конечно, терпели поражение за поражением. А между тем они были правы. И возьми они то же оружие, что и Писарев, исход битвы был бы иной.
Выдвигая домашне-утилитарный принцип и тем поблажая самым коренным вкусам буржуазии, он успевает потрафить и на другие ее требования.
Комбинация: Консерватизм… Большинство людей относятся к нему отрицательно. Говорят: «как бы хорош порядок ни был, но возможен и лучший». Говорят это потому, что кажется им, будто мир развивается бесконечно. Это не так. Мир и теперь уже идеален в плане своем. Для дерева нет иного идеала, как дерево, для человека — как человек. Мир не развивается. Его развитию положены известные границы. Дальше идти некуда. Возникает ультиматум: стоять или идти вспять.
Стоять, конечно, лучше. Оно и удобно. Ни думать, ни страдать, ни напрягать зрения для выбора дороги. Одевайтесь, как все, живите, как все, думайте, как все — это дело куда легче, чем всякие «порывания». Мы люди маленькие, серенькие, нам широких захватов не надобно.
И он свернулся в клубок на камне, гордясь собою, как сказал про г. Меньшикова «циник» Горький, ученик «антихриста» Ницше (говоря выражениями самого же Меньшикова).
10 [декабря]. С чистой наукой то же самое. Вспомните Льва Толстого с его «Неделаньем».
12 декабря. Прогресс — состоит в неизменяемости и т. д. Представление о совершенстве — самодовлеющий взгляд на вещи. Совер-
Конспекты по философии шенства нет. Условия меняются —
и мы меняемся — отношение между нами (всеми целиком) и средой (внешней) остается одинаково, всегда одно и то же. Наше представление об этом отношении мы называем счастьем.
Общественное счастье неизменно. Меняется индивидуальное. Да и то, если хотите, — ведь, в сущности, настоящего-то счастья и нет. Вот я, например, посмотрю на какую-нб. вещь как на самоцельную (будь хоть она вещь самоцельной — мы лично были бы счастливы) — и сердце у меня щемит от счастья: думаю, любовь для любви — стихи, постоянные мысли о предмете, желания хотя прикоснуться к ее руке, — а потом, когда это достигнуто и тебя ведут по этой дороге дальше и дальше к делу, которое составляет истинную цель всех этих перипетий, — делу, цель которого — меня не касается, — у тебя все время есть чувство: не то, не то, не то.
Механика общественных идеалов. Статья Ф. Софронова — «Вопросы философии», 4-я кн.
Всякое отвлеченное мышление называют иногда метафизикой. Но с большим правом называют так гипостазирование абстракций — обработку их как реальных сущностей. И ежели мы из этих отвлечений захотим сделать выводы таких реальных качеств, которых нет в реальности, — то все же можем оставаться в научных пределах — и метафизики у нас не будет никакой. Древнее мышление — вовсе не метафизика. Недостаточное научное мышление.
Новейшие системы — стремление к монизму — тоже научны. Поиски реальных отношений сущего и явления — наука.
Гипостазирование понятия — не обязательно метафизика. Оно метафизика тогда, когда их делают трансцендентными миру и определяют мир способом, не находящим себе соответств[ия], в эмпирии.
Каузальное (наука) и телеологическое (метафизика) мышление.
Эмпирическому бытию, конечно, каузальное, а трансцендентному телеологическое (Кант). Наше обычное мышление, отражая на себе необходимое в нашей повседневной практике стремление к известной цели, оценку при выборе нескольких целей, целесообразные поступки после выбора, — конечно, почти всегда бессознательно телеологично… Обычная домашняя философия — непременно признаёт свободу воли — иллюзия… Идея, как цель, представляется нам и мерилом оценки и побудителем к действию именно при последствии этой оценки. [Пропущено переписанное в дневник по-английски стихотворение Р. Стивенсона «To my wife. Stanza 1» и строфа из его «Завещания». — Е. Ч.]
14 декабря. В «Русском Вестнике», II кн., есть статья Емельянова «Земство и народное образование», в которой автор опровергает надобность в образовании так: нынешнему мужику не к чему приложить своей грамоты. Он ее и забывает. Чтоб он не забыл, устраивают читальни, библиотеки… Но ведь нельзя же учить человека только для того, чтобы он читал книжки из земских складов… 1901
(Т. е. нельзя средство делать целью.) Ежели так, то почему же «Русский Вестник» стоял до сих пор за классическую гимназию, т. е. за такое заведение, которое годится лишь для того, чтобы научившийся латыни обучал ей другого. Какая из наук, изучавшихся в гимназии, была применяема потом в жизни? А чистое искусство? Будто «Русский Вестник» и не сторонник его. Я сам сторонник, но я — хоть признаю его пользу, а «Русский Вестник» прямо так-таки без всяких оснований. А чуть дело дошло до образования народного, так оно цели захотело. А ежели я, становясь на его же точку зренья, да потребую и для народа тех же духовных наслаждений ради них самих, что и мы получаем, что «Русский Вестник» скажет тогда? Я-то не скажу. Я выставляю положение, что всякий самоцельный элемент полезен, ну а «Русский Вестник»-то что?
Да и еще такое дело: ни за что, ни у какой части общества никогда не может возникнуть вдруг стремления к средству. Этого быть не может. Нет также стремления к наслаждению. Есть стремление к производству — к большей высоте его. И ничего иного нет. Дико и невежественно понимает историю тот, кто объясняет какое-нибудь проявление общественной жизни стремлением к славе, к деньгам и т. д. Моя бабушка объясняла существование врачей тем обстоятельством, что «абы деньги как-нибудь вытянуть», мы объяснять историю так не можем. Стараясь раньше оправдать положение, что цель общества — существовать; и пояснив, что для существования нужна только еда, сон, одежа — я теперь могу настаивать на том, что всё «остальное» для одежи, пищи и т. д., всё, всё. Для того, чтобы наилучше произвести эту самую — — —. Обучать грамоте для того, чтобы наш ученик обучал другого, третьего и т. д. дико и бесцельно. Но 1) от частого употребления орудия — мы привыкаем к нему, оно нам начинает доставлять удовольствие, мы делаем его целью (вот теория счастья), и потому, чтобы доставить удовольствие ближнему, мы должны этого ближнего приучить к орудию (как к цели). И большинство интеллигенции только потому так ревностно строит библиотеки и с таким уважением относится к этому делу, что хочет другому передать те наисладчайшие и высочайшие счастливейшие минуты. Это элемент этический. Но история этику считает таким же орудием, как и все другое. Этических целей не существует.
Это приодетая полезность… И не какая-нибудь там духовная, а самая настоящая, материальнейшая что ни на есть. Так что я a priori не верю, если и наталкиваюсь на такой факт.
15 декабря. Н. Бердяев:
Недоразумение: с идеализмом связывают реакционизм, с материализмом прогрессизм. Оно и понятно. Разваливая средневековую схоластику, французские материалисты XVIII в. тем самым рушили средневековый уклад общества; Фейербах в 40 гг. своим материализмом то же самое. Наши 60 гг. разбивали метафизику, ибо за нее был
Конспекты по философии Юркевич, били чистую эстетику,
ибо это была эстетика крепостников. Нынче не то: народ стал буржуазией. Сделав из жизни лавку — буржуазия убивает идеализм. Прежний реализм, натурализм и материализм был идеализмом. Оппозиция буржуазии стала сама буржуазной. Пришибленные рабочие не могли выдвинуть высоких идеалов, борясь за минимум существования.
Человек не был самоцелью — он был средством. Возникший в такую тусклую эпоху марксизм поэтому оставил втуне бывшую в нем идеалистическую струю. Вот доктрина: Материальная общественная организация — базис для идеалистического развития человеческой жизни. Человеческие цели(?) будут достигнуты лишь при экономическом господстве над природой. Но в ту темную эпоху — внимание обращалось на средства,, а не цели. Ученики не прибавили к марксизму ничего ценного. В рабочем движении, создавшем материалистическую теорию Маркса, есть идеализм, сказывающийся в готовности стать мучеником за идею. И когда она исчезнет, буржуазность захватит общество целиком. Критическое направление (=Бернштейнианство) также буржуазно. Когда Беренштейн сказал: цель для меня ничто, — он не прав с философской точки зрения. Материальные средства мы признаем только во имя идеальных целей. Цель человечества — счастье. Но не всякое. Есть возвышенное, а есть и низменное. Утилитаристы, превознося недовольного Сократа на счет довольной свиньи — тем самым признавали категории счастья. Научная (а не философская) психология констатирует тот факт, что действия человека не к счастью направлены, по крайней мере не только к счастью.
Зри 16 декабря «Вестник Европы». 71, 4.
Читаю Грота: Попытка нового определения прогресса. Огюст Конт и Спенсер были объективисты, и на Западе есть только субъективисты-историки. У нас Миртов, Лесевич, Михайловский, Южаков, Кареев. Конт в системе позитивной политики признавал Субъективный метод, но 1) политика — искусство, а соц[иология] — наука. 2) Субъективисты сами признают позитивную политику Конта плодом расстроенной мысли. Субъективисты взяли у Конта требование, чтобы социолог был нравственным человеком (Cours IV, 190). Но, во-первых, почему социолог, а не астроном, а во-вторых, ведь социолог потом выработает себе идеалы, после исследования, как же он сможет иметь их до него? В-третьих, кто признает социолога нравственным? Ведь критерии нравственности выработал он сам… Он сам и признает. Значит, всякий, если он сам признает себя нравственным человеком, может быть социологом и будет иметь право навязывать нам свои идеалы.
Субъективисты говорят: социология такая уж наука, что объективно к ней относиться нельзя. Страсти, слезы, кровь человеческая и все такое. Но разве анализ субъективного сам должен быть субъективен? факты прогресса в прошлом дадут нам идеал его в будущем.
Субъективисты исследуют прогресс только для челове- 1901
ка, объективисты всей природы Гр<ажданского> об<щества>. Ибо 1) природа была эксплуатируема человеком для своего прогресса. 2) Человек есть конечный результат той же природы, а ежели субъективисты станут говорить про свойственные человеку цели, в то время как у природы их нет, то 1) прогресс и у человека был бессознателен (до идеи о прогрессе); 2) почему мы так замыкаемся и [не] признаем у другого существа возможности целей.
Спенсер в своих «Основаниях биологии» сделал крупную ошибку. Допустив регрессивность в социальных явлениях, он не захотел признать ее в природе. Вследствие этого Спенсер пришел к неверному определению прогресса как дифференциации и интеграции. Понятие прогресса — понятие человеческого ума, и определить смысл этого явления можно только наблюдая надорганическую среду. Но где критерий?
Идея прогресса — нечто желательное для человека. Желательно то, что доставляет человеку приятные ощущения, увеличивающиеся наслаждения — 1-й признак прогресса. Но приятное может быть приятно большему или меньшему числу людей — а идея прогресса — у всех. Чтобы дать объективное содержание идеи прогресса, нужно найти источник приятного для всех людей… Реже всего люди сходятся в оценке степени приятности (т. е. прогрессивности) общественных учреждений; чаще (но все же редко) в оценке степени приятности поступательных движений науки. Чаще в прогрессивности орудий, которые участвуют во взаимодействии между человеком и природой. Факты прогресса нужно искать: где? — в природе. Как? — с помощью приложения различных фактов к субъективной идее прогресса — анализируя частную идею, лежащую в основе искусственного произведения человеческих рук — в машинах. Цель их — экономия энергии. Может быть, мнимая? Ибо изобрести и построить машину — нужна энергия. И с другой стороны, может быть, выигрывая в одном отношении, он теряет в другом. Леса жжет. (Бальфур Стюарт: о сохранении энергии.)
А если мы это допустим, выйдет, что человек способен увеличить сумму энергий — т. е. тратить те энергии, которых и не было.
Но возьмем во внимание, что, неизменная в количестве, энергия может изменяться в качестве (энергия движения в свете) и в состоянии (движения и бездействия). Человек может на счёт бездействующих энергий увеличивать действующие, из одного действия перевести их в другое. Механика учит, что усовершенствование машины состоит в увеличении суммы напряженных энергий, идущих на работу, и уменьшения суммы их, остающихся в напряжении.
[Нрзб.] человек 1) может достигнуть большой энергии, затратив малую, 2) употреблять только мертвую, а не ту живую, которая и без того ему служит.
А внутренний смысл этого дела тот, что человек увеличивает свою энергию и изменяет способы затраты этих энергий. А идея приятности? Возрастает ли приятность с увеличением энергии?
Конспекты по философии Все наши чувствования 4-х сор
тов: «1) отрицательное страдание: энергия есть, а деятельности нет, 2) положительное удовольствие, сопровождающее нормальную работу нашу, не выходящую за пределы энергии наших органов, 3) положительное страдание — работа превосходящего наличные силы органа — и требующая дополнительной энергии организма, 4) отрицательное удовольствие: заполнение энергий в органе после затраты».
В той 11-й книжке «Русского Вестника» не вред образования доказывался, как утверждал в «Новом Времени» Артемьев, а только та глубокая мысль, что подождать капельку надо, пока экономическое благосостояние мужика подымется.
Н. Емельянов — постоянный ихний рыцарь.
«Борьба за идеализм» Бердяева 6 кн. «Мир Божий»...
Прежде борьба марксистов и народников, а теперь ортодоксов и критиков. Песенка позитивизма, гедонизма и натурализма спета. В философии метафизика. В искусстве романтизм, вопросы философии, искусства, нравственности опять привлекают русское общество. Потом прочту.
16 декабря, воскресенье. Приходится начать день с констатиро- ванья этого грустного и гнусного факта — счастье вовсе не цель, оно средство. Оно последствие нравственной жизни человека. Нравственность — самостоятельное качество(?). Умственное развитие есть приближение к истине и т. д.
Все это насильственно: декаденты только потому хотят поэзии, что наука убила ее, а без поэзии тошно. Но ведь науки не опровергнешь. Бердяев только потому и вводит идеализм, что без него скука. А если и не потому?
Бердяев называет безвыходным кругом: философия, наука, искусство для жизни; ну а жизнь для чего? Говорят: все это полезности в данное время. Все это для жизни. И я говорю: для жизни, для возвышенной — и этим я признаю цель жизни… Прогресс и совершенствование — выше счастья и довольства.
Кантианство — самоцельность человеческой личности. Эволюционист покажет вам относительность истины, абсолютно ценной для вас, и ничего не останется от нее.
Добро безусловно ценная вещь — вы это чувствуете всем существом своим! Это служение Богу правды. Но вот эволюционист показывает вам полезную иллюзорность этого взгляда. Мы когда боремся из-за чего- нб. (12, 13 и 14 стр.). Всё это не протест против эволюционной критики. Только протест против общего захвата всей жизни. Nihil est nihil1,
Ничто есть ничто (лат.).
развитие есть — но должно быть то, что развивается. 1901
Психика, красота — и все такое.
Телеологический принцип нужно внести — прогресс есть движение сущего к должному.
Требовать от идеалистов, чтобы они указали абсолютную, вечную красоту, вечное добро, вечную истину — недоразумение. Они по дороге к этим абсолютам, — а те не у них в руках. К Лассалю…
Как ужасно: мы готовы принять мученичество за идеал, а идеал оказывается крошечным и ничтожным.
Нет величия в идее жертвы собственным духом во имя мещанского благополучия.
Переменить: строя жилища для людей, нужно вселить в этих людей другие души.
Марксизм споткнулся, желая дать эволюционное научное обоснование идеализма. Корни идеализма метафизичны, и эволюция исторического процесса лишь условие, а не причина для его проявления. Идеализм с точки зрения (20 стр.) марксистов — преждевременен — ибо энергия общества должна быть поглощена материальной борьбой.
Или он может оказаться запоздавшим, т. к. буржуазное довольство может распространиться. Мы суживаем область того, что необходимо произойдет, и расширяем область должного и справедливого. Раз материальный базис есть средство для достижения идеальных целей (кто ему сказал, что целей! — К.Ч.) — то значит идеология самостоятельна!
Бердяев: процесс познания истины не только средство, но и цель.
Во всех культурных силах: в искусстве (декадентство — тонкие оттенки небуржуйной души), в этике (самоценность добра), в философии (познание истины — цель), в любви (любовь сама цель, а «свобода любви» — «социальное равенство мужчин и женщин» — средства, сами в себе любви не содержащие), в политике («естественное право» — святыня, а с точки зрения утилитаризма можно всякую безнравственность оправдать (с моей нельзя, а я утилитарист. — К.Ч.).
Религия (не нужно сознания ее исторических форм, всякое цельное понимание мира — религия).
Башня строится на материальном базисе, это верно, но ведь дороже сама она, чем «дом для людей», так что признавая полезность и необходимость этого дома —усилим наш идеализм. Finis… Finis et Dei Gloria1.
Продолжаю записывать Грота «Опыт нового определения прогресса». Стр.12. Одно состояние энергии непременно должно сменяться другим… Но не всякая работа сопровождается всеми состояниями. Ведь может отрицательное удовольствие смениться положи-
Конец… Конец, и слава Господу (лат.).
Конспекты по философии тельным без промежутка страдания, или, например, трата нашей энергии прекратится, чуть только достигнет нормы и пойдет на возобновление.
18 декабря. Рассматриваю книжку «Вестника Европы» и уже готов возвратить — скучно и пусто. Вдруг с дрожанием рук и с содроганьем сердечным нахожу статью Слонимского: «Наши направления» — «На славном посту». Литературный сборник, посвященный Н. К. Михайловскому и Н. Бердяеву. Субъективизм и индивидуализм*.
Отметив нашу русскую склонность к отвлеченным умствованиям при полнейшем игнорировании реальной жизни — Слонимский именно этим обстоятельством объясняет преувеличенное наше представление о социологических работах Михайловского. Далее беглыми — но очень выпуклыми — нужно признаться, чертами — он пересказывает теорию Михайловского. Ну, она мне хорошо известна. Потом Слонимский указывает на несостоятельность этой системы: 1) онаис- ходит из аллегории — общество — организм. По словам Тарда, всякая наука начинается с аллегорий (Les lois sociales)1. Она в своем стремлении опереться на какое-нб. основание, при отсутствии его, пользуется аналогией. 2) Ведь каждый общественный орган постоянно изменяется в своем составе, привлекая для своего всестороннего развития отдельных личностей, создает и необходимые условия для их бытия, так что бояться за потерю индивидуальности нечего и утверждать это — значит абстрагировать и личность, и общество. Михайловский, по словам П. Струве, поступает очень ненаучно, рассматривая личность для общества как орган и для себя как организм.
3) Михайловский дал не анализ явления развития общества и личности, а определение этого явления и дедукцию из понятий.
Из П. Струве. «Критическое сознание всякого действительно мыслящего человека неотразимо поставит перед ним эти вопросы (=основные вопросы познания бытия), и горе тому общественному направлению, которое забывает об их постановке и решении или же решает их без напряженной работы собственной мысли по рутине и традиции» (VII).
25 декабря. 1) Достоверности: а) Все частное, индивидуальное калечится во имя общего, во имя природы. Цели свои природа внушила нам в виде наших потребностей, потому-то, удовлетворив их, мы и чувствуем себя неудовлетворенными, что это не наши цели… (Нецеломудренность мужчины и женщины, первая поощряется, вторая преследуется. Здесь проглядывают чужие цели с особой ясностью.) b) нами управляет высший план, которого мы не замечаем. Мудрец — это тот, кто поймет этот план и покорится ему. Он покорит массу. Мудрецов мало, а плохого масса. Значит, олигархия лучше де-
1 Общественные законы (франц.).
416 мократии, а монархия и того лучше. Высший тип вовсе 1901
не будет счастлив — он оставит счастье толпе, женщины тоже останутся толпе. А мудрец будет силой для воцарения разума.
Вероятности. Идея — это музыка (а не скрипка). Мысль, а не человек — носитель их — вот что вывело вещи из движения. Мировая цель в господстве разума.
Мечта: Клеточка существует больше, чем атом, и т. д. Масса выработает сверхчеловека.
1902
2 января. Знание, добродетель, любовь — всё это не характеризует личности, не принадлежит ей — всё это всецело навязано обществом. Для оценки индивидуума, стало быть, не существенно, не важно, нравственна она или безнравственна, любит она или ненавидит — важно одно: с какою силой делает она это. Сила — единственно существующий критерий личности, сила абстрактная, свободная от всякой конкретной оболочки, лежащая по ту сторону добра и зла. Не существенно, по какой дороге идет личность — дорога ведь не вне её, — важно, как идет она по этой дороге. Вот, — как мне кажется, — довольно примитивные философские основания индивидуализма — для возвеличения основы энергии — как единственного мерила общественных явлений. А приложить это мерило ко всем проявлениям нашего бытия — это значит перевернуть вверх дном все коренные наши убеждения, все святые предания, — это значит произвести трудную и шумную работу переоценки всех ценностей. Новая мораль, новая истина, новая красота — вот понятия, тесно связанные с индивидуализмом — и, каково бы ни было ваше отношение к этому учению — вы, конечно, согласитесь со мною, что редкая философская система была так плодотворна новыми идеями, как система индивидуализма.
Перед этим, говоря об экономическом материализме, я должен сказать: г. Altalena может сказать*, что он не об идеях вообще говорил, а исключительно об идеях научных, философских, социально- этических. Но — во-первых, я до сих пор тоже говорил именно об этих идеях, и только последняя стадия публицистики имеет несколько специальный, а не научный интерес, а во-вторых, «идея, попавшая на улицу», газетная, так сказать, идея — вовсе не может быть предметом обсуждения при разговоре о критике. Газета и посейчас делит все мнения на две категории — прогрессивные и консервативные, других делений она и знать не хочет… И потому, ежели судить по идеям, «на улицу попавшим», — то мир действительно стоит на одном месте. Но в данном случае идея улицы — вряд ли должна быть принимаема в расчет. Говорю это не из презренья идей презирать — ибо идея, попавшая к ней на нашу улицу, для меня свята, а просто по-
Конспекты по философии тому [что] идеи поступательные —
считаю как бы мехами, в которые вливается всё новое и новое вино. И, право, нечего жалеть, что меха эти всё одни и те же — вы на вино посмотрите… Как быстро выпивается одно и заменяется другим!
Все это, конечно, исправить нужно, обточить фразу, определить (сделать более определенными) мысли — и вот потом, говоря об индивидуализме:
Должен оговориться. Не вообще идеями, а именно попавшими на улицу, элементарными, доступными толпе, определяющими повседневную деятельность человека в его обыденных отношениях. Значит, г. Altalena, если даже подразумевал только общественно-этические идеи, был неправ, говоря, что у нас старых довольно и что новых мы произвести не можем, ибо старых-де не употребили.
Индивидуализм широко проявился в нашей изящной литературе — которая проповедует его, подчеркиваю это, далеко не «настроением». Взять хотя бы нашего Горького. Он в своих произведениях только и делает, что новую идею нам внушает. И происходит это внушение с внешней стороны так: выставит он двух людей, из которых А симпатичен, если брать общественную мерку явлений, а В несимпатичен. Потом силою творчества он внушает нам симпатии к В в ущерб А. И проделав такой фокус, он говорит: «Вот видите, я показал вам качество людей в голом абстрактном виде, без общественных наслоений, и симпатии ваши переместились. Почему? Да потому, что общественное мерило неверно, фальшиво, глупо; вот вам другая мера. Мерьте ею». И сотни тысяч положительно влюбились в эту идею, улица приветствует её от всего своего сердца, — а г. Альталена черкнул пером, и нет новых идей!
[Сочинение о борьбе человека с природой исключено. — Е.Ч.]
7 января. Теперь о Ruskin^. Вкус, говорит он, это не только признак нравственного достоинства. — Это единственная нравственность. Узнай, что любит человек, и ты узнаешь его всего, целиком. Отсюда Рескин выводит, что наука вкуса — эстетика важнейшая, в своем родеединственная наука. Мне кажется, выдвигаемое им мерило наук глубоко неверно. Всякая область духовной жизни нашей может выдвинуть такой вопрос, ответ на который был бы определителем данного человека. Возьмем хоть философию. Не всякую. А хоть рационалистическую XVIII в. Упоенная верой в разум — она уверенно выдвигала такой вопрос. Скажи мне, что ты думаешь, и я скажу тебе, кто ты. Вера в разум — я не говорю о ней, как о постулате — постулат этот во всякой науке — незримо присутствует, — эта вера делала разум чем-то единственным, чем-то непреходящим, что характеризует данного человека. Узнав мысли, узнаю желания, внешний быт человека, характер его и т. д. Политическая экономия со своей стороны выдвинула критерием то, что составляет объект ее исследо- 1901
вания — участие человека в производстве благ, и вот является такое заявление: скажи мне, какова твоя роль в производстве, и я скажу тебе, на основании этих чисто экономических признаков, твое общественное положение, а определив общественное положение — уясню себе твою психику: желания, вкусы, наклонности. И вот, каждая из этих областей нашего духа: наука, философия и эстетика — претендуют на первое место, только благодаря тому, что считают обнимаемую ими область единственной, способной до корня определить всю сущность человека. Они рассуждают так: если свойства, изучаемые мною, — служат основанием для других свойств — значит, узнать их важнее, чем знать другие — значит, моя наука важнее, существеннее других. Здесь вот какое заблуждение. Каждая из этих областей — и знание, и чувство красоты, и способ применения энергии — все это вместе способно определить человека. Каждая же часть порознь — не может сослужить этой службы. Здесь, значит, вопрос в том, какая из этих трех областей может служить основанием для двух других? Эти две мы сможем привести к одному знаменателю и получим старый и простой вопрос: что от чего зависит: идеология наша от бытия или бытие от идеологии?
Ответ таков: Здесь происходит непрерывная цепь: за известными нашими желаниями вытекает известное бытие, а на этом бытии вырастают наши желания… Стало быть, как то, так и другое может быть определителем человека. Претензии их равны. И ни одной из этих двух областей нельзя отдать преимущества.
Между нравственным и красивым Рескин находит коренную зависимость. «Спросите себя относительно какого-нб. чувства, желания, овладевшего вами, — может ли оно быть воспето поэтом — и если да, знайте, что чувство это нравственно… Это несомненно так. Но почему это так? Потому, что общество навязало понятие красоты и понятие нравственности только в то, что ему полезно. И этот необходимейший атрибут нравственности и красоты — несомненно связу- ет их. Но у личности, благодаря особым свойствам ее психики, — есть стремление смотреть на всякую [вещь] как на самоцельную, самодовлеющую. Вследствие этого она ведет форму данной вещи дальше ее сущности, — и вследствие того, что форма всегда априорна, — мы склонны считать и сущность содержания тоже априорным, — об этом я имел случай говорить печатно. (Сосредоточение лагерей. Редактору «The Times». Милостивый Государь! Я не могу не чувствовать, что письмо г. Брэлсфорда на столбцах вашей газеты далеко идет.)
Конспекты по философии сказать, идеи, не имеющие широкого общего значения, они не могут отразиться в литературе, они не отразились — так что литературная критика и впрямь без пищи осталась, и мое утверждение об ее ненадобности так и остается в силе. — Идеи, давшие содержание публицистике, дали его и беллетристике — а, стало быть, и природа голодать не будет. Дело только в том, что пока идея до беллетристики дошла — она так изменила форму свою, что ее и не узнаешь. — Вовсе нет! Идеи публицистики — заимствуя содержание свое в строгой и бесстрастной науке — выносят ее на улицу, окрашивают в яркую краску человеческих интересов — и эти интересы в отраженном и преломленном виде — делаются предметом художественного творчества — и преподносятся улице расцвеченные и приукрашенные. Энергия для энергии, каково бы ни было ее направление! — знаете ли вы, господа, что это такое? С первого взгляда кажется, что это учение индивидуализма стоит совершенно в стороне от большой дороги других идей наших. Это потому, что иногда мысль наша, разжижаясь и падая до понимания улицы, — совершенно теряет свою логическую сторону — и у нее остается одна чувственная, красочная сторона, — так что получается не стройный ряд научных положений, определяющих ваше поведение — в случае признания их правильности, — нет, до улицы идея доходит в виде требования, крика, проклятия. Так и в данном случае. Но, повторяю, связь между идеей улицы и идеей бельэтажа есть. Здесь, например, — говорю намеком — а то и так статья вон как растянулась.
Это там, в отвлеченных эмпиреях дело обстоит так, будто выискиваются атрибуты личности, на самом-то деле проповедь литературы в приложении к земным делишкам нашим — вот в чем состоит: не будь буржуем — этим бездеятельным накопителем! — Работай, не заплывай жиром — энергии больше! И потому публика так и схватилась за индивидуализм, потому-то так и приняла она близко к сердцу судьбу личности, что были в ней эти наклонности и. закончить.
11 января. Altalena может возразить мне: — так что, хотя в публицистику и вошли новые плодотворные идеи, но идеи это специальные, не имеющие широкого захвата и не способные руководить нами в повседневной жизни нашей, — не о таких говорил я в своем фельетоне. Они не могут, конечно, отразиться в изящной беллетристике, в произведениях общего характера, так что литературная критика и впрямь без пищи осталась, а, стало быть, его утверждение о ненадобности этой критики ни на каплю силы своей не потеряло…
На это я отвечу, что действительно — идеи, изложенные мною в конце этой схемы развития русской публицистики, носят несколько специальный характер, — но это ничуть не помешало им на улицу выйти, сделаться предметом художественного творчества и ярко отразиться в общем сознании. Только дело в том, что пока они дошли до улицы, они так изменились по дороге, форма, в которую облеклись они, до такой степени не похожа на их первона- 1901
чальную форму, что с первого взгляда кажется, будто имеешь дело с двумя различными идеями. Это потому, что иногда содержание мысли нашей, разжижаясь и падая до понимания улицы, — совершенно теряет свою логическую сторону, и у него остается одна чувственная, красочная сторона. Так что получается не стройный ряд научных положений, определяющих ваше поведение — в случае признания их правильности, нет, до улицы идея доходит в виде требования, крика, проклятия. Но, повторяю, связь между этими двумя сторонами есть. Так, например, в данном случае публицистика, вопреки утверждению г. Altalena, занимается разработкой тех вопросов, которые именно теперь (а не 40 лет назад) выдвигает жизнь наша, те же вопросы затрагиваются и в художественных произведениях изящной литературы русской, — о том же толкует и критика…
Содержание их всюду одно и то же. У меня совершенно нет места, но я все же хоть намеком иллюстрирую это положение; укажу хоть две-три черты. Беллетристика наша прославляет гордую, сильную личность — энергичную, страстную, «умеющую желать», и публицистика привлекает наши симпатии на сторону нового нарождающегося общественного класса, руководясь, конечно, не субъективными вкусами, и жестоко борется с нашими «хозяевами исторической сцены», с этими неподвижными, самоуверенными, заплывшими жиром лавочниками — накопителями, жизнь которых ведется исключительно по их приходо-расходной книге, с этими имущими и просвещенными представителями нации. И если г. Altalena спросит, что же общего в этих двух направлениях? спросит г. Altalena, — я отвечу, что их объединяет:
— Бытовое их значение, заключающееся в той антитезе действительности, которую с такой силой выдвинула наша литература. Укажу хотя бы на то, что горьковский босяк — эта абстрактная фикция, созданная, однако, не в кабинете, а на улице, — характеризуется всеми противоположными буржуазии чертами, и характеристика эта сделана самой жизнью, а не теорией. Девиз босяка: энергия ради энергии! На приложение этой энергии, на выгоду глядеть нечего! — во-первых, представляет собою с философской стороны сущность учения индивидуализма, ибо поэтому количество затрачиваемой ею энергии — единственным проявлением личности, единственным ее атрибутом служит, а качество этой энергии, оценка ее – это чуждые индивидууму общественные наслоения, на которые совсем не нужно обращать внимания при суждении о личности. Отсюда прославление силы — как единственного достоинства. Добр ты или зол, нравствен или порочен — это неважно. Важно одно: с какой силой проявляются в тебе эти качества; во-вторых, с социальной точки зрения принцип этот представляет собою — и в основании своем и в цели — реакцию против имущих и просвещенных представителей нации, их тяжелого гнета готового взгляда на вещи. И смысл этого принципа, смотрю на него с отвергаемой им утилитарной точки зрения — в том,
Конспекты по философии что муки родов при нарождении
нового общественного класса будут значительно облегчены. Быть акушорами — вот назначение большинства из нынешних идеалов.
Итак, из специальной идеи вытекают другие, имеющие настолько общий характер, что вполне пригодны для оценки окружающей действительности, и это ускользнуло от взора г. Altalen’bi.
Его смутило то, что одна и та же идея проявляется в нескольких формах.
В поисках новых общественно-этических руководящих идей он не заметил их в нашей изящной литературе только потому, что там они приняли несколько философский оттенок переоценки всех ценностей. Эта шумная и громадная работа индивидуализма — кажется ему где-то там в эмпиреях витающей — и потому он не удостаивает её внимания. Ему кажется, что нынешняя литература учит нас действию, чтобы мы, научившись, исполнили идеи, завещанные предыдущей эпохой…
Я старался показать, что вовсе не к выполнению старых планов зовет нас литература, что на нас волною нахлынули новые — я отметил их цели и причины; расширим вопрос вообще: бывает ли с нашими идеями когда-нб. так, как это кажется г. Altalene.
Он представил себе род жизни таким образом?
12 января. Не заметив, до какой степени общи идеи всех родов современной русской словесности, — он пренебрежительно отворачивается от новых идей публицистики как от специальных, и, не находя их в изящной литературе, ибо там они в другую форму облеклись, думает, что они не проникли в жизнь, не отразились в общем сознании, не обращает на них внимания и уверенно заявляет: у нас новых идей нет. Прямо удивительно, как это он смог игнорировать такую огромную, полную жизни идею, как индивидуализм, и обрекает нашу литературную критику на голодную смерть. Он согласно своему рецепту — держит закрытыми «глаза ума» своего и «отдается окружающей русской литературе, как музыке» — вот что такое закрывать «глаза ума» своего перед окружающей действительностью!
14 января. Ибо в чем сущность и психологическая основа идеализма? — Человек верит, что все его сомнения, вопросы, искания — дело времени. Шестов, IX.
Нет у него ни одного ласкающего штриха. Он беспощаден, включить это в стихотворение.
Замечательно: Щеглов противополагает Толстого Ницше*. Шестов доказывает, что они в одну сторону тянут.
Прочел сегодня 54 стр. Шестова и 50 стр. Щеглова о Толстом и Ницше.
Не в том ли индивидуализм нашего времени, что Толстой решает все вопросы по отношению к своей душе, а не к окружающему (что
нравственно и что безнравственно), а Достоевского 1901
(не то что у шекспировского Макбета) интересует право убить старуху только по отношению к душе Раскольникова, а не старухи (69).
Не знаю, как бы выразить эту мысль. Я и не думаю опровергать всех существующих устоев, я не разрушаю нужных нам требований долга, справедливости, истины. Наша страна молода, язв вокруг так много, их нужно лечить, и нечего отказывать в лечении только потому, что там по каким-нибудь отвлеченным спекуляциям оказывается, будто нет «на самом-то деле» никакой болезни, вообще нет, что это фикция нашего ума. Ежели мне докажут, что время и пространство пустые, — этим мне нисколько не помешают заниматься ну хотя бы естественными науками, важнейшим постулатом которых является именно признание реального бытия времени и пространства.
И подобно тому, как тот, кто отвергает реальность времени и пространства, — вовсе не покушается на естественные науки, так и я.
У Шекспира — вопрос о личном достоинстве в стороне (72).
После того, как я записал, что прочел 54 стр. Шестова, я стал читать дальше и дочитал до 99 стр.
Вот, значит, и уяснилась новая сторона дела в отношении индивидуализма. Значит, картина такова: Дело в том, что Толстой, Достоевский — индивидуалисты — (для себя…) в наиболее обширном смысле этого слова…
В-3-их, Горького Лунев, убив Олимпиаду, так и не признавал в своем проступке такой вины, которая лишала бы его права смотреть в глаза людям. «Мир Божий», 1, 902.
Книга Шестова «Добро в учении графа Толстого и Ницше» — плоха. Видно, что автор очень умный и чуткий человек, а написал такую глупую книгу. Мне кажется, это обстоятельство положительно фатально, если за писание публицистических статей возьмется человек, склонный к художественному восприятию. Он сам для себя схватил истину интуитивным путем, а нам должен внушать ее логическим.
Эти линии и сочетания умственного процесса для таких людей — сущая невозможность. Им красок, пятен подавай, а все эти «потому что», которыми они должны оправдываться перед публикой, для них совершенно излишни, они им только мешают.
Вот и получается такая штука: граф Толстой понимает про себя одно, а говорит публике другое. Есть у него такие в душе вещи, которых он публике не покажет. Это видно из того, что — и вот здесь г. Шестов, что называется: стоп машина и ни с места… Для Ницше — добро — есть Бог, и для Толстого то же самое, а доказательства — какие-то рискованные.
Книга Щеглова — кафедрфилософская книга. С надоедливыми выписками внизу, с приличным изложением содержания вверху.
Конспекты по философии Читаю Ницше. Не понимаю.
Сколько ни берусь за него — он все отталкивает меня своими афоризмами, своими передергиваниями. Оправдывают: был болен — войдите в положение. Оно конечно, я пожалеть могу, но примириться с ним — нет.
16, среда. О Толстом и о Бердяеве. К Толстому. «Категорический императив» Канта только тогда, в том случае имеет свой смысл, если признать совесть стоящей на страже добра, а зло оставить вне области совести. Все так и делали до Ницше — и тогда, конечно, нужно было нравственности отвести особое место, совсем обособленное от всех прочих сторон нашей психики.
Добро окажется тогда совершенно на особом, привилегированном положении, хотя бы тысячу раз доказывалось, что происхождение его естественное, а не интуитивное?[126] Мне лично кажется, что Ницше, отняв совесть у добра и приставив ее на стражу у зла, тоже не дал нам никакого права отвергать категорический императив. Дело в том, что если даже оставить кантовскую совесть в покое и взять у Канта только эти два слова: категорический императив, совершенно игнорируя его учение о причинах категоричности этого императива, то и тогда мы не сможем, подобно Ницше, опровергнуть его совсем. Нет, напротив, мы беремся доказать необходимость этого императива, необходимость и законность, — полезность его. Мы и тогда не сможем опровергнуть его и сбросить с пьедестала эмпирии…
Результаты и цели категорического императива, условия и причины возникновения его — все это сюда нимало не относится. Общая форма закона, которым должна определяться всякая деятельность.
Нравственный закон не вытекает из жизни («Критика и способности суждения». Предисловие).
В кантовском императиве не могло быть места запрещению лжи, т. к. для этого нужно предположить, что закон существует для лиц, обладающих языком (278 стр.). Паульсен говорит то же, что и Шестов о Ницше. Канту мешало его стремление к систематичности. Он, видимо, интересуется больше готовой формой, чем самим вопросом. Для заполнения системы он вводит ненужные мысли. Чувство — материал; разум — форма; рассудок — самостоятельная деятельность, объединяющая разнообразные ощущения в форму подчинённой законам природы. Чувственность имеет значение разнообразия стремлений, возбуждаемых предметами. Удовлетворение 1901
всех стремлений (= цель чувственности) — блаженство. Роль разума в данном случае та же, что и по отношению к природе: там он законодатель природы, здесь он законодатель чувственности. Он в произвольные наши действия вносит нравственный закон.
Происхождение представления об априорности категорического императива, сказывающееся в том, что все наши поступки без исключения имеют значение для всех мыслящих существ.
Явления природы — все без исключения — подчиняются законам природы. Нравственные же явления не в смысле бытия, а в значении долженствования тоже все (280). Если не все на деле считаются с нравственным законом, то по крайней мере мысленно все признают его. Значит, закон разума здесь тоже присутствует. Объясненная нравственность становится в ряд с полицейскими распоряжениями — тоже очень полезными, но не имеющими в себе ничего «святого» — этого английские мыслители признать не хотели. Их удерживало поклонение святой совести. И вот учение Ницше, указав на соединение совести со злом, свело с высоты всю святость нравственности. — Мне кажется, здесь дело затемняется исключительно индивидуалистической точкой зрения. Мы, не веря в абсолютность чего бы то ни было, — поступаем, и я это сейчас докажу, правильно с индивидуальной точки зрения. Но мы далеки от истины, если посмотреть на дело с социальной, общественной стороны.
Ученые приступали к исследованию нравственности уже с уверенностью, что она выше безнравственности, и никакой проблемы нравственности они не ставили. Ницше первый поставил ее.
Кстати, Шестов — получается впечатление, будто он залезает в душу и читает там тайны.
1) С Белинским. 2) «Правда, Ницше иногда пытается изобразить из себя человека, играющего святынями, но это все напускное» (170). Бывает иногда так. Следишь ты за действиями человека, как они проявляются в обыденной жизни, — и все мельчайшие подробности, подмеченные тобою, убедят тебя в том, что этот человек, ну, скажем, негодяй. И если выскажешь такое мнение и попросят у тебя доказательств, ну ни одного. А хоть и есть, так такой вздор, что просто совестно. Вот то же произошло и с г. Шестовым, к несчастью. Потому к несчастью, что мысли, в ней высказанные, глубоко верны, но доказательства никуда не годятся. И всякая бездарность сможет, уставив руки в боки — придавить его своим высокомерным тоном: — А позвольте, милостивый государь, а на каком основании…
Отмечу еще то, что причиной философии Ницше выставляется исключительно его недуг. Про социальные причины ни гугу. Вы — свиньи, вы не были так больны, как Ницше, вы не выдержали бы и дня его страданий — как же вы смеете претендовать на понимание его!
Художник схватит вдруг сходство в двух предметах, вдруг, в тех предметах, где мы не видим ни малейшего намека на равенство, и это
Конспекты по философии до такой степени вдруг, что через
минуту он уже позабудет это сходство. То же случилось и с Шестовым: мелькнуло сходство с Толстым и пропало…
Ницше разочаровался в нравственности, отняв у нее надзор совести, он подошел к ней в надежде, что она всемогуща, что она Бог, что она заменит Бога — она оказалась бессильной.
17 января. На другой день.
Шестов ясно чует, что Л. Толстой делает всё для своего «я», что ему, в сущности, наплевать на публику. Он всегда искал путей для себя. Но это вытекает из таких мелочей, что почти невозможно оправдать это. И получаются категорические заявления, вроде: у Толстого живет уверенность: «я — очень великий человек; остальные — пешки. Быть великим — самое главное, самое лучшее, что бывает в жизни. И это лучшее у меня есть, а у других нет. Главное — у других нет». Из- за этого сознания, по мнению Шестова, Достоевский душил своего Раскольникова, а гр. Толстой был так беспощаден ко всей интеллигенции.
Мне кажется, мысль его такова. Тому и другому нужна была точка опоры в их деятельности. Нужно было во что бы там ни было оправдать нравственно деяния, будь они даже бесцельные. Поставить «правило» выше жизни. Пусть Раскольников убил ничтожную, ненужную старуху. Пусть он даже принес всем пользу своим убийством, — это все ерунда. Нравственность такая штука, что её утилитарными соображениями не пригвоздишь. Самое важное — это для него, для его души — там что делаться будет. Толстой, благодаря ляпинской нищете, — закричал, что так нельзя.
Но для него ляпинцы были спасение. При ляпинцах ему стало весело и спокойно, и он, восхвалявший до тех пор левинское, мещанское настроение среднего человека, идущего в ногу с толпой, он, так уничтожающий всех других персонажей «Анны Карениной» только потому, что они говорят: добро — это Бог, добро для добра, а для жизни — теперь обрушивается на противоположное мнение потому, что он решил это для себя… Себе. Он единый интересующий его человек. Вот что хотел сказать Шестов. И мнения, и страдания этого человека — принимаются им ближе всего к сердцу.
У Толстого проповедь довлеет себе. Его завлекает поэзия проповеди.
Кант порицал эвдемонистов за то, что они сводят долг на склонность. Он, соглашаясь с обычным мышлением, признавал противоположность между долгом и наклонностью, разумом и чувственностью и считал ее абсолютной. Добра та воля, которая определяется исключительно долгом. Расчет — убивает, нравственно только уважение к закону. Какие бы следствия ни вытекали отсюда, ты должен исполнять закон. Категорический императив. Никаких 1901
«если» он не допускает. Стремление к блаженству, расчетливость — берет себе это «если». Ты должен быть воздержанным, если хочешь быть здоровым. Если не хочешь испортить репутацию, ты должен быть честным; нравственный закон говорит то же, только без «если». Даже если бы честность не приносила тебе вреда, ты всё- таки должен быть честен. Абсолютная всеобщность — вот признак. — Всегда.
Ложь, например… Могу ли я солгать, чтобы спасти себя или другого. Всеобщий ли естественный закон, что ложь спасительна? Нет. Ибо, если бы все лгали, то не было бы доверия и все речи и обещания уничтожились бы. Лжец не хочет быть обманутым. Значит, разум в нем противоречит чувственному существу, которое имеет в виду только минутную выгоду. — И вот почему такое поведение предосудительно. Желание есть у животных, разум у человека; обманывая, мы повинуемся желанию, рассудок оставляем втуне и уподобляемся животным. Воля, побуждаемая к проявлению не желаньями, а разумом — свободна. Способность делать нравственный закон абсолютным основанием определения своей воли — даже если существуют приманки со стороны чувственных побуждений — вот что такое кан- товская свобода. Никакое другое существо, кроме меня, не может сказать мне: ты должен, оно говорит: ты принуждён. Автономия связана с этой свободой.
Вся наука о законах производства была эвдемонистична. На производстве строятся все стороны нашей психики. Как же наука об этих сторонах может быть не эвдемонистична!
Блаженство — результат, а не основание определения воли, которая определяется a priori разумом, а не posteriori ожидаемыми результатами, подобно тому, как чистые рассудочные понятия находят применение и осуществление в разуме, но не исходят из него, а впервые делают его возможным. Всеобщность — вот основание блаженства! А во-вторых, Кант признавал, подобно стоикам и Спинозе, что в самой добродетели есть уже блаженство. В исповеди Толстого ясно видно, что вера, принятая им в последние годы жизни, — это то же эпикурейство, что бывает у всех, кто видит ненадобность жизни, и живет, и нуждается в оправдании. Он увидал, что вера будет для него нужна, и взял ее. Так-то легко взять веру!
А теперь и другим навязывает.
18 января. На мое замечание о новых идеях г. Altalena возражает мне и говорит: индивидуализм — наносное течение, так что толковать о его господстве в русской литературе — не приходится. И тут же дает объяснение, почему индивидуализм не мог развиться у нас. Индивидуализм является протестом личности против господства сплоченного большинства, против общественного гнета. Западная Европа, где уже давно признаны права этого большинства, где оно накладывает свою тяжелую лапу на каждое проявление личности, —
Конспекты по философии могла породить этот протест, но
наша родина, где мнения и идеалы (= желания) личности так мало принимаются в расчет, — наша родина, конечно, не могла породить индивидуализма.
Но ведь не только общество на личность влияет. Есть и другое страшное давление. Его в свое время с такой силой указал наш славный социолог: оно называется — увеличение напряженности разделения труда. Многосторонне развитая личность, попавшая в такой строй.
Кроме того, я, может быть, неясно указал прошлый раз, что индивидуализм — это и есть та «нравоучительная» идея, которая следует из марксизма… Марксизм вовсе не такое уж объективное учение, как это кажется Абезгаузу, и т. д. Нужно различать 2 рода настроения.
Вот идея Ибсена. Отвлеченные самодовлеющие идеи — может высказывать сильный одинокий человек (1, 305; «Дикая утка»).
2 февраля. Индивидуализм до сих пор третировался нашей критикой, как наносное течение. Что о нем долго толковать, если он не наш, вырос на чужой почве?
В страстных поисках самой что ни на есть сущности вещей, такого, что действительно принадлежит личности, составляет ее достояние, ее неотъемлемый атрибут, они принуждены были отбросить, как несущественные, все качества людей, все проявления их бытия, все до единого. К чему ни прикасались они, все это оказывалось чужим, случайным, не имеющим никакого объективного критерия. Развенчивались один за другим все наши свойства, с нас снимали их, как одежду, — и не нашлось ни одного принадлежащего лично нам, исходящего из нашего «я», ни одного. Умен ты или глуп, невежда ты или мудрец, добродетелен или порочен — все эти категории не характерны для тебя, для твоей личности, т. к. они вовсе не принадлежат тебе, не вытекают из глубины твоего существа.
Эти различные оболочки, эти конкретные виды твоей энергии навязаны тебе со стороны — вовсе не принадлежат тебе, — твою же собственность составляет голая, так сказать, энергия, абстрактная, освобожденная от всяких оболочек, — количество ее, а не качество. Для определения степени личного достоинства несущественно, какую форму примет энергия; существенно — как велика она. Приложение энергии, ее цель, направление ее — ни капли не интересует индивидуалиста, для него только важна энергия сама для себя, самодовлеющая, энергия an sich. Энергия для энергии! На приложение ее, на выгоду не обращай внимания. Остановитесь подольше на этом повелительном наклонении. Какие последствия и т. д. (Взять те же признаки и для романтизма.) Каково же практическое значение этой идеи? О! Я знаю эти мнения — и опять-таки подчеркиваю это — вполне присоединяюсь к ним. Все эти крики: безнравственно, вредно (и т. д.) — все они как нельзя больше соглашаются с моими мнениями, — но, господа, прошу вас обратить внимание на такое вот мое утверждение (опять статья против Altalenbi): и вот, когда се- 1901
рая однородная масса народа, дифференцируясь, стала выделять из себя имущих и просвещенных представителей нации, и когда положительная роль этих представителей стала подходить к концу — все, что представляло их культуру, все, что в духовной жизни нашей было связано с ними, — сделалось ненавистно лучшей части нашего общества — и тот самый реализм, который, будучи связан с народным влиянием, — принимался всюду с таким восторгом, с таким поклонением, нынче тяжелым камнем лег на душу современному интеллигенту.
Да! Этот реализм, говорящий о том только, что он видел, слышал и чувствовал, не претендующий дать ответ на вечный проклятый вопрос человека, видящий главную свою заслугу в том, что он первый обратил общественное внимание на страсти и чувства маленьких людей, — теперь со всех сторон подвергается проклятию. Это факт, которого, я думаю, никто не станет опровергать… Снова началась старая музыка: толпе противопоставляются герои; серое, незаметное существование толпы — эта любимая и чуть ли не единственная тема реализма — подвергается страстным проклятиям. Снова неземные страдания, сверхчеловеческие чувства получили кредит у лучшей части русской интеллигенции, все достоверное, простое, ясное, все, что можно измерить, взвесить, ощущать — эта неизбежная принадлежность реализма — все это как-то незаметно для всех сделалось синонимом презренного, недостойного, — вспомните, с каким неприязненным чувством говорит Горький о том Уже, который, издеваясь над стремлением Сокола в небо, «где нет ни пищи, ни опоры» —истратить энергию ради самого процесса затраты, а не из какой-ниб. выгоды, — вспомните, говорю я, как бичуется этот Уж, любящий тепло и сырость своего уютного ущелья и смотрящий на вещи с утилитарной и положительной точки зрения. Все произведения Горького — это апофеоз бесцельной энергии, апофеоз беспокойства, неуютности, борьбы — над всем, что носит намек на тихую жизнь и спокойную жизнь. Посмотрите хотя бы с внешней стороны на постройку его произведений. Ницше с его ненавистью к толпе, с его песнью о Сверхчеловеке, с переоценкой ценностей — декаденты с их карикатурной и утрированной любовью к таким ощущеньям, для которых нужны «уши, ва-
ч ж
ших понежней» , как с гордостью говорят они, — все это вещи одного порядка. Между ними всеми несомненная связь, и хотя основания их иные, чем в 20-х гг. прошлого столетия, но как следствия этих оснований они до поразительности сходны между собою.
Ввиду того, что основания для романтизма прошлого столетия были в гоголевское время отрицательны, а нынче они — принадлежность передового зарождающегося класса, — то (как бы поделикатней выразиться?) мы нынче не желаем гоголевского влияния.
Дать нужно широкую характеристику романтизма и реализма. Говоря про романтичность индивидуализма, подсунуть возможно больше имен. Про Бердяева сказать как про связь, как про философское
Конспекты по философии оправдание современных беснований. Почитать бы Л. Андреева. Я не отчет о состоянии современной литературы пишу, я хочу дать только намек, только две-три характерные черточки, и потому рассматривать все явления нашей литературы — вовсе не входит в мою обязанность. Итак, я позволю себе оставить без дальнейшего развития это мое положение, причем я готов при случае распространиться о нем со всяческим тщанием, какого он в данном случае по своей несомненной важности вполне заслуживает, а теперь займусь теоретическим.
3 февраля. В библиотеку пойду — 1) Тахова посмотрю. 2) Возьму «Мир Божий», 1 и 6 за 1901 г. 3) «Вестник Европы», 1871 г. V и IX; XV1,445; 652. 4) Ибсен.
Теперь буду говорить про марксизм. Да, это точное, математически строгое доказательство греховности целого класса, ставшего в противоречие с реальной действительностью. И я должен признаться, что единственная связь между романтизмом нашего времени и теорией Маркса — это их историческое значение, это та роль общественная, которую они призваны сыграть в данную историческую эпоху. Рассматриваемые же сами по себе, вне исторических рамок, они составляют прямую противоположность. Установляя зависимость наших идей от реальной потребности данного класса, признавая эти идеи лишь надстройкою экономического базиса — Маркс смотрел на проявления психической жизни человека как на нечто служебное, скоропреходящее и относился к ним — если и не пренебрежительно, как это кажется некоторым его российским последователям, — то во всяком случае не с тем почтением, которое подобало бы им, будь они «господами мира». Романтики же — как идеалисты — склонны признавать абсолютность, самоцельность всякого проявления духовной жизни; признание относительности сторон нашего духа — идеалист сочтет оскорблением своей святыни.
Наконец, трезвая эвдемонистичность теории Маркса, ее тенденция свести долг на выгодную склонность — должны до глубины души возмущать всякого сторонника тех взглядов, которые я старался очертить в предыдущей главе. Сказать ему, например, что святое кан- товское слово — долг — ничего больше не означает, как выгоду одного из общественных классов, что долг вовсе не какая-то вещь в себе, без отношения ко всему миру, лежащая вне наших нужд и желаний — а нечто изменчивое, применяющееся ко всем условиям жизни, — сказать ему так — это значит показать ему, что не имеешь с ним ни единой точки соприкосновения. Один из апостолов индивидуализма, Ибсен, особенно резко подчеркнул это противоречие. Возьмем ту же его драму «Доктор Штокман»... Ведь что одушевляет его, что придает ему столько душевной бодрости? Вера в то, что истина, справедливость, долг — все это вещи, священные сами по себе, что сограждане его, узнав истину, хотя и невыгодную для них, — всё же обрадуются, ибо, по горячему убеждению Штокмана, истина хороша уже тем, что она истина, а к выгоде она не имеет никакого отноше- 1901
ния. Он удивляется, когда узнаёт, что вместо благодарности толпа шлет ему ругательства… Ведь он сказал ей истину, — а уж она сама себе довлеет — вот его убеждение; и в конце концов вся эта история приводит его к заключению, что только сильный, одинокий человек может исповедовать самодовлеющую истину, слабая же толпа робко придерживается выгодного для нее обмана. Той же идее посвящена другая драма Ибсена, «Дикая утка»; целая группа лиц имеет там какой-нибудь спасительный обман; старый охотник устроил себе на чердаке лес — из елок и ходит туда с ружьем охотиться за голубями, фотограф Гейнрих верит, что жена его верна ему, жена верит, что Гейнрих — гений и что ему суждено сделаться великим изобретателем в области фотографического искусства — каждый обманывает себя, и все счастливы, но в эту атмосферу попадает сильный и свободный человек, который, подобно Штокману, верит в самоцельность истины, он открывает им глаза — и знание истины погубило их. Значит, по мнению индивидуалистов, категории духовной жизни существуют an und fur sich1, но презренная толпа смотрит на них иначе. В глазах этих романтиков эвдемонистический взгляд на истину, добро, справедливость — неверен, его исповедуют только из трусости, из жалкой боязни потерять свое уютное спокойствие.
Мы уже видели, что индивидуалисты ненавидят толпу, навязывая ей все свойства мещанства; а так как Маркс держится эвдемонистического взгляда на обожаемые Штокманами явления, так как он не признает безусловной абсолютности их — то он — этот заклятый враг буржуазии — придерживается буржуазных убеждений — в одном из главнейших, основных пунктах своего мировоззрения (Бердяев).
Итак, господа, кроме цели, ничто не связывает эти два течения в нашей современной действительности. Сами по себе — они противоположны — и нет, кажется, у них ни единой точки соприкосновения, нет даже и возможности, — ни одного звена, связующего их воедино.
То есть лучше сказать: не было.
Т. к. теперь такое звено появилось и, благодаря этому, я с полным правом могу поддержать свое первоначальное утверждение о том, что на какую сторону ни кинешь взор нашего современного мировоззрения — всюду видишь единство, равномерность, гармонию, — все окрашено в один цвет, — и говорить про смуту наших умов, про разрозненность наших направлений, как это говорилось лет 5 назад, — теперь уже нельзя… Появление этого звена явится подкреплением и другого моего положения, высказанного в начале этой статьи, что нынешнее настроение умов замечательно похоже на то, которое господствовало лет 70 назад, когда на общественную сцену взошел Н. В. Гоголь… Это звено — идеалистическая философия Канта… Вот уже года два, как она вновь появилась на нашем горизонте — и что всего характернее — вышла она из недр того же самого марксизма,
сами по себе (нем.).
Конспекты по философии который, как я старался показать,
не имеет с нею ни единой точки соприкосновения… (Нужна: 6 кн. «Мира Божьего» во что бы то ни стало. Пришел в библиотеку — ее нет. Читать же мне неохота.)
6 февраля. Но он к тому же ярый идеалист. Примеры. (Он определяет, и я с ним согласен, романтизм, как потребность души человеческой в вечно ценном, 21.) 1) Он признает метафизический смысл любви (но марксичность: лишь бы повысить ценность жизни и убить ее буржуйный дух, 22).
В области философии: процесс познания истины мира, находящий высший свой смысл в метафизическом понимании, имеет самостоятельную ценность и этическое значение, это не только полезное в борьбе за существование средство, это цель, одна из идеальных целей жизни.
В этом абсолютная ценность добра и его качественная самостоятельность (23). В искусстве — возрождение идеализма и романтизма — в декаденстве здоровое зерно. Признание самоцельности красоты (24). В области права — отвергает идею общественного утилитаризма и водворяет естественное право (25). Религию признаёт, несмотря на ее содержание — трансцендентальной функцией сознания; все это великолепно, и слава Богу. Блажен кто верует, тепло ему на свете. Но вот что ненормально: он берется объяснять социальные причины своего идеализма. Сделав справку насчет того, какая общественная среда является носительницей их идеализма, и успокоив себя тем, что среда эта нарождающаяся, стало быть, ничего реакционного в их идеализме нет, — он дальше указывает на то, что класс, с которым они борются, — ветхий и тормозит общественное развитие — он просит [нрзб.]. Ненормальность этого. Будущие Рудины.
Духовная жизнь не может подчиниться закону рынка. (Система морального сознания Вольтмана, 287.) Социологическая теория: Человек. Самоцель. Указать на индивидуальную свободу в социальной необходимости. Панаев. Литературные воспоминания (Ибсен I. II).
стью — вот современная молчаливо признанная эсте- 1901
тическая доктрина, — вот зародыш будущего мерила
красоты.
То состояние духа, в котором находится читатель, сумевший отвлечься от лиц и картин, воспринявший исключительно общий колорит их взаимных отношений, — и есть, по-моему, то пресловутое настроение, которое, таким образом, вовсе не составляет противоположности идеям и логическим представлениям — как это почему-то думает большая публика, где частенько услышишь такой отзыв о книге или о пьесе: в ней нет смысла, но зато бездна настроения…
Итак, психологическому роману грозит покой небытия. Ибо настроение, позволяющее нам воспринять в художественных образах порою сложное мировоззрение автора, — вводит нас тем самым в область философии, в область отвлеченных понятий, общих построений ума.
Прежнюю литературу интересовало, как лжет Репетилов, Хлестаков, как Балалайкин, — теперь же интересна вообще ложь как общее проявление алгебраического общечеловека. То же самое можно сказать и про «Молчание» и про «Смех» — всюду замечается это сведение людей к единице, затем, чтобы дальнейшие логические построения произвести с наибольшей чистотой — процесс, необходимый во всякой гуманитарной науке. Поймите меня, это сведение делается не с методологическими целями, не «для удобства исследования», — а ввиду глубокого сознания, что благодаря ему перед нами явится истинный человек во всей своей сущности — не затемненный никакими наносными случайными элементами, — вот что я понимаю, когда говорю, что Леонид Андреев — философ по преимуществу. Для него философия, общий дух рассказа — не побочное дело, не приложение к обрисовке характеров, для него она хлеб насущный.
Не веря в потусторонний мир, скептически относясь к абсолютности временных орудий наших, видя всех людей, что бы они ни делали, равно стоящими лицом к лицу перед непроницаемой стеной ложного обоготворения духовных сил нашей культуры, которая предоставляет им строить какие угодно догадки про находящихся в ней. Этот искренний и блестящий талант в своем стремлении к загадочному, мистическому становится по эту сторону телесности нашей, на том необъяснимом и таинственном огоньке жизни, ради которого и бушует вся эта кровавая борьба, скрещиваются все эти орудия, которыми уже столько воды в ступе истолочено.
Отбрасывая все, чем затемнен и скрыт этот огонек, наблюдая истинного человека как существо, одаренное этим огоньком и ничем больше, унижая и третируя «все остальное», — он удивительно напоминает в этом отношении Мопассана. Но для Мопассана — человек был существом безо всяких культурных наслоений, владеющий только «естественными», природными орудиями. Для него не было врачей, артистов, литераторов, княгинь, священников, — для него были сытые и голодные, мужчины или женщины, победители или побежденные.
Конспекты по философии Для Л. Андреева нет и этих «ес
тественных наслоений». Жадность, страсть, властолюбие — он не сочтет, подобно Мопассану, — основными стимулами нашей деятельности — он отбрасывает их, ибо они приобретены нами потом, а истинно то, что остается во всяких условиях, во всякой среде, истинна великая единственная потребность — жить, жить, жить!*
3 декабря 1902. Прежде чем говорить о Слонимском, гг. критики обыкновенно выражают удивление, как это такой шалый человек в «Вестник Европы» попал, в солидный, умеренный, олимпийский «Вестник Европы»... А по-моему — он больше всего подходит под Пы- пина и Стасюлевича! Всякое общественное направление должно быть раньше всего либерально, а потом уж «направляться»; ругает народников за то, что они земство иногда осуждали, и вообще рекомендует в отвлеченности не вдаваться, а заниматься ежедневной российской действительностью.
Как и следовало ожидать, редакция «Самообразования» оказалась рационалисткой. Приведя слова Сократа, что порок и зло — сутьрезультаты незнания, она перефразирует их с горячностью: да, все пороки, все страдания, все зло жизни создаются и поддерживаются незнанием истинных законов природы и жизни, в их широком взаимном соотношении и связи. А ежели зло, несмотря на увеличение знаний, все же существует (и даже опирается на него), то это, изволите видеть, все оттого, что есть у нас техническое и специальное образование, а общего нет. Нет мировоззрения.
Знание — орудие. Но чье? Общественное. Для того и внушаются личности те или другие убеждения, «взгляды», идеи — чтобы достичь себе на потребу самых таких материальных результатов. Антагонизма между личностью и обществом нет никакого, «борьба за индивидуальность» фикция — ибо общество, притягивая личность к тому или другому органу своему — создает и условия для ее бытия, и не только бытия, для уклада ее индивидуальности без всякого ущерба. Приспособление, ведь, есть выработка новых и новых свойств личности — которая столь же индивидуальна, как и те, которые она имела до этого.
Иллюзия потери всех индивидуальных черт — повторялась и повторяется всегда — при всякой перемене общественной обстановки. (Здесь привести из «Вопросов философии» и «Вестника Европы» по поводу Михайловского.) Интересно будет потом проследить, как «Самообразование» потом станет противоречить себе. А что оно станет противоречить — это факт. Нельзя в наше время быть последовательным рационалистом.
Корреспонденции из Лондона
> N
Корреспонденции из Лондона
1
Лондон (От нашего корреспондента) 12 (25) июня
«125 фунтов стерлингов тому из джентльменов, кто сумеет доставить в полицейский участок г. Рейнольда-Уатта — этого вора, мошенника и грабителя, который похитил из банкирской конторы Джексона и К° 35 фунтов стерлингов и позорно скрылся с этими деньгами в конце прошлой недели. При сем прилагается фотографическое изображелие этого “bloody”1. Росту он высокого, волосы рыжие, по убеждениям он — фритрэдер*, а по отношению к спорту — крикетист».
Объявлениями такого рода сплошь оклеены стены всех полицейских участков гор. Лондона. Перед этими стенами всегда толпится бездна джентльменов, которые пристально вглядываются в черты лица всех воров, мошенников и грабителей, и, глядя на их внимательные, сосредоточенные взгляды, понимаешь, что добрая половина этих джентльменов завтра же приволокут в полицейский участок по одному рыжему фритрэдеру, любящему крикет. Правосудие будет удовлетворено, и bloody понесет достодолжную мзду.
Но замечательнее всего, что награда, обещанная поимщику вора, значительно превышает украденную сумму. Спрашивается, что за охота мистеру Джексону за возвращенную копейку платить пятачок? Вначале я никак не мог понять этого. Но потом мне объяснили, что англичане, сделав из справедливости один из видов спорта, являются столь же заинтересованными в ее удовлетворении, как и потерпевший мистер Джексон. Всюду, где нужно догонять, ловить, хватать, англичанин не жалеет денег. Ему все равно, что он будет хватать — мяч или шиворот, — ему дорог самый процесс. И вот всякий средний англичанин, узнавший, что есть новый объект хватания (в данном случае мистер Рейнольд-Уатт), отправляется в полицейский участок и вносит от себя несколько шиллингов, как если бы это был
проклятый (англ.).
Корреспонденции из Лондона тотализатор или обыкновенное пари. Таким образом, можно смело ручаться, что если завтра Рейнольд-Уатт не будет приведен куда следует, то на полицейском участке будет вывешено объявление с обещанием награды по крайней мере в 2 раза большей, чем указана сегодня. Вот разгадка того, что копейка оплачивается пятачком.
Сделав из справедливости спорт, англичанин совершенно устранил из ее компетенции целую группу лиц, которые во всех других странах имеют к справедливости самое близкое, официальное, так сказать, отношение, — полисменов. Вся роль английского полисмена — это — величественное стояние на перекрестке улиц и командование целой тучей омнибусов, кочей, кэриджей, пассов1, автомобилей и прочей многоколесной армией. Без мановения полисменовой руки — ни одна колесница не смеет проехать перекрестка.
Если прибавить к этому указывание дороги заблудившемуся пешеходу, — то вот и весь цикл обязанностей этих граждан, которые существуют еще как бы по традации, как сувениры какой-то отдаленной эпохи.
Я говорю, конечно, про Сити. В таких частях города, как доки, Ламбет, Уайтчепель — шивороты находятся еще в полном ведении полисменов. Оно и немудрено. Там шиворотов этих так много, что при входе в те улицы невольно хватаешься за карман. Окна там решетчатые, — а это для англичан страшно много. У них — общественное доверие развито просто до смешного. Когда я приехал в Лондон, я оставил все свои чемоданы на вокзале и… не получил никакого обеспечения. Напрасно я лепетал о квитанции. Надо мной только посмеивались. — «Ишь, мол, жалкий иностранец, думает, что у нас есть время возиться с его вещами!»
Через три дня я пришел за получением. Меня ввели в склад чемоданов и предложили указать — мои. Я не без труда сделал это, и тотчас же носилыцик унес их в кеб.
Да разве только это! Я видал пассажира, потерявшего на английском пароходе билет. Нисколько не суетясь, не волнуясь, он без лишних клятв заявил это контролеру, и тот вел себя так, как если бы он видел и осязал этот билет.
В той гостинице, где я живу сейчас, двери наших комнат даже не имеют скважины для ключа. Вы уходите, оставляя дверь открытою, и уверены, что ни одна пылинка из вашей комнаты не исчезнет за ваше отсутствие.
Словом, решетка — это уж нечто грандиозное в Англии. Большинству лондонцев она не нужна, так как в случае чего за поимку вора уплатят не они, а их город, сумевший устроить из этой поимки личное свое удовольствие. Зачем же они станут понапрасну тратить время и энергию на разные подозрения, решетки, замки? Время дороже всяких решеток. И нам, иностранцам, приходится согласиться с этим.
1 экипажей, карет, пассажиров (англ.).
438
Кстати, об иностранцах. У нас много толкуют о не- 1903
нависти англичан к иностранцам, об антипатии к нем-
цам, о презрении к французам и т. д.
Насколько я успел заметить, ничего этого нет. Да и вряд ли могло бы быть. Они слишком занятой народ, им слишком некогда для того, чтобы «spend their time»1 на разные интимные отношения. Во всех отношениях их интересует только то дело, благодаря которому существуют эти отношения. Остальное их не интересует. Если вы покупатель — англичанину интересна ваша покупательная сила, а не ваш акцент, если продавец — товар, а не борода. Если вы турист, ему нет до вас ровно никакого дела. Болтайтесь себе, сколько хотите, по городу — и будьте армянином, турком, испанцем, только бы вы не мешали ему обделывать его «business».
Антисемитизм — кто знает? — англичанин, может быть, и занимался бы им, ежели бы у него было побольше времени, теперь же он предоставляет его разным бездельникам, сам же бегает, торопится, платит, получает, продает, покупает — словом, имеет дело с вещами, а не с людьми. Ему слишком некогда.
Посмотрите на англичанина, когда у него в руках газета. Английская газета имеет средним числом 16 стр. огромного формата. Буквы в ней мельчайшие. Прочитать ее всю — нужна неделя. Составлена она крайне разнообразно. Наш русский взял бы ее, и валяй сподряд всю. Англичанин отыщет глазами нужное заглавие, прочтет строк 12 интересующего его текста — и вот газета уже на земле. До прочего ему нет никакого дела. Сербия, Чемберлен, гонка автомобилей, смерть кардинала, — изо всего этого его заинтересует что-нибудь одно, сообразно роду его занятий, а о платоническом интересе нашего русачка ко всему этому — он и понятия не имеет.
2
ОБ ИНОСТРАНЦАХ
Лондон (От нашего корреспондента) 30 июля (12 августа)
Вчера вечером состоялось чтение докладов комиссии, посвященной вопросам, близко касающимся нас. Цели комиссии официально указаны так: «Рассмотреть характер и размер зла, происходящего от неограниченной иммиграции иностранцев в метрополию, и изыскать меры, которые надлежало бы принять в видах ограничения и контроля оной иммиграции».
Комиссия принялась за это симпатичное дело еще в марте 1902 г. — и до сего времени у нее состоялось 49 публичных заседаний и было собрано 175 компетентнейших мнений. Кроме того, она командировала майора Э. Гордона в Россию и в Румынию, — дабы изучить на месте те причины, от коих происходит такое нежелательное явление.
тратить время (англ.).
Корреспонденции из Лондона Что сказал г. Гордон, воз
вратившись из своей командировки, — об этом я умалчиваю: вы знаете эти причины сами не хуже его. Перехожу прямо к указанию зла, причиняемого нами.
В финансовом отношении иностранцы на диво необременительны для метрополии. В 1901 г. их было здесь 286 925 чел., и из них только 256 чел. получили пособие для бедных.
Тюремные расходы на нашу братию тоже не Бог весть как обширны, хотя с гордостью могу сказать, что кой-какой прогресс в этом деле все же заметен: в 1899 г. — нас было посажено в английские тюрьмы 1113 человек, а в 1903 г. — 1 864 чел., причем можно заметить такие детали:
1889 г. 1903 г.
Рецидивисты 231 чел. 409 чел.
Заключ. на 2 нед. и меньше 564 чел. 853 чел.
Заключ. на 1 мес. 211 чел. 616 чел.
Цифры внушительные, но англичане, в качестве просвещенных мореплавателей, памятуют увеличение собственной преступности — и потому не особенно претендуют на нас за этот небольшой процентик.
От иностранцев Англии даже польза: комиссия признала, что лучшие портные и сапожники — это русские и польские евреи, а лучшие токари — это румыны. Отсюда — конкуренция — тем более экстенсивная, что у иностранных рабочих потребности куда ниже, чем у английских. Английскому нужна ежедневная ванна, английский не обойдется без газеты, английскому нужен ростбиф, нужен эль, — иностранец легко обходится безо всего этого. Поэтому он берется работать на таких низких условиях, на которые никогда не согласится англичанин. Это, конечно, неприятно рабочему, но работодатель, само собою, ничего против этого не имеет. Что главное, так это так называемое «overcrowding» (переполнение). Дело в том, что почти все русские евреи обитают в восточной — беднейшей — части города, в знаменитом Уайтчепле. По соседству с Уайтчеплем есть целая область рабочих кварталов — Степни. Так вот, когда Уайтчепля для иностранцев не хватило, они стали селиться в Степни. И получилось, что коренное население должно было удалиться из квартир, чтобы предоставить их чужакам; из цифр видно, что общее количество обитателей Степни — за 20 лет оставалось почти одинаково, тогда как число англичан с каждым годом уменьшалось. Судите сами:
1881 г. 1891 г. 1901 г
Общее число населения 282 676 285 116 298 600
Иностранцы 15 998 32 286 54 310
В то время как общее число жителей вырастает на 1, на 1 V2%, — иностранцев прибывает почти на 50%. Стало быть, около половины населения Степни должна была сдаться нашествию 1903
иноземцев. Это, конечно, неприятно, и с этим нужно бороться. Нужно нас подсократить. Для этого комиссия придумала некое учреждение — «Иммигрантское ведомство». У ведомства этого будет масса функций: следить, чтобы в Англию не приезжали преступники, проститутки (здесь регистрации нет никакой, почему проституткам — раздолье), чтобы сюда не прибывали сумасшедшие, идиоты и тому подобные нежелательные лица. Но главная обязанность департамента — следить за тем, чтобы иностранцы не давили туземное население.
Для этого проектируется нечто вроде черты оседлости. Намечаются места, где иностранцы нежелательны: чуть только какой-нибудь чужеземец высадится на берег, так ему сейчас и вручат чиновники «Иммигрантского ведомства» списочек тех улиц, переулков и площадей, куда не следует соваться.
Просто, но вряд ли ново и оригинально.
3
АНГЛИЙСКИЕ КЛЕРКИ И «ЛАКОМЫЙ КУСОЧЕК»
Лондон (От нашего корреспондента) 16 (29) августа
Позвольте вас познакомить: мистер Габбард, самый популярный человек в Англии.
Положительно надоело на каждом шагу натыкаться на его портреты, слышать отовсюду его фамилию и замечать на лице у говорящих о нем завистливо-умиленное выражение.
Если бы поставить вопрос, чье имя в настоящую минуту более всего волнует сердца толпы — имя Чемберлена или Габбарда, — ответ, несомненно, был бы в пользу последнего.
А между тем, — что такое был мистер Габбард два дня тому назад? Кто знал его имя? Кто завидовал ему? Кто мог отличить его от целого сонма подобных же Смитов, Лонгов, Чайльдов — и как их там еще зовут?
Был он «до сих пор» клерком, а знаете ли вы, что такое английский клерк?
Если в театре вы увидите пьесу, где артисты больше боксируют, чем играют, и если вы заметите при этом, что каждая зуботычина вызывает у зрителей бешеный восторг, — знайте, что вы попали в общество мистеров Габбардов и что вы наблюдаете высшую степень их эстетических эмоций…
Если на улице к вам подбежит мальчишка и сунет в вашу руку бумажонку, в которой вы не без смущения сможете прочесть:
«Для разрешения всех жизненных сомнений ступайте к хироманту. По вашей руке он предскажет вам судьбу ваших детей, разоблачит ваших врагов, поможет при получении наследства, при женитьбе и
Корреспонденции из Лондона т. д., и т. д., и т. д.» — если, говорю я, такая реклама появится в вашей руке, знайте, что мальчишка принял вас за клерка.
Это они кричали два года назад: «Все, кто за буров, — изменники»...
Это они кричат теперь: «Торговля следует за флагом!» Это они задавили ясный талант Оскара Уайльда своими лицемерными хулами. Джингоизм* — это всецело их изобретение.
Совершенно устранив бюрократию, умудрившись управлять гигантской империей почти без клочка бумаги, — англичане если и терпят какую-нибудь язву на теле своего здорового и крепкого государства, то это, несомненно, — клерки.
Но сколько бы ни говорить об этом обширнейшем классе, который сумел за последние годы набросить тень на все то светлое, грандиозное и могучее, что встает в нашем уме при слове: «Англия», — нет лучшего средства познакомиться с ним, чем изучить его литературу. Здесь он весь целиком, со всеми своими привычками, мнениями, вкусами, убеждениями, запросами от жизни, миросозерцанием и т. д. — весь, с головы до пят.
Изучить его литературу… Да, у него есть эта литература — и знаете ли, читатель, она дала мне повод в первый раз в жизни порадоваться, что у нас, у русских, зачастую совсем нет никакой литературы.
Но раньше я должен сказать вам, что мистер Габбард стал всеанг- лийской знаменитостью тоже благодаря соприкосновению с этой литературой.
Что же он — писатель, ученый, поэт, романист? О нет! Поверьте, что ничего, кроме адресов на конвертах своего принципала, он и в жизнь не написал.
Он не писатель, он — только читатель. Вся его заслуга заключается в том, что он читатель. За эту заслугу он получил в награду 5 000 руб. и всеанглийскую известность…
Видите ли, вся изящная литература клерков — это, так сказать, насильственная литература. По своей собственной воле он никогда не стал бы читать ни про восходы солнца, ни про страстную любовь Джона и Матильды, ни про незапятнанные добродетели семидесятилетней девственницы. В таком чтении он не видит ни business^, ни зуботычины, а дальше этих двух вещей его компетенция не простирается. И вот ловкие издатели придумали средство — денежно заинтересовать читателя в каждой статейке, которая ему предлагается.
Делается это так. В журнале «Tit-Bits», например, печатается идиотская запутанная история, в стиле Конан Дойля, о каком-то наследстве, о каких-то дамах под вуалью и тому подобное, а на каждой страничке, где эта дребедень помещена, отведено местечко для таких изречений:
Читайте нашу повесть внимательно.
В ней есть указание на место, где скрыто богатство.
Найдите это богатство.
Оно ваше. 1903
500 фунтов стерлингов — не каждый день валяются на улице.
Может быть, вам нужно сделать к ним только 2 шага.
И так дальше. Можете себе представить, с каким вниманием читает клерк всю эту литературу. Дай Бог Шекспиру и Диккенсу, чтобы им хоть половину такого внимания уделяли мистеры Габбарды.
Сделать из литературы спорт, свести ее на степень ребуса, заменить культурную ее ценность — копеечной, — вы только представьте себе, какую нужно иметь для этого духовную физиономию, какие нужно предъявлять требования к жизни!
Но «Tit-Bits» (а по-русски: «Лакомый кусочек») даже и не претендует на то, чтобы вы читали его. Можете не читать. Только бы вы купили его. Ежели вас постигнет какая-нибудь катастрофа — крушение поезда или что-нибудь такое, — то пусть только в вашем кармане окажется номерок «Tit-Bits», и ваше семейство получит от солиднейшего страхового общества («Ocean Accidents and Guarantee Corporations», Ltd.) — 1 000 руб. страховой премии. До последнего дня «Tit-Bits» выплатил уже 147 000 руб. своим убитым читателям.
Легко вообразить то благоговение, которое питают почтенные отцы семейства к своей в полном смысле «ценной» литературе. Но как, должно быть, презирают себя авторы подобных статеек, не надеющиеся на самостоятельную ценность своих произведений!
Но я был бы низким клеветником, если бы не рассказал вам о попытках сотрудника «Лакомого кусочка» отдаться порывам самоценного творчества.
На первой же странице этого драгоценного журнала помещен целый ряд статеек, за чтение которых никто вам денег не заплатит. Статейки эти составляют зачастую весь научный багаж мистеров Габ- бардов.
Вот образчики этих научных сведений:
Племянник папы Пия X продает в Австрии мороженое.
И больше ничего. Точка. Далее следует столь же глубокое научное изыскание:
Самый старый учитель в мире — несомненно герр Дорфер в Пруссии.
Самый короткий брак произошел недавно в Америке. Через 11 минут после знакомства молодая чета была обвенчана…
И так до бесконечности. Жаль только, что никак нельзя проверить эти интересные сведения.
А вот образчик здешнего остроумия:
Ваше предложение руки и сердца сделано так внезапно… Но я принимаю его.
Ах! — воскликнул жених-приказчик, — возьмете ли вы эти вещи с собою или прикажете послать на дом?..
Представьте себе публику, которую могут заинтересовать, увлечь и привлечь такие произведения человеческого ума. И перед вами
Корреспонденции из Лондона предстанет во всем своем духовном убожестве обширнейший класс английского общества.
Мистер Габбард, которому удалось-таки отыскать пятитысячное «treasure»[127], достойный представитель этого класса — и знакомство с его любимым журналом совершенно избавляет вас от знакомства с ним самим. Ибо в Англии больше, чем где-либо, справедлива русская пословица:
— Скажи, что ты читаешь, и я скажу тебе, какого цвета твои штаны.
4
Лондон (От нашего корреспондента) 25 августа (7 сентября)
Еще несколько дней, конец привольным каникулам, пора взяться за книжку. Издательские фирмы выпустили к сезону целую кучу учебников. Между ними нет ни Корнелия Непота, ни Цезаря, зато есть одна под странным заглавием «Книжка гражданина». Вышла она уже 452-м изданием и написана для английских школьников в возрасте от 10 до 12 лет. Книжка эта так замечательна, что я надеюсь на днях основательно побеседовать с вами о ней. Теперь же мне нужно привести из нее только 2—3 выдержки. Вот что между прочим говорит ее автор:
«От одного единственного голоса (на парламентских выборах) может зависеть положение страны, и она может быть ввергнута в несчастие или в благополучие, согласно тому, дадите ли вы голос в пользу умного и честного члена или в пользу того, кто стремится в парламент с плохими целями, не помышляя даже оправдать возложенное на него доверие. Я бы хотел, чтобы вы задумались на мгновение над тем, как необходима осмотрительная подача голоса и как серьезно каждый избиратель должен смотреть на свое право склады- вать128 бумажку и бросать ее в ящик. Ведь — шутка сказать! — эта бумажка избирает члена Британского парламента, — а нет во всем мире никого, кто бы мог причинить столько добра и столько зла, как Британский парламент» (стр. 40, 41).
Эту цитату я привел вам для того, чтобы хоть сколько-нибудь объяснить ту яркую печать самостоятельности, которой отмечено все, что ни делает англичанин, с детства привыкнув к тому, что от него самого зависит его счастье, что между областью его «я» и областью «не я» нет никаких враждебных отношений, — он зорко блюдет, чтобы связь между этими двумя областями не прекращалась ни на минуту. L’etat c’est moi129 — это может сказать каждый британец, от первого министра до последнего извозчика; отсюда — тот неустан- 1903
ный контроль за каждым мероприятием правительства, то неуклонное наблюдение за каждым самомалейшим начинанием в правящих сферах. Характерная мелочь: в Англии никто ни на какой двери не вывесит табличку — «вход посторонним лицам воспрещается» без того, чтобы не объяснить, на каком основании делается это запрещение. Англичанин читает газету не для того, чтобы пощекотать праздное любопытство, не для того, чтобы зачем-то узнать, что в таком-то селе баба родила тройню, что королева германская выехала туда-то и что такого-то младенца съела свинья, — нет, он смотрит на чтение газеты как на свой гражданский долг, ибо он знает, что от него зависит повернуть в ту или другую сторону события, изложенные в газете; газета в его глазах — это рапорт гражданину о подведомственных ему делах. Каждый извозчик знает, что министр, член всемогущего парламента, обязан ему отчетом, состоит под его, извозчика, надзором — и потому считает себя просто обязанным самым близким образом познакомиться с политикой этого министра. И министр, в свою очередь, — готов представить отчет всякому гражданину, привести все доводы в свою защиту — и это, конечно, только поддерживает его престиж. Вот, например, сегодня во всех газетах появилось письмо Чемберлена. Повод к письму, казалось бы, самый нестоящий. Какой- то англичанин, прочитав один из бесчисленных памфлетов против Чемберлена, где указывалось, что нынешняя политика министра колоний противоречит его прежним убеждениям, прислал Чемберлену памфлет и попросил его объясниться по этому поводу. На другой же день от Чемберленова секретаря пришло такое письмо:
«Милостивый государь! Мистер Чемберлен поручил мне известить вас, что ваше письмо, заключающее копию памфлета, им получено и что ему чрезвычайно интересно было узнать, что молодая радикальная партия, как и старые тори, восстает против его реформы… Во время молодости м-ра Чемберлена о тори было распространено мнение, что они ничего не забывают и ничему не научаются. Теперь этого древнего лозунга придерживаются радикалы. Но ведь не трудно доказать даже до окончания распри по поводу фискальной политики, что перемены, происшедшие с того времени, как были произнесены указанные в памфлете речи Чемберлена, вполне оправдывают изменение его политики. С этими обстоятельствами нужно было непременно считаться. Примите и пр.»...
Я не говорю, насколько убедительно это письмо для защиты вечного Чемберленова лозунга: «Держи нос по ветру». Меня также не интересует, правильно ли был поставлен вопрос, я указываю только на принцип, поскольку он отражается на общественном укладе англичан.
Был только что на сионистском митинге в Ист-Энде. Делегаты, вернувшиеся из Базеля, давали там отчет о своих впечатлениях. Никогда и нигде не видал я такого восторга, каким сопровождались сло-
Корреспонденции из Лондона ва Зангвиля, что Палестина
впервые за 18 веков стоит так близко к еврейской нации. — Только мирный политический путь, а не кровавая дорога милитаризма приведет нас в Палестину, — сказал Зангвиль, и рукоплескания многотысячной толпы на долгое время задержали его дальнейшую речь. На конгресс Зангвиль смотрит, как на подготовительный парламент. По его мнению, сионизм теперь — после сношений с великими державами — поднял евреев на такую высоту, с которой они уже не упадут. Закончился митинг благодарностью Англии — «этому испытанному другу евреев». Митинг значительно приподнял настроение Ист-Энда.
5
Лондон (От нашего корреспондента) 2 (15) сентября
«Странная вещь, непонятная вещь!»
Когда пошехонский человек думает о безостановочном шествии прогресса, о смелых завоеваниях разума, об умирании злых предрассудков — и о прочих столь же сладостных предметах, — в его представлении встает один величавый образ, имя которому — Англия.
Ему отрадно верить, что где-то там, за морем, далеко-далеко, есть такое учреждение, такой зеленый остров, где уже все «это» достигнуто, превзойдено, где даже собакам говорят «вы», где полисмены позабыли про необходимость «тащить и не пущать», где — и это почему- то особенно радует пошехонца — даже извозчики читают газету…
Колыхни хоть один пунктик этой веры — и пошехонец навек станет твоим врагом: уж очень приятны были его мысли.
Не покушаясь на его гнев, вы не можете указать ему хотя бы на то обстоятельство, что в газете извозчик читает исключительно крике- товые новости и что передовица его газеты написана на вечную ве- личковскую тему:
— В зубы тому, кто не англичанин!
Или, например, на то, что нет в мире большего консерватора, большего противника всех реформ, всех перемен, какой бы сферы они ни касались, чем именно этот обитатель зеленого острова.
А между тем эта страсть ко всему старому, солидному, основательному — раньше всего бросается в глаза при знакомстве с Булем.
Нет, например, в Лондоне ни одной двери, где бы не было молотка. Под каждым же молотком табличка: просят позвонить. Стало быть, молоток не нужен. Зачем же он? А вот если вы зайдете в Британский музей, вы увидите, что во времена Вильгельма Завоевателя римляне научили саксов привешивать такие молотки. Значит, просто из уважения к традиции — все они обзаводятся этой ненужностью.
Или вот еще: когда-то, во времена католичества, когда англичане еще признавали посты, по пятницам они принуждены были есть рыбу. Но теперь — зачем же теперь нет ни одной англий- 1903
ской хозяйки, которая бы не подала в пятницу к столу заодно с ростбифом — еще и dish of fish?[130] Это опять-таки любовь к старине, хотя бы и отвергнутой, и презренной, и тяжелой.
Стоит любому торговцу выставить у себя в окне обыкновеннейший, скажем, горшок и объявить, что этот горшок существовал еще во времена королевы Анны, — и англичанин не пожалеет своих фунтов, чтобы водворить его в своей квартире. Новая же мебель, modern style — вызывает у него только презрительную улыбку: несолидно, легкомысленно.
Все: устройство квартир, расстановка мебели, камины, узенькие, неудобные окна — все это было точно таким же и в Шекспировы времена, и в Диккенсовы, и все это будет, несомненно, когда внуки их внуков основательно и солидно сгниют на близлежащих cemetery131.
Для пошехонца — новое и хорошее всегда синонимы. Всякой перемене пошехонец рад, ибо какова б она ни была — она все же к лучшему. Хуже ему быть не может…
Обитатель зеленого острова — всегда крайне подозрителен при введении реформ. Ярлычок — «новая» — для него не рекомендация. Стоять за новое — здесь нет в его глазах ничего этически ценного. Для англичанина это не подвиг…
Конечно, этому легко подыскать объяснение. Но пошехонцу от этого не легче…
Возьмите среднего англичанина.
Среди судорожной, изматывающей жизни огромного города — как сумел он остаться таким спокойным, таким душевно здоровым, таким уравновешенным?
Как умудрился он избегнуть самоедства, гамлетизма, душевной сложности, как умудрился он в вечном тумане фабричных труб сохранить любовь к природе — к цветочкам, к животным, к деревьям?
Пойдите-ка в Hyde-Park — вы всегда найдете там несколько десятков хмурых джентльменов с косою саженью в плечах, занимающихся глядением на маленьких утят, хлюпающихся в речке. Каждый из них покинул контору и специально пришел сюда — умиляться часок-другой — пейзажем, утятами, гуляющими детьми.
Чеховщины они не понимают, не любят и совершенно чуждаются. Их простая душевная организация требует событий, фабулы, действия, — а «самоуглубление» кажется им пустячным, нестоящим делом.
Больше всех человеческих добродетелей эти первобытные люди в цилиндрах ценят силу, ловкость, храбрость — первое доказательство их культурной девственности и нетронутости.
Корреспонденции из Лондона Ибо культура, выдвинув
суррогат этих качеств в виде пара, электричества, пороха, — совершенно устранила некогда присущий им плюс общественного одобрения.
При современных успехах культуры — сохранить докультурную психику, — согласитесь, что для этого нужно иметь просто трогательную любовь к сохранению, к остановке, к консерватизму.
Но похвалит ли такой консерватизм кн. Мещерский — это еще вопрос.
6
В ЗАЩИТУ
Лондон (От нашего корреспондента) 16 (29) сентября
Несколько дней назад в «Daily News» — газете свободомыслящей и прогрессивной — была напечатана крайне энергическая передовица, требующая ограничений свободного слова.
Меня это очень удивило, но удивительнее всего было то, что передовица эта не показалась никому удивительной.
Англичане признали ее в порядке вещей.
Дело в том, что в этой передовице указывалась необходимость изъять из обращения книгу, на страницах которой были —
.такие дерзкие места, Что оскорбилась чья-то честь И омрачилась красота.
Дерзкие места — касались отношений мужчины и женщины. А для англичанина нет ничего ужаснее этого. Он разрешил себе свободу во всем. Он выходит на перекресток и громко богохульствует — это ничего. Он рисует карикатуры на своего короля, он изображает всемогущего премьера то в виде собаки, то в виде попугая, то в виде обезьяны — и это ничего. Он печатает толстейшие томы, где ниспровергается государство, собственность, церковь — и это ничего. Но если бы он осмелился намекнуть, что любовь возможна и без аналоя, — его бы прокляли, от него бы отвернулись, фамилия его стала бы непристойностью и, позабыв всякие привилегии свободного слова, самые либеральные люди завопили бы: ату его!
Вот несколько фактов такого сорта:
Англичане не знают Байрона. Трудно достать такое издание, где был бы Дон Жуан. На обложке напечатано complete edition — полное издание, — а в оглавлении Дон Жуана хоть и не ищи.
Приезжала сюда французская труппа, хотела ставить «Монну Ванну»*. Не позволили. — «Может быть, она врет мужу, что Принчи- валле только поцеловал ее в лоб», — сказали здесь, и 1903
труппа уехала ни с чем.
Ходил я смотреть на здешней сцене толстовское «Воскресение». Но никакого воскресения не увидал, а увидал черт знает что. Издевательство над Толстым, патока сентиментальностей, крикливая мелодрама — которую у нас и на Молдаванке не поставили бы, — здесь приводит в умиление всех этих благочинных, но плоскогрудых мисс; начать с того, что Катюша здесь не падшая женщина, а очень чистенькая швейка, благодаря чему Нехлюдов оказывается совершенно ни при чем, и «воскресать» ему было совсем незачем.
Ибсеновских «привидений» вы не найдете здесь даже на немецком языке; о Ницше здесь вряд ли что-нибудь слыхали; родильный приют лондонцы называют хирургическим убежищем; издатели журналов объявляют на афишах, что их издания гарантированы от всего «безнравственного», и т. д. до бесконечности, до отупения, до ханжества…
Книга, на которую обрушивается с требованиями изъятья «Daily News», — глупая, неинтересная, никому не нужная книга.
В ней рассказывается, как некоторая девушка, любя некоторого юношу, переоделась в мужское платье, дабы следовать за ним во всех его нескладных приключениях.
Англичанин находит слишком опасным для нравственности — образ девушки в брюках. И вопиет по этому случаю о спасении отечества.
У нас не так. Конечно, наши русские писатели — эти высоколо- бые люди с хмурыми глазами — тоже не любили расслабляющих, клубничных подробностей. Им не до этого было. С тех пор как на сцену выступил разночинец, всякие фривольности пушкинских преданий пришлось убрать. Всем стало понятно, что «клубничка» — достояние барина, крепостника, что, напав на «клубничку» — мы станем в отрицательные отношения и к самому барству, — отсюда тот аскетизм, та суровость, воздержанность, — которою отличались наши ратоборцы с крепостничеством.
Вот почему клубничка была только у Авсеенко, у Болеслава Мар- кевича и у прочих великосветских паркетных литераторов. Так называемый нигилист — был в этом отношении скромнее институтки.
Время прошло. Ратоборцы — не отдельные люди, конечно, а класс, — стали лавочниками, биржевиками, обсолидились и «раздобрели»...
Пришли новые люди, несущие правду жизни, и встали к лавочникам в те же отношения, в каких те были к барам. А с ними пришел и новый строй идей, механически, вследствие враждебных отношений, выдвинувший идеи, противоположные тем, какие были у лавочников. Между прочим, лавочники от прежних времен хранили ненависть к «клубничке». И только потому, что там была ненависть, у нынешних оказалась любовь, не любовь, но признание, во всяком случае. Только потому, что те сказали нет, эти сказали да. И тот, кто сочувствует классу, враждующему с лавочничеством, должен сочувствовать и этому да.
Корреспонденции из Лондона Итак: наше нынешнее воз
вращение к щекотливым темам, наши «Бездны» и «Туманы»*, данные Андреевым, — это наш плюс, это наше оружие в борьбе с минусами отрицательного класса…
Оружие «вящше изломанное» и не слишком смертоносное, но другого у нас нет.
У англичан есть другие — и посему они в своем праве, когда спасают отечество изгнанием «развратных идей».
А проституция как у них, так и у нас заливает широким потоком ночные улицы, показывая этим, что никакие книги к ней никакого касательства не имеют.
7
Лондон (От нашего корреспондента) 18 сентября (1 октября)
Сегодня с Чемберленом — тихо. Скоро начнутся выборы, историей которых будущий Иловайский, несомненно, украсит свой учебник. Но что будет сказано в этом учебнике, чьи имена придется зубрить будущим объектам «сердечного попечения» — трудно пока судить. Конечно, всякий старается, чтобы это было его имя. Сегодня вечером, когда я пишу это письмо, — во всех концах Британского королевства раздаются пламенные речи, имеющие целью заполучить побольше избирателей. Самую знаменательную речь, несомненно, слушают теперь шеффильдцы: там говорит теперь Бальфур. Что он говорит, угадать не трудно.
Неоригинальный, поддающийся влияниям, без царя в голове — он может избрать себе одну только вялую тему: «С одной стороны, нельзя не признаться, а с другой — нельзя не сознаться» — и исчерпать ее не хуже наших отечественных ораторов. Вот сейчас мне принесли вечернюю газету, и я вижу в ней начало этой речи (английские газетчики умудряются печатать речь по мере того, как она говорится. Речь еще не окончена, а начало ее уже известно всему Лондону). Там есть такая истинно бальфуровская фраза:
«Я не могу указать вам никаких средств выйти из настоящего положения, я могу предложить вам только паллиатив»...
Бог с ними, с паллиативами, видали мы их достаточно. Из прочих новостей могу сообщить вам, что вчера у короля скончалась его любимая собака и он по этому случаю воздвигает ей монумент. В своем некрологе одна патриотическая газета заявила, что вся нация в слезах. Могу удостоверить, что это некоторое преувеличение.
А вот вам нечто патриотическое. Сегодня в английском суде приговорили к заключению и к каторжным работам двух наших соотечественников. За такой пустяк, как покушение на кражу со взломом…
Один из них только недавно в Англии и не успел еще даже с языком английским ознакомиться. Другой отличался тем, что крал кольца, прятал их у себя под языком и потом посредством 1903
поцелуев отправлял их под язык своей жены.
И за такие грехи их приговорили: одного к 15 месяцам тюремного заключения, другого к 3 годам каторжных работ.
Нас, жителей континента, обыкновенно удивляет такая жестокость. За самую невинную кражу, которая у нас больше месяца тюрьмы ни за что не получила бы в возмездие, — здесь сплошь да рядом — восьмилетняя каторга. Англичане как бы говорят этим: «Мы предоставили личности полную свободу развиваться во всю ее мощь. Все общественные путы мы сняли с нее. Мы создали лучшую атмосферу для всех ее прихотей. Ее поступки могли быть широки и размашисты. Если она и при таких условиях не сумела удержаться, если она не захотела воспользоваться нашими льготами — пусть пеняет на себя»...
Английский суд вообще многим отличается от континентального. Раньше всего бросается в глаза продолжительность каждого процесса. Нет того, чтобы в час «отмахать» полсотни «дел». Здесь все солидно, обстоятельно, основательно. Всякая улика, всякое показание исчерпывается до дна, личность и здесь имеет всяческую возможность — отстоять свою невинность. Никаких подследственных заключений нет, а всякий англичанин еще из школы знает, что на каждого обвиняемого в суде смотрят, как на невинного, покуда не будет доказана его вина. К тому же здесь почти не может быть случая, чтобы задержали невинного, не говоря уж об осуждении его. Полиция ведь не имеет права войти в дом гражданина, если только там не случилось убийство. Всякий раз, когда подозрение падает на кого-нибудь, полиция должна представить это подозрение в суд, и суд решит, имеет ли оно какие-нибудь основания. Если да — суд выдает полиции свое разрешение, — и только тогда виновный попадает «в руки правосудия»...
Могут сказать: «Ведь это длинная процедура; покуда будут испрашиваемы разные разрешения, преступник убежит и справедливость потерпит ущерб». На это англичанин ответит вам опять-таки словами школьного учебника: «Пусть лучше виновный не всегда будет наказан, чем чтобы свободный гражданин подвергался постороннему вмешательству в свою жизнь».
Этот принцип «невмешательства» до такой степени чтится англичанами, что порою доходит до фанатизма. Мне, например, случилось недавно видеть такую сцену:
В неурочное время, вечером, в нашу улицу забрела итальянка- шарманщица. Она стала на мостовой — и в надежде на дождь пенсов, заиграла «Маргариту». Торжественным маршем направился к ней громадный, как слон, бобби (городовой). Он запретил играть — и показал ей свои часы. Я думал — она уйдет, — нет, она только поволокла свою шарманку на панель — и «Маргарита» продолжалась. Городовой долго стоял подле нее, кивая в такт головой. Дело в том, что панель — считается принадлежностью частного дома, — и посему личность преступницы была неприкосновенна. Она переходила по панели от
Корреспонденции из Лондона одних дверей к другим — а бобби, громадный и важный, торжественно шагал за нею, не смея взойти на панель.
Но вот улица кончилась. Как ни вертелась шарманщица — пришлось перейти дорогу. Чуть только она ступила на мостовую, бобби простер свою десницу и правосудие было удовлетворено.
Право, иной раз и фанатизм — хорошая вещь.
8
Лондон (От нашего корреспондента) 4 (17) октября
Вы не можете и представить себе, как радостно, как умилительно читать на чужбине про успех наших педагогических курсов.
Здесь буквально необходимо почаще освежаться воспоминанием о наших русских, родных женщинах, противопоставляя их тем бушменам мысли и чувства, которые зовутся англичанками.
Нет ничего уже, безнадежнее, тупее существа, чем английская женщина того именно класса, который выдвинул у нас столько самоотверженных, любящих, скромных работниц, всех этих врачей, учительниц, акушерок, так беспритязательно, так обыденно умеющих творить буквально подвиги терпения, милосердия, настойчивости.
Как я ни присматривался к английской женщине of middle class1 — я никак даже представить себе не мог таких обстоятельств, при которых ее жалкой головке пришлось бы хоть немного поработать, а сердцу хоть раз задрожать в ее впалой груди. Нет таких обстоятельств.
Родине своей она не нужна. Родина и без нее превосходно обходится. Она необходима только в домашнем обиходе, для комнатного, так сказать, употребления.
А для этого требуется не слишком много духовных затрат.
Смотри, как мамаша приготовляет пудинг, води с собою на шпага- тике бульдога, блюди в чистоте свою невинность, умей разбирать гимны в своем молитвеннике — вот, кажется, и все.
Ах, нет! Еще. С 12 лет английская девица должна понашить себе бездну разнообразнейших — но ровно никуда не нужных, — безделушек, прошвочек, салфеточек, коверчиков — это ее dowry, приданое.
Придя в возраст и обладая возможностью предъявить своему одобренному мамашей избраннику не меньше трех сотен этих никому не нужных штучек, она делается невестой.
Но, пожалуйста, не думайте, что в эту пору — на сцену выдвигается обычный репертуар:
Шепот, робкое дыханье, Трели соловья…
1 среднего класса (англ.).
452
Нет, все это средний английский класс считает год- 1903
ным для рождественских журналов — и больше нигде. ” Девушка остается в чине невесты — и пять, и десять лет, а то и больше.
Почему? Да потому, что она только тогда войдет в дом своего мужа, когда там будет приготовлено буквально все — вплоть до ночных туфель, — что для нее может составить столь ценимый здесь комфорт.
Идете вы по улице. Возле всех магазинов с хозяйственными принадлежностями — толпятся парочки. Это обрученные высматривают себе мебель, белье, картинки, каминные щипцы — и высчитывают, черезсколько лет у жениха наберется такая сумма фунтов, чтобы купить последнюю лохань и сочетаться наизаконнейшим браком.
Им это, видимо, не скучно, и они не стыдятся смотреть друг другу в глаза.
Чтение, «развитие», самообразование, все эти наивные русские дела — кажутся здесь вообще дикими и никчемными прихотями. Женщина же и вовек не доберется, зачем все это делается.
Когда я жил в здешнем пансионе, все там решили, что я «без места», и сочувственно кивали головами.
Бедный, должности у него пока нету, ну вот он и читает.
Поняли и оправдали они меня только тогда, когда я сказал им,
что это мой «business».
Когда мне понадобилась библиотека, Британский музей, я предстал пред лицо его директора и первый вопрос, который мне задали, был:
А зачем вы хотите читать?
Как российский обыватель, я отвечал:
Так себе. Безо всяких особых целей.
Седовласый джентльмен стал рассматривать меня, как диковинку, и, видимо, не понимал.
Чтение — это мое hobby (причуда), — должен был сказать я в оправдание, и билет был мне выдан.
Первое, что бросается в глаза, когда вы попадаете под купол величайшего в мире книгохранилища, — это почти полное отсутствие женщин. Все цилиндры, сюртуки, галстухи. Вот набрели, наконец, на одну «дочь Альбиона». Но посмотрите, что она делает. Перед нею альбом пестрых узоров, и она срисовывает оттуда их на полотно одной из своих прошвочек, салфеточек и т. д.
Вот другая. И она здесь не ради чтения. Рядом с ней сидит бритый священник. Он пишет какую-то диссертацию на обычные здесь темы:
Можно ли на удочку поймать Левиафана?
Сколько дней бродит душа в райском преддверьи?
Зачем грешники будут помещены на левой стороне Божьего престола, а безгрешные — на правой? Почему не наоборот?
Тысячи таких книг наполняют здесь рынок. И этот священник, несомненно, пишет еще одну такую. Девица же при нем для того, чтобы отыскивать в каталогах нужные ему сочинения, чтобы перепи-
Корреспонденции из Лондона сывать ему цитаты, чтобы чинить ему перья (здесь они гусиные). Ясно, что без этого мужчины она даже и не заглянула бы сюда.
Вот еще… Но у нее русские книги. У другой немецкие, французские — все это народ пришлый и в счет, конечно, не идут.
Итак, все душевные силы уходят у них на house holding, на хозяйство.
Здесь они баснословно деспотичны. Они будут вас презирать до бесконечности, ежели вы вместо ножа для рыбы возьмете тот, что полагается для мяса. Вы окончательно пропали в ее мнении, если у вас нет приходорасходной книги. В моей комнате я как-то распорядился снять занавеси, которые мешали мне. Хозяйка чуть не со слезами умоляла меня не делать этого. «Здесь меня засмеет весь город», — говорила она.
Мои русские приятели, интеллигентная, барская семья, поселились здесь довольно на широкую ногу, но во избежание пыли и неуютности — занавесей не завели.
Тогда их ящик для писем стал переполняться посланиями, вроде следующих:
Если у вас нет денег, чтобы завести себе человеческую обстановку, обратитесь в комитет пособия бедным.
И подпись: Ваша благожелательная соседка.
Даже и понять не могут, как это можно, имея деньги, истратить их не на занавеси.
Одна супруга врача, моя знакомая по пансиону, спрашивала меня про моего соседа, известного русского профессора:
Скажите, он получил какое-нибудь образование?
Еще бы! Его научные произведения знает вся Россия. Они переведены почти на все языки…
Как же это он не знает еще, что вечером к обеду нужно надевать фрак и белый галстух, а не тот пиджак, в котором он появляется и к завтраку, и к чаю?..
Если бы я не знал, что это Англия, я подумал бы, что это Китайская империя, так велик здесь деспотизм общественного мнения, заправилами которого, конечно, всецело являются женщины.
9
БРИТАНСКИЙ МУЗЕЙ
Лондон (От нашего корреспондента) 17 октября (1 ноября)
Не бойтесь, читатель, я не стану говорить об ассирийских древностях. Их здесь, правда, много, — но для меня, профана, ничего в них особенного нет. Древности как древности: пыльные, потрескавшиеся, с табличками и нумерочками. Смотришь на них, восторгаешься для приличия, а в душе говоришь:
Все это я уже где-то когда-то видел. 1903
Слишком уж много здесь разных редкостей. А известно, что редкость, имеющаяся в обильном количестве, — перестает быть редкостью.
Есть в Британском музее нечто более ценное, редкостное, что должно вызвать у вас крик удивления и восторга, далеко превосходящий все прежние ваши междометья!
Вещь эта невелика и неказиста. В общих каталогах она даже и не отмечена. Искать ее нужно долго и прилежно, но тем-то она и редкостнее, тем и дороже.
Вот ее небольшая табличка. Читайте:
«Tcharka».
Надеюсь, я не должен переводить вам это английское слово, тем более, что оно вовсе и не английское. Табличка прикреплена к серебряной рюмке, и могу смело сказать, что эта рюмка — вот и все, чем в Британском музее представлена моя родина.
Музей, который должен наглядно показать высоту культурного творчества данного народа, степень его духовного расцвета, все, к чему этот народ дошел ценою своего гения, ценою крови, слез и страданий, все, что шаг за шагом удалось ему отвоевать у природы, — этот музей в отделе «Россия» — выставляет чарку — и больше ничего.
Готентоты, папуасы, негритосы, — каждая их ниточка под стеклом, и этих ниточек столько, что всякий европеец может об их жизни составить самое точное и подробное представление. Весь папуас от колыбели до могилы — у него как на ладони. Но если он спросит, что же делается в той большой стране, которая дала ему Толстого и Достоевского, — то неужели ему, кроме нашего пьянства, и отметить больше нечего?
Ну, а какие же у них нравы, обычаи? — спросит он.
На это ему нужно будет ответить, что был на Руси славный writer Saltikov-Schedrin132, который, подробно описывая Пошехонье, под рубрикой: нравы и обычаи, написал:
Таковых не имеется. Были, да все вышли.
Ну, а каковы же у этих странных людей открытия, изобретения, — что дали они страждущему человечеству?
На это жалкий иностранец, не знакомый ни с открытием хаджи- бейской нефти, ни равно с великолепной метеорологией г. Демчин- ского, ни с обширными изысканиями в области членовредительства — отрицательно покачает головой, укажет на серебряную чарку и скажет:
Вот их нравы, вот их обычаи, вот их открытия — все, все, все.
Должно быть, намекая этим на изобретение toujour le meme133
Демчинского, который в «Новом Времени» объявил — помните? — пиво панацеей всех болезней.
Корреспонденции из Лондона Нечего сказать — рекомен
дация!
Сгорая завистью к папуасам, — перейдемте в читальный зал.
О нем я никогда не могу говорить без восторга. Если бы англичане создали только читальный зал и ничего больше — они и тогда заслужили бы имя великой нации.
Представьте себе такую громадную комнату, какую вы только когда-либо видали — абсолютно круглую. Стена строена, как по циркулю. Вдоль стены — книги. Книги на 3 сажени высоты. Сверху книги спускаются посредством особых подъемных машин — чем достигается удивительная быстрота их получения.
Книг сразу можете брать сколько влезет — хоть сотню. Причем не вы ходите за книгами — как это делается в Одессе и в Петербурге, а вам их приносят на ваше место, вследствие чего вы, не теряя времени, можете работать беспрерывно. Стол у каждого — особый, шуму никакого — ибо пол устлан резиновым ковром, — все лучшие книги по медицине, поэзии, публицистике, богословию, все словари, справочники, указатели — находятся в вашем распоряжении. Подходите к полкам и берите их сами. Вам верят, хоть вы не дали им никакой гарантии. Отсутствие надзора здесь просто сказочное: сторожа у входа даже не взглянут никогда, что выносишь из библиотеки, хотя иной раз приходится уходить с целой грудой своих книг. Откуда, казалось бы, им знать, что это мои. Однако хоть бы взором скользнули — никогда.
— Даже мы не отучили англичан от их веры в человеческую порядочность, — сказал где-то А. Герцен, — и это в самом деле удивительно!
Но зато как отрадно, как весело, как успокоительно работать в этой атмосфере доверия, уважения, внимательности! Как оживает здесь человеческое достоинство.
А это дороже всяких подъемных машин и резиновых полов.
10
Лондон (От нашего корреспондента) 25 октября (7 ноября)
Покорнейше прошу моих соотечественников, когда они приедут в Лондон, не таскать платков из английских карманов.
Лондон, во-первых, самое неподходящее для этого место, а во- вторых, это начинает надоедать, ей-богу.
Крупные воры — все как есть туземцы, коренное население. А чуть какого-нибудь копеечного карманника поймают — он непременно окажется не только российским обывателем, — но и одесситом.
Зашел я вчера в Guildhall и вижу — перед седым париком и насупленными бровями судьи корчится бесконечно жалкое, бесконечно оборванное и бесконечно голодное.
Имя этому нечто: Абрам Гунтвас, прожило оно на 1903
свете 16 с чем-то лет, в Лондоне всего неделю, английский язык знаком ему столько же, сколько и многим русским переводчикам-поэтам, — ничего он не умеет, кроме как плакать и корчиться, — обидно и совестно, и больно было присутствовать при этом «деле».
Хоть бы ловкими ворами были мы, а то и этого нет. Подсудимый свистнул 4 шиллинга (1 р. 80 к.) — и тут же десница полисмена простерлась над его шиворотом.
К вящему же конфузу пудреный парик возымел намерение поставить дело на общую, так сказать, почву и возгласил:
Удивительно, как насмехаются над нашим гостеприимством (abuse our hospitality) — все эти пришельцы. Самая что ни на есть никчемная просьба — все к нам да к нам. В Америку небось не сунутся, там раньше, чем их высадить на берег, требуют: «Покажи 60 долларов. А нет денег — назад!» У нас же эта мера еще ждет парламентской санкции. Вот и получается, что за последние 6 месяцев на 486 приговоров — 121 приговор приходится на долю иностранцев. Против этого нужно принять немедленно строгие меры…
Конфузно! И главное, конфузно оттого, что почтенный сэр Нью- рон не свои слова говорит, а повторяет то, что вот уже месяца 3—4 стоит каким-то кошмаром над свободолюбивым британским гражданином.
Собственно говоря, англичанин всегда держал «нас» в черном теле. Он — по меткому выражению талантливого писателя — оказывал нам гостеприимство не ради нас, а ради себя: чтобы доказать себе, что он самый свободолюбивый человек в мире… Но того, что теперь происходит, никогда еще не было в Англии.
Идешь по улице — в глаза лезет тебе огромная афиша. Какой-то первоклассный художник изобразил на ней камин, подле которого греются: рыжебородый россиянин, юркий француз, пучеглазый немец, длинноногий американец. На очаге написано Англия. За спинами всей компании ежится от холоду Джон Буль*. Он заискивающе просит:
Дозвольте, добрые люди, согреться. Камин ведь, некоторым образом, мой.
Афиши выпущены бальфуровскими последователями для того, чтобы вдолбить англичанам необходимость retaliation (возвратных пошлин), — но вряд ли они достигают этого результата. По крайней мере, то озлобление, на которое мы наталкиваемся за последнее время, — ничего общего с retaliation не имеет.
Кому же выгодно это озлобление? Да тому, кто так восхваляет нелепые планы Чемберлена, — неудачникам-фабрикантам, побитым на иностранных рынках. У них одна надежда — закрепить за собою хоть внутренний рынок, а для этого они пойдут на все. Насколько они успевают в этом — пусть читатель судит хотя бы по такому мелкому примеру:
Корреспонденции из Лондона Есть здесь спички — англий
ского производства, под маркой «Swan». Прескверные спички. Зажигаются у вас в кармане самопроизвольно, а когда нужно добиться у них огня — три их сколько хочешь, и никаких результатов. К тому же они обходятся вчетверо дороже шведских.
А между тем буквально все — рабочие для трубок, а джентльмены для сигар — употребляют именно эти спички. Почему? Да потому, что на этой коробке написано:
«Если вы действительный патриот, вы не станете употреблять иноземные продукты, а купите английские спички “Swan”».
И этого достаточно. Положительно, патриотизм — вещь не безвыгодная… Но беда, конечно, не в том, что англичане пользуются скверными спичками, — беда, что за патриотизмом неизбежно шествует национальная нетерпимость.
Эта же последняя — вводит в английское общество такую массу лжи, что хоть бы кому впору.
Вот, например, на днях вышла книга полковника Гордона, которого парламент послал в Россию, в Румынию, в Австрию изучить на месте причины иммиграции.
И что же? Сей изыскатель — вынес такой приговор. Всем эмигрантам дома живется «славно, весело, богато», куда лучше, чем в Уайтчепеле. А ежели они сломя голову бегут, куда глаза глядят, так это, — надо полагать, не иначе как с жиру.
Alte, alte Geschichte!1
11
«СОБАЧИЙ ПРОЦЕСС»
Лондон (От нашего корреспондента) 1 (14) ноября
Нужно знать институтскую нежность англичан ко всякому котенку, нужно вспомнить те сотни ласкательных кличек, которые расточают они пред утятами, щенками, канарейками, чтобы понять их лихорадочный интерес к процессу, где героем является замухрышная дворняга.
Что утята! Я увидел солиднейшего джентльмена, у которого нашелся комплимент и для крокодила в зоологическом саду, хотя, я думаю, много тысяч народу, ночующего на сырой траве Гайд-Парка, захотели бы поменяться местами с этим пресмыкающимся.
— Poor fellow! (бедняжка!) — шепчет длинная мисс у клетки с рыкающим львом, а Лига защиты животных Христом Богом заклинает уличных мальчишек в своих объявлениях — не разорять птичьих гнезд и не цепляться к каретам; и хотя гнезд в Лондоне и ввек не сыщешь, а кареты здесь такие, что к ним прицепиться нет никакой воз-
1 Старая, старая история (нем.).
458 можности, тем не менее принято, чтобы распоряже- 1903
ния Лиги вызывали восторг и умиление.
Вдруг такое сенсационное известие: секретарь Общества противников вивисекции Кольридж на публичном митинге объявил, что профессор Байлисс, читающий в университетском колледже физиологию, безо всякой серьезной надобности мучил и терзал перед слушателями собаку, вспорол ей брюхо, хотя она беспрестанно билась и трепетала в его руках. «Профессор не потрудился даже анестезировать свою несчастную жертву», — сказал Кольридж, и можно себе представить, сколько слез упало на пол того клуба, где произносился спич.
Между тем м-р Байлисс ничего не знал. Только газетный отчет о речи Кольриджа сообщил ему тяготевшее на нем обвинение. Он — в суде. И вот я вчера имел случай присутствовать при волоките по делу о «Клевете и опорочении доброго имени».
Презрительно сжатые, тонкие губы Кольриджа не разомкнулись ни разу за все это время. Бледный, со скрещенными на груди руками, он беспрестанно слушает все, что говорится в судебной зале. А говорится там такое, что ни в коем случае не может доставить ему удовольствия.
С первых же слов выясняется, что анестезирование было и что «вздрагивание жертвы» — плод Кольриджевой фантазии. Два-три ловких ответа д-ра Байлисса живо изменяют отношение публики ко всему этому делу. Он — убийца — делается ее фаворитом, и громкий смех одобрения сопутствует почти каждому его слову.
Профессор держит себя задорно и не совсем почтительно отвечает он, как будто главный виновник этого дела не он, а судья.
Не может ли физиология обойтись без кровавых жертв? — спрашивают.
Знаете ли вы, что физиология — это динамика организма? Как же стану я динамику демонстрировать — на картинках! — отвечает он.
Причисляете ли вы свою операцию к разряду легких?
Это зависит от хирурга.
Не возмущается ли ваше нравственное чувство при операциях подобного рода?
Оно возмущается, когда вы убиваете животных — и так бесчеловечно убиваете — для наполнения желудка. А для целей науки мое нравственное чувство разрешает мне эти операции, тем более что ведь животное было анестезировано.
Публика аплодирует. Кольридж загадочно улыбается. Председатель говорит, что суд — не театральный спектакль.
Неужели вы думаете, что такие операции не притупляют чувствительности у студентов?
И пусть. Я очень рад. Какие же они доктора, если у них на первом плане чувствительность! И к тому же, как по вашему мнению, не следует ли восстать против операции над живым человеком? — она ведь тоже притупляет чувствительность!
Корреспонденции из Лондона Хохот. Председатель пере
крикивает его:
Но ведь операция делается с гуманными целями…
А эксперименты над собакой я делал для собственного удовольствия, что ли?
Лицо под напудренным париком расплывается в широкую улыбку.
Пред судом выступает тьма студентов и студенток, которые в разных выражениях и разными голосами уверяют судей, что собака умерла во славу науки и гуманности.
Честная смерть! — говорит голос из-под парика, и дело откладывается до вторника.
Прямо из суда я пошел в Essex Hall, где происходит митинг анти- вивисекционистов. Неприятное впечатление. Я застал середину. Громкие фразы, напыщенные сентенции — все это как раз по плечу тамошней публике — старым девам и церковным попечителям.
«Прежде детей посылали в семинарии, и у нас было великолепное духовенство, а теперь пошла мода на медицину. И вот мы не имеем ни священников, ни врачей», — сказал m-r Шоу (Shaw) — за что и устроили ему овацию.
После этого затеяли сбор в пользу общества. И среди нескольких сот человек не собрали и двух шиллингов.
Вот и судите об искренности этих господ.
12
КАЗАРМЕННАЯ ФИЛАНТРОПИЯ
Лондон (От нашего корреспондента) 3 (16) ноября
Бум, бум, бум, — гремит огромный барабан, и окна соседних домов вздрагивают.
На трубачей просто жаль глянуть, — глаза вот-вот выкатятся у них от напряжения.
Кто мычит тягучую мелодию гимна, кто выкрикивает в бессмысленных сочетаниях: покайтесь… спасайтесь… суд близко… вечность… Бог… кто в припадке какого-то исступления показывает публике на небо, грозно требуя от нее чего-то.
Она глядит на холодное, туманное небо, ничего не видит там и медленно отворачивается от оратора.
Начинается дождь. По инструментам трубачей забарабанили грязные струи. Надо всем этим галдящим, взвинченным, обалдевшим людом встает целая чешуя зонтиков — и скоро начинает казаться, будто какой-то громадный неведомый зверь рычит, и беснуется, и ревет, и в бессильной ярости готов броситься на кого-то спокойного, равнодушного, ровным шагом проходящего мимо…
Подхожу ближе. У мужчин лица возбужденные, 1903
красные от водки, от крика, от экстатичных жестов… Одеты они в обыкновенную солдатскую форму, с кантами, погонами, нашивками.
Женщины — плоские, желтые, с развевающимися космами волос — тоже не без воинских отличий. Вокруг их черных шляпок обвита красная лента, на которой изображено:
«Армия спасения!»
Да, эти странные, шутовски наряженные люди, с ужимками и прыжками юродивых, с оглушительно бряцающими барабанами, претендуют на роль спасителей и руководителей заблудшего человечества. Барабан и спасение! Балаганное шутовство и святые слезы покаяния! Солдатские чины и призыв к Богу равенства и справедливости! Что за дикое сочетание идей! Что за кощунство! Попробуйте придумать более резкие, более исключительные крайности! Не придумаете.
Такие нелепые соединения возвышенного с оскорбительно низменным, богослужения с клоунадой — невозможны нигде, кроме страны Дарвина, Милля и Рескина. На такой цинизм, как связь самой интимной, самой стыдливой деятельности духа — покаяния, — с театральными жестами и солдатскими нашивками, — на такой цинизм способны одни только англичане.
Казалось бы, такой трезвый, такой ясный, математически строгий во всяком знании народ никак не мог создать эту фантастическую, нелепую и, главное, непрактичную затею, однако — факт налицо: трубы разрывают ваш слух своими медными гортанями, барабан ни на минуту не перестает напоминать вам о вечности, а перст одного из солдат без конца устремляется в пустое небо — толку же, конечно, от этого гама и гиканья никакого. Как никак, люди тратят ужасную массу энергии — и — хоть бы что! Вот один из офицеров неестественным голосом возглашает:
Рядовой № 102-й! Расскажи нам историю твоего спасения.
Выходит на средину круга какая-то жалкая, бесцветная женщина — и таким голосом, будто она «отвечает» историю Иловайского «отсюда и досюда», а не свою собственную личную жизнь, рассказывает:
До покаяния я вела развратную жизнь. Мысли мои были суетны, душа нечестива. Но с тех пор, как я вступила в Армию спасения — я перевоплотилась. Вот уже 2 года, как ни один мужчина не посмел поцеловать меня…
Толпа хохочет… «Ты раньше подыщи такого осла, который захотел бы поцеловать этакую швабру», — кричит со своей вышки остановившийся извозчик, но барабан заглушает его и на сцену выступает следующий «рядовой»... Я хотел было уйти, как вдруг, гляжу, подъезжает пышная карета и оттуда выходит седой, тонкий и бледный человек, с хитрыми, бегающими глазками и длинным ястребиным носом. Боже! что сделалось с этими людьми! Не допели они еще своей пес-
Корреспонденции из Лондона ни о суете мирского, о тщетности и преходящности людских почестей, как все это было брошено, все они выстроились «во фрунт», скосили по-солдатски глаза, сделали под козырек — и рявкнули что-то, ни дать, ни взять — «Здравия желаю, ваше-ство».
«Бутс, Бутс», — заговорили в толпе. Седой человек оглядел всех начальственным взором, сделал несколько замечаний отнюдь не небесного характера — сел и уехал.
Это их начальник — генерал Бутс. Он только что возвратился из Америки. Он был там 8/2 лет. За эти годы Армия спасения значительно пополнила свои эскадроны. 7 лет назад в Соединенных Штатах было 2 000 ее офицеров, теперь 3 280. Генерал склонен видеть в этом увеличение праведников. Не проще ли считать это увеличением числа любителей легкой наживы? Прежде казарм было 700. Теперь 900. Прежде над армией только посмеивались, — теперь Рузвельт и почти все сенаторы — ее открытые адепты. «New York Herald» — этот полновластный владыка общественного мнения западного полумира — восторженный певец Армии шасения.
Кого же спасает эта армия? Кто из утопающих протянет руки к ее розовым нашивкам и блестящим пуговицам? Чья закоснелая душа смягчится при треске ее барабанов? Кого уведут ее заученные речи, — «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови»?* Ясно, что никого. Для этого нужно не шутовство, не обряд, не солдатская выправка, а нечто такое, чего у этих беснующихся барабанщиков и в помине нет.
А если так, то почему существует армия?
Потому что взвизгивание на перекрестке — легче всякой другой работы, на какую способны эти люди.
Чем же объясняется успех такого лицемерного учреждения в английском обществе? Уже не изобилием ли старых дев? В таком случае у всех у них имя — мисс Гранди*.
13
О БУРЖУАЗНОСТИ
(Письма из Лондона)
I
Первобытному человеческому сознанию, чуждому идеи самоценного, независимого я, — присуще представление о счастьи как о чем- то внешнем, о чем-то, связанном с той или иной обстановкой, с тем или иным положением.
Обыкновенно случается так, что это сознание связывается с каким-нибудь определенным временем или даже с определенным местом.
И это вовсе не зависит от высоты идеалов блаженства. Каковы бы ни были эти идеалы, принадлежат ли они Ибсену или Иван Иванычу, — гипноз может быть так силен, что даже ибсе- 1903
новские требования от жизни — требования суровые и непреклонные, — отлично могут быть сочетаемы с той или другой точкой на географической карте.
Чуть в мир выбрасывается новый титанический вопль о счастьи, сейчас же жажда его перевоплощается в жажду того тридевятого царства, где это счастье может быть осуществимо.
Гете, Шиллеру, Ницше — нужна была древняя Эллада. Современное иудейство все свои душевные запросы воплотило в достижении Сиона.
Наши родные чеховские три сестры в горячечном, бредовом исступлении тоски бессмысленно выкрикивают слово — Москва.
В конце восемнадцатого века такой Москвой был для них Париж. В середине прошлого — Германия. Теперь пределы мечты разрослись — и всяческими плюсами стала наделяться та неясная, туманная, волшебная страна, имя которой — Заграница.
Словом, почти все взыскующие счастья, взыскуют в то же время и града…
Но характерно, что у Эдгара По рыцарь спрашивает дорогу в Эльдорадо у тени, у призрака:
«Shadow», said he, «Where can it be — This land of Eldorado?»
(О призрак! Где бы могла быть эта страна Эльдорадо?)
Ибо все это дело призрачное — все эти искания да метания. Несолидное дело. Вот Глеба Успенского судьба целую жизнь гоняла из одного конца Европы в другой, а чего человек искал? Гармонии, бытия, равновесия! О таких вещах разве можно спрашивать у кого другого, как не у теней? Не у городового же спросить, в самом деле.
Один из таких искателей гармонии — славный русский поэт, — разочаровавшись в своем обожании эллинского мира, отправился в поиски за этой самой гармонией — туда, откуда я теперь беседую с вами, и, обращаясь к этому «зеленому острову» (который для многих из нас является воплощением заветнейших стремлений), писал:
...Но детям юного и бедного народа, Случайно брошенным к тебе на берега, — Не по сердцу твоя угрюмая свобода, Нам жизнь твоя скучна, противна и узка. Иль в хаосе у нас средь варварского пира, Средь безобразием кишащей полутьмы В зачатке носится ядро иного мира, И свет над бездною уж будто видим мы…
(Щербина. «На острове»)
Корреспонденции из Лондона Ну, «свет над бездною» —
это, конечно, пустяки… Предоставим этот свет в полное ведение Василия Васильевича Розанова и иже с ним. А насчет прочего всего надо подумать, много подумать надо.
Если мы захотим смотреть своему сердцу прямо в глаза, нужно будет сознаться, что скучно и нехорошо живется в том самом месте, которое мы населили призраками своего идеала…
Духовная жизнь сведена в Англии к нулю. Все в прошлом. Попробуйте назвать хоть одного вождя, хоть одного духовного пророка. Джером Клапка Джером? Конан Дойль?
Весь книжный рынок заполнен — или шаблонными памфлетами, словно списанными друг с дружки, до тошноты усеянными именем постылого Чемберлена, или описаниями убийств, привидений, клятвопреступлений — и вообще всего того, чем так богат наш Никольский рынок для услаждения жеребцов во образе человеческом.
Душа народа ушла в политику. Это хорошо — если человек сам ведет свое хозяйство, но ведь должен же он помнить, что, помимо кухни, — существует еще огромный мир с необъятною бездной синего неба, с вечными звездами, что кроме вопроса: выгодно ли покровительствовать колониям пошлинами, есть еще и такие вопросы:
— В чем состоит существо человека?
Кто он? Откуда? Куда он идет?
Кто там вверху, над звездами живет?*
Забыть про эти вопросы — это значит забыть своего Бога живого, опустошить свою душу, презреть высшую красоту, высшее величие, высшее мучительнейшее счастье человеческое.
И что это за проклятие для этого скованного Прометея, для духа человеческого — что чуть настает пора спокойствия, тишины, мира, — пора беспрепятственного развития, сытости, единения и свободы, когда только бы и творить, только бы и возноситься, — так он сейчас же и иссякает, сводится на кухонные рецепты и на изобретение лучшей ваксы для чистки ботинок. «Босяку» же, нашему родному герою, такая вакса не нужна — уже хотя бы потому, что у него нет ботинок. И потому небо дрожит, когда он взывает к своему Зевесу:
Ich dich ehren? Woffir?
Hast du die Schmerzen gelindert
Je des Beladenen?
Hast du die Thranen gestillt
Je des Gedangsteten?...[134]
Подобно тому, как у лесных муравьев — крылья вырастают только тогда, когда они стремятся к своим возлюбленным, и отпадают по
достижении этого стремления, — так и у англичан от- 1903
пала вся духовная мощь и красота, чуть только то, к че-
му стремился их дух, было достигнуто…
Я свел здесь знакомство с несколькими литераторами. Между ними большинство — молодежь. Боже, как далеки эти люди в высоких воротничках и сияющих цилиндрах от той бесшабашной, дружной богемы, которая за полночь оглушает своими спорами и песнями высочайшие чердаки Франции, России, а иногда и Германии. Студенчество — здесь если и спорит, то только насчет величины своих мускулов, если и читает что-нибудь, помимо «лекции», так это racing news, who’s who in football135, и больше ничего. «Хорошего» студента здесь никогда не отличишь от жокея, доктора и адвоката (атторнея) — знают свое дело, но если вы зададите им несколько вопросов о Диккенсе, например, — они вам ответят:
— Извините, это не моя специальность!
Нет размаха, нет духовной широты, в область духа вносится то же разделение, как и в области фабричного труда… Оттого-то у них иссяк источник творчества, оттого-то на смену Китсу, Шелли, Байрону и Броунингу — не приходит нынче никто…
II
Конечно, — национальные особенности здесь не виноваты. Джон Буль остался по-прежнему — настойчивым, трудолюбивым, основательным, переменилась его общественная роль, и эта-то перемена так губительно отозвалась на его духовной жизни. В этом оскудении виновата, по-моему, — крайне буржуазная роль английского общества. Простите, старое, затасканное слово, но, право, оно самое верное.
От одной одесской гимназисточки, которую папаша не отпускал в парк, я слыхал такое выражение:
— Ах, мой папа такой ужасный буржуа!
Поэтому паки и паки извиняюсь, что привожу такое гимназическое определение, — но иного подыскать не умею.
Чуть вы попадаете в Лондон — вам бросается в глаза не его свобода, не его культ человеческой личности — о чем вы так много были начитаны, а затхлая, фальшивая, обстановочная атмосфера буржуазности.
Вы видите семью, которая является, по слову Стриндберга, «учреждением для приготовления пищи, прачечным и гладильным заведением», с лживой, показной, симметрично расставленной обстановкой в «доме».
Кажется, опрокинь два-три стула, задуши эту канарейку в клетке — все бы легче стало, солнце бы в окно заглянуло… Дом проприе- тера136 — разбогатевшего, безвкусного, — вот что такое закулисная Англия, о которой книжки ничего у нас не говорят, но с которой всякому «взыскующему града» — приходится считаться.
Корреспонденции из Лондона Слово beggar (нищий) — бранное слово. Устранив паспорт — здесь заменили его одеждой, и если у вас нет денег, чтобы завести себе сюртучную пару, — вас будут встречать презрительными улыбками.
Святость семейного очага раньше всего. Поэтому, ежели Генрик Ибсен сомневается в этой святости, наш «проприетер» не посмотрит на свою свободу печати, а так заулюлюкает на него, что хоть бы иному борзятнику впору.
В области искусства — у него перепроизводство. Недостаток искры таланта, творчества, фантазии — для него заменяют усовершенствованные машины; гравюру он заменил автотипией; художественные портреты — огромными фотографическими снимками. Пение и музыка — он наслаждается ими благодаря фонографу.
Мало того. Он приспособил все искусства к своему домашнему обиходу… Теперь есть «художественные» обои, художественные стаканы, художественные умывальники, и мало ли что еще?
Но художественность их чисто механическая, души там не затрачено ни на грош, да и где ему достать эту самую душу? За прилавком, что ли?
Потому-то он и неба никогда не видал… Это ведь «не его специальность» — небо! А разные Dreamers137, которые хотят —
...Небо здесь воскресить на земле*, —
просто блажат, потому что у них нет никаких business…
Что же касается «взыскующих града», то на этот счет английский буржуа далеко превзошел нашего. Он слишком хорошо понял, что капитал, вложенный в «девственное», новое предприятие, — дает гораздо большие проценты, чем тот, который хранится на Lombard Street^. И началось беспрерывное, систематическое бегство из Лондона всего, что хоть сколько-нибудь было еще живо, что сохранило былую энергию и смелость. Австралия, Уганда, Канада, Южная Африка — вот их «взыскуемые грады».
Но как разнятся их стремления от всех вышеуказанных, и как солидны, как вещественны те shadows [138], у которых они спрашивают дорогу.
В метрополии же осталось все закостенелое, рутинное, медленно влачащее скучные дни свои.
III
Но в чем же выражается борьба с этим классом? У нас она всецело переведена на литературу. И в силу наших российских условий — на литературу художественную, философскую, — то есть именно на самые отдаленные от борьбы лите- 1903
ратурные области.
В художественной литературе это у нас устроено так: берется, пункт за пунктом, весь жизненный уклад противоположного класса — и изображается черными, мрачными красками. А новый класс — сплошь целиком розовый.
Так поступал Омулевский, так поступал Михайлов-Шеллер, таким же был в своих общественных романах покойный Станюкович — вообще, все, у кого в руках была только черная да белая краска.
Но с течением времени, когда классовые отношения усложнились, когда «Спирька» Елпатьевского надел блестящий цилиндр, стал думским гласным и пошел произносить громкие речи о промышленности, о капитале, о культуре, — Спирькиным врагом стал нежный художник, мастер полутонов, нюансов, матовых, робких красок, — и в его освещении мы поняли весь ужас Спирькина нашествия, именно потому, что Спирька был у него не черный, а серый.
Серый, как туман, что встает над болотом, когда на него глянет солнце, — серый, вязкий, непобедимый, ужасный своими мягкими, незаметными объятьями.
Таким солнцем был Чехов, и никакие памфлеты, никакие карикатуры, никакие речи в Гайд-Парке — никогда не могут быть столь решительным средством в борьбе со Спирькой, как эти неслышные стоны всепрощающего художника…
Нужно ли говорить о влиянии топорных, лубочных, но близких нынешнему пошехонцу — творениях Горького?
Потом Андреев — с его непосильной задачей вылить на бумагу всю сложность, всю запутанность, все одиночество Спирькиных врагов. И главное, опоэтизировать это одиночество и эту сложность, привлечь к ним наши симпатии. А раз к ним, то и к носителям их, конечно.
В Англии ничего этого нет. Потому что англичанам незачем по кривой ходить. У них художественная литература — не для бородатых, серьезных людей, не для «настроений» и классовых влияний, — а для отдыха, для досуга, для развлечения.
А кто за отдыхом и развлечением станет здесь гоняться?
Натурально, никому другому, как Спирьке.
Вот и выходит, что здешняя художественная литература вся сплошь пишется для Спирьки; отсюда ее погоня за «интересностью», за экстравагантностью. Отсюда ее эффектность, — отсюда вся эта туча журналов pour rire, где авторы неукоснительно бранят тещ, адвокатов, докторов и т. д.
У нас к этому присоединили бы еще и рогатого мужа, но это было бы покушением на первую Спирькину заповедь о святости ночного халата — с семейным очагом в совокупности.
За несколько столетий Спирькина влияния в Англии, — я могу назвать только одного художника, который взялся за протест против
Корреспонденции из Лондона ужасного гнета миссис Гранди,
вооружась против нее не памфлетами, не спичами, а именно художественным талантом.
Это Оскар Уайльд — известный у нас, кажется, больше понаслышке, — да и то не литературными трудами, а громким процессом по обвинению в противоестественных грехах, предусмотренных у Крафт- Эббинга.
Блестящий философ, великолепный стилист, по силе и яркости своих произведений — достойный соперник Ницше, имеющий даже перед ним преимущество классической законченности, — он стал бы кумиром русской публики, если бы только его речи достигли до нее.
Его «Упадок лжи» — удивительное предвосхищение горьковского «Дна». Его экзотические вкусы, красочная, яркая манера — имеет свои отзвуки в творчестве нашего Андреева. И наконец, мягкая элегичность тона, общая нежность колорита — все это сближает его с че- ховщиной…
Ученик Рескина, Уайльд был сторонником «самоцельного искусства» именно потому, что противоположная доктрина была обязана утилитарным стремлениям «Спирьки».
Словом, он весь наш, целиком наш, телом и душою, и я не знаю, что думают гг. русские переводчики, лишающие русскую публику общения с одним из самых близких ее родственников.
Но ведь кроме него нет ни одного протестанта, ни одного достаточно сильного человека, кто смог и посмел бы сказать — великому народу:
— «Ты жалкий и пустой народ»*.
Все поют хвалу добродетелям и невинности миссис Гранди. Она же, звеня ключами и шелестя страницами приходорасходной книги, умиляясь собственными достоинствами, — смело шествует вперед «во имя равенства и пищеварения», — вперед без мечты, без томительных блужданий, без страстных попыток найти новый, истинный путь…
14
ЕДИНЕНИЕ НАРОДОВ
Лондон (От нашего корреспондента) 6 (19) ноября
Сегодня все газеты переполнены уверениями, что английская нация на редкость горячо и пламенно встретила вождя Италии и что узы, существовавшие прежде между двумя странами, теперь благодаря этому упрочились будто бы до чрезвычайности.
Но, во-первых, где показатель этой теплоты? То, что много народу собралось поглазеть на процессию? Но кто же не знает, что англичан интересовал в данном случае исключительно спорт и что будь это гонка моторов или петуший бой — народу собралось бы и того
больше? А во-вторых, — где же зависимость между этим 1903
глядением и «узами»? Ясно, что никакой.
И напрасно газеты толкуют об упрочении этих уз.
Совсем напрасно. Никогда еще — и это признают все правдивые наблюдатели английской жизни — не было у англичан такой неприязни к иностранцам, как теперь. Даже во времена последней войны, развившей джингоизм и националистические страсти, — не замечалось ничего подобного. Тогда все это было на отвлеченной подкладке «патриотического чувства». Теперь — на почве экономики. А почва экономики — для английской буржуазии куда ближе, чем всякая другая.
Вот и получилось, что нам — иностранцам — просто житья нет в Лондоне. Нанимаете вы квартиру — по вашему произношению узнают иностранца и отказываются сдать. Мое знакомое семейство, — французы, наняли прислугу-англичанку. Два дня побыла — и заупрямилась. Со слезами на глазах повторяла она: «Не хочу служить иностранцам — лучше мне с моста сброситься».
А работа у французов была легкая, куда легче, чем у англичан.
Евреи, которые до сих пор жили с англичанами необычайно дружно, — теперь стали жаловаться. Они — лучшие лондонские портные — брали на себя подряды по поставке готовых платьев почти во все модные магазины. Работа их славилась. Когда вы покупали себе плащ или пальто, вам говорили, что они из Ист-Энда — и это была высшая похвала.
Теперь не то. Англичанин, загипнотизированный воплями империалистов о гибели национального производства, раньше всего требует от продавца гарантии, что на его товарах даже прикосновения не было «нечестивой руки иноземца».
И евреи стали терять заказы. На них уже посматривают косо, как на конкурентов, чего не было прежде, когда над английской нацией не висел ложный призрак чемберленовских пророчеств…
Сам Чемберлен то и дело громит иностранцев в своих зажигательных речах. Не дальше как вчера в борьбе с Кобденовским клубом — он попытался дискредитировать это учреждение указанием, что члены его – иностранцы. Большего обвинения, по его мнению, и быть не может. Кобденовский клуб счел себя обиженным — и пригласил ex-министра к себе, чтобы показать ему списки своих членов и их английскими фамилиями реабилитировать свою честь.
Об иммиграционной комиссии я уже писал вам, так что с проектами учреждения черты оседлости вы уже знакомы, — мне остается только прибавить, что эта якобы целесообразная неприязнь к своим соседям остается у англичан даже тогда, когда самая цель давно исчезла. Верные традициям, они целыми столетиями держатся за давно ненужные, давно бесцельные вещи, учреждения, отношения.
Сказал же мне здесь один врач, когда я спросил его, почему он — консерватор:
— Мой daddy (папаша) был консерватором — не стану же я изменять своему daddy!
Корреспонденции из Лондона Резон — для сорокалетнего
мужчины!
Так и с человеконенавистничанием: оно здесь может передаваться по наследству, и пускай Англия тридцать раз побьет соперников на международных рынках, уайтчепельским евреям уже не вернуть своих заказчиков. Daddy возьмет верх надо всякими резонами.
Итак: короли могут приезжать в Лондон хоть каждый день, флаги могут застилать собою все небо, тысячи любопытных могут с шумом бежать за раззолоченными колясками, — братство, единение, узы — здесь решительно ни при чем…
15
ИЗ СТАТЬИ «О г. ПРИЛУКЕРЕ»
(Письмо из Лондона)
II
Есть у англичан масса золотых черт в характере — и эти черты делают их удобнейшим материалом всякого рода афер со стороны иностранных жуликов.
Все они, во-первых, удивительно правдивы. О. Уайльджалуется: даже газеты стали говорить правду, — пишет он. Правдивость же эта — заставляет их верить всякому чужому слову. Они доверчивы просто до смешного. Сами не лгущие — они и представить себе не могут, что кто-нибудь другой тоже стал бы лгать перед ними.
Это во-первых. А во-вторых, они удивительно отзывчивы на все общественные несчастья.
В эпоху русских голодовок — больше всего пожертвований было из Англии.
Большинство университетов, госпиталей, школ — содержатся на частные средства. Всякий средний англичанин вносит ежегодно сотни рублей — в помощь — как они говорят — нации, вносит без треску, без газетных похвал, без благодарственных депутаций. Ничего этого не нужно там, где нация и личность — одно целое.
Расскажу маленький эпизод из этой области.
Жил некий м-р Тэт. Богатый был человек, выстроил он недалеко от парламента большой дом. Стены его увесил лучшими картинами. И когда все было готово, он отправил мэру письмо:
«Дорогой сэр! Приношу городу в дар свою картинную галерею — с тем условием, чтобы имя мое осталось в неизвестности до моей смерти».
После этого коротенького письма — город стал владеть одной из лучших картинных галерей в мире, вместившей в себе все сокровища саксонского художественного творчества. Если бы м-ру Тэту сказали, что он — благодетель, он удивился бы. До такой степени его я слилось с окружающим обществом, до такой степени тож- 1903
дественны их воли, что отделить их друг от друга стало уже почти невозможно.
Кроме доверчивости и щедрости — англичане еще чрезвычайно чувствительны ко всяким страданиям на социальной почве. Как люди с сильно развитой общественностью, они чутки ко всему, что могла создать неуклюжая общественность других стран.
Если вы проповедуете, скажем, что у всякого петуха есть Испания, и если вас хотят засадить за это в сумасшедший дом, — приезжайте в Англию, расскажите на перекрестке о своих «страданиях» — и рассчитывайте на целый ливень пенсов.
Всеми этими тремя обстоятельствами пользовались многие ловкие люди. <...>
16
Лондон (От нашего корреспондента) 25 ноября (8 декабря)
<...> Россия понесла колоссальную потерю: умер Г. Спенсер. Говорю: Россия, ибо ни для кого он не был так близок, как для нас. Когда в Англии его еще почти никто не знал и он должен был ходить со своими рукописями от одного издателя к другому, всюду получая отказы, — имя его гремело по Руси и под могучим пером Н. К. Михайловского с детства сроднилось с нашими душами.
В Англии его и теперь читают только специалисты, у нас на нем воспиталось целое поколение — и теперь в беглой заметке я, конечно, не могу говорить ни о чем ином, кроме смысла этого воспитания.
Он пришел к нам после 60-х годов. Это время у нас уже сдается в архив под ярлычком утилитаризма, — и напрасно. Это — эпоха веры в разум, в его силу, в его призвание царить над миром. Писаревщина — это измерение всех жизненных явлений аршином голого разума, причем признается в качестве постулата, что все разумное — полезно. Что разумность и утилитарность — синонимы. Что ежели, кроме мыслительности, вытравить из человека все его остальные духовные проявления, то человек этот будет счастлив.
Но если разрушить этот постулат и предложить человеку писа- ревской культуры выбор: разум или пользу, — он взял бы разум, он все жертвы принес бы разуму, он на смерть пошел бы в его защиту. Это несомненно для всякого, кто хоть сколько-нибудь знаком с этой эпохой. В 70-х годах начались паллиативы. Были привнесены еще кой- какие элементы к суровому аскетизму учителей. Зазвенело искусство, Достоевский наделил разум — преступлением, а светлое покаяние отдал чему-то другому. Толстой дал нам Платона Каратаева, человека инстинктивной, бессознательной народной души. И главное, просла-
Корреспонденции из Лондона вил эту бессознательность, эту
стихийность. Русская жизнь во многом подтвердила это банкротство разума. В душе у многих было смущение и тайное недоверие к прежним богам, — нужна только идеология этого недоверия, только научное его подтверждение.
И такую идеологию дал нам Спенсер, с помощью которого Н. К. Михайловский утвердил свою теорию субъективизма, которая к разумной истине прибавила еще и душевную справедливость. Вот почему — русским Спенсер пришелся больше ко двору, чем кому-нибудь другому.
Хотите иметь всю философию Спенсера в двух строках, где, как в химическом экстракте, улягутся все его эволюционные, и все прочие, принципы — возьмите такие его слова:
«Милль полагал, что цель (the object) жизни — знание и работа. Мне думается, что цель знания и работы — жизнь».
Вот та идеология, которую так страстно жаждало наше общество. Собственно, эти слова Спенсера ничего, кроме ясного утилитаризма, не заключали, но кто же мешал нам понять их в смысле защиты тех привходящих к разуму элементов, против которых так неразумно восстановило нас предыдущее поколение? Мы так и сделали.
Спенсер помог нам в этом — вечное ему спасибо.
17
ВИЛЬЯМ СТЭД И ЕГО ПРОЕКТЫ
Лондон (От нашего корреспондента) 9 (22) декабря
I
Популярный в России журналист Вильям Стэд выступил недавно с новым проектом, который произвел здесь большое впечатление.
С ним это случается часто. У него даже правило такое завелось — ежемесячно ошеломлять чем-нибудь своего читателя. Чем — это для него совершенно безразлично.
— Слышали, господа, какую штуку выкинул этот Стэд! — говорит публика при каждом появлении его новой статьи, и Стэду ничего больше не надобно. В этом «слышали» вся его цель. Но достигает ее он так блестяще, с таким эффектом и ловкостью, что охотно забываешь всю неуважительность этой цели и преклоняешься перед средствами ее достижения.
Месяца три назад Стэд объявил, например, что некая m-me Бур- чель, по профессии ясновидящая, предсказала ему белградскую катастрофу задолго до июня*. К статье приложены список свидетелей, их адреса, портреты и т. д. Стэд волнуется, поет гимны спиритизму, основывает спиритическое общество — и все это горячо, суетливо, с задором, с трезвоном во все колокола.
Проходит месяц — спиритизма нет и в помине. 1903
Стэд — эсперантист. Всемирный язык под его пером превращается в истинное благодеяние для страждущего человечества: нивы утучнеют, науки процветут, а лев уляжется рядом с ягненком.
Следующая книжка — и Стэд толстовец. Как спиритизм совмещается с «Плодами просвещения» — это секрет Стэда, но по его кипучим строкам читатель вправе предвидеть, что вся жизнь страстного журналиста отныне будет посвящена служению великим идеям яснополянского мудреца.
Но к следующему 15-му числу — Стэд уже политик. Он яростно «противится злу». На троне его сердца — Гульд. Нет в мире никого, кроме Гульда. По отношению к соседним государствам Стэд в этой книжке «строг, но справедлив». В книжке господствуют выражения: «идея политического равновесия», «голос общественной совести», «идеальные требования народного духа» — словом, Гладстон, да и только!
И так — двенадцать раз в год. И всюду неизменная увлекательность, неизменный пафос. Ибо каждую истину он узнал только вчера, каждая идея имеет для него обаяние новинки. Всюду — он больший марксист, чем сам Маркс, — и потому всякий марксизм тяготеет над ним ровно четыре недели.
Многое в нем напоминает нашего Дорошевича. Та же неглубо- кость общих воззрений, та же приспособляемость ко всякой теме, то же богатство пестрой эрудиции, которой хватает только на одну эффектную статью. Разница в том, что г. Дорошевич все эти свойства применяет к комментированию существующих условий жизни, а Стэд сам изобретает эти условия. Он inventor1 по преимуществу.
II
Вот и теперь. В 12-й книжке своего «Review» он с треском выдвигает проект реорганизации газетного дела…
Но раньше — два слова о самом деле.
Часу в четвертом вечера по всем главным улицам Лондона стремглав пролетают велосипедисты. У каждого за спиною целая кипа красных или зеленых пакетов. Это газетчики. По обочинам мостовой, в десяти шагах друг от дружки, их дожидается отряд 8—9-летних английских граждан. Они на лету схватывают брошенные велосипедистами газеты — и рассыпаются по всем закоулкам города, покрывая их звонким воплем:
— Дрейфус! Япония! Чемберлен!
Не пробежали они и двух кварталов — газета вся распродана. С полными карманами медяков становятся они на прежние места и снова улавливают цветную бумагу, где мокрыми еще буквами передается начало речи Гикс-Бича, которую тот еще не окончил в парламенте.
выдумщик, фантазер (англ.).
Корреспонденции из Лондона Вечерние газеты вроде
«Star», «St.-James», «Westm. Gaz.» — выходят по нескольку раз в день, так что детям приходится поджидать велосипедистов раза 4—5. Когда распродан последний выпуск, они становятся в последний раз на свои места, и тот же deus ex machina139 велосипедист отбирает у них выручку, уделяя известный ее процент в их пользу.
Как видите — вся так называемая «экспедиционная» часть газеты происходит под открытым небом. Не мальчики являются в контору, а контора к мальчикам. Все концы громадного города одновременно наполняются газетой — именно ввиду того, что гора подходит к Магомету.
Казалось бы, чего лучше! Но Стэд в такой — сравнительно — мелочи усматривает корень всех зол.
Во-первых, вследствие такого порядка читатель разобщен со своей газетой, говорит он. Редактор является для читателя «чем-то вроде великого тибетского ламы, который, сидя в тайниках своего святилища — никем не видимый, — как оракул, изрекает истину перед читателями, которых он тоже и в глаза не видал»...
По мнению журналиста — все это нужно изменить. Нужно «перебросить мост через бездну между читателем и писателем». Нужно, «чтобы газета служила не только передаточником разного рода новостей, а и вселяла в читателя моральную, политическую, социальную, интеллектуальную силу». Чтобы всякий пишущий мог проследить судьбу своих идей, после того как они воплотились в ровные, плавные строки, словно узор, ласкающий глаз.
Нужно, чтобы читающий каждую секунду чувствовал, что газета создана для служения ему, связана с ним кровными узами, что она его детище, его произведение…
Как же это сделать?
Здесь начинаются планы Стэда.
В будущей своей газете, которая станет выходить в начале 1904 г., Стэд хочет применить раньше всего принцип «конторской подписки». Мы опустим его рассуждения по этому поводу — и перейдем к сути.
Суть же в том, что для своих подписчиков Стэд основывает двадцать клубов в различных частях города.
В клубах этих проектируется самое тесное сближение читателей с сотрудниками стэдовского органа.
Читателю предоставляется право — нет, это даже вменяется ему в обязанность! — вмешиваться во все литературные дела своей газеты. Он не понял такой-то статьи — в клубе ему объяснит ее сам автор140. Его интересует такой-то вопрос — в клубе он будет разработан общими усилиями, и для газеты будет написана статья в со- 1903
трудничестве с читателем.
И кроме этой громадной заслуги — сближения двух каст, литературных потребителей с производителями, — каст, от разъединения которых так ослабляется сила литературы, — у клуба будут и другие заслуги.
Читатели ведь тоже сблизятся между собою, создадут корпорацию. Их направление — общее им всем хотя бы уже потому, что на газету не подпишется человек иных убеждений, это направление окрепнет и выяснится при совместной работе…
18
НИЩИЕ В ЛОНДОНЕ
Лондон (От нашего корреспондента) 11 (24) декабря
Длинное здание. Над воротами качается от ветра тусклый фонарь, и желтое пятно его света пляшет на дощечке, прибитой к воротам.
Измученный голодом, сыростью и вынужденной ленью, грязный, всклокоченный человек подошел ночью к этой дощечке и прочел:
«Всякий, у кого нет крова, кто хочет есть, кому нужна медицинская помощь, — прямо входи сюда. Двери открыты днем и ночью».
Человек прочел это и пошел прочь. Пошел мимо библиотек, художественных галерей, благотворительных учреждений, музеев — мимо всего, что веками было выстрадано для его счастья, и направился к Темзе, над которой величественно высится узорное здание парламента.
Там он постоял, стуча зубами, и долго смотрел вдаль, на другой берег реки, где из тысячи фабричных труб с грохотом выбрасывались в пустое небо красные глыбы огня — выбрасывались тоже во имя его, человеческого, счастья.
И словно в насмешку над всеми этими заботящимися о нем учреждениями, он наутро был вытащен из Темзы холодным и синим трупом, которому уже больше не нужно ни парламентских биллей, ни благодеяний рабочего дома, ни грохота фабричных колес.
Что же это значит?
Человеку, либерально настроенному, — ничего не стоит объяснить все это таким, примерно, образом:
Нищий не пошел в рабочий дом — потому что у всякого, кто пользуется покровительством этого дома, отнимаются избирательные права. А британец так дорожит своим избирательным правом, что лучше расстанется с жизнью, чем с ним.
Что же касается парламента, то этот последний оказался потому бессилен удержать в живых самоубийцу, что не провел таких-то и таких-то законов. (Либеральный человек даже знает, каких.)
И так далее. Выходит, что нужно только изменить два-три винтика в огромных общественных машинах, и на зеленом острове все ста-
Корреспонденции из Лондона нет благополучно. Поэтому люди здесь только и хлопочут, что об этих винтиках, а об уничтожении самих машин и о замене их новыми — никто и не подумает. Англичанин — по слову поэта —
...все определил, исчислил и размерил; Его насущное по нем — и так умно, Что осмеют того, кто б дерзко не поверил, Что жизнию такой и всем бы жить должно.
Об одном из таких «винтиков» — о борьбе с нищенством — я и хочу рассказать вам теперь. Это самая злободневная тема в предрождественское время.
Как известно, нищенство строго воспрещено в Англии. Только калеки имеют право словесно покуситься на ваш карман. Но воспретить — не значит еще искоренить. И потому нигде нет стольких попрошаек, как на лондонских улицах. Ввиду же парламентского воспрещения — нищенство прикрыто разного рода предлогами, и ложь стала почти его синонимом.
Как же бороться с этой ложью?
Казалось, следовало бы уничтожить причину зла — парламентское воспрещение. Но нет. В машину вводится новый винтик, добавочный, а старый оставлен в полной силе. Я говорю о тайном полицейском агентстве, на обязанности которого — искоренять среди нищих обман и симуляцию болезней.
Это, конечно, заставило обитателей лондонских трущоб только сильнее навостриться в своем искусстве, и скоро возникла целая школа мнимого членовредительства, школа, выдвинувшая своих гениев, своих героев, свой устав и т. д.
Во главе общества для борьбы с «Mendacity in Mendicity»1 стоял до сих пор m-r Иосиф Бозлей, беседу с которым я и приведу теперь:
Бывают ли случаи нарочитых телесных повреждений с целями нищенства?
О! весьма часто. Все лондонцы помнят человека, который лет 20 сидел на Blackfriar Bridge и показывал покрытую язвами ногу. Язвы эти он вызывал тем, что к царапинам прикладывал обыкновенный медный пенс. Недавно он умер от этого.
Но чаще всего — их недуг сплошной обман, не правда ли?
Да. Есть тьма фальшивых слепцов, поддельных немых, хромых… Помните историю с Hurly, нищим, который фабриковал падучую, устраивая пену у рта посредством пирсова мыла? Теперь он в рабочем доме. Но на свободе есть парочка таких молодцов у меня в виду, — прибавил m-r Бозлей значительно…
...Был еще один симулянт падучей. Он пришил к подкладке своей шляпы подкову, и когда бился головой о мостовую, людям казалось, что вот-вот голова разобьется. Мы его тоже запрятали в надлежащее местечко.
1 «Лживость в нищенстве»
476
А те нищие, которые выставляют на улице нари- 1903
сованные ими картины, где изображаются их страда-
ния, — неужели и они лгут?
Всенепременно! Начать хотя бы с того, что все они рисуют одно и то же. Каждый из нас видал десятки «хромых» — которые изображают, как они лежат под хлороформом, как им отрезывают ногу, — и все доктора расставлены в одном порядке, все они обладают красными физиономиями и т. д. Видно, что картины сработаны одним лицом для всех.
А вот я давеча видал немого, который показывал всем в банке спирта свой отрезанный язык. Неужели и это ложь?
Самая наглая. Одного такого немого мы заполучили недавно к себе. Он у нас живо заговорил, язык же его оказался…
Чем?..
Обыкновенной устрицей, слегка подкрашенной… Ах, всех штук не сочтешь… Вот недавно я столкнулся с таким специалистом: несет он склянку с подкрашенной жидкостью и норовит забраться в гущу толпы, чтобы его кто-нибудь толкнул. Склянка — на пол, жидкость разлита. Он тогда к толкнувшему:
Заплатите бедняку за его лекарство!
И платят. Много платят…
А то, вот еще — из разряда совсем невинных. Бедная женщина — оборванная до крайности — ходит с запечатанным конвертом из одного почтового отделения в другое. Всюду она спрашивает марку и предлагает деньги — ну, кто же возьмет денег у бедной женщины! Всюду ей дают марку бесплатно, а ей только того и нужно.
Сколько же может выбрать в год профессиональный нищий?
О, не так уж много, как об этом говорят. За всю свою двадцатилетнюю «практику» я встретил только одного, который «зарабатывал» в год 300 ф. (около 3 000 руб.). Остальные путем лжи, вечного выстаивания на холоду, путем унижения — еле-еле влачат существование, голодное и темное…
Я привел только часть беседы с мистером Бозлеем, но из нее читателю легко лишний раз убедиться, как бессильны всякого рода приказания в борьбе с тем или другим общественным укладом…
19
БУТЕРБРОДНЫЕ ЛЮДИ
Лондон (От нашего корреспондента) 15 (28) декабря
На Рождестве здесь все замерзло — ни почты, ни конок, ни людей. Весь Лондон ел пудинг и пел:
God bless all merry English!
May nothing them dismay.
(Помилуй, Боже, всех веселых англичан! Пусть ничто не печалит их!)
Корреспонденции из Лондона Такое нарочитое веселье, добросовестно приспособленное к 25 числу, было очень скучно—и посему я чрезвычайно обрадовался, когда получил возможность посетить на 3-й день Святок обед сандвичей.
Сандвич — это, собственно, бутерброд. Но на лондонском жаргоне этим словом обозначаются особые люди, которые, как хлеб маслом, угобжаются досками для наклеивания афиш. Доски эти прикреплены к железному кольцу, которое сандвичи продевают через голову. К этому же кольцу на железных ножках установлена третья доска над головою сандвича. Все это чрезвычайно громоздко, неуклюже и, главное, ненужно, так как тротуары, стены домов, дилижансы и скатерти ресторанов — все это утилизируется объявителями. Но тугая рутина, та самая, которая подсказывает англичанам заводить у дверей молотки, когда есть электрические звонки; пользоваться деревянными лестницами, когда пожары и дороговизна дерева должны бы навести на мысль о железных, — эта самая рутина заставляет их надевать ежедневно ненужное ярмо на многие тысячи человек.
Я никогда не мог без боли смотреть на этих тружеников. Длинной вереницей проходят они друг за другом — медленным, похоронным шагом. Стоять на месте им нельзя — нужно вечно двигаться, вечно совать прохожему в глаза свои афиши. Кольцо тянет спину, голова без конца дергается, ни выровняться, ни отдохнуть за весь день нельзя. Главное же мучение — это унизительное несоответствие между знаменосцем и его знаменем.
На афише изображены жирные яства модного ресторана — сандвич голоден и тощ.
Афиша кричит о доблести лакированных сапог славного Питера Робинзона — у сандвича на ногах вместо обуви какое-то решето. Афиша напоминает вам, что сегодня в Гаррик-театре «Веселые бабы Виндзора»1 — сандвич угрюм, жалок, и слово «веселый» выглядит с его афиши как злобное издевательство.
Воскресная либеральная газета «Reynolds’s Newspaper» задолго до праздников подняла громкий клич, взывая к читателям о помощи этим несчастным. Помощь должна была заключаться в устройстве рождественского обеда. Рождественский обед это — нечто священное в Англии. Достаточно сказать, что англичане, когда хотят сильно выбраниться, говорят:
— Дай Бог, чтоб ты остался без обеда на Рождество!
На призыв отозвались многие. Королева дала 20 фунтов. Собралось несколько тысяч. И газета Рейнольдса смогла пригласить в Лам- бет 1500 сандвичей. (Ламбет — это самая нищенская часть Лондона, и там пребывают почти все сандвичи.)
Когда я пришел в здание Ламбетской бани, я застал пиршество в полном разгаре. Длинные столы усеяны сгорбленными фигурами. В банях помещение тесновато, снять пальто негде, — поэтому кто пришел в пальто — так в нем и сидит за столом. Но не многие испытывают
1 Современное название «Виндзорские проказницы»
478 это неудобство — т. к. только 2—3% владеют такою рос- 1904
кошью. Шляпа каждого —под стулом. За спинками у них
лакеи — в черных фраках, брезгливо разносящие дымящуюся снедь своим чумазым господам.
Оркестр гремит рождественские гимны. Все сосредоточенно жуют. Устроители обеда поздравляют своих гостей с праздником, жмут им руки, славят их за тяжелый труд — и все это так тактично и задушевно, что первая неловкость исчезает — и над столом скоро шумит общий разговор.
Я подсел к одному из стариков — и после нескольких общих фраз узнал, что каждый сандвич зарабатывает в день — летом 1 шил., а зимою 1 шил. 2 пенса. То есть как раз столько, сколько стоит 1 ф. мяса. Сандвичи вряд ли не самые неорганизованные представители труда в Англии. У них нет ни сколько-нибудь тесных артелей, ни связей с юнионом. Это потому, что каждый из них смотрит на свой труд как на случайный, временный. Хотя между обедающими были нередки люди, сандвичующие уже 40 лет и больше. Та же разрозненность установила столь низкий заработок, который проистекает еще оттого, что предложение сандвичевых плеч куда больше спроса на них. В этот год особенно плохо. Хлопковый голод пригнал из Манчестера сотни безработных. Куда идти? Конечно, не иначе как в сандвичи. — А тут еще понаезжало из России евреев — видимо-невидимо. Они за 5 пенсов (20 коп.) берутся ходить с афишами. Совсем хлеб у нас отбивают. That’s the devil of it!1 — и старик стал ругать своих конкурентов.
Я отошел от него. Обед кончился. Каждому из участников дали по флорину (1 руб.) и по костюму. Это был сюрприз, и потому радость сандвичей просто неописуема. Раскрасневшись от эля, они прыгали, как мальчишки. Так что, когда, очистив залу от столов, устроили «курильный концерт» (каждому дали трубку и табаку), то все они были так взволнованы, что музыки никто и не слушал.
Мой старик взял за пуговицу какого-то курчавого человека и, забывши свою недавнюю брань, пространно доказывал ему, что, собственно, все люди братья, что на земле должен быть мир, а в человецах благоволение…
Но кто же знает, что скажет тот же старик, когда платье износится, а от флорина не останется ни фартинга.
20
ХАРАКТЕРНОЕ ДЕЛО
3 (20) января
Одним из характернейших явлений английской жизни являются процессы за нарушенное обещание жениться (breach of promise).
Здесь все необычайно для нас, жителей континента: и та легкость, с которой чопорные девицы рассказывают на суде, как, когда
Вот что самое неприятное! (англ.).
Корреспонденции из Лондона и сколько раз они целовались с
обвиняемым; и ничтожность
обвинения, ибо почти всегда дело так-таки до поцелуев не доходило, а ограничивалось пылкими взорами; и громадность наказания (за пылкий взор тысячи фунтов!); и, главное, то всеобщее одобрение, которым эти несправедливые, по-нашему, приговоры встречаются во всех классах Англии.
Мы все привыкли считать карикатурой процесс m-rs Бардоль против Пиквика, мы никак не можем себе представить, чтобы простая записка: «Приготовьте ужин» — могла служить уликой для обвинения в соблазнении невинности, — но десятки таких анекдотов, разыгрывающихся ежедневно в лондонских камерах, заставляют поверить серьезности этого явления. В этом явлении — характер англичан выступает ярче и рельефнее, чем в тысяче трактатов, поэтому я ждал только случая, когда он развернется вовсю. И дождался: вчера мне пришлось присутствовать на удивительном, прямо-таки сказочном судебном разбирательстве.
Начать с того, что истица содержится еще с марта месяца за пьянство и за кражу. Что иск предъявлен ею к генералу Фитц-Гюгу, председателю судебной комиссии, — своему непосредственному начальнику. Что ей 45 лет. Что за надругательство над своей вдовьей честью она требует 90 000 рублей (10 000 фунтов)!
В суде торжественность. Истицу вводят в сопровождении бравых сторожих. Еще не дойдя до своего места, она плаксиво, но вызывающе бранит судью за то, что он не хочет отложить процесс:
Меня нарочно держат в тюрьме. Я не могу ни нанять поверенного, ни предъявить доказательств. Это — гнусный заговор!..
Секретарь читает дело:
В июле 1900 г. генерал Фитц-Гюг, по словам истицы, сделал ей брачное предложение через посредство начальника Льюисской тюрьмы полковника Исааксона, прося ее в то же время ни с кем другим не переписываться…
Судья прерывает: «Значит, полковник Исааксон — ваш единственный свидетель?»
Нет, он только первый посредник соблазнителя…
Секретарь продолжает.
«— В сентябре 1900 г. обвиняемый посетил Льюисскую тюрьму и узнал, что его предложение передано. В октябре его известили, что оно принято. В ноябре была назначена свадьба. Она не состоялась. И вот теперь каторжница Софья-Анна Вотсон грозит взыскать с Фитц-Гюга 90.000 р. за беспокойство, волнение и неприятности, причиненные ей его обманом, а также в возмещение убытков, которые она, благодаря ему, потерпела, отказавшись от предложений другого джентльмена со значительными средствами. Полковник Исааксон сам вернул назад этому джентльмену его любовное послание…»
Пропускаю тягучую волокиту, из которой ясно, что подсудимая врет, клевещет и путается без всякого зазрения совести. Перехожу к свидетельским показаниям.
В боксе стоит полковник Исааксон. Судья спраши- 1904 вает:
Находите ли вы какую-нибудь неправильность в показаниях истицы?
Есть маленькая неправильность: истица не сказала ни единого слова правды. Дело было так. Она буянила в тюрьме и буквально каждый день засыпала судебную комиссию жалобами. Комиссия отрядила генерала Фитц-Гюга проверить эти жалобы. Они не подтвердились. Тогда генерал Фитц-Гюг послал ей предписание, прося никому не писать своих жалоб. Это-то предписание она и выдает за ревнивую просьбу не сообщаться с посторонними.
Судья. Истица уверяет, что из-за предложения Фитц-Гюга ей пришлось отказаться от брачных предложений другого богатого джентльмена. Правда ли это?
Конечно, нет.
М-с Софья-Анна Вотсон начинает дико браниться, размахивать руками и взывать к сочувствию публики. Но публика и без того ей сочувствует.
Генерал Фитц-Гюг со снисходительной улыбкой подтверждает, что нет и тени правды во всех обвинениях, направленных против него. Единственное «письмо», которое он написал ей, состояло из таких слов:
«Предлагаю вам ничего не писать мне».
Судья говорит присяжным свою обычную речь. Вотсон его прерывает:
«Джентльмены! Вы не слыхали моих свидетелей. Им не дали говорить. Им заткнули рот. Судья — сосед и товарищ моего обидчика! Я страдаю невинно!»
Публика аплодирует. Foreman1 присяжных заявляет решение семи против пяти в пользу подсудимого. На галерее смятение. «Их подкупили!» — кричит мой сосед. «Оскорбляют невинных женщин!» — возмущается почтенная матрона. Публика долго еще не расходится, жестами и криками выражая свой протест.
Ясно, что общественное мнение было на стороне этой лживой, нелепой женщины. Неужели у него так извращены понятия о справедливости? Или ему нужно что-нибудь другое, помимо справедливости? И разве не оно создало эти понятия? Разве возможно требование оправдания виновной женщины в стране, где у женщины права равны мужским? И не показывают ли все эти жестокие преследования за breach of promise, что в английском народе на женщину смотрят как на существо до того слабейшее мужчины, что к нему нужно проявлять не справедливость, а снисхождение?
Да ведь иначе этого и не объяснишь!
Из 12-ти человек пятеро высказываются в пользу виноватой. Толпа, огромное большинство, стоит на стороне этих пятерых. Да и самые процессы, разве они не говорят того же? Почему карают только
Старшина присяжных (англ.).
Корреспонденции из Лондона мужчину? Почему обвиняют только женщины? Добро бы дело шло об изнасиловании, тогда другой вопрос! А то ведь дальше рукопожатий или — horribile dictu1 — поцелуев отношения у истца и ответчика почти никогда не заходят.
Нет, что бы ни толковали наши восторженные пошехонцы, — такое юридическое отношение к женщине лучше всего показывает истинное ее положение на вольных берегах Темзы.
21
В. В. ВЕРЕЩАГИН
(Из личных воспоминаний)
Я знал его лично, но это было так давно, что у меня в памяти почти только и сохранилось, что величавая поступь, странная порывистость манер и та деловитая поспешность, которая, отнюдь не переходя в юркость, еще больше оттеняла спокойную патриархальность всей его фигуры.
Но две-три беседы — или, вернее, два-три отрывка из бесед — какими-то островками уцелели у меня в памяти. Помню, я был еще юношей, когда привез он в Одессу своего «Наполеона» и, увидав самого художника, я повторил ему ходячую тогда фразу, будто картины его — протест против войны, война с войною и т. д.
Художник даже рассердился:
Нет, это просто оскорбительно, — заговорил он горячо, — и кто эту басню выдумал? Никаких протестов у меня нет, а рисую я, что видел, как видел, рисую вещи, а не чувства. Чувства свои рисовать нынче пошли те, кто вещей рисовать не умеет.
Этот пассаж я привожу потому, что он наводит на кое-какие сопоставления, но раньше передам другой «островок».
По какому поводу, не помню, заговорили мы о фотографии. Я и сказал, что, хотя теперь фотографические камеры обогатили зрительные наши впечатления, поле художника нисколько не сузилось: его лиризм, мелодичность его настроений, синтез образов остались при нем.
Верещагин опять вспылил:
Все эти лиризмы да синтезы нынче газетчики выдумали. Я видел за границей такие снимки, которым любой художник позавидовал бы. Теперь это у французов такая мода объявилась: если художник линии ровно провести не умеет, бездельничает, он берется свои настроения срисовывать, а всякую порядочную картину третирует свысока:
Фи, — говорит, — это фотография!
И Василий Васильевич стал выяснять любимую свою идею о том, что движение живописи будет обусловлено только более точным знанием естественных наук и стремлением художника изображать толь-
1 страшно сказать (лат.)
482 ко то, что он видит, не фантазируя, не манерничая, не 1904 полагаясь на сверхъестественные интуиции.
Вот эти отрывки припомнились мне, когда я увидал в сегодняшнем «Times^» некролог русского художника. Там его раньше всего сравнивали, конечно, с Толстым (как же иначе! ведь «Войну и мир» здесь только и почитают как «протест»), потом с Горьким, упомянули зачем-то Мейсонье и затем наградили покойника эпитетом, против которого он так горячо протестовал: эпитетом проповедника.
По поводу того, что германский император запретил своей гвардии посетить выставку Верещагина, дабы война не потеряла в их глазах своей величавой окраски, — автор некролога замечает:
«А это и была цель Верещагина, и он блестяще достиг ее. Его цель была — цель рассказчика и моралиста вместе».
Теперь спрашивается, кто же прав? Критик или сам художник? Мне кажется, всякий, кто истинно уважает память славного художника, должен ответить:
— Критик.
Да, критик тысячу раз прав. Поэзии, обаяния красок, лиризма самих образов, независимо от их целей — Верещагин никогда не знал. Он апеллировал исключительно к моральному чувству — и здесь у него были свои могучие средства.
В последнее время, с легкой руки Александра Бенуа, у нас принято было приводить В. В. Верещагина как известное воплощение мертвенной, бессердечной, холодной техники, журнальных веяний, азбучного учительства и т. д.
Конечно, все это говорится в пылу полемики двух направлений, но… но, читатель, в прошлом году посетил я Третьяковскую галерею и должен был сознаться, что В. В. Стасов восторгался Верещагиным — тоже не иначе, как «в пылу полемики». Конечно, полемика велась с «Гражданином», с нововременским г. Бурениным, с «Московскими Ведомостями» (см. Стасов. Т. I, «Тормазы нового русского искусства»), но, если бы мы согласились со всеми свойствами, которые маститый энтузиаст приписывает любимому художнику, этим бы мы показали, что мы не уважаем ни В. Верещагина, ни В. Стасова.
Англия в этом отношении осталась на высоте беспристрастия, а стало быть, и выказала больше уважения. Не затрагивая вопроса о влиянии покойного художника на искусство, она указывает его выдающееся влияние на жизнь. Слава Верещагина не нуждается в неправде.
22
АВТОБИОГРАФИЯ СПЕНСЕРА
(От лондонского корреспондента)
Третьего дня произошло здесь исключительное литературное событие: вышла в свет долгожданная автобиография Герберта Спенсе- ра1. Передо мною сейчас эти два громадных тома, и столько пестрых
An Autobiography. By H. Spencer. London. William and Norgate. 1904. — К. Ч.
483
Корреспонденции из Лондона впечатлений я получил из них,
что просто не знаю, с чего начать, на чем остановиться в сегодняшнем письме.
Общее мое впечатление — первое, безотчетное — удивляет меня самого своей неожиданностью. В этом впечатлении есть какой-то привкус чего-то неприятного, непривлекательного… Уже давно привыкли мы связывать с именем Спенсера представление осторожного, смелого, широкого мыслителя, и вдруг под эгидой того же имени перед вами проходит целый ряд каких-то капризных, неосновательных суждений, общих мест, мелочных и пристрастных характеристик, а все это покрыто вдобавок каким-то холодным себялюбием одинокого, скрытного человека.
Суждения его о вещах, которых он не знает, удивительно смелы. Ане знает он очень много. Раньше всего иностранных языков, благодаря чему весь громадный мир других культур оставался навеки чужим и неизвестным этому великому философу. Поэтому хоть и понятно, но весьма сомнительно его право говорить о Гомере, что он скучен и надоедлив, третировать немецкий идеализм (признавшись тут же: «Я мало или ровно-таки ничего не знаю про Гегеля»), назвать книгу Рескина о Венеции — «варварской» книгой, отзываться о Ми- келанджело и Рафаэле с усмешкой и т. д.; великолепно по своей непосредственности и такое его замечание о Платоне:
«Временами я пытался взяться за тот или иной его диалог и с раздражением отбрасывал прочь: в мышлении у него нет никакой отчетливости, и слова у него часто принимаются за вещи. Раз, когда я рассказал об этом одному знакомому классику, тот ответил: “Да, но как произведение искусства — они достойны чтения”. Снова взялся я за диалоги, уже как за произведения искусства, и они еще больше меня раздосадовали. Назвать диалогом обмен речей между мыслителем и его болваном, который отвечает как раз то, что удобно для мыслителя, — это просто дикость! Такая манера всегда была достоянием третьестепенных романистов… Но все же по некоторым цитатам, которые порою попадались мне, я заключаю, что в Платоне были кое- какие мысли, которые дали бы мне кое-что, имей только я терпение их разыскивать. Должно быть, так дело обстоит и с другими древними писаниями»...
Где же здесь тот эстетический критерий, который предложил ему «классик»? Правда, Спенсер говорит о внешней форме мыслей Платона, — но внутренняя красота этих мыслей, красота их экстаза, красота веры в потусторонний мир — все это осталось закрытым для мыслителя, который при всем могучем размахе своей логики, — совершенно не умел проникнуть душою в чужие настроения и переживания. Это снисходительное предположение насчет «других древних писаний» — тоже достаточно характерно.
Думаю, здесь кстати будет отметить, что «капризничание» в области мнений проявилось у него не только в литературной сфере; в личных отношениях оно было не меньше. Мне недавно попалась в
«Review of Reviews» выдержка из журнала «Young 1904
Man», где некий м-р Скотт, который был одно время секретарем Спенсера, отзывается о нем так:
«Несомненно, он был чрезвычайно раздражительным человеком. Никто не мог быть менее философическим в своих поступках, чем наш великий философ… Не очень-то легко было вести с ним какие-нибудь дела. Он был очень резок и надменен. Также нельзя сказать, чтобы он с большим удовольствием сносил общество дураков; а он, как и Карлейль, полагал, что большинство людей (включая сюда и самого Карлейля) принадлежат к этой категории, — отчего его связи с его современниками зачастую прерывались!!»
Все эти мелочи, рассыпанные в автобиографии, и тысячи других, подобных же — создают цельный и далеко не привлекательный образ великого покойника.
Теперь спрашивается: как при такой произвольности его суждений, при таком самодовольном его незнании множества сторон жизни, при такой бедности его внешних интересов («Autobiography» полна целыми трактатами о пищеварении, о boarding housed141, о бессоннице и т. д.), при таких неровностях его душевного строя, — могли создаться эти спокойные, ясные, «тихие» книги, где каждое слово на весу, где царствует удивительная гармония, где поэтическая широта обобщений превосходит почти все, что знала доселе человеческая мысль, — словом, как соединить этих двух Спенсеров — Спенсера «Автобиографии» и Спенсера «Социальной статики»?
Ответ вам покажется парадоксальным, — но вчитываясь в эти новые, загробные книги Спенсера, другого ответа и дать нельзя: если бы Спенсер не был таким, каким он рисуется нам в своей автобиографии, — мы никогда не знали бы его как автора синтетической философии. И чем ниже духовная организация первого, тем недосягаемо выше онау второго. Он как бы разделил себя на две части и, посвятив себя одной из них, почти весь ушел в эту одну, а вторая… — в ней он не оставил ничего, в нее мимоходом затесались все эти бедные мысли о Гомере, о Микеланджело, о Рескине, которые отвергла первая.
Он как-то замечает в «Автобиографии», что, когда ему неинтересен чей-нибудь разговор, от которого он не может отвязаться, он затыкает себе уши и «избавляет себя от понимания того, что говорится». То же самое он сделал со своим духом: он отвратил свой духовный слух и от Гегеля, и от Платона, и от метафизики, — но сквозь его ear-stoppers142 проникли какие-то неясные звуки и получилась «Автобиография».
Совершив этот труднейший подвиг самоукорочения — он сознается на склоне лет: «Сравненное с бездной труда, ушедшего на все это, с треволнениями, прерывающими здоровый ход жизни, с воздержанием от многих удовольствий, доступных при других обстоя-
Корреспонденции из Лондона тельствах, с долгими годами
ожиданий, — удовлетворение, получаемое при конечной оценке этого труда, относительно ничтожно. В противоположность постоянному чувству тревоги, — если собрать его воедино, — чувство наслаждения — куда как невелико. Эмоция радости может еще породиться при первых признаках успеха, но, спустя немного, длительность успеха не будет возбуждать ничего такого, что могло бы подняться над обычным уровнем». «Но все же,— заканчивает он, — если бы мне пришлось жить сначала, я снова бы сделал все, что сделал»...
Не могу не прибавить еще одной черты, чрезвычайно характерной для этого великого мыслителя: только на семидесятом году жизни понял он, что можно любить маленьких детей. С обычной своей непосредственностью он рассказывает, как он был удивлен, когда двое девочек его знакомой пробыли с ним несколько дней — и нисколько не были ему в тягость…
23
ВОЙНА И МАЛЬТУЗИАНСТВО
Лондон (От нашего корреспондента) 15 (28) апреля
Южно-африканская война имела, между прочим, один из самых неожиданных результатов. Как это ни странно, она повлияла — и с грандиозной силой — на цифру рождаемости в низших классах Англии. Еженедельно в Лондоне рождается теперь на 40 человек меньше, чем было до войны, или, другими словами, Лондон теряет 20 000 детей в год. Ввиду же того, что прогрессия по убывающим степеням все возрастает, можно смело сказать, что за предстоящее десятилетие, если только не будут приняты меры, Англия потеряет 250 тысяч граждан по сравнению с прошлым годом.
Первый набат к тревоге по случаю этой потери был поднят церковью. Епископ Рипона произнес громящую речь против холостяков, а лондонский епископ против «намеренной бесплодности семейного очага». Вряд ли эти ораторы даже сами предполагали, какой переполох вызовут их благочестивые речи в обществе… Сотнями полетели письма в редакцию, каждый день приносил новые планы, проекты, меры, митинги, лекции, тексты св. Писания, отрывки из Мальтуса — все это вышло вдруг на общественную сцену и показало этим, какой жгучий, наболевший вопрос затронули священники в очередных воскресных беседах.
Причины стремлений к бездетности указываются разные. Один Oxfordman пишет в «Daily Express»: «Нужно ли удивляться такому положению вещей, когда подумаешь только, чему обучают в наших университетах! Вот результат чтения различных руководств пополитической экономии. Погодите, то ли еще будет»...
Некая мать семейства жалуется в «Evening News»: 1904
«Зачем бедным женщинам дети, когда их мужья пьяницы и моты? Возись целый день с детьми, а вечером бегай по кабакам отыскивать мужа — кому захочется такого счастья!»
Юноши пишут о трудности семейной жизни в Лондоне, девы жалуются на отсутствие decent1 женихов, словом, причины указываются случайные, существовавшие еще до тех следствий, которые они якобы породили.
Но стоит только вглядеться в статистические таблицы — и вы увидите странное роковое совпадение: когда после войны налог был увеличен вдвое, сейчас же рождаемость Лондона понизилась на 14%. Конечно, тут были и другие причины — уже лет 20 у Англии имеется тенденция сокращения рождений, тенденция, странно связанная с общим влиянием культуры, — но самая сильная, самая резкая причина — несомненно, война. Отголоски войны, как я уже писал, слышатся в новом бюджете молодого Чемберлена.
Налог на чай и на табак вызвал громкое негодование потребителей — и этот налог отзовется на благосостоянии низшего класса почти столь же отрицательно, как если бы это был налог на хлеб, ибо чай и табак в Англии — являются предметами первейшей необходимости. Такое положение вещей вряд ли сможет повысить упавшую цифру деторождаемости… Если причины этого зла не порождают никаких оптимистических надежд, — то нужно сознаться, что и средства его так же далеки от этого. Стоит только пройти по улицам, втекающим, ну, хотя в Oxford Street, чтобы подметить, какой популярностью, каким прочным успехом пользуются здесь средства «практического мальтузианства». Почти на каждом квартале этих улиц вы найдете особую лавчонку, где в окнах весьма привлекательно расположены таинственные орудия для изображения роковых прогрессий Мальтуса. (Характерная особенность: в этих же лавчонках продается лубочное издание Золя и Мопассана; в Англии этих писателей продают наряду с другим «неприличием». А серьезный книжный магазин будет оскорблен, если вы запросите у него эти книги.) Но самое страшное во всем этом, что лавки эти торгуют не с заднего крыльца, не под каким-нибудь прикрытием, а совершенно на равных правах с булочной, с аптекой. Значит, общественная совесть нисколько их существованием не задета, считает их в порядке вещей, поддерживает их. Стало быть, существуют огромные фабрики, целая отрасль промышленности, кормящая сотни рабочих, — и процветание этой промышленности жизнь каким-то диким образом связала с южно-африканской войной…
Теперь придумывают систему поощрений за плодовитость. И даже сделаны кой-какие шаги в этом направлении: недавно какой-то старик отозвался на суде, что он не может заплатить взыскиваемого с него долга, поелику он состоит отцом восьми детей. Судья в виде по-
порядочных, приличных (англ.).
Корреспонденции из Лондона ощрения за добродетели — отпустил ему долги и сказал в этом направлении нравоучительную речь.
Только вряд ли таким путем можно будет уменьшить процветание тех лавчонок, где продается Мопассан.
24
ОСКАР УАЙЛЬД И ЕГО ПЬЕСА
Лондон (От нашего корреспондента) 29 апреля (12 мая)
Вчерашний вечер по праву может называться праздником английской интеллигенции: в Court Theatre была наконец поставлена пьеса Оскара Уайльда «Необходимость быть Эрнестом»[143]. Конечно, имя автора, как некое неприличие, не было указано в афишах, конечно, многое было урезано, многое просто-таки переделано — но впечатление все же получилось сильное и сложное…
Прямо скажу: это удивительно хорошая пьеса. Хотя она кончается тремя свадьбами сразу. Хотя в ней торжествуют добродетели. Хотя в ней совсем нет настроения. Хотя действующие лица ее совсем не имеют индивидуальности и все говорят языком автора. Хотя она полна нелепых эффектов; а содержание ее и невероятно, и шаблонно, и ребячливо.
Вот оно в двух словах:
В Лондоне сходятся два приятеля из высшего общества: Джон Вортинг и Альгернон Монкриеф. Здесь Джон выдает себя за Эрнеста, потому что у него в деревне есть воспитанница, которой он внушает принципы благонравия, и не хочет, чтобы она проведала о его лондонских приключениях. Воспитаннице он говорит, что у него будто бы есть брат Эрнест, который ведет себя крайне распутно и которого он, Джон, ездит наставлять на путь истины. Приятель его, Альгернон, называет этот прием барнберизмом, ибо сам он проделывает то же самое, изобретя больного друга Барнбери, который, будто бы, находится при смерти и нуждается в его помощи. Джон влюблен в кузину Альгернона — Гвенделену. Она немножко порочна, немножко злоязычна, любит рискованные парадоксы — и, выслушав его признание, говорит, что и сама обожает его, так как у него такое прекрасное имя: Эрнест. Мать невесты — леди Брэкнель — отказывает жениху, так как узнает, что он подкидыш. Невеста тайком спрашивает Джона его адрес. Он дает ей свой деревенский адрес, совершенно не заметив, что Альгернон записывает его на обшлаге. Второе действие в деревне, где проживает воспитанница Джона — Сесиль. Благочестивая гувернантка Призм уходит гулять со священником, а Се- силь остается зубрить немецкие слова. Вдруг лакей 1904
объявляет, что приехал Эрнест — тот мифический брат, именем которого пользуется Джон. Сесиль в восторге. Входит Альгернон. И после некоторых весьма веселых пассажей — Сесиль признается, что она давно уже любит его, и показывает ему свой дневник, который пестрит именем Эрнеста. Мнимый Эрнест в восторге начинает твердить ей любовные речи, но она перебивает его: «Повторите это сначала, я хочу записать это в дневник». И тут происходит целый ряд трогательных и нежных сцен — вновь напоминающих автора «Happy Prince»1.
Джон между тем, ничего не подозревая, приезжает домой в глубоком трауре. — Что случилось? — спрашивает его гувернантка. — Брат Эрнест умер, — говорит Джон.
Священник произносит по этому случаю приличную проповедь, а Сесиль, выбежав из дому, кричит ему: «Дядя Джек! Дядя Эрнест приехал». Затем следует масса водевильных положений, которые запутываются еще больше приездом возлюбленной Джона — Гвенделены. Ее встречает Сесиль — и они открываются друг другу, что любят Эрнеста, и ссорятся и обвиняют друг друга в интригах. Тут входят оба мнимые Эрнеста, и оказывается, что ни один из них не носит такого имени. И т. д., и т. д. — все сливается в столь же опереточном конце, когда подкидыш находит своих родителей, гувернантка выходит замуж за священника и обе соперницы выбирают себе по «Эрнесту»...
И все же еще раз скажу: это удивительно хорошая пьеса. Она является блестящим доказательством того, что в искусстве важно не что, а как. Что вам за дело до темы? Вы ее совершенно не замечаете, очарованные ослепительным богатством формы. В пьесе все персонажи сходны с автором, что за беда: это для них должно быть лестно! Ибо автор — многогранный, яркий, необычайно красивый мыслитель, тонкий артист, почти художник, почти поэт, сильный диалектик — верный сын своей эпохи, и походить на него не так уж плохо. Он сумел облить свою аляповатую, наивную пьесу такою массой острого скептицизма, озарить ее, бездарную и неестественную, таким светом жизненности и правды, светом собственного мировосприятия, что, повторяю, вы совершенно не замечаете тех уродливых стропил, на которые наброшены эти великолепные одежды.
Я сказал, что Оскар Уайльд почти поэт. Это мнение подтверждается каждой строчкой его пьесы. Он слишком большой диалектик, чтобы быть поэтом. Он совершенно лишен красочности образов: ему доступны только штрихи, только линии. Настроений, полутонов он не знает. Отсюда его холодность, его бессилие. Томимый теми же проблемами, что и Ницше, — проблемами «великого и малого разума», должного и возможного, личного и массового — он не страдал, не горел ими, он не переживал их кровью и нервами — они жили только в его «малом разуме», в сознании, и рассыпались оттуда, раз-
Корреспонденции из Лондона мененные на тысячи парадоксов, мелких уколов, партизанских набегов — шумных, молодецких, но бесцельных. Слушал я вчера эту пьесу — и все эти тысячи остроумнейших мнений, которые непрерывно лились оттуда, казались мне задорными мальчишками, играющими «в солдаты»... Знают они, что крепость им не сдастся, что она будет так же непоколебимо стоять и после их набегов — но почему же не броситься на нее с гиканьем, свистом и стрельбой из игрушечных ружей? Английское общество с его тяжелой рутиной, с мертвым формализмом взаимных отношений, не доймешь никакими проклятьями, и потому все протесты Уайльда вылились в такую грациозную, легкую форму. Он и сам не верит, чтобы эти протесты могли иметь какое-нибудь влияние на «миссис Гранди» (как здесь именуют гри- боедовскую «княгиню Марью Алексевну»), — и увлекается этими протестами ради них самих, отчаявшись в их жизненной силе.
Вся пьеса — сплошной протест: против всего, чего хотите, даже против протестов, даже против таких пьес. Вот, например, характерная выдержка:
Джек. До смерти надоел мне ум. Нынче всякий умен. Всюду натыкаешься на умного. Право, это становится общественным бедствием. Хоть бы немножко дураков осталось.
Альгернон. Их таки осталось немного.
Джек. О, как бы я хотел увидать их… О чем они говорят?
Альгернон. Кто? дураки? Они говорят об умных людях, конечно.
Вы видите — Джеку в уста автор вложил общий крик нашего времени: сознание бессилия разума; крик, который разнообразно выразился и у Брютеньера в его «Банкротстве науки», и у Мережковского в его «Духовидце плоти», и у Горького в «Вареньке Олесовой» — всюду в преклонении перед чем-нибудь, что не связано с знанием: религией, волею, силой и т. д. К этому буйству против разума — присоединяется на секунду и О. Уайльд. Но только еще секунда — и он устами Альгернона уже буйствует против этого буйства. И таких примеров тысячи. Он осмеивает все и свою насмешку тоже. Альгернон говорит где-то у него:
«Все женщины становятся похожи на своих матерей. Это их трагедия». Джек спрашивает:
Ну, и что, разве это умно?
Это красиво сказано и так же справедливо, как и всякое прочее замечание в цивилизованном обществе, — отвечал Альгернон.
Вот эта уверенность, что всякое замечание равно верно, равно действительно, кажется мне единственной, которую питал великолепный сын своего безвременья. Он смеялся надо всеми — холодно, мимоходом, без страсти, — потому что слишком уж тверды и неприступны были твердыни крепости, чтобы нападать на них. А поэзия отчаяния была ему недоступна — он был ведь почти поэт: жизнь — манила его как теорема, а не картина. Он никогда не изображал, как любят, как борются, как живут, нет, его интересовало только, что думают о борьбе, о любви, о жизни его герои, — эта мысль от мыслей
его, а не плоть от плоти его. И потому-то его пьеса — 1904
это уродливое здание, построенное из великолепных камней. Чтобы построить пышное здание — Уайльду не хватало души, не хватало крика, не хватало страдания.
Он был слишком англичанином для этого.
А вместе с тем — какой удивительный document humain144 — все это произведение! Я сидел в театре в беспрерывном восторге — и не раз досадовал на российских переводчиков. Чего только не пересаживают они на родной диалект, а нет того, чтобы познакомить нас с подобной вещью — умной, капризной, захватывающей и такой характерной для нынешнего человека.
25
СПИРИТИЗМ В АНГЛИИ
Лондон (От нашего корреспондента) 21 мая (3 июня)
Пианино танцмейстера Блэкмана, привыкшее звучать вальсами и кэк-уоками, играет на этот раз торжественный гимн; зеркальные стены отражают не вертящуюся молодежь, как доселе, а седобородых джентльменов, желтолицых леди и золотушных юношей, набожно глядящих в свои молитвенники. В зале танцмейстера Блэкмана происходит на этот раз собрание спиритов.
В Германии спиритизм старается привязаться к науке. Во Франции с ним весьма удачно соединяются декольте, шансонетка и отдельные кабинеты. В Англии он перешел на молитвенники, псалмы и на желтых мисс неопределенного возраста. C’est fatalite145.
Попал я на это собрание, когда оно уже началось. Публика стояла на ногах и, глядя в какие-то книжки, пела нестройным хором славу тем «духам», которые являются медиуму:
О, святые служители света, Недоступные смертным очам. Вашей близостью сердце согрето, Тишину вы даруете нам!
(Holy ministers of light Hidden from the mortal sight, But whose presence can impart Peace and comfort to the heart.)
Дальше не помню, но и приведенного достаточно, чтобы усмотреть, что та неразгаданная форма энергии, которая проявляется на спиритических сеансах, успела уже канонизироваться в Англии.
Корреспонденции из Лондона Сам медиум — какой-то из
вивающийся, лохматый, вычурно одетый господин, с истасканным лицом, с манерами, претендующими на таинственность, произносит с кафедры молитву к духу всех духов, потом величественно благословляет нас — и под звуки музыки начинает свой сеанс. Он в трансе. Он скрежещет зубами, закатывает глаза и рычит, как герой мелодрамы. Вам с первой минуты ясно, что перед вами шарлатанство, но безвкусное, аляповатое, грубое, рассчитанное на самую дикую, нечуткую публику. Оглянитесь. Вы увидите нахмуренные брови, сжатые губы — вы увидите веру и хмурое наслаждение. Опять гимны, опять молитвы, опять трансы, многократное обхождение с тарелочкой за доброхотными даяниями — и вот вы на улице с таким впечатлением, будто над вами кто-то поиздевался, оскорбил вас, обманул вас ребячливо, неумно, бездарно.
Публики на сеансе было много, в тарелочке, куда собирались деньги, я подметил изобилие золотых монет, лица у большинства были торжественные — значит, кому-то это все нужно, кто-то считает все это серьезным, жизненным делом, кто-то утоляет свою духовную жажду из этого мутного источника.
Но кто? И почему он не идет к другим источникам, которые здесь так доступны ему? И каким образом обратил англичанин все эти сеансы в богослужение? Он, который так чуждается всякой обрядности, всякого ритуала, который всюду ищет сущности, а не формы, цели, а не средства? На эти вопросы мог я ответить только после близкого знакомства со спиритами, их литературой, лекциями, клубами, митингами и т. д.
Конечно, не в этом беглом письме отвечать на такие вопросы. Здесь, я думаю, будет вполне достаточно отметить только общую идею этого течения. Раньше всего замечу, впрочем, что течение это чрезвычайно обширно: у спиритов пять специальных журналов, из них солидным успехом пользуются — ежемесячник «Судьба» (Destiny), уделяющий особое внимание астрологии и хиромантии; «Свет» (Light) — еженедельное издание (передо мною XXIV его том!); «Hypnotist», «Вестник чудесных наук» и пр. Книги оккультиче- ского содержания выходят десятками изданий; обществ и союзов спиритических в одном Лондоне триста с чем-то, — словом, перед вами явление внушительное и прочное. Относительно общей его идеи мне случилось прочитать как-то у Стэда в «Review of Reviews», что спиритизм хорош уже одним тем, что он внушает толпе представление о духовной жизни, отрывает ее от черствого материализма, открывает ей, в доступной для нее форме, светлые дали потустороннего мира и т. д. Этот взгляд на спиритизм чрезвычайно распространен — особливо среди духовенства — и отсюда то общее сочувствие, которым пользуется секта спиритов среди людей культурного общества.
Взгляд этот, мне кажется, — одно недоразумение. Английский спиритизм имеет дело не с одухотворенной материей, а с материализовавшимся духом. На майском конгрессе146 всех агентов 1904
этого учения было говорено, что «духи обижаются, если с ними обращаются грубо, что они мстят неверующим в них, что они ссорятся между собою, что они шутят с медиумами разные шутки» и так далее. Словом, здесь проявилось твердое стремление спиритов низвести дух до своего уровня, стать с ним в непринужденные отношения, похлопать его по плечу. Конкретное британское мышление не могло стать лицом к лицу с духом и не придать ему наивно материальных свойств. Особенно, что удивило меня на этом митинге, это тенденция навязать духу такое неподходящее, казалось бы, качество, как юмор. Как-то один врач, м-р Коксе, разгромил спиритов и сказал, что духов никаких нет, а есть «психическая энергия». Потом он «уверовал» и стал вызывать дух своей покойной жены. Дух явился. — «Кто ты? Не Люся (имя жены) ли?» — спросил новообращенный. — Нет, я «психическая энергия», — отвечал остроумный дух. Масса подобных историй рассказывается в спиритических журналах, и из них явствует одно: между дикарем, нашим предком, и нынешним дикарем в цилиндре та разница, что, когда предок наш облекал идею духа в телесную оболочку, то получалось нечто колоссальное, величавое, поэтичное. А когда делает это нынешний дикарь, — выходит что-то чрезвычайно дряблое, пошловатое, хихикающее. И там, и здесь бессилие, неспособность ощутить дух в его духовности. Но если это бессилие создает Прометея, Будду, Магомета, — то тогда и сила не надобна. А теперь воображение среднего человека культурнейшей в мире толпы — может подняться только до «веселого духа»...
Другое свойство английского мышления — утилитарность — тоже ярко сказалось на здешнем спиритизме. Вот я только что прочитал книжку вождя этой секты м-ра Уолиса (Wallis) — под заглавием «Да не смущается сердце ваше» («Let not your heart be troubled»), и, кажется, это самая циничная вещь, какая мне попадалась в жизни. В ней раньше всего автор черными красками рисует невыгодность безверия. «Всякая мысль о значении, цели и направлении вашего бытия ограничена могилой; вы чувствуете, что вы заключены между колыбелью и гробом» и т. д. Поговорив еще немного о «вечном мраке смерти», о «холоде Великого Ужаса», — он тут же расстилает перед вами все удобства всяческого спиритуализма. Уверуйте — и у вас будет «радость, вера, бодрость и сила; у вас будет здоровье!» (стр. 5). Чем дальше, тем больше, и на стр. 13 он уже зазывает вас в рай, как в свою лавочку: «жизнь не кончается могилой, в ином мире вас ждут новые удовольствия (opportunities), приятные связи, счастливые встречи» и т. д. А что может быть, по словам Уолиса, приятнее веры спиритов? Вы, скажем, потеряли сына. Вы плачете. А спирит устроит один-два сеанса и наговорится с покойником всласть. «Нет, даже больше: спириты
Корреспонденции из Лондона знают, что обитатели иного
мира горячо симпатизируют жителям земли, что те не ушли от них в далекие небеса, что жителю земли нечего ждать своей смерти, чтобы вновь повидать умерших близких, — он может свидеться с ними и раньше».
Не говоря уже о грубо-физических свойствах, которыми одаряется в представлении автора загробная жизнь («земля», «небо», «близко», «повидать умерших» и т. д.), — в глаза бьет это гедонистическое отношение к предметам самых тонких религиозных восприятий…
Если так низменны идеалы вождей, то что же сказать про массу? Что сказать? Позвольте вместо ответа привести вам из английской газеты такое объявление: «Западный астролог пошлет всякому свои астрологические предсказания и гороскоп за 2/ шиллинга штука» («Suppl. to Light»).
Или: «М-р Таунс, ясновидящий. Сеансы ежедневно (кроме суббот) на дому у клиентов и у себя. За сеанс 1 шиллинг» (ibid., стр. V).
Страна Ньютонов, Гексли, Спенсеров, рабочих университетов, культурных пиджаков и сберегательных касс — сумела ускользнуть от всего этого и остаться доселе, в целом своем, страною диких, темных, невежественных людей, которым национальная недохватка фантазии мешает сохранить в этой дикости богатый мир первобытных суеверий. Даже суеверие, и то стало жидким и бесцвет- ным…Чтобы свидеться с вашей покойной матерью, заплатите м-ру Таунсу 1 шиллинг. Согласитесь, читатель, что это дешево, слишком дешево!
26
ХРУСТАЛЬНЫЙ ДВОРЕЦ
Лондон (От нашего корреспондента)
Еще несколько дней — и Англия приступит к довольно оригинальному празднеству, — она торжественно почтит пятидесятилетие своего хрустального дворца.
Хрустальный дворец — это чудо архитектурного вдохновения. Легкого, изящного, смелого. Все стеклянное здание это радостно рвется ввысь, и среди великолепных садов — походит на какое-то сказочное видение, которое вот-вот сейчас растает в матовом тумане…
Не верится в его реальность, такое оно воздушное, стройное, необычайное. Душа отдыхает на нем от грузной, приземистой, бессердечной лондонской архитектуры.
Однако, будь хрустальный дворец — только красивое здание, я бы не покусился на ваше время. Но за этим зданием скрывается удивительно красивая личность его создателя, которая, в свою очередь, создалась удивительно красивыми общественными условиями, и в этом я хотел бы видеть оправдание сегодняшнему своему письму.
В 1850 г. Англия готовилась ко всемирной выстав- 1904
ке. Для собравшихся чудес искусства и техники нужно было достойное здание. Назначили конкурс. Со всех углов Европы посыпались проекты. Величайшие специалисты того времени участвовали в этом конкурсе. Но, — здесь-то и начинаются эффекты волшебной сказки, — все они были отвергнуты. 233 проекта оказались забракованными147, а 234-й привел жюри в восторг. Стали спрашивать: кто же автор этого 234-го? Оказалось, простой садовник Пакстон. Шутя набросал он на промокашке план хрустального дворца и шутя послал его комитету. Я видел этот план в одной из зал дворца. Он там хранится как некая священная реликвия. Эта промокашка навек останется лучшей памятью британского гения. Есть что-то удивительно грациозное, даже капризное, что-то гейневское, шутливое в этом плане… Таков уж был гений этого человека: к чему бы он ни прикасался — все выходило изящно, оригинально, ново. Необразованный человек, с 14 лет принужденный добывать себе пропитание физическим трудом, — он оставил после себя массу самостоятельных трудов по ботанике, которые были переведены на немецкий язык Алекс. Гумбольдтом, на французский Jussieu. Прикоснулся ли он к железнодорожному делу или к военному — всюду он сумел вдохнуть волну свежих идей, независимых, новых…
Только Англия могла создать такого человека. Только там, где миллионы живут инстинктивной жизнью, где среднему человеку не приходится ни разу опереться на собственное я, где для его удобства создались тысячи традиций, только там и могут вырастать такие могучие индивидуальности, как Пакстон, Дарвин, Байрон. У среднего англичанина ни инициативы, ни творчества, ни смелости. Он до сих пор не может привыкнуть к звонку у дома и вешает подле молотка надпись: «позвоните тоже». Он уже сколько лет протестант, а пятница без рыбы для него немыслима. Политические убеждения он получает от своего папаши вместе с наследством. Костюм у всех до смешного одинаков. Словом, тех, у кого нет индивидуальности, Англия не обременяет ею; человек может легко прожить всю жизнь, ни разу не прибегнув к собственной мысли.
Но зато ежели у него эта собственная мысль имеется — тут Англия ничего не пожалеет, чтобы заполучить ее. Для осуществления проектов Пакстона нация в несколько дней собрала десятки миллионов и предоставила в его распоряжение 3 тыс. рабочих рук. Королева, по настоянию парламента, пожаловала его в лорды — словом, толпа сумела убрать каждую соринку с пути своего героя.
Большинство видных людей нынешней Англии обязаны именно обществу своим успехом. Чемберлен окончил только народную школу — и будь дело не в Англии, ему бы дальше титулярного ввек не пойти. Джон Бернс — и ни в какой школе не был. Нынешний директор
Корреспонденции из Лондона Британского музея начал свою
должность в музее рассыльным мальчишкой. Театральной школы в Англии совсем нет. Школа журналистов ни Форбеса, ни Бловица не произведет… Self made man1 возможен только в этой атмосфере общественного уважения к личности…
Но у этого сказочного дворца с такой сказочной историей и содержание сказочное. Сейчас же у главного входа перед вами площадка для оркестра из 4 тысяч человек, величиною вдвое больше собора св. Павла. Напротив — сцена для каких угодно спектаклей. Посреди — орган из 4 384 труб, приводимый в движение гидравлическим аппаратом. Все это предоставлено в распоряжение народа: играй, пой, танцуй всякий, кто хочет. Десятки стеклянных зал посвящены бесценным памятникам архитектуры: вот убогий линиями, тяжелый воображением египетский стиль; вот строгая готика; вот рококо; вот почти родной нам византийский. И все это перевито цветами, все это сплетено с природой. Словом, это истинно народный дом, созданный сыном народа на потребу народную, — и, когда выходишь из Сиденгамского дворца, невольно склоняешься пред гигантской статуей гениального садовника — с благоговением и… завистью. <...>
27
ДЖОРДЖ УОТС
Лондон (От нашего корреспондента) 18 июня (1 июля)
Величайший художник Англии умер только час тому назад, а уже газетчики кричат на всех перекрестках: «Смерть славного учителя», «Смерть художника-наставника» и т. д.
Слова наставник, учитель — так неразрывно связаны с именем Уотса, что буквально стали его второй фамилией. Он сам гордился этим наименованием — всегда старался в каждую свою картину вставить какое-нибудь поучение, самые поучительные из своих картин подарил нации для назидания, воздерживался от писания портретов, «так как, — говорил он, — я еще многое должен сказать своему народу», — словом, сам он, как нельзя более, был бы польщен теми некрологами, которыми пестрят сейчас английские газеты.
Книги об Уотсе (а их здесь бездна) принято писать в таком стиле: «Этой картиной художник хотел сказать то-то, а этой то-то; кровь, текущая из правой ноги Веры, показывает, что вера дается только после борьбы; тернии, разбросанные по пути любви, показывают, что путь любви тернист», и т. д.
Сам художник любил такую манеру. Он каждой отдельной линией старался сказать какую-нибудь мысль, так что для понимания его кар-
1 самоучка (англ.).
496 тин требовалось постоянное напряжение разума, тре- 1904
бовалась сообразительность, анализирующая способность зрителя.
Такие картины покойный любил называть символическими — и почитал главной своей заслугой именно эту символику.
Мне кажется, здесь вкралось некоторое недоразумение. Помните ли Вы, читатель, картину нашего Репина: «Какой простор!» Вы подходите к картине и забываете допытываться, что значит эта льдина, эта пляска и т. д., — все наши впечатления сливались в одно чувство, одно цельное, неделимое чувство молодости, удали — бесцельной, радостной, живущей настоящим. Был в картине ритм какой-то, и каждый штрих ее был подчинен этому ритму, и если всякий отдельный эпизод картины не имел значения, был даже бессмыслен, зато вся комбинация, весь синтез давал истинно художественное впечатление, делая вас соучастником жизнечувствия художника. Вот в такой картине и есть истинный символ — ибо вы в преходящих образах учуяли их вечный смысл, данный вам не разумом, а непосредственным ощущением.
Картины же Уотса, — как он сам их понимал, — были ребусами, аллегориями, ибо в них созерцание наше не сливалось воедино, а разбивалось по тысячам закоулков, ибо в них не было непосредственной заразительности, ибо они требовали анализа. В них не было центра, где сливались бы все радиусы, и каждая точка в них довлела сама себе.
Но, к счастью, помимо желания и понимания художника, может быть даже наперекор этому желанию, в картинах его, в стороне от большой дороги идей, журчал и пенился чистый источник поэзии. Он смывал все старательно надуманные нравоучения, которыми так дорожил их творец. Было в его картинах какое-то необъяснимое обаяние. Чрезмерное богатство формы, льющееся через край обилие жизни, крайняя степень телесности, вещественности, — до того крайняя, что, казалось, вот-вот оболочка прорвется — и мы глазами нашими познаем таинство духа, могучая, своеобразная система колорита, и смелость, радостная смелость всей композиции — все это заставляло забыть те притязательные потуги, которыми гений только оскорблял свое творчество. Было в нем что-то от Микеланджело, такое же страстное напряжение образов.
Есть у него три картины из жизни Евы. Это такой размах безумно широкого творчества, что когда вы смотрите их, слово гений невольно приходит вам в голову. Одна из них называется: «И наречется она женщиной». Трактует она сотворение Евы. Птицы, цветы, звезды — все сплелось в какой-то мятущийся хоровод, расцветилось радугой — и каким-то чудом создало огненное тело первой женщины. «Ева грешащая», «Ева кающаяся» — это молитва дикаря, очарованная льющимся через край пиршеством природы, это языческое восхищение тем, что прокляла и назвала грехом новая культура, которой он, дикарь, незнакомый с собою, взялся служить.
Иона — как говорит о нем А. Л. Волынский в новой своей «Книге великого гнева!». Такого гнева, такой ярости, такого судорожного
Корреспонденции из Лондона жеста, такой экспрессии пророческого бреда я, кажется, никогда не встречал ни в одной картине. Это напряжение, при котором невольно обезображивается весь внешний облик человека, тело его как будто готово разорваться, как слишком натянутая струна, и все кричит о смятении духа!
Тело, кричащее о смятении духа, — вот чем на веки веков будет велик и славен сегодняшний покойник. А все эти нарочито сооруженные аллегории только лишний раз свидетельствуют о том, как часто художник сжигает душою то, чему поклоняется разумом.
28
ГОДОВЩИНА КОЛЛЕДЖА
Лондон (От нашего корреспондента) 3 (16) июля
Пишу впопыхах. Через полчаса за мною должен зайти м-р Тор- рингтон, и мы отправимся на какую-то Краундэльскую дорогу, где принц Уэльский торжественно заложит первый камень нового здания рабочего университета.
М-р Торрингтон, мой коллега по университету, — состоит в звании башмачника. Чуть он познакомится с вами, он достает из бокового кармана листок, подает вам и просит «обратить внимание». Листок испещрен рисунками всевозможных башмаков, которые «по крайним ценам» так хорошо изготовляет м-р Торрингтон в своей темной мастерской.
Но если бы вы заглянули в этот боковой карман м-ра Торрингто- на, то рядом с башмачными картинками вы увидели бы, к удивлению своему, или Геккеля «Загадку Вселенной», или Клодда «Пионеры эволюции», или Стивена «Апологию агностика» — вообще нечто, отнюдь на башмаки не похожее.
При дальнейшем знакомстве удивление ваше не переставало бы возрастать.
Ваш собеседник свободно цитирует при случае и Вольтера, и Гете, и Кальдерона на их родных языках… Свои доводы в споре он любит подкреплять такими выражениями: «Гексли говорил мне», или: «Я слыхал это от Вильяма Морриса», или: «Покойный Рескин неоднократно указывал мне» и т. д.
Но вашему удивлению суждено будет еще подняться, если вы, придя в «кофейную комнату» нашего колледжа, увидите сразу несколько десятков таких Торрингтонов, услышите такие же речи и получите такие же прейскуранты, где вас будут просить «обратить внимание» на портняжеские, или столярные, или переплетные таланты ваших новых знакомых.
Вы новичок. Вы только что внесли в конторе 2—3 шиллинга и записались слушателем гражданского права, или священной истории, или итальянского языка. Вам выдали билет, из которо- 1904
го вы узнаете, что сделались членом университетского клуба и получили право брать на дом книги из университетской библиотеки. Вы входите в «кофейную комнату» и просите кого-нибудь из новых своих коллег показать вам библиотеку. Коллега оставляет шахматную партию, надевает сюртук и охотно взбирается с вами на второй этаж. Вы в библиотеке. Посередине длинный стол, и за ним студенты, у которых дома нет отдельной комнаты, приготовляют уроки. На стене портрет Эдгара По. Ваш проводник показывает вам полки с книгами, — и бегло рассказывает их содержание. «Откуда вы все это знаете?» — «Как же не знать: я уже 18-й год состою здесь студентом, успел всю эту библиотеку прочесть». Тут книги по механике, и по теории искусства, и по коноведению. За отдельной конторкой слева — сидит мальчик лет 11-ти. Перед ним громадные конторские книги. Это библиотекарь. Если вы хотите взять какую-нибудь книгу на дом, он солидно спрашивает вас: ваше имя, ваш адрес. И медленно вписывает ваши показания по отдельным графам. Если вы станете слишком громко разговаривать в библиотеке, он сделает вам замечание и покажет табличку, предписывающую тишину.
Вы сходите вниз по лестнице, украшенной запыленным бюстом Вальтер Скотта, и еще каким-то, чьим — не известно никому. Перед вами дверь с надписью: «Общая комната». Входите. Комната полна небольших столов. Прямо против двери меню сегодняшнего ужина и телефон, ведущий в кухню. Вы заказываете ростбиф, чай и варенье. Садитесь у первого попавшегося стола, снимаете сюртук и просматриваете вечерние газеты (колледж получает почти все английские журналы и газеты). В комнату входит пожилая женщина с подносом и спрашивает, кто что заказывал. Вы приготовили для нее шиллинг, сообразуясь с обычными ценами, но узнаете, что все стоит только 3 пенса. Хотите дать ей пенни pour boir1, но к вам подходит один из студентов и говорит: эта женщина здесь не служанка, она такой же член колледжа, как и все мы, и т. д.
Освоившись, оглядываетесь. Один пьет пиво, читает «Punch» и улыбается карикатурам. Другой забрался с ногами в глубокое кресло и мирно дремлет. Группа у окна спорит о нонконформистах. Большинство же закрылось газетами, и если отрывается от них, то только для того, чтобы отыскать на карте Дальнего Востока какую-нибудь провинцию Кванген или Хайчен или другое столь же странное слово.
Подле карты развешаны объявления: такая-то железная дорога предлагает студентам удешевленный проезд в Кембридж; такой-то велосипедный кружок хочет завербовать студентов в число своих членов; там-то будет прочтена лекция о Карлейле и т. д.
Тут же большой портрет Фредерика Девизона Мориса, основателя колледжа. Из золоченой рамы на вас глядит открытое энергичное
на выпивку (чаевые) (франц.).
Корреспонденции из Лондона лицо — ласковое и по-английски сдержанное. И вы вспоминаете о нем то, что читали во всякой истории английского просвещения. Он был профессором теологии, этот Морис. Жил здесь неподалеку, за углом — на Queens Square. В пятидесятых годах, подхваченный общим движением «хождения в народ», он вместе со своими учениками занялся благотворительностью среди бедноты окружных кварталов… Скоро он заметил поразительное невежество своих соседей. (Правда, народное образование уже стало всеобщим, но на деле из 5 детей только двое посещали школу — и это в семидесятых годах, т. е. 20 лет спустя после начинаний Мориса.) Тогда он стал собирать у себя на квартире несколько бедняков и рассказывать им об астрономии, богословии, математике… Потом отыскал нескольких учителей, потом — снял большое помещение и, наконец, в 1857 г. пожертвовал для постройки нынешнего колледжа 5 тысяч рублей. Узнав об его предприятии, Джон Рескин, который был тогда на высоте своей славы благодаря своим «Современным художникам», — предложил себя в учителя рисования. Об искусстве вызвались читать Россетти, Берн-Джонс, — и слава их много способствовала популярности колледжа.
В этой затее Мориса была одна только не английская черта. Морис избегал так называемых «полезных знаний». «Знание для знания» — было его девизом. Ему советовали печатать в объявлениях, что благодаря знанию французского языка клерки смогут зарабатывать больше, что, познакомившись с механикой, рабочий сможет достать лучшее место и т. д., но он видел во всем этом оскорбление науки, и если в колледже царит теперь такой интеллектуальный подъем, такой широкий, благородный интерес ко всему, что великого создано человеческим духом, — это именно благодаря такому редкому у англичанина свойству Мориса: отсутствию утилитаризма.
О внутреннем распорядке дела в следующий раз.
29
ГОДОВЩИНА КОЛЛЕДЖА
Продолжение
Лондон (От нашего корреспондента) 12 (25) июля
Возвращаюсь к годовщине колледжа.
Отличительная черта всех подобных английских учреждений в том, что они существуют для вас, а не вы для них. В общественных садах роскошнейшие цветы растут ничем не огороженные. Вы их можете рвать, если хотите, но вы не станете делать это потому, что они ваши. Именно потому, что они предоставлены в полное ваше пользование, вы не станете портить их. То же самое в музеях, в библиотеках. В Британском музее книги стоят на полках у вас 1904
под рукою; вы берете их с полки, никого не спрашиваясь. И именно потому у вас нет расчета вырывать из них страницы; вы чувствуете, — что она — ваша собственность.
В нашем колледже та же система. Колледж создан для моего удобства, значит, если я хочу, скажем, танцевать в столовой, я имею право, не обращаясь ни к каким принципалам, отодвинуть в сторону мебель, перетащить из соседней комнаты пианино и пригласить из кухни судомойку на один тур кэк-уока. Нередко, бывало, придешь зимой в «кофейную комнату» и видишь на каждом диванчике по одному джентльмену — растянулись и тихо дремлют. Как удивились бы они, если бы в их колледже появились «правила», по которым подобные позы воспрещались. Это им показалось бы столь же диким, как запрещение целовать их собственных жен.
Убеждения всех этих джентльменов… Но, читатель, знаете ли вы шляпу «панама»? Хорошая панама стоит 30—40 р. — поэтому вы найдете ее на головах у богатых заводчиков, у модных докторов, у лордов и т. д. Но неужели бедному клерку, который, тая от восторга, созерцает каждое воскресенье всех этих счастливцев на Rotten-Row в Гайд-Парке, — неужели ему возможно украшать свою голову чем-нибудь другим, после того как он видал панаму у дюка So-and-so1. Конечно, нет; и вот шляпные магазины выставляют «почти что панамы» за 5—10 рублей.
Но через несколько дней появляются подделки этих подделок; цена им шиллинг. Это значит, что и рабочий вместо того, чтобы отстоять честь своего измятого котелка, усмотрел в имитации лучшее средство для поддержания своего престижа.
Так же дело обстоит и с убеждениями. Фабриканты и банкиры стоят за Чемберлена; еще бы, в этом их прямая выгода. Но клерк говорит с восторгом о протекционизме и кричит: «К черту иностранцев!» — только потому, что так принято в самом высшем обществе. Он заимст- вуетубеждения, как и «панаму», — из полного неуважения к себе, к своему. Рабочий — для которого протекционизм означает — голод, — которому Бальфурово министерство то и дело преподносит такие сюрпризы, как введение китайского труда в Южную Африку — тоже из подражания тем, кто его первый враг, — будет твердить вам до бесконечности: «Всякий джентльмен в Англии спокон веку был консерватор. Чемберлен — первый джентльмен Британии. Я люблю джентльменов» и т. д. Не все, конечно, таковы, но я говорю о большинстве.
И с этого его никак не собьешь. Не имея возможности противопоставить себя тому, что он считает фешенебельным, — он копирует это фешенебельное в уменьшенном масштабе, как та беззащитная травка, которая, чтобы не быть истребленной скотом, имитирует крапиву…
Изо всех занятий колледжа я лично люблю больше всего заседания Лиги домашнего чтения.
такого-то (англ.).
Корреспонденции из Лондона Дело ведется так. На клоч
ке бумажки кто-нибудь из студентов напишет: «Джентльмены! Я прочитал “essay” Бэкона “О смерти”. Очень интересно. Достаньте эту книгу и прочтите».
И вывешивает бумажку в общей комнате. Охотников прочесть статью Бэкона выискивается человек восемь; каждый прочитывает ее отдельно. Потом собираются в колледже под председательством какого-нибудь профессора и начинают обсуждать чуть ли не каждое слово. Сначала очень натянуто это выходило. Мы пришли, сели вокруг стола, вынули свои книжки — и молчим. Каждый пыхтит трубкой, профессор новый — конфузится, — и никто не знает, что с собой делать. Потом дело пошло удачнее, и теперь в нашем кружке 105 постоянных членов.
Профессора не чуждаются рабочих, но и не лебезят перед ними, не заискивают. Отношения очень простые, не нарочито установленные, а естественные. Профессора не прочь сразиться со своими слушателями в шашки, не прочь распить по стакану эля, — но когда дело доходит до экзаменов — не прочь провалить своего вчерашнего партнера.
Тот мечтательный элемент, который внес в дело колледжа Морис, — постепенно выдыхается. Науки изучаются все больше прикладные, из искусств процветают бухгалтерия и стенография. Вместо рабочих — которые некогда восторженно слушали Рескина и Рос- сетти, с их мечтами о прекрасной, возвышенной жизни, — теперь в стенах колледжа толпятся золотушные юноши, которым только бы поскорее набить руку в конторской мудрости, дабы ухватить прибыльное местечко в какой-нибудь канцелярии Home Office^. Новый дух Англии проникает во все закоулки…
30
АНГЛИЧАНЕ И ЧЕХОВ
Лондон (От нашего корреспондента)
Напрасно прождал я несколько дней, надеясь, что хоть одна английская газета помянет нашего почившего писателя, — но до сего дня нигде не появилось ни единой строчки.
О «Малакке» писали, о Ньючванге писали, — а самой большой русской утраты, самого больного русского горя — так и не заметили…
Но английские газеты еще не служат отражением всех интересов страны. Нужно обратиться к другому источнику. Беру последнее издание великолепнейшей «Британской энциклопедии» — там есть и Чефу, и Чифу, а Чехова нет. Наконец, в статье о современной русской литературе (в XXXII томе «Энциклопедии» изд. 1902 г.) отыскиваю это бесценное имя.
Приведу дословно все, что связано с ним, чтобы читатель не принял этих строк за шаржированный пасквиль:
«В области беллетристики, главным образом, заме- 1904
чателен А. Чехов, приверженец молодой школы. Сам он еще очень молод, а уже выказал изрядную силу в коротеньких своих рассказцах. Некоторые рассказы Горького, Эртеля и Ясинского тоже об наруживают значительные достоинства».
Вот и все. Это писано в 1902 году, когда уже были и «Чайка», и «Степь», и «В овраге». А сопоставление Чехова с г. Ясинским! Такое легкомысленно-благодушноебряцание чужими именами лишний раз показывает, как мучительно неинтересно для англичан все, что нас волнует, чем живет душа наша. До такой степени презирал автор этой статьи все, о чем он писал, что даже соблаговолил ободрение некоторое преподать: «изрядная сила», «значительные достоинства». Это ли не великодушие!
Странная вещь: англичанин путешествует больше всех людей в мире, а чужие страны, дух чужих стран знает он меньше всех. Эдмунд Госсе, известный английский критик, недаром писал в предисловии к «Гайнемановской международной библиотеке»: «Мы взбираемся на Альпы — но нам нет никакого дела до швейцарских пасторалей. Мы колесим вдоль и поперек живописные фиорды Норвегии, но нам и в голову не приходит, какое глубокое мировоззрение создано писателями этого богато одаренного народа. С русскими романами мы только теперь едва начинаем знакомиться, и все же мы ни разу не спросили себя, нет ли у поляков своего Достоевского, а у португальцев своего Толстого».
Как они знакомы с Толстым, я писал уже. Теперь же, в качестве образчика, приведу такой перл из самого солидного, самого веского справочника «Webster’s international dictionary»:
«Л. Н. Толстой. Русский романист и социалист (!); родился в 1829 г. (!)».
Немудрено же, что Чехов и совсем пропущен у Вебстера.
Есть еще один источник для отражения русской духовной жизни. Это журнал «Атенеум» — орган английской критики, где сосредоточены все авторитеты страны. Каждый год в июле номер этого журнала всецело посвящается обзору всемирной литературы. Главная прелесть этого обзора, что о России в нем пишет русский, о Голландии — голландец и т. д. Раньше писал обзоры русской литературы проф. П. Н. Милюков, потом К. Бальмонт, потом Валерий Брюсов. Порою — 1901 г., например, — английский журнал, как видно, полагал, что русская литература совсем прекратила существование, и соответственно с этим не давал о ней писать никакого отчета. Но и тогда, когда этого не случалось, о Чехове или умалчивалось, или говорилось мельком. Как-то всегда так случалось, что об Андрее Белом или Д. Мережковском куда больше приходилось говорить, чем о Чехове.
Неудивительно поэтому, что английская публика совершенно не знакома с этим именем. Правда, вышел здесь в переводе «Черный монах», но, дабы не кощунствовать над свежей могилой, я об этом переводе умолчу.
Корреспонденции из Лондона Знаю я такой случай. Мой
коллега — русский корреспондент, великолепно владеющий английским языком, перевел года полтора назад «Палату № 6» и снес к чуткому издателю Фишеру Уивину. Тот попросил переводчика явиться за ответом через 6 месяцев — дабы он мог раньше разузнать, насколько известен А. Чехов в английской публике. Приходит мой товарищ через 2 года — отказ. Издатель не захотел рисковать, ввиду полнейшей неизвестности автора «Палаты № 6».
Кстати. Теперь русская пресса много обсуждает и строго осуждает денежную эксплуатацию, которой Чехов подвергался со стороны издателя Маркса. Думаю, что пример из английской жизни несколько поможет установить правильную точку зрения на это дело. Райдер Хаггард — писатель далеко не крупного калибра, пишет в введении к одному из своих романов:
«Несколько времени назад я продал свою книгу известной фирме, весьма почтенной, — за умеренную сумму денег, книга имела успех, и эта фирма — к большому моему удивлению, добровольно удвоила мой гонорар».
Так поступают в стране, где всякая духовная сила на счету, где к ней привыкли относиться бережно и внимательно.
31
МИТИНГИ В ГАЙД-ПАРКЕ
Лондон (От нашего корреспондента)
Гайд-Парк мало соответствует нашему континентальному представлению о парках. Это широкая, многоверстная поляна, где изредка попадаются аллеи тенистых деревьев. Цветов почти нет, а куда ни глянешь — зеленая, влажная — английская трава. Зимою, в глухую пору повальной безработицы, сюда стекаются тысячи людей и по нескольку дней лежат, не вставая, не двигаясь, почти без признаков жизни на этой мокрой, холодной траве. Полиция что ни день подбирает там окоченелые трупы — и магистратура заносит их в графу «случайной смерти». Но летом трава преображается. На ней располагаются влюбленные парочки, по 25-ти на каждую квадратную сажень, и, к немалому соблазну прохожих, усиленно лобызаются. Объятия происходят совершенно открыто — ибо англичанин давно уже привык считать Гайд-парк своею собственностью. Он хозяин у себя в стране, и каждый его поступок у всех на виду.
По одной из аллей парка, по Rotten Row, беспрерывно движутся экипажи. Тут фешенебельный Лондон показывает свои наряды, своих лошадей и свои угобженные элем лица. Один теккереевский герой недаром спрашивает другого: «Отчего я не видал вас в прошлое воскресенье на Rotten Row? Вы были больны?» Только болезнь может
остановить высокорожденного лондонца от этого тра- 1904
диционного наслаждения.
А в другом конце парка, у самого входа, происходит нечто совсем особенное. Подходя, вы видите нарядную, пеструю толпу, зонтики, женщин с грудными детьми, трубки, синие шляпы полисменов, цилиндры, и только когда вы сами очутитесь в этой толпе, вы заметите, как строго дифференцировалась она на отдельные группы.
Вот с самого краю, поближе к мраморной арке, скучная кучка людей, сплошь состоящая из старых дев обоего пола. Костюмы у всех потертые, как и лица; многократное употребление бензина тщетно стремится скрыть почтенную их давность. У всех хоть и дырявые, но перчатки, и ото всех исходит какой-то странный запах камфоры. Посреди них на переносной кафедре стоит оратор и что-то доказывает, что-то такое, — что он уже, видимо, привык доказывать тысячу раз, еще с той поры, когда сюртук его не был перелицован наизнанку, а это было очень давно.
Прислушайтесь.
Из всего вышесказанного следует: 10 колен израильских, рассеянных Богом по свету, были после долгих скитаний посланы Им на этот остров, и из них-то произошла великая британская нация. Только этим можно объяснить то особое благоволение, которое небеса проявляют к нашему народу. Сказано в Писании: «Судьбы врагов ваших будут покорены деснице вашей», это сказано про англичан и т. д.
Потом, щурясь подслеповатыми глазами, проповедник стал выискивать в Библии предсказания пророка Исайи относительно бурской войны.
Подхожу к другой толпе. Здесь настроение совсем другое.
На складном стуле стоит пожилая женщина с длинными руками, длинными зубами, длинными губами и говорит жалобным голосом:
А я ему говорю: негодяй ты этакий! губишь ты мою молодость и красоту…
Толпа смеется.
...Молодость и красоту. А он мне говорит: ах ты, селедка! А я ему говорю: «за такие твои слова, тиран моего сердца, пойду я завтра в парк и всему городу расскажу про низкий твой характер». А он мне говорит: «иди хоть к дьяволу на рога». И вот я пришла сюда и расскажу вам все его бесстыдства…
Я каждый почти день встречаю таких женщин и никак не могу сказать, много ли их или это все одна и та же: так они все похожи друг на дружку. Знаю только одно: что к вечеру и эта женщина, и «тиран ее сердца» будут заседать в каком-нибудь кабачке под вывеской «Гвоздь и панихида» и, распивая джин, делиться выручкой, собранной с чувствительных посетителей Гайд-парка.
Дальше на траве сгустилась толпа, состоящая почти исключительно из одних мужчин. Все больше приказчики, мелкие клерки в соломенных шляпах, бледные, с тросточками и раззолоченными це-
Корреспонденции из Лондона почками часов. Брючки у них
закатаны, и все они до того схожи, что кажется, будто их делали гуртом на какой-нибудь фабрике. Внимание их сосредоточено на словесном турнире двух спорщиков — агностика и теософа. У агностика широкий, потный затылок, а теософ — юркий, остробородый старик, прыгающий, как воробей, при каждом своем слове.
Агностик говорит грузным басом:
Я верю только в то, что вижу. А в то, чего не вижу, — не верю. Всякий, кто говорит противное, — или дурак, или лицемер.
Позвольте, дорогой сэр, если я вам докажу, что вы именно так поступаете, — согласитесь ли вы признать, что вы и дурак, и лицемер.
Никогда вы этого не сделаете…
Сию минуту. Вы только что сказали, что уверены в своем мнении.
Уверен.
А мнения своего вы никогда не видели. Стало быть, вы, дорогой сэр, и дурак, и лицемер.
Клерки захихикали; широкий затылок агностика стал еще шире; но, сколько он ни копошился у себя в голове, —
Никак желанное словцо Не приходило на язык.
Старичок уже непрестанно подпрыгивает: «а Австралию вы видали когда-нибудь? Нет? Так, значит, вы не верите в существование Австралии? И в существование генерала Куропаткина не верите? Или, может быть, вы имели личное свидание с генералом Куропаткиным? Может быть, он вас приглашал к себе во дворец (!) на совещание по поводу Порт-Артура; пожалуйте, м-р Джонсон».
Дальше — барабан Армии спасения. Дальше спириты в поэтическом гимне молящиеся «вездесущим духам» умерших.
Эй, вы, — кричит им какой-то пьяный, — отчего вы считаете своих «вездесущих духов» такими дураками? Раз они вездесущи, значит, они могут бесплатно слушать оперу в Covent-Garden’e. А раз им доступна опера, слушать ваше визжание у них не будет никакой охоты. Так что напрасно вы им молитесь… Они не слушают вас.
Даже полисмены улыбаются.
Дальше. На лужайке толпа развернулась широким полукругом, ибо оратор не стоит на месте, а бегает взад и вперед. Слышу отдельные выражения:
Этот карманный воришка Остин Чемберлен, у которого голова так же пуста, как и у его отца… Но удержаться от воровства этой подлой шайке, нашему кабинету, так же трудно, как мне сесть верхом на эту пуговицу…
Но все это уже начинает утомлять зрителя. Толпа ни минуты не стоит на месте, движется от одного оратора к другому, по-праздничному настроенная, пришедшая в парк не только послу- 1904
шать о Чемберлене, но и воздухом подышать, и новый галстух показать всему миру, и побегать по травке с детьми. Отсюда такой легкомысленно-незначительный характер всего этого «народного форума». Люди поговорят, поговорят, другие их послушают и разойдутся в разные стороны, друг другом довольные, но нисколько не подвинувшиеся в миросозерцании своем в ту или другую сторону.
Образовательного значения нельзя признать за всеми этими беседами уже хотя бы потому, что все говорящие, или почти все, так же невежественны, как и их аудитория. Если вы хотите постичь, как низок, безнадежно, невероятно низок сознательный уровень «просвещенных дикарей в цилиндрах», проведите несколько часов вашего воскресенья в Гайд-парке.
Если что во всем этом обычае хорошо, так это драгоценное сознание, что какая бы беда с тобой ни приключилась, ты не одинок, не беззащитен в своем горе; ты можешь апеллировать к своему народу, найдя у него сочувствие, помощь, поддержку. Оттого так тверда походка у британца, оттого-то так высоко держит он голову.
А прочие достоинства в виде этих митингов — «мираж и видимость». Ничего больше.
32
ОБ АНГЛИЙСКОМ ТЕАТРЕ
(От нашего лондонского корреспондента)
— Нет никаких практических средств для поощрения драматического искусства. Англия, по-моему, наиболее изолирована от остальных, и ее народ все еще пробавляется мелодрамой. И мне кажется, что исключительная любовь к спорту убила среди нас интеллектуальную драму..
Такой непочтительный ответ получили англичане от известного голландского драматурга Гейермана — на запрос одного журнала, как исправить ужасное положение, в котором находится теперь английский театр.
Чтобы намекнуть читателю, каково это положение, мне достаточно сказать, что та декоративная пьеса Сарду «Данте», которая в Одессе провалилась с первого разу, здесь, в Доулилэнском театре, выдержала сотни представлений. Наши театральные завсегдатаи нашли пьесу неуважением к себе со стороны антрепренера, наша театральная критика отметила, что даже от Сарду нельзя было ожидать ничего подобного, а в Лондоне эта драма исполнялась с участием такого имени, как сэр Генри Ирвин, и когда я, возмущенный, уходил со второго акта, то слышал восторженные возгласы публики и видел ее довольные лица.
Английской оперы и совсем нет. Есть оперетка — но не задорная, дразнящая, радостная, а какая-то добродетельная, тощая, наглухо за-
Корреспонденции из Лондона стегнутая. Гениальнейшая из
них — «Гейша», только не та, какую вы знаете в вольном русском переводе, а благонравная и прилизанная. Пьесы, которые у нас имели бы громадный успех — пьесы О. Уайльда, Бернарда Шоу (Shaw), Пинеро, — здесь проваливаются зауряд, и никакой антрепренер не примет вашей пьесы, если в ней нет американской тетушки с наследством, добродетельного героя в чистом воротничке, адского злодея, у которого в каждом кармане по револьверу, и т. д. Заграничных влияний нет никаких; и в то время, как Чехов, Гауптман, Метерлинк волнуют Европу новыми переливами жизни, — здесь задачи драматургии сводятся к воспроизведению на сцене столкновения поездов, наводнения, войны и т. д.
Если к этому прибавить театральную цензуру, о моральном горизонте которой можно судить хотя бы по тому, что она запретила представление «Призраков» Ибсена и «Монну Ванну» Метерлинка, то читателю будет понятно, почему положение английской драмы стало предметом таких бурных споров в лучших кругах английского общества. <...>
В последней книжке «Review of Reviews» есть статья Стэда о театре. Этот журналист достиг 55-летнего возраста и ни разу не был в Мельпоменовом храме. Почему? А вот послушайте:
«Половина наилучших пьес вращается на прелюбодеянии или на борьбе с ним. Глупо предполагать, что такой вопрос — наиболее изо всех возбуждающий, может быть обсуждаем со всею свободою и силой выражения, какую ему придает соединенный гений автора и актера, — и не развратить зрителей, в чьих жилах кипит горячая кровь юности».
«Для воспламенения чувств — зрелище страстной любви к прекрасной женщине представляет собою лучшее средство, — а я искренно сознаюсь, что я обязан своей нравственностью традициям пуританского воспитания».
Дальше автор требует общественного вмешательства в частную жизнь актрис, дабы и здесь искоренить «соблазн», — но мы остановимся только на предыдущих строках. То, что их написал «наименее английский» изо всех журналистов, человек, которого англичане называют «слишком континентальным», — говорит только, что другой британский литератор написал бы еще более чопорную, еще более ханжескую статью.
Таким образом, «традиции пуританского воспитания» оторвали британцев от ощущения главной трагедии бытия — трагедии любви.
Трагедия мысли — фаустовская трагедия — также чужда стране эмпиризма. Трагедия воли не может быть сознаваема там, где идеалы сытости, пищеварения и довольства почти достигнуты теми, кто доселе заведовал общественной сценой — средним сословием.
Словом, «трагическое» уничтожилось в стране Шекспира. Жизнь перестала восприниматься как борьба идеала и действительности, — слишком уж ее захлестнула волна самодовольства, комфорта и мелочной практичности, принесенных правящим классом.
И самая эта идея — о производстве гения благодаря 1904
денежному вкладу — еще строже осуждает страну на полное духовное бесплодие.
Покинув приходно-расходную книгу в 7 часов вечера, средний англичанин ищет развлечения в театре. Не мыслей — для мыслей есть у него парламент; не поэзии — поэзия не годится для отдыха; не поучений — разве он не бывает в церкви? не какого-нибудь нового жизнеощущения — разве он француз или мальчишка! — нет, ему нужно только что-нибудь полегче, поудобнее. Если бы ему на сцене изобразить «Вишневый сад» — он пошел бы в кассу и потребовал бы свои деньги обратно. Реформы в искусстве? — Нет, это слишком некомфортабельно. Декорацию мнений — сколько хочешь, но добродетельного героя, американскую тетушку и сочетания законным браком в пятом акте оставляй в неприкосновенности: этого требует и пищеварение, и «традиции пуританского воспитания».
II
Наметивши социальные причины упадка английской драмы, перехожу к советам об ее поднятии со стороны компетентных лиц.
Б. Бьернсон, вечный защитник установленных учреждений, старающийся покорить им человека, высказывается в пользу государственного покровительства театру. <...>
Почти все остальные мнения радикально противоположного характера.
Молодой критик Честертон пишет:
«Единственное, по-моему, средство для обновления драмы таково: все мы должны выкрасить себе лица и выйти актерствовать на улицу. Нынче принято думать, что часовой механизм комитетов может выправить нашу военную организацию, церковную, театральную, — а мы в это время можем почитывать спортивные газеты. Но военное дело может быть исправлено только воинственным народом, церковное — религиозным, а дело театра — народом театральным. Бесполезно требовать от человека, чтобы он сеял зерна истинной драмы, если он никогда не чувствовал ничего драматического, если у него никогда не было потребности надеть маску и громко плакать. Драма должна выйти из народа, как и все прочее».
Несмотря на шутовскую форму этого ответа, в нем кроется здоровая мысль о независимости культурных явлений от преднамеренных воздействий человека.
Известный романист Холл Кейн высказывается в том же смысле:
— Я не думаю, чтобы существовали какие-нибудь внешние средства для поднятия драматического искусства, толчок, по-моему, может быть дан только изнутри. Только новый дух и новый гений может одарить драму новой жизнью. <...>
Директор театральной школы Крэйг говорит об этом выразительнее других:
Корреспонденции из Лондона — Было бы всего лучше —
дешевле для государства и благодетельнее для нации, — если бы государство оставило театральное дело в покое. Искусство — непосильная вещь для государства. <...>
33
УАЙТЧЕПЕЛЬ
(От нашего лондонского корреспондента)
Сказал я как-то м-ру Вайду, своему соседу по пансиону:
Поедемте в Уайтчепель — посмотреть.
Он испуганно замигал глазами, отказался и шепотом посоветовал мне оставить дома кошелек и взять в дорогу палку. Я совету его нисколько не подивился, ибо только накануне усмотрел в «Century Encyclopedia» Смита такое странное изречение:
Уайтчепель Часть Восточного Лондона, заселенная беднейшими классами — и преступниками (inhabited by the poorer classes and by criminals).
Пробираясь кривыми улицами рабочих кварталов — где, несмотря на жару, все закупорено, заперто, завешано, и только веселые окна кабаков нарушают общее впечатление кладбища, — достиг я необходимой мне конки, взобрался на ее вышку, и здесь уже ждали меня ощущения чего-то своеобразного, не лондонского, не английского: конка была необычайно грязна, долго останавливалась на перекрестках, и за билет взяли у меня 1/2 пенса, а это совсем не в лондонских порядках, ибо даже для самого бедного лондонца пенни представляется такой мелкой монетой, что в обычном обиходе английской жизни расчет в полпенса показался бы нищенски скрупулезным…
Через час я был в Уайтчепеле. Казалось, не час, а целые тысячелетия отделили меня от центрального Лондона. И в центральном есть нищета, но там она прикрытая, молчаливая, затаившаяся. Она залегла где-то по темным углам и боится стоном прорвать веселую суету краснощеких, уверенных, широкоплечих людей, которые так хорошо умеют работать, любить себя и смеяться.
Здесь же она вся на виду — в этом затхлом запахе несвежей рыбы, которую жарят и съедают тут же на улице; в этих грязных, больных детях; в этих узких, гнилых закоулках, которые, кажется, навеки забыты и Богом, и солнцем, и санитарным инспектором; в этих крикливых, пестрых базарах, где за гроши продается линючая, выкрашенная, дважды перелицованная ветошь, где проклятья, зазывания, сильные жесты — все кричит вам о нужде, обнажает ее, тычет в глаза. Большего контраста со спокойной, скрытной жизнью Лондона и не придумаешь.
И контраст не только в этом. Вот мне понадобилось узнать, где русская библиотека, — подхожу к человеку, спрашиваю.
Он останавливается, долго-долго объясняет мне 1904
дорогу, уходит, потом ворочается и говорит:
— Знаете что: я хоть и занят теперь, но ничего, я пойду с вами и доведу вас до самых дверей.
Это так не похоже на Лондон. Англичанин мотнул бы головою на полисмена, только вы его и видели.
Идешь по улице — по длиннейшей, грязнейшей и крикливейшей в мире Commercial Road — и останавливаешься, пораженный. На вывеске российскими буквами выведено: «Одесский ресторан». Но это, конечно, исключение. Язык Уайтчепеля — еврейский жаргон вперемежку с испорченными английскими словами. Во многих домах в окнах выставлен портрет покойного Герцля в траурной раме. Есть много газет на еврейском языке — и так странно видеть их плакаты об экспедиции в Тибет, о Порт-Артуре и т. д.
Со свойственной жителям Уайтчепеля приспособляемостью английскому языку научаются они быстро, но русский язык забывают еще быстрее. Встретил я как-то здесь еврея лет 30-ти, который в России 4 класса гимназии кончил, а теперь, когда к нему говорят по-русски, в ответ умеет только любезно улыбаться. Живет же он здесь всего третий год.
Хотя английские газеты сплошь и рядом честят иммигрантов невежественными, некультурными и т. д., но для всякого беспристрастного наблюдателя ясно, что духовные, умственные интересы Уайтчепеля гораздо выше, гораздо свежее, чем в самом Лондоне.
Найдите англичанина, не профессионала и не богача, который стал бы читать в Британском музее книги. Не найдете. Британский музей посещают или так называемые literary hacks (литературные клячи), или люди, которым свободного времени девать некуда, или иностранцы. А загляните-ка в русскую читальню в Уайтчепеле. Я зашел как-то туда зимою. Окна заперты. Комнатка наперсточная. А люди — и на подоконнике, и в прихожей, и на лестнице. Есть скамья, стулья, но никто не сидит, ибо стоя можно теснее набиться в комнату. Цель библиотеки — чтобы приехавшие сюда не забыли русского языка, русскую культуру, чтобы они, затерянные в большом, равнодушном городе, имели уголок более ласковый, более родной, чем другие уголки. Здесь в библиотеке много русских газет, Пушкин, Достоевский, Толстой, «Жизнь замечательных людей» Павленкова и т. д. Есть даже «Диалоги Платона», перевод Влад. Соловьева.
Но, подойдя теперь к тому месту, где была библиотека, я нашел там «Эмиграционное бюро». В его окне было вывешено объявление, что за 2 фунта (20 рубл.) можно достать билет для переезда из Лондона в Нью-Йорк. Тут же возле бюро стоят бледные, грязные люди и предлагают купить у них или часы, или велосипед, или швейную машину, так как у них нет денег на проезд в Америку. И тут же они предъявляют вам эти предметы, которые весьма далеки от идеального состояния.
Корреспонденции из Лондона Не без труда отыскал я но
вое помещение библиотеки. Оно просторнее, чище, есть даже два газовых рожка. Внизу же чайная, которая, по желанию, может обратиться в лекционный зал, в бальный зал и даже в театр: в одном конце комнаты повешена занавеска, на которой, по мнению некоторых, изображено море, а по мнению других — битва русских с кабардинцами. Чайная открыта для всех, и вы можете зайти туда, когда хотите; так что чай-то пьют там всего 2—3 человека, а остальные 30—40 спорят, читают, слушают. Спор ведется по-еврейски. Я его не понимаю и потому разговариваю с каким-то юношей, который подсел к моему столику.
Когда я жил в России, я слыхал: ах, Англия — то, Англия — се, и нет страны лучше Англии. А я вам скажу, что нигде так бедного человека не сосут, как здесь. Приехал я сюда два месяца назад — вышел на улицу, а куда идти — не знаю. Смотрю, возле меня еще триста таких, как я. Сбились в кучу, стоим. Подходит человек, богатый — в цилиндре; говорит: если бы я нашел хорошего портного, я бы его задешево взял. Так все триста к нему и кинулись Он посмотрел было на меня, но как увидел мои башмаки, — «нет, говорит, мне тебя не нужно, — ты greener (зеленый — презрительная кличка для новичков)». И куда я ни ходил, всюду мне на башмаки смотрели. Англичане не берут — у них там какие-то тред-юнионы, а еврей в день больше 3 шиллингов не платит.
Но ведь 3 шиллинга — это очень хорошо, — сказал я.
Да, хорошо, если б работа была каждый день… А то все больше нанимают на полдня, на четверть, а потом недели две ходи без работы. И к тому же со своими и конкурировать стыдно. Меня недавно выбрал хозяин на Бриклэне, а другие бросились к нему работы просить, я как посмотрел на них, так и отступился… А если даже — вот как я теперь — достанешь работу постоянную, — тоже нехорошо. Работа от 6 утра до 10 вечера, да один час на обед. А подмастерья, как звери. Спину разогнуть не смей. Отчего это никто в газетах не напечатает, не скажет беднякам, что здесь, в Лондоне, скверно для них — как нигде, чтоб они сюда не приезжали. Тут их швыряют, как в Литве огурцы, а они все едут, все бегут сюда, а что с ними здесь будет в конце концов — даже и подумать ужасно.
Оставил я меланхолического своего собеседника часу в 11-м вечера. Весь Лондон уже вымер, а в Уайтчепеле все еще разливалась по улицам человеческая нищета — крикливая, яркая, неприкрытая.
Англичан в этом «квартале, заселенном преступниками», — немного. Это сразу заметно, ибо кабаки в Уайтчепеле весьма немногочисленны.
От публикатора
Свой дневник Чуковский вел почти семьдесят лет – с 1901 по 1969 год. Сохранилось двадцать девять тетрадей с дневниковыми записями. Дневник писался весьма неравномерно – иногда чуть не каждый день, иногда с интервалом в несколько месяцев или даже в целый год. По виду дневниковых тетрадей ясно, что их автор не раз перечитывал свои записи: во многих тетрадях вырваны страницы, на некоторых листах отмечено красным и синим карандашом — «Горький», «Репин», «Блок». Очевидно, Чуковский пользовался дневником, когда работал над воспоминаниями.
В 20-е годы было трудно с бумагой, и автор дневника писал на оборотах чужих писем, на отдельных листках, которые потом вклеивал или просто вкладывал (не всегда датируя) в тетрадку. В дневник вклеены фотографии лондонских улиц, письма, газетные вырезки, встречаются беглые зарисовки.
Особняком стоит первая тетрадь большого формата за 1901 — лето 1903 года (до отъезда в Англию). Эту тетрадь вел в Одессе 19—20-летний Корней Чуковский, начинающий философ, недавно выгнанный из гимназии, изобретающий свою философскую систему и печатающий свои первые статьи. Записи личного характера перемежаются с конспектами читаемых книг и журналов, сочинениями, написанными на заказ для заработка, и набросками первых газетных статей. В довершение всего, записи ведутся беспорядочно, с разных концов тетради и далеко не всегда датированы.
Чтобы как-то систематизировать эту тетрадь, мы постарались прежде всего датировать каждую запись, сопоставив ее содержание с упоминаемыми статьями или событиями, позволяющими на их основании установить дату. Большим подспорьем при датировках были случаи, когда автор отмечал не только число, но и день недели, когда сделана запись. Это позволило по календарю сделать выбор года в пределах 1901—1903 гг. Таким образом, опираясь на календарь, на упоминание событий, которые можно датировать, а в редких случаях — на датировку самого автора и, в последнюю очередь — на последовательность страниц в тетради, — все записи были построены хронологически.
Конспекты читаемых статей, а также наброски работ, которые Чуковский собирался опубликовать, выделены нами в «Приложение 1», где эти материалы расположены по датам. В результате, конспекты излагаются последовательно, и, с другой стороны, личные события, о которых пишет автор дневника, тоже идут последовательно, не прерываясь философскими конспектами.
Сочинения, написанные для сверстников на заказ, исключены (их содержание оговорено).
Философские наброски, собранные в Приложение № 1, вряд ли представляют научный интерес. Они имеют ценность только как знак времени, краска эпохи, наглядное свидетельство того пути самоучки, который энергично проходил молодой Чуковский. По своему содержанию эти наброски во многом перекликаются, а иногда и дословно совпадают с ранними статьями Чуковского в «Одесских новостях» 1901, 1902 гг. (см.: «К вечно юному вопросу», «Письма о современности», «К толкам об индивидуализме» в т. 6 наст. изд.).
Эти ранние записи дают почувствовать, какова была его жадность к знаниям, из чего складывалась его эрудиция и начитанность, позволившая ему уже через несколько лет стать заметным петербургским критиком.
После отъезда в Англию Чуковский уже никогда не возвращался к такой манере ведения дневника. Во всех последующих тетрадях нет никаких конспектов и набросков статей, большинство записей датированы и идут последовательно друг за другом.
Обращает на себя внимание полное отсутствие записей за 1915 год, их немного в 1916—1917 годах. Вообще, дневник велся нерегулярно. В 1919—1924 годах он очень подробен, а иногда записи отсутствуют целые месяцы или даже целый год.
Основное содержание дневника – литературные события, впечатления от читаемых книг, от разговоров с писателями, художниками, актерами. Прав был Зощенко, написавший в 1934 г. в «Чукоккале»: «Наибольше всего завидую, Корней Иванович, тем Вашим читателям, которые лет через пятьдесят будут читать Ваши дневники и весь этот Ваш замечательный материал» (Чукоккала. М., 2006,
с. 475-476).
Действительно, дневник Чуковского богат описаниями обстоятельств и лиц, оставивших след в нашей литературе.
Время предоставило возможность сопоставить записи Чуковского с Дневником Блока, с воспоминаниями и дневниками других очевидцев.
Сопоставление это показывает, что Чуковский неизменно точен в передаче фактов, слов, интонаций. Он, например, заносит в дневник устный рассказ З. Н. Гиппиус о ее случайной встрече с Блоком в трамвае, а потом Гиппиус печатает собственные воспоминания об этой же встрече. Запись Чуковского точно передает рассказ Гиппиус. Подробно записывает Чуковский, что говорил Блок о кризисе гуманизма, что говорил об этом же Горький, с чем спорил Волынский. Блок тоже записывает в своем дневнике, что говорилось в этот день. Обе записи, дополняя друг друга, во многих местах совпадают почти дословно. Так же дословно совпадает рассказ Блока о вечере у Браза, записанный в дневнике Чуковского, и запись Блока об этом же вечере в собственном Дневнике.
Чуковский описывает одно из последних выступлений Блока в Москве, на котором был Маяковский: «Все наше действо казалось ему (Маяковскому. — Е. Ч.) скукой и смертью». Сам Маяковский в своей статье 1921 г. об этом же выступлении Блока вспоминает: «Я слушал его… в полупустом зале, молчащем кладбищем… дальше дороги не было. Дальше смерть».
Можно указать множество других подобных дословных совпадений записей в дневнике Чуковского со статьями, дневниками, воспоминаниями других участников тех же событий. Таков, например, записанный Чуковским рассказ Горького о том, что Льву Толстому не нравилось выражение «стеженое одеяло». Этот рассказ впоследствии вошел в воспоминания Горького о Толстом. Записанные Чуковским слова Сологуба о Блоке повторены в воспоминаниях Э. Голлербаха о Сологубе.
Несомненный интерес в дневнике Чуковского представляют его собственные суждения и оценки. В высокой степени ему было свойственно чувство истории, понимание, что он – участник и очевидец важных событий.
Дневник насыщен литературными ассоциациями, раскавыченными внутренними цитатами или цитатами, взятыми в кавычки, стихотворными строками, заглавиями читаемых книг и т. д.
После кончины Чуковского в начале 70-х годов дневник был полностью перепечатан и сверен с оригиналом. Рукопись дневника хранится у меня.
В этом томе представлены записи за 1901—1921 гг. В настоящем расширенном виде дневник публикуется впервые. Первые публикации отрывков из дневника начались в журналах 1980-х годов, а отдельным сокращенным изданием в двух книгах дневник вышел в 1991, 1994 гг. и с тех пор дважды переиздан.
Текст печатается по новой орфографии, однако сохранены некоторые особенности тогдашнего написания иностранных фамилий, своеобразие пунктуации. Сохранено также написание названий учреждений («Всемирная Литература», Дом Искусств, Дом Литераторов и т. д.), а также написание дореволюционных журналов и газет с прописных букв, как это было тогда принято.
Записи 1901—1917 годов велись по старому стилю. Исключение составляют лето1903 — сентябрь 1904 года, так как, живя в Лондоне, Чуковский ставил даты по новому стилю.
Определенную трудность представляло прочтение первой тетради, написанной скорописью, со множеством сокращенных и недописанных слов. Сокращения часто употребляемых слов: как, потому что, может быть, стало быть, например, – а также недописанные слова и фамилии, прочтение которых не вызывает сомнений, даны без квадратных скобок. В очевидных случаях сокращения развернуты без квадратных скобок и в остальных тетрадях. Если при прочтении возможны варианты, знак сокращения сохранен. Сохранена транскрипция иностранных имен тех лет.
Нумерация примечаний дается в пределах года. Собственные имена не комментируются, а представлены в Именном указателе в конце книги.
В книге два «Приложения». Кроме «Приложения 1», о котором было сказано выше, помещено «Приложение 2», куда вошли корреспонденции Чуковского из Англии 1903-1904 годов. Это «Приложение», составленное из труднодоступных и ни разу не собранных корреспонденций, дает возможность существенно расширить представление об английском периоде жизни Чуковского.
Полное издание и комментирование дневника стало возможным благодаря весьма существенным публикациям последних лет. Это биобиблиографический указатель «Корней Чуковский» (М., 1999), составленный Д. А. Берман, а также 10 томов Собрания сочинений (2001-2004), впервые представившего под своими обложками многие произведения Чуковского, не переиздававшиеся с давних пор. Нужно назвать также том стихотворений Чуковского в «Библиотеке поэта» (2002), тома его переписки с дочерью Лидией (2003) и сыном Николаем (2005), полное издание «Чукоккалы» (2006), книги Н. Н. Панасенко (2002) и Е. В. Ивановой (2005) о дореволюционном периоде жизни Чуковского. Использованы также неопубликованные документы из архива Чуковского.
Пользуюсь возможностью поблагодарить К. И. Лозовскую, многолетнюю помощницу К. И. Чуковского, за участие в подготовке рукописи дневника к печати, а также Е. В. Иванову, которая прочла всю рукопись и сделала много полезных замечаний и ряд существенных дополнений для комментариев. Моя искренняя признательность Р. Д. Тименчику, который тоже познакомился с рукописью и сообщил мне ряд ценных сведений для комментариев и указателя.
Благодарю Н. Н. Панасенко, безотказно отвечавшую на вопросы по одесскому периоду жизни Чуковского, а также О. Канунникову, которая помогала в датировке некоторых сюжетов из первой тетради дневника. Моя искренняя благодарность Л. Г. Беспаловой и С. Рубашевой, которые осуществили перевод многочисленных иностранных слов и выражений.
К дневнику составлен подробный именной указатель. В разные периоды подготовить его помогали К. И. Лозовская и Д. Г. Юрасов. Издания последних лет позволили ощутимо расширить сведения о многих лицах, упомянутых в дневнике. Эту работу по уточнению указателя вела, в основном, Л. А. Абрамова при участии О. В. Степановой.
От души благодарю всех, кто помогал готовить к печати это весьма трудоемкое издание.
Елена Чуковская
Комментарии
СПИСОК СОКРАЩЕННЫХ НАЗВАНИЙ
Блок. Т. № (№ – номер тома) — А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. М.-Л.: ГИХЛ, 19601963.
ББП-Ч – Корней Чуковский. Стихотворения. СПб.: Акад. Проект, 2002 (Б-ка поэта. Большая серия).
КЧ-ЛК – Корней Чуковский – Лидия Чуковская. Переписка. 1912-1969. М.: Новое литературное обозрение, 2003.
КЧ-НК – Николай Чуковский. О том, что видел. М.: Молодая гвардия, 2005.
Панасенко – Наталья Панасенко. Чуковский в Одессе. Одесса, 2002.
ЧиЖ – Евг. Иванова. Чуковский и Жаботинский. М.-Иерусалим: Мосты культуры – Гешарим, 2004.
ЧСС. Т. № (№ – номер тома наст. изд.) – Корней Чуковский. Собр. соч.: В 15 т. М.: Терра-Книжный клуб, 2001-2004.
Чукоккала — Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского. М.: Русский путь, 2006.
1901
C. 16 …идем на житковскую лодку… — Борис Житков — друг и одноклассник К. И. Они учились вместе во 2-й одесской прогимназии. По мнению исследователей, Чуковский учился в двух одесских учебных заведениях: во 2-й прогимназии (Пушкинская, 9) и в 5-й гимназии (Чижикова, 13, ныне — один из факультетов сельскохозяйственного института). На эти адреса указывает в своей статье Н. Гусак, ссылаясь на мнение краеведа А. Владимирского (См.: Н. Гусак Он был долговязым одесским подростком… // Знамя коммунизма. 1982. 9 апр.). Возможно, Житков выведен в юношеском пародийном романе Чуковского «Нынешний Евгений Онегин» под именем Жиркова. Впоследствии Борис Житков стал известным писателем. Об их общем детстве Чуковский рассказал в своих воспоминаниях (ЧСС. Т. 5, с. 326-346).
C. 19 Буря бы грянула, что ли! – Цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «Душно! без счастья и воли.»
C. 20 …Л. Толстого отлучили от церкви. – 20-22 февраля 1901 г. состоялось специальное Определение Священного Синода. Там, в частности, говорилось:
Комментарии «—в наши дни Божиим попущением явился новый лже учитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель,
русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой. Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молясь, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2, 25). Молимти- ся, милосердный Господи, не хотяй смерти грешным, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь». Первая подпись под этим документом: Смиренный Антоний, митрополит С.-Петербургский и Ладожский.
C. 21 …нужно мне кончать гимназию… — Если обратиться к автобиографии К. И. (см. «Серебряный герб», ЧСС. Т. 2; «Как я стал писателем», ЧСС. Т. 10), то из нее можно узнать, что он был исключен из гимназии по указу министра образования Делянова о кухаркиных детях, а затем, после нескольких попыток, сдал гимназические экзамены экстерном. Этой же версии придерживается и Мирон Петровский (см., например, его статью «Чуковский начинался в Одессе» // Черноморская коммуна. 1982. 24 ноября).
Существует и другая версия причин исключения К. И. из гимназии — ее излагает в своих мемуарах его соученик по гимназии Л. Коган. По его мнению, Чуковский был исключен за издание рукописного гимназического журнала, резко критикующего гимназические порядки и начальство (см.: Л. Коган. Воспоминания о гимназии // Вечерняя Одесса. 1982. 30 марта).
C. 22 «Чем я был пьян…» — Перефразирована строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Слезы и нервы». У Некрасова «Чем ты был пьян.».
«Дай мне минувших годов увлечения…» — Цитируется стихотворение К. К. Слу- чевского.
C. 23 …тараканы… что завелись в телефоне чеховского «Оврага»... — Упомянут чеховский рассказ «В овраге», где в главке 1 есть фраза: «В Уклееве все три ситцевые фабрики. были соединены телефонами. Провели телефон и в волостное правление, но там он скоро перестал действовать, так как в нем завелись клопы и прусаки».
C. 27 .написать современного «Онегина» – пародию… — Первое упоминание о замысле, который был осуществлен позже. См. 1902, примеч. к с. 61.
C. 29 Товарищ, верь.. — Пушкинские строки записаны по памяти и не совсем точно. Должно быть: «Звезда пленительного счастья» («К Чаадаеву»); «И мало горя мне, свободно ли печать морочит олухов…» («Из Пиндемонти»). «Послание цензору» написано в 1822-м, а не в 24-м году.
C. 30 Тургенев и Флобер. влюблены друг в друга. — Речь идет о публикации: Письма И. С. Тургенева к его французским друзьям: Письма к Густаву Флоберу и к г-же Комманвиль / С предисл. и примеч. И. Д. Гальперина-Каминского // Русская мысль. 1896. Кн. 7, 8, 10.
C. 31 …в «учителя»... «преклоняет колени»... — Чуковский цитирует строки из стихотворения Некрасова «Памяти приятеля» (1853) и поэмы «Медвежья охота»
(1867).
..говорить нечего об объективности. – См. «Воспоминания о Белинском» И. С. Тургенева, впервые напечатанные в «Вестнике Европы» (1869. № 4).
C. 31 …Достоевский… осмелился назвать Белинского – своло- 1901
чью… — В начале 70-х годов, во время работы над «Бесами», в
период резкого расхождения с И. С. Тургеневым, Достоевский в некоторых своих письмах к Н. Н. Страхову и А. Н. Майкову обрушился на Белинского и «поколение 40-х годов», обвиняя его в атеизме, нигилизме, западничестве, непонимании России. Назвав Белинского и Грановского «шушерой», Достоевский добавлял: «Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо» (ПСС. Т. 291, с. 215). В своей статье «Достоевский и плеяда Белинского», впервые опубликованной в 1918 году, Чуковский характеризовал отношения этих писателей с большей зрелостью и полнотой.
C. 35 …Михайловский пишет об «одной лжи на Глеба Успенского»... – В № 11 «Русского богатства» (1900) опубликована статья Н. К. Михайловского «О Глебе Успенском и об одной лжи на него».
C. 38 …она стала упрекать… в ношении бриллиантов. — В ответ на постановление Святейшего Синода об отлучении Л. Толстого от церкви, его жена, Софья Андреевна Толстая, написала письмо Первоприсутствующему в Синоде митрополиту С.-ПетербургаАнтонию. 24 марта 1901 г. в № 17 «Церковных ведомостей», издававшихся при Святейшем Синоде, были опубликованы письмо С. А. Толстой и ответ митрополита. Чуковский, вероятно, читал эту переписку в какой-нибудь газете. В конце своего письма С. А. Толстая пишет, что Бог вернее простит людей, ищущих истину, «чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от Церкви пастырей ее». В своем ответе митрополит Антоний (Вадковский) написал: «[Пастыри Церкви] носят бриллиантовые митры и звезды, но это в их служении не существенное. Оставались они пастырями, одеваясь и в рубище, гонимые и преследуемые, останутся таковыми и всегда, хотя бы их и хулили и какими бы презрительными словами ни обзывали».
C. 40 Белинский был особенно любим… – Строки из поэмы Н. А. Некрасова «Медвежья охота» (1867).
C. 42 …см. первую книжку «Русского Богатства» – у Короленко. – В первой книжке «Русского богатства» за 1901 год помещены «Сибирские рассказы» В. Г. Короленко «Мороз» и «Последний луч», повествующие о драматических судьбах героев этих рассказов.
C. 44 Утонул Моник Фельдман. – Фельдман, владелец книжного магазина, который был своего рода клубом, утонул 1 августа. Подробнее см.: Панасенко,
с. 27-28.
...мнение… очень интересно. – Речь идет о первой публикации Корнея Чуковского «К вечно-юному вопросу: Об “Искусстве для искусства”» («Одесские новости». 1901. 27 ноября; ЧСС. Т. 6).
Угощал… Альталену чаем… в кондитерской Никулина. — Альталена (Altalena) — псевдоним В. Жаботинского, переводчика, журналиста, впоследствии — одного из лидеров сионистского движения. Жаботинский был другом юности Чуковского, его соучеником по 2-й прогимназии (указано М. Соколянским. См.: Марк Со- колянский. Остался в Одессе // Егупець (Киев). 1996. № 2). В 1901 году Жа- ботинский был одним из ведущих сотрудников газеты «Одесские новости» и способствовал публикации первой статьи Чуковского «К вечно-юному вопросу». О том, как это случилось, Чуковский рассказывает в своем очерке «Как я стал писателем», не упоминая, по условиям того времени, имени Жаботинского. «...Моей философией заинтересовался один из моих бывших школьных товари-
Комментарии щей, — вспоминал Чуковский. — Он взял ее [статью] и от нес в редакцию “Одесские новости”, и, к моему восхищению, к моей величайшей радости и гордости, эта статья появилась там, большая статья о путях нашего тогдашнего искусства» (сб.: Жизнь и творчество Корнея Чуковского. М.: Детская литература, 1978, с. 144; ЧСС. Т. 10). Подробнее об отношениях Чуковского и Жаботинского см.: ЧиЖ.
С. 44 Читаю Меньшикова… — Впоследствии эти дневниковые записи составили основу статьи «Заметки читателя: М. О. Меньшиков // Одесские новости. 1902. 29 нояб., см. также ЧСС. Т. 6 ).
C. 45 …Дать такую плохую статью Хейфицу… – Израиль Моисеевич Хейфец, редактор газеты «Одесские новости», рецензент, подписывавшийся псевдонимом «Старый театрал», председатель городского отделения «Кассы взаимопомощи литераторов и ученых», вице-председатель Литературно-артистического общества, в котором состоял Чуковский.
C. 46 …«мечты поэзии… не шевелят больше моего ума». – Перефразированы строки из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Дума» («Печально я гляжу на наше поколенье.»).
C. 47 «Я жажду наслаждений знойных, Во тьме потушенных свечей!» – Строки из стихотворения Мирры Лохвицкой, которые цитирует в своей статье В. Савод- ник (см. его статью: Современная русская лирика // Русский вестник. 1901. Кн. 8, с. 461-477).
C. 48 ..читать Михайловского. «Россия и Европа». – Автор книги «Россия и Европа» (1871) Н. Я. Данилевский.
C. 49 …ищу книжку… Глаголина. -. Упомянута книга Б. С. Глаголина (Гусева) «Новое в сценическом искусстве» (СПб., 1901).
...возьму Михайловского, это в «Письмах постороннего». — Упомянуты «Письма постороннего в редакцию “Отечественных записок”» (1883-1884) Н. К. Михайловского.
...Евгений Дегин… «Мир Божий». – Упомянута статья: Евгений Дегин. Эрнест- Теодор-Амедей Гофман: Историко-литературный этюд // Мир Божий. 1901. № 12. Отд. 1, с. 113-145.
C. 51 …рассказ Бурже «Отец». – Рождественский рассказ Поля Бурже «Отец» (в переводе Е. Ж.) помещен в «Одесских новостях» 25 декабря 1901 года (№ 5505).
.Михайловского о Ренане. – Вероятно, речь идет о статье Н. К. Михайловского «Утопия Ренана и теория автономной личности Дюринга».
1902
C. 52 Я написал возражение Жаботинскому на его мнение о критике. – Статью В. Жаботинского (псевд.: Altalena) о критике см.: Вскользь: О литературной критике. Особое мнение // Одесские новости. 1901. 20 дек., с. 3. (См. также: ЧиЖ, с. 24-30.) Автор утверждает: «Эта критика представляется мне, по нашему времени, бесполезным пережитком. И, кроме того, я считаю ее даже вредной <...> наша эпоха не требует новых общественных идей: нужные ей идеи преподаны нам уже много лет тому назад. <...> Множество накопившихся, но не проведенных в жизнь идей – сделали нас людьми дряблыми, не дельными, полуверящими, оглядчивыми и во всех смыслах дешевыми. <...> Вот что инстинктивно поняла уже русская изящная литература. В ней возникла школа “настроения”, на одном полюсе которой Чехов, рисуя действительность, вызыва- 1902
ет в нас тоску по иной жизни, – а на другом полюсе Горький
своей ярко раскрашенной ложью об иных людях тоже заставляет нас желать, чтобы эта ложь стала действительностью. <...> Философствовать мы умеем – и ничего из этого не вышло. Мы должны вновь научиться желать».
C. 53 Про бердяевскую борьбу за идеализм… – Имеется в виду статья Н. А. Бердяева «Борьба за идеализм» («Мир Божий». 1901. № 6). Подробнее см. конспект этой статьи в Приложении 1.
Был вчера в Артистическом кружке… — Имеется в виду одесское Литературно- артистическое общество, существовавшее в 1898-1904 годах. Заседания литературной секции (обычно проводившиеся по четвергам) иронически описаны Чуковским в статье «Московские впечатления» («Одесские новости». 1903. 2 апр., № 5933 ), а также в романе «Нынешний Евгений Онегин». Интересно, что об этих же заседаниях Литературно-артистического общества вспоминает Владимир Жаботинский в автобиографическом романе «Пятеро» (1936).
«Друг детей» Радецкий… — Иван Маркович Радецкий, одесский мещанин. В 1880-х занимался революционной деятельностью, был сослан. По возвращении в Одессу сотрудничал в одесских газетах, специализировался в вопросах физического воспитания, устройства детских садов и ясель. Читал об этом лекции. Ра- децкий — один из персонажей романа Чуковского «Нынешний Евгений Онегин».
Милый Карменсито… – Лазарь Осипович Кармен, журналист, прозаик, популярный в Одессе репортер, сотрудник «Одесских новостей». Одна из центральных тем его публицистики — жизнь пролетарских низов Одессы. Отец советского кинодокументалиста Романа Кармена.
C. 54 …г. Подарский в 12 кн. «Русского Богатства». – Упомянута статья В. Г. Подарского «Наша текущая жизнь (Газетно-журнальное обозрение)», помещенная в № 12 «Русского богатства» за 1901 год. В статье дан обзор журналов «Мир Божий»,«Вестник Европы» и «Русская мысль» за октябрь и ноябрь 1901 года. Основная часть статьи Подарского посвящена полемике со статьей В. Богу- чарского «Памяти Н. А. Добролюбова», опубликованной в ноябрьской книжке «Мира Божьего».
C. 55 …г. АЫакпа будет прочтен реферат о литературной критике. – Реферат был прочитан на заседании Литературно-артистического общества 17 января 1902 года, и, как писали «Одесские новости», «Сообщение это вызвало оживленный обмен мнениями. Собеседование привлекло массу публики. Заседание, начавшееся в 9 час., закончилось около полуночи… продолжение прений по поводу реферата Altalena, за поздним временем, отложено до следующего четверга» (1902. 18 янв., № 5525, с. 3). И через неделю: «.продолжались прения по поводу доклада г. Altalena о литературной критике. Прения носили оживленный характер, в них принимали участие много лиц» (1902. 25 янв., № 5532, с. 2).
...Altalena… будет спорить с ним в Артистическом клубе. – Имется в виду Н. Гек- кер, напечатавший свои возражения на статью В. Жаботинского под заглавием «Задачи литературной критики» («Одесские новости». 1901. 22 дек.).
Идеи линьи мозговой. – Как установила Е. В. Иванова, в этом стихотворении «намек на критика Акима Волынского, который в одной из своих статей 1890-х годов в журнале «Северный вестник» оповестил о зарождении «новой мозговой линии», подразумевая под этим прежде всего себя, как проповедника критического идеализма Канта и борца за идеализм (см.: ЧиЖ, с. 34).
C. 56 …дал «Детей Ванюшина» — т. е. пьесу С. А. Найденова.
Комментарии с. 57 Статья обAltalen’e не принята. – Речь идет о ста тье с возражениями на реферат Жаботинского о критике
(См. примеч. к с. 52). Набросок этой непринятой статьи Чуковского сохранился в его дневнике, см. Приложение 1, с. 417-422.
C. 60 «Памяти Толстого». – Лев Толстой заболел в Ялте тяжелым двусторонним воспалением легких. Газеты писали об опасном направлении его болезни.
C. 61 Написал около 50 строф «Евг. Онегина». — «Нынешний Евгений Онегин» — пародийный «роман в четырех песнях», опубликован в газете «Одесские новости» (25 декабря 1904 и 1 января 1905; см. также: ББП-Ч). В «романе», написанном онегинской строфой, пародист изобразил провинциальный город начала XX века и его «культурные очаги» — редакцию городской газеты, заседание Литературного общества (членом которого состоял автор), вечер в светском салоне. Наряду с пушкинскими героями, в романе действуют реальные персонажи — знакомцы Чуковского по Литературно-артистическому обществу, его коллеги-журналисты. В «Нынешнем Евгении Онегине» — фактически первом большом поэтическом произведении, написанном более чем за 10 лет до первой сказки Чуковского «Крокодил», — уже содержатся образы, рифмы, поэтические ходы некоторых его будущих сказок для детей («Крокодил» и «Муха-Цокотуха»), а ряд эпизодов вошли впоследствии в сюжетную канву мемуарной повести «Серебряный герб».
C. 63 «Рейтеру». – Первые 4 строфы этого стихотворения см. ББП-Ч, с. 193.
C. 65 …думаю… о статейке про Бунина. — К этому времени относится знакомство Чуковского и Бунина — в декабре 1902 года Чуковский, корреспондент газеты «Одесские новости», брал у Бунина интервью (см.: «Наши гости» // Одесские новости. 1902. 28, 29 дек.; ЧСС. Т. 6). Отклики см.: «Об интервью И. Бунина, данном Корнею Чуковскому — корреспонденту газеты «Одесские новости» // Литературное наследство. М., 1973. Т. 84. Кн. 1, с. 360-361; В. Лавров. В мире круга земного: За строкой автографов И. А. Бунина // Альманах библиофила. М., 1985. Вып. 19, с. 227-228. Тема «Бунин-поэт» занимала Чуковского на протяжении многих лет: от первой статьи «Об одном принципе художественного творчества» («Одесские новости». 1903. 26 февр.) — к статьям «Смерть, красота и любовь в творчестве Бунина» (Нива». 1914. № 49, 50) и «Ранний Бунин» в шестом томе Собрания сочинений (1969).
Читаю Лихтенберже о Ницше. — Упомянута книга: А. Лихтенберже. Философия Ницше / Перев. и предисл. М. Неведомского. — СПб., 1901. Отношение к прочитанному Чуковский высказал в статье «К толкам об индивидуализме» (см. ниже примеч. к с. 67).
C. 66 Должен написать письма: Андрееву. – Чуковский напечатал статью «Дарвинизм и Леонид Андреев» («Одесские новости». 1902. 21, 24 июня) и послал ее Л. Андрееву. Андреев ответил молодому критику большим письмом, где были такие слова: «Большую радость доставила мне Ваша интересная и умная статья, и я очень прошу Вас продолжить Ваше любезное внимание.» (ЧСС. Т. 5, с. 120). Завязалась переписка. К сожалению, местонахождение ответных писем К. Чуковского неизвестно.
C. 67 …следующая безграмотная заметка… — Речь идет о выступлении К. Чуковского в Литературно-артистическом обществе, известном по статье «К толкам об индивидуализме: Читано в Литературно-артистическом обществе» // Одесские новости. 1902. 13, 14 дек. (ЧСС. Т. 6).
C. 67 Вчера А. М. Федоров преподнес мне книжку своих стихов. — 1903—1904
Рецензия на книгу стихотворений А. М. Федорова опубликована
в «Одесских новостях» 26 февраля 1903 года (ЧСС. Т. 6). Об отношениях Чуковского и Федорова см. воспоминания Корнея Чуковского «Две королевы» (ЧСС. Т. 4, с. 509-522).
C. 68 …выйдет в свет сборник… посвященный индивидуализму». – Эта брошюра, по-видимому, не была издана. Обнаружить ее не удалось.
Напоминаем читателю, что все записи в Англии делались по новому стилю, а все публикации в «Одесских новостях» указаны по старому стилю.
C. 69 .ознаменовать собою новую ступень нашего духовного развития. – Упомянут большой сборник статей «Проблемы идеализма» (под ред. П. И. Новгородцева. М., 1903), включивший статьи Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, Б. А. Кистяков- ского, С. Ф. Ольденбурга, С. Л. Франка и др.
..субботнее стихотворение Дм. Цензора «Цветочница». – Стихотворение напечатано в «Иллюстрированном приложении к газете “Одесские новости”» (в субботу 18 января 1903, № 5862, с. 2) и начинается словами «Купите, купите цветов!..» Размер и слова эти, повторяющиеся рефреном, и пародирует Чуковский.
C. 70 …собеседование состоится через 2 недели. – Заметка появилась в отделе «Одесская жизнь» (см. «Одесские новости». 1903. 7 февр., № 5881, с. 3).
Маша – моя жена. – Запись в метрической книге Крестовоздвиженской церкви от 26 мая 1903 г. о женитьбе Чуковского см.: Панасенко., с. 36.
C. 73 …Мне хозяйка привела. – Неточная цитата из пушкинских «Песен западных славян» (7. Похоронная). У Пушкина: «Мне хозяйка родила».
Окончил корреспонденцию «о партиях». – Вероятно, речь идет о корреспонденции «С конгресса Армии спасения», напечатанной в «Одесских новостях» 18 июня (1 июля) 1904 года.
Читал З. Венгерову о Браунинге. – См. статью З. Венгеровой «Р. Броунинг и его поэзия» в «Вестнике Европы» (1893. Кн.9).
Ну, теперь за Pendennis’ci. – Упомянута «История Пенденниса» У. Теккерея.
C. 75 …Китса читал – сонет о Чаттертоне – не нравится. – Вероятно, имеется в виду стихотворение Дж. Китса «Чаттертону» («.О Чаттертон! Удел печален твой.» (перев. С. Сухарева).
C. 76 Написал корреспонденцию об иммигрантах. – См.: Еще об иммигрантах. – Тибетская «прогулка» // Одесские новости. 1904. 22 июня.
Э. С. – Вероятно, упомянут отец К. Чуковского Эммануил Соломонович Ле- венсон. Сведения о нем разыскала и опубликовала Наталья Панасенко (см.: Па- насенко, с. 16). Поскольку брак родителей не был зарегистрирован, при крещении сын был записан (как это было тогда принято) по имени крёстного отца и по фамилии матери. Чуковский родился в Петербурге. Владимир Шубин разыскал запись о его крещении в метрической книге Владимирской церкви: Николай, сын «Херсонской губернии Ананьевского уезда Кондратьевской волости украинской девицы деревни Гамбуровой Екатерины Осиповны Корнейчуковой,
Комментарии незаконнорожденный» (см. сб. «Одним дыханьем с Ле- нинградом». Л., 1989, с. 250).
C. 77 …узнал о смерти Уотса. Написал… корреспонденцию. – См.: Джордж Уотс // Одесские новости. 1904. 24 июня, а также Приложение 1, № 27 в наст. томе.
C.78 Ты любил ее робко, эту жизнь многоцветную… — Стихотворение написано под впечатлением известия о смерти Чехова. А. П. Чехов скончался 2(15) июля 1904 года.
...статейка о Уотсе пойдет. – В. Брюсов в те годы редактировал журнал «Весы». Статья К. Чуковского «Джордж Уотс» была опубликована в № 7 за 1904 год и послужила началом его сотрудничества в брюсовском журнале.
...перевожу Свинборна для своей статейки о нем. – Рецензия К. Чуковского на книгу Суинборна появилась в «Весах» лишь через два года (1906. № 3/4).
C. 79 Предисловие к «Онегину». – К. Чуковский. Нынешний Евгений Онегин. См. примеч. к с. 61. Предисловие в печати не появилось.
C. 85 .написал корреспонденцию о Британском музее. – См.: Одесские новости. 1903. 25 окт., а также Приложение 2, № 9 в наст. томе.
C. 86 …Я снял ее с нашего порога…. – В дневник вклеено несколько фотографий, которые Чуковский снял в Лондоне.
C. 101 Почитаю Теннисона «Мод». – Стихотворение Алфреда Теннисона «Мод» («Maud»).
C. 108 Чехов как человек и поэт. Статья К. Чуковского. — Эта запись, вероятно, сделана после смерти Чехова. Она перекликается с выступлением К. И. в Литературно-артистическом обществе («Заметки читателя: О чеховском жизнечувст- вии». — Читано в Одесском Литератрно-артистическом обществе// Театральная Россия. 1905. № 27, с. 28). Интересно, что этот юношеский набросок, одно из первых известных обращений К. И. к чеховской теме, воспроизводит и структуру, и парадоксальный исследовательский метод книги К. Чуковского «Чехов» (см. кн. «Чехов», 1958, последующие издания и ЧСС. Т. 4).
C. 109 Маша – жена, Маничка – сестра.
1905
C. 110 Читаю о цензуре. Анекдоты… – Вскоре после этой записи в «Одесских новостях» появилась статья Чуковского: «Заметки читателя. I. Анекдоты» (ЧСС. Т. 6). В комментарии Е. В. Ивановой указано, что речь идет о книге «Русская печать и цензура в прошлом и настоящем» (1905).
...у Бердяева («Новый Путь», III, 1904)... – Упомянута статья З. С. [псевд. С. А. Бердяева] «Записки о философских прениях» [между Н. А. Бердяевым и М. Б. Ратнером] // Новый путь. 1904. № 3, с. 212-242.
И твой сын отцу родному… – Перефразированы строки из стихотворения Н. А. Некрасова «У Трофима» («И твой внук отцу родному.»). C. 111 «Студент», «Жидовка» – названия рассказов А. Чехова. Вчера и третьего дня мои фельетоны. – В феврале Чуковский продолжал публиковать в «Одесских новостях» свои «Заметки читателя», 1 и 4 февр. — о лекции Н. М. Минского «Современная проблема нравственности», 16-го – о книге А. А. Яблоновского «Приключения уличного адвоката».
Читаю теперь. Евг. Соловьева. – См.: Заметки читателя: О г. Евг. Соловьеве // Одесские новости. 1905. 14 марта (ЧСС. Т. 6).
C. 112 …определяется качествами моего противника». Асколь- 1905
дов. – Упомянута статья С. Аскольдова «О романтизме» (Вопро-
сы жизни. 1905. № 2).
За 20 лет. — Название книги Бельтова (Плеханова). См. статью Чуковского «Циферблат господина Бельтова» в т. 6 наст. изд.
...Начал писать статью об английском театре… – К. Чуковский. Об английском театре // Театральная Россия. 1905. № 13, с. 212-214; № 23, с. 385-386.
C. 113 …нашел записку… – что мои «Пионеры» – прелесть»... – «Пионеры» — стихотворение Уолта Уитмена, которое перевел Чуковский.
C. 114 Я поместил… заметку о Сольнесе. – Статья «Драматический театр Ком- миссаржевской. “Строитель Сольнес” Ибсена в постановке А. Л. Волынского» опубликована в журнале «Театральная Россия» (1905. № 15, с. 260-261; № 16, с. 276-278).
Гряньте, гряньте, барабаны, трубы, трубы загремите… – Первый вариант перевода стихотворения Уолта Уитмена «Бей, барабан». Впоследствии этот перевод в переработанном виде входил во все сборники переводов Чуковского из Уолта Уитмена.
C.115 «Таким невозмущаемым шагом… только в теории и отвлечениях». – Цитата из статьи А. Герцена «Концы и начала».
.пишу рецензию. об «Иванове». – Рецензия под названием «Московский Художественный театр: “Иванов”, драма Чехова» помещена в «Театральной России» (1905. № 17, с. 294-297; ЧСС. Т. 6).
Нашел у Майкова ошибку… (в «Савонароле» нужно наоборот). – Упомянуто стихотворение А. Майкова «Савонарола» (1851) из цикла «Века и народы».
C. 116 .не расходиться. до распоряжений, могущих придти с броненосца. – Речь идет о восстании на броненосце «Потемкин». Свои непосредственные впечатления от увиденного на броненосце Чуковский описал в статье «К годовщине потемкинских дней. (Воспоминания очевидца)» // Биржевые ведомости. 1906, июнь, 15. № 9342. В 1959 году, более чем через пятьдесят лет, автор переделал эту давнюю статью, назвал имена своих спутников, с которыми ездил на восставший корабль, сильно смягчил картину грабежей и пожара в гавани. Из свидетельства очевидца статья превратилась в воспоминания и в таком виде вошла в на- стояшее издание. См.«1905, июнь» (ЧСС. Т. 4, с. 523-539).
Басня Т. Мура «Зеркала» – Впервые: Сигнал. 1905. № 2, с. 6. См. ББП-Ч, с. 180-182.
C. 118 «Маленький Великий Лама». – Басня Т. Мура, впервые там же (см. также ББП-Ч, с. 178).
C. 119 Манифест… – 6 августа 1905 г. был издан манифест о созыве представительного органа – Государственной Думы (Булыгинской).
C. 120 Всемилостивый Манифест. – Вариант концовки перевода басни Т. Мура «Маленький Великий Лама».
1906
C. 121 .в учиненном Вами Тосте. – Пояснением к этому письму Чуковского могут служить его воспоминания о Куприне. Чуковский рассказывает, как в 1905 году «...пришел к Куприну по важному и спешному делу: в качестве редактора журнала “Сигнал” я хотел упросить его, чтобы он написал для журнала рассказ. Вскоре мы очутились за столиком “Золотого якоря”. Здесь
Комментарии Куприн наконец подтвердил данное мне обещание напи-
сать для нашего журнала рассказ. Название рассказа —
“Тост”» (ЧСС. Т. 5, с. 79).
C. 121 …сейчас состою под судом. – В 1905 г. после царского манифеста о свободе печати К. Чуковский начал издавать сатирический журнал «Сигнал». Вскоре журнал был запрещен, а против Чуковского возбуждено дело «Об оскорблении величества». В 1964 году Чуковский опубликовал воспоминания под названием «Сигнал», где рассказал обо всех перипетиях этого «дела» (ЧСС. Т. 4, с. 540-573).
Пишу статью «Бельтов и Брюсов». – Статья опубликована в «Весах» (1906, № 2; ЧСС. Т. 6 ) под названием «Циферблат г. Бельтова». Бельтов – псевдоним Г. Плеханова.
Читаю Thackeray’s «Humorists». – Книга Теккерея называется «The english humorists of the eighteenth century» («Английские юмористы XVIII века») и состоит из очерков, посвященных Дж. Аддисону, Р. Стилу, Дж. Свифту, Г. Филдингу, Т. Смоллетту, Л. Стерну, О. Голдсмиту и др.
Это уже 3-е дело, воздвиигающееся против меня. – Чтобы продолжить существование «Сигнала», издатели переименовали его в «Сигналы». Однако и «Сигналы» быстро навлекли на себя неудовольствие властей. Против Чуковского было возбуждено новое дело, которое вел судебный следователь Ц. И. Обух-Вощатын- ский.
C. 122 ..перечел сборник памяти Чехова. – Возможно, речь идет о книге «Памяти А. П. Чехова» (Общество любителей русской словесности, 1906). Сборник открывает пространная статья Ю. Айхенвальда «Чехов. Основные моменты его произведений». Кроме того, помещены воспоминания М. П. Чехова, И. Бунина, М. Горького, А. Куприна, В. Ладыженского и А. Федорова. Эти статьи были читаны 24 октября 1904 года на торжественном публичном заседании Общества, посвященном памяти Чехова, а затем опубликованы в прессе. Вероятно, отношение Чуковского обусловлено, в основном, статьей Ю. Айхенвальда, который пишет о «психологической силе скорби и грусти», о «нравственном опустошении» — одним словом, рисует тот облик А. П. Чехова, который Чуковский постоянно опровергал.
C. 124 Зверь – домашнее прозвище мужа О. Чюминой Г. П. Михайлова.
«Пиппа проходит». – Перевод Чуковского опубликован в «Сигналах» (1906. Вып. 4, с. 4) под названием «Песня Пиппы» (см. также ББП-Ч, с.183).
C. 125 «Хамство во Христе». – Статья о книге А. С. Волжского «Из мира литературных исканий» напечатана в журнале «Весы». 1906. № 5, с. 59-63 (ЧСС. Т. 6).
Речь Горемыкина. вежливая пощечина.. – Первая Государственная Дума в ответ на тронную речь Николая II на открытии Думы 27 апреля 1906 года разработала документ (ответный адрес на тронную речь), в котором были выдвинуты требования неприкосновенности личности, гражданских свобод, полной политической амнистии, земельной реформы. Царь не принял депутацию Думы, адрес был опубликован в газетах 10 мая 1906 г., а 13 мая на дневном заседании Думы Председатель Совета Министров И. Л. Горемыкин выступил с ответом правительства на этот адрес. Из речи Горемыкина стало ясно, что реформы, которые требовали депутаты Думы, правительство отклонило. Вскоре I Государственная Дума была распущена, а Горемыкин снят с должности и заменен П. А. Столыпиным.
C. 125 …купил Менгера… – Упомянут австрийский философ 1906
Карл Менгер, автор книги «Основания политической эконо-
мии» (Одесса, 1903, русский перевод).
Жиил-был штрейхбрехер молодой… – Баллада была напечатана в газете «Свобода и жизнь». 1906. 4 (17) сент. (Вариант стихотворения см.: ББП-Ч, с. 187).
C. 127 Разумихин – персонаж из «Преступления и наказания» Ф. Достоевского. .я продал стихи. получил деньгу. – 25 мая (7 июня) 1906 года в «Народном вестнике» помещены отрывки из поэмы У. Уитмена «Европа» в переводе К. Чуковского. В 1906 году в «Ниве» печатались переводы К. Чуковского из Г. Лонгфелло, Р. Браунинга, Р. Эмерсона и У. Уитмена (см. № 9, 29, 32, 36, 41, 44, а также ББП-Ч).
...моя заметка о Чюминой. Хочу продать издателю свою статью о Уоте Уитмене.- В 1906 году была напечатана рецензия о Чюминой, писавшей под псевдонимом «Бой-Кот» (Песня о четырех свободах. (1906) // Свобода и жизнь. 1906. 22 окт. (4 нояб.), и три статьи Чуковского об Уитмене: «Поэт-анархист Уот Уитман» (Свобода и жизнь. 1906. 25 сент. (8 окт.), «Русская Whitmaniana» («Весы». 1906. № 10) и «Уот Уитмен: Личность и демократия его поэзии» («Маяк». Литературно-публицистический сборник. СПб., 1906. Вып. 1, с. 240-256).
...принято 5 моих стихотворений… Из благодарности к ним воспроизвожу их здесь. – Переписаны три стихотворения: «Из Эмерсона», «Из Теннисона» и «Из Пиндемонти». Из них первое и последнее печатались и поэтому исключены из настоящей публикации. Стихотворение «Из Теннисона» в печати не обнаружено. «Из Эмерсона» см.: «Брама» // Ежемес. лит. и попул.-науч. прил. к журн. «Нива». 1906. № 9, стб. 39-40.; «Из Пиндемонти» – «Сумерки в поле» и «Сумерки в городе» // Нива. 1906. № 29, с. 457. См. также ББП-Ч, с. 213, 214.
C. 129 .сейчас же напишу. — Речь идет о статье К.Чуковского «Прохожий и революция», напечатанной в газете «Свобода и жизнь». 1906. 16 (29 окт.); ЧСС. Т. 6, с. 392-397. Статья представляет собой отклик на книгу В. Розанова «Ослабнувший фетиш: Психологические основы русской революции». СПб., 1906.
...статью… снес в «Думу». – «Дума» – ежедневная газета, выходившая в С.-Петербурге с апреля по июль 1906 года.
...за «думскую» статью. – Упомянут краткий отзыв Чуковского на книгу: Первая Российская Государственная Дума: Лит.худож. изд. / Под ред. Н. Плужанско го. СПб., 1906 // Свобода и жизнь. 1906, 12 (25) нояб.
C. 133 Вспомнил старое свое стихотворение. – Стихотворение «Чудо: (Из бен- гали)» («...И промолвил Саади, лукавый пророк…») было напечатано в журнале «Нива». 1906. № 32, с. 506 (ББП-Ч, с. 215).
А тебя раздавлю я, как гадину. – Строки из стихотворения Чуковского «Его апология!» («Говорил Горемыкин Аладьину…») // Свобода и жизнь. 1906. 25 сент. (8 окт.); ББП-Ч, с. 185). Через десять лет читаем в «Крокодиле»: «Но тебя, кровожадную гадину /Я сейчас изрублю, как говядину».
C. 134 Переделаю свою статью о Розанове… – Об этой статье см. примеч. к с. 129.
Читаю Н. Бельтова «Критика наших критиков». – Н. Бельтов – псевдоним Г. М. Плеханова. Сборник «Критика наших критиков» (СПб: тип. т-ва «Общественная польза», 1906) включал статьи Плеханова против Струве, Конрада Шмидта, Масарика, статьи о Чаадаеве, о Гегеле и др., первоначально появившиеся по-русски в «Заре» и других изданиях или же по-немецки в «Neue Zeit».
Комментарии C. 135 «Прохожий и Революция» прилагаю. — См. при меч. к с. 129.
C. 137 .проверить Омулевского со стороны искусства. — Статья «Аскетический талант: Омулевский и его творчество» напечатана в Ежемесячном литературном и популярно-научном приложении к журналу «Нива». 1906. № 9. Стб. 123-134 (ЧСС. Т. 9).
C. 138 Там, где тает, улыбаясь, вечер синий… — Перевод опубликован в «Ниве». 1906. № 36, с. 567.
Воспоминания Пассек. — Об этих воспоминаниях Чуковский написал статью: Татьяна Петровна Пассек и ее «Воспоминания»: [«Из дальних лет». СПб., 1905] // Ежемес. лит. и попул.-науч. прил. к журн. «Нива». 1906. № 11. Стб. 405-418; ЧСС. Т. 9.
1907
С. 140…о Чехове, о короткомыслии, о Каменском. — Статьи «Чехов и пролетарст- вующее мещанство», «О короткомыслии» и «Остерегайтесь подделок!» (Анатолий Каменский. Рассказы. Т. 1. СПб., 1907) опубликованы в «Речи» 8 (21) июля, 21 июля (3 авг.) и 1 (14) июля (ЧСС. Т. 6).
...написал… о «Белых ночах». — Рецензию на петербургский альманах «Белые ночи» см.: Речь. 1907. 16 (29) авг.
...портрет Брюсова работы Врубеля. — Этот портрет В. Брюсова помещен в № 7-9 «Золотого Руна» за 1906 год. В октябре 1906 года Чуковский писал Брюсо- ву: «Только что увидел в “Золотом Руне” Ваш портрет, заклинаю, вышлите… » Брюсов исполнил просьбу и прислал портрет (фототипия) с надписью: «Корнею Чуковскому в залог любви. Валерий Брюсов». В сопроводительном письме 12 (25) октября 1906 года Брюсов писал: «...мне хочется хотя бы этим выразить Вам свои, право же, очень “любовные” – несмотря на краткость нашего знакомства – чувства». Портрет до настоящего времени висит в переделкинском кабинете Чуковского в его Доме-музее.
C. 141 Репин за это время вышел из Академии. — 20 октября 1907 г. И. Е. Репин адресовался к президенту Академии художеств вел. кн. Владимиру с прошением «об увольнении… от должности профессора – руководителя мастерской Высшего художественного училища при Императорской Академии художеств…». Одной из причин ухода Репина послужили его разногласия с советом Академии (см.: Новое о Репине. Л., 1969, с. 16).
...Толстой… плакал при печальных эпизодах. — Речь идет о рассказе А. И. Куприна «Ночная смена». Запись Чуковского согласуется с записью Н. Н. Гусева: «26 сентября 1907. Чтение вслух рассказов Куприна “Ночная смена” и ‘Allez!”. Л. Н. читал с усилием… По окончании чтения Толстой сказал: “Как это верно! Ничего лишнего. Из молодых писателей нет ни одного близко подходящего Куприну”» (Н. Н. Гусев. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого. 1891-1910. М.: ГИХЛ, 1960, с. 567).
...я написал статьи о Репине, о Мережковском, о Зайцеве. — Имеются в виду статьи «И. Е. Репин», «О Мережковском» и «Отпевание индивидуализма» («Речь». 1907. 7 (20) октября, 14 (27) октября и 4 (17) ноября).
...отвозил фельетон о Дымове. — Фельетон «Ваше сиятельство, прокачу!» (Осип Дымов. Солнцеворот. 2-е изд. СПб., 1907) // Свободные мысли. 1907. 29 окт. (11 нояб.).
C. 142 «Цыганок» – разбойник из «Рассказа о семи повешен- 1907, 1908
ных» Л. Андреева.
.Толя с Матильдой. — Матильда Денисевич переменила имя «Матильда» на «Анну», когда вышла замуж за Леонида Андреева в 1908 году.
1908
C. 145 Прочитал всего Толстого и Короленку. нужно писать о Каменском в «Вечер». — Статьи о Толстом, Короленко и Каменском были вскоре опубликованы. См.: К. Чуковский. Толстой как художественный гений // Ежемес. литературное и популярно-научное приложение к журналу «Нива». 1908. № 9. Стлб. 75-104; О Владимире Короленко // Русская мысль. 1908. № 9, с. 126-139; Идейная порнография: об А. Каменском // Речь. 1908. 11 (24) дек. (ЧСС. Т. 7).
Я завтра же сажусь за «Пинкертона». — В это время Чуковский работал над статьей «Нат Пинкертон и современная литература». Одним из первых он написал о кинематографе как о социальном явлении массовой культуры и назвал его «соборным творчеством кафров и готтентотов». Впоследствии об этой работе Чуковского с одобрением отозвался Лев Толстой в разговоре с Леонидом Андреевым. См.: Д. П. Маковицкий. Яснополянские записки // Литературное наследство. Т. 90. Кн. 4. М., 1980, с. 233, 460.
...издавать всё о России. – В романе Ф. М. Достоевского «Бесы» Лиза предлагает Шатову составить по газетам и журналам настольную книгу, которая могла бы «обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год», выразить «личность русского народа в данный момент», дать «картину духовной, нравственной русской жизни за целый год» (Ч. I. Гл. 4 «Хромоножка»).
C. 146 …рукопись Короленкии о Толстом. — Эта статья В. Г. Короленко о Л. Н. Толстом была опубликована 28 августа в № 199 «Русских ведомостей».
«От Чехова до наших дней». — Это – сборник критических статей К. Чуковского о Чехове, Бальмонте, Блоке, Сергееве-Ценском, Куприне, Горьком, Арцыба- шеве, Мережковском, Брюсове и др. В течение года книга выдержала три издания (СПб. М.: Издание Т-ва М. О. Вольф, 1908. ЧСС. Т. 6).
C. 147 Он… так хорошо и просто отнесся к этому. — Фельетон Чуковского о романе М. П. Арцыбашева «Санин» был опубликован сперва в газете «Речь» (27 мая 1907), а затем – в книге «От Чехова до наших дней» (ЧСС. Т. 6).
...Он загладил свой позор! — Это попурри с гораздо большим числом стихотворных строк Чуковский в феврале 1920 года вписал в свою «Чукоккалу» под названием «Ходы русского хорея. Что чье? Экзамен для студистов». См.: Чукокка- ла, с. 348—349.
C. 148 Написал о смертной казни… — Речь идет о статье «На коленях» // Утро. 1908. 22 сент.
Сажусь за работу над Ибсеном. — См.: К. Чуковский. Чему учит Ибсен: Критич. наброски // Ежемес. лит. и попул.-науч. прил. к журн. «Нива». 1908. № 12. Стлб. 637-664.
C. 149 .другие скульпторы даже не начинают». — Запись относится к 1909 году. В мае И. Е. Репин присутствовал в Петербурге на открытии памятника Александру III работы скульптора Паоло Трубецкого. Газеты поместили отзыв Репина «Браво, браво, Трубецкой!». В честь скульптора Репин устроил банкет, на котором он и Трубецкой обменялись речами. Н. Б. Нордман описала все эти события в «Письме к другу» (17 июня 1909 г.), напечатанном в ее книге «Интимные страницы» (СПб., 1910).
Комментарии 1909
C. 152 Мой Шевченко. кажется, плох. — К. Чуковский. Шевченко // Речь. 1909. 1 (14) марта (ЧСС. Т. 9).
Альбов, Репин. Андреев. — Перечислены авторы, статьи о которых Чуковский намеревался включить в свой следующий критический сборник.
Переделать ответ по поводу Шевченка. — Имеется в виду статья «Излишнее рвение» (Речь. 1909. 9 (22) марта (ЧСС. Т. 9).
На Посидонов пир веселый. — Первая строка баллады Шиллера «Ивиковы журавли» в переводе В. Жуковского.
C. 154 …читал свою статью о Гаршине… — Статья «О Всеволоде Гаршине (Введение в характеристику)» была опубликована в «Русской мысли». 1909. № 12, с. 117-141 (ЧСС. Т. 7).
C. 156 ..Читаю «Яму» Куприна… — 15 (28) июня 1909 г. в газете «Речь» напечатана статья К. Чуковского «Куприн в “Яме”» (ЧСС. Т. 7).
.пишу коротышку об Арцыбашеве. – Дневник читателя: Об Арцыбашеве // Речь. 1909. 20 дек. (2 янв. 1910 г.)
1910
C. 157 ..буду править корректуру Сологуба. — Речь идет о статье К. Чуковского «Навьи чары мелкого беса: Путеводитель по Сологубу». См.: Русская мысль. 1910. № 2, с. 70-105 (2-я паг.).
C. 160 Был у Репина. зол, как черт. Бенуашка… — Об отношениях Репина и Бенуа см. статью Чуковского «Репин и Бенуа» и комментарии к ней (ЧСС. Т. 7).
..покончил с Ремизовым. Уитмен отдельно. — Перечисленные статьи были напечатаны сперва в газетах, а затем в критических сборниках. См. книги К. Чуковского: Критические рассказы. СПб., [1911]; О Леониде Андрееве. СПб., 1911 (см. также ЧСС. Т. 7).
C. 161 .дать несколько строк о смертной казни. — Чуковский обратился к Репину, Короленко, Горькому, Толстому с просьбой дать свои статьи против смертной казни. В письме ко Льву Толстому в октябре 1910 г. Чуковский писал: «Представьте себе, что в газете “Речь” на самом видном месте появляются в черной рамке строки о казни – Ваша, И. Е. Репина, В. Г. Короленко, Мережковского, Горького — внезапно, неожиданно, — это всех поразит как скандал, — и что же делать, если современное общество только к скандалам теперь и чутко, если его уснувшую совесть только скандалом и можно пронять». В ответ на это письмо Л. Н. Толстой написал статью «Действительное средство», которую закончил в Оптиной пустыни 28 октября, за 10 дней до смерти. Чуковский получил эту статью от В. Г. Черткова в день похорон Толстого. Свои протесты против казней прислали также И. Е. Репин и В. Г. Короленко. Однако 13 ноября 1910 г. «Речь» опубликовала лишь статью Л. Н. Толстого со множеством купюр.
C. 162 Тюлин. «бедный Макар» – персонажи из рассказов В. Г. Короленко «Река играет» и «Сон Макара».
C. 163 .исковеркал статью об Андрееве. — Статья «Все о том же: [О Леониде Андрееве]» напечатана в «Речи» 11 (24 июля) 1910 года.
О Мультановском деле.. – В 1892 г. возникло дело группы крестьян-удмуртов («вотяков») из села Старый Мултан. Их обвинили в убийстве нищего Матюнина для принесения жертвы языческим богам. Короленко ездил в Елабугу при вторичном разборе дела и под впечатлением увиденного писал: 1909—1911
«...приносилось настоящее жертвоприношение невинных лю-
дей – шайкой полицейских разбойников под предводительством тов. прокурора». При третьем слушании дела Короленко выступил на суде с защитительной речью, после которой, как писала «Самарская газета» (1896. № 131) «все присутствующие плакали» и подсудимые были оправданы. Уезжая в качестве защитника в Мамадыш, Короленко оставил дома тяжелобольную дочь. Позднее он записал в дневнике: «4 июня решился мултанский вопрос. Я уже боялся, почти знал, что моей девочки уже нет на свете, но радость оправдания была так сильна, хлынула в мою душу такой волной, что для другого ощущения на это время не было места». Всего о «Мултановском деле» Короленко написал десять статей (см.: Собр. соч.: В 10 т. Т. 9. М., 1955, с. 337-391) и победил в напряженной борьбе за спасение невинных людей и за снятие навета с целой народности.
C. 164 …Короленко… понравился последний мой фельетон об Андрееве… — См. примеч. к с. 163.
Володя, Шура, Соня и Таня – дети Т. А. Богданович.
1911
C. 166 «Утро России» назвало Шаляпина хамом. — 6 января 1911 г. во время представления оперы М. Мусоргского «Борис Годунов» в присутствии царя Николая II хор Мариинского театра обратился к нему с петицией об улучшении своего материального положения. Хористы бросились на колени перед царской ложей и запели гимн «Боже, царя храни». Находящийся в это время на сцене Ф. И. Шаляпин, как он объяснял позже, растерялся и опустился на одно колено. Этот инцидент был необоснованно воспринят как проявление монархических настроений Ф. И. Шаляпина и обсуждался в печати.
C. 167 .от Розанова письмо. полный разрыв. — К сожалению, письма В. В. Розанова в архиве Чуковского не сохранились, однако полного разрыва не произошло, судя по тому, что переписка продолжалась. См. письма К. Чуковского к В. В. Розанову от 17.5.11 и от 23.3.12 (ЧСС. Т. 14, с. 258, 292).
Пишу заметку о воздухоплавании. – Вероятно, имеется в виду «Авиация и поэзия». Заметка напечатана 8 (21) мая в двух газетах – в «Речи» и в «Современном слове».
«Dogland» («Собачье царство»; англ).— Чуковский поместил свое переложение этого сюжета под названием «Собачье царство» в книге «Жар-птица: Детский сборник изд-ва «Шиповник». Кн. 1. СПб., [1912].
C. 168 Умер Альбов. — Чуковский ценил произведения Альбова, переписывался с ним, написал о нем большую статью «Бунт слабого человека в произведениях М. Н. Альбова» // Ежемес. лит. и попул.-науч. прил. к журн. «Нива». 1908. № 1. Стлб. 99-126; ЧСС. Т. 7). После смерти Альбова Чуковский напечатал о нем некролог (Речь. 1911. 12 (25) июня).
C. 170 Пишу программу детского журнала. — Отзвуки этой «программы» слышны в воспоминаниях Чуковского, написанных через сорок лет: «Я давно носился с соблазнительным замыслом – привлечь самых лучших писателей и самых лучших художников к созданию хотя бы одной-единственной “Книги для маленьких”, в противовес рыночным изданиям Сытина, Клюкина, Вольфа. В 1911 году я даже составил подобную книгу под сказочным названием “Жар-птица”, пригласив для участия в ней А. Н. Толстого, С. Н. Сергеева-Ценского, Сашу Черного,
Комментарии Марию Моравскую, а также первоклассных рисовальщи-
ков, но книга эта именно из-за своего высокого качества
(а также из-за высокой цены) не имела никакого успеха и была затерта базарной дрянью» (ЧСС. Т. 5, с. 70). Книга вышла в 1912 г. в издательстве «Шиповник» и украшена рисунками С. Ю. Судейкина, С. В. Чехонина, М. В. Добужинского, А. Радакова и В. П. Белкина. Кроме авторов, перечисленных Чуковским, в сборник вошли и его собственные первые работы для детей.
1912
C. 172 Неужели я 10 портретов написал!.. — Портреты Толстого, о которых вспоминает Репин, написаны в 1887, 1891, 1909 годах. Кроме картин, известны этюды к ним, карандашные зарисовки, акварели. Всего насчитывается свыше семидесяти произведений Репина с изображением Толстого (см.: Р. Москвинов. Репин в Москве. Вып. 6. М.: Гос. изд-во культурно-просветит. лит-ры, 1955, с. 71).
...Борки – место крушения царского поезда 18 октября 1888 г. Крушение сопровождалось многочисленными человеческими жертвами. Однако ни сам Александр III, ни члены царской семьи не пострадали.
C. 174 Многие из «вестникознаньевцев» расспрашивали меня… – Об отношении Чуковского к журналу «Вестник знания» см. его статью «Мы и они» (ЧСС. Т. 7) и комментарии к ней.
C. 175 …Анненский… совал свой паспорт. — О даче Анненских и ее обитателях Чуковский обстоятельно и подробно рассказал в мемуарном очерке «Короленко в кругу друзей», вошедшем в его сборник «Современники» (ЧСС. Т. 5).
C. 176 …написать фельетон о самоубийцах. — Фельетон под названием «Самоубийцы» опубликован в газете «Речь» 23 и 24 декабря 1912 г. (ЧСС. Т. 7).
1913
C. 178 …он, исправляя, «тронул» «Иоанна» кистью… «не удержался». — Имеется в виду картина «Иван Грозный и сын его Иван». В феврале 1913 г. Репин ездил в Третьяковскую галерею для художественной реставрации картины, которую изрезал маньяк Балашов. Подробнее об этом см.: И. Грабарь. Репин. Т. 1. М., 1937, с. 270.
...приноравливается к валетам. — Художники, объединенные в группу, именуемую «Бубновый валет», устроили в новой аудитории Политехнического музея диспут о репинской картине «Иван Грозный». М. Волошин сделал на этом диспуте доклад, в котором заявил, что Репин «перешагнул через границу художественного, и в этом именно и кроется все объяснение поступка Балашова». Оппонентами М. Волошина выступили Г. Чулков, Д. Бурлюк и др. Неожиданностью для всех (зал был переполнен) оказалось присутствие на диспуте самого И. Е. Репина, который с места возразил М. Волошину: «Мне странно, что собравшиеся здесь русские люди хотят довершить начатое Балашовым!.. » Аудитория приняла сторону Репина и аплодировала его речи. Подробнее об этом диспуте см.: Утро России. 1913. 13 февр., № 36; «Голос Москвы» от того же числа, а также книгу С. Пророковой «Репин» (М., 1960, с. 359-364).
C. 180 ..не могу справиться с Джеком Лондоном для «Русского 1912-1914
Слова». — Статья о Джеке Лондоне опубликована в «Русском
слове» 28 марта 1913 г. под заглавием «Дешёвка» (ЧСС. Т. 7).
C. 182 Ночной горшок тебе дороже… — Строка из стихотворения А. С. Пушкина «Поэт и чернь» (1928). У Пушкина «Печной горшок тебе дороже…».
1914
C. 185 .он мне читал продолжение воспоминаний. в «Голосе Минувшего». — Речь идет о статьях И. Е. Репина «Из временвозникновения моей картины “Бурлаки на Волге” (1869-1870)» – «Голос минувшего». 1914. № 1, 3, 6.
C. 187 .какой ужас его статья о Соловьеве Владимире. — Статья И. Е. Репина о Вл. Соловьеве в «Ниве» опубликована не была; напечатана в репинской книге «Далекое и близкое» (1937).
C. 188 «Деловой Двор» – задуманная Репиным трудовая народная Академия художеств. Репин хотел создать «Деловой двор» у себя на родине в Чугуеве. Замысел осуществить не удалось.
C. 189 У меня в Москве дети и в Пб. — В Москве жили Федор, Ирина, Борис, Лидия и Татьяна – дети Ф. И. Шаляпина от его первого брака с балериной Иолой Игнатьевной Торнаги. Вторым браком Шаляпин был женат на Марии Валентиновне Петцольд, у них к этому времени было две дочери – Марфа и Марина. Шаляпин с семьей жил в Петербурге.
Книжку мою законфисковали. Заарестовали. — Речь идет о книге Чуковского «Поэзия грядущей демократии». Эта книга переводов из Уолта Уитмена в конце концов все же вышла в издательстве Т-ва И. Д. Сытина (М., 1914) с предисловием И. Е. Репина.
Меня нарисовал. сделал свой автопортрет. — Эти рисунки Шаляпина теперь опубликованы (см. :Чукоккала, с. 100).
C. 191 ..какие воспоминания?..- и плачет опять… — Воспоминания Веры Репиной напечатаны в журнале «Нива», 1914, № 29, с. 571-572. В рецензии на книгу Пророковой о Репине Чуковский писал: «...кстати сказать, в 1914 году я написал по ее [Веры Репиной. – Е. Ч.] рассказам воспоминания об ее отце и поместил за ее подписью в “Ниве”. Очень жалею, что приписал ей авторство статьи – так как это сбивает с толку биографов Репина» (РО ГБЛ, ф. 620, оп. 14, ед. хр. 6, с. 3-4).
C. 192 Но коварный Меджикивис… — Строки из «Песни о Гайавате» Лонгфелло в переводе Ив. Бунина.
C. 193 Альбомчик – «Чукоккала». Портреты В. Шкловского и Б. Садовского напечатаны на с. 71 и 76.
.что-то из Достоевского. похоже на мухоедство. – Капитан Лебядкин в романе Ф. Достоевского «Бесы» сочиняет стихи, где есть слова: «.а потом попал в стакан, полный мухоедства».
C. 194 ..я нашел фотографию для «Нивы». для Репинского №. — К семидесятилетию И. Е. Репина «Нива» выпустила юбилейный номер (№ 29).
C. 195 Мраморной мухой назвал О. Мандельштама Велимир Хлебников.
.статейка – о Чехове. я корпел над нею с января. – Упомянута статья «Неизданное письмо А. П. Чехова к И. Е. Репину» (Русское слово. 1914. 2 (15) июля).
C. 196 .подарила наследница Ераковых – Данилова. — Говоря о Даниловой, А. Ф. Кони, по всей вероятности, имеет в виду гражданскую жену А. Н. Плещее-
Комментарии ва. Ераковы – семья родной сестры Н. А. Некрасова, А. А. Буткевич, которая в 70-е годы была гражданской женой А. Н. Еракова и воспитательницей его дочерей. А. Ф. Кони часто встречался с Некрасовым в доме Ераковых, где бывали также Салтыков, Унковский, Плещеев. Некрасов посвятил Еракову стихотворения «Недавнее время» и «Элегия». А. Ф. Кони вспоминал впоследствии: «...благодаря моему близкому знакомству с семейством Ераковых, я читал почти все произведения Некрасова, появившиеся после 1871 года, еще в рукописи и иногда в первоначальном их виде».
...вы знаете, кто такой Арсеньев… — К. К. Арсеньев — видный адвокат и судебный деятель. В 1872 г. произошла дуэль Е. И. Утина с А. Ф. Жоховым. Жохов был убит, а Утин и секунданты обеих сторон преданы суду. Дело это привлекло общественное внимание. Литературно-общественные круги Петербурга раскололись на два лагеря – сторонников Жохова и защитников Утина. В своем дневнике А. С. Суворин вспоминает это дело и приводит свое письмо по этому поводу к К. К. Арсеньеву (подробнее см.: А. С. Суворин. Дневник. М., 1992).
C. 197 «Оранжевая книга» выпущена в издательстве «Грамотность» в 1914 г. На титуле значится: Сборник дипломатических документов. Переговоры от 10 до 24 июля 1914 года. Высочайшие манифесты о войне. Историческое заседание Гос. Думы 26-го июля 1914 г.
...рассказывают о Зимнем дворце и о Думе. — 26 июля была созвана Государственная Дума, так как Германия, а затем и Австрия объявили войну России. В Зимнем дворце Николай II обратился с приветственным словом к депутатам Думы и членам Государственного Совета. На заседании Думы, в числе других, выступили Хаустов (от Социал-демократической рабочей фракции) и Милюков (фракция Народной свободы). См.: Государственная Дума. Четвертый созыв. Заседание 26 июля 1914 г. Стенографический отчет.
1916
C. 199 …ликующее, праздно болтающее… — Перефразированы слова Н. А. Некрасова «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови.» из стихотворения «Рыцарь на час».
[Сентябрь, 22] — Датируется на основании воспоминаний Чуковского: «Я познакомился с Горьким за два года до возникновения “Всемирной литературы” – 21 сентября шестнадцатого года» (ЧСС. Т. 5, с. 62).
1917
C. 202 …ай да редактор детского журнала… — В это время К. Чуковский редактировал ежемесячное иллюстрированное приложение к журналу «Нива» – «Для детей», где печатал свою сказку «Крокодил».
C. 204 «.хочу сделать правдивее». — В 1916 году Репин написал портрет Толстого, который в 1921 году был экспонирован на выставке в Нью-Йорке и в «Пенаты» не вернулся. Его местонахождение неизвестно. Судя по воспроизведению картины в каталоге выставки, Толстой изображен у крыльца яснополянского дома (сообщено Е. Г. Левенфиш).
C. 205 …Did we think victory are great. — Строки из стихотворения Уолта Уитмена «Европейскому революционеру, который потерпел поражение». Перевод цит. по кн.: Корней Чуковский. Мой Уитмен. М., 1969, с. 125.
C. 209 Пишу пьесу про царя Пузана. — Сказка «Царь Пузан» 1916, 1917
была напечатана в 1917 году в № 8 ежемесячного иллюстриро-
ванного приложения к журналу «Нива» – «Для детей» (ЧСС. Т. 1).
C. 211 …в «Англо-русское бюро». не явился. — Об «Англо-русском бюро» Чуковский подробно рассказал в своей книге «Англия накануне победы» (Пг, изд. т-ва А. Ф. Маркс, [1916]). Несколько английских журналистов и писателей, к которым примкнули и русские авторы, сняли небольшое помещение, выписали из Англии книги и газеты и ежедневно отвечали на многочисленные вопросы русских посетителей об Англии (Указ. соч., с. 115-117).
Ты еще не рождалась.— Судя по записи в дневнике Чуковского от 12 февраля 1965 года, это стихотворение посвящено Е. Б. Буховой (ББП-Ч, с. 199).
C. 212 …рукопись…«Что делать?» потерял. — 3 февраля 1863 года на Литейной у Мариинской больницы чиновник нашел сверток с рукописью «Что делать?».
4 февраля в «Ведомостях Санкт-Петербургской полиции» появилось объявление:
«ПОТЕРЯ РУКОПИСИ. В воскресенье 3 февраля во втором часу дня проездом по Большой Конюшенной… обронен сверток, в котором находились две прошнурованные по углам рукописи с заглавием “Что делать?”. Кто доставит этот сверток… к Некрасову, тот получит 50 рублей серебром».
В объявлении шла речь о рукописи первых глав романа Чернышевского. Автор уже семь месяцев находился в предварительном заключении в Петропавловской крепости, где и писал роман в промежутках между допросами и голодовками.
26 января 1863 г. начало рукописи «Что делать?» было переслано из крепости обер-полицмейстеру для передачи двоюродному брату Чернышевского А. Н. Пыпину, который передал ее Некрасову. Некрасов сам повез рукопись в типографию Вульфа, но по дороге обронил ее. Он был в отчаянии, 4 дня кряду помещал объявление в газете, а на пятый день ему принесли рукопись. Роман Чернышевского появился в «Современнике» (1863. № 3).
...вот, например, «Курдюкову»... — «Курдюкова» – комическая поэма И. Мятле- ва «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей — дан л’этранже». Мятлев спародировал европейские впечатления спесивой провинциальной барыньки, изложенные ею самой.
C. 218 .он назвал вас «белым Христом из России». — Оскар Уайльд пишет о Кропоткине в «De Profundis» (русское издание этой книги названо «Тюремная исповедь»): «Две самых совершенных человеческих жизни, которые встретились на моем пути, были жизнь Верлена и жизнь князя Кропоткина: оба они провели в тюрьме долгие годы; и первый – единственный христианский поэт после Данте, а второй – человек, несущий в душе того прекрасного белоснежного Христа, который как будто грядет к нам из России».
.читал его бескрылую книгу о русской литературе. — Речь идет о книге П. А. Кропоткина «Идеалы и действительность в русской литературе» (1907). Книга составлена на основе курса лекций, прочитанных в США в 1901 году.
C. 223 «Черные маски», «Царь Голод», «Красный смех» – названия пьес и рассказа Леонида Андреева.
«Посмотри на цветы, что растут по стенам…» — Неточная цитата из стихотворения И. Бунина «Иерусалим». На самом деле третья строка читается так: «Погляди на цветы по сионским стенам…».
Комментарии
C. 228 .как на картине Серова за Петром Великим… — Упомянута картина Валентина Серова «Петр I» (1907).
C. 230 .как Блоку нет. — Интересно сопоставить запись Чуковского с воспоминаниями З. Н. Гиппиус об этой встрече с А. Блоком. Оба текста совпадают иногда дословно. Ср.: О. Немеровская и Ц. Вольпе. Судьба Блока: Воспоминания. Письма. Дневники. [Л.].: Аграф, 1999, с. 227.
C. 233 Третьего дня я написал о Райдере Хаггарде. Вчера о Твене. Сегодня об Уайль де. — Речь идет о подготовке изданий, впоследствии выпущенных «Всемирной литературой» под редакцией и с предисловиями К. Чуковского: Р. Хаггард. Копи царя Соломона. 1922; М. Твен. Приключения Тома. 1919; О. Уайльд. Счастливый принц и другие сказки. 1920.
.Гумилев должен был прочитать им свою Декларацию. -Можно предположить, что «Декларация» Гумилева близка по содержанию к его статье «Переводы стихотворные» в сборнике «Принципы художественного перевода» (Пг., 1919), изданном в качестве пособия для переводчиков «Всемирной литературы».
C. 234 «Tale of two Cities» – Ч. Диккенс. Повесть о двух городах / Перев. Е. Бекетовой. Вступит. ст. К. Чуковского. Пг.: Всемирная литература, 1919; «Саломея» – пьеса О. Уайльда; доклад о принципах прозаического перевода – см.: «Переводы прозаические» в сб. «Принципы художественного перевода» (Пг., 1919); введение в историю английской литературы, по-видимому, написано не было.
1919
C. 241 .не рассуждения, а краски и образы. — Записи Горького в Чукоккале не датированы, поэтому точно установить, о какой именно идет речь, трудно. См. Чукоккалу, с. 212—214.
C. 242 Леонид Андреев воззвание… А Арабажин в своей газете… — В феврале 1919 года Леонид Андреев опубликовал статью «S.O.S.», где писал: «То, что ныне по отношению к истерзанной России совершают правительства союзников, есть либо предательство, либо безумие» (Цит. по: Леонид Андреев. S.O.S. Дневник (19141919); Письма (1917-1919); Статьи и интервью (1919) / Под ред. и со вст. ст. Ричарда Дэвиса и Бена Хеллмана. М.-СПб.: Atheneum-Феникс, 1994, с. 337). К. И. Арабажин был в это время редактором газеты «Русский листок» (19181919), выходившей в Гельсингфорсе.
C. 243 …рецензии о поэзии Цензора, Георгия Иванова и Долинова- см.: Блок. Т. 6.
C. 244 …читал о переводах Гейне.- См.: «Гейне в России» (там же, с. 116).
C. 245 …слово гуманизм заменить словом: нигилизм. — Запись Чуковского интересно сопоставить с записью в Дневнике Блока, сделанной тогда же и о том же заседании (Блок. Т. 7).
C. 246 .Чаши с чаем, чаши с чаем… — Окончательный вариант этого экспромта см.: Чукоккала, с. 224.
C. 247 У вас там в романе. — Речь идет о романе Д. Мережковского «14 декабря» (1918).
1918
C. 249 «Христос не воскрес, Федор Иванович». — Воспоминания М. Горького о Л. Н. Толстом были впервые опубликованы несколько позже, в том же 1919 году в издательстве З. И. Гржебина. Записанный Чуковским рассказ Горького (за некоторыми исключениями) почти дословно совпадает с напеча- 1918, 1919 танными воспоминаниями.
C. 251 Много его. набросков. — Хотя Горький родился в 1868 г., датой его рождения в ту пору ошибочно считали 1869-й. К 50-летию М. Горького было задумано издать сборник, посвященный юбиляру. Редактировать сборник поручили К. И. Чуковскому и А. А. Блоку. «Мы обратились к Алексею Максимовичу с просьбой помочь нам при составлении его биографии. Он стал присылать мне ряд коротких заметок о своей жизни», – пишет Чуковский в своих воспоминаниях. В «Чукоккале» на с. 220, 224 опубликованы две такие заметки.
C. 253 Мы. затеяли журнал «Завтра». — В архиве Чуковского сохранилась программа «ежемесячного внепартийного журнала “Завтра”, посвященного вопросам литературы, науки, искусства, техники, просвещения и современного быта». Сообщается, что ответственный редактор журнала – М. Горький, издатель – З. И. Гржебин, что журнал «издается независимой группой писателей».
«Программа журнала: борьба за культуру, защита культурных завоеваний и ценностей, объединение всех интеллектуальных сил страны, восстановление духовных связей с Западом, прерванных всемирной войной, приобщение России к великому Интернационалу Духа, который будет неминуемо создан – и уже создается – в ЗАВТРАШНЕЙ преображенной Европе». Издание не было осуществлено.
Институт Зубова – Институт истории искусств. Институт был основан в 1910 г. графом В. П. Зубовым и до 1920 года носил его имя.
.записал у себя. «.именно Христос». — Запись в дневнике Блока см.: Блок. Т. 7, с. 326 и 330.
C. 254 ..Сологуб. Отказался ответить мне на мою анкету о Некрасове. — В 1919-1925 годах К. Чуковский предложил многим поэтам и прозаикам «Анкету о Некрасове». Ему ответили Анна Ахматова, А. Блок, Н. Гумилев, М. Горький, Евг. Замятин, В. Маяковский, Б. Пильняк и др. Ф. Сологуб позже, в 1925 году, тоже ответил на вопросы «Анкеты». Все эти ответы теперь опубликованы (см. сб.: Некрасов вчера и сегодня. М., 1988; Чукоккала по указателю на с. 582).
.полученных. за «Александра». — Упомянут роман Д. С. Мережковского «Александр I».
.Шкловский написал. про «Технику некрасовской лирики». — Имеется в виду статья В. Шкловского «Техника некрасовского стиха» в «Жизни искусства». 1919. 9, 10 июля.
[Июль-август 1919]. — Запись в дневнике, сделанная на вложенном листке, датируется на основании чукоккальского автографа Вячеслава Иванова («Чуковский, Аристарх прилежный.»), помеченного «Москва. 12 авг. 1919 года» и комментария Чуковского: «Во время моей работы в Доме Искусств мне приходилось не раз ездить в Москву по делам нашего учреждения и читать во Дворце Искусств одну или несколько лекций» (Чукоккала, с. 320). И еще одно упоминание в «Чукоккале»: «В июле 1919 года я посетил по делам “Всемирной Литературы” Москву и там прочитал несколько лекций во Дворце Искусств, которым заведовал поэт И. С. Рукавишников. Дворец Искусств помещался в том же самом доме, где теперь Союз писателей. Мне пришло в голову, что такой же “дворец” необходимо создать и в Питере» (т а м ж е, с. 317).
C. 258 Гумилев приготовил для народного издания Саути… — «Баллады» Р. Саути с предисловием Н. Гумилева вышли в 1922 г. («Всемирная литература» [Англия]. Вып. 56).
Комментарии .дети читают Варвика и Гаттона с восторгом. — Бал лады Саути «Варвик» и «Суд Божий над епископом» перевел В. Жуковский. Епископ Гаттон – персонаж второй баллады. В той книге баллад Саути, которую подготовил Н. Гумилев, баллада «Суд Божий над епископом» дана в переводе В. Жуковского. В своем предисловии Н. Гумилев пишет: «...благодаря переводам Жуковского и Пушкина, имя Саути гораздо известнее [в России], чем у него на родине».
C. 259 Юрий Анненков – начал писать мой портрет. — В 1922 году в издательстве «Петрополис» вышла книга Ю. Анненкова «Портреты», где на с. 57 воспроизведен портрет Чуковского. В библиотеке Чуковского хранится именной экземпляр «Портретов», а в архиве обнаружено предисловие к «Портретам», написанное рукою Корнея Ивановича. Ю. Анненков деятельно сотрудничал в «Чукокка- ле», на страницах которой сохранились его шаржи на Чуковского. Ю. П. Анненков – первый иллюстратор «Двенадцати» Блока. Ему принадлежат также марка издательства «Алконост» и рисунки к «Мойдодыру». Ю. П. Анненков – автор двухтомника «Дневник моих встреч» (Нью-Йорк, 1966).
.редактирую «Копперфильда» в переводе Введенского. — В брошюре «Принципы художественного перевода» (Пг., 1920), в статье «Переводы прозаические» Чуковский подробно проанализировал и достоинства, и недостатки перевода Введенского и, «проредактировав перевод… исправил около трех тысяч ошибок и отбросил около девятисот отсебятин». Однако книга не была издана. Вспоминая об этом в 1966 году, Чуковский писал: «... я пришел к убеждению, что исправить Введенского нельзя, и бросил всю работу» (подробнее об этой работе К. Чуковского, о заметках по этому поводу А. Блока и М. Горького см.: Литературное наследство. Т. 92. Кн. 4. М., 1987, с. 314).
Я прочитал ему свою статью об Андрееве. — Вероятно, речь идет о статье «Из воспоминаний о Л. Н. Андрееве», напечатанной в «Вестнике литературы» (1919. № 11, с. 2-5).
C. 260 …Горький – поручил Гумилеву редактировать Жуковского для Гржебина.— См. запись от 28 октября 1919 года и примеч. к с. 258.
C. 261 .первобытные люди. похожи на Аверченко. – По-видимому, обсуждалась постановка пьесы Н. Гумилева «Гондла». Это можно заключить на основании слов Горького о «первобытных людях».
«Купчиха» – домашнее прозвище Валентины Ходасевич, художницы, племянницы поэта В. Ф. Ходасевича.
«Трилогия» Д. С. Мережковского – «Христос и Антихрист» (1896-1905).
C. 263 Горький затеял сборник. — Сборник вышел в 1922 г. (Берлин — Пг. — М.) под названием «Книга о Леониде Андрееве». В книгу вошли воспоминания М. Горького, К. Чуковского, А. Блока, Георгия Чулкова, Бор. Зайцева, Н. Телешова, Евг. Замятина.
C. 265 Он тоже был на два фронта оттого, что – художник. — Эту мысль Чуковский развил в своей брошюре о Некрасове «Поэт и палач» (1922). Чуковский пишет о Некрасове, что он был «двуликий, но не двуличный» и что «цельность – это качество малоодаренных натур». «Именно в этой двойственности трагическая красота его личности», – заключает Чуковский свою статью (ЧСС. Т. 8).
C. 267 Блок дал мне проредактированный им том Гейне. — «Всемирная литература» выпустила в 1920 году пятый том «Избранных сочинений Г. Гейне» под редакцией и с предисловием Блока. В этот том вошли «Путевые картины» (части
первая и вторая) и мемуары. Шестой том Гейне под редакцией 1919
Блока вышел в 1922 году.
C. 268 …доклад о музыкальности и цивилизации… – См. «Крушение гуманизма» (Блок. Т. 6, с. 93). Блок прочел этот доклад на открытии Вольной философской ассоциации, а до этого – 9 апреля 1919 года – в коллегии «Всемирной литературы», где Чуковский и слышал его впервые.
.больше всего боятся, чтобы. не сказалась душа. — В этой дневниковой записи слышны отзвуки разногласий с «формалистами». Об этих разногласиях Чуковский писал М. Горькому в 1920 г.: «...нужно на основании формальных подходов к матерьялу конструировать то, что прежде называлось душою поэта… покуда критик анализирует, он ученый, но когда он переходит к синтезу, он художник, ибо из мелких и случайно подмеченных черт творит художественный образ человека» (Переписка М. Горького с К. И. Чуковским // Неизвестный Горький. М.: Наследие, 1994, с. 110-112). Позже, в 1924 году, Чуковский вновь вернулся к этим мыслям: «Знаю, что теперь непристойно это старомодное, провинциальное слово, что, по нынешним литературным канонам, критик должен говорить о течениях, направлениях, школах либо о композиции, фонетике, стилистике, эйдолологии, — о чем угодно, но не о душе, но что же делать, если и в композиции, и в фонетике, и в стилистике Блока – душа!.. Знаю, что неуместно говорить о душе, пока существуют такие благополучные рубрики, как символизм, классицизм, романтизм, байронизм, неоромантизм и проч., так как для классификации поэтов по вышеуказанным рубрикам понятие о душе и о творческой личности не только излишне, но даже мешает, нарушая стройность этих критико-бюрокра- тических схем… Эта душа ускользнет от всех скопцов-классификаторов и откроется только – душе…» (ЧСС. Т. 8: Александр Блок как человек и поэт, с. 132). Ах, какой он пошляк!.. — Цитата из «Потока-богатыря» А. К. Толстого. C. 270 …записку… при сем прилагаю. — В дневник вложены три относящиеся к этому времени записки М. Горького – о Саути, о Персее и о Диккенсе. На обороте каждой из них – дневниковые записи К. Чуковского. Поскольку на обороте горьковской записки о Диккенсе – запись Чуковского от 20 ноября 1919 г., по-видимому, речь идет именно об этой записке. Вот ее текст:
«К. И.! Я не смогу придти сегодня – ненормальная температура и кровь. В переводе Диккенса не усмотрел заметных разночтений между Введенским – Чуковским; – Ваша работа очень тщательна. Вот все, что могу сказать по этому поводу.
Несколько неловкостей выписаны мною на отдельном листке, вложенном в книгу.
Записка в Совнарком – должна быть подписана поименно всеми, кто пожелает подписать ее. Жму руку. А. Пешков» (17 ноября 1919, дата поставлена рукой К. Чуковского).
С. 270 .я читал своего Персея. — Чуковский инсценировал для кинематографа в серии «Исторические картины» древнегреческий миф о Персее. Рукопись инсценировки см.: Архив М. Горького, ИМЛИ АН СССР, фонд А. Н. Тихонова, ед. хр. 575.
C. 271 .Блок описал. в Чукоккале. — Шуточный протокол этого заседания см.: Чукоккала, с. 317-321.
.акварельный портрет Шкловского… — Этот портрет В. Шкловского воспроизведен на с. 119 книги Ю. Анненкова «Портреты» (Пг., 1922).
Комментарии с. 272 Блок читал сценарий…(по Масперо). — Речь идет
о пьесе А. Блока «Рамзес (Сцены из жизни древнего
Египта)» (Блок. Т. 4, с. 247).
...Блок. вырвал страницу и написал вновь. — Эту вырванную Блоком страницу Чуковский вклеил в «Чукоккалу». Стихи Блока и шуточную переписку о дровах см.: Чукоккала, с. 251-255. После выхода книги «Из воспоминаний» (1959) К. Чуковский получил письмо от сына Д. С. Левина — Юрия Давидовича, в те годы кандидата философских наук. К письму Ю. Д. Левина, в котором указаны и размеры альбома отца (21х14 см, толщина 3 см), приложена его статья «Поэты о дровах». В статье, в частности, приводятся стихи Н. Лернера и Н. Гумилева в этом альбоме (РГБ, фонд 620, карт. 66, ед. хр. 81). Эта статья напечатана уже дважды — но оба раза не полностью. Сперва в 1967 году — в альманахе «Прометей» (Т. 4. М.: Молодая гвардия, с. 414-423), потом в 1996 году — под названием «Николай Гумилев и Федор Сологуб о дровах» в сборнике, посвященном 90-летию академика Д. С. Лихачева (см.: Труды отдела древнерусской литературы. Институт Русской литературы РАН. Т. 50. СПб: Изд-во «Дмитрий Буланин», 1996, с. 646-648).
C. 276 .Толстому не нравилось: «стеженое одеяло». — В одной из своих статей о Слепцове Чуковский, описывая это заседание «Всемирной литературы», называет тот рассказ Слепцова, который хвалил Лев Толстой. Чуковский приводит слова Горького: «А его (Слепцова. – Е. Ч.) “Ночлег”! Отличная вещь, очень густо написанная, сколько раз перечитывал ее Лев Николаевич. И всегда с восхищением. А про сцену на печи он сказал: “Похоже на моего “Поликушку”, только у меня хуже”» (К. Чуковский. Литературная судьба Василия Слепцова // Литературное наследство. Т. 71. 1963, с. 7).
В 1919 году Горький опубликовал воспоминания о Льве Толстом (Пг.: изд-во З. И. Гржебина), но там не говорилось ни о Слепцове, ни о «стеженом одеяле». Переиздавая эти воспоминания в 1921 и 22 гг., Горький дополнил их новым отрывком. В этом отрывке Толстой говорит: «Стеганое, а не стеженое; есть глаголы стегать и стяжать, а глагола стежать нет…» (цит. по кн.: М. Горький.Собр. соч.: В 25 т. Т. 16. М., 1973, с. 271 (гл. XXI); то же издание. Т. 4. Варианты. М., 1976, с. 390).
C. 277 Замечательный роман… в 50-х гг. издан. — Горький имеет в виду исторический роман Елены (а не Софьи, как у К. И.) Вельтман «Приключения королевича Густава Ириковича, жениха царевны Ксении Годуновой». Роман был опубликован в 1867 году в «Отечественных записках» (см. Т. CLXX, с. 1-7, 215297, 413-493, 605-705; Т. CLXXI, с. 1-61).
О стиле Гоголя… — Упомянута книга И. Мандельштама «О характере гоголевского стиля» (Гельсингфорс, 1902).
C. 279 .стихи от Блока о розе, капусте и Брюсове были ответом на шуточное стихотворение Чуковского: «Ты ль это, Блок? Стыдись! Уже не роза, /Не Соловьиный сад, /А скудные дары из Совнархоза /Тебя манят». Стихотворение Блока, о котором идет речь в дневнике, называется «Чуковскому». Факсимиле этого стихотворения см.: Чукоккала, с. 253. В Собрании сочинений А. Блока стихотворение «Чуковскому» названо «Стихи о Предметах Первой Необходимости» (Блок. Т. 3, с. 426).
Строчка о Брюсове – «“Книг чтоб не было в шкапу ста!” / Скажет Брюсов, погоди».
C. 280 Блок принес.пародию на Брюсова. — Стихотворение 1919, 1920
называется «Продолжение “Стихов о Предметах Первой Необ-
ходимости”». Факсимиле см.: Чукоккала, с. 256—258. Эти шуточные стихи Блока в его Собрании сочинений опубликованы без второй строфы и без блоковского примечания к ней (Т. 3, с. 427). Более полный вариант стихотворения см.: Русский современник. 1924. № 3, с. 145.
...Нерадовский нарисовал в Чукоккалу – Александра Бенуа, а Яремич – Немировича. — Оба рисунка сохранились в рукописном альманахе. См. Чукоккала, с. 326—
327.
1920
C. 286 Толки о снятии блокады. — 15 января 1920 г. Блок записывает в своем дневнике: «...снятие блокады Балтийского моря, мир с Эстонией».
C. 288 .побежал на свидание к Кульбабе. – т. е. к Ирине Одоевцевой (сообщено Р. Д. Тименчиком).
C. 293 ..получил от Уэльса письмо – и книжки. популяризация естественных на ук. — Г. Уэллс переписывался с М. Горьким и 11 февраля 1920 г. написал ему, что посылает начало своей «Истории культуры». Уэллс спрашивал, можно ли опубликовать перевод этой его книги в России.
C. 294 «И приходилось их ставить на стол». — Строки из стихотворений Блока «Зачатый в ночь, я в ночь рожден… » и «Жизнь моего приятеля».
C. 295 «Белая птица… Что за государь?» — Речь идет о стихотворении Гумилева «Дамара. Готтентотская космогония», повествующем о белой птице, разорванной на две части. ...«портрет моего государя» — строка из стихотворения «Галла». «Дамара» и «Галла» опубликованы в сб. «Шатер» (1922).
C. 296 ..комиссар изобразительных искусств. — Н. Н. Пунин в это время был заместителем наркома просвещения А. В. Луначарского по делам музеев и охраны памятников.
C. 299 «Вечер Блока». — Вечер состоялся 21 июня в Доме искусств.
Начал с Pickwick’a … Начал «Catriona» (Stevenson) и бросил. — Перечислены английские книги: Pickwick — «Записки пиквикского клуба», «Manalive» — «Жив-че- ловек», «Kidnapped» — «Похищенный», «Catriona» (Stevenson) — «Катриона» Стивенсона.
C. 300 Ермоловская — железнодорожная станция между Сестрорецком и Сест- рорецким курортом, где Чуковский проводил лето с семьей.
Амфитеатров. напи,сал.Обмановых.был со всем комфортом сослан. в Минусинск. — В фельетоне «Господа Обмановы» (газета «Россия», 1902, 13 янв.) автор высмеивал членов династии Романовых, в том числе Николая II. Фельетон имел большой общественный резонанс, газета была закрыта, а Амфитеатров выслан под негласный надзор в Минусинск на 5 лет. Однако уже в конце 1902 года «во внимание к заслугам его престарелого отца» он был переведен в Вологду и вскоре возвращен в Петербург.
C. 301 «Ахматова и Маяковский» — См.: Дом Искусств. 1921. № 1, а также ЧСС. Т. 8, с. 518-546.
C. 302 .кончил «Муравьева и Некрасова»... — Упомянута статья о том, как Некрасов, чтобы спасти от закрытия свой журнал «Современник», прочитал на торжественном обеде оду в честь душителя Польши генерала Муравьева (Вешателя). Статья была многократно читана в виде лекции, а в 1922 году издана отдельной книжкой под названием «Поэт и палач» (ЧСС. Т. 8).
Комментарии C. 303 Голичер говорил. «.тон был очень глубокий». — Разговор с Голичером на вечере у Браза подробно записан в Дневнике Блока. В частности, Блок пишет: «Вечер состоял в том, что мы “жаловались”, а он спорил против всех нас. “Не желайте падения этой власти, без нее будет еще гораздо хуже”» (Блок. Т. 7, с. 381).
C. 307 .как верна ваша статья о Маяковском!» — Статья «Ахматова и Маяковский» (см. примеч. к с. 301) до публикации была многократно прочитана в виде лекции.
C. 308 . кормила безрукого какого-то филолога. – Е. Д. Поливанова (сообщено Р. Д. Тименчиком).
C. 309 .его стихи о Солнце. – Упомянуто стихотворение Маяковского «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче».
C. 310 .ругательства Мережковского – против Горького. — Эти слова Чуковского интересно сопоставить с записью А. Блока 17 декабря 1920 г.: «Правление Союза писателей. Присутствие Горького (мне, как давно уже, тяжелое). Статья Мережковского в ответ Уэллсу (списана у Сильверсвана)». См.: Ал. Блок. Записные книжки. М., 1965, с. 509. Статья Мережковского «Открытое письмо Уэллсу» от 10 ноября 1920 г. – ответ на серию газетных статей Г. Уэллса о России. Письмо опубликовано в эмигрантской печати: «Последние новости» (Париж). 1920. № 189. 3 дек. и «Свобода» (Варшава). 1920. № 125. 12 декабря. Мережковский пишет о Горьком: «...Вы полагаете, что довольно одного праведника, чтобы оправдать миллионы грешников, и такого праведника вы видите в лице Максима Горького. Горький будто бы спасает русскую культуру от большевистского варварства.
Я одно время сам думал так, сам был обманут, как вы. Но когда испытал на себе, что значит “спасение” Горького, то бежал из России. Я предпочитал быть пойманным и расстрелянным, чем так спастись.
Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою “спасает” Горький? Ценою оподле- ния…
Нет, мистер Уэллс, простите меня, но ваш друг Горький – не лучше, а хуже всех большевиков – хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и расстреливает души. Во всем, что вы говорите о большевиках, узнаю Горького… »
Далее Мережковский утверждает, что большевики – марсиане из «Борьбы миров», «они чужды нам, земнородным, неземною, трансцендентною чуждостью.
Вы, мистер Уэллс… знаете, что торжество марсиан – гибель не только моего и вашего отечества, но и всей планеты Земли. Так неужели же вы – с ними против нас?»
C. 311 …Андреев говорил об этом открыто… – 12 сентября 1918 г. Л. Андреев записал в дневнике: «Крал Гржебин у многих, у меня занимал, не платя, потом сделал подложные векселя. Они были протестованы и – я был тверд – выкуплены им самим, но оригиналы остались у Андреича, на всякий случай. Признаться, я всегда щадил Гржебина, он “приятный грешник” и вызывал во мне чувство больше юмора, чем настоящего осуждения.» (Леонид Андреев. S.O.S., 1994, с. 147). Об истории с подложными векселями вспоминает и М. Иорданская (там же, с. 381).
1921
C. 312 Сейчас сяду писать статью для журнала милиционеров!! — Речь идет о журнале «Красный милиционер». Какую статью собирался написать Чуковский для этого журнала, установить не удалось.
Поехал один я… остальные отказались. – Ю. Анненков тоже 1921
вспоминает «морозные сумерки 1919 года», когда он с Гумиле-
вым и какой-то девушкой по настоянию Каплуна ездил в новый крематорий. (См.: Ю. Анненков. Дневник моих встреч: Цикл трагедий: В 2 т. Т. 1. Л.: Искусство, 1991, с. 91-94.)
C. 316 Лида ушла к Ткачатам… – т. е. в семью своей одноклассницы Тани Ткаченко.
.Лида и Коля самочинно явились домой… — Из-за того, что младший сын заболел скарлатиной, К. И. на время переселил старших детей в Дом искусств.
«Почему вы пишете ужь, а не ужъ?» — В первом издании поэмы «Двенадцать» (Пг.: Алконост, 1918), выпущенном тиражом 300 экземпляров, слово «ужь» напечатано с мягким знаком (см., например, с. 63). В архиве Чуковского хранится нумерованный (шестьдесят второй) экземпляр этого издания с дарственными надписями Александра Блока и Юрия Анненкова.
C. 317 .отвечал на вопросы с удовольствием. — В 1919 году Чуковский начал писать книгу об Александре Блоке и «пользовался всякой встречей с поэтом, чтобы расспрашивать его о том или ином из его стихотворений» (Чукоккала, с. 244).
C. 319 .Мария Александровна Врубель. — Сестру художника Врубеля звали Анна Александровна.
C. 320 …нам (поэтам) теперь – смерть. — См. «О назначении поэта» (Блок. Т. 6, с. 160).
...люди… могут так горячо отозваться на чужую обиду. — Когда Уэллс приехал в Петроград, Горький попросил Чуковского показать Уэллсу какую-нибудь петроградскую школу. Чуковский повел его в Тенишевское училище, расположенное напротив издательства «Всемирная литература». Там учились трое детей Корнея Ивановича. Школьники, перебивая друг друга, называли прочитанные ими книги Уэллса. Через несколько дней Уэллс зашел в какую-то другую школу, где никто из учеников не слышал его имени и не знал ни одной его книги.
По возвращении в Англию Уэллс выпустил книгу «Россия во мгле», где, между прочим, писал: «...мой литературный друг, критик г. Чуковский, горячо желая показать мне, как меня любят в России, подготовил эту невинную инсценировку, слегка позабыв о всей серьезности моей миссии». Чуковского оскорбило предположение Уэллса, что он подстроил сцену в школе. На самом деле Тенишевское училище славилось своими замечательными учителями, многие ученики писали стихи, участвовали в школьных рукописных журналах, уровень их знаний был высок. Подробнее этот эпизод и свидетельства очевидцев см. в статье: К. Чуковский. Фантасмагория Герберта Уэллса (ЧСС. Т. 4).
C. 321 Боба начал писать стихи – былину о пружинщиках. — Эта былина записана в «Чукоккале» (см.: Чукоккала. М.: Премьера, 1999, с. 164-166).
C. 326 Блок. ничего не знал о кронштадтских событиях. — 28 февраля началось восстание кронштадтского гарнизона. 2 марта восставшие арестовали командование флота и создали свой штаб. Блок упоминает о событиях в Кронштадте и о своем посещении Лавки писателей в последнем чукоккальском стихотворении: «Как всегда, были смутны чувства, / Таял снег, и Кронштадт палил. / Мы из Лавки Дома искусства / На Дворцовую площадь шли…» (Чукоккала, с. 260-261).
Вчерашнее происшествие с Павлушей очень взволновало детей.. — В такой завуалированной форме упомянуто в дневнике о судьбе Павлуши Козловского, сыне ге-
Комментарии нерала Козловского, командовавшего в Кронштадте ар тиллерийской крепостью. Генерал Козловский был объявлен руководителем Кронштадского мятежа, а его жена и дети – арестованы. Дети генерала Козловского учились вместе с детьми К. Чуковского в Тенишев- ском училище. Через много лет Лидия Чуковская пишет в своем дневнике: «Кронштадт для меня — это детство и наш барометр: виден или застлан туманом; потом, в Тенишевском, Саша и Павлик и Люля Козловские — за ними приезжали из ЧК — мальчиков (15-16 лет) — вернули через несколько дней, а Люлю, лет 9-ти, отец, генерал Козловский, бежавший в Финляндию, — через некоторое время выкрал… (Интересно, в скобках, что Сашу и Павла все же не арестовали тогда, а в 37-м — арестовали)... Да, уханье орудий с боевых кораблей не так было страшно, как страшно теперь читать это кровавое сочинение и списки расстрелянных. Тогда были „спутаны чувства”, а теперь… прояснились по поводу Кронштадта, но кровь льется реками» (2 марта 94. Дневник, архив Е. Чуковской). Запись сделана во время чтения вступительной статьи В. П. Наумова и А. А. Коса- ковского к публикации документов о Кронштадской трагедии 1921 года (Вопросы истории, 1994. № 4). Там, в частности, сообщается: «Бывший генерал Козловский и его сподвижники объявлялись вне закона. За этим последовали репрессивные акты в отношении их родственников. 3 марта в Петрограде были произведены аресты лиц, совершенно не причастных к кронштадтским событиям. Их брали в качестве заложников. В числе первых была арестована семья Козловского… Вместе с ними были арестованы и сосланы в Архангельскую губернию все их родственники, в том числе и дальние» (Указ. соч., с. 7).
Зачем статья Блока?.. — В журнале «Дом искусств» № 1 (1921 г.) помещена статья А. Блока «“Король Лир” Шекспира».
C. 327 …издание «Лермонтова», изданного под его, Блока, редакцией.. — М. Ю. Лермонтов. Избранные сочинения в одном томе. Редакция, вступит. ст. и примеч. Александра Блока. Берлин — Пг.: изд-во З. И. Гржебина, 1921.
C. 329 Сегодня вечер Блока. — Вечер был устроен в зале Государственного Большого драматического театра под эгидой Дома искусств.
C. 330 .мы снялись у Наппельбаума… — М. С. Наппельбаум сфотографировал Блока после вечера в Большом драматическом театре – и одного, и вместе с Чуковским. Эти фотографии оказались в числе последних снимков Блока.
C. 332 «Через двенадцать лет». – Цикл стихотворений посвящен Ксении Михайловне Садовской.
С нами был Алянский. — По воспоминаниям С. Алянского, «в дороге Александр Александрович жаловался на боли в ноге. Желая отвлечь Блока, Корней Иванович занимал поэта веселыми рассказами… Блок много смеялся и, казалось, порой совсем забывал о болях.
Когда Блок вернулся в Питер, то первое, о чем он рассказал Любови Дмитриевне на вокзале, было – как мы ехали в Москву и как всю дорогу Чуковский заговаривал ему больную ногу веселыми рассказами и удивительными историями.
— И знаешь, — добавил он, — заговорил: я совсем забыл о ноге. Вся дорога, по выражению Блока, прошла в “чуковском ключе”» (С. Алянский. Встречи с Александром Блоком. М., 1972, с. 134).
C. 333 .вышел и прочел. по-латыни, без перевода. — В статье «Последние годы Блока» (Записки мечтателей. № 6. Пг.: Алконост, 1922, с. 162) Чуковский подробно описывает это выступление и цитирует те латинские стихи, которые Блок тогда прочитал. Это – эпитафия Полициана, вырезанная на могильной
плите художника Фра Филиппо Липпи. Художник похоронен в 1921
Сполетском соборе. Перевод эпитафии Полициана входит в
цикл «Итальянские стихи».
C. 334 …наше действо казалось ему скукой и смертью. — В статье «Умер Александр Блок», написанной на смерть Блока, Маяковский вспоминал: «Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о Прекрасной Даме, – дальше дороги не было. Дальше смерть» (Газета «АГИТ-РОСТА», М., 1921, № 14, 10 авг.; В. Маяковский. Полн. Собр. соч.: В 13 т. М., 1955—1961. Т. 12).
C. 336 .вышел какой-то черный тов. Струве. — А. Ф. Струве, автор стихотворных сборников, статей, брошюр. В 1909 г. Блок так отозвался об одной из его книг: «И по содержанию и по внешности — дряхлое декадентство, возбуждающее лишь отвращение» (Блок. Т. 5, с. 647). В 1920-21 гг. А. Ф. Струве заведовал литературным отделом Московского Губ. Пролеткульта, читал лекции на темы: «Теория ритма», «Танцы под слово» и проч. В одной из таких лекций говорилось: «Есть особые ритмы в группировке слов, есть особая динамика,- и все это дает жизнь произведениям искусства» (РГАЛИ, ф. 2085, оп. 1, ед. хр. 970). Судя по записи Чуковского, на вечере Блока Струве излагал приблизительно те же взгляды.
C. 341 …прочитал… рассказ «Дневник Исходящей». — Рукопись этого рассказа Льва Лунца под названием «Исходящая № 37» сохранилась в архиве Чуковского (РО ГБЛ, ф. 620). Рассказ опубликован в «Книжном обозрении» (1988. № 39).
C. 347 …перепечатан фельетон И. Сургучева о нем. — См.: И. Сургучев. М. Горький: (Психологический этюд) // Последние известия (Ревель). 1921. № 127. 30 мая.
С. 356 .я написал Коле укоризненное письмо. — Это письмо напечатано в сб.: Жизнь и творчество Корнея Чуковского. М., 1978, с. 183-185. См. также КЧ-НК, с. 368—370.
C. 360 …я читал Гершензона «Видение поэта»... — Упомянута книга М. Гершен- зона «Видение поэта» (М.: Гиз, 1919).
C. 361 Лида написала пьесу о Холомках. — Имеется в виду пьеса «Каракакула». Ее текст утрачен.
C. 363 .все это превратилось в длинную тоску по Александру Блоку. — В Порхове Чуковский получил письма из Петрограда с известиями о последних днях Блока и о его кончине. Из этих писем опубликованы две записки от Е. Ф. Книпович (ЧСС. Т. 5, с. 194; Чукоккала, с. 372). В архиве Чуковского (РГБ, ф. 620) сохранилось письмо от Е. И. Замятина, написанное 8 августа: «Вчера в половине одиннадцатого утра — умер Блок. Или вернее: убит пещерной нашей, скотской жизнью. Потому что его еще можно — можно было спасти, если бы удалось вовремя увезти за границу. 7 августа 1921 года такой же невероятный день, как тот — 1837 года, когда узнали: убит Пушкин. <... > Вас нет — и приютская наша жизнь! — удастся ли вызвать Вас, дойдет ли телеграмма? Похороны в среду, конец недели — вечер памяти Блока — как же без Вас?» (См.: Е. И. Замятин и К. И.Чуковский. Переписка (1918—1928) / Вступ. ст., публ. и коммент. А. Ю. Галушкина // Евгений Замятин и культура ХХ века. СПб., 2002, с. 210.)
C. 367 …сделать это центром статьи. — Книга Габриэле Д’Аннунцио была выпущена «Всемирной литературой» в 1923 году с предисловием Г. Л. Лозинского. К этому времени Амфитеатров уже уехал из России, и его статья, о которой пишет Чуковский, в книгу не вошла.
Комментарии .вышли сразу три мои книжонки о Некрасове. — Речь идет о книжках «Поэт и палач», «Жена поэта» и «Некрасов как художник», выпущенных в издательстве «Эпоха» в серии «Некрасовская библиотека».
C. 368 ..брошюры Максимова. — В. Е. Евгеньев-Максимов. Жизнь и поэзия Некрасова (Пб., 1921) и Некрасов (Пб., 1921).
«Собрание стихотворений Некрасова» (под моей редакцией) гаже всего, что можно себе представить. — Речь идет об издании: Стихотворения Н. А. Некрасова / Изд. испр. и доп. под ред. [и с предисл.] К. Чуковского. С биогр. очерком В. Евгенье- ва-Максимова. – Пб.: Гос. изд-во, 1920. Этот резкий отзыв характерен для Чуковского, постоянно недовольного собой. Позже, в своих выступлениях, он так говорил об этом первом советском издании Некрасова: «Едва только молодая Советская власть организовала, в условиях блокады и гражданской войны, Литературно-издательский отдел, она наметила одной из первых его задач издание первого советского собрания стихотворений Некрасова, очищенного, насколько возможно, от тех грязных и отвратительных пятен, которые оставила на его страницах цензура. Издание это было поручено мне, оно вышло в 1920 году, и я должен сказать по совести, что, хотя в нем и были исправлены многие тексты. все же эта книга была не свободна от многих очень существенных изъянов и промахов.»; «Эта книга вышла истинным чудом, потому что тогда была полная типографская разруха»; «Издание вышло в 1920 году, и с тех пор вплоть до 1954 года я состоял редактором всех собраний сочинений Некрасова» (Корней Чуковский. Несобранные статьи о Н. А. Некрасове. Калининград, 1974, с. 20, 77, 61).
C. 370 От Кони – хвалебное письмо по поводу моих книжек о Некрасове. — В письме от 18 декабря А. Ф. Кони писал К. Чуковскому: «Придя домой, я оставил всякую работу и принялся за Вашу книжку о жене Некрасова – и не мог оторваться от нее. ...во мне говорит старый судья, и я просто восхищаюсь Вашим чистосудейским беспристрастием и, говоря языком суда присяжных, Вашим “руководящим напутствием”, Вашим “resume” дела о подсудимых – Некрасове и его жене. Ваша книга настоящий судебный отчет, и Ваше “заключительное слово” дышит “правдой и милостью”. Давно не читал я ничего до такой степени удовлетворяющего нравственное чувство и кладущего блистательный конец односторонним толкованиям и поспешно доверчивым обвинениям… и вторую книжку прочел с великим удовольствием… Эта книжка настоящее анатомическое вскрытие поэзии Не- красова»(РГБ, ф. 620; см. также наст. изд. Т. 8, с. 617 ).
..он читал мне. статью об Иннокентии Анненском. — Статью В. Ходасевича «Об Анненском» см. в сб. «Феникс» (М.: Костры, 1922).
C. 371 ..стало ясно, какую рану представляет для нее эта глупая заметка Чудовско- го. — Упомянута статья В. А. Чудовского «По поводу одного сборника стихов: “Корабли” А. Радловой» (Начала. 1921. № 1).
.Она стала читать… либретто… — Либретто не дошло до нас. В статье «Анна Ахматова и Александр Блок» академик В. М. Жирмунский пишет: «В списке утраченных произведений, сохранившихся в библиографических записях Ахматовой, под № 1 упоминается либретто балета “Снежная маска”. По Блоку, 1921» («Русская литература». 1970. № 3, с. 74). Д. Максимов записал слова Ахматовой: «К сожалению, рукопись либретто не сохранилась, осталась только обложка» (1959). Цит. по ст.: Д. Максимов. Ахматова о Блоке // Звезда. 1967. № 12, с. 190.
.прочитала о Блоке – я разревелся и выбежал. — Веро- Приложение 1
ятно, речь идет о стихотворении «А Смоленская нынче
именинница.». Стихотворение написано Ахматовой в 1921 году на смерть Блока.
C. 372 …посвящу ему свою книжку о Блоке. — Первое издание «Книги об Александре Блоке» (Берлин: Эпоха, 1922) открывается посвящением: «Милому другу Ю. Анненкову».
ПРИЛОЖЕНИЕ 1 КОНСПЕКТЫ ПО ФИЛОСОФИИ
В этом отделе собраны конспекты по философии, соображения о читаемых статьях, наброски первых собственных статей Чуковского, сохранившиеся в первой тетради дневника за 1901-1903 год.
C. 376 ВВ упрекает Бельтова в противоречии. — Эта и несколько следующих записей касаются заметок при чтении статьи В. В. (псевд. Василия Павловича Воронцова) «Очерки современных направлений. Экономический материализм на русской почве. (Н. Бельтов. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю) // Новое слово. СПб. 1895, ноябрь. № 2, с. 100-135 и № 3, с. 12-77.
C. 387 . «ликующие». «великое дело любви». – Цитаты из стихотворения Н. А. Некрасова «Рыцарь на час».
C. 402 .статейки Лосицкого. (По поводу статьи Пешехонова в «Русском Богатстве», 97, VII). — Речь идет о статье А. Лосицкого «Русская деревня в “идиллическом” изображении и в действительности» // Научное обозрение (СПб.). 1898. № 11, с. 1905-1918. Автор полемизирует со статьей Пешехонова «К вопросу о роли собирателей земли в русском земледельческом производстве» (Русское богатство. 1897, июль).
C. 409 …какое близкое отношение имеет Аполлон к печному горшку… — Перефразировано стихотворение Н. А. Некрасова «Железная дорога»: «Или для вас Аполлон Бельведерский / Хуже печного горшка?»
C. 416 …сборник, посвященный Н. К. Михайловскому и Н. Бердяеву. — См.: Л. З. Слонимский. Наши направления // Вестник Европы. СПб., 1901. Кн. 12, с. 808-824. Из подзаголовка следует, что в статье речь идет о двух книгах: 1) На славном посту (1860-1900). Литературный сборник, посвященный Н. К. Михайловскому. СПб., 1901, и 2) Николай Бердяев. Субъективизм и идеализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском / С предисл. Петра Струве. СПб., 1901.
C. 417…г. Altalena может сказать… — Здесь и далее (под датами 2—11 января) набросок статьи с возражениями Altalen’e на его реферат о критике. См. 1902, примеч. к с. 52 и 55.
C. 422 Щеглов противополагает Толстого Ницше. – Речь идет о книге В. Г. Щеглова «Граф Л. Н. Толстой и Фридрих Ницше. Очерк философско-нравственного их мировоззрения». Ярославль, 1898. Взгляды молодого Чуковского на книгу Льва Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Фридриха Ницше» (СПб., 1900) см. также в его статье «К толкам об индивидуализме» (Одесские новости. 1902. 13, 14 дек. или ЧСС. Т. 6).
Комментарии C. 429 .«уши, ваших понежней»... — строка из басни
И. Крылова «Квартет».
C. 434 .жить, жить, жить! — Записанное под этой датой представляет собой набросок статьи «Дарвинизм и Леонид Андреев». См.: ЧСС. Т. 6, с. 246-252.
ПРИЛОЖЕНИЕ 2 КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ ЛОНДОНА
В качестве приложения к дневнику публикуются корреспонденции молодого Чуковского из Лондона, позволяющие представить себе его тогдашнюю жизнь полнее, чем это отразилось в дневниковых записях.
Все корреспонденции помещены в «Одесских новостях» с подзаголовком: Лондон (От нашего корреспондента). Из 89 опубликованных за время пребывания Чуковского в Лондоне статей (июнь 1903 – август 1904) нами отобраны 33. Публикуемые в настоящем томе корреспондеции не всегда имели заголовок. Ради удобства комментирования они расположены и пронумерованы нами в хронологическом порядке. Печатаются корреспонденции, которые повествуют о том, что поразило автора в английских нравах, и те, которые дают представление о литературных и художественных вкусах Чуковского. Корреспонденции, касающиеся политических сюжетов: Русско-японской войны, парламентских заседаний, падения кабинета и т. п., написанные на злобу дня, — теперь устарели и в эту публикацию не включены. Статьи печатаются полностью, за исключением № 15, 16, 26 и 32, где сделаны сокращения, отмеченные знаком <...>.
Ниже перечислены названия публикуемых корреспонденций. Если нет заглавия, дан порядковый номер статьи, дата ее публикации в «Одесских новостях» (по старому стилю) и номер газеты:
[Без/загл.] – 1903. 19 июня. № 6003.
Об иностранцах. – 1903. 5 авг. № 6046.
Английские клерки и «Лакомый кусочек». – 1903. 26 авг. № 6065.
[Без/загл.] – 1903. 31 авг. № 6069.
[Без/загл.] – 1903. 9 сент. № 6078.
В защиту. -1903. 22 сент. № 6089.
[Без/загл.] – 1903. 24 сент. № 6091.
[Без/загл.] -1903. 12 окт. № 6108.
Британский музей. – 1903. 25 окт. № 6120.
[Без/загл.] – 1903. 30 окт. № 6124.
«Собачий процесс». – 1903. 6 нояб. № 6132.
Казарменная филантропия. — 1903. 8 нояб. № 6134.
О буржуазности. – 1903. 10 нояб. № 6136.
Единение народов. – 1903. 11 нояб. № 6137.
[Из статьи «О г. Прилукере»] – 1903. 1 дек. № 6155.
[Без/загл.] – 1903. 2 дек. № 6156.
Вильям Стэд и его проекты. – 1903. 13 дек. № 6166.
Нищие в Лондоне. – 1903. 17 дек. № 6170.
Бутербродные люди. – 1903. 24 дек. № 6177.
Характерное дело. – 1904. 14 янв. № 6194.
В. В. Верещагин. – 1904. 8 апр. № 6274.
Автобиография Спенсера. – 1904. 18 апр.
Война и мальтузианство. – 1904. 22 апр. № 6288. Приложение 2
Оскар Уайльд и его пьеса. – 1904. 4 мая. № 6299.
Спиритизм в Англии. – 1904. 28 мая. № 6318.
Хрустальный дворец. – 1904. 3 июня. № 6324.
Джордж Уотс. – 1904. 24 июня. № 6345.
Годовщина колледжа. – 1904. 8 июля. № 6358.
Годовщина колледжа (Продолжение). – 1904. 16 июля. № 6366.
Англичане и Чехов. – 1904. 22 июля. № 6372.
Митинги в Гайд-парке. – 1904. 28 июля. № 6377.
Об английском театре. – 1904. 6 авг. № 6386.
Уайтчепель. – 1904. 8 авг. № 6387.
С. 437 Фритрэдер — представитель движения за свободу торговли и невмешательства государства в частную предпринимательскую деятельность.
C. 442 Джингоизм (от jingo — джинго, кличка английских шовинистов) — термин для обозначения крайне шовинистических воззрений; вошел в употребление в Великобритании в конце 70-х гг. XIX в.
C. 448 «Монна Ванна» – пьеса М. Метерлинка. Принчивалле – полководец, персонаж пьесы, который соглашался снять осаду с города Пиза, если жена начальника пизанского гарнизона Гвидо Джованна (Монна Анна) придет к нему на свидание. Монна Анна приходит, Принчивалле объясняется ей в любви, но Монна Анна говорит, что любит своего мужа.
С. 450…наши «Бездны» и «Туманы», данные Андреевым… — «Бездна» (1902) и «В тумане» (1902) — названия рассказов Л. Андреева.
C. 457 Джон Буль – юмористическая кличка англичанина, на карикатурах – обычное олицетворение Англии. Впервые имя употреблено Свифтом.
C. 462 .«от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови». — Строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Рыцарь на час».
мисс Гранди- собирательный образ английского пуритантизма.
C. 464 В чем состоит существо человека?.. — Строки из стихотворения Генриха Гейне «Вопросы» (цикл «Северное море»).
C. 466 …Небо здесь воскресить на земле. — Неточная цитата из стихотворения Аполлона Майкова «Муза, богиня Олимпа, вручила две звучные флейты.».
C. 468 «Ты жалкий и пустой народ». — Строка из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Последнее новоселье».
C. 472 . предсказала ему белградскую катастрофу задолго до июня. — В ночь на 10 июня 1903 г. заговорщики проникли в королевский дворец, закололи штыками короля Александра и его жену Драгу и трупы их выбросили из окон дворца. В стране произошел государственный переворот. К власти пришла конкурирующая династия Карагеоргиевичей. Заговор устроила офицерская организация «Черная рука». Впоследствии очередной жертвой террористической организации «Черная рука» стал австро-венгерский эрцгерцог Франц-Фердинанд. В конце концов локальный югославский конфликт спровоцировал Первую мировую войну
Комментарии Е. Ц. Чуковской
Краткий хронограф жжизни и творчества К.Чуковского148
1882, 19 (31) марта — родился в С.-Петербурге.
1885 г. — переезд в Одессу.
ок. 1898 — исключен из гимназии.
24 февраля — первая запись в дневнике (есть ссылки на ведение дневника и в предыдущие годы).
Конец марта — поездка из Одессы в Николаев.
27 ноября — первая статья в «Одесских новостях» — «К вечно юному вопросу».
Январь — пишет возражение Altalen^ на его статью о критике в «Одесских новостях» 20 декабря 1901 года. Это возражение в печати не появилось.
Статьи в «Одесских новостях» и журнале «Театр», выступления в одесском Литературно-артистическом обществе.
1903
Март—апрель — поездка в Москву и Петербург и статьи об этом в «Одесских новостях».
26 мая — венчание с Марией Борисовной Гольдфельд в Одессе, в Крестовоз- движенской церкви.
Июнь — отъезд с женой в Лондон через Берлин. 19 июня — первая корреспонденция из Лондона.
1904149
2 июня — рождение в Одессе сына Николая.
27 июля — получает известие, что его статья об английском художнике Уот- се принята Валерием Брюсовым для напечатанья в «Весах».
августа — последняя корреспонденция из Лондона. Всего напечатано за это время 89 корреспонденций.
4—24 сентября — возвращение в Одессу из Лондона на пароходе «Гизелла».
Октябрь—декабрь — в Одессе, завершение работы над «Нынешним Евгением Онегиным».
Март — приезд в Петербург и начало публикаций в петербургской печати.
Июнь — в Одессе. В июне — восстание на броненосце «Потемкин», поездка на восставший корабль.
Осенью — отъезд в Петербург. После манифеста 17 октября — редактор-издатель журнала «Сигнал». Вышло четыре номера.
2 декабря — первый вызов к следователю по особо важным делам Ц. Обух- Вощатынскому и арест.
11 декабря — освобожден из-под ареста под залог в 10 тысяч рублей, внесенных за него М. К. Куприной.
30 января. Новая повестка от следователя Обух-Вощатынского, т. к. вместо «Сигнала» Чуковский стал издавать журнал «Сигналы».
Февраль — бегство в Меддум (станция Двинск под Псковом).
Март — возвращение в Петербург. 22 марта в Особом присутствии Судебной палаты слушалось дело по обвинению редактора журнала «Сигнал» в напечата- нии и распространении статей, заключающих в себе отзывы, оскорбительные для Государя Императора. Защищал подсудимого О. О. Грузенберг. Первоначальный приговор — заключение на полгода в крепость и лишение на 5 лет права редактировать и издавать повременные издания — был отменен. Журнал «Сигнал» был закрыт навсегда.
Сентябрь—декабрь — анкета в газете «Свобода и жизнь» на тему «Революция и литература». Статьи в «Весах» и в «Ниве».
С конца 1906 года поселяется недалеко от Петербурга в Финляндии в Куок- кале (ныне поселок Репино).
11 марта — рождение дочери Лидии.
сентября — знакомство с И. Е. Репиным.
В течение всего года — статьи в «Речи», в «Ниве», в «Свободе и жизни» и др.
Май—июнь — перевод сказок Р. Киплинга.
В течение года трижды переиздан первый сборник критических статей «От Чехова до наших дней». Вышли книги: «Нат Пинкертон и современная литература» и «Леонид Андреев большой и маленький». Многочисленные статьи в периодической печати.
1909—1912
1910, 20 января — «Репин в три сеанса написал мой портрет».
1910, 30 мая — рождение сына Бориса.
— Сб.: Критические рассказы. СПб.: Шиповник; Матерям о детских журналах. СПб.: Рус. скоропечатня; О Леониде Андрееве. СПб.: Рус. скоропечат- ня.
— редактирует для «Нивы» Собрание сочинений Оскара Уайльда.
1912, март—апрель — Поездка в Киев, Минск, Гомель, Витебск с лекцией об
Оскаре Уайльде «Религия красоты и религия страдания».
В Куоккале. Статьи для периодической печати.
16 января — поездка с И. Е.Репиным в Москву, т. к. маньяк повредил репинскую картину «Иван Грозный и сын его Иван».
Сентябрь—октябрь — поездка в Минск, Витебск, Смоленск, Двинск, Либа- ву, Гомель, Бобруйск с лекцией «Искусство грядущего дня» (Русские поэты-футуристы).
Октябрь — лекция «Искусство грядущего дня» в зале Тенишевского училища.
Ноябрь — лекция о футуристах на Высших (Бестужевских) курсах.
В Куоккале. Статьи для периодической печати.
20 июля — первые записи в альманахе «Чукоккала».
В Куоккале. Статьи для периодической печати.
Сб.: Лица и маски. СПб.: Шиповник; Книга о современных писателях. СПб.: Шиповник (2-е изд. Критических рассказов).
Эгофутуристы и кубофутуристы; Образцы футуристических произведений: Опыт хрестоматии // Литературно-художественные альманахи издательства «Шиповник». СПб., 1914. Кн. 22, с. 95—135, 137—154.
4 апреля — лекция «Жертва своей гениальности» (Из жизни Достоевского по неизданным материалам) в зале Тенишевского училища.
В Куоккале. Статьи для периодической печати.
Заговорили молчавшие: Томми Аткинс на войне. Пг.: Изд-во т-ва А. Ф. Маркс.
Февраль—март — вторая поездка в Англию, на этот раз в составе делегации русских журналистов по приглашению британского правительства. Знакомство с Гербертом Уэллсом, Конан Дойлом, другом О. Уайльда Робертом Россом. Делегацию принимал король Англии.
21 сентября — знакомство с А. М. Горьким — они вместе едут к И. Е. Репину в «Пенаты».
В Куоккале. Статьи для периодической печати.
Заговорили молчавшие. Изд. 2-е, 3-е, 4-е.
1917
Январь — лекции «Поэзия грядущей демократии» (Жизнь и творчество Уолта Уитмена) и «Больная Россия и ее целитель Горький».
20 июня — пишет для детского спектакля в Куоккале сказку «Царь Пузан».
4 октября — последний приезд в Куоккалу перед закрытием границы с Финляндией.
Англия накануне победы. Пг.: Изд-во т-ваА. Ф. Маркс.
Редактирует журнал «Для детей», выходящий приложением к «Ниве». В журнале печатается с продолжением первая сказка «Крокодил».
19181
24 января — заседание «Комиссии по изданию русских классиков при Комиссариате Народного просвещения», где Чуковскому поручено редактировать Некрасова.
Лето — с семьей на станции Ермоловская (между Сестрорецком и Сестро- рецким курортом).
28 октября — «Тихонов пригласил меня недели две назад редактировать английскую и американскую литературу для “Издательства Всемирной Литературы при Комиссариате Народного Просвещения”, во главе которого стоит Горький».
12 января — читал в Обществе профессиональных переводчиков доклад «Принципы художественного перевода».
апреля — переезд на новую квартиру, на Кирочную.
28 июня — открытие Студии художественного перевода при издательстве «Всемирная литература» в «Доме Мурузи» (Литейный, 24). На открытии выступили К. Чуковский и Н. Гумилев.
Июль — поездка в Москву с чтением лекций в московском Дворце искусств.
ноября — участвует в открытии в Петрограде Дома искусств.
Участие в заседаниях Коллегии «Всемирной литературы», лекции, предисловия к готовящимся книгам Хаггарда, Марка Твена, Оскара Уайльда.
24 февраля — рождение дочери Марии (Мурочки).
Сентябрь — приезд Герберта Уэллса в Россию.
сентября — Лекция «Ахматова и Маяковский» (Две России) в Доме искусств.
Далее все даты даны по новому стилю.
6 декабря — Лекция «Некрасов и Муравьев» в Доме искусств.
Работа во «Всемирной литературе», в Доме искусств, в Студии художественного перевода. Лекции, заседания.
1921
2 января — поездка с Б. Каплуном и балериной Спесивцевой в Крематорий.
15 февраля — поездка с М. Добужинским в Псковскую губернию в имение князей Гагариных «Холомки» — «...спасать свою семью и себя от голода, который надвигается все злее».
25 апреля — выступление на вечере Ал. Блока в зале Государственного Большого драматического театра.
1—16 мая — поездка с Ал. Блоком в Москву. Выступления с лекциями в Политехническом музее.
12 мая — на приеме у А. В. Луначарского в Кремле, разговор о Доме искусств.
Конец июня — август — живет вместе с семьей под Псковом в колонии литераторов и художников «Бельское устье».
Осень — завершение работы над «Книгой об Александре Блоке» и начало перевода «Королей и капусты» О. Генри.
Работа во «Всемирной литературе».
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН*
Абезгауз И. А., одесский журналист – 56, 428
Абрамова Людмила Аркадьевна – 516 Августа-Виктория (1858-1921),
королева прусская и императрица германская, жена императора Вильгельма II – 445 Аверченко Аркадий Тимофеевич (1881-1925, умер за границей), писатель, редактор журнала «Новый сатирикон» – 163, 207, 261; 538
Авсеенко Василий Григорьевич
(1842-1913), писатель, критик, журналист – 449 Агата, см. Белопольская А. А. Адалис (наст. фам. Ефрон Аделина Ефимовна, 1900-1969), поэтесса – 338
Аддисон Джозеф (1672-1719), английский писатель – 526 Адель Львовна, гостья И. Е. Репина – 209
Азеф Евно Фишелевич (1869-1918, умер за границей), член партии эсеров, провокатор – 268 Азов (наст. фам. Ашкинази) Владимир Александрович (1873-1948, умер за границей), фельетонист, критик – 154, 255 Айвазов Иван Георгиевич (18721964), публицист, миссионер – 271272
Айзеншер Абрам Саулович (псевд.: Сергей Фотинский, 1887-1971, умер за границей), художник – 123 Айзман Давид Яковлевич
(1869-1922), писатель, драматург – 111, 239
Айхенвальд Юлий Исаевич
(1872-1928, выслан, умер за границей), критик – 11; 526 Аксаков Иван Сергеевич
(1823-1886), писатель, публицист – 125, 220
Аладьин Алексей Федорович (18731927, умер за границей), член I Государственной Думы – 133, 135; 527 Александр I (1777-1825), росс. император с 1801 г. – 537 Александр II (1818-1881, убит), росс.
император с 1855 г. – 15 Александр III (1845-1894), росс. император с 1881 г. – 161; 529, 532 Александр Обренович (1876-1903),
король Сербии – 549 Александра (1846-1925), королева Великобритании с 1901 г., жена Эдуарда VII-478 Алексеев Василий Михайлович (1881-1951), филолог-китаевед – 266, 302, 316
Альбов Михаил Нилович
(1851-1911), писатель – 152, 158, 167-168, 173; 530-531
Альталена (Altalena), см. Жаботин-
ский В. Е. Альтман Натан Исаевич (1889-1970),
Указатель составили: Л. А. Абрамова и Е. Ц. Чуковская.
В указатель включены не все имена, встречаемые в дневнике. Не внесены в список неустановленные лица, некоторые бегло упомянутые фамилии, сведения о которых читатель получает непосредственно из текста, а также те, чьи имена несущественны для понимания записей. Страницы комментариев даны курсивом.
художник – 307, 332 Алянский Самуил Миронович (18911974), основатель изд-ва «Алконост» (1918-1923) – 332, 333, 370; 544
Амфитеатров Александр Валентинович (1862-1938, умер за границей), писатель – 246, 264, 273, 288, 300302, 327, 366; 541, 546 Андерсен Ханс Кристиан (18051875), датский писатель – 290, 295 Андреев Леонид Николаевич (1871-1919, умер за границей), писатель-6, 49, 63, 66, 111, 113, 139-143, 152, 155, 156, 158, 160-164, 172, 192, 206, 223, 228, 242, 256, 258-264, 267, 271, 283, 311, 334, 335, 430, 433-434, 450, 467, 468; 522, 529-531, 536, 538, 542, 548-549, 552 Андреев Николай Иванович
(1847-1889), отец Л. Н. Андреева – 228
Андреев Савва Леонидович
(1909-1970, умер за границей), танцовщик, сын Л. Н. Андреева – 228
Андреева Анастасия Николаевна
(1851-1920, умерла за границей), мать Л. Н. Андреева – 228 Андреева (урожд. Денисевич) Анна (Матильда) Ильинична (1885-1948, умерла за границей), вторая жена Л. Н. Андреева – 142, 155, 164; 529 Андреева Мария Федоровна (1868-1953), актриса, комиссар театров и зрелищ Петрограда – 198, 237, 249, 251, 261, 302, 326 Андреева-Шкилондзь Аделаида Львовна (1882- 1969, умерла за границей), певица – 199, 210 Андреевич Е., см. Соловьев Е. А. Андреич, см. Оль А. А. Аничков Евгений Васильевич (1864-1937, умер за границей), критик – 13 Анна Александровна, кухарка
Н. Б. Нордман – 195 Анна Стюарт (1665-1714), королева Великобритании и Ирландии с 1702 г., последняя из династии Стюартов – 446
Анненков Павел Васильевич
(1813-1887), критик, мемуарист – 3 Анненков Павел Семенович (1859-1920), владелец дачи в Куоккала, отец Ю. П. Анненкова – 154, 156, 160 Анненков Юрий Павлович (1889-1974, умер за границей), художник – 254, 259, 261, 270, 271, 275, 282, 291, 315, 372; 538, 540, 543, 547
Анненкова Елена Борисовна
(1896-1980), балерина и актриса, первая жена Ю. П. Анненкова – 372 Анненкова Зинаида Александровна,
мать Ю. П. Анненкова – 159 Анненская Александра Никитична (1840-1915), детская писательница, жена Н. Ф. Анненского – 148, 175 Анненский Иннокентий Федорович
(1855-1909), поэт – 243, 370; 546 Анненский Николай Федорович (1843-1912), публицист, статистик – 146, 148, 153, 171, 175, 223-224; 532
Антик Владимир Морицевич
(1882-1972), книгоиздатель, выпускал популярные книжные серии «Универсальная б-ка», «Народный университет», «Всеобщая б-ка» и др. – 150
Антикайнен Тойво (1898-1941), один из организаторов и руководителей Коммунистической партии Финляндии, участник Гражданской войны – 264-266 Антокольский Марк Матвеевич
(1843-1902), скульптор – 159 Антоний (в миру – Вадковский Александр Васильевич, 1846-1912), митрополит Петербургский и Ладожский; один из инициаторов отлучения Л. Толстого от церкви – 38; 518-519 Апухтин Алексей Николаевич
(1840-1893), поэт-68 Арабажин Константин Иванович (1866-1929, умер за границей), критик, с 1918 г. издавал в Хельсинки газету «Русский голос» – 242; 536 Аргутинский (Аргутинский-Долгору- ков) Владимир Николаевич (1874-1941, умер за границей), коллекционер картин, фарфора, после революции – хранитель Государственного Эрмитажа (до 1920 г.)-275 Арнштам Александр Мартынович (1881-1969, умер за границей), художник- 122, 195 Аронсон Наум Львович
(1872-1943, умер за границей), скульптор – 187
Арсеньев Константин Константинович (1837-1919), адвокат, публицист, редактор журнала «Вестник Европы» – 196; 534 Арский (наст. фам. Афанасьев) Павел Александрович (1886-1967), поэт- 295
Артемьев А. (псевд. Козловича Михаила Михайловича, 1859-1916), писатель, публицист, критик – 414 Архимед (ок. 287-212 до н. э.), древнегреческий ученый – 381 Архипов Николай Архипович
(1880-1946), беллетрист, издатель-333 Арцыбашев Михаил Петрович (1878-1927, умер за границей), писатель – 146, 156; 529-530 Аскольдов Сергей Алексеевич (наст. фам. Алексеев, 1871-1945), философ, критик – 112; 525
Ахматова Анна Андреевна
(1889-1966), поэт- 11, 286-288, 293, 301, 318, 320, 332, 370-371; 537, 541-542, 546-547, 554 Ашкинази, см. Азов В. А.
Байрон Джордж Ноэл Гордон
(1788-1824), английский поэт- 114, 132, 140, 448, 465, 495 Бакаев Иван Петрович (1887-1936, расстрелян), зам. председателя Петросовета, член Петрогубисполкома – 283 Бакст Лев Самойлович (1866-1924,
умер за границей), художник – 140 Балабан Хаим (Яков) Соломонович,
одесский журналист – 129 Балакин, сотрудник В. П. Буренина – 219 Балакирев Милий Алексеевич
(1836-1910), композитор, пианист, дирижер – 173 Балашов Абрам Абрамович, иконописец – 532
Бальмонт Константин Дмитриевич (1867-1942, умер за границей), поэт – 92, 162, 229, 247, 249, 503; 529 Бальфур (Balfour) Артур Джеймс (1848-1930), премьер-министр Великобритании в 1902-1905 гг. – 450, 457, 501
Баранов Николай Михайлович (1836-1901), нижегородский губернатор – 161, 200
Баранцевич Казимир Станиславович
(1851-1927), писатель – 168 Барклай де Толли Михаил
Богданович (1761-1818), князь, генерал-фельдмаршал, герой Отечественной войны 1812 г. – 163 Барятинский Владимир Владимирович (1874-1941, умер за границей), князь, драматург, журналист, муж Л. Б. Яворской – 375
Батюшков Федор Дмитриевич
(1857-1920), историк литературы, критик – 231, 245, 246, 263, 266, 269, 291-292 Бауэр Бруно (1809-1882), немецкий
философ-младогегельянец – 394 Бауэры Бруно и Эдгар, братья, немецкие философы-младогегельянцы –
379
Бах Иоган Себастиан (1685-1750),
композитор – 304 Безродная (наст. фам. Яковлева) Юлия Ивановна (1859-1910), прозаик, драматург, жена Н. П. Минского – 131 Бек, сотрудник Англо-русского бюро –
216-217
Бекетова Екатерина Андреевна
(1855-1892), писательница, переводчица, тетя А. Блока – 536
Бекетова Мария Андреевна
(1862-1938), переводчица, мемуаристка, тетя А. Блока – 332
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848), критик- 30, 31, 33, 40, 113, 340, 425; 518-519 Белинский Максим, см. Ясинский И. И. Белицкий Ефим Яковлевич
(1895-1940, расстрелян), зав. отделом Петросовета, глава изд-ва «Эпоха» – 297, 298, 312, 328, 369, 370, 372
Белкин Вениамин Павлович
(1884-1951), художник – 532 Белла см. Венгерова И. А. Белопольская (по второму мужу
Охотина) Агата Андреевна (18861971), близкий друг семьи Чуковских – 144-146, 150 Белопольский Иосиф Романович (1879-1956), журналист, организатор изд-ва «Вперед» в Одессе и «Утро» в Петербурге – 263, 315, 368 Белый Андрей (наст. имя и фам. Борис Николаевич Бугаев, 1880-1934), писатель – 124, 140, 152, 203, 268, 279, 294, 316, 370, 371, 503 Бельтов, см. Плеханов Г. В. Беляев Василий Васильевич
(1867-1928), художник, с 1914 г. профессор Академии художеств – 176
Бенкендорф Александр Христофо- рович (1783-1844), государственный деятель, шеф жандармов – 320 Бенкендорф (Будберг) Мария Игнатьевна (1892-1974, умерла за границей), переводчица, секретарь
М. Горького – 240, 244, 255, 256, 259, 263, 267, 273, 275, 284-287, 296, 315, 319 Бенуа Александр Николаевич
(1870-1960, умер за границей), художник, критик, режиссер – 160, 185, 242, 243, 275, 278, 280, 483; 530, 541
Бенуа Леонтий Николаевич
(1856-1928), архитектор – 176 Бенуа Пьер (1886-1962), французский писатель – 372
Бердяев Николай Александрович (1874-1948, выслан, умер за границей), философ, публицист – 53, 5557, 112, 146, 411, 414-416, 424, 429, 431; 521, 523-524, 547 Бердяев Сергей Александрович (псевд. З. С.; 1860-1914), поэт, переводчик, критик, брат Н. А. Бердяева- 110 Беренштейн – 400, 412 Берлин Павел Абрамович
(1877-1962, умер за границей), публицист – 224 Берман Дагмара Андреевна
(1928-1999), библиограф 515 Бёрн-Джонс (Burne-Jones) Эдуард (1833-1928), английский живописец и рисовальщик – 113, 495, 500
Бернштейн Сергей Игнатьевич (1892-1970), языковед, профессор, сотрудник Института Живого слова – 278
Беспалова Лариса Георгиевна,
филолог-англист, переводчица –
516
Бессалько (Безсалько) Павел Карпович (1887-1920), один изруководи- телей петроградского Пролеткульта, драматург – 229 Бестужев (псевд. Марлинский) Александр Александрович (1797-1837), штабс-капитан, писатель, декабрист – 247 Бетлер (Батлер) Самюэл (1835-1902),
английский писатель – 231 Бетховен Людвиг ван (1770-1827),
немецкий композитор – 181 Бирилев Алексей Алексеевич (1844-1915), адмирал, член Государственного Совета (1905-1917) -197 Битнер Вильгельм Вильгельмович, фон (1865-1921), редактор журнала «Вестник знания» – 172 Благов Федор Иванович (1866-1917), редактор газеты «Русское слово» – 221
Блинов Леонид Демьянович
(1867-1903), художник, учитель рисования – 153 Бловиц (1832(26)-1902(3); наст имя и фам. Генрих (Адольф) Оппер), известный журналист, с 1871 года корреспондент лондонской «Таймс», основатель жанра интервью – 496 Блок (урожд. Менделеева) Любовь Дмитриевна (1881-1939), актриса, жена А. А. Блока – 193, 279, 316, 331, 364; 544 Блок Александр Александрович
(1880-1921), поэт-7, 8, 10, 11, 142, 150, 193, 199, 230, 233, 238-245, 250, 252, 253, 255, 258, 259, 263, 264, 266-281, 283, 289, 292-294, 299, 301-303, 305, 306, 309, 310, 312, 316-317, 320, 326, 327, 329-337, 360, 363-365, 367, 370-372; 514, 517, 529, 536-547, 554 Блох Яков Ноевич (1892-1968, умер за границей), глава изд-ва «Петрополис» – 370 Блюм Анна Яковлевна, одесская знакомая К. Ч. – 31 Боборыкин Петр Дмитриевич
(1836-1921, умер за границей), писатель- 25, 26, 164 Бобров Федор Александрович -31 Богданов Александр Алексеевич
(1874-1939), поэт – 178 Богданович Александра Аньёловна, Шура (1898-1938, расстреляна), дочь А. И. и Т. А. Богданович – 145, 146, 164, 175, 252; 531 Богданович Ангел Иванович
(1860-1907), критик, публицист – 146
Богданович Софья Аньёловна
(1900-1987), детская писательница, дочь А. И. и Т. А. Богданович – 145, 146, 164; 531 Богданович Татьяна Александровна (1873-1942), писательница – 145, 146, 148, 161-164, 167, 168, 171, 175, 197; 531
Боголепов Николай Павлович
(1846-1901), министр народного просвещения (с 1898 г.) – 229 Богомолец Антон Антонович
(1873-?) – присяжный поверенный, участник Литературно-артистического общества – 291
Богуславская Ксения Леонидовна (1892-1972), художница, женаху- дожника И. А. Пуни – 209, 234
Богучарский В. (псевд. Базилев- ский Б., наст. фам. и имя Яковлев Василий Яковлевич, 1861-1915), историк, издатель-редактор журнала «Былое» – 34; 521 Богушевская, мать издателя В. Л. Бо-
гушевского – 158 Богушевский В. Л., книгоиздатель – 158
Бодаревский Николай Корнилович
(1850-1921), художник – 157 Боде Вильгельм (1845-1929), немецкий философ, историк искусства, директор берлинских государственный музеев – 185 Бозлей Иосиф, глава общества борьбы с «лживостью и нищенством» –
476-477
Бокль Генри Томас (1821-1862), английский историк и социолог-позитивист – 28 Боливар Симон (1783-1830), руководитель борьбы испанских колоний в Южной Америке за независимость – 43 Бонди Сергей Михайлович (18911983), литературовед, пушкинист –
278
Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич (1873-1955), литературовед – 150
Борский (наст. фам. Княжинский)
Борис Петрович, журналист – 145 Боскович Леля, см. Недзель-
ская Е. В. Боткин Михаил Петрович
(1839-1914), гравер-офортист, искусствовед, коллекционер – 182
Боткин Сергей Петрович
(1832-1889), врач-клиницист, профессор Медико-хирургической академии – 182
Боцяновский Владимир Феофило- вич (1869-1943), писатель, критик – 223
Браз Осип Эммануилович
(1873-1936, умер за границей), художник – 303; 514, 542 Брандес Георг (1842-1927), датский литературный критик, публицист – 386
брат Полонской, см. Мовшенсон А. Г. Браудо Евгений Максимович
(1882-1939), критик и музыковед –
281
Браун Федор Александрович
(1862-1942, умер заграницей), филолог-германист – 231, 245, 269
Браунинг Роберт (1812-1889), английский поэт – 73, 75, 124, 137, 465; 523, 527
Бриан Мария Исааковна (1886-1965), певица, профессор петроградской консерватории – 320 Брик Лили Юрьевна (1891-1978), жена О. М. Брика – 306, 308-309, 334-335
Брик Осип Максимович (1888-1945), литератор – 306, 309, 334-335
Бродовский Исидор Романович
(1875 – ?), публицист – 44 Бродский Исаак Израилевич (1884-1939), художник – 10, 174, 175, 176, 182, 207
Броунинг, см. Браунинг Р. Брусиловский (псевд. Чужой) Исаак Казимирович (1865-1933), публицист, философ – 70, 83 Брусянин Василий Васильевич
(1867-1919), писатель – 181, 262 Брюллова-Владимирова Лидия Павловна (1886-1954), поэтесса, служащая Петросовета – 297 Брюнетьер Фердинанд (1849-1906), французский литературный критик – 387, 490
Брюсов Валерий Яковлевич
(1873-1924), поэт – 6, 78, 121-123, 136, 140, 150, 167, 203, 279, 280, 338, 503; 524, 526, 528-529, 540-541, 551
Бугаева Александра Дмитриевна
(1858-1922), мать Андрея Белого – 370
Будищев Алексей Николаевич
(1864-1916), прозаик, поэт – 142 Булатов Иван Михайлович (1870-?), художник – 160, 181
Булгаков Сергей Николаевич
(1871-1944, умер в эмиграции), экономист, философ, теолог – 523
Булгарин Фаддей Бенедиктович (1789-1859), журналист, писатель – 31
Булла Карл Карлович (1853-1929), фотограф Министерства императорского двора – 159 Буль Джордж (1815-1864), английский математик и логик – 392
Булыгин Александр Григорьевич (1851-1919) – российский государственный деятель – 525 Бунин Иван Алексеевич (1870-1953, умер за границей), писатель – 12, 65, 111, 177, 190, 223, 260; 522, 526, 533, 536
Буренин Виктор Петрович
(1841-1926), критик, драматург – 113, 125, 218-219, 220, 316, 483
Бурже Поль (1852-1935), французский писатель – 24-25, 51; 520
Бурлюк Давид Давидович
(1882-1967, умер за границей), поэт и художник – 204; 532
Бурцев Владимир Львович
(1862-1942, умер за границей), собиратель материалов по истории русского революционного движения, публицист, редактор и издатель журнала «Былое» – 161, 209, 212
Буткевич Анна Алексеевна
(1826-1882), сестра Н. А. Некрасова – 534
Бутс Вильям (1829-1912), английский проповедник, основатель и главный руководитель Армии Спасения – 462
Бухов Аркадий Сергеевич
(1889-1937, расстрелян), писатель- сатирик – 209
Бухова Екатерина Б. – 535
Бухтеева, содержательница детского сада и гимназии в Одессе – 151
Бьёрнсон Бьёрнстьерне Мартиниус (1832-1910), норвежский писатель – 509
Быстрянский Вадим Александрович (1886-1940), публицист, член Пет- росовета, член редколлегии Госиздата – 266
Бьюкенен Джордж Уильям
(1854-1924), английский дипломат, в 1910 – 1918 гг. посол в России – 222
Бэкон Фрэнсис (1561-1626), английский государственный деятель, эссеист и философ – 502
Бюхнер Георг (1813-1837), немецкий писатель, создатель реалистической драмы – 162, 383-384, 389
Бюхнер Фридрих Карл Христиан Людвиг (1824-1899), немецкий врач, естествоиспытатель и философ – 162
Бялик Хаим Нахман (1873-1934, умер за границей), еврейский поэт – 338
В. В., псевдоним Василия Павловича Воронцова (1847-1918), экономист-народник – 48, 376-379, 389, 391-393; 547
Вагнер Рихард (1813-1883), немецкий
композитор – 367 Вальполь Гюг (правильно: Уолпол Хью, 1884-1941), английский романист, сотрудник Англо-русского бюро – 206, 216 Ванновский Петр Семенович
(1822-1904), военный министр в 1881-1898 гг., министр народного образования в 1901-1902 гг. – 37 Варвара Васильевна, см. Шайке- вич В. В.
Василевский (псевд. He-Буква) Илья Маркович (1882-1938, расстрелян), журналист, сотрудник ленинградского Госиздата – 142, 145, 150, 151, 155, 182, 203
Васильев Федор Александрович (1850-1873), художник-пейзажист – 183
Васнецов Аполлинарий Михайлович
(1856-1933), художник-пейзажист – 160
Ватагина А., сотрудница Наркомпро-
са – 277
Ватсон Мария Валентиновна
(1848-1932), переводчица, невеста поэта С. Я. Надсона – 241, 320 Вашингтон Букер Тальяферро (1856-1915), негритянский общественный деятель в США – 233 Введенский Иринарх Иванович (1813-1855), общественый деятель, переводчик – 259, 273, 276; 538-539 Вебстер Ной (1758-1843), американский лексикограф – 503 Вейзенгрюн Пауль, немецкий экономист – 382 Вейс Давид Лазаревич (1877-1938, расстрелян), зам. заведующего Госиздатом РСФСР – 327
Векслер Александра Лазаревна
(1901 – после 1963, умерла в эмиграции), слушательница студии «Всемирной литературы» – 263, 268
Величко Василий Львович (1860-1903), поэт, публицист, националист, нетерпимый к инородцам – 446
Вельтман Александр Фомич
(1800-1870), писатель – 276-277 Вельтман Софья (наст. имя Елена Ивановна, 1816-1868), писательница – 277; 540 Вельчев, ученик К. Ч. в Одессе – 18, 20, 25, 27, 29, 31, 43, 377
Венгеров Семен Афанасьевич
(1855-1920), историк литературы, критик, библиограф – 111, 114, 168 Венгерова Зинаида Афанасьевна (1867-1941, умерла за границей), историк западноевропейской литературы, критик – 73, 74, 76, 111113, 123-124, 285, 307; 523
Венгерова Изабелла Афанасьевна (1877-1956, умерла за границей), пианистка, сестра З. А. Венгеро- вой-123 Венгров Натан (наст. имя Моисей Павлович, 1894-1962), поэт, зав. отделом детской и юношеской литературы московского Госиздата, зав. Центральным методическим бюро ГУСа – 200 Вениамин (Василий Павлович Кзан- ский, 1873-1922, расстрелян), митрополит Петроградский, священно- мученик, обвинен в сопротивлении изъятию церковных ценностей – 211 Вера Александровна, см. Сутугина-
Кюнер В. А. Вера Борисовна, см. Киселева В. Б. Вербицкая Анастасия Алексеевна (1861-1928), писательница – 159 Вербов Михаил Александрович (1896-1996, умер за границей), художник – 209 Вергилий, полное имя Публий Вергилий Марон (70-19 до н. э.), римский поэт – 386
Верещагин Василий Васильевич (1842-1904), художник-баталист – 173, 181, 482-483; 548
Вериго Бронислав Фортунатович (1860-1925), физиолог, ученик И. М. Сеченова и И. П. Павлова, в 1897-1914 гг. профессор Новороссийского университета в Одессе –
37
Верлен Поль (1844-1896), французский поэт – 535 ВернЖюль (1828-1905), французский писатель – 290, 295, 308 Вернер Захария (1768-1823), немецкий драматург – 49
Веселовский Александр Николаевич (1838-1906), историк литературы, языковед – 276 Ветринский Ч. (наст. имя и фам. Чешихин Василий Евграфович, 1868-1923), историк литературы и общественной мысли, публицист, журналист – 31
Виардо (Viardot) Мишель Фернанда Полина (1821-1910), французская певица, композитор – 30, 181
Вигель Филипп Филиппович (1786-1856), литератор, мемуарист – 12
Вильгельм I Завоеватель
(ок. 1027 – 1087), король Англии с 1066 г. – 446
Вильгельм II Гогенцоллерн
(1859-1941), германский император и прусский король (1888-1918) – 196
Вилькина-Минская (Виленкина) Людмила Николаевна (1873-1920, умерла за границей), поэтесса, жена Н. Н. Минского – 113 Вильтон (Wilton Robert .Archibald) (1868-1925), корреспондент газеты «Times» в Петрограде, автор книг о России – «Российская агония» (1918) и «Последние дни Романовых» (1920) – 199 Вильямс Гарольд (1876-1928), журналист, организатор Англо-русского бюро в Петрограде, муж писательницы Ариадны Тырковой-Вильямс-
216, 217
Витте Сергей Юльевич (1849-1915), граф, государственный деятель – 186
Владимир Александрович
(1847-1909), великий князь, президент Академии художеств (18761909) – 183, 273; 528 Владимирский А. Н., краевед – 517 Вознесенский (псевд. Усталый) Александр Николаевич (наст. имя и фам. Александр Сергеевич Бродский, 1879-1937, расстрелян), поэт, драматург – 109, 112, 113, 333 Волжский (наст. фам. Глинка) Александр Сергеевич (1878-1940), критик, историк литературы – 125; 526
Волковыский Николай Моисеевич (1881-1940, умер за границей), литератор – 320, 326, 368, 372
Волконский Петр Петрович
(1872-1957), князь, дипломат – 299 Волошин Максимилиан Александрович (1877-1932), поэт, переводчик, художник-акварелист – 11, 178; 532 Волынский А. (псевд. Акима Львовича Флексера, 1863-1926), критик, искусствовед – 111, 113,245,259, 265, 269, 285, 288, 302, 320, 326, 341-342, 497; 514, 521, 525
Вольпе Цезарь Самойлович
(1904-1941), литературовед, первый муж Л. К. Чуковской – 536 Вольтер Мари Франсуа (1694-1778),
французский писатель – 389, 498 Вольтман Людвиг (1871-1907), немецкий философ, социолог и публицист – 432
Вольф Людвиг Маврикиевич
(1865-?), книгоиздатель, редактор «Известий книжных магазинов Товарищества М. О. Вольф» – 154; 532 Воровский Вацлав Вацлавович
(1871-1923, убит), государственный деятель, дипломат, публицист, первый руководитель Госиздата, созданного в мае 1919 г. – 254, 255, 266, 267
Востоков Александр Христофоро-
вич (1781-1864), поэт, филолог-славист, автор книги «Опыты лирические и другие мелкие сочинения в стихах» (1805) -277 Врубель Анна Александровна (1855-1929), педагог, сестра М. А. Врубеля-319; 543 Врубель Михаил Александрович (1856-1910), художник – 140, 319; 528
Вучина Иван Григорьевич
(1833-1902), греческий генеральный консул, одесский негоциант – 38
Вяземский Петр Андреевич
(1792-1878), поэт, критик – 29, 353 Вяльцева Анастасия Дмитриевна (1871-1913), певица-255
Гагарин Андрей Григорьевич
(1855-1920), князь, директор Политехнического института, владелец имения Холомки – 323, 353, 355-356; 554 Гагарин Лев Андреевич (1888-1921, умер за границей), офицер, сын А. Г. и М. Д. Гагариных – 355-356 Гагарин Петр Андреевич (1904 – 1938, расстрелян), инженер, сын А. Г. и М. Д. Гагариных – 354, 360 Гагарина Мария Дмитриевна (18641946, умерла за границей), княгиня, вдова А. Г. Гагарина – 322, 323, 324, 352-353, 359, 360; 554
Гагарина Софья Андреевна
(1892-1979, умерла за границей), княжна, дочь А. Г. и М. Д. Гагариных- 322-325, 350, 352-354, 356, 358-361
Галев(и) Иегуда (ок. 1075-1141), еврейский поэт и философ, жил в Испании – 338 Галушкин Александр Юрьевич
(р. 1960), историк литературы – 545 Гальперин-Каминский Илья Данилович (1858-1936, умер заграницей), издатель и переводчик – 30; 518 Гамсун Кнут (1859-1952), норвежский
писатель – 123 Ганжулевич Таисия Яковлевна (1880-1936), литературный критик – 223
Ганфман Максим Ипполитович (1872-1934, умер за границей), юрист, журналист, издатель газеты «Современное слово»- 197 Гарди (Харди) Томас (1840-1928), английский писатель – 122, 329 Гарпер, см. Harper Гартевельд, обитательница Дома искусств – 306
Гаршин Всеволод Михайлович (1855-1888), писатель – 148, 149, 153-156, 162, 180; 530
Гаршин Евгений Михайлович
(1860-1931), педагог, критик, мемуарист – 148 Гаршина Вера Михайловна, жена
Е. М. Гаршина – 148 Гаршина (Золотилова) Надежда Михайловна, жена В. М. Гаршина – 148-149
Гаршина Екатерина Степановна
(1828-1897), мать Вс. М. и Е. М. Гар- шиных- 148-149 Гауптман Герхарт (1862-1946), немецкий писатель – 508
Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831), немецкий философ – 111, 377, 379, 484-485; 527
Гедройц Николай Антонович, князь,
художник, меценат – 172 Гейерман Г., см. Хейерманс Г. Гейне Генрих (1797-1856), немецкий поэт – 244, 245, 267, 338, 464; 536, 539, 549
Гейнцен Карл (1809-1880), немецкий публицист, один из идеологов политического терроризма – 390-391
Геккер Наум Леонтьевич
(1862-1920), журналист, сотрудник «Одесских новостей» – 22, 45, 129;521
Гексли (Хаксли) Томас Генри
(1825-1895), английский биолог – 75, 494, 498 Генрих IV (1367-1413), английский король – 270
Гербель Николай Васильевич
(1827-1883), издатель, библиограф, поэт-переводчик – 276 Герд, племянник М. Ф. Андреевой –
251
Герзони, доктор, владелец лечебницы,
где родилась Л. К. Чуковская – 161 Гернгросс (Всеволодский) Всеволод Николаевич (1882-1962), актер Александринского театра, лектор Института Живого слова – 319 Герц (Hertz) Фридрих Отто
(1878 – ?), австрийский социолог, историк, экономист – 42, 43 Герцен Александр Иванович, Искандер (1812-1870, умер за границей), писатель-6, 35, 114, 115, 215, 276, 456; 525
Герцен Наталья Александровна
(1817-1852), жена А. И. Герцена – 35
Герцль Теодор (1860-1904), основатель и теоретик сионизма – 511
Герцо-Виноградский Петр Титович (1867-1929), журналист, драматург, прозаик или Семен Титович (1844-1903), журналист, литературный и театральный критик, сотрудник «Одесских новостей» – 54
Гершензон Михаил Осипович
(1869-1925), историк литературы – 360; 545
Гессен Даниил Юльевич (1897-1943, погиб в лагере), журналист – 283
Гессен Иосиф Владимирович
(1865-1943, умер за границей), один из организаторов кадетской партии, редактор газет «Право» и «Речь», после революции редактор «Руля», создатель многотомного «Архива русской революции» – 152, 154, 159, 163, 288 Гете Иоганн Вольфганг (1749-1832), немецкий поэт – 188, 253, 463-464, 498
Гец, дачевладелец, сосед К. Ч. в Куок- кале – 199
Гибшман Константин Эдуардович
(1884-1943), конферансье – 193 Гикс-Бич Микаэль Эдуард (Hicks-Beach, 1837-1916), английский политический деятель, министр колоний в 1878-80 гг. – 473 Гинсбург (Гинцбург) Гораций Осипович (1833-1909), банкир, меценат, основатель и председатель Об- ва распространения просвещения между евреями в России – 236
Гинцбург Илья Яковлевич
(1859-1939), скульптор – 148 Гиппиус Зинаида Николаевна (1869-1945, умерла за границей), поэт, критик, жена Д. С. Мережковского – 152, 171, 203, 230, 243, 254, 261,274, 281; 514,536 Глаголев, см. Глаголь С. Глаголин Борис Сергеевич (наст. фам. Гусев, 1879-1948, умер за границей), драматург, театральный критик, режиссер – 49; 520 Глаголь Сергей (псевдоним Голоуше- ва Сергея Сергеевича; 1855-1920), художественный, театральный и литературный критик – 432 Гладстон Уильям Юарт (1809-1898), премьер-министр Великобритании в 1868-1874 гг. – 90, 473 Глазанов, слушатель студии Дома искусств, участник Гражданской войны – 268
Глинский Борис Борисович
(1860-1917), журналист, историк- публицист – 168 Глыбовский Иосиф Иванович, сотрудник газеты «Новое время» –
170
Гнедич Петр Петрович (1855-1925),
драматург, переводчик – 233 Гнедов Василиск (наст. имя Василий Иванович, 1890-1978), поэт – 184 Гоголь Николай Васильевич
(1809-1852), писатель – 31, 52, 53, 58, 129, 140, 143, 226, 270, 279, 280, 315, 429, 431, 433; 540 Голдсмит Оливер (1728-1774), английский писатель – 526 Голицын Александр Николаевич (1733-1844), в 1817-24 гг. министр народного просвещения и духовных дел – 247 Голичер Артур (1869-1948), немецкий писатель – 303; 542 Голл (Gall L.-G.-M.), сотрудник Англорусского бюро – 210-211
Голлербах Эрих Федорович
(1895-1945), искусствовед, литературовед – 514
Головин Александр Яковлевич
(1863-1930), художник, театральный живописец и график – 188 Головков, знакомый К. Ч. – 124 Гольден, сотрудник Англо-русского
бюро-217 Гольдфельд Григорий (1872-?), брат М. Б. Чуковской – 52, 59
Гольдфельд Арон Берг Рувимович (1837-1909), отец М. Б. Чуковской, бухгалтер – 155
Гольдфельд Иосиф Борисович
(1902 – ?), брат М. Б. Чуковской – 50 Гольдфельд Тауба Ойзеровна
(1852 -?), мать М. Б. Чуковской – 42 Гольцев Виктор Александрович (1850-1906), публицист, критик – 162, 163
Гомер, древнегреческий поэт – 386, 484-485
Гончаров Иван Александрович
(1812-1891), писатель-276 Горемыкин Иван Логгинович
(1839-1917), государственный деятель, министр внутренних дел (1895-1899)- 125; 526-527 Горнфельд Аркадий Георгиевич
(1867-1941), литературовед, лингвист – 259-260, 262, 328 Горовиц Нюся, знакомая К. Ч. – 335-336 Городецкая Анна Алексеевна, Нимфа (1889-1945), жена С. М. Городецкого – 192, 196 Городецкий Сергей Митрофанович (1884-1967), поэт – 192, 195-196, 277, 301
Горький Алексей Максимович
(1868-1936), писатель-6, 8-11, 36, 53, 59, 65, 92, 127, 160, 161, 172, 199-201, 229, 231-251,253-261, 263-270, 272-277, 279, 284-289, 292, 293, 296, 300, 301-303, 314-317, 326-327, 330-331, 338-340, 342, 347-350, 352, 362, 364, 409, 418, 421, 423, 429, 467, 483, 490, 503; 514, 521, 526, 529-530, 534, 536-543, 545, 553 Госсе Эдмунд (1849-1928), английский поэт и критик – 503
Гофман Эрнст Теодор Амадей
(1776-1822), немецкий писатель – 49; 520
Грабарь Игорь Эммануилович
(1871-1960), художник, искусствовед – 9; 532 Грановский Тимофей Николаевич
(1813-1855), историк, общественный деятель – 31; 519
Гребенщиков Яков Петрович
(1888-1935), собиратель книг, библиотекарь ленинградской Публичной библиотеки – 307
Гредескул Николай Андреевич (1864-1941), юрист, депутат Государственный Думы, редактор газеты «Русская воля» – 349
Гржебин Зиновий Исаевич
(1869-1929, умер за границей), художник, издатель – 162, 199-200, 206, 228, 237, 239, 243, 252, 254, 254, 260, 261, 263, 265, 266, 268, 270, 273, 275, 276, 278, 287, 290-294, 311, 319, 327, 337, 340, 341, 342, 349; 537-538, 540, 542, 544
Гржебин Алексей Зиновьевич
(1918-1988, умер за границей), биолог, сын З. И. и М. К. Гржебиных – 243
Гржебин Товий Наумович
(1896-1958), родственник З. И. Гржебина и сотрудник его издательства в Москве – 255
Гржебина Елена Зиновьевна, Капа (1909-1990, умерла за границей), балерина, дочь З. И. и М. К. Грже- биных – 206, 243
Гржебина Ирина Зиновьевна, Буба (1907/08-1994, умерла за границей), балерина, дочь З. И. и М. К. Гржебиных – 206, 243
Гржебина Лия Зиновьевна, Ляля (1906-1989, умерла за границей), балерина, дочь З. И. и М. К. Грже- биных – 206, 243
Гржебина Мария Константиновна (1880-1966, умерла за границей), жена З. И. Гржебина – 263, 291
Грибоедов Александр Сергеевич (1795-1829), драматург, дипломат – 307, 433, 490
Григорович Дмитрий Васильевич (1822-1899), писатель – 276
Григорьев Аполлон Александрович (1822-1864), поэт, критик – 244, 276, 278
Гринберг Захарий Григорьевич
(1889-1949, погиб в заключении), работник Наркомпроса – 244, 265, 285, 337-338
Гриша, см. Гольдфельд Г.
Гроссман Семен Азриелевич
(1882 – ?), врач, соученик К. Ч. по гимназии – 16
Грот Николай Яковлевич
(1852-1899), русский философ-идеалист – 412, 415
Груздев Илья Александрович
(1892-1960), критик, литературовед – 347
Грузенберг Оскар Осипович (18661940, умер за границей), адвокат и общественный деятель – 149; 551 Грушевский Соломон, петроградский знакомый К. Ч. – 330
Грушко Наталья Васильевна
(1892-1974), поэт-275 Губер Петр Константинович
(1886-1940, погиб в заключении), критик – 320
Гулак-Артемовский Петр Петрович (1790-1865), украинский писатель – 150
Гумбольдт Александр (1769-1859), немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник – 495
Гумилев Николай Степанович
(1886-1921, расстрелян), поэт – 11, 154, 231-234, 237, 238, 240-243, 245, 247, 250, 253, 254, 258, 260- 262, 264-270, 272, 274, 277, 278, 286-289, 291, 292, 295, 307, 317, 320, 337, 340341, 364; 536-538, 540-541, 543, 553 Гумилева Анна Николаевна
(1896-1942), вторая жена Н. С. Гумилева – 267, 340-341 Гусак Н., литературовед – 517 Гусев Николай Николаевич
(1882-1967), секретарь Л. Н. Толстого – 528
Гучков Александр Иванович
(1862-1936, умер за границей), октябрист, председатель 3-й Государственной Думы – 171 Гущины, куоккальские соседи К. Ч. – 144
Гюго Виктор Мари (1802-1885), французский писатель – 229, 231, 367
Давыдов Денис Васильевич
(1784-1839), поэт-274 Давыдова Лидия Михайловна, внучка А. Н. Еракова – 369
Даль Владимир Иванович
(1801-1872), лексикограф и писатель – 110
Далькевич Мечислав Михайлович (1861-1941 или 42), художник, критик – 203
Далькроз Эмиль (1865-1950), швейцарский композитор, основатель
системы ритмического воспитания – 191
Дальский Мамонт Викторович
(1865-1919), актер и писатель – 66 Даманская Августа Филипповна (1875-1959, умерла за границей), писательница, переводчица – 264 Дан Федор Ильич (1871-1947, выслан, умер за границей), один из лидеров меньшевиков – 327
Данилевский Николай Яковлевич (1822-1885), публицист, социолог, идеолог панславизма – 48; 520 Данилова Екатерина Михайловна, гражданская жена поэта А. Н. Плещеева – 196; 534 Д’Аннунцио Габриеле (1863-1938), итальянский писатель – 367; 546 Данте Алигьери (1265-1321), итальянский поэт – 253; 535 Даня, Доня, см. Мрост Д. М. Дарвин Чарлз Роберт (1809-1882), естествоиспытатель – 128, 141, 156, 380-381, 461, 495; 522 Дворищин Исай Григорьевич, Исайка (1876-1942), певец, секретарь Ф. И. Шаляпина – 332 Де-Буше (прав. Дюбуше) Людмила Васильевна, жена французского врача-хирурга Шарля Дюбуше, владельца лечебницы в Одессе – 111
Дегаев Сергей Петрович
(1854-1908), участник народнического движения, ставший предате- лем-219
Дегин Евгений, журналист – 49; 520 Дельвиг Антон Антонович
(1798-1831), поэт-277 Делянов Иван Давыдович
(1818-1897), граф, государственный деятель, с 1882 г. министр народного просвещения – 518
Демчинский Борис Николаевич (1877-1942), журналист, сын Н. А. Демчинского – 455
Демчинский Николай Александрович (1851 – 1915), специалист по прогнозированию погоды, писатель, инженер путей сообщения – 277, 455
Деникин Антон Иванович
(1872-1947, умер за границей), генерал – 277, 295 Денисевич Матильда, см. Андреева А. И. Денисевич Толя, Виктория Ильинична (1887-1971, умерла за границей), сестра А. И.Андреевой – 142, 155, 260
Денисов Дмитрий Абрамович, инженер путей сообщения, начальник Курской железной дороги – 339 Державин, знакомый И. Е. Репина – 166
Державин Гаврила Романович
(1743-1816), поэт – 163 Дефо Даниель (1660-1731), английский писатель – 280
Джекобс Вильям Ваймарк
(1863-1943), английский писатель- юморист- 104, 105, 135, 137 Джером Клапка Джером (1859-1927), английский писатель-юморист – 23, 464
Джимми (умер в 1915 г.), сын сотрудника Эрмитажа Д. А. Шмидта – 173 Джорджоне (1477-1510), итальянский
живописец – 241 Дзыговский, служащий в Холомках – 357, 359
Дидерикс Андрей Романович
(1884-1942), художник, муж Валентины Ходасевич – 263 Диккенс Чарльз (1812-1870), английский писатель – 11, 82, 100, 229, 234, 250, 259, 261, 273, 283, 299, 304, 305, 443, 446, 465, 480; 536, 539, 541 Дина, см. Кармен Д. Л. Дионео, см. Шкловский И. В. Диття, см. Слонимская-Сазонова Ю. Л. Дмитриева Валентина Иововна
(1859-1947), писательница – 161 Добраницкая Елена Карловна
(1887-1938, расстреляна), преподаватель немецкого языка, жена М. М. Добраницкого – 143-145 Добраницкий Казимир Мечиславо- вич, Казик (1906-1937, расстрелян), журналист, сын М. М. и Е. К. Добраницких – 144, 204 Добраницкий Мечислав Михайлович (1882-1937, расстрелян), дипломат, генеральный советский консул в Гамбурге (1924-1927), с 1930 г. директор ленинградской Государственной публичной библиотеки – 143, 145, 205, 207 Добролюбов Николай Александрович
(1836-1861), критик – 31, 54; 521 Добролюбовы (братья) Владимир Александрович (1849-1913), Иван Александрович (1851-1880), Николай Александрович – 256
Добужинская Елизавета Осиповна
(1876-1965, умерла за границей), жена М. В. Добужинского – 325,
352, 358, 360, 362 Добужинский Всеволод Мстиславо-
вич, Додя (1905-1998, умер за границей), младший сын М. В. Добу- жинского – 323, 325, 361, 362 Добужинский Мстислав Валериано- вич (1875-1957, умер за границей), театральный художник, живописец – 275, 294, 315, 318-319, 321-326, 335,
359-363, 366; 532, 554 Дойл Артур Конан (1859-1930), английский писатель – 104, 106, 299, 442, 464; 553
Долидзе Федор Евсеевич (1883-1977), театральный антрепренер – 333
Долинов Михаил Анатольевич (1892-1936), поэт – 243; 536 Дориомедова Ольга Ивановна (умер- лав 1920), тещаЗ. И. Гржебина-291 Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922), журналист, публицист-221, 473 Достоевская Анна Григорьевна (1846-1918), жена Ф. М. Достоевского – 213
Достоевский Федор Михайлович (1821-1881), писатель – 31, 56, 57, 59, 80, 127, 129, 140, 141, 145, 150, 151, 154, 155, 192-193, 200, 213, 266, 270, 274, 303, 304, 315, 340, 341, 349, 357, 360, 372, 423, 426, 455, 471, 503, 511; 519, 527, 529, 533, 552 Дрейден Григорий Давидович
(1907-1971), соученик Л. К. Чуковской – 307 Дрейфус Альфред (1859-1935), офицер французского Генерального штаба, обвиненный в шпионаже в пользу Германии – 473 Дымов Осип (псевд. Осипа Исидоровича Перельмана, 1878-1959, умер заграницей), писатель – 122, 136, 141, 228, 364; 528 Дэвис Ричард (р. 1949), английский славист, директор и создатель Русского архива в Лидсе, хранитель и исследователь архивов И. Бунина и Л. Андреева – 536 Дюма Александр (1802-1870), французский писатель – 309 Дюма Александр (Дюма-сын,1824-
1895), французский писатель – 115 Дюринг Евгений (1833-1921), немецкий философ – 520
Дягилев Сергей Павлович
(1872-1929, умер за границей), художественный и музыкальный импресарио, издатель и театральный деятель – 371
Евгения Владиславна, учительница детей К. Ч. – 205
Евгеньев-Максимов Владислав Евгеньевич (1883-1955), литературовед – 368-369; 546
Евдокия Петровна, см. Струкова Е. П.
Евдокия Семеновна, экономка, няня в доме Гагариных – 352
Евреинов Николай Николаевич (1879-1953, умер за границей), режиссер и драматург – 198
Еврипид (ок. 480 до н. э. – 406 до н. э.), древнегреческий поэт-драматург – 386
Елисеев Григорий Захарович (1821-1891), публицист, член редакции журнала «Отечественные записки» – 52, 215
Елисеев Степан Петрович (1856 – 1926, умер за границей), финансист, до революции – владелец особняка, ставшего впоследствии Домом искусств – 271
Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854-1933), писатель, публицист- 149, 164, 467
Емельянов Н., публицист, социолог – 410, 414
Ераков Александр Николаевич
(1817-1886), инженер путей сообщения, свойственник Н. А. Некрасова и его близкий приятель – 369, 196; 534
Еракова (Данилова) Вера Александровна, литератор, дочь А. Н. Ерако- ва – 534
Еракова Мария Александровна (в замужестве Мамчич, умерла 1872), дочь А. Н. Еракова – 534
Ермаков Николай Дмитриевич
(1867-1927), коллекционер картин, художественный деятель – 166, 176, 178, 181, 185, 189, 199
Жаботинский Владимир Евгеньевич, Altalena, (1880-1940), писатель,пе- реводчик, журналист, сионист, один из основателей государства Израиль – 44, 46-48, 50-57, 66, 68, 70, 83, 109, 111, 113, 125, 147, 153, 338, 417-422, 427, 429; 519-522, 547, 550
Жирмунский Виктор Максимович
(1891-1971), литературовед – 268, 305, 309; 546 Жиро-Телон (Giraud-Teulon) Алексис (1839-1916), профессор истории в Женеве, автор ряда работ по истории первобытного общества – 382
Житков Борис Степанович
(1882-1938), писатель – 37; 517 Жохов Александр Федорович (1840-1872), публицист – 534 Жуковский Василий Андреевич (1783-1852), поэт – 258, 259, 260; 530, 538
Жуковский Станислав Юлианович
(1873-1944), художник – 179 Жуковский Юлий Галактионович
(1833-1907), экономист, публицист, историк общественной мысли – 389-390
Загоскин Михаил Николаевич
(1789-1852), писатель, драматург – 276
Зайцев Борис Константинович
(1881-1972, умер за границей), писатель- 141, 177, 334; 528, 538 Зак Самуил Семенович (1868-1930), журналист, сотрудник газеты «Одесские новости» – 109, 129
Замятин Евгений Иванович
(1884-1937, умер за границей), писатель-8, 11, 234, 236-238, 240, 252, 253, 264, 266, 269, 270, 274, 275, 279, 287, 292, 293, 301, 304, 307, 316, 317, 323, 326, 327, 328, 329, 341, 350, 371; 537-538, 545 Замятина Людмила Николаевна (1883-1965, умерла за границей), жена Е. И. Замятина – 307 Зангвиль Израэль (1864-1926), англоеврейский писатель – 446 Зарин (наст. имя Фридрих Вильгель- мович Ленгник, 1873-1936), партийный деятель – 265 Зверь (наст. фам. Михайлов Г. П.), сановник, муж О. Чюминой – 124125, 134, 142; 526 Зейденберг Таня – 319 Зеленый Павел Александрович
(1840-1912), литератор, общественный деятель, редактор газеты «Одесский вестник», с 1898 года одесский городской голова – 38 Зеликсон Исаак Наумович (19011937?, умер в заключении), сотрудник Наркомпроса – 289, 294-295
Зибер Николай Иванович (1844-1888), русский экономист, один из первых популяризаторов и защитников экономического учения К. Маркса в России-134, 382,389 Зильберштейн Леонид Андреевич (1883-1962), художник – 207, 225 Зина, Зинаида Николаевна, см. Некрасова З. Н. Зиновьев Григорий Евсеевич
(1883-1936, расстрелян), партийный и государственный деятель – 266, 273, 294, 347
Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна (1866-1907), писательница – 141
Зозуля Ефим Давыдович (1891-1941),
писатель – 228, 333 Золя Эмиль (1840-1902), французский писатель – 229, 487
Зоргенфрей Вильгельм Александрович (1882-1938, расстрелян), поэт, переводчик – 364
Зощенко Михаил Михайлович (1895-1958), писатель- 11, 341, 362; 514
Зубов Валентин Платонович (1885-1969, умер за границей), граф, основатель Института истории искусств в Петербурге (до 1920 г. институт носил его имя) – 7; 537
Ибн Габриоли (прав. Ибн-Гебироль), латинизир. Авицеброн Соломон (ок. 1021-1055 или 1070), еврейский поэт и философ, жил в Испании – 338
Ибн Эзра Авраам бен Мейр
(1092-1167), еврейский поэт, филолог, философ. Один из первых критиков текста Ветхого завета Библии или Ибн Эзра Моисей (10551139), еврейский поэт – 338 Ибн-Туфейль (ок. 1110-1185), арабский писатель, философ, астроном – 326 Ибсен Генрик (1828-1906), норвежский писатель, драматург – 17, 22, 43, 49, 59, 114, 148, 152, 428, 430432, 449, 462-463, 466, 508; 525, 529 Иван Николаевич, см. Ракицкий И. Н. Иванов Александр Андреевич (18061858), художник – 173 Иванов Александр Константинович, прапорщик, сын К. Иванова – 236
Иванов Всеволод Вячеславович (1895-1963), писатель – 339
Иванов Вячеслав Иванович
(1866-1949, умер за границей), поэт, критик – 121, 124, 136, 140, 255, 304, 364; 537 Иванов Георгий Владимирович (1894-1958, умер за границей), поэт – 243, 307; 536 Иванов Иван Иванович (1862-1929), историк литературы, критик – 30, 432 Иванова Евгения Викторовна, историк литературы, критик – 515, 516, 521, 524
Иванов-Разумник (наст. фам. Иванов) Разумник Васильевич (18781946, умер за границей), литературовед – 268, 270, 275-278,368 Ивнев Рюрик (наст. имя и фам. Михаил Александрович Ковалев, 1891-1981), поэт – 303 Игнатьев Алексей Павлович
(1842-1906), граф, государственный деятель – 168, 186 Изгоев А. (псевд. Александра Соломоновича Ланде, 1872-1935, выслан, умер за границей), публицист – 145, 236 Измайлов Александр Алексеевич (1873-1921), критик, пародист – 168
Израилевич Яков (Жак) Львович
(1872-1953), секретарь М. Ф. Андреевой – 317
Иконников Алексей Николаевич (1789-1819), гувернер Царскосельского лицея, поэт-любитель – 80
Иловайский Дмитрий Иванович (1832-1920), русский историк, публицист – 450, 461 Иоанн Кронштадский (Иоанн Ильич Сергиев, 1829-1908), протоиерей Андреевского собора в Кронштадте – 110
Иоллос Григорий Борисович
(1859-1907, убит), журналист, редактор газеты «Русские ведомости», депутат Государственной Думы от партии кадетов – 92 Ионов (наст. фам. Бернштейн) Илья Ионович (1887-1942, умер в заключении), заведующий петроградским отделением Госиздата, в 1928-29 гг. зав. изд-вом «Земля и фабрика», брат З. И. Лилиной, жены Г. Е. Зиновьева – 229, 230, 261, 264, 266, 301, 320, 354, 369 Иорданская М., см. Куприна-Иорданская М. К.
Иорданский Николай Иванович
(1876-1928), публицист, редактор журнала «Современный мир» – 292, 364
Ирвинг Генри (наст. имя и фам. Джон Генри Бродрибб) (1838-1905), английский актер, режиссер – 507 Исайка, см. Дворищин И. Г. Искандер, см. Герцен А. И.
К. P. (псевд. Константина Константиновича Романова, 1858-1915), великий князь, поэт – 157
Каверин Вениамин Александрович
(1902-1989), писатель – 12 Казик, см. Добраницкий К. М. Калинин Михаил Иванович
(1875-1946), государственный и партийный деятель – 344 Каль Алексей Федорович (1878-1948, умер за границей), музыковед – 159 Кальдерон де ла Барка Педро
(1600-1681), испанский драматург – 498 Каменев Лев Борисович (1883-1936, расстрелян), деятель ВКП(б), директор изд-ва «Academia» – 302, 333 Каменский Анатолий Павлович (1876-1941, умер в лагере), писатель- 140, 144, 162; 528-529 Каминский, см. Гальперин-Каминский И. Д. Кампанелла Томмазо (1568-1639), итальянский философ, поэт, политический деятель – 483 Кант Иммануил (1724-1804), немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии – 49, 50, 58, 386, 410, 414, 424, 426427, 431; 521 Канунникова Ольга, литератор – 516 Каплун Борис Гитманович
(1894-1938), член коллегии отдела управления Петросовета – 280, 282, 283, 287-291, 293, 297, 298, 312-314; 543, 554
Каплун Клара Гитмановна (18921953), сестра Б. Г. Каплуна – 289 Карагеоргиевичи, сербская династия – 549
Карамзин Николай Михайлович (1766-1826), писатель, историк – 15, 33, 90
Кардовский Дмитрий Николаевич
(1866-1943), художник – 206 Кареев Николай Иванович
(1850-1931), русский историк, социолог, публицист – 382, 412
КарлейльТомас (1795-1881), английский философ, историк – 231, 485, 499
Кармен Дина Львовна, жена
Л. О. Кармена- 137 Кармен Лазарь Осипович
(1876-1920), писатель – 53, 75, 83, 109, 111, 137, 152, 186; 521 Кармен Роман Лазаревич (1906-1978),
кинооператор, режиссер – 521 Карпентер Эдуард (1844-1929), английский поэт и публицист – 218
Карсавина Тамара Платоновна (1885-1978, умерла за границей), артистка балета, сестра Л. П. Карсавина – 198 Картавов Пётр Алексеевич (1873-1941),
библиограф, коллекционер – 368 Кассо Лев Аристидович (1865-1914), министр народного просвещения (1910-1914)-229 Катилина (ок. 108-62 до н. э.), римский претор – 147 Катон Цензор Марк Порций, Катон Старший (ок.234дон.э.- 149дон.э.), полководец и политический деятель Древнего Рима, первый латинский писатель-прозаик – 383 Каульбах Вильгельм (1805-1874), немецкий художник – 188 Каутский Карл (1854-1938), один из лидеров и теоретиков германской социал-демократии и 2-го Интернационала – 132-134
Кауфман Абрам Евгеньевич
(1855-1921), публицист – 372 Кац Борис, одесский журналист, приятель К. Ч. – 16, 48, 51, 56, 65, 103 Кац Дора, сестра Б. Каца – 16, 56, 65 Квитка-Основьяненко Григорий Федорович (1778-1843), украинский писатель – 150 Керенский Александр Федорович (1881-1970, умер за границей), адвокат, министр-председатель Временного правительства – 197, 209, 214, 215, 222, 225 Керженцев (наст. фам. Лебедев) Платон Михайлович (1881-1940), партийный деятель, критик, публицист – 306 Керн Анна Петровна (1800-1879), мемуаристка – 29
Кибальчич Николай Иванович (1853-1881), народник, изобретатель – 158
Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933, умер за границей), историк, публицист – 335
Киплинг Джозеф Редьярд
(1865-1936), английский поэт, писатель – 143-145; 551
Кириллов Владимир Тимофеевич
(1890-1937, расстрелян), поэт – 229 Киселева Вера Борисовна, родственница Е. А. Киселевой – 303, 307, 316 Киселева Елена Андреевна
(1873-1974, умерла за границей), художница, дочь математика А. П. Киселева – 199
Кистяковский Богдан Александрович (1868-1920), социолог, правовед, мыслитель – 523 Китс Джон (1795-1821), английский
поэт-75, 89, 132, 465; 523 Клейнер Моисей Соломонович, одесский журналист – 45, 46, 66 Клодд Эдвард (1840-1930), банкир, специалист по антропологии и фольклору, один из основателей «Фольклорного общества» – 498
Клюкин Максим Васильевич
(?-начало 1920-х гг. книгоиздатель – 532
Клячко-Львов Лев Моисеевич
(1873-1934), журналист, владелец изд-ва «Радуга» – 163
Книпович Евгения Федоровна
(1898-1988), литературовед – 316, 364; 545
Книппер-Чехова Ольга Леонардовна
(1868-1959), актриса, жена А. П. Чехова – 249
Кнорозовский Исай Моисеевич
(1858-1914), писатель, редактор-издатель журнала «Театральная Россия», председатель правления Общества еврейской народной музыки- 112, 114 Кобден Ричард (1804-1865), английский политический деятель, поборник идеи свободной торговли – 469
Ковалевский Максим Максимович (1851-1916), историк, юрист, социолог, академик Петербургской Академии наук -382 Коган Лев Рудольфович (1885-1959), литературовед, соученик К. Ч. – 518 Коган Петр Семенович (1872-1932),
критик-марксист – 333, 336, 337 Коган Раиса Давыдовна, одесская знакомая Чуковских – 113, 146
Коган-Нолле Надежда Александровна (1888-1966), жена П. С. Когана –
333, 334,
Козловский Александр Николаевич
(1864-1940, умер в эмиграции), генерал, командующий артиллерией крепости Кронштадт – 544 Козловский Павел, сын А. Н. Козловского, соученик Л. К. Чуковской – 326; 544
Колесниченко Григорий, матрос с броненосца «Потемкин» – 11 Колович Владимир Иосифович и его жена Софья Михайловна, одесские знакомые К. Ч. – 37 Колридж Самюэл Тейлор (1772-1834), английский поэт – 286, 360
Колтоновская Елена Александровна
(1870-1952), критик -223 Кольцов Алексей Васильевич
(1809-1842), поэт-278
Комаров Виссарион Виссарионович
(1838-1907), редактор-издатель журналов «Звезда», «Свет» – 125 Комманвиль, племянница Г. Флобера – 518
Коммиссаржевская Вера Федоровна
(1864-1910), актриса-66, 159, 187; 525
Кони Анатолий Федорович
(1844-1927), юрист, писатель, общественный деятель – 11, 187, 196, 227, 237-238, 241-244, 252, 271-272, 316, 320, 333, 370; 534, 546 Конт Огюст (1798-1857), французский философ, социолог – 304, 412 Конухес Григорий Борисович, детский врач – 307 Копельман (урожд. Беклемишева) Вера Евгеньевна (1881-1944), писательница, переводчица, секретарь изд-ва «Шиповник» – 155, 260
Копельман Соломон Юльевич
(1881-1918), совладелец и главный редактор изд-ва «Шиповник» – 155, 221,228
Коппе Франсуа Эдуар Жоашен
(1842-1908), французский поэт, прозаик, драматург – 241 Корвин Ада (наст. имя и фам. Ада Адамовна Юшкевич, умерлав 1919), актриса, танцовщица-босоножка, друг Л. Д. Менделеевой-Блок – 206
Корнейчукова Екатерина Осиповна (1856-1931), мать К. Ч. – 5, 26, 28, 31, 36, 43, 56, 75, 103, 118, 119, 141, 150, 153; 523
Корнейчукова Мария Эммануиловна (Маруся, Маня, 1879-1934), сестра К.Ч.-6, 26, 31,67, 75, 76,82,92, 103, 109, 139, 144, 151, 169; 524 Корнелий Непот (около 100 до н. э. – после 32 до н. э.), древнеримский историк и поэт – 444 Корнилов Лавр Георгиевич (18701918), генерал царской армии – 222
Коровин Константин Алексеевич (1861-1939, умер за границей), художник – 188
Короленко Владимир Галактионо- вич (1853-1921), писатель – 5, 42, 122-123, 143-146, 148, 152, 161-164, 167, 171, 173, 175, 212; 519, 529-532 Короленко (урожд. Ивановская) Евдокия (Авдотья) Семеновна (1855-1940), жена В. Г. Короленко – 172, 175
Короленко Софья Владимировна
(1886-1957), литературовед, дочь В. Г. Короленко – 175 Косаковский А. А., историк, литературовед – 544 Косенко Иван, ученик К. Ч. – 20, 29 Косенко Мария Кириаковна, сестра Н. К. Макри, мать Ивана Косенко –
37
Косоротов Александр Иванович
(1868-1912), драматург, прозаик, публицист – 127 Котляревский Нестор Александрович (1863-1925), литературовед, академик – 151, 320, 368, 369 КоцебуАвгуст (1761-1819), немецкий писатель – 110
Крамской Иван Николаевич
(1837-1887), живописец – 172, 185 Кранихфельд Владимир Павлович
(1865-1918), критик – 122 Крафт-Эббинг Рихард (1840-1903), немецкий психиатр – 468
Крачковский Степан Петрович
(1866-1916), полковник царской армии, коллекционер – 193, 194 Кремер Иза (Лия) Яковлевна (1890-1956, умерла за границей), певица, жена И. М. Хейфеца – 191
Крестовский Всеволод Владимирович (1840-1895), писатель – 220 Кречетов (наст. фам. Соколов) Сергей Алексеевич (1878-1936, умер за границей), владелец и главный редактор изд-ва «Гриф», редактор журналов «Золотое руно» и «Перевал» – 129
Крживицкий (Кшивицкий) Людвиг
(1859-1941), польский ученый и публицист, занимался основами научного социализма, аграрным вопросом – 25
Кривцов Николай Иванович (1791-1843), корреспондент А. С. Пушкина, участник войны 1812 года-29 Кристи Михаил Петрович (1875-1956), уполномоченный Наркомпроса в Петрограде (1918-1926), зам. зав. Главнауки (с 1926 г.) – 319, 320, 326 Кропоткин Александр Алексеевич (1840-1886), общественный деятель, брат П.А.Кропоткина – 214
Кропоткин Петр Алексеевич
(1842-1921), князь, теоретик анархизма, публицист, историк, гео- граф-211-220, 348; 535 Кропоткина Александра Петровна (1885-1966, умерла за границей), дочь П. А. Кропоткина – 212-215
Кропоткина Софья Григорьевна (1856-1942, умерла за границей), художница, жена П. А. Кропоткина – 212-213, 215 Крупнов А. Е., поэт – 40 Крученых Алексей Елисеевич
(1886-1968), поэт – 184 Крылов Иван Андреевич (1769-1844),
баснописец – 193, 307, 429; 548 Крючков Петр Петрович (1889-1938, расстрелян), секретарь М. Ф. Андреевой, впоследствии секретарь А. М. Горького – 284 Ксенофонт (ок. 430-355 или 354 до н. э.), древнегреческий писатель и историк – 387
Кублицкая-Пиоттух Александра Андреевна (1860-1923), переводчица, детская писательница, мать А. А. Блока – 316, 330, 332, 337 Кудрявцев Алексей Павлович, комиссар библиотечной комиссии – 276
Кузмин Михаил Алексеевич
(1872-1936), поэт – 152, 165, 243, 259, 320
Кузьмин Николай Николаевич, служащий Наркомпроса – 320, 368-369
Кузьмин-Караваев Владимир Дмитриевич (1859-1927, умер в эмиграции), юрист, публицист, сотрудник «Вестника Европы», «Русских ведомостей» – 133
Куинджи Архип Иванович (1841-1910), художник – 208
Кулаков Петр Ефимович (1867- ?), этнограф, публицист, директор-распорядитель изд-ва «Общественная польза» – 164 Кулиш Пантелеймон Александрович (1819-1897), украинский писатель – 150
Кульбин Николай Иванович
(1866-1917), военный врач, художник, критик – 197
Куприн Александр Иванович
(1870-1938), писатель-6, 121, 122, 136, 141, 142, 145, 146, 156, 158, 238239, 242, 252, 255; 525-526, 528-530
Куприна Елисавета Морицовна
(1882-1942), вторая жена А. И. Куприна – 142 Куприна-Иорданская (урожд. Давыдова) Мария Карловна (1879-1966), издательница журнала «Мир Божий» (с 1906 г. «Современный мир»), первая жена А. И. Куприна- 122, 125, 292; 542, 551 Курбский Андрей Михайлович (1528-1583), князь, политический деятель – 300
Курганов Николай Гаврилович (1725?-1796), просветитель, педагог, издатель – 138 Куропаткин Алексей Николаевич (1848-1925), русский генерал от инфантерии – 506
Курочкин Николай Степанович
(1830-1884), поэт-215 Кустодиев Борис Михайлович (1878-1927), художник – 206 Кушинниковы, куоккальские знакомые К. Ч. – 199, 209, 222 Кшесинская Матильда Феликсовна (1872-1971, умерла за границей), балерина – 305
Лаврентьев Андрей Николаевич
(1882-1935), режиссер петроградского Большого драматического театра – 278
Лавров Валентин Викторович
(р. 1935), литературовед – 522 Лавров Петр Лаврович (псевд. Миртов, 1823-1900), писатель и политический деятель – 412
Ладыженский Владимир Николаевич (1859-1932), писатель, поэт, критик, журналист – 526
Лажечников Иван Иванович (1792-1869), писатель – 276
Лазарович Соломон Борисович, журналист газеты «Одесские новости», член Литературно-артистического об-ва – 54
Лазурский Владимир Федорович (1869-1943), историк литературы- 73, 76-78, 80-84, 88-90
Ландесман Мариам (Маня), одесская
знакомая К. Ч. – 21 Лассаль Фердинанд (1825-1864), немецкий социалист – 415 Лаудон (Louden), сотрудник Англорусского бюро – 217, 221
Лебедев Борис Федорович
(1877-1948), театральный критик, переводчик, зять П. А. Кропоткина – 211, 213, 215
Лебедев Владимир Васильевич
(1891-1967), художник – 307, 317 Лебедев-Полянский Павел Иванович (1881-1948), в 1921-1930 гг. начальник Главлита – 229
Левенсон Эммануил Соломонович
(1851- ?), отец К. Ч. – 76; 523 Левенфиш Елена Григорьевна
(1916-1992), искусствовед – 534 Левин Давид Самойлович (1891-1929), сотрудник изд-ва «Всемирная литература» – 272; 540 Левин Юрий Давидович (1920-2006), литературовед – 540
Левинсон Андрей Яковлевич
(1887-1933, умер за границей), художественный и театральный критик – 231, 245, 269, 278, 305 Левитан Исаак Ильич (1860-1900), художник – 243
Левитский Николай Васильевич (1859 – 1936), писатель, занимался организацией земледельческих и ремесленных артелей – 53 Легальен (Le Galliene Richard,
1866-1947), английский поэт, критик – 92
Ледницкий Александр Робертович
(1866-1934), юрист, публицист, член 1-й Государственной Думы –
131
Лемберк Михаил Евгеньевич
(1878-?), доктор медицины, переводчик социал-демократической литературы – 125, 127 Лемберк (Лифшиц) Раиса Григорьевна (1883-1975), писательница, жена М. Е. Лемберка, дочь писателя Г. Г. Лифшица – 127
Лемерсье Клара Федоровна, жена К. А. Лемерсье, владельца выставочного зала в Москве – 205
Лемке Михаил Константинович
(1872-1923), историк литературы – 301, 329
Ленин Владимир Ильич (1870-1924), политический деятель – 10, 236, 242, 264, 267, 336, 342, 347, 349; 542
Леонардо да Винчи (1452-1519), итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер – 185
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814-1841), поэт – 18, 147, 154, 192, 200, 274, 292, 304, 308, 327, 335, 468; 520, 544, 549
Лернер Николай Осипович
(1877-1934), историк литературы, пушкинист – 11, 245, 266, 269, 270, 272, 274, 287, 288, 292, 301, 302, 340, 371; 540
Лесевич Владимир Викторович (1837-1905), русский философ-идеалист – 412
Лесков Николай Семенович
(1831-1895), писатель – 163, 164
Леткова-Султанова Екатерина Павловна (1856-1937), писательница – 357, 362
Либрович Сигизмунд Феликсович
(1855-1918), журналист, историк – 148
Лившиц Бенедикт Константинович
(1886-1938, расстрелян), поэт, переводчик – 195
Лидин Владимир Германович (1894-1979), писатель – 334
Лилина Злата Ионовна (1882-1929), член Петрогубисполкома, зав. Губ. Соцвоса, зав. отделом учебников Главсоцвоса при московском Госиздате РСФСР, первая жена Г. Е. Зиновьева – 294, 368
Липа, Липочка, см. Мартынова О. П.
Липочка, см. Гальперина- Грин- штейн О. Б.
Липпи Фра Филиппо (ок. 1406-1469), итальянский художник – 333; 545
Лисовский Моисей Ионович
(1887-1938, расстрелян), комиссар по делам печати и пропаганды в Петрограде – 253
Литовченко Александр Дмитриевич (1835-1890), художник-передвижник – 178
Лифшиц Ольга Григорьевна, одесская знакомая К. Ч., дочь еврейского писателя Г. Г. Лифшица – 43, 111
Лихачев Дмитрий Сергеевич
(1906 -1999), академик, историк литературы – 540 Лихтенберже Фредерик (1832-1899), французский богослов – 65-66; 522 Ллойд Джордж (1863-1945), английский государственный деятель – 328, 349
Лозинский Григорий Леонидович
(1899-1942, умер за границей), переводчик, специалист по португальской литературе, брат М. Л. Лозинского – 546
Лозинский Михаил Леонидович (1886-1955), поэт, переводчик – 236, 245, 252, 269, 281, 370
Лозовская Клара Израилевна
(1924-2011), секретарь К. И. Чуковского – 515, 516 Локк Джон (1632-1704), английский
философ-материалист – 386 Ломброзо Чезаре (1835-1909), итальянский психиатр, криминалист – 184
Лонгфелло Генри Уодсуорт
(1807-1882), американский поэт, переводчик – 152, 192, 317; 527, 533 Лондон Джек (1876-1916), американский писатель – 180, 224; 533
Лордкипанидзе Зекерия Дурсунович (1892-1937, расстрелян), член ЦИК СССР-230 Лорис-Меликов Михаил Тариелович (1825-1881), граф, министр внутренних дел и шеф жандармов (1880-1881)-219 Лосицкий Александр Емельянович (1869- 1944), экономист, публицист – 402, 405; 547 Лоуэлл Джеймс Рассел (1819-1891), американский поэт, критик, публицист – 105 Лохвицкая Мирра Александровна (1869-1905), поэтесса, сестра Н. А. Тэффи-47, 113; 520 Луговая Любовь Андреевна, жена
А. Лугового – 131 Луговой А. (наст. имя и фам. Алексей Алексеевич Тихонов, 1853-1914), писатель – 112, 113, 115, 127, 128, 131,162
Луи Филипп (1773-1850), французский король – 386
Лукашевич Клавдия Владимировна
(1859-1931), детская писательница – 243
Лукреций, Тит Лукреций Кар
(ок. 95-ок. 55 до н. э.), римский поэт-философ- 128 Луначарская Анна Александровна (1883-1959), первая жена А. В. Луначарского – 225-227
Луначарский Анатолий Васильевич (1875-1933), нарком просвещения, историк литературы, критик – 225230, 235-236, 240, 241, 254, 255, 284, 285, 306, 337; 541, 554
Луначарский Антон Анатольевич (1911-1943, погиб на фронте), сын А. В. Луначарского, военный корреспондент – 225, 227 Лунц Евгения Натановна (в замужестве Hornstein, ок. 1907-1971, умерла за границей), сестра Льва Лунца – 305
Лунц Лев Натанович (1901-1924, умер за границей), писатель – 341, 347; 545
Лурье Артур Сергеевич (1891-1966, умер за границей), композитор –
306, 371
Любимов Александр Михайлович
(1879-1955), художник, сотрудничал в журнале «Сигналы» – 140 Любовь Абрамовна, см. Ческис Л. А. Люция Александровна,
см. Чистякова Л. А. Ляцкий Евгений Александрович (1868-1942, умер за границей), историк литературы, критик – 129, 133, 136
Майков Аполлон Николаевич
(1821-1897), поэт- 115, 270, 466, 506; 519, 525, 549 Майков Валериан Николаевич
(1823-1847), критик и публицист – 209
Майская Татьяна Александровна
(? – 1940), писательница – 159 Мак Ленан Джон Фергюсон
(1827-1881), английский законодатель и этнолог – 382
Маковицкий Душан Петрович (1866-1921), врач, друг и единомышленник Л. Н. Толстого – 529
Маковский Сергей Константинович (1877-1962, умер за границей), художественный критик и поэт – 140
Макри Надежда Кириаковна, одесская знакомая К. Ч., жившая в соседнем доме – 20, 151
Максимов Дмитрий Евгеньевич
(1904-1987), литературовед – 546547
Малаховская – 215 Мальвина, см. Мрост М. М. Мальтус Томас Роберт (1766-1834), английский экономист, основоположник концепции мальтузианства – 486-487
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисо-
вич (1852-1912), писатель – 51 Мамонтов Савва Иванович
(1841-1918), промышленник, меценат, театральный и музыкальный деятель – 182 Мамонтовы С. И. и его жена Елизавета Григорьевна (1847-1908) – 190 Мандельштам Иосиф Емельянович (1846-1911), историк литературы – 277; 540
Мандельштам Осип Эмильевич
(1891-1938, погиб в лагере), поэт – 195, 303, 306, 307; 533 Манухин Иван Иванович (1882-1958, умер за границей), врач – 236, 239, 241,307
Марат Жан Поль (1743-1793), деятель Великой французской революции – 229
Маргарита Федоровна, см. Николаева М. Ф. Маринетти Филиппе Томмазо
(1876-1944), итальянский писатель, основоположник футуризма – 186 Мария Иосифовна, секретарь
Б. Г. Каплуна – 297 Мария Николаевна (1819-1876), великая княгиня – 173 Мария Федоровна, см. Андреева М. Ф.
Маркевич Болеслав Михайлович
(1822-1884), писатель – 449 Маркс Адольф Федорович
(1838-1904), издатель и книгопродавец – 504; 535, 552-553 Маркс Гершель (1777-1838), адвокат,
отец К. Маркса – 394 Маркс Карл (1818-1883), политический деятель, философ – 27, 44, 49, 129, 134, 141, 377, 379-380, 383-391, 394, 400, 402, 405, 408, 412, 430-431, 473
Мартынова Олимпиада Прохоровна,
подруга М. Корнейчуковой, крестная мать Н. К. Чуковского – 76, 79, 82, 151
Масарик Томаш Гарриг (1850-1937), президент Чехословакии в 191835 гг. – 527 Масперо Гастон (1846-1916), французский египтолог – 272; 540 Матэ Василий Васильевич (1856-1917), гравер-208 Махлины, соседи А. Н. Тихонова – 257, 261
Мачтет Григорий Александрович
(1852-1901), писатель – 162, 163 Маяковский Владимир Владимирович (1893-1930), поэт-6, 8, 11, 200, 229, 283, 301, 306-309, 321, 334, 335, 339; 514, 541-542, 545, 554
Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874-1940, расстрелян), режиссер, театральный деятель – 174, 191, 334, 335
Мейсонье (Месонье) Жан Луи Эрнест (1815-1891), французский живописец, график и скульптор – 483 Менгер Карл (1840-1921), австрийский экономист – 125, 127, 132; 527 Менделеев Дмитрий Иванович (1834-1907), химик, чл.-корр. Академии наук – 193 Менделеева-Кузьмина Мария Дмитриевна (1886-1952), сестра Л. Д. Менделеевой, дочь Д. И. Менделеева – 316
Меньшиков Михаил Осипович (1859-1918, расстрелян), русский мыслитель, публицист и общественный деятель, ведущий сотрудник газеты «Новое время» – 44-46, 50, 409; 520
Мережковские (З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский) – 154-155, 165, 202, 283
Мережковский Дмитрий Сергеевич
(1866-1941, умер за границей), писатель- 11, 139, 141, 203, 230, 238, 239, 242, 247, 254, 261, 264, 268, 271, 272, 274, 280, 281, 283, 288, 490, 503; 528-530, 537-538, 542 МетерлинкМорис (1862-1949), бельгийский писатель – 321, 448, 508; 549
Метт Борис Абрамович, журналист, член Литературно-артистического общества – 70 Мечников Лев Ильич (1838-1888), социолог, географ – 134
Мещерский Владимир Петрович,
князь (1839-1914), журналист, издатель – 375, 448
Микеланджело Буонарроти
(1475-1564), итальянский скульптор, живописец, архитектор, поэт – 484-485, 497
Милашевский Владимир Алексеевич (1893-1976), художник-357, 361, 362, 363,
Милль Джеймс (1773-1836), английский философ, историк, экономист или Милль Джон Стюарт (18061873), английский экономист, сын Джеймса Милля – 472, 461
Мильтон Джон (1608-1674), английский поэт – 132
Милюков Павел Николаевич
(1859-1943, умер за границей), лидер кадетов, публицист, историк, депутат 3-й и 4-й Государственный Думы, министр иностранных дел Временного правительства – 111, 195, 197, 503; 534
Милюкова Анна Сергеевна
(1861-1935, умерла за границей), жена П. Н. Милюкова – 197
Минаев Дмитрий Дмитриевич (1835-1889), поэт, сатирик, переводчик – 215
Минский Н. (псевд. Николая Максимовича Виленкина, 1855-1937, умер за границей), поэт – 110-112; 524
Миролюбов (псевд. Миров) Виктор Сергеевич (1860-1939), певец, редактор-издатель «Журнала для всех»- 113, 139, 200
Миртов, см. Лавров П. Л.
Митницкий А., соученик К. Ч. по гимназии – 19, 21, 40
Михайловский Николай Константинович (1842-1904), критик, публицист – 28, 35, 48, 49, 51, 57, 134, 157, 173, 213, 250, 379, 382, 390-391, 412, 416, 419, 434, 471-472; 519-520, 547
Михайлов-Шеллер, см. Шеллер А. К.
Мишакова Ольга Павловна (19121970), секретарь ЦК ВЛКСМ – 7
Мовшенсон Александр Григорьевич
(1895-1965), театровед, брат Е. Г. Полонской – 268
Мод Эйлмер (1858-1938), английский писатель, переводчик Л. Н. Толстого, первый его английский биограф – 82
Модзалевский Борис Львович
(1874-1928), библиограф, историк литературы – 319 МолешоттЯкоб (1822-1893), физиолог – 162 Молчанов Анатолий Евграфович (1856-1921), председатель Театрального общ-ва – 198 Молчанова Елизавета Анатольевна, секретарь Н. Н. Евреинова – 192, 198
Монахов Николай Федорович
(1875-1936), актер Государственного Большого драматического театра – 332
Монтескье Шарль Луи (1689-1755), французский просветитель, правовед, философ – 389 Мопассан Ги де (1850-1893), французский писатель – 433-434, 487-488
Моравская Мария Людвиговна (1889-1947, умерла за границей), поэт – 532
Мордвинов Николай Семенович (1754-1845), граф, адмирал, член Государственного Совета – 80
Мордовцев Даниил Лукич
(1830-1905), русско-украинский писатель, историк – 41 Мордухович Роза (умерла в 1956 г. за границей), жена А. М. Арнштама – 194
Мордуховичи (Александр, Давид, Женя, Элла), семья коммерсанта, петербургские знакомые Чуковских- 121, 122 Морис Фредерик Девизон, профессор теологии, основатель колледжа – 499-500, 502 Морозов Петр Осипович (1854-1920), историк литературы – 319-320
Морозов Савва Тимофеевич
(1862-1905), фабрикант, меценат – 267
Морозова, вдова П. О. Морозова – 319-320
Моррис Уильям (1834-1896), английский художник, писатель, теоретик искусства – 498 Москвинов Р., литературовед – 532 МоцартВольфганг Амадей
(1756-1791), композитор – 87, 317 Мошин Алексей Николаевич (1870-1928), писатель – 141 Мрост Давид Маркусович (1883-?), одесский знакомый К. Ч. – 16-17, 19, 27, 39, 50, 67, 113, 146
Мрост Мальвина Маркусовна
(1874 – ?), одесская знакомая К. Ч. – 26-27
Мрост Федора Маркусовна (1881-?), одесская знакомая К. Ч. – 17, 20, 26,
29, 37, 39, 67
Муйжель Виктор Васильевич
(1880-1924), писатель – 238, 239, 240 Мур Томас (1779-1852), английский
поэт – 116, 118; 525 Муравьев Михаил Николаевич (1796-1866), граф, генерал от инфантерии – 295, 302, 308; 541-542,, 554
Муратов Павел Павлович
(1881-1950, умер за границей), искусствовед – 336
Мусоргский Модест Петрович
(1839-1881), композитор – 159, 168; 531
Мюссе Альфред де (1810-1857), французский писатель – 219
Мякотин Венедикт Александрович (1867-1937, выслан, умер за границей), историк и публицист – 171
Мясоедов Григорий Григорьевич
(1834-1911), художник – 157 Мятлев Иван Петрович (1796-1844), поэт, автор «Сенсаций и замечаний г-жи Курдюковой…» – 212; 535
Н. Д., см. Немирович-Данченко Вас. И. Набоков Владимир Дмитриевич
(1869-1922, убит), один из лидеров кадетов, юрист, редактор-издатель газеты «Речь» – 203
Навроцкий Василий Васильевич (1851-1911), владелец, издатель и редактор «Одесского листка» – 38 Надежда Филипповна, см.
Фридланд Н. Ф. Надсон Семен Яковлевич
(1862-1887), поэт-68 Найденов Сергей Александрович (наст. фам. Алексеев, 1869-1922), писатель, драматург – 56, 111; 522 Наполеон I (Наполеон Бонапарт, 1769-1821), французский император – 28
Наппельбаум Моисей Соломонович
(1869-1958), фотограф-художник – 330; 544
Наумов Виктор Петрович (р. 1959), историк, источниковед – 544
Нахимсон Семен Михайлович
(1885-1918), деятель революцион-
ного движения, расстрелян белогвардейцами – 308 Неведомский (псевд. Михаила Петровича Миклашевского,
1866-1943), партийный деятель, публицист – 67, 212; 522 Недзельская Елена Васильевна
(умерла в заключении в 1944 г.), одесская знакомая К. Ч., жена литератора Владимира Осиповича Не- дзельского, друга семьи Буниных – 66, 84
Некрасов Алексей Сергеевич
(1788-1862), отец Н. А. Некрасова – 369
Некрасов Николай Алексеевич
(1821-1877), поэт – 16, 19, 30, 31, 40, 110, 147, 181, 192, 196, 197, 212, 219-220, 234, 241, 250, 251, 254, 256, 265, 273, 280, 291 292, 297, 298, 302, 307-308, 310, 315, 328, 334, 335, 367-370, 462; 517-519, 524, 534-535, 537-538, 541, 546-547, 549, 553-554 Некрасов Николай Виссарионович (1879-1940, расстрелян), кадет, член 3-й и 4-й Государственной Думы, министр Временного правительства – 215
Некрасов Федор Алексеевич
(1827-1913), брат Н. А. Некрасова – 256
Некрасова Зинаида Николаевна (наст. имя и фам.: Фекла Ониси- мовна Викторова, 1851-1915), жена Н. А. Некрасова – 197, 256, 369 Нельдихен Сергей Евгеньевич
(1891-1942), поэт, критик – 357 Немеровская О., литературовед – 536 Немирович-Данченко Василий Иванович (1844-1936, умер за границей), писатель – 157-158, 168, 237, 271, 274, 280, 372, 402; 541 Нерадовский Петр Иванович (1875-1962), художник, главный хранитель Русского музея – 280; 541 Нетупская Ядвига А., партийный работник, директор Ин-та политпрос- ветработы им. Н. К. Крупской, делегат 17-го съезда ВКП(б) – 368 Никитенко Александр Васильевич (1804-1877), критик, историклитера- туры, цензор, автор «Дневников» – 12 Никитин Иван Саввич (1824-1861),
поэт – 147, 274 Никитин Николай Николаевич (1895-1963), писатель – 341, 347-348
Николаева Маргарита Федоровна,
преподавательница гимназии, близкий друг Т. А. Богданович – 171, 175 Николай I (1796-1855), росс. император с 1825 г. – 110, 293 Николай II (1868-1918, расстрелян), росс. император (1894-1917 гг.) – 133, 178, 185, 196, 197, 225, 226, 243, 323, 333; 526, 531, 534, 541, 551 Николай Михайлович (1859-1919, расстрелян), великий князь, историк – 249 Нимфа , см. Городецкая А. А. Ницше Фридрих (1844-1900), немецкий философ – 59, 65, 69, 236, 322, 409, 422-425, 429, 449, 463, 468, 489; 522, 547
Новгородцев Павел Иванович
(1866-1924), юрист, философ – 523 Норвежский О. (псевд. Оскара Моисеевича Картожинского, 18821933), писатель, журналист – 364 Нордман (псевд. Северова) Наталья Борисовна (1863-1914), писательница, жена И. Е. Репина – 143, 149, 166, 172, 174, 176, 179, 180, 182, 185, 193-196; 529-530 Нордман Евгения Оскаровна (1875-?),
жена Ф. Б. Нордмана – 174, 194 Нордман Федор Борисович (18601926, умер за границей), статский советник, братН. Б. Нордман- 194, 195 Нотгафт Федор Федорович
(1896-1942), художник, искусствовед, глава частного изд-ва «Аквилон» – 326
Нотович Осип Константинович (1849-1914), редактор-издатель газеты «Новости» – 162-163, 175 Ньютон Исаак (1643-1727), английский математик, механик, астроном, физик – 494
О’ Генри (псевд. Уильяма Сидни Портера, 1862-1910), американский писатель – 216, 231, 332; 554 О. Л. Д’Ор, Ольдор (псевд. Иосифа Львовича Оршера, 1878-1942), писатель- 123, 154-155, 163, 168, 174, 176, 329
Облонская Екатерина Владимировна, организатор выступлений А . Блока – 333 Обух-Вощатынский Цезарь Иванович, следователь по особо важным делам – 121, 123, 124; 526, 551
Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич (1853-1920), историк литературы, критик – 141
Одоевцева Ирина Владимировна (1895-1990), поэт – 288, 304; 541 Олимпиада Прохоровна, см. Мартынова О. П. Олимпов Константин Константинович (1889-1940), поэт – 341 Оллендорф Генрих Годфрид
(1803-1865), немецкий лингвист, изобрел популярный метод изучения новых языков – 28 Оль Андрей Андреевич (1833-1958),
архитектор – 542 Ольга Александровна (1882-1960), великая княгиня, художник, иконописец, сестра Николая II – 179 Ольденбург Сергей Федорович (1863-1934), востоковед-индолог, академик – 255, 257, 258, 269, 271, 274, 277, 292, 304; 523 Омега, см. О. Л. Д’Ор Омулевский Иннокентий Васильевич (1836-1883), писатель – 135, 137, 467; 528 Орловский Владимир Донатович (1842-1914), украинский художник – 208 Оршер, см. О. Л. Д’Ор Осипович Наум Маркович
(1870-1937), прозаик, общественный деятель – 155 Осоргин Михаил Андреевич (18781942, умер за границей), писатель – 336
Острогорский Александр Яковлевич
(1868-1908), педагог, редактор журнала «Образование» – 364 Ося, см. Гольдфельд И. Б. Оуэн (Owen) Роберт (1771-1858), английский социалист-утопист – 209 Оцуп Николай Авдиевич (1894-1958, умер за границей), поэт – 261, 263, 265, 286, 291, 321, 327 Оцуп Павел Авдиевич (1890-1920,
расстрелян), брат Н. А. Оцупа – 286 Оцуп Рахиль Соломоновна
(1864-1936, умерла за границей), мать Н. А. и П. А. Оцупов – 263, 264
П. Я., см. Якубович П. Ф. Павел I (1754-1801, убит), росс. император с 1796 г. – 110
Павленков Флорентий Федорович
(1839-1900), русский книгоиздатель – 511
Павлович Надежда Александровна
(1895-1980), поэт-327 Паганини Николо (1782-1840), итальянский скрипач, композитор – 163 Падеревский Игнацы Ян (1860-1941), польский пианист, композитор, политический деятель – 329 Пакстон Джозеф (1801-1865), английский садовод и изобретатель, создатель знаменитого хрустального дворца в Лондоне – 495-496 Панаев Иван Иванович (1812-1862), писатель, журналист – 432
Панаева Авдотья Яковлевна
(1819-1893), писательница, мемуаристка, гражданская жена Н. А. Некрасова – 256; 546 Панасенко Наталья Николаевна,
краевед – 515-517, 519, 523 Пане-Братцев (Панебратцев), знакомый К. Ч. – 146 Панин Григорий Иванович , сотрудник конторы журнала «Нива» – 195
Пассек Татьяна Петровна
(1810-1889), друг юности и родственница А. И. Герцена, жена историка В. В. Пассека – 138; 528 Патти Аделина (1843-1919), итальянская певица – 307 Паульсен Фридрих (1846-1908), немецкий философ-новокантианец – 424
Паша, двоюродная сестра К. Ч., нянька Коли – 125
Перевертанный-Черный Николай Александрович, юрист, первый муж художницы Е. А. Киселевой –
207
Переферкович Наум Абрамович
(1871-1940, умер в эмиграции), публицист, переводчик Талмуда на русский язык, один из издателей «Еврейской энциклопедии» – 158 Перовская Софья Львовна
(1853-1881), революционерка-народница -37 Петр I (1672-1725), росс. император – 200, 228; 536
Петров Григорий Спиридонович (1868-1925, умер заграницей), священник, литератор – 141-142, 158159,166-167 Петров-Водкин Кузьма Сергеевич
(1878-1939), художник – 271 Петровский Мирон Семенович (р. 1932), литературовед, историк литературы – 518
Пешехонов Алексей Васильевич
(1867-1933, выслан, умер за границей), публицист, сотрудник журнала «Русское богатство», статистик – 171, 402-404; 547 Пешков Максим Алексеевич
(1897-1934), сын А. М. Горького – 277
Пий X (Джузеппе Сарто, 1835-1914), Папа Римский – 443
Пильняк Борис Андреевич
(1894-1938, расстрелян), писатель – 330; 537 Пильский Петр Моисеевич (1876-1941, умер за границей), критик – 139, 142, 297 Пиндемонте Ипполито (1753-1828),
итальянский поэт – 28; 518, 527 Пинеро Артур Уинг (1855-1934), английский драматург – 508
Пинкевич Альберт Петрович
(1883-1937, расстрелян), педагог, сотрудник Комиссии по улучшению быта ученых – 292, 338
Писарев Дмитрий Иванович
(1840-1868), публицист, критик- 209, 218, 315, 408, 471 Писемский Алексей Феофилактович
(1821-1881), писатель – 173 Платон ( 428 или 427 до н. э. – 348 или 347 до н. э.), древнегреческий философ-идеалист – 304, 376, 385, 484-485, 511
Плеве Вячеслав Константинович (1846-1904, убит), государственный деятель – 168 Плеханов (псевд. Бельтов) Георгий Валентинович (1856-1918), философ, публицист, историк – 29, 31, 112, 121, 122, 134-135, 376-379, 391-393; 525-527, 547 Плещеев Алексей Николаевич
(1825-1893), поэт-40; 534 Плужанский Н., литературовед – 527 Плутарх (ок. 45 – ок. 127), древнегреческий писатель, историк – 381, 385
По Эдгар Аллан (1809-1849), американский писатель, поэт – 156, 463, 499
Победоносцев Константин Петрович (1827-1907), государственный деятель, обер-прокурор Синода – 168
Погодин Александр Львович
(1872-1947), психолог, языковед – 158
Подарский (псевд. Николая Сергеевича Русанова, 1859-1939), публицист – 54; 521
Поддубный Иван Максимович
(1871-1949), профессиональный борец, атлет – 255 Пожарова Мария Андреевна
(1884-1959), поэт, детская писательница – 299
Познер Владимир Соломонович (1905-1992), член группы «Серапи- оновы братья», позднее французский писатель – 263, 265, 268, 307 Познер Жорж (Георгий Соломонович, 1906-1988), брат В. С. Познера, французский египтолог, академик – 295
Полевой Ксенофонт Алексеевич (1801-1867), критик и журналист – 68
Поленов Василий Дмитриевич
(1844-1927), художник – 177, 200 Поливанов Евгений Дмитриевич (1891-1938, расстрелян), лингвист, один из основателей социолингвистики -542
Полинковский Аркадий Эммануило- вич (Арке Мунишевич) (1882-?), преподаватель латыни и греческого языка в одесской гимназии Иг- лицкого – 48 Полициано Анджело (1454-1494), итальянский поэт – 545
Полонская Елизавета Григорьевна
(1890-1969), поэт – 263, 268, 273, 280 Полонский (наст. фам. Гусин) Вячеслав Павлович (1886-1932), критик, издательский деятель – 151, 154 Полонский Яков Петрович
(1819-1898), поэт – 125, 142, 278 Поляков Александр Абрамович
(1879-1971, умер в эмиграции), одесский знакомый К. Ч., секретарь редакций эмигрантских газет – 127 Поляков Владимир Абрамович (1864-1939), издатель газеты «Современное слово» – 163, 181 Полякова Ада, певица – 207 Полякова Ольга Владимировна, дочь
В. А. Полякова – 163-164 Полянский, см. Лебедев-Полянский П. И. Попов Борис Петрович
(1892/93 – ок. 1943), художник, зав. колонией «Холомки», зять А. Н. Бе- нуа – 243, 321, 351, 354-355, 357361, 363, 365
Посошков Иван Тихонович (16521726), экономист и публицист – 300 Поссе Владимир Александрович (1864-1940), публицист, редактор журнала «Жизнь» – 248
Потапенко Игнатий Николаевич (1856-1929), писатель – 207, 234 Потебня Александр Афанасьевич
(1835-1891), филолог – 276 Прилукер Яков, одесский литератор – 470; 548 принц Уэльский (1865-1936), с 1910 г. король Великобритании Георг V – 498; 553
Пронин Борис Константинович
(1875-1946), артист театра В. Ф. Коммиссаржевской, основатель клубов «Бродячая собака», «Привал комедиантов» – 235 Пророкова С. А., литературовед – 533 Прошьян Прош Перчевич
(1883-1918), член ВЦИК, нарком почт и телеграфа – 226
Пумпянский Лев Васильевич
(1894-1940), литературовед – 319 Пуни Иван Альбертович (1894-1956), живописец, график, художник театра, иллюстратор, автор статей по искусству – 234, 269, 304 Пунин Николай Николаевич
(1888-1953, погиб в лагере), зам. наркома просвещения по делам музеев и охраны памятников, искусствовед – 296, 300, 306, 307, 326; 541 Пустынин Михаил Яковлевич
(1884-1966), писатель – 67, 70, 123 Пухта Георг Фридрих (1798-1846), немецкий юрист, последователь Ф. Савиньи – 382
Пучков Анатолий Иванович
(1894-1973), зам. комиссара продовольствия Петрограда – 282, 283
Пушкин Александр Сергеевич (1799-1837), поэт-7, 8, 27-29, 31, 33, 73, 80, 87, 110, 111, 147, 154, 163, 182, 190, 198, 200, 274, 276, 287, 292, 304, 308, 315, 318, 320, 329, 335, 367, 371, 449, 511; 518, 522-523, 533, 538, 545
Пушкин Сергей Львович
(1770-1848), отецА. С. Пушкина-163 Пшибышевский Станислав (18681927), польский писатель – 111, 148 Пыпин Александр Николаевич
(1833-1904), литературовед, культуролог – 434; 535
Пятковский Александр Петрович
(1840-1904), журналист – 215 Пятницкий Константин Петрович
(1864-1938), директор-распорядитель изд-ва «Знание» – 287, 288
Равич Сарра Наумовна (1879-1957), журналистка, вторая жена Г. Е. Зиновьева – 283, 328 Равницкий Иегошуа Хаймович
(1859-1944, умер за границей), издатель и педагог, деятель еврейской культуры -338
Радаков Алексей Александрович (1879-1942), художник, график – 261; 532
Радецкий Иван Маркович (1853-?), одесский общественный деятель – 53; 521 Разутак, см. Рудзутак Я. Радлова Анна Дмитриевна (1891-1949, погибла в лагере), поэтесса, переводчица – 129, 371; 546 Раиса, см. Коган Р. Д. Ракицкий Иван Николаевич
(1883-1942), художник – 284, 284, 285 Рапопорт Семен Акимович (псевд. Ан-скийС., 1863-1920), русско-еврейский писатель – 86, 92, 111 Расин Жан (1639-1699), французский
драматург – 386 Ратнер М. Б., корреспондент кадетской газеты «Речь» – 110; 524 Рафаэль Санти (1483-1520), итальянский живописец и архитектор – 484 Рашковский, газетный работник – 51 Редько Александр Мефодьевич
(1866-1933), литературовед, сотрудник журнала «Русское богатство» –
162, 168, 263
Редько Евгения Александровна
(1894-1984), актриса, дочь А. М. и Е. И. Редько – 251
Редько Евгения Исааковна (1869-1955), критик, жена А. М. Редько – 251, 308 Рейтер Сергей Сергеевич (1879-?), одесский знакомый К. Ч. – 63-64, 147; 522
Реклю Жан Элизе (1830-1905), французский географ – 52, 214, 218 Ре-Ми (наст. фам. Ремизов) Николай Владимирович (1887-1975, умер за границей), художник, постоянный карикатурист журнала «Сатирикон», первый иллюстратор сказки
К. Чуковского «Крокодил» – 206, 207, 209, 222
Ремизов Алексей Михайлович
(1877-1957, умер за границей), писатель – 130, 152, 160, 243, 252, 307, 320, 328, 341; 530 Ремизова Серафима Павловна (1876-1943, умерла за границей), палеограф, переводчица, жена А. М. Ремизова -207, 328 Ремизова Софья Наумовна, жена художника Ре-Ми – 207 РенанЖозеф Эрнест (1823-1892), французский историк, писатель –
48, 51, 77; 520
Репин Василий Ефимович
(1854-1918), музыкант-фаготист, брат И. Е. Репина – 144, 183 Репин Илья Ефимович (1844-1930, умер за границей), художник – 6, 8, 10, 140, 141, 143, 144, 146, 148, 149, 152, 157, 159-163, 166-168, 170, 172-196, 199-201, 204-210, 214, 221, 222, 242, 243, 269, 326, 328, 497; 528-530, 532-534, 551-553 Репин Юрий Ильич (1875-1954, умер за границей), художник, сын И. Е. Репина – 181, 200 Репина Вера Алексеевна (1855-1918), первая жена И. Е. Репина – 190-191 Репина Вера Ильинична (1872-1948, умерла за границей), актриса, дочь И. Е. Репина – 190-191, 194, 207, 235; 533
Рескин (Рэскин) Джон (1819-1900), английский писатель, теоретик искусства – 418-419, 461, 468, 484485, 498, 500, 502 Рид Томас Майн (1818 – 1883), английский писатель – 310 Ризнич Амалия (1803-1825), одесская знакомая А. С. Пушкина, адресат его лирики – 80 Рикардо Давид (1772-1823), английский экономист – 400
Родбертус-Ягецов Карл Иоганн
(1805-1875), немецкий экономист – 383
Родэ Адолий Сергеевич
(ок. 1869-1930, умер за границей), директор петроградского Дома ученых – 302, 312, 330, 338-340, 352 Роза Васильевна, см. Рура Р. В. Розанов Василий Васильевич
(1856-1919), публицист, философ – 128-129, 134, 136, 157, 162, 164, 167, 171, 221, 224, 243, 248, 251, 464; 527, 531
Розанова Варвара Дмитриевна
(1864-1923), жена В. В. Розанова – 164
Розенфельд (Негрескул-Котылёва, псевд. О. Миртов) Ольга Эммануи- ловна (1875-1939), писательница, драматург – 158 Розенфельд Исаак Мордухович, редактор-издатель, муж О. Э. Розенфельд – 158 Розинер Александр Евсеевич
(1880-1940), управляющий конторой изд-ва «Нива», позднее сотрудник изд-в «Т-во А. Ф. Маркс» и «Радуга» – 200, 294 Роллан Ромен (1866-1944), французский писатель – 229 Ропет Иван Павлович (1845-1908), академик архитектуры – 207
Рославлев Александр Степанович
(1883-1920), поэт-139 Росс Роберт (Ross Robert Baldwin) (1857-1932), писатель, искусствовед, издатель сочинений Оскара Уайльда – 553 Россетти Данте Габриел (1828-1882), английский художник и поэт – 113, 129-131, 140, 360, 500, 502 Рубашева Сильва, журналистка – 516 Рудзутак Ян Эрнестович (1887-1938, расстрелян), партийный и государственный деятель – 334 Рузвельт Теодор (1858-1919), президент США в 1901-1919 гг.-462 Рукавишников Иван Сергеевич
(1877-1930), поэт, прозаик, драматург – 255; 537 Руманов Аркадий Вениаминович (1878-1960, умер за границей), юрист, директор изд-ва «Т-во А. Ф. Маркс», коллекционер – 127, 132-133, 135, 182, 199, 211
Рура Роза Васильевна, буфетчица в изд-ве «Всемирная литература» – 269
Руссо Жан-Жак (1712-1778), французский писатель и философ – 75
Рюмлинг Елизавета Александровна
(1849-1935), сводная сестра Н. А. Некрасова – 256, 297, 298
Саади (между 1203 и 1210 – 1292), персидский писатель и мыслитель – 527 Савина Мария Гавриловна
(1854-1915), актриса – 192, 198
Савинков (псевд. В. Ропшин) Борис Викторович (1879-1925), один из руководителей партии эсеров –
212, 215
Савиньи Фридрих Карл (1779-1861), немецкий юрист – 382
Саводник Владимир Федорович
(1874-1940), литературовед – 47; 520 СадДонатьен маркиз де (1740-1814), французский писатель -165
Садовская Ксения Михайловна (1860-1925), адресат ранней лирики А. Блока – 332; 544
Садовской Борис Александрович (1881-1952), поэт – 129, 193, 294; 533
Садофьев Илья Иванович
(1889-1965), поэт-320 Сазонов Петр Владимирович, зав.
хозяйством в Доме искусств – 265, 266, 270, 272, 275, 278, 316, 331
Сазонов Сергей Дмитриевич
(1860-1927, умер за границей), министр иностранных дел (19101916) -282
Салтыков-Щедрин Михаил
Евграфович (1826-1889), писатель – 38, 55, 147, 196-197, 226, 250, 273, 300, 390, 433, 455; 534 Сальери Антонио (1750-1825),
итальянский композитор, дирижер и педагог – 87, 317 Самобытник (наст. фам. Маширов) Алексей Иванович (1884-1943), поэт – 289 Санжар (правильно Санжарь)
Надежда Дмитриевна (1875-1933), писательница – 143 Сапунов Николай Николаевич (1880-1912), художник – 173 Сарду Викторьен (1831-1908),
французский драматург – 507 Саути Роберт (1774-1843),
английский поэт – 258; 538-539
Сахар-Лидарцева Нора Яковлевна
(? -1983, умерла за границей), поэтесса, критик, сотрудница газеты «Русская мысль», приятельница О. Глебовой – 288
Свирский Алексей Иванович
(1865-1942), писатель – 111, 179 Свифт Джонатан (1667-1745),
английский писатель – 273; 526, 549
Святловский Владимир
Владимирович (1869-1927), экономист, историк, литературовед, поэт – 167, 169
Северянин Игорь (псевд. Игоря
Васильевича Лотарева, 1887-1941, умер за границей), поэт – 283 Сей Жан Батист (1767-1832),
французский экономист – 387 Сельвинский Илья Львович (18991968), поэт-9 Сербулы, знакомые К. Ч. – 145, 150, 153 Сергей Моисеевич, служащий в
Холомках – 359, 361 Сергеев-Ценский Сергей Николаевич (1875-1958), писатель – 139, 160, 177, 292, 364; 529, 532 Серов Валентин Александрович (1865-1911), художник- 168, 188, 190, 228, 281; 536 Сеттон-Томпсон Эрнест (1860-1946),
канадский писатель – 294 Сиг (псевд. Гольдельмана Семена Израилевича, ок. 1881-1907), журналист – 83
Сигаревич Владимир Дмитриевич (1882-?), одноклассник К. Ч. по 2-й прогимназии – 15, 19, 21, 50
Сильверсван Борис Павлович
(1883-1934, умер за границей), литературовед, специалист по скандинавским литературам – 269, 309; 542 Синдерс Т., адресат К. Маркса – 394 Синклер Эптон Билл (1878-1968), американский писатель – 328
Скабичевский Александр Михайлович (1838-1910), критик – 110 Скальковский Константин Аполлонович (1843-1906), публицист, чиновник – 219 Скибицкий Евстафий Романович, преподаватель математики и физики в одесских гимназиях – 42
Скобелев Михаил Дмитриевич
(1843-1882), военачальник, генерал от инфантерии – 125
Скоропадский Павел Петрович (1873-1945, умер за границей), генерал-лейтенант, в 1918 г. гетман «Украинской державы»- 251 Скотт Вальтер (1771-1832),
английский писатель – 234, 276
Сладкопевцев Владимир
Владимирович (1876-1957), актер, чтец, педагог – 115 Слезкин Юрий Львович (1885-1947), писатель – 237-239
Слепцов Василий Алексеевич (1836-1878), писатель – 276; 540
Слово-Глаголь (псевд. Сергея Сергеевича Гусева, 1854-1922), журналист – 162
Слонимская-Сазонова Юлия Леонидовна, Диття (1887-1957), актриса, историк театра и балета, сестра М. Л. Слонимского – 122, 123 Слонимская (урожд. Венгерова) Фаина Афанасьевна (1857-1944, умерла в эмиграции), мать М. Л. Слонимского – 122
Слонимский Александр Леонидович (1884-1964), литературовед, брат М. Л. Слонимского – 122, 247 Слонимский Леонид (Людвиг)
Зиновьевич (1850-1918), русский экономист, юрист и публицист, сотрудник журнала «Вестник Европы» – 122, 408, 416, 434; 547 Слонимский Михаил Леонидович (1897-1972), писатель, сын Л. З. Слонимского – 9, 252, 265, 283, 308, 321, 347 Случевский Константин
Константинович (1837-1904), поэт, публицист – 113, 124; 518 Смит Адам (1723-1790), шотландский экономист и философ – 400
Смоллетт Тобиас Джордж
(1721-1771), английский писатель – 526
Соколовская Тира Оттовна
(1878-1942), историк, теософ – 112 Соколовы, куоккальские знакомые
К.Ч.- 199, 205, 206 Соколянский Марк Георгиевич (р. 1939), литературовед – 519 Сократ (ок. 470 – 399 до н. э.), древнегреческий философ – 22, 375, 376, 412, 434
Соллогуб Владимир Александрович
(1813-1882), писатель – 187 Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900), философ, поэт, публицист – 142, 148, 187, 304, 377, 511; 533
Соловьев Всеволод Сергеевич
(1849-1903), писатель – 244, 295 Соловьев (Андреевич) Евгений Андреевич (1867-1905), критик, историк литературы – 30, 111, 113; 524 Соловьев Сергей Михайлович (1820-1879), историк, академик, ректор Московского университета – 27
Соловьева (псевд. Allegro)
Поликсена Сергеевна (1864-1924), поэт – 122, 148, 177
Сологуб (наст. фам. Тетерников) Федор Кузьмич (1863-1927), поэт-8, 12, 157, 165, 177, 203, 227, 233, 236, 240, 254, 271, 274, 289, 290, 364; 514, 530, 537, 540 Сомов Константин Андреевич (1869-1939, умер за границей), художник – 140, 206 Сорин Николай (Иекусиель) В., адвокат, редактор и издатель газеты «Еврейская жизнь» – 113 Сорина, жена Н. В. Сорина – 152 Соснов Як. (псевд. Якова Григорьевича Соскина), журналист – 91 Софокл (ок. 496 – 406 до н. э.), древнегреческий поэт-драматург – 386 Софронов Ф., философ-неопозитивист – 410 Спенсер Герберт (1820-1903), английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма –
412, 413, 471-472, 483-486, 494; 548
Сперанский Михаил Нестерович
(1863-1938), этнограф, историк – 288
Спесивцева Ольга Александровна
(1895-1991, умерла за границей), балерина – 312-314; 554 Спиноза Бенедикт (Барух)
(1632-1677), нидерландский философ-материалист – 427
Станиславский Константин Сергеевич (1863-1938), режиссер и актер – 159
Станюкович Константин Михайлович (1843-1903), писатель – 33, 35, 467
Стасов Владимир Васильевич
(1824-1906), художественный и музыкальный критик, историк искусства- 168, 185, 208, 483; 495 Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826-1911), историки общественный деятель, редактор-издатель журнала «Вестник Европы» – 180, 238, 434
Стендаль (наст. имя и фам. Анри Мари Бейль, 1783-1842), французский писатель – 209 Стерн Лоренс (1713-1768), английский писатель – 526 Стивен Лесли (Stephen Leslie,
1832-1904), английский историк литературы и публицист – 498
Стивенсон Роберт Льюис
(1850-1894), английский писатель – 231, 299, 410; 541 Стил Ричард (1672-1729), английский
писатель – 526 Столыпин Петр Аркадьевич
(1862-1911, убит), государственный деятель, министр внутренних дел –
168; 526
Страхов Николай Николаевич
(1828-1896), публицист, критик – 519 Стриндберг Август Юхан (1849-1912),
шведский писатель – 465 Строев (псевд. Василия Алексеевича Десницкого, 1878-1958), один из основателей газеты «Новая жизнь» – 255
Струве Александр Филиппович (1874- ?), зав. литературным отделом московского Губ. Пролеткульта – 336; 545 Струве Петр Бернгардович
(1870-1944, умер за границей), редактор журнала «Русская мысль» –
55, 127, 416; 527, 547
Струкова Евдокия Петровна, секретарь изд-ва «Всемирная литература»-269, 304, 309,333 Стэд Вильям Томас (1849-1912), английский журналист, редактор журнала «Review of Reviews» – 472-474, 492, 508; 548 Стюарт Бальфур (1828-1887), шотландский физик, член Лондонского королевского общества – 413 Стюарт Джеймс (1712-1780), английский экономист – 400
Суворин Алексей Сергеевич
(1834-1912), публицист, литератор, издатель-68, 125, 196, 197, 215, 221, 268; 534 Суворов Александр Аркадьевич (1804-1882), петербургский генерал-губернатор (1861-1866) – 212 Судейкин Георгий Порфирьевич (1850-1883), жандармский подполковник – 219
Судейкин Сергей Юрьевич
(1882-1946, умер за границей), художник- 219; 532 Судейкина (Глебова-Судейкина) Ольга Афанасьевна (1890-1945, умерла за границей), актриса, художница – 306, 370
Суинберн Алджернон Чарлз
(1837-1909), английский поэт – 7577, 81, 84, 103, 132; 524
Султанов Юрий Николаевич
(?-1937), сын Е. П. Летковой-Султа- новой – 357
Сургучев Илья Дмитриевич
(1881-1956, умер за границей), драматург, писатель – 177, 347, 350; 545 Суткевич Мария Генриховна, секретарь московского отделения изд-ва «Всемирная литература» – 333, 338
Сутугина-Кюнер Вера Александровна (1892-1969), секретарь изд-ва «Всемирная литература» – 269 Сухраварди (1890-1965), индус, студент Кембриджа, занимался русским театром – 20 Сцевола Квинт Муций(140-82 до н. э.), римский юрист и государственный деятель – 376
Сытин Иван Дмитриевич
(1851-1934), издатель и книготорговец- 141, 179, 195, 199, 200, 267; 532-533
Сюннерберг (псевд. Эрберг) Константин Александрович (18711942, умер за границей), искусствовед, поэт – 268
Тан (наст. фам. Богораз) Владимир Германович (1865-1936), писатель, этнограф – 141, 143, 145, 153 Танеев Александр Сергеевич (1850-1918), обергофмейстер, управляющий Императорской канцелярией, председатель Комитета попечительства о домах трудолюбия и работных домах – 188 Танеев Сергей Иванович (1856-1915),
композитор, пианист – 248, 249 Тард Габриэль (1843-1904), французский социолог и криминалист – 416 Тарханова (Тарханова-Антокольская) Елена Павловна (1868-1932), скульптор, племянница М. М. Антокольского, жена И. Р. Тарханова – 125 Татьяна Александровна, см. Богданович Т. А.
Твен Марк (1835-1910), американский
писатель – 233, 261, 280; 536, 553 Теккерей Уильям Мейкнис
(1811-1863), английский писатель – 72-73, 75, 77, 121, 229, 504; 523, 526
Телепнев, комендант царскосельских дворцов – 227
Телешов Николай Дмитриевич
(1867-1957), писатель – 164; 538
Теляковский Владимир Аркадьевич
(1861-1924), директор Императорских театров (1901-1917)- 360 Теннисон Алфред (1809-1892), английский поэт – 101, 127; 524, 527 Тименчик Роман Давыдович
(р. 1945), историк литературы- 516, 541-542 Тимирязев Климент Аркадьевич (1843-1920), естествоиспытатель – 162
Тихомиров Лев Александрович
(1852-1923), народоволец, впоследствии сотрудник «Нового времени» -213
Тихонов, см. Луговой А. Тихонов (псевд. А. Серебров) Александр Николаевич (1880-1956), писатель, издательский деятель – 230, 233, 235, 241, 246, 250, 253, 257, 258, 260, 261, 263, 266, 269273, 275, 304, 310-311, 317, 340, 341, 364; 540, 553
Ткаченко Татьяна Александровна (1908-?), соученица Л. К. Чуковской по Тенишевскому училищу, актриса Ленинградского ТЮЗа – 543 Тойво, см. Антикайнен Т. Толстая Софья Андреевна
(1844-1919), жена Л. Н. Толстого – 38, 141, 248; 519 Толстой Алексей Константинович (1817-1875), поэт – 27, 140, 167, 292, 337; 368, 539 Толстой Алексей Николаевич (1883-1945), писатель-6, 8, 11, 167; 532 Толстой Дмитрий Андреевич
(1823-1889), государственный деятель, министр просвещения (18661880) -229 Толстой Лев Николаевич (1828-1910), писатель – 11, 20, 21, 24, 38, 39, 53, 57, 58, 60, 82, 113, 139-141, 144, 146, 152, 161, 172, 204, 248-249, 270, 274, 276, 283, 299, 300, 329, 335, 409, 422-424, 426-427, 449, 455, 471, 473, 483, 503, 511; 514, 517-519, 522, 528-530, 532, 534, 537, 540, 547 Томсон Джеймс (1700-1748), английский поэт – 139 Тормазо, см. Кампанелла Томмазо Торнаги Иола Игнатьевна
(1873-1965), балерина, первая жена Ф. И. Шаляпина – 533 Тотоша, см. Луначарский А. А.
Траубель Гораций (Traubel Horace,
1806-1853), издатель ежемесячника «Консерватор», мемуарист, друг Уолта Уитмена – 137 Тренделенбург Адольф (1802-1872),
немецкий философ – 111 Троцкий Лев Давыдович (1879-1940, выслан, убит), политический деятель – 309, 323, 336, 342, 343, 347; 542
Трубецкой Павел (Паоло) Петрович,
князь (1866-1938, умер за границей), скульптор – 149; 529 Туган-Барановский Михаил Иванович (1865-1919), экономист, историк – 45 Тургенев Иван Сергеевич
(1818-1883), писатель – 16, 30, 31, 173, 180-181, 193, 382, 432; 518-519 Тургенев Сергей Николаевич
(1793-1834), отец И. С. Тургенева-16 Тынянов Юрий Николаевич
(1894-1943), писатель, литературовед -11
Тэффи (псевд. Надежды Александровны Лохвицкой, 1872-1952, умерла за границей), писательница
-237
Тютчев Федор Иванович (1803-1873), поэт – 220, 274
Уайльд Оскар (1854-1900), английский писатель – 94, 218, 233, 234, 442, 468, 470, 488-491, 508; 535-536, 549, 552-553 Уитмен Уолт (1819-1892), американский поэт-92, 113, 114, 127, 152, 160, 167, 205, 218, 265, 304, 312, 328; 525, 527, 530, 533, 535, 553
Унковский Алексей Михайлович
(1828-1893), юрист, государственный деятель – 256; 534 Уордсворт Уильям (1770-1850), английский поэт – 309 Уотс Джордж Фредерик (1817-1904), английский художник, скульптор – 77, 78, 82, 140, 204, 496-498; 524, 549, 551 Успенский Глеб Иванович
(1843-1902), писатель – 19, 25, 28, 34-36, 146, 463; 519 Утин Евгений Исаакович (1843-1894), адвокат, сотрудник журнала «Вестник Европы» – 196; 534 Ухарский Б. П., заместитель заведующего колонией в Холомках – 354355, 358-360
Уэллс Герберт Джордж (1866-1946), английский писатель – 145, 293, 300, 301, 316, 320, 326; 541-543, 553
Ф., Федора, см. Мрост Ф. М. Ф. Ф., см. Фидлер Ф. Ф. Фаина Афанасьевна, см.
Слонимская Ф. А. Феголи (умер в 1921), врач в Холомках-352, 356, 360 Федин Константин Александрович
(1892-1977), писатель – 347-348 Федор Борисович, см. Нордман Ф. Б. Федор Иоаннович (1557-1598), русский царь с 1584 г. – 188 Федор Федорович, см. Фидлер Ф. Ф. Федоров Александр Митрофанович (1868-1949, умер за границей), поэт, переводчик – 56, 67, 68, 110, 111, 139; 523,526 Фейербах Людвиг (1804-1872), немецкий философ-материалист – 411 Фельдман Моник (? – 1901), владелец книжного магазина в Одессе – 44; 519
Ферсман Александр Евгеньевич
(1883-1945), геохимик, академик – 292
Фет Афанасий Афанасьевич (18201892), поэт – 249, 278, 335, 452 Фидлер Федор Федорович
(1859-1917), переводчик, коллекционер – 149, 154, 167, 168 Филдинг Генри (1707-1754), английский писатель – 526 Филипченко, возможно, Иван Гурьевич (1887-1937, расстрелян), пролетарский поэт – 247 Философов Дмитрий Владимирович (1872-1940, умер за границей), публицист, критик – 160, 168, 203, 280, 326
Флобер Гюстав (1821-1880), французский писатель – 30; 518 Фофанов Константин Михайлович
(1862-1911), поэт-341 Франк Семен Людвигович
(1877-1950), философ – 523 Франс Анатоль (1844-1924), французский писатель – 224 Франц-Фердинанд (1863-1914), австрийский эрцгерцог – 549
Фридланд Надежда Филипповна
(1899-2002), литератор – 263 Фролов В. П., директор изд-ва «Т-во А. Ф. Маркс» – 199
Фурье Шарль (1772-1837), французский утопический социалист – 213
Хаггард Генри Райдер (1856-1925), английский писатель – 233, 309, 310, 504; 536, 553 Харитон Борис Иосифович
(1877-1941, погиб в лагере), член правления Дома литераторов, журналист – 326, 372 Хартланд Эдвин Сидней (1848-1929), американский фольклорист, автор трехтомника «Легенда о Персее» (1894-1897)-271 Хаустов, член социал-демократической рабочей фракции в 4-й Государственной Думе – 197; 534 Хейерманс Герман (1864-1924), нидерландский писатель, драматург – 507 Хейфец Иосиф Моисеевич, журналист, редактор «Одесских новостей» – 45, 47-48, 50, 57, 65-66; 520 Хеллман Бен, славист – 536 Хирге Павел Григорьевич, постоянный гость Литературно-артистического общества в Одессе – 118 Хлебников Велимир (наст. имя Виктор Владимирович, 1885-1922), поэт – 204; 533
Ховин Виктор Романович
(1881-1943, умер за границей), критик, владелец частного изд-ва и магазина «Книжный угол» – 307 Ходасевич Анна Ивановна (18861964), жена В. Ф. Ходасевича – 361 Ходасевич Валентина Михайловна (1894-1970), живописец, график, художник театра, племянница В. Ф. Ходасевича – 261, 263, 273, 275, 339; 538
Ходасевич Владислав Фелицианович (1886-1939, умер за границей), поэт – 255, 320, 340, 361, 362, 370; 538, 546
Ходский Леонид Владимирович
(1854-1920), экономист – 142 Холевинский А. С., специалист по коневодству, заведующий коннозаводством при Главконе – 335 Холл Кейн (Thomas Henry Hall Caine; 1853-1931), английский писатель, автор популярных романов – 509 Хрисанфов, заведующий отделом На- робраза в Пскове – 345
Царев, комендант почт и телеграфов – 226
Цветков Иван Евменьевич
(1845-1917), банковский служащий, коллекционер, основатель художественной галереи в Москве – 178 Цезарь Гай Юлий
(102 или 100 – 44 до н. э.), римский диктатор, полководец – 388, 444
Цензор Дмитрий Михайлович (1877-1947), поэт-69, 122,243, 307; 523, 536 Ценский, см. Сергеев-Ценский С. Н. Цетлин (Цейтлин) Натан Сергеевич (1870- 1930-е), владелец петербургского издательства «Просвещение» – 262
Ционглинский Иван (Ян) Франце-
вич (1857-1912), художник – 187 Цицерон Марк Туллий (106-43 до н. э.), римский политический деятель, писатель, оратор – 147
Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856),
философ – 28-29; 518, 527 Чарская Лидия Алексеевна
(1875-1937), писательница- 173-174 Чаттертон Томас (1752-1770), английский поэт – 75, 131-132; 523 Чеботаревская Александра Николаевна (1869-1925), переводчица, критик, свояченица Ф. К. Сологуба – 254, 255
Чеботаревская Анастасия Николаевна (1876-1921), писательница, жена Ф. К. Сологуба – 165, 240, 289 Чемберлен Джозеф (1836-1914), английский государственный деятель, министр колоний Великобритании – 135, 439, 441, 445, 450, 457, 464, 469, 473, 495, 501, 506-507 Чемберлен Остин (1863-1937), министр финансов Великобритании в 1903-1905 гг., сын Дж. Чемберлена – 487, 506
Черкасские (Ицко Хаимович и Гудя Давидовна), одесские знакомые К. Ч. – 44
Чернов Виктор Михайлович (18761952, умер за границей), министр земледелия Временного правительства, председатель Всероссийского Учредительного собрания – 215 Черный Саша (псевд. Александра Михайловича Гликберга, 18801932, умер в эмиграции), поэт – 532 Чернышевский Николай Гаврилович (1828-1889), писатель, общественный деятель – 54, 111, 173, 212, 256, 377, 387; 535
Чертков Владимир Григорьевич
(1854 – 1936), общественный деятель, издатель, друг Л. Н. Толстого – 530
Ческис Любовь Абрамовна
(ок. 1896-1956), секретарь изд-ва «Всемирная литература» – 246 Честертон Гилберт Кит (1874-1936), английский писатель, журналист – 299, 328, 509 Чехов Антон Павлович (1860-1904), писатель – 23, 32, 35, 36, 39, 40, 45, 46, 50, 80, 92, 93, 107-109, 111, 115, 122, 139, 140, 146, 149, 157, 158, 177, 189, 190, 195, 218, 223, 236-237, 249, 257, 278, 281, 316, 321, 446, 463, 467, 502-504, 508-509; 518, 521, 524-526, 528-529, 533, 549, 551 Чехова Евгения Яковлевна
(1835-1919), мать А. П. Чехова – 257 Чехов Михаил Павлович (1865-1936), младший брат А. П. Чехова, юрист, писатель – 526
Чехонин Сергей Васильевич
(1878-1936, умер за границей), график, художник по фарфору, художник театра – 206; 532
Чириков Евгений Николаевич
(1864-1932, умер за границей), писатель, драматург – 167 Чистякова Люция Александровна, сводная сестра Н. А. Некрасова – 369
Чистяковы (Павел Петрович
(1832-1919), художник, его жена Вера Егоровна и дочь Вера Павловна) – 191 Чудовский Валериан Адольфович
(1882-1938, погиб в заключении), критик, сотрудник журнала «Аполлон» – 268, 310, 312, 371; 546 Чужой, см. Брусиловский И. К. Чуковская Лидия Корнеевна, Лида (1907-1996), редактор, писательница, дочь К. Ч.- 11, 150-151, 160, 164, 167, 173, 175, 177, 179, 182, 190, 192, 202, 204-206, 209, 223, 229, 240, 243-248, 253, 270, 284, 287, 295, 304-305, 307, 312-313, 315-316, 322, 350, 358, 361, 363, 372; 515, 517, 543-545, 551
Чуковская Мария Борисовна, М. Б., Маша (1880-1955), жена К. Ч. – 1516, 18-23, 26, 28, 31-37, 39, 42, 44,
47, 48, 50-54, 56-59, 62, 66-67, 7075, 80-81, 83-86, 90-91, 93, 97, 103, 109-113, 119, 121-127, 130, 132-135, 138, 141, 143-146, 150-155, 157, 160-162, 167, 169-170, 172-174, 176, 180, 182, 194, 210, 221, 236, 237, 241, 244, 246-247, 261, 284, 287-291, 295, 303, 316-318, 320-321, 351, 357, 358, 362; 523-524, 550 Чуковская Мария Корнеевна, Мура, Мурочка (1920-1931), дочь К. Ч. – 8, 295, 302-303, 308, 310, 314, 316, 318, 358, 359, 361, 369-370, 372; 553
Чуковский Борис Корнеевич, Боба
(1910-1941), инженер, сын К. Ч. – 163, 172-173, 176-177, 179, 182, 199, 202, 204-205, 210, 233, 236, 240, 241, 244-248, 251-253, 259, 261, 264, 268, 271, 275, 277, 280, 284-286, 287, 290-295, 308-310, 315-318,321-322, 330, 339, 351, 361, 370; 543, 552 Чуковский Николай Корнеевич, Коля (1904-1965), писатель, сын К.Ч.- 11,81,83, 85, 91-92, 103, 109, 112, 118-119, 140-141, 143-146, 150-155, 159-160, 164, 169-170, 173-174, 179, 182, 186, 202, 204-206, 208-209, 223, 229-230, 232, 241, 244-245, 252-253, 271, 276-277, 280, 284, 303, 308, 310, 312, 316, 318, 321-322, 329-330, 339, 347, 351, 356, 357, 360, 371; 515, 517, 543, 545, 550 Чулков Георгий Иванович
(1879-1939), поэт и критик – 141, 148, 364; 532, 538 Чупров Александр Александрович (1874-1926, умер за границей), теоретик статистики – 33
Чюмина Ольга Николаевна
(1864-1909), поэтесса, переводчица- 124-125, 127, 134-136, 137, 142, 148; 526-527
Чюрленис Микалоюс Константинас
(1875-1911), литовский художник и композитор – 304
Шагинян Мариэтта Сергеевна
(1888-1982), писательница – 337 Шаевский, одесский ресторатор – 115 Шайкевич Варвара Васильевна
(1886-1953), жена А. Н. Тихонова – 233, 246, 261, 263, 292
Шаляпин Борис Федорович
(1904-1979, умер за границей), живописец, сын Ф. И. Шаляпина – 189; 533
Шаляпин Федор Иванович
(1873-1938, умер за границей), певец – 151, 166, 187-190, 222, 226, 235, 239, 249, 250, 254, 257, 281, 283, 284, 332; 531, 533, 537 Шаляпин Федор Федорович
(1905-1992, умер за границей), киноактер, сын Ф. И. Шаляпина -189; 533
Шаляпина-Бакшеева Ирина Федоровна (1900-1978), актриса, дочь Ф. И. Шаляпина – 189; 533 Шаляпина Лидия Федоровна
(1901-1975), актриса, педагог, дочь Ф. И. Шаляпина – 189; 533 Шаляпина Марина Федоровна
(1912-2009), дочь Ф. И. Шаляпина – 189; 533
Шаляпина (Петцольд) Мария Валентиновна (1882-1964, умерла за границей), вторая жена Ф. И. Шаляпина – 285; 533 Шаляпина Марфа Федоровна (1910-2002, умерла за границей), дочь Ф. И. Шаляпина – 189; 533 Шаляпина Татьяна Федоровна
(1905 -1993), дочь Ф. И. Шаляпина – 189; 533 Шатуновский Яков Моисеевич (1876-1932), математик, член коллегий наркоматов иностранных дел и путей сообщения – 228, 262, 336 Шахрай Лев Миронович, член Одесского Литературно-артистического общества – 118 Шашков Серафим Серафимович (1841-1882), писатель, сотрудник публицистического отдела журнала «Дело» – 42
Шварц Евгений Львович
(1896-1958), драматург – 8 Шевченко Тарас Григорьевич (1814-1861), украинский поэт – 150-152, 160, 166; 530 Шекспир Уильям (1564-1616), английский драматург – 72, 129, 132, 216, 270, 278, 367, 402, 423, 443, 446, 478, 508; 544
Шеллер Александр Константинович (псевд. А. Михайлов; 1838-1900), писатель, журналист – 467 Шелли Перси Биши (1792-1822), английский поэт – 132, 465
Шеллинг Фридрих Вильгельм
(1775-1854), немецкий философ – 305
Шестов Лев Исаакович (1866-1938, умер за границей), философ – 66, 140, 158, 422-426; 547 Шилейко Владимир Казимирович (1891-1930), филолог-востоковед – 286, 287, 293
Шиллер Иоганн Кристоф Фридрих (1759-1805), немецкий поэт – 309, 340, 463; 530
Шишкин Иван Иванович
(1832-1898), художник – 186 Шишков Вячеслав Яковлевич
(1873-1945), писатель – 240 Шкловские (Виктор Борисович и его брат Владимир Борисович (1890-1920-е гг., погиб в лагере) – 192
Шкловский Виктор Борисович
(1893-1984), писатель, литературовед – 192-194, 216, 239-240, 254, 268, 271, 278, 288, 306, 314, 320, 321, 339, 340, 347, 350, 362; 533, 537, 540
Шкловский Исаак Владимирович (псевд. Дионео, 1865-1935, умер за границей), журналист, критик, этнограф – 85, 86, 92, 111, 139, 192, 215, 260
Шмаров Павел Дмитриевич
(1874-1955), художник – 176, 185, 207, 209
Шмидт Конрад (1863-1932), немецкий философ, идеолог социал-демократического движения, ученик и соратник Ф. Энгельса – 527 Шопенгауэр Артур (1788-1860), немецкий философ-75, 111, 141 Шоу Джордж Бернард (1856-1950), английский писатель и драматург – 328, 460, 508
Шперк Федор Эдуардович
(ок. 1870-1897), философ – 157 Штейн Семен Ильич (1887-1949), историк, филолог, пасынок И. В. Гес- сена – 288, 289 Штембер Евгения Львовна (Женни Лазаревна, 1883-1939, умерла за границей), пианистка, жена А. В. Руманова – 181
Штрайх Соломон Яковлевич
(1879-1957), литературовед, глава изд-ва «Парфенон» – 288, 341 Штукмей, одесский знакомый К. Ч. – 61 Шубин Владимир, литературовед – 523 Шуйский Б. (псевд. Бориса Петровича Лопатина), художест-венный критик, публицист – 185
Щеглов Владимир Георгиевич
(1854-1927), юрист, доктор права – 422-423; 547 Щеглов Иван Леонтьевич
(1855-1911), писатель, драматург – 58, 158, 168 Щеголев Павел Елисеевич
(1877-1931), литературовед – 12, 320, 371
Щербина Николай Федорович
(1821-1869), русский поэт – 463 Щербов Павел Георгиевич (18661938), художник – 145
Э. С., см. Левенсон Э. С. Эберлинг Альфред Рудольфович
(1871-1953), художник – 157 Эйзен Илья Моисеевич, журналист –
203, 237, 238 Эйхвальд Екатерина Никитична, вдова врача Э. Э. Эйхвальда – 230
Эйхенбаум Борис Михайлович (1886-1959), литературовед – 268, 309, 340
Эмар Гюстав (1818-1883), французский писатель – 308 Эмери, Emery Henry Crosby
(1872-1924), профессор политэкономии, в 1917 году сотрудник американской военной миссии в Петрограде – 216 Эмерсон Ралф Уолдо (1803-1882), американский философ, эссеист, поэт – 527 Энгельгардт Николай Александрович (1867-1942), критик, историк литературы – 340 Энгельс Фридрих (1820-1895), философ-35, 382, 390-391; 379 Эрманс Александр Соломонович, журналист, издатель, после революции эмигрировал – 90, 111
Эртель Александр Иванович (1855-1908), писатель – 503 Эсхил (ок. 525-456 до н. э.), древнегреческий драматург – 386
Южаков Сергей Николаевич
(1849-1910), публицист и экономист – 412 Юм Дэвид (1711-1776), английский
философ, историк, экономист – 387 Юрасов Дмитрий Геннадьевич, историк – 516
Юренева Вера Леонидовна
(1876-1962), актриса – 113
Юркевич Памфил Данилович
(1826-1874), русский и украинский философ-идеалист, педагог – 412 Юст (Шаврова) Елена Михайловна (1874-1937), писательница – 236237
Юшкевич Семен Соломонович
(1868-1927, умер за границей), писатель – 111
Яблоновский Александр Александрович (1870-1934), писатель – 524 Яблочков Георгий Алексеевич, врач,
писатель – 152, 154-155 Яворская (кн. Барятинская) Лидия Борисовна (1871-1921, умерла за границей), актриса, антрепренер – 123, 159 Ядвига, см. Нетупская Я. А. Яковлев Кондрат Николаевич
(1864-1928), актер-282 Яковлев – 368
Якубович (псевд. П. Я., Л. Мельшин) Петр Филиппович (1860-1911), поэт – 68
(1869-1939), художник – 541 Ярошенки (художник Николай Александрович Ярошенко, 1846-1898, и его жена Мария Павловна, 1844-1915 ) – 149 Ярцев Петр Михайлович
(1871-1930), театральный критик, драматург, режиссер – 197 Ясинский (псевд. Максим Белинский) Иероним Иеронимович (1850-1931), писатель, переводчик – 113, 136, 503
Ятманов Григорий Степанович
(1878-после 1934), комиссар военно-революционного комитета по охране музеев, дворцов и художественных коллекций – 294, 295
ИНОСТРАННЫЕ ФАМИЛИИ
Allegro, см. Соловьева П. С. Altalena, см. Жаботинский В. Е. Bentham, Бентам Иеремия
(1748-1832), английский правовед и моралист, основоположник и теоретик утилитаризма – 44 Dickinson, сотрудник Англо-русского
бюро – 211 Ducpetiaux, Дюкпесьо Эдуард
(1804-1868), бельгийский публицист и статистик; инспектор тюрем и благотворительных учреждений – 402 Farwell, американка – 210-211, 216 Haeckel, Геккель Эрнст (1834-1919), немецкий биолог-эволюционист – 124, 498
Harper William Rainey (1856-1906), организатор и первый ректор Чикагского университета – 217, 218
Hartland E. S. – см. Хартланд Э.-С. Jussieu, Жюссьё Антуан Лоран де
(1748-1836), французский ботаник – 495 Maude, см. Мод Э.
Murphy, сотрудник Англо-русского бюро – 210, 211 Ruskin, см. Рескин Дж. Sering, Зэринг Макс (1857-1939), немецкий экономист – 401 Stephen Leslie, см. Стивен Лесли Thurston E. Temple, Тёрстон Э. Темпл (1879-1933), англоирландский поэт, драматург – 236 Wanderwelde (правильно: Vandervel- de), Вандервельде Эмиль (1866-1938), бельгийский социалист, министр иностранных дел, юстиции и др. – 402
СОДЕРЖАНИЕ
В. Каверин. Дневник К.И.Чуковского 5
15 52 69 72
5 110
6 121
7 139
8 143
9 150
0 157
1 166
2 171
3 178
4 185
6 199
7 202
8 225
235
0 282
1 312
Приложение 1. Конспекты по философии 375
Приложение 2. Корреспонденции из Лондона 437
От публикатора 513
Комментарии 517
Краткий хронограф жизни и творчества К. Чуковского 550
Указатель имен 555
1 Здесь и далее знаком «к)» отмечены конспекты по философии за 1901— 1904 год. Конспекты помещены в «Приложении 1» под той датой, когда сделана запись.
1 «Речи и диалоги. Диалоги и философские отрывки» (франц.).
1 февраля. Эх, черт побери, возьмусь-ка я снова за дневник. Не знаю почему, забросил я его. Незачем было. Сегодня писал про Гоголя. Все больше набросочки. Впереди адская работа — собрать их воедино. Раньше перечту дней за 20 свой дневник. Там тоже мысли есть кой-какие. Я еще не уяснил себе плана статьи, но если бы мне удалось высказать все, что так неясно торчит у меня в голове, — вышла бы статья хоть куда. Все, что нынче господствует
3 декабря. [Край страницы оторван. — Е. Ч.] ...читаю, бездельничаю. Сбился с панталыку. Уже… часа. Через час придет Маша. Начнем читать Шестова. Я уже читал его — да позабыл. Теперь возьмусь-ка я за составление плана статейки. Хочется мне доказать, что индивидуализм не противоречит коллективизму. Для этого я объясняю раньше индивидуализм как самоцель ность; потом ввожу доказательства, что вообще самоцельность яв-
3 доброта (англ.).
3 моряки (англ.).
7 февраля. Пришла в голову статейка о цензуре. О пряниках (Филипповских); О многоцензурии (Иоанн Кронштадтский); о нотах; о моей английской статье. «И твой сын отцу родному* не поверит в свой черед».
Вчерашний день провел я ужасно: был у Нюси и у Дудель. Поссорился с женой — ушел, не обедал, не читал, не писал. И потом шлялся, лишь бы день убить. Последнее время я повадился к Федорову — люблю его. Вот нет у него ни одной черты положительной — он и трус, и бахвал, и фразер, и за грош продаст тебя, а люблю я его — и все. Писал прошлую неделю о Минском, обедал с
Abolitio — отмена, уничтожение (лат).
4 апр. Был с Юреневой и Вознесенским у Минского вчера. Четырехугольный этот джентльмен — противен донельзя. В маленьком, полупроститутском, полулитературном гостиной-будуаре-кабинете г-жи Вилькиной-Минской, где рядом с портретом Буренина и Случевского висит Божья Матерь Смягчение Всех Сердец, где жарко и душно топится камин, где духи, где альбомы, где Рос- сетти, Берн-Джонсы, «Весы» и т. д., Вознесенский в своей белой рубахе, без галстуха и воротника — кричал о женщинах, проповедницах нового, как результате того, что драматурги стыдятся пользоваться для таких скверных целей (антихристианских) столь порядочными людьми как мужчины… Минский соглашался, потом увел Юреневу в свой неискренний кабинет — болтал, показывал ей картины, причем медальон М. Белинского (Ясинского) она приняла за Виссариона Белинского — и спросила: а вы были с ним знакомы? Сегодня утром неожиданно для себя сочинил такие строчки, которые мне очень нравятся:
9 сентября. Сейчас у меня был И. Е. Репин. Он очень вежлив, борода седоватая, и, чего не ожидал по портретам, борода переходит в усы. Прост. Чуть пришел, взобрался на диван, с ногами, взял портрет Брюсова работы Врубеля*. — Хорошо, хорошо, так это и есть Брюсов? — Сомова портрет Иванова. — Хорошо, хорошо, так это и есть Иванов? — Про Бакстов портрет Белого сказал: старательно. Смотрел гравюры Байроновых портретов: вот пошлость, шаблонно. Карикатуру Любимова на меня одобрил. Сел, и мы заговорили про Россетти (академичен), про Леонида Андреева: — «Красный смех» — это все безумие современной войны. Губернатор — это Толстой, Гоголь и Андреев сразу. — Про С. Маковского: — Стихи хорошие, а критика — с чужого голоса, слова неосязательны. — Я ему показал его работы Алексея Толстого. Он говорит: — Это после смерти поэта. Под впечатлением. Какой-то негодяй заретушевал — ужасно! — Потом внизу пили чай; груши, сливы, Тановы дети. Колька пищал. Я говорил о Уотсе: дожил до 90 лет. Видимо обрадовался. Я сказал, что Уотс работал до 90. Забыл пальто наверху — взбежал наверх, — чтобы на него не смотрели, как на старика. Я проводил его до калитки — ушел, старик, сгорбившись, в крылатке.
1 июня. Ах ты, папа, «дьяволенный», — говорит Коля. Я перевожу «Рикки-Тикки-Тави». Были у нас: Санжар и ее муж. Она чита-
9 мая. Тоже весь день работал. Ходил с Коленькой на море. Заблудился немного. Оршеры приехали. Она, в летней шляпке, с
2 июня. Были с Машей третьего дня у Андреева. Интересно, как женился Андреев. Я познакомил его с Толей Денисевич. Он сделал ей предложение. Она отказала. Тогда он сделал предложение ее сестре. Перед этим он предлагал Вере Евгеньевне Копель- ман бросить мужа. Вообще: у него раньше была дача, а потом для дачи он достал себе жену. Эту его новую жену никто терпеть не может, все бойкотируют. Прислуга сменяется феноменально часто.
8 февраля. Ночь. Вчера болтался в городе: читал в Новом Театре о Чехове, без успеха и без аппетита. Был у Розанова: меня зовут в «Новое Время». Не хочется даже думать об этом. С Розановым на прощание расцеловался. Говорили: о Шперке, о том, что в книге Розанова 27 мест выбрасывается цензором, о Михайловском (оказывается, Розанов не знает, что Михайловский написал «Что такое прогресс?», «Борьба за индивидуальность» и т. д.). Познакомился
7 июля. С Короленкою к Репину. Тюлина он так и назвал настоящей фамилией: «Тюлин» — тому потом прочитали рассказ, и он выразился так:
«А я ему дал-таки самую гнусную лодку! Только он врет: баба меня в другой раз била, не в этот». Тюлин жив, а вот «бедный Макар» скончался*: его звали Захар, и он потом так и рекомендовался: «Я — сон Макара», за что ему давали пятиалтынный.
«Таким образом, если я сделал карьеру на нем, то и он сделал карьеру на мне».
У Репиных на летней террасе: m-me Федорова и Гржебин. Короленко был в ударе. Рассказал, как по Невскому его везли в ссылку четыре жандарма в карете, и люди, глядя на карету, крестились,
5 октября. Был вчера у Розанова. Жену его 3 дня назад хватил удар. «Она женщина простая, мы с нею теперь были за границей,
4 июня. У Бобочки уже месяца три завелось ругательное слово: дяба (должно быть: дьявол, а м. б. бяка), и вот первая связная фраза, которую он недавно сказал:
6 июля. Про Чарскую окончательно не пишется. Сегодня на лодке с девицами. Закончил с Колей «Товарищество Неболет». Репин в прошлое воскресение читал лекцию, которую закончил: «И Бог, заканчивая каждый день творения, — говорил: это хорошо! Великий художник хвалил свое творение!» — Многие из «вестникознаньевцев» расспрашивали меня*: как это Репин говорил о Боге? Я ответил им, что это только метафора. Но третьего дня И. Е. за столом говорит мне: «Нет, это не метафора. Я так и верю. Бог должен быть художником, потому что иначе — как объяснить ту радость и тот молитвенный восторг, который испыты-
1 Среда (нем.).
194
4 августа. Был у Кульбина. Там — как это ни дико — мы играли в «чепуху».
1 Все записи за этот год сделаны либо на вклеенных и вложенных разноформатных листах, либо в тетради, но она не скреплена, а листы разодраны по отдельности.
5 марта 1919. Вчера у меня было небывалое собрание знаменитых писателей: М. Горький, А. Куприн, Д. С. Мережковский, В. Муйжель, А. Блок, Слезкин, Гумилев и Эйзен. Это нужно описать подробно. У меня болит нога. Поэтому решено устроить заседание у меня — заседание Деятелей Художественного Слова. Раньше всех пришел Куприн. Он с некоторых пор усвоил себе привычки учтивейшего из маркизов. Смотрит в глаза предупредительно, извиняется, целует дамам ручки и т. д. Он пришел со свертком рукописей, — без галстуха — в линялой русской грязно- лиловой рубахе, с исхудалым, но не таким остекленелым лицом, как года два назад, и сел играть с нами в «пять в ряд» — игра, которой мы теперь увлекаемся. Побил я его два раза, — входит Горький. «Я у вас тут звонок оторвал, а дверь открыта». У Горького есть два выражения на лице: либо умиление и ласка, либо угрю-
2 апреля. Не сплю опять. Вчера Горький, приблизив ко мне синие свои глаза, стал рассказывать мне на заседании шепотом, что вчера, по случаю дня его 50-летия, ему прислал из тюрьмы один заключенный прошение. Прошение написано фиолетовым карандашом, очевидно обслюниваемым снова и снова; дорогой писатель, не будет ли какой амнистии по случаю вашего тезоименитства. Я сижу в тюрьме за убийство жены, убил ее на пятый день после свадьбы, так как оказался бессилен, не мог лишить ее девственности, — нельзя ли устроить амнистию.
Вчера Горький был простуженный, хмурый, больной. Устал тащиться с тяжелым портфелем. Принес (как всегда) кучу чужих рукописей — исправленных до неузнаваемости. Когда он успевает делать эту гигантскую работу, зачем он ее делает, непостижимо! Я показал ему лодочку, которую он незаметно для себя сделал из бумаги. Он сказал: «Это все, что осталось от волжского флота» — и зашептал: «А они опять арестовывают… Вчера арестовали Фи- липченко и др.» О большевиках он всегда говорит: они! Ни разу не сказал мы. Всегда говорит о них как о врагах.
3 декабря 1919 г. Со вчерашнего дня у нас немка — рыжая старая дева. Мы сдвинулись до последней возможности. Вчера день сплошного заседания. Начало ровно в час — о программе для Гржебина. Опять присутствует Иванов-Разумник. Я пришел, Горький уже был на месте. Когда мы заговорили о Слепцове, Горький рассказал, как Толстой читал один рассказ Слепцова — и сказал: это (сцена на печи) похоже на моего Поликушку, только у меня похуже будет. Одно только Толстому не нравилось: «стеженое одеяло»*, Толстой страшно ругался. Когда мы заговорили о Загоскине и Лажечникове — Горький сказал: «Не люблю. Плохие Вальтер Скотты». Опять он поражал меня доскональным знанием отечественной словесности. Когда зашла речь о Вельтмане, он ска-
6 декабря. О, как холодно в Публичной библиотеке. Я взял вчера несколько книг: Мандельштама. О стиле Гоголя*, «Наши» (альманах), стихи Востокова — и должен был расписаться на квит-
1 обратного порядка вещей (франц.).
284
1 отец семейства (лат.).
9 февраля. Это нужно записать. Вчера у нас должно было быть заседание по гржебинскому изданию классиков. Мы условились с Горьким, что я приду к Гржебину в три часа, и он (Горький) пришлет за нами своего рысака. Прихожу к Гржебину, а у него в вестибюле внизу, возле комнаты швейцара сидит Горький, молодой, синеглазый, в серой шапке, красивый. — «Был у Константина Пятницкого… Он тифом сыпным заболел — его обрили… очень смешной… в больнице грязь буграми… сволочи… Доктор говорит: это не мое дело.» Потом мы сели на лихача и поехали — я на облучке. Марья Игн. Бенкендорф окончательно поселилась у Горького — они в страшной дружбе — у них установились игриво- полемические отношения, — она шутя бьет его по рукам, он говорит: ай-ай-ай, как она дерется! — словом, ей отвели на Кронверкском комнату, и она переехала туда со всеми своими предками (портретами Бенкендорфов и… забыл, чьими еще). На собрании были Замятин, Гржебин, Горький, Лернер, Гумилев и я — но так
1 апреля. Мое рождение. Месяца два тому назад Аким Волынский объявил, что ему очень не нравится то, что лекции в Доме
11 августа. Итак, я дал Попову: несколько пудов ржаной муки, лишний паек, лошадь, яблоки, огурцы, персики, капусту, табак, — я облегчил его жизнь на 50%, что же дал он мне взамен: он отнял у меня мое молоко, распределил молоко бессовестно, испортил мне все лето своим темным сопротивлением всему, что я делал. Он любит все подставное, поддельное: напр., основал школу живописи, где одна ученица — Мордвинова (а числится 15 человек). Ходит в эту школу преподаватель раз в три недели. Промышляет надписями: да здравствует 3-й Интернационал! И этого-то человека у нас считают поэтическим, загадочным и проч. Где же взаимность? [половина страницы оторвана. — Е. Ч.].
9 марта. 3) Из всего, что говорит Бельтов в трех первых главах своего мальчишеского труда, явствует: основываться на человеческой природе нельзя. Гегельянцы всем бы взяли, да олицетворили
2 «Святое семейство, или Критика критической критики» (нем.) — сочинение К. Маркса и Ф. Энгельса.
2 славная революция (франц.).
3 Свет, больше света! (нем.).
9 декабря. Грубейший утилитарист, он в своей философской ограниченности рассматривает все наши культурные богатства с точки зрения их применения, их пользы, а все остальные…вы думаете, выбрасывает? отрицает?
Знание — ежели на него смотреть как на средство, полезно, — говорит он, — но как цель — оно только вредит людям…
Наш «философ» не понимает, что, может быть, людям полезно смотреть на свои орудия как на цель, может быть, им выгоднее не замечать истинной цели вещей, — и — в непонимании своем он с эффектом, достойным иной участи, предлагает человечеству выкинуть из своего обихода — астрономию, математику — если она не относит-
9 января. Этические вопросы экономического материализма. Все без исключения статьи Михайловского по этому поводу трактуют этот вопрос с социально-этической точки зрения.
Г. Altalena может возразить мне: правда, хотя в публицистику и вошли новые плодотворные идеи, но ведь это идеи специальные, так
6 июня, утром (статья С. Глаголя в «Жизни» — 1900). Интересны типичные комбинации людей и вещей, отношений их, ансамбль их… Художественный московский театр, где талантливостью ансамбля — с успехом заменена талантливость артистов, — может служить как бы символом этого положения вещей. И не случайный это факт, что такой — по специальности своей — герой, как доктор Штокман Ибсена, в тамошнем исполнении все свои специфические стороны растерял, — равно как неслучайны и протесты против этих обстоятельств со стороны г. Ив. Иванова в «Русской Мысли» — и г. Глаголева в «Жизни» — позапрошлого года.
Вся тяжесть художественности падает на типичную комбинацию — а элементы комбинации могут и не обладать особой типично-
*
[1] Предисловие В. Каверина было написано для первого, сокращенного, издания Дневника. Оказалось, как это видно из настоящего полного издания, что уцелело и несколько более ранних записей. – Здесь и далее подстрочные примечания и переводы иностранных слов и выражений сделаны составителем. – Е.Ч.
[2] Здесь и далее звездочкой отмечены слова и предложения, комментарии к которым помещены в конце книги.
[3] окажется (укр.).
Сочинение об Ал. Толстом, написанное для заработка, исключено.
[4] Учебники по чтению фирмы «Royal» (англ.).
[5] «Воспитание чувств» (франц.).
[6] «Новая жизнь пробивается сквозь руины» (нем.).
[7] «Положение рабочего класса в Англии» (англ.).
[8] П о з и ч и т и – занять, взять в долг (укр.).
[8] Наброски для статьи о Меньшикове исключены. Статью «М. О. Меньшиков» см. в Т. 6 наст. Собр. соч.
[9] в самом деле (англ.).
Наброски вариантов для «Евгения Онегина» пропущены.
[11] барышни (франц.).
маленькая Мэри (англ.). «Диалогах и отрывках» (англ.).
[12] Возражение Altalen^ см. Приложение 1.
[13] страшно сказать (лат.).
[14] Дорогая, драгоценная (англ.).
сама по себе (нем.).
[16] Майская Королева (англ.).
[17] Когда свечи гаснут, все кошки серы. Я пойду к Марии, и мы пойдем покупать мне пальто (англ.).
[18] вундеркинд (нем.).
[19] «Ярмарка тщеславия» (англ.).
[20] Название улицы.
[21] пансион (англ.).
[22] завтрак (англ.).
[23] Поздравляем Мария счастливо разрешилась от бремени сыном все в порядке. Гольдфельд Чуковская (нем.).
[24] на завтрак пирог с почками (англ.).
[25] «Исповедь» (англ.).
[26] «Пьесы» (англ.).
[26] микстура от невралгии (англ.).
[27] упражнение (англ.).
[28] моментальный снимок (англ.).
вокзал Виктория (англ.). сожалеет, что я нездоров (англ.). сожалею (англ.).
[29] завтрак (англ.).
[30] религиозный праздник (англ.).
[31] свобода (англ.).
[32] важное письмо (англ.).
[33] Это не очень почтенный адрес (англ.).
[34] служанка (англ.).
[35] не слишком беспокоились об этом (англ.).
[36] стряпни (англ.).
[37] попреки (англ.).
[38] «моя голова» (англ., искаж.).
[39] независимый (англ.).
[40] держать фасон (англ.).
[41] очень любит (англ.).
[42] скверной погоде (англ.).
[43] большая победа русских (англ.).
рекомендательное письмо (англ.).
[45] А знаете, я — инженер! Электрик (англ.).
[46] ворота (англ.).
[47] курительную комнату (англ.).
[48] чертовский, проклятый (англ.).
[49] Мы привыкли к этому, сэр (англ.).
безразличен (укр.).
[51] что-нибудь особенное (англ.).
[52] команды (англ.).
[53] Вы готовы? Мы готовы. — Мы готовы. Вы готовы? (англ.).
[54] готовы (англ.).
[55] туман (англ.).
[56] Японцы кровожадны, их надо вешать (англ.).
[57] в порядке и Бог на небе (англ.).
[58] мостике (англ.).
[59] помощником капитана (англ.).
[60] множество негритянок (англ.).
[61] для удовольствия (англ.).
[62] завтраком (англ.).
[63] безнравственный город (англ.).
[64] Спать с женщиной вовсе не безнравственно. Это естественно. А все, что естественно, — правильно (англ.).
[65] «Повесть о двух городах». Превосходно (англ.).
[66] вероятно, это русский линкор (англ.).
[67] Макаронический стих, в котором на смеси английского и немецкого языков рассказывается о том, как голая русалка заманивала немецкого юношу в Рейн.
[68] который из нас (англ.).
[69] Я освобожу палубу для действий (англ.).
[70] Помощник (англ.).
[71] Она достаточно велика для этого (англ.).
[72] полное право (англ.).
[73] «Вильгельм Телль». В исполнении оркестра «Колумбия». Пластинка фирмы «Колумбия».
[74] рыбной ловли (англ.).
[75] мостике (англ.).
[76] корабля (англ.).
[77] Слушай пересмешника (и теперь я буду вспоминать, вспоминать, вспоминать). «Мое царство» (англ.).
[78] «Сватовство шкипера» Джекобса (англ.).
[79] Рабы – те, кто не дерзает выступить за правое дело, если на его стороне меньшинство (англ.) — цитата из «Стансов о свободе» Джеймса Лоуэлла.
[80] прибора для определения скорости судна (англ.).
«Трагедия Короско» (англ.). навожу лоск (устар.). Этого достаточно (англ.). вахта на якорной стоянке (англ.). старший механик (англ.). мелодию (англ.).
[82] салон голых женщин (английские слова написаны русскими буквами).
[83] четырехпенсовая монета = грош.
[84] старший помощник капитана (англ.).
[85] Встромляти – окунать (укр.).
[86] «Пиппа проходит»* (англ.).
[87] «Загадка Вселенной» Геккеля (англ.)
[88] Strawberry — клубника (англ.).
134
[89] a l’aveugle (франц.) — вслепую.
[90] «Доколе, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?» (лат.) – Цицерон. Речь против Катилины.
[91] У меня в статье о нем указано, как он любит легенды. — К.Ч. (Здесь и далее к примечаниям автора дневника нами добавлена его подпись.)
[92] Эти слова очень возмущают Машу. – К. Ч.
176
[93] 28 июня. Художнику Илье Репину. Нордман умирает в Швейцарии. Фор- нас (франц.). Имя автора телеграммы дописано позже.
В 1914 году понедельник 14 (27) июля.
[95] Стихотворение написано детским почерком Коли Чуковского (сына). Сбоку рукой К. И. показан стихотворный размер этих строк.
[95] Ты думал, величие только в победе? /Ты прав, но уж если случится беда – мне сдается, что и в поражении есть величие, /Ив гибели и в страхе есть величие (англ.).
[96] ненужной (англ.)
[97] Мы вас одарим куском мыла «Передвижники» (англ.).
[98] безразличен (укр.).
[98] Ради практики (англ.).
[99] холидэй — русская транскрипция английского holiday, т. е. праздник.
[100] и контролировать его (англ.).
[100] «Взаимная помощь», «Девятнадцатый век» (англ.). Полное название книги Кропоткина — «Взаимная помощь как фактор эволюции».
[101] Я все еще стараюсь думать по-английски, потому что пробыл в обществе американцев с 7-и часов и говорил безостановочно и весьма плохо. Профессор Эмери, умный, маленький, немногословный, остроумный человек и его молодая жена со старым-старым профилем старой-старой женщины — люди простые и естественные. И госпожа Фарвелл… (англ.).
[102] входите (франц.).
[103] В 1917 воскресенье — 30 июля (12 августа).
[104] Неужели вы и вправду анархист? (англ.).
[104] В 1917 году среда — 3 (16) октября.
[105] В ноябре 1918 года воскресенье — 24 ноября, а значит, запись сделана 25-го.
[106] Хотя как знаменитые писатели Франции и Англии узнают, хороши ли переводы или плохи, — это тайна Горького. — К. Ч.
[107] «Повесть о двух городах» (англ.).
[108] «Город прекрасной чепухи» Терстона (англ.).
236
[109] В апреле 1919 воскресенье — 27-го.
250
[109] ноября. Был у меня как-то Кузмин. Войдя, он воскликнул:
— Ваш кабинет похож на детскую!
Взял у меня «до вечера» 500 рублей — и сгинул.
Секция исторических картин, коей я состою членом, отрядила меня к Горнфельду для переговоров. Я пошел. Горнфельд живет на Бассейной — ход со двора, с Фонтанной — крошечный горбатый человечек, с личиком в кулачок; ходит, волоча за собою ногу; руками чуть не касается полу. Пройдя полкомнаты, запыхивается, устает, падает в изнеможении. Но, несмотря на это, всегда чисто выбрит, щегольски одет, острит — с капризными интонациями избалованного умного мальчика — и через 10 минут разговора вы забываете, что перед вами — урод. Теперь он в перчатках — руки мерзнут. Голос у него едкий — умного еврея. Уже около года он не выходит из комнаты. Дров у него нет — надежд на дрова никаких — развлечений только книги, но он не унывает. Я прочитал ему свою статью об Андрееве*. Вначале он говорил: «ой, как зло!» А потом: «нет, нет!» Общий его приговор: «Написано эффектно, но неверно. Андреев был пошляк, мещанин. У него был талант, но не было ни воли, ни ума». Я думаю, Горнфельд прав; он рассказывал, как Андреев был у него — предлагал подпи-
[109] ноября. Вчера ходил я на Смольный проспект, на почту, получать посылку. Получил мешок отличных сухарей — полпуда! Кто послал? Какой-то Яковенко, — а кто он такой, не знаю. Какому-то Яковенко было не жалко — отдать превосходный мешок, сушить сухари — пойти на почту и т. д., и т. д. Я нес этот мешок, как бриллианты. Все смотрели на меня и завидовали. Дети пришли в экстаз.
Вчера Горький рассказывал, что он получил из Кремля упрек, что мы во время заседания ведем [оставлено место для слова. — Е. Ч.] разговоры. Это очень взволновало его. Он говорит, что пришла к нему дама — на ней фунта четыре серебра, фунта два золота, — и просит о двух мужчинах, которые сидят на Гороховой: они оба мои мужья. «Я обещал похлопотать… А она спрашивает: сколько же вы за это возьмете?» Вопрос о Жуковском кончился очень забавно: Гумилев поспорил с Горьким о Жуковском — и ждал, что Горький прогонит его, а Горький — поручил Гумилеву редактировать Жуковского для Гржебина*.
[109] ноября. Первый зимний (солнечный) день. В такие дни особенно прекрасны дымы из труб. Но теперь — ни одного дыма: никто не топит. Сейчас был у меня Мережковский — второй раз. Он хочет, чтобы я похлопотал за него пред Ионовым, чтобы тот купил у него «Трилогию»*, которая уже продана Мережковским Гржебину. Вопреки обычаю, Мережковский произвел на этот раз отличное впечатление. Я прочитал ему статейку об Андрееве — ему она не понравилась, и он очень интересно говорил о ней. Он говорил, что Андреев все же не плевел, что в нем был туман, а туман вечнее гранита, он убеждал меня написать о том, что Андреев был писатель метафизический, — хоть и дрянь, а метафизик. Мережковский увлекся, встал (в шубе) с диванчика — и глаза у него заблестели наивно, живо. Это бывает очень редко. Марья Борисовна предложила ему пирожка, он попросил бумажку, завернул — и понес Зинаиде Николаевне. Публичная библиотека купила у него рукопись «14 декабря» за 15 000 рублей. Говорил Мережковский о том, что Андреев гораздо выше Горького, ибо Горький не чувствует мира, не чувствует вечности, не чувствует Бога. Горький — высшая и страшная пошлость.
[110] В марте 1920 года среда — 17-го.
292
«Вдали от обезумевшей толпы» (англ.).
[112] Правда и поэзия (нем.).
338
[113] Доктор Феголи, к которому я обратился за справкой, подтвердил мне в точности все рассказанное Овсянкиным. — К. Ч.
[114] Стих Алексея Толстого. — К. Ч.
[115] априори, а не на самом деле (лат.).
животное, изготовляющее орудие (англ.).
[116] «Происхождение семьи» (франц.).
[117] М. Ковалевский. Очерк происхождения и развития семьи и собственности. 1890, с. 52, 53, 57, 93, 95.
[118] красный каблук (франц.); так называли аристократов.
но преимуществу (франц.).
[120] Искусство вечно, а наша жизнь коротка (нем.).
[121] Животное, изготовляющее орудие (англ.).
Вначале было дело (нем.).
[123] Речь о свободе торговли (франц.).
[123] вечный двигатель (лат.).
[124] смысл (франц.).
[125] Хотя он и говорит, что на цену влияет еще и рента, и прибыль. Но ведь по его же учению и та и другая определяются заработной платой; некоторые экономисты утверждают, что высота прибыли определяется конкуренцией. Конкуренция сравнивает прибыли различных промышленностей, приравнивает к одной величине, но сама она высоты не определяет. – К. Ч.
[126] Нужно иметь в виду, что Кант писал метафизику нравов, а не физику. Физика нравов есть теоретическое исследование эмпирических фактов. Метафизике же нравов нет никакого дела до действительности: она занимается долженствованием, и в этом ее отличие от чистых законов рассудка. Чистые законы нравственности имеют предварительное, априорное значение, и никакие законы эволюции не уничтожат их. Так как, говорит Паульсен, исполнение нравственного закона есть умопостигаемый (intelligibel) акт свободной воли, то оно вовсе не принадлежит к числу наблюдаемых фактов и эмпирической действительности. – К. Ч.
[127] «сокровище» (англ.).
[128] Баллотировка в члены английского парламента закрытая, во избежание какого бы то ни было давления со стороны кандидатов. — К. Ч.
[129] Государство — это я (франц.).
[130] рыбное блюдо (англ.).
[131] кладбищах (англ.).
[132] писатель Салтыков-Щедрин (англ.).
[133] всегда однообразного (франц.).
[134] Цитируются строки из стихотворения Гете. Перевод: Мне чтить тебя? за что? / Облегчил ли ты когда-нибудь скорби угнетенного? / Унял ли ты когда-нибудь слезы страдающего? (нем.).
[135] новости на скачках, кто есть кто на футболе (англ.).
[136] Proprietor (англ.) — собственник.
[137] мечтатели (англ.).
[138] тени (англ.).
[139] внезапно появившийся (лат.).
[140] Нужно заметить, что все это я пишу не только по статье Стэда, но и по лично добытым сведениям. — К. Ч.
[141] пансионах (англ.).
[142] ушные затычки (англ.).
[143] Современное название «Как важно быть серьезным». Earnest — серьезный (англ.).
«Счастливый принц» (англ.).
[144] человеческий документ (англ.).
[145] Это – судьба (франц.).
[146] 18 мая в South-Place Institute состоялся общий годичный митинг лондонских спиритов. — К. Ч.
[147] В. В. Стасов ошибочно указывает цифру 245. См. Stephens National Biogr. Vol. 44. — К. Ч.
[148] Краткий хронограф составлен на основании записей в дневнике без привлечения других источников.
[149] Даты в Лондоне даны в дневнике по новому стилю.
1
a
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ
МОСКВА 2013
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ ТОМ ДВЕНАДЦАТЫЙ
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6 Ч-88
Файл книги для электронного издания подготовлен в ООО «Агентство ФТМ, Лтд.» по оригинал-макету издания: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 12. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2006.
Составление, подготовка текста и комментарии
Е. Чуковской
Оформление художника С. Любаева
На обложке:
фотография К.И. Чуковского работы М. Наппельбаума. 1920-е гг.
Чуковский К. И.
Ч-88 Собрание сочинений: В 15 т. Т. 12: Дневник (1922— 1935) / Коммент. Е. Чуковской. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: Агентство ФТМ, Лтд, 2013. — 656 с.
В книгу включены записи 1922—1935 гг. Записи вместили многие литературные события эпохи, приметы и противоречия времени. На страницах дневника впечатляющие портреты — Анны Ахматовой, Замятина, Волошина, Пильняка, Зощенко и мн. др. Особенно интересны страницы, касающиеся деятельности издательства «Всемирная литература» и журнала «Русский современник».
В эти годы написаны и впервые изданы многие сказки Чуковского. Идет борьба с чуковщиной. Появляются первые издания «От 2 до 5» и книга «Рассказы о Некрасове». Заболевает и умирает от туберкулеза младшая дочь Мурочка.
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
© К. Чуковский, наследники, 2013 © Е. Чуковская, составление,
подготовка текста, комментарии, 2013 © Агентство ФТМ, Лтд., 2013
19221
1 января. Встреча Нового года в Доме Литераторов. Не думал, что пойду. Не занял предварительно столика. Пошел экспромтом, потому что не спалось. О-о-о! Тоска — и старость — и сиротство. Я бы запретил 40-летним встречать Новый год. Мы заняли один столик с Фединым, Замятиным, Ходасевичем — и их дамами, а кругом были какие-то лысые — очень чужие. Ко мне подошла М. В. Ват- сон и сказала, что она примирилась со мной. После этого она сказала, что Гумилев был «зверски расстрелян». Какая старуха! Какая ненависть. Она месяца 3 [назад] сказала мне:
Ну что, не помогли вам ваши товарищи спасти Гумилева?
Какие товарищи? — спросил я.
Большевики.
Сволочь! — заорал я на 70-летнюю старуху — и все слышавшие поддержали меня и нашли, что на ее оскорбление я мог ответить только так. И, конечно, мне было больно, что я обругал сволочью старую старуху, писательницу. И вот теперь — она первая подходит ко мне и говорит: «Ну, ну, не сердитесь…»
Говорились речи. Каждая речь начиналась:
Уже четыре года…
А потом более или менее ясно говорилось, что нам нужна свобода печати. Потом вышел Федин и прочитал о том, что критики напрасно хмурятся, что у русской литературы есть не только прошлое, но и будущее. Это задело меня, потому что я все время думал почему-то о Блоке, Гумилеве и др. Я вышел и (кажется, слишком неврастенически) сказал о том, что да, у литературы есть будущее, ибо русский народ неиссякаемо даровит, «и уже растет зеленая трава, но это трава на могилах». И мы молча почтили вставанием умерших. Потом явился Марадудин и спел куплеты — о каждом из нас, причем назвал меня Врид Некрасова (временно исполняющий должность Некрасова), а его жена представила даму, стоящую в очереди кооператива Дома Литераторов, — внучку
1922 Пушкина по прямой линии от г-жи NN. Я смеялся —
но была тоска. Явился запоздавший Анненков. Стали показываться пьяные лица, и тут только я заметил, что большинство присутствующих — евреи. Евреи пьяны бывают по-особенному. Ходасевич еще днем указал мне на то, что почти все шкловитяне — евреи, что «формально-научный метод» — еврейский по существу и связан с канцелярскими печатями, департаментами. Потом пришли из Дома Искусств два шкловитянина: Тынянов и Эйхенбаум. Эйхенбаум печатает обо мне страшно ругательную статью — но все же он мне мил почему-то. Он доказывал мне, что я нервничаю, что моя книжка о Некрасове неправильна, но из его слов я увидел, что многое основано на недоразумении. Напр., фразу «Довольно с нас и сия великия славы, что мы начинаем»* он толкует так, будто я желаю считать себя основоположником «формально-научного метода», а между тем эта фраза относится исключительно к Некрасову.
Тынянова книжка о Достоевском мне нравится*, и сам он — всезнающий, молодой, мне нравится. Уже женат, бедный.
Потом Моргенштерн читал по нашему почерку — изумительно: Анненкову, которого видит первый раз, сказал: «У вас по внешности слабая воля, а на деле сильная. Вы сейчас — в самом расцвете и делаете нечто такое, от чего ожидаете великих результатов. Вы очень, очень большой человек».
Меня он определял долго, и все верно. Смесь мистицизма с реализмом и пр.
О Замятине сказал: это подражатель. Ничего своего. Натура нетворческая.
Изумительно было видеть, что Замятин обиделся. Не показал: жесты его волосатых рук были спокойны, он курил медленно, — но обиделся. И жена его обиделась, смеялась, но обиделась. (Анненков потом сказал мне: «Заметили, как она обиделась».)
Потом меня подозвал к себе проф. Тарле — и стал вести ту утонченную, умную, немного комплиментарную беседу, которая становится у нас так редка. Он любит мои писания больше, чем люблю их я. Он говорил мне: «У вас есть две классические статьи — классические. Их мог бы написать Тэн. Это — о Вербицкой и о Нате Пинкертоне. Я читаю их и перечитываю. И помню наизусть…» И стал цитировать. Рассказывал свой разговор со скульптором Иннокентием Жуковым. «Я говорю ему: знаете в Лувре — Schiavi2 Микель Анджело. Я только теперь, будучи в Париже, всмотрелся в них как следует. Какая мощь и проч. А он мне: — Да,
французы по части техники — молодцы». Французы! 1922
Микель Анджело — француз! И каково это: по части
техники!
Анненков попросил Тарле дать текст к его портретам коммунаров*. Тот согласился.
А в зале происходили чудеса. Моргенштерн — давал сеансы спиритизма. Ему внушили выхватить из четырех концов залы по человеку. Он вошел, стал посередине, а зала — большая, а народу много, и вдруг как волк, быстро, быстро, кинулся вправо, влево! хвать — хвать — в том числе и меня, без раздумья выстроил в ряд. И т. д., и т. д.
Утром мы пошли домой. Говорят, в Доме Искусств было еще тоскливее.
Коля рассказывает, что Анна Николаевна Гумилева (вдова), несмотря на свое вдовье положение — танцевала вчера вовсю — накрашенная до невероятия. Это — идиотка — в полном смысле этого слова. Она пришла к Наппельбауму, фотографу: там висит ее портрет и портрет Анны Ахматовой. Она возмутилась: «Почему Ахматову повесили выше меня? Ведь Ахматова была разведенная жена Гумилева, а я настоящая». У нее с Ахматовой отношения тяжкие: обе бабы доводят друг дружку до истерик.
Боба говорит, что он помнит войну — 14-й год.
Приехал из Ростова театр — ставит «Гондлу»*.
Хочется мне пойти и поздравить Сологуба. Был у Белицкого — по поводу своей книжки о Блоке. О! как я ошибался в этом человеке. Это паучок из самых тихеньких. Вежливо и деликатно — он высосет из вас все, что у вас есть, — а вы даже и не заметите.
У него был Шкловский с обритой головой, желтый — после вчерашнего пьянства. Говорит веско, отрывисто. С Белицким — угловат и угрюм, — это на того действует.
2 января. Пишу для Анненкова предисловие к его книге*. Он принес мне проект предисловия, но мне не понравилось, и я решил написать сам. Интересно, понравится ли оно ему.
Писал о Мише Лонгинове*. Хочу переделать ту дрянь, которая была написана мною прежде.
13 февраля. Щеголев живет на Петербургской Стороне. Это человек необыкновенно толстый, благодушный, хитроватый, приятный. Обаятелен умом — и широчайшей русской повадкой. Недавно говорит мне: «Продайте нам («Былому») две книжки». Я говорю: «С удовольствием». Изготовил две брошюры о Некрасове, говорю: «Дайте пять миллионов!» Щеголев: «С удовольстви- 1922 ем». Потом ходила моя жена, ходил я, не дает ни ко
пейки. Дал как-то один миллион — и больше ничего. — «У самого нет». И правда: сын его сидит без папирос, — дальше некуда. А у меня ни одного полена. Я с санками ходил во «Всемирную», выпросил поленьев двенадцать, но вез по лютому морозу, без перчаток, поленья рассыпаются на каждом шагу, руки отморозил, а толку никакого. Я опять к Щеголеву: «Ради бога, отдайте хоть рукописи». — «Да вам деньги на что?» — «А мне на дрова». — «На дрова?» — «Да!» — «Так что же вы раньше не сказали? Завтра же будут вам дрова. Пять возов!» Я в восторге. Жду день, жду два. Наконец моя жена идет сама к дровянику (адрес дровяника дал Щеголев) — и тот говорит: «С удовольствием послал бы, но пожалуйте денежки, а то г-н Щеголев и так должен мне слишком много». Мы купили у него воз, — а я достал денег, отнес Щеголеву миллион и взял назад свои рукописи. С тех пор мы стали приятелями. Оказывается, он знаменит своим несдержанием слова. Это тоже в нем очаровательная черта — как это ни странно. Она к нему идет. Еще никогда он не сдержал своих обещаний. Вчера я с Замятиным были у него в гостях. Чтобы оживить вечер, я предложил рассказать, как кто воровал, случалось ли кому в жизни воровать. Щеголев медленно, со вкусом рассказал:
— Есть в Москве Мария Семеновна… Или была, теперь она пострадала от Чеки — а может, и снова возникла… У нее можно было пообедать и выпить. Очень хорошая женщина. И так у нее хорошо подавалось: графинчик спирту и вода отдельно. Хочешь, мешай в любую пропорцию. Ну вот, я у нее засиделся, разговорился, а потом ушел — очень веселый. А были там еще какие-то художники — пили. (Пауза.) Художники казались ей подозрительны. Почему-то. На следующий день прихожу к ней, она ко мне: «Как вы думаете, не могли ли художники унести у меня одну вещь?» — «Какую?» — «Стакан — драгоценный, старинный». — «Неужели пропал?» — «Пропал!» — «Нет, говорю, художники едва ли могли». — «Тогда кто же его взял?» Она в отчаянии. Прихожу я домой и NN рассказываю о воровстве, NN идет к шкафу и достает стаканчик! «Вы, говорит, вчера сами его принесли, показывали, расхваливали, — неужели это чужой?»
Даже при рассказе все огромное лицо Щеголева порозовело. Кроме нас с Замятиным были у Щеголева Анна Ахматова и приехавший из Москвы Чулков. Ахматова, по ее словам, «воровала только дрова у соседей», а Чулков и здесь оказался бездарен.
Он очень постарел, скучен, как паутина, и умеет говорить лишь о Тютчеве, которым теперь «занимается». Душил нас весь вечер рассказами о том, как он отыскал такую-то рукопись, потом такую-то, и сначала был «один процент неуверенности», а потом и
этот «один процент» исчез, когда к нему пришел по- 1922
койный Эрнест Эдуардович Кноппе и сказал: был у меня в Париже знакомый и т. д. ...
Ахматова прочитала три стихотворения: одно черносотенное, для меня неприятное (почему-то) — потом два очень личных (о своем Левушке, о Бежецке, где она только что гостила) и другое о Клевете*, по поводу тех толков, которые ходят о ее связи с Артуром Лурье.
Замечателен сын Щеголева, студент 18 лет, напускает на себя солидность, — говорит басовито, пишет в «Былое» рецензии — по- детски мил — очарователен, как и отец.
Очень смеялась Ахматова, рассказывая, какую рецензию написал о ней в Берлине какой-то Дроздов: «Когда читаешь ее стихи, кажется, что приникаешь к благоуханным женским коленям, целуешь душистое женское плятье»*. Врочем, рассказывал Замятин, а она только смеялась.
Щеголев-сын рассказал, что И. Гессен ругает в «Руле» Тана, Адрианова, Муйжеля за то, что те согласились печататься в советской прессе, «а впрочем, как же было не согласиться, если тех, кто отказывался, расстреливали».
И как они могут в этой лжи жить? — ужасается Ахматова.
14 февраля. Был вчера у Ахматовой. На лестнице темно. Подошел к двери, стукнул — дверь сразу открыли: открыла Ахматова — она сидит на кухне и беседует с «бабушкой», кухаркой О. А. Судейкиной.
Садитесь! Это единственная теплая комната.
Сегодня только я заметил, какая у нее впалая, «безгрудая» грудь. Когда она в шали, этого не видно. Я стал говорить, что стихи «Клевета» холодны и слишком классичны.
То же самое говорит и Володя (Шилейко). Он говорит, если бы Пушкин пожил еще лет десять, он написал бы такие стихи. Не правда ли, зло?..
Дала мне сардинок, хлеба. Много мы говорили об Анне Николаевне, вдове Гумилева. «Как она не понимает, что все отношения к ней построены на сочувствии к ее горю? Если же горя нет, то нет и сочувствия». И потом по-женски: «Ну зачем Коля взял себе такую жену? Его мать говорит, что онсказал ей при последнем свидании:
Если Аня не изменится, я с нею разведусь.
Воображаю, как она раздражала его своими пустяками! Коля вообще был несчастный. Как его мучило то, что я пишу стихи лучше его. Однажды мы с ним ссорились, как все ссорятся, и я сказала ему — найдя в его пиджаке записку от другой женщины, что «а
1922 все же я пишу стихи лучше тебя!» Боже, как он изме
нился, ужаснулся! Зачем я это сказала! Бедный, бедный! Он так — во что бы то ни стало — хотел быть хорошим поэтом.
Предлагали мне Наппельбаумы стать синдиком «Звучащей Раковины»*. Я отказалась».
Я сказал ей: у вас теперь трудная должность: вы и Горький, и Толстой, и Леонид Андреев, и Игорь Северянин — все в одном лице — даже страшно.
И это верно: слава ее в полном расцвете: вчера Вольфила устраивала «Вечер» ее поэзии, а редакторы разных журналов то и дело звонят к ней — с утра до вечера. — Дайте хоть что-нибудь.
Хорошо Сологубу! — говорит она. — У него все ненапечатанные стихи по алфавиту, в порядке, по номерам. И как много он их пишет: каждый день по нескольку.
15 февраля. Вчера весь день держал корректуру Уитмэна. «Всемирная Литература» солила эту книгу 2 года — и вот наконец выпускают. Коробят меня кое-где фельетонности, но в общем ничего. Вчера наконец-то нам выдали семейный паек. Слухи о том, что Волынский хочет издавать казенную газету, подтверждаются. Собираю матерьялы для журнала.
17 февраля. Пятница. Мурке скоро 2 года. Она упражняется в говорении весь день, делает всевозможные словесные опыты, поет. Однажды по инерции она сказала:
Мама-ама!
Я сказал ей: мама вовсе не ама, внушив ей таким образом, что ама сказуемое, имеющее характер порицания:
Мама — хорошая, мама вовсе не ама.
Она мгновенно уловила этот оттенок и теперь, когда сердится на меня, говорит:
Папа-апа!
Когда сердится на Зину:
Диди-иди!
Занят переделками: футуристов и «Ахматовой».
Кашу Мура называет бля-бля.
19 февр. 1922. Анненков: как неаккуратен! С утра пришел ко мне (дня три назад), сидел до 3 часов и спокойно говорит: «Я в час должен быть у Дункан!» (Дункан он называет Дунькой-коммунисткой.) Когда мы с ним ставили «Дюймовочку»*, он опаздывал на репетиции на 4 часа (дети ждали в лихорадке нервической), а декорации кончал писать уже тогда, когда в театре 1922
стала собираться публика! Никогда у него нет спичек, и он всегда будет вспоминаться, как убегающий от меня на улице, чтобы прикурить: маленький, изящный, шикарно одетый (в ботиночках, с перстнями, в котиковой шапочке), подкатывается шариком к прохожим: «Позвольте закурить». Один ответил ему:
Не позволю!
Почему?
Я уже десяти человекам подряд давал закуривать, одиннадцатому не дам!
Потом он ужасно восприимчив к съестному — возле лавок гастрономических останавливается с волнением художника, созерцающего Леонардо или Анджело. Гурманство у него поэтическое, и то, что он ел, для него является событием на весь день: вернувшись с пира, он подробно рассказывает: вообразите себе. Так же жаден он к зрительным, обонятельным и всяким другим впечатлениям. Это делает из него забавного мужа: уйдя из дому, он обещает жене вернуться к обеду и приходит на третьи сутки, причем великолепно рассказывает, что, где и когда он ел. Горького портрет* начал и не кончил3. С Немировичем-Данченко условился, что придет писать его портрет, да так и не собрался, хотя назначил и день и час. Любят его все очень: зовут Юрочкой. Поразительно, как при такой патологической неаккуратности и вообще «шалости» — он успевает написать столько картин, портретов.
Вчера был с Замятиным у «Алконоста»*: он говорит, что в первой редакции мои воспоминания о Блоке разрешены. Неужели разрешат и во второй? Сяду сейчас за Игоря Северянина.
21 февраля. Как отчетливо снился мне Репин: два бюстика, вылепленные им, моя речь к его гостям. Ермаков на диванчике (и я во сне даже подумал: почему же Репин называл Ермакова сукиным сыном, а вот беседует с ним на диванчике!) — и главное, такая нежная любовь, моя любовь к Репину, какая бывает только во сне.
Третьего дня был я у одного из нынешних капиталистов, у него фабрика духов, лаборатория.
Как называется ваша фирма? — спросил я.
Никак, но очень хотелось бы дать ей подходящее имя.
Какое?
Дрянь… Торговый дом «Дрянь».
Почему?
1922 — Мы изготовляем такие товары, за которые надо
бы не деньги платить, а бить. Вот, напр., нашидухи…
И он побежал в другую комнату и принес две бутылочки — я понюхал: ужас, не зловоние, но и не аромат, а просто запах вроде жженой пробки.
И берут?
Нарасхват. Пудами. Нынешние дамы любят надушиться.
Вот такими духами?
Ну да. Платят огромные деньги. Мы продаем в магазины по 5 миллионов ведро — а те разливают в бутылочки с надписью «Париж».
А хороший человек. Совестливый. Он говорит, что вся торговля в Питере только такая.
Нужно держать корректуру Уитмэна — переделывать Северянина. Сегодня долго не хотел гореть мой светлячок: в керосине слишком много воды.
22 февраля. У Анненкова хрипловатый голос, вывезенный им из Парижа. Он очень застенчив — при посторонних. Войдя в комнату, где висят картины, — он, сам того не замечая, подходит вплотную и обнюхивает их (он близорук) и только тогда успокоится, когда осмотрит решительно все.
25 февраля. Вчера было рождение Мурочки — день для меня светлый, но загрязненный гостями. Отвратительно. Я ненавижу безделье в столь организованной форме. Беленсоны подарили Мурке колясочку с двигающейся и визжащей фигуркой, Абрам Ефимович — торт, Слонимская — матрешку и куклу, наши дети — слона, Слонимская — другого слона, Вейтбрехт — другую колясочку, Моргенштерн — чашечку, и т. д., и т. д., и т. д. Бедная девочка была ошарашена, нервы ее взвинтили до черт знает чего, и я боялся только одного: как бы не пришел еще один гость и не принес ей еще одного слона.
Анненков действительно великолепный медиум — он даже угадал задуманное слово: конференция. Всякая возможность мошенничества была исключена. Очень было интересно, когда на Анненкова влияло третье лицо — через посредство Моргенштерна. Но в общем все это смерть и тоска.
Игорь Северянин тормозится.
28 февраля. В субботу (а теперь понедельник) я читал у Сера- пионовых братьев лекцию об O’Henry и так устал, что — впал в обморочное состояние. Все воскресение лежал, не вставая… Был у
Кони. Он очень ругает Кузмина «Занавешенные 1922
картинки», — за порнографию. Студенты Политехникума сообщили мне, что у них организовался кружок Уота Уит- мэна. — Мурка говорит слово: Бамба (мою секретаршу зовут Пам- ба). — Колька жалуется на то, что у него левое легкое болит. — Лида больна, лежит, жар. — Боба колет дрова. — Я опять похудел, очень постарел. Чувствуется весна, снег тает магически. Читаю Henry James^ «International Episode»[4]. У Кони я был с Наппельба- умом, фотографом, который хочет снять Анатолия Федоровича. Тот, как и все старики, испугался: «Зачем?»... Но сам он, несмотря на 78-летний возраст, так моложав, красив, бодр — просто прелесть. Особенно когда он сидит за столом; у себя, в своей чистенькой, идиллической комнатке (которая когда-то так возмущала своей безвкусицей Д. Вл. Философова). Но жизнь уже исчерпала его до конца. Настоящего для Кони уже нет. Когда говоришь с ним о настоящем, он ждет случая, как бы при первой возможности рассказать что-нибудь о былом. Мысль движется только по старым рельсам, новых уже не прокладывает. Я знаю все, что он скажет по любому поводу, — это даже приятно.
29 февраля. Вчера в Доме Литераторов было собрание литературной группы, получающей паек: серые, истрепанные люди, кандидаты в покойники. Кого ни встретишь, думаешь: Ай, как поседел! Ой, как постарел! Да неужели это такой-то? Ленский-Абрамович сед, как я. Боцяновский совсем патриарх. Ясинский из желто-седого стал бел, как сахар. Мариэтта Шагинян, глухая, не слышала ни единого слова, поэтому я сел рядом с нею — и записывал ей все, что говорили. Редько — тоже седой — председательствовал. Докладчиком был молью траченный Ирецкий. Оказывается, что КУБУ (Комиссия по улучшению быта ученых) на волоске. Правительство не имеет средств ее содержать. Надо писателям сплотиться — и поддержать КУБУ, благодаря которой они все живы. Если бы не КУБУ, ведь мы были бы еще седее, тусклее, мертвее. Постановили избрать троих уполномоченных: Волковыско- го, Анну Ганзен и одного пролетария — и взымать с каждого по 50 коп. (золотом) в месяц. Все это хорошо, но вот что непонятно: почему все так обозлены на КУБУ? Где, в какой стране, на какой Луне, на каком Марсе, — существует такой аппарат для 12 000 людей: подошел, нажал кнопку, получил целую гору продуктов — ничего не заплатил и ушел!! А между тем прислушайтесь в очереди: все брюзжат, скулят, ругают Горького, Родэ, всех, всех — неизвестно за что, почему. Просто так! «Черт знает что! Везде масло как
1922 масло, а здесь как стеарин! Опять треску! У меня
еще прежняя не съедена. Сами, небось, бифштексы жрут, а нам — треска». Такой гул стоит в очередях Дома Ученых с утра до вечера.
Какое? 9-е или 10-е марта 1922. Ночь. Уже ровно неделя, как я лежу больной. У меня в желудке какие-то загадочные боли. Врач был однажды — да и то по детским болезням — Конухес. Не вынимая папиросы изо рта, он нажал в одном месте живот, спросил — больно? — я сказал: нет! Он ушел и прописал опий. На другой день мне стало гораздо хуже. Я не ем почти ничего, думаю взять голодом, но, видно, этого лечения недостаточно. Хлеб кислый, тухлый. У меня болит голова, и я чувствую себя какой-то тряпочкой.
Лежа не могу не читать. Прочитал Henry James^ «Washington Square»[5]. Теперь читаю его же «Roderick Hudson»[6]. Прочитал (почти все, потом бросил) «T. Tembarom» by Burnette3 и т. д., и т. д. И от этого у меня по ночам (а я почти совсем не сплю) — английский бред: overworked brain7 с огромной быстротой — вышвыривает множество английских фраз — и никак не может остановиться. Сейчас мне так нехорошо, болит правый глаз — мигрень, — что я встал, открыл форточку, подышал мокрым воздухом и засветил свою лампадку — сел писать эти строки — лишь бы писать. Мне кажется, что я не сидел за столом целую вечность. Третьего дня попробовал в постели исправлять свою статью о футуристах, весь день волновался, черкал, придумывал — и оттого стало еще хуже. Был у меня в гостях Замятин, принес множество новостей, покурил — и ушел, такой же гладкий, уверенный, вымытый, крепенький — тамбовский англичанин, — потом был Ефимов и больше никого. У меня кружится голова, надо ложиться — а не хочется.
Сейчас вспомнил: был я как-то с Гржебиным у Кони. Гржебин обратился к Кони с такой речью: «Мы решили издать серию книг о «замечательных людях». И, конечно, раньше всего подумали о вас». Кони скромно и приятно улыбнулся. Гржебин продолжал: «Нужно напоминать русским людям о его учителях и вождях». Кони слушал все благосклоннее. Он был уверен, что Гржебин хочет издать его биографию — вернее, его «Житие»... — «Поэтому, — продолжал Гржебин, — мы решили заказать вам книжку о Пирого- ве…» Кони ничего не сказал, но я видел, что он обижен.
Он и вправду хороший человек, Анатолий Федо- 1922
рович, — но уже лет сорок живет не для себя, а для такого будущего «Жития» — которое будет елейно и скучно; сам он в натуре гораздо лучше этой будущей книжки, под диктовку которой он действует.
12 марта. Только что, в 12 час. ночи, кончил Henry James’a «Roderick Hudson» и просто потрясен этим мудрым, тончайшим, неотразимым искусством. У других авторов, у Достоевского, напр., — герой как на сцене, а здесь ты с ними в комнате — и как будто живешь с ними десятки лет. Его Mary Garland и Кристину я знаю, как знают жену. Он нетороплив, мелочен, всегда в стороне, всегда в микроскоп, всегда строит фразу слишком щегольски и хладнокровно, а в общем волнует и чарует, и нельзя оторваться. В русской литературе ничего такого нет. И какое гениальное знание душ, какая смелость трактовки. Какой твердой безошибочной рукой изображен гений — скульптор Roderick, не банальный гений дамских романов, а подлинный — капризный, эготист, не видящий чужой психологии, относящийся к себе, к своему я, как к святыне, действительно стоящий по ту сторону. И Кристина Лайт, красавица, с таким же отношением к своему я, кокетка, дрянь, шваль, но святая. И безупречный джентльмен, верный долгу, очень благородный (совсем не манекен), который оказывается все же в дураках — как это тонко и ненавязчиво показано автором, что Rowland все же банкрот — что каждая его помощь причинила только зло, что в жизни нужно безумствовать, лететь вниз головой и творить, а не лезть с моральными рецептами. Fancy such a theme in an American novel! It was written (as I found in a dictionary) in 18758. Уже предчувствовался Ницше, Уайльд — и вообще неблагополучие в романах и мыслях. I wonder whether this extraordinary novel had a good reception on its native soil9. В нем чувствуется много французского — флоберовского. Порою весь этот дивный анализ James’a пропадает зря, to no purpose10. Прочтешь — спрашиваешь: ну, так что? Такое было мое чувство, когда я кончил «International Episode». Но «Washington Square» и «Hudson» — другое дело. В «Washington Square» тоже показана моральная победа сильного, стихийного, цельного духа over the concocted trifle11.
1922 Однако уже три четверти первого. Сейчас пога
сят электричество. А нервы у меня взлетели вверх — едва ли я засну эту ночь. Сегодня я писал о Василии Каменском. Это все равно, что после дивных миниатюр перейти к маляру. О’Непгу меня разочаровал понемногу. Принесли мое новое пальто. Я еще не примерял его. Болезнь моя проходит. А как мне хочется читать еще и еще! Мне больно видеть у себя на полке книгу, которой я еще не проглотил! 3-го ночи. Не могу заснуть. Уж я считал до сотни, уж я пробовать писать о Каменском, уж я ходил в спальню к Мурке, которая, несмотря на бром, все не спит, не давая спать ни Марье Борисовне, ни Зине, — я рассказывал ей сказки — сна нет ни в одном глазу.
Я засветил свою лампаду и разыскал еще одну книгу James’a «Confidence»1 — попробую хоть немного отвлечься от грусти, которая душит меня во время бессонницы… Нет, прочитал 20 страниц и бросил. Это очень плохо в Джеймсе, что каждый кусок его повести равен всякому другому куску: всюду та же добротная ткань, та же густая, полновесная фраза с иронической интонацией — часто тот же сюжет: «Confidence» — опять Рим, опять художник и девушка, опять Любовь, опять brilliant dialogue2 и главное — опять бездельники — богатые люди, которые живут всласть, ничего не делая, кроме любви («making nothing but love»)3.
Ночь на 15-ое марта 1922 г. Которую ночь не сплю. Луна. Вчера впервые вышел. Dizziness13. Но в общем ничего. Читаю Thomas Hardy «Far from the Madding Crowd»[14]. Здорово! Сейчас вспомнил, как Гумилев почтительно здоровался с Немировичем-Данченко и даже ходил к нему в гости — по праздникам. Я спросил его, почему. Он ответил: «Видите ли, я — офицер, люблю субординацию. Я в литературе — капитан, а он — полковник». — «Вот почему вы так учтивы в разговоре с Горьким». — «Еще бы, ведь Горький генерал!» Это было у него в крови. Он никогда не забывал ни своего чина, ни чужого.
Как он не любил моего «Крокодила»! И тоже по оригинальной причине. — «Там много насмешек над зверьми: над слонами, львами, жирафами». А он вообще не любил насмешек, не любил юмористики, преследовал ее всеми силами в своей «Студии», и всякую обиду зверям считал личным себе оскорблением. В этом было что-то гимназически милое.
Есть возможность съездить в Москву, но как я 1922
ненавижу себя невыспавшегося. Покуда же сон у меня не наладится — Москва только вызовет у меня тошноту. У меня завелась секретарша Памба, очень полненькая барышня, очень неглупая, с юмором, стихотворица. Нуждается весьма. Работает отлично. Мурка страшно ее полюбила. И называет ее: Бумба. Скажет «Бумба» и засмеется. Чувствует, что это слово смешное.
6 часов. Потушу светлячок и лягу. Авось усну. Очевидно, мне опять умирать от бессонницы. Бессонница отравила всю мою жизнь: из-за нее в лучшие годы — между 25 и 35 годами — я вел жизнь инвалида, почти ничего не писал, чуждался людей — жил с непрерывной мутью в голове. То же начинается и теперь. Как бороться с этим, не знаю.
В Питере возникло Уитмэнское Общество. Написанное на обороте принадлежит основателю общества — студенту Барабано- ву, Борису Николаевичу*. Он был у меня несколько раз. Шинель у него поразительно порванная, в сущности, состоит из трех или четырех отдельных частей, лицо красивое, каштановые (но грязные) локоны, выражение лица такое, будто у него болят зубы. Я разыскивал его в общежитии — на Бассейной (общежитие Педагогического Института) — там по всем лестницам снуют девицы и юноши, в каждой комнате кучи народу, все знают Барабанова, он очень популярен среди них — нечто вроде вождя, «талант», — и никто из этих девиц не догадается зашить ему шинель.
16 марта. 6 час. утра. Вчера был у нас Петя Гагарин, я угощал его и, будучи уверен, что выздоровел, съел две карамельки. Дети говорили, что они из чистой патоки. А потом ночью боли, опять все по-старому, тем не менее я встал и — вот за письменным столом.
Вчера на ночь читал Macaulay «Earl of Chatham»...[15]
Статья о Каменском, кажется, удалась мне.
Перечитал вчера свой набросок о Леониде Андрееве: боюсь, не мало ли я выразил его добродушие, простодушие, его детскость. Он был, в сущности, хороший человек, и если бы я не был критиком, мы были бы в отличных отношениях. Но он имел единственное, ничем не объяснимое качество: он боялся, ненавидел критиков. Помню, однажды я пришел к нему пешком (босиком) — (это 12 верст) — вместе с Ольдором. Андреев принял меня, как всегда, сердечно, но Ольдора еле удостоил разговора. Оль- дор действительно скучный и неумный остряк. Я спросил Андреева: «Отчего вы так равнодушны к вашему гостю?» — «Ну его! —
1922 ответил Андреев, — он в 1908 году написал на меня
пародию». А так он был добр чрезвычайно. Помню, сколько внимания, ласки, участия оказывал он, напр., бездарному Брусянину: читал его романы, кормил и одевал его, выдавал ему чеки (якобы взаймы) и проч. Или его доброта к Н. Н. Михайлову. Или к Фальковскому. Он всегда искал, к кому прилепиться душой и даже так: кому поклониться. Однажды пришел в апогее своей славы к С. А. Венгерову, просидел у него целый день и как гимназист «задавал ему вопросы». Скромный и недалекий Венге- ров был, помнится, очень смущен. Недавно Горнфельд рассказывал мне, что такой же визит Андреев нанес ему. И тоже — нежный, почтительный тон. Он любил тон товарищеский. Вдруг ему казалось, что с этим человеком можно жить по-кунацки, по-братски. Он даже табак подавал этому человеку особенно. Но хватало пороху только на три дня, потом надоедало, он бросал. Такой же тон был у него с Анной Ильиничной, его женой.
17 марта. Мороз. Книжных магазинов открывается все больше и больше, а покупателей нет. Вчера открылся новый — на углу Семеновской и Литейного, где была аптека. Там я встретил Ще- голева. Он входит в книжный магазин, как в свое царство — все приказчики ему низко кланяются:
Здравствуйте, Павел Елисеевич, — и вынимают из каких-то тайников особенные заветные книжки. С ним у меня отношения натянутые. Я должен был взять у него свои статьи, так как он не платит денег. Он встретил меня словами:
Вы ужасный человек. Никогда не буду иметь с вами дело…
А уходя, подмигнул:
Дайте чего-нибудь для «Былого». Бог с вами. Прощаю.
И я дам. Очень он обаятельный.
Если просидеть час в книжном магазине — непременно раза два или три увидишь покупателей, которые входят и спрашивают:
Есть Блок?
Нет.
И «Двенадцати» нет?
И «Двенадцати» нет.
Пауза.
Ну так дайте Анну Ахматову!
Только что вспомнил (не знаю, записано ли у меня), что Маяковский в прошлом году в мае страшно бранил «Двенадцать» Блока: — Фу, какие немощные ритмы.
18 марта. Был вчера в кружке уитмэнианцев и 1922
вернулся устыженный. Правда, уитмэнианства там было мало: люди спорили, вскрикивали, обвиняли друг друга в неискренности, но — какая жажда всеосвящающей «религии», какие запасы фанатизма. Я в последние годы слишком залитературил- ся, я и не представлял себе, что возможны какие-нибудь оценки Уитмэна, кроме литературных, — и вот, оказывается, благодаря моей чисто литературной работе — у молодежи горят глаза, люди сидят далеко за полночь и вырабатывают вопрос: как жить. Один, вроде костромича, все вскидывался на меня: «это эстетика!» Словно «эстетика» — ругательное слово. Им эстетика не нужна — их страстно занимает мораль. Уитмэн их занимает как пророк и учитель. Они желают целоваться, и работать, и умирать — по Уитмэну. Инстинктивно учуяв во мне «литератора», они отшатнулись от меня. — Нет, цела Россия! — думал я, уходя. — Она сильна тем, что в основе она так наивна, молода, «религиозна». Ни иронии, ни скептицизма, ни юмора, а все всерьез, in earnest16. И я заметил особенность: в комнате не было ни одного еврея. Еврей — это древность, перс — культурность, всезнайство. А здесь сидели — истомленные бесхлебьем, бездровьем, безденежьем — девушки и подростки-студенты, и жаждали — не денег, не дров, не эстетических наслаждений, но — веры. И я почувствовал, что я рядом с ними — нищий, и ушел опечаленный. Сейчас сяду переделывать статью о Маяковском. Вчера на заседании «Всемирной Литературы» рассказывались недурные анекдоты о цензуре.
У Замятина есть рассказ «Пещера» — о страшной гибели интеллигентов в Петербурге. Рассказ сгущенный, с фальшивым концом, и, как всегда, подмигивающий — но все же хороший. Рассказ был напечатан в «Записках Мечтателей» в январе сего года. Замятин выпускает теперь у Гржебина книжку своих рассказов, включил туда и «Пещеру» — вдруг в типографию является «наряд» и рассыпает набор. Рассказ запрещен цензурой! Замятин — в военную цензуру: там рассыпаются в комплиментах: чудесный рассказ, помилуйте. Это не мы. Это Политпросвет. Замятин идет на Фонтанку к Быстрянскому. Быстрянский сидит в большой комнате один; потолок хоть и высоко, но, кажется, навис над самой его головой; очки у него хоть и простые, но кажутся синими. Замятин говорит ему: — Вот видите, январский номер «Записок Мечтателей». Видите: цензура разрешила. Проходит два месяца, и тот же самый рассказ считается нецензурным. А между тем вы сами видите, что за эти два месяца Советская Республика не погибла. Рассказ не нанес ей никакого ущерба. Быстрянский смутился и, не
1922 читая рассказа, разрешил печатать, зачеркнув за
прещение. Оказывается, что запрещение исходило от некоего тов. Гришанина, с которым Быстрянский в ссоре!
19 марта 1922 г. Был вчера вновь у уитмэньяков; в разговоре с ними между прочим спросил: а были среди вас евреи? — нет, — ответили они. — У нас главное требование — искренность, а Голо- вушкин сказал, что евреи не бывают искренни, и мы согласились с Головушкиным. Евреи не бывают ни искренни, ни хорошие товарищи. Мы и постановили их не приглашать.
Такова интеллигенция первого призыва.
Новые анекдоты о цензуре, увы — достоверные. Айхенвальд представил в цензуру статью, в которой говорилось, что нынешнюю молодежь убивают, развращают и проч. Цензор статью запретил. Айхенвальд думал, что запрещение вызвали эти слова о молодежи. Он к цензору (Полянскому): — Я готов выбросить эти строки.
Нет, мы не из-за этих строк.
А отчего?
Из-за мистицизма.
Где же мистицизм?
А вот у вас строки: «умереть, уснуть», это нельзя. Это мистицизм.
Но ведь это цитата из «Гамлета»!
Разве?
Ей-богу.
Ну, погодите, я пойду посоветуюсь.
Ушел — и, вернувшись, со смущением сказал:
На этот раз разрешаем.
Все это сообщает Замятин. Замятин очень любит такие анекдоты, рассказывает их медленно, покуривая, и выражение у него при этом как у кота, которого гладят. Вообще это приятнейший, лоснящийся парень, чистенький, комфортный, знающий, где раки зимуют; умеющий быть со всеми в отличных отношениях, всем нравящийся, осторожный, — и все же милый. Я, по крайней мере, бываю искренне рад, когда увижу его сытое лицо. Он мещанин с головы до ног: у него есть и жена, и девочка для удовольствий; он умело и осторожно будирует против властей — в меру, лишь бы понравиться эмигрантам. Стиль его тоже — мелкий, без широких линий, с маленькими выдумками маленького человека. Он изображает из себя англичанина, но по-английски не говорит, и вообще знает поразительно мало из английской литературы и жизни. Но — и это в нем мило, потому что, в сущности, он милый малый, никому не мешающий, приятный собеседник, выпивала.
Сейчас получена книжка В. Евгеньева-Максимо- 1922
ва «Великий гуманист» (о Короленко), посвященная полемике со мною. Но книжка написана так скучно, что я не мог прочитать даже тех строк, которые имеют отношение ко мне. Бедный Короленко! О нем почему-то пишут всё скучные люди. Сам он был дивный, юморист, жизнелюб, но где-то под спудом и в нем лежала застарелая русская скука, скука русских изб, русских провинциальных квартир, русских луж и заборов.
Боба страшно смешлив. Читая Марка Твена, он смеется над всякой, даже еле заметной, остротой. Я разыскал для него сегодня «Янки при дворе короля Артура», — и он погрузился с головой. Проходя мимо одного окна, он вдруг громко расхохотался. — Что такое? — Вот, смотри! — Я смотрел и ничего смешного не видел. — Что такое? — Смотри, — сказал он, — видишь, это сельскохозяйственный магазин, тут на стекле наклеена бумажка:
«Средство наилучшего сохранения картофеля». Видишь? Теперь посмотри на картошку. Видишь, гнилая — ни к черту не годная. Вот и сохранили!
Такие вещи он подмечает в секунду.
Сейчас была сестра Некрасова, Люция Александровна, и подарила Лиде роскошный японский альбом. Я наотрез отказался принять его. Она расплакалась: вы меня оскорбляете. Пришлось взять.
Она — старушка, маленького роста, бывшая артистка: голос у нее удивительно чистый, выработанный. Чувствуется долгая жизнь на сцене. Только актрисы умеют говорить так отчетливо, нарядно, с видимым удовольствием от каждого слова.
20 марта. Сегодня устраивал в финской торговой делегации дочь Репина Веру Ильиничну. Вера Ильинична — тупа умом и сердцем, ежесекундно думает о собственных выгодах, и когда целый день потратишь на беготню по ее делам, не догадается поблагодарить. Продавала здесь картины Репина и покупала себе сережки — а самой уже 50 лет, зубы вставные, волосы крашеные, сервильна, труслива, нагла, лжива — и никакой души, даже в зародыше. Я с нею пробился часа три, оттуда в Госиздат — хлопотать о старушке Давыдовой — пристроить ее детские игры, оттуда в Сев- центропечать — хлопотать о старушке Некрасовой. Опять я бегаю и хлопочу о старушках, а жизнь проходит, я ничего не читаю, тупею. Какая дурацкая у меня доброта! В Финской делегации — меня что-то поразило до глупости. Вначале я не мог понять, что. Чувствую что-то странное, а что — не понимаю. Но потом понял: новые обои! Комнаты, занимаемые финнами, оклеены новыми обоями!! Двери выкрашены свежей краской!! Этого чуда я не ви- 1922 дал пять лет. Никакого ремонта! Ни одного строя
щегося дома! Да что — дома! Я не видел ни одной поправленной дверцы от печки, ни одной абсолютно новой подушки, ложки, тарелки!! Казалось даже неприятным, что в чистой комнате, в новых костюмах, в чистейших воротничках по страшно опрятным комнатам ходят кругленькие чистенькие люди. О!! это было похоже на картинку модного журнала; на дамский рисунок; глаз воспринимал это как нечто пересахаренное, слишком слащавое…
Читаю Томаса Гарди роман «Far from the Madding Crowd» — о фермере Oak’e, который влюбился. Читаю и думаю: а мне какое дело. Мне кажется, что к 40 годам понижается восприимчивость к художественному воспроизведению чужой психологии. Но нет, это великолепно. Сватовство изображено классически: какой лаконизм, какая свежесть красок.
21 марта 1922. Снег. Мороз. Туман. Как-то зазвал меня Мгеб- ров (актер) в здание Пролеткульта на Екатерининскую ул. — посмотреть постановку Уота Уитмэна — инсценированную рабочими. Едва только началась репетиция, артисты поставили роскошные кожаные глубокие кресла — взятые из Благородного Собрания — и вскочили на них сапожищами. Я спросил у Мгебро- ва, зачем они это делают. «Это восхождение ввысь!» — ответил он. Я взял шапку и ушел. — «Не могу присутствовать при порче вещей. Уважаю вещь. И если вы не внушите артистам уважения к вещам, ничего у вас не выйдет. Искусство начинается с уважения к вещам»... Ушел и больше не возвращался. Уитмэну них провалился.
Да, Вера Репина — беспросветная дура, но она — действительно несчастна. У нее ни друзей, ни знакомых, никого. Все шарахаются от ее страшного мещанства. Что удивительнее всего — она есть верная и меткая карикатура на своего отца. Все качества, которые есть в ней, есть и в нем. Но у него воображение, жадность к жизни, могучий темперамент — и все становится другим. Она же в овечьем оцепенении, в безмыслии, в бесчувствии — прожила всю жизнь. Жалкая.
Эпоха: Мурка, вместо: «Диди» говорит «Дидя». (Так она звала Зину).
Мне казалось, что сегодня я присутствовал при зарождении нового религиозного культа. У меня пред диваном стоит ящик, на котором я во время болезни писал. (Лида говорила по этому поводу: у тебя в комнате 8 столов, а ты, чудной человек, пишешь на ящике.) В этом ящике есть дырочка. Мурке сказали, что там живет Бу. Она верит в этого Бу набожно и приходит каждое утро
кормить его. Чем? Бумажками! Нащиплет бумажек и 1922
сунет в дырочку. Если забываем, она напоминает: Бу — ам, ам! Стоит дать этому мифу развитие — вот и готовы Эврипиды, Софоклы, литургии, иконы.
22 марта 1922. Стоит суровая ровная зима. Я сижу в пальто, и мне холодно. «Народ» говорит: это оттого, что отнимают церковные ценности. Такой весны еще не видано в Питере.
Ах, как чудесен Thomas Hardy. Куда нашим Глебам Успенским. Глава Chat17 — чудо по юмору, по фразеологии, по типам. И сколько напихано матерьялу. О! о! о!
Сегодня был опять у чухон — устроил для Репина все — и деньги (990 марок), и визу для Веры Репиной — а у самого нет даже на трамвай. На какие деньги я сегодня побреюсь, не знаю. Видел мельком Ахматову. Подошла с сияющим лицом. «Поздравляю! Знаете, что в Доме Искусств?» — «Нет». — «Спросите у Замятина. Пусть он вам расскажет». Оказывается, из Совета изгнали Чудовского! А мне это все равно. У меня нет микроскопа, чтобы заметить эту вошь.
Был у Эйхвальд. Она служит у американцев. Рассказывает, что нас, русских, они называют: «Natives»[18].
Был на заседании Восточной Коллегии «Всемирной Литературы», которая редактирует журнал «Восток». Там поразительно упрям проф. Алексеев. Он дает много хламу (он очень глупый человек). Когда ему доказывают, что это для журнала не подходит, он в течение часу доказывает, что это отличный матерьял. Я сказал акад. И. Ю. Крачковскому, что их коллегию можно назвать «Общество для борьбы с Алексеевым». Он зовет Алексеева «желтой опасностью».
Послезавтра Лидины именины, а у меня ни копейки нет.
Вышла книжка Наппельбаум «Раковина»*. В ней комические стихи Иды Наппельбаум: змея вошла ей в рот и вышла «тайным проходом».
Есть там поэт Вагинов. Лернер предлагает назвать его Влага- лищев. Действительно, фамилия невозможная.
Только теперь узнал о смерти Дорошевича. В последний раз я видел его месяца два назад — при очень мучительных для меня обстоятельствах. Сюда, в Питер, приехали два москвича: Кусиков и Пильняк. Приехали на пути в Берлин. На руках у них были шалые деньги, они продали Ионову какие-то рукописи, которые были проданы ими одновременно в другие места, закутили, и я случай- 1922 но попал в их орбиту: я, Замятин и жена Замятина.
Мы пошли в какой-то кабачок на Невском, в отдельный кабинет, где было сыро и гнило, и стали кутить. После каторжной моей жизни мне это показалось забавно. Пильняк, длинный, с лицом немецкого колониста, с заплетающимся языком, пьяный, потный, слюнявый — в длинном овчинном тулупе — был очень мил. Кусиков говорил ему:
Скажи: бублик.
Бублик.
Дурак! Я сказал: республика, а ты говоришь: бублик. Видишь, до чего ты пьян.
Они пили брудершафт на вы, потом на мы, заплатили 4 миллиона и вышли. Пильняка с утра гвоздила мысль, что необходимо посетить Губера, который живет на Петербургской Стороне (Пильняк, при всем пьянстве, никогда не забывает своих интересов: Губер написал о нем рецензию, и он хотел поощрить Губера к дальнейшим занятиям этого рода). Он кликнул извозчика — и мы втроем поехали на Петербургскую Сторону. От Губера попали в дом Страхового общества Россия, где была Шкапская, с которой Пильняк тотчас же начал лизаться. Острили, читали стихи — и вдруг кто-то мимоходом сказал, что в соседней комнате Дорошевич.
То есть какой Дорошевич?
Влас Михайлович.
Не может быть!
Да. Он болен.
Я не дослушал, бросился в соседнюю комнату — и увидел тощее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нисколько не похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение он издавал такой звук:
Га!
Унего была одышка. Промежутки между этими га были правильные, как будто метрономом отмеренные, и это делало его похожим на предмет, инструмент, — а не на живого человека. Я постоял, посмотрел, он узнал меня, протянул мне тощую руку, — и я почувствовал к нему такую нежность, что мне стало трудно вернуться к тем, пьяным и еще живым. Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве, в «Русском Слове» это был царь и Бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала19. Он очень мило пригласил меня в «Русское Слово». Я написал о 1922
нем очень ругательный фельетон*. Мне сказали (Мережковские): это вы непрактично поступили: не бывать вам в «Русском Слове»! Я огорчился. Вдруг получаю от Дорошевича приглашение. Иду к нему (на Кирочную) — он ведет меня к себе в кабинет, говорит, говорит и вынимает из ящика… мой ругательный фельетон. Я испугался — мне стало неловко. Он говорит: вы правы и не правы (и стал разбирать мой отзыв). Потом — пригласил меня в «Русское Слово» и дал 500 р. авансу. Это был счастливейший день моей жизни. Тогда казалось, что «Русское Слово» — а значит и Дорошевич — командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, — все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы —были у него на откупу, в подчинении. И вот —он покинутый, мертвый, никому не нужный. В комнате была какая-то высокая дева, которая звала его папой — и сказала мне (после, в коридоре):
— Хоть бы скорее! (т. е. скорее бы умер!)
марта. Принял опий, чтобы заснуть. Проснулся с тяжелой головой. Читал «Wisdom of Father Browns», by Chesterton. Wisdom rather stupid and Chesterton seems to me the most commonplace genius I ever read of20.
Мура указала мне на вентилятор. Я запел:
Вентилятор, вентилятор, Вентилятор, вентиля.
Она сразу уловила tune21 и запела:
Паппа папа папа папа Паппапапапапапа.
Очень чувствительная к ритму девица.
марта. Нет ни сантима. Читаю Chesterton’a «Innocence of Father Brown» — the most stupid thing I ever read22.
марта. Тихонов недавно в заседании вместо Taedium vitae23несколько раз сказал Те Deum vitae24. Ничего. Мы затеваем втроем
1922 журнал «Запад» — я, он и Замятин. Вчера было пер
вое заседание*. Сейчас я отправлюсь к Сергею Федоровичу Ольденбургу — за книгами.
26 марта. Очень неудачный день. С утра я пошел по делам: к Беленсону по поводу книги Репина, — не застал. В типографию на Моховую по поводу своей книги об Уайльде, — набрана, но так как издатель Наппельбаум не платит денег, то книга отложена. Между тем цены растут, нужно торопиться, человек погубит мою книгу. Я пошел к нему, к Наппельбауму. Не застал. Оставил ему грозную записку. Оттуда к Алянскому — не застал. Сидит его служащая, рядом с буржуйкой, кругом кипы книг и ни одного покупателя. Даже Блока 1-й том не идет. Алянский назначил за томик Блока цену 400 000 р., когда еще не получил счета из типографии. Получив этот счет, он увидел, что 400 000 — это явный убыток, и принужден был повысить цену до 500 000. А за 500 000 никто не покупает. Мой «Слоненок» лежит камнем*. Ни один книгопродавец не мог продать и пяти экземпляров. На книжки о Некрасове и смотреть не хотят*. Наш разговор происходил на Невском — в доме № 57, в конторе издательства «Алконост» и «Эпоха». (В окно я видел желтый дом № 86 и вспомнил вдруг, что в оны годы там был Музей восковых фигур, где находилась и Клеопатра, описанная Блоком в известных стихах:
Она лежит в гробу стеклянном*.
Помню, я встретился там с Александром Александровичем, и мы любовались змеею, которая с постоянством часового механизма жалила — систематично и аккуратно — восковую грудь царицы.)
Из «Алконоста» я пошел в издательство «Полярная Звезда», отнес корректуру Некрасова и мечтал, не получу ли денег. Но Лившица не застал. Наткнулся на тараканоподобного, приторно- вежливого Браудо.
Напрягая все силы, чтобы не испытывать отчаяния, голодный — иду на Васильевский Остров к Ольденбургу, в Академию Наук. У Ольденбурга мне нужно получить Рабиндраната Тагора. Ольденбург болен. Он живет на первом этаже во дворе, в Академии Наук. Куча детей, внучат и еще каких-то, женщины, которые гладят, толкут, пекут, горшок в передней, и на диване свеженький, как воробей, Ольденбург. С наигранной энергией он говорит обо всем, но увы, Рабиндраната у него нет. Он сказал, что много книг есть у приехавшей только что из-за границы профессорши Добиаш-Рождественской, которая живет в университете. Я в университет. Сперва — в канцелярию. — Где живет Рождественская? — Не знаю! — отвечает красноносая старуха. Наконец я
добрался. Позвонил. Долго не открывают. Потом 1922
открыла какая-то низкорослая, полуседая:
Я не открывала, так как думала, что голодающие!
Добиаш-Рождественской нет! Она действительно вернулась
из Парижа, но книг еще не получила: они в багаже!
Голодный, утомленный, иду назад. Сегодня сдуру я назначил свидание Анне Ахматовой — ровно в 4 часа. Покупаю по дороге (на последние деньги!) булку, иду на Фонтанку. Ахматова ждала меня. На кухне все убрано, на плите сидит старуха, кухарка Ольги Афанасьевны, штопает для Ахматовой черный чулок белыми нитками.
Бабушка, затопите печку! — распорядилась Ахматова, и мы вошли в ее узкую комнату, три четверти которой занимает двуспальная кровать, сплошь закрытая большим одеялом. Холод ужасный. Мы садимся у окна, и она жестом хозяйки, занимающей великосветского гостя, подает мне журнал «Новая Россия», только что вышедший под редакцией Адриянова, Тана, Муйжеля и других большевиствующих. Журнал действительно подмоченный, гни- ленький, гаденький — и я показал ей смешное место в статье Вишняка и сказал, что фамилию издателя Френкеля нужно понимать так — фракция русско-еврейских национально-коммунистических езуито-лакеев. Но тут заметил, что ее ничуть не интересует мое мнение о направлении этого журнала, что на уме у нее что-то другое. Действительно, выждав, когда я кончу свои либеральные речи, она спросила:
А рецензии вы читали? Рецензию обо мне. Как ругают!
Я взял книгу и в конце увидел очень почтительную, но не восторженную статью Голлербаха*. Бедная Анна Андреевна. Если бы она только знала, какие рецензии ждут ее впереди! — Этот Гол- лербах, — говорила она, — присылал мне стихи, очень хвалебные. Но вот в книжке о Царском Селе — черт знает что он написал обо мне*. Смотрите! — Оказывается, в книжке об Анне Ахматовой Голлербах осмелился указать, что девичья фамилия Ахматовой — Горенко!! — И как он смел! Кто ему позволил! Я уже просила Лер- нера передать ему, что это черт знает что!
Чувствовалось, что здесь главный пафос ее жизни, что этим, в сущности, она живет больше всего.
Дурак такой! — говорила она о Голлербахе. — У его отца была булочная, и я гимназисткой покупала в их булочной булки, — отсюда не следует, что он может называть меня… Горенко.
Чтобы проверить свое ощущение, я сказал поэтессе, что у меня в Студии раскол между студистами: одни за Ахматову, другие против.
1922 — И знаете, среди противников есть тонкие и
умные люди. Например, одна моя слушательница с неподвижным лицом, без жестов, вдруг в минувший четверг прочитала о вас доклад — сокрушительный, — где доказывала, что вы усвоили себе эстетику «Старых Годов», курбатовского «Петербурга», что ваша Флоренция, ваша Венеция — мода, что все ваши позы кажутся ей просто позами.
Это так взволновало Ахматову, что она почувствовала потребность аффектировать равнодушие, стала смотреть в зеркало, поправлять челку и великосветски сказала:
Очень, очень интересно! Принесите мне, пожалуйста, почитать этот реферат.
Мне стало страшно жаль эту трудно живущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе — и еле живет другим. Показала мне тетрадь своих новых стихов, квадратную, большую: — Вот, хватило бы на новую книжку, но критики опять скажут: «Ахматова повторяется». Нет, я лучше издам ее в Париже, пусть мне оттуда чего-нибудь пришлют!
За границей, по ее словам, критика гораздо добрее. — В Берлине вышла «Новая Русская Книга»* — там обо мне — да и обо всех — самые горячие отзывы. Я — гений, Ремизов — гений, Андрей Белый — гений.
Ну, что, у вас теперь много денег? — спросил я. — Да, да, много. За «Белую Стаю» я получила сразу 150 000 000, могла сшить платье себе, Левушке послала — вот хочу послать маме в Крым. У меня большое горе: нас было четыре сестры, и вот третья умирает от чахотки*. Мама так и пишет: «умирает». В больнице. Я знаю, что они очень нуждаются, и никак не могу послать. Мама пишет: «по почте не посылай!»
Заговорили о голодающих. Я предложил ей свою идею: детская книга для Европы и Америки. Она горячо согласилась.
В комнате стало жарко. Она сварила мне в кастрюле кофе, сама быстро поставила столик, чудесно справилась с вьюшками печки, и тут только я заметил, как идет ей ее новое платье.
Это материя из Дома Ученых!
Я достал из кармана булку и сталуплетать. Это был мой обед.
Она жаловалась на Анну Николаевну (вдову Гумилева): — Вообразите, у Наппельбаумов Вольфсон просит у нее стихов, а она дает ему подлинный автограф Гумилева. Даже не потрудилась переписать. — Что вы делаете?! — крикнула я и заставила Иду Наппель- баум переписать. Вот какая она некультурная.
Потом сама предложила: — Хотите послушать стихи? — прочитала «Юдифь»*, похожую на «Три пальмы» по размеру.
— Это я написала в вагоне, когда ехала к Левуш- 1922
ке. Начала еще в Питере. Открыла Библию (загадала), и мне вышел этот эпизод. Я о нем и загадала.
Пришел Лурье, с тихими ужимками мужа: к себе на квартиру, к своей жене. Мы пошли с ним в отдельную комнату — в бывший кабинет Сергея Судейкина. Это очень интересная комбинация.
Был Судейкин и Судейкина-Глебова.
Судейкин бросил Судейкину.
Судейкина сошлась с Лурьей.
Лурье бросил Судейкину.
Лурье сошелся с Анной Ахматовой.
Ахматова разошлась с Шилейкой.
И теперь в комнате, которая была комнатой Судейкина и Су- дейкиной на законном основании живут Лурье и Ахматова. Вместо x — y установился m — n путем постепенной подмены одного члена:
х — у ; х — m; m — y; m — n.
Лурье гордится своей связью; имеет вид благосклонный и торжественный.
Сейчас вошел Коля и прочитал мне, страшно волнуясь, свою новую идиллию «Козленок» — очень изящную, насквозь поэтическую — вольное подражание «Вареникам» одного еврейского поэта, с которым он познакомился в переводе Владислава Ходасеви-
*
ча .
Я уже был готов гордиться Колей; но сегодня же вечером, вернувшись с Марией Борисовной от Слонимской (которую мы ходили навещать: она больна), мы узнали, что Коля зверски избил Бобу. Хотя было уже 10 1/2 час., Боба еще не спал (он ложится в 7—8 час.), лицо разгоряченное, в слезах. — Что с тобою? — Колька побил! — Почему? — Он хотел съесть весь хлеб, а я сказал : «оставь Мурке!» Он сказал: «к черту Мурку!» — и швырнул полхлеба под стол. Я засмеялся, а он накинулся на меня и давай меня бить по щекам.
Марья Борисовна в ужасе, я тоже, но мне немного жаль вспыльчивого Кольку. У него огромный аппетит, он вечно голоден — и с голоду теряет рассудок. Неужели — опять — нечего есть?
27 марта. Не спал всю ночь: читал Thomas’a Hardy и Chester- ton’a. Гарди восхищает меня по-прежнему: книга полна юмора. Это юмор — не отдельных страниц, но всей книги, всего ощущения жизни. Все же в Честертоне есть что-то привлекательное.
1922 Он, конечно, пустое место, но культурные люди в
Европе умеют быть пустыми местами, — на что мы, русские, совсем неспособны. У нас, если человек — пустое место, он — идет в пушкинисты, или вступает в Цех поэтов, или издает «Столицу и Усадьбу» — в Англии же на нем столько одежд и прикрытий, что его оголтелость не видна; причем Честертон шагает такой походкой, будто там, под платьем, есть какая-то важнейшая фигура.
Наша Зина страстно жаждет учиться. Она, бедная, переобременена работой, но каждую свободную секунду читает. О, как мало у нее этих свободных секунд! Боба очень покровительствует ее любознательности: достает ей книги, читает ей вслух, когда она занята. Он сбегал к Рувиму достать ей «Гекльберри Финна» и — это самые блаженные часы, когда он и она на кухне, и он может почитать ей с полчаса.
29 марта. Мурка сидит у меня на колене и смотрит, как я пишу. О Доме Искусств. В период черных годов 1919—1921 я давал оглушенным и замученным людям лекции Гумилева, Горького, Замятина, Блока, Белого и т. д., и т. д., и т. д. Волынский так пав- линился, говорил, что есть высшие идеи, идеалы и проч., и проч., что я подумал, будто у него и в самом деле есть какая-то высокая программа, в тысячу раз лучше моей — and resigned25. Лекции, предложенные мною, были:
О Пушкине
О Розанове
О Шпенглере
О Врубеле
и еще три детских вечера — но Волынский сказал: «Нет, это не программа. Нужна программа» — и прочитал декларацию, пустопорожнюю и глупую. Я ушел в отставку — и вот уже 2 месяца ни одной лекции, ни одного чтения, Студия распалась, нет никакой духовной жизни, — смерть. Процветает только кабак, балы, маскарады — да скандалы.
Детей восхищает мысль, что сегодня первое апреля. Бобины сотоварищи решили: нарядить одного мальчика девочкой и сказать директору (Ю. А. Мовчану), что в школу поступила новенькая.
По случаю своего рождения я решил возможно дольше поваляться в постели — до 12 часов! Первый раз в жизни!
Погода дивная! Солнце. Я сегодня начал делать записи о Честертоне. Снег тает волшебно. Но сколько луж!
Вечер. Был в Доме Искусств на заседании. Истра- 1922
тил часов 6 на чепуху. Оказывается, в Доме Искусств нет денег. Изобретая средства для их изыскания, Дом Искусств надумал — устроить клуб: ввести домино, лото, биллиард и т. д. Вот до чего докатилась наша высокая и благородная затея. Я с несвойственной мне горячностью (не люблю лиризмов) говорил, что все это можно и нужно, но во имя чего? Не для того, чтобы 40 или 50 бездельников, трутней получали (неизвестно отчего и за что) барыши и жили бы припеваючи, а для того, чтобы была какая-то культурная плодотворная деятельность, был журнал, были лекции, было живое искусство, была музыка и т. д., и т. д. Домой я шел с Тихоновым, и он сказал мне интересную вещь о Чехове: оказывается, Тихонов студентом очень увлекался Горьким, а Чехов говорил ему:
Можно ли такую дрянь хвалить, как «Песня о Соколе». Вот погодите, станете старше, самим вам станет стыдно.
И мне действительно стыдно, — говорит Тихонов.
Расставшись с ним, я пошел к Арнольду Гессену в его книжный магазин (бывший Соловьева). Ко мне пристрастился Пяст, который ходит по всему Петербургу, продает «Садок Судей». Гес- сен купил у него эту любопытную книжку за 500 тыс. р. — и подарил мне «Весь Петроград».
Придя домой, я нашел у себя на столе плитку шоколаду, 8 перьев и 1 карандаш. Перья идеальный подарок, так как давно уже у меня нечем писать.
Вчера во «Всемирной Литературе» было много страстей. Акад. И. Ю. Крачковский с великолепной четкостью, деликатностью, вескостью доказал Коллегии, что многие места в статьях Алексеева глупы и пошлы. В статьях действительно много отступлений, полемических выпадов, бестактных и бездарных. Я восхищался Крачковским, он был так неумолимо ясен, точен, — и главное, смел: нужна великая смелость, чтобы спорить с этим тупоголовым китайцем. Тихонов потом сказал мне, что Крачковский накануне своего выступления не спал всю ночь. Но произносил он свою критику обычным ровным, усыпительно-бесстрастным тоном — как всегда, не повышая, не понижая голоса, и если не смотреть на него, можно было бы сказать, что он равнодушно читает какую-то книгу, которая ему неинтересна и даже — непонятна. Алексеев устроил величайшую бурю: заявил о своем уходе и проч. — но через часа 3 его укротили, и он пошел на уступки. Это была трудная и сложная работа, которую производили сразу и проф. Владимирцов, и Ольденбург, и Тихонов.
Ольденбург уже выздоровел. У него манера: подавать при встрече две руки и задавать вам бодрые, очень энергичные, но
1922 внутренне равнодушные вопросы: «ну что, как? Что
вы делаете?» Я от этого нажима и наскока всегда теряюсь.
Чем больше я думаю, тем больше увлекает меня моя будущая статья о Честертоне. Думаю завтра утром встать и сейчас же приняться за нее.
У Гумилева зубы были проедены на сластях. Он был в отношении сластей — гимназист.
Однажды он доказывал мне, что стихи Блока плохи; в них сказано:
В какие улицы глухие Гнать удалого лихача*.
«Блок, очевидно, думает, что лихач — это лошадь. А между тем лихач — это человек».
Убили Набокова*. Боже, сколько смертей: вчера Дорошевич, сегодня Набоков. Набокова я помню лет пятнадцать. Талантов больших в нем не было; это был типичный первый ученик. Все он делал на пятерку. Его книжка «В Англии» заурядна, сера, неумна, похожа на классное сочинение*. Поразительно мало заметил он в Англии, поразительно мертво написал он об этом. И было в нем самодовольство первого ученика. Помню, в Лондоне он сказал на одном обеде (на обеде писателей) речь о положении дел в России и в весьма умеренных выражениях высказал радость по поводу того, что государь посетил парламент. Тогда это было кстати, хорошо рассчитано на газетную (небольшую) сенсацию. Эта удача очень окрылила его. Помню, на радостях он пригласил меня пойти с ним в театр и потом за ужином все время — десятки раз — возвращался к своей речи. Его дом в Питере на Морской, где я был раза два, — был какой-то цитаделью эгоизма: три этажа, множество комнат, а живет только одна семья! Его статьи (напр., о Диккенсе) есть, в сущности, сантиментальные и бездушные компиляции. Первое слово, которое возникало у всех при упоминании о Набокове: да, это барин.
У нас в редакции «Речь» всех волновало то, что он приезжал в автомобиле, что у него есть повар, что у него абонемент в оперу и т. д. (Гессен забавно тянулся за ним: тоже ходил в балет, сидел в опере с партитурой в руках и т. д.). Его костюмы, его галстухи были предметом подражания и зависти. Держался он с репортерами учтиво, но очень холодно. Со мною одно время сошелся: я был в дружбе с его братом, Набоковым Константином, кроме того, его занимало, что я, как критик, думаю о его сыне-поэте*. Я был у него раза два или три — мне очень не понравилось: чопорно и не по- русски. Была такая площадка на его парадной лест- 1922
нице, до которой он провожал посетителей, которые мелочь. Это очень обижало обидчивых.
Но все же было в нем что-то хорошее. Раньше всего голос. Задушевный, проникновенный, Бог знает откуда. Помню, мы ехали с ним в Ньюкасле в сырую ночь на верхушке омнибуса. Туман был изумительно густой. Как будто мы были на дне океана. Тогда из боязни цеппелинов огней не полагалось. Люди шагали вокруг в абсолютной темноте. Набоков сидел рядом и говорил — таким волнующим голосом, как поэт. Говорил банальности — но выходило поэтически. По заграничному обычаю он называл меня просто Чуковский, я его просто Набоков, и в этом была какая-то прелесть. Литературу он знал назубок, особенно иностранную; в газете «Речь» так были уверены в его всезнайстве, что обращались к нему за справками (особенно Азов): откуда эта цитата? в каком веке жил такой-то германский поэт? И Набоков отвечал. Но знания его были — тривиальные. Сведения, а не знания. Он знал все, что полагается знать образованному человеку, не другое что-нибудь, а только это. Еще мила была в нем нежная любовь к Короленко, симпатиями которого он весьма дорожил. Его участие в деле Бей- лиса также нельзя не счесть большой душевной (не общественной) заслугой. И была в нем еще какая-то четкость, чистота, — как в его почерке: неумном, но решительном, ровном, крупном, прямом. Он был чистый человек, добросовестный; жена обожала его чрезмерно, до страсти, при всех. Помогал он (денежно), должно быть, многим, но при этом четко и явственно записывал (должно быть) в свою книжку, тоже чистую и аккуратную.
К таким неинтересным людям, как О. Л. Д’Ор, он не снисходил: о чем ему, в самом деле, было разговаривать с еврейским остряком дурного тона, не знающим ни хороших книг, ни хороших манер! Теперь Олд’ор отмстил ему весьма отвратительно. Фельетон О. Л. Д’Ора гнусен — развязностью и наигранным цинизмом*. После этого фельетона еще больше страдаешь, что убили такого спокойного, никому не мешающего, чистого, благожелательного барина, который умудрился остаться русским интеллигентом и при миллионном состоянии.
Кстати: я вспомнил сейчас, что в 1916 году, после тех приветствий, которыми встретила нас лондонская публика, он однажды сказал:
О, какими лгунишками мы должны себя чувствовать. Мы улыбаемся, как будто ничего не случилось, а на самом деле…
А на самом деле — что?
А на самом деле в армии развал; катастрофа неминуема, мы ждем ее со дня на день…
1922 Это он говорил ровно за год до революции, и я
часто потом вспоминал его слова.
Поразительные слова — пророческие — записаны о нем у меня в Чукоккале:
Почтит героя рамкой черной И типографскою слезой П. Милюков огнеупорный, И будет Гессен сиротой*.
Милюков оказался воистину огнеупорным — fire proof. Это сочинено Немировичем еще в 1916 году.
2 апреля, воскресение. Целый день писал письма. С тех пор как от меня ушла Памба, моя работа затормозилась. Был у Белен- сона: сумеречничал с Анненковым. Анненков устраивал бал-маскарад в филармонии. Рассказывает, как голодают художники. Например, Петр Троянский. Он не ел уже несколько дней, наконец — на балу сделал чей-то портрет и получил за это 500 000. Пошел в буфет, съел шницель — и мгновенно заболел, закричал от боли в желудке! Несчастного увезли в больницу.
У Беленсонов я вспомнил, как Ольдор подвизался в качестве Омеги в «Одесском Листке». Однажды он написал некую кляузу об Уточкине, знаменитом спортсмене. Уточкин его поколотил. Встретив Уточкина, я с укоризной:
Как вы могли побить Омегу?
Вот так, — ответил Уточкин, думая, что я спрашиваю у него о технике битья. — Я в-в-вошел в редакцию, встретил м-м-мадам На… на… на… на… (вот это) Навроцкую (он заика), поцеловал у нее ручку, иду дальше: — Кто здесь Омега? — Я Омега. — Я взял Омегу — вот так, положил его на левую руку, а правой — вот так, вот так — отшлепал его и ушел. Иду по лестнице. Настречу мне m-me Навроцкая. У вас, говорит, галстух съехал назад. Поправляю галстух — и ухожу.
История О’лдора теперь патетична. Его жена была в Финляндии. Он в Питере. Она зубной врач, женщина белая, рассыпчатая. Жила там недурно, сошлась с каким-то мужчиной. Муж узнал об этом и устремился в Финляндию. На границе его поймали и посадили в Чеку. Он отсидел недели две — и вышел еще большим коммунистом. Жене была послана депеша: «Если не приедете в Россию, Ольдор умрет». Она взяла детей и приехала. Думала: работать в качестве зубного врача. И вот оказалось, что он продал ее зубоврачебное кресло. О, ужас! О, трагедия! Вот и приходится О. Л. Д’Ору писать гнусь, чтобы кормить каждый день свою свору. Бедный, на него даже невозможно сердиться…
Ну вот и кончен мой дневник. Кончен Сорока- 1922
летний Чуковский. Посмотрим, что дальше.
It’s rather interesting thing what Life has in store for me. Through all my youth and middle age I was laden with such a heavy burden26, и нес его, не снимая, — нес, как раб, — и больше не могу!
апреля. Был у меня журналист Кливанский, бывший сотрудник «Русского Слова». Он рассказывает, что его знакомому, Ионову, Волынский продал свою книгу о Леонардо да Винчи за 35 тыс. рублей, а потом продал ту же книгу другому издателю. Верно ли это, не знаю. С Волынского станется. Было замечательно, когда он Харитону и Волковыскому говорил восторженно речи о их «Летописи Дома Литераторов» («наконец-то настоящий истинно литературный журнал»), а потом чуть ли не в тот же день в заседании Совета Дома Искусств назвал этот журнал ничтожной, антилитературной, безграмотной репортерской затеей.
Ходят упорные слухи, будто Гумилев и Ухтомский живы. Будто вдова Ухтомского узнала от одного солдата, что ее муж не расстрелян, а сослан в Архангельскую губернию. Она обратилась за справкой в Ч. К. Там сказали ей то же самое. Вот было бы великолепно, изящно, — но нет, я не верю. На улице снег, туман, холод.
Сегодня ночью было холодно спать. Вчера приходили толковать со мной о журналах «Мир Приключений» М. Гр. Воронов и еще кто-то, но у нас ничего не вышло. Правлю с омерзением Синклера. Безграмотнейший перевод грубой американской дешевки*. Сравнить со стилем Синклера стиль Томаса Гарди — все равно что с обезьяной сравнить человека.
апреля. 1922. Сейчас у меня была Пономарева, друг Кони. Просила, нельзя ли издать ее книжку «К лучшему будущему». — Яне хочу быть в тягость Анатолию Федоровичу. Я поселилась с ним для того, чтобы ему помогать — ну, книжку взять с полки, ну, продиктовать что-нибудь, — а вместо этого я бегаю весь день по урокам — и зарабатываю 5 мил. в месяц. Ая хочу все свое время, все свои силы отдать Анатолию Федоровичу. Она влюбилась в него барышней — и с тех пор обожает 80-летнего старика слепо и нежно!
7 апреля. 4 апреля во вторник во «Всемирной Литературе» состоялось чествование Уитмэна. Пришли уитмэнианцы, а в кабинете шло заседание Союза Писателей. Пришлось ждать, пока начнется заседание «Всемирной Литературы». Никто из профес- 1922 соров и литераторов не хотел этого чествования,
все вели себя так, как будто оно было им навязано. Лернер даже сбежал! А между тем вышло весьма интересно. Я прочитал вслух несколько пассажей из «Democratic Vistas»[27]. Волынский по поводу прочитанного сказал великолепную речь, которую я слушал с упоением, хотя она и была основана на большом заблуждении. Волынский придрался к слову: «трансцендентный общественный строй» — и стал утверждать, что Уитмэн отрицал сущее во имя должного, метафизического. Словом, сделал Уитмэ- на каким-то спиритуалистом иудейской окраски. Но речь была превосходна, с прекрасными экспромтами — чем дальше он говорил, тем лучше.
«Я не верю в народный эпос! Толстой все же лучше былин!» — закончил он. Я написал Замятину, что Волынский во многом ошибся, Замятин прислал мне такую записку о Уитмэне —
[Вклеена записка, почерк Евг. Замятина. — Е. Ч.]
И его религия — вовсе не рационалистическая, не мозговая, а телесная. В его иконостасе — не кривые, не геометрия трансцендентальная, а камни, паровозы, полицейские, воры, проволоки, зерна, черви.
Он всегда мыслит такими труизмами. Потом то, что здесь написано, он сказал своими словами, а потом заговорили уитмэни- анцы. Все они — рядом с нами дикари, но в них чувствуется дикарская сила. Они наивны, но сильны своей наивностью. О своем обществе один из них сказал так: о Уитмэне мы узнали случайно. Сначала мы хотели назвать наше общество — «Общество Истинных Людей». Когда мы познакомились с Уитмэном, мы увидели, что он к нам подходит. Вокруг нас безвремение, у нас нет никаких критериев, никаких рулей и ветрил. В нашем институте было около 20 кружков и организаций, все они разрушаются. Нам нужен такой учитель и руководитель, как Уитмэн.
Потом сидящий у камина угрюмый Головушкин стал канителить о том, что Уитмэн ему не подходит. Уитмэн говорит: кто бы ты ни был, ты идешь по пути снов. Сам Уитмэн прет по пути снов и самообманов. А самообманами заниматься — дело малоинтересное. Для Уитмэна существуют только квадрильоны, миллионы, все в этом космосе для него одинаковы, человек никогда не может быть в таком положении. Каждый человек именно в силу того, что он — именно он — имеет известные единицы. Нельзя любить всех. Нужны критерии. Все уитмэнство гранди- 1922
озно, восторженно, но в сущности как будто пусто.
Так мы почтили 30-летнюю годовщину со дня смерти Уота Уитмэна. Головушкин — всем показался похожим на Горького. Та же скудость душевной жизни, тот же учительный и безапелляционный тон, те же куцые, но крепкие мысли, засевшие в голове, как бревна. Потом я пошел к нему в общежитие и беседовал с ним часа два: это нигилизм в новой маске. Головушкин никогда не слыхал имени Анны Ахматовой, не слыхал ни о Волынском, ни о Замятине, но обо всем судит веско и твердо — даже повелительно. В своей среде он — авторитет.
Денег у меня нет ни копейки, завтра понесу кое-что продавать. Сегодня с утра солнце — я не выходил, корпел над Натом Пинкертоном. Сейчас Лида взяла у меня перевод Синклера, исполненный Гаусман, и чудесно стала редактировать его. Подумать только, что 15-летняя девочка исправляет работу пожилой квалифицированной переводчицы.
8 апреля. Изумительно: английские писатели не умеют кончать. Лучшие из них — к концу сбиваются на позорную пошлость. Начинают они превосходно — энергично, свежо, мускулисто, а конец у них тривиальный, сфабрикованный по готовому штампу. Я только что закончил «Far from the Madding Crowd»[28], — кто мог ожидать, что даже Томас Гарди окажется таким пошляком! Все как по писаному: один неподходящий мужчина в тюрьме, другой — в могиле, а третий, самый лучший, после всех препон и треволнений женится наконец на уготованной ему Батшибе. Почему все романисты считают, что самое лучшее в мире — это жениться? Почему они приберегают, как по заказу, все настоящие женитьбы к концу? Я хотел бы написать статью «Концы у Диккенса», взять все концы его романов — и укатать биологическую, социологическую и эстетическую их ценность!
10 апреля. Снег. Мороз. Солнца как будто и на свете нет. Безденежье все страшнее. Вчера я взял с полки книги и пошел продавать. Пуда полтора. Никто из книготорговцев и смотреть на них не захотел. Купили пустяк, фунта три, — дали два гроша, так я и пропутешествовал даром. Милый Шевкуненко ходил продавать мой одеколон, подаренный мне Клячкой, не продал, говорят: подделка. О! О! О! Какао вышло. Я вчера ходил на Гороховую к Морской, чтобы попросить у Miss Weiss щепоть какао, но не за- 1922 стал ее дома. Мои мечты о писательстве опять раз
летаются. Нужно поступить на службу, но куда?
Был я у Кони. Он жалуется на нищету. На Мурманской железной дороге, где он читает лекции, ему не платили с сентября, в «Живом Слове» — с октября. Книги он продает, но ему жалко расставаться с книгами. Полон планов. Я предложил ему съездить в Москву, — он с восторгом согласился. Он крепок и оживлен. Рассказывает анекдоты. Рассказывает, как однажды его кучер оставил пролетку и пошел послушать его лекцию, а потом будто обернулся к нему и сказал:
— Вас беречь нужно, потому что вы — свеща.
Это я слышал от него раза три, но с удовольствием послушал и в четвертый. Также рассказал все о самоубийцах: русский стреляется так-то, француз так-то, немец так-то. Это я слышал раз восемь, но у старика были такие милые синие глаза, что я не смел перебить его.
Лившиц тоже отказался издать моего Уайльда, в последнюю минуту, после того как мы договорились обо всем.
11 апреля. Видел в книжном магазине «Некрасовский сборник», где между прочим много выпадов против меня, и не имел денег купить этот сборник! Боба страшно увлекается машиной: водяной мельницей, которую стряпает с большим остроумием. Дров нет. Я ломал ящик для книг и поцарапал себе ладонь. Но не беда! Настроение почему-то бодрое и даже веселое. Вчера — с голоду — зашел к курсисткам на Бассейной, в общежитие. Оказывается, они на Пасху получили по 8 фунтов гороху, который и едят без хлеба, размоченным в воде — сырой. И ничего. Сяду опять за Ахматову, надо же кончить начатое. Футуристы, проданные мною Лившицу, тоже, по-видимому, в печать не пойдут.
25 апреля 1922 г. Самое французское слово на русском языке: посконь дерюга. Помню, у Некрасова, читая его, я всегда представлял себе: Posquogne de Ruguas!
В субботу встретил Сологуба. Очень он поправился, пополнел. Глазок у него чистый, отчетливый, и вообще он весь как гравюра. Он сказал мне у Тенишевского училища: слушайте, какую ехидную книжку вы написали о Блоке. Книжка, конечно, отличная, написана изящно, мастерски. Хоть сейчас в Париж, но сколько там злоехидства. Блок был не русский — вы сами это очень хорошо показали. Он был немец, и его «Двенадцать» — немецкая вещь. Я только теперь познакомился с этой вещью — ужасная. Вы считаете его великим национальным поэтом*. А по-моему, весь
свой национализм он просто построил по Достоев- 1922
скому. Здесь нет ничего своего. России он не знал, русского народа не знал, он был студент-белоподкладочник.
Так мы долго стояли у входа в Тенишевское училище — против «Всемирной Литературы». Говорил он медленно, очень отчетливо и мило. Я сказал ему: давайте зайдем к Замятину. Пошли по лужам по лестнице — дым. Замятина не было. Сологуб в пальто сел у открытого окна и стал буффонить. У Людмиды Николаевны в платье был небольшой вырез, она сидела низко на диванчике, а он «заглядывал» и говорил:
Я все вижу!
Она должна была пойти в другую комнату и достать себе платок.
Очень игриво говорил он о своих плагиатах. «Редько, — говорил он, — отыскал у меня плагиат из дрянного французского романа и напечатал en regard29. Это только показывает, что он читает плохие французские романы. А между тем у меня чуть ли не на той же странице плагиат из Джордж Элиот, я так и скатал страниц пять, — и он не заметил. Это показывает, что серьезной литературы он не знает».
Я рассказал ему историю с Короленко.
Вот какой благородный человек Короленко! Нет, я прямо: плохо лежит, нужно взять!
Сегодня я с 10 ч. утра хожу по городу, ищу три миллиона и нигде не могу достать. Был у Ахматовой — есть только миллион, отдала. Больше нет у самой. Через три-четыре дня получает в Агрономическом институте 4 миллиона. Дав мне миллион, она порывисто схватила со шкафа жестянку с молоком и дала. — «Это для маленькой!»
29 апреля. Опять тоска, безденежье. Болит горло. Перевожу «Cabbages and Kings»[30]. Видел вчера Сологуба.
Почему же вы не придете ко мне?
Голова болит — вот это место.
Вам нужно трепанацию, — с удовольствием сказал Сологуб. — Трепанацию, трепанацию, непременно трепанацию черепа… — Я двинулся уходить…
Послушайте, — остановил он меня. — Знаете, какое — гнуснейшее стихотворение Пушкина? Самое мерзкое, фальшивое, надутое, мертвое…
Какое?
1922 — «Для берегов Отчизны дальной». Оно теперь
мне так омерзительно, что я пойду домой и вырву
его из книги.
Почему теперь? А прежде вы его любили?
Любил! Прежде любил. Глуп был. Но теперь Жирмунский разобрал его по косточкам, и я вижу, что оно дрянь. Убил его окончательно.
Жирмунский уже года два в разных газетах, лекциях, докладах, книгах, кружках, брошюрах разбирает стихотворение Пушкина «Для берегов Отчизны дальной». Разбирает добросовестно, учено, всесторонне — и нудно…
25 мая. Сию минуту умирал. Лежал возле больной Лиды. Потом пошел к себе в комнату — и чувствую: во мне совершается смерть. Ухожу, ухожу, вся сила уходит из меня, и меня почти нет. С интересом, с упоением и ужасом следил за собою. Вот уже больше месяца — лежу в постели: инфлуэнца, бронхит. Сегодня впервые 36.5°. Мария Борисовна тоже больна. Лида тоже. Лежим рядом — в трех комнатах и переговариваемся. У тебя сколько градусов? А у тебя? А у тебя?
Дня три назад надоело лежать, я встал и пошел в Летний Сад. Оказывается: заколочен. — Лезьте через забор! — сказал милиционер. Оказывается, наш Горсовет, народолюбивый чемпион бедноты, взимает теперь плату с людей, которые желают подышать свежим воздухом в общественном саду. Я перелез, устал и снова слег.
Очень интересную беседу с пильщиком-красноармейцем рассказала мне Вера Ал. Сутугина. Она пилила с ним дрова. Он спросил ее:
А что слышно о Конкуренции (Конференции)? Там голова- тый парень, этот — как его — Жорж Борман (Ллойд Джордж) — но и он не может против нашего Ленина. — Почему не может? — А поглядите, какой у Ленина лбище. Огромный. Ни у кого нет такого.
С Мурой все это время я разговаривал «по-турецки» — на заумном языке. Когда она очень весела, слова так и прут из нее, а что говорить, она не знает, не умеет, и потому у нас происходит такой разговор.
Я: Карачура.
О н а: Майдабиля.
Я: Бум.
О н а: Бидядь.
Я: Навуходоносор.
О н а: Мамамекиляби.
Потом она говорит такие слова — с необычайной словоохотливостью:
Бэданилли! — Бадяба! 1922
Лявы. Ливотявы. Ман.
Д’апэн и т. д.
Я записал. Это она говорит только в возбужденном состоянии, когда словесной энергии в ней очень много. Боба читает Диккенса без особого удовольствия. Тихонов все не едет, не везет известий о том, продал ли он мою книгу об Уайльде в Москве.
Май — дивная жара — зелень нежная, яркая, ветер — даже мне, больному, постаревшему, весело. Все 37° без конца. С Лидой мы запоем играем в шахматы. Ослабела воля. Не могу сидеть за столом. Вспоминаю Осипа Дымова. Некоторые его остроты были гениальны.
26/V. Чудесно разговаривал с Мишей Слонимским. «Мы — советские писатели, — и в этом наша величайшая удача. Всякие дрязги, цензурные гнеты и проч. — все это случайно, временно, и не это типично для советской власти. Мы еще доживем до полнейшей свободы, о которой и не мечтают писатели буржуазной культуры. Мы можем жаловаться, скулить, усмехаться, но основной наш пафос — любовь и доверие. Мы должны быть достойны своей страны и эпохи».
Он говорил это не в митинговом стиле, а задушевно и очень интимно.
В воскресение он приведет ко мне «Серапионовых братьев». Жаль, что так сильно нездоровится. Если бы ввести в роман то, что говорил М. Слонимский, получилось бы фальшиво и приторно. А в жизни это было очень натурально.
Вырвал мне Коушанский зуб.
28 мая. Вчера, в воскресение31 были у меня вполне прелестные люди: «Серапионы». Сначала Лунц. Милый, кудрявый, с наивными глазами. Хохочет бешено. Через два месяца уезжает в Берлин. Он уже доктор филологии, читает по-испански, по-французски, по-итальянски, по-английски, а по внешности гимназист из хорошего дома, брат своей сестры-стрекозы. Он, когда был у нас в «Студии», отличался тем, что всегда говорил о своей маме или о папе. (Его папа имел здесь мастерскую научных приборов — но и сам захаживал к нам в студию.) У Левы так много рассказов о маме, что в Студийном гимне мы сочинили:
А у Лунца мама есть, Как ей в Студию пролезть?
1922 Он очень благороден по-юношески. Ему показа
лось недавно, что Волынский оскорбил Мариэтту Шагинян, он устроил страшный скандал. За меня стоял горою в Холомках. Замятин считает его лучшим из «Серапионовых братьев», то есть подающим наибольшие надежды.
Потом пришли два Миши: Миша Зощенко и Миша Слонимский. Зощенко темный, молчаливый, застенчивый, милый. Не знаю, что выйдет из него, но сейчас мне его рассказы очень нравятся. Он (покуда) покладист. О рассказе «Рыбья самка» я сказал ему, что прежний конец был лучше; он ушел в Лидину комнату и написал прежний конец. О его предисловии к «Синебрюхову» я сказал ему, что есть длинноты, он сейчас их выбросил. Все сера- пионы говорят словечками из его рассказов. «Вполне прелестный человек», «блекота» и пр. стало уже крылатыми словами. Он написал кучу пародий, — говорят, замечательных. К «Синебрюхо- ву» он нарисовал множество рисунков.
Миша Слонимский, я знаю его с детства. Помню черноглазого мальчишку, который ползал по столу своего отца, публициста Слонимского, и дрался со своим братом Колей, тут же, возле чернильницы. Старик не обращал на это никакого внимания, он так же мерно раскачивался за столом и ровненько писал свои строки о Чемберлене, рейхстаге и Дрейфусе.
Потом пришел Илья Груздев — очень краснеющий, критик. Он тоже бывший мой студист, молодой, студентообразный, кажется, не очень талантливый. Статейки, которые он писал в студии, были посредственны. Теперь все его участие в Серапионо- вом Братстве заключается в том, что он пишет о них похвальные статьи.
30 мая. Был у меня сегодня Волынский с Пуниным — объясняться. Он в Совете Дома Искусств неуважительно отозвался о работе прежнего Совета. Мы все заявили свой протест и ушли. Теперь, чтобы вернуть себе сочувствие большинства, он придумал новую уловку: он свалил все на Литературный отдел, который и выругал гнусно. «У Литературного отдела не было высших идеалов… Литературный отдел — макулатура и т. д., и т. д., и т. д. О чем Чудовский прислал мне бумагу. Я написал Волынскому такое письмо:
Дорогой Аким Львович.
Я получил за подписью гр. Чудовского очень странный документ, который при сем прилагаю. Содержание документа столь чудовищно, что ни я, ни мои друзья не верят, что это действительно официальная бумага, написанная с Вашего ведома. Я считаю
ее чьей-то неуместной шуткой. Если это не так, про- 1922
шу Вас подписать эту бумагу, чтобы я мог отнестись к ней серьезно.
Душевно Ваш Чуковский.
Ах, как ловко и умно он сегодня извивался и вилял: он меня любит, он обожает Серапионов, он глубоко ценит мои заслуги, он готов выбросить вон Чудовского, он приглашает меня заведовать Литературным отделом и проч., и проч.
Я сказал ему всю правду: бранить нас он имел бы право, если бы он сам хоть что-нибудь делал. Он за пять месяцев окончательно уничтожил Студию, уничтожил лекции, убил всякую духовную работу в Доме Искусства. Презирать легко, разрушать легко.
Лучше таланты и умы без программы, чем программа без умов и талантов и т. д. Но он был обаятелен — и защищался тем, что он идеалист; ничего земного не ценит. Пунин тоже в миноре. А давно ли эти люди топтали меня ногами.
31 мая, вечер. Всю ночь писал сегодня статейку о «Колоколах» Диккенса* и получил за нее 14 миллионов. О проклятие! Четырнадцать рублей за пол-листа. Весь день болит голова — Боже, Боже, — хоть бы скорее приходили посылки от Каплуна. Сегодня вечером, несмотря на дождь, вышел пройтись и, сам не знаю почему, попал к Замятину. Там сидели Добужинский и Тихонов. Они встретили меня веселым ревом. Добужинский закричал: «Это я, это я своей магией притянул вас к себе». Оказывается, они все время обсуждали, как реагировать на наглое послание Чу- довского. Решили: обидеться. Посылаем в Совет письмо, что письмо Чудовского еще сильнее оскорбило нас. Решили составить комитет: председательница Анна Ахматова, Добужинский — заведующий Художественным отделом, я — Литературным, Замятин — тов. председателя, Радлов — тов. председателя и проч.
Потом Добужинский рассказал забавный анекдот о Сологубе. Сологуб был у Сомова и там рассказал:
— Сижу я на бульваре, курю. Подбегает мальчишка: «Товарищ, дай закурить!» А я ему: «Мандат имеешь?» Он так и кинулся прочь.
Потом к Замятину пришли Серапионы: Слонимский и Лунц. Замятин выругал их за то, что они тяготеют (?!) к печатанию в «Правде» (?). Всеволод Иванов и Коля Никитин возражали ему. Слонимский произнес большую речь.
1/VI. Опять канитель с Волынским. Он вошел сегодня в кабинет Тихонова и говорил больше часу. Были только Тихонов и я.
1922 Дал нам понять, что, если кого обожает, так это нас
обоих. Если кого ненавидит, то Чудовского. Так как Пунина с ним не было, он сказал: «Что общего могло быть у меня с Пуниным?» Мы оба говорили с ним ласково, потому что он в этой роли мил и талантлив. Замятин, войдя, не подал ему руку. Я скоро ушел. Сегодня весь день переводил «Королей и капусту»* — и заработал 10 мил. рублей. Вечером впервые после болезни читал лекцию в Доме Литераторов. Потом с Лидой в шахматы. Потом записывал современные слова*. Решил с сего дня записывать эти слова: собирать. У меня есть для этого много возможностей. Сегодня весь день был дождь. Переводя О’ Генри, я придумал большую статью о мировой и нынешней литературе: обвинительный акт. О’Генри огромный талант, но какой внешний: все герои его как будто на сцене, все эффекты чисто сценические, каждый рассказ — оперетка, водевиль и т. д. Большинство рассказов о деньгах и о денежных операциях. Его биография очень интересна, но это связано именно с упадком словесности. Биографии писателей стали интереснее их писаний.
На ночь я теперь читаю «A Chronicle of the Conquest of Granada», by Washington Irwing32. Усыпительнейшая вещь. Но как отлично написана! Почему я с детства столь чувствителен к хорошему книжному стилю? Почему для меня невыносим Евгеньев-Макси- мов, историк Покровский и так восхищает меня изящное слово- течение у Эрвинга.
10/VI воскресение33. Третьего дня иду по Моховой. Едет извозчик, и кто-то кричит: «Корней Иванович, Корней Иванович!»
Подбегаю. Жена Пинкевича. «Альберт Петрович приехал. Приходите завтра в 7 час. Он сделает доклад о своей поездке за границу».
Пришел я на кв. Гржебина — на Потемкинскую, в тот самый дом, где жили Мережковские. У подъезда экипаж, у вешалки лакеи. Секретарь Дома Ученых бегает как угорелый. Пришло человек сорок. Первый кинулся мне в глаза Ольденбург Сергей Федорович. «Ну что, как?» И не дожидается ответа. Прыгает как воробей. Все книжки перетрогал, со всеми переговорил, глазом подмигивает (у него тик). Жмет у всех руки с удесятеренной энергией. Бесталанный старикан, пишет напыщенно и неграмотно (я читал в корректурах его пересказы «Индусских сказок») — но есть в нем и милое. Потом увидел я учителей из Тенишевского. Неподвижные семинарские лица, с любопытством провинциальным, скрытным. Группой явились учителя из Казани — 1922
цыганского замухрышного вида. Проф. Марр, седой, поэтический. Тихонов, очень пополневший. Замятин — точь-в-точь как Тихонов. И очень много лысых из Дома Ученых — не ученых, но кассиров, лабазников, наследников и ставленников Родэ. Общество разнообразное. Всем угодить было трудно. Но себе Пинкевич угодил. Всюду портреты Горького с надписями «дорогому другу». Книги от Ал. Ремизова, обезьянья грамота от него же, большое фото, где сняты вместе: Ал. Ремизов, Горький, Пин- кевич, Ал. Толстой и Родэ.
Учителя и казанцы, перед которыми Пинкевич козырял, — смотрели на этот вздор с благоговением, но я, голодный, больной, раздавленный, думал:
«Карьерист. Бездарный писака, учителишка, пробившийся благодаря связишкам в профессора, какой ты румяный, и стройный, и сытый. Где нужно — большевик, где нужно — правый, с Родэ на «ты», всем милый друг, — он орел, персона, историческое лицо. Анненков делает его портрет, жена его разъезжает на извозчиках, объехал на казенный счет всю Европу — а медный лоб, заурядная мелочь».
Он же в это время говорил:
В Швеции есть странный обычай: печатать в газетах портреты сколько-нибудь заметных людей. Вот например, приехал туда Голсворти, английский романист, сейчас же портрет. Вот.
И показал нам портрет Голсворти [Голсуорси]— и показал так, что все мы увидели рядом с Голсворти — Пинкевича!
Когда он говорил о Праге, он сказал: вместе с учеными, литераторами и др. я сидел в одном кабачке. Председатель произнес речь, где между прочим сказал:
Странное совпадение: двести лет тому назад в этом самом доме жил Петр Великий. Сто лет назад — Суворов. А теперь — вы.
Очевидно, он разыгрывал там за границей важную птицу. Иностранцы ведь не знали, что это — Пинкевич. Он видал Масарика, Киршеншнейдера и проч., его снимали, интервьюировали и пр.
Я сам не понимаю той острой вражды, которую я почему-то испытал к этому приятному, общительному, моложавому человеку. Это просто потому, что я болен. Прости ему Боже, что он говорил: только учителя могут так подробно, жевательно, поучительно канителить всякую банальщину: немцы работоспособны, Финляндия похожа на Швецию, в Швеции чистота, шведские школы поставлены лучше русских и пр., и пр., и пр. Изо всего, что он говорил, мне понравилось только, что в Берлине тот омнибус, который ездит из эмигрантских кварталов, называется «жидовоз»,
1922 что немецкий полицейский, который стоит на посту
в русском квартале, повесился с тоски по родине, и проч. Я шел домой — была такая талантливая белая ночь, и я забыл о бездарном профессоре. Мало ли я их видел в своей жизни. Взять хотя бы Ляцкого: пройдоха, тупица, вон даже книгу сочинил о Гончарове. Я видел, как он доил всех и вся. Этакие Дю Руа* — триумфаторы. И главное, без подлости, просто, с чистыми глазами. Пинкевич так уверен в своем праве фигурировать рядом с Голс- ворти.
Оттуда с Замятиным и Тихоновым я пошел к Тихонову пить чай. Говорили о социализме, о будущем человечестве — и ели котлеты. Потом Тихонов пошел меня провожать — я вернулся и не мог заснуть. Собор Спаса Преображения — весь в зелени — нестерпимо поэтичен в белую ночь.
13 июня. Вчера заседание во «Всемирной». Браудо делал доклад о Германии. Доклад тусклый, тягучий. Лернер написал мне прилагаемое [вклеен листок, почерк Н. О. Лернера. — Е. Ч.]:
Слушаю эти слова, широкие, как дырявый мешок, в который можно все что угодно сунуть, и все вываливается, и мне хочется сказать что-нибудь простое, конкретное… Какие честные, прямо мыслящие люди сапожники, дворники, красноармейцы. Из неумных людей книга делает черт знает что.
Тихонов потом читал статью Шпенглера и вместо тедиум ви- тэ сказал таедиум витэ34; Волынский готовит громовую речь о Шпенглере к будущему заседанию. Сегодня среда35, в пятницу выборы, он перед выборами стал как шелковый — заискивает перед молодежью, мне подарил булочку к чаю. Но так как доклад Браудо был все же удушлив, то мы переговаривались с Лернером о другом. Волынский, которому Браудо в докладе говорил комплименты («Стефан Цвейг считает книгу Акима Львовича гениальной»), очень добивался, чтобы все мы слушали. Тогда Замятин написал мне такое [вклеен листок. — Е. Ч.]:
Учитель на Вас косится все время. Сбавят за поведение.
Лернер приписал: У меня и так 3—.
Только что пришел я домой, записка от Тихоно- 1922
ва — вернитесь на заседание. Пришел Добужинский. Мы собрались у Замятина и так чудесно обсудили все дело: опять выбираем Волынского, опять весь прежний состав. Зачем же было огород городить? На заседании присутствовала Людмила Николаевна. Добужинский сказал ей:
— Вы участвуете в заседании с правом выхода.
Вчера получены две повестки от Ара*. Коля вчера впервые пошел на службу: он контролер кино. 75 мил. в месяц, но служба невеселая. Пропадают все вечера. Считай головы всех посетителей. Он теперь затевает журнал, и я верю, что дело у него выйдет. Органический, простой, поэтический парень, без затей. Весь на ладони, за это его и любят. Вчера [низ страницы отрезан. — Е. Ч.]
19 июля. Весь день на балконе. Это моя дача. Сижу и загораю. Был вчера у Анненкова. Вместе с Алянским. Он прочитал свою статью о смерти искусства, написанную в бравурном евреинов- ском тоне. Есть отличные куски, и вообще он весь — художественная натура. Много дешевых мыслей — для читателя, а не для себя самого — но есть и поэзия, и остроумие, и хороший задор. Сегодня была Фаина Афанасьевна, был Лунц (едет корреспондентом Известий ВЦИКа на Волгу), был вечером Анненков, сел со мною рядом на кровати и требовал, чтобы я ему переводил новый американский журнал. Я в два часа перевел ему почти весь номер, он жадно слушал, не пропустил ни одного объявления: «А это что?Здорово!» Очень изящно одет, сидел у меня в перчатке. Я редактирую Бернарда Шоу* — для хлеба. Уже три дня не на что купить хлеба. [Низ страницы отрезан. — Е. Ч.]
Июль. Встретил Анну Ахматову. Шагает так, будто у нее страшно узкие башмаки. Летом, в белом платье она очень некрасивая, видно, какою она будет старухой. (Зубы кривые, выщербленные.) Заговорила о сменовеховцах. Была в Доме Литераторов. Слушала доклад редакторов «Накануне». «Отвратительно! Я сказала Волковыскому: представьте мне редактора «Накануне». Мы познакомились. Я и говорю: — Почему вы напечатали мои стихи?* — Мы получили их из Москвы. — Но ведь я в Москве не была 7 лет. — Не знаю, справлюсь в Берлине и напишу вам. — Нисколько эти люди не теряют равновесия ни в каких случаях».
Кажется, 27 июля 1922. Ольгино. После истории с Ал. Толстым*, после бронхита, плеврита, Машиной болезни, Лидиной болезни, безденежья уехал в Ольгино отдохнуть. Здесь с первого
1922 же дня начался водевиль. Здешний зимогор, проф.
Виттенбург, заведующий экскурсионной станцией, страшный патриот Лахты, предоставил мне бесплатно дивную комнату с балконом — но под условием, что я напишу картину с видом Лахты. Ему сказали, что я не живописец, а критик. — Ну что ж? Критик? Пусть тогда напишет критику на все картины Альберта Бенуа, украшающие Лахтинский музей. Я отказался и теперь у меня в кармане такая бумажка:
«Р.С.Ф.С.Р. Ком. Нар. Просв. Лахтинск. Экск. Ст. и Музей природы Северн. Побережья Невской губы. 22 июля 22 г. № 603. Лах- та Сестр ж. д. Удостоверение. Дано сие Чуковскому, Корней Ив. в том, что он состоит научным сотрудником Лахтинской Экскурс. Станции и Музея природы северного побережья Невской губы и что ему поручено составление очерка «Лахта в свете поэзии».
Ну вот и слава Богу. Что это за очерк, я не знаю, не имею никакого понятия, но я сижу на балконе с утра до ночи — и читаю, пишу, сортирую свои бумажки, готовлюсь засесть за «Нечаева». Три дня я блаженствовал: знакомых ни одного человека — весь день можно работать. Ходил бриться в здешнюю парикмахерскую. Крайняя хибарка в поле. Бреют двое: брат и сестра — подростки. Семья огромная. В ней два Николая: младший и старший. Младшего зовут Николай II-й. Иногда прибавляют «кровавый». Девушка рассказывала, как в 18-м году, когда ей было 13 лет, она ходила к немцам в деревню за 12 верст и брила все село за пуд картошки, которую и таскала на себе — падая в дороге. Сейчас они и бреют, и косят. Работают и косой, и бритвой. Здешние дачники живут сытно и весело — все хорошо. Но вот в тот дом, где я живу, приехала барышня, Тамара Карловна. Ее комната внизу, подо мною. Мы чуть-чуть познакомились и прожили день, не мешая друг другу. И вдруг вечером — (после целодневного дождя) — говорят, что она на улице у самых рельсов за версту от нас лежит на земле и бредит. Я побежал туда вместе с Татьяной Васильевной — моей соседкой (певица сопрано и — зубной врач), видим у дороги, буквально в луже, в белом платье лежит эта самая барышня. Мы разостлали мое пальто и пронесли ее с помощью ее родственниц на нашу дачу, причем часто, изнемогая, клали на землю. Теперь — бред, врач, суматоха. Вот тебе и отдохнул Корней, уединился! Уехал на 2 недели проветриться. Мне показалось, что в ее бреде есть какая-то литературность и поза. Может быть, я и ошибся. Сегодня утром награда за мои труды: розы и горшочек простокваши! Сяду писать «Тараканище».
31 июля. «Тараканище» пишется. Целый день в мозгу стучат рифмы. Сегодня сидел весь день с 8 часов утра до половины 8-го вечера — и казалось, что писал вдохновенно, но сей- 1922
час ночью зачеркнул почти все. Однако в общем «Тараканище» сильно подвинулся. Сегодня, сидя на балконе, увидел двух поселян — как будто загримированных в Художественном театре — они говорили о злобе здешнего дня, о том, что змея укусила козу. Коз здесь очень много — Козье болото. Говорил, собственно, один, а другой был наперсником. Говорящий — хромой, очевидно пастух, интонации задушевные, — как у плохих актеров, которые играют пастухов. Он долго рассказывал, как он увидел, что коза держит ножку вот так — как он позвал женщину, уложил козу в мешок (не козу, а козленка) и понес лечить, как лечили козленка нашатырным спиртом и йодом и проч., и проч. По этому случаю служанка Мечниковых Мария Афанасьевна (с наивными бровями восьмилетки) сказала, что от змеиного укуса коз лечат только заговором, что если человека укусит змея, человек должен бежать к воде — скоро, скоро, — потому что змея тоже побежит к воде: если змея окунется раньше человека, человек умрет, а если человек поспеет раньше, умрет змея, так как у нее не вырастет новое жало взамен старого, которое она теряет при укусе. Это она слыхала «от самой заговорщицы».
Вот как идиллически мы здесь живем.
Но есть и трагедии. Девица, которую я принес домой, оказалось — сейчас после аборта. Это она поведала мне сама — со странной откровенностью. Причем отец ее убитого ребенка — врач по женским болезням — с пошловатым именем Анатолий Евгеньевич — пришел лениво раза два, посидел, побарабанил пальцами и ушел. А она горит, у нее жар, вся в поту, кровотечение. Положение ее отвратительное — ни денег, ни еды, ни участия. Но спасает ее тот сумбур, который у нее в голове. Она читает йогов, пишет стихи, жаждет музицировать.
Вечер был сегодня изумительный. Я много гулял с Ильей Иль- ичем Мечниковым.
3 августа. «Тараканище» мне разнравился. Совсем. Кажется деревянной и мертвой чепухой — и потому я хочу приняться за «язык». Дождик милый и мирный. Внизу Татьяна Васильевна заиграла что-то дождевое. Вдруг сердцесосущие звуки трубы. Загорелась лавка — в двух шагах. Не хотел идти, но пошел. Помогал таскать мешки, ларьки, оторвал (вместе с другими) багром дверь, смотрел, как шумно и весело горели березки, как будто им очень приятно гореть — вспомнил Достоевского — о веселии всех во время пожара, и все никак не могу настроиться писать. Кишка у пожарных текла…
1922 10 августа. Мура больна. Кровавый понос. Я не
узнал ее — глаза закатываются, личико крошечное, брови и губы — выражают страдание. Смотрел на нее и ревел. Как она нюхала розы, как мухи ползали по ее лицу, как по мертвому. Слава Богу, сейчас легче. Как я счастлив, что достал деньги: купили лекарств (я ночью ездил в Знаменскую аптеку) — купили спринцовку — денег не было даже на полфунта манной. Деньги я достал у Клячко — милый, милый. Он дал Марье Борисовне 100 мил. и мне 100 миллионов. За это я организовываю для него детский журнал «Носорог»*. Были мы вчера утром у Лебедева — Владимира Васильевича. Чудесный художник, изумительный. Сидит в комнатенке и делает «этюды предметной конструкции». Мы привезли к нему его же рисунки — персидские миниатюры — отличная, прочувствованная стилизация. Клячко захотел купить их (они случайно были у меня). Клячко спросил:
Сколько вы желаете за эти шесть рисунков?
Ничего не желаю. Эти рисунки такая дрянь, что я не могу видеть их напечатанными.
Но ведь все знатоки восхищаются ими. Ал. Бенуа говорил, что это работа отличного мастера. Добужинский не находил слов для похвал…
Это дела не меняет. Мне это очень не нравится. Я не желаю видеть под ними свое имя.
Тогда позвольте нам напечатать их без вашего имени.
Не могу. И без того печатается много дряни. Я не могу способствовать увеличению этого количества дряни.
И как бы оправдываясь, сказал мне:
Вы сами знаете, К. И., я человек земляной. Даже не земной, а земляной. Деньги я очень люблю. Вот продаю книги — деньги нужны. (Действительно, на табурете груда книг по искусству — для продажи.) Но — взять за это деньги — не могу.
Даже Клячко почувствовал уважение к этому, как он выразился, «фанатику» и рассказал всего один анекдот. Он сказал: «я-то верю вам, что теперешние ваши кубики и палочки — есть высокое искусство. Но поверят ли читатели? Один еврей увидел, как за другим бежала собака и лаяла. Еврей сказал: Мойше, Мойше, чего ты боишься? Разве ты не знаешь, что собака, которая лает, не кусается? Мойше ответил: я-то это знаю, но знает ли собака?»
Был в Публичной библиотеке. Видел Саитова, Влад. Ив. Это тоже «фанатик». Он так предан русскому отделению, которым заведует, что, кажется, лучше умер бы, чем нанес, напр., какой-нибудь ущерб карточному каталогу, который у него в отменном порядке. Вчера подошел ко мне. «Я хочу показать вам один культурный поступок — что вы скажете». И показал, что в какой-то большевистской брошюре, где есть портрет Троцкого, печать 1922
П. Б. (Публичная библиотека) поставлена на самое лицо Троцкого, так, что осталось одно только туловище. Влад. Ив. с великой тоской говорит:
Я и сам не люблю Троцкого, с удовольствием повесил бы его. Но зачем должна страдать иконография? Как можно примешивать свое личное чувство к регистрации библиотечных книг?
Я видел, что для него это глубокое горе. Лет 8 назад он захворал. Ему предоставили двухмесячный отпуск — в Крым. Он стал собираться, но остался в библиотеке. Не мог покинуть русское отделение. Остался среди пыли, в духоте, вдали от зелени, без неба — так любит свои каталоги, книги и своих читателей. С нами он строг, неразговорчив, но если кому нужна справка, он несколько дней будет искать, рыться, истратит много времени, найдет. Оттого-то в его Отделение входишь, как в церковь. Видел вчера мельком в библиотеке Лемке. Он ершится и щетинится. Не говорит, а буркает. Со мною не раскланивается. Читаю я теперь барона Гак- стгаузена «Исследования внутренних отношений народной жизни», очень увлекательно. Вот так умный немец! Немудрено, что свихнул и Герцена, и славянофилов, и народников! Что делали бы они, ежели бы он в 1843 году поехал не в Россию, а напр., в Абиссинию.
Тут есть одна девочка, фамилия которой Скоропостижная.
Вчера в вагоне, когда шел дождь и сильно протекало, одна женщина открыла зонтик и ехала под зонтиком в вагоне.
Ехали вместе с нами какие-то удалые добрые молодцы, вроде солдат. Каждому лет по 26. Курят, спят.
А пушки у вас есть? — спрашивает один.
Есть. А вы разве покупаете?
А вы разве продаете?
Кто же пушки продает?
Мы продавали. Немцам. О-го-го. Пушки, лошадей, что угодно. Такую ярмарку завели, что ой-ой-ой!
И опять заснул.
Вообще Боба очень покладистый малый, услужливый, с юмором, опора всей нашей семьи, но вдруг на него находят припадки упрямства и яростной глупости. Так, вернувшись с грибной экскурсии — он весь промок. Я снял с него верхнюю курточку и отнес сушить к соседям. Он сопротивлялся, не давал мне снять, уверял, что она сухая. Я накормил его и увидел, что он весь дрожит, на руках пупырышки. Стал надевать на него рубаху — ни за что. Я надел силою на него фуфайку, он со слезами кинулся на балкон, желая спрыгнуть вниз и пешком идти в город. Я закрыл двери на ключ и сказал ему, что через пять минут, если он не будет буше- 1922 вать, я отпущу его на все четыре стороны. Он стих, но
в это время пошел дождь.
Ты должен выпустить меня — ты сказал, что отпустишь на все четыре стороны.
Но ведь дождь…
Все равно, что дождь… Ты должен, ты обещал!..
Я открыл дверь и сказал: ты свободен, но лучше подожди, пока пройдет дождь, и я принесу тебе курточку.
Он согласился — но сейчас находится в страшной ажитации. Подбегает к часам, молча топает ногой и что-то шепчет. Надо идти за курточкой.
15 августа. Ну вот и я заболел дизентерией…
20 августа. Воскресение. Вчера был Спас. Уехал на дачу опять — желтый, выжатый. «Поправлюсь!» Перед глазами тощее, красноносенькое, злое, несчастное лицо Мурочки — крошечное, изглоданное болезнью. Брови как у медузы, рот страдальческий — слова без выражения, упрямо повторяемые тысячу раз. Как сумасшедшие ликовали мы с Машей, когда нам показалось, что она выздоравливает. Слова появились у нее во время болезни новые: ей предлагали кисель и сказали: «хочешь кис-кис». «Кис» напомнило ей кошку, и она сказала «мяу-ам». Теперь она всегда называет кисель «мяу-ам». Меня страшно волнует, как она провела ночь. Бедная Маша. Да и все мои дети — весь дом — все мы болеем Муркой. Ни о чем не думаем, ничем не живем. А я не спал всю ночь. С вечера задремал, разбудила Тамара — и я пропал.
Лахта. Ольгино. Пятница. [25 августа]. Ну вот и уезжаю. Вчера напугали какие-то официальные люди, которые ходили по дачам и накрывали буржуев, у которых имеется в доме прислуга. Теперь прислугу принято скрывать — большинство нянь проживают в качестве теть, а кухарки — «подруги» хозяек! Вчера пришли два таких блузника к М., а кухарка сдуру так и ляпнула: «я подруга самой», а в другом месте служанка сказала: «я барынина знакомая». В третьем месте нянька выдала себя за тетку и все сошло благополучно, но уходя посетители невинно спросили у «тетки»: «И давно вы служите?» Она ответила: «А уж пятый годок».
Погода дивная, я целый день на балконе. Третьего дня обнаружилось, что тут, в Ольгино, проживает Т. Л. Щепкина-Куперник. Мы пошли к ней с Зинаидой Ивановной приглашать ее на детское утро. Она живет в двух шагах за углом — в женском царстве — с какой-то художницей, приезжей из Москвы, с сестрой (венерическим доктором) и с какой-то старухой. У сестры двое 1922
детей. Татьяна Львовна такой же «пончик» лет 45- ти. Очень радушна, сердечна, внимательна — хорошие интонации голоса. Читать на детском утре согласилась с охотой, а в концерте отказалась участвовать: «Для концерта у меня нет платья; только и есть, что это ситцевое. Для детей сойдет, я его выстираю». У ее сестры двое детей — мальчики. Они знают моего «Крокодила» наизусть, и вообще, я с изумлением увидел, что «Крокодил» известен всему дому. Сестра Щепкиной-Куперник даже сказала, что Кроко- дилица — по ее ощущениям — еврейка.
Все было приятно, покуда Татьяна Львовна не стала читать свое стихотворное переложение «Дюймовочки» Андерсена. Унылая, рубленая проза, длинная, длинная, усыпительная, с тусклыми рифмами. Один из мальчиков назвал ее мутной. Она сама почувствовала, что вещь неудачная, и обещала поискать другую. Провожала и Зинаиду Ивановну, и меня — дружески. Завтра я дам ей заказ от «Всемирной Литературы» на перевод Рабиндраната Тагора. Здесь я писал — или, вернее, мусолил свою статью о Некрасове и деньгах*. Статья плоская, без движения, без игры.
1 сентября. Ольгино. Тамара Ташейт:
К. И., вы не помните, кому я вчера дала свои башмаки? Дала кому-то, а кому, не помню.
В этом она вся: доброта и путаница. Говорит и каждую минуту прерывает себя: сейчас я скажу ужасную глупость. Рассказывает мне при Лиде:
К. И., я сейчас была у одних знакомых. А у меня белья нет, один купальный костюм. Было жарко, я сняла этот купальный костюм и забыла. Ушла без костюма. А платье у меня тонкое — и все видно… (Краснеет.) Ах, какую я глупость сказала!
Когда она узнала, что у меня дизентерия, она купила на последние деньги две бутылки сырого молока и привезла мне в 12 ч. ночи в город.
Я думала, что при дизентерии лучше всего молоко!
В Ольгино я снова заболел: она дала мне пузырь на живот (с кипяченой водой), но забыла предупредить, что пузырь течет — у меня промок весь тюфяк:
Ой, я забыла. Вот какая рассеянная!
Детское утро в Ольгино — вышло не слишком удачно. Щепки- на-Куперник читала долго и нудно. Романсы пелись самые неподходящие. Должно быть, поэтому мой «Тараканище» имел наибольший успех. Но у меня муть на душе — и какие-то тяжелые предчувствия.
1922 5 сентября. Вчера познакомился с Чарской. Бо
же, какая убогая. Дала мне две рукописи — тоже убогие. Интересно, что пишет она малограмотно. Напр., перед что всюду ставит запятую, хотя бы это была фраза: «Не смотря ни на, что». Или она так изголодалась? Ей до сих пор не дают пайка. Это безобразие. Харитон получает, а она, автор 160 романов, не удостоилась. Но бормочет она чепуху и, видно, совсем не понимает, откуда у нее такая слава.
20 сентября. У детей спрашивают в Тенишевском училище место службы родителей. Большинство отвечает: Мальцевский рынок, так как большинство занимается тем, что продает свои вещи.
29 сент. Тамара Карловна недавно сказала: у меня нет крова подголовой.
Вчера я был у Анненкова — он писал Пильняка. Пильняку лет 35, лицо длинное, немецкого колониста. Он трезв, но языку него неповоротлив, как у пьяного. Когда говорит много, бормочет невнятно. Но глаза хитрые — и даже в пьяном виде, пронзительные. Он вообще жох: рассказывал, как в Берлине он сразу нежничал и с Гессеном, и с советскими, и с Черновым, и с накануневцами — больше по пьяному делу. В этом «пьяном деле» есть хитрость — себе на уме; по пьяному делу легче сходиться с нужными людьми, и нужные люди тогда размягчаются. Со всякими кожаными куртками он шатается по разным «Бристолям», — и они подписывают ему нужные бумажки. Он вообще чувствует себя победителем жизни — умнейшим и пройдошливейшим человеком. — «Я с издателями — во!» Анненков начал было рисовать его карандашом, но потом соблазнился его рыжими волосами и стал писать краской — акварель и цветные карандаши*. После сеанса он повел нас в пивную — на Литейном. И там втроем мы выпили четыре бутылки пива. Он рассказывал берлинские свои похождения: Лундберг из тех честолюбивых неудачников, которые с надрывом и вывертом. Он как-то узнал, что я, Белый и Ремизов собираемся читать в гостях у Гессена в пользу Союза Писателей, и сказал мне: «Что вы делаете? Вы погубите себя. Вам нельзя читать у Гессена». Я (т. е. Пильняк) взял и рассказал об этом Гессену, Гессен тиснул гнусную заметку о Лундберге, и т. д., и т. д. Лундберга назвали советским шпионом и т. д. — Ну можно ли было рассказывать Гессену — пусть и глупые речи несчастного Лундберга? Потом говорил о Толстом, как они пьянствовали и как Толстой рассказывал похождения дьякона и учителя. Учитель читает книгу и всюду ставит нота бене. А дьякон… и т. д. Много смешных анекдотцев. Потом — о Горьком второй раз: заночевал я у Горького и утром рано захо- 1922
тел пройти в ту комнату, где у меня были вещи. Знаете, за его кабинетиком? Иду, не стучусь — и что же, там Марья Игнатьевна, и от нее в подштанниках Алексей Максимович. Сконфузился и — сел за стол, да и сидит в подштанниках, и барабанит пальцами. Все рассказы Пильняка в таком роде.
Анненков: мы в тот же вечер отправились с ним в Вольную Комедию. Вот талант — в каждом вершке. Там все его знают, от билетерши до директора, со всеми он на ты, маленькие актрисы его обожают, когда музыка — он подпевает, когда конферансье — он хохочет. Танцы так увлекли его, что он на улице, в дождь, когда мы возвращались назад: «К. И., держите мою палку», и стал танцевать на улице, отлично припоминая все па. Все у него ловко, удачливо, и со всеми он друг. Собирается в Америку. Я дал ему двауро- ка английского языка, и он уже:
I do not want to kiss black woman, I want to kiss white woman36.
Жизнь ему вкусна, и он плотояден. На столе у него три обложки: к «Браге» Тихонова, к «Николе» Пильняка и к «Кругу». Он спросил: нравятся ли они мне, я откровенно сказал: нет. Он не обиделся.
За обедом он рассказал Пильняку, что один рабочий на собрании сказал:
Хочь я в этом вопросе не компенгаген.
30 сентября. Был с Бобой в Детском театре на «Горбунке». Открытие сезона. Передо мною сидели Зиновьев, Лилина и посередине, между ними, лысый розовый пасторовидный здоровый господин — с которым Лилина меня и познакомила: Андерсен-Нек- се, только что прибывший из Дании. «Горбунок» шел отлично — постановка старательная, богатая выдумкой. Текст почти нигде не искажен, театральное действие распределяется по раме, которая окаймляет сцену. Я сидел как очарованный, впервые в жизни я видел подлинный детский театр и все время думал о тусклой и горькой жизни несчастного автора «Конька-Горбунка». Как он ярок и ослепителен на сцене, сколько счастья дал он другим — внукам и правнукам — а сам не получил ничего, кроме злобы. Эту мысль я высказал сидящему рядом со мною господину с вострым носом, который оказался весьма знаменитым сановником. Потом Пильняк и Всеволод Иванов явились за этим датчанином и повезли в Дом Искусств. В Доме Искусств на субботе Серапионов был устроен диспут об искусстве. Андерсен оказался банальным и прес- 1922 ным, а Пильняк стал излагать ему очень сложное
credo. Пильняк говорил по-русски, переводчики переводили не слишком точно. Зашел разговор о материи и духе (Stoff und Geist), и всякий раз, когда произносили слово штоф, Пильняк понимающе кивал головой. Замятин был тут же. Он либеральничал. Когда говорили о писателях, он сказал: да, мы так любим писателей, что даже экспортируем их за границу. Пильняк специально ходил к Зиновьеву хлопотать о Замятине, и я видел собственноручную записку Зиновьева с просьбой, обращенной к Мессингу: разрешить Замятину поездку в Москву. Анненков, когда увидел эту записку, долго говорил со мною, что, ежели Замятин такой враг советской власти, то незачем ему выпрашивать у нее записочки и послабления. Вся борьба Замятина бутафорская и маргариновая.
На прошлой неделе была засада у Клячко: вот глупость. Кляч- ко лояльнейший человек, с самого начала был врагом саботажа, считает советскую власть единственной необходимой для России. Когда вышел фельетон Троцкого, Клячко был в таком восторге, что хотел издать этот фельетон отдельной книжкой — и вдруг ночью являются к нему, пугают его жену, как будто он Бурцев или, по крайней мере, Протопопов.
Когда-то давно случилось мне кататься по Волге, и на пароходе я познакомился с семейством Унковских. Он — сановитый старик с величавыми жестами, она — седая петербургская барыня. У них была волоокая дочь. В дороге мы много баловались, хохотали, снимались на фотографии. Теперь, через 10 лет читаю я в Доме Литераторов лекцию, и мне подает свои стихи какая-то потрепанная дама. Стихи подписаны: Унковская-Веселовская. Я спросил ее, не родственница ли она тех Унковских. Оказывается, дочь, — та самая волоокая победоносная дочь, к которой… липли тогда какие-то великосветские студенты. Теперь она в кудряшках, жалкая. Вот наш разговор:
Как поживает ваш папа?
Спасибо, он умер в Чрезвычайке.
Вы замужем?
Да.
Где ваш муж?
Он выбросился из 5-го этажа.
А отчего?
Он хотел стать священником под влиянием Введенского, а я сказала: «Смотрите на этого шута горохового», — он и выбросился.
Я не заметил в ее голосе горя. Скорее похвальба.
И что же, у вас есть дети?
Да, сын. Но… 1922
Я ожидал услышать и о нем что-нб. такое же
печальное.
Но… он получает ученый паек.
Ученый паек. Сколько ему лет?
Шесть.
Шесть лет — и ученый паек?
Да (сказала она, и тут впервые в ее голосе послышалась тоска), да, он пишет стихи, прозу, у него необыкновенный мозг, его мозг исследовали профессора, поразительный мальчик. Он уже имел романы с женщинами.
В шесть лет!
Да.
И ученый паек! Бедная мать. Я ушел потрясенный.
9 октября. Был у Кони и, конечно, потерял весь день. Он опять рассказывал все те анекдоты — очень умело, наизусть, без суфлера: о своем отце, который будто бы ответил Гедеонову, что он пишет пьесы для людей, но не для скотов (когда Николай потребовал, чтобы в его пьесе было побольше лошадей), о своем вещем сне (когда он в минуту смерти Марии Ераковой видел во сне ее сестру Веру в трауре, причем через месяц обнаружилось, что он видел Веру в той самой шляпе, которую она на самом деле носила; он намекнул, что Вера была в него влюблена, но что он не отвечал ей взаимностью) и т. д. Но несколько вещей были для меня новы; первая: как Стасюлевич очень хотел заручиться сотрудничеством Лескова, но боялся уронить свое достоинство, а второе — о вечере «памяти Блока», устроенном в Доме Литераторов. «Я и не думал выступать на этом вечере, но Нестор Котляревский («лукавый человек») отказался «и вот Волковыский поймал меня в трамвае, когда я ехал в университет, и буквально на коленях упросил председательствовать. Я против воли согласился. Первое слово принадлежало Волынскому. Волынский придрался к «Двенадцати» и посвятил всю речь оплеванию Христа: Христос низкий, негодяй и т. д. Нужно быть жидом, чтобы ругать Христа таким образом. Я несколько раз порывался встать, но Волковы- ский, Екатерина Павловна Султанова и др. удерживали. И после нашлись такие, которые аплодировали Волынскому, — и никого не нашлось, кто бы имел смелость ему шикнуть. Если бы кто-нб. шикнул, то зашикали бы многие вслед за ним, потому что после заседания многие выражали мне возмущение этой речью. Кончив речь, Волынский прошел мимо стола, глядя на меня как именинник. Но я громко — так, чтобы и другие слышали, — сказал: «Как я жалею, что я принужден был присутствовать во время вашей воз- 1922 мутительной речи!» Он так и присел. Была там и Ан
на «Лохматова» (Ахматова) — и читала стихи, очень скучные. Вы знаете, был у меня курьер — и когда в суде впервые шло дело о психопатке и впервые этот термин вводился в судебные прения — он спросил меня: — Сегодня, ваше превосходительство, будет дело об этой… о психоматке?
Так вот и Анна Лохматова представляется мне такой психоматкой. Все о своей матке» (и он указал на живот). Вид у него отличный. Вокруг него женщины — жены-мироносицы. Одна из них (Елена Васильевна Пономарева), желая сделать мне приятное, ввела в комнату к нему трех детей, которые стали очень мило декламировать все зараз моего «Крокодила», он заулыбался — но я видел, что ему неприятно, и прекратил детей на полуслове.
Читал вчера с великим удовольствием книгу о Бакунине, написанную Вячеславом Полонским. Очень, очень хорошая книга. Потом рассказ Федина о палаче* — гораздо лучше, чем я думал.
27 ноября 1922. Я в Москве три недели — завтра уезжаю. Живу в 1-й студии Художественного театра на Советской площади, где у меня отличная комната (лиловый диван, бутафорский, из «Катерины Ивановны» Леонида Андреева) и электрическая лампа в 300 свечей. Очень я втянулся в эту странную жизнь и полюбил много и многих. Москву видел мало, т. к. сидел с утра до вечера и спешно переводил «Плэйбоя»*. Но пробегая по улице — к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками, я замечал одно у всех выражение — счастья. Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины; женщины с сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стеклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты. Красивого женского мяса — целые вагоны на каждом шагу, — любовь к вещам и удовольствиям страшная, — танцы в таком фаворе, что я знаю семейства, где люди сходятся в 7 час. вечера и до 2 часов ночи не успевают чаю напиться, работают ногами без отдыху: дикси, фокстрот, one step37 — и хорошие люди, актеры, писатели. Все живут зоологией и физиологией — ходят по улицам желудки и половые органы и притворяются людьми. Психическая жизнь оскудела: в театрах стреляют, буффонят, увлекаются гротесками и проч. Но во всем этом есть одно превосходное качество: сила. Женщины дородны, у мужчин затылки дубовые. Вообще очень много дубовых людей, отличный матерьял для истории. Смотришь на этот дуб и совершенно спокоен за будущее: хорошо. Из дуба можно сделать все что угодно —
и если из него сейчас не смастерить Достоевского, то для топорных работ это клад. (Нэп.)
28 ноября 1922. Уезжаю. Мне даже с мышами и клопами жалко расстаться, так хорошо мне было в этой комнатенке, хотя мышка ползала по карнизу у меня на глазах и пачкала мою манную кашу, а клопы в лиловом диване развели такую колонию, словно это не диван Художественного театра, а кушетка в еврейской гостинице.
Ну вот актеры: Алексей Денисович Дикий, умный, даровитый, себе на уме — вроде Куприна — чудесный исполнитель Джона в «Сверчке»* — без высших восприятий, но прочный и приятный человек. На лице у него детски хитрое, милое выражение, играет он четко, обдуманно, работает, как черт, и режиссерствует без суеты, без криков, но авторитетно. Я сказал ему, что нельзя ставить любовную сцену в «Плэйбое» в тех тонах, в каких ставит он, что это баллада и проч. — он согласился, принял все мои указания и уже две недели работает над этой сценой. Его жена Катерина Ивановна*, молоденькая монголка с опьянелым тихим лицом, за которым чувствуется отчаянная, безумная кровь. Я видел, как она пляшет, отдавая пляске всю себя. Лидия Ив. Дейкун, добрая, в пенснэ, жена молодого Аркадия Ив. Добронравова*, матрона, угощавшая нас макаронами. Гиацинтова, Софья Владимировна, и Попова — знаю их мало, но чувствую: работящи, любящи, уютны. Высокий, ленивый и талантливый Либаков — художник, музыкант, танцор, — и Ключарев, молодой человек, 24 лет, который будет играть неподсильную ему главную роль — умница, начитанный, любит стихи, играет на бегах — и волнуется своей ролью очень. Марк Ильич Цыбульский — толстый жуир.
Эти люди и не подозревают, как много они сделали для меня, введя меня в свою среду как равного.
15 декабря 1922. Бездельничаю после Москвы. Все валится из рук. Печатаем «Мойдодыра» и «Тараканище» — я хожу из типографии в литографию и болтаюсь около машин. Недавно цензура запретила строчку в «Мойдодыре» «Боже, Боже», ездил объясняться*. Вчера забрел к Анне Ахматовой. Описать разве этот визит? Лестница темная, пыльная, типический черный ход. Стучусь в дверь. Оттуда кричат: не заперто! Открываю: кухонька, на плите какое-то скудное варево. Анны Андреевны нету: сейчас придет. Кухарка сидит посреди кухни и жалуется: шла она (кухарка) вчера за пайком, поскользнулась, вывихнула ногу и теперь «хоть кричи». Развернула грязную тряпку, показала ногу. На полу навален- 1922 ные щепки. («Солдат рубил, сама не могу!») Вошла
седая женщина — стала собирать щепки для печурки. Тут вошла Анна Андреевна с Пуниным, Николаем Николаевичем. Она ездила к некоей Каминской, артистке Камерного театра, та простужена, без денег, на 9-м месяце беременности. Я обещал сказать американцам, чтобы они оказали ей медицинскую помощь. Мы пошли в гостиную бывш. Судейкиных с иконами на стенах (что всегда коробит меня) и завели разговор. Но уже не светский, а домашний, потому что нынче Ахматова в своей третьей ипостаси — дочка. Я видел ее в виде голодной и отрекшейся от всего земного монашенки (когда она жила на Литейном в 1919 г.), видел светской дамой (месяца три назад) — и вот теперь она просто дочка мелкой чиновницы, девушка из мещанской семьи. Тесная комната, ход через кухню, маменька, кухарка «за все» — кто бы сказал, что это та самая Анна Ахматова, которая теперь — одна в русской литературе — замещает собою и Горького, и Льва Толстого, и Леонида Андреева (по славе), о которой пишутся десятки статей и книг, которую знает наизусть вся провинция. Сидит на кушетке петербургская дама из мелкочиновничьей семьи и «занимает гостей». Разговор вертелся около Москвы. Ахматовой очень хочется ехать в Москву — но она боится, что будет скандал, что московские собратья сделают ей враждебную манифестацию. Она уже советовалась с Эфросом, тот сказал, что скандала не будет, но она все еще боится. Эфрос советует теперь же снять Политехнический музей, но ей кажется, что лучше подождать и раньше выступить в Художественном театре. Она крикнула: «Мама». В комнату из кухни вошла ее мать. — «Вот спроси у К. И., что ты хотела спросить». Мама замялась, а потом спросила: «Как вы думаете, устроят Ане скандал в Москве или нет?» Видно, что для семьи это насущный вопрос. Говорили о критиках. Она говорит: «Вы читали, что написал обо мне Айхенвальд. По-моему, он все списал у вас. А Виноградов… Недавно вышла его статья обо мне в «Литературной Мысли» — такая скучная, что даже я не могла одолеть ее*. Щеголев так и сказал жене — раз даже сама Ахматова не может прочитать ее, то нам и Бог велел не читать. Эйхенбаум пишет книгу… тоже». Я ушел, унося впечатление светлое. За всеми этими вздорами все же чувствуешь подлинную Анну Ахматову, которой как бы неловко быть на людях подлинной и она поневоле, из какой-то застенчивости, принимает самые тривиальные облики. Я это заметил еще на встрече у Щеголева: «вот я как все… я даже выпить могу. Слыхали вы последнюю сплетню об Анненкове?» — вот ее тон со знакомыми, и как удивились бы ее почитатели, если б услыхали этот тон. А между тем это только щит, чтобы оставить в неприкосновенности свое, дорогое. Таков был тон у
Тютчева, например. Читаю Шекспира «Taming of 1922
the shrew»[38] — с удовольствием. О, как трудно было выжимать рисунки из Анненкова для «Мойдодыра». Он взял деньги в начале ноября и сказал: послезавтра будут рисунки. Потом уехал в Москву и пропадал там 3 недели, потом вернулся, и я должен был ходить к нему каждое утро (теряя часы, предназначенные для писания) — будить его, стыдить, проклинать, угрожать, молить — и в результате у меня есть рисунки к «Мойдодыру»! О, как тяжело мне бездельничать — так хочется с головой погрузиться в работу!
20 декабря 1922 года. Клячко исправил мне пальто, но оно расползлось. Я отдал свое пальто в починку портному Слонимскому — и сегодня щеголяю в летнем. Обвязал шею шарфом и прыгаю по Невскому, как клерк мистера Скруджа. Добежал до мистера Гэнтта, американского доктора, и подал ему прошение о той несчастной Каминской, о которой говорила Ахматова. Каминская беременна, от кого неизвестно, и кроме того простужена. Он согласился помочь ей, но спросил, кто отец ребенка. Я сказал: отца нет. Он нахмурился. Очевидно, ему трудно помочь необвен- чанной роженице. Это было вчера. А сегодня мы должны с ним в 5 часов поехать к Каминской, а пальто у меня все нету, а холод отчаянный, а я простудился и всю ночь страдал желудком. Вчера у меня пропало полдня у Клячко. Обсуждали с приехавшими представителями издательства «Накануне», как и за сколько продать моего «Мойдодыра» и «Тараканище». Я сказал, что я требую сию минуту вперед 10% с номинала. Они согласились, но Клячко сговаривался с ними еще полдня — я не поспел в Публичную библиотеку. Из Американской помощи — вечером во «Всемирную» — на заседание Коллегии. Забавно. Сидят очень серьезные: Волынский, С. Ф. Ольденбург, Н. Лернер, Смирнов, Владимирцов, Тихонов, Алексеев, Лозинский — и священнодействуют. Тихонов разделывал Браудо за его гнусную редактуру немецкого текста. Брау- до делал попытки оправдаться, но Волынский цыкал на него. Потом я предложил начать во «Всемирной» особую серию «Театральных пьес». Потом Браудо со всеми китайскими ужимками. «Теперь, когда я получил заслуженную кару за мою несовершенную работу, я знаю, что я не пользуюсь вашим сочувствием, но для дальнейшей работы мне необходимо ваше сочувствие»... и стал читать рецензию на свою книжку о Гофмане. Книжка глупая, рецензия глупая, никто не заметил ни той, ни другой, но он полчаса говорил, чрезвычайно волнуясь. Все слушали молча, только Лер- 1922 нер писал мне записочки — по поводу Браудо (его
всегдашняя манера). В связи с прочитанной рецензией, возник вопрос: как перевести «Teufel’s Elexir». Эликсир сатаны, или дьявола, или черта. Четверть часа говорили о том, какая разница между чертом и дьяволом, в прениях приняли участие и Ольденбург, и Волынский. И хотя все это была чепуха, меня вновь привели в восхищение давно не слышанные мною тембры и интонации культурной профессорской речи. Клячко и Розинер так утомили мой мозг своей некультурной атмосферой, что даже рассуждения о черте, высказанные в таких витиеватых периодах, доставили мне удовольствие. Я, как Хромоножка в «Бесах», готов был воскликнуть: «по-французски!» Оттуда домой — весь иззябший, ничего не евший. (У Клячко перехватил колбасы, копченой, железоподобной.) Дома — М. Б. лежит больная, измученная, читает «Девяносто третий год» — и возле нее Мурка. У Мурки сегодня был интересный диалог с собою. Она стучала в дверцу ночного столика и сама боялась своего стука. Стукнет и спрашивает: кто там? (испуганно) Лев? или (спокойно) я?Лев или я? (И ручки задирает к голове, за шею, — всегда, когда взволнована).
22 декабря. Написанное на этой странице есть стенографическая запись Муркиных разговоров. Она разговаривает со всеми, даже с неодушевленными предметами. Говорит все слова, но это тени настоящих слов: оте — хочешь, ди — иди, пать — спать и т. д. Кто-то — то, дума — думаешь. Глаголы почти всегда в неопределенном наклонении: Я там пать. Я записал во время ее утреннего визита, но обычно она говорит интереснее. Ей Аннушка сказала: я съем твою кошку. Она спрашивает: «Ти — лев?» Сегодня утром запишу еще больше. По утрам она приходит ко мне убирать мою комнату, — и любит, когда я даю ей бумажку бросить в корзину. Я грозным голосом кричу: в корзину! Она сейчас же берет бумажку и идет с нею кругом стола. Когда ей читают непонятные ей стихи, она думает, что в них вообще нет смысла, и потом берет книгу и часами предается глоссолалии:
Та ра ма ка та ла ла,
Та ра му ка я.
Причем всякая вторая или третья строчка имеет у нее дактилическое окончание. Эти строчки она произносит с особым удовольствием. Вчера вечером я лежал с нею на кровати и сказал: «у меня плохие глаза, я плохо вижу». А она протянула руки к моим глазам и давай разжимать мне веки. Я говорю: «мне нужны очки». Она: «Не, ты не дядя, ты папа». Она знает, что очки свойственны
дяде (Маршаку), что это его главный и основной 1922
признак. Все слова, которых она не может выговорить, для нее а-а-а или у-у-у — это универсальные слова с универсальным значением. Иногда целая фраза «Я а-а-а ава и потом у-у-у».
Был с американцем у Каминской — и, конечно, Каминская набрехала, она сказала, что у нее жар, американец взял ее за руку и сказал: жару нет. Вообще она произвела впечатление одесситки дурного тона.
Потом у Чехонина. Чехонин сделал для американца — поздравительную карточку: Best Wishes — Happy New Year — Merry Christmas39. Тот очень рад. На карточке есть тройка, сани, в санях сидит он сам, Dr. A R. A Gantt (Baltimore). Посередине Петропавловская крепость, слева Исаакиевский собор, словом, квинтэссенция январского снежного Петербурга. Очень хороши оснеженные, нарядные петербургские деревья. Тут же Чехонин пожелал сделать мой портрет. В воскресенье еду к нему на сеанс.
Тихонов сказал мне, что Браудо критиковал во «Всемирной Литературе» рецензию о себе потому, что, как думают коллеги, эту рецензию писал Лернер!!!
Вчера случилось великое событие: я после 8-летнего перерыва (или шестилетнего?) заказал себе новый костюм. Сейчас буду редактировать «Робинзона Крузо», а потом примусь писать о Синге. Был у меня вчера вечером Бенедикт Лившиц.
23 декабря, суббота. Видел вчера во «Всемирной Литературе» Ахматову. Рассказывает, что пришел к ней Эйхенбаум и сказал, что на днях выйдет его книга о ней, и просил, чтобы она указала, кому послать именные экземпляры! «Я ему говорю: — Борис Михайлович, книга ваша, вы должны посылать экземпляры своим знакомым, кому хотите, при чем же здесь я?» И смеется мелким смехом.
Она очень неприятным тоном говорит о своих критиках: «Жирмунский в отчаянии, — говорит мне Эйхенбаум. — Ему одно издательство заказало о вас статью, а он не знает, что написать, все уже написано».
Эфрос приготовляет теперь все для встречи Анны Ахматовой в Москве. Ее встретят колокольным звоном 3-го января (она со Щеголевым выезжает 2-го), Эфрос пригласил ее жить у себя.
— Но не хочется мне жить у Эфроса. По наведенным справкам, у него две комнаты и одна жена. Конечно, было бы хуже, если бы было наоборот: одна комната и две жены, но и это плохо.
1922 — Да он для вас киот приготовляет, — сказал Ти
хонов. — Вы для него икона…
Хороша икона! Он тут каждый вечер тайком приезжал ко мне…
Тихонов смеясь рассказал, как Эфрос условился с ним пойти к Анне Андреевне в гости и не зашел за ним, а отправился один, «а я ждал его весь вечер дома».
Вот то-то и оно! — сказала Ахматова. Она показала мне свою карточку, когда ей был год, и другую, где она на скамейке вывернулась колесом — голова к ногам, в виде акробатки:
Это в 1915. Когда уже была написана «Белая Стая», — сказала она.
Бедная женщина, раздавленная славой.
С моим «Тараканищем» происходит вот что. Клячко в упоении назначил цену 10 миллионов и сдвинуться не хочет. А книжники в книжных магазинах, кому ни покажешь, говорят: дрянь- книжка! За четыре лимона — извольте, возьмем парочку! И я рад, ненавижу эту книжку. Книжная торговля никогда не была в таком упадке, как теперь. Книг выходит множество, а покупателя нет. Идут только учебники. Вчера я купил роскошное издание «Peter and Wendy» с рисунками Bedford’a* за 1 1/2 миллиона, то есть за 10 копеек! (Трамвай —750 тысяч.) Клячко сейчас в Москве, интересно, с чем он вернется. Он должен мне за мои книги 6 миллиардов, а книги и не вышли до сих пор. «Мойдодыр» все брошюруется. Обложка до сих пор не просохла!
Мурка, если чего не понимает, спрашивает: где? Вчера я сообщил ей потрясающий факт, что на улице две курицы с петухом дерутся. Она: «где? Ти сам виде?» У нее понятия о собственности: Памба сказала: Боба мой, а не твой. — Боба, ты Памба монь (мой)? (ты собственность Памбы?). Боба: Я мой монь. Она не поняла: Ка- каля монь?
Вчера вечером нагрянул на меня американец с другим доктором — по поводу чехонинского рисунка.
24 декабря 22 г. Впервые в Муриной песне звук к:
Лика лика лика кака, Лика лика лика кака!
Серьезно заболела Марья Борисовна. У нее что-то в пояснице. Лежит плашмя, не в силах повернуться. Сейчас побегу за Ко- нухесом. Был я вчера у Чехонина; он хочет писать мой портрет, но кажется, мне сегодня к нему не добраться. Нездоровится очень.
Вчера встал в 4 часа утра и лег в половине две- 1922
надцатого…
Первое длинное слово, которое произнесла Мурка, — Лимпопо. У Бобы есть привычка вместо хорошо говорить «Лимпопо», кроме того Мура слыхала, что Боба идет в Пэпо* — и вот сегодня, играя с куклой, она говорит ей: Ляля, ты да топ-топ? Т. е. Ляля, ты куда идешь? И отвечает от имени куклы: Я лимпопо топ-топ.
25 декабря. Вчера был у Гэнта и подъехал к нему как раз в ту минуту, когда он и два других американца, выпив под праздник, вышли по направлению к Мариинскому театру. Гололедица страшная. Они то и дело падали в шубах и, сидя на земле, хохотали, как школьники. Потом Гэнт затащил меня в театр на Петрушку, но я посмотрел чуть-чуть и сбежал. Сегодня с Колей решил организовать артель для распространения книг. Принял ванну, лежу, правлю «Королей и капусту». Утром была тоска до слез. После ванны заснул. Спал до 5. В 5 ч. Клячко повопросу о распространении книг. У Розинера идея: везти книги в Мариинский театр, сегодня там еврейский вечер. Коля с Симой Дрейденом берут извозчика, везут книги в театр, сидят за столиками в фойе — и продают «Еврейскую Летопись», «Тараканище» и «Мойдодыра». Я иду к Бенуа. Он тут же рядом — на ул. Глинки, 15. Он опять потолстел, похож на сановника, весь в картинах, книгах, детях, гостях. Есть в его доме что-то библейское, еврейское. Тут же внук его, Татан, красавец, крупный, с золотыми кудрями. Он встретил меня тепло, широко, угостил кофеем и сам рядом ел, чавкая, с удовольствием. Картинки Анненкова одобрил, Чехонина — нет*. Напевал мотивы из «Петрушки» и спрашивал, откуда это? За столом три молодые дамы — жена Бенуа-младшего, дочь Бенуа Черкесова и еще какие-то. Чувствуется большая гармония, спетость. Бе- нуа посадил на колени своего внука и прочитал ему «Мойдодыра». Тут же за столом ребенок рассматривал десятки других картинок — в ребенке видна привычка смотреть картинки. Бенуа любит внука до ярости. «Посмотрите на эту уродину, — говорит он с диким любовным рычанием, — ну видали вы такую мерзкую рожу?» Если есть в доме ребенок, избалованный, и, так сказать, центральный, это, несомненно, Ал. Бенуа. Все в доме вертится вокруг него, а дом — полная чаша, атмосфера веселия и работы. Он сейчас занят по горло, работает для театра, но согласился сделать картинку для «Радуги». Подали огромную коробку конфет — их принес Ф. Ф. Нотгафт, издатель «Аквилона», по случаю выхода в «Аквилоне» новой книжки Бенуа «Версаль». «Ешьте, ешьте, К. И., а то я все съем», — говорил он, поглощая огромную уйму конфет. От Бенуа я ушел (унося атмосферу праздника) в Мариин- 1922 ский театр. Сидит Коля за столиком. Он не продал
ни одного экземпляра. Дорого. Подходят, берут в руки и кладут обратно. 25 миллионов — дорого. Сима продал один экземпляр! Сложили книги и поехали к Розинеру. Нехорошо я живу, по-обывательски. В моей жизни слишком много Розинера и слишком мало Ал. Бенуа.
30 декабря. Вчера самый неприятный день моей жизни: пришел ко мне утром в засаленной солдатской одежде, весь потный, один человек — красивый, изящный, весь горящий, и сказал, что у него есть для меня одно слово, что он хочет мне что- то сказать — первый раз за всю жизнь, — что он для этого приехал из Москвы, — и я отказался его слушать. Мне казалось, что я занят, что я тороплюсь, но все это вздор: просто не хотелось вскрывать наскоро замазанных щелей и снова волноваться большим, человеческим. Я ему так сказал; я сказал ему:
Нужно было придти ко мне лет десять назад. Тогда я был живой человек. А теперь я литератор, человек одеревенелый, и изо всех людей, которые сейчас проходят по улице, я последний, к кому вы должны подойти.
Поймите, — сказал он тихим голосом, — не я теряю от этого, а вы теряете. Это вы теряете, не я.
И ушел. А у меня весь день — стыд и боль и подлинное чувство утраты. Я дал ему письмо к Оршанскому, чтобы Оршанский помог ему (ему нужно полечиться в психиатрической больнице). Когда я предложил ему денег, он отказался.
Третьего дня я был у Оршанского. Деревянный флигель при лечебнице для душевнобольных. Жена — седая, без кухарки, замученная. Множество переполненных детскими книгами шкафов — в нескольких комнатах. Оршанский только что вернулся из Берлина и привез целые ящики новинок по художеству, литературе, педагогике, медицине и пр. Я так и впился в эту груду. А жена Оршанского сказала: «Я до сих пор еще не удосужилась даже перелистать эти книги». Приняли меня радушно, показали все свои богатства, и я так увлекся, что позабыл, что не обедал, и впервые (после завтрака) вкусил пищу в 10 1/2 ч. ночи, вернувшись домой. Оршанский указал мне комнату, где жил Врубель, — вверху, по деревянной лестнице, ход из кабинета.
У него собрание игрушек, которых я не успел осмотреть.
Сам Лев Григорьевич седоусый, простой, без пошлости, без роли — без позы, очень усталый и добрый.
Сегодня утром я должен написать предисловие о Синге — и все отлыниваю. А между тем пьеса уже набрана. Откладываю дневник и берусь за статью.
Снился Илья Василевский. К добру ли? 1922
Муркино утреннее. Мурка уговаривает Лидку встать: и ава Тоби встала, собака Джими встала, много собак Тоби тать, и ава Дими тать…
Побежала за Аннушкой: Анюта, папе или какалю, или тяй! (или какао, или чай)
Говорят ей: ну, скажи дяде спасибо!
Он и так дал!
А вчера было очень забавно. Она пристала ко мне, чтобы я нарисовал ей лошадку. Я по инерции сказал, не думая:
Дай сто рублей, нарисую.
И занялся чем-то, забыл о ней. Вдруг смотрю, бежит и несет измятые бумажки. — На, га-га. (На, рисуй.)
1923 год
Вот и Новый Год. 12 часов 1923 года. Вчера у нас обедал Бенедикт Лившиц. Я весь день редактировал Joseph’a Conrad’a*, так как денег нет ниоткуда, Клячко не едет, не везет гонорара за мои детские книги. Очень устал, лег в 7 часов, т. е. поступил очень невежливо по отношению к Лившицу, моему гостю. Проснулся внезапно, побежал посмотреть на часы; вижу: 12 часов ровно. Через минуты две после того, как я встал, грохнула пушка, зазвонили в церкви. Новый Год. Я снова засяду за Конрада, — вот только доем булочку, которую купил вчера у Бёца. 1922 год был ужасный год для меня, год всевозможных банкротств, провалов, унижений, обид и болезней. Я чувствовал, что черствею, перестаю верить в жизнь и что единственное мое спасение — труд. И как я работал! Чего я только не делал! С тоскою, почти со слезами писал «Мойдодыра». Побитый — писал «Таракани- ще». Переделал совершенно, в корень свои некрасовские книжки, а также «Футуристов», «Уайльда», «Уитмэна». Основал «Современный Запад» — сам своей рукой написал почти всю Хронику 1-го номера, доставал для него газеты, журналы — перевел «Королей и капусту», перевел Синга, — о, сколько энергии, даром истраченной, без цели, без плана! И ни одного друга! Даже просто ни одного доброжелателя! Всюду когти, зубы, клыки, рога! И все же я почему-то люблю 1922 год. Я привязался в этом году к Мурке, меня не так мучили бессонницы, я стал работать с большей легкостью — спасибо старому году! Сейчас, напр., я сижу один и встречаю Новый год с пером в руке, но не горюю: мне мое перо очень дорого — лампа, чернильница, — и сейчас на столе у меня моя милая «Энциклопедия Британника», которую я так нежно люблю. Сколько знаний она мне дала, как она успокоительна и ласкова. Ну, пора мне приниматься за Синга, нужно же наконец написать о нем статью!
Вот что такое 40 лет: когда ко мне приходит ка- 1923
кой-нибудь человек, я жду, чтоб он скорее ушел. Никакого любопытства к людям. Я ведь прежде был как щенок: каждого прохожего обнюхать и возле каждой тумбы поднять ногу.
Вот что такое дети, большая семья: никогда на столе не улежит карандаш, исчезает, как в яму, и всегда кто-нб. что-нибудь теряет: «Дети, не видали ножниц?», «Папа, где моя ленточка?», «Коля, ты взял мою резинку?»
января 1923. Мурка стоит и «читает». Со страшной энергией в течение двух часов:
Ума няу, ума няу, ума няу, уманя,
перелистывает книгу, и если ей иногда попадется под руку слово, вставляет и его в эту схему, не нарушая ее. Раньше ритм, потом образ и мысль.
Мурку исцарапала белая кошка, случайно вторгшаяся в нашу кухню. Кошку стали выгонять. Мурка плакала, но кричала: я люба мяу! Я люба мяу. Мяу не бебя!
Мура вообще очень чувствительна. Я хотел ей дать книжку. — Цю эту нику (не хочу эту книжку). — Почему? — Мяу ам титю, а я не люба. (Там кошка ест птицу, а я не люблю.) Интересно: «хочу» у нее — хотю, а «не хочу» — цю.
января. Вчера Замятин читал свой роман «Мы»: скучно и неумно. Обывательская идейка. Я зевал, зевал, встал и ушел. У Замятина трусливое и блудливое дарованьице.
янв. Нечего записывать. Тоска. Едят меня Маршаки, Кляч- ки, Розинеры — и просвета не видно.
Боба клеит к елке украшения. Сейчас пришел взять бумагу на барабан. Мурка за ним — палец в рот. Сегодня днем она сидела на обеденном столе и барабанила на пишущей машине.
1923 можности. Она только твердила, как безумная: «Еще
де митя?» (где еще мышь) — и торопливо, торопливо, в большом возбуждении хватала, хватала, хватала. Это испугало меня (самый темп был страшен). Я сказал: кошка отдыхает, спит. Она легла на минутку, но потом опять: а где еще пиня? (птица). И пошла глотать маленьких пташек.
Я пробовал показать ей картинки. Я – мяу! – закричала она.
Вчера весь день сидел в канцелярии Публичной библиотеки, отыскивал в «Academy» рецензии о Syng’e.
6 янв., ровно 3 часа ночи. Сочельник. Встал, чтобы снова написать о Синге. Принимаюсь писать третий раз, все не удается. Напишу и бракую. Вчера портной Слонимский принес мне костюм. Первый раз костюм не доставил мне удовольствия. Клячко дал мне новый миллиард, но за это я целый день был в обществе Розинера — что тягостно, т. к. это очень подавляющий меня пошляк.
8 часов. Мурка была в кровати, когда ей сказали, что Дедка Мороз, может быть, принес ей на елку подарки. Как она закричала: куку, куку (куклу), и торопила, чтобы ее одевали. Топ-топ, топ к елке, и не знает, куда смотреть. Легла на живот, глядит под елку, видит куклу — и как зачарованная. Потом к маме: «Ти дума, это яя (зайчик), а это кука». Я опять за Синга.
он приходит в восторженное состояние, и люди на- 1923
чинают ему страшно нравиться.
Я сидел за столиком с его женой, — сестрой жены, Липочкой, — инженером Куком, — инженером Ш-овским, и т. д. Он подводил к нашему столу то того, то другого, как будто он первый раз видит такое сокровище, и возглашал:
Вот!
Даже Браудо подвел с такими одами, как будто Браудо по меньшей мере Лессинг. Какую-то танцорку подвел со словами:
Вот, Тальони! Замечательная! Чуковский, выпей с нею, поцелуйся, замечательная… Ты знаешь, кто это? Это Тальони, а это — Чуковский, замечательный.
Когда уже подводить было некого, всех подвел, всех расцеловал, он пошел вниз, в швейцарскую, обнял Михаила, швейцара, и повел его к нам:
Вот, рекомендую, Михаил, замечательный, он говорит: «раньше своей смерти не умрешь», замечательно. Дай ему бутылку вина. Ведь это Михаил, понимаешь?
Второй замечательный персонаж был Щеголев. Он сидел в полутемном кабинете у Тихонова, огромный, серый, неподвижный, на спинке кресла у его плеча примостилась какая-то декольтированная девица, справа тоже что-то женское, — прямо Рубенс, Рабле, — очень милый. А тут в отдалении где-то его жена и сын, Павел Павлович. Михаил подошел ко мне и сказал: «В жизни все бывает, и у девушки муж помирает». Ни с того ни с сего.
Умственная часть вечера была ничтожна. Замятин читал какую-то витиеватую, саморекламную и скучноватую хрию — «История “Всемирной Литературы”», где были очень злобные строки по моему адресу: будто я читал пришедшим меня арестовать большевикам стихи моего сына в «Накануне»* и они отпустили меня на все четыре стороны, а он, Замятин, был так благороден, что его сразу ввергли в узилище. Хитренькое, мелконькое благородство, карьеризм и шулерство.
10 янв. 1923. Мурка цитирует «Крокодила» —
Тут голос раздался Тотоши:
А можно мне кушать калоши?
Но Ваня ответил: ни-ни,
Боже тебя сохрани!
Моня мне ам топ-топ?
Ваня хаха: ни не!
Дя (нельзя) ам топ-топ!
1923 12 янв. 1923. Четыре раза написал по-разному о
Синге — и так, и сяк — наконец-то удалось, кажется. Писал с первого января по одиннадцатое, экая тупая голова. Оказалось, что у бухгалтера из «Всемирной» (вот который так веселился) украли ночью часы, там же на балу. Он не знал, что пляшет накануне такого большого несчастья.
Чехонин пишет (т. е. рисует углем) мой портрет; по-моему, сладко и скучно — посмотрим, что будет дальше. Он очень милый, маленький, лысоватый, добрый человечек в очках, я его очень люблю. Всегда сидит за работой, как гном. Придешь к нему, он встанет, и зазвенят хрустали на стоящих светильниках 18 века. У него много дорогих и редкостных вещей, иконы, картины, фарфор, серебро, но я никогда не видел, чтобы такая роскошь была в таком диком сочетании с мещанской, тривиальной обстановкой. Среди старинной мебели — трехногий табурет. На роскошной шифоньерке — клизма (которая не убирается даже в присутствии дам: при мне пришла к нему О’Коннель). На чудесную арфу он вешает пальто и костюм, и гостям предлагает вешать. «Очень удобная арфа!» — говорит он. Во время сеанса он вспоминал о Глебе Успенском, которого знал в Чудове, о Репине (учеником которого он был: «Репин рассказывал нам об японцах, здорово! Масте- рище! Не скоро в России будет такой второй!») Очень хорошо он смеется — по-детски. Его дети, — двое, мальчики, — тоже имеют тяготение ко всяким ручным трудам: один сделал из бумажной массы замечательную маску с огуречным носом. Чехонин говорил про Гржебина: — Вот сколько я ему сделал работ, он ни за одну не заплатил — и ни разу не возвратил рисунков. Напр., иллюстрации к стихам Рафаловича. Даром пропала работа. (Потом, помолчав): — А все-таки я его люблю.
У Замирайлы на двери висит гробоподобный ящик для писем, сделанный из дерева самим Замирайлой. Черный, с бронзовым украшением — совсем гроб. Третий раз пытаюсь застать Замирай- лу дома, когда ни приду, заперто.
14 января 1923. Мурка называет Петукой — Шурку Дрейдена. Дразнит его: «какаля петука!» А петуха зовет петук. Теперь у нее сосуществуют две формы: «мяу» и «котя». Чехонин третьего дня писал меня вдохновенно и долго. Рассказывал о Савве Мамонтове, о княгине Тенишевой. «Репин был преподавателем школы, основанной Тенишевой. Мы были его ученики: я, Чемберс, Матвеев и др. Потом Репин поссорился с Тенишевой и стал преподавать только в Академии. Но мы не захотели идти в Академию и основали свободную школу, без учителя».
Портрет мой ему удается — глаза виноватые, 1923
*
лицо жалкое, — очень похоже .
Получил телеграмму из 1-й Студии. Приглашают на первое представление. Ехать ли?..
Читаю глупейший роман Арнольда Беннета «The Gates of Wrath»[40]. Я и не знал, что у него на душе есть такие тяжкие грехи. Был вчера с Тихоновым у Оршанского. У него восхитительный музей детских книг и игрушек. Мне понравилась мадонна — кукла испанских детей. Оршанский добр и очень рад показывать свои сокровища. Показывает их суетливо, несдержанно, навязчиво, — и страшно напоминает Исаака Владимировича Шкловского (Dio- neo). С Замятиным у меня отношения натянутые*.
17 янв. У Ю. П. Анненкова познакомился с сыном Павла Васильевича Анненкова, «друга Тургенева». Рамоли окончательный. Остаточки какой-то визиточки, мутный глаз, седина и перстенек на мизинце. Интересуется больше всего генеалогией рода дворян Анненковых — ради чего и приходит к Юрию Павловичу и рассматривает вместе с ним листы, где изображено их древо. — Был дня два назад у м-ра Keeny и его жены — рыжей уроженки Георгии — южного штата Америки. Единственный американец, который интересуется искусством, литературой. Они дали мне книгу нашумевшего Mencken’a «Prejudices»[41]. Ничего особенного. Я писывал и лучше в свое время. Сегодня утром был у окулиста — иду покупать очки.
Вчера купил очки. Лида: я думаю: как хорошо устроена человеческая голова — специально для очков. Не было бы ушей, гвоздики пришлось бы вбивать. У Мурки такое воображение во время игры, что, когда потребовалось ловить для медведя на полу рыбу, она потребовала, чтобы ей сняли башмаки. Сейчас она птичка — летает по комнатам и целыми часами машет крыльями.
20 янв. Был у американцев. Обедал. Американцы как из романа: Brown из Бруклина, Renshaw — в черных очках и д-р Гэнт, нескладный и милый. Мы сидели в parlour42 и разговаривали о литературе. Браун дал мне дивный роман «Babbitt» by S. Lewis43. Я сижу и упиваюсь. Ой, сколько навалили корректуры: Некрасов (от Гржебина), журнал «Современный Запад» и проч.! Когда я с этим справлюсь? Вчера был в ложе у Конухесов на первом выступле- 1923 нии Н. Ф. Монахова в «Слуге двух господ» — первом
после его выздоровления. Эту пьесу я уже видел — раз — сидел в той же самой ложе у Блока: тогда Блок привел нас и в тех местах, где ему казалось, что мы должны смеяться, оглядывался, смеемся ли мы, и очень радовался, если мы смеялись. Я первый раз почувствовал себя сорокалетним: сидел с двумя пожилыми дамами (m-me Конухес и madame Клячко) как с равными, шутил по-сорокалетнему. Не хватает только в карты играть. Вчера было Крещение, мы во «Всемирной» условились, что будем слушать Замятина. Пришли Волынский, Ольденбург, Владимирцов, я. Ольденбург, слушая, спал и даже похрапывал. Владимирцов дергал головою, как будто его жмет воротник. Тихонов правил корректуры. Волынский, старенький, сидел равнодушно (и было видно, каким он будет в гробу; я через очки впервые разглядел, что, когда он молчит, у него лицо мертвеца). Ой, как скучно, и претенциозно, и ничтожно то, что читал Замятин. Ни одного живого места, даже нечаянно. Один и тот же прием: все герои говорят неоконченными фразами, неврастенически, он очень хочет быть нервным, а сам — бревно. И все старается сказать не по-людски, с наивным вывертом: «ее обклеили улыбкой». Ему кажется, что это очень утонченно. И все мелкие ужимки и прыжки. Старательно и непременно чтобы был анархизм, хвалит дикое состояние свободы, отрицает всякую ферулу, норму, всякий порядок — а сам с ног до головы мещанин. Ненавидит расписания (еще в «Островитянах» смеется над Дьюли, который даже жену целовал по расписанию), а сам только по этому расписанию и пишет. И как плохо пишет, мелконько. Дурного тона импрессионизм. Тире, тире, тире… И вся мозгология дурацкая: все хочет дышать ушами, а не ртом и не носом. Его называют мэтром, какой же это мэтр, это сантиметр.
Слушали без аппетита. Волынский ушел с середины и сделал автору только одно замечание: нужно говорить не Егова, но Ягве. (Страшно характерно для Волынского: он слушал мрачно и мертво, но при слове Егова оживился; второй раз он оживился, когда Замятин упомянул метафизическую субстанцию.) Потом Волынский сказал мне, что роман гнусный, глупый и пр. Тихонов — как инженер — заметил Замятину, что нельзя говорить: он поднялся кругами; кругами подняться невозможно, можно подняться спиралью*, и все заговорили о другом. Ольденбург — о пушке. Оказывается, Пулковская обсерватория уже не дает сигнала в крепость, когда наступает 12 часов. Сигнал дается только на почтамт, поэтому пушке доверять нельзя. И стал читать свою статью — о «Новом Востоке», которая после замятинских потуг показалась и свежей и милой. Ах, я забыл сказать, что Гэнтт повел меня round the
corner44 в Мариинский театр, и там в ложе я увидел 1923
двух дам — очень пышных. Когда они оглянулись — это оказались С. А. Гагарина и Оболенская — очень-очень простые — а для американцев Princesses45.
26 января. Мура была вчера на улице: «была не ночь, а луна топ-топ». Это ее очень удивило.
В Доме Искусств — матримониальные новости. И. Я. Били- бин, находящийся ныне в Каире, вдруг воспламенился похотью и послал признание в любви находящейся в Доме Искусств художнице Щекотихиной. Телеграмма требовала: отвечай только нежными словами. Цензура заподозрила здесь шифр, но потом, узнав в чем дело, рассмеялась и благословила благородную страсть. Ще- котихину я помню — полунищую, в страшном унижении в холодной комнате Дома Искусств. Теперь она окрылена и счастлива. Мы с Клячко, зная, что Щекотихину посещает почти ежедневно Замирайло (он приходит к ней в 6 часов топить печку; изменил милейшей Анне Александровне Врубель), сунулись к ней в номер. Клячко увидел ее и обалдел: «вот эту женщину вызывают в Египет! Бедный Египет. Разве в Египте не хватает уродов!»
А тут, рядом, в комнате Екатерины Павловны Султановой — другое матримониальное дело: сын ее Юра, недоросль, женится. «Пришел, упал на пол, поцеловал мою ногу и говорит: мама, прости!» Я так и догадалась: — «Женишься?» — «Женюсь». Он без мамы — даже штанишек не мог расстегнуть, до 30 лет жил с нею в одной комнате, и был совершенно проглочен ею, а теперь — вот! Женится!
Навалилась на меня лавина гржебинской корректуры и раздавила меня!
Мура читает: «Котя, Котя, то ти отя?»
30 января. Вынырнул из некрасовской корректуры! Кончил Мюнгхаузена. Прибежала Мурка:
— Дай Моньдондынь! (Мойдодыр)
Третьего дня был у Розинера, встретился там с Сытиным. Бессмертный человек. Ласков до сладости. Смеется каждой моей шутке. «Обожаемый сотрудник наш»; и опять на лице выражение хищное. Опять он затеял какие-то дела. Это странно: служит он просвещению бескорыстно — а лицо у него хищное, и вся его шайка (или «плеяда») — все были хищные: Дорошевич, Руманов, Григорий Петров — все становились какими-то ястребами — и
1923 был им свойствен какой-то особенный сытинский
хищный азарт! Размашисты были так, что страшно, — в телеграммах, выпивках, автомобилях, женщинах. И теперь, когда я сидел у Розинера — рядом с этим великим издателем, который кланялся (как некогда Смирдин) и несколько раз говорил: «я что! я ничтожество!», я чувствовал, что его снова охватил великий ястребиный восторг.
И опять за ним ухаживают, пляшут вокруг него какие-то людишки, а он так вежлив, так вежлив, что кажется, вот-вот встанет и пошлет к … матери.
Вчера утром был у Замирайло. На лестнице у него нестерпимо пахнет кислой капустой и кошками. Он в сюртуке, подпоясан кушаком, красив и ясен. С радостью взялся иллюстрировать мои сказки. Руки в копоти — топит печку. В комнате шесть градусов. Пыль. На стене гравюра Дорэ («суховато», говорит он; «но ведь Дорэ не был гравер») и два подлинных рисунка Дорэ (пейзаж в красках и карандашный рисунок), лупа на каком-то стержне и дешевая лубочная картинка о вреде пьянства. «Очень мне нравится, — говорит он, — сколько народу и как скомпоновано». У него на столе недоконченный (и очень скверный) рисунок, дама с господином, вроде Евг. Онегина. Это иллюстрации, заказанные ему издательством «Красный путь» (!) —к роману Анатоля Франса «Боги жаждут». «Чертвозь- ми, не люблю я Франса —делаю против воли —за-ради денег». Я поговорил с ним о Щекотихиной. «Да, ей Билибин присылал такие теплые письма и телеграммы, что в Питере становилась оттепель: все начинало таять. Вот она вчера уехала, и сегодня впервые — мороз!» (Вчера действительно было впервые 10 градусов, а до сих пор погода —как на Масленицу: тает и слякотно.)
Сегодня Замирайло был у Клячко и принял заказ. Его так увлекли мои сказки, что, по его словам, он уже в трамвае по дороге сюда — рисовал на стекле танцующего Кита. Замечательно возрождение of old aristocracy in Russia46. Я вчера был в одном доме — вечером и почувствовал, что я осужден навеки за то, что я в коричневом костюме. Хозяин дома — бывший барон, его жена — бывшая княжна, гостит у них бывшая княжна — и все так церемонно, благовоспитанно, как прежде. И ездят к ним американцы и устраивают суаре и балы — и тон очень заносчивый и высокий.
Доктор у Чехонина рассказывал, что рабочий (больной) сказал ему: вот погодите, поколотим Францию — легче будет жить. Изумительно забывчив русский народ. Не помнит вчерашнего дня.
1923
Вчера пела Зеленая в «Балаганчике»:
Говорять, в Америке Ни во что не верують. Молоко они не доют, А в жестянках делають.
Сяду я в автомобиль На четыре места — Я уж больше не шофер — Председатель треста.
В «Балаганчике» пою, Дело не мудреное, Никто замуж не береть, Говорять: Зеленая.
Были гости у меня, Человечков двести. А потом они ушли С обстановкой вместе.
Есть калоши у меня, Пригодятся к лету, А по совести сказать: У меня их нету.
Но в театре мало народу. Актеры шутят через силу. Все как будто только и ждут, чтобы скорее уйти. Как будто за кулисами у них серьезная печаль, а пред публикой, перед гостями, они должны to keep appearance47. Замирайло сказал мне третьего дня: «Нет, знаете, я отдам Клячко то, что обещал, потому что я ненавижу заказанные мне вещи и не хочу хранить их дома. А вам изготовлю что-нибудь из головы». Про Дорэ: «Жаль, что он умер, не дождался меня. Если бы он был жив, я бы его разыскал, пошел бы к нему». Лупы у него на рычагах для гравюры.
Ядал Муркекусочекшоколаду,которыйпослалаейMrs. Keeny (?). Она взяла, попробовала, увидела, что вкусный, и сказала:
— Дай и Петуке, и Бобе! [Дальше вырваны страницы. — Е. Ч.]
1923 .Оттуда в Госиздат — хлопочу о старухе Гари
ной. И так вся жизнь: унижаюсь, прошу о других, а другие — только лгут на меня и кусают за пятки. Заболела Аннушка. Болен Боба. Больна Мура.
Февраль 12, понедельник. Над Сингом моя работа была особенно докучна и трудна. Ни одной книжки о Синге найти невозможно в Питере, поэтому, соображая время постановки его пьес, я рылся в старых номерах «Academy» и «Athenaeum’a», отыскивая крошечные и беглые рецензии о «Playboy^». Так как иностранный отдел Публичной библиотеки заперт, я был вынужден сидеть в канцелярии, людной и шумной, и перелистывать журналы страница за страницей, примостившись у окна. В журналах по большей части не было оглавлений — и уходило часа 2 на то, чтобы разыскать нужные строки. Так я собирал матерьял. Потом началось писание — о, какое трудное! У меня и сейчас сохраняются три статьи, которые я забраковал, — только четвертая хоть немного удовлетворила меня. И что же! напечатали ее таким мелким шрифтом, что читать нельзя было. Тихонов велел перебрать. Перебрали. Вдруг из Москвы бумага: «Так как Чуковский выражает свои собственные мысли — выбросить предисловие». Еду в Москву бороться — за что? с кем? Признаюсь, меня больше всего уязвило не то, что пропала моя долгая работа, а то, что какой-то безграмотный писарь, тупица, самодовольный хам — смеет третировать мою старательную и трудно давшуюся статью, как некоторый хлам, которым он волен распоряжаться как вздумает:
«Первую часть предисловия Чуковского (гл. I и II), содержащую ценные фактические данные о жизни и об отзывах английской печати о произведениях Синга, оставить, выпустить последний абзац первого столбца. В остальной же части предисловия Чуковский выражает свой собственный взгляд на творчество автора. Его анализ — извращенно индивидуалистический. Признавая «всечеловеческое значение (чего?) и отрицая социальные мотивы творчества, Чуковский приписывает Сингу «логику безумия» и оправдание «мировой чепухи». Чуковский отрицает совершенно тон иронии у автора в изображении быта ирландского крестьянина. Чуковский выдает талантливое изображение автором ограниченности и тупости ирландских фермеров и кабатчиков, как выражение талантливости, богатства натур.
Начиная с третьей главы до конца предисловие Чуковского неприемлемо, и потому эту часть следует выпустить или же лучше написать совершенно новое марксистское предисловие, в крайнем же случае издать пьесу без всякого предисловия, 1923
ограничившись прекрасным предисловием самого
автора».
Самое убийственное в этом смешном документе — что он так неграмотен: «выдает талантливое изображение автором (?) как (?) выражение». Этакий болван скудоумный. Но видно, что сам он своей ролью чрезвычайно доволен — даже не прочь и сам пойти в критики —и показать мне, как нужно писать. Его критическая статья превосходна — как будто из Щедрина, Козьмы Пруткова или Зощенки. Все банальные газетные фразы собраны в один фокус.
«Произведение Синга написано живо, увлекательно и читается с большим интересом. Автор умело, ярко и колоритно (ярко и колоритно!) передает быт ирландских фермеров. Большое богатство, безыскусственность в передаче непосредственности в переживаниях действующих лиц. (Какова фраза.) Ханжество, ограниченность и тупость крестьянской психики нашли в пьесе рельефное и ироническое отражение. Герои убивают отца или мужа (мужа-то убивают героини) и совершают всякие пакости «с помощью божьей». В известной степени это является сатирой на религиозные убеждения. По всем этим соображениям пьесу издать следует».
Подпись Старостин.
Из этого документа так и вылезла на меня морда такого хамоватого тупицы, каких, бывало, ненавидел Чехов. Пусть бы зарезали статейку, черт с нею, но как-нибудь умнее, каким-нб. острым ножом. И в итоге такая щедринская приписка:
В редакционный сектор Госиздата
По распоряжению тов. Яковлева возвращаю вам корректуру Джон Синга «Плейбой» с отзывом тов. Старостина и резолюцией тов. Яковлева:
Издать без предисловия Чуковского.
Секретарь редакционно-инструкторского отдела
подпись: Волков № 7 7/II-23 года
Тихонов, передавая мне эту бумагу, думал, что я буду потрясен. Художник Радаков говорит: «Если бы такая беда случилась со мною, я запил бы на две недели». А я, что называется, ни в одном глазу. Мне так привычны всякие неправды, уколы, провалы, что я был бы удивлен, если бы со мною случилось иное. Черт с ними — жаль только потерянных дней. Да и какая беда, если никто не прочтет предисловия, — ведь вся Россия — вот такие Старостины, без юмора, тупые и счастливые. Я написал вчера бумагу, что Синг не писал сатир, что я не отрицаю социальных мотивов творчества и т. д., и т. д., и т. д. Вкрапил язвительные уколы: только тот, кто зна- 1923 ет прочие сочинения Синга, кто знает Ирландию,
кто знает английскую литературу, может судить о том, прав я или нет. Но это больше для шику. Вот Коган или Фриче знают английский язык, а что они понимают. Lord, what do they understand.[48]
Вчера был у Розинера. Все торгуемся насчет «Крокодила».
Клячко оказался мелким деспотом и скувалдой. Чехонину не платит, мне не платит, берется за новые дела, не рассчитавшись за старые, мое стремление помочь ему рассматривает как желание забрать все в свои руки…
Читаю роман Arnold’a Беннета «The Card»[49] — очень легко, изящно, как мыльная пена, но, боже, до чего фельетонно — и ни гроша за душой. Автор ни во что не верит, ничего не хочет, только бы половчее завертеть фабулу и, окончив один роман, сейчас же приняться за другой.
Февраль 13, вторник. Суета перед отъездом в Москву. Мура больна серьезно. У нее жар седьмые сутки. Очень милые многие люди в Ара, лучше всех Кини (Keeny). Я такого человека еще не видал. Он так легко и весело хватает жизнь, схватывает все знания, что кажется иногда гениальным, а между тем он обыкновенный янки. Он окончил Оксфордский Университет, пишет диссертацию о группе писателей Retrospective Review50 (начало XIX в.). Узнав о голоде русских студентов, он собрал в Америке среди Young Men Christian Association51 изрядное количество долларов, потом достал у евреев (Hebrew Students52) небольшой капитал и двинулся в Россию, где сам, не торопясь, великолепно организовал помощь русским профессорам, студентам и т. д. Здесь он всего восемь месяцев, но русскую жизнь знает отлично — живопись, историю, литературу. Маленький человечек, лет 28, со спокойными веселыми глазами, сам похож на студента, подобрал себе отличных сотрудников, держит их в дисциплинированном виде, они его любят, слушаются, но не боятся его. Предложил мне посодействовать ему в раздаче пайков. Я наметил: Гарину-Михайловскую, Замирайло, жену Ходасевича, Брусянину, Милашевско- го и др. А между тем больше всех нуждается жена моя Марья Борисовна. У нее уже 6 зим подряд не было теплого пальто. Но мне неловко сказать об этом, и я не знаю, что делать. На днях я взял
Кини с собою во «Всемирную». Там Тихонов делал 1923
доклад о расширении наших задач. Он хочет включить в число книг, намеченных для издания, и Шекспира, и Свифта, и латинских, и греческих классиков. Но ввиду того, что нам надо провести это издание через редакционный сектор Госиздата, мы должны были дать соответствующие рекомендации каждому автору, например:
Боккаччо — борьба против духовенства.
Вазари — приближает искусство к массам.
Петроний — сатира на нэпманов и т. д.
Но как рекомендовать «Божественную Комедию», мы так и не додумались.
Уходя с заседания, Кини спросил: «What about copyright?»[53]Я, что называется, blushed54, потому что мы считаем copyright пережитком. Кини посоветовал издать Бенвенуто Челлини. Вчера в поисках денег был я у Клячко. Там Радаков (он иллюстрирует «Зайчиков» Полонской) рассказывал, как великолепен русский язык. В Москве под Новый год он видел рабочего пьяного. Рабочий стоял у стены и вдруг его вырвало. Извозчик сказал:
Вот, харчами хвастает.
А милиционер прибавил:
Ключ от ж. потерял.
Последняя фигура действительно прекрасна: он и открыл бы сзади, да ключ потерял.
Волынский: адвокат. Его пафос всегда пафос оратора. К Достоевскому он подошел именно как талмудист, тонко разбираясь в религиозной символике, но больше ничего не увидел, ибо он чувствует только расовое — и больше ничего. Три четверти его писания — графоманство. Он часто неграмотен. Эрудиция у него — адвокатская: для цитат и пускания пыли в глаза. Эстетика дурного тона. Фразы с загогулинами. Я не верю в его книгу о Леонардо, ибо о Леонардо легче написать, чем, напр., о Замирайло или Ал. Бенуа, потому что о Леонардо написаны горы. А живых ощущений литературы Волынский не имеет. Он не умел бы ни звука сказать о Пильняке, о Блоке (как поэте), о Слонимском. То, что когда-то он писал о Чехове, о Гиппиус, о Бунине — просто вздор. Что же хорошо у Волынского? — Поза. Его позиция борца
1923 за «идеализм», пострадавшего от реалистов, натура
листов и пр. Этим он мил и дорог всем, этим он создал себе крупное имя. Остальное миф.
14 февраля 1923. Поездка в Москву. Едет какой-то промышленный комитет — Гучковы — нет билетов. Меня научил Влад. Влад. Браун — спас. Очень удобно. Первый раз спал в вагоне — правда, под утро. Но спал. В Москве мороз. В Студию — комнат нет. Встретили растерянно, уклончиво: никому нет дела. Из уклончивых ответов я понял, что Синг провалился. Всю вину они возлагают на Радакова. «Мы видели, что он губит пьесу, но было уже поздно…» Нелюбовь к Радакову чувствуется во всех отзывах о нем. «Он никогда не мыл шеи. Никогда не умывался. В его комнату войти нельзя было: грязь, вонь; помадит свои вихры фиксатуаром. Лентяй, ленив до такой степени, что, созвав всех малевать декорации, сам лег спать» и т. д. Напившись в Студии чаю — в Госиздат. Новое здание — бывший магазин Мандля — чистота. Там Тихонова нет. Встречаю Марию Карловну Куприну — и с ужасом вижу, что она уже старушка. Мексин — о «Крокодиле». Оттуда в «Красную новь» — издательство вонючее, как казарма. Грязь, табачный дым, окурки, криво поставленные столы. Там Вейс и Николаев — о «Крокодиле» и Уитмэне. Устал. Снова в Студию — там часа два канитель с устройством комнаты. Потом в Госиздат, опять — о, bother![55] Заседание, Шмидт, Калашников, Тихонов. Тихонов гениально всучивает им нашу программу, а они кряхтят, но принимают, разговаривают, как дипломаты двух враждебных держав, вежливо, но начеку. Изумительный документ Старостина был показан мною Мещерякову. Мещеряков был очень сконфужен и сказал, что завтра вынесет резолюцию. Ругал цензора сам. Потом с Тихоновым ужинать, разговор о Замятине, потом в Студию, оказывается, никто не приготовил ни одеяло, ни простыни, и я в обмороке. Наконец-то лег и спал минут 40. [Страницы вырваны. — Е. Ч.]
После 26 февраля. ...обычно скрывают «у меня жена хорошая, но скучная», «я хочу сделать себе рекламу», «я продал свою рукопись двум издательствам сразу»... Был я с ним у Анненкова в бывшем Институте благородных девиц. На большом столе среди красок, кистей — ветчина, огурцы и бутылка с керосином. Над этой бутылкой стали все смеяться. Пильняк нюхал ее несколько раз… Я читал в Доме Печати о Синге, но успеха не имел. Никому не интересен Синг, и вообще московская нэпманская публика, посещающая лекции, жаждет не знаний, а скандалов. 1923
Все оживились, когда Юлий Соболев стал разносить постановку «Героя», и смотрели на Дикого сладострастно, ожидая, как-то он отделает Соболева. Но Дикий сказал, что статья Соболева ему нравится, и все увяли: мордобой не состоялся.
Из Дома Печати мы всей ватагой: я, Анненков, Пинкевич, Пильняк, Соболев, Ключарев — пошли к Васе Каменскому: он живет наискосок, через дорогу. Вся комната оклеена афишами, где фигурирует фамилия Васи. Иные афиши сделаны от руки — склеены из разноцветных бумажек, и это придает комнате веселый, нарядный вид; комната похожа на Васины стихи. С потолка свешивается желтое полотнище: «Это поднесли мне рабочие бумазейного треста — на рубаху».
Вася умеет говорить только о себе, простосердечно восхищаясь собой и своей приятной судьбою, а неприятного он не умеет заметить. Играл на гармонике, показывал письмо от Бурлюка из Японии, которое он повесил на стенку. Он ждет Евреинова. Евреинов едетв Москву —читать лекцию о наготе… (нэп! нэп!) Анненков побежал куда-то за вином и скоро вернулся с большой корзиной.
На другой день вечером все сошлись у меня: Вася, Пильняк, Пинкевич. Анненков надул. Пинкевич и Пильняк были в бане и привели с собой какого-то сановника из Госиздата — молодого, высокого и важного. Впрочем, он снизошел к нам настолько, что съел у меня несколько орехов и выпил бутылку вина. Анненков здесь совсем запутался с бабами и после блинов (которые были у Дикого) ушел с Тихоновым заканчивать ночь у каких-то «дам», к большой тревоге Липочки. У меня большая грусть: я чувствую, как со всех сторон меня сжал сплошной нэп — что мои книги, моя психология, мое ощущение жизни никому не нужно. В театре всюду низменный гротеск, и, например, 20 февр. я был на «Герое» Синга: о рыжие и голубые парики, о клоунские прыжки, о визги, о хрюкание, о цирковые трюки! Тонкая, насыщенная психологией вещь стала отвратительно трескучей. Кини сказал мне: «О Синге говорили, что его слова пахнут орехами (nuts). Но nuts в Америке значит также и дураки». Мне было не до смеху: я чуть не плакал… Видел 3-го дня «Потоп». Очень разволновался. Чудесно играли Волков и Подгорный. Вчера видел «Эрика XIV»*. Старательно, но плохо. И что за охота у нынешнего актера — играть каждую пьесу не в том стиле, в каком она написана, а непременно навыворот. Был я вчера у актера Смышляева, он ставит «Укрощение строптивой» бог знает с какими вывертами. Сляй видит себя во сне: получается два Сляя, один ходит по сцене, другой сидит в зрительном зале.
1923 В Госиздате я подслушал разговор Мещерякова о
себе: «По-моему, я скажу Чуковскому, что он не прав, и цензору сделаю выговор». 26 вечером мы гурьбою прошли в бывший театр Зона, который ныне официально называется Театр Мейерхольда. Публики тупомордой — нэпманской — стада. Нас долго не пускали; когда же наконец я достал билеты, заставили снять пальто. Мы опять ругались… [Вырваны страницы. — Е. Ч.]
...Новое помещение, только что крашеное (бывший конфек- сион Мандля), с утра набивается писателями, художниками, учеными, которые дежурят у разных дверей или мечутся из комнаты в комнату. Вначале, часов до двенадцати, лица у них живые, глаза блестящие, но часам к двум они превращаются в идиотов. На каждом лице — безнадежность. Я встретил там Любочку Гуревич, Сергея Городецкого, Володю Фидмана, скульптора Андреева, Ту- лупова, Дину Кармен, у всех тот же пришибленный и безнадежный взгляд. Тихонов там днюет и ночует. Я еще не знаю о судьбе Синга, но Мещеряков ко мне теперь гораздо ласковее: он прочитал «Мойдодыра» и горячо полюбил эту книгу. «Читал ее два раза, не мог оторваться». «Мойдодыру» вообще везет: все хвалят его, и вчера в Госиздате Корякин (жирный человек) громовым голосом декламировал:
Надо, надо умываться По утрам и вечерам, —
но никто и не подумает дать об этой книжке рецензию, а напротив, ругают как сукина сына. Видел «Доктора Мабузо» в кино* — вместе с Марком Ильичем, Либаковым, Ключаревым. Кто-то вчера пожаловался: всюду иностранные слова. Ну к чему говорить «Общество зодчих», когда по-русски так хорошо сказать: «Общество архитекторов»?
Дикий о портрете Троцкого: «фармацевт, обутый в военный костюм».
В Москве теснота ужасная; в квартирах установился особый московский запах — от скопления человеческих тел. И в каждой квартире каждую минуту слышно опускание клозетной воды, клозет работает без перерыву. И на дверях записочка: один звонок такому-то, два звонка — такому-то, три звонка такому-то и т. д.
27 февраля. Вчера сидел в Госиздате с 11 ч. до половины 5-го и, наконец, подписал договор. О, как болела голова, сколько раз по лестнице вверх и вниз. Два раза переписывали.
Оттуда в ГУМ (универсальный магазин), там в рядах (в Пассаже) денежная биржа. Ходят какие-то и шепотком говорят: доллары, червонцы! доллары, червонцы! Как будто гру- 1923
ши продают. Я хожу совершенно беспомощный. Вдруг навстречу Жуховецкий. Идет, мордочка добренькая. Я к нему. Он повел меня в Комерческий банк, где он служит, и мне дали 50 червонцев, оттуда к Жуховецким — она очень радушно приняла меня. Разговорились. С мужем она не живет, а есть у нее поклонник из Еврейского театра и т. д.
На следующий день я был у Пильняка, в издательстве «Круг». Маленькая квартирка, две комнатки, четыре девицы, из коих одна огненно-рыжая. Ходят без толку какие-то недурно одетые люди — как неприкаянные — неизвестно зачем — Буданцев, Казин, Яковлев и проч. Все это люди трактирные, Пильняк со всеми на ты, рукописей ихних он не читает, не правит, печатает что придется. В бухгалтерии — путаница: отчетов почти никаких. Барышни не работают, а болтают с посетителями — особенно одна из них, Лидия Ивановна, фаворитка Пильняка. Деловою частью ведает Александр Яковлевич Аросев — плотный и самодовольный. В распоряжении редакции имеется автомобиль, в котором чаще всего разъезжает Пильняк. Я с Пильняком познакомился ближе. Он кажется шалым и путаным, а на самом деле — очень деловой и озабоченный. Лицо у него озабоченное — и он среди разговора, в трактире ли, в гостях ли — непременно удалится на секунду поговорить по телефону, и переход от разговора к телефону — у него незаметен. Не чувствуется никакой натуги. Он много говорит теперь по телефону с Красиным, хочет уехать от Внешторга в Лондон. Очень забавна его фигура, длинное туловище, короткие ноги, голова назад, волосы рыжие и очки. Вечно в компании, и всегда куда-нибудь идет предприимчиво, с какой-то надеждой. Любит говорить о том, что люди [вырвана страница. — Е. Ч.].
...Городецкий! В палатах Бориса Годунова. С маленькими дверьми и толстенными стенами. Комнаты расписаны им самим — и недурно. Электрические лампы очень оригинально оклеены бумагой.Столовая темно-синего цвета, и на ней много картин. «Вот за этого Врубеля мы только что заплатили семь миллиардов», — говорит Нимфа. Нимфа все та же. Рассказывает, как в нее был влюблен Репин, как ее обожал Блок, как в этом году за ней ухаживал Ф. Сологуб. Они были в Питере и пили с Сологубом в «Астории». Пришел Сергей — и показался мне гораздо талантливее, чем в последние годы. Во-первых, он показал мне свой альбом, где действительно талантливые рисунки. Во-вторых, он очень хорошо рассказывал, как он спасал от курдов армянских детей — спас около трехсот. В комнате вертелся какой-то комсомолец — в шапке, нагловатый. У Нимфы на пальцах перстни — манеры аристократические, — велико- 1923 светский разговор. Городецкий такой же торопыга,
болтун, напомнил прежние годы — милые.
Вечером у Маяковского. Кровать Лилина в порядке. Над кроватью надпись: «на кровать не садятся». Пирожное и коньяк. Ждут Мс Кау’я. Наконец начинает читать. Хорошо читает. Произнося по-хохлацки у вместо в и очень вытягивая звук о — Мая- коооуский. Есть куски настоящей поэзии, и тема широкая, но в общем утомительно. Он стоял у печки, очень милый, с умными глазами, и видно, что чтение волнует его самого. Был художник — Родченко, Брик, две барышни, слушавшие Маяковского благоговейно. Я откровенно высказал ему свое мнение, но он не очень интересовался им. Потом прочел довольно забавную «агитку» — фельетон в стихах о том, что такое журналист, — в журнал «Журналист»*. Потом в коридоре, уходя (Мс Кау не пришел), я при Л. Ю. Брик сказал ему, что его упоминание о нас в автобиографии нагло, что ходил он ко мне не из-за обедов и проч.* Он обещал в следующем издании своей книги это переделать.
... Я сказал Маяковскому, что Анненков хочет написать его портрет. Маяковский согласился позировать. Но тут вмешалась Лили Брик. «Как тебе не стыдно, Володя. Конструктивист — и вдруг позирует художнику. Если ты хочешь иметь свой портрет, поди к фотографу Вассерману — он тебе хоть двадцать дюжин бесплатно сделает».
19 марта 1923. Вот уже неделя, как я дома, — и все ничего сделать не могу. Вчера читал на вечере, данном в честь Леонида Андреева, свои воспоминания о нем. И не досидев до конца, ушел. Страшно чувствую свою неприкаянность. Я — без гнезда, без друзей, без идей, без своих и чужих. Вначале мне эта позиция казалась победной и смелой, а сейчас она означает только круглое сиротство и тоску. В журналах и газетах — везде меня бранят, как чужого. И мне не больно, что бранят, а больно, что — чужой. Был у Ахматовой. Она со мной — очень мила. Жалуется на Эйхенбаума — «после его книжки обо мне мы раззнакомились»*. Рассматривали Некрасова, которого будем вдвоем редактировать. Она зачеркнула те же стихи, что в изд. Гржебина зачеркнул и я. Совпадение полное. Читая «Машу», она вспомнила, как она ссорилась с Гумилевым, когда ей случалось долго залеживаться в постели — а он, работая у стола, говорил:
Только муженик труж белолицый*.
Вечером был у меня негр — ах, как он понравился Коле. Коля слушал его с открытым ртом и внезапно заговорил по-английски.
Негр — между прочим поэт, между прочим комму- 1923
нист, а главное и основное — авантюрист, жадный к жизни человек, очень любящий вино, женщин, автомобили, общее внимание, но вместе с тем уютный и славный парень, по-настоящему преданный своему народу*. С ним вместе был еще коммунист-шотландец (забыл как его зовут), и оба согласно решили — в разговоре, что выше всех… Бальфур, самый благородный из общественных деятелей.
24 марта 1923. Мурка гуляет с Аннушкой в садике. Лужи. Аннушка запрещает ей ходить по лужам. Когда Мурке хочется совершить это преступление, она говорит: «Аннушка, дремли, дремли, Аннушка».
У Ахматовой. Щеголев. Выбираем стихотворения Некрасова. Когда дошли до стихотворения:
В полном разгаре страда деревенская, Доля ты русская, долюшка женская, Вряд ли труднее сыскать! —
Ахматова сказала: «Это я всегда говорю о себе». Потом наткнулись на стихи о Добролюбове:
Когда б таких людей Не посылало небо — Заглохла б нива жизни*.
Щеголев сказал: «Это я всегда говорю о себе». Потом Ахматова сказала: — Одного стихотворения я не понимаю. — Какого? — А вот этого: «На красной подушке первой степени Анна лежит»*. Много смеялись, а потом я пошел провожать Щеголева и чувствовал, как гимназист, что весна.
27 марта. Вчера был в Конфликтной комиссии в споре с дом- комбедом, который требует с меня, как с лица свободной профессии, колоссальную сумму за квартиру. Я простоял в прихожей весь день — очень тоскуя. На стене висит печатная афиша:
«28 марта в среду 1923 г. суд над гражданином Киселевым по обвинению его в заражении своей жены гонореей, последствием чего было ее самоубийство. «Митинговый зал Дворца труда».
Я думал, как скромен наш Питер по сравнению с Москвой. В Москве такая афиша вчетверо больше, в Москве на таком суде фигурирует не жена, а проститутка, и зараза не какая-нб. гонорея,
1923 а сифилис. Прибедняется Питер. Москва так прямо
и хвастает: суд над проституткой, заразившей красноармейца сифилисом. Тут каждое слово вкусное. В Москве красноармеец, а в Питере всего-навсего — гражданин. Постный Петербург, худосочный. Каково быть гражданином Петербурга, я познал на конфликтной комиссии. Мое дело было правильное — я действительно работаю во «Всемирной Литературе», но у меня не случилось какой-то бумажки, которую достать — раз плюнуть, и все провалилось. Притом я был в крахмальном воротничке. Портфель мой был тяжел, я очень устал, попросил позволения сесть, не позволили — два раза не позволяли — а среди них было две женщины, и то, что мне не позволили сесть, больше взволновало меня, чем два миллиарда, которые я должен заплатить. О, о! тоска! Все деньги ушли, а я так и не засел за работу. Редактирую хронику для третьего номера. Это мелочная труднейшая работа, мешающая заниматься делом. Вчера в Доме Ученых я читал о Некрасове. Было человек двадцать — старушки. И была сестра Кони, Грамматчикова. Она читала из «Русских женщин», фальшиво, манерно, а потом я должен был ее провожать — Бог знает куда — и увидел, что она такая же эгоцентристка, как Анатолий Федорович. Всю дорогу говорила о себе с упоением, умиленно. Плохо спал. Читаю Аросева.
29 марта. Мурке дают карамельки — и говорят: соси, а когда карамелька станет маленькой, можешь грызть. Она каждую минуту открывает рот и спрашивает: а или у? т. е. большая или маленькая.
Замятин рассказывал мне, что Пильняк был с ним, Замятиным, у Каменева, хлопоча о нем, о Замятине. Много говорили — и вдруг зашла речь об одном писателе. И Пильняк сказал: «Ну что ж, Лев Борисович. Ведь он почти не писатель, не то, что мы с вами».
Как мне нужно поехать по России!
Из Дома Литераторов, закрытого осенью, теперь вывозят книги в Дом Искусств. К этому привлечены рабфаки. Розенблюм рассказывает, что они — для какого-то озорства — мочились в. [две строчки отрезаны. — Е. Ч.] .гомерически: электрические лампы, звонки, французские замки. Представитель Откомхоза увидел на стенке часы — и сообразил, что завтра их украдут. Поэтому он заранее спрятал их в шкаф. Приходит назавтра: нет часов! Он собрал всех рабфаков. Чтобы сейчас же были часы! Те отпираться. А потом, оказалось, кто-то посторонний видел, что часы в кладовой!! Откомхоз туда — нашел часы — не успели вынести. С книгами распоряжаются зверски, упадет книга — не поднимут,
ходят по ней. А в общем, должно быть, славные ребята, влюбчивые и на гитаре играют.
1 апреля 1923. Вот мне и 41 год. Как мало. С какой завистью я буду перечитывать эту страницу, когда мне будет 50. Итак, надо быть довольным! Когда мне наступило 19 лет — всего 22 года назад — я написал: «Неужели мне уже 19 лет?» Теперь же напишу:
— Неужели мне еще 42-й год?
Игра сыграна, плохая игра — и нужно делать хорошее лицо. Вчера купил себе в подарок Илью Эренбурга «Хулио Хуренито» — и прочитал сегодня страниц 82. Не плохо, но и не очень хорошо: французский скептицизм сквозь еврейскую иронию с русским нигилизмом в придачу. Бульварная философия — не без ловких — в литературном отношении — слов. Но у этого ничевока — еврейская религиозная душа — несмотря ни на что.
4 апреля. Все сановники наивны. Вчера у нас во «Всемирной» был милейший Мещеряков из Москвы — [верх страницы отрезан. — Е. Ч.] Во всяком случае в Мещерякове не чувствовалось цинизма или хамства, он был простодушен и говорил от чистого сердца. Волынский приветствовал его такими словами: «к нам прибыло сюда лицо, занимающее в Москве высокий пост. Третьего дня, на празднике книги, я услышал из уст Н. Л. Мещерякова слова, которые меня сердечно порадовали. Н. Л. выразил признательность тем беспартийным, которые содействуют власти насаждать просвещение. Пафос этих слов был горячо прочувствован всеми присутствующими». Потом заговорил С. Ф. Ольден- бург. Он говорил от лица «Востока», что в средние века очень хорошо понимали восток, теперь позабыли о нем, но, кажется, вновь начинают интересоваться им; чтобы понять настоящее, нужно понять прошлое; нельзя подавлять востоковедение… и т. д.
Мещеряков ответил: «Да, я был один из тех, кто противился изданию «Китайской лирики». Но я стоял на коммерческой точке зрения. Мне казалось, что эта книга не найдет покупателя. Я человек очень скупой — когда дело касается интересов государства. Я не возражал против «Востока» по существу, но только спрашивал: будет ли сбыт?»
Эти слова очень задели Алексеева; после ухода Мещерякова он говорил: «значит, нас…» [Срезано строк 10. — Е. Ч.] ...прочитал в одну ночь. Теперь пишу для «Современного Запада». У меня такое впечатление, что я только и пишу по праздникам. На Новый Год я писал о Синге, на Пасху о Генри.
1923 Мурка вбежала: папа, вот! — у нее длинные бе
лые чулки и панталонцы с кружевцами. Христосовался с Аннушкой. Была вчера Софья Андреевна Гагарина — пришибленная: здоровье ужасное, легкие больные, брат в тюрьме.
20 апреля. Дни идут. Я раздавлен «Хроникой» «Современного Запада». Замятин пальцем о палец не ударил, всю работу взвалил на меня; это работа колоссальная: достать матерьял, выбрать наиболее интересное, исправить неграмотные заметки Рейнтца, Порозовской и др. Был несколько дней тому назад на премьере «Мещанина в дворянстве» — постановка Ал. Бенуа. Это то, что нужно нашей публике: бездумное оспектакливание. Пропала мысль, пропало чувство — осталось зрелище, восхитительное, нарядное, игривое, но только зрелище. Ни сердцу, ни уму, а только глазу — и как аплодировали. Бенуа выходил раз пять, кланяясь и пожимая актерам руки (его манера: когда вызывают его, он никогда не выходит один, а в компании с другими, аплодируя этим другим). На следующий день я был у него. Кабинет. Стол. Буржуйка. Возле буржуйки сохнут чулочки его обожаемого Татана. На столе письмо, полученное им накануне от Юрьева: оказывается, что Бенуа на генеральной репетиции так не понравился Кондрат Яковлев в роли Журдена, что сгоряча он потребовал, чтобы спектакль отменили. Юрьев в письме убеждает Бенуа этого не делать. «Трудный актер Яковлев, трудный, упрямый, обидчивый, себе на уме», — говорит Бенуа.
Был у меня вчера Ник. Тихонов — хриплым голосом читал свои лохматые вещи. Он очень прост, не ломака, искренен, весь на ладони. Бедствует очень, хотя мог бы спекулировать на своей славе. (Луначарский написал о нем, как об одном из первейших русских поэтов — а он, оказывается, даже не знал этого.) Бываю я в Аре — хлопочу о различных писателях: добыл пайки для Зощенко, П. Быкова, Брусяниной и проч. Сегодня иду к Монахову — об этом хлопочет д-р Конухес. Его жена (Конухеса), мало знакомая со мною, в первый же день, что я пришел к ним с визитом, — стала рассказывать мне, что ее муж — легкомысленный, что он изменяет ей, что он клялся ей со слезами, будто это последний раз, а потом изменил опять. Я сказал ей: зачем вы мне, незнакомому, рассказываете об этом. Она сказала: что у кого болит, тот о том и говорит.
Мурка, ложась спать:
— Мама, я укрыта? — Да. — А мне тепло? — Да. — Ну, я буду пать.
Марья Борисовна была в клубе «Серапионовых братьев». Ее видела Оля* и написала стишки:
Красивая, торжественная дама, 1923
«Жена Юпитера» — вы скажете о ней. А муж ее, ну, знаете, тот самый, Точно на винтиках держащийся Корней.
21 апреля 1923. Был вчера в «Былом». Очень забавен Щеголев. Лукавая детская улыбка, откровенный цинизм и лень, — сидит в редакции, к нему приходят всякие люди, он с ними торгуется и дает в десять раз меньше, чем они просят. Вчера у него был Ник. Никитин, который долго считал, сколько ему должен Щеголев, а когда исписал цифрами страницы три — и перевел на золото, то оказалось, что не Щеголев ему, а он — Щеголеву должен огромные суммы. Так подводит людей золотая валюта. Щеголев смеется, Никитин скребет затылок. Я спросил недавно Щеголева, читает ли он «Былое», которое он редактирует. «Да что его читать… такая скука», — сказал он. От Щеголева я к Ал. Бенуа. Бенуа в духе, играл на рояле, щекотал Татана, приговаривая каббалистические стихи, очень смешно рассказывал о Теляковском. Нынче Теляковский опять вынырнул: он напечатал в «Жизни и Искусстве» статью о Мейерхольде* в таком забавном бюрократическом духе, как будто пародия Зощенки. «Я призвал к себе Мейерхольда в кабинет и.» Бенуа рассказывал: «Года три назад кто-то хотел возобновить балаганы в «Народном Доме»—т. е. не в самом Доме, а возле. Пригласили нас, экспертов. Снег, тоска, мы молчим. Вдруг вижу: с красным носиком, с самоделковым чемоданом стоит на снегу камергер Те- ляковский. Его тоже почему-то пригласили. Смотрел он властям в глаза искательно, был на все готов, и мне казалось, что он с того света… Сегодня едет в Питер Мейерхольд: поздравляться и чествоваться. Здесь его будут всем синклитом величать: я теперь боюсь даже мимо Александринки пройти, как бы не поздравить нечаянно». Анна Карловна Бенуа говорит, что на дальнейших представлениях «Мещанина в дворянстве» Яковлев играл еще хуже. «Хам такой, он даже роли не знает: вместо герцогиня говорит княгиня». ОттудакРозинеру: он купил у меня книжку о Блоке. ОттудакФорш: чудесный вечер, был Ст. П. Яремич, М. Слонимский, Пяст. Пяст читал свои стихи о мировой войне, написанные в 1915 г. «Грозою дышащий июль», — в них он с той наивностью, которая была присуща нам всем и от которой ничего не осталось, прославляет «святую» Бельгию, «благородную» Францию, проклинает Вильгельма и т. д. Стихи местами очень хороши. Как будто читаешь в стихах старые «Биржевые Ведомости».
24 апреля. Опять негр Мак-Кэй. Потолстел, но говорит, что это от морозу: отмороженные щеки. Очень много смеется, но внут- 1923 ренне серьезен и когда говорит о положении негров
в Америке — всегда волнуется. Я сдуру повел его к Клячко; с изумлением увидел, что Клячко не знает, что негры в Америке притесняемы белыми. «Как же так? — спрашивал он. — Ведь там свобода! Айда американцы!» и т. д. Мак-Кэй ждет к себе в гостиницу Wine-merchant’a56, про которого он говорит, что доктор — двоюродный брат Александра Блока. Wine-merchant снабжает его бесплатно вином. Гулял с Анной Ахматовой по Невскому, она провожала меня в Госиздат и рассказывала, что в эту субботу снова состоялись проводы Замятина. Меня это изумило: человекуезжает уже около года, и каждую субботу ему устраивают проводы. Да и никто его не высылает — оббил все пороги, накланялся всем коммунистам — и вот теперь разыгрывает из себя политического мученика.
7 мая. Был у Сологуба неделю назад. Он занимает две комнатки в квартире сестры Анастасии Чеботаревской. Открыла мне дверь племянница Анастасии, Лидочка. В комнате Сологуба чистота поразительная. Он топил печку, когда я пришел, и каждое полено было такое чистенькое, как полированное, возле печки ни одной пылинки. На письменном столе две салфеточки — книги аккуратны, как у Блока. Слева от стола полки, штук 8, все заняты его собственными книгами в разных изданиях, в переплетах и проч. Заговорили о романе Замятина «Мы». «Плохой роман. В таких романах все должно быть обдумано. А у него: все питаются нефтью. Откуда же они берут нефть? Их называют отдельными буквами латинской азбуки плюс цифра. Но сколько букв в латинской азбуке? Двадцать четыре. На каждую букву приходится 10 000 человек. Значит, их всего 240 000 человек. Куда же девались остальные? Все это неясно и сбивчиво».
Заговорил о здоровье. У него миокардит. Сердце не болит, если он не волнуется. Но волноваться приходится часто. «Если напр., я спорю с друзьями, хотя бы расположенными ко мне; если я читаю свои стихи, хотя бы в самом тесном кругу, — я волнуюсь. И по лестнице всхожу очень медленно».
Заговорил о стихах. — У меня ненапечатанных стихов (он открыл правый ящик стола) — тысяча двести тридцать четыре (вот, в конвертах, по алфавиту). — Строк? — спросил я.
— Нет, стихотворений… У меня еще не все зарегистрировано. Я не регистрирую шуточных, альбомных стихов, стихов на случаи и проч.
Это слово «регистрирую», «зарегистрировано» он очень любит.
Французских стихотворений у меня зарегист- 1923 рировано пять, переводных сто двадцать два. А стихотворений ранних, написанных в детстве, интимных, на шесть томов хватило бы.
Заговорили о рецензиях.
Рецензий я не регистрирую. Вот переводы у меня зарегистрированы. Меня переводили на немецкий язык такие-то и такие-то переводчики, на французский такие-то, а на английский такие-то.
И он вынул из среднего ящика карточки и стал читать одну за другой, дольше, чем следовало.
Я понял: эгоцентризм, доведенный до культа. Сологуб стоит в центре мира, и при нем в качестве придворного историографа, библиографа, регистратора состоит Сологуб же. Это я подумал без насмешки, а сочувственно. В такой саморегистрации — для Сологуба спасение. Одинокий старичок, неприкаянный, сирота, забытый и критикой и газетами — недавно переживший катастрофу*, утешается саморегистрацией.
Моих переводов из Верлена у меня зарегистрировано семьдесят.
Окошечки у него в кабинете маленькие, но вид оттуда — широкий. На стене портреты А. Н. Чеботаревской. Она с ним за чайным столом, она с ним на диване, она с ним в Париже, все чистенько, по-немецки и без вкуса развешано.
Не хотите ли вина?
Я не пью. Да и вам вредно.
Нет, немного можно. Хорошее вино. Не можете ли вы пристроить в Госиздате мой роман «Творимая легенда»?
Ну, Госиздат такой вещи не возьмет.
Почему? Мне говорили, что этот роман читала Клара Цеткин с восторгом. Вот бы она написала предисловие.
А теперь вы пишете прозу?
Нет. Вышел из этого ритма. Не могу писать. У меня это ритмами. Как болезни. Я, например, в январе всегда болен. Всю жизнь. Непременно лежу в январе.
А стихи?
Стихов я всегда писал много. Вот, напр., 6 декабря 1895 года я написал в один день сорок стихотворений. Вернее, цикл. «История девочки в гимназии». Многие из них не напечатаны, но часть попала в печать в виде отдельных стихотворений.
Заговорили о Некрасове. Он стал читать наизусть, сбиваясь, «Где твое личико смуглое…», «Когда из мрака…», «Все рожь кругом…», «Если пасмурен день…».
1923 Был вчера у Ахматовой Анны. Кутается в мех на
кушетке. С нею Оленька Судейкина. Без денег, без мужей — их очень жалко. Ольга Афанасьевна стала рассказывать, что она все продала, ангажемента нету, что у Ахматовой жар, температура по утрам повышенная, я очень расчувствовался и взял их в театр на «Чудо святого Антония». Нужно будет о Судейкиной похлопотать перед американцами.
Был у меня ночью Мак-Кэй. Он написал стихи о Первом мае и хочет, чтобы я переводил. Очень ругательно отзывался об Аре, я защищал, мы поругались. Я уже чувствую, что он в свои будущие очерки о России внесет много клевет, сообщенных ему всякой сволочью. Много сообщает ему Mrs. Stark, жена Горлина, — и врет как на мертвых.
10 мая. Нет, нет, уехать отсюда завтра же. Что мне нужно? Устроить дела и фюить. Эти два дня особенные. Вчера я бродил из конца в конец, не находя себя. Тоска. Выбит из колеи — полгода без дела. Был вчера у Блока, потянуло на его квартиру, прошел пешком с Невы, по Пряжке; мальчишки барахтались на берегу. Вот его грязно-желтый дом, — грязно-зеленый подъезд, облупленный черный ход. Звоню. Кухарка открыла. Слева в прихожей телефон, где сохранился почерком Блока перечень телефонных номеров — «Всемирная Литература», Горький и т. д. Вышла ко мне навстречу тетка, Бекетова Марья Андреевна. Бекетова — поправилась, стала солиднее, видно, внутренне она в гармонии с собой. — «Вот живу в комнате покойной сестры!» — сказала она. Это белая узкая комната, где за тонкой перегородкой матросы. На стене большой портрет Блока работы Т. Н. Гиппиус, множество карточек, и вот тетка сидит среди этих реликвий и пишет новую книгу о Блоке — текст к фотокарточкам, которые хочет издать к годовщине смерти Блока Алянский. Я сел за столиком у окна и стал перелистывать журнал «Вестник», издававшийся Блоком в детстве. О, как гениально все это склеено, переплетено, сшито, сколько тут бабушек, тетушек, нянюшек. Почерк совсем другой — и весело, весело. А карточки трагичны. Особенно та, где Блок отвернулся от стола — от всех — Лермонтовым, и глядит со страхом вперед; и даже по детским карточкам видно, что бунтарь. Руки очень самостоятельно — в детстве. Марья Андреевна стала читать мне свою рукопись, там, конечно, нет и догадки, кто такой Блок, там мирный и банальный Саша, любимец, баловень, а не — «Ночные часы». Интересно только, как он посдирал платья с гвоздей, чуть его заперли в чулан, — да и то анекдот. О, какое страшное 1923
лицо у него на балконе, на Пряжке! Тетка об этом не знает ничего. И все чувствуется какое-то замалчивание — замалчивается роль Любовь Дмитриевны, замалчивается та тягость, которую наложила на Блока семья, замалчивается сам Блок. Про Любовь Дмитриевну она сказала: «Люба сюда своего портрета не дает (в альбом). Она хочет остаться в тени. (Помолчав.) Такая скромность!» Это не утешило меня, и я пошел к Ершову (певцу, Ивану Васильевичу). Он живет в том же доме, где жил Блок, и Блок так хорошо отзывался о нем. У Ершова молодая жена, 6-летний сын, в каске, плохие картины, «Ара». По приемам он похож на архиерейского певчего, — простодушен, в потертой шляпе, жалуется на бедность (получаю раз в неделю 300 рублей и больше ничего! триста миллионов!). О Блоке ничего путем вспомнить не может. «Вот портрет С. Рахманинова, работы Ционглинского продаю, не купят ли ваши знакомые, хочу уехать». Очень бранит Экскузовича, директора Государственных Актеатров, который всех прижимает, а сам спекулирует на валюте. — От него я к Рози- неру, не застал, он в Москве. Я к Ольге Форш. Она одна — усадила — и начала говорить о Блоке. Говорила очень хорошо, мудро и взволнованно, о матери Блока:
Да она ж его и загубила. Когда Блок умер, я пришла к ней, а она говорит: «Мы обе с Любой его убили — Люба половину и я половину».
Много говорила о стихах Блока — я стал успокаиваться, но пришли С. П. Яремич и Сюннерберг. Я попрощался и ушел к Выгодскому. У него гости — евреи какие-то. Я наскочил на сборник украинских стихов, зачитался, но скоро ушел.
Теперь все говорят о том отвратительном ультиматуме, который Англия предъявила России*. По общему мнению, ультиматум не грозит войной, но я чувствую, что война будет. Коля читал газету вслух и вдруг сказал:
Эх, пойду воевать и так раскокаю этих англичан и вообще чухонцев.
На бирже нехорошо. Я по рассеянности не разменял вчера своих денег, полученных за Панаеву, и потерял долларов 25. Но я обтерпелся — и уже не волнуюсь. Спать, однако, вторую ночь не могу. — Прочитал без удовольствия «Университеты» Горького, «Аэлиту» Толстого, «Председателя» Аросева, «В лесу» Микитова. Все — так себе, полухалтура.
Мура называет Жозефину Фифифина.
14 мая. Колин товарищ Леня Месс — красивый, матоволикий скульптор. Небольшого роста, молчаливый, изящный, значитель- 1923 ный. Мы с Колей зашли за ним и пошли втроем в
Эрмитаж. Долго ходили по залам скульптуры, потом смотрели немцев, голландцев, англичан — перед «Данаей» Рембрандта я умер от упоения. Мне слышалась музыка, как будто я вижу первую в жизни картину. Другие картины хороши или плохи, а эта — абсолютна, на веки веков. И еще поразила меня маленькая (сравнительно) картина Тициана — женский портрет в круглой зале — и больше ничего. Остальное — литература. Эрмитаж полон. Интерес к искусству сильно вырос в массах. Но бедные зрители. Ходят неприкаянные, скучая, не зная, куда смотреть, а руководители экскурсий мелют вздор — и так громко, что мешают смотреть.
Очень интересна сегодняшняя газета*.
Был у Ахматовой. Она показывала мне карточки Блока и одно письмо от него, очень помятое, даже исцарапано булавкой. Письмо — о поэме «У самого моря». Хвалит и бранит, но какая правда перед самим собой…* Я показал ей мои поправки в ее примечаниях к Некрасову. Примечания, по-моему, никуда не годятся. Оказывается, что Анна Ахматова, как и Гумилев, не умеет писать прозой. Гумилев не умел даже переводить прозой, и когда нужно было написать предисловие к книжке «Всемирной Литературы», говорил: я лучше напишу его в стихах. То же и с Ахматовой. Почти каждое ее примечание — сбивчиво и полуграмотно. Напр.: Добролюбов Николай Александрович (1836—1861), современник Некрасова и имел с ним более или менее общие взгляды.
Клейнмихель главное лицо по постройке…
Байрон имел сильное влияние как на Пушкина, так и на Лермонтова.
Я уже не говорю о смысловых ошибках. Элегия — «форма лирического стихотворения» и т. д. В одном месте книги, где у меня сказано: «пьесы ставились», она переделала: «одно время игрались».
Я не скрыл от нее своего мнения о ее работе и сказал, что, должно быть, это писала не она, а какой-то мужчина.
Почему вы так думаете. Мужчина нужен только чтобы родить ребенка.
Сейчас иду в «Былое» к Щеголеву.
15 мая. Анна Ахматова стилизуется под староверку. Вчера очень подчеркнуто радовалась, что наступило первое мая, «Настоящее первое мая»*. К Щеголеву пришли при мне жена Замятина и О. А. Судейкина и соблазняли: выпьем, давайте кутить по случаю 1-го мая. Вчера Мура поссорилась с Бобой. Я сказал: иди, Мура, я тебя поцелую.
— Только Бобу не целуль! 1923
18 мая. Возле Веры Александровны (нашей секретарши) стоят Ф. Сологуб, Б. Лившиц и Лозинский и сочиняют дифирамб. — Какая рифма к слову Моховую? — спросил Сологуб. — Вскую, — ответил Лозинский, и Сологуб сказал:
Скажи мне вскую, Красней пурпура, На Моховую Идешь ты, дура?
После этого он спросил у нас, куда мы идем. Я сказал: туда же, куда вы.
Куда один баран, туда и все стадо! — сказал он.
К Щеголеву в «Былом» его служащая обратилась за деньгами.
Проживете! — сказал Щеголев.
Она вышла из кабинета вся в слезах. Через несколько минут он выкатил свое бочкоподобное брюхо — к ней. — Ну-ну, так бы вы и говорили, — и стал совать ей в руку один червонец, который она долго отодвигала, а потом взяла.
Мурочка была в ритмической школе со мною и М. Б. и почувствовала себя там так хорошо, что не хотела уходить.
Ах, какая канитель с репинскими деньгами*. Опять Абрам Ефимович затягивает платежи. А я решил сегодня послать их. Вести о том, что разгромлена моя дача, не ужасают меня, и я ужасаюсь под диктовку Марии Борисовны. Мне гораздо больнее, что разгромлена моя жизнь, что я не написал и тысячной доли того, что мог написать.
Был у Серапионов. Читал мне свои стихи Антокольский — мне вначале они страшно нравились, он читает очень энергично, — но потом я увидел, как они сделаны, и они разнравились.
Полонская читала так себе. Несколько раз вбегала Мариэтта Шагинян. Каверин говорил резкие вещи с наивным видом. Напр., Антокольскому сказал:
А все же в ваших стихах — не обижайтесь — много хламу.
Лунц (больной ревматизмом) сказал Коле:
Знаешь, твои стихи начинают повторяться. Все веточки, букашки, душа, и непременно что-нибудь «колышется».
Тон очень простой, наивный и труженический. Потом домой по полубелой ночи.
25 мая. Удивительно точный сон, от которого я проснулся. Будто я депутат думы и стою не у той двери, где надо. Нужно мне голосовать, нужно сказать что-то хорошее, я (еще с одним) бегаю
1923 по коридорам, ищу ту дверь, какая нужна (без пиджа
ка, подтяжки), не нахожу, бегаю, бегаю. Снова оказываюсь не у той. Предо мною картина Репина «Государственный Совет». Я думаю, нужно будет написать Репину, что его картина в Думе, и тут же соображаю: нет, Дума разогнана, картина взята в музей, должно быть. Надеваю пенснэ и вижу, что картина — на диване сидят шестеро: три помятых генерала и три старые бойкие дамы, я к ним — они живые, разговаривают. Я говорю с одной дамой и ухожу. В руках у меня «Чукоккала» и какая-то картина Репина, украденная мною в Гос. Думе. Дело в Москве, хотя мне и надо на Загородный. Надо, главным образом, спрятать картину. Где спрятать картину? Я мечусь по всей Москве. Где спрятать картину? Тоска. Идет снег. Со мною женщина — сестра m-me Шабад. Где спрятать картину? Жду какого-то трамвая — и бегу от него прочь. И вот возмездие. Оказывается, дама ушла — унесла с собою «Чу- коккалу», а картина оказалась олеографией, а я упал в яму (ясно помню снежок, глину, камни на дне), летел, летел туда довольно долго, головой вниз, глядя на предстоящие мне камни, — и разбился, и проснулся с тем чувством, что и в жизни со мною то же: не знаю, в какую дверь, не знаю, в какую дверь — и яма.
27 мая. М. Б. Мурке: надо дома быть. Мурка (хочет гулять): — Это не панель, это не удила (улица), это не небо!
Вечером буря. Град, гром. На Муру огромное впечатление. Во время грозы она кричала:
Г(р)ом! пошел вон, — и топала на него ногами. И так запугала себя, что в конце концов спросила:
Что это там на корзинке?
Бобин ранец.
А я думала: г(р)ом!
30 мая. Был вчера у Кони и заметил, что у него есть около двенадцати методов для невиннейшей саморекламы. Напр.: как трогательно было. Я читал лекцию, а два матроса — декольте вот такое! — краса и гордость русской революции — говорят мне: «Спасибо, папаша!»
Второй способ — бранить кого-ниб., противопоставляя его себе. Вот так: вообразите себе, как утеряно теперь моральное чувство: одна дама, узнав, что я отношусь отрицательно к покойному Николаю II, сказала:
Прочтите лекцию о нем, мы вас озолотим.
Я сказал:
Сударыня, понимаете ли вы, что вы говорите?
А что? 1923
Да ведь кости его еще не истлели, а вы хотите, чтобы я публично плевал на его могилу.
Третий способ такой: ах, как я освежился в Москве. Я прочел там четыре лекции, ах, какую приветственную речь сказал мне проф. Сакулин! И вы знаете, в каком я был неприятном положении.
Почему вы были в неприятном положении?
Да как же: чествовало меня Юридическое общество. Ну, сказали похвальные речи, причем взяли октавой выше, а я должен был ответить, но что сказать? Ужасно неприятно. Промолчать — выйдет, что я согласен со всеми хвалами, сказать, но что? Я встал и сказал:
Жалею, что в этом зале не присутствует Потемкин-Таврический.
Они переглянулись: с ума сошел старик. Ноя продолжаю:
Когда Потемкин увидел пьесу Фонвизина, он сказал: «Умри, Денис, лучше не напишешь». Мне бы он сказал: «Умри, Анатолий, лучше не услышишь».
Очень бранит Евреинову за ее мочеполовую книжонку о Достоевском*. Рассказывает, что в «Живом Слове» студент встал и сказал по поводу дуэли: что такое женская честь? ерунда. Женщина — самка и проч. И как он, Кони, остановил студента. — Говорят: у него склероз развивается.
Был у жены Блока. Она очень занята театром, пополнела. Пристал ко мне полуголодный Пяст. Я повел его в ресторан — и угостил обедом. Вечером был у Клячко, где за мною (как за знаменитым писателем) ухаживали три сорокалетние дамы.
Канторович: О да, у меня туда есть рука.
Какая?
Да мой дядя врач по венерическим. Они все у него лечатся.
Замятин напомнил мне, как я вовлек Блока в воровство. Во «Всемирной Литературе» на столе у Тихонова были пачки конвертов. Я взял два конверта — и положил в карман. Конверты — казенные, а лавок тогда не было. Блок застыдился, улыбнулся. Я ему: «Берите и вы». Он оглянулся — больше из деликатности по отношению ко мне — взял два конверта и, конфузясь, положил в карман.
1923 [Коктебель. Сентябрь57]. It is very mortifying to
notice that everyone feels me alien — not unifies with me — quite apart. All these young people they look on me as on old bore. — I mean in the car, they are not bound to me as they were — ten years ago. I did not sleep a wink and feel myself old and ruined. Horrible dirty car — the air [нрзб.] everyone is self-content and hurting my feelings58.
Чувствую себя худо, чужим этой прелести. Нет желтых листьев, маслины. Интеллигентных лиц почти нет — в лучшем случае те полуинтеллигентные, которые для меня противны. Одиночество не только в вагоне, но и в России вообще. Брожу неприкаянный.
35 минут 8-го. Сижу над бездной — внизу море.
22 дня живу я в Коктебеле и начинаю разбираться во всем. Во- лошинская дача стала для меня пыткой — вечно люди, вечно болтовня. Это утомляет, не сплю. Особенно мучителен сам хозяин. Ему хочется с утра до ночи говорить о себе или читать стихи. О чем бы ни шла речь, он переводит на себя. — Хотите, я расскажу вам о революции в Крыму? — и рассказывает, как он спасал от расстрела генерала Маркса, — рассказывает длинно, подробно, напористо — часа три, без пауз. Я Макса люблю и рад слушать его с утра до ночи, но его рассказы утомляют меня, — я чувствую себя разбитым и опустошенным. Замятин избегает Макса хитроумно — прячется по задворкам, стараясь проскользнуть мимо его крыльца — незамеченным. Третьего дня мы лежали на пляже с Замятиным и собирали камушки — голые — возле камня по дороге к Хамелеону. Вдруг лицо у Замятина исказилось, и он, как настигнутый вор, прошептал: «Макс! Все пропало». И действительно все пропало. По берегу шел добродушный, седой, пузатый, важный — Посейдон (с длинной палкой вместо трезубца), и чуть только лег, стал длинно, сложно рассказывать запутанную историю Черуби- ны де Габриак*, которую можно было рассказать в двух словах. Для нас погибли и камушки, и горы, мы не могли ни прервать, ни отклонить рассказа — и мрачно переглядывались. Такова же участь всех жильцов дачи. Особенно страшно, когда хозяин зовет
пятый или шестой раз слушать его (действительно 1923
хорошие) стихи. Интересно, что соседи и дачники остро ненавидят его. Когда он голый проходит по пляжу, ему кричат вдогонку злые слова и долго возмущаются «этим нахалом». — «Добро бы был хорошо сложен, а то образина!» — кудахтают дамы.
Корень Габриак. Мы с Замятиным вчера вправо — спасаясь от Макса и кривоногой девицы. Каменисто под ногами, но хорошо. У него свойство — сейчас же находить для себя удобнейшее место — нашел под горкой — безветренное, постлал лохматую простыню — и лег, читал Флоренского «Мнимые величины в геометрии»*. Мы лежали голые, у него тело лоснится, как у негра, хорошее, крепкое, хотя грудь впалая. Читая, он приговаривал, что в его романе «Мы» развито то же положение о мнимых величинах, которое излагает ныне Флоренский. Потом я стал читать Горького вслух, но жара сморила. Мы пошли на пляж — и невзирая на дам, стали купаться — волна сильная, я перекупался. И сразу почувствовал, что спать не буду.
«Каменная болезнь». Ни я, ни Замятин не собирали до сих пор камней, но дней пять назад я нашел два камушка, Замятин тоже и с тех пор страстно, напряженно ищем, ищем, ищем — стараясь друг друга перещеголять. Здесь было два детских утра, где я читал «Тараканище», «Крокодила», «Мойдодыра», «Мур- кину книжку» — и имел неожиданно огромный успех.
20 м. 1-го 4 окт. 1923. Замятин: «Отныне буду любить всех детей, как Чуковский».
Замятин: «Все спят, вся деревня спит, одна Баба Яга не спит». По поводу моей бессонницы.
[Отдельный листок.]: «1923. Кусок из уничтоженного мною дневника».
Замятин хороший, тамбовский, очень несложный, осторожен, уклончив, чистоплотен и безинициативен. Когда он купается, волна растреплет его английский пробор — и он становится очень молодым и талантливым. В жизни, как и в литературе, он идет на поводу чужого стиля. — Сонька и Ирина пришли ко мне есть виноград — о, какой чудный лежал у меня на столе. Ирина читала «Террор» и записки какой-то дуры обо мне. Пахло полынью, я думал о Соньке. Она воспитанница Черткова, ее мать родная сестра Чертковой; она вегетариантка, толстовка, а сладострастна, честолюбива, вздорна, ветрена. Очень интересно, к че- 1923 му ведет чертковизм. В детстве она читала только
«Маяк»*, а теперь она может только с вожделением смотреть на мужчин, истинно страдать, если какой-нибудь мужчина увлечен не ею, ненавидеть ту, кем он увлечен (все равно кто, все равно кем), жаждет нравиться кому бы то ни было какой угодно ценой. А с виду монахиня, очень застенчивая. Зубы у нее редкие, знак ревности, нос курносый, толстовский, тело все в волосах, отчего ее прозвали «Сонька меховая нога». История ее страшная: когда ей было 17 лет, она сошлась с 47-летним Оболенским, мужем ее тетки, и жила с ним года четыре — к великому скандалу всей семьи Толстых. Вдруг обнаружилось, что один из ее родственников, Сухотин, в чрезвычайке, что ему угрожает расстрел. Она стала хлопотать о нем, спасла его, его стали отпускать к ней, он влюбился в нее (он был мужем Ирины Энери и имел от нее дочку); Сонька кинула Оболенского, которому теперь за пятьдесят, и сошлась с Сухотиным. Его освободили — она вышла за него замуж, и обнаружилось (на третий месяц после свадьбы), что у него сифилис, на почве которого с ним случился удар. Тогда она пустилась в разврат — сошлась с каким-то, как она говорит, жидом и т. д. А ей всего 23 года — и все вокруг благоговеют пред ее чистотой.
Она та самая девочка, которой Толстой рассказывал об огурце.
Она очень много читает, кажется, не глупа, дружит с Иринкой и, когда я приехал, только что вернулась пешком из Ялты, куда ездила с Ириной и некиим Августом.
Нужно записать еще о г-же Вересаевой, Марии Гермогеновне. Ей лет пятьдесят, полон рот золотых зубов, есть морщины, но она чувствует себя даже не 18-летней, а 17-летней девицей. Кокетлива, «весела, что котеноку печки» , ходит нарочито грациозной походкой, смеется игриво и, очевидно, страшно жаждет любви. Полунезнакомым людям в табльдоте заявила, что ее муж изменил ей, что сама она воспитана на «Анне Карениной» и проч. Когда я сказал ей, зачем вы так конфузите вашего мужа, ведь мы знаем его как очень благонравного писателя, она ответила: «уверяю вас, что писатели всегда противоположны тем идеям, которые они проповедуют. Если в книгах они проповедуют благородство, значит, они подлецы. Все благородство, какое у них есть, они отдают книгам, так что им самим ничего не остается». Конечно, это очень автобиографично. Вересаев, по ее словам, изменил ей с сестрой милосердия. Изменил и сейчас же написал об этом пьесу. Когда он читал эту пьесу Максу, он, по словам Макса, плакал и протирал очки, плакала и она.
Нужно описать, как уезжали из Коктебеля мы с Замятиным. Он достал длинную линейку, Макс устроил торжественные проводы, которые длились часов пять и вконец утомили всех. На башне был поднят флаг. Целовались мы без конца.
Из крана одной уборной еле каплет вода. Замятин предлагает обратиться к урологу Грачеву, чтобы тот отремонтировал кран.
Сижу в тоске — на чемодане, в коридоре — с корзинами винограду, своего и замятинского, жду помощи начальника станции — который встретил меня холодно. Везли мои вещи прелестные люди — один, картавящий по-интеллигентски, лохматый, другой молодой — оба в лохмотьях. Взяли 500 рублей. Я дал им сто на чай. Как разлучался с Софьей Владимировной. — Ей очень хотелось поцеловать Замятина, в которого она влюблена, и она сказала, сидя в автомобиле с матерью, К. И., дайте я вас поцелую. И впилась мне в самые губы.
Она так влюбилась в Замятина, что все ее лицо изменилось, стало праздничным и сумасшедшим. Все же она съела за обедом (мы обедали на вокзале) и судака, и бифштекс — с величайшим аппетитом. Замятин тоже влюблен, как гимназист, что из этого выйдет, не знаю. Он поехал к Арию, мы расцеловались. Я заметил, что три четверти хитрости, политики, иезуитства, которое в нем мерещилось мне, в сущности, принадлежат его жене.
Что будет с моим виноградом! Я сдал его в багаж — и сам видел, как его мяли, давили, швыряли. Вошел в купэ — лег спать — в купэ едет какой то чиновник с женою — из Екатеринбурга — жена Коробочка — всего боится и уверена, что я вор. Ночью упала электрическая лампочка — дзинь! — Жена шепчет мужу:
Не было ли здесь соображения?
Он спит, не слышит. Она опять:
А не было ли здесь соображения?
Т. е. не сбросил ли я лампу вниз — с намерением ограбить их обоих. Это рассердило меня так, что вот — не сплю. Oh, bother![59]Все же заснул. — Спал часа три — пожевал чего-то — и вот утро. — Нужно собирать осколки лампы. Собрал и поговорил с Коробочкой. Оказалось, что лампочка лопнула не по моей вине.
Рядом в купэ поместилась бывшая учительница моих детей, которую Маяковский в былые годы назвал Шпулькой. Теперь у нее муж — ученый, лысый, только что из командировки. Она им, видимо, гордится.
1923 Воскресение, 7 октября 1923. Приехал из Кры
ма, привез Муре камушки — она выбирает из них зеленые — и про каждый прибегает за четыре комнаты спрашивать: это зеленый? Винограду привез три пуда, мы развесили его на веревочках, и на пятый день уже ничего не осталось. Груши, привезенные мною, еще не дозрели, лежат на подоконнике. Я черный весь, страшно загорел, приехал обновленный, но сонный, ничего не делаю, никого и ничего не хочу. Вялость необыкновенная. Да и есть отчего быть вялым: я провел этот крымский месяц безумно. Приехал я в Коктебель 3 сентября. Ехал мучительно. В Феодосию прибыл полутрупом. Готов был вернуться назад в той же линейке. В воскресение в 4 часа дня дотащился до Макса. Коктебель — место идиллическое, еще не окурорченное, нравы наивные, и я чувствую себя, и Макса, и всех коктебельцев древними, доисторическими людьми. О нас будут впоследствии писать как о древних коктебельцах. Макс Волошин стал похож на Карла Маркса. Он так же преувеличенно учтив,образован, изыскан, как и подобает poetae minori60. В тот же вечер, когда я приехал, Замятин читал свою повесть «Мы». Понемногу я начал отходить, но прошла неделя, и волошинская дача стала для меня пыткой: вечно люди, вечно болтовня. Я перестал спать. Волошин не разговаривал ни с кем шесть лет, ему, естественно, хочется поговорить, он ястребом налетает на свежего человека и начинает его терзать. Ему 47 лет, но он по-стариковски рассказывает все одни и те же эпизоды из своей жизни, по нескольку раз, очень округленные, отточенные, рассказывает чрезвычайно литературно, сложными периодами, но без пауз, по три часа подряд. Не знаю почему, меня эти рассказы утомляли, как тяжелые бревна. Самая их округленность вызывала досаду. Видно, что они готовые сберегаются у него в мозгу, без изменения, для любого собеседника, что он наизусть знает каждую свою фразу. С наивным эгоизмом он всякий случайный разговор поворачивает к этим рассказам, в которых главный герой он сам: «Хотите, я расскажу вам о революции в Крыму?» — и рассказывает, как он, Макс, спасал большевистского генерала Маркса от расстрела — ездил в Керчь вместе с его женой — и выхлопотал генералу облегчение участи. Стихи Макса де- кламационны, внешни, эстрадны — хорошие французские стихи — несмотря на всю свою красивость, тоже утомляли меня. Человек он очень милый, но декоративный, непростой, вечно с каким-то театральным расчетом, без той верхней чуткости, которую я люблю в Чехове, Блоке, в нескольких женщинах. Живет он хозяином, магнатом, и походка у него царственная, и далеко не так бесхозяйствен, как кажется. Он очень практи- 1923
чен — но мил, умен, уютен и талантлив. Как раз в эти годы он мучительно ищет большого стиля – нашел ли он его, не знаю. Его нарочито русские речи в стихах — звучат по-иностранному. Его жена Мария Степановна, фельдшерица, обожает его и считает гением. Она маленького роста, ходит в панталонах. Человек она незаурядный — с очень определенными симпатиями и антипатиями, была курсисткой, в лице есть что-то русское, крестьянское. Я в последние дни пребывания в Коктебеле полюбил ее очень — особенно после того, как она спела мне зарю-заряницу. Она поет стихи на свой лад, речитативом, заунывно, по-русски, как молитву, и выходит очень подлинно. Раз пять я просил ее спеть мне это виртуозное стихотворение, которое я с детства люблю. Она отнеслась ко мне очень тепло, ухаживала за мною — просто, сердечно, по-матерински. Коктебельские гостьи обычно ее ненавидят и говорят про нее всякую гнусь. Чуть я приехал, Макс подхватил мои чемоданы, понес их наверх на чердак, где и определил мне жить. Но Ирина Карнаухова, та самая, с которой я познакомился в Москве в 1921, когда ездил туда с Блоком, уступила мне свою комнату, а сама стала спать на балконе. Вскоре я познакомился со всей волошинской дачей: глухая племянница Макса, Тамара, танцовщица, ее брат Витя, синеглазая старушка Александра Александровна и скрюченный старичок Иосиф Викторович — вот штат Макса, его придворные и нахлебники. Всех этих людей кормит он на свой счет, уделяя им порцию своего ученого пайка. Штат непышный, изрядно ему опостылевший.
Старушка Александра Александровна из Вятки — была в Нижнем во времена Анненского и Короленко (ее муж был земский статистик); в Крыму она первый раз, и все ей кажется, что «в России лучше». Повел ее как-то Макс на Карадаг. Она: «Вот здесь хорошо; если бы здесь Москва-река была, совсем бы Воробьевы горы». О Крымских горах отзывается, что Жигули выше и красивее. Над этим ее патриотизмом смеются, она заметила это и стала шутихою (чуть-чуть) — нарочно говорит это, чтобы над нею посмеялись. — А у вас в Вятке апельсины растут? — спрашивает ее Иосиф Викторович. — Еще бы! и апельсины, и персики… Губернатору вот такие посылали! — говорит она убежденно. — То, должно быть, капуста была, а вы ее за апельсины приняли и т. д.
Иос. Викт. замусоленный эмигрант, помнит Бакунина, теперь целые дни сидит и курит —и ничего не делает. Все это, конечно, не общество для Макса — и он потому набрасывается на каждого человека. Но помимо этого тесного (скучного) круга, есть в Коктебеле около 3-х десятков приезжих — очень пестрых, главным образом женщины — и Замятин. Замятин привез кучу костюмчиков — каж- 1923 дый час в другом, английский пробор (когда сломал
ся гребешок, он стал причесываться вилкой), и влюбляться в него стали пачками. Влюбилась Ирина (очень, до слез, до истерики), влюбилась Катя Павлова (приехавшая к маме из Симферополя), влюбилась художница из Екатеринослава — Мария Петровна (Марпетри). Художница выпуклая, лет 32-х, талантливая, с задушевными умными нотами, крашеными стрижеными волосами — он сошелся с художницей и две недели прожил душа в душу. Я застал этот роман в полном разгаре. Трудно было Марпетри уезжать, отрываться от Замятина, но все же через неделю после моего приезда она уехала. (Он, злодей, даже не вышел утром проститься с нею: спал. Она билась у его двери, но он ни гугу. Наши дамы прозвали его за это черствым.) Когда она уехала, он вздохнул с облегчением: отдохну! И действительно стал поправляться. Мы ходили с ним ежедневно на берег, подальше от людей, и собирали камушки.
Особенно памятна одна прогулка, вправо, спасаясь от Макса. У Замятина свойство — находить для себя удобнейшее место — он нашел под горой безветренное, постлал мохнатую простыню и лег, читая Флоренского «Мнимые величины в геометрии». Мы лежали голые. Тело у него, как у негра лоснится, хорошее, крепкое, хотя грудь впалая. Читая, он приговаривал, что в его романе «Мы» развито то же положение о мнимых величинах, которое излагает ныне Флоренский. Потом шли голые — версты полторы, блаженствуя.
Недели за две до отъезда познакомились мы с семьею д-ра Грачева, уролога. С ним его жена и подчерица. Он здоровый, розовый. Жена моложавая. Падчерица за обедом рассказала нам, как какой- то поляк, именующий себя египтянином Бен Али, загипнотизировал ее в театре, в Ессентуках. Теперь падчерице 22 года, она очень нервная, оказывается, что Бен Али внушил ей, чтобы она пришла к нему ночью, она пошла, ее спасли врачи, подстерегавшие ее. Замятину девушка очень понравилась. Он стал проводить с нею целые дни и мне говорил: — «У меня темп медленный, я не тороплюсь!» Нечего говорить, что девушка очертя голову влюбилась в него. Ко мне у нее очень хорошие чувства. Когда я читал в театре «Мойдо- дыра», она бешено аплодировала (мы еще не были знакомы) и сказала родным: «Наконец-то я нашла чистую душу». Семья Грачевых типична: его жена заявила нам, чтоунее был «миллиард романов». (Замятин сказал: надеюсь, не в советской валюте.) Сама себя она рекомендует так: была большая светская львица, имею несколько чемоданов любовных писем, отец украинец, а мать цыганка. Ее муж, 44-летний Грачев, тайно влюблен в падчерицу, ревнует ее ко всем, но скрывает это чувство даже от себя самого. Замятин очень
влюбился в падчерицу и заявил мне: «трех девушек я 1923
любил всерьез, по-настоящему, и все три Софии». Как-то он сказал мне:
Чудесная девушка она.
Да, славная.
Думайте, что она еще лучше на двадцать процентов, пожалуйста.
Это «пожалуйста» прозвучало очень по-детски и хорошо.
Она в его присутствии таяла и все спрашивала меня: какая у него жена, какой он человек?
На свою беду в Замятина влюбилась Ирина Карнаухова, которой, как она объяснила, надоело девичество. Еще до встречи с Софией Владимировной Замятин пошел с ней на берег ночью, и хотел поцеловать, а она (сама не знает почему) вырвалась и потом очень жалела. Плакала и говорила подруге: хочу Замятина. У, какой он гадкий! А он, после того как она вырвалась, — отвернулся от нее и «казнил равнодушием». Также неравнодушна была к Замятину и внучка Толстого Соня Сухотина — Сонька мохнатая нога.
Роман Замятина «Мы» мне ненавистен. Надо быть скопцом, чтобы не видеть, какие корни в нынешнем социализме. Все язвительное, что Замятин говорит о будущем строе, бьет по фурьеризму, который он ошибочно принимает за коммунизм. А фурьеризм «разносили» гораздо талантливее, чем Замятин: в одной строке Достоевского больше ума и гнева, чем во всем романе Замятина.
13октября. БылявчерауАнныАхматовой. Застал О. А. Судей- кину в постели. Лежит изящная, хрупкая — вся в жару. У нее вырезали кисту под местной анестезией. Теперь температура высокая, и крови уходит много. Она прелестно рассказывала об операции. «Когда действие анестезии кончилось, заходили по моей ране опять все ножи и ножницы, и я скрючилась от боли». При мне она получила письмо от Лурье (композитора), который сейчас в Лондоне. Это письмо взволновало Ахматову. Ахматова утомлена страшно. В доме нет служанки, она сама и готовит, и посуду моет, и ухаживает за Ольгой Афанасьевной, и двери открывает, и в лавочку бегает. «Скоро встану на четвереньки, с ног свалюсь».
Она потчевала меня чаем и вообще отнеслась ко мне сердечно. Очень рада — благодаря вмешательству Союза она получила 10 фунтов от своих издателей — и теперь может продавать новое издание своих книг. До сих пор они обе были абсолютно без денег — и только вчера сразу один малознакомый человек дал им взаймы 3 червонца, а Рабинович принес Анне Андреевне 10 фунтов стерлингов. Операцию Ив. Ив. Греков производил бесплатно. У Ахматовой вид кроткий, замученный.
1923 — Летом писала стихи, теперь нетни минуты вре
мени.
Показывала гипсовый слепок со своей руки. «Вот моя левая рука. Она немного больше настоящей. Но как похожа. Ее сделают из фарфора, я напишу вот здесь: «моя левая рука» и пошлю одному человеку в Париж».
Мы заговорили о книге Губера «Донжуанский список Пушкина» (которой Ахматова еще не читала).
Я всегда, когда читаю о любовных историях Пушкина, думаю, как мало наши пушкинисты понимают в любви. Все их комментарии — сплошное непонимание (и покраснела).
Сологубе:
Очень непостоянный. Сегодня одно, завтра другое… Павлик Щеголев (сын) говорит, что он дважды спорил с Сологубом о Мережковском — в субботу и в воскресенье. В субботу защищал Мережковского от Сологуба, а в воскресенье напал на Мережковского, которого защищал Сологуб.
Мурка забавна. Лежит на диване. Я налетел на нее, будто хочу поколотить. — «Дулак!» — и сейчас же испугалась: «Это я дивану. Теперь ты меня не полокотишь?»
Приехал Тихонов, бегу узнать, чем кончилась его пря с Ионо- вым.
14 октября. Воскресение. «Ветер что-то удушлив не в меру»* — опять как три года назад. На лицах отчаяние. Осень предстоит тугая. Интеллигентному пролетарию зарез. По городу мечутся с рекомендательными письмами тучи ошалелых людей в поисках какой-нибудь работы. Встретил я Клюева, он с тоской говорит: «Хоть бы на ситничек заработать!» Никто его книг не печатает. Встретил Муйжеля, тот даже не жалуется, — остался от него один скелет, суровый и страшный. Кашляет, глаз перевязан тряпицей, дома куча детей. Что делать, не знает. Госиздат не платит, обанкротился. В книжных магазинах, кроме учебников, ничего никто не покупает. Страшно. У меня впереди — ужас. Ни костюма, ни хлеба, управление домовое жмет, всю неделю я бегал по учреждениям, доставая нужные бумаги, не достал. И теперь сижу полураздавленный. — А кругом анекдоты, более или менее дурацкие. — Что ты делаешь? Подъевреиваю трамвай (так как запрещено слово жид, нельзя сказать под жидаю).
Суббота 21 октября61. В этот понедельник сдуру пошел к Сологубу. Старик болен, простужен, лежал злой. У него был молодой поэт, только что из Тифлиса, Тамамшев — а потом 1923
Юрий Верховский. Сологуб говорил, что писатель только к ста годам научается писать. «До ста лет все только проба пера. Возьмите Толстого. «Война и мир» — сколько ошибок. «Анна Каренина» — уже лучше. А «Воскресение» совсем хорошо». Он сильно осунулся, одряхлел, гости, видимо, были ему в тягость. За чаем он очень насмешливо отнесся к стихам Ю. Верховского. Говорил, что они подражательны, и про стихотворение, в котором встречается слово «глубокий», сказал: «Это напоминает «вырыта заступом яма глубокая»*; хотя кроме этого слова ничего общего не было. Подали конфеты — «Омские». Хозяйка (сестра Чебота- ревской) рассказала, что у них в доме открылась кондитерская под названием «Омская», хотя в Омске хлеб ничем не знаменит. Сологуб вспомнил Омск: «Плоский город — кругом степь. Пыль из степи — год, два, сто лет, вечно — так мирно и успокоительно засыпает весь город. Я остановился там в «гостинице для приезжающих». Ночью мне нужно было укладываться. Электричества нет. Зову полового. Почему нет электричества? — Хозяин велел выключить. — Почему? — У нас всегда горит до часу. А теперь два. — Да мне нужно укладываться. — Хозяин не велел. — Дурень, а читал ты вывеску своей гостиницы? Там написано — не «гостиница для хозяина», а «гостиница для приезжающих». Я — приезжающий, значит, гостиница для меня». Аргумент подействовал, и Сологуб получил свет.
Верховский — нудный человек, говорит все банальные вещи. Он совсем раздавлен нуждою, работает для «Всемирной», но ему не платят, а в доме живет свояченица без места и т. д. О свояченице он говорит «мояченица». Кто-то произнес слово «теща», и Сологуб вспомнил свой недавний экспромт:
Теща, теща, Будь попроще: С Поликсенкою Не спорь теперь, А не то поддам тебе коленкою И за дверь.
Придрался к одной строчке стихотворений Тамамшева, где сказано: стройноногая, и долго пилил поэта: «Можно сказать о стане, о туловище стройный, а о руке или ноге этого сказать нельзя». Верховский напомнил ему Пушкина, напрасно! Он по- учительски, тягуче, уныло канителил, что нельзя ноги называть стройными: стройно то, что статично, — а ноги можно назвать быстрыми, легкими, но не стройными…
1923 Очень я пожалел, что пошел к старику; поджи
дая трамвая, простудился, слег и провалялся ровно неделю. Отныне кончено — никуда не хожу. Сижу дома и замаливаю грехи крымские.
24 окт., среда. В субботу был у меня Замятин. В воскресение я был у него. Он жалуется на изобилие женщин. Положение у него такое: он влюблен в Софью Владимировну Страхову, крымскую барышню, которая сейчас в Москве. Здесь у него другая Софья, с которой он около года в связи. В Нижнем жена, которая знает о Софии 1-й. Сейчас он написал ей о Софии II.
Я уговаривал его не писать, но он хочет разойтись с женой. И ужасает его только одно: что, если приедет из Екатеринослава Марпетри (Марья Петровна, с которой у него была «любовь» в августе в Коктебеле).
Клячко — хлопоты о «Муркиной книге». Мурка каждый день спрашивает: «Когда будет готова моя книга?» Она знает «Муху Цокотуху» наизусть и вместо:
Муху за руку берет И к окошечку ведет —
читает:
Муху за руку берет И к Кокошеньке ведет.
Заседание во «Всемирной» вчера — потом с Замятиным обедать к Клячке. Ничего не делаю — разучился.
24 октября. В ужасном положении Сологуб. Встретил его во «Всемирной» внизу; надевает свою худую шубенку. Вышли на улицу. Он, оказывается, был у Розинера, какя ему советовал. Розинер наобещал ему с три короба, но ничего у него не купил. Сологуб подробно рассказал о своем разговоре с Розинером. И потом: «Он дал мне хорошую идею: переводить Шевченко. Я готов. Затем и ходил во «Всемирную» — к Тихонову. Тихонов обещает похлопотать, чтоб разрешили. Мистраля, которого я теперь перевожу, никто не покупает. Я перевел уже около 1000 стихов. Попробую Шевченка. Не издаст ли Розинер, спросите». Мне стало страшно жаль беспомощного, милого Федора Кузмича. Написал человек целый шкаф книг, известен и в Америке, и в Германии, а принужден переводить из куска хлеба Шевченку. «Щеголев дал мне издание «Кобзаря»—попробую. Не знаете ли, где достать львовское издание?»
Мурке сказали, что она заболеет, если будет 1923
есть так мало. Она сейчас же выпила стакан молока и спросила: «А теперь я не умру?»
Лида в ажиотаже: у них заседание…
Я попросил Тамару принести мне воды для лекарства. Она пошла и принесла. — Где вы взяли? — На пианино. — Но ведь на пианино кувшин с маленькими живыми рыбками. — Я не заметила.
Я, чтобы согреться, бегаю вокруг стола.
Мура: За ковом (кем) ты бегаешь?
28 окт., воскр. Был у меня вчера поэт Колбасьев. Он рассказывал, что Никитин в рассказе «Барка» изобразил, как красные мучили белых. Нечего было и думать, чтобы цензура пропустила. Тогда он переделал рассказ: изобразил, как белые мучили красных, — и заслужил похвалу от Воронского и прочих.
У Анны Ахматовой я познакомился с барышней Рыковой. Обыкновенная. Ахматова посвятила ей стихотворение: «Все разрушено» и т. д. Критик Осовский в «Известиях» пишет, что это стихотворение — революционное, т. к. посвящено жене комиссара Рыкова*. Ахматова хохотала очень.
30 октября (т. е. 17 октября, годовщина манифеста)*. Идет снег, впервые в этом году. А вчера была хорошая погода, солнце, и мы с Мурой гуляли на улице — возле садика, следя, как красиво, без ветра — с деревьев падают совершенно зеленые листья. Я пишу о Горьком — не сплю 2 ночи. Сегодня в издательстве «Петроград» я встретил Сологуба. Он жалок, пришел получить один червонец, ему обещали прислать завтра. Я взял его к Клячко. Клячко заказал ему детскую книжку и обещал завтра прислать 3 червонца. Старик просиял, благодарил. Клячко читал ему стихи Федорченко. Я сказал: вот хорошо, у вас будет Федорченко, будет Федор Сологуб… Сологуб сказал: все Федоры будут у вас. По дороге он своим отчетливым учительским голосом рассказал мне, что его свояченица Ольга Николаевна (сестра Чеботаревской) уезжает в отпуск и что ей выдали деньги со- взнаками — и что теперь как раз кстати эти три червонца.
Я Муре рассказывал о своем детстве. Она сказала:
А я где была?
И сама ответила:
Я была нигде.
И посмотрела на небо.
Мура поет:
И сейчас же щетки, щетки Затрещали, как три тетки.
1923 Иногда она говорит две тетки.
С Клячко Сологуб был очень точен: обещал сказку изготовить к 3-му декабря, понедельнику, к четырем часам.
Мура: Ой какая шоколадная дверя! — и ест дверь.
А когда красивая погода будет?
7 ноября. Годовщина революции. Кончил только что статью о Горьком*. Понесу к переписчице. Вчера устраивал в Госиздате «Детское утро». Читал свою «Муху» и «Чудо-дерево» — и, должно быть, имел бы успех, если бы на свою голову не позвал в качестве участников — музыкальных эксцентриков Каролини и фокусника Пастухова. Дети пришли в такое возбуждение от этих сенсаций, что слушали стихи вяло, еле-еле… Сейчас держу корректуру «Мур- киной книги». Часть рисунков Конашевича переведены уже на камень. Я водил вчера Мурку к Клячко — показать, как делается «Муркина книга». Мурку обступили сотрудники, и Конашевич стал просить ее, чтобы она открыла рот (ему нужно нарисовать, как ей в рот летит бутерброд, он нарисовал, но непохоже). Она вся раскраснелась от душевного волнения, но рта открыть не могла, оробела. Потом я спросил ее, отчего она не открыла рта:
Глупенькая была.
У Анненковых в доме трагедия. Анненков уже пять лет находится в связи с артисткой Тиной Мотылевой, которая в таком приукрашенном виде изображена у него в книге «Портреты»*. Жена Анненкова, кроткая глуховатая Леночка, знала это, но не очень волновалась. — Главное, духовная связь! — говорила она себе. Но Анненков, после московских успехов, прочно сошелся с Тиной, Тина стала называть себя в Москве его женою, и вот неделю назад Анненков заявил Леночке, что он женится на Тине. Леночка в великой тоске. Была у нас. Плакала. «Я эту Тину приютила, отдала ей последнюю рубаху, а она… курит эфир… разоряет Юру, требует у него денег… он с Кавказа послал ей туфли… разве она любит его так, как я… денег я от него не хочу, ни за что, ни копейки… Он говорит, что он дарит мне свою мебель, ту, которая у нас в квартире, но ведь эта мебель не его, эту мебель нам дали на время знакомые… Но я его люблю, всю эту ночь мы с ним составляли каталог его картин… Я плачу и он плачет… Он говорит: я тебя люблю, а та меня околдовала… Ту я ненавижу… Ты знаешь: возьми со стены ее портрет и повесь в клозете… Там ей настоящее место… И знаешь что: когда я буду приезжать в Питер, ты будешь моей любовницей… Я ни за что, ни за что… Хотя я его так люблю, так люблю.»
А Юрочка потолстел, франтит, завален заказами.
Мы очутились с Мурой в темной ванной комна- 1923
те; она закричала: «Пошла вон!» Я спросил: «Кого ты гонишь?» — «Ночь. Пошла вон, ночь».
Мурка плачет: нельзя сказать «туча по небу идет», у тучи ног нету: нельзя, не смей. И плачет.
Поет песню, принесенную Колей:
Ваня Маню полюбил, Ваня Мане говорил: Я тебя люблю, Дров тебе куплю, А дрова-то все осина, Не горят без керосина, Чиркай спичкой без конца, Ланца дрица цы ца ца!
И говорит: «Он ее не любит, плохие дрова подарил ей». Лида сказала Муре, пародируя маршаковский «Пожар»:
Мать на рынок уходила, Дочке Муре говорила: Печки, Мурочка, не тронь, Жжется, Мурочка, огонь.
Мура послушала и сказала: так нельзя говорить. — Почему? — «Потому что дальше будет:
Стало страшно бедной Лене, Лена выбежала в сени, —
а если ты скажешь:
Стало страшно бедной Муре, Мура выбежала в сени, —
то будет некрасиво». — Словом, она сообразила, что Лидин вариант, в дальнейших строках лишит это стихотворение рифмы! А ей 3 1/2 года.
Ноябрь 14, 1923, среда. Был вчера у Ахматовой. Она переехала на новую квартиру — Казанская, 3, кв. 4. Снимает у друзей две комнаты. Хочет ехать со мною в Харьков. Теплого пальто у нее нет: она надевает какую-то фуфайку «под низ», а сверху легонькую кофточку. Я пришел к ней сверить корректуру письма Блока к ней — с оригиналом. Она долго искала письмо в ящиках комода, где в великом беспорядке — карточки Гумилева, книжки, бумажки и пр. «Вот редкость» — и показала мне на французском
1923 языке договор Гумилева с каким-то французским
офицером о покупке лошадей в Африке. В комоде — много фотографий балерины Спесивцевой — очевидно, для О. А. Судейкиной, которая чрезвычайно мило вылепила из глины для фарфорового завода статуэтку танцовщицы — грациозно, изящно. Статуэтка уже отлита в фарфоре — прелестная. «Оленька будет ее раскрашивать…» Со мною была Ирина Карнаухова. Так как Анне Андреевне нужно было спешить на заседание Союза Писателей, то мы поехали в трамвае № 5. Я купил яблок и предложил одно Ахматовой. Она сказала: «На улице я есть не буду, все же у меня — «гайдуки»[62], а вы дайте, я съем на заседании». Оказалось, что в трамвае у нее не хватает денег на билет (трамвайный билет стоит теперь 50 миллионов, а у Ахматовой всего 15 мил.). «Я думала, что у меня 100 мил., а оказалось десять». Я сказал: «Я в трамвае широкая натура, согласен купить вам билет». — «Вы напоминаете мне, — сказала она, — одного американца в Париже. Дождь, я стою под аркой, жду, когда пройдет, американец тут же нашептывает: «Мамзель, пойдем в кафе, я угощу вас стаканом пива». Я посмотрела на него высокомерно. Он сказал: «Я угощу вас стаканом пива, и знайте, что это вас ни к чему не обязывает».
В Союзе решается дело о Щеголеве и Княжнине*. Щеголев сдавал Княжнину работу от Госиздата, причем на подряде сам прирабатывал толику. Ахматову очень волнует это дело. «Ах, как неприятно… Какие вскрылись некрасивые подробности».
Придя во «Всемирную», я застал там Житкова, которого и свел с Замятиным. Житков, мой кумир в детстве, теперь оказался каким-то капитаном Копейкиным.
Во «Всемирной». Я неожиданно получил 25 тысяч, что-то около 3-х червонцев. Прохожу мимо Сологуба. Он спрашивает: «Не знаете ли, где достать денег, нужно 48 рублей на крышу». Я отдал ему все свои деньги. Он обещал к будущему вторнику возвратить.
Написал Анненкову письмо — чтобы не смел жениться на Мо- тылевой: жалко Леночку. Пойду скажу Житкову, чтобы не приходил: М. Б. больна, у нас стирка, уж какие там гости.
18 ноября 1923, воскресение. Сейчас обнаружилось, что на чердаке украли все белье, мое, детское, все, все. Остались мы к зиме голыми. — Очень огорчают меня рисунки Конашевича к «Муркиной книге».
ноября, вторник. Мокрый снег, гнусь. Мурка 1923 размышляет о смерти (сидя в ванной, покуда я умываюсь): А когда я умру, домик и кукла останутся? — Да. — А кто же будет в них играть? — А твоя дочка. — А когда моя дочка умрет? — Дочка твоей дочки. — Вот хорошо.
Редактирую Свифта — так как надо заработать на покупку белья. Пробую приструниться к статье об Алексее Толстом. Вчера из типографии получил в готовом виде 3-е издание «Мойдодыра» и «Тараканища».
среда. Видел вчера Сологуба. Он возвратил мне взятые у меня деньги. Справился в книжечке: в прошлый вторник курс червонца был столько-то, за эту неделю — вырос на столько-то, вы дали мне столько-то, возвращаю столько-то. «Я сегодня вообще плачу долги, заплатил Ал. Толстому, своей племяннице, всем. Вы дали мне хорошую идею — я у всех взял по частям. Не только то важно, что вы дали деньги, но и то, что вы толкнули меня — взять и у других. Иначе я не уплатил бы в срок и мне пришлось бы платить пеню». Отчетливо мыслит старик — почти как Блок. Тот был еще отчетливее. Нужно было заплатить мне столько-то миллиардов плюс 15 миллионов — 15 миллионов сейчас — одна копейка с третью. Я говорил ему «не надо», он долго искал в кармане — взял у меня сто рублей и дал мне 85 мил. сдачи.
Маршак говорит, что Ирина Миклашевская очень хорошую написала музыку на мой «Бутерброд». Конашевич принес пробный рисунок к «Мухе Цокотухе». Очень хороший, против ожидания. Сидят насекомые и пьют чай.
В городе удивительно много закрытых магазинов. Единственная выгодная профессия — живописцы вывесок. Их то и дело зовут замазать одну вывеску, написать другую, которую придется через недели две снова замазать. У нас новая служанка Федора — девица с преувеличенными формами.
ноября. Четверг. Был вчера у Кини. Он был с женою в Италии, и теперь приехал — именно вчера. Я посетил его в его студенческой столовой (Kitchen), которую он устроил на Никольской ул. № 1, в особняке, стоящем в стороне от остальных зданий. Студенты и студентки идут туда со всех сторон — по двое, по трое, чинно, задумчиво, тихо — покушают и уходят. Пахнет кухней и свежей краской. Кини предложил мне пойти к нему — почитать, посидеть с его женой — он придет, и мы поговорим. Жена его и после Венеции, после Рима, после Капри осталась все такая же insignificant63.
1923 Ординарные слова, готовые фразы, по поводу все
го — банальные клише. Тосковала в Италии по самовару, «по своему русскому самовару», а Неаполь — грязный, ужасно грязный, и все — такие лентяи. «Русская грязь имеет оправдание: революция, но грязь итальянцев непростительна». Оказывается, что она посылала мне открытки, но я этих открыток не получил. Привезла Лидочке — коралллы из Капри (увы, увы, я потерял эти кораллы в трамвае). Я сел на диванчик и стал читать новые номера «Observer’a». Там есть очень симптоматическая статья о торговле с Россией, очень благожелательная, приветствующая возникновение Англо-Русского Торгового общества. Между строк читаешь, что и англичанам приходится круто.
Перелистал я новые номера «London Mercury» — каждая статья интересна. Скоро пришел Кини. Насвистывая, читал и, читая, разговаривал. Сказал, что ему из Америки прислали 200 долларов для семьи Мамина-Сибиряка, а он не может эту семью разыскать. Что у него теперь дела с Kitchen отлично, так как он купил наши червонцы в Лондоне — на 10% дешевле, русское правительство (он говорит: Kremlin) идет ему навстречу, он скупил у «Ары» целые вагоны сахара — словом, все превосходно. В Питере он кормит сравнительно немного студентов, но в Москве — огромное множество. Я заговорил о том, что очень нуждается Анна Ахматова и Сологуб. Он сказал, что у него есть средства — специально для такой цели, и обещал им помочь. Потом мы пообедали, и я мирно уехал домой.
Сегодня прочитал книжку «London Mercury», с упоением. Особенно понравилась статья о Leslie Stephen’e и сам Leslie Stephen, на которого я страшно хотел бы походить.
ноября. Весь вчерашний день ушел на расклейку «Мурки- ной книги». В последнюю минуту спохватился, что не хватает двух рисунков. Но в общем книга лучше, чем казалась. Очень приятно наклеивать рисунки — в этом что-то праздничное.
ноября. С утра посетители: Карнаухова — взяла зачем-то Диккенса. Молодой поэт Смелков — взял книг 15. Житков — завтракал, взял 11/2 миллиарда, ему, бедному, на трамвай не хватает. Был Вознесенский — взял у меня обещание, что я буду читать в его киностудии лекции. Я обещал — давал — угощал — слушал — и думал: не нужны мне эти люди, не нужны. Был в Госиздате. Узнал от Белиц- кого, что арестован Замирайло. Говорит Белицкий, чтоунегодело серьезное. Я просил Житкова — чтобы он попросил Мишу Кобец- кого похлопотать. У Замирайлы взяты при обыске рукописи моих сказок и сказка Блока, которую я отыскал среди его 1923
бумаг. Из Госиздата к Ахматовой. Милая — лежит больная. Невроз солнечного сплетения. У нее в гостях Пунин. Она очень возмущена тем, что для «Критического сборника», затеваемого издательством «Мысль», Иванов-Разумник взял статью Блока, где много нападков на Гумилева. — Я стихов Гумилева не любила… вызнаете… но нападать на него, когда он расстрелян. Пойдите в «Мысль», скажите, чтобы они не смели печатать. Это Иванов-Разумник нарочно…
В Харьков она ехать хочет.
Лида: Мура, иди сюда! — Я стираю белье. — Иди сюда стирать! — А как же я море возьму. — Море нельзя взять ведь.
25 ноября, воскресение. Лида заболела, лежит в постели. У Муры что-то сделалось с глазами. Погода на улице подлая: с неба сыплется какая-то сволочь, в огромном количестве, и образует на земле кашицу, которая не стекает, как дождь, и не ссыпается в кучи, как снег, а превращает все улицы в сплошную лужу. Туман. Все, кто вчера выходил, обречены на инфлуэнцу, горячку, тиф. Конашевич болен: приезжала из Павловска его жена — с этим известием. «Мухина свадьба» застряла. У Клячки нет денег. Я поехал к Розинеру, так как узнал, что из Москвы к нему приехал Сытин. Розинер болен — у него болит сердце. Он мелочно и вздорно капризничает; я уехал от него и по дороге зашел к Ахматовой. Она лежит, — подле нее Стендаль «De l’amour»[64]. Впервые приняла меня вполне по душе. «Я, говорит, вас ужасно боялась. Когда Анненков мне сказал, что вы пишете обо мне, я так и задрожала: пронеси Господи». Много говорила о Блоке. «В Москве многие думают, что я посвящала свои стихи Блоку. Это неверно. Любить его как мужчину я не могла бы. Притом ему не нравились мои ранние стихи. Это я знала — он не скрывал этого. Как-то мы с ним выступали на Бестужевских курсах — я, он и, кажется, Николай Морозов. Или Игорь Северянин? Не помню. (Потому что мы два раза выступали с Блоком на Бестужевских — раз — вместе с Морозовым, раз вместе с Игорем. Морозова тогда только что выпустили из тюрьмы…) И вот в артистической — Блок захотел поговорить со мной о моих стихах и начал: «Я недавно с одной барышней переписывался о ваших стихах». А я дерзкая была, и говорю ему: — «Ваше мнение я знаю, а скажите мне мнение барышни.» Потом подали автомобиль. Блок опять хотел заговорить о стихах, но с нами сел какой-то юноша-студент. Блок хотел от него отвязаться: «Вы можете простудить- 1923 ся», — сказал он ему (это в автомобиле простудить
ся!). «Нет! — сказал студент, — я каждый день обливаюсь холодной водой… Да если бы и простудился — я не могу не проводить таких дорогих гостей!» Но, конечно, не знал, кто я. «Вы давно на сцене?» — спросил он меня по дороге».
Я собираю народные песенки для отдельной книжки. Очень трудная работа. (Пятьдесят поросят.) Был вчера у Розинера, видел Сытина. Его не пускают в Америку. «Оно и лучше», — говорит он. — Жалуется на ужасное положение книжного рынка. Никто в Москве денег не дает, спорят не о цене, а о сроке векселя. Оказалось, что у Розинера сердце здоровое, и он напрасно наводил тень.
В Крыму я узнал, что умер Лемке, и все же пожалел о нем. Он был из породы Степанов: груб, самодоволен, туп во всем, что имеет отношение к искусству, психологии и т. д., но он был работяга и любил свою работу до упоения. Он почти ничего не знал, но то, что он знал, он знал.
27 ноября. Понедельник65. Был у Сологуба. Сологуб говорил, что у него память слабеет. «Помню давнишнее, а что было вчера, вылетает из головы». — «Это значит, — сказал я, — что вы должны писать мемуары». — «Мемуары? Я уже думал об этом. Но в жизни каждого человека бывают такие моменты, которые, будучи изложены в биографии, кажутся фантастическими, лживыми. Если бы я, напр., описал свою жизнь правдиво, все сказали бы, что я солгал. К тому же я разучился писать. Не знаю, навсегда это или временно. Сначала в молодости я писал хорошей прозой, потом поддался отвратительному влиянию Пшибышев- ского и стал писать растрепанно, нелепо. Теперь — к концу — стараюсь опять писать хорошо. Лучшая проза, мне кажется, у Лермонтова. Но биографии писать я не стану, т. к. лучше всего умереть без биографии. Есть у меня кое-какие дневники, но когда я почувствую, что приближается минута смерти, — я прикажу уничтожить их. Без биографии лучше. Я затем и хочу прожить 120 лет, чтобы пережить всех современников, которые могли бы написать обо мне воспоминания.
У него есть учительская манера — излагать всякую мысль дольше, чем это нужно собеседнику. Он и видит, что собеседникуловил его мысль, но не остановится, закончит свое предложение.
— Купил Тредьяковского сегодня. Издание Смирдина. Хороший был писатель. Его статьи о правописании, его «Остров любви» да и «Телемахида»... — И он с удовольствием произнес:
1923
— Чудище обло, стозевно, ...и лаяй.
Как хорошо это лаяй! — сказал я. — Жаль, что русское причастие не сохранило этой формы. Окончания на щий ужасны.
Да, вы правы. У меня в одном рассказе написано: «Пролетела каркая ворона». Не думайте, пожалуйста, что это деепричастие. Это прилагательное. — Какой ворон? — каркий. – Какая ворона? — каркая. Есть же слово: палая лошадь.
Потом мы пошли с ним обедать. Обед жидковатый, в комнате холодно. Впрочем, Сологуб отличается страшно плохим аппетитом. Похлебал немного щей — вот и все. Вернувшаяся из Москвы Александра Ник. Чеботаревская рассказывает, что в тамошней Кубе очень дешевые обеды: 30 коп. Сологуб сказал: «Мне это дорого. Да я на 30 коп. и не съем. В Царском я плачу дешевле». Потом он повел меня к своей маленькой внучке — дочери одной из сестер Анаст. Ник. Чеботаревской. Девочке 2 года, а она знает наизусть «Крокодила», «Мойдодыра», «Тарака- нище» и «Пожар» Маршака. Страшно нервная девица. Зовет дедушку «Кузьмич». Был у меня Финк, зовет в Москву читать лекцию. Мы сидим без денег. Я сейчас иду в Кино и к Ионову.
28 ноября. Сологуб читает Одоевского «Русские ночи» — и очень хвалит: «Теперь так не пишут: возьмите «Noctes»1 Карсавина, какая дрянь».
Вчера в поисках денег забрел я в Севзапкино. Там приняли меня с распростертыми объятьями, но предложили несколько «переделать» «Крокодила» — для сценария — Ваню Васильчико- ва сделать комсомольцем, городового превратить в милиционера. Это почему-то меня покоробило, и я заявил, что Ваня — герой из буржуазного дома. Это провалило все дело — и я остался без денег. Тогда я побежал в Госиздат. К Белицкому, — Белиц- кий уехал в банк. К Ионову: «уехал в типографию». К Горлину — ничего не вышло… К Ангерту — он дал мне 40 рублей авансом под «Doctor Dolittla». При этом был горячий разговор о «Всемирной». Я стоял за «Всемирную» горой, хотя и не знаю, почему, собственно. Из Госиздата во «Всемирную» на заседание — там Волынский, который написал обо мне в «Жизни Искуства» на днях ругательную статью*, был особенно со мною ласков и, отведя меня в сторону, участливо сказал: «Я знаю, что вы хотите попасть в Севзапкино. Я в хороших отношениях со Сливкиным и, если вам угодно, помогу вам»*. Я горячо благодарил Акима Львовича.
1923 29 ноября. Видел вчера Ионова — он в веселом
настроении. «Покажу вам, как я надул Москву, выудил у нее сочинения Ленина, смотрите». И показал мне полочку, висячую, на которой в ряд было установлено штук тридцать хорошо переплетенных томов. «Вот! Когда я услышал, что Москва хочет напечатать Ленина, я приказал изготовить такую полку, взял макулатуру, переплел в коленкоровые переплеты и повез макетки в Москву. Там так и ахнули. И я получил заказ!»
Неправда ли, по-американски?
Вчера начали переводить на камень рисунки к «Муркиной книге». Я сегодня все утро составлял для Розинера сборник детских народных песен. Это — очень трудно. «Doctor Dolittle» принят. Поспеть бы достать денег, чтобы послать маме. Мама скоро именинница. Сегодня в пять буду у Кини: кажется, удастся достать денег для Ахматовой и Сологуба.
3 декабря 1923. Понедельник. Был я вчера у Кини: хлопотал о четырех нуждающихся: Орбели, Муйжеле, Сологубе, Ахматовой. Встретил у него — перед камином — длинноусого бездарного Владимирова, которому они привезли из Варшавы кистей и красок — в подарок. Он рассказал им анекдот из современной жизни. Теперь каждый коллекционер картин прячет свои картины подальше, снимает их со стен, свертывает в трубочку, так как боится фининспектора, требующего, чтобы буржуи платили налоги. И вот один господин, у которого есть подлинная картина Айвазовского, очень больших размеров, позвал к себе Владимирова и попросил его покрыть подпись «Айвазовский» гуммиарабиком, а сверху красками написать: «Копия с Айвазовского», дабы обмануть фининспектора. До сих пор происходило обратное: на копиях писали: Айвазовский.
Очень пламенно прошло наше заседание в пятницу, посвященное «Всемирной Литературе» и распре с Ионовым. Ионов, зная, что теперь дело зависит от членов коллегии, стал ухаживать за мною — очень: подарил мне несколько книг, насулил всяких благ. Тихонов тоже был ласков до нежности. Он вернулся из Москвы, рассказывает: «Видел я Лебедева-Полянского, главного цензора. Он спросил меня, что говорят о цензуре. Я ответил: «Плохо говорят, прижимаете очень». Он говорит: это выдумка, просмотрите наши книги, вы увидите, что число задержанных нами рукописей ничтожно». Тихонов стал смотреть и увидел такую строчку: не печатать ввиду идеалистического уклона. Немного ниже была такая строка: «не печатать вследствие мистического уклона». Когда он посмотрел, к кому относятся эти строки, он увидел, что первая имеет в виду книгу Луначарского, вторая — книгу Бонч-Бруевича (о сектантах). Хлопоча 1923
об облегчении цензурных тягот, Тихонов говорил с Каменевым. Каменев сказал: «Вы все анекдоты рассказываете. А вы соберите факты, я буду хлопотать, непременно». Неужели он не знает фактов? Перевожу доктора Дулиттла. Приехал из Москвы Гиллер и говорит, что на «Мойдодыра» такой спрос, что к Рождеству вряд ли хватит третьего издания.
Мура Лиде: «Знаешь, когда темно, кажется, что в комнате звери». Мура сама себе: «Тебе можно сказать: дура?» — «Нет, нельзя». Сама же отвечает: «Можно, можно, ты не мама».
4 декабря. Ездил вчера с Кини по делам благотворительности. Первым долгом к Ахматовой. Встретили великосветски. Угостили чаем и печеньем. Очень было чинно и серьезно. Ольга Афанасьевна показывала свои милые куклы. Кини о куклах: «Это декаданс; чувствуется скрещение многих культур; много исторических реминисценций»... Чувствуется, что О. А. очень в свои куклы и в свою скульптуру верит, ухватилась за них и строит большие планы на будущее… Ахматова была смущена, но охотно приняла 3 червонца. Хлопотала, чтобы и Шилейке дали пособие. Кини обещал.
Оттуда к Сологубу. У Сологуба плохой вид. Пройдя одну лестницу, он сильно запыхался и, чтобы придти в себя, стал поправлять занавески (он пришел через несколько минут после нас). Когда я сказал ему, что мы надеемся, он не испытает неловкости, если американец даст ему денег, он ответил длинно, тягуче и твердо, как будто издавна готовился к этой речи:
— Нельзя испытать неловкости, принимая деньги от Америки, потому что эта великая страна всегда живет в соответствии с великими идеалами христианства. Все, что исходит от Америки, исполнено высокой морали.
Это было очень наивно, но по-провинциальному мило. От Сологуба мы по той же лестнице спустились к Ал. Толстому. Толстой был важен, жаловался, что фирма Liveright [не] уплатила ему следуемых долларов, и показал детские стишки, которые он написал, «так как ему страшно нужны деньги». Стишки плохие. Но обстановка у Толстого прелестная — с большим вкусом, роскошная — великолепный старинный диван, картины, гравюры на светлых обоях и пр. Дверь открыла мне Марьяна, его дочь от Софьи Исааковны — очень повеселевшая…
Мороз стоял жестокий. Ветер. От Толстого я отправился к Ро- зинеру, оттуда к Чехонину. Чехонин согласился иллюстрировать мою книгу «Пятьдесят поросят», после чего я отчетливо и откровенно сказал ему, почему не нравятся мне его рисунки к «Тарака- 1923 нищу». Он принял мои слова благодушно и согла
сился работать иначе. После этого я вернулся домой — и обедал в 1/2 12 ночи. Конечно, не заснул ни на минуту.
5 декабря 1923. Вчера Ионов не явился. Он явится послезавтра. А между тем Волынский, уже очевидно обработанный Ионовым, стал вести дело к тому, чтобы мы встретили его вежливее, ласковее и всяческими софизмами стал убеждать Коллегию, чтобы она отказалась от своего желания прочитать обидный для Ионова протокол (где наиболее резкие слова принадлежат самому Волынскому). Говорил он очень возвышенно.
Всякий человек, поскольку я с ним говорю, есть для меня возвышенная личность. Ионов, каков бы он ни был, когда я стою перед ним лицом к лицу, есть для меня Сократ и Христос…
Но Коллегия с этим не согласилась, и Замятин очень язвительно спросил Волынского, не намерен ли Волынский встретить Ионова такой же приветственной речью, какою он встретил Мещерякова. Очень резко говорил Алексеев. Я предложил такое: чтобы Волынский не читал протокол в самом начале — а прочел бы его тогда, когда найдет удобным, но прочитал бы непременно.
Мурка у Коли (Коля читает и старается отделаться от нее), указывая на висящую на стене географическую карту Европы:
Это зверь?
Нет, это Европа.
А зачем же у него ножка? (Указывает на Италию.)
Это не зверь, а география.
Мура смешала слово география с типографией.
Я географии боюсь. Я там плакала, потому что там шум.
Нет, Мурочка, география— это такая наука.
Мура трогает Лиду за грудь и говорит: булочка.
гармонии с ним, и он этой гармонией счастлив. Во- 1923
обще, он счастлив бытием, собою, всеми процессами жизни. Такие люди умываются с удовольствием, идут в гости с удовольствием, заказывают костюм с удовольствием. Предлагает мне принять участие в их сборнике «Блок и Большой [Драматический] театр». К пятилетию театра. Я согласен, но хочу спросить актеров, какие имеются у них матерьялы. Он рассказывал, как чудно ему было в Евпатории, что он с удовольствием припекался на солнце, всласть ходил босиком, очень, очень радостно было. Приехал сюда: у нас очень канительно: назначили нам Адриана Пиотровского, ну, это человек никчемный, никакого отношения к театру не имеющий. Потом дали нам Н. В. Соловьева… Ну, это просто растяпа. Взялся он ставить Бернарда Шоу «Обращение Майл Брэстоунда» — ставит, ставит, а слова сказать не умеет. Не способен. Вот и попросили А. Н. Лаврентьева взять это дело на свою ответственность,
Вообще он очень занят театральными делами. «Готовлю роль Обывателя* из пьесы Ал. Толстого. Пьеса ничего, но сбивчивая к концу. Не выдержана. Был я у Толстого — он такой хэ-хэ- хэ», — и Монахов рассмеялся глуповато-рассейским смехом Ал. Толстого.
Вообще в разговоре он любит показывать тех, о ком говорит, выходит дивно. Заговорили о каком-то профессоре-малороссе — Монахов стал говорить фальшиво-благодушным голосом лукавого и ласкового украинца: «Он очень любыть искусство и работае у Ыгорному клубЬ>. Показывал также, как гуляют еврейки по пляжу в Евпатории.
Мы напились чаю, он поцеловался с Ольгой Петровной, и мы пошли с ним в театр: два шага от его квартиры. В темных закоулках лестницы он вынимал из кармана фонарик и освещал мне дорогу — с удовольствием гимназиста. Придя, он сейчас же стал гримироваться для роли Труфальдино. Никогда я не видел, чтобы какой-нибудь актер гримировался с таким удовольствием. Раньше всего он взял пластырь, приклеил его к кончику носа — и другим концом к переносице. Нос забрался кверху, изменив все выражение лица.
— Вот и хорошо! — сказал Монахов. — У меня насморк, и приятно, когда ноздри вот так.
Потом он надел курчавый парик и стал грунтовать лицо. Потом пришел «художник» и стал кистями расписывать это лицо, доставляя тем Монахову удовольствие. Я с любопытством смотрел, как один мой знакомый — у меня на глазах — превращается в другого моего знакомого, т. к. Труфальдино для меня — живое лицо, столь же реальное, как и Монахов.
1923 — Мы играем уже 72-й раз. Скоро юбилей: 75-ле
тие «Слуги двух господ». Люблю эту роль. Весело ее играть. И всегда, играя, я переживаю ее. И знаете, там я на сцене жую хлеб, мне всегда в карман кладут кусочек хлеба, и я — за кулисами доедаю его с большим аппетитом. Ничего вкуснее я в жизни не ел, как этот кусочек хлеба!
...Ходил сегодня в ГПУ платить штраф. Я в оперетке сказал целый монолог от себя. Это запрещено, и меня оштрафовали. Пошел я платить, встретил знакомого, который прежде был там секретарем, а теперь стал чином выше. Он говорит: вы заплатить заплатите, но возьмите у них выписочку и пожалуйтесь прокурору, потому что такого закона нет, чтобы штрафовать актеров. Я пошел и спрашиваю:
Укажите мне, пожалуйста, на основании какого обязательного постановления или закона вы штрафуете меня.
Секретарь вскинул на меня глазами.
Уж поверьте, что мы знаем, кого и за что штрафовать.
Но и мне хотелось бы знать. Выдайте мне бумажку, что я оштрафован вот за то-то.
Он бумажку выдал. Мой знакомый на ее основании составил жалобу прокурору, и теперь будет суд. Посмотрим.
Гримеру он говорил, что для роли Обывателя для пьесы Толстого «Бунт машин» он загримируется так, что в двух шагах нельзя будет разобрать, что это грим. Не по-театральному, без усиления красок.
10 декабря 1923 (понедельник). Был вчера у Толстого. Толстой был прежде женат на Софье Исааковне Дымшиц. Его теперешняя жена Крандиевская была прежде замужем за Волькен- штейном. У нее остался от Волькенштейна сынок, лет пятнадцати, похожий на Миклухо-Маклая, очень тощий. У него осталась от Софьи Исааковны дочь Марьяна, лет тринадцати. Но есть и свои дети: 1) Никита, совсем не соответствующий своему грузному имени: изящный, очень интеллигентный, не похожий на Алексея Николаевича, и 2) Мими, или Митька, 10 месяцев, тяжеловесный, тихий младенец, взращенный без груди, с титаническим задом, типический дворянский ребенок. Тих, никогда не плачет.
Крандиевская в поддельных бриллиантах, которые Толстой когда-то привез ей из Парижа.
Сегодня именины ее Миклухо-Маклая, и она, по его требованию, надела это колье. Толстой чувствует себя в Питере неуютно. — Надоел мне этот наглый и бездарный Никитин, насточер- тели Майские.
Он очень хочет встретиться с Замятиным, с 1923
другими. Все просит меня, чтобы я пригласил их к себе. Денег у него сейчас нет. Пьеса «Бунт машин» еще когда пойдет, а сейчас денег нужно много. Кроме четырех детей у него в доме живет старуха Мария Тургенева, тетка. Нужно содержать восемь-девять человек. Он для заработка хочет написать что-нибудь детское. Советовался со мной. Кроме того, он надеется, что его американский издатель Boni и Liveright пришлет ему наконец деньги за его роман «Хождение по мукам».
Читал мне отрывки своей пьесы «Бунт машин». Мне очень понравились. «Обыватель» — страшно смешное, живое, современное лицо, очень русское. И, конечно, как всегда у Толстого, милейший дурак. Толстому очень ценно показать, как все великие события, изображенные в пьесе, отражаются в мозгу у дурака. Дурак — это лакмусова бумажка, которой он пробует все. Даже на Марс отправил идиота…
Потом я поехал — в страшном тумане, под дождем — к Заславскому — с мокрыми дырявыми калошами — сказать ему свое мнение о стихах Канторовича. Покойник писал стихи, вычурные, без искры; я очень тщательно исследовал их — и привез к Заславскому. У Заславского я стал читать пьесу Толстого, — пьеса всех захватила, много хохотали.
Это я пишу утром, в постели. Вдруг слышу шаги, Боба ведет Мурку; Мурка никогда так рано не встает.
Что такое?
Где «Муркина книга»?
Тут только я вспомнил, что три дня назад, когда Мурка приставала ко мне, скоро ли выйдет «Муркина книга», я сказал ей, что обложка сохнет и что книга будет послезавтра.
Ты раз ляжешь спать, проснешься, потом второй раз ляжешь спать, проснешься, вот и будет готова «Муркина книга».
Она запомнила это и сегодня чуть проснулась — ко мне.
11 декабря, вторник. Был в Большом[Драматическом] театре — разговаривал с актерами о Блоке. Они обожали покойного, но, оказывается, не читали его. Комаровская вспоминает, что Блок любил слушать цыганский романс «Утро седое», страстно слушал это «Утро» в Москве у Качалова, но когда я сказал, что у Блока у самого были стихи «Седое Утро», видно было, что она слышит об этом в первый раз. Был Монахов и много говорил. Оттуда — к Розинеру. Этот маленький человечек большого роста начал выводить меня из себя. Под личиной самой искренней дружбы он высасывает из меня соки, совершенно издеваясь надо мной. Вот несколько не самых ярких примеров: взял у меня в
1923 марте для напечатания книжку о Блоке. Обещал
выпустить в 10 дней на превосходной бумаге, печатает на плохой в течение 9 месяцев, — всякий раз обманывая меня. Взял у меня — для ознакомления — книгу мою о Некрасове на три дня и возвратил мне ее через 1 1/2 месяца, не прочитав, ежедневно обещая прочитать. Купил «Пятьдесят поросят», причем обещал, что деньги даст немедленно, и не дал до сих пор. Врет, врет, врет, врет и всегда говорит о себе с благоговением, как о благороднейшем человеке.
Боба спрашивает Муру:
Кто такой Чехонин? Ты знаешь?
Мура: — Да, это Анненков.
Кто такой Анненков?
Это Чехонин.
Кто же Чехонин?
Это Клячко.
Кто же Клячко?
Это типография.
Мура думает, что воры — это особенные люди, признак которых вовсе не в том, что они воруют. «Боба мне рассказывал, что наше белье украли воры».
Отправил Валерию Брюсову такое письмо:
«Дорогой, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич. Ни один писатель не сделал для меня столько, сколько сделали Вы, и я был бы неблагодарнейшим из неблагодарных, если бы в день Вашего юбилея не приветствовал Вас. Не Ваша вина, если я, ученик, не оправдал Ваших усилий, но я никогда не забуду той настойчивой и строгой заботливости, с которой Вы направляли меня на первых шагах».
Среда, 12 декабря. Сегодня высокоторжественный день моей жизни: утром рано Мура получила наконец свою долгожданную «Муркину книгу».
Вошла с Бобой, увидела обложку и спросила:
Почему тут крест?..
Долго-долго рассматривала каждую картинку — и заметила то, чего не заметил бы ни один из сотни тысяч взрослых:
Почему тут (на последней картинке) у Муры два башмачка (один в зубах у свиньи, другой под кроватью)?
Я не понял вопроса. Она пояснила:
Ведь один башмачок Мура закопала (на предыдущих страницах).
Пятница, 14 декабря. Третьего дня пошел я в 1923
литографию Шумахера (Васильевский Остров, Тучков пер.) и вижу, что рисунки Конашевича к «Мухе Цокотухе» так же тупы, как и рисунки к «Муркиной книге». Это привело меня в ужас. Я решил поехать в Павловск и уговорить его — переделать все. Поехал — утром рано. Поезд отошел в 9 часов утра, было еще темно. В 10 час. я был в Павловске. Слякоть, ни одного градуса мороза, лужи и насморк в природе, и все же насколько в Павловске лучше, чем в Питере. Когда я увидел эти ели и сосны, эту милую тишину, причесанность и чинность, — я увидел, что я не создан для Питера, и дал себе слово, чуть выберусь из этого омута Розинеров и Клячек, уехать сюда — и писать.
Конашевич живет при дворце, в милой квартирке с милой женой, не зная ни хлопот, ни тревог. Чистенький, вежливый, с ясными глазами, моложавый. Я взял его с собою в город. По дороге, в поезде и в трамвае, он говорил, что он не любит картин: ни одна картина за всю его жизнь не взволновала его… А работаю я от пяти до одиннадцати. Каждый день, кроме пятниц и вторников. Я привез его прямо в литографию, и вид исковерканных рисунков нисколько не взволновал его.
Я в таких тисках у Клячко и Розинера, что даю себе слово с первого января освободиться от них. На днях с женою Розен- блюма вспоминали Женю Мордухович. Странная была девушка, плод дореволюционного Петербурга.
Как-то Миша Руманов, в которого она была влюблена, сказал ей, что у нее прелестные зубы. Она вырвала один здоровый зуб и подарила его Мише. — Развратна она была, как насекомое, но от души, «щирым сердцем, нелукаво». Блуд был возведен у нее в культ. Пошла она, например, к доктору по женским болезням и тут же в кабинете, после первого визита, в то время, когда он исследовал ее, отдалась ему.
Я ее помню: она писала сама себе письма и ждала их, поминутно выбегая на лестницу.
Денег нет — не на что хлеба купить, а между тем мои книги «Крокодилы» и «Мойдодыры» расходятся очень. Вчера в магазине «Книга» Алянский сказал мне: «А я думал, что вы теперь — богач».
16 декабря, воскресение. Перехватив у Розенблюма 2 червонца, я купил 2 бутылки вина. Мура до сих пор не видала вина, но слыхала, что от вина люди становятся пьяными. Потому, глянув на бутылки, она сказала: — А пьяные — не страшные?
Вчера и третьего дня был в цензуре. Забавное место. Слонового вида угрюмый коммунист — без юмора — басовитый — сек- 1923 ретарь. Рыло кувшинное, не говорит, а рявкает. Во
второй комнате сидит тов. Быстрова, наивная, насвистанная, ни в чем не виноватая, а в следующей комнате — цензора, ее питомцы: нельзя представить себе более жалких дегенератов: некоторые из них выходили в приемную — каждый — карикатурен до жути. Особенно одна старушка, в рваных башмаках, обалделая от непрестанного чтения рукописей, прокуренная насквозь никотином, плюгавая, грязная, тусклая — помесь мегеры и побитой дворняги, вышла в приемную и шепотом жаловалась: «Когда же деньги? Черт знает что. Тянут-тянут».
Именно она читала мою книжку «Две души Максима Горького» и выбросила много безвредного, а вредное оставила, дурында. Кроме нее из цензорской вышли другие цензора — два студента восточного вида, кавказские человеки без малейшего просвета на медных башках. Кроме них я видел кандидатов: два солдафона в бараньих шапках стояли перед Быстровой, и один из них говорил:
Я теперь зубрю, зубрю и скоро вызубрю весь французский язык.
Вот тогда и приходите, — сказала она. — Нам иностранные (цензора) нужны…
А я учу английский, — хвастанул другой.
Вот и хорошо, — сказала она.
Тоска безысходная.
Был вчера у Чехонина, и мы нечаянно решили издавать «Пятьдесят поросят» без помощи издателей.
20 декабря. В воскресение были у меня Толстые. Он говорил, что Горький вначале был с ним нежен, а потом стал относиться враждебно. «А Бунин, — вы подумайте, — когда узнал, что в «Figaro» хотят печатать мое «Хождение по мукам», явился в редакцию «Figaro» и на скверном французском языке стал доказывать, что я не родственник Льва Толстого и что вообще я плохой писатель, на которого в России никто не обращает внимания». Разоткровенничавшись, он рассказал, как из Одессы он уезжал в Константинополь. «Понимаете: две тысячи человек на пароходе, и в каждой каюте другая партия. И я заседал во всех — каютах. Наверху — в капитанской — заседают монархисты. Я и у них заседал. Как же. Такая у меня фамилия — Толстой. Я повидал-таки людей за эти годы. А внизу п,оближе к трюму заседают большевики… Вы знаете, кто стоял во главе монархистов: Руманов! Да, да! Он больше миллиона франков истратил в Париже в год. Продал два астральных русских парохода какой-то республике. «Астральных» потому, что их нигде не существовало. Они были — миф, аллегория, но Руманов
знал на них каждый винтик и так описывал покупа- 1923
телям, что те поверили.»
Пишет он пьесу о Казанове. Очень смешно рассказывает подробности — излагал то, что он читал о Казанове, — вышло в сто раз лучше, чем в прочитанной книге. Была у нас его жена Наталья Васильевна и сын Никита. Я о чем-то говорил за столом. Вдруг Никита прервал меня вопросом — сколько будет 13 раз 13. Он очень самобытный мальчик.
Была вчера у меня Ольга Форш. Рассказывала о церковных сектах. Очень милая.
Был Чехонин. Рисовал Мурочку.
— Папа, сколько я морев нарисовала. Нарисованы вот такие штуки:
Я спрашиваю: «Где же рыбки?» Она говорит: там, в воде, их не видно. — А корабль? — Корабель уехал.
И крикнула мне вдогонку:
Ты слепой, папа, не видишь.
20 декабря, четверг. Еду сегодня в Ольгино. Третьего дня был в «Европейской гостинице» у Абрама Ярмолинского и Ба- бетты Дейч. Он — директор Славянского отдела Нью-Йоркской Публичной библиотеки. Очень милые. У нее несомненный поэтический талант, у него — бескорыстная любовь к литературе. Он пишет книгу о Тургеневе, отчасти ради этого приехал. Я верю, что книга будет хороша. Оказывается, он всюду разыскивал меня, чтобы поговорить со мною о… Панаевой… Нью-Йорку нужна Панаева!
С Розинером я кончил миром. Коле он заплатил за второе издание «Сына Тарзана» 55 рублей. Черт с ним!
27 декабря, четверг. — Мурочка, иди пить какао! — Не мешайте мне жить!
Мурочка страстно ждала Рождества. За десять дней до праздника Боба положил в шкаф десять камушков — и Мурочка каждое утро брала по камушку.
На Рождество она рано-рано оделась и побежала к елке.
Смотри, что мне принес Дед Мороз! — закричала она и полезла на животе под елку. (Елка стоит в углу — вся обсвечкан- 1923 ная.) Под елкой оказались: автомобиль (грузовик),
лошадка и дудка. Мура обалдела от волнения. Я заметил (который раз), что игрушки плохо действуют на детей. Она от возбуждения так взвинтилась, что стала плакать от каждого пустяка.
М. Б. с Бобой смотрели «Слугу двух господ».
Был у меня вчера Кини и долго говорил о политике. Я продолжаю любоваться этим человеком. Какое разнообразие интересов. А между тем — он average American67.
30 декабря 1923. Мура в первую ночь после Рождества все боялась, что явится Дед Мороз и унесет елку прочь. Вчера во «Всемирной» видел я Сологуба. Он говорил Тихонову, что он особым способом вычислил, что он (Сологуб) умрет в мае 1934 года. Способ заключается в том, чтобы взять годы смерти отца и матери, сложить, разделить и т. д. Сказку, заказанную ему Клячкой, он до сих пор еще не написал. «Не пишется. У меня только начало написано: «Жил-был мальчик Гоша, и были у него папа и мама». А что дальше, не могу придумать».
Помните о Некрасове! — сказал я ему, намекая на анкету, которую обещал он заполнить.
Да зачем же помнить о Некрасове? Я и так помню Некрасова, — сказал он и стал декламировать, обращаясь ко мне:
Украшают тебя добродетели.*
(Когда упомянул о червонцах, ухмыльнулся, ибо теперь червонцы имеют иное значение, чем в пору Некрасова.)
Мне удалось выхлопотать у Кини денежную выдачу для Ходасевич (Анны Ив.)*, для сестры Некрасова, для Анны Ахматовой.
Был у меня Вяч. Полонский. Я пошел с ним к Анненковым. Очень любопытные события у Елены Бор. Анненковой. Юрий Павлович, с которым она разошлась, приехал из Москвы и вдруг заревновал ее к шведу, который бывает у нее в гостях. Всю ночь Юр. П. сидел у своей бывшей жены и допрашивал ее, целует ли ее швед, куда целует, как, и плакал, и проклинал. Когда в каком-то кабаре он увидел ее вместе с шведом, он заявил, что он побьет ему морду и увез ее из кабаре. Она чудно рассказывала, как он поехал с ней на ту квартиру, которая недавно была их общей, и просидел в отдалении от жены (она на диване, он на кресле), приходя в бешенство, что теперь уж эта женщина ему не жена. «Я готова дружить с тобою, но жить с тобою больше не могу», — сказала она, и тем очень разожгла своего 1923
невоздержанного и сластолюбивого мужа. Он начал клясться, что новую свою жену он ненавидит, но она пребыла тверда. То, что она пребыла тверда и до самого рассвета не отдалась ему, составляет торжество всех ее подруг, ее сестры, ее матери — всего женского царства, которое кишит в ее доме. Как будто она отмстила за них за всех. Анненков был пьян, плакал, уезжал к своей матери, потом снова возвращался к ней. — Но будучи стяжателем, не преминул увезти из ее дома кое-какие картинки. Здесь он пил так, что опоздал на поезд.
Я вожусь с доктором Айболитом. Переделываю, подчищаю слог.
Январь 4, пятница. Новый Год я встретил с Марией Борисовной у Конухеса. Было мне грустно до слез. Все лысые, седые, пощипанные. Я не спал две ночи перед тем. Были мы одеты хуже всех, у меня даже манжет не было. Угощал Конухес хорошо, роскошно, он подготовил стишки про каждого гостя, которые исполнялись хором за столом; потом Ростовцев продекламировал стихи, которые и спел Конухесу; действительно стихи прекрасные. И несмотря на то, что заготовлено было столько веселых номеров, что были такие весельчаки, как Монахов, Ростовцев, я, Ксен- дзовский — тоска была зеленая, и зачем мы все собрались, неизвестно.
Монахов при встрече Нового Года бросил своей жене в бокал золотой. Он много острил, балагурил, но не совсем пристойно и через силу.
А дома у меня большая неприятность. Розинер наконец напечатал мою «Книжку о Блоке», но в такой ужасной обложке, что я обратился в суд. Это просто издевательство над Блоком. Был у меня Житков: опять много курил, бубнил и мешал мне работать. Я дал ему денег, и он провожал меня к Чехонину и к Замирайло.
Замирайло произвел на меня большое впечатление. Живет он на Васильевском Острове, Малый проспект, 31, кв. 13. В квартире холод. Он сидит в пальто. В том же самом пальто выходит он на улицу. Только накинет на себя легонький плащ флотский. Ему теперь 55 лет. Старичок. А на косяке двери висит у него трапеция: он каждый день делает гимнастику. Он влюблен в сестру Ще- катихиной, о чем в очень ясных намеках поведал нам чуть не с первого слова. Из-за Щекатихиной он и попал в тюрьму. Ее отец, подрядчик, подозревается в каких-то антисоветских кознях, из-за этого решили привлечь и ее друга. (Щекатихина живет на Петербургской Стороне. Замирайло каждый день, как на службу, отправляется к ней вечерком: он учит ее племянника французскому языку (!) и рисованию. Денег на трамвай у него нету.) Он очень картинно рассказывал мне и Житкову, как ночью 1924
пришли к нему с обыском, как рылись у него среди рисунков, прочитали его дневник (любовный, лирический), как во время обыска украли у него две бритвы, кусок сукна (на пиджак), две пары ножниц («так что ногти стричь хожу к соседке») и даже кремни для зажигалок. Сидел он в Предварилке на самом верхнем этаже, камера № 247 (кажется). Обвиняли его в принадлежности к Монархической партии. Сначала допрашивала женщина, довольно толково. Когда он сказал женщине, что он ни к какой партии не принадлежит, она выразила ему свое порицание:
Ай-ай-ай. Ведь вы художник. А художники должны быть люди чуткие. В мире происходят такие события, а вы никак не реагируете на них.
Но потом его допрашивал латыш, человек без юмора, уверенный, что Замирайло преступник.
На все вопросы Замирайло отвечал:
Без меня меня женили, Я на мельнице гулял.
Потом они увидели, что я глуп окончательно, и выставили меня вон из тюрьмы. «Вы стреляете по воробьям из пушек», — говорил я им.
Сидел он в Предварилке месяц и один день. Хлопотала о нем Добычина. Помог ему распечатать квартиру художник Бродский, имеющий связи. Сейчас он голодает: делает для издательства «Петроград» обложку за 15 миллиардов. Так как миллиард теперь 25 копеек, то и выходит, что за обложку ему дают 3 р. 75 коп.
Ну, пора приниматься за Ал. Толстого.
14 янв. 1924. Вчера я по случайному поводу позвонил к Ирине Миклашевской. Она сообщила мне, что ею написана музыка к моей «Мухе Цокотухе» — и просила придти послушать. Я отказался: нет времени. «Тогда позвольте, я приеду к вам». — «У меня расстроено пианино». — «Но я непременно хочу сегодня же вам сыграть». В конце концов я пригласил их к Анненковым, которые живут рядом, в доме № 11. Я взял с собою Житкова, М. Б., Муру, Лиду, Бобу. Ирина Сергеевна пришла со своим лысоватым моложавым мужем — тотчас же села за рояль. Мне понравилась музыка — хотя, должно быть, искусство здесь калибра невысокого. Анненкову (который сегодня приехал из Москвы) музыка очень понравилась. Житков мрачно и значительно курил. Музыка очень близко связана с текстом, каждое насекомое характеризовано особой мелодией — бал в конце действительно веселая вещь. Потом она пела мой «Бутерброд», потом «Барана» — по-бараньи, по- дурацки, как мне и не снилось. Потом я с Житковым отправился
1924 на Фурштатскую к чахоточным детям; там у них
праздник. Я без успеха читал «Мойдодыра». Потом к Белухе, заказал ему рисунки «Айболита»; оттуда — к Чехонину, — почти всю дорогу пешком. Пришел домой — оказалось, что за стеною — управдом встречает Новый Год. Спать не мог — спал часа три — теперь лежу. Читаю много, но беспорядочно. Все не могу по-настоящему пристрюкаться.
Третьего дня был я в Госиздате. Белицкий сказал мне: идите к Ангерту — вы увидите там редкое зрелище: Федор Сологуб продает свой учебник геометрии. Действительно, на 6-м этаже сидел старый, усталый Сологуб и беседовал с помощником Ангерта — очень угрюмо. Со мною еле поздоровался. Жалко его очень; он похож на Тютчева все больше. Десять дней назад Ахматова, встретив меня во «Всемирной», сказала, что хочет со мной «посекретничать». Мы уселись на особом диванчике, и она, конфузясь, сообщила мне, что проф. Шилейке нужны брюки: «его брюки порвались, он простудился, лежит». Я побежал к Кини, порылся в том хламе, который прислан американскими студентами для русских студентов, и выбрал порядочную пару брюк, пальто — с меховым воротником, шарф и пиджак — и отнес все это к Анне Ахматовой. Она была искренне рада.
Мура начала рисовать. Умеет она только карандашом по бумаге водить — вот сколько морев я нарисовала.
Мура: Бобе (который переехал в другую комнату) — Ну вот! К кому же я пойду, когда мама будет на меня сердиться?
Муж Ирины Сергеевны Миклашевской рассказывал мне, что при встрече Нового Года — он читал доклад «О судьбах русской интеллигенции по книге К. Чуковского «Мойдодыр». Доклад очень интересный. Тут и сменовеховцы, и ученый паек и т. д.
Звонил: 1) Л. Вл. Вольфсон («Мысль») дать статью в сборник Ив. Разумника. 2) Я звонил Бучину: в каком положении «Муха Цокотуха». Он говорит, что положение — хорошее, в типографии стараются: но один рисунок смазался, не поправить без Конаше- вича. 3) Звонил Сварог, сообщил, что он рисунки к «Золотой Айре» сделал*. Вот и хорошо! 4) Звонил Вознесенский. Просит, чтобы я вручил его пьесу Монахову. Из этого ничего не выйдет, но я вручу. 5) Лаганскому — не звонил ли он мне. 6) Звонил в Академическую типографию — нет ли Конашевича. 7) В «Радугу». Клячке лучше, Конашевич обещал завтра приехать. 8) П. Н. Медведев: когда я буду читать лекцию о Горьком?
18 янв. Замечательно эгоцентрична Ахматова. Кини попросил меня составить совместно с нею и Замятиным список нуждающихся русских писателей. Я был у нее третьего 1924
дня: она в постели. Думала, думала и не могла назвать ни одного человека! Замятин тоже — обещал подумать. Это качество я замечал также в другом талантливом человеке — Добу- жинском. Он добр, готов хлопотать о других, но в 1921 г., сталкиваясь ежедневно с сотнями голодных людей, когда доходило дело до того, чтобы составить их список, всячески напрягал ум и ничего не мог сделать.
Вот список для Кини, который составил я: Виктор Муйжель, Ольга Форш, Федор Сологуб, Ю. Верховский, В. Зоргенфрей, Ник. С. Тихонов, М. В. Ватсон, Иванов-Разумник, Лидия Чарская, Горнфельд, Римма Николаевна Андреева (сестра Леонида Андреева) и Ахматова.
20 янв. Вчера был с Колей в Царском, искал комнату, уединенную. Ничего не нашел. Устал и вернулся в Питер.
Сегодня Мурочка взобралась ко мне на подоконник. — Куда ты лезешь? — Зиму гнать! Зима, пошла вон.
апреля 1924. Лахта. Экскурсионная станция. Надо мною полка, на ней банки: «Гадюка обыкновенная», «Lacerta vivipara» («ящерица живородящая») и пр. Я только что закончил целую кучу работ: 1) статью об Алексее Толстом*, 2) перевод романа Честертона «Manalive»1, 3) редактуру Джека Лондона «Лунная долина», 4) редактуру первой книжки «Современника» и пр. Здесь мне было хорошо, уединенно. Учреждение патетически ненужное: мальчишки и девчонки, которые приезжают с экскурсиями, музеем не интересуются, но дуются ночью в карты; солдаты похищают банки с лягушками и пьют налитый в банки спирт с формалином. Есть ученая женщина Таисия Львовна, которая три раза в день делает наблюдения над высотою снега, направлением и силою ветра, количеством атмосферных осадков. Делает она это добросовестно, в трех местах у нее снегомеры, к двум из них она идет на лыжах и даже ложится на снег животом, чтобы точнее рассмотреть цифру. И вот когда мы заговорили о будущей погоде, кто-то сказал: будет завтра дождь. Я, веря в науку, спрашиваю: «Откуда вы знаете?» — «Таисия Львовна видела во сне покойника. Покойника видеть – к дождю!» Зачем же тогда ложиться на снег животом?
апреля. Сегодня еду в Москву — читать об Ал. Толстом. Увы мне: третьего дня я сидел на балконе Экскурсионной станции,
1924 мне показалось очень жарко, я сдуру снял пальто и
шапку и простудился. Это значит — читать лекцию хрипло – для меня это хуже всего. Я скупил целую аптеку аспиринов и теперь лежу в постели сутки. Здесь, на Экскурсионной мне было хорошо. Я отдохнул от людей. Я не то что не люблю людей, но я не люблю себя, когда сталкиваюсь с людьми. Тон становится у меня не мой, не хороший. К сожалению, приходилось часто ездить в Питер — на собрания по «Современнику». Там мы работали целые дни с утра до ночи — я, Замятин, Тихонов, Эфрос. Тихонов однажды так устал, что вместо «Достоевский и Толстой» сказал: — «Толстоевский и Достой».
У нас в первом номере идут стихи Тютчева. Говоря о программе первого номера, Тихонов сказал:
Мы дадим стихи Фета.
Какого Фета? Тютчева.
Ах, я спутал. Обе фамилии начинаются на Ферт.
Вместо полстранички он говорит полстрачки (второпях).
Статью об Ал. Толстом я писал неуверенно и потому выбросил много хороших мест.
Замятин тоже замаялся очень. Он пишет пьесу для 1-й Студии. Переделывает «Островитян». Мы, вся редакция, были у Ал. Толстого, слушали чтение его «Ибикуса», который он предназначает для нас. Обед он устроил грандиозный, сногсшибательный (хотя сам говорит, что управдому за квартиру не плачено). Был Щеголев (пил без конца), Анненков (говорит, что собирается за границу), Белкин, новая жена Тихонова и старая жена Замятина: узенькие, злые, завистливые глазки, крашеные губы, — жалко ее и не злит ее злость.
Мне рассказ Толстого понравился: легкомысленный, распоясанный, талантливый анекдот. Но чем больше все хвалили рассказ, тем сумрачнее становилась Замятина: в успехе Толстого она чувствует как бы подрыв своей фирмы.
Ну что вы здесь нашли смешного, это плохо, глупый анекдот, — говорила она мне потом.
Ярмолинские — жаль, что я не записал о них по горячим следам.
17 апр. 1924. Москва. Сегодня приехал. Лежу на постели в гостинице «Эрмитаж» — через полчаса надо идти выступать в «Литературном Сегодня», которое устраивает журнал «Русский Современник». Приехал я с Ал. Н. Тихоновым прямо к Магараму. Мага- рам в восторге от всего, ликует, всей душой отдается журналу. Ночью я спал лишь благодаря вероналу — от 11 до 5. Ехал в международном со всеми удобствами — на счет Магарама. 1924
Москва взбудоражена — кажется, мы чересчур разрекламированы. В Эрмитаже остановились также Замятин и Ахматова. Ахматову видел мельком, она говорит: не могу по улице пройти — такой ужас мои афиши. Действительно, по всему городу расклеены афиши: «прибывшая из Ленинграда только на единственный раз». Сейчас я зайду за нею и повезу ее в Консерваторию. Она одевается. Эфрос очень недоволен сложившейся обстановкой: говорит, слишком много шуму вокруг «Современника». Особенно худо, если увидят в нашем выступлении контрреволюцию. Это будет гнуснейшая подтасовка фактов. Перед тем как журнал начался, Тихонов при Магараме спросил всех нас: «Я прошу вас без обиняков: намерены ли вы хоть тайно, хоть отчасти, хоть экивоками нападать на советскую власть? Тогда невозможно и журнал затевать». Все мы ответили: нет,, Замятин тоже ответил нет, хотя и не так энергично, как, напр., Эфрос.
5 мая. Понедельник. Коля женится. Погода с утра благодатная — но к 4 часам ветер с востока — холод, тучи. Я уехал в Ольгино, так как нужно закончить статейку о Честертоне. Был я вчера у мамы Марины с визитом, и меня поразило, что в их доме живет в нижнем этаже целая колония налетчиков, которые известны всему дому именно в этом звании. Двое налетчиков сидели у ворот и щелкали зубами грецкие орехи. Налетчикова бабушка сидела у открытого окна и смотрела, как тут же на панели гуляет налетчико- во дитя. Из другого окна глядит налетчикова жена, лежит на подоконнике так, что в вырезе ее кофточки на шее видны ее белые груди. Словом, идиллия полная. Говорят, что в шестом номере того же дома живет другая компания налетчиков. Те — с убийствами, а нижние — без. Они приняли во мне горячее участие и помогали мне найти Маринин адрес. Маринина мать говорит, что никто не доносит на налетчиков, т. к. теперь весь дом застрахован от налетов. Я думаю, что дом и так застрахован — своей бедностью. Пять часов. Еще два часа моему сыну быть моим сыном, потом он делается мужем Марины. Без десяти шесть. Коля идет венчаться. Вчера он побрился, умылся, готовится. В этих приготовлениях для меня есть что-то неприятное. Вчера Мария Николаевна со смехом говорила: «Бедный Коля, он так измучился» — и это меня покоробило. Обычное бабье торжество: самодовольство лингама. Мы хоть кого измучаем. И кроме того, маменьки перешептываются, соображают, наблюдают, подмигивают — нехорошо. Я рад, что уехал от свадьбы. Честертон кончен. Надо идти к Евг. Евг. Свят- ловскому — попросить у него Энциклопедический словарь, где
1924 есть карта Владимирской губернии. Хочу приняться
за заметку о некрасовском «Тонком человеке». Моя статья об Ал. Толстом провалилась. Ни Тихонов, ни 3амятин не просят меня написать вторую такую же. Очевидно, она и вправду плоха. Я читал ее в Москве скандально плохо, провалился совсем. Я кончил о Честертоне, и свадьбы не для меня.
Бунт машин. Был два раза, и оба раза ушел с середины — нет сил досидеть до конца. Второй раз в зале оказался Ал. Н. Толстой с Айседорой Дункан. Монахов заприметил их и сказал публике в начале спектакля: — Здесь находится по контрамарке зайцем один человек, Алекс. Ник. Толстой, автор этой пьесы. Советую вам аплодировать! — Все зааплодировали. — Не так! — сказал Монахов. — Нужно организованнее! — Театр зааплодировал в такт. Но это были аплодисменты авансом. А когда кончился 1-й акт, ни одного хлопка!
Сижу в Ольгино голодом. Поля приготовила кашу и картофельные котлеты — вот и весь обед.
6 мая. Вторник. Восемь часов утра. Ну вот и прошла у Коли первая ночь с Мариной. Эту ночь я спал, но, просыпаясь, мучительно думал о Коле, как о маленьком мальчике — в Куоккала, и еще раньше в Одессе. В Одессу я приехал в 1904 г. из Лондона—на пароходе — к маме и жене на Базарную улицу, кругом олеандры, и жена, как олеандр, — горько-сладкая. Сидим, счастливы, и вдруг жена:
— Что же ты не спросишь о Коленьке?
А я и забыл о нем. Вынесли черненького, с круглым лицом, и я посмотрел на него, как на врага. Тогда он был мне не нужен. Полюбил я его позже, на Коломенской (№ 11). Он был тогда страшным мечтателем. «Ну, Коля, построй дом». И он начинал из воздуха строить дом. Прыгал и говорил: окно, окно, окно, окно — и никак не мог остановиться, ему все рисовались окна, окна без числа. Нарисует пальцем окно в воздухе и подпрыгнет от радости — и опять, и опять. Очень ему нравился памятник Пушкину на Пушкинской: «памовик». Встанет на стул, сложитруки: «Япамовик». — «А что же памятник делает, когда идет дождь?» — «Памовик — сюда» — и он лез под стул. В Куоккала его первые стихи: «как я желто говорю», дружба с Лидой и мечты. Он так и говорил: иду мечтать на камни (на берегу наваленные глыбы гранитные, чтобы волны не налетали на дачу богатого немца). Вверх и вниз по камням, вверх и вниз — в такт своим мыслям, как птица по жердочкам, придумывает летательные аппараты, говорит сам с собой, сам с собой — сказки, путешествия, приключения у краснокожих. Круглое, наивное лицо. Ум пассивный, без инициативы, но инстинктивно охраняющий свою духовную жизнь ото всяких чужих вторжений. По- 1924
мню его увлечение Дарвином, сомнения о Боге, лыжи, лодку и английский язык. Я вовлекал его в английский язык, он сопротивлялся лояльно. Не выучивал слов, через два дня забывал все, что знал, и Лида всегда была для него образцом, хотя из лояльности опять-таки утверждала, что он знает гораздо больше ее. Жил он лениво, как во сне. Сонно, легко, незаметно прошел сквозь революцию, сквозь Тенишевское училище — нигде не зацепив, не нашумев. Теперь в университете — тоже не замечая ни наук, ни событий. Идет по улице, бормочет стихи, подпрыгивая на ходу тяжело. В Марину влюбился сразу и тогда же стал упрямо заниматься английским — для заработка, на случай женитьбы. Перевел (довольно плохо) «Эвангелину» Лонгфелло, «Сын Тарзана» (вместе с Лидой, очень неряшливо, на ура, без оглядки), «Шахматы Марса» — лучше, «Лунную долину» (еще лучше), и теперь переводит «Дом Гэрдл- стона» с быстротой паровоза. И все для Марины. Таким образом Марина до сих пор принесла ему пользу. Со мной у него отношения отличные; он не то что уважает меня, но любит очень по-сыновьему. А все же, не знаю почему, не хотелось мне, чтоб он женился, и сейчас я чувствую к нему жалость.
Здесь в Питере Макс Волошин. Он приехал — прочитать свои стихи возможно большему количеству людей. Но успех он имеет только у пожилых, далеких от поэзии. Молодежь фыркает. Тынянов и Эйхенбаум говорят о нем с зевотой. Коля говорит: мертво, фальшиво. Коля Тихонов: «Черт знает что!» Но Кустодиев и проф. Платонов в восторге. Он по-прежнему производит на меня впечатление ловкого человека, себе на уме, который разыгрывает из себя — поэта не от мира сего. Но это выходит у него очень неплохо и никому не мешает. Вид у него очень живописный: синий костюм, желтые длинные с проседью волосы, чистые и свежие молодые глаза — дородность протодиакона. Сажусь писать ему свое откровенное мнение о его поэме «Россия».
К 12 часам появилось солнце. Я лежал на балконе и блаженствовал. Вышел на берег моря. Два всадника на белых лошадях. «Пропуск!» — Пропуска у меня нет!
— Здесь не место для гуляний.
Если берег моря, озаренный солнцем, — не место для гуляний, то на всем земном шаре такого места нет.
Ахматова переехала на новую квартиру — на Фонтанку. Я пришел к ней недели три назад. Огромный дом — бывшие придворные прачешные. Она сидит перед камином — на камине горит свеча — днем. Почему? — Нет спичек. Нужно будет затопить плиту — нечем. Я потушил свечу, побежал к малярам, работавшим в
1924 соседней квартире, и купил для Ахматовой спичек.
Она рассказывала, что Сологуб стал в последнее время злой. — Мы пришли к нему с Олечкой (Судейкиной), а он в шахматы играет (с кем-то). Олечка спрашивает меня: «Аничка, ты умеешь играть в шахматы?» Я говорю: нет, не умею. Нарочно громко, Сологуб не обращает внимания.
9 мая. Спрашиваю Муру: где же Коля? — Он уехал в церковь: молиться-жениться.
Коля счастлив: я первый раз после его женитьбы встретил его в Госиздате. Сияет. Стоит у перил, дожидается гонорара. Ему выдали — как взрослому! — 11 червонцев. Но не сразу — сказали: через час. Он Марине: сбегаем в Университет, на Васильевский. Они «сбегали» на Васильевский — как ни в чем не бывало — раз — два и назад.
12 мая. Солнце. Мура ходила с Бобой на Марсово поле, к могилам. «Боба сел на похоронку (могилку)...»
Она интересуется смертью, но когда ей говорят «смерть», говорит «Смерть Ленина», она слышала в последнее время только такую комбинацию.
В последнее время надо мною тяготеет злобный рок: мне два раза запретили чтение лекции о Горьком. Причем в первый раз — в феврале с. г. моему антрепренеру было сказано, что ввиду того, что неизвестно, приедет ли Горький в Россию, разрешить лекцию не могут. Тогда я представил официальную справку о том, что, по сведениям «Всемирной Литературы», где Горький состоит председателем, Горький в Россию не собирается. Тем не менее лекции не разрешили. Потом — в апреле — стали хлопотать о том же студенты (КУБС — комиссия по улучшению быта студенчества). Им тоже запретили. Отказ Гублитмоно был утвержден Агитпропом М. К. партии, куда апеллировала комячейка студенчества. Максим Горький как тема не подлежит в эти дни публичному обсуждению с какой бы то ни было точки зрения.
Студия. Расточитель. Устал. Клячко приехал, даст ли деньги? Ехать мне в Москву? Или спрятаться в Ольгино — и писать? Сяду писать письма Репину и маме.
Мура нашей служанке:
— Коля мой брат. А знаешь, зачем он живет в другом доме? Потому что этот брат мой зенился. Он зенился на одной чужой девушке, которая очень любит меня.
Первый номер «Современника» вызвал в официальных кругах недовольство:
Царизмом разит на три версты!
Недаром у них обложка желтая.
Эфрос спросил у Луначарского, нравится ли ему журнал.
Да, да! Очень хороший!
А согласились ли бы вы сотрудничать?
Нет, нет, боюсь.
Троцкий сказал: не хотел ругать их, а приходится. Умные люди, а делают глупости.
Маяковский: Ну что ж! «Современник» хороший журнал, в нем сотрудники — Лев Толстой, Достоевский.
Актеры Студии — в восторге, особенно от Леонова*. В июне 1924 во «Всемирную» ожидали О. Ю. Шмидта — стоящего во главе московского Госиздата. И хитроумный Тихонов повесил на один только день в нашем зале совещания над дверью портрет Луначарского в золотой раме (от царского портрета). Потом портрет сняли. Мадонны Рафаэля, которая висела в приемной, нет и в помине.
14 мая 1924. Сегодня в Госиздате встретился с Демьяном Бедным впервые — и беседовал с ним около часу. Умен. И, кажется, много читает. Очень любит анекдоты. «Есть у меня шофер. Я хотел подшутить над ним и говорю ему про свою дочь: «Она у меня от Шаляпина». Шофер смешался, не знал, что сказать, а потом пришел в себя и говорит: «То-то голос у них такой звонкий».
«Был я сейчас в Севастополе. Пришел ко мне интервьюер. Я говорю ему: — Знаете, я такой суеверный. — Вы суеверный? — Да, я. Я заметил, что когда меня кто-нибудь интервьюирует, он сейчас же умирает. — Умирает? — Да… — Ой! — и репортер убежал».
Очень смешно показывал, как репортер-заика интервьюировал Рыкова, тоже заику. «Я так хохотал, что должен был убежать».
18 мая. Был у Дикого. Он забавно рассказывает, как обедал у Замятиных. Те завели такой высокий тон за обедом, что он решил брать пирожки рукой и вообще оскандалиться. Супруги только переглядывались. Лесков в переделке Замятина («Блоха» для театра) ему не понравилась.
Не чисто в них воображенье*.
Вчера конец его медового месяца.
7 июня. Ахматова говорит обо мне:
— Вы лукавый, но когда вы пишете, я верю, вы не можете соврать, убеждена.
Она больна, лежит извилисто, а на примусе в кухне кипит чайник.
10 июня. Дождь. До чего омерзителен Зиновьев. Я видел его у Горького. Писателям не подает руки. Были я и Федин. Он сидел на диване и даже не поднялся, чтобы приветствовать нас.
1924
Горький говорит по телефону либо страшно угрюмо, либо — душа нараспашку! Середины у него нет.
16 июня 1924. [Москва]. Духов день. Вчера на автомобиле Маккензи в Кусково. Гулянье, купаются. Fur Foot68, Соня Бобрин- ская и Дегтярева, секретарша Маккензи. Он даже в авто говорит о своей книге, острит, кричит ура; Fur Foot презрительно: жид. Ездили в Кусково, имение и паркШереметевых. Очень хорошо: маленькое Царское Село. И так приятно видеть, что там, где до сих пор гуляли пять-шесть человек, гуляют тысячи и десятки тысяч. Вчера в Кусково было столько народу, что вокруг пруда, напр., стояли на ногах (сесть мест нет). Много голых — купаются — бабы с мужчинами. Семячек щелкают пуды. Мороженого истребляют горы. Демократия веселится. Кривые ноги, крепкие затылки. Я, изъеденный бессоницами, — и то счастлив. Хорошо! Мы ели мороженое в павильоне «Грот», в котором все стены и потолок выложены ракушками. Причем в стаканчиках, в которых нам подали мороженое, Соня Бобринская узнала свои гербы Боб- ринских. Качели на берегу — и лихо: вверх, вверх, выше, чем можно, — русская безудержность. Вечером в трамвае — человек с пробитой головой (пострадал от налетчиков): проломили мне череп, но какая мне разница? (пьяный). Соня Бобринская сообщила мне, что ее мама и сожительница уехали за город на 2 дня, она будет у Fur, а я могу у них выспаться — в пустой квартире. Мы пошли туда, на Спиридоновку. Квартира — две низенькие грязные комнатки, уставленные рухлядью. В одной комнате две кровати и диванчик, спят две старухи и Соня. Тут же, в спальне, плита, шкафа нет, платья на гвозде. Соня постилала мне кровать около получаса: так располагала рваные простыни, чтобы дыры 1924
не лезли наружу. А на стенах портреты великолепнейших предков, и у Сони на руке браслет, подаренный ее бабушке Александром III. Зажигалка в виде сахарной головы (брелок) — «Фастовская ж. д. Граф А. П. Бобринский 1875—1876». Жарко. Я лег в кровать без одеяла, голый, и тотчас же раздавил у себя на груди — клопа. Спал тревожно, просыпаясь — душно — но спал. Клозет у них внизу с ключиком. Нужно брать ключ — и идти вниз, отпирать замочек. Очень забавная смесь нищеты и высокого тона. Вчера Соня сидела в авто, как герцогиня. Но как была рада, когда Маккензи угостил ее холодной осетриной! Со мною она хороша и очень дружелюбна. Ей 19 пет, был у нее роман с Эллинг- стоном, заведующим в ARA историческим отделом, но Эллинг- стон женился на другой — на русской.
17/VI. Москва. Ночь. Наибольший умственный труд, накото- рый я способен, — считать в «Мойдодыре» гласные. В голове не мозги, а грязные тряпки. Был у Сони Бобринской, до 2-х час. ночи метался в ее комнатенке.
Гроза. Боль в сердце не дает заснуть, подскакиваю каждую минуту. Бегаю — кричу почему-то мама. В два часа — бульваром в Студию. Здесь то же, шестые сутки я не сплю. Если бы был кто-нб., кто читал бы днем вслух — я заснул. Вчера служанка в Студии училась читать, я лежал на диване — и тотчас же стал задремывать. Но пришел Клячко — и разбудил. Вчера в тени было 22 градуса — в комнате, за шкафом. Под утро постлал на полу и заснул. Спал часа два — спасибо, хоть на минуту я прекратился. В неспанье ужасно то, что остаешься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо. Страшно надоедаешь себе — и отсюда тяга к смерти: задушить этого постылого собеседника, — затуманить, погасить. Страшно жаждешь погашения своего я. У меня этой ночью дошло до отчаяния. Неужели я так-таки никогда не кончусь. Ложишься на подушку, задремываешь, но не до конца, еще бы маленький какой-то кусочек — и ты был бы весь в бессознательном, но именно маленького кусочка и не хватает. Обостряется наблюдательность: сплю я или не сплю? засну или не засну? шпионишь за вот этим маленьким кусочком, увеличивается он или уменьшается, и именно из-за этого шпионства не спишь совсем. Сегодня дошло до того, что я бил себя кулаками по черепу! Бил до синяков — дурацкий череп, переменить бы — о! о! о!
Вчера Бобринская рассказывала мне свою жизнь: ей теперь 19, она «начала» в 16 — и с тех пор меняла любовников постоянно. Иногда у нее было два любовника сразу — американец Эллингстон
1924 (глава Information Bureau69 при ARA) и другой амери
канец — молодой и красивый пшют. «Все вот на этом диванчике». Эллингстон хотел жениться на ней, но пшют рассказал обо всем Эллингстону, и Эллингстон не пожелал жениться. Был большой скандал в американских кругах. «Я отравиться хотела — вот до чего дошло». Сестра ее была осторожнее и достала себе американца — первого сорта. Уехала с ним в Вашингтон. «Тоже на этом диване работала». — Значит, вы кокотка? — «Еще не кокотка, но года через три — весьма возможно…» Девица без иллюзий.
А сейчас Маша, служанка из Студии, рассказала мне свою историю — в ней больше аристократизма [край страницы оторван. — Е.Ч.]
Июнь 22. 1924 г. Был у меня сейчас Алексей Толстой. Мы встретились в «Современнике» на Моховой. Сегодня понедель- ник2, приемный день. Много народу. Толстой, толстый в толстовке парусиновой и ему не идущей, растерянно стоит в редакции. Неподалеку на столе самоуверенный Шкловский; застенчивый и розовый Груздев; Замятин — тихо и деловито беседует то с одним, то с другим, словно исповедует. Толстой подошел ко мне: «Итак, по-вашему, я идиот?» (по поводу моей статейки о нем в «Современнике»). Я что-то промямлил — и мы опять заговорили как приятели. Его очень волнует предстоящий процесс по поводу «Бунта машин»*. Я стал утешать его и предложил ему книжку Шекспира «Taming of the Shrew»[70], в предисловии к коей сказано, что большая часть этой книжки написана не Шекспиром, а заимствована у Чапека. Это очень его обрадовало, и он пошел ко мне взять у меня эту книжку. Он в миноре: нет денег — продержаться бы до сентября. В сентябре у него будет доход с пьес, а теперь — ничего ниоткуда. — Нельзя ли у Клячко пристроить какую-нибудь детскую книжку? — Вчера был у меня Шкловский, потолстелый, солидный, обидчивый, милый. Говорили мы много, переделывали его статью «Андрей Белый». Он говорил мне комплименты: «Ваши статьи о Короленко и Гаршине прекрасны, ваши детские книги гениальны». А в статьях своих при случае ругает меня. (Я в пустой квартире пишу это на балконе.) «В своей рецензии о Горнфельде я обокрал вас: у вас было сказано то же».
Тихонов в субботу был на писчебумажной фабрике Печатки- на, которую теперь пускает в ход московский Госиздат для своих надобностей. Съехались Отто Юльевич Шмидт и 1924
другие. Говорились обычные речи. «Эта фабрика — гвоздь в гроб капитализма», «открытие этой фабрики — великое международное событие». Все шло как следует — в высоком ви- тийственном стиле. Вдруг среди присутствующих оказался бывший владелец фабрики, тот самый, в гроб которого только что вогнали гвоздь. Бабы встретили его с энтузиазмом, целовали у него руки, приветствовали его с умилением. Он был очень растроган, многие плакали. Он очень хороший человек — его рабочие всегда любили.
Сейчас Дрейден на курсах экскурсоводов в Царском. Теперь их учат подводить экономическую базу под все произведения искусства. Лектор им объяснил: недавно зиновьевцы обратились к руководителю с вопросом, какая экономическая база под «Мадонной тов. Мурильо». Тот не умел ответить. «Таких нам не надо!» — и прав.
27 июня. В Сестрорецке. В пустой даче Емельяновой за рекой. Пробовал спать с семьею — на Морской, не мог — шум, не заснул ни на секунду. Переселился за реку — тихо, дождик. В курорте лечатся 500 рабочих — для них оборудованы ванны, прекрасная столовая (6 раз в день — лучшая еда), порядок идеальный, всюду в саду ящики «для окурков», больные в полосатых казенных костюмах — сердце радуется: наконец-то и рабочие могут лечиться (у них около 200 слуг). Спустя некоторое время радость остывает: лица у большинства — тупые, злые. Они все же недовольны режимом. Им не нравится, что «пищи мало» (им дают вдвое больше калориев, чем сколько нужно нормальному человеку, но объем невелик); окурки они бросают не в ящики, а наземь и норовят удрать в пивную, куда им запрещено. Однако это все вздор в сравнении с тем фактом, что прежде эти люди задыхались бы до смерти в грязи, в чаду, в болезни, а теперь им дано дышать по-человечески. Был с Лидой у Ханки Белуги, заведующей школьным районом: шишка большая. Спорили с нею о сказках. Она сказки ненавидит и говорит: «Мы тогда давали детям сказки, когда не имели возможности говорить им правду».
Читаю Фрейда — без увлечения.
Мура говорит: большой мяч познакомился под столом с маленьким.
Глядя на «Дома для детей», на «Санатории для рабочих», я становлюсь восторженным сторонником Советской власти. Власть, которая раньше всего заботится о счастьи детей и рабочих, достойна величайших похвал.
1924 Суббота, 28. Идет бешеный дождь. Я отрезан от
дома. Голоден дьявольски. Уже 20 минут 3-го. Разбираюсь в своих мыслях о детях — и творчестве для детей. Должна же быть такая несчастная звезда: пошел в 5 часов в Курорт, кабинет электротерапии. Меня посадили в клетку д’Арсонваля. Я почувствовал большое удовольствие. Вдруг — ток прекратился. Стоп! Город прекратил подачу тока. Первый раз за все время существования кабинета электротерапии.
6 или 7 июля. Вчера освободили Адливанкина, «горе-оценщика», одного из второстепенных героев меховой вакханалии. У нас в пансионе живет его жена с двумя детьми. Ему угрожал чуть не расстрел, но он вел себя на суде так умно, отчетливо, с таким самоуважением, что суд дал ему 3 года условного заключения. Радость была всеобщая. Адливанкин — самодовольный, молодой, победительный, почувствовал себя героем, Шаляпиным и вел себя так, как будто обвинение в мошенничестве — есть почетнейший орден, патент на благородство.
Но жена и дети были трогательны. Освобождение Адливанки- на потрясло Бобу. Он созерцал сцену свидания Адливанкина с детьми сочувственными глазами.
Третьего дня встретили в курорте Собинова. Он лечится д’Арсонвалем. У него дочка 4 лет «помешана на вашем Мойдоды- ре». Мы пошли с ним к проф. Полякову, «ушному и горловому». Профессор поселился здесь в курорте. Оказывается, они оба относятся к нынешним пациентам курорта с идиотической злобой. «Имею ли я право их лечить?» — говорил Поляков. «В сущности, все они сифилитики», — говорил Собинов.
Вспоминали вместе Дымова — вспомнил Собинов собственный стишок:
Ждали от Собинова Пенья соловьиного. Услыхали Собинова, Ничего особенного.
Сегодня у меня пятая ванна. Слаб. Разломило спину. Трудно двигаться. Дожди и ветры. Подлая погода.
Пятница 11 июля. Сегодня день рождения моего милого Бобочки. Он был утром у меня, убрал мою заречную комнату. Сделал из березовых листьев веник, замел, побрызгал водою полы, вынес мою постель на балкон, выбил палкой, вычистил, потом взвалил Муру на плечи и понес ее домой. Он очень любящ и простодушен. Сегодня после обеда мы встретились с ним, Мурой и М. Б. в
курорте — и ели мороженое. Он съел две порции — и 1924
выпил бутылку лимонаду.
Я достал гусеницу — отдал ему: большая, с осины, древоядная. Силы колоссальной, так и рвалась из платка — как автомобиль.
Погода чудная. Я принял 6 ванн, больше не хочу. Устроил себе сегодня домик для солнечных ванн — solarium. Дети сами надумали возить туда песок. Вообще домик очень интересует детей.
Моя соседка Елисавета Ив. Некрасова, 24 лет, поражает меня своим феноменальным невежеством. Жена профессора, родом из Луги. Я процитировал ей Пушкина:
Есть на свете город Луга…*
— Да, да, я знаю эти стихи, я читала их в газете.
Имя Макса Волошина слышит первый раз и удивляется, что он поэт. «Я знала одного Макса Волошинова, он ухаживал за мною. У меня есть знакомый Александр Блок, но он не писатель».
А маникюр себе делает еженедельно. У нее милый мальчик Вова двух лет. Он подражает систематически старшим. На днях на песке старшие дети встали вверх ногами, Вова захотел последовать их примеру и уперся головой в песок. Я поставил его на ноги. Он заревел. Я взял его за ноги и стал держать вниз головой. Он блаженно заулыбался. Сегодня он накинул на себя занавеску — и давай на меня рычать — изображал зверя: бу, бу!
С Собиновым я гулял часа полтора. Бывалый, разбитной, по- наторелый: куча анекдотов, со всеми знаком, пишет стишки на все случаи жизни, говорить может только о себе и меняет костюмы несколько раз в день.
На днях он делал себе анализ крови: у него кровяное давление 220 — это очень серьезная форма склероза. — Много выпито.
Мальчик Юрочка Некрасов 5 1/2 лет, прослушав начало «Та- раканища», спросил: — А как же раки — они очень отстали? — Я не понял. Оказывается: раки ехали «на хромой собаке», а львы в автомобиле. Ясно, что раки должны были отстать.
12 июля. Лида сегодня уезжает в Одессу к бабушке. Очень милое существо, ощущающее огромные силы, которые не находят приложения. Жажда разумной деятельности огромная, всепожирающая. Не захотела ехать в Крым, потому что в Крыму нечего делать, а в Одессе можно помочь бабушке выбраться в Питер.
15 июля. Мура — я пришел вчера к ней на террасу. Она хотела идти к мальчику вниз. Но «папа пришел» — невежливо уходить. Она осталась с тоской. Я говорю: «иди, Мура, к мальчику вниз, а я
1924 на тебя буду сверху смотреть». Она обрадовалась — и
вежливость к папе соблюдена, и будет с мальчиком, внизу. — «Да, да, я так и хотела сделать—чтобы ты сверху смотрел».
Опять дождь. Хозяйка Емельяниха красит крышу.
Мой домик, который я построил в саду у Емельянихи, опять пустой, — домик для солнечных ванн — а дождь для этой цели не годится.
Очень меня волнуют дела управдомские: телефон у нас выключают, электрические провода перерезывают, за квартиру требуют колоссальную сумму и налагают штрафы — oh, bother!1 От Коли из Коктебеля милое, поэтичное письмо. Увлекается Белым и хорошо раскусил Макса. В моем домике собираются дети — дворничихи и другие — Елисав. Ив. читает им сказки. Вчера читали «Золотого гуся». Дети носят мне в домик — песок. Вечером на террасе я пересказывал «Золотого гуся» Муре — и всякий раз, когда в сказке появлялся новый персонаж, она спрашивала: «А он добрый?» Ей надо знать, сочувствовать ли ему или нет, тратить ли на него свою любовь: — «И вот видит, в лесу у дороги сидит голодный старичок». — «А он добрый?» — «Да». — «Ну так мне его жалко». Когда я рассказывал о бедствиях второго сына вдовы, Мура попросила пропустить. Печального она не любит и в «Мухиной свадьбе» пропускает середину.
17 июля. Лежал весь день в своем «плюварии». Чудесно. Облака с севера без конца — но коротенькие; солнце то выскочит, то спрячется. Когда спрячется — холодно, ветер, дует в щели: тогда я беру карандашик и строчу о детских книгах. Когда туча прошла, я лежу нагишом и потею, по-крымски. В 4 часа пошел к Собинову. Оказывается, он живет на роскошнейшей даче, с целой свитой, как великий Сеньор. Дочка — куколкой. Няня, личный секретарь «Саша», экономка, бедная родственница и пр. «Аэто наш папаша». Чей папаша, неизвестно; 76-летний мужчина, одетый с иголочки, франтом, как юноша, по последней картинке; проф. Поляков (ушной и горловой) и его милая, милая дочь, старшая. Я демонстрировал «Чукоккалу», но приехала из города жена Собинова —и я удрал. Вечером был у него еще раз, взять журналы, дабы оклеить мой плю- варий. Он покупает и читает всю уличную прессу — это чувствуется в его разговоре, «Огонек», «Красный перец», «Ворон», «Прожектор» — его настольные книги. Вечером у Муры; рассказывал ей сказку о «Черепахе, Серне, Мыши и Вороне». Когда я подошел к тому, что Серна попала в сеть, Мура деловито спросила: «А потом?»
(т. е. «будет ли Серне хорошо потом? выцарапается 1924
ли Серна из сети?»). Когда я сказал, что и Черепаха попала к охотнику, — повторился тот же вопрос… — Когда она увидела меня, она крикнула: «Папа, идем в туман». Оказывается, что вокруг кое-где — клочья тумана — Мура захотела их исследовать.
18 или 19 июля. Пятница71. Утром лежал в своем плювариуме. Солнце и тучки. Жара. Ничего не делал — только переворачивался с боку на бок. Хорошо загорел, и первее всего нос — полированный и красный. В 10 час. прибежал Боба. «Папа, на Разливе можно достать лодку. Коля Поташинский уже катался». — «Ладно». — Потом пришла Марья Б. с Мурой. Мура изнывает от жары, М. Б. устала. Посидели у меня в будке, ушли. Соседка Елисавета Ив. Некрасова потеряла ключ. Я пошел на Соллукс и Франклин, но — боялся опоздать на поезд (в Разлив). Сестры (франклин- ские) вручили мне стишки Собинова о нашем времяпрепровождении в Сестрорецке*. Очень милые — лучше, чем я думал. Потом, взяв племянника Конухеса, я направил свои стопы в Сестрорецк. Боба был там — но Поташинский не явился. У кого взять лодку? И вот после долгих мытарств мы получили чудесный ялик — и без ветра — под заходящим солнцем — блаженно катались два часа — среди островков и камышей.
Был вчера в санатории для туберкулезных детей — очень патетическое впечатление. Зайду еще раз.
Когда-то покойная Нордман-Северова, очень искренне, но по- институтски радевшая о благе человечества, написала очередной памфлет о раскрепощении прислуги. Там она горячо восставала против обычая устраивать в квартирах два хода: один — для прислуги — черный, а другой — для господ — парадный. «Что же делать, Н. Б.? — спросил я ее. — Как же устранить это зло?» — «Очень просто! — сказала она. — Нужно черный ход назвать парадным. Пусть прислуга знает, что она ходит по парадному, а господа — по черному!» Я тогда удивился такой вере в имя, в название, я говорил, прислуга ощутит в этой перестановке кличек лицемерие, насмешку — и еще пуще озлобится, но, оказывается, я был не прав: люди любят именно кличку, название и вполне довольствуются тем, если черный ход, по которому они обречены ходить, вы назовете парадным. Остаются по-прежнему: кошачий запах, самоварный чад, скорлупа, обмызганные склизкие, крутые ступени, но называется это парадным ходом, и людям довольно: мы ходим по парадному, а в Англии, во Франции — по черному! Взяли мелкобуржуаз- 1924 ную страну, с самыми закоренелыми собственниче
скими инстинктами и хотим в 3 года сделать ее пролетарской. Обюрократили все городское население, но не смей называть бюрократию — бюрократией. Это мне пришло в голову, когда я смотрел сегодня на соседа, владельца дачи — квадратного, седо-лысого чиновника, который с утра до ночи хозяйствует на возвращенной ему даче, починяет окна — гоняет из огорода кур — верноподданный слуга своей собственности! — и аппетитно кричит в один голос со своей супругой:
Не смейте ходить по нашему мосту (через реку). Это наш мост, и никому здесь ходить не разрешается.
Всю эту сложную фразу они оба, как по нотам, выкрикнули сразу. Особенно спелись они в тираде «наш мост и т. д.» Но называются они арендаторами. Весь их кирпичный дом сверху донизу набит жильцами. И какую цепную собаку они завели! И нарочно сделали цепь покороче — чтобы собака стала злою.
Суббота. 20 июля 19241. Вчера первый день — без туч. Жара. Маляр, красивший у Емельянихи крышу, изжарил себе ступни ног. Насилу с лестницы сошел. По земле шагал страдальчески. Каждый шаг причинял ему боль. Я лежал на солнце — часа три и пошел в курорт — к проф. Ацвасатурову — по поводу своей бессонницы. Он взялся за меня по-настоящему. В понедельник исследует давление крови. Оттуда на пляж — к Поляковым. Очень милый старик Федор Петрович, доктор по горловым и ушным. Говорили о психотерапии. Он рассказывал, что ему случалось принимать больных до 4-х час. ночи. Все в голове у него спутывалось, и он писал неверные рецепты. И потом мучился. Но больные приходили и говорили: «вот это помогло!»
Случалось ему, что больной жаловался: «лекарство не дает облегчения». Поляков брал тот же рецепт, писал его по-другому — и больной говорил: «новое лекарство куда лучше старого». Рассказывал о Бехтереве: приехал Бехтерев на консультацию с Федором Петровичем: у одной девицы на нервной почве возник зоб. Но по рассеянности он, еще не входя к больной, обрушился на ее мамашу, полагая, что его вызвали лечить именно мамашу. Та хотела рассказать ему о дочери, а он:
Какой теперь месяц?
Но доктор…
Тсс! Сколько месяцев в году?
Двенадцать, но…
Не возражайте. Сколько у вас детей? 1924
Трое. Но…
Всякий раз, когда маменька хотела сказать, что больнане она, а дочь, он делал нетерпеливый знаки прерывал ее новым вопросом.
Конухес мне, кстати, рассказал о Бехтереве анекдот получше. Ночь. Бехтерев устал. Принимает 50-го пациента. Ему хочется спать. Он прикладывает ему к груди трубку — и засыпает на миг. Потом просыпается и говорит:
У телефона академик Бехтерев! Я слушаю.
С дочками Полякова мы играли в палки. Вновь я возродился к куоккальской жизни — палка первый признак. Но босиком ходить, увы, не могу. Ревматизм или ишиас — черт его знает.
М. Б. вчера говорила, как угнетает ее чувство старости. За столом говорили, что у кого-то умерла бабушка; внучка без особых слез поехала на похороны. И я подумала: ведь и я бабушка.
Вообще наши встречи с М. Б. печальны. Все в прошлом. Ничего для будущего.
Не спал ночь — так истомил меня великолепный день. На пляже было так дивно. — Такой день бывает раз в тысячу лет. С сего дня хочу заниматься упорнее — развинтился. На минутку заснул, и мне приснилось, что проф. Смирнов отыскал в моем английском переводе кучу ошибок — и даже заглавие якобы я перевел неверно. — «Надо: медведица, а вы переводите: рифма». Я испытал во сне чувство ужаса. «Только не говорите Тихонову!»
20 июля, воскресение. Опять не спал: письмо от Тихонова. Сон в руку. Сегодня приезжают они оба с Замятиным — делать мне нагоняй. Я так взволновался, что ни на минуту не мог «сомкнуть глаз». На таком-то дивном воздухе, в такую погоду. Вчера сдуру попал на именины к Собинову—и потерял три часа. Именинница его дочка Светланочка, четырех лет. Я пришел в гости к ней, но Собинов вдруг накинулся на меня с таким аппетитом, как будто лет десять не говорил ни с одним человеком. Сказал какой-то барыне, чтобы та принесла книжку его экспромтов и «стихотворения на случай», и стал читать их одно за другим, кстати сообщая и те — в высшей степени неинтересные — случаи, которыми вызваны эти стихи. Иные строки остроумны и живы, но большинство — самодельщина, моветон. Я чуть не закричал «караул». Особенно плохи лирические — сплошь из банальных романсовых слов. Я каждую минуту порывался встать и пройти к Светику, которая в саду под деревом стояла довольно растерянно и не знала, что ей делать с подарками: кукла Юрий, кукла Акулина, домик —вернее, комната: спальня зай- 1924 ца и мн. др. В конце концов я не выдержал и убежал к
Светлане, но Собинов за мной:
Послушайте! а вот это я сочинил, когда Раф. Кугель…
Был я у Собинова с Конухесом, доктором, который принес на именины девочки… бутылку спирту. Уходя Конухес рассказал интересную историю о Леониде Андрееве. Еще до женитьбы на Анне Ильиничне Леонид Андреев отправился с нею в номер какой- то гостиницы. Его дама приступила к ужину в абсолютно голом виде и вдруг подавилась костью! Андреев позвонил Гржебину, Гржебин Конухесу, и вот явился Григорий Борисович во всеоружии щипцов — и нашел влюбленных в полной панике. Таков характер разговоров у 40—50-летних людей в Сестрорецке — на именинах у 4-летней Светланы. Когда наконец я добрался до нее, мы оставили в стороне все ее дорогие и, в сущности, ненужные игрушки и стали играть — еловыми шишками: будто шишка — это земляника. Шишка ей куда дороже всех этих дорогостоящих роскошей.
Мурочка в страшном ажиотаже: завтра она с Юлей устраивает театр. Что такое театр, она знает смутно, никогда не была в театре, но «папа, у нас завтра будет театр!» Я сказал ей: «Для того, чтобы завтра скорее наступило, ты должна лечь спать сию минуту. — Да! Да!» И она пошла спать.
Сегодня погода хорошая, но на небе муть.
Вспомнил о Репине: как он научился спать зимой на морозе. «Не могу я в комнате, это вредно. Меня научил один молодой человек спать на свежем воздухе — для долголетия… Когда этот молодой человек умер, я поставил ему памятник и на памятнике изложил его рецепт — во всеобщее сведение».
Так этот молодой человек уже умер?
Да… в молодых годах.
А как же долголетие?
Вчера, когда я ел землянику на террасе у М. Б., она сказала мне, что умер мой отец, а моя побочная сестра замужем за коммунистом и сама коммунистка.
У нас по соседству обнаружились знаменитости г-да Лор, владельцы нескольких кондитерских в Питере. Елисавета Ив. Некрасова, пошлячка изумительно законченная, стала говорить за обедом:
Ах, как бы я хотела быть мадам Лор!
Почему?
— Очень богатая. Хочу быть богатой. Только в 1924
богатстве счастье. Мне уже давно хочется иметь палантин — из куницы.
Говорит — и не стыдится. Прежние женщины тоже мечтали о деньгах и тряпках, но стеснялись этого, маскировали это, конфузились, а ныне пошли наивные и первозданные пошлячки, которые даже и не подозревают, что надо стыдиться, и они замещают собою прежних — Жорж Занд, Башкирцевых и проч. Нужно еще пять поколений, чтобы вот этакая Елисавета Ивановна дошла до человеческого облика. Вдруг на тех самых местах, где вчера еще сидели интеллигентные женщины, — курносая мещанка в завитушках — с душою болонки и куриным умом!
21 июля. Понедельник. Вчера день суеты и ерунды — больше я таких дней не хочу. Утром пришел Клячко, принес 25 червонцев и болтал, болтал без конца. Его речи утомляют меня, как самая тяжелая работа. Взял он у меня начало «Метлы и лопаты»* — хочет дать художникам. В это же время пришел ко мне мальчик Грушкин, очень впечатлительный, умный, начитанный, 10-летний. С ним я пошел в детскую санаторию (помещается в дачах, некогда принадлежавших Грузенбергу, доктору Клячко и доктору Соловьеву). Там лечатся и отдыхают дети рабочих — и вообще бедноты. Впечатление прекрасное. Я думаю, О. О. Грузенберг был бы рад, если бы видел, что из его дачи сделано такое чудное употребление. Я помню, как нудно и дико жили на этой даче ее владельцы. Сам Оскар Осипович вечно стремился на юг, в Тифлис, тут ему было холодно, он ненавидел сестрорецкий климат и все старался сделать свою дачу «южнее, итальяннее». Его дочка Соня, кислая, сонная, неприкаянная, скучая, бродила среди великолепнейших комнат. И вечно приезжали какие-то неинтересные гости, кузены, родственники, помощники присяжных поверенных. Дача была для всех тягота, труд и ненужность. А теперь — всюду белобрысые, голые, загорелые дети, счастливые воздухом, солнцем и морем. Я читал им «Мойдодыра» и «Тараканище». Слушало человек сто или сто пятьдесят. Рядом — на песке — тела такого же песочного цвета. Пришел усталый — на моем плювариуме устроен из ветки орнамент и сказано, что приехал Чехонин и чтобы я пошел в курзал. Я пошел, чувствуя переутомление — там за столиком у моря — среди множества народу Чехонин, почему- то в пальто — единственное пальто на фоне полуголых. Море поразительное — на берег прошли с барабанным боем, со знаменами пионеры и стали очень картинно купаться. Оказалось, что Чехонин никогда не бывал в Сестрорецком курорте. Потом мы по- 1924 шли берегом среди стотысячной толпы ку
пающихся. Мороженщики, спящие пары, бутерброды, корзины с вином, пивные бутылки, бумажки, гомерически жирная баба, купающаяся нагишом под хохот всех присутствующих, тощая девица в грязном белье, жеманно вкушающая мороженое, крики, свистки, смехи, бородатые старцы с биноклями, — демократия гуляет вовсю. Говорят, на вокзале было столько народу, что многие вернулись, не попав на поезд. От напора толпы сломана на вокзале какая-то загородка. Я надеялся, что вследствие этого Замятин и Тихонов не приедут ко мне. Но они приехали — как раз когда я был на взморье. Приехали, не застали меня, написали на плювариуме:
Чуковский явно струсил взбучки и сбежал. Евг. Зам.
Но карающая десница настигнет его. А. Т.
Интересно, что в связи со своим сном я панически боюсь Тихонова. От этих шутливых строк у меня захолонуло сердце. Я — в курорт опять, совсем усталый. Нашел их за тем же столиком, где часа три назад сидел Чехонин. Замятин в панаме, прожженной папиросой, оба щеголеватые, барственные. Встреча была нехороша. Я смотрел на них злыми глазами и сказал: «Если вы хотите смеяться над моей болезнью или упрекать меня за нее, или не верите в нее, нам не о чем говорить, и мы должны распрощаться». Тихонов извинился, — я и не думал, простите — и они стали рассказывать мне, как обстоят дела. Напостовец Лялевич выругал нас*, авантюра с единовременным изданием журнала во Франции, Англии, Америке — лопнула, Замятин написал статью о современных альманахах*, цензура все пропустила (вообще цензура хорошая), и мы расстались почти примиренные.
22 июля, вторник, 1924. Вчера Мура побила прутом Юлю. М. Б. отняла у нее прут, сломала и выбросила. Месяца два назад Мура заплакала бы, завизжала бы, а теперь она надула губы и сказала равнодушным тоном профессиональной забияки:
Прутов на свете много.
Вчера она привела меня в умиление. Я попросил Бобу читать мне вслух Миклухо-Маклая, а сам лег — в плювариуме, постарался заснуть. Мура, чтобы не мешать мне, ушла в комнаты и там — вопреки всем свойствам своей натуры — пребывала в тишине и бездействии, лишь изредка выбегая на балкон посмотреть на меня.
Начало моей статейки о детях уже готово. Сажусь переписывать. Чехонин вчера уехал. Сон у меня по-прежнему плохой. Чехонин обратил вчера внимание, что сплю я не на кровати, а на досках, и вместе с М. Б. устроил мне отличную кро- 1924
вать. Он мастак по части всяких укладок, упаковок, с изумительной аккуратностью уложил доски, постлал сенник, покрыл простыней — спите! Но спал я и на новой кровати — плохо. Проклятая неделя.
23/VII 24. От Лиды чудное письмо: она приехала в Одессу 15/VII и через день уже отправила М. Б-не отчет о своих впечатлениях около 1/2 печатного листа — точный, изящный, простой и художественный. В Витебске, оказывается, она села не в тот поезд и должна была скакать с поезда на ходу! Мама моя здорова, но Маруся, оказывается, очень плоха: беззубая старуха. Много интересного в письме о моих племянниках. Впервые я ощутил их как живых человечков. А ведь сколько писали о них и Маруся, и Коля! Молодец Лида! Вчера вечером М. Б. сказала мне, что слухи о смерти моего отца неверны. Он жив, но Рохлина, моя полусестра, убита зверски (татарами?), изнасилована (на шестом месяце беременности) и изрезана на шесть кусков. Сестра, — а я даже не
I *
знаю, как ее звали!*
День чудесный. Хотел ехать в лодке, но — предпочел сидеть и писать. Запутался в своих рассуждениях о детском чепухизме — и надо спешно распутывать.
24/VII 24. Вчера — в лодке по разливу с двумя дочками Кляч- ко, макакой, Бобой и Раей Бакшт. Ни одного пассажира старше 14 лет. Ветер. Как будто простудился. Потом пешком из Разлива по шпалам. Позади увидели поезд, побежали назад, но он тронулся, чуть мы добежали, и мы очень удлинили дорогу. Страстная жажда — писать.
Что такое Сестрорецк: только и высыпают песок из туфлей. Идут, идут, встанут в неудобнейшей позе под деревом — снимут туфлю и ш-ш-ш! Посыпался песочек из туфлей.
25/VII. Ровно месяц, что я в Сестрорецком Курорте. Являю из себя обгорелого старца, с нетвердой походкой (ишиас), седого, обожженного солнцем — причем нос блестит, как полированный. Приехали Коля с Мариной из Крыма. Марина как будто беременна. У Коли появились новые слова, например, похабель и т. д. Вчера я на пляже потерял ключ. Коля находит, что я похудел. Сижу и мудрю над статьей об инверсии, коей написано 16 страниц.
27 июля, воскресение. Вова Некрасов 2-х лет ревниво подражает своему брату во всем. У того заболела нога. Вова кричит: Во- 1924 ва бобо (т. е. «У Вовы тоже болит нога») и потребо
вал, чтобы ему перевязали если не ногу, то руку. Юре поставили клизму — Вова кричал и плакал, прося, чтобы клизму поставили также и ему.
Был я вчера у детей-калек, в санатории для детей, страдающих костным туберкулезом. Санатория на песчаной горе, в дюнах. Раньше отправился к доктору (Хутымцевой). Она спала днем, вышла ко мне заспанная. «Очень приятно», — а сама спит. — Идите, лягте опять! — сказал я и пошел к красному бараку, возле которого на солнце лежало 25—30 всевозможных уродцев. Когда они узнали, что им будут читать, они радостно кинулись звать других, и это было самое страшное зрелище. Кто на одной ноге, кто на четвереньках, кто прямо ползком по земле — с необыкновенной быстротой сбежались они ко мне. У одного перевязан нос, у другого — тончайшие ноги и широчайшая голова; самые удачливые — на костыльках. Я читал им «Мойдодыра» и «Тарака- нище». Потом разговаривал с ними. Некоторые из них привязаны к кроваткам, так как они слишком егозят. У одного голенького горбуна горб великолепно загорел, бархатисто-черный здорового детского тела, но — горб.
После я попал на кладбище — в двух шагах от меня. Кладбище в песчанике, не из чего вылепить могилку, почти нет холмиков: песок рассыпается. Много железных крестов — так как близко Се- строрецкий завод, и большинство покойников — заводские. Один крест сделан даже из водопроводной трубы — с гайками.
Есть стихотворные надписи:
Зинаида Ивановна Коршунова
Родилась 10 мая 1921 г. f 30 июля 1921 г.
Тише, сосны, не шумите, Младенца Зину не будите. Младенец Зина под крестом Спит спокойным вечным сном.
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Здесь покоится младенец Владимир Антонович Мальцев. Родился 24/IX 15 f 21/V 16.
Прощайте, папа и мама, не скучайте, С вами Божья благодать. Меня к себе не ожидайте, А я к себе вас буду ждать.
Издали доносится крик продавца: садовая земляника. Мальчик собирает с родителями шишки в мешок. И острит: «разве покойники едят землянику».
Доктор Шварц четырьмя инструментами делал мне испытание крови. Результат: никакого склероза. Давление вполне нормальное.
Сегодня встал — солнце — что делать, не знаю. Попробую продолжать «Метлу и лопату». Но раньше возьму полотенце, две бутылки, мыло и пойду к колодцу умываться. Вода у нас ключевая.
28 июля, понедельник. Очень сердит на себя. Сегодня первый день (с февраля), что «Метла и лопата» сдвинулись с мертвой точки — и я после ванны сдуру пошел к Поляковым, застрял у этих милейших людей — и проворонил такой удивительный редкостный случай, когда у меня легко и просто поются детские стихи! Убытки, убытки!
Вчера водил Мурочку на кладбище. — Что это такое? — спросил, искушая. — Это? (и она скосила глаза — как всегда, когда думает), это — улицы. — Какие улицы? — Из крестиков.
Смерть на нее на этот раз не производит пугающего впечатления. Ей понравились те могилы, где есть садики (ограды) .
У меня был Вл. Бернштам, вульгарный писака, но добрый, кажется, человек. Сидел, мешал.
Я был вчера у детей в санатории для туберкулезных. Мне приготовили, в благодарность за чтение, порцию мороженого в огромной глубокой тарелке. Я съел почти всю. Сегодня стою возле мороженщика, ем мороженое, стоят трое девочек и завистливо смотрят. Я угостил их, разговорились, и я пошел к ним. Оказалось, что они пациентки санатория для нервных детей. Жаловались на обращение: «нас за волосы таскают и царапают; одну учительницу мы так и прозвали: «царапка». Показывали царапины. Я познакомился с ихним доктором и с воспитательницей. Завтра пойду к ним. И доктор и воспитательница издерганные люди, со своими питомцами — на положении комбатантов. Был вчера у Собинова за «Чукоккалой».
30 июля. Среда. Вчера был дивный закат. Я гулял над морем дольше обыкновенного. Кажется, что такие вечера бывают раз в тысячу лет, боишься их потерять, расплескать. По пляжу, как под тихую музыку, идут заколдованные тихие люди, — и особенно патетичны одинокие фигуры, которые, кажется, сейчас вознесутся на небо или запоют необыкновенную песню. Я догнал одну пару, которая казалась мне издали воплощением поэзии, и услышал:
О н а: Ничего подобного!
1924 Он: А я вам говорю, что да.
Она: А я вам говорю, что нет.
Сдуру я пошел к Поляковым и спросил, не могут ли они отправить в город мою рукопись для «Современника». Они согласились, Леличка завтра едет в город. Но едет она в 8 часов 50 минут. Поэтому я всю ночь не спал, боялся пропустить ее поезд. Встал, оделся, думаю: «опоздал»! бегу в курорт, на вокзальных часах 4.45. Пошел домой, написал письмо Лиде, спрашиваю у дворника «который час?» — он отвечает: «четверть седьмого». А между тем мне мучительно хочется есть. Вчера у Некрасовых была заперта дверь, я видел на террасе мой ужин, отличную простоквашу, но съесть ее не мог — и лег на голодный желудок. Нашел шахматную доску, но с гвоздем.
Парикмахер Борис назвал свою собаку Нэп (уничижительно: Нэпка). У одного из его клиентов собака — Буржуйка. А Клячко назвал свою собаку Тарзан, в пику Розинеру. Сегодня я уже не ел мороженого — нет денег. Отвратительный день. Не спал, валялся, не работал, сам себе противен. Вот тебе и шахматная доска. Она принесла мне беду. Порвала брюки и расцарапала палец.
31 июля. «Дни такие стоят… как в раю!» — Да, шикарно. Закончил третьего дня редактировать Колин перевод «Фирмы Гердль- стон» Конан Дойла. Вот образцы Колиной грамотности: «во всю длинну, шансы за успех, проподать неприменно, рвал себе волосы…» Примеры — все на 3-х страницах.
лов детских собраний. В одной тетрадке сказано: 1924
«Дорогой Шеф. Мы с каждым днем любим тебя все более и более». — Кто же ваш шеф? — спросил я. — ГПУ, — ответили дети, — особый отдел.
Пища у них скудная: пшенная каша.
Лежал вчера на берегу с доктором Козакевичем. Вечером — у Муры. Она недовольна, что поздно пришел. Третьего дня мы с нею бегали, как угорелые, гнали корову Мурку, смотрели, как точильщик точит ножи («откуда огонь?»).
августа. Был вчера Коля — приехал утомленный, глаза больные. Провожал меня в ванны, купался в море; хочет писать роман — авантюрный: о пиратах. Я думаю — напишет хорошо: он еще не вышел из того возраста, когда любят пиратов. Прочитал я ему мою «Метлу и лопату», он тоже сказал: для детей ли?..
Вчера был доктор Песков, малоинтересный чудак, и Мгебров. Я начал заниматься с Бобой по-французски и по алгебре.
До какой степени у М. Б. испорчены нервы, — она вчера за обедом услыхала, что в курорт приехал Коля, и это так на нее подействовало, что она при всех разревелась, хотя приезд Коли никакого события в ее жизни не составляет. Пришло письмо от Лиды — очень подробное*. Получит ли она мое?
Вчера меня очень привлекли дети от 3 до 6 лет, которые — ежевечерне — из своего Дома — бегают нагишом к реке — купаются и поскорее назад! Очень мила эта вереница голых, пузатых бегунов. Я познакомился с ними и сегодня в 11 час. буду у них читать.
Сажусь опять за свою «Мимо Тумима»*.
августа. Вчера дождь, с отдаленным громом, впервые. Писал «Тумима», но мало. М. Бор. вечером — очень задушевный разговор — разволновавший меня. Клячко не едет, денег не везет, всю неделю без копейки. Где достать денег, чтобы вставить Мару- се зубы? Это было бы здорово — выписать ее в Питер, и здесь у Ка- ушанского изготовить ей two sets72. Был вчера с Мурой в детском саду — у Мурзилок.
7 августа. Нездоровится. Плохо сплю. С Бобой занимаюсь упорно. Он два года изучает французский язык, а до сих пор не знает, как по-французски я, ты, не знает родительного падежа, и запас слов у него не больше, чем у того, кто учится два дня. Удиви- 1924 тельная неспособность к изучению того, что ему не
интересно. Он до сих пор интересуется сказками и готов читать их с утра до вечера. Но больше всего — море. В реке он ловит «щурят». Была у меня вчера Анненкова — посоветоваться, что ей делать с мужем. Юрий совсем испакостился. Он женился на Тине по подложным документам — и вследствие этого подлинные документы бывшей жены были сочтены подложными. Бедная исхудала, рвется за границу, но ей говорят: настоящая жена получила право на отъезд за границу, а вы кто такая?
Омоложенный Мгебров на самом деле помолодел.
18 авг. Погода по-прежнему святая. Только что был Собинов с Мишей Вербовым. Я провожал его в курорт. Боба занозил ногу. Опять все утро делал тихоновскую работу: правил Виктора Финка. Тихонов рассказывал, как ругают в разных журналах меня и «Современник»*, а у меня никакого интереса. Пишу о детях, не знаю, что выходит.
22 авг., пятница. Третьего дня, лежа нагишом в плюварии, я увидел зловещую тучу, наползающую на солнце, и крикнул:
— Через 5 минут кончится лето.
Так и случилось. Период изумительного, небывалого в Питере — безоблачного, безветренного, жаркого лета кончился. Пошли дожди, ветры, насморки, пальто, кашнэ. Третьего дня ко мне в комнату влетела трясогузка. Боба поймал ее — посадил в плетеную корзину. Мура требовала, чтобы птичку не пускали на волю, а устроили бы ей клетку. Предвидя, что она будет плакать, если мы, вопреки ее желанию, выпустим птицу, Боба придумал хитрость: он дал птицу Муре в руки, Мура не удержала ее — и птица улетела якобы по вине Муры. Это так ошеломило Муру, что в то время как другие дети кинулись к дереву вслед за птицей, Мура закоченела на месте — минуту, другую, пятую стояла без движения — даже жутко было смотреть. Я видел ее спину и по спине понимал, как ей трудно повернуться к нам. Вдруг Марья Николаевна засмеялась (чему-то другому). Мура закричала — и кинулась прочь. — Зачем вы надо мною смеялись? — сказала она мне потом.
Принимал ванну третьего дня, а в ванной у меня были: Коля, Сима Дрейден и Боба. Оба первые с портфелями. Колю вдруг словно прорвало — он одновременно пишет:
Стихи для детской книги о Петухе и цыплятах.
Стихи, тоже детские, заказанные ему Центросоюзом.
Роман авантюрный для «Радуги».
Переводит для Лившица английский роман.
Все стихи и свой роман он читал мне подряд од- 1924
но за другим — и мне понравилось все — своим напором, —но больше всего меня удивил и обрадовал роман. Чувствуется, что Коле труднее его не писать, чем писать — и что вообще писательство доставляет ему колоссальную радость.
Лида привезла из Одессы перевод начала «Джунглей». Сима прочитал мне первую часть своей работы «Сборник революционной сатиры»*.
Хорошо! Но слушать подряд то, что в течение нескольких месяцев сделали двое трудолюбивейших юношей — критиковать, исправлять — очень утомило меня. А весь следующий день (вчера) я работал над редактурой Хроники для 6-го номера «Современного Запада» — каторжная и никчемная работа, которая кажется еще более нелепой ввидудурацкой придирчивости цензора Рузера — который выбросил статейки Ольденбурга, Сологуба и многих других.
Боба учит географию.
августа. Пришел вчера к Муре, издали меня увидала Эсфирь Абрамовна и сказала М. Б.: «ваш муж идет». Мура сказала: Да, наш муж идет (не желая острить.) Сегодня дети в том пансионе устраивают «представление». Мура тоже участвует. Взлезла на стул, сложила руки и быстро-быстро, очень невнятно, но певуче: «шалтай болтай сидел на стене»
Явился Боба: «Папа, у меня большая радость!» Что такое? — Мой щуренок съел и второго окунька. Помнишь, я думал, что ему плохо, это он объелся. — Отчего же радость? — Ну, это значит, что он хочет жить и будет жить.
Магарамовы дела плохи. Его доконали штрафами. «Современник» очень нуждается в деньгах. Тихонов сейчас переслал мне через Марью Ник. Снопкову письмо, чтобы я попросил у нее, у М. Н., 500 червонцев для «Современника».
августа. Принял бром, спал часа 4. Холодно. Боба, чтоб согреться, прыгает через стулья, поставленные в кружок, и говорит, обращаясь к щуке:
Вот, щука, три круга сделаю и пойду тебе воду менять.
Вчера он был болен: рвота, лег спать в 7 час. веч.
Ты знаешь что, щука, у меня все ноги замерзли (потому что вода холодная в реке).
августа. Один для меня отдых — беседа с Лидой. Лида даже страшна своим интеллектуальным напором. Чувствуется в ней
1924 стиснутая стальная пружина, которая только и
ждет, чтобы распрямиться. Она изучает теперь политграмоту — прочитала десятки книг по марксизму — все усвоила, перемолола, переварила, хочет еще и еще. Экономическая теория захватила ее, Лида стала увлекаться чтением газет, Англо-советская конференция — для нее событие личной жизни, она ненавидит Макдоналда, — словом, все черты мономании, к которой она очень склонна. Жизнь она ведет фантастическую: ни секунды зря, все распределено, с утра до ночи чтение, зубрежка, хождение в библиотеку и проч. Вспоминала Одессу. О моей маме говорит с умилением.
3 сентября 1924. Погода по-прежнему дивная. К Муре уже два дня приходит Екатерина Федоровна. Мура рисует — человечков: кружок, точка и руки-ноги в одну сторону. Учительница учит ее держать карандаш, и она спрашивает: так?
Боба третьего дня выдержал переэкзаменовки по географии, алгебре и французски. У него жар. Он еле стоит на ногах, но вчера — помчался в Ольгино за карасями для щуки. Свою щуку он знает так чудесно, что может часами говорить о ней. Вчера пришел к вечеру из Ольгино пешком (нес в руках ведерко с окунями) — и потом час глядел в ведро и объяснял поступки каждой рыбы. Читает он мне вслух «Илиаду».
Я весь в корректурах: правлю Колин перевод романа «Искатель золота», правлю сборник «Сатиру», правлю листы «Современного Запада», правлю листы «Современника».
Впервые за всю свою жизнь чувствую себя почему-то здоровым и, как это ни смешно, молодым. Был вчера у Ахматовой. Не знаю почему, она встретила меня с таким грустным лицом, что я спросил: «Неужели вам так неприятно, что я пришел к вам?» У нее служанка. «Оленька хочет уехать за границу. Хлопочет. У нее был apendix и воспаление брюшины. Она лежала 58 (кажется) дней в постели… Я ухаживала за ней и потому не написала ни строчки. Если напишу, сейчас же дам вам, в «Современник», потому что больше печататься негде… Я получила деньги из Америки, от Кини, — 15 долларов. Спасибо им».
Она, видимо, ждала, когда я уйду. До сих пор она была очень ко мне дружественна.
Я сказал ей: «Похоже, что у вас в шкафу спрятан человек и вы ждете, когда я уйду».
— Нет, сидите, пожалуйста! (Но вяло.)
Я замолчал, и она — ни слова. Потом: «Видела вашу Лидочку, как она выросла».
Уходя, я сказал: «Как вы думаете, чем кончится 1924
внезапное поправение Пунина?» — «Соловками», — невесело усмехнулась она и пошла закрыть за мною дверь.
На камине у нее — две самодельных бумаги tangle-foot73, но мухи приклеиваются к ним слабо.
Лозинский уехал на месяц в Териоки. Фома Вален[нрзб.] переводит «The jester»2. — Коля был вчера и читал вторую главу своего романа. Прекрасно, напористо и поэтично. Но он почему- то очень бледен, у него болит сердце. Жизнь он ведет трудную — и Марина для него слишком дорогая радость. Марину я постепенно научился любить, она Коле хороший товарищ.
6 августа [сентября]. Дня 3 назад Боба почувствовал себя оскорбленным в самых лучших своих чувствах: после того, как он выдержал переэкзаменовку по французскому языку, я дал ему учить французские слова. Со свойственной ему силой упрямства он стал защищать свое право на безделие. Дошло до того, что он объявил голодовку, не ел ничего 24 часа, ушел из дому, но к французскому не прикоснулся. Мы с Марией Борисовной обсуждали, что с ним делать. На совете присутствовала Лида. Мура — руки за спину — ходила по комнате. Очень хмурилась, и вдруг: «Если Боба не хочет учить фран… суски, пусть учит немецки.»
Так мы и сделали. Боба стал учить немецкий, а к французскому и прикоснуться не желает. Лида слушает курсы стенографии — с увлечением. Я так утомился вчера на приеме «Современника», что вот не сплю вторую ночь, несмотря на принятую ванну. Особенно истомил меня Гизетти — душитель: он всегда говорит много и путано. Но и кроме Гизетти были: старуха Величковская, которой я должен был возвратить ее рукопись «Детоводство» (и она плакала); сын Лескова за деньгами (а денег нету), он ругал «ужасную» книгу Волынского о Лескове*, обещал позвонить через два дня, был Эйхенбаум (с женой), он принес рецензию о «Гоголе» Гиппиуса, была поэтесса Лидия Иванова, был Виктор Финк (он готовит новую статью — о деревенской кооперации), был поэт Вагнер (я возвратил ему стихи), был агент «Красной газеты», представитель «Бюро Вырезок», вдруг оказавшийся поэтом и потребовавший у меня обратно свои забракованные стихи, был молодой Комаровский (кажется), автор большой поэмы, которая поразительна тем, что не похожа на «Двенадцать» Блока, был впечатлительный, розовый, обидчивый серапионов брат, критик
1924 Груздев, он принес две рецензии, обещал третью, и
когда я справился со всеми ими, оказалось, что типография почему-то выбросила статью Финка «Новый быт». Eheu me miserum74. Из этой каторги — домой — аспирин — спать! Но вот — не сплю.
Сейчас сяду разбирать письма Леонида Андреева. Бедный — человек в западне. Огромные силы, но пресненские. Всегда жил неудобно, трудно, в разладе со всем своим бытом, — безвольный, больной, самовлюбленный, среди страшной мелкоты.
Теперь у меня на очереди три каторжных, нисколько мне не интересных работы:
Разбор андреевских писем.
Редактура Хроники для «Современного Запада».
Редактура рецензий «Современника». И увы, «Паноптикум». А потом — все к чертям!
15/IX, понед. 24. Мура:
Я хочу жениться на Бобе.
Почему?
Я его люблю.
И ты больше не будешь наша?
Нет, не буду.
Кто же ты будешь?
Вам тетенька.
Мама, бывают воры хорошие?
Воры?
Не делай такие страшные глаза, мне тогда кажется, что ты вор.
21/ГХ. Вчера в цензуре я видел трогательную вещь. Принесла какая-то баба в приемную ребенка — он плакал. Из внутренних покоев вышла цензорша, поцеловала младенца в носик, ушла за шкафы, дала ему грудь, он утих. Прежде таких цензоров не бывало.
23/ГХ. 24. Вчера наводнение, миллионные убытки, пожар, асе- годня солнце. Вчера было похоже на революцию, — очереди у керосиновых и хлебных лавок, трамваи, переполненные бесплатными пассажирами, окончательно сбитые с маршрута; отчаянные, веселые, точно пьяные толпы и разговоры об отдельных частях города: «а в Косом переулке — вода», «всю Фурштатскую залило», «на
Казанскую не пройти». При мне свалилась с крыши и 1924
чуть не убила людей — целая груда железа.
Ванну истопили, а вода не шла. Я лег только в двенадцатом часу—и спал. С «Современником» неприятности. Дней пять назад в Лито меня долго заставили ждать. Я прошел без спросу и поговорил с Быстровой. Потом сидящий у входа Петров крикнул мне: «Кто вам позволил войти?» — «Я сам себе позволил». — «Да ведь сказано же вам, что у Быстровой заседание». — «Нет, у нее заседания не было. Это мне сообщили неверно!» — «А! хорошо же! Больше я вас никогда к ней не пущу». — «Пустите!» (И сдуру я крикнул ему, что вас, чиновников, много, а нас, писателей, мало; наше время дороже, чем ваше!) Это вывело его из себя. А теперь какнароч- но звонят из Лито, чтобы я явился и дал список всех сотрудников «Современника» — хотят их со службы прогонять. И адресоваться мне нужно к тому же Петрову: нет, не интересно мне жить.
24 сентября, четверг75. В Госиздате тонули книги. Нужно было распределить их в подвалах так, чтобы лучшие были наверху, а худшие внизу — в добычу воде. Рабочие сделали так: вниз «Сочинения» Зиновьева, вверх — «Сочинения» Горького.
Мокульский говорит, что на службе с него взяли подписку, что он в «Современнике» сотрудничает по недоразумению.
Вчера мы с Машей ходили к Клячко и к Рувиму Лазаревичу.
29 сент. Был у меня Мечислав Добраницкий. Он едет консулом в Гамбург. Он лыс, а лицо у него молодое. Мура, ложась спать, сказала: одного не понять: старенький он или молоденький.
В цензуре дело серьезно. Юноша Петров, очень красивый молодой человек, но несомненно беззаботный по части словесности, долго допрашивал меня, кто наши ближайшие сотрудники. Я ответил, что это видно из книжек журнала: кто больше пишет, тот и ближайший. Тогда он вынул какую-то бумажку с забавными каракулями:
Тиняков Эйхенбаум Парнок Сопха Зуев
Магарам
И стал допрашивать меня, кто эти писатели. Я ответил ему, что вряд ли Парнок зовут Сопха, но он отнесся ко мне с недове- 1924 рием. О Зуеве я объяснил, что это вроде Козьмы
Пруткова, но он не понял. Тинякова у нас нет, есть Тынянов, но для них это все равно. Тынянову я рассказал об этом списке. Он воскликнул:
— Единственный раз, когда я не обижаюсь, что меня смешивают с Тиняковым.
Самая неграмотность этой бумажонки показывает, что она списана с какого-то письма, написанного неразборчивым почерком. Удивительная неосведомленность всех прикосновенных к Главлиту.
Приехал Замятин. Ставится его пьеса (по Лескову) в студии. Изо всех возможных декораторов он выбрал Крымова и доволен. Мы много с ним занимались, написали в Москву письма, — к Мага- раму, к Абраму Эфросу — нужны деньги, нечем платить сотрудникам и т. д. Потом мы пошли гулять на Неву и увидели баржу на набережной — неподалеку от Летнего Сада.
29 сентября. Пою «Вот на берег вышли гости, царь Салтан зовет их в гости…» Правлю Шаврову-Юст, писательницу, которой некогда покровительствовал Чехов. Бедный! Сколько труда он укладывал на исправление ее рукописей. Она пишет, напр. (в своем новом рассказе «Люди и вещи») — завсегдатель, нищии, Рюрикович®, пэйзаж, она боиться, скупчица.
Вы пишет большой буквой, как в письме.
4 или 5 октября. Вчера, в воскресение76 были с М. Б. и Мурой в Зоологическом саду.
Вернувшись домой, накрыла своего слона проволочной корзиной из-под стола (для бумаг), а кругом расставила своих кукол — зоологический сад. Слон в клетке, и кормит она его через решетку.
Во вторник был во «Всемирной» на заседании. Сологуб. — Что, не сердится на меня «Радуга» за то, что я похитил у нее три червонца? (Смеется.) (Подробно рассказывал, как он переводит Шевченка размером подлинника, притом произносит наймичка.) Я сказал ему, что Сосновский в «Правде» доказывал, что праздновать его юбилей не следовало. Он спросил: и основательно? Почти все заседание прошло в том, что Лернер разносил предисловие Мокульского к «Орлеанской деве», где видно виляние перед Советской властью — и употреблено выражение антипоповский. Лер- нер указывал, что Мокульский, цитируя хвалебные отзывы Пушкина об «Орлеанской деве», нарочно умолчал об отрицательных.
Замятин поддержал Лернера. Сологуб сказал моги- 1924
льно: «К словам Николая Осиповича я присоединяюсь. Все эти выражения явно непристойны и создают впечатление недобросовестности». Вера Александровна была именинница. Я подарил ей огромный арбуз, которым она и угощала Коллегию. Сологуб съел два ломтика. Она подсела ко мне на краешек стула. Он сказал: не садитесь на колени к Чуковскому, Чуковский женатый, садитесь лучше ко мне на колени.
В субботу заседал я у Замятина с Эфросом, ввалился Толстой: вот они где, голубчики! Рассказывал подробно, как он поссорился с Белкиным — из-за рисунков к новому рассказу, который написал он для «Времени»*. Белкин не пожелал делать рисунки под контролем Толстого—отсюда чуть ли не побоище между мужьями и женами.
Толстой очень доволен своим новым рассказом: «Это лучше «Никиты». Понимаете, путешествие по Ждановке!»
С цензурой опять нелады. Прибегает Василий (в субботу) — «К. И., не пускают «Современник» в продажу!» — «Почему?» — «Да потому, что вы вписали туда одну строчку». Оказывается, что, исправляя Финка, я после цензуры вставил строчку о суздальском красном мужичке, которого теперь живописуют как икону. Контроль задержал книгу. Бегу на Казанскую, торгуюсь, умоляю — и наконец разрешают. Но на меня смотрят зловеще, как на оглашенного: «Редактор “Современника”».
Сегодня кончил первую статейку о детских стишках-перевертышах.
1924 Вчера были мы с Марией Борисовной на дет
ском вечере в Доме книги. Видел Ионова — только что вернулся из Англии. Говорил с ним о своей поездке в Финляндию — к Репину. Он взялся выхлопотать для меня разрешение в один день, но я не хочу ехать туда как советский человек и предпочитаю добыть разрешение обычным путем.
Детский праздник удался, только фокусник был плоховат. И еще раз я удивлялся, как нынешние дети смотрят фокусы: для них фокусник — жулик, враг, которого нужно разоблачить и победить. Они подозрительны, держат его под контролем, кричат ему: «А ну, покажите рукава», «выверните карман», «дайте-ка эту шляпу мне», крикнепрерывныйвзале. Так что фокусник даже сказал:
Это делает вам честь, что вы так скептически относитесь.
Замечательнее всех номеров был Кольцов, рабочий-самородок, совершенно сверхъестественно передававший звуки машин, железной дороги, хлопание двери, звук, производимый пилою.
По морозу вернулись мы домой в 9-м часу — страшно позднее для меня время. Мурауже спала. Завтра встанет и прибежит, чтобы я ее «мучил». Каждое утро я «мучаю» ее: делаю страшное лицо и выкрикиваю: «Мучение первое — за нос тягновение! Мучение второе — за шею дуновение! Мучение третье — живота щекотание!» Она охотно подвергается пыткам — всех пыток не меньше двенадцати, и если я пропущу которую-нибудь, напоминает: ты забыл одно мучение, по пяткам ты еще меня не бил. Особенно упоительно для нее «с высоты бросание». Конечно, я не причиняю ей никакой боли, но все же к ее веселью примешивается какой-то радостный страх, который и делает эту игру упоительной. «Я твой мучитель, а ты моя жертва», — сказал я ей, желая расширить ее словарь. «Ты мученица, ты жертва». Она усвоила это слово, но на беду в тот же день ей попалось еще одно слово, «бюст». (У нас в переулке какие-то ремесленники делают бюсты Ленина — из окна видно.) И вот, подойдя через час к окну, она сказала «там делают жертвы Ленина. Много-много жертв Ленина». Перепутала два новых слова.
У Лиды в Институте пренеприятные истории, но Лида всё с тем же напором занимается Гнедичем (взяла себе тему реферата) и стенографией.
Мне захотелось уехать в Финляндию — отдохнуть от самого себя.
Замятин говорил по телефону, что о нас (т. е. о «Современнике») в «Правде» появилась подлая статья*. Он сейчас пишет об Аттиле — историческая повесть*. — «Думал сперва, что выйдет рассказец, нет, очень захватывающая тема. Я стал читать матерь- ялы — вижу, тема куда интереснее, чем я думал».
Вы с «параллелями»?
Обязательно. Ведь вы знаете, кто такие гунны 1924 были? Это были наши — головотяпы, гужееды, российские. Да, да, я уверен в этом. Да и Аттила был русский. Аттила — одно из названий Волги.
Вы так это и напишете?
Конечно!
Аттила Иваныч.
Нужно браться за вторую часть о педагогах, но интересно, как они огрызнутся на первую. «Современник».
13 ноября. Нас так ругают (Современников), что я посоветовал Замятину написать статейку: «Что было бы, если бы пушкинское «Я помню чудное мгновение» было напечатано в «Современнике».
Я помню чудное мгновенье, —
(небось какой-нибудь царский парад) Передо мной явилась ты,
(не великая ли княжна Ксения Александровна?) Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты.
(чистая красота! – дворянская эстетика) Шли годы… бурь порыв мятежный
(Октябрьская революция) Рассеял… мечты
(о реставрации монархии)
и т. д. Ибо наши критики именно так и поступают.
У меня неприятности с «Современным Западом». Коллегия очень раскритиковала журнал, и я решил выйти в отставку. Вчера послал Тихонову об этом записку. Хотя Тихонов очень болен, у него на всем теле фурункулы. Жаль смотреть, как он хромает.
Неожиданно мне прислали за редактуру какой-то глупой книжки (Финкельштейн «Нерасцветшая») 65 р. Я сунул эти деньги в карман и потерял. Остался от них только 1 р. Очень жаль: хотел послать их маме. Бедная мама, ей не везет!
Вчера решалась судьба моей книжки о Некрасове. Ионов — за, Белицкий — за, Ангерт — против. Не знаю еще.
Коля кончил роман, — кажется, плохо. Марина беременна. Я узнал это по ее глазам. Оказалось правда. Коля выполнил Му- рин заказ: Мура всё время пристает к Коле: ты женатый, а где же твои деточки?
Еще неделю назад Коля бредил тем, что поедет летом с Мариной на Майорку. Теперь ему нужна не Майорка, но акушерка. Только за акушеркой он и поедет.
1924 В языке Муры появилось множество взрослых
слов. Сегодня буду их записывать… Ищу, ищу деньги — нет!
Правлю Колин роман. Его орфография:
«Сжал со всей силы».
16 ноября. Ночь. Половина 5-го. Не сплю: должна приехать моя мама. Вчера пришла депеша от Маруси. Я счастлив — утром рано Марина, Коля, Боба, Лида собираются встретить ее на Царскосельском вокзале.
Читаю Adams’a «Success»1. Очень увлекательно — вначале. А потом американская дешевка. За это время, к счастью, я успел найти потерянные деньги — т. е. не я, а Маша: в корзине для бумаг под столом — все шесть червонцев. Хлопочу о поездке в Финляндию. Третьего дня корректор Ленгиза показал мне по секрету корректуру статьи Троцкого обо мне: опять ругается*. Очень. Если Ленгиз купит мою книгу о Некрасове, я возьмусь переделывать ее. А сейчас правлю Колькин роман. У него есть фантазия — но нет ни малейшего знания действительности. В одной главе он изображает пушечное ядро, как оно «медленно пролетало над площадью и скрылось в ближайшем переулке». Это не точная цитата, но близко к оригиналу. Неутомимость его удивительна. Только что кончив роман, он думает уже о стихах для детей — о трубочисте. Маринина беременность волнует его: прибегал вчера за акушерской книгой.
Раньше всех встала Лидка (хотя обычно она встает в 10). Теперь она проснулась в 5, вскочила на ноги в начале 6-го и помчалась с Бобой на вокзал. Я складываю книги и жду. Мурка в ажитации: выбегает ежеминутно в прихожую. Увидела, что я непричесан. «Причешись». Мура хочет сама открыть дверь.
«Ах, Бобка смешной! Поехал бы вместе с бабушкой». — Мурочка, беги, бабушка приехала!
17/Х (24), понедельник. Бабушка оказалась сильно постаревшей, плотной здоровой женщиной — голос уже не тот, звук не тот; она привезла с собою — для меня чашку, для Коли сахарницу и щипчики, для Муры елочные украшения и проч., и пр. Но больше всего привезла она целые пригоршни прошлого, которое вчера разожгло и разволновало меня до слез, привезла милую Коль- кину карточку — где Коля беспомощный, наивный и запуганный патетически глядит как бы в будущее. Оказывается, когда-то, когда кто-то в шутку сказал «наша Лида», Коля вступился за сестру:
Нет, Лида наша, это мы ее родили! 1924
А моя двоюродная сестра Паша, нянька Коли,
имела любовника, забеременела, поволокла его в суд, и там, на суде в нее влюбился другой молодой человек, и там же сделал ей предложение. Тогда и первый пожелал жениться. Она (чтобы уязвить первого) отдала свою руку второму, но первый в день венчания тоже явился в качестве жениха и требовал, чтобы поп обвенчал с Пашей именно его. Паша в обморок. (Потом она вышла за второго и теперь счастливо живет в деревне, имеет корову и проч.).
Кончаю «Success» Adams’a Очень американская вещь, беспросветная, фальшивая, но захватывает.
24 ноября, понедельник. Мура освоилась с бабушкой. На третий же день бабушка в передней машет (крыльями), а Мура ей:
Вы еще не вылупились.
Предполагается, что бабушка — птенчик в яйце. Много страстей поднялось и улеглось за эту неделю: первая — письмо московских литераторов. Ровно неделю назад, в понедельник в 4 часа, Тихонов вынимает эту бумагу (протест против нынешних литературных условий), показывает ее мне и Замятину: «какой растяпа этот Толстой! только что прислал мне эту бумагу, полученную им из Москвы, но поздно: сам же говорит, что эту бумагу сегодня в 3 часа уже подают в Москве начальству. Так что никто из петербургских писателей не успеет ее подписать». Я взял у него эту бумагу, отнес ее в «Современник», там подписали: я, Эйхенбаум, Всев. Рождественский. Потом во вторник Замятин получил подпись Сологуба. Потом передал ее при мне Мише Слонимскому. Тот взял бумагу в Госиздат; там целая куча пролетарских и полупролетарских писателей объявила эту бумагу «недостаточно сильной» и составила свою, «более сильную». В субботу в издательстве «Время» эту «более сильную» бумагу мне показал Тынянов. Я глянул и увидел, что эта «более сильная» есть в то же время «более сервильная» бумага—и что в ней заключается чудовищное предложение — вербовать цензоров из среды писателей! Тынянов (оказалось, что он в этих делах младенец) согласился со мной, взял назад свою подпись, и мы вместе пошли в Союз писателей (я не вошел, очень накурено, вечером не люблю шумных сборищ), а Тынянов просидел там около часу и сказал, что Союз собирается писать третью записку от себя. Таким образом голоса разобьются. (Шкловский — разговор с ним.)
Второе событие: мы с Замятиным написали отповедь нашим ругателям. Идея статьи моя. Я предложил взять стихотворение Пушкина и раскритиковать его на манер Родова, предложил взять лесковского Перегуда из «Заячьего ремиза», я сильно пере- 1924 делал то, что написано Замятиным, но он ведет себя
так, словно вся статья написана им одним*. То же относится и к «Паноптикуму». Так же было, когда он написал «Я боюсь»*. Перед этим я читал в присутствии Горького проект какого- то протеста, где были эти слова: «В наше время Чехов ходил бы с портфелем» и проч. Замятин усвоил их — бессознательно.
Правлю свою книжку о Некрасове для отдельного издания.
26. XI 24. В Госиздате снимают портреты Троцкого, висевшие чуть не в каждом кабинете. — Цензура вчера запретила Коли- ну книгу «Беглецы». Я ездил с ним сегодня на Казанскую, еле выторговал. Им не нравится, что цыплята вернулись под крыло к матери. Мораль нехорошая. — «Но ведь детских домов для цыплят у нас еще нет». Разрешили.
В прошлый вторник Волынский читал у нас (во «Всемирной») свое вступление к книге о Рембрандте. Сологуб отозвался об этом вступлении игриво и резко. «Ваша книга опасная. Вы призываете к тому, чтобы (евреи) всех нас перерезали. Вы защищаете иудаизм, но он не нуждается в вашей защите. И почему христианство кажется вам каменным и пустынным, почему именно каменным?»
Потом в кулуарах острили, что каменным Волынский назвал христианство, чтобы понравиться Каменеву.
Мура: Боба такой плутов (образовано от плутовка).
М. Б. купила диван для моей комнаты. У меня болит ухо и правая верхушка груди. Читаю Вичерли, пишу про Эйхенбаума.
разу даже вопроса о «Современнике» не поднима- 1924
лось. «Современник» я читаю — конечно, без особого восторга, но на сон грядущий чтение хорошее. А если на вас нападает «Московская правда», то это так, сдуру, каприз рецензента*. Скажите Бухаричу, и все это дело наладится». Магарам ушел обвороженный, успокоенный. На следующий день я к нему: давайте деньги. — «Денег нет!» Чуть с ним говоришь о деньгах, он принимает какие-то капли, хватается за сердце, дрожит по-собачьи, ставит себе три градусника, противно смотреть! «Денег нет!» Это меня возмутило. Он из-за каких-то грошей не сдал Госиздату 2 тысяч экз., которые хотел приобрести Госиздат, разошелся с Кооперативными обществами, с Центросоюзом, на Московскую контору тратит две тысячи в месяц (из доходов журнала), словом, я разъярился — и заявил, что с 1-го декабря прекращаю журнал. Он всполошился, но я остался тверд. Я сказал ему: «Вы дали мне бездну обещаний, я поверил вам, влез в долги, истратил казенные суммы, и теперь вы меня режете». Словом, у меня есть надежда, что он пришлет деньги, но покуда он дал 80 червонцев — и больше ни копейки, ни за что. Мы-то выкрутимся, я кое с кем завязываю связи, но сейчас туго».
Я слушал этот рассказ с грустью, ибо мне должны около 300 рублей.
О том, что сделает Ионов со «Всемирной», не известно еще никому, может быть и самому Ионову. Но все волнуются. Тихонов говорит, что и в Москву и из Москвы он ехал с Белицким и Белицкий уверил его, что до сих пор еще никому ничего не известно. «Конечно, они могли бы поручить нам весь иностранный отдел, как делал московский Госиздат, оставить нас на собственном иждивении, но едва ли».
12 декабря. Вчера зашел я в цензуру справиться о кой-каких рецензиях и о «Паноптикуме». Уже отпечатано 10 листов «Современника», торопимся выйти к празднику. Пришел я поздновато. Петров. Сидит лениво у стола, глядит томно. Я говорю: «Нельзя ли сегодня матерьял, торопимся». Он помолчал, а потом говорит: «Матерьяла мы вам не дадим, потому что “Современник” закрыт». — «Кем?» — «Коллегией Гублита». — «Велика ли Коллегия?» — «Четыре человека: Острецов, Быстрова и еще двое». — «Можно с ними поговорить?» — «Их нету. Да что вам разговаривать с ними? Разговоры не помогут. Завтра я утром в 11 час. приду в “Современник” и составлю протокол по поводу того, сколько листов у вас отпечатано». — «Для чего же знать вам, сколько листов отпечатано?» — «Для того, чтоб остановить печатанье и прекра- 1924 тить издание». — «Но те листы, которые отпечата
ны, вы разрешите выпустить в свет?» — «Не знаю».
Я не хотел, чтобы он приходил к нам в редакцию, и условился, что позвоню ему по телефону, в какой типографии печатается «Современник» (чтобы он сам позвонил в типографию и приостановил бы печатанье), — и помчался на Моховую сообщить обо всем Тихонову и Замятину. Решили, что сегодня я с Тихоновым еду в Гублит. Тихонов верит, что удастся отстоять. У него надежда на Каменева и Бухарина. Замечательнее всего то, что цензора, и Острецов, и Быстрова, в личных беседах со мною, всего за несколько дней до закрытия, высказывали, что «Современник» — all right77. Я спрашивал Острецова о «Перегудах», он сказал: «Вы здесь выражаете свое profession de foi2, я не зачеркнул ни одного слова, мне нравится».
Характерно: там же в Гублите с меня содрали рубль за билет на какой-то благотворительный вечер.
декабря. Ну, были мы с Тихоновым в цензуре. Заведующего зовут Острецов, его помощницу — Быстрова. Разговаривая с Быстровой, Тихонов слил обе фамилии воедино: «Быстрецова». Мы указали ей, что мы сами вычеркнули кое-что из рецензий По- летики; что сам Каменев обещал Тихонову, что против журнала не будет вражды; что дико запрещать книгу, которая вся по отдельным листам была разрешена цензурой, и т. д.
Быстрова потупила глаза и сказала: «Ваш журнал весь вреден, не отдельные статьи, а весь, его и нужно весь целиком вычеркнуть. Разве вы можете учесть, какой великий вред может он причинить рабочему, красноармейцу?»
Но обещала подумать, не удастся ли разрешить хоть 4-й номер.
На следующий день я был у нее. Разрешили. «Мы не только ваш хотели закрывать, мы просматриваем теперь и многие военные журналы». (Очевидно, искореняют троцкизм!) Очень ей не нравятся «Перегуды». Она даже с сожалением смотрит на меня: вот, такой хороший человек, а… в «Современнике».
Пишу об Эйхенбауме. Завтра читать статью в Университете. Успею ли?
декабря 24 г. Снилась «вдовствующая императрица», которой никогда не видал, о которой никогда не думал. Очень ясно:
лицо с кулачок, старушка. Сидит на диване с Map. 1924
Бор., шушукаются. А я беру «Чукоккалу»: «Ваше величество, дайте автограф». Дело летом, на даче. Солнце.
Приснится же вздор — безо всякой связи с событиями.
События же такие: были мы с Тихоновым снова в Гублите. Застали Острецова. Он рассказал нам, что ему за «Современник» был нагоняй, что он ездил в Москву к Полянскому объясняться, что Полянский предложил ему составить сводку 4-х №№, что эта сводка будет обсуждаться сперва в Питере, потом в Москве, и тогда участь «Современника» будет решена. Замечательно, что Острецов стоит за «Перегудов», а Быстрова против них. Очевидно, Острецову нравится в этой статье то, что она отвечает рецензентам, которые косвенно задели и его, Острецова. Но мы на семейном совете положили: выбросить из «Перегудов» конец*. Кстати, в цензуре думают, что «Перегудов» писал я. О Замятине никто не догадывается.
Вчера Тихонов был у Ионова и прямо в лоб:
Хотите со мной работать?
Да. Но вы мой враг. Вы Луначарскому писали на меня доносы, жаловались, что «Ионов хочет вас слопать».
Да, писал. Но и вы писали бы. Вы действительно хотели меня слопать, и я защищался.
Это так. Чего же вы хотите?
Вы знаете, что на малое я не пойду. Подчиняться Горлину не стану. Дайте мне заведывание всею «Художественной литературой», включив в нее как часть иностранную литературу, и оставьте дом на Моховой.
Но дом требует ремонта?
Нет, ремонт был…
Ну, отлично!
И ударили по рукам. А Белицкий все же уверяет, что Ионов работать с Тихоновым не будет, что это одна «вежливость».
Портрет Луначарского висит теперь во «Всемирной» на видном месте — есть и «уголок Ленина».
17 декабря. Вчера во «Всемирную» прислана бумага от Ионова с предписанием вручить все дела А. Н. Горлину и передать дом (Моховая, 36) в ведение Госиздата. Хотя в этом ничего грозного нет, хотя весьма возможно, что в этом залог высшего процветания Тихонова, но во «Всемирной» эта бумага была принята, как вражье нападение на Тихонова: все заплакали, и больше всех Овсей, бухгал- 1924 тер, на которого Тихонов чаще всего и громче всего
орал; повесив свою тяжеловесную голову, он говорил: «я о себе не волнуюсь, я волнуюсь о Тихонове», — и слезы текли у него по лицу и падали в конторскую книгу. Зарыдал Антон, бо- льшеусый привратник, зарыдала Вера Александровна. На заседании (вчера был вторник) почти рыдал Волынский, и все положили отстаивать Тихонова до последней капли крови.
— И за что вас так любят? — говорил я ему. — Вы деспот, эгоист и т. д.
Но есть в нем очарование удивительное. Ведь даже я, твердо решивший с января уйти, пойду в воскресение отстаивать перед Ионовым коллегию и Тихонова, главным образом Тихонова. Меня выбрали вместе с Волынским и С. Ф. Ольденбургом (которого вчера не было: в Москве).
Вчера читал лекцию об Эйхенбауме в университете*. Когда заговорили слушатели, оказалось, что это дубины, фаршированные марксистским методом, и что из тысячи поднятых мною вопросов их заинтересовал лишь «социальный подход».
Статью об Эйхенбауме завтра начну переделывать. А сегодня надо редактировать Лидо-Колин перевод «Smoke Bellew»1.
18 дек. Вчера провел самый гнусный день и сейчас провожу самую гнусную ночь.
Днем узнал, что ввиду того, что Гублит решил закрыть издательство Маркса, в типографию, где печатались мои «Пятьдесят поросят», явился чиновник и приказал вынуть из машины книгу. Это было глупое зверство, ибо нужно же иметь уважение к труду автора, корректора, наборщика и т. д. Но книгу вынули, чем вконец разорили издателя, ибо к Рождеству ему не выйти, у меня отняли 15 червонцев и проч., и проч., и проч.
Тут же узнал, что Колину книгу «Танталену» разрешили печатать лишь в уменьшенном числе экземпляров: 5000 экз. вместо десяти тысяч. Почему? Потому что это не производственная литература, а Гублит решил бороться с авантюрными романами.
Это так взволновало меня, что не сплю совсем, читаю Эйхенбаума о Лермонтове: хорошо, но плюгаво. Лермонтов без Лермонтова. Правлю Лидин перевод Джека Лондона «Smoke Bellew». Переписываю статью об Эйхенбауме.
У М. Б. болит голова. Она сказала: «Свету божьего не вижу». Мура передает: у мамы так болит голова, что она уже свету не видит, ей темно-темно».
Вчера Мура ставила театр — из зверушек. Играла 1924
колобок. Но в настоящем театре тьма сменяется светом. Поэтому она для иллюзии закрывала глаза и, открыв, говорила: «зажгли электричество».
Вчера вышли «Беглецы» Ник. Чуковского и «Д-р Айболит» Корнея Чуковского.
И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас*.
Оказывается, Волынский рыдал, а сегодня спрашивает Тихонова в письме: где будут выдавать жалование.
19 декабря. Был вчера у Эйхенбаума. Маленькая комнатушка, порядок, книги, стол письменный косо, сесть за стол — и ты в уголке, в уюте. Книги больше старинные, в кожаных переплетах — сафьянах. Из-за одного книжного шкафа, из-за стекла — портрет Шкловского работы Анненкова и ниже — портрет Ахматовой. Он рассказывает о том, что вчера было заседание в институте, где приезжий из Москвы ревизор Карпов принимал от сотрудников и профессоров присягу социальному методу. Была вынесена резолюция, что учащие и учащиеся рады заниматься именно социальными подходами к литературе (эта резолюция нужна для спасения института), и вот когда все единогласно эту резолюцию провели, один только Эйхенбаум поднял руку — героически — против «социального метода».
Теперь он беспокоится: не повредил ли институту. Вообще впечатление большой душевной чистоты и влюбленности в свою тему. Намечает он пять или шесть работ и не знает, за которую взяться: за Лескова, за Толстого, за нравоописательные фельетоны 18 и 19 века. У него двое детей: Дима 3 лет (золотоволосый, кротко улыбается) и Оля (лет 12). Жена седоватая, усталая. Дети в большой комнате, железная печка натоплена до духоты.
Видел Щеголева: «Напрасно Тихонов думает, что Ионов будет с ним работать. Ионов ненавидит его зверски».
В цензуре: милые разговоры, но жестокие и глупые дела. Они не виноваты, но…
21 декабря. Вчера провалялся после 19-го. Читал с наслаждением Wycherly, письма Салтыкова, Мура о Байроне, перечитывал Некрасова и проч., и проч… Был в Госиздате у Ионова. Он помогает мне достать пропуск в Финляндию, оказывает протекцию. Со мною был очень мил, показал мне письмо от Горького, странное письмо! Приблизительное содержание такое: «Я прежде не знал,
1924 Илья Ионович, что Вы такой замечательный рабо
тник, теперь вижу, знаю и восхищаюсь Вами. Я на днях писал об этом А. И. Рыкову. Кланяйтесь Зиновьеву, пришлите мне книги проф. Павлова, и вообще всякую книгу, которою захотите похвастаться. Очень хорош роман Федина; видно, что Фе- дин будет серьезный писатель. Ах, какая грустная история с Троцким! Теперь здешние ликуют, радуются нашему несчастию».
«В Москве [нрзб.], — говорил Ионов. — Мне придется многих предать суду за преступную безхозяйственность. Я, напр., спрашиваю у них, сколько у них долгу. Они и сами не знают. Сначала думали: 6, теперь оказывается 7 1/2. Я спрашиваю, сколько вы должны авторам. Мне приносят книгу: всего 200 000 рублей. Я успокоился. Потом приходят: это только долги за учебники, а в других отделах есть и другие долги. Я так взволновался, что уехал в Питер. Питер — это горная санатория, по сравнению с той клоакой. Все здесь любят работу, относятся с доверием ко мне. Сейчас я был на митинге — 1600 рабочих, — как они меня встретили, вы бы видели!». Я заговорил о Тихонове. Его лицо омрачилось. «Боюсь, боюсь я его!» — сказал Ионов.
Вчера интересную вещь рассказали об Ольдоре. Ольдор, после своего скандального процесса обвиненный в садизме и разврате*, уехал в Москву хлопотать перед сильными мира сего. Пошел к сестре Ленина, Марье Ильиничне. Рассказал ей, конфузясь: «про меня вот говорят, будто я ходил в дом свиданий»... Та пришла в ужас. «Тов. Оршер, мы вам доверяли, а вы ходили на свидания с эсэрами и меньшевиками! Стыдитесь!» Так до конца и не поняла, что такое дом свиданий!
22 декабря. Вчера день величайших передряг. Мы собрались в 11 ч. у Тихонова во «Всемирной». Уже подходя к этому столь родному дому, я увидел, что у дверей три воза, и на эти возы сложены все наши шкафы и полки — с которыми мы все так сроднились. В кабинете у Тихонова еще ничего не изменилось. Скатерть золотисто- зеленая на помпезном столе заседаний еще не унесена никуда. Собрались Ольденбург, Лозинский, Волынский, Тихонов, Смирнов, Вера Александровна, Замятин, Жирмунский. Ждали мы Лернера и Сологуба, которые обещались придти, не дождались и сели за стол. Тут началась невероятная канитель: Волынский, по непонятной причине, предложил рассмотреть эпизод «с точки зрения вечности» (есть и вечные концепции, он так и выразился); ни за что не хотел идти с депутацией, предлагал послать Веру Александровну к Ионову объясняться и вообще продержал всех нас часа два за разговорами. Наконец мы спросили Ионова по телефону, примет ли он нас, и пошли. Я с Ольденбургом, Волынский (не- 1924
сколько пристыженный) с Каштеляном, который шел с ним, чтобы оторвать его от вечности и приблизить к реальным событиям. Чудная погода, морозец, снежок. Пришли в Госиздат. Закоулками, потому что воскресение. В приемной шофер. Прошли в кабинет — Ионов, в европейском костюме, в заграничной сорочке, очень волнуясь, пригласил нас сесть и сказал: «Я хотел лично сообщить вам, что я намерен предпринять в отношении вас, но отложил наш разговор до января. Тогда я мог бы говорить с вами гораздо определеннее. Но если вы пришли теперь, я готов, не откладывая, побеседовать с вами теперь. Вы знаете, что московский Госиздат не справился с возложенной на него задачей. Мне предложили сорганизовать Госиздат на новых началах, положив в основу тот опыт, который мы проделали тут, в Ленинграде, т. е. не прибегая к помощи государственных средств. Когда я познакомился с работой московского Госиздата, я нашел вокруг него целый ряд — частью здоровых, частью злокачественных наростов, которые путали работу Госиздата, напр., декоративные мастерские, плакатные мастерские. Я все эти наросты отрезал. При Госиздате также существовала «Всемирная Литература». Год тому назад я открыто предлагал вам, что я дам вам возможность работать открыто и свободно, вы меня отшили. Ну что же делать! Для того чтобы я мог везти весь этот воз, мне необходимо сократить расходы. Ведь теперь я покрываю многие прорехи московского издательства жалкими средствами Ленгиза. Если я буду барствовать, у меня к январю иссякнут средства, и я к январю прекращу всякий выпуск книг. Нужно действовать постепенно. Как думаю я поступить со «Всемирной Лититературой»? Здесь у меня имеется отдел «Иностранной литературы». Во главе этого отдела стоит А. Н. Горлин. Он одновременно ведает двумя отделами. Я думал бы, что через вашу коллегию я мог бы пропустить около 120 листов в 1 месяц, даже около 150 (включая и детский отдел). Я думаю: если бы всю эту работу объединить в один отдел, сделать штат более компактным. Вы знаете мою точку зрения. Широкий план нам не под стать. Тот план, который выработала «Всемирная Литература», одно время казался прекрасным, но оказалось, что он не имеет отклика в стране. Львиная доля отпадает. Придется сделать из этого плана экстракт. В этом отделе есть «восток» (это заинтересует товарищей востоковедов), — в тех пределах, какие позволяют нам наши средства, я хотел бы «восток» сохранить. Я хотел бы, чтобы товарищи знали, что по одежке надо протягивать ножки.
Пройдет несколько месяцев, и все понемногу расширится. Появятся оборотные средства. Вы во «Всемирной Литературе»
1924 ничего не могли сделать, так как у вас не было обо
ротных средств. Но у нас очень скоро дело разовьется. Если считать, что теперь наша продукция будет пять листов, то в августе она дойдет до пятидесяти. Так надо считать, такова пропорция. У нас есть колоссальная возможность раскачать читателя — добраться до самых недр провинции. (Пауза… Все это он говорил, глядя в бумажку, потом поднял глаза…)
У вас вот членом редколлегии и ее заведующим был Тихонов. Я считаю его делягой-парнем, хорошим администратором, но ни я, ни мой аппарат, ни товарищи мои не желают работать с ним. Заявляют: если будет Тихонов, они уйдут. Поэтому нам придется с Тихоновым проститься. Признаюсь, я не люблю таких дельцов. Вводить его сюда, в Госиздат, я считаю вредным. Там в Москве было много таких, я считал, что им не место в Госиздате. Правда, он много лучше и чище тех, но все же мне придется от него отказаться».
Очень волнуясь, Аким Львович взъерошивает на лысине воображаемые волосы и говорит:
«Одна мелочь в ваших словах показалась несколько болезненной для нас. Вы хотели беседовать с нами значительно позже, но, в естественном нетерпении, мы пожелали побеспокоить вас именно теперь. Мы шли сюда с наилучшими чувствами, и нам приятно узнать, что вы не только не покушаетесь на существование коллегии, но хотите дать ей новую динамику. С этой стороны все благополучно. Тут только мелочи. Вы не совсем знаете, что и «Библиотеку современных писателей» и «классиков» издавали именно мы. Тут один аппарат. Разделения не было. Это был один аппарат… Остается вопрос персональный. Не для того, чтобы полемизировать с вами, а для того, чтобы явить вам наш взгляд, мы должны сказать вам, что вы имеете об Ал. Ник. Тихонове неверное представление. Он не делец, но деловой человек…
(Ионов: Но я здесь употребилваше же выражение. Вы однажды мне сказали об Экскузовиче: это не деловой человек, но делец.)
Вы делаете мне честь, вспоминая мои маленькие застольные шутки, но я говорю по совести: Тихонов — деловой человек. Может быть, он еще не вышел на настоящую дорогу. Мы люди не коммерческие и, должно быть, не совсем чтили бы коммерческого человека.»
25 декабря. Канитель с Тихоновым длится. Я сейчас очень занят писаньем статьи о Некрасове, но чуть я отложу перо, я слышу: Тихонов, Тихонова, Тихонову… Вчера были мы с Замятиным на 6-м этаже, где приютился Тихонов. Комнатенка ничего себе: кресла, портрет Ленина, но он чувствует себя, как 1924
свергнутый с трона король. Говорит, что от Эфроса есть письмо: «Современнику» на помощь приходит новый капиталист. Эфрос капиталиста хвалит и зовет Тихонова в Москву. Четвертая книжка «Современника» вышла, но у нас нет 20 рублей внести в цензуру — и получить экземпляры. Я ходил к Боровкову хлопотать о Гессене (корректоре, который выброшен на улицу лишь за то, что он брат Гессена из «Петрограда») и о кассире Дмитрии Назаровиче. Боровков попросил меня устроить детское утро 1-го января. Мы с Замятиным и Людмилой Николаевной посетили Белицкого. Белицкий сказал, что дело Тихонова безнадежное. «Я советовал ему уйти. Его ненавидят все. В Москве и здесь… Даже переводчики… Переводчики в один голос твердят, что «Всемирная Литература» обращалась с ними гнусно. На Тихонова смотрят как на человека, который кормится возле литературы, возле литераторов».
Третьего дня шел я с Муркой к Коле — часов в 11 утра и был поражен: сколько елок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными елками — и возле воза унылый мужик, безнадежно взирающий на редких прохожих. Я разговорился с одним. Говорит: «Хоть бы на соль заработать, уж о керосине не мечтаем! Ни у кого ни гроша; масла не видали с того Рождества.» Единственная добывающая промышленность — елки. Засыпали елками весь Ленинград, сбили цену до 15 коп. И я заметил, что покупаются елки главным образом маленькие, пролетарские — чтобы поставить на стол. Но «Красная газета» печатает: в этом году заметно, что рождественские предрассудки — почти прекратились. На базарах почти не видно елок — мало становится бессознательных людей.
Мура все еще свято верит, что елку ей приносит Дед Мороз. Старается вести себя очень хорошо. Когда я ей сказал: давай купим елку у мужика, она ответила: зачем? Ведь нам бесплатно принесет Дед Мороз. Мурка и верит и не верит в Деда Мороза. Сейчас она сказала М. Б.: «я думаю, что Деда Мороза нет, как и черта нет. А прямо пришли два мужика и принесли елку — и все, что под елкой». Но потом опять увлеклась этим мифом. Для нее реальности нет, а есть игра — и она по воле разрушает границы. — Ну, если нет Деда Мороза, откуда же взялась елка? — спросил я. — Я думаю, она выросла в комнате, вместе с игрушками.
К вечеру Мурка по-своему распорядилась мифом о Деде Морозе. Она устроила елочку для своих кукол — маленькую — вершка в полтора — и сказала им, что эту елку принес дедка Морозка, «за то, что они были хорошие». Словом, весь наш обман она видит насквозь и не разоблачает его лишь из желания подольше пользоваться им — и наслаждаться…
30 декабря 1924. Пишу об Эйхенбауме — и нет конца.
Был болен — лежал 3 дня. Вчера ездил к Ионову — еле живой.
Вчера было очень тягостное заседание «Всемирной Литературы». Длилось оно три часа — сочинили грубое письмо к Ионову, после которого Ионов всех нас погонит к чертям.
Самое печальное во всем разгроме «Всемирной Литературы» это то, что выгнаны на улицу конторские служащие. Я вчера хлопотал о Натанзоне (нашем бухгалтере) и других счетоводах, — но ответ неутешительный: видно, их решено изничтожить. Хуже всего положение у Софии Владимировны: она лежит в жару, за ней ухаживает ее больная дочь, Муся, — и все время боится, как бы ее мать не узнала, что она сокращена: старуху сократили, а она даже понятия не имеет, что на Моховой уже нет того учреждения, где она считает себя служащей!
Чуть только кончилось наше тревожное заседание (мил был один Сологуб, потешался над моей пуговицей; когда я просил его пододвинуть бублики — пододвигал не только ближайшую тарелку, но и ту, которая подальше; когда я сказал, что я болен, сказал: «он всегда болен» и пр.) — Замятин сообщил мне и Тихонову, что получена повестка — опротестован наш вексель, по которому мы должны платить типографии.
Тихонов дополнительно сообщил, что типография в обеспечение долга заарестовала нашу 4-ую книжку, которую мы готовили с такими усилиями. У меня окончательно разболелась голова. Я ушел — с болью.
4 января. Вчера читал Уичерли — не до конца. Был у Клячко, он опять утверждает, что мой Бармалей никуда не годится. Вечером, в 6 час., ко мне пришли Шервинский и Леонид Гроссман. Они оба приехали прочитать «Воспоминания» о Брюсове — в капелле. Мы стали оживленно разговаривать (за столом), вдруг бах! — пушка, еще и еще!! Наводнение!! Мы с М. Б. вышли на улицу. Пошли к Фонтанке. Слякоть, лужи, народ пялит глаза на черную воду, у краев покрытую легкою корочкой, — и все это очень непохоже на «Все на борьбу с наводнением!». Вода поднялась почти до уровня моста — вот-вот поднимется и разольется по улицам. Я пошел в Союз Писателей: Ганзен, старуха Саксаганская, старуха Грекова, дочь Грековой, Бианки, Полонская, Борисоглебский и проч. Я читал без увлечения — «Мойдодыра», «Бармалея» и «Мухину свадьбу», успеха не имел — и мы пошли назад. Трамваи мчались в парк, людские голоса звучали возбужденно и весело (!), пушки бахали, холодно, мокро, дождь, ветер — насквозь. Сейчас сижу за столом, пыжусь писать о Некрасове — ничего не знаю, было ли наводнение или нет. Ветер как будто стих, на крышах снег.
1925 рыгнул ей в лицо вином, а потом стал пить это вино с
ее губ, и другое тоже о «девочке» — проклятие ей — за что, не помню. Стихи чистенько сделанные, но водянистые. «У меня 4 любовницы, и все 4 жидовки, — зашептал он. — Я книгу пишу: Жидовка — и другую, контрреволюционную, вот… И он прошептал неразборчиво стихи о каком-то отце, о страданиях, о замученных и убитых людях. «Я ведь контрреволюционер, я вчера был в Г.П.У., так и сказал им, что я за Троцкого потому что Троцкий — Наполеон, я за Н[иколая] II, ненавижу революцию»... Потомушел, подписал договор на детскую книжку «Красная деревня» — вернулся ко мне, и я понял,что он не столько пьян, сколько притворяется пьяным… «Я ненавижу Демьяна, Каменева и еще кого-то (я забыл), я считаю их Распутиными, да, да, да! Что ты так на меня выпучил глаза… Ты — проститутка, подлизываешься к власти, а я так и заявил в комитет РКП: «будучи душевнобольным, прошу снять с меня звание члена РКП». Меня просят остаться, но я не хочу — плевать… А ты, ты — талант — как хорошо у тебя в «Крокодиле»:
Выпил полную чернилочку бутыл…
Так говорит мой сын. И какое великолепное у тебя начало «Мой- додыра», но ты — блядь… и сын у тебя — бездарность. Его книжка («Беглецы») — такая гнусь… Скажу тебе по секрету — Демьян Бедный мне и в подметки не годится…» (Он указал на свою подметку.)
Во всем этом было много рисовки. Он рисуется своим «падением» и своим цинизмом. Неужели у него нет других ресурсов? Я забыл сказать, что, изображая, как он пил вино с губ своей «жидовочки», он описал и другую довольно страшную вещь: как во время объятий с «жидовочкой» у него из горла хлынула кровь, он замочил себе рубашку и содрал ее… Насилу он отвязался от меня, и я до самого вечера испытывал брезгливость, будто вступил в какую-то мерзость.
9-е янв. Были у Редьков. Хороший случай правосудия рассказал Александр Мефодьевич. Судили сапожника за то, что он пропил ботинки какой-то кухарки, взятые им для ремонта. Кухарка привела в суд свидетелей — своих господ. Сапожник сознался: пропил. Хотел опохмелиться и т. д. Суд решил не наказывать его, но т. к. кухарка — бедная женщина, обязать господ купить ей ботинки. Правильно!
Неудачи продолжаются. Денег нет ниоткуда. Цензор Острецов зачеркнул мои стихи и написал свои — прежде, кажется, никогда еще не было, чтобы цензора писали стихи вместо авторов! Сукин сын Горбачев преследует нас своими изветами. Ионов преследует нас своими интригами.
янв. Удушье… Бедный Федин очень сконфужен… краснеет и мнется. Дело в том, что он секретарь «Звезды», а в «Звезде» Горбачев приготовил жестокую филиппику по адресу «Современника», где сотрудничает Федин. Он говорит: уйду, попрошу Ионо- ва перевести меня в другой, здесь я не могу. Майский (редактор «Звезды»), бывший меньшевик, и, как всякий бывший меньшевик, страшно хлопочет перебольшевичить большевиков. Говорят, что статья Горбачева весьма доносительная*.
Удушье!.. Теперь дела так сложились, что я бегаю по учреждениям с часу до 5, и всюду — тоска… тоска… Оказывается, что в Москве на Ионова нажим, что Ионов очень непрочен. Против него Сталин, за него Зиновьев. Чтобы умилостивить Сталина, он заказал напечатать две серии его портретов. Это было первое, что издал Ионов в Москве. Так говорит Тихонов.
Сегодня Тихонова перевели еще в меньшую комнату — самую маленькую и паршивую, какая только есть в Госиздате. «Деградация!» — говорит он. В «Современнике» никаких денег нету — но говорят, что скоро приедет Магарам.
Мамочка третьего дня подарила мне свое кольцо — обручальное, которое носила 45 лет. «Какие у тебя красивые руки!» — сказала она и надела мне колечко. Я был с нею в среду у глазного доктора — и он клятвенно заверил меня, что левый глаз у нее в полном порядке, что ему (глазу) ничто не угрожает. Сегодня я, Замятин и Волынский должны пойти снова к Ионову (который приезжает сегодня утром). Посмотрим. М. Б. и Лида ездили вчера в Александринку на первое представление «Блудного беса»*. Кто- то на галерке свистал.
января. Был с утра в Госиздате. Приехал Белицкий. Очень хорошо ко мне отнесся. Устроил мне аванс под Некрасова. Я к Ионову. — «Когда может посетить вас депутация от коллегии “Всемирной Литературы”?» — «Какой коллегии?!» — вскричал он возбужденно, и я увидел, что для него самое слово коллегия – рана. — «Коллегия!? Да ведь коллегия распущена! Она поставила мне ультиматум, я этого ультиматума не принял, и Ольденбург мне по телефону ответил, что вы не желаете работать со мной!» — «Но вы после этого послали нам любезное письмо…» — «Вы что же? Ваш Тихонов хочет меня поссорить с Горьким, я от Горького получил телеграмму, вы на своих заседаниях говорите, что не желаете идти в ионовскую банду – я все знаю, один из ваших же членов сооб- 1925 щает мне каждое ваше слово, да, да (тут он сделал
жест, как будто вынимает ящик стола и хочет показать какие-то документы), ну, впрочем, не буду делать литературного скандала (тут он выслал из комнаты Гоникберга и подбежал ко мне вплотную, глаза в глаза — а глаза у него разные, с сумасшедшинкой), знайте, Чуковский, что я и без вашей Коллегии поставлю Иностранный отдел, да, да, вы увидите», — словом, внес в это дело столько страсти, что я невольно любовался им. Он и не знает, что наша Коллегия вся состоит либо из болтунов, либо из занятых людей, которые не станут работать, либо из плохих литераторов, которые не умеют работать, — и что нечего так волноваться из-за этого малоценного приза. «Коллегию я не приму!» — выкрикнул он наконец. «А примете вы трех литераторов: Чуковского, Волынского, Замятина?» Он задумался. «Завтра, в два! Я завтра уезжаю».
Я помчался от него к Волынскому. У Волынского сидел Замятин — в комнате, обставленной иконами, книгами, — с карточкою Льва Толстого и проч. Решено, что завтра идем. Причем когда я сообщил Волынскому, что Ионов считает его главным бунтовщиком, он явно взволновался. Вечером было у нас совещание по «Современнику». Обсуждали статью Горбачева, как бы так устроить, чтобы она не появлялась. Тихонов статью читал: «неглупая статья, очень дельная!» Если она появится к московскому совещанию, мы закрыты, в этом нет сомнений.
Был у меня на днях Саша Фидман — рассказывает, что в Москве всюду афиши о постановке моего «Мойдодыра». Как же Мой- додыра-то ставить?
От Сологуба получил стишки поздравительные — и в то же время язвительные*.
Мурочка вчера очень хорошо представляла мне сказочку о храбром зайце — с помощью игрушечных зайцев, салфетки и кукол. Деревянный Крокодил был серым волком.
14 января. Вчера было последнее заседание Коллегии. После того как Ионов не захотел принять в числе членов Коллегии Тихонова — Коллегия принуждена разойтись. Было очень торжественно. Волынский назвал нас лучшим цветом искусства и интеллигенции. Читал Whycherley, очень смешно у него в «Country Wife» I am heavy78. Но переводить его не буду. Надоело. Правлю Лидин перевод Smoke Bellew. Она плохо знает и русский и английский. Пишет, напр., его «ходильные способности» (= он хороший ходок). Я проправил 75 страниц — и больше не 1925
могу. Колин перевод куда бойчее. Хотя и он пишет: «это дело имеет придел». Гублит задержал у Клячко одну книжку, оттого что там высмеиваются косы китайцев, а китайцы дружественная нам держава. Писал вчера стишки Сологубу. Боюсь, не обиделся бы. У нашего управдома опять встреча Нового Года, — но я спал в соседней комнате на Лидином пальто.
16 января. Замечательнее всего то, что свободы печати хотят теперь не читатели, а только кучка никому не интересных писателей. А читателю даже удобнее, чтобы ему не говорили правды. И не только удобнее, но может быть, выгоднее. Так что непонятно, из-за чего мы бьемся, из-за чьих интересов.
Только что кончил редактировать Лидо-Колин перевод Смо- ка Белью. У Коли хорошо, Лида же сплоховала. Работа над исправлением ее перевода отняла у меня часов двенадцать.
Сейчас у меня три канители: с фининспектором, с прислугой, с добыванием свидетельства, что я на казенной службе. Четвертая канитель, с добыванием иностранного паспорта, благополучно закончилась. Вчера этот паспорт мне выдали. Благодушный, мягкоголосый Тейтель долго рассматривал мой нос и в той графе, где я написал, что нос у меня большой,, начертал своей рукой: обыкновенный, вычеркнув слово большой. Я даже обиделся за свой нос… Оттуда к чухонцам в консульство. Чистота гнусная! Я опоздал на полчаса и чухонец, сидя за столом и ничего не делая, отказался визировать мой паспорт, т. к. после двух он этими делами не занимается. Тщетно я указывал ему, что приехал я издалёка, что ему легче хлопнуть по бумажке печатью, чем мне ехать к нему на край света — (финны рядом с тем домом, где живет Ал. Бенуа) — ничего не помогло. Надо сегодня ехать к нему.
Вчера вся наша редколлегия, уволенная Ионовым, снималась у Напжльбаума*. Вечером устроили проводы и т. к. денег на обед не оказалось ни у кого из ученых, то постановили, чтобы каждый принес с собой бутылку вина. Особенно ратовал за это Волынский, который любит слушать свои собственные речи за бутылкой вина. Но на этот раз ему речи не удались. Когда я (по настойчивому вызову Веры Ал., Каштеляна и Тихонова) пришел в 10-м часу во Всемирную (в бывший тихоновский кабинет), стол был заставлен бутылками самых различных фасонов и Волынский держал в руках тетрадку. В этой тетрадке дурным языком был написан застольный тост, который Волынский и начал читать по тетрадке. Поглядывая на каждого из нас испытующим глазком, он прочитал по тетрадке тост за Европу, за культуру, и чуть он кончил,
1925 Ольденбург своим торопливым задушевным голо
сом произнес тост за Евразию. Я сидел как на иголках, я вообще ненавижу тосты, а вечером, среди этих чуждых людей, в этой чуждой мне корпорации я почувствовал такую тоску, что выскочил и (весьма невежливо!) убежал из комнаты. Со мною вышел Замятин и сказал мне: «Как хорошо, что Коллегия кончилась! Сколько фальши, сколько ненужных претензий. Блок и Гумилев умерли вовремя». Странно, у меня Блок и Гумилев все время были в памяти, когда я слушал чтение Волынского.
Я еще не уезжал в Финляндию, а уже начинаю скучать по Питеру, по детям, по жене. Тоска по родине впрок! Скучно мне по моей уютной комнате, по столу, за которым я сейчас пишу, и т. д. Мура играет в мяч и говорит: и кресло умеет играть в мяч, и стена умеет, и печка умеет. Ей сделали из бумаги монеты: 3 к., 2 коп., 1 к., и она, не подозревая, что это для усвоения математики, играет в магазин, в лавку.
21 января. Я в Куоккала. Вчера приехал. Дома было очень тяжело прощаться с М. Б., с мамой, с Мурой. Мама сказала: «Ну, прости и прощай», — и так обняла меня, как будто мне 2 года. Она уверена, что мы с нею больше никогда не увидимся. В поезде я познакомился с художником Ярнфельдом, который ездил на 4 дня в Ленинград. Он хорошо говорит по-русски, почти без акцента, плешив, невысокого роста. Вез с собою старые каталоги «Музея Александра III». Переехав финскую границу (на обеих границах были чрезвычайно любезны, Оневич пропустил все мои книжки), я сел обедать, он подсел к моему столику и заговорил о Максиме Горьком. «Не могу понять, как он мог, переехав в Финляндию, сейчас же начать ругать русский народ? Я пошел к нему, когда он был в Гельсингфорсе, и он стал передо мною, финном, ругать Россию и восхвалять Финляндию. Это показалось мне очень странным». Ярнфельд рассказал мне, что в Гельсинках с огромным успехом идет пьеса Евреинова «Самое главное» — очень милая, очень изящная.
О своих питерских впечатлениях он говорил сдержанно, но сказал: «Удивительно, как русские люди стали теперь вежливы. Прежде этого не было. Я нарочно спрашивал у них дорогу (как пройти на такую-то улицу), чтобы дать им возможность проявить свою вежливость».
Комендант Раяоки, Стольберг, к которому я обратился с расспросами о Репине, посоветовал мне поехать в Куоккала не поездом, а в санях. «Дорога обледенела, пешком идти нельзя, а на станции не найдете извозчика». Он отрядил какого-то мальчишку сбегать в деревню за местным извозчиком. Покуда 1925
Стольберг рассказал мне, что на днях к Илье Ефимовичу приезжали какие-то Штернберги, привезли ему фруктов, мандарин, апельсин, яблок, он наелся и ночью у него расстроился живот. И вот И. Е. стал думать, что фрукты были отравленные! (?!) Ехал я в Куоккалу с волнением, — вспоминал, всматривался, узнавал; снегу мало, дорога сплошной лед; приехав в дворницкую к Дмитрию Федосеевичу, остановился у него. Ноне заснул ни на миг. Ночью встал, оделся — и пошел на репинскую дачу. Ворота новые, рисунок другой, а внутри все по-старому, шумит фонтан (будто кто ногами шаркает), даже очертания деревьев те же. Был я и у себя на даче — проваливался в снег — вот комната, где был мой кабинет, осталось две-три полки, остался стол да драный диван, вот детская, вот знаменитый карцер — так и кажется, что сейчас вбежит маленький Коленька с маленькой Лидкой. Самое поразительное — это знакомые очертания домов и деревьев. Брожу в темноте, под звездами, и вдруг встанет забор или косяк дома, и я говорю: «да, да! те самые». Не думал о них ни разу, но, оказывается, все эти годы носил иху себя в голове. Всю ночь меня тянуло к Репину каким-то неодолимым магнитом. Я несколько раз заходил к нему в сад. Д. Ф. говорил мне, что Вера Репина при нем очень настраивала И. Е. против меня, так что он даже выгнал ее из комнаты.
Ну, был я у И. Е. Меня встретила жена его племянника Ильи Васильевича, учительница. Проводила. Как увидел я ноги (издали) И. Е. (он стоял в комнате внизу), я разревелся. Мы почеломкались. «Терпеть не могу сантиментов, — сказал он. — Вы что хотите, чай или кофе?» Я заговорил о Русском Музее — «Покуда Питер зовется Ленинградом, я не хочу ничего общего с этим городом». Я взглянул на стол и увидел «Новое Время» Суворина с какими-то новогодними пожеланиями Николая Николаевича. — Вы читаете «Новое Время»? — Да, я получаю эту газету. — Я всматривался в старика. На вид ему лет 67—68. Щеки розовые, голова не дрожит. Я выказал ему свою радость, что вижу его в таком бодром состоянии. — Ну нет, я развалина, однако живу, ничего. — Только волосы у него стали белее — хотя нет того абсолютно белого цвета, какой бывает у глубоких стариков. «Зубов нет. Вставил я себе зубы за 3500 марок — да не годятся». Очень заинтересовало его мое предложение — предоставить Госиздату издать книгу его «Воспоминаний», с тем, чтобы доход пошел в пользу общества Поощрения, которому он подарил права на издание. Потчевал он меня равнодушно-радушно — и кофеем, и чаем, и булками. Пишет портрет какой-то высокой девицы. — Девица пришла и села в углу. Понемногу он разогрелся и провожал меня гораздо радушнее, чем 1925 встретил: отменил какую-то работу, чтобы провести
со мною послеобеденное время. Расспрашивал о Луначарском — что за человек. «Так вот он какой!»
Во время беседы — как всегда — делал лестные замечания по адресу собеседника:
О, вы так знаете людей.
О, вы остались такой же остроумный, как прежде. (И проч.)
И как всегда — во время самого пылкого разговора — следит за
мелочами всего окружающего. — Вот принесли дрова!.. — Куда вы уносите чайник? — В мастерской наверху у него холодно, он работает внизу, в столовой. На нем потертое меховое полупальто. Жалуется на память: «ничего не помню», но тут же блистательно вспомнил имя-отчество Штернберга, несколько отрывков из моих недавних писем и пр. Уходя, я внимательно рассмотрел новые ворота, ведущие в Пенаты. Ворота плохи: орнамент никогда не удавался И. Е-чу. Графика его самое слабое место.
От него я отправился в будку. Увидел двух полицейских, Вес- терлунда и Порвалли, знакомых. Они меня весело приветствовали — одного из них я помню извозчиком, а другой — важный, тяжеловесный Вестерлунд — только стал круглее и солиднее.
Когда я уходил от Репина, со мной заговорил какой-то финн: — Скажите, сколько стоит в Питере бутылка спирту? (Очень серьезно.)
Пришел к нему в 3 часа. На кушетке лицом вниз, дремлет, племянник читает ему «Руль» и «Последние известия». Он дремлет, не слушает. Встряхивается:
«А я ни слова не слыхал, что ты читал… О, этот «Руль» — «без руля и без ветрил». Нет, «Новое Время» лучше. Оно знает свою публику».
Потчует чаем. Для меня заварил свежий. Приходит служанка, — берет чайник, хочет налить чаю. «Нет, возьмите тот (указывает на чайник, где чай спитой). «Это для Веры Ил.». — Ну возьмите этот». Получая пять пенни сдачи — «Положите там».
Я читал из Горького «О С. А. Толстой». — «Хорошо шельма пишет. Но главного он не сказал. Главное в том, что Чертков, мерзавец, подговаривал Толстого, чтобы Толстой отдал свою Ясную Поляну вашему пролетариату, будь он трижды проклят».
Послушал «Ибикус» Толстого — «бойко, бойко» — но впечатления мало. Но зато письма Л. Андреева доставили ему истинное наслаждение. «Ах, как гениально! Замечательно!» — восклицал он по поводу писем Анастасии Николаевны к сыну. Хохотал от каждой остроты Леонида Николаевича. «Ах, какое было печальное зрелище — его похороны. Дом разрушен — совсем, весь провалился. У меня здесь бывала Анна Ильинична. Постаре- 1925
ла и она. А Савва Андреев рисует — о, плохо, плохо, бездарность». Илья Еф. ждет к себе Гинцбурга — волнуется, почему ему не выдают паспорта. Я спросил его о портрете Анны Ильиничны: «Да, да, я сделал ее портрет, но портрет уже ушел». Обо всех проданных картинах он всегда говорит: ушли. Просил меня справиться о судьбе портрета Бьюкенена. Я опять говорил ему о Русском Музее. «Боюсь, вдруг большевики возьмут и начнут отбирать». Потом мы пошли прогуляться. Он меня об руку — дошли до парка Ридингера. «Вырублено, и я у себя все вырубил в саду — чтобы было больше воздуху, света. И «пальмы» срубил. Ах, смотрите (влюбленно), Сириус: ну есть ли где звезда лучше этой. Остальные звезды рядом с этой как стеклышки». Захотел вечером зайти к Федосеичу. «Я вас предупреждаю, что он [оставлено пустое место для пропущенного слова. — Е. Ч.]; иначе его туда не пустили бы. Берегитесь его. Это человек купленный». Но войдя, очень приветлив — уселся, заставил дочку читать свои стихи — но уйдя: «Неталантлива, воту нас был Шувалов, это талант —Лермонтов!»
Суббота. Бедный Илья Ефимович! Случай с доктором Штернбергом открыл мне глаза: его моложавость — иллюзия, на самом деле он одряхлел безнадежно.
Вчера И. Е. подробно рассказал мне этот случай. В четверг, в неурочный час явилась к нему незнакомая чета: «мужчина вот с этакими щеками и дама, приятная дама, считая по самому дамскому счету, не старше тридцати лет, милая дама, очень воспитанная, да. Они говорят: «Простите, что мы явились не в указанное время, но мы присланы к вам от Общества Куинджи — мы уполномочены поднести вам адрес». И держат в руках вот эту папку: видите, кожа, и хорошая кожа. Ну, самый адрес банальнейший, обыкновенные фразы: «Ты такой-сякой немазаный»... (Текст действительно оказался очень трафаретным, с намеками в либеральном духе: «теперь, в этот кошмарно-тяжелый час», «надеемся на лучшее будущее» и проч. Под адресом подписи: Химона, Бучкин, Ив. Колесников, Юлий Клевер, Фролов, Курилин и другие.) Смотрю я на этого Штернберга, морда у него вот (хотя держится он очень симпатично), и спрашиваю: — Разве вы художник? — Нет, говорит, я не художник, я доктор медицины. — Это меня рассердило (хотя ведь и Ермаков не художник, а был же Ермаков — председателем общества Куинджи), и я как с цепи сорвался. А они мне: — Дорогой И. Е., приезжайте к нам в Петербург. Вам дадут 250 р. жалованья, автомобиль, квартиру. Ну, это меня и зажгло. — Никогда не поеду я в вашу гнусную Совдепию, будь она проклята, меня еще в кутузку посадят,
1925 ну ее к черту, ограбили меня, отняли у меня все мои
деньги, а теперь сулят мне подачку… И кто это вас уполномочил предлагать мне такую пенсию? — Они вдруг говорят мне: «Бродский, художник». Ая отвечаю: но ведь Бродский художник, талант, разве он администратор — и так рассердился, что разругал их вовсю. Тут вошла Вера и сказала им:
Это с вашей стороны даже нахально, насильно врываться к отцу.
Они встали, поклонились и ушли. Я сидел, как истукан, не сдвинулся, даже не пошел их провожать. Невежа, невежа (смеется). А они очень учтивые, благородные — оставили у меня на столе корзину фруктов. Роскошная корзина, персики, мандарины, груши… Ру- бенсовская роскошь. Они ушли, я съел мандаринку и лег спать. Лег и проснулся с ощущением, что я отравлен. Фрукты были пропитаны ядом! Не то чтобы у меня расстроился живот, а вот тут под грудью подпирает. Я встал, пошел бродить вокруг фонтана, оставляя на снегу темные следы, потом вернулся и выпил молока. Никогда не пил я молоко с таким удовольствием. Утром спрашиваю Веру: «Ну, Веруся, как твое здоровье?» — «Ах, у меня ночью было такое расстройство желудка». — «Фрукты были отравлены!» — говорю я. Потом спрашиваю Илью Васильевича: «Ну как ваш желудок?» — «Расстроен, — отвечает Илья Васильевич, — но это оттого, что я вчера на ночь съел две тарелки тяжелого борщу». — «Нет, тут не борщ, а фрукты: фрукты были отравлены». Потом приходит ко мне моя модель — вы ее видели, — я отдаю ей все фрукты в химическую лабораторию для анализа, но почему-то анализа не удалось сделать».
А может быть, фрукты были зелены?
Нет, нет, прекрасные, спелые фрукты.
Итак, Илья Еф., вы считаете, что известный заслуженный доктор медицины, явившийся к вам с поздравительным адресом от общества Куинджи, зачем-то решил сократить вашу жизнь — ради каких выгод? Во имя чего?
Перед напором здравого смысла И. Е. сдается, но на минуту. «Да, да, все это глупая фантазия», но я по глазам его вижу, что он только притворяется рассудительным. На самом деле фантазия владеет им всецело, и нет никакого сомнения, что эту фантазию поддерживает в нем подловато-трусливая Вера.
Лет десять назад он бы только прогнал идиотку, а теперь он весь в ее власти.
Забывчивость его действительно страшная. Я и не подозревал, что она может дойти до таких размеров. Сегодня утром я должен был придти к нему — к 8 1/2 часам, но оказалось, что мне нужно
ехать в Териоки к ленсману, прописаться, и я послал 1925
к Илье Еф. Марусю Суханову сказать, чтобы не ждал меня. Придя к нему днем, по возвращении из Териок, я первым долгом рассказал ему, отчего я не мог придти к нему утром, но через четверть часа он спросил меня (досадливо): «Отчего же вы не пришли сегодня утром? Я так вас ждал!»
При мне пришел к нему какой-то дюжий мужчина, квадратного вида. Он пришел спросить Илью Еф-ча, нужна ли ему и впредь газета «Новое Время». — Спросим Илью Васильевича. — Илья Васильевич сказал, что бог с ним, с «Новым Временем», довольно и одного «Руля». Когда мужчина ушел, Илья Еф. сказал мне, что это сотрудник здешней русской газетки «Русские Вести». Оставшись вдвоем, мы занялись чтением. Я стал читать ему «Руль» от 22 октября прошлого года, причем вначале мы оба думали, что это свежая газета (я не заметил слово октябрь), причем я скоро понял свое заблуждение, а И. Е. дослушал газету до конца, хотя в ней говорилось, что Франция еще не признала Советскую власть, что Ольдор оправдан* и проч.
Читая ему газету (потом я отыскал последний № от 20 янв. с. г.), я всякий раз указывал ему, что то или другое сообщение — ложь, и он всегда соглашался со мною, но я видел, что это pro forma, что на самом-то деле он весь во власти огульных суждений, готовых идей, сложившихся предубеждений и что новые мысли, новые факты уже не входят в эту голову да и не нужны ей. Вся его политическая платформа дана ему Верой, Юрием и Ильею Васильевичем. Юрий и Вера — как подпольные, озлобленные, темные неудачливые люди, предпочитают обо всем думать плохо, относиться ко всему подозрительно, верить явным клеветам и небылицам. Не сомневаюсь, что версия об отравлении плодов Штернбергом принята ими за чистую монету. Такими же «чистыми монетами» снабжают они Илью Ефимовича и в области политики в течение последних 7—8 лет. Кто такой его племянник Илья Васильевич? По словам Ильи Еф., это бывший врангелевский офицер, адъютант многих генералов, который только того и ждет, чтобы Врангель кликнул клич. «И Врангель кликнет, да, да! Врангель себя покажет. Мы читали тут книгу генерала Деникина, чудо, чудо!»
Самое неприятное то, что влияние этих людей сказалось и на отношении Репина ко мне.
В первое время он согласился напечатать свои «Воспоминания». Теперь его свите померещился здесь какой-то подвох, и все они стали напевать, что, исправляя его книгу, я будто бы погубил ее. Со всякими обиняками и учтивостями он сегодня намекнул мне на это. Я напомнил ему, что моя работа происходила у него на гла- 1925 зах, что он неизменно, даже преувеличенно, хвалил
ее, восхищался моими приемами, что на его интонации я никогда не покушался, что я сохранил все своеобразие его языка. Но он упорно, хотя и чрезвычайно учтиво, отказывался: — Нет, этой книге не быть. Ее нужно напечатать только через 10 лет после моей смерти.
Так как корректура его экземпляра весьма несовершенна, он считает, что все ошибки наборщиков принадлежат мне.
Даже этой фантазии мне не удалось изгнать из его закостенелого мозга. Он упорно стремился прекратить разговор — всякими любезностями и похвалами: «О, вы дивный маэстро», и проч.
Заговорили о Сергееве-Ценском. «О, это талантище. Как жаль, что я не успел написать его портрета. Замечательный язык, оригинальный ум».
Семена Грузенберга ругает. «Написал мне письмо, чтобы я написал ему о методах своего творчества, но я даже не ответил… Ну его».
Интересно, что сквозь эту толщу мещанского закоснелого старческого иногда проступает прежний Репин. Заговорили мы, напр., о нынешней школе. Я сказал, что в этой школе много хорошего, — напр., совместное воспитание.
А что же это пишут, будто от этого совместного воспитания 12-летние девочки стали рожать.
Но ведь вы, Илья Ефимович, сами знаете, что это вздор.
Да, да, я всегда был сторонником совместного воспитания. Это дело очень хорошее.
Но эти прежние мысли живут в его голове отдельно, независимо от нововременских и не оказывают никакого влияния на его черносотенство. Например, он говорит: я был всегда противником преподавания в школе Закона Божия, и тут же ругает Советскую власть за изъятие Закона Божия из школьных программ.
Честь ему и слава, что, несмотря на бешеное сопротивление семьи, он все же со мною встречается, проводит со мною все свое свободное время. Напившись чаю, он пошел ко мне; очень ласков, очень внимателен, — но я вижу, что мои посещения ему в тягость; Вера, чуть только я приду, запирается в комнате у себя, не выходит ни к чаю, ни к завтраку и проч.
В нем к старости усугубились все его темные стороны: самодурство, черствость, упрямство…
Териокский вокзал. Подземелье. Рассказ Августа Порвалли. Книжный киоск. На прописке у ленсмана. Русских куча — жалкие. Блинов — чуть-чуть поседелый — кормит капустными щами
красивого черноглазого мальчика. В даче скука — 1925
зеленая. Я решил написать Репину письмо такого содержания.
Дорогой И. Е. Делать мне в Куоккала нечего, я не сегодня завтра уезжаю, поэтому позвольте напоследок установить несколько пунктов:
Имеющийся у Вас экземпляр — черновой, не прошедший чрез мою корректуру Вашей книги. После того, как этот экземпляр был оттиснут, книга была вся исправлена.
Все изменения в Ваших рукописях были сделаны мною не самовольно, а по Вашей просьбе, под Вашим контролем, причем до сих пор Вы и устно и письменно выражали полное одобрение моей работе.
Никакого ущерба стилю Вашей книги я не мог причинить, ибо исправлял только явные описки, неверные даты и проч. Ваши рукописи подтвердят это.
Вообще моя роль в создании этой книги отнюдь не так значительна, как Вы великодушно заявляете. Она сводится только к следующему:
а. Я (и Марья Борисовна) упросил Вас написать о Вашем детстве и юности, о которых Вы рассказывали устно, а также о славянских композиторах.
б. Я выбрал из Ваших альбомов соответствующие иллюстрации.
в. Я аранжировал все статьи в хронологическом порядке, установил последовательность текста.
г. С Вашего согласия я кое-где устранил описки и фактические неточности. Если же кое-где и делались изменения в структуре фразы, они делались с Вашего одобрения, о чем свидетельствуют десятки Ваших писем ко мне.
Никаких разговоров о том, что я редактор этой книги, быть не может. Я ее инициатор — и только. Никакого гонорара я за свою работу не хочу. Я только не могу понять, почему русское общество должно оставаться без автобиографии Репина, почему Ваши дети должны отказаться от денег, которые Вам немедленно предлагает издатель.
Ведь тот план, который я предложил Вам, одобрен и Яреми- чем и Нерадовским.
Сегодня племянница Репина, учительница Елисавета Александровна, рассказывала мне о Репине. Он председатель школьного совета здешней школы. В школе он часто читает отрывки из своих «Воспоминаний». Школа по программе реального учили- 1925 ща. Последняя картина Репина — портрет здешнего
священника — с крестом, в алтаре. Его обычная натурщица-эстонка, Мария Яновна Хлопушина, жена студента- дворника.
Мария Вас. Колляри рассказывает, что, когда Репин нуждался, ее брат финн Осип Вас. Костиайнен послал Репину в подарок немного белой муки, Репин был [так] тронут, что встал на колени перед дочерью Осипа, Соней — «О, спасибо, спасибо!»
Свой театр «Прометей» Репин подарил Союзу финской молодежи в день 80-летия. Всякий раз в день именин Репина Общество финской молодежи является к нему и поет ему приветственные песни — вот он и подарил этому обществу тот деревянный сарай, который купил когда-то для постановки пьес Натальи Борисовны Нордман.
По словам той же Марии Вас., когда Репин нуждался, г-жа Сто- льберг, жена президента, купила у Репина картину за 500 000 марок. Мы очень бедный народ, у нас нет денег, но мы не дадим Репину умирать с голоду.
Репин говорил мне, что у него «похитили» 200 000 рублей, — вернее 170 000, «да картинами тридцать». И тут с упоением вспомнил: — Бывало, несешь в кармане такую кучу золоту, что вот- вот карман оторвется.
Я, наблюдая его нынешнюю религиозность, пробовал говорить с ним о загробной жизни. «Никак не могу поверить в загробную жизнь… Нет, нет…»
Читали мы с ним газету «Руль». Там сообщались заведомо ложные сведения о том, что Питер изнывает от избытка каменного угля. — Вот какой вздор! — сказал я. — Да, да, конечно, вздор, — согласился он. — Уголь дает больше жару, занимает меньше места и проч.
Воскресение. Был я вчера у себя на даче снова с Маней Сухановой. Она стала поднимать с полу какие-то бумажки и вскоре разыскала ценнейший документ, письмо Урсина о том, что моя дача принадлежит мне. Как странно поднимать с полу свою молодость, свое давнее прошлое, которое умерло, погребено и забыто. Вдруг мое письмо из Лондона к М. Б., написанное в 1904 году — 21 год тому назад!!! Вдруг счет от «Меркурия» — заплатить за гвозди. Вдруг конверт письма от Валерия Брюсова — с забытым орнаментом «Общества свободной эстетики» — все это куски меня самого, все это мои пальцы, мои глаза, мое мясо. Страшно встретиться лицом к лицу с самим собою после такого большого антракта. Делаешь себе как бы смотр: ну что? ну как?
К чему была вся эта кутерьма, все эти боли, обиды, 1925
работа и радости — которые теперь лежат на полу в виде рваных и грязных бумажек? И странно: я вспомнил былое не умом только, но и ногами и руками — всем организмом своим. Ноги мои, пробежав по лестнице, вдруг вспомнили забытый ритм этого бега, усвоенный десяток лет назад; выдвигая ящик своего старого письменного стола — я сделал забытое, но такое знакомое, знакомое движение, которого не делал много лет. Я не люблю вещей, мне нисколько не жаль ни украденного комода, ни шкафа, ни лампы, ни зеркала, но я очень люблю себя, хранящегося в этих вещах. Пойдя к себе в баню (я и забыл, что у меня была баня! баня провалилась, сгнила), я вдруг увидал легкое жестяное ведерко, в котором я таскал с берега камни, воздвигая свою знаменитую «кучу», — и чуть не поцеловал эту старую заржавленную рухлядь. А Колин террарий — зеленый! А каток (прачешный), на котором я катал маленького Бобу! А диван, огромный, подаренный мне женою в день рождения, зеленый. С дивана сорван верх (как живая кожа с человека), подушки изрезаны ножами, торчит груда соломы — и я вспоминаю, сколько на нем спано, думано, стонато, сижено. Диван был огромный, на нем помещалось человек 15 — не меньше; чтобы втащить его в дом, пришлось разбирать террасу. Как любили танцевать на нем Лида и Коля. — Афиша о моей лекции! визитная карточка какого-то английского майора — забытого мною на веки веков, слово «карцер», вырезанное детьми на клозете, и проч. и проч. и проч.
Но вперед, вперед, моя исторья, лицо нас новое зовет*. Николай Александрович Перевертанный-Черный. Окончил Петербургский университет вместе с Блоком. Юрист. Красавец, с удивительным пробором. Раньше чем познакомиться с ним, я знал его лицо по портрету его жены, известной и талантливой художницы. Там он изображен с двумя породистыми французскими бульдогами — и имел вид норвежского посла или английского романиста. Чувствовалась культура, «порода» и проч. Когда я познакомился с ним, это оказался лентяй, паразит, ничего не читающий, равнодушный ко всему на свете, — кроме своего автомобиля, ногтей и пробора — живущий на средства своей жены — человек самовлюбленный, неинтересный, тупой, но как будто добродушный. Когда наступила война, я благодаря своим связям с Ермаковым освободил его от воинской повинности. Помню, как горячо благодарил он меня за это. Во время революции он все копил какие-то запасы, прятал между дверьми рис, муку и т. д., ругал большевиков, продавал чью-то (не свою) мебель и со- 1925 бирался к отъезду. Наконец собрался, захватил
1/2 пуда (не своего) серебра и тронулся в путь. Серебро у него пропало в дороге, его облапошил провожатый, которому он доверился, но зашитые деньги у него сохранились, и, прибыв в Куоккала, он зажил великосветскою жизнью: дамы, вино, увеселительные поездки. Своим новым знакомым он говорил, что он — граф. У него была в ту пору собака — сука Тора — та самая, с которой он красуется на портрете своей жены. Этой суке этот сукин сын посвятил всю свою жизнь. В то время, как в Питере умирали от голоду люди (я, напр., упал на улице, и меня поднял Гумилев), в то самое время Перевертанный готовил для своей Торы завтраки и обеды из яиц и телятины. «Возьмет яйцо, разобьет и понюхает и только тогда выльет его на сковороду», — рассказывала мне Мария Вас. Колляри, у сестры которой он жил, — белок вон, а желток для Торы, и через день ездил в Териоки покупать для Торы телятину. Нарежет тонкими ломтиками — и на сковороду — никому другому не позволит готовить для Торы обед.
В свободное от этих занятий время — кутежи. Но вот Торуш- ка захворала. Он отвез ее в Выборг к доктору, заплатил 500 марок — «и право, — говорила Марья Вас., — мне хотелось бы дать этой собаке какого-нибудь яду, чтобы спасти человека от дохлятины. Но Тора увядала с каждым днем… и наконец околела». Он устроил роскошный поминальный обед, заказал гроб и на могиле поставил памятник, причем каждый день клал на эту могилу свежие цветы! Эти похороны стоили ему 1 1/2 тысячи марок. «Если бы у него было 50 000, он истратил бы все пятьдесят», — говорит Марья Васильевна. Но денег у него уже не было. Тогда он выма- нул у меня доверенность на право распоряжения моими вещами и продал всю мою обстановку за 11 тысяч марок, чем и покрыл свои расходы на лечение и похороны обожаемой суки. Не знал священник Григорий Петров, когда помогал мне покупать в Выборге эту мебель, что мы покупаем ее для украшения собачьей могилы, для расходов на траур Перевертанного-Черного!
Уже светает. Пойду-ка я сейчас на эту могилу и поклонюсь драгоценному праху, — т. е. праху, который обошелся мне так дорого. Не знал я, когда гладил эту вонючую, жирную, глупую, злую собаку, что она отнимет у меня все мои стулья, столы, зеркала, картины, диваны, кровати, комоды, книжные полки и прочее. Никто никогда не знает, какую роль в его жизни сыграет тот или иной — самый малозаметный предмет. Был на собачьей могиле: снежок, ветер с моря, сурово и северно. На даче Гёца гора, высокая и величественная. С этой горы далеко виден морской простор —
очень поэтичное место! Там под сосной покоится сучий прах. Могила такого вида:
—i -‘J1 i ■ i in. L I \
Если бы на Волковом кладбище у каждого писателя была такая могила, мы нежаловались бы на равнодушие читателей.
Был я в церкви. Церковь крепкая, строена и ремонтирована на пожертвования купца Максимова. Благолепие, на двери бумажка: расписание служб и фотография, карточка Тихона. Главный Храм пуст — богослужение происходит в левой боковушке. Таму правого клироса певчие, сыновья того же Максимова, и среди них—Репин, браво подпевает всю службу, не сбиваясь, не глядя в ноты. Священник дряхлый, говорит отчетливо, хорошо. Выходя, Репин приложился к кресту, и мы встретились. Очень приветливо поздоровался со мной — «Идем ко мне обедать!» Я сказал: «Нет, не хочу; Вера Ильинична должна от меня прятаться, ей неудобно». Он сказал: «Да, очень жаль». Я спросил о Тихоне: «Да, очень хороший, а тут у нас был Григорий — интриган и впоследствии умер». Очень обрушивался на моего Дмитрия Федосеевича, который сказал, что теперь мужику лучше. «И заметьте, заметьте, сам говорит, что богатый владелец дома должен жить в хибарке, в уголку, а свой дом, нажитой с таким трудом, — уступить какому-то мужичью. Эх, дурак я был — да и не я один — и Лев Толстой и все, когда мы восхваляли эту проклятую лыворуцию… Вот, напр., Ленин… ну, это нанятой агент (!?)... но как мы все восхваляли мужика, а мужик теперь себя и показал — сволочь»... Я сказал И. Е., что завтра хочу уехать и прошу его рассказать мне подробнее о своем житье-бытье. — Ну что ж рассказывать! Очень скучно здесьжилось. Самое лучшее время было, когда была жива Наталья Борисовна, когда вы тут жили… Тогда здесь было много художников и литераторов… А потом никого. — Ну а финны? — Финны отличные люди. Вот кто создан для республики, а не наши сиволапы, коверкающие правописание79. И зашел разговор о финнах, который я запишу завтра. А сегодня я хочу дописать о Перевертанном. Колляри, у коих я брился, рассказывали мне, что когда Перевертанный-Черный похищал у Бартнера пианино —
1925 он вызвал Евсея Вайтинена доставить пианино в Те-
риоки. Вайтинен говорит: — У нас воровать нельзя, я это пианино не повезу. — Вези. — Не повезу. — Вези, я продам пианино, а деньги пошлю Бартнеру. — Нет, Бартнер не такой человек, он скажет: мне деньги не нужны, отдавай пианино. — И не повез пианино Евсей. — Тогда, пожалуйста, увези его отсюда назад. (Пианино было довольно далеко от дачи Бартнера.) — Нет, не повезу. — Пе- ревертанному-Черному стало дурно. У него отнялся язык. Он весь почернел.
Любовные его похождения были обильны. Сперва он «занялся» (выражение М. В. Колляри) с Людмилой Ридингер, у нее родилась от него дочка, потом он сделал предложение Евгении Р., но Шайкович поднял скандал и Евгения вышла замуж за Мутта (финна). После этого он «пришился» к Гец. Дворник Иван рассказывает: Иду по саду, а старуха Гец ко мне: «Коля, это ты?» Андрей-садовник: разве вы не знаете, он каждую ночь целуется со старухой (а старухе лет 65). Умер старик Гец, весною приезжает его дочь, жена какого-то посланника, «иду я в пять часов утра доить коров, а она, бедненькая, идет от него, горбится. Потом приходит днем: мама зовет обедать!.. Я подумала: несчастный Черный не знает, куда разорваться. Была у Геца еще одна дочка, жена Рутермундов — он стал ездить к ней в Колломяки и, говорят, заразил ее нехорошей болезнью. Приехал муж — не хочет брать жену, гонит».
Черный соблюдал красоту: «стирался» все ночи, моет, моет — уж не знаю что: собаку ли, себя ли, хлюпает водой до утра.
«Когда он украл пианино и его поймали, он стал говорить, что кончит жизнь самоубийством. Со старухой Гёц они ловко устроили торговлю краденых вещей. Гёцы были гордые люди, мне было больно смотреть, как старуха унижается, но такую же продажу устроили Герши, и туда я ходила. Финны называли это Hershan Messud — Гершова выставка — на пяти столах они раскладывали — финны ходили и узнавали чужие вещи. Я ехидно спрашивала:
Madame Герш, зачем вам было 10 топоров?
Ах, М. В., у нас было такое большое хозяйство. Почтальон Токко купил у m-me Герш в разное время 75 матрацев. У Герш работала служанка Маша, и она спрашивала:
Барыня, откуда у вас опять так много вещей? Вчера все распродали, а сегодня опять.
Ах, Маша, вы не знаете, мы были такие богатые люди.
Но вот эти часы всегда висели у Бари на стене.
—Ах, Маша,, неужели вы не знаете, что у нас были такие же часы.
Как-то Маша говорит: — Барыня, я видела сейчас: из чужой дачи вылез какой-то господин с узлом краденых вещей.
Маша, Маша, это вам так показалось. Господин 1925 не мог красть вещей. Крадут вещи только простые
люди.
Барыня, когда я всмотрелась, оказалось, что это был наш барин.
Нет, Маша, нет, это быть не может, барин ведь такой образованный.
Наиболее индивидуальные вещи они сплавляли в Выборг и Гельсингфорс в чемоданах. Маша отнесет чемодан на станцию — сегодня на Куоккала, завтра на Оллила, а Герш или Перевертанный — образованные люди, идут налегке и отвозят сплавлять наворованное». То, что я здесь записываю, подтверждают: М. Вас. Колляри, крестьянин Евсей Ив. Вайтинен, Матвей Ив. Вайтинен, дочь художника Шишкина, Лидия Ив. Шайкович, художник Блинов, проф. Шайкович, огородник Дмитрий Федосеевич Суханов и многие другие…
Под впечатлением этих рассказов кинулся я к Кондрату Гёцу, которого знал очень любезным мальчиком. Застал его в сарае, он кормил кур. Встретил меня нагловато:
Вам что угодно?
—Я пришел узнать адрес вашего друга Перевертанного-Черного.
Не знаю.
Но ведь говорят, что вы с ним постоянно переписываетесь.
Нет, переписывался, когда он служил в Художественном Театре… а потом перестал…
Я хочу привлечь его к суду за обворование моей дачи… Как же вы могли равнодушно смотреть, что обкрадывают дачу вашего соседа?
Черный говорил, что его обокрали, вот и он обкрадывает…
Но разве я обокрал его?
Не знаю.
После этой наглости я повернулся и ушел. Для меня ясно, что Черный для того, чтобы оправдать в глазах куоккальского общества свое воровство, ославил меня здесь «большевиком» и «экспроприатором». Сукин сын.
Я решил написать ему такое письмо.
Милостивый Государь. Я посетил свою дачу в Куоккала и путем опроса многочисленных свидетелей установил, что вы действительно продали принадлежащую мне мебель и часть моей библиотеки. Вырученные от этой продажи деньги вы присвоили себе.
Благоволите немедленно прислать эти деньги мне — по адресу… (Ваша деятельность по охране чужого имущества простодушных людей, которые имели наивность довериться вам в Куоккале,
1925 показалась мне столь своеобразной, что я, движи
мый чисто литературным интересом, собрал о ней самые подробные сведения. Г-да Репин, Блинов, Шайкович, Суханов, Вестерлунд, Э. Колляри, Р. П. Колляри, М. Вас. Колляри, Евс. и Матвей Вайтинен и многие другие свидетели снабдили меня столь обширным матерьялом, что я мог бы написать целую статью во французские, немецкие и русские газеты об этой знаменательной эпохе вашей жизни.)
Вечером я был у Стольберга, коменданта Раяоки. О политике мы не говорили, конечно, ни слова. Я пришел к нему с отчетливой целью — расспросить его о Репине, с которым он в последние годы стал близок. И он, и его жена с большою горячностью заявили мне, что Репин один из лучших людей, какого они когда-либо встречали, и что так думает о нем вся Финляндия. Какой он благородный! Русские люди вообще любят говорить худо о других, Репин никогда ни о ком. Сосед надул его — должен был дать ему за покос травы несколько сот марок, а дал всего лишь десяток яиц (или на десяток яиц) — Репин даже не жаловался, а все просил, чтобы мы и виду не показали, будто знаем об этом.
В 1922 г. он писал портрет Стольберга. 10—15 сеансов. «Это было чудесное время, — вспоминает жена Стольберга, — особенно приятны были перерывы, когда мы шли вместе чай пить. И характерно: когда мы возвращались назад, Репин непременно проберется тайком вперед и откроет для нашей тележки ворота. Как мы ни старались избежать этого, нам не удавалось. Это было так трогательно. Он вообще всегда считает всех людей выше себя. Когда он читает свои дивные воспоминания, он говорит вначале: кому неинтересно, можете выйти. Простите мне мою смелость, что я решаюсь занимать вас своей особой… Мы, финны, считаем большой честью, что среди нас живет такой человек».
Когда я спросил И. Е., правда ли, что он подарил свой театр «Прометей», он сказал:
— А куда мне было девать его? Они пришли ко мне утром с серенадой, а вы знаете, какой я скиф — я чуть не прогнал их… хотя среди них есть такие дивные голоса.
Иду сейчас к Илье Ефимовичу на свидание. Не спал совсем: напугал меня мой Федосеич.
1) Птичник — дровами завален. Птица в нем жила до вегетарианства Нат. Борис.
В киоске — бюсты Репина, Толстого, дамы. 1925
Коновязь цела старая — теперь уже лошадей так мало, что дорогу не заезживают.
Голубятня, где Репин спит с июня по август и теперь.
Скуфейка высокая — парусиновая вышитая — голова мерзнет с тех пор, как был голод.
Вегетарианец ли он теперь?
Уплотнился — в одной комнате и кровать, и обеденный стол, и кабинет, и отчасти мастерская. Бывшая спальня превращена в мастерскую. Рядом — висят в столовой портреты.*
«У меня здесь было собрание картин. Часть их вы помните. Я менялся со своими друзьями, и таким образом у меня собрались картины Шишкина, 2 картины. «Бурелом» и маленькая живописная. Было несколько моих: Толстого бюст раскрашенный, и еще другие, не помню, сколько — целую комнату заняли в финском музее — и свою портретную группу с Натальей Борисовной — и с Надей этюд недурной. Тут в Куоккале было такое время, что с одной стороны выгоняли белые, с другой красные, и каждую минуту можно было ждать, что Пенаты взорвут. Тогда я с Н. Д. Ермаковым еще дружил, он посоветовал передать в музей всю стену, — я так и сделал — адресовался в Финский Музей, просил принять от меня эти картины как дар, они сейчас же ответили, что возьмут. Директор музея Шерншанов принял в этом горячее участие. Я хотел послать эти вещи на свой счет, но они настаивали, что перевозка будет на счет государства. Тогда я сказал: «Пришлите для столяра марок 300 (т. е. 15 р.), он упакует». Столяр Ханникейнен, прекрасный человек, умный, он отлично упаковал. Картины прибыли в Гельсингфорс, и я получил благодарственные письма. Тут подошло 50-летие моей деятельности — вечные мои долголетия! Societe des Arts Finlandaises80 отнеслось ко мне с большими комплиментами. Потом у меня тут собралось кое-что — чтобы сделать выставку — в том числе и группа знаменитых финнов (я провалился с этой картиной!). Мне присудили (белая эмаль) Орден Белой Розы (сам ленсман приехал, мне привез), и вот — приехал в Гельсинки, очень любезно встретили (увидите, поклонитесь) — Вилли Вальгрен (скульптор средне-европейского стиля), Викстрем, француз — но вот кто это огромный талант сравнительно высокого роста — немного ниже вас — в картине там у меня он виден — Галонен, они съехались, дали мне обед — в ресторане общества артистов — вечер прошел очень оживленно (ксобаке: пошел назад!), потомя их угостил обедом, иу нас установились отличные отношения. (И солдаты мне козыря- 1925 ют, и мальчишки.) На 1-м обеде — я сказал речь. Раду
юсь, что могу быть здесь вместе с вами, собратьями моими по искусству. Прошу обратить внимание на все, что происходит теперь, потому что это самое радостное время для вас, для художников, для всех художников — и для портретистов и пейзажистов — потому что это первые времена их Республики, которые не повторяются. Медовый месяц.
Когда я поехал в вагоне после банкета, ночью мне не спалось, я думал: «Что ж это я наболтал?» И решил я написать этих знаменитых людей, — и я принялся за работу. Мне все прислали свои фотографии. Но из карточки какая же может быть картина? Я не очарован своим произведением. Нет, нет. Корежил я ее, корежил — и я затеял устроить выставку, Леви устроил, мы там жили с Верой в гостинице Либерти. Все тут близко — Обсерватория, налево свернуть — собор; —дворец Александра III, бывший, и там, когдая был с выставкой, я получил приглашение посетить президента — он вроде вашего роста — хотя на снимках другого вида, розовый, симпатичный. Выглядим мы оба радушно — но ни слова не говорим. Он говорит только по-немецки. Но тут мне был представлен полковник, он был в русской службе. Очень обходительный. Показал мне весь дворец — столы большие из приемного зала. Множество угощений — кофе, чай, закуски — от 3-х до 4-х часов трапеза. Я там очень хорошо провел время — дочь президента красавица, учится медицине, студентка. М-me — хорошая женщина, я подсел к m-mе, и мы разговорились. Madame утешала меня: «Ничего — картина ваша не очень… но вы погодите… не унывайте… она будет продана». У президента было много гостей: публика поговорит-поговорит — потом уйдет. Я сказал: «Я очень рад, что удостоился такой высокой чести, нояжалею, что нет моей дочери». — Она сейчасже распорядилась послать приглашение Вере на будущую среду, и Вера была у них, и много разговаривала.
Еще приятное известие — был в Гельсингфорсе Жиральдони, певец, талантливый певец — главное, он учитель дивный. Мадам Яна Эдуардовна — оперная певица и с ним американка мадам Ге- ниус, мы видели ее в Трабадуре — красавица, ученица его, и они жили в Мустамяках — имение Жиральдони и его жены — и приехали богатые американцы, и там состоялись прелестные музыкальные вечера, — боже, что они переигрывали. M-р Мунстон — он дирижер какой-то оперы в Нью-Йорке, и вот тут были вечера — у Яны Эдуардовны — какие оперы «Борис Годунов» и «Мефистофель» — Бойто. Мунстон пел все шаляпинские роли — у него и портрет Шаляпина есть — были концерты и Вера Ильинична выступала на концерте — общество артистическое, столичное.
О картине: она не могла иметь успеха, я не знал, 1925
кого с кем посадить, я увидел, что вещь будет слабая, и в то же время, когда кончилась (Ярнфельд — он портретист-лито- графист), он выпустил каталоги, в газетах писалось много хорошего, —запросил я за картину много денег, 200 000 марок —это очень большая цифра — президентша мне все говорила: «Может, вы уступите» — я даже всем говорил, что вещь неудачная, я только извинялся, что благодаря моей молодости — всего только 78 лет —18 лет я делаю ошибки. Все же я продал кое-что. Портрет Анны Ильиничны Андреевой. Прежде мне тоже случалось работать по фотографиям, но над финнамиу меня было работы много. Тогда был благодетель Стасов [нрзб.]. Мне интереснее всего Аксель Галлен в шапке, прислал плохой портретик. (Галлен приходил ко мне позировать с большим штофом коньяку в кармане.) Портрет там остался. Гал- лонен — хороший талант. Он такой дикий; нас угостил собственник дома, где была наша выставка, там был и Галлонен и Ярнфельд. Картину я оставил там. Леви возил картину по Финляндии, и там — я считаю, что она везде провалилась. Потом вернулась через 2 года (сохранялась в кладовой) всё ко мне, и тут уж от нетерпения, как всегда, я начал кое-какую переделку (это уже в этом году). Леви предприимчивый человек, он сделал мне много добра, он продал «Крестный Ход», уж я так доверяю ему, как близкому человеку, и теперь Леви поехал в Прагу с выставкой. Там Маглич, богатый человек, чех; там сын Юрия Гай, и тоже не без хлопот этого Маглича ему дали иждивение — это очень хорошее пособие для студента. С Магличем была у нас дружеская переписка. Он звал меня туда. Чехи меня примут хорошо, я был там в 1900 году по пути с Парижской выставки. Не поеду. Я не могу радоваться, что у богатого мужика отняли дом и он должен жить в конуре и платить. Я готов убить сам лично какого угодно большевика, «потому что я не признаю С. С. С. Р. — сволочь, сволочь, сволочь». Я их не признаю, портреты. И пусть Бродский не приезжает ко мне. Это мерзавец! Был старостой в Академии, я знаю, я знаю. Говорят, в Европе не едят русской икры. Эта икра стала отравленная.
Пошли в мастерскую Репина*.
Я переписывался с Кони, и Анатолий Федорович меня спрашивает: как вы пишете, воскресшего или ожившего? [О картине «Радость воскресшего». — Е. Ч.] Я писал на реальной почве. Я наконец задумался и вижу, что ожившего только писать. Это проза! А воскресшего — нужно переходить к легенде — здесь полное впечатление мира чудес, мира легенды — есть — нужно быть большим талантом — а я посредственность, и ничего не выходит. Конец.
1925 Почта. От Леви — а пишет Гай — нашел новую
комнату в Праге. Видите, думал, что ничего не будет, а оказывается столько писем. Посмотреть, от кого. С просьбой оказать содействие легализировать положение от барона Гревениуса — а я ничего о них не знаю. «Нет, кажется, что люди порядочные».
M-lle Варара Пин. Б.Викстрен — совсем не нужно это мне. Хочу читать только Леви, что такое он пишет. Гох!
Александр Николаевич Фенд радетель русских беженцев — Илья Еф. писал в Иностранное отделение — на финском языке. Хлопотал о выезде Ильи Яковлевича.
Потом был я у дочери Шишкина Лидии Ив., но она расположена к И. Е. плохо. Говорит: «У него огромные деньги, а он тут никогда никому не помог, и выклянчил, чтобы Гая обучали в Праге на даровщинку». О Перевертанном говорит: он сошелся с моей дочерью Женей. Я говорю ему; вы подлец. Он, впрочем, и сам это знает.
Блинова вспоминает, как хорошо читал И. Е. свою статью о Вл. Соловьеве, когда выступал в Териоках с проф. Павловым. Прямо расцеловать хотелось — так изящно, интересно, умно.
Надпись на моей даче Julkipano
Venajanalanesen onusama palstactile Kivennapan pilajam Kuok- kala Kylassa on otetten ovaltion hortoon Kuokkala pi narrascun81.
28 января. Сейчас сижу в Hotel Hospiz № 40. У меня на столе телефон — puhelin и две Библии; одна на финском языке, другая на шведском. Сегодня я был у проф. Шайковича, у которого мои бумаги и книги. С ним вместе мы покупали ботинки желтые, узкие, щетку, две пары носков и часы. Отопление паровое — душно. В моей комнате ванна, умывальник, чистота изумительная и цена за все — 2 рубля. День полупраздничный: именины президента Стольберга. Впечатление прежнее: маленький город притворяется европейской столицей, и это ему удается. Автомобили! Радиотелефоны! Рекламы! «На чай» не берут нигде. Бреют в парикмахерских на американских креслах — валят на спину — очень эффектно. Словом, Европа, Европа.
С Репиным простился холодно. Он сказал мне на прощание: «Знайте, я стал аристократ» и «Я в “Госиздасе” не издам никакой книги: покуда существует большевизм, я России знать не знаю и каждого тамошнего жителя считаю большевиком». Я ответил
ему: «Странно, — там живет ваша дочка, там ваша 1925
родная внучка состоит на советской службе, там в советских музеях ваши картины, почему же вы в советское издательство не хотите дать свою книгу?» Этот ответ очень ему не понравился.
29 января. Четверг. Впервые — после большого промежутка — спал. Нельзя не спать в таких дивных условиях. Все были вчера ко мне ласковы: Шайкович и его сыны, Колбасьев и его жена. Колбасьевы водили меня в кино: кино было усыпительно.
Вспомнил, что рассказывала мне Блинова, Вал. П-на. Она должна была читать у Репина какой-то доклад — ее пригласили. Читает, волнуется… Вдруг Репин говорит: — Не знаю, как вам, господа, а мне все это скучно. Если лекторша будет читать дальше, я уйду. — Конечно, Блинова прекратила чтение.
У меня под кнопкой электрического звонка над кроватью висит какая-то надпись. Я думал: указание, сколько раз звонить горничной. Оказалось, это евангельский текст. «Walvakaa ja rukal- kaa!» Matt. 26.4182.
Вчера видел трамваи, на которые нельзя вскочить на ходу. Во время движения подножка опускается. Пришел сегодня очень усталый, хотел задремать, но за стеной ревет какой-то младенец, ревет нагло, безнадежно, с громкими всхлипами, с кашлем, как будто нарочно, чтобы не дать мне заснуть. Сажусь записывать впечатления сегодняшние — хотя так и тянет в постель. Утром позвонил Шайкович. Я пришел к нему, взял у него клад — фотографии своих детей, свои, Репина, Волынского, Брюсова, Леонида Андреева, все забытое, с чем кровно связана вся моя жизнь. Я взял эти реликвии — и домой в Hospiz — и просидел над ними часа два, вспоминая, грустя, волнуясь. Вылезло, как из ямы, былое и зачеркнуло собою все настоящее. Потом в 12 часов пошел в посольство — за паспортом. Там встретил Картунена, который был приказчиком у «Меркурия», дружил с Ольдором и Карменом. Теперь он лыс, толст, бородат, маслянист, женат. Служит, кажется, в торгпредстве. Мы взяли автомобиль и поехали к портному, которого он рекомендует. Портной мне не понравился. Мы поехали с женою Колбасьева в суконный магазин, купили там синего шевиота мне на костюм. Почему синего? Почему шевиота? Есть я хотел ужасно, но столько времени ушло на глупое мотание по городу, что не евши пошел к Шайковичу и с ним в университетскую русскую библиотеку, где хранятся мои бумаги. Библиотека солид- 1925 ная, тихая, чинная, на стенах портреты Гоголя, Тол
стого, Чехова, Мицкевича, — маленький столик, за столиком старый проф. Игельстрём сидит и читает старый журнал, где помещены «Соборяне» Лескова. Он слыхал, что в России теперь мода на Лескова — и хочет познакомиться с этим писателем. Славу Лескова привез в Гельсингфорс недавно приезжавший сюда Шпенглер, а он прочитал Лескова по изданию Элиасбера «Русские писатели о Христе», — словом, Лесков до Европы дошел в высшей степени измененный, искривленный. Вместе со стариком Игельстрёмом сидел похожий на Киплинга профессор фон Шульц, читающий теперь в университете лекции о Достоевском. Черные брови, седые усы, лысина. Он жалуется на невозможность достать в Гельсингфорсе самых насущно нужных книг: «Дневник Анны Григорьевны Достоевской», «Сборники Долинина», Леонида Гроссмана «Путь Достоевского» и проч. Только дня два или три назад получил он из РСФСР 21-й и 22-й томы Достоевского под ред. Леонида Гроссмана и обнаружил там те шесть статей Достоевского, честь открытия которых приписывал он себе. Здесь, в Гельсингфорсе, перечитывая «Время» и «Эпоху», он открыл несколько статей, которые несомненно принадлежат перу Достоевского. Он написал о своей находке статью для какого-то ученого издания Финской Академии Наук — и только теперь обнаружил, что его Америка открыта давно. С жадностью слушал он все, что рассказывал я ему о новых раскопках в области изучения Достоевского. С Игельстрёмом мы распрощались, условившись, что сегодня я пошлю за своими бумагами мальчишку из Mars’a. На прощание он рассказал мне о Репине: «У Репина в голове не все дома. Когда я в 1921 г. вернулся из России, у меня было к нему поручение; я посетил «Пенаты», и он пошел меня проводить. Я говорю ему: И. Е., почему вы не поедете в Гельсингфорс? — Он говорит: — Не могу, большевики не пускают. — В Гельсингфорс? — Да. — Почему же? — Это одна шайка: что финны, что большевики».
И Игельстрём, и Шульц поразили меня своим сочувственным отношением к тому, что происходит в России. Ни один из них не верит тем басням, которыми утешают себя эмигранты. Они отнюдь не энтузиасты всех мероприятий правительства, но они знают, что здесь истинное обновление России, а не просто каприз нескольких очень нехороших людей. По поводу здешней монархической пропаганды Игельстрём говорит, что она так гнусна и глупа, что следовало бы, не боясь, беспрепятственно распространять ее в России, дабы крестьяне видели, кто хочет господствовать над ними. Шульца и Шайковича я пригласил в ресторан пообедать. Шульц жадно расспрашивал о Толстом, о литературе, а я жадно ел, так как с утра до 4 1/2 час. у меня во рту 1925
ни росинки не было. Замечательно, что оба эти литератора ничего не слыхали о формальном методе, о работах Эйхенбаума, Тынянова, Шкловского. Я за столом прочел им целую лекцию, а потом Шульц пошел ко мне в гостиницу и стал рассказывать свою историю. В молодости он служил в русской армии прапорщиком — в Чугуеве и в Киеве. Но потом занялся науками в финляндском университете. Началась война; его призвали. По своим убеждениям он враг милитаризма, поэтому он отказался идти на войну. Власти, не желая поднимать шума, предложили ему: пусть остается в тылу и учит военному делу новобранцев. Но Шульц ответил: «Что же это такое? Чтобы я посылал на войну других людей, а сам сидел бы в безопасности? Нет! Ни за что. Нет, нет!» Тогда его перевели на испытание в госпиталь, а потом стали судить. Судили, судили и присудили к тюрьме, посадили в «Кресты», где он много читал и излечился от головных болей. Очень милый человек: с нежностью вспоминает свою тюрьму и судей, посадивших его туда… Сейчас, дня два назад, он ходил к президенту Стольбергу хлопотать за другого такого же антимилитариста, сидящего в финской тюрьме. Хлопоты увенчались успехом. Обо всем этом он рассказывал уже на улице — на каком-то мосту — где мы блуждали по русской привычке — и портфель у него был очень тяжелый: весь набит стихами Блока.
Оказывается, пиетет к Достоевскому у немцев так велик, что германский посланник в Гельсингфорсе, начитавшись Достоевского, специально поехал с женою в Питер, чтобы осмотреть те места, которые изображены в «Преступлении и наказании» и в «Идиоте».
Ну вот и 9-й час. Пора одеваться. Последние строки я пишу утром 30-го января 1925 г. в пятницу.
Вторник, 3 февраля. Гельсингфорс. Сижу 5-й день, разбираю свои бумаги — свою переписку за время от 1898—1917 г.г.*. Наткнулся на ужасные, забытые вещи. Особенно мучительно читать те письма, которые относятся к одесскому периоду до моей поездки в Лондон. Я порвал все эти письма — уничтожил бы с радостью и самое время. Страшна была моя неприкаянность ни к чему, без- местность, — у меня даже имени не было: одни звали меня в письмах «Николаем Емельяновичем», другие «Никoлaeм Эммануило- вичeм», третьи Николаем …извинитe не знаю, как вас величать», четвертые (из деликатности!) начинали письмо без обращения. Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) — был самым нецельным, не- 1925 простым человеком на земле. Главное: я мучительно
стыдился в те годы сказать, что я «незаконный». У нас это называлось ужасным словом «байструк» (bastard). Признать себя «байструком» — значило опозорить раньше всего свою мать. Мне казалось, что быть байструком чудовищно, что я единственный — незаконный, что все остальные на свете — законные, что все у меня за спиной перешептываются и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня. Да так оно и было в самом деле. Помню страшные пытки того времени: — Какое же ваше звание? — Я крестьянин. — Ваши документы?
А в документах страшные слова: сын крестьянки, девицы такой-то. Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал*. Страшно было увидеть глазами эти слова. Помню, каким позорным клеймом, издевательством показался мне аттестат Ма- руси-сестры, лучшей ученицы нашей Епархиальной школы, в этом аттестате написано: дочь крестьянки Мария (без отчества) Корнейчукова — оказала отличные успехи. Я и сейчас помню, что это отсутствие отчества сделало ту строчку, где вписывается имя и звание ученицы, короче, чем ей полагалось, чем было у других, — и это пронзило меня стыдом. «Мы — не как все люди, мы хуже, мы самые низкие» — и когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал. У меня ведь никогда не было такой роскоши, как отец или хотя бы дед. Эта тогдашняя ложь, эта путаница — и есть источник всех моих фальшей и лжей дальнейшего периода. Теперь, когда мне попадает любое мое письмо к кому бы то ни было — я вижу: это письмо незаконнорожденного, «байструка». Все мои письма (за исключением некоторых писем к жене), все письма ко всем — фальшивы, фаль- цетны, неискренни — именно от этого. Раздребежжилась моя «честность с собою» еще в молодости. Особенно мучительно было мне в 16—17 лет, когда молодых людей начинают вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил всех даже при первом знакомстве — уже усатый — «зовите меня просто Колей», «а я Коля» и т. д. Это казалось шутовством, но это была боль. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь — никогда не показывать людям себя — отсюда, отсюда пошло все остальное. Это я понял только теперь.
А что же Гельсинки? Хожу, ем кашу, стою у оконных витрин, разбираю свои письма и рукописи — и хочу поскорее домой… О, какой труд — ничего не делать. В Гельсингфорсе я только и заметил, что ученицы носят фуражки, как у нас комсомолки, да что трамваи чудесно устроены: чуть двинутся, в них двери замыкаются сами, подножки опускаются, и никак не вско- 1925
чить, что витрины здесь устраиваются с изумительным вкусом, простая лавочка так распределяет бутылки какие-нибудь, бублики, папиросы, что лучшему художнику впору. Очень остроумно в пассаже — папироса огромная, упала на стекло и якобы разбила его: трещина сделана при помощи серебряной бумаги весьма натурально. Или чайник, к которому на экране пририсован пар. А как работают в «Элланто» фрекены — как под музыку, энергично, изящно, без лишних движений, эластично, весело, дружно. Стоит специально ходить туда, чтобы наслаждаться их ритмической музыкальной работой.
4 февраля. Был вчера у Ярнфельда. Он спокойный, медленный, приветливый. Угощал меня завтраком. Жена его смотрела на меня неопределенно: не знала, в чем дело, почему она должна кормить этого длинного русского. У него я видел отличную — по энергии рисунка — голову работы Энкеля, большой этюд Эдельфельда, замечательный этюд Энкеля (набережная Сены), образцы финских ковров и пр. Ни его жена, ни его дочь не говорят по-русски. Он возмущался французским интервью с Петровым-Водкиным, который в какой-то парижской газете похваляется тем, что он изобрел какую-то новую перспективу. « Ну где же здесь новая перспектива?» — спрашивает он и указывает отпечатанную в газете картинку, где видна самая ординарная кроватка, нарисованная по всем школьным правилам. О России сведения у них дикие: очень они удивились, когда я сказал, что в Крыму можно теперь жить на даче, как и в былые времена—беззаботно и недорого. — «Неужели в Крыму вообще можно теперь жить?» Прошли мы из его дома по Фабиан Гаттан в его мастерскую, при университете. Там есть прелестные этюды: пейзажи, зарисовки сосен и пр. Очень мне понравился портрет какого-то знаменитого хирурга — с лицом моржа, — и большой портрет бывшего ректора, 80-летнего старца, с превосходным чеканным узором морщинок. Мешает Ярнфельду некоторая вялость, дряблость и академическая чернота колорита.
Эти дни я питался беспорядочно и потому постоянно чувствую голод.
Замечательно, что по-фински «счет» называется «lasku». Я только что получил от своего отеля такую ласку: 168 марок от 28—31 января. Колбасьеву я написал такое чухонское слово: «Галкиному- папсошколькиного».
8 февраля 1925. Оказывается, что я заплатил за свой отель дважды. Они с изумлением отметили это обстоятельство.
1925 Четверг, февраль, [12-е]. Только теперь прихо
жу в себя после путешествия. Вновь за письменным столом. Понемногу втягиваюсь в работу после 22-дневного безделья. Работы у меня три: закончить статьи о Некрасове, проредактировать вновь его сочинения и написать трудпесни. Я очень рад таким работам и делал бы их с утра до ночи, но у меня на руках четвертая: Свифт для Госиздата и вообще редактура английских книг.
воскресение. Дела, дела, события! Тихонов арестован. За что, неизвестно. По городу ходят самые дикие слухи. Говорят, будто по требованию Ионова — и будто ему вменяют в вину корыстное управление «Всемирной Литературой». Но в Госиздате это отрицают. В Госиздате говорят, что Ионов не только не засаживал Тихонова, но напротив, хлопотал о его освобождении: ездил к Мес- сингу, взялся в Москве переговорить с Зиновьевым. И я верю, что он здесь ни при чем. Но когда я попробовал заикнуться об этом вче- рав «Современнике», на меня посмотрели, как на агента Ионова. А между тем я искренне на самом деле думаю, что здесь возможно роковое совпадение угроз Ионова и ареста Тихонова. В «Современнике» уныло. Сидит одна Вера Владимировна. Она говорит, что Тихонов привез из Москвы 400 рублей для сотрудников, но эти деньги после ареста остались у теперешней жены Тихонова. Я пошел к ней. Она среди великолепных картин и вещей, в нарядном халатике, с намазанными кокотистыми губами симулирует большую тревогу. Рассказывает, что обыск был от трех до девяти часов. Они были очень милы, позволили Тихонову напиться кофею. Но теперь он сидит без «передачи», в одиночке, она ездила в Москву, Луначарский дал ей записку к Мессингу, в понедельник она к Мессин- гу пойдет, и пр. и пр. и пр. Я намекнул, что сотрудникам трудно без денег, она сказала «да, да!», но денег не предложила. Рассказывает, что «Блоха» Замятина имела большой успех.
понедельник. Сколько возьмет с меня фининспектор, не знаю. Он потребовал у меня 400 р. Я написал протест в налоговую комиссию. Теперь боюсь идти — денег нет ниоткуда. Читаю Бен- нета «Mr. Prohac» — отличный роман, так хорошо описан разбогатевший бедняк, все его мельчайшие чувства переданы так правдоподобно, что кажется, будто я разбогател, и, отрываясь от книги, я начинаю думать, что хорошо бы купить авто. Был вчера у Ионо- ва. Как я и думал, он не виноват в аресте Тихонова. Он говорит: «Я могу открыто сердиться на человека, но на донос я не способен». Его оскорбляет даже самое подозрение, что он способен на такие дела. Я сказал ему, что, пожалуй, для того, чтобы прекратить толки, ходящие по городу, ему. следовало бы 1925
похлопотать о Тихонове. Он сказал: «Плевать мне на толки, я презираю всех этих людей (разумей: коллегию). Совсем не для того, чтобы реабилитировать себя, я уже ездил в ГПУ хлопотать, и мне сказали: «Пошел вон!» Но по секрету, так чтобы никто не знал, я в четверг, чуть вернусь из Москвы, я буду хлопотать, чтобы облегчили положение Тихонова, чтобы ему пересылали пищу и проч. Конечно, как коммунист, я принимаю на себя ответственность за все, что делает коммунистическая партия, но вы сами знаете, что я еще не посадил ни одного человека, а освободил из тюрьмы очень многих».
И говорил он так увесисто, что я поверил ему. Не верить нельзя.
Мура терпеть не может картину Галлена «Куллерво», снимок с которой я привез из Куоккала. Она требует, чтобы я повесил ее лицом к стене. «Ой, чучело!» — говорит она про Куллерво.
21 февраля. Были у меня вчера Женя Шварц и Ю. Тынянов. Мура сидела на чемодане и вдруг: «Ой, не курите вы мне». Каждое утро она приходит ко мне перевернуть листок календаря — и смотрит, далеко ли до дня рождения. Вчера открыла Шварцу дверь и сразу: «Ну, приходи ко мне на именины!» Про новую книгу «Айболита»: «Ой, эта книга такая смешная, там есть обезьяна — мы с Анд- рюшей так и падали на пол от смеха». Оказывается, они сказали себе: «давай падать на пол от смеха», и падали раз за разом.
Тынянов был у меня по поводу своего романа о Кюхле. Я заказываю ему этот роман (для юношества), основывая детский отдел в «Кубуче». Ему очень нужны деньги. Он принес прелестную программу — я сказал ему, что если роман будет даже в десять раз хуже программы, так и то это будет отличный роман. Он сам очарователен: поднимает умственно-нравственную атмосферу всюду, где появляется. Читал свои стихотворные переводы из Гейне — виртуозные. «Вам помогаег то, что вы еврей, — сказал я. — Блок не имел этого преимущества». — Шварц читал начало своих «Шариков». Есть чудесные места — по языку, по выражению. Остроумен он по-прежнему. У двух дегенератов братьев Полетика он повесил плакат: «Просят не вырождаться» (пародия на просят не выражаться), его стихи на серапионов бесконечно смешны*. Сам же он красноносый и скромный.
Видел я в Госиздате Семена Грузенберга. Идиотичность его с годами растет: «Я пишу автобиографию Репина», — говорит он. Про «Современник»: «Я слышал, что вас уже лишили вашего органа».
Начинаю работать для «Кубуча». Сапир, с которым я имею дело, очень мил. В Госиздате вновь возрождают журнал «Современ- 1925 ный Запад». Я тяну в это дело Эйхенбаума и Тыняно
ва. Не подыхать же им на улице! А сам я работать не могу в этом журнале — выйдет штрейхбрехерство. Хотя Тынянов доказывает, что нет. Вчера Горлин очень благородно отнесся к Анне Ив. Ходасевич. Я просил у него для этой несчастной женщины какой-нибудь работы. Работы нет, и негде достать. Это очень меня опечалило. Видя мою печаль, Горлин так растрогался, что выдал Анне Ив. 25 рублей — из каких-то непонятных сумм. О, как счастлива была она! Как благодарила — нас обоих. Здесь же была Шкапская. Она говорит, что реорганизация правления Союза Писателей — дело очень полезное. Туда вошли энергичные люди — которые начинают деятельно хлопотать об улучшении писательского быта, который теперь вопиюще-ужасен.
Тихонову разрешили передачу. Значит, следствие закончено. Назарыча перевели в другое отделение.
Бедная Анна Ивановна Ходасевич с голоду пустилась писать рецензии о кино. Была на интереснейшей американской фильме, но рецензию пишет так:
«Опять никчемная американская фильма, где гнусная буржуазная мораль и пр». — Иначе не напечатают, — говорит она, — и не дадут трех рублей!
Из Госиздата к Замятину. И он и она упоены триумфами во «Втором Художественном». Триумфы были большие, вполне заслуженные. Он рассказывает, что 6 ночей подряд пьянствовал с актерами после этого. На представление приезжала его мать.
О жене Тихонова говорят нехорошо. Он арестован, а она по театрам. Норовит продать его мебель. Денег он оставил ей 90 червонцев, а она жалуется, что у нее ни копейки и пр.
Есть слухи, что Щеголева привлекают за систематическое хищение из архива, во главе которого он был поставлен. У меня много обновок. М. Б. купила мне календарь (перекидной), чернильницу, промокашку (мраморную) и проч. Я всегда страшно радуюсь новым вещам — еще детская во мне черта. Новый перочинный нож для меня и поныне источник блаженства.
23 февраля. Завтра Муркино рождение. Сейчас она войдет устанавливать этот факт при помощи календаря. Вчера был у меня самый говорливый человек в мире: поэт Николай Тихонов. У него хриплый бас, одет он теперь очень изящно, худощав, спокоен, крепок; руки движутся, а корпус неподвижно в кресле. Как сел в кресло в 12 часов, так и не встал до 4. Сначала мы говорили о детской литературе. Он говорил, что запрещены даже Киплинга «Джунгли», потому что звери там разговаривают. «Вообще наше правительство в этом деле — неопределенная толпа нянек». Говорит, 1925
что писал детские авантюрные романы, начиная с 8 лет, и что сам же их переплетал. Теперь они у него есть — и, перечитывая их, он удивляется, почему же в них каждый сюжет основан на революции. «Каждый мой роман — о революции». Я упомянул имя Буссенара. Он выказал огромную любовь к Буссенару и великое знание всех его повестей и романов. «Я прежде «В трущобах Индии» знал наизусть. Это такой дивный роман, он так великолепно построен, что запоминается сам собою. Я думаю, это лучший роман». Вообще его эрудиция стремится к точности — он любит всякую номенклатуру, даты, факты и проч. Когда он говорит о Кавказе, где он был нынешним летом, он сообщает самые точные татарские, турецкие, армянские, грузинские названия тех гор, ущелий, деревень и духанов, которые ему встречались на пути, а также экзотические имена тех людей, с которыми ему доводилось встречаться. Вначале это освежает и радует, как новый ковер, но потом немного утомляет. Вряд ли вся эта эрудиция у него полновесна. Он, например, спросил у Коли, как бы экзаменуя его: «С какого года Сандвичевы острова стали Штатом Северной Америки?» Коля замялся, смешался, но мы глянули в словарь, и оказалось, что Сандвичевы острова (как и утверждал Коля) никогда и не бывали Штатом. Потом в разговоре о Чаттертоне он мельком и безо всякой связи — сказал, что Чаттертон умер в Ливерпуле. Я беспамятен на всякие имена и названия, но робко решился заметить, что, кажется, смерть Чаттертона произошла в Лондоне. — Нет, в Ливерпуле. Глянули в словарь: Лондон. Тем замечательнее пристрастие Тихонова к собственным именам и датам, — такое же, каку Горького, когда он рассказывает, такое же, как у Короленко. Но у Короленко это были ненужные тормозы его рассказа, а у Тихонова это почти всегда поэтично и окрашено нездешним колоритом. Он вообще весь нездешний. Вошел в комнату — и вместе с ним вошло нездешнее, словно ветер ворвался в комнату, южный и волнующий. С Тихоновым нельзя вести разговор на заурядные темы, он весь в каких-то странных книгах, странных темах, странных анекдотах и стихах. Когда он рассказывает даже о своих петербургских знакомых, это оказываются какие-то невероятные герои, диковинные путешественники, обладатели редчайшего знания. 2 с половиной часа без перерыва он рассказывал мне о своей поездке на Кавказ, и рассказывал так, словно никто до него никогда не бывал на Кавказе, — о каких-то изумительных осетинах, изумительных чекистах, изумительных пшавах, хевсурах, поездках на автомобиле, долинах, аулах, кушаньях—все в его рассказе изумительно, невероятно, потрясающе. Потом, когда пришел Коля, стал читать свою новую
1925 поэму «Дорога», и оказалось, что весь его рассказ
был комментарием к этой поэме. Читает он с явным удовольствием и даже удивлением: «Эка здорово у меня это вышло!» — и после каждой прочтенной строки взглядывает на того, кому читает: понравилось ли и ему, оценил ли? Поэма действительно хороша и радует дерзостью эпитетов, удалью синтаксиса, лихостью троп и метафор, — простая и в то же время нарядная вещь, мускулистая и в то же время нежная. Тихонов несомненно идет вперед — и когда сквозь все эти опыты, пробы пера (а и эта поэма есть проба пера) придет к простому и монументальному стилю — он будет великим поэтом современной эпохи. У него есть та связь с современной эпохой, что он тоже весь в вещах, в фактах, никак не связан с психологией, с духовною жизнью. Он бездушен, бездуховен, но любит жизнь — как тысяча греков. Оттого он так хорошо принят в современной словесности. Того любопытства к чужой человеческой личности, которое так отличало Толстого, Чехова, Брюсова, Блока, Гумилева, — у Тихонова нет и следа. Каждый человек ему интересен лишь постольку, поскольку он интересен, то есть поскольку он испытал и видал интересные вещи, побывал в интересных местах. А остальное для него не существует. Таких я видал в Англии, но Тихонов выше их. В общем, я провел 4 часа с удовольствием. Я в постели, у меня опять инфлуэнца; М. Б. купила на аукционе самовар, ножи и дляменя другую чернильницу, медную. Чернильница с настольным прибором; М. Б. вчера мыла его до позднего вечера. Что же не идет Мурочка? Она всегда в соседней комнате замедляет шаги, и там lingers83, а потом буйно врывается бурно в комнату, — зная, что доставляет своим появлением радость. Вообще она уже очень тонко улавливает психические отношения, и это даже пугает меня. У меня тоже была эта дегенеративная тонкость, но только вредила мне.
Вчера Мура сочинила загадку. «Я без рук, без ног, но с носом».— Лодка.
На мне такие обязанности, коих я не выполняю: нужно писать детскую вещь, а я редактирую Некрасова. Нужно написать или позвонить Собинову, который и звонил мне и писал. Нужно отнести к сестре Андреева медальон, который передал мне Репин. Нужно позвонить Радлову, что ему есть письмо. — Нужно достать для Мани Сухановой программу и книги. — Нужно написать в «Известия» о «Мойдодыре». Но лень — но болезнь — но старость. Что же не идет Мурочка? Уже девять часов, а она не идет. Пойду к ней, хотя и холодно в ноги. Пришла. Перевернула листик: (завтра рождение), перевела стрелку часов (часы отстают на 10 м.) и потушила электричество.
24/II. Вторник. Наступил торжественный день: рождение Муры. Я с вечера вымыл голову, теперь надел парадную толстовку, полуновые брюки — и жду. М. Б. дарит ей стул. Бабушка колыбель, куколку и игрушечные блюда с яствами, Боба — лошадь, Лида — чашечки, я какую-то монресориевскую штуковину, все это копеечное, но восторгам не будет конца.
Я сказал ей, что ничего не подарю. Она сказала: Ну, ничего, зато ты меня «помучишь». Для нее мое мучительство — праздник. Я обещал ей к тому же рассказать дальше про Айболита.
...В конце концов все торжества утомили ее. К вечеру пришел Маршак с сыном Эликом. Подарил Маршак краски, карандаши и альбом, — Элику было скучно с Мурой, Элику 8 лет, он уже читает «Красную газету», — славный, большеголовый, вечно-сонный мальчик, страшно похожий на отца. А отец? — я очень стараюсь его полюбить. И не могу. Житкову это сразу удалось, а я уже третий год стараюсь. Он очень деловит, «ловит момент», знает, где зимуют раки, но при этом вид растерянности и полной непричастности к земному. Я не видел другого литератора, который бы так ловко ориентировался среди современных людей и вещей, а в разговоре всегда у него целый ряд недоумений и вопросов. Он в литературе пират: я дал ему тему «Пожара», дал ему «Деток в клетке» (самую книжку дал ему, английскую, c рисунками Aldin’a), когда он приехал из Кавказа, ему и в голову не приходило, что нужно писать вот этаким стихом для детей, который тогда вырабатывал я, через полгода он забросил детский театр и петушком побежал за моим «Мойдодыром», — но при всем том он человек не злокозненный, скорее благодушный, патриархальный, любитговорить о высокой поэзии, спорить на философские темы, хороший и хорошо организованный, умный и крепкий Сальери. И потому ему так удобно в жизни, он так твердо стоит на ногах. — О Госиздате он говорил вчера, что отставка Ионовауже решена, что на место Ионо- ва назначают Бонча-Бруевича.
27 февраля 1925 г. Мура рассказывает сказку «Спящая царевна», и в конце сказки: «Тогда они представили в театре спектакль». — Какой спектакль, Мура? (Но потом я догадался: ей Е. Ф. говорила: «сыграли свадьбу», и вот она ухватилась за слово «сыграли»). Про царя она говорит «назначили нового царя». Все это вздор! Не надо ей рассказывать такие запутанные сказки. Простые сказки она за- 1925 поминает хорошо — через 5—6 дней пересказывает со
всеми деталями «Айболита».
Лида так переутомлена, что на днях отправила своей гамбургской подруге, Лунц, письмо — не на Гамбург, а на Берлин. Причем ее безсознательное сопротивлялось этой ошибке очень оригинально: вместо Berlin она написала Berbin, удерживая на четвертом месте то же b, которое имеется в Hamburgh.
27 февраля 1925 г. Вчера узнал, что на Гороховую по делу Тихонова вызывались Лернер и Губер, — люди наименее осведомленные. Оказывается, Тихонова обвиняют в том, что он помогал перейти границу Струковой, Сильверсвану, Левинсону и кому-то еще. Едва ли. Тихонов был слишком большой эгоист, чтобы впутываться в такие дела. Оказывается, что служителям, которые служили и ему, он никогда не давал на чай; что всем нам он платил меньше, чем следует, и т. д. Все это вчера подробно изложила мне Людмила Николаевна Замятина.
Замятин счастлив: его роман «We»[84] имеет в Америке большой успех, его пьеса «Блоха» имеет успех в Москве. Он долго блуждал со мною по городу — и в разговоре чаще, чем всегда, переходил на английский язык.
Вдруг сообщили из «Радуги», что Главлит запретил заранее второе издание «Танталэны». Бедный Коля, для него это ужасный удар. Он недоволен первым изданием, многое переделал, хочет писать новую книгу такого же рода, с тем же героем Шмерби- усом, и вдруг его заранее связывают по рукам и ногам.
Я сейчас же позвонил Острецову, заведующему Главлитом, очень милому человеку, бывшему рабочему; Острецов уверяет, что этого быть не могло, обещает навести справки, а между тем, увы, это так. Надеюсь выхлопотать — через Лилину — более толерантное отношение к беллетристике для среднего возраста. И какая быстрота, какая предупредительность! Чтобы добиться разрешения, нам приходится по 3 недели обивать пороги Главлита, а запретили — еще раньше, чем мы обратились к ним с этой книгой.
Замятин говорит, что «Герой» Синга ставится в Александринке в моем переводе. Главную роль будет играть Ильинский.
Была у нас третьего дня сестра Некрасова Елисавета Александровна Фохт-Рюммлинг.
Теперь ей 70 лет с изрядным хвостиком, она прожорлива, умна, насмешлива, энергична, степенна. В разговоре часто вставляет немецкие слова, фразы. Ее цель — где-ниб. сорвать денег на том основании, что ее брат — Некрасов. Она так и спро- 1925
сила: «Не знаете ли вы такого комиссара, к которому можно было теперь обратиться?» Я часто устраивал ей разные такие подачки — просительство она считает своей профессией и с утра до вечера ходит по учреждениям. Недавно была у Иванова — заведующего коммунальным хозяйством, выцыганила у него квартирку бесплатную с бесплатным отоплением, ходит в Смольный, в Дом ученых, хищно хватая куски. При всем том она приятная женщина, на лице у нее живая игра, что-то мило-лукавое, словно все, что она делает и говорит, лишь пустая забава, а надо бы делать иное. Приходит она всегда к завтраку — причем, что бы ей ни положили на тарелку, моментально съедает — и ждет новой порции. Иногда приводит к завтраку и свою дочь, незамужнюю, которую и до сих пор держит у себя в подчинении. А дочери лет 35.
Заговорили о Зинаиде Н., жене Некрасова. «Она была из веселого дома, с Офицерской ул. Я и дом этот помню, там была мастерская слесаря, а над мастерской висел ключ — вместо вывески — и вот у жены слесаря было 3 или 4 «воспитанницы», к которым приезжали гости — иногда девицы ездили к гостям. Их гостиная так и называлась «Под ключом». Когда закутят мужчины — «едем под ключ». Зина была из-под Ключа… Она меня очень обидела: говорила мне — я дам вам денег, вот чуть только получу за «Последние Песни» (Некрасов ей предоставил доход с этой книжки) — но, конечно, не дала, обманула. Одевалась она безвкусно — и сама была похожа на лошадь. Лицо лошадиное. Была она пошлая мещанка — лживая, завистливая. Когда умер у меня муж, она скрыла от Некрасова, боясь, чтобы он не дал мне на похороны. У нее была два дня в Павловске (на похоронах?) Анна Алексеевна, но Зиночка скрыла и это, как бы Некрасов не разжалобился и не помог мне. Авдотья Яковлевна от Некрасова ничего не получила — только то, что давали «Отечественные 3аписки. Но «Отечественные Записки» через 4 года закрылись, и Краевский стал давать ей 40 рублей в месяц. Она вышла за Аполлона Филипповича. Это был веселый человек».
На днях на Литейном наткнулся на такую рекламу сапожника — неподалеку от меня за углом:
Стой!
Читай! Запоминай!
Дождь кропил, тоскливо было,
Лужи, грязь, туман притом.
А по улице уныло
Кто-то плелся под зонтом.
И по лужам вдаль шагая,
По галошам хлоп да хлоп,
1925 Непогоду проклиная
И с досады морща лоб. Ноги мокли, ноги ныли, Заливала их вода, В тех ГАЛОШАХ дырки были, Попадала грязь туда. Эй, граждане, не сердитесь, Воду нечего винить, Лучше вы ко мне явитесь, Чтоб галоши починить. Быстро сделаю заплату, Каблуки, подошвы, зад, Дешево возьму зарплату, Будет каждый очень рад!
Основываю детский отдел при «Кубуче». Был по этому случаю у Житкова в воскресенье 1-го марта. Житков в прошлом году еще люто нуждался и жил на иждивении у «Мишки» Кобецкого, приходя ко мне пешком обедать с Васильевского Острова. Теперь, в один год, он сделал такую головокружительную карьеру, что мог угощать обедом меня. Произошло это с моей легкой руки. Он ходил, ходил по учреждениям, искал везде работы — и так прекрасно рассказывал о своих мытарствах, что всякий невольно говорил ему: отчего вы этого не напишете? Сказал и я. Он внял. Стал писать о морской жизни, — я свел его с Маршаком, — и дело двинулось. Он человек бывалый, видал множество всяких вещей, очень чуток к интонациям простонародной речи, ненавидит всякую фальшь и банальщину, работоспособен, все это хорошие качества. Но характера — не создает, потому что к людям у него меньше любопытства, чем к вещам. Все же (покуда) он, как человек, гораздо выше, чем его произведения. Он молчаливый, не хвастун, гордый, сильная воля. Такие люди очень импонируют. Женщины влюбляются в него и посейчас, хотя — он лыс, низкоросл, похож на капитана Копейкина. Теперь его женою состоит благоговеющая перед ним караимка, женщина-врач, очень милая и простодушная. Она угостила меня сытнейшим обедом. Он прочитал мне все свои произведения — и «Слонов», и о подводном колоколе, и о «Кенгуре». Это свежо, хорошо, но не гениально. Служанки у них еще нет, мебель сборная, чужая: «начинающий литератор 43-х лет». Характер у Житкова исправился: нет этих залежей хандры, насупленной обидчивости — которые были у него в юности.
3 марта. Видел вчера (2-го, в понедельник) Любовь Дмитр. Блок. Или она прибедняется, или ей действительно очень худо. Потертая шубенка, невставленный зуб, стоит у дверей в Кубуче — среди страшной толчеи, предлагает свои переводы с французского. Вдова одного из знаменитейших русских поэтов, 1925
«Прекрасная Дама», дочь Менделеева!
Я попытаюсь устроить ей кое-какой заработок, но думаю, что она переводчица плохая.
Был в воскресение у Собинова. Он такой же — говорун, остряк, «полон сам собой», — но мил необычайно. Убранство безвкусное, немного в духе Самокиш-Судковской: лучшее украшение портрет Нины Ивановны — работы Сорина. О, как дрябло, условно. Я выругал — и доставил ему неприятность. Начал писать «Телефон». Не увлекает.
22/III. Пришло в голову написать статью о пользе фантастических сказок, столь гонимых теперь. Вот такую. Беременная баба узнала, что на таком-то месяце ее будущий младенец обзавелся почему-то жабрами. — О, горе! не желаю рожать щуку! — Потом еще немного — у ее младенца вырос хвост: — О горе! не желаю рожать собаку! — Успокойся, баба, ты родишь не щуку, не собаку, но человека. Чтобы стать человеком, утробному младенцу необходимо побыть вчерне и собакой и щукой. Таковы были все — и Лев Толстой, и Эдисон, и Карл Маркс. Много черновых образов сменяет природа для того, чтобы сделать нас людьми. В три года становимся фантастами, в четыре воинами и т. д. Этого не нужно бояться. Это те же собачьи хвосты. Черновики. Времянки. Самый трезвый народ — англичане дали величайших фантастов. Пусть звери для 4-хлет- них младенцев говорят — ибо все равно для младенцев все предметы говорят.
Очень туго пишется «Самоварный бунт». Сижу по пять часов, вымучиваю две строки. Жаль, что я не сделался детским поэтом смолоду: тогда рифмы так и перли из меня. Дней пять назад были у меня из Москвы устроители детского балета на тему моего «Мойдодыра». Они рассказывают, что на первом представлении к ним явились комсомольцы и запротестовали против строк:
А нечистым трубочистам —
Стыд и срам,
так как трубочисты — почетное звание рабочих, и их оскорблять нельзя. Теперь с эстрады читают:
А нечистым, всем нечистым,,
т. е. чертям.
С Мурой чуть я выхожу на улицу, сейчас начинает идти снежок. Она уверена, что я это так нарочно устраиваю. Прячется в шкаф. Надоело кропать стишки. Сегодня читаю о Горьком в Госиздате. Устраиваю там культурно-просветительный клуб. В про- 1925 шлое воскресение читал Щеголев, сегодня я, в сле
дующее Толстой, потом Замятин, потом Тынянов, потом Эйхенбаум.
26 марта. Завтра моя мама уезжает обратно в Одессу. Слышу, как она кашляет — и старается никого не будить кашлем. Умная, молчаливая, замкнутая, наблюдательная, работящая. Онанезамет- но несла в доме очень много работы: читала Мурочке, стирала белье, убирала посуду, редко сидела без дела. Глазам ее лучше. Недавно получила от Маруси письмо, что умерла жена Даниила С. и сказала ту фразу, которую часто говорила: Д. С., добрый, благородный, любящий, а его братЭ. С. (мой отец) был эгоист». Посидела немного и тихонько пошла в другую комнату заплакать — неза- метнодля всех. Потом вышла—«Ну, Мура…».
Коля вернулся из Москвы. Привез мне от Магарама 75 рублей. Жил он с Мариной у Арнштама под роялью, причем, кажется, на рояли спал Арнштам со своею женою. Видал Мейерхольда. Рассказывает, что поэт Пастернак очень бедствует. «Танталэна» распродана. Клячко тайно допечатал еще две тысячи и тоже продал. Отчего он не едет, Клячко? Я весь месяц сижу над «Самоварным бунтом» — и ни тпру, ни ну! Застопорилось. Ужасно гадкая работа: целый день за письменным столом — и ни строки. Я даже к доктору вчера ходил. К профессору Ловецкому — очень большой прием. Нашел у меня желудок и нервы и торжественно говорил М. Б-не всякие вздоры, за что и получил 10 рублей. Коля уже начал писать новый роман «Приключения профессора Зворыки». Первая глава темпераментна, но тоже чрезвычайно наивна. Посмотрим, что будет дальше. Театральной Москвой он очень недоволен — о «Блохе» Замятина отзывается с полным презрением и постановку считает ужасно вульгарной. Надо хлопотать, чтобы ему разрешили 2-ое издание «Танталэны». У меня опять канитель о прислугой: Марья Борисовна наняла какую-то старуху, которая живету знакомых, а прописана где-то в другом городе, к нам же приходит только днем, — вообще, чепуха. Вызвали повесткой, а я потерял повестку и не знал, куда идти. Пойду сегодня. Мурочка сделала к Лидиному рождению, которое было вчера, этакую штучку для писем, раскрасила, с помощью чудотворицы. Вчера бабушка показывает ей картинки к «Тому Сойеру». Про одну она говорит: «Знаю, знаю. Это они нашли хлам: золото, серебро, очень много добра». — «Почему же это хлам, Мурочка?» Она замялась. Но я догадался: она слыхала слово «клад», но смешала его с хламом. Получил от Собинова портреты Светланы, на портретах она не так прелестна, как в натуре, нет ее глубокой серьезности. Был у меня Пяст, жалкий, без работы, обреченный и впредь на безвыходную нужду, с проблеска- 1925
ми улыбки и милой беспечности. Встретил на Анич- ковом мосту жену Тихонова — на ярком солнце ее раскраска производила впечатление печальное. Она шла от Мессинга. Хотела взять Тихонова на поруки. Отказали. Должно быть, дело очень серьезное. Он болен. В тюремной палате уход за ним очень хороший. Звонила ко мне вдова Блока — в ее голосе слышится отчаяние. Она нуждается катастрофически. Что я могу? Чем помогу? Пойду завтра в Союз Писателей, позвоню к Гэнту.
Читаю Дневник Шевченка, замечательный.
И сказала скалка: Мне Федору жалко!
Надо что-то радикальное сделать с моей Федорой — очень она к концу забаналилась.
27 марта. Вот и уехала бабушка. Поезд отходит в 10.45, а выехала из дому в 9 час. Коля с нею, Боба и Марина в трамвае. Очень бодро и торжественно уехала. Мы с нею попрощались в моей комнате, она сказала мне, что каждое утро здоровается со мною: у нее висит мой портрет, и она говорит: — Здравствуй, сыночек! Хорошо ли ты спал, мой голубчик?
Я не могу спать: разволновался и ее отъездом, и статьей Адон- ца обо мне, напечатанной в последнем № «Театра и Искусства»*, и канителью с Максимовым-Евгеньевым. Канитель с Евгеньевым такая: он злится на меня, зачем я не пригласил его в соредакторы собрания сочинений Некрасова, и потому требует у меня якобы удержанные мною рукописи «Каменного сердца». Не понимаю, почему это меня взволновало. Я сразу понял: не буду спать. Но есть и хорошее! Синг мне уже дал сто рублей, в Кубуче приятно, с Горлиным наладились отношения и т. д. — Приехал Клячко.
Туго пишется Федора — не скучна ли она? Боюсь, что нет настоящего подъема. На каждого писателя, произведения которого живут в течение нескольких эпох, всякая новая эпоха накладывает новую сетку или решетку, которая закрывает в образе писателя всякий раз другие черты — и открывает иные.
29 марта. Мура услыхала из моего разговора с Гэнтом об экспериментальном Институте проф. Павлова. Я сказал, что там режут собак и мышей — и объяснил зачем. Это произвело на нее колоссальное впечатление: она около получасу размышляла вслух на эту тему.
Сереньких мышей можно (резать), сереньких не жалко, оттого что они нехорошие, а белых не надо, они очень хорошие. И проч.
1925 Вчера утром в 11 ч. умер Поляков, с которым я
много виделся в Сестрорецке. Милый, добрый, жизнелюбивый человек, — он был великолепный горловой врач, и вследствие этого его горячо любили певцы, которым он всегда обрабатывал для пения горло. (Собинову — каломель.) Тому подрежет, тому подмажет, — и голос становится гораздо нежнее, сильнее. Он говорил своей дочери Леле: «Учись пению, я тебе устрою соловьиное горло». И вотумер. Утром был весел, а в 11 часов (утра же) уже лежит под простынею на столе. Вдова бодрится, говорит, что хочет продать квартиру, что вчера ночью у них украли дрова, и даже улыбается, но горе, видно, придавило ее. Они оба были как дети. Вечно мирились и ссорились. Она вошла в комнату. Он лежит и молчит. Она говорит к нему, он не отвечает. «Федя, что же ты молчишь? Или сердишься?» А он не сердился, он умер.
Вчера впервые показал Клячке «Федорино горе». Ему нравится. Он советует художника Твардовского, у которого большая выдумка. Попробую. Рассказывал об анекдотах цензуры. Запретили ему в детской азбуке изображение завода и рабочего. Почему? «Рабочий просто сидит и не работает. А завод? Из его труб не идет дым!»
Канарейка: Мне рассказывала писательница Василькова-Кильк- штет, что у нее имеется следующее удостоверение, выданное ее канарейке: «Сия Канарейка лишена 75% трудоспособности, страдает склерозом, заслуживает пенсии по 10 разряду». Это удостоверение выдали ей по рассеянности: пошла хлопотать и о канарейке и о себе мать Георгия Иванова, очень сумбурная женщина, — и перепутала!
Вдова говорит: ах, наша семья была такая сплоченная, такая спаянная. А в соседней комнате в таком же трауре сидит любовница ее покойного мужа. Вдову утешает вдова профессора К., который жил с дочерью вдовы, и всё это действительно очень сплоченно. Все они, эти четыре бывшие соперницы, очень дружны между собою. Особенно теперь, когда делить уже нечего.
Читал Добролюбова: какие плохие писал он сти- 1925
хи. И умело пользовался их бездарностью: предлагал их читателю в виде пародий на другие плохие стихи. Напр., на стихи Розенгейма. Говорили: как ловко обличил он плохого поэта. А он и в самом деле лучше не мог. Это очень самоотверженно с его стороны.
Вчера кончил вчерне «Федорино горе». Сегодня берусь за отделку.
Этот год — год новых вещей. Я новую ручку макаю в новую чернильницу. Предо мною тикают новые часики. В шкафу у меня новый костюм, а на вешалке новое пальто, а в углу комнаты новый диван: омоложение чрез посредство вещей. Не так заметно старику умирание. Наденешь новую рубаху, и кажется, что сам обновился. От Репина письмо: любовное*. Мне почему-то неловко читать. Я так взволновался, что не дочитал, оставил на сегодня. С концом «Федорина горя» не выходит.
6 апреля. Мих. Кристи, председатель Главнауки здешней, во всех своих спичах садится в лужу. Недавно на юбилее Ив. Вас. Ершова в театре сказал: «Правда, вам пора сойти со сцены, потому что действительно вы потеряли голос». А на юбилее Кони: «Вы сделали уже все, что могли, пожелаем же вам мирной и безболезненной кончины». Это рассказал мне сам Кони вчера. Я был у него вечером, просидел 1 часа. Он очень бодр, даже как будто загорел. Я сказал ему это. «Я сижу в Швейцарии», — объяснил он (т. е. у парадного хода, вместо швейцара). Каждый день около часу дня — он садится у входных дверей на улице. У него болит правая нога — и потому больших прогулок он не предпринимает. Показывал мне фотографии головы Христа, якобы нарисованной в сомнамбулическом сне какой-то девочкой, которая якобы совсем не умеет рисовать. Собирается в Харьков — вместе с Ел. Вас. читать лекции, но боится за судьбу Ел. Вас., ибо в Харькове все знали, что она «буржуйка», «губернаторша» и пр. Рассказал, что Салтыков был ужасный ругатель — и про всех отсутствующих, хотя бы и так называемых друзей, всегда отзывался дурно. Напр., о Лихачеве: Лихачев устраивал в течение многих лет все денежные дела Салтыкова, покупал акции и проч. Предан он был Салтыкову, как собака. И вот однажды Салтыков говорит: Экой мерзавец этот Лихачев. — Отчего? — с испугом спросил Кони. — Да вотуже 3 часа, а он до сих пор не приходит из банка. Должно быть, протранжирил мои деньги, спустил, убежал…
Или об Унковском. Тот приезжал к Салтыкову гостить в деревню. «Зачем приезжал? Дурак! Проиграл мне 300 р. Стоило приезжать!» и т. д. ...
1925 8 апреля. Вчера в час дня у Сологуба: Калицкая,
Бекетова, я. Ждем Маршака. Заседание учредительного бюро секции детской литературы при Союзе Писателей. У Сологуба сильно поредели волосы, но он кажется не таким дряхлым. Солнце. Даже душно. Сначала говорил о Шевченко. Сологуб: «Шевченко был хам и невежда. Грубый человек. Все его сатиры тусклы, не язвительны, длинны. Человеческой души он не знал. Не понимал ни себя, ни людей, ни природы. Сравните его с Мистралем. У Мистраля сколько, напр., растений, цветов и т. д. У Шевченко одна только роза да еще две-три. Шевченко не умел смотреть, ничего не видел, но — он умел петь. Невежда, хам, но — дивный, музыкальный инструмент…» Потом пришел Маршак навеселе. Очень похожий на Пиквика.
Калицкая, бывшая жена писателя Грина, очень пополнела — но осталась по-прежнему впечатлительна, как девочка. Она не солидна — почти как я. Сологуб, всегда во время заседаний истовый и официальный, начал докладывать о субботах в Союзе Писателей. «Субботы у нас предназначены…»
Калицкая. Нет, Ф. К., здесь не то…
Сологуб. Позвольте, я и говорю…
Калицкая. Я с вами вполне согласна…
Сологуб (тоном педагога, который сейчас поставит единицу). Я прошу вас дослушать меня до конца…
Калицкая. Я знаю, что…
Сологуб. Иначе выйдет у нас не разговор, а кагал…
Калицкая. Да, да. Ф. К., я только хотела сказать…
Сологуб (покраснев). Дайте же мне говорить. Замолчите!
Калицкая замолчала, как чугунная тумба. Мы потупили глаза. Вдруг Калицкая сорвалась и убежала в другую комнату. Сологуб остался на месте. Через несколько минут я потихоньку вышел ее утешить. Оказалось, что у нее из носа идет кровь! Сологуб смутился, пошел за ватой… Потом на улице я читал Маршаку свое «Федо- рино горе». Он сделал целый ряд умных замечаний и посоветовал другое заглавие. Я сказал: не лучше «Самоварный бунт»? Он одобрил.
Сейфуллина приехала. Звонил мне ее муж, а я все не соберусь.
10 апреля. Пятница. Я забыл записать о Сологубе: он, кудивле- нию, очень одобрительно отзывался о пионерах и комсомольцах. «Все, что в них плохого, это исконное, русское, а все новое в них — хорошо. Я вижу их в Царском Селе —дисциплина, дружба, веселье, умеют работать…» В среду мы снимались в Союзе Писателей. До прихода фотографа ко мне подошел интервьюэр из «Правды» и спросил: «О чем вы пишете, о чем вы намерены писать, о чем надо
писать?» Сологуб сказал: если бы мне задали эти во- 1925
просы, я ответил бы: о молодежи, о молодежи, о молодежи…
С «Кубучем» у меня разладилось. Три дня Сапир был неуловим. Но вчера вечером мы на балкончике на Невском договорились до какого-то modus’a vivendi86.
Мне Сологуб неожиданно сделал такой комплимент: «Никто в России так не знает детей, как вы». Верно ли это? Не думаю. Я в такой же мере знаю женщин: то есть знаю инстинктивно, как держать себя с ними в данном конкретном случае — а словами о них сказать ничего не могу. С детьми я могу играть, баловаться, гулять, разговаривать, но пишу о них не без фальши и натужно. Кстати, я высчитал, что свое «Федорино горе» я писал по три строки в день, причем иной рабочий день отнимал у меня не меньше 7 часов. В 7 часов — три строки. И за то спасибо. В сущности, дело обстоит иначе. Вдруг раз в месяц выдается блаженный день, когда я легко и почти без помарки пишу пятьдесят строк — звонких, ловких, лаконичных стихов — вполне выражающих мое «жизнечувство», «жиз- небиение» — и потом опять становлюсь бездарностью. Сижу, мара- каю, пишу дребедень и снова жду «наития». Жду терпеливо, день за днем, презирая себя и томясь, но не покидая пера. Исписываю чепухой страницу за страницей. И снова через недели две — вдруг на основе этой чепухи, из этой чепухи—легко и шутя «выкомариваю» всё.
Вчера сократил «Федорино горе», почистил, и у Клячко виделся с Твардовским. Опять устанавливали макетки. Не хочется называть «Федориным горем», но как?
13, понедельник. Фу, какой, должно быть, будет тяжелый день. В субботу вечером читал с Маршаком, при благосклонном участии Сологуба, в Союзе Писателей. Собрались инвалиды, темные старухи, девицы, я читал «Федорино горе» и «Тараканище». Сологуб с величайшим успехом (у меня) прочитал свои сказки, причем во время чтения все время дразнил меня, очень игриво: перед чтением я наметил ему, что читать, он и задевал меня: эту читаю по распоряжению К. И. Ч., вот Ч. смеется громче всех, это потому, что он наметил сам, и проч. В воскресение был у меня И. Бабель. Когда я виделся с ним в последний раз, это был краснощекий студент, удачно имитирующий восторженность и наивность. Теперь имитация удается хуже, но я и теперь, как прежде, верю ему и люблю его. Я спросил его:
— У вас имя-отчество осталось то же?
1925 — Да, но я ими не пользуюсь.
Очень забавно рассказывал о своих приключениях в Кисловодске, где его поместили вместе с Рыковым, Каменевым, Зиновьевым и Троцким. Славу свою несет весело. «Вот какой анекдот со мною случился». Жалуется на цензуру: выбросила у него такую фразу: «Он смотрел на нее так, как смотрит на популярного профессора девушка, жаждущая неудобств зачатия». Рассказывает о Петре Сторицыне: Сторицын клевещет на Бабеля, рассказывает о нем ужасные сплетни. Бабель узнал, что Стори- цын нуждается, и решил дать ему червонец, но при этом сказать:
— Деньги даром не даются. Клевещите, пожалуйста, но до известного уровня. Давайте установим уровень.
Лиде Бабель не понравился: «Не люблю знаменитых писателей».
Потом я пошел в Европейскую гостиницу, в ресторан — сделал визит Сейфуллиной и Валериану Правдухину. Простодушные, провинциальные, отдыхаешь от остроумия Бабеля. Питер им очень понравился. Остановились в Доме Ученых. Ничего толком не видали. Хотят сюда переехать.
Вчера было заседание «Всемирной Литературы». Гнусное. Решил больше не ходить.
апреля 1925. Канун Пасхи. Был у меня Замятин. Он только что получил новый паспорт, заявив, что свой предыдущий он потерял. Рассказывает о суде над Щеголевым. Говорит: впечатление гнусное. Судья придирался к адвокату и был груб с Щеголе- вым. Написал рассказ, который назвал «Икс». Получил от Бабет- ты Дейч рецензию на роман «We». Рецензия кисло-сладкая (в «New Statesman»). Увидев у меня в Чукоккале объявление: «Приехал Жрец»*, Замятин тотчас же записал его в книжку — материал для рассказа.
апр. Ночь трезвонили по случаю Пасхи и не дали мне заснуть. Пасху провел за Некрасовым, был у Сапира по делу с портфелем. Много пьяных; женщины устали от предпасхальной уборки, зеленые лица, еле на ногах, волокут за собой детей, а мужчины пьяны, клюют носом, рыгают. Большое удовольствие — Пасха. На Невском толпа, не пройти. Сыро, мокро, но тепло. Хотя и мокроты меньше, чем обычно на Пасху.
апр. Мура утром входит. — Я всегда забываю рассказать тебе сказку. — Садится. — О мальчике Паше. Он был маленький. У него не было особенной работы. Он служил во дворце. Когда
идет царевна в длинном платье, платье дотрагивает- 1925
ся до земли и пачкается…
Вчера с Муркой мы были у Колиной тещи, у Марии Николаевны Рейнеке. Шли назад. Я заметил узкий проход между двумя домами, которого раньше никогда не видал. «Идем, Мура, этой дорогой». — Какая это улица? — «Необыкновенная!» На нее эти слова произвели большое впечатление. Мы идем по «Необыкновенной Улице». — А люди здесь обыкновенные? — спрашивала она. Оказывается, что сказка о Паше, это сказка о паже.
11 мая 1925, понедельник. Не писал по независящим обстоятельствам. — О Муре: мы с нею в одно из воскресений пошли гулять, и она сказала, что ей все кругом надоело и она хочет «в неизвестную страну». Я повел ее мимо Летнего сада к Троицкому мосту и объявил, что на той стороне «неизвестная страна». Она чуть не побежала туда — и все разглядывала с величайшим любопытством и чувствовала себя романтически.
Тут люди совсем другие — не знаю чем, а другие.
Дети (пионерки) покачали ее на качелях, она видала, как мальчишки бегают внутри труб, приготовленных для канализации, и когда в Неве стал купаться какой-то мужчина (был холодный ветер, и вода ледяная, но — солнце), она закричала:
— Смотри, неизвестный человек купается в неизвестной реке!
Она же сказала матери: « Уж как ты себе хочешь, а я на Андрюше женюсь!» Он ей страшно нравится: мальчишеские хвастливые интонации. Когда она поиграет с ним, она усваивает его интонации на два дня — и его переоценку ценностей. Он говорит так. Ему скажешь «иди домой». Он: «Хорошо иди домой! когда два часа!» К Муре вообще в минуту прилипает чужой тон речи: сказки она рассказывает, как Екатерина Федоровна.
На днях стала копать червей — и раскладывала на камушке и уходя сказала мальчикам: не троньте без меня.
Спрашивает: кто написал «Луну и Мышонка». Ей говорят: Пам- ба. — Разве она умерла? — Нет. А почему она должна умереть? — Все писатели умирают. Напишут и умрут. Пушкин, например: написал царя Салтана и умер.
Потом, пересказывая кому-то свои резоны, вместо Пушкин сказала Ленин.
А я всё в примечаниях к Некрасову. Сижу и маракаю вздор — и конца-краю этому вздору не вижу.
13 мая. Вчера с Бобой впервые на лодке. — Передряги с моей тетрадью примечаний к Некрасову. — Учу Муру азбуке. Входит ут- 1925 ром торжественная. Знает уже у, а, о, ж, р. — Умер
Н. А. Котляревский. Я вчера сказал об этом Саитову.
Он сказал:
А Ольденбург жив!
?!
Интриган.
Был вчера на панихиде — душно и странно. Прежде на панихидах интеллигенция не крестилась — из протеста. Теперь она крестится — тоже из протеста. Когда же вы жить-то будете для себя — а не для протестов?
Мура чавкает. «Съела». — Что съела? — «Вот эти шоколадные штуки, которые на шкафу» (шкафчик шоколадного цвета). — (Подождав, глядит, он остался цел.) «Снова родились. Снова съем». Вот и борись с детской сказкой, когда их жизнь — Сказка!
15/V. Сейчас Дмитрий Иванович, наш управдом, поймал двух жуликов, которые ломали крылья у изумительных орлов, украшающих пушки нашей церковной ограды (она составлена из турецких пушек). Утром в 5 часов утра. Прислонены крылья к стене переулка, собрался народ, пришли милиционеры, парни упираются, говорят: не мы.
Берите крылья, идем!
Пусть тот берет, кто ломал, мы не ломали.
Ну нечего, бери!
Бери и т. д.
В прихожей у цензора ругнулся:
Ах, Корней Иванович, как вам не стыдно в цензуре нецензурные слова говорить.
Получил у Галактионова образцы шрифтов для Некрасова. Ни один не по душе. Эйхенбаум и Халабаев проверяли мою корректуру Некрасова — и на 60 страницах нашли три ошибки — 5 процентов. Они говорят, что это немного. Увы, я думал, что нет ни одной.
23 мая. Суббота. Мура у себя на вербе нашла червяка — и теперь влюбилась в него. Он зелененький, она посадила его в коробку, он ползает, ест листья — она, не отрываясь, следит за ним. Вот он заснул. Завернулся в листик и задремал. Она стала ходить на цыпочках и говорить шепотом. Перелистывала журнал дамский — моды: ах, какие свежие женщины.
Вчера был у меня Тынянов — читал мне свой роман. Мне понравилось очень; оказывается, нужно быть евреем, чтобы написать историко-литературный роман. У него дивное равновесие психо-физиологии, истории, фантазии. Я сказал ему, что начало
хуже остального. Он согласился — обещал выбро- 1925
сить. Я проводил его в 10 часов домой — для меня это глубокая ночь — у него кабинет наполнен книгами, причем на полу, на диване, на стульях — все полно Кюхельбекерами и «Русской Стариной», где Кюхельбекер.
Ночь на 27-е. Позвонили — милиционеры. В час ночи. У Лиды обыск. Нелегальную литературу ищут*. В комнате у Лиды спала горничная Лена — кто такая? Дмитрий Иванович в дохе — стал рассказывать, что эту доху подарил ему Калинин, что прежде он возил Воейкова, вот был мерзавец, дрался. Я от нечего делать стал писать примечания к Некрасову.
Мурина улитка расплодила крошечных улитят. Вчера показал ей букву М и она прочла слово «Мура».
29 мая. Дивная погода. Марья Борисовна пошла на Шпалерную, понесла Лиде передачу и письмо. Сегодня я занимался с Мурой, она сказала: «я знаю а и другой породы, т. е. не только А, но и а. Про воробьев — «о! воробышки играют в пятнашки». Муре известны буквы: ш, у, к, а, о, р, и, ж. Она относится к своим занятиям очень торжественно; вчера я сообщил ей букву ш. Сегодня спрашиваю: — Помнишь ты эту букву? — Как же! я о ней всю ночь думала. — Из некрасовских примечаний я понемногу начинаю выползать — хотя впереди самые трудные: к «Кому на Руси», к «Русским женщинам», к «Современникам», ко множеству мелких стихов. Лиду выпустили, по ходатайству Ионова. Ионов отнесся к делу очень сердечно. Выслушав мою просьбу, взял фуражку, поехал в ГПУ.
— Через 2 дня ваша дочь будет свободна.
К Тихонову он отнесся благородно, по-рыцарски. Тихонов его враг — и всё же Ионов поехал в ГПУ и выхлопотал отсрочку. До 8 июня. Лида полна впечатлений.
4 июня. Вчера Сапир позвонил мне, что цензор Острецов дал о моей книге про Некрасова одобрительный отзыв — и что «Кубуч» берет ее печатать. Неужели это верно? Это почти невозможное счастье: напечатать о том, что любишь. Теперь у меня была одна московская литераторша, которая написала исследование о «Кому на Руси жить хорошо» — в нем 370 страниц; когда оно увидит свет, неизвестно.
Тынянов сказывал мне, что у него в столе 4 законченных исследования. «Эйхенбаум приходил ко мне спросить: что же ему делать. У него нет ни гроша, на руках работы — о Лескове, о росте физиологических очерков — и о их трансформации в роман» и пр. и пр.
1925 Нечего и думать о печатании этих ценных работ.
Сергеев (госиздатский) говорил мне, что в Госиздате решили отложить книгу о декабристах Щеголева, несмотря на то, что в этом году столетие со дня декабрьского восстания.
Эйхенбаума я пытаюсь устроить, — но нет возможности найти ему работу. Я сегодня пойду к Сапиру, авось он что-нб. сделает. Из Госиздата меня выперли — очень просто!»
Мура в июне 1925 г.:
— Чуть мама меня родила, я сразу догадалась, что ты мой папа!
Была у нас сестра Некрасова с дочкой — Лизавета Александровна. — А не дарил ли Вам Некрасов книг с автографом? — Ох, дарил, три томика подарил, а я — известно, глупая — продала их и на конфетах проелась.
Все же это тупосердие: даже не прочитать стихов своего брата, а сразу снести их на рынок.
Мура вообще очень забавна. Вышла с Лидой гулять. Подошла к лесу. «Идем, Лида, заблуждаться!» — «Нет, не надо заблуждаться. Потому что что мы будем есть». — «А тут кругом добыча бегает».
Третьего дня на песках ей завязали на голове платочек с двумя узелками: узелки похожи на заячьи ушки, значит, она зайчик. Значит, трава, растущая кругом, — капуста. Сразу в ее уме появились какие-то другие зайцы: вертихвост, косоглаз и т. д. Она стала без конца разговаривать с ними. Спорая игра стала ритмичной. Зайцы стали разговаривать стихами. Для стихов потребовались рифмы, все равно какие. Я перестал слушать и вдруг через четверть часа услыхал:
Шибко зайчик побежал А за ним бежит… журнал.
Какой журнал? — спрашиваю. Ей задним числом понадобилась мотивировка рифмы. Но она не смутилась. — Журнал? Это зайчик такой. Он читает журналы, вот его и прозвали журналом. (Пауза — а затем новое развитие мифа.) У него бессонница, как у тебя. Ему трудно заснуть, вот он и читает на ночь журналы.
После чего Журнал был беспрепятственно введен в семью зайцев и существовал целый день.
Но на следующий день, когда мы стали играть в зайцев, она сказала:
Нет, таких зайцев не бывает. Зайцы никогда не читают журналов, — и ни за что не хотела вернуться ко вчерашнему мифу. Видно, и вчера она чувствовала некоторую неловкость в обращении с ним.
8 июня. Мура пишет букву ж, потом ш,но к забыла. 1925
Палочки я сделал из картонной коробочки. Не только палочки, но и дуги для Р, С, О — они принесли Муре огромную пользу, заменили писание и отчасти научили писанию.
Мура: Ч — это перевернутый стульчик.
Любит ставить эту букву вверх ногами. Путает Т и П.
Сделали из спичек слово. Она с такой энергией выдохнула п, что верхняя спичка отлетела.
Я она узнала только сегодня — 8 июня. К этому привязалась еще цифра 8. Ей нравится, что это о на о. Ю она сама увидала в газете и стала спрашивать, какая это буква — и я в шутку сказал, что не скажу, тем сильнее она ее запомнила. (Романтика запрета.)
28 июня, воскресение. Коля вчера вечером читал Шмербиу- са. В будочке мне и Бобе. Есть недурные места, но в общем он и сам чувствует, что жидковато. У него готово уже 14 глав. Всех глав будет у него 22—23. Ходил смотреть экскаватор. Кажется, он получит в Госиздате перевод Джека Лондона. М. Б. принялась его рьяно кормить, он только облизывается. Утром Боба стал показывать ему свое искусство — ходить по перилам моста над водой — Боба делает это с прекрасным изяществом — уверенно шагает по тонкой и длинной жерди и даже взбирается вверх. Колька после первого же шага хлопнулся вниз. Днем я грелся в будочке — в солярии — страшная жара — загорел непристойно. — Мура принесла крота в ведре — хорошенького — бархатистого — но, очевидно, его пригрело солнце, он издох, Мура страшно рыдала над ним. Мы его похоронили.
Она очень забавно воображает себя галкой — и меня зовет гал- гал…
Я взял своих детей на озеро — и два часа мы ездили — под чудесным небом — легкий ветерок СЗ, Коля и Боба чудесно гребли — за лодкой летели какие-то сволочи-мухи, садившиеся нам на голые спины. Потом смотрели, как играют в городки… И все же — тоска. Как будто я завтра умру.
30 июня. Понедельник. Дождь. Устроил школу для Муры внизу. Вчера она узнала букву З и безошибочно прочла слова зуб, зоб, зал, заря, роза, коза и т. д. Сегодня она с упоением приготовила вывеску ШКОЛА и написала проект могильной доски для крота ТУТ СПИТ КРОТ.
1925 внук. Погода два дня — холодная. Занимался с Мурой
в школе: мы с Бобой сделали таблицу всех букв, которые Муре известны (18 штук), устроили из чемодана парту, и Мура верит, что эта школа какое-то совсем особенное место: там она благоговейна, торжественна, необыкновенно податлива.
А за столом она невозможна. По поводу каждого куска — спор и длинные уговаривания. Дают тарелку супу, на нее нападает столбняк… «Мура, ешь! Мура, ешь!» Сегодня в отсутствие мамы она так извела Лиду (не без содействия Бобы), что Лида, 19-летняя девушка, вдруг упала головою на стол и заплакала.
У Бобы: апломб, грубая речь, замашки каторжника — и мало кто видит, сколько в нем внутренней нежности. Едем в лодке мимо окна по реке. Кричит кому-то басом: «Го, го, да я знаю, что тут мель. Не веришь, смотри!» (и норовит назло поставить лодку на мель), а потом прибавляет по-детски: «Я знаю, я тут два года щук ловлю!»
Четверг 2 июля. К Муре вчера я попробовал применить тот же метод, который когда-то так действовал на Колю. Мы были на море — она устала: «далеко ли дом?» И я, почти не надеясь на успех, сказал ей: «Видишь, тигры, пу! пу! давай застрелим их, чтобы они не съели вон того человека!» Она как на крыльях побежала за воображаемыми тиграми — и полверсты пробежала бегом — не замечая дороги. Сегодня научил Муру букве Н. Марья Борисовна что-то долго не приезжает из Детского. Не родила ли Марина? Я занимался целый день — вышел из дому на минутку — когда Мура устраивала могилку для крота. Меня ужасно возмущает медленность моего писания. Каждая фраза отнимает у меня бездну труда. Я пишу легчайшую статейку «Сердечкин злосчастный»* — и еле дошел до шестой странички!
Могилка вышла хороша: Мура написала на дощечке: ТУТ СПИТ КРОТ — обсыпала дощечку землей, убрала цветами и камушками.
Суббота, 4 июля. Вчера был у Фине, психиатра. Он провел со мною целый час, допрашивал меня всячески, а больше болтал о себе. Позволил купаться в море.
Сегодня иду к фининспектору в Сестрорецк. У него жена финка. Словом, у меня со всех сторон финн: фининспектор, финка, Фине. Дети фининспектора вдвойне финята. Он обложил меня на 300 рублей.
Мурина школа очень забавна. Есть у нас и мел, и доска, и веник для выметания мела, и гнездышко (естественно-научный отдел), и таблица на стене, и парта. И на дверях бу- 1925
мажка с надписью школа. Я велел Муре почаще читать эту надпись — и порою наклеиваю вместо этой бумажки другую, с надписью болото, базар, конюшня. Она мгновенно прочитывает новое слово,срывает бумажку и восстанавливает честь своей школы. Но когда я сказал, что больше таких унизительных бумажек не будет, она огорчилась. «Будет очень скучно».
июля. Мура вчера подробно рассказывала Твардовскому, как рождается ребенок у Зайчихи. Вдруг у нее в животе сделалась дырочка. Зайчиха испугалась, а дырочка делается все больше и больше. Позвала доктора. Он сделал лекарство (взял натолок морковки и смешал с касторкой) и стал замазывать дырочку. Но — напрасно и т. д.
июля, понедельник. Тоска. Ходил по пляжу — как покойник. Ни одного человека, а тысячи и тысячи людей.
Мура третьего дня о Боге. «Он на небе? Как же он там держится?» (И скосила глаза.) — Нет, он на небе и на земле. — Как же он прыгает туда и сюда?
День вчера был необыкновенно жаркий. У меня был художник Твардовский, коему я по глупости заказал рисунки к «Федо- рину горю». Рисунки так безнадежны — дилетантски беспомощны, — что у меня пропал всякий пыл — не хочется даже кончать «Федорино горе». Я и не знал, что может быть такое одиночество, как у меня.
июля, вторник. Чудный день — жаркий — взял детей на Разлив — 2 часа Лида и Боба гребли по озеру, я без пиджака (голый наполовину) — тоска немного отлегла — Боба бронзовый — Лида и я в первый раз искупались — все чудно, — но воротились, и Надежда Георгиевна дала мне телеграмму из Детского, что у меня родилась внучка. Вот откуда это вчерашнее стеснение в груди. Внучка. Лег на постель и лежу. Как это странно: внучка. Значит, я уже не тот ребенок, у которого все впереди, каким я ощущал себя всегда.
июля, среда, вечер. Дивные дни. Жара. Вчера и сегодня купался на море — на пляже в курорте. Очень хорошо. Кругом чужие, я ни с кем не знаком, хоть бы одно сколько-нб. тонкое, интеллигентное лицо. Тон — юнкерский, офицерский: привилегированное сословие. Тоска. Вчера вечером Егор перепилил дерево — и срубленную макушку посадил перед нашим домом. Она завяла — чрезвычайно траурно.
1925 Сегодня утром мимо моего окна — по реке вдруг
проплыла пустая пирога. Я крикнул Бобе — он пустился за нею вплавь, приволок ее к нашему берегу: разбитая, живого места нет, отовсюду течет. Боба шпаклевал ее весь день.
Вчера Мура выдумала особый способ пререкаться со мною: она говорит мне: «Ты коробочка спичек», я: а ты подсвечник. — «А ты завялый цветок»... Она очень удачно определила меня: «А ты умершее дерево, а ты кости издохшей собаки».
После неприятных пререканий, мы придумали пререкания приятные: ты звездочка, а ты шоколадка.
Лида была в Детском у Коли и видела мою внучку. Марина рожала с трудом. Чуть родила и узнала, что у нее родилась дочь, она крикнула Коле:
— Коля, извини, девочка, но она такая дуся.
Т. е. извини меня, мой муж, что я родила тебе девочку.
Недавно в Бобиной школе (15-й трудовой, бывшее Тенишев- ское училище) случилось событие, чрезвычайно взволновавшее Бобу: Лилина нашла, что Тенишевское училище чересчур буржуазно, решила раскассировать два класса — где слишком много нэпманских детей.
Таким образом, я был прав, когда утверждал, что 15-ая Советская школа именно в виду интеллигентности состава учащихся могла в 1919 году так восторженно приветствовать Уэллса. Дети инженеров, докторов, журналистов хорошо знают Уэллса.
Ночь на 10 июля. По реке серенады, всеобщая ярь. Даже я, дедушка, вскочил с постели с таким возбуждением, словно мне 18 лет. Смиряя плоть, выбежал голый в сад — и кажется, кхе, кхе, простудился, лег у себя в будке — в солярии. Но зато приобщился к красоте бессмертия. Луна, деревья как заколдованные, изумительный узор облаков, летучая мышь, в лесочке соловей, — и дивные шорохи, шепоты, шелесты, трепет лунной, сумасшедшей, чарующей ночи. И пусть меня черт возьмет — + + +, пусть я издыхающий, дряхлеющий дед, а я счастлив, что переживаю эту ночь. Жизнь как-то расширилась до вселенских размеров — не могу передать — вне истории, до истории — и почему-то я представил себе (впрочем, не нужно, стыдно). Пишу, а птицы поют, как будто что-то кому-то интересное рассказывают.
10 июля. Показал сегодня Муре букву Й. Она назвала ее небесная буква.
17 июля. Муре третьего дня куплен учебник. Мура называет его то букварь, то словарь. Она теперь — из самолюбия — начинает производить работу «складов» в уме — долго смот- 1925
рит в слово, молчит (даже губами не шевелит) и потом сразу произносит слово. Вчера она прочла таким образом мороженое. У нас гостит Сима Дрейден — и она очень любит демонстрировать пред ним свое искусство: прочла в «Красной газете»: война, «Красная», «спорт», «скачки». Вчера я познакомил ее с Инной Тыняновой 9 лет, завел их в лес, «в неизвестную страну» — которую, в честь их имен, назвал Иннамурия. Они затараторили — стали сочинять всякие подробности про эту страну. Так как под ногами у них были веточки и сучья, которые в глазах Муры теперь имеют характер букв, то она сказала:
— В Иннамурии под ногами словарь.
Потом стали говорить про столицу Блям-Блям. Это слово получилось так. Если Муре что не удается или что неприятно, она говорит «блям». Я написал ей это слово, она не могла прочесть и сказала блям, а я подумал, что она прочла и говорю: верно!
Боба и Лида раза три в неделю ходят на лодку в Разлив. Вчера взяли и Симу. Посетили шалаш Ильича и видели плавучий остров. По дороге туда, идя по шпалам, для сокращения дороги рассказывают детские воспоминания — о Куоккале. С Лидой у меня установилась тесная дружба. По вечерам мы ведем задушевные беседы — и мне все больше видна ее мучительная судьба впереди. У нее изумительно благородный характер, который не гнется, а только ломается.
К Муре с полдня пришла Инна Тынянова. Легенда об Иннаму- рии растет. Мура говорила по-иннамурски, читала иннамурские стихи, они путешествовали с Инной в Иннамурскую страну —и пр.
22 июля. События, события. Третьего дня вечером М. Б. получила от Коли две телеграммы. Одна: «Квартира ограблена, приезжайте». Вторая: «Ложная тревога, квартира только взломана». Мар. Б. поехала. Взломаны двери и в парадном ходу, и в черном. В парадном вырезана целая планка, вынут крючок и пр. Но ворам помешала вешалка, придвинутая к парадной двери. Она упала, загромыхала и они убежали.
Событие второе. Боба купил рыболовный крючок, и на этот крючок поймалась… кошка. Он поставил удочку в угол, кошка стала баловаться с нею — и хвать крючок. Крючок впился ей в язык. Лида и Елена к ветеринару —искали, искали, нигде не нашли. Наконец, какой-то неказистый человечек в аптеке сказал им: идите за мною. Они пошли. Человечек не торопился. Он заходил в лавки, покупал папиросы, захватил с собою еще какого-то длинного верзилу. Наконец пришли к вагону, вынули ключ, отперли вагон —и человечек
1925 сказал: дай языкодержатель. Оказалось, что это и
был ветеринар. Через минуту кот был спасен. Девушки ополоумели от радости и забыли дать человечку деньги.
Событие третье. Я кончил свою ерунду «Сердечкин». Боюсь перечесть, до того нехорошо. Фразисто, пухло, сшито белыми нитками. Единственное достоинство: новая тема, впервые затронутая.
Мура узнала букву д. Жарко с утра и благодатно — день торжественный, бессмертный — наполненный собою — апогей лета. Хочется что-то такое с ним сделать — чтобы не забыть до могилы. У Бобы болит рука, не мог спать.
июля. Вчера купался дважды — и в море, и в реке. На пляже было дивно. Приехала Татьяна Богданович. Она живет в Шувалове. Опять без работы. Нужда вопиющая. Я дал ей немецкую книжку, полученную мною от Ломоносовой. Был воспитатель Бобы. Я читал Татьяне Александровне свою статью. Над нею еще много работы, но она не так плоха, как мне казалось. Нужно только не скулить, а работать. М. Б. сказала, что мои занятия с Мурой — «издевательство над бедною девочкой». Сообщают, что от Репина
*
есть адресованное мне письмо*.
июля. Вчера опять был «роскошный» день. Валялся на пляже — с американцем Massel’ом, а попросту Майзелем, евреем, инженером, который прожил в Америке 26 лет — и приехал погостить к своему брату, доктору, заведующему здешним курортом. Купался в море два раза. Вечером приехала Лида и привезла мне книги, о которых я не смел и мечтать: James Joyce «Ulysses», Frank Harris «Oscar Wilde» и проч. Кроме того — письмо от Репина, написанное 7-го июня и пролежавшее в Русском Музее два месяца!! А также письмо от Сапира, что он будет у меня в субботу. Это так взволновало меня, что я почти не спал эту ночь. Читал запоем Harris’a о Wil- de’e, прочел кокетливую статью Bernard’aShaw, самохвальные Appendices87 самого Harris’a и половину первого тома. Любопытно: книга Harris’a издана тем самым издателем Brentano, о котором мне вчера говорил Mr. Massel: сын этого Brentano ухаживает за дочерью Mr. Massel’a
1 августа. Был вчера в городе, по вызову Клячко. Оказывается, что в Гублите запретили «Муху Цокотуху». «Тараканище» висел на волоске — отстояли. Но «Муху» отстоять не удалось. Итак, мое наиболее веселое, наиболее музыкальное, наи- 1925
более удачное произведение уничтожается только потому, что в нем упомянуты именины!! Тов. Быстрова очень приятным голосом объяснила мне, что комарик — переодетый принц, а Муха — принцесса. Это рассердило даже меня. Этак можно и в Карле Марксе увидеть переодетого принца! Я спорил с нею целый час — но она стояла на своем. Пришел Клячко, он тоже нажал на Быстрову, она не сдвинулась ни на йоту и стала утверждать, что рисунки неприличны: комарик стоит слишком близко к мухе, и они флиртуют. Как будто найдется ребенок, который до такой степени развратен, что близость мухи к комару вызовет у него фривольные мысли!
Из Гублита с Дактилем в «Кубуч». По дороге увидал Острецова — едет на извозчике —с кем-то. Соскочил, остановился со мной у забора. Я рассказал ему о прижимах Быстровой. Он обещал помочь. И сообщил мне, что моя книжка о Некрасове очень понравилась Г. Е. Горбачеву, — «Григорию Ефимовичу», как он выразился.
Итак, мой «Крокодил» запрещен, «Муха Цокотуха» запрещена, «Тараканище» не сегодня завтра будет запрещен, но Григорию Ефимовичу нравится мой ненаписанный Некрасов.
II. Дактиль. — У фининспектора не был. — Денег нет ниоткуда. Словом, весь мой режим разбит, вся работа к чертям. Со смертью в сердце приехал я в Курорт, разделся и кинулся в воду — в речку и старался смыть с себя Гублит, «Кубуч», Быстрову, фининспектора — и действительно, мне стало легче. Ну, хорошо, сожми зубы — и пиши о Некрасове.
Мура. «Папа, сегодня со мною была маленькая трагедия» (она упала на ведро, где рыбы). Я выслушал ее и спросил: «А что такое трагедия?» — «Трагедия это… ну как тебе объяснить? Я сама не знаю, что такое трагедия».
6 августа, четверг. Вдруг выяснилось, что у меня нет денег. Запрещение «Мухи Цокотухи» сделало в моем бюджете изрядную брешь. Поэтому я принял экстраординарные меры: взял «Доктора Айболита» и в четыре дня переделал и перевел оттуда два рассказа: «Приключение белой мыши» и «Маяк». Дал себе слово ложиться не позже десяти. Вчера лег в 8 1/2 и сегодня встал до рассвета и работаю вот уже часов 6. Так, по крайней мере, мне кажется. На днях отправил Острецову такое письмо — по поводу «Мухиной Свадьбы»:
«В Гублите мне сказали, что муха есть переодетая принцесса, а комар — переодетый принц!! Надеюсь, это было сказано в шутку, т. к. никаких оснований для подобного подозрения нет. Этак
1925 можно сказать, что «Крокодил» — переодетый Чем-
берлен, а «Мойдодыр» — переодетый Милюков.
Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо! Может быть, это и так (рисунки вообще препротивные!) но, к счастью, трехлетним детям кокетливые улыбки не опасны.
Возражают против слова свадьба. Это возражение серьезнее. Но уверяю Вас, что Муха венчалась в Загсе. Ведь и при гражданском браке бывает свадьба. А что такое свадьба для ребенка? Это пряники, музыка, танцы. Никакому ребенку фривольных мыслей свадьба не внушает.
А если вообще вы хотите искать в моей книге переодетых людей, кто же Вам мешает признать паука переодетым буржуем. «Гнусный паук—символ нэпа». Это будет столь же произвольно, но я возражать не стану. «Мухина свадьба» моя лучшая вещь. Я полагал, что написание этой вещи — моя заслуга. Оказывается, это моя вина, за которую меня жестоко наказывают. Внезапно без предупреждения уничтожают мою лучшую книжку, которая лишь полгода назад была тем же Гублитом разрешена и основ советской власти не разрушила.
Есть произведения халтуры, а есть произведения искусства. К произведениям халтуры будьте суровы и требовательны, но нельзя уничтожать произведение искусства лишь потому, что в нем встретилось слово именины.
Ведь даже монументы царям не уничтожаются советской властью, если эти монументы — произведения искусства.
Мне посоветовали переделать «Муху». Я попробовал. Но всякая переделка только ухудшает ее. Я писал эту вещь два года, можно ли переделать ее в несколько дней. Да и к чему переделывать? Чтобы удовлетворить произвольным и пристрастным требованиям? А где гарантия, что в следующий раз тот же Гублит не решит, что клоп — переодетый Распутин, а пчела —переодетая Вырубова?
Я хотел бы, чтобы на эту книгу смотрели проще: паук злой и жестокий, хотел поработить беззащитную муху и непременно погубил бы ее, если бы не герой комар, который защитил беззащитную. Здесь возбуждается ненависть против злодея и деспота и привлекается сочувствие к угнетенным. Что же здесь вредного — даже с точки зрения тех педагогов, которые не понимают поэзии?
К. Чуковский».
Дождь идет с утра. Вчера тоже. Мы было двинулись на лодку, но только зря прошагали туда и назад. Сегодня должен приехать Дактиль.
Боба выкопал трехугольный колодец и вчера 1925
долго и мучительно выправлял согнувшееся дерево. Ужасно любит тратить энергию на ничто.
7 августа. 4 года со дня смерти Блока.
Вчера приехал ко мне Гинцбург, скульптор, привез письмо от Репина, обедал. Рассказывал много о Репине. Оказывается, что те фрукты, которые привез Репину Штернберг, были действительно отправлены И. Ефимычем в гельсингфорсскую лабораторию — для анализа. Из лаборатории был получен такой ответ:
«В присланных вами фруктах ни металлических, ни растительных ядов не найдено. Но м. б. в той стране, откуда вам прислали эти фрукты, существуют яды, до сих пор нашим ученым неизвестные».
За анализ с Репина взяли сто марок — пять рублей. Гинцбург между прочим рассказал:
«Когда-то Репин написал портрет своего сына — Юрия. (С чубом.) Пришел к Репину акад. Тарханов и говорит: великолепный портрет! Я как физиолог скажу вам, что вы представили здесь клинически-верный тип дегенерата… Ручаюсь вам, что и его родители тоже были дегенераты. Кто этот молодой человек? — Это мой сын! — сказал Репин».
Репин будет в России — по приглашению Академии Наук. Гинц- бург лепит бюст Карпинского и в разговоре с ним подал ему эту мысль. Карпинский сразу послал ему почетное приглашение.
Был у Покровских на каком-то юбилее.
Всю ночь не заснул ни минуты. Принимаюсь за упорядочение своей статьи «Некрасов как певец» и т. д.
11 августа. Никакой стареющий человек других поколений никогда не видел так явно, как я, что жизнь идет мимо него и что он уже не нужен никому. Для меня это особенно очевидно — потому что произошла не только смена поколений, но и смена социального слоя. На лодке мимо окна проезжают совсем чужие, на пляже лежат чужие, и смеются, и танцуют, и целуются чужие. Не только более молодые, но чужие. Я стараюсь их любить — но могу ли?
Вышел для Муры первый № «Иннамурской газеты». Мура хочет быть собакой Джэком и требует, чтобы я затягивал ее шею ремешком.
Ночь на 15-ое. Зарницы. Разбудила меня горничная Лена: в два часа вернулась с гулянья, не могу заснуть. Вспоминаю: 13 авгу- 1925 ста был я в городе для разговора с Острецовым. Он
был пьян. Я встретил его на улице. Он ел яблоко. Лицо красное, маслянистое, на голове тюбетейка. Оказывается, что он не получал от меня того письма, которое я послал ему с Бо- бой. Сапир не передал. Я стал на словах говорить ему: зачем вы плодите анекдоты? Ведь уже и так про вас говорят за границей, что вы запретили «Гамлета».
И запретим! — сказал Острецов. — На что в рабочем театре «Гамлет»?
Я прикусил язык. Заговорили о «Мухе».
Да неужели вы не понимаете? — сказал он. — Дело не в одной какой-нб. книжке, не в отдельных ее выражениях. Просто решено в Москве — посократить Чуковского, пусть пишет социально полезные книги. Так или иначе, не давать вам ходу. В Гублит поступила рецензия обо всех ваших детских книгах — и там указаны все ваши недостатки…
Рецензия или циркуляр?..
Нет, рецензия, но… конечно, вроде циркуляра…
Обещал помочь, но я плохо верю в его помощь. И так меня от всего затошнило, что я захворал. Черт меня дернул зайти на квартиру, еле добрался до поезда и больной, раздавленный вернулся домой…
Дома одно счастие — в речку. Было уже часов семь вечера, но речка милая, и я смыл с себя всех управдомов, цензоров, все, все, все…
М. Б. с Мурой уехали вчера в Царское — повидать внучку. А в Курорте, как нарочно, рай. Уверен, что Мура изнурится ужасно.
Сегодня дочь хозяйки — соседней дачи — лет 4-х — просила свою маму, чтобы ей дали два яйца: она хочет высидеть цыплят!
16 августа. Воскресение. Проправил корректуру своей «Панаевой» — и, отсылая в «Кубуч», написал корректору Когану. [Верх страницы оторван. — Е. Ч.]
Ежели эти [строчки] Вы пошлете в типографию Без проволочки.
Образец идиотизма после бессонных ночей. Вчера было приключение: я, Саша Фидман, Лида, М. Полякова, Боба и Сима Дрейден отправились покататься по озеру. Над нами были тучи беспросветные. Мы пришли к берегу. Дождь был неминуем. В будке никого не было. Следовало повернуть. Но Лида выражала такое деспотическое желание прокатиться по озеру и с таким презрением смотрела на всех, кто выказывал благоразу- 1925
мие, что мы двинулись. Молнии были со всех сторон, справа и слева были видны полосы дождя, тучи были угольно-черные, но — дождь не шел. Казалось, он ждал. По дороге я рассказывал о распорядителе туч — свой фантастический роман — все много смеялись — но чуть мы подъехали к тому берегу, где шалаш Ильича, как вдруг — дождь, который только того и ждал — полил на нас с такой силой, что мы стрелою побежали в барак, где живут рабочие, делающие шоссе к шалашу. (Шоссе строится на средства завода.) Туда же прибежали и дети, приехавшие на парусной лодке к шалашу Ильича. Детей было не меньше 50. Поднялся бешеный ветер, Боба голый, в одних штанишках, выбегал под лютый дождь — ухаживать за лодкой. Мы просидели в бараке 2 часа, болтали с детьми, очень милыми, Боба поднимал их до потолка («и меня, дяденька!»), белобрысый молодой рабочий рассказывал о своей трудной жизни, часть детей уехала в страшный дождь, под непрерывное грохотание грома, мы воспользовались временным бездождием и двинулись назад. Но только мы отъехали, дождь — крупный и злой — полил так, что М. Полякова стала дрожать, Сима весь посинел, а Лида кричала, что по ней (по животу) ползут струи. Потом по шпалам — под дождем. Прибежали, каждому чистое белье, растерлись, и наутро как ни в чем не бывало. Боба опять нагишом возится с рыбами — а утро сырое.
[Верх страницы отрван. — Е.Ч.]
Вот мой разговор с Клячкой:
«Я не могу быть в таком двусмысленном положении. Как будто Вы мне должны, а как будто и нет. Я хочу знать наверняка: считаете ли Вы себя обязанным, получив от меня 7 книг, платить мне по 500 рублей в месяц — в определенный срок? Если Вы делаете так только в силу данного Вами слова, то я освобождаю Вас от Вашего слова. Мне дороже всего определенность. Если Вы скажете мне, что в настоящее время Вы должны мне платить всего 100 или 200 рублей, я буду чувствовать себя лучше, чем теперь, когда я ничего не знаю. Я только считал бы справедливым, чтобы Вы предупредили меня за два месяца вперед, дабы я мог приспособиться к новым условиям. Я должен ликвидировать свою квартиру, продать свои книги, поступить на службу и проч. На это требуется два месяца. За эти два месяца я могу написать пять или шесть детских книг — которые у меня давно начаты: «Метлу и лопату», «Маяк» и «Три трудпесни». Я, словом, так верю в свои силы, что не боюсь даже полного прекращения выдачи денег от «Радуги», если это произойдет не вдруг, а постепенно. Итак, если Вы желае- 1925 те перейти на новые, более выгодные для Вас усло
вия, я согласен».
Правлю свою статью об Эйхенбауме — для печати. 25 первых страниц вполне приличны. Нужно переделать конец, и статья будет недурна. Думаю послать ее в «Печать и революцию». Мне больно полемизировать с Эйхенбаумом. Он милый, скромный человек, с доброй улыбкой, у него милая дочь, усталая жена, он любит свою работу и в последнее время относится ко мне хорошо. Но его статья о Некрасове написана с надменным педантизмом, за которым скрыто невежество.
Был сегодня с Мурой у Тыняновых. Тынянов приезжает из Крыма во вторник к именинам своей Инночки.
Сегодня Клячко в саду играл в карты. Он только что приехал из Москвы и завтра опять уезжает. Я дважды подходил к его столу с рукописями, просил дать мне 5-минутную аудиенцию, — он не дал. «Завтра, завтра»! Это так оскорбило меня и удручило, что я — вот не сплю всю ночь и сердце у меня очень болит. Если бы ко мне в любое время подошел не мой ближайший сотрудник, а подошел бы мой портной или моя кухарка, я нашел бы 5 мин. для разговора с ними.
Фидман уехал. Дактиль.
17 авг. Четверть 8-го. Конечно, Клячко не идет. Половина 8-го. Клячко не идет. А я не спал — всю ночь, поджидая 7 часов. Пришел. Все хорошо. Говорит, что до 1-го января он не намерен менять условий.
24 августа. Понедельник. Приехал Тынянов. Дня 3 назад. Я сейчас же засел с ним за его роман. Он согласился со мною, что всю главу о восстании нужно переделать. Мил, уступчив, говорлив. Он поселяется у нас на неделю, специально для переделки романа. Денег у меня по-прежнему нет. Клячко обещает лишь через две недели.
Ю. Н. Тынянов завтракал у нас. Сама вежливость — и анекдоты. Анекдот о Шкловском. Шкловский подарил Тынянову гал- стух: «Вот возьми, у тебя плохой, я тебе и завяжу». Завязал, и они пошли в гости — к Жаку Израилевичу. Сидят. Жак всматривается. «У вас, Ю. Н., галстух удивительно похож на мой. Жена, дай-ка мне мой!» Шковский успокаивает: «Не беспокойся, это твой и есть».
Пришел Шкловский к Игнатке требовать у него гонорара. Оказалось, что Игнатка полгода обманывал Шкловского и не выдавал его матери следуемого Шкловскому гонорара. Тот рассвирепел — и хвать золотые часы со стола. «Не отдам, 1925
пока не заплатишь».
О Шахматове. Тынянов, молодой студент, пришел к Шахматову и говорит: «Я интересуюсь синтаксисом». Шахматов скромно: «И я».
О С. А. Венгерове. Умирая, он просил Тынянова и Томашевско- го: «Поговорите при мне о формальном методе».
О Томашевском: это забулдыга-педант. Он даже в забулдыжестве — педант.
О себе. Сейчас в Крыму он стоял у ж.д. кассы чуть не сутки, чтобы достать билет, вдруг ворвалась банда студентов — и уничтожила очередь. Он запротестовал. К нему один студент: — Кто вы такой? — А вы кто? — Я мужик! (с гордостью.) — Вы не только мужик, вы и сумасшедший. — Он очень смешно и похоже показывает разных людей: Семена Грузенберга, Венгерова, Энгельгардта, Фомина и особенно архивную крысу из Пушкиндома — Пересе ленкова. Читал некоторые переводы из Гейне — отличные. Но конечно, сколько-нибудь романтические ему не даются.
Муре очень нравится Пушкин. «Он умер? Я выкопаю его из могилы и попрошу, чтобы он писал еще».
А Ленин ? Он тоже умер ? Как жаль: все хорошие люди умирают.
31 августа. У Тынянова нет денег жить на даче. Он уехал с женою и Инной неделю назад и в залог оставил свои вещи. Сегодня привез в пансион деньги, приехал за вещами. Мы с ним славно говорили о Глебе Успенском и Щедрине. Он говорит, что Лесков ему гораздо дороже Тургенева, что Эйхенбаум неправ, выводя Лескова от Даля. На Лескова явно влияла манера Тургенева. Возмущались мы оба положением Осипа Мандельштама: фининспектор наложил на его заработок секвестор, и теперь Мандельштам нигде даже аванса получить не может. Решили собраться и протестовать. Увидеть бы Калинина или Каменева.
Сегодня купался в реке: великолепно. Вообще день замечательный.
Мура: — А неужели «Гайавату» не Пушкин написал?
4 сентября. Вчера был в городе. Получил новые повестки от фининспектора. В Госиздате встретил Сологуба. Он вместе с Фе- диным и др. писателями сговаривался с Ионовым насчет хождения в субботу к стенам Академии с приветствием. Я заговорил о том, что хотя бы к 200-летию Академии следовало бы снять с писателей тяготы свободной профессии. Свободная профессия — в современном русском быту — это нечто не слишком почтенное.
1925 2-го сентября судили какую-то женщину, и одна сви
детельница на суде оказалась нашей сотоваркой [вклеена газетная вырезка — Е. Ч.]:
«Леля с Казанской улицы» — совсем молоденькая, в скромном синем костюме, на вопрос: чем занимаетесь? — отвечает громко и отчетливо, даже с бравадой:
Свободной профессией!
Какою же?
Я — проститутка!
Нужно хлопотать о том, чтобы нас признали по крайней мере столь же полезными, как сапожников, стекольщиков и пр.
Сологуб возразил. Четко, с цифрами, подробно, канительно стал он доказывать, что с нас должны брать именно те налоги, какие берут. — Я изучал законы о налогах, и я вижу, что берут правильно…
Но другие писатели с ним не согласились — и назначили на 4 часа собраться в Союзе Писателей. Я собрался — но никто не пришел, кроме Сологуба и Борисоглебского. На столе были пачки книг (по большей части хлам), пожертвованных Союзу Ионовым.
Сологуб разбирал эти книги, надеясь найти в них стихи Беранже. Ему хочется переводить Беранже, но — 1) у него нет издателя, 2) у него нет оригинала. Беранже не оказалось, но я нашел Poems & Ballads88 Свинберна, которые с таким упоением читал в Лондоне в 1904 году и с тех пор никогда не видал. Я убежал в другую комнату и стал волнуясь читать Гимн Прозерпине, Laus Veneris, То Victor Hugo и пр. Но теперь они на меня не произвели такого впечатления. Я упросил Сологуба, чтобы он взял эту книгу и попробовал ее перевести. Он согласился — и стал писать расписку — о, как долго! Пунктуальнейше: качество перевода, степень повреждения, количество страниц — «вот как надо писать расписку». Он очень постарел. Я спросил его, не думает ли он написать автобиографию. — Нет, или, пожалуй, да: я написал бы о своей жизни до рождения. — Это большая будет книга. — Да, томов 25. — Заговорили о Некрасове Я тут же написал ему анкетный лист, и он, балуясь и шутя, заполнил его. На последний вопрос он даже ответил стишками. Пропускает буквы и слова: ковенно, [не] надо и т. д.
«Никто никогда не находил в моих стихах влияния Некрасова. Когда в молодости я послал из провинции свои стихи одному понимающему человеку, он написал мне, что я нахожусь под влиянием Пушкина. Правда, этот человек был математик».
Был я у Ионова. Ионов взялся хлопотать пред 1925
властями об улучшении быта писателей. Кто-то хотел взять у Ионова книгу со стола. Ионов сказал: стоп, нельзя! Я заметил: «А Щеголев у вас всегда берет». — «Ну Щеголев и отсюда возьмет», — и он указал на карман.
Острецов был совершенно пьян. Из его бессвязного лепета я понял, что «Муха» будет разрешена.
«Может быть, мне повидать Калинина и попросить его», — говорю я. — «Ну нет, мне Калинин не указ! Недавно я запретил одну книгу по химии, иностранная книга в русской переделке. Книга-то ничего, да переделка плоха. Получаю письмо от Троцкого: «Тов. Острецов. Мы с вами много ссорились, надеюсь, что — это в последний раз. Разрешите «Химию» такого-то». Я ответил, что «Химию» я разрешу, но не в такой обработке. Он прислал мне телеграмму: «Нужно разрешить «Химию» в этой обработке». И что же вы думаете, я послушал его? Как же!»
Вышел «Мойдодыр» 7-е изд. На обложке значится 10 000 экз. А Клячко говорил, что тиснет только 3 тыс. Издание прекрасное. «Красная газета» 3 сентября [наклеена вырезка из газеты — Е. Ч. ]: В газетах печатают, будто мною получено письмо от Ильи Репина, где он сообщает, что едет в Ленинград по приглашению Академии Наук. Такого письма я не получал. В последнем его письме ко мне он лишь говорит, что хотел бы приехать на родину, чтобы посмотреть выставку своих картин в Русском Музее, посетить Третьяковскую Галерею, повидаться с друзьями.
Уважающий вас К. Чуковский
Решаюсь отказаться от Дактиля. Ничего не могу писать из-за него. Ну его. Не надо ничего!
сентября. Ночь на 6-е. День чудесный, — скоропреходящие дожди и солнце, осеннее. В Иннамурии пахнет вереском, грибами, брусникой, бродил с Мурой по Иннамурским холмам. Пишу свой идиотский роман, — левой ногой — но и то трудно .
сентября, воскресение. Сегодня переехали в город. С утра солнце, сейчас дождь. Дома осталось только три стула да мой письменный стол. Все увезено Живатовскими. Сейчас, разбирая бумаги, нашел свою старую запись о Муре, относящуюся к 1924 г. 10/1Х.
Мама, бывают воры хорошие?
Воры?
Не делай ты таких страшных глаз, мне тогда кажется, что ты — вор!
Там белочка другая, Там зайчик спит, лежая.
4 ноября 1925 г. В Питер приехал Есенин, окончательно раз- дребежженный. Я говорю Тынянову, что в Есенине есть бальмон- товское словотечение, графоманская талантливость, которая не сегодня-завтра начнет иссякать.
Он: — Да, это Бальмонт перед Мексикой.
Мой «Крокодил» все еще запрещен. Мебель все еще описана фининспектором. С Клячкой все еще дела не уладились. Роман мой «К К К» все еще не кончен. Книга о Некрасове все еще пишется. Я все еще лежу (малокровие), но как будто все эти невзгоды накануне конца. Эти два месяца после переезда на дачу были самые худшие в моей жизни, — мебель увезена, — другой мебели нет, — Клячко надул меня, как подлец — не дал обещанных денег, я заболел, Лида заболела, Боба заболел, требуют с меня денег за квартиру, фининспектор требует уплаты налога, описали мебель, — право, не знаю, как я вынес все эти камни, валившиеся мне на голову.
Сейчас как будто начался просвет: легче. Третьего дня, в воскресение 1-го ноября сидит у меня Сапир, вдруг звонок, приходит усач и спрашивает меня. Я испугался. Уж очень много катастроф приносили мне все эти усачи! Оказалось, этот усач принес мне 250 долларов от Ломоносовой. За что? Для чего? Не знаю. Но это — спасение.
Мура читает. Жадно хочет рисовать.
У Языкова хорошо:
О! когда на жизнь иную* Променяешь ты, поэт, Эту порчу юных лет, Эту сволочь деловую Прозаических сyeт.
Мура. — Ты думаешь, что я изображаю, будто я (= воображаю).
Учу ее английскому языку. Она знает слова:
looking-glass, handkerchief, hand, foot, boot, girl, boy, ball, dog, cat, mouse, house, yellow, red, blue, I see, I like, good, shop, baby89.
Учу ее завязывать узлы. Это целая наука.
Мура: — А ты, мама, была когда-нибудь на другой звезде?
8 или 9 декабря. Был у Клюева с Дактилем. Живет он на Морской в номерах. Квартира стилизованная — стол застлан парчой,
иконы и церковные книги. Вдоль стен лавки — похо- 1925
же на келью иеромонаха. И сам он жирен, хитроумен, непрям и елеен. Похож на квасника, в линялой рубахе без пояса. Бранил Ионова: ограбил, не заплатил за книжку о Ленине. «Вы, говорит, должны были бы эти деньги отдать в фонд Ильича». Ая ему: «Вы бы мне хоть на ситничек дали».
Потому что у меня и на ситничек нет (и он указал на стол, где на парчовой скатерти лежали черные корочки).
Я был у него по поводу анкеты о Некрасове.
Я уж вам одну такую оболванил.
Яне получал.
Я дал ее такому кучерявенькому. Ну да напишу новую, насколько моего скудоумия хватит, и с парнишкой пришлю — вот с этим.
В комнате вертелся парнишка — смазливый — не то половой из трактира, не то послушник из монастыря.
Покупал очки. Готовых нету. Пришлось заказать. Был у Горли- на по делу Богданович. Ее очень ущемляет Николай Петров: выжу- чивает у нее гонорар, который причитается ей как переводчице «Скипетра». Эту пьесу привез ей Тарле, я пристроил ее в Госиздате. Теперь Александринский театр ставит ее. Постановщик — Петров оспаривает право Татьяны Александровны на гонорар и заявляет, что он так много внес творческой работы в эту пьесу, что ему полагаются все 100% авторских за «Скипетр».
Желаю к мамке я ходить И там побольше пива пить.
«Каракуль» объявление в газете. Мура говорит: этими мехами твой бородуля пишет. (Бородуля писал каракулями.)
Извозчика М. Б. спросила: Сколько тебе лет? — 7 червонцев!
17 декабря. Только что написал в своем «Бородуле» слова: Конец пятой части.
Три четверти девятого. Ура! Ура! Мне осталась только четвертая часть (о суде), за которую я даже не принимался. И нужно выправить все. И боюсь цензуры. Но главное сделано. Вся эта вещь написана мною лежа, во время самой тяжелой болезни. Болезнь заключается в слабости и, главное, тупости. Больше 5 часов в течение дня я туп беспросветно, мозги никак не работают, я даже читать не могу.
Лежать мне было хорошо. Свой кабинет я отдал Коле на день и Бобе на ночь, а сам устроился в узенькой комнатке, где родилась Мура, обставил свою кровать табуретом и двумя столиками — и царапаю карандашом с утра до ночи. Трудность моей работы заключается в том, что я ни одной строки не могу написать сразу. Никогда я не наблюдал, чтобыкому-нибудь другому с таким трудом давалась самая
1925 техника писания. Я перестраиваю каждую фразу семь
или восемь раз, прежде чем она принимает сколько- нибудь приличный вид. Во всем «Бородуле» нет строки, которая была бы сочинена без помарок. Поэтому писание происходило так: я на всевозможных клочках писал карандашом черт знает что, на следующий день переделывал и исправлял написанное, Боба брал мою исчерканную рукопись и переписывал ее на машинке, я снова черкал ее, Боба снова переписывал, я снова черкал — и сдавал в переписку барышне «Красной газеты». Оттого-то в течение 100 дней я написал 90 страниц, — т. е. меньше страницы в день в результате целодневного и ежедневного напряженного труда. Ясно, что я болен. У меня вялость мозга. Но как ее лечить, я не знаю.
25/ХИ, пятница. Лежу в инфлуэнце. С 20-го в жару и безде- льи. Мне оставалось два дня — покончить с корректурами книги о Некрасове и с «Бородулей» — и вдруг
Как ураган, недуг примчался*.
Болит правое ухо, правая часть головы, ни читать, ни писать, умираю. Был Тынянов, сидел у меня полдня — как всегда светлый, искрящийся. К моему удивлению, он не все забраковал в моей книге о Некрасове (я показывал ему статью «Проза ли?»). Начало ему не понравилось, а главка о рифмах и паузах вызвала шумную похвалу.
«Бородуля» у меня написан почти весь — I, II, III, V части и эпилог. Был у меня вчера Мак из «Красной», убеждает меня дать свою фамилию, но я не хочу. Доводы я ему привел, не скрывая. Сейчас вышла книга Боцяновского о 1905 годе. Там была заметка обо мне. Госиздатская цензура выбросила: «Не надо рекламировать Чуковского!» В позапрошлом году вышла моя книга о Горьком. О ней не было ни одной статейки, а ее идеи раскрадывались по мелочам журнальными писунами. Как критик я принужден молчать, ибо критика у нас теперь рапповская, судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами — их замалчивание, травля, улюлюкание — запрещения их цензурой — заставили меня сойти и с этой арены. И вот я нашел последний угол: шутовской газетный роман под прикрытием чужой фамилии. Кто же заставит меня — переставшего быть критиком, переставшего быть поэтом — идти в романисты! Да я, Корней Чуковский, вовсе и не романист, я бывший критик, бывший человек и т. д.
Слышен голос Муры. Она, очевидно, увидела елку.
Мура. Лошадь. — Кто подарил? Никто. «Никто» (ей стыдно сказать, что Дед Мороз, в которого она наполовину не верит). Бобе кошелек, Коле кошелек, Лене на юбку. Мура получила лошадь — и
пришла спросить, как назвать ее. Я сказал «Савра- 1925
ска» и стал читать стихи Некрасова—из «Смерти крестьянина». Мура все эти стихи переносила на свою игрушечную Савраску и, тихо плача, любовно гладила ее и целовала (тайком).
31 декабря. Читаю газеты взасос. Съезд не представляет для меня неожиданности*. Я еще со времен своего Слепцова и Н. Успенского вижу, что на мелкобуржуазную, мужицкую руку не так-то легко надеть социалистическую перчатку. Я все ждал, где же перчатка прорвется. Она рвется на многих местах—но все же ее натянут гениальные упрямцы, замыслившие какой угодно ценой осчастливить во что бы то ни стало весь мир. Человеческий, психологический интерес этой схватки огромен. Ведь какая получается трагическая ситуация: страна только и живет, что собственниками, каждый, чуть ли не каждый из 150 миллионов думает о своей курочке, своей козе, своей подпруге, своей корове или: своей карьере, своей командировке, своих удобствах, и из этого должно быть склеено хозяйство «последовательно-социалистического» типа. Оно будет склеено, но сопротивление собственнической стихии огромно. И это сопротивление сказывается на каждом шагу.
Умер Есенин. Я встречал его у Репина и Гессена. Когда-нибудь запишу, что вспомнится.
Перевожу «Rain»*, пьесу, удивляюсь, почему не брался за нее до сих пор. Очень эффектная, и я даже, переводя, волнуюсь. Градусы у меня устанавливаются все около 37, прыгают как зайцы, — и я опять лежу за переводом, как и во времена «Королей и Капусты».
Завтра Новый год. Если мое здоровье пойдет так, я не доживу до 1927 года. Но это все равно. Я чувствую не то, что у нас уже 1926-й, а то, что у нас еще 1926, я смотрю на нас, как на древних, я думаю, что подлинная история человечества начнется лишь с 2000 года, я вижу себя и всех своих современников написанными в какой-то книге, в историческом романе, из давней-давней эпохи.
Мой Некрасов сдан в типографию только вчера — т. е. последние листики. Сапир обещал, что 7 января начнут печатание. Если так, то 20 января книга выйдет. Наконец-то у меня развяжутся руки. Только бы не заболеть еще сильнее. Играем с Бобой в угадку слов. Я дал ему слова: агнцы, сюсюкаю, курьезы, взрывы. Он дал мне два слова: навзрыд и аржаной. 1-е я угадал сразу, а второе после двух попыток. Я изобрел особую систему этой игры. Вы записываете на полях неотгаданные буквы, так как каждому играющему дается то же самое слово, то выигрывает тот, у кого меньше всего неотгадан- ных букв.
час ночи. Бессонница. Нарывает мизинец на правой руке. Болит ухо. Болит сердце. Такое чувство, как будто вся кровь у меня выпита.
Получил поздравления от сестры Некрасова и от д-ра Гэнта, письма от Репина и Грузенберга, никому не ответил, нет сил.
Маруся пишет, что ее Елевферия гонят со службы. Куда же это она денется?
4 января (понедельник) День каких-то странных нескладиц. М. Б. дала Бобе отнести деньги к Муриной учительнице — и он доставил не той женщине, а другой.
Коля пишет из Москвы, что Тихонов получил не все рисунки Ре-Ми, которые я послал ему. А я послал все!
Звонят из «Кубуча», что типография получила не все листы моей корректуры Некрасова, а я послал все!
января, понедельник. Вчера было у меня заседание Секции детских писателей при Союзе писателей. М. А. Бекетова, С. Маршак — вздор, курение, усталость и никчемные разговоры. Маршак рассказал интересную вещь о своем сыне, которому, кажется, 9 лет. Сын учился музыке — и по своей инициативе отказал учительнице музыки:
— Больше вы ко мне не ходите. Музыка — праздное занятие для безработных.
11-месячный младенец (другой сын Маршака) тянется к нему, чуть увидит его, и вообще отца обожает. Но в последнее время он усвоил манеру — шутить и кокетничать с ним, то есть играть в пер- верзию. Он делает вид, что ему отец противен, что он не хочет к отцу, т. е. делает установку на противоположное чувство.
Ночь на 13-е января. Выбираю себе псевдоним. Хорошо бы П. И. Столетов (т. е. Пистолетов). Барабанов, Пупырников, Ляпунов.
Ночь на 17 янв. Не спится. Вышел в зал. Там иг- 1926
рают в изобретенную мною игру Кальмансон, Лида, Сааков и Рейнеке. Я дал им слово Втюрившись.
3амечательно, что Лида и Сааков отгадали сразу.
24 января, воскресение. Эта среда была для меня днем катастроф. Все беды обрушились на меня сразу. Дело было так: 25 января «Красная» решила начать печатанием мой роман. Для этого я должен был написать предисловие. Я написал — очень газетное, очень нервное, и так как я уже 8 лет не писал фельетонов — меня эта работа взбудоражила. Я принес мой фельетон Ионе Кугелю. Он нашел некоторые места нецензурными: насмешка над молодыми пролетарскими поэтами, порнография (в цитате из Достоевского!! «Краса красот сломала член»). Словом, канителился я с этим фельетоном дней пять. Сказали, что 20-го пойдет. Звоню 20-го утром. Иона говорит: «Не до вашего фельетона! Тут вся газета шатается!» Я, конечно, сейчас же — в «Красную». Иона взволнован, не спал ночь. Оказывается, в Ленинграде бумажный кризис. Нет ролевой газетной бумаги. Образовалась особая комиссия по сокращению бумажных расходов — и эта комиссия, вначале решившая закрыть одну из вечерних газет, теперь остановилась на том, чтобы предоставить каждой газете не шесть и не восемь страниц, а четыре! Вследствие этого для моего романа нет места! Роман отлагается на неопределенное время.
Это меня очень ударило, потому что я всеми нервами приготовился к 25-му января. Особенно огорчило меня непоявление фельетона. Но этим дело не кончилось.
В тот же день позвонили мне из «Кубуча»: из-за отсутствия бумаги мой «Некрасов» отлагается на неопределенный срок. Я чуть не взвыл от ужаса. Ведь чтобы кончить эту книгу к сроку, я писал ее и в бреду, и в жару, и не дал себе летнего отдыха, и принес целую кучу денежных жертв — и залег на 4 месяца в постель, не видя ни людей, ни театров, — и вот. Ведь должна же была выйти эта история с бумагой как раз в тот день, когда язакончил и роман, и книгу о Некрасове.
Но дело не кончилось и этим. Оказалось, что Ленинградский детский отдел послал на утверждение в Москву список заготовляемых детских книг — и Московский Госиздат вычеркнул мою «Белую мышку», даже не зная, что это за книга. «Просто потому что Чуковский!»
И так в один день я был выброшен из литературы!
Во всем этом худо то, что мои писания стареют и лишаются единственной прелести, которая у них есть: новизны.
1926 Так погубила «Эпоха» мою «Книгу о Блоке». Я
писал эту книгу, когда Блок был жив, «Эпоха» так долго мариновала ее в типографии, что книга вышла лишь после смерти Блока, когда изо всех щелей посыпались «Книги о Блоке». С Некрасовым то же самое. После писаний тупорылого Максимова мой подход к Некрасову был и свеж и нов, но кто почувствует это теперь — если книга моя выходит с запозданием на 7 лет, да и то выходит ли?
Чтобы как-нибудь справиться с охватившей меня тоской, я бешено взялся за перевод пьесы «Rain», писал вовсю — страница за страницей, одурманивал себя работой.
Когда же «Rain» кончился, я для того же преодоления уныний — пошел в суд на дело Батурлова (Карточная Госмонополия). Дело самое обыкновенное: компания современной молодежи встала во главе Карточной фабрики. Все это бывшие военные, лжекоммунисты, люди, очень хорошо наученные тому, что все дело в соблюдении форм, в вывеске, в фасаде — за которым можно скрыть что угодно. Чаще всего за фасадом комфраз скрывается «обогащайтесь». Они и обогащались — обкрадывали казну, как умели. Они были в этом деле талантливее, чем другие, только и всего. Не чувствуется никакой разницы между их психологией и психологией всех окружающих. Страна, где все еще верят бумажкам, а не людям, где под прикрытием высоких лозунгов нередко таится весьма невысокая, «мелкобуржуазная» практика, — вся полна такими, как они. Они только слегка перехватили через край. Но они плоть от плоти нашего быта. Поэтому во всем зале — между ними и публикой самая интимная связь. «Мы сами такие». Ту же связь ощутил, к сожалению, и я. И мне стало их очень жалко. Это — лишнее чувство, ужасно мешающее, так развинтило мои нервы, что я, придя домой, не мог и думать о сне.
Батурлов — отдаленно похож на Блока. Те же волосы, тот же рост, та же постройка лица. Это пошлый и неудавшийся Блок. В нем тоже есть музыка, — или, вернее, была. Теперь после всех допросов, очных ставок, тюремных мытарств — музыка немного заглохла и проявляется только в растерянной, милой, немного сумасшедшей улыбке, которая так часто блуждает у него на лице. В публике его жена, которую он кинул ради десяти других, но которая теперь не уходит из суда. Он улыбается ей очаровательно — и можно понять, как эта улыбка волновала в свое время женщин. У нее от него двое детей — и во время перерыва он делал ей какие- то знаки, должно быть спрашивал о них, расставляя руки и любовно глядя на нее. «Кому вы это?» — спросил его защитник. — «Жене!» — сказал он влюбленным голосом. Это улыбающееся лицо — каждую минуту теряет свои улыбки и тогда по- 1926
хоже на лицо мертвеца. Этот человек под угрозой расстрела. Как будто уже и теперь перед ним нет-нет да и появится дуло винтовки. Лицо у него серое, нежные руки дрожат.
Рядом с ним Ив. Человек, как из камня. Тоже — под дулом винтовки. Единственный из подсудимых не шелохнется, не улыбается, не меняет лица, ни с кем не переглядывается. Его отец был англичанин — это видно. Умен, авторитетен и стоит на тысячу голов выше своих женственных и элегических собратьев. Его реплики классически точны, обдуманны, изобилуют цифрами, датами — и порою кажется, что не судья допрашивает его, а он — судью. Боюсь, что судья не простит ему этой вины.
Третий подсудимый — Степанов. Это скучная и беспросветная гадина. Туп, самодоволен и бездарен. Изображает себя образцом добродетели, а сам только и делал, что составлял подлоги, воровал, писал доносы на своих товарищей. По наружности — типичный «хозяйственник» 23-го года. Бурбон, оскорбитель, невежда — без «музыки», — он с сентября до сих пор не мог придумать сколько-нибудь складной лжи.
Куда вы девали те деньги, которые получили в Харькове после ликвидации склада?
Я положил их в портфель и поехал с ними в Одессу, но по дороге их украли у меня.
Где?
Недалеко от Одессы!
На какой станции?
Не помню. Поезд стоял 5 минут.
И вы не остались до следующего поезда? Не заявили в ГПУ? Не составили протокола? Не взяли расписки? Ведь вы знали, что вам придется за это отвечать.
Протокол составили. Но поезд стоял только пять минут.
Эта гадина лишена художественного воображения, и мне ее
не жаль. Любит такие слова, как «константировать», «технически».
Другое дело Колосков, заведующий Московским складом Карточной монополии. Тоже бывший коммунист. Студенческого вида, стройный, страдающий, называет сам свои преступления — преступлениями, и по душевному складу стоит выше своего прокурора — курчавого молодого человека, который заменяет язвительность грубостью.
Во всем этом деле меня поразило одно. Оказывается, люди так страшно любят вино, женщин и вообще развлечения, что вот из-за этого скучного вздора — идут на самые жестокие судебные
1926 пытки. Ничего другого, кроме женщин, вина, ресто
ранов и прочей тоски, эти бедные растратчики не добыли. Но ведь женщин можно достать и бесплатно, — особенно таким молодым и смазливым, — а вино? — да неужели пойти в Эрмитаж это не большее счастье? Неужели никто им ни разу не сказал, что, напр., читать Фета — это слаще всякого вина? Недавно у меня был Добычин, и я стал читать Фета, одно стихотворение за другим, и все не мог остановиться, выбирал свои любимые и испытывал такое блаженство, что, казалось, сердце не выдержит, — и не мог представить себе, что есть где-то люди, для которых это мертво и ненужно. Оказывается, мы только в юбилейных статьях говорим, что поэзия Фета — это «одно из высших достижений русской лирики», а что эта лирика — есть счастье, которое может доверху наполнить всего человека, этого почти никто не знает: не знал и Батурлов, не знал и Ив. Не знают также ни Энтин, ни судья, ни прокурор. Русский растратчик знает, что чуть у него казенные деньги, значит, нужно сию же минуту мчаться в поганый кабак, наливаться до рвоты вином, целовать накрашенных полуграмотных дур, — и, насладившись таким убогим и бездарным «счастьем», попадаться в лапы скучнейших следователей, судей, прокуроров. О, какая скука, какая безвыходность! И всего замечательнее, что все не-растратчики, сидящие на скамьях для публики, тоже мечтают именно о таком «счастье». Каждому здешнему гражданину мерещится — как предел наслаждения — Эмма, коньяк, бессонная ночь в кабаке. Иных наслаждений он и представить себе не может. Дай ему деньги, он сейчас же побежал бы за этими благами.
Все это разволновало меня. Я пошел в суд, чтобы развлечься, успокоиться, а на самом деле только пуще растревожил себя. Лег — не могу заснуть. Бессонная ночь показалась мне таким ужасом, что я кликнул Лиду, чтобы Лида почитала мне и усыпила меня.
Но Лида, не поняв, как много значит для меня сон в такой день, «день несчастий», ответила:
— Не могу! У меня Ирина, и я должна принимать ванну!
Это безучастное отношение так почему-то разъярило меня, что я выбежал в столовую и стал страшным голосом кричать на Лиду, ругал ее последними словами, швырнул в нее какую-то вещь — и вообще вел себя пребезобразно.
Лида так и не поняла, отчего я взъерепенился. Она не ответила ни слова на мои ламентации и, накинув пальто, убежала. Ванна пропала. Мне стало так стыдно перед Лидой, перед М. Б., что я расплакался при Ирине и Грише Дрейдене.
После этого мне было не до сна. Ко мне при- 1926
шла Марья Борисовна и долго упрекала меня за мой отвратительный характер. Принял брому и к 3 часам заснул на 1 1/2 часа.
На следующий день (в пятницу 22 января) получил от Евгении Ивановны переписанный перевод пьесы «Rain», весь день лежал и правил его, а к вечеру встал и пошел к доктору Ратнеру. Мне посоветовал пойти к Ратнеру Я. И. Перельман, брат Осипа Дымова; жену Перельмана вылечил доктор Ратнер от утомляемости. Рат- нер, ученик Бехтерева, — специалист по внутренней секреции. Живет он на Фурштатской в убогой роскоши начинающего врача, желающего казаться знаменитым и пускать людям пыль в глаза. Я пришел не в урочный час. Он принял меня как своего лучшего друга и стал огорошивать меня целым рядом вопросов, каких обычно не задают никакие врачи:
Покажите ваш пупок. Ага!
Нет ли у вас новых бородавок?
Не чувствуете ли вы, что во сне ваши руки растут до потолка?
Очень долго изучал мои подмышки и сказал, что его чрезвычайно интересует мой нос.
Потом стал расспрашивать меня о «Крокодиле», так как его интересуют «процессы моего творчества».
Я ожидал блестящего диагноза, но он после долгого думанья сказал, чтобы я не принимал душа Шарко (которого я никогда и не собирался принимать!).
Потом он прибавил, что у меня молодые глаза, и, ловко поймав пятирублевку, счел свою миссию выполненной.
Был сегодня у Редьков и Тынянова. Редькам отдал 50 рублей, которые был им должен. А к Тынянову — зашел для души. Он сидел в столовой с женой, дочкой — и еще какими-то двумя. Такой же энергичный, творческий, отлично вооруженный. Прочитал мне сценарий «S.V.D»* (Союз великого дела). Очень кинематографично, остроумно. Жаловался на порядки в Кино. Распоряжаются какие-то невежды, не хотят платить авторских. У него были столкновения с одним режиссером. «Вы меня покроете матом, а я вас разматом». Эйхенбаум тоже пишет для Кино — пересказы Лескова. И его сценарий забраковали. (Должно быть, по заслугам, не его это дело!) Очень хвалит Тынянов доклад Лидии Яковлевны Гинзбург о кн. Вяземском. По поводу моего письма о плагиаторах рассказывал, что в прошлом году один молодой человек слушал его лекции о поэтах — и каждую неделю печатал их под своей фамилией в «Красной газете». А недавно «Хаза» Каверина была воспроизведена одним плагиатором со всеми подробностями. До- 1926 шло до того, что у Каверина в «Хазе» — «Купальщи
ца» Неффа и там «Купальщица» Неффа. Инна сказала: «Почему Мура мне не позвонит?» Я сказал: «Ишь какая ты важная, позвони Муре первая». Придя домой, я передал этот разговор Муре. Она сказала: «Я ей позвоню, чтобы она позвонила мне первая».
И действительно пошла к телефону.
Сегодня первый раз она сама говорила по телефону.
25 января. Третьего дня Боба и Коля первый раз были в суде. Боба живет теперь рядом со мной, и я могу наблюдать его близко. Он — мальчик простодушный и чистый. Но, увы, такой же работяга, как и Лида. Причем работает не над тем, что дает ему духовный капитал, а над сущим вздором, над школьным кооперативом! И как работает: в пятницу сел утром за писание накладных и квитанций и встал только вечером, не разгибая спины. Этому делу он предан всей душой, а английским занимается лишь для того, чтобы я на него не сердился. Учит слова, делает мне переводы, но вся его душа в накладных. К книгам по-прежнему почти равнодушен, — за исключением некоторых, которые читает по сту раз: Некрасов, Ал. Толстой, Гайавата, былины — и, кажется, больше ничего. Во всех моих делах принимает большое участие.
Я считаю своим долгом обучить его английскому языку. Каждый день пишу ему своей рукой упражнения, так как у нас нет учебника.
С Лидой я вчера помирился: попросил у нее прощения.
Вчера был у Николая Эрнестовича Радлова. Когда я с ним познакомился, это был эстет из «Аполлона», необыкновенно опро- боренный и тонкий. Несколько вялый, но изящный писатель. Потом «в незабываемые годы» это был муж стареющей и развратной, пьяной, крикливой и доброй жены, которая никак не подходила к нему — и нарушала все его эстетство. Он казался «бывшим человеком», очень потертым, долго не умел приклеиться к революции и без конца читал английские романы — все равно какого содержания.
Теперь он к революции приклеился: вдруг оказался одним из самых боевых советских карикатуристов, халтурящих в «Бегемоте», в «Смехаче» и в «Красной». Количество фабрикуемых им карикатур — грандиозно. Я спросил вчера:
Какую манеру (рисунка) вы предпочитаете?
Ту, которая скорее ведет к гонорару!
Я рассматривал вчера его карикатуры. Они банальны. Но его шаржи вызывают у меня восхищение. Он отличается огромной
зрительной памятью и чрезвычайно остро ощущает 1926
квинтэссенцию данного лица. Глаз у него лучше, чем рука. Поэтому его шаржи на Монахова, на Ершова, на Луначарского, на Нерадовского — незабываемо хороши — по психологической хватке, по синтезу.
Но как непохожа его жизнь на те «Смехачи», которых он — неотделимая часть. Великолепная гостиная, обставленная с изысканнейшим вкусом, множество картин и ковров, целая «анфилада» богато убранных комнат, — все это страшно подходит к его вялой, небрежной, аристократической, изящной фигуре.
Когда я вошел, он сговаривался о чем-то по телефону с Ал. Толстым. Оказывается, Толстой соблазняет его ехать весною в Италию — бродить пешком по горам и т. д.
У Николая Радлова его отец Эрнест Львович; я сказал бы: вылитая копия сына. Ругал Ольденбурга — зачем он так «пресмыкается». Ну, хочешь хвалить — хвали. Но зачем же Владимира Ильича называть «Ильичем»? Этого от него никто не требует. Удивлялся, почему Пушкинский Дом устраивает комнату Нестора Котляревского. Что же в этой комнате выставить можно? Очень забавно рассказывал, как комиссия из четырех врачей осматривала его, чтобы установить его нетрудоспособность: ему это нужно для получения пенсии.
Высуньте язык! — сказал один. Я высунул, он очень одобрил мой язык, а в своем рапорте написал: «Язык свисает влево». Как у собаки! Каков негодяй. — Сын за чаем подливал ему много вина, он пил с удовольствием и удивлялся, почему не пью я.
Как вы можете не пить вина?
Неделю тому назад я был у Мейерхольда. Он пригласил меня к себе. Очень потолстел, стал наконец «взрослым» и «сытым». Пропало прежнее голодное выражение его лица, пропал этот вид орленка, выпавшего из родного гнезда. Походка стала тверже и увереннее. Ноги в валенках — в таких валенках, которые я видел только на Горьком, — выше колен, тонкие, изящные, специально для знаменитостей, и можно засовывать за их голенища руки. Он принял меня с распростертыми. Вызвал жену, которая оказалась женою Есенина* и напомнила мне, что когда-то Есенин познакомил меня с нею, когда устраивал в Тенишевском Училище свой «концерт». Я этого не помню. Мои детские книги Мейерхольды, оказывается, знают наизусть, и когда я рассказал ему о своих злоключениях с цензурой, он сказал: «Отчего же вы не написали мне, я поговорил бы с Рыковым, и он моментально устроил бы все».
1926 Приехал сюда Мейерхольд повидаться с ленинг
радскими писателями, дабы заказать им пьесы. Заказал Федину и Слонимскому, но с Зощенкой у него дело не вышло. Зощенко (которого Мейерхольд как писателя очень любит) отказался придти к Мейерхольду и вообще не пожелал с ним знакомиться, сославшись на болезненное свое состояние.
Это меня так взволновало, что я в тот же день отправился к Зощенко. Действительно, его дела не слишком хороши. Он живет в Доме Искусств одиноко, замкнуто, насупленно. Жена его живет отдельно. Он уже несколько дней не был у нее. Готовит он себе сам на керосинке, убирает свою комнату сам и в страшной ипохондрии смотрит на все существующее. «Ну на что мне моя «слава», — говорил он. — Только мешает! Звонят по телефону, пишут письма! К чему? На письма надо отвечать, а это такая тоска!» Едет на днях в провинцию, в Москву, в Киев, в Одессу (кажется) читать свои рассказы, — с ним вместе либо Лариса Рейснер, либо Сейфуллина, — и это ему кажется страданием. Я предложил ему поселиться вместе зимой в Сестрорецком курорте, он горячо схватился за это предложение.
Нужно готовить для Бобы английский «экзерцис». Он знает слов 150.
Читаю «Erewhon» Samuel Butler^[90]. Очень хорошо.
26 января. Вторник. Утром послал «Rain» в МХАТ (т. е. Тихонову). С почты — в «Красную» — напомнить об оставшихся деньгах. «Наведайтесь в три часа». С Дактилем, в суд. Показания Ми- лова. Улыбающееся лицо Батурлова и его кокетливые речи — а на лице ужас расстрела. Завтракал в тамошней столовке. Поразительный демократизм: тут же председатель дожевывает свой бутерброд, тут же подсудимые (не находящиеся под стражей). В три снова в «Красную». «Выяснится к 1/2 5-го». Мак сказал: «Я отдал ваш роман Чагину». Чагин — это новый сверхредактор «Красной», назначенный вместо Ельковича. Приехал из Баку. Говорят: «понимающий». Просил придти завтра в три часа. С Дактилем и Сапи- ром — пешком на Невский за моими очками. Очки готовы — роговые. Оттуда снова в «Красную». К моему изумлению, мне дали все £ 60 в окончательный расчет. С облегченным сердцем отправился я в театр «Комедия», отвез Голичникову пьесу «Rain», но увы, не застал его в театре. Из театра домой. Пообедал в 7 час. вечера и почувствовал такую усталость, что еле нацарапал письмо имениннице Татьяне Александровне — и побежал в постель. Спал до 5 часов, вернее, от 8 1/2 до 4 1/2, т. е. 8 часов, полага- 1926
ющиеся 25-летним субъектам. Сапир уверяет, что в субботу весь «Некрасов» будет сверстан и немедленно пойдет в печать. Если это так, то понедельник для меня счастливейший день, ибо я узнал в понедельник приятное и получил в понедельник нечаянное. Сегодня решил заняться статейкой о детском языке. Нужно собрать матерьялы.
Что у нас происходит теперь! Если судить по детским книгам, ликвидация грамотности
Вчера Мура сочинила стихи.
Страшно просит маму, чтобы ей вместо платьица сшили кофту и юбку. «Чтобы знали, что я девочка». Инну обожает до такой степени, что ей самой это страшно. Пришла к матери и покаялась:
— Знаешь, я бабушку люблю меньше, чем Инну.
Потеплело. Снежок. Хорошо. Боба вчера сдал физику удовлетворительно. У него спросили об устройстве ворота. Мне нужно писать о детях, а меня тянет в суд, как на любовное свидание. Черт знает что! Сегодня мы с Марьей Борисовной идем на «Бунт императрицы»*. Меня вчера обогнал в санях Лаврентьев. «К. И., отчего не приходите?»
Очень забавно Мура нянчит Татку. Садится на большую кровать и держит ее поперек живота.
27 января, среда. Вчера был у меня Голичников из театра «Комедия». Дал я ему мой перевод Rain’a, а он — мимоходом говорит: «Знаете ли вы, что подобная пьеса уже переведена под заглавием «Ливень» и даже напечатана».
Увы, переведена не «подобная» пьеса, а та же самая. Горе! горе! Значит, и эта работа к чертям.
Я познакомил с Голичниковым Колю, который переводит сейчас валлийскую пьесу. Эта пьеса Голичникову понравилась больше той, которую перевел я. Он просит Колю закончить ее перевод возможно скорее. Он молодой человек с веселыми глазами — любит приговаривать «ну, чюдно, чюдно» и «в чем дело?».
Потом я поехал в «Красную», виделся с Чагиным. Он обещает через 2 дня дать мне ответ, будет ли он печатать моего «Бороду- лю» сейчас или через месяц. Он склоняется к тому, чтобы сейчас.
Потом я побыл полчаса в суде (где снова встретил Колю!) и подался домой. Лег в 5 час. и заснул — ибо хотел ехать в театр на «Заговор императрицы». Проснулся в 1/2 8-го, пообедал, и мы с Map. Борисовной поспели к самому началу. Пьеса лучше, чем я думал, играют лучше, чем я ожидал (тщательнее), один Феликс Су- 1926 мароков-Эльстон плох безнадежно — все остальные
ужасно похожи — Протопопов, Добровольский, — но скука смертная. Монахов прекрасно играл в сцене, где он у себя на квартире, — и хотя играл он хама, продажного человека, развратника, но как-то странно — этот негодяй вышел у него обаятельным, чувствовалось в чем-то величие души, действительно размашистой и страшно русской — и конечно, он выше всех, кто окружает его, выше Сумарокова, царя, Пуришкевича — так что у него вышло как бы оправдание Распутина. Я сказал ему об этом. «Этого я и добивался!» — сказал он мне. Я был у него в уборной, когда он снимал с себя грим Распутина. Публика, довольно холодно отнесшаяся к великолепным сценам, где выступает Распутин у себя на дому, бешено аплодировала, когда убили Распутина, — аплодировала выстрелу, а не игре актера.
Монахов много говорил о своей работе над «Азефом», которого он готовит к февральским спектаклям. «Но «Азеф» не будет такой боевой пьесой, как «Заговор императрицы», потому что, во-первых, нет одиозных фигур, нет Распутина, царя, царицы и проч., а во-вторых, дело происходило не так недавно, а уже по- призабылось. «Азеф» (пьеса Толстого и Щеголева) хуже «Заговора», хотя, конечно, детали прекрасны, как всегда у Толстого». Сообщил мне Монахов, что Конухес все еще болен. Нужно будет сегодня пойти навестить! Монахов бодр, здоров, хотя ему, как он сообщил, уже 51 год. — А как вы живете? Добродетельно? — спросил я его. — Нет, все Рождество пил, был недавно в Москве — и всю неделю угощался без конца.
Мурка увлекается рисованием. Вчера нарисовала прачешную и белье.
января. Четверг. Вчера получил для корректуры 17 первых листов «Некрасова». Приехал Тихонов из Москвы, остановился в Европейской гостинице. Сегодня надо идти к нему — по поводу «Крокодила». Нужно также в Финотдел. Черт бы побрал всю эту «сволочь мелочных забот».
января, пятница. Был в Финотделе. Говорят, во вторник состоится надо мною судилище. Разбирать будут, должен ли я был вносить ту сумму, которая с меня причитается. Нужно принести доказательства, что у меня расходы по производству.
Тихонов пополнел, обрюзг, помолодел. Говорит, что «Мойдо- дыр» мой по-прежнему ставится в Москве в театре, что бумажный кризис колоссален, что Гиацинтова стала отличной актрисой, что «Кругу» удалось выхлопотать субсидию, но… Сокольников был отставлен в тот самый день, когда он должен 1926
был подписать ассигновку, что «Современник» власть хотела бы (?) разрешить (!), ибо нужен для показу какой- нибудь орган внутренней эмиграции, который можно было бы ругать; что Пильняк очень хороший товарищ; что моя «Панаева» была «Кругом» утеряна и только теперь найдена Воронским; что очень жаль Волынского, у которого отняли школу; что «Крокодила» лучше печатать в Ленинграде под моим надзором; что за моего «Некрасова» можно взять 2 р. 50 к., но не больше; что Заяиц- кий написал недурной авантюрный роман.
Вновь я услыхал забытые слова, столь любимые Тихоновым: «разбазаривать», «Цектран»* и т. д.
Спросил я его о Добычине. Он говорит, что отдал его рукописи Воронскому и что Воронскому, кажется, нравится. Тихонов купил у Замятина томик его новых рассказов.
Оттуда — в «Красную». Иона лежит на диване — и вокруг него, чуть ли не на нем, сотрудники и посетители. Рядом с Ионой — Заславский.
Боцяновский сказал Заславскому, что ему (Боцяновскому) очень не понравилась его статья о Щедрине. «Кому какое дело, что думал Щедрин о Луи Блане, если Заславский не сказал, что такое вообще Щедрин. И откуда он взял, что Щедрин был человек замечательный? Не вижу ни единой черты, поднимающей его над другими чиновниками». Иона стал вслушиваться. Я вмешался в разговор и сказал: ужасен был весь номер, посвященный Щедрину*. Кроме статьи о его отношении к Луи Блану вы сообщили еще в статье Лернера, что есть у Щедрина переписка с Поль де Коком, но что этой переписки нет. Так нельзя вести литературный отдел: случайные статьи случайных людей на случайные темы. — И этого не будет! — сказал Иона. — С первого мы переходим на 4 страницы. Придется выкинуть и «Науку» и «Литературу».
Оттуда через Чернышев мост в контору «Красной». Там разговор с Чагиным. У него в кабинете сидел приехавший из Персии коммунист, который будет заместителем Закса-Гладнева по ведению издательства «Прибой».
— Познакомьтесь! Это тот самый, который столько крови испортил Керзону.
Коммунист оказался неожиданно большим поклонником Керзона. Он говорит, что книга Керзона о Персии — до сих пор непревзойденный ученый труд (?!).
О моем романе: Чагин его еще не прочел, и я взял этот роман у него — и мы с Заславским поехали в суд. По дороге Заславский рассказал о Семене Грузенберге: тот предложил «Прибою» из- 1926 дать его «Психологию творчества». «Прибой» отка
зался. Через год Грузенберг приходит в «Прибой» и
говорит:
Вы не хотели издать эту книгу, а другое издательство издало ее. Вот. Позвольте преподнести вам этот экземпляр с просьбой дать рецензию.
Хорошо. Мы непременно дадим.
Хвалебную?
Не знаем. Если не понравится, выругаем.
Ну тогда позвольте мне мою книжку назад. У меня единственный экземпляр.
Вечером — к Татьяне Александровне. У Татьяны Александровны узнал, что мое «Федорино горе» давно уже переведено на камни в типографии Голике и Вильборг. Так что Клячкины молодцы лгали мне, выдумывая, будто книга еще в работе. Просто нет бумаги и для этой моей книги.
Мура хочет сидеть на лошади верхом. Ей объяснили, что девочкам сидеть верхом невозможно. Тогда она закатала кверху юбку и превратилась в мальчика. Напялила Колину шапку, села на лошадь верхом и не слушает никаких резонов. — Но! Но! Но!
Правлю Колин перевод пьесы «Апостолы». Перевод отвратителен: аспидная доска slate он переводит салфетка, храпеть — snore — фыркать, мне приходится вновь переводить огромные куски.
31 января, воскресение. Вчера с утра ко мне позвонили от Лилиной. Собрание детских писателей у нее на квартире. В защиту сказки. «Надо поехать — статья подходящая».
Получил письмо от Ломоносовой, сообщает, что выслала Мурочке куклу.
Вчера ко мне подошел Энтин, защитник Батурлова. Что ему делать? Он очень волнуется. Не посоветую ли я чего-нибудь для защиты Батурлова?
Оказывается, что он волнуется уже три дня. «Не ем, не сплю. Ведь один волосок — и человеческая жизнь погибла».
Вчера в суде так допрашивали одного свидетеля, что он, как подкошенный, упал на пол.
Вышло 8-е издание «Тараканища» и «Мойдодыра». «Телефон», которого я не люблю, разошелся весь с феноменальной быстротой.
Забыл позвонить Ловецкому — и остаюсь в городе. Впрочем,
*
как поехать, если во вторник суд надо мною , а в среду решится судьба Ива и Батурлова.
1 февраля. Был вчера снова у Тихонова. Прочи- 1926
тал ему отрывки своего «Бородули». Он сказал: «мелко и жидко», и я не мог не согласиться с ним. Он забавно рассказывал о своей жизни у Шервинских. Шервинский, старый профессор-медик, живущий в собственном особняке, с утра уже говорит по телефону приглашающим его пациентам:
— Приготовьте анализ мочи. За визит ко мне — 2 червонца, за визит к больному 5 червонцев.
Остальное время профессор изобретает градусник, чтобы измерить температуру блохи!
От него я — домой. Женя Шварц! Острил великолепно, как бы сам не замечая. Рассказывал много смешного о детях — между прочим об одном младенце, которому было лень говорить, и он говорил так — «Здра(вствуйте). Я покажу вам фо(кус)». Получилось при нем письмо от Добычина*. Новый рассказ «Лешка» — отличный, но едва ли пригодный для печати. (Он прочит его для детей.) Мы сейчас же написали ему письмо.
4 февраля, четверг. Вчера у Надеждина на Моховой. Пышно и безвкусно. Он очень милый, пестро одетый. Жох. Все норовит выцыганить у меня пьесу подешевле — ссылаясь на бедность (!) театра и на принципы. Познакомился с Грановской — впечатление бесцветное. Я сказал в разговоре — о Монахове (что он хорошо сыграл бы роль Дэвидсона). Это всех обидело. Надеждин даже зафыркал. Дутая величина. Можно ли сравнить его с Поссартом. Грановская тоже сделала кислую мину.
Оттуда в суд. Там — страшно. Батурлов бледен, прокурор третьего дня потребовал для него расстрела. И странно: он знал, что прокурор будет требовать для него этой кары, но покуда слово не было произнесено, крепился — улыбался, переглядывался с публикой, кокетничал. Теперь это не человек, а какая-то кучка золы. Пустые глаза, ничего .не видящие, и движущиеся губы, которыми он все время выделывает одно и то же: то верхней прикроет нижнюю, то нижней прикроет верхнюю.
Прокурор Крук очень талантлив. Говорил свою речь с аппетитом, как хороший пловец в бассейне, весело носился по этим грязным волнам. Крови требовал с большим удовольствием. Это удовольствие особенно проявлялось тогда, когда он говорил, как ему больно исполнять свой тяжелый долг, как ему жалко Батурлова.
Дела Ива складываются как будто неплохо. Прокурор говорит, что он на 90% уверен, что Ив мошенник, что он преклонится пред мудростью суда, если суд объявит его виновным, но на 10% он сомневается в его нечестности. Этот мягкий отзыв (как это ни
1926 странно) раздавил Ива. Ив до сих пор сидел непо
движно, как статуя. А теперь голова у него свисает и он должен ее поддерживать…
6 февраля. Суббота. Опять у Сабурова. Им «Сэди» очень нравится. Уже готова афиша. Правлю Колин перевод «Апостолов». Работа адова. Был вчера в «Земле и Фабрике». Рувим надувает и денег не дает. Подлец, пользуется моей беззащитностью. Договора не доставил, отчетов никаких не дает, денег не платит.
17 февраля 1926, среда. До сих пор дела мои были так плохи, что я не хотел заносить их в дневник. Это значило бы растравлять раны и сызнова переживать то, о чем хочешь забыть. Пять литературных работ было у меня на руках — и каждую постигла катастрофа.
Роман «Бородуля». В тот самый день, когда «Бородуля» должен был начаться печатанием, оказалось, что «Красная газета» сокращается вдвое. I и II части романа набраны и висят у меня на стене — на гвоздике.
«Крокодил». На рынке его нет. В «Земле и Фабрике» и в Госиздате приказчики книжных магазинов сообщают мне, что покупатели надоели им, требуя «Крокодила». А Тихонов уехал и бумаги не дал.
«Книга о Некрасове» стареет, дряхлеет, но в «Кубуче» нетде- нег, и она не выходит. И в довершение всего —
Пьеса «Сэди», переведенная мною. Она окончательно убила меня. С «Сэди» было так: ее одобрил Надеждин, ее согласилась играть Грановская, я ликовал, так как премьера была назначена на 26-е и впереди было по крайней мере 30 спектаклей. Но меня ждала неудача и здесь. Уже пьеса появилась на афише, уже художник Левин приготовился писать декорации, уже мне предложили получить 200 р. авансу, вдруг обнаружилось, что эта же пьеса в другом переводе должна пойти в Акдраме!!!! Меня даже затошнило от тоски и обиды. Эти двести рублей были мне страшно нужны — купить пальто М. Б-не, и вот! Оказалось, что «Комедия» сама виновата: получив от меня пьесу, не зарегистрировала ее в каком-то учреждении, а Акдрама зарегистрировала. Вся моя боль от регистрации! Я взвыл и побежал в Александринку к Юрьеву. Юрьев (он был еще в прическе Чацкого) с простодушным видом сообщил мне, что в этом году они не думают ставить «Сэди», поставят в будущем, но — хе, хе! — не позволят «Комедии» ставить ее в этом году. Что мне было делать, бедному неудачнику! Я, чтобы забыться, перевел вместе с Колей пьесу «Апостолы» и отдал ее в Большой Драмтеатр, а также принялся писать статью в 1926
защиту детской сказки. Но походив в Педагогический институт, поговорив с Лилиной, почитав литературу по этому предмету, я увидел, что неудача ждет меня и здесь, ибо казенные умишки, по команде РАПП’а, считают нужным думать, что сказка вредна.
Это был пятый удар обухом, полученный мною, деклассированным интеллигентом, от ненуждающегося во мне нового строя, находящегося в стадии первоначальной формации. Самое ужасное то, что все эти пять неудач неокончательные, что каждая окрашена какой-то надеждой и что вследствие этого я обречен, как каторжный, каждый день ходить из «Кубуча» в Госиздат (по поводу «Крокодила»), из Госиздата в «Красную газету», из «Красной газеты» в Главпросвет (по поводу пьесы), и снова в «Кубуч», и снова в Госиздат.
От этих беспросветных хождений тупеешь, мельчаешь, жизнь проходит мимо тебя — и мне вчуже себя жалко: вот писатель, который вообразил, что в России действительно можно писать и печататься. За это он должен ходить с утра до ночи по учреждениям, истечь кровью, лечь на мостовую, умереть. — Дело сложилось так, что для того, чтобы вышла моя книжка о Некрасове, я должен каждый день ходить в «Кубуч», подстерегать бумагу, не получена ли, не отдадут ли ее в другое место и т. д. Из-за пьесы нужно каждый день ходить к Авлову, в репертком и т. д. Потому-то и не пишу дневника, что эти путешествия (в страну канцелярий) тяжелее всех путешествий Шэкльтона, Стэнли, Магеллана. Впрочем, и в этой Канцелярландии есть свои приключения — напр., с тов. Костиной. Чуть только мы узнали о несчастии с «Сэди», мы отправились в Губполитпросвет (кажется, так) — и просили аудиенции у т. Костиной. (Мы: т. е. Папаригопуло, Голичников и я.) Костиной не было, но Папаригопуло встретил ее на лестнице, и она горячо обсуждала с ним историю с «Сэди». Ждали ее, все нет. Пришли через час. Нам сказали, что она уволена — и вместо нее назначен какой-то другой!!! Уволена в час.
Уволен также и Острецов — милейший и пьянейший глава Гублита. Я встретил его в коридоре, и мы горячо простились. Даже на этой должности он умудрился остаться персонажем Вл. Маяковского.
Ко всем моим личным печалям прибавились и неличные. Во- первых, меня потрясло решение по делу Ива. Его осудили на 5 лет со строгой изоляцией только потому, что он не актер, не сумел понравиться судьям, говорил некстати о своем университет- 1926 ском образовании и пр. Уверенность в его невинов
ности у меня полная.
Я начинаю понимать людей, которые пьют горькую. Но все же продолжаю бороться — за право производить такие или иные культурные ценности. Теперь дело сложилось так, что всякое творчество отнимает у каждого 1/ю энергии, а 9/ю энергии уходит на защиту своих творческих прав. Был я на днях у Ю. И. Фау- сек. Она мне рассказывала, что ее система Монтессори снова подвергается гонениям. Не дают денег на содержание детдома. Ей пришлось продать пианино, чтобы заплатить своим служащим. Только так и возможно работать: остальное — халтура, проституция духа, смерть. Борьба все же дает результаты. «Кубуч» все-таки на днях приступает к печатанию моего «Некрасова». Тихонов все-таки добыл бумагу для «Крокодила». Вчера вечером мне звонил Папаригопуло, что, несмотря ни на что, они решили «Сэди» поставить. Хотя я все еще не верю в исполнимость всех этих прекрасных мечтаний, но чувствую такое облегчение, что вот — могу даже писать дневник.
Дактиль болен — в постели. От Ломоносовой чудесное письмо. Видя, что о детской сказке мне теперь не написать, я взялся писать о Репине и для этого посетил Бродского Исака Израиле- вича. Хотел получить от него его воспоминания. Ах, как пышно он живет — и как нудно! Уже в прихожей висят у него портреты и портретики Ленина, сфабрикованные им по разным ценам, а в столовой — которая и служит ему мастерской — некуда деваться от «расстрела коммунистов в Баку». Расстрел заключается в том, что очень некрасивые мужчины стреляют в очень красивых мужчин, которые стоят, озаренные солнцем, в театральных героических позах. И самое ужасное то, что таких картин у него несколько дюжин. Тут же на мольбертах холсты, и какие-то мазилки быстро и ловко делают копии с этой картины, а Бродский чуть-чуть поправляет эти копии и ставит на них свою фамилию. Ему заказано 60 одинаковых «расстрелов» в клубы, сельсоветы и т. д., и он пишет эти картины чужими руками, ставит на них свое имя и живет припеваючи. Все «расстрелы» в черных рамах. При мне один из копировальщиков получил у него 20 червонцев за пять «расстрелов». Просил 25 червонцев.
Сам Бродский очень мил. В доме у него, как и бывало прежде, несколько бедных родственниц, сестер его новой жены. У одной сестры — прелестный белоголовый мальчик Дима. Чтобы содержать эту ораву, а также и свою прежнюю жену, чтобы покупать картины (у него отличная коллекция Врубеля, Малявина, Юрия Репина и пр.), чтобы жить безбедно и пышно, приходится делать «расстрелы» и фабриковать Ленина, Ленина, Лени- 1926
на. Здесь опять-таки мещанин, защищая свое право на мещанскую жизнь, прикрывается чуждой ему психологией. Теперь у него был Ворошилов, и он получил новый заказ: изобразить 2 заседания Военных Советов: при Фрунзе, при Ворошилове. Для истинного революционера это была бы увлекательная и жгучая тема, а для него это все равно что обои разрисовывать — скука и казенщина, казенщина и скука.
Примирило меня с ним то, что у него так много репинских реликвий. Бюсты Репина, портреты Репина и проч. И я вспомнил того стройного изящного молодого художника, у которого тоже когда-то была своя неподражаемая музыка — в портретах, в декоративных панно. Его талант ушел от него вместе с тонкой талией, бледным цветом лица (и проч.). Проклятая вещь для нашего брата 40—45 лет. Разбухание талии, прозаическая походка и — живот.
февраля (четверг). Был вчера с Марией Борисовной в кино. Впервые после огромного перерыва. Видел «Пат и Паташон». Чудесно, изящно, человечно. Забыл очки, позвонил Коле из «Комедии», он — спасибо — привез.
Был вчера у Быстровой — выхлопотал кусок текста, запрещенный цензурой. Был в Финотделе. Был дважды в Большом Театре — у Пиотровского, по поводу «Апостолов». Просит подождать еще. Сдал Пиотровскому заметку о Монахове, написанную для юбилейного сборника, был в «Кубуче» — о тоска, тоска этого ужасного маршрута. Хлопочу о бумажке для того, чтобы не платить за квартиру 200 р. Тоска! Тоска!
Встретил Эйхенбаума в Финотделе. Ему совсем худо. Он произнес в Филармонии речь о Есенине — очень не понравившуюся начальству. Ждет теперь за это неприятностей. Ко мне он ласков и внимателен, а я чувствую себя так, будто у меня за пазухой камень.
Сегодня мой маршрут: в Госиздат, в «Кубуч», в «Радугу» — о! о! о!
февраля. Пятница. Вчерашний день черный, непростительный — ночь не спал — гнусное чувство — глаза болят. Читал всю ночь «Not at Night», сборник глупейших страшных рассказов*. Теперь читаю «Juno and the Paycock»*.
Сегодня в час у меня назначено свидание с Папаригопулой. Был вчера в Публичной библиотеке, собираю матерьял о сказке.
Придумал перевести «Juno and the Paycock». Вспомнил вдруг из своего детства то, чего не вспоминал ни разу. Я казенничал. То есть надевал ранец, и вместо того чтобы идти в гимназию, шел в
1926 Александровский парк. Помню один день — туман,
должно быть, октябрь. В парке была большая яма, на дне которой туман был гуще. Я сижу в этой яме и читаю Овидия, и ритм Овидия волнует меня до слез. — Был Сима Дрейден, рассказывает, что его брат Гриша слыхал из-за стенки такой разговор:
Соломон, ты ведешь беспутный образ жизни. У тебя будет силифис.
Мамаша! Если у меня будет силифис, так я его буду лечить на свои деньги, а не на ваши. (Пауза.) Заели моего отца, а меня вам заесть не удастся.
22 февраля, вторник. Неужели этот дневник будет регистрацией моих неудач! Началось с Почтамта. Я поехал туда взять куклу, которую Ломоносова прислала Мурке. Оказалось: толпа человек около ста сбилась в груду в правом заднем углу Почтамта [у] 5 или 6 окошечек и смотрит сквозь решетку, как медлительные и неумелые люди вскрывают жалкие и скудные посылки и взвешивают каждую тряпку на весах. Я простоял там около 3 1/2 часов!! Для того, чтобы получить куклу. Но куклы не получил. Когда вскрыли ящичек, в котором находится кукла, оказалось, что у куклы на голове шелковый бант, а шелк облагается страшною пошлиною — и вот за небольшую куколку хотят 25 рублей. Я выругался и поехал домой, а куклу оставил в Почтамте. Оттуда в «Кубуч». Обещают печатать «Некрасова» на этой неделе. Оттуда к Надеждину. За столом читка «Сэди». Грановская дала чудесный тон. Остальные, кажется, плоховаты. Особенно Надеждин, взявший себе роль пастора — и при малейшей эмоции впадающий в еврейский жаргон. Но дело не в этом, а в том, что пьеса вряд ли у Надеждина пойдет. В среду решится — играть ли ему или нет. В Александринке пьеса идет вовсю. Эти подлецы откладывают «Ви- ринею» и «Отелло», лишь бы не дать Надеждину сыграть «Сэди». — Оттуда к Замятину, он спал, ибо всю ночь пьянствовал с Москвиным. Оттуда к Клячко. Пришел домой такой утомленный, что вот не сплю всю ночь.
Сейчас возьмусь за «Juno and Paycock». У Таты — первый зуб. У Бобы ангина. У Лиды доклад на семинарии Эйхенбаума. У Муры завтра рождение. Тоска, тоска! Написал с горя фельетон о детском языке и свез его в 8 часов утра в «Красную» к Кугелю. Расспрашивал Иону о положении газет. Теперь дело обстоит так: какой-то умный человек предложил уничтожить утреннюю «Красную» и вечернюю, которая при «Правде». Это было бы лучше всего. Остались бы: одна плохонькая утренняя и одна хорошая вечерняя. И денег сохранилось бы уйма. Но так как 1926
этот план очень талантлив, он ни за что не будет приведен в исполнение, и теперь мудрые головы решают, что надо бы слить две «Вечерние» — и дать им одно название, новое (то есть отнять у «Вечерней» то лицо, которое дало ей ее репутацию), а утренние газеты оставить по-старому, содержа их на счет этой вечерней газеты. Канитель, удушье, а мой роман гниет, и его гниению не видно конца. — Познакомился с Сергеем Томским. Он похож на «Птицелова» с перовской картины — очень жанровый человек, бытовой, трактирный.
февраля. Среда. Был вчера снова на почте — получил куклу за 25 рублей 57 копеек. Потом у Клячко получил £ 30. Коля получил квартиру через Симона Дрейдена — но нужно 300 въездных. М. Б. дает ему 50 р. Сегодня утром был в «Красной», держал корректуру «Детского языка». Фельетон всем понравился, — даже корректорша подошла ко мне и сказала, что «прелесть». Иона говорит, что теперь решено слить обе газеты — и что именно так и будет, потому что это — глупее всего. Credo quia absurdum91.
февраля. Четверг. Вчера было нашествие всевозможных людей. Был у меня Адриан Пиотровский. Выслушал два акта переведенной мною пьесы. Ему понравилось, но не очень. Я тоже убедился, что пьеса — «так себе», и решил 3-го акта не переводить. Пиотровский готовится к юбилею Монахова, который назначен на 17 марта. Пригласили в Комитет и меня.
Пришел очень высокий студент Института Истории Искусств за рукописями каких-нибудьписателей, я дал ему рукописи Куприна, Ал. Ремизова, Мандельштама и Мережковского.
Пришел поэт Приблудный. За детскими книжками. Читал свои стихи. Он молод, талантлив, силен и красив, — но талант у него 3-го сорта: на все руки. Он и на пианино играет, и поет, и рисует, — при полном отсутствии какой бы то ни было внутренней жизни. Стихи у него так и льются — совсем как из крана. Очень много дешевки и, как это ни странно, надсоновщины.
Боба встал с постели.
Мурины именины протекали пышно. К ней с раннего утра пришла прачкина внучка Виктя — белая и круглолицая, вялая. Они вдруг выдумали, что я — Баба Яга, которая хочет их съесть, и похитили у меня ножик для разрезания книг. Я бегал отнимать у них ножик. Они визжали и убегали — в восторге веселого ужаса. Потом
1926 мы стали прятать этот ножик в столовой — и кричать
«холодно», «жарко», когда они искали его. Это было очень весело — и я был раздосадован, когда во время этой игры пришел Пиотровский.
Потом пришла к Мурочке какая-то робкая трехлетняя девочка, которая все время просидела в кресле — и боялась, когда я подходил к ней.
Потом пришел ее кумир Андрюша. Мы играли все втроем в кораблекрушение и в разбойников. (Забыл записать, что еще до прихода Андрюши мы играли в спасение погибающих — я тонул, они вытаскивали меня из воды — и я за это давал им медаль, полтинник, прикрепленный к бумажке сургучом.) Потом пришли к Муре Агатины дети — две очень милые девочки, потом Татьяна Александровна, потом Редьки, принесли медвежонка, посуду и дивную куклу — очень художественно исполненную — русская золотушная девчонка из мещанской семьи, которых так много, например, на Лахте. Мещане любят называть таких девчонок Тамарами.
Мы сидели за столом и клевали носом. Мне хотелось спать. Поболтали о всякой ерунде и разошлись. Александр Мефодье- вич Редько рассказывал, что во главе какой-то железной дороги теперь стоит стрелочник, и это несомненное повышение, ибо сперва был столяр (из ж.-д. мастерских), потом — смазчик, есть надежда, что лет через десять во главе дороги встанет кондуктор. Это будет «повышение квалификации». Рассказывал также о том, что один выпущенный из тюрьмы получил уведомление за несколькими подписями — «явиться за старыми подтяжками и отточенным карандашиком», которые были отобраны у него при водворении в тюрьме, но о золотых часах и запонках в этом уведомлении не было сказано ни слова — словом, «все было беспокойно и стройно, как всегда» — и мне, как всегда, казалось, что пропадает что-то драгоценное, неповторимое, что дается только однажды, — что-то творческое, что было кем-то обещано мне и не дано.
26 февраля. Пятница. Утром собирал матерьялы о детях, о детской сказке и пр. Читал Н. Румянцева и др. Потом в «Красную» к Ионе. В 8 часов утра. Я уже привык ходить туда по утрам. Меня тянет туда запах типографской краски, знакомая и любимая типографская грязь. Типография и редакция «Вечерней Красной» находятся в доме, построенном Росси. Внутри прелестная лестница. Типография — на втором этаже. Небольшая — наборщиков человек 20. Работают споро. Переговариваясь между собой. Работа необыкновенно налаженная. В глубине типографии у одного окошечка столик — за которым сидит Иона, близоруко 1926
наклонясь над гранками. Нет ни одной заметки, которую он не сократил бы вчетверо, не переиначил бы всю — сверху донизу. Рядом с ним Сизов — его помощник, заведующий хроникой. Это узколицый молчаливый человек в очках, который быстро и виртуозно выправляет безграмотные донесения репортеров. Я часто стою у него за спиной и смотрю с восхищением, как, ни минуты не задумываясь, он выбрасывает из каждой заметки весь имеющийся в ней мусор. Второго такого мастера я не видал. Иона часто отдыхает, отходит к печке, болтает с корректоршами, Сизов — никогда. Это газетный монах. Так как в 7 часов утра ему надо быть на работе, он должен очень рано ложиться и никогда не бывает в театрах. Так как кроме «Вечерней Красной» он заведует еще Московским отделением «Известий», то весь день у него занят абсолютно, и он никогда не видит тех судов, происшествий, событий, о которых вещает публике.
Вчера, отойдя к печке, Иона предложил мне сделаться американским корреспондентом «Красной». 400 рублей в месяц — за 8 писем. Я сказал, что подумаю. Пришел домой, Лида говорит: «Папа, мне снился сон, что ты в Америке!» Это страшно меня удивило.
Позвонив по телефону в Госиздат, я узнал, что мой «Крокодил» уже сверстан — и послан мне на квартиру.
Потом я позвонил в «Кубуч», и оттуда мне сказали такое, что у меня помутилось в глазах:
Вашего «Некрасова» решено не издавать.
То есть как?!
Комиссия «Кубуча» нашла это невыгодным.
Я страшно взволновался и побежал в «Красную» посоветоваться, что мне делать. Иона сказал, что постарается достать мне издателя. Мак посоветовал обратиться к Бухарину. Я побежал в «Кубуч». Пешком, денег было в обрез. В «Кубуче» никого не застал.
В страшном смятении поехал я в Русский Музей к Нерадов- скому — и тут только понял, какое огромное влияние имеет на человека искусство. С Нерадовским мы прошли по залам, где Врубель, Серов, Нестеров, и вдруг Нерадовский отодвинул какую-то стену, и мы вошли в дивную комнату, увешанную старыми портретами — и у длинного стола — кресла красоты фантастической, какого стиля, не знаю, но пропорция частей, гармония, стройность и строгость — все это сразу успокоило меня. Мне даже стало стыдно за мою возбужденность и растрепанность. К тому же Нерадов- ский сам так спокоен, работящ, серьезен — и так связан со всеми этими картинами и бронзами, что на душе у меня сразу стало яс- 1926 но. «В этой же комнате мы и устроим наши чтения, —
сказал он, — в комнате может поместиться человек сто. Приглашены читать о Репине — Кони, Гинзбург и Тарханова. Они будут читать 3-го. Ваше чтение назначено на 10-е. Я хотел со- пречь вас с проф. И. П. Павловым и А. К. Глазуновым. Но Павлов не может. Я ездил к нему. Он отнесся очень горячо, даже прервал лекцию ради меня, сообщил мне о Репине много интересного, но сам, увы, отказался участвовать. Очень занят. Впрочем, обещал написать и прислать несколько воспоминаний. Павлов готовился к встрече с Репиным, он прочитал о нем книгу, изданную нашим музеем. «Терминология статей об искусстве мне не всегда понятна, — сказал Павлов. — Многое я читал по три раза, чтобы понять. Но понял все». Приехал и в разговоре с Репиным упомянул об этой книжке. Вдруг Репин сжал кулаки, затопал ногами и с таким гневом заговорил об авторе этой статьи, что я буквально не знал, куда деваться. Гнев Репина разрастался, и кончилось тем, что Репин убежал от меня».
Договорились мы с Нерадовским, что я буду читать мою лекцию 17-го, и успокоенный я пошел в «Кубуч». Спокойствие мое дошло до того, что, войдя в комнату к тов. Кузнецову, ответственному секретарю «Кубуча», от которого зависела судьба моего «Некрасова», я, вместо того чтобы махать руками и кричать, сел у его стола и, покуда он разговаривал с другими посетителями, вынул из портфеля завтрак и начал его медленно есть. Первое впечатление ото всей этой комнаты — впечатление участка. Накурено, казенно, неуютно — особенно после дворца. Но вслушавшись и всмотревшись, я как-то сразу полюбил Кузнецова. Он очень толково, просто, дельно отвечает всем посетителям, хорошо говорит по телефону, — в ответах его чувствуется большая осведомленность и ни йоты бурбонства. Я говорил с ним безо всякого пафоса. Я сказал, что работаю над этой книгой 8 лет, что это — не халтурная книга, что я согласен не брать за нее никакого гонорара и пр.
«Ваша книга, — сказал он, — единственная, которую нам было жаль уничтожить. Предыдущее правление оставило нам целый ряд никуда не годных книг, за которые заплачено 12 500 рублей. Ни одной из этих книг издать нельзя. Это — бремя на нашем бюджете. Но если вы согласны не брать у нас сейчас за эту книгу гонорара, мы согласны ее выпустить — и выпустим во что бы то ни стало».
Я чуть не заплакал от радости. Он показался мне молодым и милым. Здесь много посодействовал мне Давыд Давыдыч Пота- шинский, который на заседании стоял за меня горой. Я помню
Поташинского еще по «Сатирикону». Он приехал 1926
вместе с Аркадием Аверченко из Харькова и в древние годы заведовал конторой «Сатирикона». В последнее время — заведовал магазином «Кубуча». Теперь, после того как Сапир в «Кубуче» провалился, бразды правления вверены ему.
Из «Кубуча» — в «Радугу». У порога «Радуги» встретил К. И. Рудакова, художника, который приглашен иллюстрировать часть моей «Муркиной книги».
Здесь тоже нервы и боли. Рудаков обижен на «Радугу» за ее неаккуратность в уплате денег. «Радуга» обижена на Рудакова за его грубость. Мне пришлось 1 часа примирять врагов — и в конце концов ужасно разболелось сердце. Придя домой, я нашел на столе корректуру «Крокодила», сильно пощипанного цензурой. Лег в постель с таким чувством, словно меня весь день топтали ногами.
27 февраля. Держал вчера корректуру «Крокодила». Отправил ее Тихонову в «Круг». В Госиздате свидание с Булановым, художником. Заказал ему рисунки к «Чудо-дереву» и «Путанице», которые выйдут отдельными изданиями. В «Кубуче» видел бумагу для своего «Некрасова». — Сейчас вбежала ко мне Мурочка. Она учится прыгать через скакалку. Я даю ей уроки — теорию и практику этого дела. Вчера она еще не умела закидывать скакалку назад — а сейчас производит все нужные манипуляции, но медленно.
«Мама всегда по утрам печальная, но сегодня я так смешно прыгала, что она улыбнулась» — это говорит 6-летняя девочка.
Был вчера на «Бой-бабе»* с участием Грановской. Грановская действительно прекрасна — не в основном рисунке, который банален и иным не может быть, а в тысяче мелочей — поз, интонаций, вскриков, ужимок, — которые для меня являются истинным психологическим откровением.
1926 богадельная для старух, все места заняты скучными,
полумертвыми овцеподобными старыми женщинами, которые так же далеки от литературы, от творчества и вообще от каких бы то ни было мыслей, как Александра Тутинас или Клячко. Что бы ни читать этим неумершим покойницам — они окаменело сидят и молчат. После чтения Вера Павловна Калицкая спросила:
— Нет ли у кого вопросов? — Вопросов ни у кого не оказалось. Доклад ни у кого не вызвал ничего. Я подошел к Капице и попросил позволения придти к ней на дом. Она, 80-летняя, милая, очень добрая — гораздо лучше своего доклада. Говорит, что ею собрано около 2000 детских песен — выкопано из разных сборников и подслушано по деревням ее студентками… Есть много ценных матерьялов. Привлеченный этими матерьялами, я на следующий день пошел к ней.
Живет она в самом конце Каменноостровского — в высоком огромном доме — с очень вонючими и грязными лестницами. У нее прелестная комната, вся увешанная портретами и картинами. Книги, цветы, старинные вещи, коврики, рукописи — культура, вкус, работа. Комната полна ее любимым сыном, ученым-физиком, который в настоящее время работает в Англии и вскоре должен приехать к ней погостить. Сын ее — Петр Леонидович — действительно человек замечательный. Ему 31 год. Он инженер-электрик, кончил Политехнический институт. Смолоду у него была изобретательская жилка. В 20-м году — в 2 недели у него в семье умерло 6 человек, в том числе его отец, его молодая жена (урожд. Черносвитова) и двое маленьких детей… К счастью, ему удалось уехать в Англию — вместе с акад. Иоффе. Там он пробыл пять месяцев — и попал в лабораторию им. Cavendish, где работали знаменитые физики Максвэлл, Томсон и где теперь работает Rutherford (родом из Новой Зеландии). Туда принимают только 30 человек законченных физиков. Его не хотели туда принять, потому что отношение к советским гражданам гнусное. Но в конце концов приняли, причем Rutherford сказал ему: — Я буду давать вам только 10 мин. в неделю! — Ему дали труднейшую работу — нарочно, чтобы провалить! — но он блистательно справился с нею — и с тех пор заслужил общее уважение к себе. Он смел, талантлив, независим. Огромная воля. Ему дали стипендию Maxwell’a — на 3 года. Тогда-то он и изобрел аккумулятор, развивающий огромную силу. Его избрали доктором Кембриджского университета, он ездил в Голландию, Германию, Францию — всюду делал доклады о своих изобретениях. На заводе Vickers’a он спроектировал динамо-машину, которая стоила больше 200 000 р., строилась год и
только сейчас закончена. Когда ее пускали в ход, он 1926
не отходил от нее 24 часа. После испытания этой машины его сделали Fellow of Cambridge University93.
Ольга Иеронимовна дала мне о нем большую статью, напечатанную в газете «Temps».
От Тихонова получил вчера письмо, что моя пьеса «Сэди» всем в Художественном Театре понравилась, но ставить ее не могут, т. к. М. А. Чехов — против (по религиозным мотивам).
Прочитал сейчас Рыбникова «Детский язык». Скучно и туповато.
Мама, купи мне что-нб. живое.
Я куплю тебе блоху!
На следующее утро, чуть проснулась:
Ну что, купила блоху?
Читаю Э. И. Станчинскую «Дневник матери». Очень интересно. Но Станчинская не замечает, что она говорит против себя.
3 марта, среда. Вчера Мура: — Папа, я хочу тебе что-то сказать, но мне стыдно. Это страшный секрет. (Взволнованно бегает по комнате.) Я тебе этого ни за что не скажу. Нельзя, нельзя! Или нет, я скажу, — только на ухо. Дай ухо твое. (Покраснела от волнения.) Ты знаменитый писатель.
Я сказал ей, что знаменитый писатель теперь один только М. Горький, и она даже как будто обрадовалась, что я не знаменитый писатель.
Ой, как хилодно (говорит, балуясь). Запиши это детское слово. (Ей Марья Борисовна прочитала мой фельетон о детских словах*.)
Неужели ты думаешь, — сказал я ей, — что ты дитя? Тебе уже шесть лет и т. д.
Третьего дня в «Красной» встретил Бабеля — он получал у Ионы аванс 300 рублей. Относится он ко мне по-прежнему нежно. Попросил и я сто рублей авансу. Иона дал охотно. И пошли мы с Бабелем туда — в контору «Красной» получать наши деньги. Долго мытарились и наконец получили. Он все такой же. Милое лицо еврейского студента. Цинизм и лирика. «Ой, у вас в портфеле завтрак! Это черт знает что. Поедем в Европейскую, я угощу вас как следует». — «Поедем!» — Но угоститься мне не пришлось, потому что Бабель забежал в Госбанк послать жене в Париж 100 р. по телеграфу. «Это одна секунда, К. И.!» Но прошло полчаса, он
1926 выбежал на улицу: «Нет еще! Такая канитель!» — и
втащил меня внутрь.
Я не стал бы его ждать, но мне все равно надо было в Европейскую — повидать С. В. Гиацинтову. Вынул я из портфеля свой завтрак и поел, а Бабель стоял в очереди, постоянно подбегая ко мне. Когда мы вышли из банка, он сказал:
Ой, я вас надул, К. И. Я послал не один перевод, а два — один сестре в Брюссель, а другой жене в Париж.
И ямочки на щеках.
Едем в Европейскую. Я потребовал, чтобы извозчик въехал во двор Аничкова дворца в Союз Драм. писателей. Но тут случилась катастрофа. На лестнице у меня сломалась пластинка с зубами, и я должен был спешно вернуться домой.
4 марта, четверг. Вечер. Не заснуть сегодня, — черт бы его побрал! С «Некрасовым» опять было неладно. Я уж был уверен, что все мытарства этой книги кончились, но оказалась новая беда: в Смольном какая-то комиссия установила, что «Кубуч» имеет право издавать только учебники, и не позволила ему опубликовать мою книгу. Это вызвало новую волокиту. Поташинский позвонил М. Б-не и попросил ее не говорить мне. Она все же сказала — и я сейчас же поскакал к Поташинскому. Уладилось. Но чего это стоило! Сегодня был в Педагогическом Музее, в Библиотеке Педагогичского Института, в Детском доме Тихеевой, в Госиздате, в «Кубуче», у Клячко. Все тот же заколдованный круг. Сочинил сегодня фельетон о «Педагогах».
А третьего дня на лестнице Госиздата встретил 1926
«Прекрасную Даму» Любовь Дмитриевну Блок. Служит в Госиздате корректоршей, большая, рыхлая 45-летняя женщина. Вышла на площадку покурить. Глаза узкие. На лоб начесана челка. Калякает с другими корректоршами.
Любовь Дмитриевна, давно ли вы тут?
Очень давно.
Кто вас устроил? Белицкий?
Нет. Рыков. Рыков написал Луначарскому. Луначарский Гефту, и теперь я свободна от всяких хлопот. Летом случалось вырабатывать до 200 р. в месяц, но теперь, когда мы слились с Москвой, заработок уменьшился вдвое. — Того чувства, что она «воспетая», «бессмертная» женщина, у нее незаметно нисколько, да и все окружающее не способствует развитию подобных бессмысленных чувств.
Взял с полки Томаса Мура и загадал — и у меня получился поразительный ответ (с. 210)
Thus, Mary, be but thou my own;
While brighter eyes unheeded play, I’ll love those moonlight looks alone, That bless my home and guide my way! *
Поразительно!
С «Крокодилом» дело обстоит так. Я мимоходом сказал Тихонову, что могу сжать эту книгу до 32 стр. Но не сумел. Тихонов рассердился и в письме потребовал сжатия. Я пошел в Госиздат, сидел, вертел, корпел — ничего! Но подошел ко мне старик Галактионов и в одну минуту дал целый ряд мудрейших советов. Милый, талантливый, скромный — мимоходом сделал то, чего не могли сделать трое «заведующих», уверявших меня, что «это технически невозможно». Вчера из «Круга» я получил карточку Глав- лита о том, что мой «Крокодил» разрешен. Карточка очень обрадовала меня, но на карточке нет печати и подпись на ней… А. Во- ронский (т. е. редактор «Круга»).
С «Некрасовым» дело тоже как будто поправилось: завтра его сдают в печать.
В Финотделе оказалось, что я уплатил весь налог за 1924—5 г. и даже переплатил 36 рублей. Эти 36 рублей зачтены в налог 1925—6 г.
Словом, тяготы с меня понемногу снимаются. Мне даже странно, что нет стены, о которую я должен разбивать себе голову.
Всего забавнее с О’Генри. Я с сентября бьюсь, чтобы Госиздат издал мои переводы отдельной книжкой, завел по этому поводу большую переписку, и вдруг оказалось, что Госиздат давно уже
1926 издал эти рассказы в «Универсальной библиотеке»,
но — и сам об этом не знает.
Теперь изо всех тягот остаются «Сэди», «Апостолы», «Сочинения Некрасова» и, главное, мой «Бородуля».
Но — Таракан не ропщет!!*
Читаю Бюлера «Духовное развитие ребенка». Систематизова- но по-немецки, но далеко до мудрого и талантливого Сэлли (Sully).
Был вчера с Полонской у Василия Князева — смотреть его собрание пословиц. Он встретил нас суетливо, с каким-то арогант- ным94 радушием. Тотчас же откупорил бутылку вина, сбегал вниз в кооператив, принес винограду, орехов, шоколадных конфет, швейцарского сыру, стал выкладывать перед нами тысячи всевозможных листков с бесконечным числом пословиц — о женщине, о черте, о еде, о браке, о взятке и проч. Причем если я хотел углубиться в какой-нб. листок, он сердился и требовал, чтобы я смотрел другой, а когда я брался за другой, он подсовывал третий и т. д.
Полонской подливал вина, расплескивая по столу и по бумагам. Сказал хорошую эпиграмму об Александре Флите:
Тля траву тлит, Фля бумагу флит.
8 марта. Понедельник. Принял я брому — и спал всю ночь, но мучили меня два сна, очень характерные для всего нынешнего моего бытия.
Мне снилось — с необыкновенным изобилием деталей, — что я пристроил на сцену свою пьесу и что одну из ролей почему-то поручили играть мне. Я сыграл уже первое действие, но во время антракта отлучился от театра в какой-то другой конец города — и вот не могу вернуться вовремя. Мука, ужас, ощущение страшного скандала. Наконец вижу извозчика. К счастию, у него две лошади — серая и белая. Скорее! Скорее! Но он мешкает, канителит, смеется надо мной. Отчаяние.
Я проснулся в слезах. Заснул опять, и мне приснилось, что я уже в стенах театра, но — новая мука! — я потерял свою роль. А мне сейчас выступать! Сейчас выступать! О, как я бьюсь, как я бегаю, как я роюсь во всех закоулках. Побежал домой, схватил почему-то апельсин, побежал обратно, разговариваю с ламповщиком — снова чувство катастрофы и отчаяния.
Это синтез всего, что я пережил с «Сэди».
У Муры инфлуэнца. Вчера был Конухес. Очень занят, т. к. ин- флуэнца свирепствует. — Я, говорит, только и отдыхаю, что по
четвергам. Четверг мой партийный день. — Партий- 1926
ный? — Да. По четвергам у меня партия в винт… в Сестрорецке… у Хавкина. — Пошляк.
Боба увлекается книгой Елагина «О глупости» — и по указаниям этой книги наблюдает своего товарища Добкина, который есть, по его убеждению, законченный образец дурака.
10 марта. У меня и до сих пор дрожат руки. Сейчас я вывел на чистую воду Рувима Лазаревича Мельмана, правую руку Клячко. Этот субъект водит меня за нос две недели, обещая мне каждый день следуемые мне деньги. Сволочная «Радуга» эксплуатирует меня вовсю. Клячко дошел до такой наглости, что в ответ по телефону на мое «Здравствуйте» отвечает мне «да, да», т. е. «говори скорее, что тебе нужно».
Сейчас мне нужно 30 рублей, которые вчера обещал мне Мель- ман. Без этих денег я не могу внести в Союз свою долю и получить удостоверение, нужное мне до зарезу. Позвонил сегодня Мельма- ну; узнав, что это я, отвечают:
Уже ушел!
Тогда я попросил Лиду сказать по телефону Мельману, что его зовут из Госбанка.
Он моментально оказался дома.
Я крикнул ему:
Это говорит Чуковский, для которого вас только что не было дома. Лгать не нужно.
И повесил трубку.
Так начался мой день. Продолжение было гораздо гнуснее. «Как помнит читатель», Ал. Н. Тихонов в ноябре выхлопотал для моего «Крокодила» разрешение в Москве. Специально ходил к Лебедеву-Полянскому. Уведомил меня об этом. И потребовал на этом основании, чтобы я предоставил право издания «Крокодила» ему. Я предоставил. «Крокодил» печатается в Печатном Дворе, я сделал все изменения согласно требованиям московской цензуры и получил от Тихонова из Москвы «карточку» Главлита с резолюцией — «печатать разрешается». Подпись: Воронский. Я торжествовал. Мне предстояло только обменять карточку Главлита на карточку Гублита, и все было бы в порядке. Прихожу к Гублит. Карпов посмотрел карточку, смеется: — А где же печать?
Печати нет. Разрешение недействительно. Быстрова (очень сочувственно) сказала:
Дайте книгу на просмотр нам. Мы к субботе просмотрим ее.
1926 Просмотрят-то просмотрят, но запретят. Я знаю
это наверное. То есть выбросят оттуда множество ценных мест, и для меня начнется ordeal95 — протаскивать их сквозь Быстрову.
Пришел домой — весь дрожа. Спасибо, что со мною был Дактиль. Вечером пошел к Клячко. Он в круглых (американских) очках мирно сидит за столом и раскладывает пасьянс. В зале — «роскошно» обставленной — горит свет a giorno96, хотя там нет ни одного человека. Мою просьбу о деньгах он пропустил мимо ушей и стал рассказывать анекдоты — неприличные — о русских проститутках, быт которых он отлично изучил. А также о цензуре, которую он тоже узнал хорошо.
Обратно в санях с Вас. Андреевым — пришел домой, сел в столовой и стал с М. Б. читать письма Нордман-Северовой. Это вконец разволновало меня — и я, конечно, не сомкнул глаз всю ночь, хотя и принял брому.
Попробую писать о Репине. Если сегодня не удастся, брошу. Мурочка выздоровела. Она во время болезни научилась «делать салфеточки» — вырезывать их из бумаги.
Приближается юбилей Монахова —17 марта.
марта. Суббота. В чем самоощущение старика? «Мое мясо стало невкусным. Если бы на меня напал тигр, он жевал бы меня безо всякого удовольствия». Особенно мучительно это для женщин, которые смолоду только и живут ощущением, что у них очень вкусное мясо (и не только для тигров.) Эти размышления на бумаге ничтожны — но ночью в постели они поразили меня. Я взял себя за ногу, — у, какая нехорошая нога! А всегда любил свое тело, любил прикасаться к нему…
Вчера Мура дала мне палочку: «Волшебная! постучи, и к тебе явится фея». И действительно: честно являлась по каждому стуку — и исполняла такие поручения, которых ни за что не исполнила бы, если бы не ощущала себя феей: например, прелестно постлала мою постель, вынесла из моей комнаты посуду и т. д.
Пишу предисловие к моей книжке о Некрасове.
Увидев у меня Репинскую книгу «Близкое Далекое», Мура прочла Близёкое Далекое.
марта. Утром вчера за «Крокодилом». Глянув на бумагу, висящую на двери — «Гублит», я впервые догадался, что это слово
должно означать «Губилитературу!». Но гибели ни- 1926
какой не произошло. Напротив. Мне разрешили «Крокодила» безо всяких препон, так что я даже пожалел, почему волновался два дня. От Тихонова нет указаний, какую книгу ставить на обложке.
Очень долго писал сегодня о Репине. Вышло фальшиво, придется отказаться. Нужно сию же минуту приниматься за статью о сказке, а то тоже не вытанцуется.
Вчера вечером звонил Тынянов: «К. И., можно к вам?» Я имел мужество сказать: «Нет!»
На афишах начертано, что «Сэди» в «Комедии» пойдет 10 апреля. Посмотрим. «Уж я не верю увереньям!»*
17 марта. Сегодня в Русском Музее моя лекция о Репине — и я отдал бы полжизни для того, чтобы она не состоялась. Не знаю, почему, — мне так враждебна теперь эта тема. Берусь за нее с каким-то внутренним отвращением. Мысль об этой лекции испортила мне эти две недели и помешала мне писать мою работу о детях. Впрочем, сейчас у меня такой упадок, что сейчас я два часа подряд пробовал писать фельетон для «Красной» — и не мог конструировать ни строки. Самая фразеология трудна для меня.
Был в воскресение у Тынянова. Милый Юрий Николаевич читал мне отрывки из своей новой повести «Смерть Грибоедова»*. Отрывки хорошо написаны — но чересчур хорошо. Слишком густо дан старинный стиль. Нет ни одной нестилизованной строки. Получаются одни эссенции, то есть внутренняя ложь, литературщина. Я сказал ему. Он согласился со мною и сказал, что переделает. На столе у него целая кипа киносценариев, которые он должен выправлять. Он показывал мне отрывки — работа египетская. Особенно много труда вкладывает он в переделку надписей к каждой картине. Убеждает меня сделать сценарий для моего «Бородули». Я предложил: «давайте вдвоем!» Он согласился. Сейчас он увлекается поэтом Огаревым — читал мне его стихотворения, меня не увлекшие: вялая и дряблая форма по-домашнему талантливых виршей. Потом произошел эпизод, после которого я до сих пор не могу придти в себя: мы заговорили о Кюхле, и я сказал ему, как анекдот, что мне за редактуру «Кюхли» «Кубуч» предложил 300 рублей и что я, конечно, отказался, но считаю, что эти 300 р. должны быть даны ему. Он сказал:
— О нет! Я думаю, что вы и в самом деле должны получить эти деньги. Ведь вы основательно проредактировали «Кюхлю», особенно ту главу…
1926 Мне почему-то эти слова причинили боль: брать
деньги с любимого писателя за то, что прочитал его работу и по-товарищески сделал ему несколько замечаний по поводу его (очень незначительных) промахов!
И я разревелся, как последний дурак.
Он обнял и поцеловал меня.
Хуже всего то, что я пришел к нему просить взаймы 10 р. Едва я заикнулся об этом, он предложил мне 25 рублей. Потом пришел какой-то Михаил Израилевич и прочитал нам какой-то рассказ Рабиндраната Тагора (в своем переводе с бенгальского) — слабый рассказ и никчемный. Потом пришла мать жены Тынянова, сестра жены Тынянова, дочь сестры жены Тынянова — и возникла та густая семейная атмосфера, без которой Тынянов немыслим.
Мура продолжает быть феей. Полное раздвоение личности! В воскресение она расшалилась с Андрюшей Потехиным и стала нападать на меня, хватать с полки мои книги и уносить неведомо куда, я вдруг взял со стола волшебную палочку и торжественно стукнул три раза. Мура мгновенно покинула Андрюшу, перестала бесноваться и покорно встала предо мной — совсем другая, серьезная, важная. Я сказал ей:
Фея! Тут сейчас была одна скверная девочка Мура — ты ее знаешь?
Фея сказала: — Да, немного.
Она похитила у меня мои книги, пойди возьми их у нее и принеси на место.
Сейчас!
И она чинно полетела в детскую, взяла похищенные книги и водворила их на прежнее место.
И снова бросилась к Андрюше — бесноваться.
«Сэди» печатается в «Модпике». «Крокодил» в «Круге». «Фе- дорино горе» в «Радуге». «Некрасов» в «Кубуче». 4 книги сразу — в 4-х типографиях.
Читал вчера в университете о Некрасове «Сердечкин». Студенты были поражены таким нарушением всех рапповских правил — и высказывали очень дубовые мысли.
Оттуда к Зощенке — не застал. Оттуда в «Модпик».
Нужно приготовить для Бобы новое английское упражнение. Среди Бобиных бумаг я нашел изумительно циничное письмо без подписи. Как мало родители знают своих детей!
24 марта. С «Сэди» дело обстоит так [наклеена вырезка из газеты. — Е. Ч.]:
«СЭДИ» 1926
Ак-драма и «Комедия» пришли наконец к соглашению относительно постановки спорной пьесы «Сэди». Решено, что Ак-драма ставит «Сэди» 10 апреля, а «Комедия» имеет право поставить через три дня после Акпре- мьеры, т. е. 13 апреля. В случае, если Ак-драмой к этому сроку «Сэди» поставлена не будет, театр «Комедия» все же имеет право с 13 апреля играть «Сэди».
С «Крокодилом» и «Некрасовым» еще хуже. После всех полугодовых цензурных мытарств — наконец удалось дотащить эту книгу до типографской машины. Книга «Крокодил» печатается, но нужно же было так случиться, что какая-то контрольная комиссия — уже во время печатания книги — обратила внимание на ее нецензурность, очевидно, по чьему-то доносу. Произошел величайший скандал: книгу вынули из машины97, составили протокол и т. д. Были почему-то уверены, что у меня нет разрешения Гублита, а когда обнаружилось, что и от Гублита и от Главлита разрешение у меня есть, — решили сделать нагоняй этим двум учреждениям.
С «Некрасовым» хуже всего. Вчера с Таней Чижовой мы отправились в типографию «Красный печатник» — за Новодевичьим кладбищем, и там нам сказали, что типография еще не приступила к печатанию книги. Значит, все, что говорил мне Поташин- ский, ложь. Все мои надежды, что книга выйдет до лета, напрасны. А лето для такой книги — зарез. Сволочи, казенные людишки, которые задницей сели на литературу и душат ее, душат нас на каждом шагу, изматывая все наши нервы, делая нас в 40 лет стариками. Вчера (или третьего дня) освободили Слонимского, портного, за которого я поручился. Вместе со мною за него поручились проф. Ив. Ив. Греков и Бродский. Прокурор сказал о Бродском:
— Его поручительству мы знаем цену. Ведь он берет за это деньги (!!).
Потрясающая история с Толлером: оказалось, что он не во всем похож на Демьяна Бедного. Этого достаточно, чтобы наши писаки «взяли назад» те поклоны и реверансы, с которыми они вчера встречали его; журнал «Прожектор» извинился пред читателями за то, что напечатал портрет Толлера. Бедные читатели! Они действительно пострадали — им по ошибке показали портрет писателя. Теперь уже совершенно уничтожен обычай печатать портреты Толстого, Достоевского, Гете, Леонардо да Винчи,
1926 Байрона, Горького, Чехова, которые прежде были
во всех витринах. Но конечно, это затмение временно. Ведь понадобятся же портреты для школ.
Бедный Пиотровский! Он приготовился к колокольной встрече Толлера, которого он перевел, уже звонил всюду, чтобы сфабриковать очередной фальсификат общественного восторга, — и вдруг «Правда» об Эрнсте Толлере.
Был вчера у милого Бена Лившица. Чудесные две комнатки, трехмесячный Кирилл, паштет, письма от Бурлюка из Нью-Йорка и стихи, стихи… Очень ему нравится Вагинов, а я не читал, не знаю.
С. Н. Надеждин 3-го дня дал мне 200 р.
Читаю Босвелла о Джонсоне. Дивная книга.
25 марта 1926 г. Таня Чижова на днях показала мне по секрету письмо от Кустодиева. Любовное. На четырех страницах он пишет о ее «загадочных глазах», «хрупкой фигуре» и «тонких изящных руках». Бедный инвалид. Прикованный к креслу — выдумал себе идеал и влюбился. А руки у Тани — широкие, и пальцы короткие. Потом, идя по Фонтанке из «Красной», мы встретили жену Кустодиева. Милая, замученная, отдавшая ему всю себя. Голубые глаза, со слезой: «Б. М. заболел инфлуэнцей». Она через минуту — старушечка.
29 марта. Время проходит — моя лекция на точке замерзания. Был у Кони — он рассказал несколько анекдотов, которых я раньше не знал: о Николае I и его резолюциях. Один анекдот такой. Какой-то русский офицер сошелся с француженкой. Она захотела, чтобы он женился на ней, он повел ее в церковь, там произошло венчание, невесте поднесли букеты — все как следует. А через два года оказалось, что это было не венчание — но молебен. Офицер обманул француженку и привел ее на молебен, уверив, что это свадьба. А у француженки дети — незаконные. Она — в суд. Суд не имел права ни узаконить детей, ни заставить офицера жениться. Дело дошло до царя. Он написал «вменить молебен в бракосочетание».
Второй анекдот. Какой-то пьяный мужик сквернословил в кабаке. Ему сказали: «Разве ты не видишь, что тут висит портрет государя?» Он ответил: «А мне наплевать». Его арестовали. Возникло дело об оскорблении величества. Приговорили к каторжным работам. Но когда дело дошло до Николая, он написал: «Прекратить. Впредь моих портретов в кабаках не вешать. А Николаю
Петрову объявить, что если ему на меня наплевать, 1926
то и мне на него наплевать». Анекдот едва ли вероятный.
Был сегодня на репетиции «Сэди» — с 11 до 4 часов — и вот бессонница.
1 апреля. День моего рождения.
Я узнал, что «Универсальная Библиотека» без моего разрешения издала несколько книжек моих переводов О’Генри, не сочтя необходимым даже известить меня об этом и не позаботившись прислать мне хоть один экземпляр изданных книжек.
Предполагая, что это результат недоразумения, я обратился в «Универсальную Б-ку» с предложением уплатить мне гонорар за это издание, причем просил всего 30 р. с листа. Прошло около месяца, но редакция Библиотеки не сочла даже нужным ответить мне.
Я буду ждать ответа и следуемых мне денег до 5 апр. с. г., после чего постараюсь найти иные способы для защиты моих литературных прав.
К. Ч.
1926 лось одно — отказаться с позором. О, о! о! о! Но дру
гого выхода нет.
А Тихонов все не шлет денег и не выкупает из типографии «Крокодила».
«Ты позовешь ее, и она к тебе… не придет!» Тут Мура горько заплакала. Это по поводу феи. Мура таскала изюминки у меня из пирога. Я постучал волшебной палочкой, и явилась фея. «Скажи Муре, чтобы она не таскала у меня изюминок». Но фея не только не послушала меня, а тоже вытащила у меня из пирога изюминку. Я сказал:
Не нужно мне твоей волшебной палочки.
И бросил палочку на диван. Мура страшно обиделась.
13 апреля. Сегодня вечером первое представление «Сэди». Почему это меня волнует? Неизвестно. Но я не сомкнул глаз всю ночь, и вчера, под чудесными звездами, бродил одиноко по городу. Просто я сроднился с театром и заразился волнением всей этой шайки, которая зовется «Комедия». Шайка такая. Папариго- пуло — вежливый, чинный, литературный, словно созданный для сношений с Гублитом, Реперткомом и пр. Автор «Метелицы», которую цензура кромсала, кажется, 1 1/2 года, 30 лет. Пишет роман о театре. Сейчас за 500 р. написал агитационную пьеску для какого-то из Красных театров и зовет ее позором своей жизни.
Голичников — человек в поддевке. С. Н. Надеждин — постановщик «Сэди». К моему удивлению, оказался неплохим режиссером. Чудесно показывает каждому актеру, как нужно играть. Причем чаще всего пользуется методом пародии: «Ты, Павлуша, сыграл вот так» — и выходит в тысячу раз лучше. Но актеры оказались плохой глиной даже в этих твердых руках. Особенно плох некий старец, которому нужно играть иронического умного доктора. Сам он — сплошное разжижение мозга. Ни одной умной интонации у него нет. Надеждин бьется с ним, как с двухлетним младенцем, и в конце концов придумал: «Поднимайте брови. Разгладьте сердитки на лбу! Когда хотите сделать умное замечание, поднимайте брови». И действительно доктор стал казаться умнее. Рутковская и Чайка (пасторша и докторша) — играют как дрессированные болонки, «не портя ансамбля». Там, где нужно улыбаться, они улыбаются, где нужно возмущаться, они возмущаются, но ни одной изюминки таланта! Недурен Курзнер, бывший оперный бас — в роли Хорна. Когда посоветуешь ему какое-нибудь место сыграть вот так-то, он говорит: «спасибо, вы даете мне новую краску».
Надеждин играет пастора. Он установил очень 1926
благородный тон, взгляд у него стал потусторонний, получилась очень недурная фигура, но смертельно однообразная. Я сказал ему об этом и дал ему несколько советов насчет того, как внести в эту роль несколько взрывов ярости. Он очень внял моим советам, совершенно переделал всю роль, и я только тогда понял, какой это умный актер.
Теперь гораздо лучше! — сказал я ему.
Нет! — возразил он. — Так сценичнее, но первый образ — вернее.
В этом чувствуется подлинный художник. Я думал, что он гораздо хуже.
Грановская изумительна. Мешковатая, усталая, полумертвая женщина, с больными ногами. Затуркана, замучена так, что кажется, если дать ей прилечь, она моментально рассыпется. Когда глядишь на нее, испытываешь самую острую жалость: до чего довели человека! Репетирует она с 10 до 5, а потом едет на минуту домой — и сейчас же назад на спектакль. Выступает каждый, каждый день. Она одна держит собою весь театр — своими нервами, своею личностью. Ей надо быть талантливой за всех — за вялую Рут- ковскую, за дряблую Чайку, за деревянного Кякшта. Похоже, что все сели на ее спину и она должна их нести. Нужно видеть, как на каждой репетиции она поднимает их всех, будоражит, гальванизирует. И все дело не в механическом брио, не в наигранной веселости, а в переливчатой, многообразной игре. Игра ее именно переливчатая: вы никогда не можете привесить к отдельным моментам ее игры тот или иной ярлык: вот это — гнев, вот это — радость, вот это — удивление, вот это — страх. Все у нее перемешивается — переливается из одного состояния в другое, и такие переходы у нее ценнее всего. Это и дает иллюзию жизни. Актеры до сих пор, изображая a + b, сосредоточивались на a и b, а она на +. Кроме того, она вечная изобретательница новых приемов. Страх она изображает не так, как это принято изображать, а совершенно по-новому. Радость тоже. Гнев тоже. Как будто в какой-то клинике она специально всю жизнь изучала, как люди пугаются, радуются и т. д. Чувствуется колоссальная наблюдательность, зоркий глаз, для которого вся жизнь — матерьял для искусства. Никаких иллюзий насчет «Сэди» я не питаю. На репетиции явно обозначился полный провал. Скуука! Художник Левин вместо Паю-Паю устроил какие-то Озерки. Те сцены, когда нет Грановской, хоть не смотри.
Мура: Я придумала детское слово. Вкуснянка вместо запеканка.
А «Сэди» провалилась. В конце спектакля не было ни одного хлопка. Меня это не очень потрясло, но мне больно, что это отва- 1926 дит меня от театра. Надеждин прямо плох, — пустое
место, очень скучное. Грановская — играет через силу, — слишком ноет в 3-м акте. Игра ее на первом представлении — была раз в десять хуже, чем на первой репетиции. Да и не дело театра «Комедия» играть серьезную трагедию. Публика ждала не того. Третий акт непременно нужно переделать. Очень хороша Рутковская — вылитая Елена Васильевна Пономарева, подруга А. Ф. Кони.
Ох, как грустно, что мне и в эту ночь не заснуть.
19 апреля. С «Некрасовым» так: типография страстно хочет печатать мою книгу, но корректор Коган до сих пор не удосужился в течение 8 месяцев продержать корректуру. Пять листов, про- правленных мною, он потерял!! Долго доказывал, что эти листы уже давно сданы им в типографию, но Андрей Слюсарев отыскал их у него в столе — среди ужасающего беспорядка. Этот мерзавец задержал мою книгу дней на десять. Типография предоставила мне несколько машин, чтобы напечатать всю книгу в три дня, а он и до сих пор не закончил корректуры последнего листа.
— У меня не только «Некрасов»! — говорит он в свое оправдание.
Я очень волновался бы этим предательством, но у меня есть более серьезные печали. «Союз Просвещения» внезапно выкинул всех писателей за борт, — и я оказался вне закона. Чтобы быть полноправным гражданином, я должен поступить куда-нибудь на службу. Единственная мне доступная служба — сотрудничество в «Красной газете». Служба ненавистная, потому что меня тянет писать о детях. Но ничего не поделаешь, и вот уже две недели я обиваю пороги этой гнусной «Вечерки»: примите меня на службу на самое ничтожное жалование. Кугель и рад бы, но теперь в «Вечерке» началась полоса «экономии». Хотя «Вечерка» за этот год дала чистой прибыли 90 тысяч рублей — решено навести экономию, сократив гонорары сотрудникам и уничтожив институт штатных писак. И это как раз в ту минуту, когда мне нужно сделаться штатным. Водят меня за нос, откладывают со дня на день, заставляют просиживать в прихожих по 3, по 4 часа — и в результате обещают дать ответ завтра. Это так надоело мне, что вчера в воскресение я отправился к Кугелю (Ионе) на квартиру — в Лесной. Грязь невылазная. Адреса его я не знал. Шагал туда 4 версты и обратно версты 2 1/2. Обещал дать ответ завтра. Живет он у самого леса. У него своя дача. Куры. Грязь. Неубранная кровать. Открыла мне красавица — его дочь. Его разбудили. Он в платке. Ругает порядки «Красной Газеты»: «мы дали им 90 т. 1926
чистого доходу» и т. д.
Мое непосланное письмо к Чагину.
«Многоуважаемый Петр Иванович. В октябре 1925 г. Вечерняя «Красная газета» приобрела у меня мой роман «Бородуля» для немедленного напечатания. По условиям с редакцией роман должен был закончиться печатанием к 15 декабря, дабы я мог немедленно издать его отдельною книжкою. Но прошло 5 месяцев, а мой роман все еще не начат печатанием. Дольше ждать я не могу».
24 апреля. Суббота. Был у меня Тиняков. Принес свою книжку и попросил купить за рубль. — Что вы теперь пишете? — спрашиваю его. — Ничего не пишу. Побираюсь. — То есть как? — А так, прошу милостыни. Сижу на Литейном. Рубля 2 сполтиной в день вырабатываю. Только ногам холодно. У меня и плакат есть «ПИСАТЕЛЬ». Если целый день сидеть, то рублей пять можно выработать. Это куда лучше литературы. Вот я для журнала «Целина» написал три статьи — о Некрасове, о Есенине и (еще о чем-то), а они ни гроша мне не заплатили. А здесь — на панели — и сыт и пьян. — И действительно, он даже пополнел.
Много встречался с Сейфуллиной. Она гораздо лучше своих книг. У нее задушевные интонации, голос рассудительный и умный. Не ломается. Играет с матерью своего Валерьяна в «подкидного дурака». Теперь она покровительствует Тамаре Владимировне Кашириной, новой жене Бабеля, которая не сегодня-завтра родит Бабелёнка. С этой Тамарой Владимировной, Валерьяном Правдухиным и Лидией Николаевной Сейфуллиной мы ездили вместе в Сестрорецк. Успели наговориться. Тамара Владимировна красивая, чудесные зубы, легко краснеет, артистка Мейерхольда, имеет дочь шести лет, приехала в Питер с сестрой, живет в номерах, хозяйка коих торгует мебелью. Каширины были люди богатые, она, видимо, женщина очень балованная — хоть и старается теперь прибедниться, но плохонькие дачки ей не нравятся. Положение Бабеля незавидное: он должен содержать двух жен, сестру, мать — да купить в Питере квартиру, да нанять для Кашириной дачу — то-то он был так озабочен в последнее время. Тамара Владимировна несколько раз говорила о нем с состраданием. Мне и в голову не приходило, что Бабеля можно жалеть. Он всегда казался мне победительным. Сейфуллина подарила мне свои книжки — пишет она гораздо хуже, чем я думал: борзо, лихо, фельетонно, манерно. Глаголы на конце. Прилагательные после существительных. К добротным кускам пришито много дешевки. Это — Нагрод- 1926 ская новой эпохи. Еще 2 года, и у нее будет 12 томов.
Но сама она — как и Нагродская — гораздо лучше своих сочинений.
Был я у Бена Лившица. То же впечатление душевной чистоты и полной поглощенности литературой. О поэзии он может говорить по 10 часов подряд. В его представлении — если есть сейчас в России замечательные люди, то это Пастернак, Кузмин, Мандельштам и Константин Вагинов. Особенно Вагинов. Он даже сочинил о Вагинове манифестальную статью для чтения в Союзе Поэтов и — читал ее мне. Он славит Вагинова за его метафизические проникновения. Странно: наружность у него полнеющего пожилого еврея, которому полагалось бы быть практиком и дельцом, а вся жизнь — чистейшей воды литератора. Между прочим, мы вспомнили с ним войну. Он сказал: — В сущности, только мы двое честно отнеслись к войне: я и Гумилев. Мы пошли в армию — и сражались. Остальные поступили как мошенники. Даже Блок записался куда-то табельщиком. Маяковский… но впрочем, Маяковский никого не звал в бой…
— Звал, звал. Он не сразу стал пацифистом. До того как написать «Войну и мир», он пел очень воинственные песни.
У союзников французов Битых немцев целый кузов, А у братьев англичан Битых немцев целый чан.
Бабель все не приезжает из Москвы. Беремен- 1926
ная Тамара Владимировна ждет его, а он в Москве пытается получить свой заработок из Кино (правление коего попало под суд) и из «Красной Нови».
Я сказал Сейфуллиной, что она пишет очень неряшливо. — Да, сказала она, — я ведь очень по-хулигански отношусь к своему делу. Пишу быстро, без помарок. Вот только с Каин-Кабаком много возилась.
Третьего дня получил новый подарок от Ломоносовой: 2 банки дивного какао Вангутен, кофточку для Муры и шоколад.
Это меня страшно обрадовало!
7 мая. Сегодня Мура:
Папа, кем ты меня сделаешь?
Не знаю…
А ты, мама?
Не знаю.
Сделай меня художницей.
Это после рассматривания картин Третьяковки.
20 мая. Я в Луге. У Любовь Андреевны Луговой. Последние ночи совсем не сплю — и противен себе, как сифилитик. 15 мая стали печатать в «Красной газете» «Бородулю», но такими небольшими порциями, что сразу угробили вещь. У Любовь Андреевны мне хорошо. У нее отличный домик, и она — добрая женщина. Ее преданность Луговому изумительна. Вся комната — все стены превращены в иконостас, где единственное божество — ее неталантливый муж. Ей он искренне представляется величайшим и благороднейшим гением, и искренне презирает всех других литераторов за то, что они затмили его славу. После его смерти ей пришлось очень тяжело — во время революции она стала кухаркой в Доме Литераторов (где отморозила себе концы пальцев, чистя пуды мерзлой картошки), но и в этом она не потеряла своей гордости: стоя у гнусной плиты, она ни на миг не забыла, что она «жена Лугового».
Мою «Белую Мышку» (по Лофтингу), предложенную мною в Госиздат, Лилина отвергла и написала о ней такой отзыв, который нужно сохранить для потомства: [Вклеен листок. — Е. Ч.]
Это автограф подлой Лилиной:
К. Чуковский
«Приключения белой мыши» очень сомнительная сказочка. Никаких законов мимикрии в ней нет, а антропоморфизма хоть отбавляй.
1926 Боюсь, что нас будут очень ругать за эту сказоч
ку. Тут как-то все очень очеловечено вплоть до лошади, которая живет в кабинете.
Кажется, 5 июня. Водворился у Штоль. М. Б. в городе. Эта неделя была пуста и страшна. Нас замучили письма Ломоносовой, зовущей меня в Италию, Мак грубо заявил мне о гнусном провале «Бородули», и Контроль задержал мою уже отпечатанную книгу о Некрасове — лишь оттого, что там сказано в двух местах государь император, а нужно — царь. Приехал сюда замученный, даже дивная природа не радует. Читаю Gilbert’a «Original Plays»[98] и не могу решить, совершенная ли это дрянь, или можно бы перевести ка- кую-нб. пьесенку.
[Вложен листок]:
Репин
Старый художник у моря живет, сединой убеленный.
В море вскипают валы, волны как время бегут.
Старец думает думу о жизни, шумящей как море.
Ветер искусству его вольную славу поет.
Радимов
1 июля 1926 г.
10 июля, суббота. В Луге. Блаженствую. Вчера Лида отряхнула прах родительского дома — уехала с дачи в город искать себе службы. Коля, Марина и Татка — совершенно неожиданно оказались у меня на даче — на моем иждивении. Пропадает лето, не могу отдыхать. Сегодня в городе идет необыкновенный процесс: судят доктора Лебедева, который (совместно с другим доктором) написал письмо в редакцию о том, что служащая в больнице врачиха обращалась с сиделкой нисколько не грубо и не заставляла ее подавать себе шубу. За это письмо в редакцию, являющееся опровержением напечатанной в газете заметки, обоих докторов привлекли за клевету — хотя письмо в газете не появилось. Газета не напечатала письма, но возбудила против его авторов преследование. Более чудовищного издевательства над свободой печати и представить себе нельзя. Вчера вечером был у Лебедева, он бодрится, но нервы вздернуты у него до крайности.
В то же самое время, наряду с этой строгостью, происходит быстрое воскрешение помещиков. «Нэп». Инженер Карнович, работающий в Земотделе, вернул дачу себе — большую, над рекою (там теперь живет Маршак, Луговой, [нрзб] и т. д.). Дача Фриде, бывшей певицы, так огромна, что ее не обойдешь, не объедешь, дача Колбасовых (роскошная!), где пансион Абрамовых, отдана для эксплуатации владельцам. Те сдают свои дачи 1926
жильцам и получают таким образом огромную ренту со своего капитала. Сейчас возвращают Поповым их чудесную Поповку — огромную дачу, отведенную теперь для дома отдыха. В этом доме отдыха больше ста человек. Говорят, что она возвращена владельцам и что дом отдыха на днях закрывается, а Поповы возвращаются в родное гнездо. Причем Дм. С. Колбасов рассказывает, что чуть, бывало, он завидит, что идут чины Земотде- ла, от которых зависело возвращение дачи, он бросался бегом в город и приносил мешок бутылок пива — они садились в беседке и начинали пьянствовать.
12 июля. Вторник. Пишу книжку «Ежики смеются», но книжка выходит без изюминки. Я здоров, сплю по ночам хорошо, а писательство не вытанцовывается. А доктора Лебедева оправдали. Дело в общих чертах таково. В зубной лечебнице служит зубврач Оппель, 30-летняя женщина. Довольно симпатичная, хорошая работница. Ее невзлюбила одна сиделка, по имени Катя, и вот муж этой сиделки сочинил статейку «Об офицерской жене и о несчастных Катях», где, конечно, писал, что пора гнать офицерскую жену (мадам Оппель) красной метлой, так как она помыкает Катями, постоянно выкрикивая: «Катя, подай стул, Катя, подай пальто»; по словам заметки, лечит она больных кое-как, глядя по пациенту: если ты простой рабочий — не являйся к ней. Ив. Влад. Лебедев послал в «Кр[асную] правду» заметку, что эта статейка не соответствует истине. «Кр[асная] правда» этой заметки не напечатала, но привлекла его к суду «за ложные показания». Суд этот был 15-го июня, кажется, и Лебедева оправдали.
15 августа, воскресение. Вчера Мура рисовала утку на воде, приговаривая:
Волны плывут, вот такие волнухи, Волны плывут, вот такие лягухи, Плывет, плывет уточка, Уточка-малюточка.
Лягуха — у нее похвала.
Вчера на нашей теннисной площадке дети играли в поезд. Машинистом был Адик-Мельник. На каждой станции он проверял вагоны. Сделал из палки клещи и завинчивал этими клещами носы. Все семеро детей (вагоны) покорно подставляли ему свои лица для этой мучительной, но (по игре) необходимой операции.
В июле была арестована Лида*. 13-го ее освободили. Подействовали мои хлопоты о ней. — Я ездил в ГПУ и говорил с Леоно- 1926 вым. Лиду выцарапала Марья Борисовна — привезла
вчера вечером в Лугу. Вся эта история вконец измучила меня. Мечтаю об отдыхе, как о фантастическом счастье. Марья Борисовна тоже замучена. Привязалась к нам собака Лорд. Красноармейцы зовут ее Лодырь.
Коля показал себя истинным героем. Бегал по всем учреждениям. Устраивал Лиде передачу. Марина живет у нас — и несравненная Татка.
Вчера я взял Муру в лодку вместе с двумя Андреями — Вознесенским и Мельником. В Андрея «Вознесенку» она влюблена — минуты не может прожить без него. Лодка — досчаник, — ящик с острым концом. Грязная, пахнет смолой, но не течет. Перевернуться невозможно, но и ехать почти невозможно. Мы чудесно скользили по воде — но я оставил лодку на детей (у берега), а сам ушел на минуту с Мурой — взять хлеба с маслом — прихожу: лодки нет, дети разбежались. Когда я вернулся домой, обнаружилось, что к довершению всего у Андрея Вознесенского пропали сандалии.
Казалось бы, что Лида должна радоваться, что ее отпустили. Так нет: почему не выпустили Катю Боронину, ее подругу, которая и втянула ее во всю эту историю.
18 февраля. Максимов-Евгеньев торгуется по поводу некрасовской «Ясносветы». Ему удалось списать эту сказку у Картавова, и теперь он требует за нее 175 рублей — по 20 коп. за строчку, как если бы он был Некрасов. Сам Некрасов за эту вещь вряд ли получил четверть того гонорара, который требует у меня Максимов за переписку. Причем ведет себя как лавочник: «запросил» четвертак, потом сбавил до двугривенного — и спрашивает по телефону: «какая же ваша окончательная цена?» Все это очень удивило меня. Я думал, что он бездарный писака, туповато влюбленный в Некрасова, но никогда не подозревал, что Некрасов для него — товар. И каков жаргон этого почтенного неомарксиста, бывшего народника и пр. и пр.:
— Ну, пусть будет не по-вашему, не по-нашему — 100 рублей за
всё!
С «Некрасовым» новое горе. После того как я с таким волнением выбрал шрифт, колонцифры и проч. — вдруг Ив. Дм. Галактионов ни с того ни с сего распорядился переменить во всей книге курсив — и теперь вся книга испорчена самым неподходящим курсивом. Я поднял было бучу, но мне сказали, что, если самоуправство Галактионова дойдет до начальства, Галактионову несдобровать, он и так теперь висит на волоске. Перед этим доводом я умолк, — но моя книга стала мне заранее противна.
20 февраля. Наконец-то получилась бумага от Лебедева-Полянского по поводу моего «Некрасова». Бумага наглая — придирки бездарности, — но главное то, что в конце сказано:
«Несмотря на все сказанное, должен отметить, что проделана большая и интересная работа. Так или иначе она должна быть опубликована».
А придирки такие:
1927 «Ровно ничего не дают пустяковые замечания к
стихотворению «Влюбленному»... «Ничего не дают соображения о времени написания «До сумерек».
«Критик Дудышкин был любимец Белинского», — говорю я. Лебедев-Полянский: «Такая характеристика дает ложное представление о Дудышкине».
Результаты: «К собранию сочинений обязательно должен быть дан марксистский литературно-критический очерк». Явно чей — Лебедева-Полянского! 10/II 1927.
Нет, это следовало бы рассказать по порядку: как Госиздат печатал «Стихотворения» Некрасова. Ионов заключил со мною договор в 1925, чтобы к 1-му маю я сдал ему стихотворения Некрасова. [Приписано карандашом. — Е. Ч.]:
Через 10 лет: Вижу, что Лебедев-Полянский был прав.
Ночь на 24 февраля. Сейфуллина пригласила меня на завтра, на 5 часов. Я лег, Боба стал честно зачитывать меня Пушкиным, но я понял, что не засну. Встал, оделся, выбежал на улицу, в Дом Ученых. Вино, 32. Вместе со мною к Сейфуллиной звонилась еще какая-то компания. Оказались: Чагин, его жена Марья Антоновна и Ржанов Георгий Александрович, стоящий во главе отдела печати (кажется). На двери медная доска — очень большая — «Сейфуллина — 27 — Вал. Правдухин». Наконец открыли. Лирика, вино. Сейфуллина пронзительным въедливым голосом стала ругать Ча- гина: «Ваша газета — желтая, вы сами ее не читаете, сколько раз я звонила вам: читали эту мерзость? (Про какую-нибудь статью.) А вы и не читали, потому что вы сволочь». Чагин весело оправдывался. Видно было, что ругательства Сейфуллиной для него привычны. Сейфуллина вообще взяла тон ругательной искренности. Мне: «Я Чуковского люблю, и когда он со мной, он вполне мной овладевает, а когда уйдет, мне все кажется, что он надо мною смеется». Иногда искренность и, так сказать, установка на детскость:
У меня охота замуж идти. Хочу, чтобы мы с Правдухиным в законе жили. Идем, говорю, в Загс! А он: ладно. Только фамилию выберем себе Собачкины. Иначе я не согласен!
Ужасно мне охота в красном гробу лежать — но так, чтобы я видела, что я лежу в красном гробу. Вот бедная Лариса (Рейснер) — с такой музыкой хоронили, а она и не слышала.
Захотела я под Анатоля Франса писать. Потому прежние мои писания — знаю сама — плохи. Нужно по-другому, по-культурному. Потела я года — даже больше, сочинила, ну просто прелесть: пейзаж, завязка, все как у людей. Стала в Тюзе читать — чувствую: провалилась! Дышит вежливо аудитория, но пейзажи мои
до нее не доходят. Ужасное положение, когда кру- 1927
гом дышат вежливо.
Пришел муж Софьи Сергеевны, нарком Белоруссии Адамович. Очень плечистый, спокойный, умный, сильный. Из простых рабочих. Сейфуллина и на него накинулась со своей пронзительной детскостью. — Что за язык — белорусский. Выдумали язык — наркомы. Собрались, накупили французских и немецких грамматик, истратили триста рублей и выдумали белорусскую мову. Да дай ты мне три червонца, я тебе лучшую мову придумаю. А ведь простой народ вашей мовы, как и в Украине, не знает.
Он спокойно: — Ну что ж, значит, миллионы людей ошибаются, вы одна знаете правду.
Она: — Ну что это за язык! На Украйне каждую минуту, войдешь в комнату, на тебя гаркнут по-звериному: «Будь ласка зачи- няй двер!»
Выпили. Адамович стал поднимать свою жену к себе на плечи. (В нем шесть пудов, а в ней четыре.) Потом предложил проделать тот же номер с Сейфуллиной.
Она: — Я честная женщина и с чужим мужчиной не играю. — Тут же произнесла по-украински целое стихотворение наизусть, с утрированными украинскими интонациями, и тогда только я понял, какое у нее хваткое ухо. Это ухо сказывается и в ее повестях: оттенки простонародных речей она улавливает мастерски и запоминает надолго в таком же утрированном виде. Мы невольно зааплодировали ей.
Марья Антоновна Чагина: — А у нас собака даже стекла ест. Стекла и селедку.
Сын Чагина недавно был изображен на обложке «Красной панорамы», зарисован Грикманом.
У Валериана Правдухина собака Рети. Двухмесячная. Ученая. Он даст ей кусок мяса, она плачет над ним, заливается, но не решается взять. И только когда он скажет: тубо! — она — хап, и съест.
— Недавно был Бухарин у меня. Звонит. «Можно ли мне будет приехать, поговорить о Есенине». Приезжайте! А сама пьяная. Хватила для храбрости коньяку — и опьянела вконец. Он приехал. Я попробовала его тоже вот этаким манером (то есть ругательно, наивно, a l’enfant terrible99), но сорвалось. Он, уезжая, сказал: какой славный Правдухин, но как он может жить с этой ужасной Сейфуллиной!
«У женщины, которую любишь, самое музыкальное — брови».
1927 Чагин скоро ушел на заседание. Через часа 1 1/2
вернулся — мы столкнулись с ним у калитки. Он звал вернуться, но я ушел, чуть только вся компания стала пьянеть. Противно сидеть трезвому среди пьяных — то есть пьяным противен трезвый.
Чагин ликовал по поводу победы, которую он одержал, получив разрешение издавать «Вокруг Света». Дело было такое: в начале прошлого года «Красная газета» захотела издать «Вокруг Света» и представила проект в отдел печати. Проект отделу печати так понравился, что начальник этого отдела Нарбут решил сам издавать «Вокруг Света» в «Земле и Фабрике», которую он возглавляет. Предприняв это издание, он запретил «Красной газете» делать параллельную работу — то есть использовал для корыстных целей чужую идею. Теперь Чагину разрешили вести «Вокруг Света» здесь.
Говорят, в журнале «На литературном посту» есть статья «Искаженный Некрасов», очевидно, посвященная мне*. Опять у меня будут бессонницы, опять борьба за право работать над любимым поэтом. Бездельники и чиновники, сами ничего не сделавшие и не желающие делать, мешают мне докончить мой труд.
Утро 24 февраля. Мура сегодня рожденница. Я дарю ей лото, Боба — матрешек, М. Б. — домино. Все в ней хорошо, в Муре, но ее женолюбие стало слишком аффектированным.
Мой друг Капитан Кук. Это называется Которая кусается!
Позвонили по телефону. Я взял трубку и сказал:
— Я вас скушаю!
Дети страшно расхохотались. Играли в лото. Младший расплакался. «Мне дали дурную кардонку».
Были мы с Мурой и Дорой в Летнем саду. Она запомнила ту скамейку, возле которой мы видели с ней летом «сокороножку» — 2 года назад.
Играют в гусей. Милые вечные детские ножки так же стучали в 1227, в 1327, в 1427, в 1527, в 1627, в 1727, в 1827 — так будут стучать в 2027-м и 20027-м.
Ник. Дм. Соколов, «автор приказа № 1»*. Бедняга — 1927
он постарел, одряхлел, полчаса всходил на лестницу, щеки впалые, виски впалые — Татьяне Александровне его жалко до слез. Едет в Польшу — юрисконсультом полпредства, там, говорит, отдохну, а какой возможен отдых — там — в котле.
С «Некрасовым» как будто все улажено. Вчера я подписал к печати 25-й лист его стихотворений — и сдал в сверстку все гранки. Мучивший меня курсив будет заменен прежним — для этого я сегодня утром посетил И. Д. Галактионова, и он с удивительной кротостью признал свою ошибку и взялся ее исправить — прелестный, русский, курносый, лохматый человек, в орбите которого всегда так светло и уютно. Я очень рад, что не лез с жалобами на него к начальству, а поговорил прямо с ним.
Удастся ли довести до конца моего «Некрасова»? На горизонте опять не без туч: Ольминский, — в «Литературном посту» — снова обрушился на меня, ругая на чем свет… издание 1919 года… Никто не «одернул» его, как принято теперь говорить. Я хотел было ответить ему, да нет времени. Лучше употреблю это время на улучшение нового издания «Некрасова».
У меня ведь еще не дописан биографический очерк для введения в книгу, нет вступительного «От редакции» и пр. и пр., не написано примечаний к «Современникам» и «Мне жаль», а остальные примечания требуют сугубого контроля. Между тем не сегодня завтра свалятся на меня корректуры «Панаевой», которую я печатаю в «Academia»...
Утром сегодня был в Пушкинском Доме. Как приятно там работать; не тесно, книги подают моментально, нет той суеты, что в Русском Отделении Публичной Библиотеки, где все служащие замучены, закружены работой — тысячами требований из читального зала. В этом году число читателей увеличилось страшно; подавальщики книг таскают на себе пуды фолиантов, и даже совестно обращаться к ним с требованиями. 1-го марта я участвовал в отвратительном деле: купил за сто рублей у Евгеньева-Максимова копию с рукописи Некрасова, который уступил ее мне — писатель писателю — и даже расписочку выдал — позорную. А на стенах у него Салтыков-Щедрин, Михайловский, Елисеев, Добролюбов, Белинский. И когда он продавал мне право на издание стихотворений Некрасова, которое ему не принадлежит, и пересчитывал деньги, которых не должен бы брать, они кивали головой и говорили: «ах ты прохвост», «ах ты сволочь собачья!»
В Пушкинском Доме Модзалевский показал мне новые приобретения: Керн в молодых годах, Елим Петрович Мещерский, Ив. Ив. Дмитриев, Москва в эпоху Пушкина. «Керн» мне знакома.
1927 Она принадлежала Щеголеву. Должно быть, он
очень нуждается, если расстался с такой примечательностью!
От Репина письмо. Впрочем, только отрывок. Остальное погибло*. Да и как не погибнуть, если он прямо пишет:
«Кому ведать надлежит, следят за вашей перепиской: вы на счету интересных — еще бы!»
Понедельник. С М. Б. у Сейфуллиной. Она, между прочим, сказала: «Я в мощей не верю». Собаку Правдухина зовут Рамзай Мак- дональд. Правдухин говорит собаке: Рери! — она ни с места. Ари! — она ни с места. Мери! — она ни с места. Бери! — она хватает баранку. Поразительный слух.
Звонили Сейфуллиной из «Смены»: — Дайте нам что-нб.; только хорошее! — Хорошего не могу. Уже год не пишется! — Да, это бывает (говорит подросток лет 15-ти.) — Я пришлю вам из-за границы. — Нет, заграница нас не интересует.
Сейфуллина сегодня едет в Берлин. В Париж ей не дали визы.
Потом были у Татьяны Александровны. У нее много молодежи — она улыбается. Мне она говорила, что смерти не боится нисколько.
Сейфуллина боевая: вечно готова выцарапать глаза за какую- то правду. Даже голос у нее — полемический. Полна впечатлений вчерашнего диспута — о критиках. Ей показалось, что Эйхенбаум слишком кичится своим дипломом и обижает поэтов из ЛАППа, про которых Шкловский выразился, что «им готов и стол и дом» (т. е. что им покровительствует власть). Стала она разносить формалистов — очень яростно; ярость у нее ежедневная, привычная — ее любимое состояние. Был у нее Борисоглебский, пришел просить ее войти в Правление Союза Писателей — она как налетит на него: — Не желаю! Не желаю сидеть рядом с Замятиным, с Эйхенбаумом, с Тыняновым, с Томашевским! Не желаю!
Лидия Николаевна! Там не будет ни Тынянова, ни Замятина, ни Эйхенбаума, ни Томашевского.
Не желаю сидеть рядом с Тыняновым.
Но Тынянова не будет!
Никто меня не может заставить… и т. д.
Ей больше всего нравится культивировать ярость — слепую. А ее Валерьян Павлович — неглупый и знающий. Ему 35 лет. А ей 38.
Вот какого молодого человека я влюбила в себя!
Помолчала. — Что ж! Хоть мне и 38, я всегда могу иметь хоть
десять любовников.
Играла в подкидного дурака — с каким-то агроно- 1927
мом и какими-то барышнями.
Вторник. Сегодня уезжает Сейфуллина в Берлин.
Мура не любит уменьшительных: я на кортах, лягуха, подуха, картоха.
1 апреля. День моего рождения. Наконец-то я могу написать хоть открытку Лиде. Был занят сумасшедше и все пустяками — корректура Панаевой-Головачевой и корректура «Некрасова» сразу. Корректуры я держать не умею, должен сто раз проверять себя, а никому доверить не могу, потому что Т. А. Богданович еще вчера в «Провинциальном подъячем» вместо «тонула» оставила слово «покуда».
Теперь мне осталось 1) продержать 20 форм корректуры моих примечаний (около 18 листов).
6 последних листов «Стихотворений» Некрасова (мелкий шрифт: на самом деле там листов 12).
18 листов второй корректуры Панаевой-Головачевой.
Дописать биографию Некрасова.
Составить 6 новых примечаний.
Сделать введение к Собранию стихотворений.
А мне хочется писать детскую сказку, и даже звенят какие-то рифмы. А условия, при которых проходит эта работа. Бьют палками, топчут ногами — в Госиздате. А в «Academia» вежливо и весело не платят.
5 апреля. Мура поднесла мне ко дню рождения стихи:
Есть у нас милый папа Папа Кандалапа,
и проч.,
сочиненные ею в постели.
24 апреля. Пасха. Кони:
«Был с Пассовером в Царском Селе. Гуляем. Я говорю ему:
— Ваши со…
И запнулся. Соотечественники? Но отечества у них (у евреев) нет. Со…братья? Нет.
Он сказал: не стесняйтесь пожалуйста. Вы хотели сказать — со-прохвосты.
1927 Боборыкин в Дуббельне все присаживался к на
шему столу (где мы с Гончаровым). Однажды, вспоминая Никиту Крылова, я повторил по памяти одну его лекцию. (И тут великолепная пародия на лекцию Никиты, где ко всякому латинскому слову дан московский, ультрарусский комментарий.) Боборыкин выслушал и осенью в Питере приходит ко мне: — А. Ф., повторите, как вот об таком servituse100 говорил Никита Крылов? — А зачем вам это надо? — Роман я написал «Китай-Город», где изобразил вас в виде горького пьяницы, вспоминающего Московский университет и «Никиту».
«Ах, женщины бывают такие бестактные. Кавелин был женат на сестре Корша. Как и все Корши, она была очень глупа. Когда я в первый раз был у Кавелина, она вдруг говорит:
Я рада, что могу лично познакомиться с вами. В последнее время мой муж приглашает к себе черт знает кого. Каких-то шпионов.
Кавелин вспылил:
Шла бы ты к себе в спальню, — сказал он выразительно.
История о том, как Пален просил у Кони прощения. История о том, как Вл. Соловьев видел черта.
Он лежит на кровати, обмотанный компрессом. У него воспаление легких. Вот какие руки стали — показывает он: жилистые, страшно худые.
Но ничего. Летом пополнею. (Ему 83 года.) И рассказывает старые свои анекдоты, которые рассказывал тысячу раз. И только взглядывает иногда воровски: слыхал ли я этот анекдот или нет? Но я слушаю с живейшим интересом — даю ему полную волю плагиировать себя самого. Нового содержания его душа уже не воспринимает. Вся его речь состоит из N-ного количества давно изготовленных штучек, машинально повторяемых теперь.
Впрочем, порою и новое. «Я читаю лекции врачам, приехавшим совершенствоваться, из провинции. Они попросили меня прочитать о литературе. Я спросил: — О ком вы желаете? О Тургеневе? — Молчат. — О Чехове? — Молчат. — О ком же?
О Достоевском! — кричат женщины.
— О Толстом! — кричат мужчины. 1927
Прочитал я им о Толстом, причем сказал, что всякая встреча с Толстым для меня есть дезинфекция души.
И что же бы вы думали! Когда я кончил лекцию, вдруг встает какой-то слушатель, говорит мне благодарственную речь и возглашает, что мои лекции для них — истинная дезинфекция души.
Кончил 5-ый том воспоминаний. Госиздат хочет приобрести у него эту книгу. Отложил переговоры до сентября.
Марксисты из-под палки: Медведев и др.
26 апреля. Был вчера у Тынянова. Его комнатенка так уставилась книжными шкафами, что загородила даже окна. Бедная Инна исхудала — от науки. Он объяснял ей задачу, когда я вошел. На диване рукописи — самые разные — куски романа о Грибоедове, ученая статья об эволюции художественной прозы, переводы из Гейне.
Тут же и корректуры этих переводов. Прочитал о Белом Слоне и «Невольничий корабль». Книжка выйдет в «Academia». Рассказывал о Пиксанове. Пиксанов передал ему через Оксмана привет, по поводу «Кюхли», а про «Мухтара» сказал, что этот роман вызвал в нем, в Пиксанове, желание напечатать те матерьялы о Грибоедове-дипломате, которые у него имеются. Тынянов написал Пиксанову, что ему хотелось бы хоть глазком взглянуть на эти ма- терьялы. Пиксанов отвечал благосклонно. Тынянов, будучи в Москве, зашел к Пиксанову, но тот принял его величаво и сухо, свысока похвалил, подарил «Горе от Ума», — а о матерьялах ни слова. «Он молчит, и я молчу». А сам он, Пиксанов, разбирается в этом деле очень плохо. Называет безвестным капитаном знаменитого Бурцова, врага Пестеля, — «вот, посмотрите, Корней Иванович!».
Очень радуется, что напостовцы сдали свои позиции, что там бьют смертным боем критиков-марксистов. (Прочтите последний №.) С восторгом отзывается о романе «Мангэттен» Дос Пас- соса. «Американская литература расцветает необычайно. Начинают казаться какими-то старинными Куперами — все эти О’Ген- ри, Джэки Лондоны». Чарующая бодрость, отзывчивость на все культурное, прекрасные глаза, думающий лоб, молодая улыбка, я понимаю, почему бедная Варковицкая по уши влюбилась в него. О Тургеневе — вот ум! Письма.
1927 2 мая. Мура делала из бумаги бабочек. Сделала
11 штук. Раскрасила. Боба сказал, что бабочки вредны и что он их не любит. Прошел час. Мура на диване горько плачет. «Отчего ты не идешь делать бабочек?» — «Что я буду делать тех, кого никто не любит!» И продолжает задушевно плакать о бедных отверженных бабочках!
14 мая. Был в Публичной, в русском отделении. Там обычно кончают в два. Сегодня в половине 2-го голос: — Отделение закрывается! — Почему? — Протестовать против английского налета! (Налет на торгпредства.) Столпянский мне: «За великое имя обидно!» — т. е. обидно за Россию. Дора спорит с Марией Борисовной, будет война или нет… Я был у Татьяны Александровны, ее лечили радием.
Ночь на 16ое. Не сплю. Кропаю примечания к «Некрасову». Был у Сейфуллиной. Она сегодня приехала из-за границы. «Никогда больше туда не поеду». Видела там Чернова, Володю Познера, Чирикова, Ольгу Форш, Грооса, кучу людей и еще не может придти в себя. Мужу привезла: костюм, шахматы, пишущую машинку, себе — множество платьев — из Варшавы, из Парижа, из Праги. Чириков очень постарел. Дряхлый. Очень опечален — написал «Зверя из бездны», где изобразил зверства белых и красных, белые оскорблены, воздвигли против него гонения, даже гонят его из того коммунального дома, где он живет, и хотят лишить пенсии. А Чернов бодр. «Передайте (кому-то), что я до сих пор еще ничем не хворал». Крестинская хоть и простая, добрая работящая женщина, а глянула на О. Д. Каменеву и сейчас же воскликнула: «Ой, милая, а чулочки нужно шелковые!» — Привезла Сейфуллина подарки знакомым: «Мне так жалко раздавать их, всё хочется оставить себе или дать родным — вот мужичка: все в дом». Валерьян Павлович мил и приятен: «Она, как приехала, два часа со мною по-французски говорила, только на третий перешла на русский язык». Денег истратила Сейфуллина бездну: «Мне в Варшаве 10 рублей дали, а Каменева (?) пять рублей дала — а я из Москвы ехала 3м классом, и у меня не было даже денег на тюфяк».
Был у Сейфуллиной — Миша Слонимский, который собирается в Париж. Виза есть, но как он встретится с матерью, которую он вывел в романе? Потом он пошел ко мне и рассказывал, что выведенная им в романе одна гнусная женщина была узнана его матерью как портрет с нее (с матери), и тем не менее она простила его и теперь шлет ему письма с фантастическими поручениями: достань там-то севрскую вазу, там-то ковер, там-то мебель и
привези в Париж — причем даже адрес указывает 1927
фантастический: угол Английской набережной и Фонтанки! «Теперь я вижу, что я в своей книге даже не шаржировал», — говорит этот беспримерный сын.
Кстати: Сейфуллина была в Лувре. «Ходила, ходила — ой, какая скука. Противно смотреть. У всех мадонн что-то овечье в лице. И вдруг вижу картину: лежит пьяный дед, — ну, мужик, — и возле него некрасивая женщина кормит какого-то дегенерата. Я думала, что это шайка хулиганов, а это — «Святое семейство»! Понравилась мне очень эта картинка, хотела купить снимок с нее, но картинка второстепенная, даже снимков с нее нет. Венеру Милосскую видела — очень понравилась — и вот привезла снимок». Снимок большой — бюст — и повешен он у нее над кроватью Правдухина под портретом Ленина! «Первый раз — такое сочетание!» — говорит Правдухин.
21 мая. Был у меня вчера Иванов-Разумник. Он внушает мне глубочайшее уважение. Во всем его душевном строе чувствуется наследник Белинского, Добролюбова и пр. — то есть лучший и теперь уже легендарный тип интеллигента. Я знаю, как он страшно, беспросветно нуждается (знаю также, как сильно он не любит меня), но когда я попросил его прочитать корректуры моего «Некрасова» и упомянул при этом, что Госиздат заплатит ему за работу, он воскликнул:
— Ну зачем это! Не надо. Я просто в порядке товарищеской услуги.
«Товарищеская услуга», которая должна отнять у него не меньше 8 суток работы!
Одет он ужасно. Трепаное пальто, грязная мятая куртка (но не «лохмотья», а «одежда», носимая с достоинством). Лицо изможденное, волосы хоть и черные, но очень жидкие — и весь он облезлый, нарочито-некрасивый, — но вся установка на «внутреннюю красоту», и эта внутренняя красота лучится из каждого его слова. Подлинная, скромная, без позы. Он отказался от угощения, сел и начал курить (без конца). Эпоху 70-х годов он знает изумительно — сделал мне множество мелких указаний, — и в голосе его никакой расслабленности или жалобы, а напротив, веселое любопытство к литературе, к вещам, к Муриной кошке, к Муре, к Чернышевскому и, главное, к Салтыкову, которого он теперь редактирует для Госиздата.
У меня с «Некрасовым» опять чепуха. Из Москвы телеграмма от Фрумкиной, напечатать спешно 5 тысяч экз. без моих примечаний.
1927 23 мая. Был у меня вчера Тынянов. Позвонил,
можно ли придти. Рассказывал в лицах историю с Державиным и его доносом.
Я сказал ему, что изо всех его переводов мне меньше всего нравится «Frau Sorge». Он тут же переделал. Записал в Чукоккалу два экспромта*. Едет на Кавказ. «Кстати, изучу его, проберусь туда, поближе к Персии». Об Иванове-Разумнике говорит: сочетание «Русского богатства» и «символистов» — неестественно в одном человеке. Принес мне матерьял для примечаний «Некрасова».
Все мое расположение к Войтоловскому проходит. Он назначен цензором моих примечаний к «Некрасову» — дело происходит так. Я отправляюсь к нему с утра на улицу Красных Зорь и читаю подряд все мои примечания. Он сидит на диване и слушает. Доходим до «Дешевой покупки». «Тронутый несчастьем молодой женщины, принужденной продавать свое приданое»... — Позвольте, так нельзя! Приданое — буржуазный предрассудок. Не была ли она из рабочей семьи? — Нет. — Ну, выбросим о том, что он был тронут. — Не могу… — Спорим полчаса, оставляем, причем выясняется, что самое это стихотворение ему неизвестно. Читаю ему о том, что во время Севастопольской кампании Некрасов тянулся на войну. — Выбросим! Империалистическая война не могла тянуть Некрасова. — Уступаю. Самое поразительное во всем этом — невежество этого рапповского историка русской литературы. Он никогда не слыхал имени Я. П. Буткова, он никогда не читал лучших стихотворений Некрасова, и для него только тогда загорается литературное произведение, если в нем упомянуто слово рабочий или если путем самых идиотских натяжек можно привязать его так или иначе к рабочему, причем рабочий для него субстанция вполне метафизическая, так как он никогда его не видал, дела с ним никакого не имеет, любит его по указке свыше, кланяется ему как богу во имя тех будущих благ, которых такие же Войто- ловские лет 50 назад ожидали от столь же мистического «народа». Но вера в спасительную силу «народа» — тоже идоло- поклонная — была благороднее: она не давала матерьяльных благ верующему, а здесь Войтоловские веруют по приказу начальства и получают за свою веру весьма солидную мзду. Тогда люди шли «в народ» — в кишащие тараканами избы, а теперь они благополучно сидят по шикарным квартирам и стукаются лбами пред умоне- постигаемым и трансцендентальным «рабочим» — ни в какие рабочие не идя. И конечно, пройдет 10 лет, народится какой-нб. новый «учитель», который докажет, что не рабочему надо поклоняться, а вот кому, — и станут поклоняться другому. Ведь вдруг оказалось, что община — миф, что социалистичность крестьянина —
миф, и тогда все Войтоловские, лжемарксисты, ква- 1927
зисоциал-демократы сразу запели иные акафисты.
27 мая. Сегодня в «Красной» есть статейка о Панаевой — и сейчас мне позвонила ее внучка, дочь Нагродской, и нагло сказала, что она надеется, что в моей новой работе уже не будет прежних оскорблений ее бабушки.
Я в изумлении: каких оскорблений?
Вы назвали ее «авантюристкой».
Наоборот, я защищал ее от ее врагов, которые называли ее [этим] именем.
Ах, нет, это неверно… Я читала у вас…
Прочтите еще раз. Быть может, теперь вы лучше поймете меня. А сейчас я вешаю трубку.
14 июня. Был 3-го дня у Сейфуллиной. Рассказывала много о Войкове, с которым недавно видалась в Варшаве: это было воплощенное здоровье. О себе: «Много я стала пить. У меня отец был запойный. И вот с тех пор как я стала алкоголичкой (мне недавно доктор сказал, что я алкоголичка), я перестала писать. Отделываюсь некрологами да путевыми письмами. Сейчас два дня подряд — с утра до вечера — писала газетную статейку о Войкове, 200 строк». На столе у нее карточка Бабелёныша — сына Бабеля. Я не знал, чей это младенец, но он такой толстый, смешной (все хорошие маленькие дети — смешные), лобастый, что я невольно засмотрелся на карточку.
Мура больна уже 10 дней. Аппендицит. 8 дней продолжался первый припадок, и вот два дня назад начался новый — почему, неизвестно. Вчера были доктора: Бичунский и Буш. Приказали ничего не давать есть — и лед. Она лежит худая, как щепочка, красная от жара (38.5) и печальная. Но — голова работает неустанно.
«Я не буду жениться по трем причинам.
ая: не хочу менять фамилию.
ая: больно рожать ребеночка.
я: не хочу уходить из этого дома».
Жалко с нами расстаться?
С тобою… и главное, с мамой.
Я прочитал ей вслух Тома Сойера и Гекльберри Финна — она сказала: «Тома Сойера я люблю больше Финна по четырем причинам».
То, что она говорит, — результат долгого одинокого думанья. Болезнь переносит героически. Вчера меня страшно испугало одно виденье: я вхожу в столовую, вижу: крадучись, но уверенно и
1927 быстро идут две черные женщины — прямо к Муре,
в спальню. Я остолбенел. Оказалось, это Татьяна Александровна и Евг. Ис. Сердце у меня перестало биться от этого символа. Как нарочно, я затеял веселые стишки для детей — и мне нужно безмятежное состояние духа.
15 июня. Вчера встретил в «Красной» Маяковского и заговорил с ним о Лиде.
Научите меня, к кому обратиться, чтобы вернуть Лиду в Питер.
К самой Лиде.
А не может ли сделать что-нибудь для нее Луначарский?
—Луначарский может дать ей билетвАкоперу. Больше ничего.
А вы ничего не можете?
Я послал бы ее в Нарымский край.
Это говорил человек, который за десять лет до того называл меня своим братом.
С Мурой ужасно. Температура 39… 10-й день не ест. Самочувствие хуже. Измучена до последних пределов. Бредит: «гони докторов». Особенно ей надоел Бичунский (которому М. Б. не знаю почему давала по 10 р. за визит). Вчера читал ей Гектора Мало «Без семьи». Она слушала без обычного возбуждения, мертвенно. Докучают ей мухи. Сегодня придут утром в 9 часов два доктора, Конухес и Буш, решать вопрос об операции
Позвонили из «Красной»: умер Джером. Я продиктовал им заметку. К четырем часам у Муры 39,2. Я привез ей из Госиздата книжки «Маленькие швейцарцы», «Маленькие голландцы», «Детство Темы», «Пров-рыболов». Ел в ее комнате котлету. «Ох, как мне нравится запах». У Марии Борисовны разболелась голова. Сяду сейчас вторично править Гекльберри Финна.
Третьего дня она сказала: «Ты, папа, ужасно смешной». Теперь она устала шутить.
16 июня. Вчера вечером Мура говорит мне своим бодрящимся голосом: «Ты сейчас ел огурцы. Я слышала запах из столовой». Потом помолчав: ты все пальцы любишь на руке? — Все. — А я не люблю больших. Какие же большие пальцы? Они меньше всех остальных.
О болезни она не говорит, избегает, и даже М. Б-не сказала: не говори о докторах и о… Лиде. Очень четко рассказала мне перед вечером дальнейшее содержание «Без семьи». «Уже началось
грустное. Обезьянка умерла» и т. д. И все время она 1927
будто хочет сказать: «Что ты так печально и торжественно глядишь на меня? Я прежняя Мура, совсем обыкновенная, и ничего особенного со мной не случилось».
Но она не прежняя Мура. Вчера мне нужно было два раза поднимать ее с постели, я брал ее на руки с ужасом. Она такая легкая и даже не худая, а узенькая. Никогда не видал я таких узких детей.
Боба вчера должен был получить аттестат. Сегодня Коля приехал к Лиде в Саратов.
Купил Мурке двух белых мышек и террарий. Она сразу влюбилась в них и, глядя на них неотрывно, прошептала:
«Если б не мышки, я бы уже умерла».
июня. Утро. 5 часов. Почему-то у меня нет надежды. Я уже не гоню от себя мыслей об ее смерти. Эти мысли наполняют всего меня день и ночь. Она еще борется, но ее глаза изо дня в день потухают. Сейчас мне страшно войти в спальню. Сердце человеческое не создано для такой жалости, какую испытываю я, когда гляжу на эту бывшую Муру, превращенную в полутрупик.
Был у нее. Ночь плохая. Жар был около 40°. Сейчас 38°. Только и говорит о мышках. Она их отлично различает — хотя они обе одинаковые. Одну зовет Грызун, другую Малыш. Малыш ничего почти не ест, а Грызун «всю запеканку съел».
Буш и Конухес утром. Серьезны. Мура как бы для того, чтобы не говорить о болезни, которая гложет ее, с упоением говорит о мышах: одна взяла галетик в лапки и ела его, другая, кажется, больна: не пьет воды и пр.
июня. 3 часа ночи. Пошел к Муре. М. Б. плачет: «Нет нашей Муры». Она проснулась: «Что вы так тихо говорите?» М. Б. впервые уверилась, что Мураумрет. «У нее уже носик как у мертвой… Она уже от еды отказывается». Это верно. Я не гляжу в это лицо, чтобы не плакать.
Ужасно почему-то смешит ее слово «Австралия».
27 июня. Мура здорова. Т-ра 36 и 6. Возится с «Дюймовочкой»: вырезала из бумаги девочку с крыльями, посадила ее в ореховую скорлупу и пустила в таз с водой; целыми часами глядит на нее.
Вчера с Татьяной Александровной и Мурой мы наблюдали любопытное превращение белых мышей — в хищных и лютых тигров. Я случайно пустил к ним в террарий — муху. Они не увидели ее, но почуяли ее запах. Сошли с ума. Опьянели. Закружились по
1927 террарию — перестали бояться меня. Прежде при
малейшем шорохе — бежали в уголок и притаивались, а теперь я стучу, я трогаю их палочкой — никакого внимания. Вот одна поймала муху, взяла ее в передние лапы, сощурила глаза и стала играть с нею, как кошки играют с мышами — помнет, отбросит и снова бросается к ней. Другая — учуяв носом присутствие мухи во рту своей товарки, изловчилась и снизу выхватила муху у нее изо рта — та ощерилась, началась драка — драка хищных зверей из-за добычи. Я дал им около 15 мух и они под конец так озверели, что стали противны Муре: «Я думала, что они добрые, грызут сухарики, а они…»
Приехал из Америки — Ионов. Мы все «ионовцы» собрались в комнате Ив. Дмитриевича Галактионова приветствовать его. Он говорит каждому «ионовцу», как Христос: «Я знаю, что вам теперь худо, но потерпите — будет лучше. Потерпите еще год. Я вернусь». И каждый отвечает: «Помяни мя, Господи, во царствии твоем».
«А Бройдо полетел к чертям… с волчьим билетом!» — торжествует Ионов. В это время в комнату к Ив. Дмитр. входит Ангерт, и Ионов, бывший с нами душа нараспашку, вдруг становится холоден как лед. «Здравствуйте». — «Здравствуйте». — «Ну что?» — «Да ничего!» Ангерт сконфузился и ушел как оплеванный. Почему, неизвестно.
5 августа. Вчера хоронили рака. У Муры умер рак. Мы положили его в коробку, окружили цветами и украсили его могилу двумя венками — с лентами. Участвовали в похоронах три девочки Мура (старшая), Мура (младшая) и Нина. Две из них — армянки, — очень милые, но когда я рассказал им, как издатели эксплуатируют писателей, — одна сказала:
Вот бы я хотела быть издателем.
Другая:
Дура! Женою издателя: не работать и получать много денег.
Одной из них 12 лет, другой 10.
Два раза былу меня Зощенко. Поздоровел, стал красавец, обнаружились черные брови (хохлацкие) — и на всем лице спокойствие, словно онузнал какую-нб. великую истину. Эту истину онузнал из книги J. Marcinovski «Борьба за здоровые нервы»*, которую привез мне из города. «Человек не должен бороться с болезнью, потому что эта борьба и вызывает болезнь. Нужно быть идеалистом, отказаться от честолюбивых желаний, подняться душою над дрязгами, и болезнь пройдет сама собою! — вкрадчиво и сладковато проповедует он. — Я все это на себе испытал, и теперь мне стало хорошо». И он принужденно усмехается. Но из дальнейшего выясняется, что люди ему по-прежнему противны, что весь 1927
окружающий быт вызывает в нем по-прежнему гадливость, что он ограничил весь круг своих близких тремя людьми (жена, сын и любовница), что по воскресениям он уезжает из Сест- рорецка в город, чтобы не видеть толпы. По поводу нынешней прессы: кто бы мог подумать, что на свете столько нечестных людей! Каждый сотрудник «Красной газеты» с дрянью в душе — даже Радлов (который теперь редактор «Бегемота»).
О Федине: «Рабиндранат Тагор. Он узнал, что я так называю его, — и страшно обиделся».
О Луначарском: «Я вчера видел его жену. Красивая, но какая наглая!»
О себе: «Был я в Сестрорецком Курорте. Обступили меня. Смотрят как на чудо. Но почему? — «вот человек, который получает 500 рублей».
Стал я читать книгу, которую он привез мне из города, — тру- измы в стиле Christian Science*. Но все они подчеркнуты Зощен- кой — и на полях сочувственные записи. Подчеркиваются такие сентенции: «Путь к исцелению лежит в нас самих, в нашем личном поведении. Наша судьба в наших собственных руках». А записи такие: «И литература должна быть прекрасна!» (Английская литература.)
Вчера был я у Луначарского. Он живет в Курорте в той огромной комнате, которая над рестораном, — всеми тремя окнами выходит в море. Он полулежал на диване, я (босиком) постучал прямо к нему: «Войдите!» Только что прочитал мою «Панаиху». — Ну, не жалуете же вы Тургенева. Мне эту книжку принес Иосиф Уткин. Ему нравится, что там столько сплетен… Вы здесь недалеко на даче… Я очень рад, что выходит ваш «Некрасов». Мне как раз нужно написать о нем что-нибудь для Вячеслава Полонского… Полонский затевает «Некрасовский сборник»...
Мы заговорили о детских книгах. — Идиотская политика, которой я, к сожалению, не могу помешать. Теперь Лилина взяла в свои руки урегулирование этого дела…
Я. — Оно станет еще хуже, так как и Лилина, и Натан Венгров — крайне правые в отношении детской литературы.
Он. — Да, но теперь детская литература перейдет в ведение ГУСа, и есть надежда, что ГУС отнесется более мягко*.
Я. — Едва ли.
Он. — Осенью мы соберем совещание.
1927 граждане». Жалуется, что Горохов исказил преди
словие к «Соловью». Ему, очевидно, хотелось посидеть, поговорить о своих вещах, но я торопился к Луначарскому, и мы пошли вместе. Он очень бранил современность, но потом мы оба пришли к заключению, что с русским человеком иначе нельзя, что ничего лучшего мы и придумать не можем и что виноваты во всем не коммунисты, а те русские человечки, которых они хотят переделать. Погода прекрасная, я в белом костюме, Зощенко в туфлях на босу ногу, еле протискались в парк (вход 40 копеек) и прямо в ресторан, чрез который — проход к Луначарскому. Зощенко долго отказывался, не хотел идти, но я видел, что он просто робеет, и уговорил его пойти со мной.
Всеволод Иванов рассказывает, что Луначарский остался тут, на курорте, потому что ему не дали валюты, не позволили вывезти деньги за границу, а ему, Всеволоду, позволили, и он взял с собой 1 1/2 тысячи.
Хорошо пишет Всеволод. Хорошо. Он единственный хороший писатель.
Войдя в ресторан, мы сразу увидали Луначарского. Он сидел за столом и пил зельтерскую. Я познакомил его с Зощенкой, и пошли к нему в номер, он впереди, не оглядываясь. Вошли в комнату. Там секретарь Луначарского стал показывать ему какие-то карточки — фотографии, привезенные из Москвы, киноснимки: «Луначарский у себя в кабинете (в Наркомпросе)». Тут же была и Розенель — стройная женщина с крашеными волосами — и прелестная девочка, ее дочка, с бабушкой. Луначарский нас всех познакомил, причем девочке говорил по трафарету:
Знаешь, кто это? Это — Чуковский.
Оказалось, что в семье наркома того самого ведомства, которое борется с чуковщиной, гнездится эта страшная зараза.
Розенель (мне): — Я вас сразу узнала по портрету… По портрету Анненкова*. (Зощенке): — А вас на всех портретах рисуют непохоже… Как жаль, что в ваших вещах столько мужских ролей — и ни одной роли для женщин. Почему вы нас так обижаете?
Я сказал Луначарскому о Лиде, он охотно подписал прошение во ВЦИК и тут же сам вызвался — хлопотать о ней, «если она не совершила каких-нибудь террористических актов». Я чуть не обнял его.
Тут же он подписал бумажку о разрешении мне и Зощенке ездить по взморью под парусом и заявил, что сейчас идет играть с секретарем на биллиарде.
Секретарь вошел и сказал: «Ваша лекция отложена, 8-го не состоится». Луначарский обрадовался. (К Розенели.) «Ну вот какое
счастье; значит, я остаюсь со всеми вами до среды». 1927
Она сделала обрадованное лицо и поцеловала его. Потом они оба сказали мне, что Хавкин говорил им, что я 14-го выступаю здесь на детском утре. Я не знал этого — мы откланялись, и я был на седьмом небе оттого, что он обещал хлопотать о Лиде.
Тут Зощенко поведал мне, что у него, у Зощенки, арестован брат его жены — по обвинению в шпионстве. А все его шпионство заключалось будто бы в том, что у него переночевал однажды один знакомый, который потом оказался как будто шпионом. Брата сослали в Кемь. Хорошо бы похлопотать о молодом человеке: ему всего 20 лет. Очень бы обрадовалась теща.
Отчего же вы не хлопочете?
Не умею.
Вздор! Напишите бумажку, пошлите к Комарову или к Кирову.
Хорошо… непременно напишу.
Потом оказалось, что для Зощенки это не так-то просто. — Вот я три дня буду думать, буду мучиться, что надо написать эту бумагу… Взвалил я на себя тяжесть… Уж у меня такой невозможный характер.
А вы бы вспомнили, что говорит Марциновский.
А ну его к черту, Марциновского.
И он пошел ко мне, мы сели под дерево, и [он] стал читать свои любимые рассказы: «Монастырь», «Матренищу», «Исторический рассказ», «Дрова».
И жаловался на издателей: «ЗИФ» за «Уважаемых граждан» платит ему 50% гонорара, «Пролетарий» его и совсем надул, только и зарабатываешь, чтоб иметь возможность работать.
Зощенко очень осторожен — я бы сказал: боязлив. Дней 10 назад я с детьми ездил по морю под парусом. Это было упоительно. Парус сочинил Женя Штейнман, очень ловкий механик и техник. Мы наслаждались безмерно, но когда мы причалили к берегу, оказалось, что паруса запрещены береговой охраной. Вот я и написал бумагу от лица Зощенко и своего, прося береговую охрану разрешить нам кататься под парусом. Луначарский подписал эту бумагу и удостоверил, что мы вполне благонадежные люди. Но Зощенко погрузился в раздумье, испугался, просит, чтобы я зачеркнул его имя, боится, «как бы чего не вышло», — совсем расстроился от этой бумажки.
Неделю тому назад он рассказал мне, как он хорош с чекистом Аграновым. «Я познакомился с ним в Москве, и он так расположился ко мне, что, приехав в Питер, сам позвонил, не нужно ли мне чего». Я сказал Зощенке: «Вот и похлопочите о Лиде». Он сразу стал говорить, что Агранова он знает мало, что Агранов
1927 вряд ли что сделает и проч. и проч. и проч. И на ли
це его изобразился испуг.
Были вечером Редьки. Я тоскую по Коле. Очень буду рад, если он приедет. И без Татки мне скучно.
8 августа. Мы сегодня в час получили из ГПУ разрешение кататься в здешнем заливе под парусом. Выехали в море на веслах — ветер с моря — и, заехав за кораблик, подняли парус. Процедура поднимания паруса и установки мачты отняла у Жени около часа, все это время мы трепались на волнах за корабликом. Волны теплые, широкие, добрые. Наконец парус поднят, и мы с блаженным чувством понеслись прямо к курорту. Мне захотелось покатать девочку Иру, дочь Розенели. Я босиком, в грязной синей рубахе без пояса пошел в биллиардную курорта, где Луначарский упоен- но играл с каким-то молодым парнем. Парень с большим азартом ударял кием по шарам, треску было много, но толку мало, Луначарский играл по-студенчески, с шуточками, хотя тоже неважно. Увидел меня: — Неужели и вы биллиардист? — Нет, я хочу узнать, не поедут ли ваши дамы под парусом. — Спросите у них, они хотели бы. — Я пошел к Розенели. Она с матерью и дочерью в большой комнате пьет чай. Очень рада, завтра в одиннадцать, отменяет солнечную ванну, и в купальном костюме, вместе с Ирочкой едет с нами в море. Очень освеженный морем, волною и парусом, я иду домой — ложусь и не сплю. Принял брому, но не спится, и я пишу это.
Начинаю писать о детском языке. Но как трудно в этой подлой обстановке.
[11-е]. Моя комната выходит балкончиком к Дому отдыха, где непрестанный галдеж. Справа маленький ребенок: Марьяна, который регулярно кричит, так как у него режутся зубы.
Третьего дня был я с Розенелью в лодке. Она в сногсшибательном купальном костюме, и вместе с нею ее 8-летняя дочь, которая зовет Луначарского папой. У Розенели русалочьи зеленые глаза, безупречные голые руки и ноги, у девочки профиль красавицы — и обе они принесли в нашу скромную чухонскую лодку — такие высокие требования избалованных, пресыщенных сердец, что я готов был извиняться перед ними за то, что в нашем море нет медуз и дельфинов, за то, что наши сосны — не пальмы и проч. Они были этим летом в Биаррице, потом в каком-то немецком курорте — и все им здесь казалось тускловато. Розенель рассказывала про свою дочь Иру. Когда узнала, что я — Чуковский, она сказала: «Неужели он жив, а я думала, что Чуковский давно
уже умер». Когда она была маленькой, она называла 1927
газету — «клозетой» и, указав своей маме на парикмахерскую куклу, сказала: «видишь, какая красивая барышня, даже еще красивее, чем ты».
Самое любопытное: она говорила слово максимум. «Мы ждем тебя максимум два часа». Ее спросили: «Что такое “максимум”?» Она ответила: «вероятно». И это очень метко, так как максимум употребляется во всех тех случаях, где можно бы поставить вероятно. Своей бабушке она сказала:
Бабушка, ты лучшая моя любовница!
Луначарский очень простодушен. Наш лодочник — красавец, поляк, циркач (продававший в цирке афишки), человек низменный, пошлый и пьяный, содержит биллиард. Луначарский упивается биллиардом до чертиков, и вдруг его позвали сниматься. Он говорит циркачу:
Пожалуйста, поберегите шары в том порядке, в каком они сейчас. Ну пожалуйста, я сейчас вернусь и продолжу игру.
Не могу, Анатолий Васильевич, — кричит этот, пьяный.
Ну пожалуйста.
Нет, Анат. Вас., правило такое: кто оставил биллиард, его игра кончена.
Приехал Коля. Говорит, что типография в Госиздате потеряла сборные листы, давно подписанные мною к печати.
Вот и 23 августа. Время бежит, я не делаю ровно ничего; и не работаю и не отдыхаю. Теперь я вижу, что отдыхать мне нельзя, мне нужен дурман работы, чтобы не видеть всего ужаса моей жизни. Когда этого дурмана нет, я вижу всю свою оголтелость, неприкаянность и.
Записать нужно о многом — и раньше всего о Лиде. Мне сказал Конухес, что он похлопочет о ней у какого-то «сановника из Г.П.У.» (его выражение). Он сказал мне: «Приходите в курзал в ресторан в 8 часов вечера, я буду играть там в шахматы и передам вам то, что скажет мой знакомый». Я пришел в ресторан — к лакеям: «не видали Конухеса?» — Сию минуту тут были, прошли вон туда! — Я в театр — во все ложи, капельдинер: «Сию минуту были здесь, прошли в уборную». Я, близорукий, растрепанный, гадко одетый, мыкаюсь по этому вертепу и спрашиваю у каждого — не видали ли Конухеса. Спрашиваю извозчиков, мороженщиков, незнакомых женщин — и снова лакеев, и снова мороженщиков, и все они «сию минуту видали его» — и я снова бегу за этим призраком; кто-то сказал мне: не играет ли Конухес в карты с д-ром Хав- киным? Я в поликлинику, к Хавкину: нет ли здесь Конухеса? — На- 1927 до мною уже стали смеяться: «Вот идет этот, кото
рый ищет Конухеса». В конце концов я стал маньяком, каждые пять минут поднимался в его номер на 3-й этаж, потом опять в ресторан, опять в сад, опять в поликлинику — от 8-ми до 1/2 2-го ночи. Пришел домой — не заснуть. Ох, как схватило сердце! Проклятые армяне, которые живут вместе с нами (Кистовы и Таманцевы) презирают ненормальную жизнь этого смешного Чуковского, у которого все «не по-людски», и нарочно будят меня, чуть я засну. Я засыпаю в 10, они будят меня в одиннадцать и больше мне уже не заснуть.
Одно мое в эти дни утешение — Зощенко, который часто приходит ко мне на целые дни. Он очень волнуется своей книгой «О чем пел соловей», его возмущает рецензия, напечатанная каким- то идиотом в «Известиях», где «Соловей» считается мелкобуржуазным воспеванием мелкого быта*, — ив ответ на эту рецензию он написал для 2-го издания «Соловья» уморительное примечание к предисловию — о том, что автор этой книги Коленкоров, один из его персонажей. Судьба «Соловья» очень волнует его, и он очень обрадовался, когда я сказал ему, что воспринимаю эту книгу как стихи, что то смешение стилей, которое там так виртуозно совершено, не мешает мне ощущать в этой книге высокую библейскую лирику. На других писателей (за исключением Всеволода Иванова) он смотрит с презрением. Проходя мимо дома, где живет Фе- дин, он сказал: «Доску бы сюда: здесь жил Федин». О Сейфулли- ной: «Злая и глупая баба». О Замятине: «Очень плохой». Поразительно, что вид у него сегодня староватый, он как будто постарел лет на десять — по его словам, это оттого, что он опять поддался сидящему в нем дьяволу. Дьявол этот — в нежелании жить, в тоскливом отъединении от всех людей, в отсутствии сильных желаний и пр. «Я, — говорит он, — почти ничего не хочу. Если бы, например, я захотел уехать за границу, побывать в Берлине, Париже, я через неделю был бы там, но я так ясно воображаю себе, как это я сижу в номере гостиницы и как вся заграница мне осточертела, что я не двигаюсь с места. Нынче летом я хотел поехать в Батум, сел на пароход, но доехал до Туапсе (кажется) и со скукой повернул назад. Эта тошнота не дает мне жить и, главное, писать. Я должен написать другую книгу, не такую, как «Сентиментальные рассказы», жизнерадостную, полную любви к человеку, для этого я должен раньше всего переделать себя. Я должен стать, как человек: как другие люди. Для этого я, например, играю на бегах — и волнуюсь, и у меня выходит «совсем как настоящее», как будто я и вправду волнуюсь, и только иногда я с отчаянием вижу, что это подделка. Я изучил биографию Гоголя и вижу, на чем свихнулся Гоголь, прочитал много медицинских книг и понимаю, как мне посту- 1927
пать, чтобы сделаться автором жизнерадостной положительной книги. Я должен себя тренировать — и раньше всего не верить в свою болезнь. У меня порок сердца, и прежде я выдумывал себе, что у меня колет там-то, что я не могу того-то, а теперь — в Ялте — со мной случился припадок, но я сказал себе «врешь, притворяешься» — и продолжал идти как ни в чем не бывало — и победил свою болезнь. У меня психостения, а я заставляю себя не обращать внимания на шум и пишу в редакции, где галдеж со всех сторон. Скоро я даже на письма начну отвечать. Боже, какие дурацкие получаю я письма. Один, например, из провинции предлагает мне себя в сотрудники: «Я буду писать, а вы сбывайте, деньги пополам». И подпись: «с коммунистическим приветом». А другой (я забыл, что). Хорошо бы напечатать собрание подлинных писем ко мне — с маленьким комментарием, очень забавная вышла бы книга».
Зощенко принес в жилетном кармане кусочек бумажки, на котором он написал подстрочное примечание к «Соловью» о том, что книгу эту писал не он, а Коленкоров. Мы заговорили о «Соловье», и я стал читать вслух эту повесть, Зощенко слушал, а потом сказал:
Как хорошо вы читаете. Видишь, что вы все понимаете.
Эта похвала так смутила меня, что я стал читать отвратительно. Мы вышли вместе из моей квартиры и зашли в «Academia» за письмами Блока. Там Зощенке показали готовящуюся книгу о нем* — со статьею Шкловского, еще кого-то и вступлением его самого. Я прочитал вступление, оно мне не очень понравилось — как-то очень задорно, и хотя по существу верно, но может вызвать ненужные ему неприятности. Да и коротко очень. Мне показалось неверным употребленное им слово Карамзиновский. Вернее бы Карам- зинский. «Верно, верно! — сказал он, поправил, а потом призадумался. — Нет, знаете, для этого стиля лучше Карамзиновский».
В «Academia» ему сказали, что еще одну статью о нем пишет Замятин. Он все время молчал, насупившись.
Какой вы счастливый! — сказал он, когда мы вышли. — Как вы смело с ними со всеми разговариваете.
Взял у меня Фета воспоминания — и не просто так, а для того, чтобы что-то такое для себя уяснить, ответить себе на какой-то душевный вопрос, — очень возится со своей душой человек.
Я забыл написать, что когдая искал в курорте Конухеса, всякую минуту возникал откуда-то Добкин (Бобкин товарищ, знаменитый своим тупоумием) и говорил:
— А Боба провалился на экзамене! И опять исчезал во тьме.
Получил от Репина письмо, которое потрясло меня*, — очевидно, худо Илье Ефимовичу. Я пережил новый прилив любви к нему.
Читаю письма Блока к родным — т. I — и не чувствую того трепета, которого ждал от них: в них Блок «литератор модный», богатый человек, баловень, холящий в себе свою мистику. И как-то обрывчато написаны, не струисто, без влаги (его выражение).
В квартире делают ремонт. На дачу не хочется, так как здесь я начал заниматься. Приехала сегодня (23 авг.) Татка и сказала в телефон отчетливо:
Дидинька… где Мука?
Приехал Оптимист (Швейцер), мой одесский ученик, теперь он персона и на ты с Чагиным.
Конец августа. Сейчас говорил по телефону с Щеголевым. Против обыкновения, он говорил со мной долго и не по делу. «Я, говорит, вернулся к своему старому занятью: пишу. Вообразите, забросил все и пишу. И это доставляет мне счастье… Вообразите, какую историю я сделал с анонимными письмами, которые перед смертью получал Пушкин. Я дал их судебному эксперту, и оказалось, что знаете, кто писал Пушкину письма? Долгоруков. Да, он!.. А сегодня в Госиздате говорю об этом эпизоде, а Ляхницкий серьезно спрашивает: какой Долгоруков, не Павел ли Дмитриевич? Он, говорю. Я сейчас кончил большую статью о Катенине, печатаю в «Новом Мире», уже деньги получил и проел».
Конец августа. Делаю «Панаеву» (для нового издания)* — клею обои в комнате. Позвонил Зощенко. «К. И.! так как у меня теперь ставка на нормального человека, то я снял квартиру в вашем районе на Сергиевской, 3 дня перед этим болел: все лежал и думал, снимать ли? — и вот наконец снял, соединяюсь с семьей, одобряете? Буду ли я лучше писать? — вот вопрос». Я сказал ему, что у Щедрина уже изображена такая ставка на нормального человека — в «Современной Идиллии» — когда Глумов стал даже Кшепшицюльскому подавать руку.
Этого я не знал, вообще я Щедрина терпеть не могу и очень радуюсь, что Фет его ругает в тех воспоминаниях, которые я читаю теперь.
Вчера была Марья Борисовна. Ходили покупать 1927
обои, обедали у официантов, на Садовой.
Диалектика истории: Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет* (Достоевский).
Ночь на 11 сентября. Переехали мы в город 9-го. Выдал Муре медаль «за спасение погибающих гусениц». Погода ясная; у М. Б. болела голова; мы с Мурой глядели из окна вагона. Боба с нами, в синей рубашке, в коротких штанах. У меня в портфеле недоконченная статья о детях — о детских стихах — а в душе феноменальная усталость. Это лето было для меня адом: вместо отдыха на даче был устроен какой-то сад пыток. Единственное счастливое время было 10 дней в квартире, в зной, среди страшной пыли, когда я, голодный (т. к. не умел позаботиться о еде), писал свои Экикики*. Но и они были изнурительны. Теперь я приехал, измученный бессоницами, — вдруг вчера в 6 часов вбегает к М. Б. Коля, бледный, с испуганным лицом и говорит:
— От Лиды телеграмма.
М. Б. задрожала и омертвела. Ей, естественно, показалось, что в телеграмме что-то страшное. Между тем в телеграмме написано:
«Чуковскому, Надеждинская, Выезжаю 13 вышлите 30 рублей».
Первое впечатление от этой телеграммы был испуг. Мария Борисовна заплакала чуть не в ужасе. Я обнял ее и помчался доставать деньги. Денег ни гроша. Переезд и дрова — 70 рублей. Я кинулся с Колей к Редькам — на 8-й этаж (сердце! сердце!) — сидят, благодушно едят, кушайте, садитесь с нами. — «А деньги?» — А денег у нас нет, в сберегательной кассе, не хотите ли супу? — Где же достать деньги? — «А вот был анекдот с Елпатьевским, он пришел к нам с братом, думая, что мы пригласили его по телефону на блины, оказалось, что мы его не звали, и он стал звонить по всем телефонам — кто звал его по телефону на блины? Так и спрашивал: не вы ли звонили?» Этот анекдот был рассказан потому, что я звонил от них ко всем, нет ли 30 рублей — звонил к Зощенке, к Клячко, к Слонимскому. Зощенко не было дома, Клячко заявил, что у него 7 рублей и за электричество не плачено, а Миша Слонимский моментально отозвался, что он может дать и больше. Мы с Колей к Мише — на ул. Марата, сели зачем-то в трамвай, который повез не туда — Миша из Парижа, в берлинском жилете с рукавами, выложил 45 рублей — пожалуйста — рассказал о Зинаиде Венгеровой: она жена Минского, их выслали из Англии, как
1927 большевиков, они цветут в Париже и проч. Но я не
слушал, я помчался к Клячке — не даст ли он денег? — не может быть, чтобы у него не было знакомых, у которых он мог бы прихватить 30 рублей — его жена со всей семьей в Анапе — швыряют огромные деньги — объехали весь Крым — я прибежал к нему и застал самовлюбленного сумасшедшего. Он сошел с ума, для меня это ясно. Даже не выслушав о Лиде, даже из вежливости не спросив, когда она приезжает, почему, откуда, он стал говорить, как великолепна «Радуга», как остроумно ответил он кому- то, какие у него на книгах для юношества будут чудесные папки (и в тысячный раз стал показывать мне ужасные переплеты будущих книг, безвкусные, как сигарные ящики) — и «ах, каким хотел я обложить вас матом за то, что вы даете свое имя каким-то спекулянтам, которые шантажируют вас. Вы и понятия не имеете, какую глупость вы делаете, сойдясь с Сапиром, с «Московским рабочим». Те уже давно мечтают о хорошей детской книге — а «хорошая детская книга» для них — это «Маршак и Чуковский», вот они и выдают деньги под ваши имена»... — Деньги! — воскликнул я. — Деньги! Теперь-то мне и нужны эти деньги, так как, если бы у меня были деньги, я не бегал [бы] к вам выслушивать ваши анекдоты! Деньги! Дайте мне 30 рублей — и я не стану отдавать свое имя шантажистам!
Но он дал мне 5 (хотя он лично должен мне 10) и опять заговорил о «Радуге», о дивных ее книгах, об ее успехах и пр.
А я побежал домой — и вот не сплю. Сердце ни на минуту не перестает болеть.
Был в Госиздате. Там лежит мой исправленный «Айболит», готовый для нового издания. Я сделал его еще прошлым летом. Теперь он был на цензуре у Горохова. Горохов главный «редактор» Ленгиза. Красив, длинные волосы, неглуп, но говорлив и тинно-вязок, как болото. Говорит длинно и кокетливо по поводу ерунды, причем оттенок такой: «Вот хотя я и начальство, хотя я главный цензор, а могу совсем просто, по-человечески, как равный с равными, разговаривать с вами. Вот я даже острю». Очень либеральничает.
— Мне лично «Айболит» понравился. Я прочитал его вслух своему сыну. Очень мило, очень оригинально. Но как главный редактор, я не могу пропустить эту вещь. Нет, нет, теперь нечего и думать об этом. Теперь такие строгости, теперь у власти ГУС, которому мы должны подчиняться.
А между тем, если бы они приняли «Айболита», у меня были бы те деньги, о которых я теперь так хлопочу. Сердце! Сердце! На какие пустяки приходится тратить его.
11/ЩХ1. Воскресение. В истории с Лидой хуже 1927
всего то,что мы не знаем, едет ли она в отпуск на месяц или она освобождена совсем. Я думаю, что на месяц. Как мы ждем ее! Я смотрю, что в доме Мурузи крыши мансард покрашены красной краской — и думаю: «их скоро увидит Лида!» Гляжу на автобус: «в нем скоро поедет Лида!» Гляжу на 23-й номер трамвая, который Лида так любила: «скоро Лида увидит, что к этому трамваю прибавили 2-й вагон». А мостовые на Сергиевской, а деревья на набережной, а наша выкрашенная кухня, а Татка, а Мурка…
Забыл записать о Госиздате еще следующее: Галактионов намудрил в моем Некрасове так, что пришлось перепечатывать всю четвертушку101, Гессен с Черкесовым извратили весь мой Хронологический Указатель, а Черкесов один внес опечатку в ту страницу, где указываются опечатки: вместо «К великой горести царя» — «к великой радости царя». Я стал жаловаться Каштеляну. Каштелян равнодушно говорит:
Это что! А вот когда мы печатали соч. Ленина, мы дали себе клятву: ни одной опечатки. Старались изо всех сил. Но институт Ленина нашел в этих книгах около 50 серьезных опечаток. И пришлось — во всех 10 000 экз. скоблить ножичком буквы и печатать другие в уже отпечатанных книгах!
Конечно, людям, которые привыкли к таким методам работы, изгадить книгу Некрасова — ничего не стоит.
Были у меня Шварц и Сапир. Шварц потолстел, похорошел; уходит из Госизды и поступает в редакторы «Радуги». Упивается «Соловьем» Мих. Зощенко. Сапир пишет о нефти, о синдикатах — и мечтает о детском издательстве. Я прочитал ему статью о детских стихах (экикиках). Он не одобрил: не заразительно, скучновато. Черт его знает, может быть, он и прав.
Вспомнил анекдот о Розанове. Он пришел к Брюсову в гости, не застал, сидит с его женою, Иоанной, и спрашивает:
А где же ваш Бальмонт?
Какой Бальмонт?
Ваш муж.
Мой муж не Бальмонт, а Брюсов.
Ах, я всегда их путаю.
По поводу альянса Минского с Зиной Венгеровой — мы с М. Б. вспоминали Вилькину, жену Минского. Была красивая и молодая,
1927 но гнилая, кокотистая. Здороваясь, брала руку муж
чины и прикладывала ее к левому своему соску (я и сейчас помню свое ощущение). Восхищаясь оратором на митинге, говорила:
— Чуковский, я хочу ему отдаться.
Канитель с судебным делом нашего дома.
Каждый из нас, живущих в этой квартире, охвачен какой-нибудь манией. Я сейчас думаю только о своих «экикиках», Мура — только о собачке, которую мама обещала ей купить, Боба — о буере, который он хочет устроить с Женей. Вчера он с Женей ходили к Борису Житкову, который три часа объяснял им, как нужно устроить буер. Теперь Боба думает, где бы достать водопроводную трубу, нужную для руля, и т. д.
Мура взволнованным голосом, тихо и таинственно говорит о собачке. «Так как она — барышня, у нее скоро будут дети. Ей нужно устроить ящик — чтобы она имела, где родить». — «Мура, как же она родит, если у нее не будет мужа?» — «Это кошкам и другим животным нужны мужья, чтобы родить, а собаке довольно пройти мимо другой собаки — посмотреть на нее — и вот уже у нее дети».
13 сентября. В «Академию». Она только что переехала в новое помещение. Очень красивый синий цвет на фасаде и вывесках. В окнах еще не выставлены книги. Дали мне 60 рублей в счет «Панаихи». Говорят, получена бумага для 2-го издания. Теперь, после успеха «Панаихи», нет издателя, который не стал бы печатать мемуары. В «Прибое», говорят, собираются даже Барсукова «Жизнь Погодина» тиснуть в 28 томах. Из «Academia» в «Красную» к Чагину. У него в кабинете Экскузович, Евг. Кузнецов и другие. Когда Экскузович ушел, Кузнецов, заикаясь: «Я дддолжен, вот это, осведомить вас, вот это, Петр Иваныч, что нам с Радловым показалось, что в мейерхольдовском «Ревизоре» много мистики и притуплено жало сатиры. Это — Гоголь 50-х годов. Уничтожено социальное значение «Ревизора». Мы так и писать будем, П. И.».
Петр Ив. Чагин, добрый, полнеющий, страстно влюбленный в свою Марию Антоновну, втайне поэт, сразу говорит по трем телефонам, выслушивает десятки людей, нажимает всевозможные кнопки, просматривает корректуры «Красной», «Панорамы», «Резца» и т. д. — и всегда у него такой вид, будто он совершенно свободен и никуда не торопится.
Я в «Красную» приходил с письмом Бианки, которое переслал мне Житков. Бианки отвечает «Леснику» на его нелепые придирки в статье, напечатанной около месяца назад. Встретил я Лесника на лестнице. Дал ему статью Бианки. Он прочи- 1927
тал и говорит: ну ж и задам я ему феферу! Как он смеет писать, что следовало бы отхлестать меня кнутом и тогда бы я узнал, какие кнуты бывают. (Спор у них шел о кнутах.) Этого я ему не спущу. Я сдал статью Бианки Чагину. Кугеля не видал. Ку- гель ушел в Вегетарианскую.
В «Красной» — ремонт. Лестница сверкает, стены — как зеркало. Очень забавную вещь рассказал мне по этому поводу Зощенко: будто бы от издания «Красной» осталось тысяч тридцать рублей, которые администрация решила пустить «по партийной линии», на издание какой-то макулатуры, тогда администрация «Красной» надумала лучше устроить роскошный ремонт, лишь бы не выбрасывать денег.
Из «Красной» — к Гринбергу, который должен мне 50 рублей. Я решил быть строгим и получить у них эти деньги во что бы то ни стало. Но вхожу, у них чиновник Собеса описывает мебель, как бесхозную. Моисей Григорьевич уехал в Москву к Захару Григорьевичу — хлопотать о спасении мебели. И так мне жаль стало несчастную жену Гринберга (у нее щеки горят, она говорит безостановочный вздор, и для того, чтобы внушить чиновнику, что она не какая-нибудь, сует ему вырезку из какого-то немецкого журнала, где З. Гринберг изображен рядом с Горьким — даже не рядом, а чуть-чуть позади), — что я не заикнулся о деньгах. О, скольких унижений я избег бы, если бы не дал им этих 50 рублей!
Оттуда к Слонимскому — отдать долг. У Слонимского в доме оказалась еще мать жены, еще какая-то Анна Николаевна, есть на кого тратить деньги. Он рассказывал о Париже, о том, что у него в семье: Зина — большевичка, Минский — большевик, сестра — монархистка, брат — контрреволюционер, Изабелла — контрреволюционерка, и когда они садятся рядом, выходит очень смешно. А мама, его бессмертная мама, которую он увековечил в «Лавровых», меняет фронт ежеминутно, в соответствии с собеседником. Мише она сказала: «Ты бы зашел к Милюкову, ведь он тоже коммунист… »
Коммунист?..
Ну если не коммунист, то сочувствующий.
Она же уверяла Мишу, что лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» сочинен Минским и теперь печатается как цитата из стихотворения Минского.
Когда Миша только что приехал в Париж, она сказала: беги в Foulier102 купи хлеба, оттуда в метро к Bastireau.
1927 — Я, мама, не знаю Парижа… Я здесь первый раз.
— Ну, Миша, что ты притворяешься, не выдумывай, пожалуйста.
Был в «Радуге». Клячко и Рувим не на шутку напуганы кооперативом. Предлагают мне всякие вольности.
Ужасно пустой был день — для души. Нет времени прочитать «Ревизора», второй год собираюсь.
Утро в 9 часов. Звонки. 1) Из типографии от переплетчика: для крышек Некрасова нужен силуэт поэта. Рекомендовал обратиться к Чехонину. 2) Немедленно. От Клячко. Взволнован кооперативом, хочет со мной переговорить. 3) Маршак — когда бы встретиться по кооперативному делу. Ответил: в 11 часов. 4) Са- пир — повидаться бы — по кооперативному делу. 5) Звонит какая- то Перфилова — ее муж в больнице, нельзя ли попросить Иванова-Разумника, чтобы он прочитал рукопись, «Белую королеву», и дал бы в издательство «Мысль» благоприятный отзыв. Звонил Пинесу, он сообщает, что Разумник сидит в рукописном отделении Публичной Библиотеки и списывает открытые им неизданные страницы «Записок» Панаева.
14 сентября. Был вечер с Ивановым-Разумником в «Acade- mia». Я нарочно прошел вместе с ним в кабинет Ал. Ал. Кролен- ко, чтобы защитить его денежные интересы при подписании им договора на редактуру «Воспоминаний Ив. Панаева». Но оказалось наоборот: не я его защитил, а он меня. Кроленко — моложавый, белозубый, подвижной, энергический, нисколько не похожий на тех затхлых людей, с которыми приходится делать книги в Госиздате, — подавляет меня своей базарной талантливостью, и не будь Разумника-Иванова, я с веселой душою попался бы в когти к этому приятнейшему хищнику. Недели две назад я дал ему «Семейство Тальниковых», чтобы он издал его с моим предисловием — под моей редакцией. Теперь он предложил такую комбинацию. За мою статью — 200 рублей, за редактуру «Тальниковых» — ничего, печатать 10 000 экземпляров, и я сдуру готов был согласиться на такой уголовный договор. Спасибо, вмешался Разумник.
— Вы, — сказал он Кроленке, — хотите продавать книгу по 1 1/2 рубля, значит, книга даст 15 000 рублей, и за это вы предлагаете Чуковскому 200 рублей. Меньше 500 невозможно!
После этих слов я очнулся — и стал требовать 600. Ал. Ал. стал смеяться, как после хорошей салонной шутки, и предложил включить в договор пункт, что за 2-ое изд. всего 1/2 гонорара. Я рассвирепел и сказал, что в его душе смесь «Academia» и Лиговки, после чего он рассмеялся еще добродушнее и мы рас- 1927
стались друзьями.
Бумаги для 2-го изд. «Панаевой» все еще нет. Некрасова собрание стихотворений выйдет в конце недели. Лида уже, должно быть, в Москве.
15 сентября. Всю ночь не спал. Жду Лиду. С 3 часов ночи палили из пушек. Наводнение. Утро солнечное, ясное, безветренное.
Был у меня вчера Зощенко. Кожаный желтый шоферской картуз, легкий дождевой плащ. Изящество и спокойствие. «Я на новой квартире, и мне не мешают спать трамваи. В Доме Искусств всю ночь — трамвайный гуд». Заплатил тысячу въездных. На даче его обокрали. Покуда он с женой ездил смотреть квартиру, у него похитили брюки (те, серые!), костюм и пр.
Выпускает в ЗИФе новую книгу «Над кем смеетесь».
«Считается почему-то, что я не смеюсь ни над крестьянами, ни над рабочими, ни над совслужащими — что есть еще какое-то сословие зощенковское».
Принес мне «Воспоминания Фета». Очень ему понравились там письма Льва Толстого. Просил дать ему Шенрока «Письма Гоголя».
Я сказал ему, что следовало бы включить в новую книгу его «Социальную грусть», которой он не придает значения. Он возражал, но потом согласился и решил вставить туда те куски, которые запретила цензура, хотя они и были в «Бузотере». В понедельник мы пойдем с ним в Публичную Библиотеку.
От Тихонова нет писем — он, оказывается, взял те деньги, которые следовало мне получить за «Крокодила», и уехал в Ессентуки.
В Госиздате скандал с Каштеляном, который, вместо того чтобы думать, как исправить допущенные Госиздатом ошибки, делает нагоняй Черкесову и все допрашивает, кто виноват.
Ф. Ф. Нотгафт подарил мне автограф Некрасова «Забытая деревня».
Вчера Белкин торжественно устраивал витрину «Academia»: ваза и книги в переплетах. Мы выходили на улицу все — и критиковали.
Был у Любови Алекс. Борониной — мать Кати. Живет в огромном доме, петербургском, но двора нет, а пустырь, на котором огороды и подсолнечники. О Кате откровенно говорит, что это наследственность: «возраст самый опасный». «Я не звонила М. Б., т. к. думала, что она сердится на Катю, зачем Катя втравила в это дело Лиду».
1927 Сапир. Оршанский. У Оршанского — порядок и
чистота поразительные. По-немецки. Он собиратель игрушек, психопатолог и библиофил. Показывали на стене черту аршина полтора над землей — докуда доходила вода в наводнение. Вода погубила сотни ценнейших книг.
9 часов утра. Звонок от Клячко. У него сейчас будет Шварц — надо поговорить о Коллегии. При этом он рассказал три неприличных анекдота — по телефону, называя все вещи их именами. 2-й звонок: Федотов из типографии: Чехонин так и не дал профиля Некрасова для переплета.
Лида сейчас приехала. Боба привез ее. Очень худая. Мура покраснела и спряталась от волнения, со мною вместе, потому что я тоже убежал в другой угол. М. Б. сидит против нее и глядит молитвенно — сжав руки. Заговорили о Юре — она подавила слезы, — идет принять ванну. Ничего не известно, что с нею, она должна идти в Г.П.У., там ей объявят ее судьбу. Ее вызвали и сказали, что ее вызывает ленинградское Г.П.У. Что, если оно начнет опять требовать у нее подписки? Она не даст, и вся история начнется сызнова.
Боба стоит в дверях и безмолвно глядит на нее, а я чувствую, что чужой, чужой, чужой человек.
— Я не знаю ничего, что со мною.
Мура: — Ты вещи привезла?
Лида. Почти все…
А сама рвется туда, в Саратов, где живут «лучшие люди, каких только она в жизни видала».
Эх какой незадачливый год! То армяне, то приезд Лиды, то операция Муры не дают мне ни писать, ни отдыхать. Сердце очень стало болеть. Лида привезла волжскую народную песню, которая оказалась стихотворением Некрасова, — «В гору».
18 сентября. Ночь. Умер Кони. Стараюсь написать о нем что- нибудь, но не выходит ни строки. И чувства нет никакого. Не сплю вторую ночь, т. к. вчера вечером вздумал пойти с Лидой в кино — на «Нитуш», с Лидой и Бобой. «Нитуш» оказалась картофельной немецкой чепухой — но я пришел домой в 11 часов и не заснул до утра, а теперь не сплю вторую ночь. Сердце болит. Со времени приезда Лиды в доме кавардак — даже нет времени с Бо- бой заняться.
КАК МЕНЯ АРЕСТОВАЛИ
(Муркин сон)
Пошла я в сад гулять и пошли мы на площадку, а там мальчишки шалят, их за это арестовывают. А я выбегаю из площадки, а там милиционер стоит. А я так на него поглядела и 1927
побежала дальше. А он как крикнул мне: стой! Я подошла к нему и остановилась. И он мне говорит: куда бежишь? Почему из площадки убежала? Я говорю: а там мальчишки шалят, их за это арестовывают, я и убегаю от них. А он говорит: ты пойдешь за мной в Г.П.У., ты мне что-то подозрительна. Я говорю: да я ничего не делаю. А он говорит: да нет, не бойся, если плохая погода будет, назад вернемся. (Понимаешь, боится, что я простужусь.) Я говорю: да вот подождите, вон мой ПАПА едет, и правда, там в карете на двух лошадях ты ехал. Я крикнула: папа! А ты мне сделал под козырек, и лошади остановились. Ты вышел и говоришь: да чего вы ее арестовываете? А он говорит: да нет, не беспокойтесь, если плохая погода будет, мы назад ее вернем. А ты улыбнулся, а он ничего не сказал, и пошли мы домой к маме. А мама как узнала в чем дело, ничего не сказала. А меня милиционер взял и вышли мы с ним в Г.П.У. А погода плохая, и снег, и дождь, и ветер такой сильный. Холодно! А он говорит: ты знаешь что, я боюсь, что ты простудишься, и пошли мы назад к маме.
Утро. 19-го сентября. Понедельник. — Вчера, — рассказывал Коля, — я встретил Гуковского. Очень мрачен. Будто перенес тяжелую болезнь. — Что с вами? — Экзаменовал молодежь в Институт Истории Искусства — И что же? — Спрашиваю одного: кто был Шекспир? Отвечает: «немец». Спрашиваю, кто был Мольер? А это, говорит, герой Пушкина из пьесы «Мольери и Сальери». Понятно, заболеешь.
Вчера утром было совещание с Клячкой. Шварц вел себя героически.
сентября, вторник. Некрасов (полное собрание стихотворений) вышел дней 5 назад, не доставив мне радости: опечатки (не по моей вине), серая обложка, напоминающая прежнее издание, казарменная, казенная внешность книги, очень спокойная, за которой не чувствуешь той тревоги, того сердцебиения, которое есть же в стихах. Могильная плита над поэтом — ну ее к черту — и зачем я убил на нее столько времени.
Василий Князев. Лохматый, красноносый, пристал ко мне как лист, ходит и в «Модпик», и в «Радугу», и в «Academia». Он собрал груду русских пословиц, изнемог под их бременем, не умеет научно разработать их, разбил их на самые дурацкие рубрики и хочет издать — в виде сборника в 300 печатныхлистов.
сентября. Сейчас Мура спросила у мамы:
1927 — Из чего ребенок в животе? Из пищи?
Ей очень нравится слово daddy103 — и она решила называть меня этим именем. За всякое «папа» — штраф.
Ночь на 22-ое сентября. Боба зачитывает меня Ключевским — история татарского ига. Не могу сомкнуть глаз. Пошел в 1/2 11-го в аптеку, и там после долгих просьб мне обещают приготовить усыпительное к 1/2 12-го. Иду к Маршаку, — не застаю. Домой, останавливаюсь у кабаков (пивных), которых развелось множество. Изо всех пивных рваные люди, измызганные и несчастные, идут, ругаясь и падая. Иногда кажется, что пьяных в городе больше, чем трезвых. «И из этого матерьяла строят у нас Хрустальный дворец — да и чем строят!» — говорит начитавшийся Достоевского Клюев.
Лидино главное впечатление после годового отсутствия из Ленинграда, что все стали одеваться шикарнее, и у всех (людей нашего круга) стали шикарные квартиры: у Слонимского, у Маршака, у Зощенки, у… и т. д. И забота об обстановочке огромная.
А между тем — «ощущение катастрофы у всех — какой катастрофы — неизвестно — не политической, не военной, а более грандиозной и страшной».
сентября. Денег из «Круга» нет. Вчера в «Радуге» встретил «Задушевного моего приятеля» Бориса Житкова. Помолодел. Глаза спокойные. Работает над романом, который уже продан на корню в Госиздат и в «Красную Новь». Хочет, чтобы я прочитал «Удава» в 8-й книжке «Звезды». Взял я у него взаймы рубль — пошли мы в госиздатский магазин и купили «Звезду». А потом сели на скамейку у Казанского собора и читали вслух эту прелестную вещь, — очень крепкую, универсальную, для всех возрастов, полов, национальностей. Мне она очень понравилась — главное в ней тон душевный хорош — но дочитать я не мог, т. к. по Катино- Лидиным делам надо было идти на Гороховую. На обратном пути останавливался у витрин и читал дальше — и ясно видел, что перед 45-летним Житковым впереди большой и ясный путь.
сентября. В 11 ч. утра позвонил Розенблюм: — К. И., запретили вашего «Бармалея» — идите к Энгелю (заведующий Губли- том) хлопотать. Пошел. Энгель — большелобый человек лет тридцати пяти. Я стал ругаться. «Идиоты! Позор! Можно ли плодить анекдоты?» И пр. Он сообщил мне, что Гублит здесь ни при чем, что запрещение исходит от Соцвоса, который на- 1927
шел, что хотя «книга написана звучными стихами», но дети не поймут заключающейся здесь иронии. И вот только потому, что Соцвос полагает, будто дети не поймут иронии, он топчет ногами прелестные рисунки Добужинского и с легким сердцем уничтожает книгу стихов. Боролся бы с пьянством, с сифилисом, с Лиговкой, со всеми ужасами растления детей, которыми все еще так богата наша нынешняя эпоха, — нет, он воюет с книгами, с картинками Добужинского и со стихами Чуковского. И какой произвол: первые три издания не вызвали никакого протеста, мирно печатались как ни в чем не бывало, и вдруг четвертое оказывается зловредным. А между тем это четвертое было уже разрешено Гублитом, у Ноевича даже номер есть — а потом разрешение взято назад!
На основании разрешения (данного келейно) «Радуга» отпечатала сколько-то тысяч «Бармалея», — и вот теперь эти листы лежат в подвале.
Был Коля. Ему не нравится «Удав» Житкова. Он утверждает, что его, Коли, «Разноцветные моря» — лучше.
Была сестра Некрасова — Лукия Александровна Чистякова. Хочет, чтобы ей увеличили пенсию. Ей 69 лет, она вдова тов. министра, говорит как на сцене, четким, явственным голосом, про письма говорит «письмы», — и выложила мне целый ряд своих несчастий: она живет в комнате с другими людьми, которые ее ненавидят, называют воровкой.
сентября. Никогда я не мог без слез читать шевченковскую
Ой люл^ люлi моя дитино, В — день; в — ноч1
Шдеш, мш сину, по Украл’ш Нас кленучи.
Сину, мш, сину! Не клени тата, Не помяни!
Мене прокляту: я — твоя мати, Мене клени!
Это с детства так. Сейчас для какой-то цитаты развернул Шевченка — открылось это стихотворение, и глаза сами собой мокреют.
[сентября]. В комнату залетела бабочка. Мура ее пестует. Сейчас (бабочка) сидит у меня на столе и как будто сама удивляет- 1927 ся своей несвоевременности и неуместности. Лета
ет, садится на телефон, на электрическую лампочку.
Видел жену Гумилева с девочкой Леночкой. Гумилева одета бедно, бледна, истаскана. Леночка — золотушна. Страшно похожа на Николая Степановича — и веки такие же красные. Я подарил Леночке «Мойдодыра», она стала читать, читает довольно бойко. Встретились мы в ограде Спасо-Преображенской церкви — той самой, перед которой, помню, Гумилев так крестился, когда шел читать первый доклад о «пуэзии» в помещении театра Комедии при Тенишевском Училище. Вообще я часто вспоминаю мелочи о Гумилеве — в связи со зданиями: на углу Спасской и Надеждин- ской он впервые прочитал мне «Память». У Царскосельского вокзала, когда мы шли с ним от Оцупа, он впервые прочитал мне про Одоевцеву, женщину с рыжими волосами: «это было, это было в той стране»*. Он совсем особенно крестился перед церквами. Во время самого любопытного разговора вдруг прерывал себя на полуслове, крестился и, закончив это дело, продолжал прерванную фразу.
Коля читал свои «Моря» Лиде. Ей понравилось.
7 октября. Сегодня был у Энгеля. Очень мягко и как-то не начальственно! «Бармалея» мы вам разрешим». Говорили с ним о Клячке — он вполне одобряет наш «Кооператив». Оттуда в Госиздат, заключать договор на Мюнхгаузена. — О! оттуда в Дом Печати по поводу своей квартиры.
О Лиде… по десяти учреждениям. Ей действительно в голову не приходит помочь этой коммуне — она вся там, в Саратове — и я ее вполне понимаю. Она всегда была слепа в отношении людей и всегда жаждала — быть в чьей-нибудь власти, отдаваться чему-нибудь всецело, до последней капли крови. Вот и отдалась беспросветному. Я видел переписанного его рукой Мандельштама, так и видно, что эта рука не понимала ни единого звука в тех строках, которые копировала, — и никогда, никогда не поймет. А самолюбие огромное — о, Лида когда-нибудь увидит, сколько в его малости самолюбия. Хватило бы на четырех Наполеонов. И, конечно, внутренно ему на Лиду наплевать!
11 октября. Был вчера с Лидой у Тынянова. Он сам попросил придти — позвонил утром. Мы пошли. Лида шла так медленно, с таким трудом, что я взял извозчика. Тынянова застал за чтением своего «Некрасова». Ах, какое стихотворение «Уныние» — впервые читаю его в исправленном виде. Но о примечаниях говорить избегает: видно, не нравятся ему. Есть у него эта профессорская вежливость — говорить в глаза только приятное. Чи- 1927
тал свою повесть о поручике Киже. Вначале писано по Лескову, в середине — по Гоголю, в конце — Достоевский. Ужас от небытия Киже не вытанцевался, но характеристики Павла и Мелецкого — отличные, язык превосходный, и вообще вещь куда воздушнее «Грибоедова». Он сейчас мучается над грибоедовским романом. Прочитал мне кусок — о том, как томит Грибоедова собственное Горе от Ума — пустота, бездушие, неспособность к пло- дородящей глупости, и мне показалось, что обе эти темы — о Ки- же и о Грибоедове — одинаковы, и обе — о Тынянове. В известном смысле он и сам Киже, это показал его перевод Гейне: в нем нет «влаги», нет «лирики», нет той «песни», которая дается лишь глупому. Но все остальное у него есть в избытке — он очарователен в своей маленькой комнатке, заставленной книгами, за маленьким базарным письменным столом, среди исписанных блокнотов, где намечены планы его будущих вещей: повести о Майбороде и об умирающем Гейне (причем Майборода — в известном смысле тот же Киже), он полон творческого электричества, он откликается на тысячи тем, он говорит о Сапире, о влиянии Некрасова на Полонского, о кинопостановке «Поэта и Царя» («есть такой Гардин, прожженный режиссер, которому плевать на Пушкина, вульгарный как… [пропуск в оригинале. — Е. Ч.], я ему говорил: «Поезжайте в Михайловское, он и поехал — и такого ужасу навез… Если вокруг Пушкина были вот такие Бенкендорфы, Пушкин — подлец, что он тянется к такому двору, откуда его гонят»), о Владимире Григорьевиче Вульфзоне (глава издательства «Московский рабочий»), с которым сводил его Сапир, и здесь Тынянов показал Вульфзона — изумительно он умеет показывать людей, передразнивать позы, усмешки — черта истинного беллетриста.
Воскресение, [16] октября. Сегодня позвонила из больницы Марья Соломоновна (мать Нюры) и сказала, чтобы Муру привезли к 3 часам в больницу, так как во вторник Буш будет делать ей операцию. Я совершенно спокоен, т. к. я знаю, что эта операция к лучшему, но М. Б. нарочно засела в кресле и стала думать о всяких ужасах.
18 октября, вторник. Вчера с трудом добился М. Б. по телефону. Она жалуется, что Муру простудили, врачи еще ее не осматривали, — просила винограду и икры. Я попросил Лиду достать в Публичной Библиотеке книжку Доде «Маленький человек» и отправил ее в больницу. По улицам ни пройти, ни проехать: со- ветслужащие по предложению начальства кричат «ура» и шеству- 1927 ют в Таврический дворец — большинство с портфе
лями. Денег ниоткуда, ни Тихонов не шлет, ни «Радуга» не дает. Сейчас Лида меня позвала и сказала, что мама просила меня приехать к 10 часам в больницу. Значит, нужно сейчас собираться.
Третьего дня был у Тынянова. Пишет каждый день с утра до двух своего Грибоеда. Читал куски. Мне больше всего понравилась главка «Что такое Кавказ» — в ней есть фельетонный блеск. Остальное тускловато. Сашка — под Смердякова чуть-чуть. Но кончив читать, Тынянов стал рассказывать будущие главы романа — упоительно! Он четко знает каждую строку, которую он напишет в романе, все уже у него обдумано до последней запятой. Так как при этом он показывает позы своих героев, говорит их голосами, то выходит прелестно. Очень талантливо показал он Бурцова, рогатого декабриста. Потом мы пошли в комнату Инны, и она читала нам стихи своего сочинения, очень смешные, вроде того, что
Ах, Евпатория!
Ты не знаешь, как печальна моя история!
На стене у Инны висит, к моему удивлению, коврик с изображением моего Крокодила —
Опечалился несчастный Крокодил.
Оказывается, что в Мюре и Мюрелизе продаются эти коврики в огромном количестве.
Сейчас вернулся из больницы от Муры. Она бледная (не ела со вчера), но веселая и возбужденная. Бегает… по всему отделению, забегает в чужие палаты, знакома со всеми. Нервничает, но скрывает это. Я почитал ей «Маленького человека» Доде, повторил с нею все английские слова и сказал ей новое (necktie1) и она сама сообщила мне будущую свою программу. 1-й день (после операции) я буду лежать без чувств. 2-й день вечером мне дадут киселька и супу. 3-й день дадут всякой жидкости — картошечки. А на 4-й день, папа, изволь принести мне шоколаду.
От возбуждения порозовела. Приближается время операции. При каждом звонке вздрагивает, но делает вид, что вся поглощена «Маленьким человеком». Вчера сказала: «Я докажу, какая я буду мужественная». Вошла сестра: «Приготовьте больную». Надели на нее белые чулки, сняли с нее лифчик, рубашку и надели халатик, с тесемочками. «Не надо повязок». Пуговица отлетела: «Ну и Маринка!» (Маринка пришивала). Косынкой обвязали голову.
— «Ну, до свидания на один день!» Пошла весело. 1927
Марья Семеновна проводила ее до дверей. Одна больная, глядя на ее веселое отправление, вдруг заплакала. В операционной вела себя молодцом. Буш вырезал у нее длинный отросток с гнойником на конце. — Через минуту после операции он сказал мне:
— Новый припадок был бы обеспечен наверное, и за результаты ручаться было бы нельзя.
23 октябя. У Муры температура нормальная, сегодня я хотел заплатить Бушу за операцию 70 рублей — но чуть только я заикнулся об этом, Буш ясно посмотрел мне в глаза и сказал твердым голосом: «Мы здесь за операции денег не берем». Есть еще на свете порядочные люди — не то что порядочные, — удивительные!
С «Крокодилом» худо. Нет разрешения ни в Москве, ни здесь. А между тем с 1-го ноября над детскими книгами воцаряется ГУС, и начнется многолетняя канитель.
27 окт. 1927. Мура дома. Привез ее третьего дня в автомобиле. Буш — ангел, оказывается он получает в больнице 140 рублей, т. е. около 1 рубля за операцию.
Сейчас получил от Воронского письмо: «Крокодил» задержан из-за ГУСа — т. к. с 1-го ноября эти книги должны проходить через ГУС. Но почему сукин сын Тихонов в мае не провел эту книгу через Главлит, неизвестно. Он мог бы тысячу раз получить разрешение.
А здешний Гублит задержал вчера все представленные «Радугой» мои книги, в том числе и «Крокодила». Oh, bother![104]
Вчера я сдал в «Academia» на просмотр Александру Ал-чу Кро- ленко свою книгу «О маленьких детях». Он обещал дать в субботу ответ.
Сейчас мы с Маршаком идем в Гублит воевать с тов. Энгелем. Если он будет кобениться, мы поедем в Смольный — будем головою пробивать стену. И пробьем, но чего это будет нам стоить. Вчера Маршак повернулся ко мне опять своей хорошей стороной. Он третьего дня выслушал начало Лидиной книжки — и отнесся к ней с большим энтузиазмом, горячо, юношески. Есть в нем эта особенность: хитрый, скопидом, карьерист, но с каким-то ярким просветом в душе.
Вчера мы шли с ним домой, и он очень сантиментально говорил, как надоела ему эта пустая и праздная жизнь, как хочется ему
1927 вырваться из Госиздата, как хочется ему говорить о
возвышенном, как светла была его встреча в Москве с Татлиным и пр. и пр. и пр.
На Лиду он произвел очень хорошее впечатление: впечатление большого человека. Она говорила, что он хорошо и проницательно рассуждал о Толстом.
Как позорна русская критика: я, редактируя Панаеву, сделал 4 ошибки. Их никто не заметил — невежды! Только и умеют, составляя отзывы, что пересказывать мое предисловие. Ни один ни звука не сказал от себя!
Воскресение. 30 октября. Перебирая письма о детском языке, полученные мною в прошлом году, я наткнулся на очень серьезное письмо некоей Сюзанны Эдуардовны Лагерквист-Вольфсон — о двух детях: о Туленьке и Лиленьке. Очень хорошо она судила об Анненкове, Конашевиче и Чехонине. И в конце прибавила: «Неужели Вы автор Бородули?.. Зачем Вы себя размениваете на такую ерунду?» Я давно уже хотел посетить ее и посмотреть ее детей — Туленьку и Лиленьку (самые их имена импонировали). Сегодня снежок, воздух чистый, морозец — пошел я на Греческий проспект — и стал в доме № 25 спрашивать про Сюзанну Вольфсон. Все отвечают уклончиво. Я позвонил — ход через кухню — грязновато — вышел ко мне какой -то лысый глухой человек, долго ничего не понимал, наконец оказалось, что эта самая Сюзанна Эдуардовна недавно выбросилась из окна на улицу и разбилась насмерть — чего ее дети не знают. Я подарил сироткам свои книжки, они очень милы (Сюзанна была француженка). Но надежд на новые слова у меня нет, т. к. их глухой отец все равно не услышит ни их песен, ни их слов. Смотрел ее карточку: сумасшедшее лицо, похожа на Анастасию Чеботаревскую.
Вчера гулял с Таточкой. Как-то я рассказывал ей про девочку Олечку, и теперь она, увидев меня, кричит: «Чего Олечка хочет?»
Я отвечаю:
— Олечка хочет, чтобы… и дальше применяюсь к обстоятельствам. «Олечка хочет, чтобы ты дала дединьке ручку», «Олечка хочет, чтобы дединька взял Та- точку за руку» и т. д.
В субботу был я с Таней Ткаченко в цензуре — в Гублите. Ко мне вышел цензор и сказал, что они разрешили все мои детские книги. Верно ли это, не знаю, но если разрешены «Айболит» и «Крокодил», то денежные мои дела будут значительно лучше.
Таню Ткаченко я устроил в Московскую Студию к Завадскому через С. В. Гиацинтову. Она пришла меня благодарить, но я торопился в «Красную», в Гублит и т. д. и взял ее с собою. 1927
Лида говорит, что в Тане только и есть, что театральный талант, а больше нет ничего: она никого не любит, над всеми смеется; нет ни одного человека, который не был бы ей смешон. Все кругом для нее карикатуры. [Следующий лист выдран — Е.Ч.] Сегодня решается судьба моих «Экикиков». Их взял Ал. Ал. Кро- ленко для прочтения — будет ли издавать их в «Academia» или нет. Для меня это жизнь и смерть. Я в последнее время столько редактировал, компилировал, корректировал («Панаеву», «Некрасова», «Мюнхгаузена», «Тома Сойера», «Гекльберри» и пр.), что приятно писать свое — и очень больно, если это свое не пройдет.
Завтра выходит 2-е изд. «Панаевой». А вместе с нею и «Таль- никовы». «Панаева» подгуляла: перепутали страницы в титульном листе, на обвертке неграмотный текст и т. д. «Тальниковы» — рагу из зайца — без зайца.
Конашевич вчера прислал еще одну книжку, проиллюстрированную им, «Черепаха». Ничего, но много розового.
Боба весь в буере. Вчера он с Женькой весь день строгали, пилили бревна — меряли их веревочками и снова пилили, составили треугольник, основу буера. Теперь их мечта: украсть небольшую негодную рельсу, чтобы сделать из нее полозья.
Купил на последние деньги Коле, и Лиде, и Муре шоколаду. Коля ел его — словно слушал стихи.
В пятницу был у меня Маршак, и Лида при нем заставила меня обратиться прямо к Мессингу по телефону, чтобы Мессинг принял меня. Я позвонил, но результаты оказались совсем неожиданные. Вечером же Лида получила повестку явиться в Г.П.У. А меня не приняли.
Я устал — ничего не делаю — хочется писать, а не умею. Я ненавижу отношение наших писателей к революции. Составил Союз Писателей плакаты, и среди них нет ни одного, который был бы неказенного содержания. Самые линии прямые и скудные — говорят о каких-то рабьих, казенных умах, которые без вдохновения, по приказу развешивали флаги и гирлянды. Пошел я в Дом Печати — где должны были собраться писатели, ждал часа два, но пришли только Фроман, Наппельбаум, Всев. Рождественский и С. Семенов.
Так как Фроман пришел по долгу службы, а Наппельбаум сию же минуту ушла, то оказалось всего 2 человека, которые пришли по доброй воле. В «Модпике» — та же история. Пришли только должностные лица, которые обязаны придти. Зато весь Госиздат налицо: Госиздат состоит из чиновников, которым нагорит, если
1927 они не придут. Так, спасая свои животишки, люди
20-го числа, титулярные, требовали «Мирового Октября».
Я пошел к Зощенке. Он живет на Сергиевской, занимает квартиру в 6 комнат, чернобров, красив, загорел. Только что вернулся с Кавказа. «Я как на грех налетел на писателей: жил в одном пансионе с Толстым, Замятиным и Тихоновым. О Толстом вы верно написали: это чудесный дурак». А Замятин? «Он — несчастный. Он смутно чувствует, что его карьера не вытанцевалась, — и не спит, мучается. Мы ехали с ним сюда вместе: все завешивали фонарь, чтобы заснуть… Теперь он переделывает «Горе от ума» для Мейерхольда». — А вы? — А я здоров. Я ведь организую свою личность для нормальной жизни. Надо жить хорошим третьим сортом. Я нарочно в Москве взял себе в гостинице номер рядом с людской, чтобы слышать ночью звонки и все же спать. Вот вы и Замятин все хотели не по-людски, а я теперь, если плохой рассказ напишу, все равно печатаю. И водку пью. Вчера вернулся домой в два часа. Был у Жака Израилевича. Жак женился, жена молодая (ну, она его уже цукает, скоро согнет в бараний рог). У Жака были Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум — все евреи, я один православный, впрочем, нет, был и Всев. Иванов. Скучно было очень. Шкловский потолстел, постарел, хочет написать хорошую книгу, но не напишет, а Всев. Иванов — пьянствует и ничего не делает. А я теперь пишу по-нормальному — как все здоровые люди — утром в одиннадцать часов сажусь за стол — и работаю до 2-х — 3 часа, ах какую я теперь отличную повесть пишу, кроме «Записок офицера» — для второго тома «Сантиментальных повестей», вы и представить себе не можете…»
Мы вышли на улицу, а он продолжал очень искренне восхищаться своей будущей повестью. «Предисловие у меня уже готово. Знаете, Осип Мандельштам знает многие места из моих повестей наизусть — может быть потому, что они как стихи. Он читал мне их в Госиздате. Героем будет тот же Забежкин, вроде него, но сюжет, сюжет».
Какой же сюжет? — спросил я.
Нет, сюжета я еще не скажу… Но я вам первому прочту, чуть напишется.
И он заговорил опять об организации здоровой жизни. «Я каждый день гимнастику делаю. Боксом занимаюсь…»
Мы шли по набережной Невы, и я вдруг вспомнил, как в 1916 году, когда Леонид Андреев был сотрудником «Русской Воли» — он мчался тут же на дребезжащем авто, увидел меня, выскочил и стал говорить, какое у него теперь могучее здоровье. «Вот мускулы, попробуйте!» А между тем он был в то время 1927
смертельно болен, у него ни к черту не годилось сердце, он был весь зеленый, одна рука почему-то не действовала.
Я сказал об этом Зощенке. «Нет, нет, со мною этого не будет». Когда он волнуется или говорит о задушевном, он произносит «г» по-украински, очень мягко.
«Ах, я только что был на Волге, и там вышла со мною смешная история! По Волге проехал какой-то субъект, выдававший себя за Зощенко. И в него, в поддельного Зощенко, влюбилась какая-то девица. Все сидела у него в каюте. И теперь пишет письма мне, спрашивает, зачем я не пишу ей, жалуется на бедность — ужасно! И, как на грех, это письмо вскрыла моя жена. Теперь я послал этой девице свой портрет, чтобы она убедилась, что я тут ни при чем».
Мы пришли к Радлову, Ник. Эрн. Радлов только что встал. Накануне он пьянствовал у Толстого. До 6 часов утра. Ничего не пил — кроме водки и шампанского. По пьяному делу было у него столкновение с Щеголевым — очень мучительное. Щеголев говорил о ГПУ, что для партийного человека ГПУ учреждение не одиозное. Радлов хотел защитить противоположную точку зрения: «Ну, представьте себе, Павел Елисеевич,что вы сами служите в ГПУ». Жене Щеголева показалось, что Радлов обвиняет его в службе там, и она подняла скандал, т. к. тоже была пьяна. «Кончилось все миром, я объяснился, поцеловал у нее длань, но нехорошо». Рассматривали мы книгу, которую изготовили «Радлов и Зощенко» — «Веселые изобретения» — очень смешную. Книга будет иметь колоссальный успех. «Вы знаете, сколько тысяч моей последней книжки напечатала «Красная газета»? — говорит Зощенко надменно. — 92 тысячи!» — «Но там много слабых рассказов!» — говорю я. «Нет! — отвечает Зощенко. — Там есть рассказ о матери и дочери и проч. Теперь я не слушаю, если меня бранят… Как меня бранили, когда я стал писать свои маленькие рассказы, — особенно были недовольны Мих. Слонимский и Федин… Нет, я публику знаю и не ошибаюсь… нет!»
Это он говорил на обратном пути, а у Радлова больше молчал, т. к. Радлов взялся написать большой его портрет для будущей книги о нем, которая выходит в «Академии». Портрет Радлову не очень удался «после вчерашнего», но говорил он прекрасно — о Лебедеве, Влад. Вас. «Лебедев страстно предан своему делу, но относится к живописи как к вещи. Вещи же он любит, как картины, — ходил два месяца за одним иностранцем, чтобы купить у того его башмаки».
1927 Впрочем, скоро мы с Зощенко пошли обратно.
Он говорил о той книге, что выходит о нем в «Аса- dem^^>: «Я послушал вашего совета и сказал в предисловии, что моя статья о себе была читана в виде доклада, чтобы не подумали, что я специально написал ее для этой книжки».
Жаловался, что читатели не понимают его «Сантиментальных повестей».
9 ноября. Я забыл записать, что 4 ноября я был у Мессинга в Г.П.У. Он встретил меня хорошо и даже с каким-то удовольствием сообщил, что он решил Лиду освободить, хотя из Москвы еще не получено окончательного ответа на его предложение. Я страшно обрадовался:
А как ее убеждения? Переменились? — спросил он.
Нет, — сказал я. — Ее убеждения те же.
И стал хлопотать о Кате Борониной. — Он обещал сделать все, что возможно.
Вчера я пошел к Тынянову — и встретил там… Виктора Шкловского. Тынянов смутился, памятуя, что Виктор Шкловский ругал меня в «Третьей фабрике», и сказал шутливым тоном: «Вы знакомы?» (Думая, что я не подам ему руки). — «Еще бы!» — сказал я, и мы добродушно поздоровались. Шкловский начал с любезности:
Ваша «Панаева» отлично идет в Москве. Просто очереди стоят! И вы нисколько не переменились.
А издатели 8 лет браковали ее, — сказал я.
Да, у К. И. долгое время издатели не хотели брать и О’Ген- ри! — сказал Тынянов вторую любезность. — А потом такой успех.
Ну, О’Генри теперь размагнитился! — сказал я.
Да, — сказал Тынянов. — Теперь в Америке стали печататься скучные книги.
Ю. Н.! — сказал я с упреком. — А давно ли вы хвалили американскую литературу!
Я и теперь хвалю! — отозвался он. — Ведь я очень люблю скучные книги.
Разговор завязался непринужденный. Шкловский пополнел, но не обрюзг. Собирает матерьялы для своей будущей книги о Льве Толстом. «Я убедил Госиздат, что необходимо выпустить книгу о Толстом и что эту книгу должен написать я». Я вспомнил, что у Шкловского есть чудесное слово «Мелкий Бескин» про Бес- кина, что заведует Литхудом в Москве.
У Шкловского есть слово и почище! — сказал Тынянов. — «Томашеничество».
Слово привело меня в восторг. — По какому по- 1927
воду оно сказано? Оказывается, что Томашевский согласился занять в Университете кафедру, которой лишили Эйхенбаума. Тынянов объясняет это происками жены Томашев- ского — «ужасной женщины», которая интригует, шпионит, строит каверзы. Сын Томашевского слушает будто бы лекции Эйхенбаума в университете, и если Эйхенбаум ругает ректора Державина или вообще «марксистов», тотчас же передает это матери, а та будто бы сообщает об этом «марксистам».
Потом начался тот чудесный разговор о литературе, который процветал в золотые голодные дни формализма — обрывками, клочками, афоризмами. «Что такое для Ал. Толстого — халтура? Он читал свой скучный роман, сделанный по документальным данным, а Каверин ему говорит: почему вы не пишете, как когда- то писали «Ибикуса», — авантюрно, свободно? А Толстой отвечает: «Да ведь «Ибикус» — халтура, а здесь я серьезен, здесь у меня все изучено». То-то и плохо, что изучено. Для него «халтура» — творчество, а чуть начнет работать — халтура.
С сокрушением говорили о Замятине: «Какое слабое дарование. А ведь это вы, К. И., первый сказали мне (Тынянову), что Замятин плох». И т. д.
Подали на стол тарелки и хлеб. Тыняновым нужно обедать. У Шкловского осталась прежняя манера — щипать хлеб на ходу; надел шубу и шапку, собрался уходить, но заговорился и, сам не замечая, непрерывно брал со стола хлеб и совал в рот. [Следующая страница вырвана. — Е. Ч.]
... — А отчего вы кашляете.
Ничего серьезного. Это от куренья… Я много курю.
Вот уже и второй порок. У меня тоже много пороков, но главный — интерес к литературе. Скажите, что делается в Питере в литературной среде.
Я ответила, как умела. Живем врозь, никакого единения нету.
Кто же у вас бывает?
Шкапская. Ах, напрасно вы [слово стерто. — Е. Ч.] выругали Шкапскую, она очень хорошая.
Выругал? Нет. Я просто отнесся к ней поверхностно…
Потом сказал о тыняновских романах: «Это все интересно, но
без нутра. Пишет, как Алданов».
А больше ни о ком. Такая жалость, что я не задала ему вопросов. Говорили мы, конечно, только о литературе. О политике он не сказал ни слова. Только заметил:
Теперь у меня нет времени много читать. Не до того!
1927 11 ноября. Вчера вдруг в ящике моего письмен
ного стола проснулась бабочка, которую я считал давно умершей и только случайно не выбросил. Летает и сейчас — и бьется в замерзшие окна.
Вчера мы снимались — у Наппеля, всей семьей. У меня чувство — предмогильное.
В «Academia» вдруг Зильберштейн говорит, что у Шилова есть письмо Чернышевского к Авдотье Панаевой — об ее воспоминаниях. Я кинулся туда. Он тоже, чтобы перехватить эту покупку у меня. Я взял извозчика. Он — бегом. Влетели мы в магазин оба разом. Письмо за мною, но — 40 рублей.
13 ноября. Мура целует маму. — Хоть бы раз меня поцеловала! — говорю я.
Не привыкла я как-то мужчин целовать! — сказала она искренне.
Эти два дня у меня американские: вчера обедал у Гентта, сегодня завтракал с Голдером и Хаппером. Голдер неинтересен: делец. А Хаппер милый долговязый шотландец, начитанный, простодушный, с отличным смехом. Я водил его к Евг. Викторовичу Тарле — тот очень хвалит моего Некрасова, хвалит мои примечания и т. д. Но дни пустые, а ночи без сна.
26 ноября, кажется. Суббота. Много смертей. У парикмахера моего умерла в цвете лет от менингита красивая жена, маникюриха Шура и оставила сына, мальчика дет 10.
Ну что, плачет мальчик? — спросил я у парикмахера дней через 5 после ее смерти.
Плачет.
Жалко матери?
Нет, о матери он и думать забыл, а плачет он, чтобы я в школу дал ему длинные штаны, а я даю короткие!
Прошло еще два-три дня, и мальчик попал под автомобиль- грузовик, ему фонарем разбило голову, и он тут же на мостовой скончался. А на другой день умер наш бывший управдом Дмитрий Иваныч — пьяный, падший, лживый и все же бесконечно милый человек. Когда его хоронили, вся церковь была полна народу, и все плакали о нем как о родном.
Мура: — Дверь у Бобы заскрипела, как скрипка.
Тате бабушка говорит: — Приходи ко мне на елку. Тата: — Я приду, приду к тебе на сосенку.
Мура читает громко и нервно Любе на кухне «Тома Сойера» и «Гайавату». Боба читает мне «Астрономические вечера» Клейна
и мастерит буер — очень толково обращается с топо- 1927
ром и рубанком. Лида пишет о Шевченке. Коле я добыл работу в «Красной газете» — переводить «Акриджа»*. Я фабрикую заметки о Некрасове к его юбилею — хочу съездить в Москву и продать — все стараюсь добыть денег, чтобы хоть недели две отдохнуть…
Увидел третьего дня вечером на Невском какого-то человека, который стоял у окна винного склада и печально изучал стоящие там бутылки. Человек показался мне знакомым. Я всмотрелся — Зощенко. Чудесно одет, лицо молодое, красивое, немного надменное. Я сказал ему: — Недавно я думал о вас, что вы — самый счастливый человек в СССР. У вас молодость, слава, талант, красота — и деньги. Все 150 000 000 остального населения страны должны жадно завидовать вам.
Он сказал понуро: — А у меня такая тоска, что я уже третью неделю не прикасаюсь к перу. Лежу в постели и читаю письма Гоголя — и никого из людей видеть не могу. — Позвольте! — крикнул я. — Не вы ли учили меня, что нужно жить, «как люди», не чуждаясь людей, не вы ли только что завели квартиру, радио, не вы ли заявляли, как хорошо проснуться спозаранку, делать гимнастику, а потом сесть за стол и писать очаровательные вещи — «Записки офицера» и проч.?!
— Да, у меня есть отличных семь или восемь сюжетов, — но я к ним уже давно не приступаюсь. А люди… я убегаю от них, и если они придут ко мне в гости, я сейчас же надеваю пальто и ухожу… У нас так условлено с женою: чуть придет человек, она входит и говорит: Миша, не забудь, что ты должен уйти… — Значит, вы всех ненавидите? Не можете вынести ни одного? — Нет, одного могу… Мишу Слонимского… Да и то лишь тогда, если я у него в гостях, а не он у меня…
Погода стояла снежная, мягкая. Он проводил меня в «Радугу», ждал, когда я кончу там дела, и мы пошли вместе домой. Вина он так и не купил. По дороге домой он говорил, что он непременно победит, сорганизует свое здоровье, что он только на минуту сорвался, и от его бодрости мне было жутко. Он задал мне вопрос: должен ли писатель быть добрым? И мы стали разбирать: Толстой и Достоевский были злые, Чехов натаскивал себя на доброту, Гоголь — бессердечнейший эгоцентрист, один добрый человек — Короленко, но зато он и прогадал как поэт. «Нет, художнику доброта не годится. Художник должен [быть] равнодушен ко всем!» — рассуждал Зощенко, и видно, что этот вопрос [его] страшно интересует. Он вообще ощущает себя каким-то инструментом, который хочет наилучше использовать. Он видит в себе машину для
1927 производства плохих или хороших книг и принима
ет все меры, чтобы повысить качество продукции.
В ноябре выяснилось, что мой «Крокодил» задержан ГУСом надолго и что никто, кроме меня, его не отстоит. Тихонову следовало издать его в мае, но он уехал — и в июле Главлит задержал эту книгу до образования ГУСа. ГУС, со своей стороны, не торопился давать разрешение — и таким образом книга полгода остается под запретом… Ехать в Москву стало необходимо. Чтобы окупить поездку, я написал разные статейки о Некрасове — к его юбилею.
Еду разбитый — не спал накануне — и в поезде всю ночь не сомкнул глаз.
28 ноября. Понедельник. Я в Москве. В «Огонек» — нет ни Зозули, ни Рябинина. Зозуля в Париже, Рябинин в Ленинграде. Завтра приедет. В «Огоньке» все ново: швейцар, светлые комнаты, просторно, целый особняк.
В гостинице «Центральной» застал больного Чехонина. У него порок сердца плюс ангина. Он очень хорошо рассказывает о сердечном припадке: «Остановилось ночью сердце — и тотчас же изо всех пор потекли потоки холодного пота — вот этакие капли, как горошины. Лежу и наблюдаю за собою. Голова очень ясна. И странно: до припадка у меня мучительно болели ноги, а после припадка моментально прошли».
Занимает он самый крохотный номер — против клозетов — № 37. В комнате страшно жарко. При нем — сын, приехавший из Питера, и сиделка — очень милая барышня. Он рассказывает о деньгах: «Я здесь в Москве подработал: за всякие работы к Х-ле- тию Октября получил я 3500 рублей, да один американец заплатил мне 600 долларов за миниатюру, написанную мною с него».
Я оставил чемодан у Чехонина, т. к. номера гостиницы все заняты, и кинулся к Тихонову — в Кривоколенный. Сейчас я узнаю судьбу моего «Крокодила». Бегу невыспанный, прибегаю — Тихонов в конторе, помолодел, посвежел, недавно с Кавказа, мил и, как всегда, ни в чем не виноват.
К. И., какими судьбами!
Приехал узнать о судьбе «Крокодила».
Ах, да, очень жаль, очень жаль. ГУС не разрешает. Что поделать. Мы хлопочем.
Оказывается, что книга вся сверстана, но находится на рассмотрении в ГУСе, в отделе учебников, который нарочно рассматривает книгу три месяца, чтобы взять ее измором. Верховодит там Натан Венгров; почему-то книга попала на рассмотрение
к Менжинской, которая держит ее бог знает сколь- 1927
ко и не дает целые месяцы ответа.
От Тихонова я в Институт детского чтения — к Анне Конст. Покровской. Она выражает мне горячее сочувствие и рассказывает, как теснят ее и ее институт: он стал почти нелегальным учреждением, к ним посылают на рецензии целый ряд книжек — но не Чуковского. Я — к Венгрову. Он продержал меня в прихожей целый час — вышел: в глаза не глядит. Врет, виляет, физиологически противный. Его снедает мучительная зависть ко мне, самое мое имя у него вызывает судорогу, и он в разговоре со мною опирается на свое бюрократич. величие: «Я, как ученый секретарь ГУСа…», «Мне говорила Крупская…», «Я с Покровским…», «Мы никак не можем…» Оказалось, что теперь мой «Крокодил» у Крупской.
Я — к Крупской. Приняла любезно и сказала, что сам Ильич улыбался, когда его племяш читал ему моего «Мойдодыра». Я сказал ей, что педагоги не могут быть судьями литературных произведений, что волокита с «Крокодилом» показывает, что у педагогов нет твердо установленного мнения, нет устойчивых твердых критериев, и вот на основании только одних предположений и субъективных вкусов они режут книгу, которая разошлась в полумиллионе экземпляров и благодаря которой в доме кормится 9 человек.
Эта речь ужаснула Крупскую. Она так далека от искусства, она такой заядлый «педагог», что мои слова, слова литератора, показались ей наглыми. Потом я узнал, что она так и написала Венгро- ву записку: «Был у меня Чуковский и вел себя нагло».
Был я у Демьяна. Он обещал похлопотать. Читает Гершензона, письма к брату — и возмущается. Рассказывал про Троцкого, что он уже поссорился с Зиновьевым — и теперь вообще «оппозиции крышка». «Заметили вы про оппозицию, что, во-первых, это все евреи, а во-вторых — эмигранты: Каменев, Зиновьев, Троцкий. Троцкий чуть что заявляет: «Я уеду за границу», а нам, русакам, уехать некуда, тут наша родина, тут наше духовное имущество».
Был у Кольцовых. Добрая Лизавета Николаевна и ее кухарка Матрена Никифоровна приняли во мне большое участке. Накормили, уложили на диван. Не хотите ли принять ванну? Лиз. Никол. очень некрасивая, дочь англичанки, с выдающимися зубами, худая, крепко любит своего «Майкела» — Мишу Кольцова — и устроила ему «уютное гнездышко»: крохотная квартирка на Б. Дмитровке полна изящных вещей. Он — в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всем этом производит впечатление ребенка, который
1927 притворяется взрослым. В лице у него много моло
дого, да и молод он очень: ему лет 29, не больше. Между тем у него выходят 4 тома его сочинений, о нем в «Acade- mia» выходит книга, он редактор «Огонька», «Смехача», один из главных сотрудников «Правды», человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу, человек бывалый, много видавший, но до странности скромный. Года три [назад] в Художественном Театре — я встретил его вместе с его братом Ефимовым, художником, — и не узнал обоих. Вижу, молодые люди, говорят со мной почтительно, я думал: начинающие репортеры, какая-нибудь литературная мелочь, на прощание спрашиваю: как же вас зовут? Один говорит застенчиво: «Борис Ефимов», другой: «Михаил Кольцов».
Странно видеть Кольцова в халате — ходящим по кабинету и диктующим свои фельетоны. Кажется, что это в детском театре.
И на полках, как нарочно, яркие игрушки. Пишет он удивительно легко: диктует при других и в это время разговаривает о посторонних вещах.
Его кухарка Матрена Никифоровна в большой дружбе с его женой: она потеряла не так давно взрослую дочь и теперь привязалась к Лизавете Николаевне, как к родной. Самостоятельность ее в доме так велика, что она, провожая меня в переднюю, сказала по своей инициативе:
— Так приходите же завтра обедать.
Рядом с ними живет Ефим Зозуля. Буквально рядом — на одной площадке лестницы. У Ефима Зозули всегда полон дом каких- то родственников, нахлебников, племянниц — и в довершение всего на шкафу целая сотня белых крыс, и мышей, и морских свинок, которые копошатся там и глядят вниз, как зрители с галерки, — пугая кошку. Есть и черепаха. Все это — хозяйство Нины, Зо- зулиной дочки, очень избалованной девочки с хищными чертами лица. В доме — доброта, суета, хлебосольство, бестолочь, уют, телефонные разговоры, еда.
От Кольцовых — к Шатуновским. У них невесело. Он, 52-летний, сошелся с какой-то машинисткой, а жена, влюбленная в него до сих пор, сильно страдает, ежеминутно вздыхая своею колоссальною грудью. Главное ее мучает, что — «У Яши больное сердце и ему нельзя предаваться излишествам».
На другой или на третий день по приезде в Москву я выступил в Институте детского чтения в М. Успенском пер. Прочитал «Лепые нелепицы». Слушать меня собралось множество народу, и я еще раз убедился, как неустойчивы и шатки мнения педагогов. Около меня сидела некая дегенеративного вида девица — по фамилии Мякина — очень злобно на меня смотревшая. 1927
Когда я кончил, она резко и пламенно (чуть не плача от негодования) сказала, что книжки мои — яд для пролетарских детей, что они вызывают у детей только бессонницу, что их ритм неврастеничен, что в них — чисто интеллигентская закваска и проч. Говорила она хорошо, но все время дергалась от злобы, и мне даже понравилась такая яростная убежденность. После прений я подошел к ней и мягко сказал:
— Вот вы против интеллигенции, а сами вы интеллигентка до мозга костей. Вы восстаете против неврастенических стихов — не потому ли, что вы сами неврастеничка.
Я ждал возражений и обид, но она вдруг замотала головой и сказала: «Да, да, я в глубине души на вашей стороне… Я очень люблю Блока… Мальчики и девочки, свечечки и вербочки*. Я требую от литературы внутренних прозрений… Я интеллигентка до мозга костей… »
В этой быстрой перемене фронта — вся мелкотравчая дрян- ность педагогов. В прениях почти каждый придирался к мелочам и подробностям, а в общем одобрял и хвалил. Е. Ю. Шабад (беззубая, акушерского вида) попробовала было сказать, что и самый мой доклад — перевертыш, но это резонанса не имело. Каждый так или иначе говорил комплименты (даже Лилина), и вместо своры врагов я увидел перед собою просто добродушных обывательниц, которые не знают, что творят. Они повторяют заученные речи, а чуть выбьются из колеи, сейчас же теряются и несут околесину. Никто даже не подумал о том, что «Лепые нелепицы» не только утверждают в литературе «стишок-перевертыш», но и вообще — ниспровергают ту обывательскую точку зрения, с которой педагоги подходят теперь к детской литературе, что здесь ниспровержение всей педологической политики по отношению к сказке.
Я из чувства самосохранения не открыл им глаз — и вообще был в тот вечер кроток и сахарно-сладок. Сейчас я вижу, что это была ошибка, потому что, как я убедился через несколько дней, казенные педагоги гнуснее и тупее, чем они показались мне тогда.
17 января. Что же сделает ГУС с моими детскими книжками? Судя по тем протоколам, которые присланы в «Радугу» по поводу присланных ею книг, — там, в ГУСе, сидят темные невежды, обыватели, присвоившие себе имя ученых. Сейчас говорят, будто в их плеяду вошли Фрумкина и Покровская, но вообще — отзывы их так случайны, захолустны, неавторитетны, что самые худшие мнения о них оказались лучше действительности. Критериев у них нет никаких, и каждую минуту они прикрываются словом «антропоморфизм». Если дело обстоит так просто и вся задача лишь в том, чтобы гнать антропоморфизм, то ее может выполнить и тот сторож, который в Наркомпросе подает калоши: это дело легкое и автоматическое. Разговаривают звери — вон! Звери одеты в людское платье — вон! Думают, что для ребенка очень трудны такие антропоморфические книги, а они, напротив, ориентируют его во вселенной, т. к. он при помощи антропоморфизма сам приходит к познанию реальных отношений. Вот тема для новой статьи о ребенке — в защиту сказки. Когдавзрослые говорят, что антропоморфизм сбивает ребенка с толку, они подменяют ребенка собою. Их действительно сбивает, а ребенку — нет, помогает. Сюжет для небольшого рассказа.
Читал о Горьком третьего дня в Центральном Доме Искусств. Читал иронически, а все приняли за пафос — никаких оттенков не воспринимает дубовая аудитория.
Видел Слонимского: желто-зеленый опять. У него вышла повесть «Средний проспект», где он вывел какого-то агента; Гублит разрешил повесть, ГИЗ ее напечатал, а ГПУ заарестовало. Теперь это практика: книгу Грабаря конфискуют с книжных прилавков. Поэтому Чагин сугубо осторожен с моей книжкой «Маленькие дети», которую в Гублите разрешили еще 15-го. Он повыбросил ряд мест из разрешенной книжки — «как бы чего не вышло».
Хулиганская афера «Огонька»: предложил мне достать письма Льва Толстого к Дружинину и редактировать их, а когда я достал, сделал попытку прогнать меня от этих писем. Но я свел Дружинина с Чагиным, и сегодня мы туда едем: не купит ли Чагин писем Толстого для «Минувших дней».
января. Вчера был у меня Слонимский. Его «Средний проспект» разрешен, он принес книжку. Но рассказывает мрачные вещи. Главлит задержал Сельвинского «Записки поэта». Потом выпустил. Задержали книгу Грабаря. Потом выпустили. В конце концов задерживают не так уж и много, но сколько измотают нервов, пока выпустят. А задерживают не много потому, что все мы так развратились, так «приспособились», что уже не способны написать что-нибудь неказенное, искреннее. — Я, — говорил Миша, — сейчас пишу одну вещь — нецензурную, для души, которая так и пролежит в столе, а другую — для печати — преплохую. — Я рассказал ему историю с моим «Крокодилом». Полгода разные учреждения судят об нем, а покуда книги нет на рынке, — и что за радость, что книгу теперь разрешили; кто вернет мне те убытки, которые нанесены мне ее полугодовым отсутствием на рынке! Слонимский рассказывает, что несомненно некоторые неугодные книги нарочно не распространяются под воздействием политконтроля. Напр., «Конец хазы» Каверина. Всю книгу нарочно держат на складе, чтобы она не дошла до читателя. Я думаю, что это неверно. «Конец хазы» и сам по себе может не идти. Но что мы в тисках такой цензуры, которой никогда на Руси не бывало, это верно. В каждой редакции, в каждом издательстве сидит свой собственный цензор, и их идеал — казенное славословие, доведенное до ритуала.
Поговорив на эти темы, мы все же решили, что мы советские писатели, т. к. мы легко можем себе представить такой советский строй, где никаких этих тягот нет, и даже больше: мы уверены, что именно при советском строе удастся их преодолеть. Миша очень мил; мы были ему искренне рады. Он очень забавно рассказывает о Париже, о маме.
Я затем и в Париж ездил,чтобы примириться с мамой (по поводу изображения ее в романе).
И примирились?
Да. Она все плохие черты и сама не принимает на свой счет. «Ведь я, — говорит она, — никогда чужих писем не читала». Но тут ей Белка напомнила: а Колины, а Дитины, а мои — вспомни. Белка вообще — оппозиция. И когда встречается с Зиной (Венгеро- вой) ругается: «Вот ты такая сторонница Советской власти, а зачем же ты в Париже сидишь, ехала бы себе в Ленинград!»
января. Вчера вечером получил из Москвы два экземпляра нового «Крокодила» — на плохой бумаге: цена 1 р. 50 к. В чем де- 1928 ло, не знаю, письма при этом нет. Был часа два или
три в рукописном отделении Пушкинского Дома — смотрел письма Н. Успенского. Ах, это такой отдых от Клячки, Госиздата, «Красной газеты» — тихо, люди милые, уют — и могильное очарование старины. Жаль только, что Пушкинский Дом так далеко — вчера я сдуру сменил 4 трамвая, покуда доехал. И холодно. Между прочим мне дали там повестку на заседание группы Журналистики, Критики и Публицистики. Предметы занятий: «Доклад Е. В. Базилевской: «Некрасов в редакции К. И. Чуковского». В Пушкинском Доме пропал патриархальный строй, отношения оказенились, но осталось общее чаепитие сотрудников, связанных между собой любовью к делу и давнишним служением ему: приходят племянник Достоевского, сын Островского, сын Пыпи- на, дочь В. Стасова (Комарова), сын П. Анненкова, сын Л. Модза- левского и пр. — и пьют чай из стильных чашек, чай вкусный, пьют весело — и как-то непохоже на нынешний стиль — пьют исторически, пьют по-пушкински.
Вечером, в «Academia» — с Франковским, который очень потрясен рецензией К. Локса о его переводе Пруста. Франковский прочитал свой ответ Локсу — великолепный. Мы вместе с А. А. Кроленко обсуждали этот ответ — и Кроленко сделал целый ряд очень дельных и тонких замечаний. Я сказал ему: «Вы всем хороши, но почему вы не платите денег? Почему ни разу вы не выдали мне 200 рублей?» Он с величайшим простодушием: «вот вы не поверите, но хотя дела у нас идут блестяще, хотя наши книги нарасхват, но мы ни гроша не имеем на текущем счету, потому что задолженность наша огромна: мы расплачиваемся за прежнюю нашу линию — издавать Балухатых и Жирмунских. Вы не поверите, что мне издательство должно до двух тысяч, и я не могу их выцарапать» и проч. — Вышел у них Ив. Панаев под редакцией Иванова-Разумника. Разумник прислал мне книгу с надписью: «Редавдотье — Редиван». Книга издана неважно. И хотя Кроленко хочет бежать от издательства, хотя, по его словам, он спит и видит, когда эта обуза спадет с его плеч, — он с болью показывает плохо сверстанные экземпляры Панаева и говорит:
— Нет, следующее издание мы сделаем лучше. Для следующего издания мы закажем обложку на карточной фабрике…
Такими фанатиками работы и пользуется Советская власть. Их гнут, им мешают, им на каждом шагу ставят палки, но они вопреки всему отдают свою шкуру работе.
У Бобы большое горе: с августа до сего дня он вместе с Женей Штейнманом строит буер. Это была героическая, творческая, грандиозная работа. Они стали завсегдатаями Предтеченского рынка: высматривали, как бы по дешевке купить бревна, гайки, железные скрепы, паруса и проч. Купили бревна не- 1928
вероятной толщины; как они довезли их до нашей квартиры, непостижимо никакому уму. Целую зиму они до последнего поту трудились над этими бревнами, тесали их, стругали, оболванивали. Целую зиму они скрепляли их железными полосами. Откуда-то достали три конька невероятной тяжести — которые сами вырезали из толщенного железа, и когда все это было готово, когда сшит и выстиран парус, когда буер в виде огромного треугольника занял всю Бобину комнату, — решили позвать Бориса Житкова, который и научил их построить этот буер. Я настоял на том, чтобы кроме Житкова позвать и Н. Е. Фельтена, живущего в двух шагах от меня — в том же доме, где аптека Тува и Маршак. Фельтен пришел раньше Житкова. Это коренастый бритый человек с открытым лицом, глухой, очень говорливый, рисующийся своей любовью к морю, Толстому и буеру. Буерист он первоклассный, второго в России такого и нет. Глянул он на Бобин буер (а Боба был у Жени) и сказал:
— Бедные, бедные дети. Что же теперь будет…
И стал говорить шепотом, как будто случилось несчастье. Оказалось, что буер построен нелепо, безумно. Мальчики потратили вдесятеро больше работы, чем нужно. Буер строится из досок, а не из бревен. Коньки должны быть деревянные, обитые железом, а не стопудовые полозья. «Если они явятся с таким буером на взморье, их засмеют. Это все равно, что вместо автомобиля выехать на улицу в старинном рыдване. И зачем им этот рыдван, когда автомобиль построить дешевле, скорее, легче!»
Тут пришли мальчики. Фельтен высказал им свое мнение. Они смотрели на него насупленно, но бодро. Они были уверены, что Борис Житков придет и в одно мгновение сразит дерзновенного критика.
Звонок. Житков. Фельтен прямо, без обиняков выложил ему все что думает. Житков глухим и тихим голосом стал пренебрежительно возражать. Фельтен по глухоте не слышал и переспрашивал, но Житков не удостоил его более громких ответов. Замяв вообще разговор о буере, он отвел меня в сторону и стал говорить о Бианки. Я видел, что ему мучительно неловко, что с буером он осрамился, и потому усиленно поддерживал разговор о Бианки. Но мальчики не поверили в его поражение. Хотя Фельтен повел нас всех к себе, хотя он показал нам чертежи буеров, хотя он даже подарил мальчикам свой «Торговый флот», где напечатаны статьи о буерах, мальчики стояли за Житкова и к Фельтену относились с угрюмой недоверчивостью. Но вот третьего дня утром Боба вскакивает неодетый с постели и начинает чертить левой рукой какие-то закаляки на бумаге. «Боба, что ты делаешь?» Он
1928 застыдился. Гляжу: это чертеж буера «по Фельтену».
«А как же этот буер?» Молчит. Они с Женей сделали последнюю попытку исправить житковский буер: распилили вдоль одно бревно, но это отняло у них часов 7 и не привело ни к чему. «Все надо новое, это никуда не годится!» — решил Боба, но такое решение стоило ему дорого, т. к. он на старый буер убил всю зиму и мечтал проехаться на нем еще в прошлую субботу.
января. Был у Зощенки, зашел за книгой «Толстой в молодости». Его не застал, но жена его говорит, что он опять «стал как человек»: катается на коньках, принимает гостей. В столовой у Зощенко елка (до сих пор!).
Оттуда — к Заславскому. Уют и семейное счастье. У Заславского гостит его сестра, тут же сестра жены с мужем и ребенком, у Шурочки подруга, рыжий Жозик — мне стало у них очень тепло, мы играли в слова, я загадал мзда и апчхи — Жозик сделал 17 ошибок. Давид Осипович — 2, Шура — 8 — и т. д.
Сейчас у меня столько работ: пишу о Николае Успенском, приготовляюсь писать о Толстом и Некрасове, надо писать о Горьком (воспоминания для Груздева), хочу редактировать Фета, и как назло юноша Метальников принес мне дивные (хотя и легкомысленные!) записки своей бабушки Островской — которые тоже следовало бы проредактировать. Я уже не говорю о детской сказке и о переработке 2-го издания Полного собрания стихотворений Некрасова.
января. Снова тучи надо мною: Чагин потерял мою сверстанную и прокорректированную книжку «Маленькие дети», и она не может пойти в печать. Между тем я в видах скорости пригласил И. С. Зильберштейна и назначил ему 100 р. за наблюдение за печатанием этой книги.
И вот уже 12 дней мы ищем эту книгу — и мне придется корректировать ее вновь. А сколько раз я ходил по лестницам туда в «Красную» — искать этот оттиск, сколько утренних часов я украл у своей работы! Сволочи беспросветные, они даже не ищут этой книжки.
Вчера вышел двухрублевый Некрасов — без примечаний. Чувствую большую приятность. Лидин «Шевченко»* в 1-й номер «Ежа» не войдет. Она этого еще не знает. Мне дали корректуру — 1-ую корректуру Лидиного писания, сейчас буду ее держать.
Третьего дня продержал корректуру Колиной милой книжки
*
стихов .
Вчера подал декларацию фининспектору: оказы- 1928
вается, что я заработал в минувшем году 9800 рублей — около 10 тыс., а куда они ушли, и много ли я имел от них удовольствия?
Продержал корректуру Лидина «Ежа» — и снова вижу, что это — превосходная вещь. Сейчас сяду править гнусный перевод «Ак- риджа», сделанный Колей. Если бы это не сын, никогда не правил бы, так тупо и бездарно сделан перевод. Чем объяснить эту тупость, не знаю, но она есть в Коле, и ярче всего сказывается в его переводах комических вещей, которые чрезвычайно нечутки.
Вчера был у меня Пискарев, бывший литейщик, матрос Балт- флота, очень забавный курчавый поэт с удивительно задушевным голосом и любимой поговоркой: «Ей-богу, правда!» Он — гапоно- вец, участник 9 января и проч. Теперь он так разочаровался в нынешней политической линии, что стал хозяйчиком, выделывает фетр, открыл мастерскую, заработал в прошлом году 20 тысяч рублей чистоганом и теперь хочет купить себе картину Репина — за две тысячи рублей. Он говорит, что —
Это многих славных путь! *
Он рассказывает, как рабочие, побывав за границей, возвращаются в твердой уверенности, что «маргариновый коммунизм» осужден на полную изоляцию, что «буржуазный» строй Америки выше и лучше. Я думаю, он ошибается. Я что-то не видал таких рабочих.
25 января. Вчера «Красная газета» наконец заплатила Вас. Григ. Дружинину 450 рублей, — и письма Толстого в моем распоряжении. Было дело так: Чагин обещал мне [дать] Дружинину деньги и не дал. Дружинин звонил мне, а я ежедневно — Чагину. И хотя «Красная» пообещала ему 450 р., в последнюю минуту Чагин сказал: нельзя ли 400? Я по телефону убеждал его не скаредничать, и он просил Дружинина придти в «Красную» получить деньги. Старик в шубе и шапке — как боярин, краснолицый, пришел за мною в Пушкинский Дом, и мы трамваями в «Красную». Клаас без всякого спора немедленно вызвал секретаря, и тот принес старику деньги. Тот размяк и вспотел от радости. Я тоже рад — пусть теперь «Огонек» почешет затылок. Но устал, и кроме того меня мучает предстоящий суд с Евгеньевым-Максимовым*. Он — напористый и беспощадный враг. Завидует он мне до умопомрачения. Самое мое существование — для него острый нож. А я слишком раздразнил его. Его сила — лицемерие, казенное ханжество. Он акула, хищник, без веры и правды. И теперь он решил дать мне
1928 бой. Он настрюкал другую бездарность — Базилев-
скую — выступить с критикой моей редактуры Некрасова (завтра ее доклад).
[Следующий абзац записан другим почерком. — Е.Ч.:]
Он в своей книге выступил критиком моих идей — хотя мои идеи пусть и плохие, но мои, а у него никогда в голове не бывало ни единой идеи — он даже не знает, что такое: думать, — пошлый списыватель, который лезет в писатели… — и вот теперь суд. Все это выпивает всю мою кровь, потому что я переживал Некрасова, я волновался, я по-новому думал о нем, а Евгеньев-Максимов только списывал чужое всю жизнь. Повытчик.
Утро 9 час. Только что позвонили, что Катя Боронина свободна. Лида еще спит, не знает. Меня это взволновало до слез.
26 января 1928. Лида поехала к Катиной маме. У той телеграмма: «Освобождена». Одно слово. Лида сияет. Я послал Кате по телеграфу 25 рублей. В Пушкинском Доме. Старик Дружинин принес мне письма Льва Толстого — и копии. Я работаю сразу над 6 темами, запасаю материал, и это очень весело и успокоительно — хотя хочется уже теперь писать. Еще больше, чем письма Льва Толстого, меня интересует дневник Татариновой — о Добролюбове, Тургеневе и цензоре Бекетове. Кроме того я должен писать воспоминания о Горьком, «Лев Толстой и Некрасов», редактировать мемуары Фета и, главное, писать о детях и писать для детей.
30 января. [ Другой почерк. — Е.Ч.]:
Вчера позвонил из Стрельны Н. Е. Фельтен: приезжайте сюда, в яхтклуб, — покатаю на буере. У меня было много дел, но я бросил все — и с Бобой и Женей двинулся в Стрельну.
У Бобы был на пальце ноги нарыв, Мария Борисовна хотела сделать ему компресс и предсказывала от компресса облегчение, он же стоял за то, что нарыв нужно проткнуть. М. Б. не хотела и слышать об этом. Он покорно подчинился ее компрессу, но вечером, читая мне вслух, проткнул иглой нарыв, и наутро все прошло. М. Б. говорит: «Видишь, как подействовал компресс!» Он с лицемерной покорностью слушает ее — и усмехается.
Ехали мы в Стрельну весело. Купили на станции журнал «Бич» — Толстовский номер и несколько булок. Боба жадно проглотил и то и другое. На станции — извозчик в очках усадил нас троих — к яхтклубу. Яхтклуб на берегу залива — лед отличный, скользят буера, но как? Их возят буермены туда и сюда, потому что ветру ни малейшего. Но я вообще был рад подышать свежим воздухом и забыть обо всем, Фельтен был очень мил, все извинялся, как будто безветрие — его вина. Боба и Женя впряг- 1928
лись в буер и возили меня по заливу, так что [продолжение записи почерком К. И. — Е. Ч.], закрыв глаза, я чувствовал себя на несущемся под парусами буере. С Фельтеном мальчик – музыкант Вова — талантливое лицо, очень милый. У него мать в сумасшедшем доме, отец пропал без вести, есть злой и пьяный вотчим, Фельтен и заменяет ему отца. Вообще у Фельтена много приятелей среди подростков, и держит он себя с ними отлично, потому что он и сам подросток: любит буер, фотографию, путешествия и больше ничего. — Сегодня я читаю лекцию о Горьком и по этому случаю ночью, проснувшись, стал перелистывать «Жизнь Самгина». Отдельные куски — хороши, а все вместе ни к чему. Не картина, а панорама, на каждой странице узоры. [Низ страницы отрезан. — Е.Ч.]
Сегодня в Пушкинский Дом я пришел на работу рано: был только Ст. Ал. Переселенков, хромой, глухой, заикающийся, очень некрасивый старик, который сегодня показался мне прекрасным. Он заговорил о моей статье «Подруги поэта»*— и, признав, что она «талантлива», стал очень задушевно порицать мое отношение к Зине. «Вы говорите, она пошла в баптистки… Что ж, разве заурядная эгоистичная женщина пойдет в баптистки? Вы говорите, что она отдала им все деньги — значит, она была искренний бескорыстный человек. Да и зачем вы верите родственникам Некрасова, родственники, естественно, были обижены, что от них ускользает наследство». Он говорил это [дальше в оригинале полстраницы отрезано. — Е. Ч.]
Второй раскрылся вчера предо мной человек: Пыпин Николай Александрович. Он только что встал с постели, у него был грипп; подошел ко мне, милый, седой, с очень молодыми глазами, — и вдруг покраснел от злости и сказал буквально: «Я из-за вас три дня страдал, я читал вашу статью с отвращением и теперь даже спрятал ее от себя, чтобы не мучиться вновь. Я так благоговею пред теми людьми, пред 70-ми годами, а вы написали об них «Мойдодыр», черт знает что, выволокли на улицу всю грязь, в каком мерзком журнале».
Я отказался, сказав ему, что «Мойдодыр» нельзя ругать из-за. [дальше в оригинале отрезан низ страницы. — Е. Ч.]:
Утром рано был в «Красной». Много писем от читателей о детском языке. Оказывается, Иона потерял мое письмо в редакцию — «Госиздат и Некрасов», придется писать его вновь. Сегодня вечером я читаю в двух местах лекции.
Это по-дурацки изнурительно вышло: меня пригласили на 23- е читать о Некрасове в Драмсоюзе, я согласился. Потом пригласил «Модпик» читать о Горьком 30-го. Я тоже согласился. А сей- 1928 час оказалось, что Драмсоюз перенес мою лекцию с
23-го на 30-е. Хуже всего то, что обе эти организации в лютой между собою вражде. Перед лекциями я решил полежать, заснуть. Но М. Б. вдруг сообщила мне, что вернулся из Москвы Маршак, и вся кровь у меня перевернулась. Ему разрешили детские книги, а мои во вторник зарежут все непременно. [Дальше полстраницы отрезано, подклеен другой листочек и на нем приписано другими чернилами. — Е. Ч.]: Что за безобразие — резать чужой дневник — даже читать его и то ты не имеешь права! Неужели я должен прятать от тебя свои записи? Или ничего не писать о наших отношениях?
...пришел с женою, мы мирно беседовали, публика долго не шла, наконец набралась полная зала, я читал полтора часа — слушали как песню, благодарили очень горячо, но кто-то сказал: ну и влетит же вам за эту статью! — Были сестра Леонида Андреева, дра- матургша Жуковская, Папаригопуло, толстый Бернштам.
В Драмсоюзе Геркен — опереточный либретист с золотым браслетом. Публики мало, все больше старушки. Геркен рассказал мне о посещении Горького. Перед тем как поехать в Соррен- то, он, Геркен, побывал в Берлине у Марии Федоровны, жены Горького. Она говорила: «Вы только не тревожьте А. М. рассказами о моем нездоровье. Он может сильно взволноваться, испугаться. Вы знаете, какой он впечатлительный». Но, приехав в Сорренто, Геркен даже и не мог повести разговор о Марии Федоровне, потому что всякий раз, когда он заикался о ней, Горький менял разговор… «Марья Федоровна…» — начинал Геркен. «А какая в Берлине погода?» — перебивал Алексей Максимович.
В Драмсоюзе был писатель Василий Андреев, пьяный, который сидел в первом ряду и, когда Ник. Урванцев декламировал стихотворения Некрасова, кричал: «плохо!» «перестаньте!» и пр. Я пробовал его урезонить — он ответил: «Но ведь действительно плохо читает!»
Но во время моего чтения он крикнул: «Видишь, я молчу, потому — хорошо!» Вот и все мои лавры. Стоило из-за этого не спать ночь и истратить на извозчика 1 р. 50 копеек! (Если буду жив.)
1 февраля. Целый день занимался историко-литературной дребеденью: Татьяна Александровна, Метальников, Федоров. Устал. Вечером звонок от Маршака: «Я из-за вас в Москве 4 дня воевал, а вы даже зайти ко мне не хотите!» Как объяснить ему, что, если я пойду к нему, мне обеспечена бессонная ночь. Я пошел, он сияет — все его книги разрешены. Он отлично поплавал в Москве в чиновничьем море, умело обошел все скалы, и мели, и рифы — и вот вернулся триумфатором. А я, его отец и создатель, раздавлен.
Мои книги еще не все рассматривались, но уже заре- 1928
заны «Путаница», «Свинки», «Чудо-дерево», «Туфелька». Педагоги не постыдятся зарезать меня, тем более, что теперь у них есть суррогат Чуковского — Маршак. Когда Маршак приехал в Москву, он узнал, что из его вещей зарезаны: «Вчера и Сегодня», «Мороженое», «Мышонок», «Цирк». Он позвонил в Кремль Менжинской. Менжинская ему, картавя: — Не тот ли вы Маршак, которого я знала у Стасова, который был тогда гимназистом и сочинял чудесные стихи? — Тот самый. Почему запретили мои книги? Я протестую… — Погодите, это еще не окончательно. — А почему не разрешили книг Чуковского? — С Чуковским вопрос серьезнее. Да вы приезжайте ко мне… — Маршак приехал в Кремль, очаровал Менжинскую, и выяснилось, что моя «Муха Цокотуха» и мой «Бармалей» (наиболее любимые мною вещи) будут неизбежно зарезаны. Вообще для этих людей я — одиозная фигура. «Особенно повредила вам ваша книга «Поэт и палач». Они говорят, что вы унизили Некрасова». От нее Маршак поехал к Венгрову. «Венгров очень смешон: он усвоил теперь все мои привычки — так же разговаривает с авторами и даже жалуется на боль в груди — как я. Венгрову я сказал, что хотел бы присутствовать на заседании ГУСа. — Пожалуйста. — Я приехал. Мрачные фигуры. Особенно угрюм и туп Романенко, представитель Главли- та. Прушицкая — тоже. Ну, остальные свои: Лилина, Мякина и друг.» Маршак, по его словам, сказал горячую речь: «Я хлопочу не о Чуковском, а о вас. В ваших же интересах разрешить его книги». И проч. Вопрос о моих книгах должен был решиться вчера, во вторник. Рассказал также Маршак о своем столкновении с Софьей Федорченко, которая написала злой пасквиль на наше пребывание в Москве. Рассказал о своей поездке к Шмидту, который показался ему иезуитом и предателем. Шмидт будто бы сказал:
— Ну что ж, невредно и пощипать Чуковского. Я его люблю, но, конечно, нужно его пощипать.
Сейчас (в половине 9-го) позвонили мне и сообщили, что Катя уже приехала и сегодня в Петербурге. Ее мать поехала встречать ее на вокзал. Вчера была телеграмма.
3 января105. Вечером у Замятина. Не были друг у друга около 2-х лет. Мне у него очень понравилось. Я ходил хлопотать о Горьком: нет ли у Замятина материалов об Ал. Максимовиче (в пору «Всемирной Литературы»). Оказалось, нет. «Я устал от воспоминаний. Только что закончил о Кустодиеве, пришлось писать о Сологубе. А с Горьким я не переписываюсь, он на меня за что-то
1928 сердится». На стенах у него смешные плакаты к
«Блохе», на полу великолепный ковер, показывал он мне переводы своих рассказов на испанский язык и своего романа «Мы» — на чешский. Сейчас [печатает] собрание своих сочинений у Никитиной, дает она ему по 400 рублей, а летом по 250 рублей в месяц, он озабочен заглавиями к книгам и распределением материала; показывал любопытные рисунки Кустодиева к «Истории о Блохе» Замятина, где, несмотря на стилизацию и условность, дан лучший (очень похожий) портрет Евгения Иваныча. Она, то есть жена Евгения Ивановича, Людмила Николаевна, стала милее, — уже не красит губ, стала проще, я напомнил ей о Сологубе, она говорит, что старик, всякий раз когда встречал ее, все обижался: зачем у вас закрытое платье, я ведь тогда все видел и т. д.
Мои горя, как говорит Чехонин, таковы:
Первое: Евгеньев-Максимов тянет меня в Конфликтную Комиссию Союза Писателей. И хотя я ничем перед ним не виновен, но это будет канитель, с бессонницами.
Второе: из зависти ко мне, из подлой злобы Евгеньев-Макси- мов в Москве добился того, что теперь Госиздат выпускает полное собрание сочинений Некрасова коллегиальным порядком, т. е. то собрание стихотворений Некрасова, которое вышло под моей редакцией, аннулируется — и переходит в руки Максимова. Значит, 8 лет моей работы насмарку.
Третье: Госиздат не издает Честертона, и таким образом мой перевод «Живчеловека» не будет переиздан вновь.
Но, как это ни странно, несмотря на эти горя, я спал. Вчера Васильев принес мне высокие валенки — за 30 рублей. Сейчас сяду писать Воспоминания о Горьком.
Только что сообщили мне про статью Крупской*. Бедный я, бедный, неужели опять нищета?
Пишу Крупской ответ*, а руки дрожат, не могу сидеть на стуле, должен лечь.
Спасибо дорогому Тынянову. Он поговорил с Эйхенбаумом, и редактура стихов у меня отнята не будет. Стихи даны на просмотр Халабаеву. Татьяна Александровна пошла к Редько, чтобы Ал. Меф. уладил дело с Евгеньевым-Максимовым, который хочет со мною судиться. Я к вечеру поехал к Чагину, и Чагин рассказал мне прелюбопытную вещь: когда появился номер газеты с ругательствами Крупской, Кугель (Иона) [в оригинале несколько строк вырезано. — Е. Ч.].
...написать воспоминания о Горьком, я остался и, несмотря на бессонницы, строчу эту вещь с удовольствием. Третьего дня взял Муру и ее «жениха» Андрюшу и пошел с ними в «Academia». Дети расшалились: Андрюша полетел. «Ты думаешь, это Летейная». Хохотали от всякого пустяка, прыгали по прелестному 1928
мягкому снегу. На Литейном я встретил Зощенку. Он только что прочитал моих «Подруг поэта» — и сказал:
— Я опять вижу, что вы хороший писатель.
Несмотря на обидную форму этого комплимента, я сердечно обрадовался.
Он «опять воспрянул», «взял себя в руки», — «все бегемотные мелочишки я пишу прямо набело, для тренировки», «теперь в ближайших номерах у меня будет выведен Гаврюшка, новый герой, — увидите, выйдет очень смешно».
Звонил Тынянов: рассказывает, что Евгеньев-Максимов забегал уже в Госиздат — предлагал свои услуги вместо Чуковского («Предупреждаю вас, что с Чуковским я работать не буду, у нас теперь суд чести и проч.»). Эйхенбаум спросил его: «А можете ли вы утверждать, что редактура Чуковского плоха?» Он замялся — «Ннет». Он не может этого утверждать, т. к. сам хвалил ее в рецензиях.
Милый Тынянов, чувствую, как он хлопочет за нее. Были мы с Лидой и Тусей у Сейфуллиной. Играли в ping-pong. Сейфуллина, чтобы не потолстеть, сама нагибается и поднимает мяч с полу. [Несколько строк вырезано. — Е. Ч.]
Показывала ругательные отзывы о своей «Виринее» в «Сибирских Огнях» — отзывы читателей, буквально записанные.
Сейчас чувствуется, что январь 1928 г. — какая-то веха в моей жизни. Статья Крупской. Только что привезли новые полки для книг, заказанные М. Б. У меня сильно заболело сердце — начало смертельной болезни. — Приехала Катя: в Лидином настроении перелом. — Я принимаюсь за новые работы, т. к. старые книги и темы позади.
О, когда бы скорее вышли мои «Маленькие дети»! В них косвенный ответ на все эти нападки.
1928 ветская власть, мы должны ее терпеть, несмотря ни
на что». Я вычеркнул это место. «Потом у вас говорится, что будто бы Горький рассказывал, как Шаляпин христосовался с Толстым. Этого не могло быть»...
«А между тем это было. Я записал слово [в] слово — за Горьким». — «Выбросьте. Не станет Толстой, великий писатель, шутить таким пошлым образом. Да и не осмелился бы Шаляпин подойти к Толстому с поздравлением». Я выбросил. «И потом вы пишете, что Горькому присылали в 1916 году петлю для веревки. Даже будто бы офицеры. Не верю. Я сам был на фронте — и знаю, что все до одного ненавидели эту кровавую бойню». — «Ну что вы! — вмешался Слонимский. — Я тоже воевал и знаю, что тогда было много патриотов, стоявших за войну до конца — особенно из офицерства. И я видел этот конверт, где у Горького собраны веревки для петли, присланные ему читателями во время издания «Летописи» и «Новой жизни». Рядовые читатели его тогда ненавидели». — «Вздор, обожали!» — «Но ведь были же читатели «Речи», «Русской воли» и пр. и пр., которые ненавидели Горького». — «Нет, это были тыловые патриоты, а на фронте — все обожали». Я выбросил и это место. «Потом вы пишете, что к Горькому в 19-м году пришла какая-то барыня: на ней фунта 4 серебра — таких барынь тогда не было». Но тут возразила Варко- вицкая, что такие барыни были, — и место оказалось спасено. Вышли мы из Госиздата с Маршаком и Слонимским. По дороге встретили цензора Гайка Адонца. Он торжествует:
Ай, ай, Чуковский! Как вам везет!
А что? — спрашиваю я невинно.
Ай, как вам везет!
О чем вы говорите?
Статья Крупской.
А! По-моему, мне очень везет. Я в тот день чувствовал себя именинником, — сдуру говорю я, в тысячный раз убеждаясь, что я при всех столкновениях с людьми страшно врежу себе.
Шварц от Клячки ушел; и действительно, он сидел там зря. Маршак ликует, хотя все еще на что-то жалуется — из вежливости, чтобы не обидеть меня. Уже состоялся какой-то приговор над моими детскими книгами — какой, я не знаю, да и боюсь узнать [низ страницы отрезан — Е.Ч. ].
Сегодня меня пригласили смотреть репетицию моего «Бармалея». Завтра я читаю в пользу недостаточных школьников — по просьбе Ст. Ал. Переселёнкова. Послезавтра —кажется, лекцию о Некрасове. Нужно заглушать свою тоску.
Был у меня Зильберштейн. Он говорит, что в воскресенье приезжает Кольцов.
15 февраля. Видел вчера Кольцова. В «Европей- 1928
ской». Лежит — простужен. Мимоходом: есть в Москве журнальчик — «Крокодил». Там по поводу распахивания кладбищ появились какие-то гнусные стишки какого-то хулигана. Цитируя эти стишки, парижские «Последние новости» пишут:
«В «Крокодиле» Чуковского появились вот такие стишки, сочиненные этим хамом. Чуковский всегда был хамом, после революции нападал на великих писателей, но мы не ожидали, чтобы даже он, подлый чекист, мог дойти до такого падения».
Итак, здесь меня ругает Крупская за одного «Крокодила», а там Милюков за другого [низ страницы отрезан — Е.Ч.].
Был опять у Сейфуллиной. Пишет пьесу. В 6 дней написала всю. 3 недели не пьет. Лицо стало свежее, говорит умно и задушевно. Ругает Чагина и Ржанова: чиновники, пальцем о палец не ударят, мягко стелют, да жестко спать. Рассказывает, что приехал из Сибири Зарубин («самый талантливый из теперешних русских писателей») — и, напуганный ее долгим неписанием, осторожно спросил:
— У вас в Москве была операция. Скажите, пожалуйста, вас не кастрировали?
5/III. Третьего дня я написал фельетон «Ваши дети» — о маленьких детях. Фельетон удался, Иона набрал его и сверстал, но Чагин третьего дня потребовал, чтобы его убрали вон. Сейчас я позвонил к Чагину, он мнется и врет: знаете, это сырой матерьял.
14 марта 1928. Сегодня позвонили из РОСТА. Говорит Глинский. «К. И., сейчас нам передали по телефону письмо Горького о вас — против Крупской — о «Крокодиле» и «Некрасове»*. Я писал письмо и, услышав эти слова, не мог больше ни строки написать, пошел к Маше в обморочном состоянии. И не то чтобы гора с плеч свалилась, а как будто новая навалилась — гора невыносимого счастья. Бывает же такое ощущение. С самым смутным состоянием духа — скорее испуганным и подавленным — пошел в Публичную библиотеку, где делал выписки из «Волжского вестника» 1893 г., где есть статья Татариновой о Добролюбове почти такая же, как и та, которая «найдена» мною в ее дневниках. Повздыхав по этому поводу — в Госиздат. Там Осип Мандельштам, отозвав меня торжественно на диван, сказал мне дивную речь о том, как хороша моя книга «Некрасов», которую он прочитал только что. Мандельштам небрит, на подбородке и щеках у него седая щетина. Он говорит натужно, после всяких трех-четырех слов произносит м-м-м, м-м-м, — и даже эм, эм, эм, — но его слова так находчи- 1928 вы, так своеобразны, так глубоки, что вся его фигу
ра вызвала во мне то благоговейное чувство, какое бывало в детстве по отношению к священнику, выходящему с дарами из «врат». Он говорил, что теперь, когда во всех романах кризис героя — герой переплеснулся из романов в мою книгу, подлинный, страдающий и любимый герой, которого я не сужу тем губсудом, которым судят героев романисты нашей эпохи. И прочее очень нежное. Ледницкий подтверждает, что третье издание «Некрасова» действительно затребовано Торгсектором. Вышел на улицу, нет газеты, поехал в «Красную» — по дороге купил «Красную» за гривенник — и там письмо Горького. Очень сдержанное, очень хорошее по тону — но я почему-то воспринял его как несчастье. Пришел домой — стал играть с Муркой — и мне подряд позвонили: Сима Дрейден, Т. А. Богданович, Зильберштейн, Д. Заславский.
Вчера было собрание детских писателей в Педагогическом институте — читала начинающая Будогоская.
22 марта. Ну что же записать о вчера? Все беготня и суета бестолковая. В одном месте забыл ключи от своего номера гостиницы, в другом — кашне, измученный, обалделый старик. Был в МОНО, у Дмитриевой — попал на лестницу, грязную до тошноты: на ступеньках какие-то выкидыши, прошлогодние газеты, крысиные шкурки. Это общежитие педагогов, которые должны учить других. С детским утром путаница, на седьмое можно бы, но приглашенные устроители уехали в другой город, пообещав вернуться, — неизвестно когда. И надоело мне делать дела, хоть бы увидеть одного поэта, или критика, или актера, не занятого пустяками обыденщины. Но надо же бежать в «Модпик» и заявлять, что я ни гроша за «Мойдодыра» не получил — а «Мойдодыр» ставится в «Вольном балете» уже 3 года! Нужно было пойти вчера в Нарко- миндел к Б. Волину — как к редактору «Литпоста» — просить, чтобы Ольминский взял назад свое обвинение против меня — в монархизме. Нужно было идти к Шатуновским на свидание с Лядовой. Нужно было… а может быть, и не нужно? Не знаю. Болит голова. Был у Демьяна. Кабинет его [набит] книгами доверху, и шкафы поставлены даже посередине. Роскошная библиотека, много уникумов. «Я трачу на нее 3/4 всего, что зарабатываю». О дневнике Вырубовой: «Фальшивка! Почему они не показали его Щеголеву, почему не дали на экспертизу Салькову? Мне Вася (Ре- гинин) читал этот дневник вслух — и я сразу почувствовал: ой, это Ольга Николаевна Брошниовская! Узнал ее стиль. Я ведь Брош- ниовскую знал хорошо. Где? А я служил в Мобилизационном отделе — во время войны, и она была у меня вроде секретарши — кокетка, жеманница, недаром из Смольного, тело бе- 1928
лое, муж был статский советник, убранство квартиры такое изысканное, не лампы, а чаши какие-то… И фигура у нее была замечательная. Лицо некрасивое — но черт меня побери — тонкая, тонкая штучка… Умная женщина, знала и французский, и английский, и немецкий языки: если она ручку, бывало, ставила на стол, так и то с фасоном — и вот теперь я узнал в дневнике Вырубовой ее стиль! Особенно когда Вася дочитал до соловушки. Я сказал: довольно, не надуешь». Я рассказал Демьяну, что видел своими глазами резолюцию эксперта О[Г]ПУ Бохия о том, что представленные «Минувшими Днями» документы признаны подлинными, что Бохий сличил письма Вырубовой, представленные ему редакцией, с теми письмами, которые хранятся в ППуХ, и нашел, что и там и здесь одна и та же рука.
Дело не в письмах, а в тетрадках, — настаивает Демьян, — и эти тетрадки несомненно составлены обольстительницей Ольгой Николаевной. И знаете как? — по гофмейстерским журналам. Недаром в этом дневнике Вырубова вышла такая умная — умная, как О. Н. А Вырубова была дура. Она жила вот в этой комнате, где я сейчас. А царь внизу. Пойдет к нему, он ее вы… А она идет назад и за … держится, благодать несет. Мне бывший ихний придворный курьер рассказывал… О. Н. при ее уме и способностях может чей угодно дневник написать… Она теперь хвастает, что у нее есть дневник Распутина… Распутина, который «Господи Исусе Христе» не мог написать связно и грамотно… Да, когда расстреляли царя и его семью, все их барахло было привезено в Кремль в сундуках — и разбирать эти сундуки была назначена комиссия: Покровский, Сосновский и я. И вот я там нашел письмо Татьяны, великой княжны, — о том, что она жила с Распутиным.
А что там было, в сундуках?
Чулки… бриллианты… Много бриллиантов… записные книжки… чистые, с золотыми обрезами, и мундштуки новые, штук десять. Бриллианты [два слова нрзб.] с ними. Кто взял эти бриллианты, я не знаю, но я, такой жадный на записные книжки и особенно на мундштуки — но и то не взял ничего — меня физически затошнило, и я сказал: увольте меня от этой работы.
Тут кто-то позвонил. «Диспут 2-го апреля? Выступать не буду, спасибо, а послушать приду». Оказывается, это звонил Мейерхольд.
Ну и смелый мужчина. Вы знаете, что сейчас в ГАХНе* его выгнали из зала — «пошел вон» — так что он как Чацкий кричал: «Карету мне, карету скорой помощи!»
Вот погодите, я его прикончу. Хлопну по карману. Ведь постановка его «Горя» знаете, сколько стоила? 135 тысяч. Довольно…
1928 — Но ведь публика валом валит. Спектакль скоро
окупится.
Ну нет. Знаете, есть актеры, которые гастролируют в Сибири — в городах по пути во Владивосток. Он едет туда — битковые сборы, но по дороге обратно он даже и в театр показаться не смеет. А другой едет туда — тихо, сборы жидкие, зато обратный его путь сплошной триумф. Так вот я вам скажу, что Мейерхольд «обратно сборов не сделает». Когда скандальный интерес к «Горю» пройдет, будет то же, что и с «Ревизором», — никто не ходит, никому не нужно. Ведь нельзя же ставить Грибоедова так, как еврей-экстерн сдает экзамены:
«Так вот Софья позвонила Чацкину:
Алло, Чацкин!
Она не могла позвонить. Телефона в то время не существовало.
Э, что вы говорите! В богатом доме мог быть и телефон». В этом весь принцип постановки Мейерхольда.
Рассказывает Демьян еврейские анекдоты со всеми нюансами, очень художественно. Один еврей с женой захотел полететь на аэроплане. У него потребовали, чтобы там наверху он не смел разговаривать с летчиком. Но через полчаса он обратился к тому:
Можно мне вам сказать слово?
Что такое?
Так моя Сарра уже выпала.
И еще: — От какой болезни умер Юлий Цезарь?
Ой, что вы говорите, я даже не знал, что он был болен!
О Горьком Демьян отзывается враждебно. — Говорят, что когда наш посол хлопотал перед Муссолини, чтобы Горького пустили в Италию, Муссолини (умный мужик) спросил:
А что он пишет?
Мемуары.
Ну, если мемуары, разрешаю. Кто пишет мемуары, тот конченый писатель.
Я вступился:
Но ведь мемуары у него выходят отличные.
Да, я понимаю, вам теперь Горький особенно мил, — после той миниатюры, которую он напечатал о Крупской и вас. Вам очень нравятся его миниатюры.
Много говорил о книгах, хвалил молодого Крылова (до басен, сатирика): с ним в жизни произошла катастрофа; показывал книгу Сергея Глинки, где сказано, что «Павел I уклонился в обитель предков» — «но начихать этому самому Глинке, что Павла удушили, как собаку», показывал стихи М. Веневитинова — племянника Виельгорского — и тут же книгу о деревне этого Веневитинова, которая вырождалась, а теперь при большевиках расцветает — словом, говорил один, нисколько не нуждаясь в собеседнике.
26 марта. — Не заведующий отделом, а завидую- 1928
щий! — говорит Маршак о Венгрове. Эта гадина (Венгров), оказывается, внушил Крупской ту гнусненькую статью о «Крокодиле» и теперь внушает Покровскому написать в ответ Горькому ругательную статью о моих некрасовских писаниях. Сейчас он выступил с двумя доносами: на Институт Детского Чтения и на журнал «Искусство в школе». Институт провинился перед ним в том, что Покровская в одном своем отчете о детских книгах не написала ни разу слов «Пролетарская революция», а в другом — написала не «коммунистическая», но «общественная». За это он требовал закрытия Института и прочил себя на место Покровской. Но дело сорвалось. Крупская неожиданно высказалась как сторонница Покровской — и Венгрову пришлось ретироваться. Но он нажал на журнал «Искусство в школе». Там в одном из номеров было указано (в статье той же Покровской), что мои книги — среди наиболее любимых средним, и старшим, и младшим возрастом. Венгров нашел здесь мелкобуржуазный уклон — и предложил этот журнал закрыть.
Я встретил его в Госиздате неделю назад Он очень хорошо пересказал первый рассказ Бабеля «Le beau pays France»[106]. Рассказ этот при Венгрове Бабель принес к Горькому. (Я принял сейчас вторую порцию брому — и вот уже путаюсь в записях.) Как приехала к живущему в уездном русском городишке французу-учителю — жена-парижанка и захотела завести себе любовника. Знакомых в этом городе у нее никого. Она пишет сама себе письма, за которыми ежедневно приходит на почту, — и таким образом знакомится с почтовым чиновником. Чиновник не прочь «погулять» с парижанкой — и вот через неделю она ведет его за город — для любви. У нее в одной руке плед, а в другой саквояж, она шагает прямо и решительно — по мосткам, он идет, как жертва на заклание. Придя в лесок, она расстилает плед, вынимает из саквояжа бутерброды — и вообще готовится к любви по-парижски. Очень восхищался Венгров рассказом, и вообще вид у него рубахи-парня, а на самом деле это чинуша, подлиза, живущий только каверзами и доносами. Узнав, что Покровский хочет обо мне написать, я кинулся к Кольцову за советом. Кольцов угостил меня прелестным обедом, рассказал несколько забавных вещей про Литвинова и Чичерина, у которых он был ceкpeтapeм, — и дал совет не торопить событий. «Покровский занят. Ему нужно написать по крайней мере 50 таких же статей. Он может забыть о вас — и все обойдется. А если вы напомните, он возьмет и напишет. Но сделать что-то надо. Я осторожненько поговорю с Марьей Ильиничной».
1928 Анекдоты его о Литвинове заключаются в том, что
Литвинов иногда молчит, когда нужно говорить. Например, говоришь ему: «Максим Максимович, там вас хочет видеть корреспондентка мисс Стронг». У него каменное лицо — и ни звука. «Позвать?» — ни звука. «Сказать, что вы заняты?» — ни звука. «Как же поступить?» — молчит. Но говорит всегда определенно.Когда уезжает какой-нб. полпред, он говорит: — Первый пункт договора вы можете им уступить, второй пункт тоже, за третий держитесь зубами. — А Чичерин — дворянин, рамоли, педераст — примет полпреда в 3 1/2 часа ночи и скажет картавя:
При переговорах вы должны быть тверды… но и мягки.
Тот сбит с толку, не знает, что и подумать.
Была у меня Анна Конст. Покровская. Принесла две коробочки конфет. Была Фрумкина. Была Вера Ф. Шмидт. Весь педагогический мир. Покровская рассказывает, что Венгров кому-то донес, будто она очень набожная. Так что теперь, когда Венгров звонит туда, ему отвечают: — Анны Константиновны нет, ушла в церковь.
Сегодня 27 марта, вторник. Маршак должен побывать у Менжинской перед заседанием ГУСа. Сегодня в ГУСе вновь пересматриваются мои детские книги, по настоянию Маршака и комсомольца Зарина. В Питере Маршак убедил Венгрова подписать бумажку о пересмотре моих книг — Венгров обещал подписать и представить ее в ГУС, но надул, три недели солил ее в портфеле, наконец, когда Фрумкина уличила его, сказал:
Ну что же это за бумажка. В ней всего две подписи. Какое значение она имеет.
Сам так и не подписал ее. Тем не менее она возымела свое действие, и сегодня мои книги пересматриваются вновь. Сегодня же «Федерация» рассматривает мою некрасовскую рукопись («Тонкий человек») — и если примет, то завтра выдаст деньги. Сегодня же решается вопрос, делать ли на будущей неделе детское утро. Сегодня же в ГИЗе решают, выдать ли мне добавочное вознаграждение за редактуру Некрасова. Сегодня я повидаюсь с Рязановым. Естественно, что накануне столь важного дня я не заснул ни на миг. Вчера ночью читал у Фрумкиной с Маршаком Пастернака «1905 год», «Ночь в окопах» Хлебникова, «Графа Нулина» Пушкина и «Послание к Давыдову» Батюшкова — а потом пришел домой и принял усыпительное.
1-е апреля 1928 г. Мне 46 лет. Этим сказано все. Но вместо того чтоб миндальничать, запишу о моих детских книгах — т. е. о борьбе за них, которая шла в Комиссии ГУСа. Мар- 1928
шак мне покровительствовал. Мы с ним в решительный вторник — то есть пять дней тому назад — с утра пошли к Рудневой, жене Базарова, очень милой, щупленькой старушке, которая приняла во мне большое участие — и посоветовала ехать в Наркомпрос к Эпштейну. Я тотчас после гриппа, зеленый, изъеденный бессонницей, без электричества, отказался, но она сказала, что от Эпштейна зависит моя судьба, и я поехал. Эпштейн, важный сановник, начальник Соцвоса, оказался искренним, простым и либеральным. Он сказал мне: «Не могу я мешать пролетарским детям читать «Крокодила», раз я даю эту книжку моему сыну. Чем пролетарские дети хуже моего сына».
Я дал ему протест писателей*, мой ответ Крупской и (заодно) письмо сестры Некрасова. Прочтя протест, он взволновался и пошел к Яковлевой — главе Наркомпроса. Что он говорил, я не знаю, но очевидно, разговор подействовал, потому что с той минуты дело повернулось весьма хорошо. Маршак пошел к Менжинской. Она назначила ему придти через час — но предупредила: «Если вы намерены говорить о Чуковском — не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение». Руднева устроила Маршаку свидание с Крупской. Крупская показалась ему совершенной развалиной, и поэтому он вначале говорил с ней элементарно, применительно к возрасту. Но потом оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти. Разговор был приблизительно такой (по словам Маршака). Он сказал ей, что Комиссия ГУСа не удовлетворяет писателей, что она превратилась в какую-то Всероссийскую редакцию, не обладающую ни знаниями, ни авторитетом, что если человека расстреливают, пусть это делает тот, кто владеет винтовкой. По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию. Она возразила, что «Крокодил» есть пародия не на «Мцыри», а на «Несчастных» Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. «Не стал бы Чуковский 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел…», — сказал Маршак. «Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет», — резонно возразила она. «Параллель не совсем верная, — возразил Маршак. — Нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена». Переходя к «Крокодилу», Маршак стал доказывать, что тема этой поэмы — освобождение зверей от ига.
— Знаем мы это освобождение, — сказала Крупская. — Нет, насчет Чуковского вы меня не убедили, — прибавила она, но, несомненно, сам Маршак ей понравился. Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав,
1928 что она благоволит к Маршаку, стали относиться к
нему с подобострастием.
Менжинская, узнав, что Маршак был у Крупской, переменила свое обращение с ним и целый час говорила обо мне. Таким образом, когда комиссия к шести часам собралась вновь, она была 1) запугана слухами о протесте писателей, о нажиме Федерации и пр. 2) запугана письмом Горького, 3) запугана тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак, — и судьба моих книжек была решена… Я, превозмогая болезнь, написал какую- то бумагу, где защищал свои книги (очень вежливо), — и на мое счастье, сукин сын Венгров, предатель, интриган и подлипала, был в этот вторник в Ленинграде. — «Венгрова не было, воздух был чище!» — выразился Маршак. В этом чистом воздухе и происходил бой. Вначале черносотенные элементы комиссии не пожелали рассматривать мои книжки — но большинство голосов было за. Черносотенцы говорили: нужно разбирать Чуковского во всем объеме, но Маршак указал, что и так все это дело тянется несколько месяцев — и надо положить ему конец. Маршак сразу из подсудимого стал в комиссии ее вдохновителем. Когда Менжинскую позвали к телефону, он замещал ее как председатель. При содействии Фрумкиной прошла «Путаница», прошел «Тараканище». Самый страшный бой был по поводу «Мухи Цокотухи»: буржуазная книга, мещанство, варенье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром… Но разрешили и «Муху» — хотя Прушиц- кая и написала особое мнение. Разрешили и «Мойдодыра». Но как дошли до «Чуда-дерева» — стоп. «Во многих семьях нет сапог, — сказал какой-то Шенкман, — а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос».
Но запретили «Чудо-дерево», в сущности, потому, что надо же что-нб. запретить. Неловко после огульного запрета выдать огульное разрешение! Закончив «борьбу за Чуковского», Маршак произнес краткую речь:
— Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии. Рецензии ваши о книгах были шатки и неубедительны. Ваша обязанность стоять на страже у ограды детской литературы и не пускать туда хулиганов и пьяных… Уже решено ввести в комиссию Вересаева, Пастернака, Асеева, Льва Бруни.
Все это я знаю со слов Маршака. Он рассказал мне про это у Алексинских на большом диване, куда вернулся после заседания ГУСа. По поводу разговора с Крупской он вспоминает, что несколько раз назвал Крупскую «милая Надежда Константиновна», а раз, когда ему захотелось курить, — попросил позволения пойти за
спичками, оставил старуху одну — и выбежал в кори- 1928
дор спрашивать у всех нет ли у них спичек.
Получил от Мурочки стихи — которые она сочинила сегодня и сегодня же написала — запечатала в синий конверт.
мая. Вчера глупые обвинения Максимова, присланные мне из Конфликтной Комиссии Союза писателей. Взволновался — писал полночи ответ. Чтобы отвлечься, пошел к Сейфуллиной — больна, простужена, никакого голоса, удручена. В квартире беспорядок, нет прислуги. «Развожусь с Валерьяном (Правдухи- ным)!» Я был страшно изумлен. «Вот из-за нее, из-за этой «рыжей дряни», — показала она на молодую изящную даму, которая казалась в этой квартире «как дома». Из дальнейшего разговора выяснилось, что Валерьян Павлович изменил Сейфуллиной — с этой «рыжей дрянью», и Сейфуллина, вместо того чтобы возненавидеть соперницу, горячо полюбила ее. Провинившегося мужа услали на охоту в Уральск или дальше, а сами живут душа в душу — до его возвращения. «А потом, может быть, я ей, мерзавке, глаза выцарапаю!» — шутливо говорит Лидия Николаевна. У Сейфулли- ной насморк, горло болит, она говорит хриплым шепотом, доктора запретили ей выступать на эстраде целый год, она кротко говорит про рыжую: «Я вполне понимаю Валерьяна, я сама влюбилась в нее». Рыжая смеется и говорит: «Кажется, я плюну на все и уйду к своему мужу… хотя я его не очень люблю». Она родная сестра Дюкло, «отгадчицы мыслей» в разных киношках, — и сама «отгадчица» — «в день до 40 рублей зарабатываю — но надоело, бездельничаю, ну вас, уйду от вас… не к мужу, а к другому любовнику». — «Душенька, останьтесь, — говорит Сейфуллина, — мне будет ночью без вас очень худо». Отгадчица осталась. Сейфуллина смеется:
— В первое время она, бывало, храпит во всю ивановскую, а я не сплю всю ночь напролет, бегаю по комнате, курю, а теперь я сплю как убитая, а она не спит… лежит и страдает…
Но это едва ли. Откуда Сейфуллина может знать, что делает рыжая, если она, Сейфуллина, спит «как убитая»!
мая. Ночь. Не сплю. Сегодня увидел в трамвае милую растрепанную Ольгу Форш. Рассказывала об эмигрантах. Ужаснее всех — Мережковские — они приехали раньше других, содрали у какого-то еврея большие деньги на религиозные дела — и блаженствуют. Заразили своим духом Ходасевича. Ходасевич опустился — его засасывает. С нею и Лелей Арнштамом к Сейфуллиной. Сей- фуллина — одна. Рыжая уехала. Сегодня она была у Семашки, который повез ее в клинику и выдал ей бумаги для поездки в Вену.
1928 Форш очень забавно назвала Бабеля помесью Гри
боедова и Ремизова без женского участия. Когда Сейфуллина сказала ей, что ей трудно писать, т. к. она, Сейфулли- на, стала стара, Форш сказала:
— И, мать моя, разве этим местом ты пишешь.
Форш хочет написать хронику Дома Искусств «Ледяной корабль». Очень была рада, когда увидела Лелю Арнштама. Ах, как нехорошо, что я пробездельничал весь вечер и теперь не сплю.
20.V.1928 г. Оказывается, я заболел ларингитом. Жар уже 5-е сутки. В жару писал возражение на глупейшие обвинения, выдвинутые против меня Евгеньевым-Максимовым. Читаю «Современник» 50-х годов.
Был у меня сейчас Тынянов — читал конец своего романа о Мухтаре — отличный. Я очень рад за него.
4/VI. Любопытная неделя была у меня тотчас по выздоровлении. (1-ое). В «Ленинградской правде» выругали Кроленко, назвали его арапом. Я вызвался написать протест и целый день истратил на все это дело. (2-ое). В той же «Правде» выругали Женю Редько за то, что она будто бы даром получала два года жалование в Александринке, пользуясь фавором дирекции. Меня попросили написать возражение. Я ездил с Женей к Адонцу и в «Правду» — еще один день пропал. (3-е). Вызвала меня к себе Сейфуллина — она только что проиграла процесс — потеряла 18 тысяч — издательство «Пролетарий» придралось к тому, что по договору оно имеет право владеть ее сочинениями по 1 янв. включительно, а она продала их ГИЗу от 1-го янв., т. е. вышло так, что 1-го января два изд-ва владели ее сочинениями — и хотя 1-е янв. — праздник, хотя вообще один день в издательском деле не играет никакой роли, судья «Карапет» (как говорит она) решил дело в пользу «Пролетария». Она вызвала меня к себе — и я решил писать по этому поводу протест от лица Союза писателей. (4-е). Попросил меня Клячко пойти в Финотдел — выхлопотать для него отсрочку в уплате 40 000 р., которые взимают с него, — я прихватил Федина и Маршака — мы пошли и потеряли все утро. (5). Нужно хлопотать о Вите Штейнмане, чтобы Чагин издал его книжку, я ходил и хлопотал (Вите, по моей просьбе, дает предисловие к книге Кольцов). (6). Вчера был у меня Тан-Богораз и сидел пять часов неизвестно зачем, и я жалел старика и вытерпел весь длинный визит. Все это не доставило мне удовольствия — и я отныне решил обуздывать глупую мою «доброту».
Позабавила меня Сейфуллина. Рассказывая, как 1928
ей тяжко было после приговора, она сказала:
— Если б можно было не совсем повеситься, а немножко, я бы повесилась, а совсем — жалко.
31 августа. Вчера утром узнал в ГИЗе, что приехал Горький. Приехал инкогнито, так как именно сегодня в утренней «Красной» сказано, что он приезжает 3 или 4 сентября. Мы с Маршаком направились к нему в «Европейскую». В «Европейской» швейцары говорят, что его нету, что он строго приказал никого к себе не пускать и т. д. Но на счастье в кулуарах встретили мы репортера «Правды», который уже видел его в коридоре — и пытался разговаривать с ним, — но «убедился, что основное свойство Горького угрюмость». Репортер сообщил нам по секрету, что Горький остановился в 8-м номере — т. е. внизу в коридоре, в лучшем номере гостиницы. Мы пошли, робко постучали: вышел Крючков, стал говорить, что Горький занят: мы не настаивали, но, узнав наши фамилии, он пригласил нас войти в 8-й номер, который оказался пустым, и там мы прождали минут десять-двенадцать. Маршак прочитал мне прекрасный перевод «For want of the Shoe (из «Nursery Rhymes»)[107] и сказал, что у него есть еще 12 вариантов этой вещи! 12 вариантов! Переведено мускулисто — и талантливо, находчиво очень.
Нас позвали в соседний 7-й номер, где и был Горький. Он вышел нам навстречу, в серой куртке, очень домашний, с рыжими отвислыми усами, поздоровался очень тепло (с Маршаком расцеловался, Маршак потом сказал, что он целует, как женщина, — прямо в губы), и мы вошли в 7-й номер. Там сидели 1) Стецкий (агитпроп), 2) толстый угрюмый человек (как потом оказалось, шофер), 3) сын Горького Максим (лысоватый уже, стройный мужчина) и Горький, на диване. Сидели они за столом, на котором была закуска, водка, вино, — Горький ел много и пил — и завел разговор исключительно с нами, со мной и Маршаком (главным образом с Маршаком, которого он не видел 22 года!!).
Во время этого разговора я вспомнил, что, когда Маршак начинал свою карьеру и приехал в Пбг. из Краснодара, Горький был еще в Питере. Маршак предложил во «Всемирную» свои переводы из Блэйка, и Горький забраковал их (из-за мистики). Но теперь он встретил Маршака как долгожданного друга и очень оживленно стал рассказывать, как он, Горький, ловко надул всех — и приехал в Пб. так, что его не узнали. Даже в поезде никто не узнал, — на вокзале ни души. «А то, знаете, надоело. В каждом городе, на
1928 каждом вокзале стоят как будто одни и те же люди и
говорят одно и то же, теми же словами. И баба — в красной косынке — с равнодушными глазами — ужас! В одном месте она сказала так:
Товарищи! Перед вами пролетарский поэт Демьян Бедный!
Так что я должен был сказать ей, что я не бедный, а богатый.
И кто-то поправил ее:
Дура! Бедный — толстый, а Горький — тонкий. Знают, подлецы, литературу. Знают… »
Горький действительно тонкий. Плечи очень сузились, но талия юношеская, и вообще чувствуется способность каждую минуту встать, вскочить, побежать. Максим по-прежнему при людях находится в иронических с ним отношениях, словно он не верит серьезным словам, которые произносит отец, а знает про него какие-то смешные. Когда отец рассказывал анекдоты о своих триумфах в провинции, сын вынул узкую большую записную книжку — и, угрожающе смеясь, сказал:
Вот здесь у меня все записано.
Я сказал:
Эта книга будет напечатана в тысяча девятьсот…
...восемьдесят девятом году! — подхватил он и хотел прочитать оттуда что-то очень смешное, но отец сказал: «Не надо!» — и он спрятал книгу в карман.
Заговорил Горький о том, как во всей Европе теперь вот такие биографические романы, как «Кюхля» Тынянова — о великих людях — какой они имеют успех и как они хороши — перечислил десятки французских, немецких и даже испанский назвал — о Тирсо де Молина, причем имя Рембо произнес на французский манер. Упомянул при сей оказии О. Форш. А потом перешел к Замятину. «Вам нравится его «Аттила»?» Словом, решил с петербургскими литераторами говорить о петербургской литературе. Кроме того, он усвоил мило-насмешливый тон по отношению ко всем овациям, которым он подвергается. Сейфуллина рассказывала мне, что ей он сказал в Москве:
Всюду меня делают почетным. Я почетный булочник, почетный пионер… Сегодня я еду осматривать дом сумасшедших… и меня сделают почетным сумасшедшим, увидите.
О «строительстве» в личных беседах он говорит так же восторженно, как и в газетах, но с огромной долей насмешливости, которая сводит на нет весь его пафос. Ему как будто неловко перед нами, и он говорит в таком стиле:
Нужен сумасшедший, чтобы описать Днепрострой. Сумасшедшая затея, черт возьми. В степи — морской порт!
Не понять, говорит ли он «ах, какие идиоты!» 1928
или: «ах, какие молодцы».
Пригласил нас к себе. Велел позвонить Крючкову в 8 часов утра.
Условиться, когда он будет свободен.
«Хозяин времени во вселенной — Крючков!» — объявил он. Пошел со Стецким — ехать на завод. Вышел на улицу. В вестибюле его не узнали — какой-то прохожий даже толкнул его, но вся прислуга гостиницы, обычно столь равнодушная к знаменитостям, выбежала поглядеть на него.
6/ГХ. По дороге в Москву на Кисловодск. Щеголев: анекдот о Пушкине: москвич говорит: — Ой, я видел одного писателя, очень знаменитого, в трамвае № 5, на Б. Басманной. — Какого писателя? — Знаменитого… как его? Да! Пушкина! — Пушкина в трамвае № 5 по Басманной?! — Да. — Вот и врешь! Что писателя, я верю, но что на Басманной Пушкина — нет. — Да. — Вот и врешь! Трамвай № 5 по Басманной не ходит.
Рядом с нами в соседнем вагоне Илюша Зильберштейн — помесь маклера и ученого «исследователя». Нынче торгует Чеховым: при «Огоньке» выходит Чехов в будущем году. Сыплет датами и цитатами: «Я думаю, что «Невесту», которая была в «Жизни для Всех» в 1903 году нужно дать с «Вишневым Садом», который был в альманахах «Знания» тоже в 1903 году, и разделить издание на две части. В комиссию по Изданию Чехова войдут Горький, Кольцов, я и… »
Но — не ужасно ли? — мне Зильберштейн не противен.
Едет еще и Виттенбург Лахтинский… Едет вместе с проф. Визе. Звал познакомиться. Но у меня в душе мрак: 2 sleepless nights108. Щеголев говорит, что приемные комиссии в ВУЗах забраковали детей всех ленинградских писателей.
Прекратился журнал «Бегемот».
Горьком. Он сказал Маршаку: «Our government?[109] Лодыри! В подкидного дурака играют! Вот Бриан или Chanteclaire в подкидного дурака не играют».
Для Гефта и Халатова он вообще идеальный, безупречный писатель, без всяких недостатков. Когда мы заседали с Халатовым и Гефтом по поводу ВУЗ’ов, они смотрели ему в рот и считали его улыбки в мою сторону и в сторону Маршака. Кому больше улыбок, тот и фаворит Горького, тому и больше почету. Улыбок больше получил Маршак, на него и посыпались милости.
1928 Я на заседание к Горькому попал прямо после ка
тастрофы: трамвай помял Рохлина, я возил его в скорой помощи в Петропавловскую больницу, не имел секунды подготовиться — и… впрочем, ну его к черту!
Горький рассказывал, как одна девочка 13 лет забеременела от школьника 14 лет. Он так испугался, что поселил ее в сарае… да, в сарае. Перенес туда ковры, всякую мебель, она сидела там и пухла, а он тайно носил ей еду. Когда дело открылось, его мать даже обиделась, почему он не сказал ей, что ее ждет такая семейная радость. Девочка новорожденная весила 6 фунтов, а ее отец и мать каждый день вместе ходили в трудшколу.
Я вступился. «Это не правило, а исключение» и пр. Горький: «Знаю, что исключение. Вот колония ТВХ, где все бывшие проститутки и воры — у них даже закон такой: своих девочек не трогать. О, они очень забавные. Написали для меня свои автобиографии, и вот одна пишет:
— Как-то неловко резать незнакомого!
Не угодно ли?»
Потом почему-то заговорили о Святополке-Мирском. Чудак! Не ест, не пьет, а все стихи читает. По-французски, по-немецки, по-английски. Только и дышит стихами. Так и ищет, кому бы стихи почитать.
Очень ругал Мережковского. Он египетский роман написал, где все египтяне так и чешут по-рязански. Смешной. Мы одно время после обеда для смеху читали по 4 страницы.
Уже 8 часов. Жаль, что я не захватил карты. Не знаю, куда едем, когда приедем.
П. Е. Щеголев спрятал в чемодан казенную подушку и оставил свою.
Проводник: «Извиняюсь за нескромный вопрос: где подушка?»
О Панчуледтове: — Вот кавалергард, написал такую контрреволюционную книгу, а я его люблю и хвалю, потому что история кавалергардов — есть, в сущности, история всей русской культуры.
О Рязанове: — Держится как хам; в его обращении с людьми никакого коммунизма нет.
Очень интересно говорил об Ив. Васильевиче Анненкове, который, как оказывается, редактировал сочинения Пушкина — а Пав. Вас. только написал биографию поэта!!! Ив. Вас. редактировал не только Пушкина, но и жену Пушкина, ибо он был правая рука Ланского, и благодаря этому за 5000 р. купил право на издание сочинений Пушкина.
Говорю Щеголеву: — Ведь вы столько пьете. Неужели у вас даже склероза нет?
— Нету. Я пью — а у моей жены подагра! 1928
И смеется хитро.
Дал мне яблоко. — Скушайте. Для меня оно слишком твердое. — Я откусил: кислятина. Смеется. — Хорошее я съел бы сам.
7/IX. Степь украинская. Небо серенькое, петербургское. Эту ночь я спал. С вечера от 8 до 11. И потом еще сколько-то. Баштаны. Мазанки. Тополи. Подсолнечник. Но бедность непокрытая.
Познакомился вчера с инженером. Спортсмен, 34 года. Голова лысая совсем — ни волоска. Лицо норвежца. Конструктор аэросаней. Очевидно, талантливый. Очень хорошо рассказывает — горяч, честолюбив, спортсмен, любуется собой — и я вместе с ним. Рассказывал о своих друзьях в Париже. Один из них Васька [оставлено место для фамилии. — Е. Ч.] гулял по всему Парижу в толстовке и по-французски даже «бонжур» не знал. Пришел Васька в ресторан, взял карточку и наугад заказал какое-то блюдо. Лакей убежал куда-то, но блюда не принес. А ему адски хочется есть. Он зовет другого лакея — показывает ему какую-то строчку в меню — и ждет. Опять ничего не несут. После третьего раза — ему принесли счет: 30 франков. За что? Оказывается, то была карточка фокстротов — и он три раза вместо еды заказывал фокстроты. Таких анекдотов он рассказал несколько. Его приятели в Лондоне — пошли в кафешантан — и увидели надпись No smoking allowed110 — и решили, что без смокингов туда не пускают.
Но то, что рассказывает мой спутник о нашем строительстве, не смешно, а страшно. Он сейчас из Днепростроя. Оказывается, что американская компания, кажется, Клярка, предложила построить всю эту штуку за столько-то миллионов. Наши отвергли: «Сами построим», а американцев пригласили к себе в качестве консультантов. Консультация обходится будто бы в сотни тысяч рублей, но к американцам из гордости инженеры не ходят советоваться, и те играют в теннис, развлекаются — а постройка обошлась уже вдвое против той цифры, за которую брались исполнить ее американцы. Рабочие работают кое-как, хорошие равняются по плохим, уволить плохих нельзя, этого не позволит местком, канцелярская волокита ужасная и проч. и проч. и проч. Я слушал, но не очень-то верил ему, потому что, как талантливый человек, он чересчур впечатлителен.
«Пошта». Робитничш Клуб. Один человек хотел опустить письмо в кружку, но увидал надпись: вынимается кожну годину (т. е. каждый час) и воздержался, так как подумал, что година — год.
1928 Вчера проезжали Тулу. До чего связаны все пей
зажи Тульской губернии с «Анной Карениной», «Войной и миром». Глядишь и как будто читаешь Толстого.
8/ГХ. Вчера чудесный день, полный незабвенных впечатлений. Харьшв: новый мост, железобетонный. Мой инженер говорит: непрочный. У инженера в чемоданчике оказался сконструированный им граммофон — и пачка фокстротных пластинок — и он завел эту музыку — здорово! Очень хвалил он свою мембрану, сделанную из толстой, а не тонкой слюды (и в этом ее превосходство). Инженер — эгоцентричен, простодушен и влюбчив. Показал мне карточку той, которая ждет его в Кисловодске.
Вот уже какие пошли холмы, очень невысокие.
А небо серое.
Тополя.
Кисловодский проводник: — Там — погода!
— Знаю, что погода, но какая?
9/ГХ. Приехали. Куда идти? В Цекубу. На горе стоит несколько домов, отдельный дом — огромная столовая. В ней сразу нахожу загорелого и синеглазого Вяч. Полонского, длинного и милого Леонида Гроссмана, Столпнера, столь же лысого, как прежде, но белобородого, Ортодокс (автора марксистской, но хорошей статьи о Толстом), Озаровскую, Станиславского и Качалова. Станиславский меня не узнал, но потом, узнав, бросился вдогонку и ласково приветствовал. Здесь его все «ученые старички» обожают. Смотрят на него благоговейно. И нужно сказать, что он словно создан для этого. Со всеми больше, чем учтив, — дружелюбен и нежен, но без тени снисхождения (как это у Шаляпина) и без тени раболепства (каку Репина) — сановито, величаво и в то же время на равной ноге. Тайна такого рода отношений умрет вместе с ним, но каждый, с кем он говорит, чувствует себя осчастливленным. Мне он сказал, что у него внучка 6 лет, очень любит мои книги, что он и сам их почитывает, что он заканчивает 2-й том своей «Жизни в искусстве»; Качалов сообщил мне детское слово «профессорница».
Столпнер вспоминал Розанова и Вяч. Иванова.
Поели мы всласть — до отвалу и пошли в гостиницу искать комнату, набрели на пансион «Ларисса», где нашли Ал. Толстого. Он похудел, глядит молодцом, но, как потом оказалось, каждую ночь регулярно проводил весь месяц в кабаке; разговор у нас был короткий. Он говорил, что Пильняк не имел здесь никакого успеха, что Тальников в своей статье совсем прикончил Маяковского*, «после этого Маяковскому не встать», что у Ни- 1928
колая Радлова, который жил здесь же, в той комнате, где я сейчас, украли 200 рублей, и проч. Потом я ходил — и слишком много — глазеть, очень устал, в 5 часов был на вокзале, провожал вместе с «учеными старичками» Станиславского и Качалова — и в сотый раз подумал о том, что Художественники гениальные мастера юбилействовать, хоронить, получать букеты цветов, посылать приветственные телеграммы и проч. Станиславский пожал около сотни рук, причем каждому провожающему сказал что-ниб. специально его, этого человека, касающееся. И как будто нарочно были инсценированы особо трогательные моменты: два чистильщика сапог, армяне, лет по 8 каждый, кинулись в последнюю минуту по буферам к той площадке, где стоял Станиславский, и крепко пожали ему руку: прощай!
Вечером — в Нарзанной галерее. И потом с трудом, с сердцебиением — в постель.
16/ГХ. Был на «Храме Воздуха». Ветер. Солнце. Обжег себе нос. Вернулся — Тихонов. Ему дали подвальную комнату. Тихонов рассказал, что редактора «ЧиПа»* — Васильченко — убрали за то, что он написал пасквильный роман, где вывел Рыкова, Сталина и проч. Халатову выговор, Васильченко убрали. Халатов свалил всю беду на О. Бескина… Тихонов только что проехал от Нижнего до Астрахани. Говорит, что впечатление от России ужасное: все нищи, темны, подавлены. Он хотел высадиться в Царицыне, но поглядел на толпу, что стояла на пристани, и — не решился. О Горьком: Горький в плохих руках. Петр Крючков не может дать ему совета, какой линии держаться в разных мелких делах (в крупных — Горький и сам знает), но все эти мелочи, которые должны бы ставить Горького в выгодном свете перед литераторами, учеными и пр., он, Крючков, не умеет организовать.
Тихонов написал сценарий «Леонид Красин», где изображает Красина в двух планах, как светского человека, богатого инженера и как революционера. Кончается побегом его из Выборгской тюрьмы.
А. Н. Тихонов очень хорошо устроил два дела: навязал «Федерации» все рукописи и книги «Круга», потерпевшего крах, и подписал договор с ГИЗом о том, что всю продукцию «Федерации» ГИЗ приобретает за наличные деньги. — Казалось бы, все хорошо, — говорит Тихонов, — а я не верю в успех. Нет почвы…
Он ушел играть в лаун-теннис, а потом вернулся с Мих. Кольцовым. Кольцов приехал сюда третьего дня — белые брюки, стриженая голова, полон интересных московских новостей и суждений.
1928 По поводу статьи Горького «Две книги» (о
ГАХНе и Асееве)* он говорит: «Горький не знает, как велик резонанс его голоса. Ему не подобает писать рецензии. Человек, которого на вокзале встречало Политбюро в полном составе, по пути которого воздвигают триумфальные арки, не должен вылавливать опечатки в писаниях второстепенного автора. Я считаю Горького очень хитрым, дальновидным мужиком. Он хочет вернуться в Италию. Ему нужно иметь с итальянцами хорошие отношения. Вот он заранее приготовляет себе путь к возвращению — при помощи статьи об Асееве.
Кроме того, — прибавил Кольцов, — в статье об Асееве чувствуется и личная обида».
Я горячо возражал. Горький так объелся похвалами, что похвалы уже не имеют для него никакого вкуса.
Он, напротив, любит тех, кто его ругает, — сказал Тихонов.
Кольцов засмеялся.
Верно. Когда Брюсов, который травил Горького, приехал к нему на Капри и стал его хвалить, Горький даже огорчился: потерял хорошего врага.
Потом заговорили о Лили Брик, у которой, оказывается, целый табун любовников, и все они в самых нежных отношениях между собой, таков устав их кооператива: любя Лили, они обязаны любить и друг друга. По этому поводу любопытную историю рассказал Кольцов. Когда он ездил в 1922 году в Ригу, и Маяковский и Брик дали ему поручения к Лили, которая там жила. А у Кольцова в Риге было спешное дело: нужно было повидать некоего, скажем, Бриммера, чтобы поговорить об организации газеты. Пошел Кольцов к Бриммеру — и, к своему удовольствию, застал у него Лили Брик. «Вот и хорошо, не нужно будет разыскивать ее», — подумал он. Передал он ей поручения. Сижу час, сижу два — она не уходит. Вечер. Она садится к Бриммеру ближе, он обнимает ее — и только тогда я понял, что она его жена. Она передала какие-то посылки Володе (Маяковскому) и Осе (Брику), и, когда я вернулся в Россию, они оба с интересом и участием спрашивали, каков он — их новый товарищ… Когда потом он заболел чахоткой, она заставила Осю и Володю собрать для него деньги, чтобы он мог поехать лечиться.
Может быть, это и есть зародыш будущих брачных отношений, — сказал Кольцов. — Кооператив любовников.
Но для этого нужна такая умная женщина, как Лиля, — сказал Тихонов. — Я помню, как Маяковский, только что вернувшись из Америки, стал читать ей какие-то свои стихи, и вдруг она пошла критиковать их строку за строкой — так умно, так тонко и язвительно, что он заплакал, бросил стихи и уехал на 1928
3 недели в Ленинград.
Потом заговорили о Бабеле. Кольцов: — Я помню его в ту пору, когда он только что приехал в Питер и привез три рассказа, которые и прочитал Зозуле. — Можно это напечатать? — Можно! — сказал Зозуля. — Где? — Где угодно. — Он отнес их к Горькому. Мы стали жить втроем, как братья. В то время был голод. Мы ели гу- зинаки и запивали чаем. Иногда нам перепадала коробка сардин. Бабель делил с нами нашу трапезу братски. Но однажды Зозуля сказал: — Поди посмотри в щелку, как Бабель один ест хлеб. — Я глянул: стоит и жует. Потом вышел и говорит: — Ах молодость, молодость! Вот третий день не видал ни крошки хлеба — и проч.
Кольцов был на Медовом водопаде, увидал там рекламу какой- то певицы или танцовщицы и решил устроить там на скале, еще выше, рекламу: «ОГОНЕК».
Он уничтожит с января журнал «Смехач» и выпустит новый, «Чудак» по-другому, довольно эпигонов сатириконства.
Потом заговорили об Ал. Толстом. Все трое похвалили его дарование, его характер, его Наталию Васильевну и разошлись: они спать, а я страдать от бессонницы.
17/ГХ. Солнце. От вчерашней ходьбы на «Храм Воздуха» болит сердце. От ветра болит лицо. От безделья — болит душа. День ясный, безоблачный.
22/ГХ. Вечера холодные. А дни горячи. Сегодня переехал в Цекубу — и блаженствую. Наконец-то у меня есть письменный стол, могу заниматься. Есть шкаф для вещей. И не вижу хищного, злого, притворно-сантиментального лица Лариссы. Три дня с волнением ждал телеграммы о Бобе — и сегодня инженер Мих. Як. Скобко принес мне за обедом такую телеграмму:
ПРИНЯТ ПОЛИТЕХНИЧЕСКИЙ ИНЖЕНЕРНО СТРОИТЕЛЬНОЕ
КРЕПКО ЦЕЛУЮ = МАМА ==
Я страшно обрадовался — и даже заплакал. Ну вот и перед Бо- бой открывается новая огромная жизнь. Пропал куда-то мой черноголовый малыш, смешной и картавый ребенок…
Сегодня впервые я принял целую нарзанную ванну. Познакомился с Ромашовым. Он говорит, что еще в Киеве слушал мои лекции. Моя комната под уборной, и в потолок вдета вот такая труба, и когда ученый спускает воду, слышен шелест (но негромкий), а потом шип — ш-ш-ш.
1928 Вчера читала в Цекубу Озаровская с огромным
успехом, хотя ее свадебные причитания излагаются ею не по-народному, а в драматической форме, с излишними интонациями, которых в народной песне нет. (Сваха, невеста, брат невесты.) Надо бы матовее, без рельефа. Но рассказ ее о замерзших песнях, которыми архангельские купцы торгуют с англичанами, превосходен и подан читателю с максимальным эффектом. Сегодня меня и ее позвала к себе здешняя врачиха Екатерина Алексеевна, старуха, у которой собираются писатели. Не хочется обидеть, но и идти не хочется.
Сейчас у меня были 4 армянина, из них один — Аветик Исаа- кян, знаменитый поэт. Невозможно передать, до чего симпатичен этот человек. Скромен, молчалив, без малейшей позы, он жил среди нас 2 недели, и никто не знал, кто он такой. Между тем слава его такова, что, когда я заговорил о нем с парикмахером-армянином (на Тополевой улице), он сейчас же прояснился лицом и по-армянски стал цитировать его стихи. Заговорил с чистильщиком сапог, он тоже: «Аветик, Аветик». Лицо у него рассеянное и грустное. Говорят, что советская власть (которая выдает ему небольшую пенсию) не пускает его за границу к семье. Поразительно, что когда я попросил его прочитать по-армянски хотя бы 4 строки какого-нибудь его стихотворения, он не мог, все забыл, а когда мы устроили армянский вечер и с эстрады читали его стихи, он сидел среди публики, пригнувшись и прикрывая лицо. На эстраду ни за что не вышел и не произнес вслух ни одного слова. Армяне живут так сплоченно, что он — чистил себе сапоги у чистильщика-армянина, стригся у парикмахера-армянина, ездил на извозчике-армянине, ходил пить чай к армянину-архитектору Хаджаеву и проч. и проч. Ко мне он как будто привязался и рассказывал, что в Армении очень хорошо переведены мои детские книги.
Ах ты зверь, ты зверина, Ты скажи твое имя.
Я продержал корректуру ее «Менделеева» — дал ей взаймы 60 рублей — и вообще мы сдружились. Она устраивает свой юбилей в январе и откровенно пригласила к себе в юбилейный комитет Пе- реверзева и Елену Борисов[н]у. Сама наметила, кто будет ее чествовать, — вслух, с эстрады, но это вышло у нее очень хорошо.
Здесь была гнусная писака Майская, которая душила всех нас своими ужасными виршами и пьесами. Но что страннее всего, в нее, женщину 50 лет, влюбился проф. Мазинг, известный технолог, который ходил вслед за нею, как паж. На Майской каждый день было новое платье, она красилась безбожно и часами говорила о себе.
Был здесь академик Багалей, украинский историк. Бесталанный, серый писатель, ставший по приказу начальства марксистом. Я прочитал его биографию, изданную украинской Академией Наук, — нудное и убогое сочинение. Ни одной характеристики, ни одного колоритного эпизода. Каждая страница — по стилю казенная бумага. Но в разговоре приятен: прост, ненапыщен, много рассказывал о Потебне, о своей невесте: как она нарочно снялась не рядом с ним, а с каким-то студентом, который был влюблен в нее: «Это была политика». Вообще он политикан и хитрец и тоже весь поглощен собою.
Столпнер: великий диалектик, очень оригинальная фигура. Марксист, который верит в Бога! Теперь у него все в прошлом — и он привязался ко мне, как к человеку, видевшему его былую славу. Но Гита Львовна, женщина, которая 10 лет была его другом, почувствовала и ко мне расположение, отсюда жалкая и мучительная ревность Столпнера, жалкая, потому что он слеп, лыс, очень некрасив и по близорукости беспомощен. Он не видел нас, если мы были в двух шагах от него, и перебегал от группы к группе, отыскивая Гиту. Для меня все это было неприятно, и я уговаривал ее уважать и любить Столпнера.
Вяч. Полонский и его жена были здесь очень милы, всеми любимы; они оба дружны и приятны. Но как-то мы разговорились с ним вечером у «Храма Воздуха», и он заговорил о себе как о великом человеке, what he is not111. Он работяга — и только. Статьи его не гениальны, иногда безвкусны и по стилю не слишком изысканны. У меня он перенял мою былую нехорошую хлесткость — но, конечно, литературу он любит и линию в ней ведет благородную (насколько это возможно).
1928 Никогда я не забуду этих дней в Цекубу. Наша
«хозяйка», Ел. Бор. Броннер, женщина властная, эгоцентрическая, не управляет, но царствует. У нее в Москве огромные связи, ее муж — правая рука Семашки, она знакома со всей ученой, артистической, партийной Москвой, отлично разбирается в людях и обладает огромным талантом к управлению ими. Все у нее ходят по струнке, ей 47 лет, она не утратила былой красоты, она очень цельный человек, откровенный, немного презирающий всех нас. Прекрасная рассказчица. Очень хорошо рассказала мне, как в Цекубу приехал пролетарский писатель Артем Веселый и ее сын Боря вдруг стал ругаться по матери. Веселый сошелся с Борей и научил 10-летнего мальчика самым ужасным ругательствам, называл ученых буржуями — и не желал даже сидеть с ними за одним столом, а беседуя с Еленой Борисовной, сам того не замечая, матюкался на каждом шагу. «Я так и похолодела, когда услыхала вдруг 3 слова, а потом ничего, привыкла».
Был здесь и Ромашов, с тоненькой и бледной женой. Он прочитал мне свой «Воздушный пирог», чудесную, полнокровную вещь, где характер Семена Рака поднимается на боевую высоту, и мне его дарование очень понравилось, но он сам зол, обидчив, не прост, подозрителен. Я думаю, что таким его сделала сцена, где человек человеку волк. Работнику сцены — особенно теперь — необходимо иметь острые зубы и когти. Но он эти зубы и когти зачем-то направлял против меня — и наши отношения стали мучительными. Каждый вечер он приходил ко мне и доводил меня до белого каления. Я был очень рад, когда он уехал. Он рожден драматургом. Его отец и мать были актеры, он с детства — в театре, разговаривая, он цитирует, в виде поговорок, строки из Гоголя, Островского, Грибоедова, Мольера. Кроме того у него хорошая литературная школа: он был поэтом, писал много стихов, водился с Брюсовым, Вяч. Ивановым
Здесь промелькнуло много инженеров: Пиолунковский — изобретатель, сын польского повстанца, родился в Сибири, талантливый изобретатель, зарабатывавший сотни тысяч рублей, тяготевший издавна к большевикам, очень увлекающийся, милый человек — подружился со мною, рассказал мне даже свою семейную драму, которой никому не рассказывал.
Карл Адольфович Круг, знаменитый электротехник, основатель электро-технического института, квадратный мастодонт 54 лет, с могучими плечами, без нервов, с огромной, высоченной женой, моего роста, правительницей, очень забавной женщиной, вроде Тамары Карловны. Ее Карл — основательный мужчина. Все, что он знает, он знает — и когда однажды я заговорил с ним о Кавказе, он стал называть десятки рек, деревень, городишек, гор — так четко и крепко он помнит прежние 1928
свои путешествия по Кавказу.
Вчера я третий раз был на Горе Седло. Эльбрус был во мраке и хребет в тумане.
Я не забуду, о нет, ту Крестовую горку, на вершину которой ходят гулять цекубисты каждое утро, — она видна у меня из окна — с нее вид изумительный на два крыла Кисловодска, не забуду я сладкого кисловодского воздуха, нежно ласкающего сердце, и щеки, и грудь. В его сладости я убедился этой ночью, 6 ноября, во время своего безумного набега на станцию Минеральные Воды. 3- го ноября я получил от М. Б. телеграмму, вызывающую меня в Ленинград. Но количество больных, отъезжающих из Кисловодска и Пятигорска, так велико, что достать билет немыслимо. Я поехал вчера «на ура» — вместе с Арамом Никитичем, Кучиным, Анной Сергеевной и Тихеевым. Взял чемодан, корзинку, масло в двух бидонах, рис, портфель. Меня и других провожали все цеку- бисты, бывшие в наличии, — все были уверены, что я уезжаю, я расплатился с прислугой — и вот на вокзале оказалось: билетов нет и не будет до 7-го; у меня альтернатива — поселиться в общежитии — тут у вокзала — или ночью вернуться в свое Цекубу. Я предпочел вернуться, так как в общежитии люди спят по десяти человек в одной комнате. Станция Минеральные Воды совсем петербургская, — вид вокзала с узлами на полу и спящими людьми, с буфетом и вонючими уборными вызвал во мне страшную тоску — я сел в кисловодский поезд, почти пустой, точь-в-точь как куокка- льский, с теми же мелкими пассажирами, клюющими носом, и, измученный, еду назад, при мне тяжелейший портфель и корзина, вздеваю все это на палку — и с ужасом думаю о том, как я взойду с этой тяжестью на Крестовую гору, — и вдруг при выходе из вагона меня обнимает упоительный воздух, и я с новыми силами бегу по горе — к дорогим тополям и любимому белому дому.
За это время я познакомился с десятками инженеров. Все в один голос: невозможно работать на совесть, а можно только служить и прислуживаться. Всех очень ударила смерть Грум-Гржи- майлы, тотчас после ругательного фельетона о нем «Профессор и Маша»*. Здесь инженеры Жданов, Круг, Куцкий, Пиолунковский — знаменитые спецы, отнюдь не враги советской власти — так и сыплют страшными анекдотами о бюрократизации всего нашего строительства, спутывающей нас по рукам и ногам.
Лежу в постели, болит сердце после вчерашнего.
А кругом больные, бледные, худые, Кашляют и стонут, плачут и кричат — Это верблюжата, малые ребята. Жалко, жалко маленьких бедных верблюжат.
1928 6 ноября. И вот я опять на дивном балконе — ли
цом к солнцу — без пальто. На небе белые-белые об- лачки. На балконе листья тополей. Я один.
Начинаю блаженно дремать, подставляя щеки «ласке солнца».Хоть бы на 10 минут вздремнуть — и то легче.
Трагически упала у нас стиховая культура! Я прочитал на «Минутке» у Всеволода Ив. Попова чудное стихотворение О. Мандельштама «Розу кутают в меха» — и вот Манджосиха просит после этого прочитать ей стишки Г. Вяткина — ужасные, шарманочные, вроде надсоновских! Тут же рядом Пазухин заговорил о поэзии, читает Бальмонта о феях, где одна только ужимка и пошлость.
И когда я кричу на них с гневом и болью, они говорят, что я неврастеник. И, пожалуй, правы. Нельзя же бранить людей за то, что они пошляки.
А кругом больные, Бледные, худые, — На земле, в болоте, Бедные лежат.
7 ноября. День моего отъезда. 4 часа ночи. Не могу заснуть. И писать не могу. Голова без кровинки.
А рядом бегемотики
Схватились за животики,
И лают собачатами,
Мяукают котятами и лают собачатами,
И плачут и кричат:
У них у бегемотиков животики болят.
А бедные слонята
Визжат, как поросята.
Ах, пожалейте маленьких сереньких слонят.
И тут же прикурнула
зубастая
Печальная акула.
Ах, у ее малюток, у бедных акулят
Уже двенадцать суток зубки болят.
И плачут носорожики,
Их укололи ежики.
И все у носорожиков болит…
Опять на балконе. Солнце жжет вовсю.
Утро. До этого в постели (ночью) у меня сочинилось вышеприведенное:
2) Какая-то бацилла 1) Вчера их укусила.
Нельзя сидеть в пальто. Душно. Это 7-го ноября. 1928
Все десять предыдущих ноябрей я провел в Питере и всегда связывал их со слякотью и мокрыми торцами. Снял с себя пиджак, рубаху, фуфайку — и принимаю солнечную ванну, не боясь ультрафиолетовых лучей, — 7 ноября 1928 года! И чувствую, что лицо загорает 7 ноября 1928 года, когда у нас темь, холод, смерть, изморозь и блекота!
8 ноября. В поезде. Только что миновали Ростов. Еду в купе с Куцкими и Муромцевым. Чудесные люди. Куцкий — инженер, у него любящая жена, глаза как маслины, очень любят друг друга. У Муромцева — припадок печени. Я взволновался и не заснул. Вообще я не могу спать, когда в вагоне четверо. Оба они старые друзья, оба прожили в богатстве и в холе. Куцкий вчера рассказал, что он в прежнее время в один день заработал 75 тысяч. У него ленивые манеры человека, привыкшего повелевать. Он тучноват, спокоен, глаза искрятся пониманием. Муромцева я, помню, встречал на Плющихе у Бунина. Бунин в то время только что был сделан почетным академиком — и в благодарность решил поднести Академии — «Словарь матерных слов» — и очень хвастал этим словарем в присутствии своей жены, урожденной Муромцевой. Разговаривая с Муромцевым о Бунине, я вспомнил, как Бунин с Шаляпиным в «Праге» рассказывали гениально анекдоты, а я слушал их с восторгом, пил, сам того не замечая, белое вино — и так опьянел, что не мог попасть на свою собственную лекцию, которую должен был читать в этот вечер в Политехническом Музее.
10/XI 1928. Подъезжаю к Питеру. Проехали Любань. Не спал 3 ночи. Вчера в Москве у М. Кольцова. Оба больны. У них грипп. Она лежит. Он сообщил мне новости: «Леф» распался из-за Шкловского. На одном редакционном собрании Лили критиковала то, что говорил Шкловский. Шкловский тогда сказал: «Я не могу говорить, если хозяйка дома вмешивается в наши редакционные беседы». Лиле показалось, что он сказал «домашняя хозяйка». Обиделась. С этого и началось.
«Огоньку» запретили давать в приложении Чехова. Третьего дня Кольцов был у Лебедева-Полянского.
Здравствуйте, фельетонист! — говорит ему Лебедев.
Здравствуйте, чиновник! — говорит Кольцов.
1928 Ходят слухи, что Горький интригует против то
го, чтобы «Огонек» давал Чехова, — сообщила мне Елизавета Николаевна. Я этому не верю. Но Горький мог прямо сказать где-ниб., что «Чехов не созвучен».
Почему не выходят «Наши достижения»? — спросил я у Кольцова,
Нет бумаги! — ответил он.
Вот тебе и достижения.
Пообедав у Кольцова, к Литвиновым. Очень рады — мать и дочь. О речи Литвинова я: «Это вы ему приготовили такую речь. Я узнал ваш стиль».
Она: «Тише! он и сам этого не знает, но, конечно, тут много моего». Это была литературная пародия на речь Кашендоне, и ее может оценить только тот, кто знает эту речь.
Потом: «О, я хочу быть богатой, богатой. Я написала detective novel112, хочу издать в Америке и в Англии и поставить фамилию Литвинова».
Танечка: «Мама читала мне свой роман, очень интересно». Таня изумительно хороша, и умна, и начитанна. У нее целая библиотека книг — английских и русских — и даже «Республика Шкид».
Я упрекнул ее в плагиате у Саши Черного — о, как она покраснела, как засверкали глаза. Ей уже 12 лет, она сейчас была во Франции — и с большой радостью подарила мне «для Мурочки» — целую кучу английских книг. Мать потолстела. Волосы черные — есть седина. Ей 39 лет, ему 52. Она показывала мне карточки детей и мужа — и подарила несколько.
До Питера осталось 45 минут. Я очень волнуюсь. Ведь я еще никогда не разлучался со своими на столь долгий срок. Везу Муре браслетку, туфли, шапочку, английские книжки, Марии Борисовне туфли, отрез. Бобе кушачок, Лиде бумажник. Татке шапочку и карманчик, Коле, увы, ничего. Кроме того я купил 10 ф. рису, пуд масла, 10 ф. перловой крупы, 3 ф. паюсной икры, Марии Борисовне рыбок каких-то и проч. Но и потерял я тоже немало вещей. Очки, перочинный нож, гребешок.
Погода в Ленинградской губернии не такая дрянная, как я ожидал. В Харькове точно такая же.
Вчера я расстался с Куцким и Муромцевым — и с Еленой Михайловной, женой Куцкого.
Муромцев по секрету сообщил мне, что Ждано- 1928
ва арестовали. Позвонили из Пятигорска, прислали за ним красную фуражку и взяли, куда — неизвестно. Говорят, что Жданов гениальный работник. Что он восстановил нашу металлургическую промышленность, что он то же в металлургии, что Куцкий в машиностроении, но идеология у него нововременская, он юдофоб, презирает «чернь» и проч. Куцкий не таков. Во время еврейского кишиневского погрома оба его брата работали в еврейской самообороне, он был с-д и проч.
А в окнах — нищета и блекота. Вспоминаются те волы, те поля кукурузы, те чудесные снопы сена, которые я 3 дня тому назад видел в горах. И какие сытые лица хохлов. Осталось 25 минут. Поезд летит как бешеный — а сейчас на Крестовой горе солнце печет вовсю, кругом тополя тихо роняют листву.
Муромцев рассказывает о Бунине. Когда Бунин пишет, он ничего не ест, выбежит из кабинета в столовую, пожует механически и обратно — пишет, пишет все дни. Революция ему ненавистна, он не мог бы и дня выжить при нынешних порядках. Вывез он из деревни мальчишку, чтобы помогал ему собирать матерные слова и непристойные песни, мальчишка очень талантлив, но жулик, стал потом токарем, потом спекулянтом, часто сидел в тюрьме. Больше писать не могу. Нервы вдруг упали — за 15 минут до прибытия в Питер. На избах вдруг возле Питера оказался снег. Через час я дома. Не простудиться бы. У меня носки Литвинова!! Вчера я промочил ноги — и Литвиновы дали мне свои заграничные.
2 февраля. Мне легче. Температура 36,9. Маршак и Лебеден- ко прямо с поезда. Маршак пополнел, новая шапка, колеблется, принимать ли ему должность главы московско-ленинградской детской литературы, требует, чтобы согласились и Лебедева назначить таким же диктатором по художественной части; в чемодане у него Блэйк (Горький обещал ему, что издаст). Забывая обо всех делах, он горячо говорит о «Songs of Innocence»[113], которые он перевел, — ушел со сжатыми кулаками, как в бой. Лебеденко — все звонит к какой-то даме. Спрашивает дорогу к ГИЗу, он здесь первый раз!!
Потом Кольцов с Ильфом. Ильф и есть 1/2 Толстоевского. Кольцов в «Чудаке» очень хочет печатать материалы о детских стихах, издаваемых ГИЗом. Сегодня я заметил, какой у него добрый и немного наивный вид. Принес свою книгу, III-й том. Уверен, что Рязанов сокрушит Полонского.
Потом от Заславских девушка Катя принесла мне бульону и курицу.
Потом от Кольцова Елизавета Николаевна принесла мне бульону и курицу!!
Вот уж поистине «Правда» помогла!
Потом Зейлигер. Тоска.
Потом Заславский, только что из Питера. Потом Столпнер. Они оба встречаются не без смущения. Заславский и Столпнер бывшие меньшевики (кажется, так). К моему удивлению, Заславский заводит со Столпнером разговоры об Ортодоксе, Шпете («великий ум!»), о Плеханове.
Потом опять Лебеденко. Потом Добровольский о «Крокодиле». Им разрешили либретто балета и вновь как будто запретили. Они хлопочут. Потом Воскресенский об «Academia». Маршак такой человек, что разговор с ним всегда есть его монолог. Он ведет речь — и дозволяет только робкие реплики. Тему разговора всегда дает он. Вообще он pushing and dominating 1929
personality114. И его push115 колоссален. Все кругом должны обсуждать только те темы, которые волнуют его. Сегодня с утра он счастлив: Алексинский из МОНО, его старый товарищ, позвонил ему по телефону, что он встанет с ним бок о бок в борьбе за маршаковскую линию в литературе. Это значит, что Касаткина из Центральной Библиотеки смирится, покорится Маршаку, что ГУС (или то, что будет вместо ГУСа) окажется в горсти у Маршака. Он в восторге: прочитал мне сегодня утром за чаем свой новый рассказ (про Ирландию), потом мы долго читали Блэйка с энтузиазмом, так как Блэйк воистину изумителен, — потом он пошел к Иоффе и Ханину вырабатывать условия своего диктаторства над детской словесностью.
4 февраля. Принял 2 облатки адолина и оглушил себя на 2 часа. Не могу заснуть. Был опять Столпнер и с ним его «подруга» Гита Львовна, юристка, заведующая консультации МГСПС*. Она рассказывает ужасные вещи — о стариках, которых избивают их дети за изнасилование маленьких девочек, о хулиганах, которые поспорили, что они за 35 к. выпьют полную шапку чужой мочи (и выпили), о татарке-красавице, которая в 30-градусный мороз пришла к ней с 5-месячным ребенком, так как все эти ночи она проводит на улице. Кто отец ребенка? — Иван. — Какой Иван? — Иван. (Больше татарка ничего не знает. Она познакомилась с ним на базаре, он «подарил» ей полтинник и повел ее ночью на вокзал, где и произвел свою «работу отцовства») и т. д.
Воскресение [10 февраля]. Как будто я выкарабкиваюсь из своей болезни. Три дня тому назад приехала М. Б., так как 5 февраля после 4 недель гриппа у меня внезапно поднялась температура до 39, заболела правая лобная пазуха, стало болеть горло — и я превратился в горячечного идиота. Я послал телеграмму за Лидой или Бобой. Но Ангерт — спасибо ему! — вызвал по телефону М. Б. — и она, больная, приехала, три дня и три ночи, не отходя от меня (и заснув только на 2 часа за 3 ночи) — вызволила, кажется, меня из болезни. Фельдман (горловик), Бурмин (терапевт) (по 20 р.!) — книга «12 стульев».
И были на фоне этого люди: Шкловский, к которому сердце мое опять потянулось. Весь подкованный, на середине дороги, чующий свою силу — и в то же время лиричный и кроткий и даже
1929 застенчивый (где-то внутри), он много вспоминает
из прежнего — Репина, мой диван, Бориса Садовского, Философова, Гржебина.
Гржебине мы разговорились, вспомнили, как много в нем было хорошего, мягкого, как он, в сущности, поставил на новые рельсы нашу детскую книгу, вовлек в нее Чехонина, Добужинско- го, Лебедева, вспомнили, что мы остались ему должны (т. к. он платил нам авансы за будущие книги, которых не издал по не зависящим от нас обстоятельствам). И мы решили непременно, когда я выздоровею, написать Гржебину письмо, где выразить ему любовь и признательность, и вместе с письмом послать ему денег.
Давайте издадим сборник в его пользу! — сказал Шкловский.
Это было недели 2 назад. А сейчас пришли и говорят: Грже-
бин умер!
Не говорите Тынянову! — сказал Шкловский. — У Тынянова, кажется, та же болезнь.
Он умер в тот самый день, когда мы говорили о нем! — крикнул я Шкловскому.
Раз он пришел ко мне мягкий и грустный. «Я сейчас выругал Эфроса. Не люблю, зачем он вне литературы — а все пляшет вокруг нее». А когда я выругаю кого, у меня Катценьяммер116.
Маршак. На двери у меня надпись, что я сплю. Все подходят, прочтут и отходят на цыпочках. А Маршак не читает надписей на дверях. Он знает, что всякая закрытая дверь должна перед ним распахнуться. Он, как слепой буйвол, налетает на дверь (на всякую) и сокрушает ее. Теперь в Москве, чувствуя себя триумфатором, он особенно усвоил себе буйволизм. Иногда это в нем очень хорошо, иногда тартюфно (так как за всем этим большая оглядка) — но таково перерождение Маршака, такова его новая манера после долгого периода уязвленных самолюбий, неудач, когда он должен был прятать свое я и не давать ему воли. Говорит он теперь взрывчато, бурно, накидываясь и (метафорически) хватая за горло. Вчера к нему пришел Our Mutual Enemy117 Гершензон. Сам напросился придти для откровенного разговора. И вот Гершензон начал какую-то сиропную канитель. Маршак вбежал ко мне:
А я сейчас на него накинусь и крикну: зачем вы пришли ко мне?
11 февраля 1929. Он собирал силы для наскока — и наскочил. (Оказывается, что Гершензон был в Саратове.) Посланный туда для пропаганды гизовских детских книг, он на собрании библиотекарей и педагогов схватил мою книгу и крикнул: 1929
«Вот какой дрянью мы пичкаем наших детей» — и швырнул ее с возмущением в публику.
Маршак сказал ему, что он должен говорить объективно, он ответил: «Но тогда я не могу говорить эмоционально!» и пр. Теперь у Маршака много неприятностей. Ушел из-за него Олейников, проведенный им в редакторы «Ежа». Олейников, донской казак, ленивый и упрямый, очень талантливый, юморист по природе, был счастлив, когда дорвался до возможности строить журнал без Маршака. Он сразу пригласил художников нелебедевской партии, ввел туда свой стиль — и работа закипела. Но Маршак «вмешался» — и Олейников подал в отставку. Вчера вдруг обнаружилось, что он перешел в «Молодую гвардию». И перетянул туда других отщепенцев от Маршака — Житкова и Бианки. Этот триумвират очень силен. Когда вчера это дошло до Ангерта, он разъярился и предложил, чтобы Маршак отстранился от «Ежа», — надеясь уговорить Олейникова при таких условиях остаться. Но я думаю, что уже поздно. У меня вчера было устроено совещание. Характерна нынешняя «манера говорить» у Маршака. Он пришел ко мне, когда у меня сидел Ангерт, и стал говорить о своих печалях. Я пробую вставить слово. Он кричит: «Не перебивайте!» Ан- герту тоже: «Не перебивайте!» Как будто он читает стихи. Он рассказывает о своих бессонницах, об ужасной своей усталости, о том, сколько он сделал для Олейникова, для Житкова и т. д., — и спрашивает совета, что делать. Ангерт в простоте отвечает: «Ваш вопрос заключает в себе четыре вопроса. По первому вопросу.» Но Маршак и не желает слушать советов. Он всегда знает, что делать, а спрашивает совета только для того, чтобы не выводить своих собеседников из орбиты своего я. Чтобы изнурить нас собою.
26/III1929. Вчера был у меня Зощенко. Я пригласил его накануне, так как Ангерт просил меня передать ему, чтобы он продал избранные свои рассказы в Госиздат для трехтомного издания. Зощенко не захотел. «Это мне не любопытно. Получишь сразу 15 тысяч и разленишься, ничего делать не захочешь. Писать бросишь. Да и не хочется мне в красивых коленкоровых переплетах выходить. Я хочу еще года два на воле погулять — с диким читателем дело иметь…» Очень поправился, но сердце болит. Хотел купить велосипед, доктор запретил. Зощенко весь захвачен теперь своей книгой «Письма к писателю», прочитал ее мне всю вслух. В ней нет для меня того обаяния, которое есть в других книгах Зо- щенки, но хотя вся она состоит из чужого материала, она вся — его, вся носит отпечаток его личности.
1929 1 апреля. День моего рождения. Утром от Муры
стихи: «Муха бедная была, ничего не принесла». Потом от Лиды палеховская табакерка. Дважды в ГИЗе: возня с «Бара- беком»: то хотели дать приложением к «Ежу» 48 страниц, то 32, то, наконец, 40. Приехал я домой, а дома пирог «наполеон», Марина, Тата, Боба, Лида, Коля и я — патриарх. Позвонил Тынянов, поздравил. Я счастлив, пошел уснуть. Боба для этого читал мне «Проселочные дороги»*. Потом через минут пять я проснулся и, чувствуя, что в доме «что-то происходит», оделся и вышел в столовую. Вижу: вся семья в сборе, освещение, и в тени, на диване, в коричневом платье сидит СТРАШНАЯ — моя сестра, с огромными глазами — с каким-то отпечатком застывшей и дряхлой молодости на нечеловечески-застывшем лице. У меня испуг смешался с дикой радостью и жалостью, — особенно когда она заговорила таким ненатурально- натуральным голосом — заговорила не вдруг, а через минуты три молчания — и как будто говорила не она, а кто-то другой за нее — лицо же не изменялось, как маска. Милая, — ей вообще трудно участвовать в наших житейских разговорах, она, говорят, целые дни проводит в оцепенелом молчании, а здесь она старалась быть «как люди», насиловала себя, говорила об одесских ценах, об отсутствии белой муки, о своих соседях, даже улыбалась нашим шуткам, но как ей было трудно это! Я страдал за нее, я чувствовал, какую она испытывает боль от такого непривычного ей напряжения, а наши инсценировали веселую семейную сцену, как будто все у нас уютно и радостно, как будто просто любимая тетка приехала к брату погостить. О, если бы удалось показать ее завтра Петрову!! О, если бы удалось мне заснуть хоть на минуту!
21/22 сентября. Опять еду в Кисловодск. Ночь. Не доезжая до Харькова. Дождь!!! Да какой! В моем купе ни души, но зверски пахнет уборной. Я думаю о заглавии для моего детского сборника: «Зайчики в трамвайчике», «Карабарас», «Львы в автомобиле», «Ребята и зверята», «ВеселаяАфрика». Спал в вагоне — от 6 часов вечера до 12 ночи. Прошлую ночь не заснул ни на миг. Выдумал загадку:
Колючий, но не ежик, Бегает без ножек.
Перекати-поле.
Прочитал записки Бориса Чичерина. Очень талантливо, и умно, и совестливо. Читаю Эшу да Кайроша. Разбираю письма детей ко мне — уже 251 письмо.
Утро 22-го. Чем дальше еду, тем холоднее.
Перерабатываю Уитмэна на новый лад. Очень 1929
жалею, что до сих пор (с 1923 года) не могу пристроить эту книгу. Ветер гнет бурьяны. Завтра у Лиды операция аппендикса.
Настоящая буря. Ветер свищет. Дождь бьет по вагону (9 часов).
10 часов. Удираем из-под тучи.
29/ГХ. Вотуже неделя, какя из дому. И ничего ужаснее этой недели я и представить себе не могу. В Цекубу комнаты мне не дали: все переполнено, я устроился в заброшенном «Красном Дагестане», где, в сущности, никакой прислуги нет, а есть старый татарин- привратник, который неохотно пустил меня в сырую, холодную комнату, дал мне связку ключей, чтобы я сам подобрал подходящий, и вот я стал по четыре раза в сутки шагать в Цекубу — на питание. Это бы вздор, но всю эту неделю идет безостановочный дождь, превративший все дороги в хлюпающее глубокое болото, а калоши я забыл дома, и туфли у меня дырявые, и я трачу целые часы на приведение своей обуви в порядок после каждой прогулки, счищаю ножичком грязь, вытираю ватой снаружи и внутри, меняю носки и снова влезаю в мокрые туфли, т. к. перемены нет никакой. Как не схватил я воспаление легких, не знаю. Состав гостей здесь серый, провинциальные педагоги — в калошах и с ватой в ушах, и мне среди них тягостно. Здесь Сергей Городецкий, недавно перенесший смерть мужа дочери, шахматиста Рети, и травлю в печати по поводу «Сретения царя»*. Я сижу за столом с ним и с инженером Гонзалем. Этот Гонзаль, обломок старины, набоковским голосом рассказывал разные свои похождения, большею частью фривольные, и эти рассказы выходяту него как новеллы Боккаччо. Одна из новелл: «Как благодаря нежелению бриться я заработал огромные деньги». И вдруг сегодня в числе других новелл он рассказал такую, которая довела меня чуть не до слез. У него было двое детей, мальчик и девочка. Мальчика он любил больше. Мальчику было 9 лет. Сидели они как-то вместе, он и сказал сыну:
Солнышко ты мое!
Девочка, ревнуя, спросила:
А я?
А ты луна! — сказал он.
Прошло полгода. Гонзаль был в отсутствии. Вернувшись домой, он накупил для сына игрушек и бежит в спальню обрадовать его. Видит, сын, уже обряженный для погребения, лежит мертвый. Он от ужаса и неожиданности чуть не лишился рассудку. Вдруг дочь говорит ему:
Я рада, что он умер. Теперь уж я буду для тебя не луною, а солнцем.
Ей в то время было 5 лет.
30 сентября. Вчера я принял первую нарзанную ванну. Сегодня впервые синее небо, солнце, но ветер, и от Эльбруса опять идут тучи.
Вечер, 10 часов. День был блистательный. Я весь день нежился на солнце, сидя на площадке перед домом Цекубу, — и в результате у меня обгорел нос. В 4 часа лег спать — и валялся до1/4 8-го. Пришел к ужину, у нас новый 4-й за столом — знаменитый путешественник Козлов. Старик лет 60-ти — говорит беспрерывно, — возраста его незаметно, до того молодо, оживленно и ярко он говорит. [В]тече- ние четверти часа я узнал от него, что жеребят «лошади Пржевальского» можно было выкормить, только убив у простой кобылы ее жеребенка и накрыв жеребенка Пржевальского шкурой убитого, что бараны (какие-то) не могут есть низкую молодую траву, т. к. им мешают рога, что в Аскании какой-то тур, тяготея к горам, взобрался на башенку по лестнице, и за ним захлопнулась дверь и он умер там на высоте от голода. Едва приехав сюда, Козлов стал искать научных книг о Кисловодске, его флоре и фауне —вообще, видно, что свой предмет он считает интереснейшим в мире — и весь наполнен им до краев. Мы можем только задавать вопросы, на которые он отвечает с величайшей охотой, не замечая даже тех блюд, которые емуподаются.
Вечером в приемной врача увидел Соню Короленко. Оказалось, она в «Дагестане». Восхищается Кисловодском. Несмотря на запрещение врача, гуляла в горах — и сорвала чудесный букет. У нее нет одеяла, я дал ей свое.
О! как я беспокоюсь о Лиде.
Наш Козлов человек очень характерный. В нем виден бывший военный и начальник. Когда он говорит что-нибудь, он улыбается игриво, и его левый глаз принимает польское, кокетливое выражение, а правый остается тверд и серьёзен, и должен сказать, что я больше верю его правомуглазу.
1929
Сегодня вышел мелкий эпизод. Сергей Городецкий обещал ему (за чаем) достать карту Монголии (для лекции) и не достал. За ужином он сказал об этом Козлову. Тот вдруг выпятил нижнюю губу (у него нет нижних зубов, и потому губа торчит как у старухи) и стал делать Городецкому выговор: «Я положился на вас, понадеялся, я бы в школе достал, вот не думал, что вы так подведете меня». Городецкий насупился, обиделся — и, отвернувшись, стал беседовать с соседями по столику. Но старик не унимался и ворчал. Городецкий шепнул мне: «Видно, что он бывший полковник». Я достал карандаш и большую бумагу, и Козлов начертил карту, а Сергей Городецкий виртуозно написал на ней буквы и раздраконил озера и
реки, вышла «карточка» (по выражению Козлова) 1929
хоть куда. Козлов сменил гнев на милость, и в левом
его глазу опять появилось польское игриво-ласковое выражение.
Лекцию свою читал он отлично. Да и то сказать, он читает ее 21 год, небось произносил тысячу раз все в одних и тех же выражениях. На эстраде он кажется выше своего роста, моложе и чарующе-милым. В голосе его есть поэзия, голову он тоже склоняет набок, как поэт, и когда передает свои разговоры с туземцами, стилизует их на ориентальный лад. Иногда он оговаривается: «А я говорю: господа! то есть братцы. Мы мыли руки по чинам: сначала я, потом (той же водой) все мои подчиненные». Лекция имела огромный успех, и ему аплодировали минуты две. Он был счастлив. А перед лекцией волновался ужасно. Даже от еды отказался — съел только кашу!
Мещеряков оказался милый и скромный человек. Он сегодня долго беседовал со мной о Николае Успенском и признал свою неправоту в нашем споре о нем. Говоря о журнале «Печать и революция», он сказал, что Полонский был отличный редактор: «он мне всегда правил статьи, и я очень благодарен ему за это». Но сегодня вышел такой казус: Мещеряков пустил собаке в нос струю дыма. Одна старуха вступилась за собаку. Он сказал ей: «Оставьте меня, или я сделаю вам скандал». Она: «Скандал в Цекубу! — вещь неслыханная». Послезавтра он читает. Ряд профессоров решили не слушать его. Завтра читает Ромашов.
1929 Тот же доктор рассказал мне, как еще в царское
время в одной иркутской деревне было получено предложение губернатора выяснить, не занимаются ли ее жители — проституцией. Те собрали сход и постановили: так как жители издавна занимаются земледелием, то никакой проституцией заниматься они не желают.
10/Х. Четыре дня я был болен гриппом. Носила мне еду Соня Короленко. Очень не эффектная, не показная у нее доброта. Она не выказывала мне никакого сочувствия. Приносила еду и сейчас же уходила, а потом заходила за грязными тарелками. Однажды только я разговорился с ней, и она мне сказала о Льве Толстом столько проникновенного, что я слушал, очарованный ею. Толстой, по ее словам, человек очень добрый (это ложь, что он злой), обожал природу и так хотел правды, что если в письме писал: «я был очень рад получить Ваше письмо», то при вторичном чтении зачеркивал очень, потому что не хотел лгать даже в формулах вежливости… Здесь за это время Мещеряков показал себя во весь рост. При санатории было две собачонки и одна кошка Мурка. Он объявил им войну. Потребовал, чтобы кошку отравили, а собачонок прогнали, и безжалостно пускал им дым папиросы в нос, что вызвало негодование всего санатория. Он один из верховных владык санатория, от него зависят ассигновки (отчасти), за ним ухаживают, дали ему лучшую комнату, но он угрожает, что напишет дурной отзыв, если кошку не истребят. Его жена, смотревшая на всех удивительно злыми глазами, была истинным городовым в юбке. 30-го сентября заведующая столовой передала одной имениннице букет и телеграмму и сама поздравила ее с днем ангела. Мещерякова рассвирепела: в советском учреждении вы не смеете даже слово «ангел» упоминать. Все ходила и глядела, не танцуют ли фокстрот, не флиртуют ли, не ругают ли советскую власть!!
Вчера была вторая лекция Козлова. Он очень волновался, не ел даже сладкого (сладкое он любит безумно). Читал, не думая, по привычке то, что читал много раз, но вдруг какой-то посторонний слушатель спросил его, были ли в советской экспедиции, открывшей курган, были ли в ней археологи? Старик принял этот вопрос за оскорбление и запальчиво ответил, что археологов не было, что он без археологов откопал и гобелен, и ковры, и бронзу, а когда потом поехали археологи, они не нашли ничего, хотя рыли по всем правилам науки, и стал кричать на вопрошателя, как на врага. Тут я увидел, какой у него темперамент. Потом повел меня и Гонзалу к себе, стал показывать книжки об этой экспедиции, угостил конфетами, которые дала ему на вокзале в Питере старообрядка, его помощница; он провел ее в профсоюз и платит ей 50 р. в месяц. Показывал он все торопливо, словно боялся, что его обо- 1929
рвут, и все о себе, о себе, но с прелестной наивностью, с темпераментом, говоря: «А мне аплодировали так хорошо!» — «Лучше, чем Мещерякову». — «Неужели лучше? Ах, какя рад. А как слушали женщины! Да, смотрели мне прямо в глаза!» Женщин он любит страстно. Говорит с ними, как старый ловелас. Смотрит сладкими глазами. И часто вместе с Гонзалем разговаривает на непристойные темы, цитирует (очень игриво) «Первую ночь»:
Вздрогнули ножки. Сперся дух И на ее лебяжий пух… и т. д.*
Разговаривая с женщиной, гладит ее по руке, по плечу. Брови у него нависшие, голос звонкий, читает он стоя, по-военному, но опирается во время чтения на палку — и похож на английского полковника в отставке. Его специальность: очаровывать нужных ему людей. Без этого качества никакая экспедиция ему не удалась бы. Теперь он часто читает лекции в Москве, в Одессе, в Киеве.
11 октября. Козлов имеет в Новгородской губернии клочок земли и охотничий домик. Около недели назад он получил извещение, что в этом домике произвели обыск. Он послал протестующую телеграму своему покровителю Секретарю Совнаркома Горбунову и вчера получил телеграмму от его помощника, что будет произведено самое строгое расследование этого случая. Старик был не то что рад, а весь охвачен этой радостью — и требовал от нас таких же восторгов. Он хихикал за столом, жестикулировал, приговаривал: «Ну и влетит же этим прохвостам… мать их… из Кремля… Увидят они, как трогать Козлова… заслуженного путешественника…» Я пробовал заговаривать на другие темы… куда тебе! Только и полон своей телеграммой… прерывал меня и восклицал:
— Из Кремля! Шутка ли! уж теперь они почешутся там… Когда я в Сочи приехал, мне было из Кремля выслано 300 рублей на лечение и там распорядились, чтобы ко мне было особое внимание, и у меня на столе был букетик роз каждый день… а они: обыск.
И когда он говорит о себе, он говорит очень нежным голосом, как о ребенке.
Ночь на 12-ое октября. Не сплю. Очень взволновал меня нынешний вечер — «Вечер Сергея Городецкого». Ведь я знаком с этим человеком 22 года, и мне было больно видеть его банкротство. Он сегодня читал свою книжку «Грань» — и каждое стихотворение пронзало меня жалостью к нему. Встречаются отличные куски — но все в общем бессильно, бесстильно и, главное, убого. Чем боль- 1929 ше он присягает новому строю, тем дальше он от не
го, тем чужее ему. Он нигде, неприкаянный. Стихи не зажигают. Они — хламны, непостроены, приблизительны. Иногда моветонны, как стихотворение «Достоевский», где Ф. М. Достоевскому противопоставляется пятилетка. Но т. к. Городецкий мой сверстник, так как в его стихах говорилось о Блоке, о Гумилеве, о Некрасове, о Пушкине, я разволновался и вот не могу заснуть. Я вышел в сад — звезды пышные, невероятные, тихая ночь, я полил себе голову из крана — и вот пишу эти строки, а все не могу успокоиться. Стихи Городецкого особенно не понравились Ромашову, который 1/2 часа доказывал мне, что Городецкий — мертвец. Барышня (не знаю, как зовут) в очках, пожилая, бывшая курсистка — словесница — вынесла мне порицание, как я смел выпустить такого слабого поэта. Козлов по-репински фыркал: ему очень не понравились стихи «Достоевскому».
31/Х. Ну вот, сегодня я уезжаю. Погода сказочная. За это время барышня «Одуванчик» — фельдшерица — отравила меня лекарством (дав неумеренную порцию опия), меня рвало, за мной ходила Софья Короленко, тяжеловесная, молчаливая, очень серьезная — и ненавидящая свое пуританство: «людей не надо жалеть», «я люблю только счастливых» и пр. Увлеклась очень Уотом Уитмэном. Последнее время я понял блаженство хождения по горам, привязался к Эльбрусу, ползаю на Солнышко, на Синие Камни, на Малое Седло и влюбился в каждую тропинку, которая лежит предо мною. Ванн принял только 12, болезнь помешала принять больше. Теперь я опять стал поправляться, хотя и не спал эту ночь: собаки разбудили.
Очень разочаровался в Козлове: влюблен в себя, в свой «подвиг», и боится, как бы кто не затмил его славы: если хвалят кого-нибудь другого, он ревнует как мальчишка, 24 часа в сутки кричит о своем Харахото, а сам невежда и бурбон, — пишет с ошибками, медоточиво ухаживает за сестрой-хозяйкой, чтоб дала ему лишнюю порцию сладкого, и распускает павлиний хвост перед каждой девицей. Человек очень злой, говорящий нежным кокетливо-ласковым голосом.
14 [апреля] вечер. Это страшный год — 30-й. Я хотел с января начать писание дневника, но не хотелось писать о несчастьях, все ждал счастливого дня, — и вот заболела Мура, сначала нога, потом глаз, — и вот моя мука с Колхозией, и вот запрещены мои детские книги, и вот бешеная волокита с Жактом — так и не выбралось счастливой минуты, а сейчас позвонила Тагер: Маяковский застрелился. Вот и дождался счастья. Один в квартире, хожу и плачу и говорю «Милый Владимир Владимирович», и мне вспоминается тот «Маякоуский», который был мне так близок — на одну секунду, но был, — который был влюблен в дочку Шехтеля (чеховского архитектора), ходил со мною к Полякову; которому я, как дурак, «покровительствовал»; который играл в крокет, как на биллиарде, с влюбленной в него Шурой Богданович; который добивался, чтобы Дорошевич позволил ему написать свой портрет и жил на мансарде высочайшего дома, и мы с ним ходили на крышу, и он влюбился в Марию Борисовну, и я ревновал, и выбегал, как дурак, с биноклем на пляж глядеть, где они прячутся в кустах, и как он влюбился в Лили, и приехал, привез мое пальто, и лечил зубы у доктора Доброго, и говорил Лили Брик «целую ваше боди и все в этом роде», и ходил на мои лекции в желтой кофте, и шел своим путем, плюя на нас, и вместо «милый Владимир Владимирович» я уже говорю, не замечая: «Берегите, сволочи, писателей», в последний раз он встретил меня в Столешниковом переулке, обнял за талию, ходил по переулку, как по коридору, позвал к себе — а потом не захотел (очевидно) со мной видеться — видно, под чьим-то влиянием: я позвонил, что не могу быть у него, он обещал назначить другое число и не назначил, и как я любил его стихи, чуя в них, в глубинах, за внешним, и глубины, и лирику, и вообще большую духовную жизнь… Боже мой, не будет мне счастья — не будет передышки на минуту, казалось, что он у меня еще впереди, что вот встретимся, поговорим, «возобновим», и я скажу ему, как он мне свят и почему — и мне кажется, что как писатель он уже все сказал, он был из тех, которые говорят в литерату- 1930 ре ОГРОМНОЕ слово, но ОДНО, – и зачем такому
великану было жить среди тех мелких «хозяйчиков», которые поперли вслед за ним — я в своих первых статьях о нем всегда чувствовал, что он трагичен, безумный, самоубийца по призванию, но я думал, что это — насквозь литература (как было у Кукольника, у Леонида Андреева) — и вот литература стала правдой: по-другому зазвучат его
Скажите сестрам Люде и Оле,
Что ей уже некуда деться*.
И вообще все его катастрофические стихи той эпохи — и стихи Есенину — о, перед смертью как ясно он видел все, что сейчас делается у его гроба, всю эту кутерьму, он знал, что будет говорить Ефим Зозуля, как будут покупать ему венки, он видел Лиди- на, Полонского, Шкловского, Брика — всех.
Позвонила Вера Георгиевна. Лили Брик, оказывается, за границей.
22/IV. Еду в трамвае. Вижу близорукими глазами фигурку, очень печальную — и по печальной походке узнаю, вернее, угадываю — Зощенко. Я соскочил с трамвая (у Бассейной), пошел к нему. Сложное, мутное, замученное выражение лица. Небритые щеки—усталые глаза. — «Плохо мне». — «Что такое?» — «С театром… столько неприятностей. Актеры ничего не понимают… Косой пол делают. (В голосе тоска)... Звали меня сегодня в Большой драматический, чтобы я почитал им своего «Товарища», я обещал, не спал из-за этого всю ночь и кончил тем, что по телефону отказался… Хотя они все собрались». Очень удручен. Я стал говорить ему, что он самый счастливый в СССР человек, что его любят и знают миллионы людей, что талант его дошел до необыкновенной зрелости, что не дальше чем сегодня я читал вслух его «Сирень» — и мы хохотали до слез. Это его приободрило, он пошел провожать меня в ГИЗ — и особенно обрадовался, когда я случайно по другому поводу сказал ему, что Гоголя тоже ругали — именуя его вещи «малороссийскими жартами». Давно я не видал его в такой мизантропии. Он говорит, что видеть никого не может, что Стенич ему надоел, но что без людей он тоже не может. Я сказал ему, чтобы он поехал в Сестрорецк и кончил бы там свою повесть «Мишель Тинягин»*, которую он сейчас пишет. Он с испугом: «Я там и дня без людей не проживу. Мелькают, мне легче». О Маяковском: Зощенко видел его после провала «Бани» в Народном доме. Маяковский был угрюм, растерян, подавлен. «Никогда его таким не видел. Я сказал ему: «Вы всегда такой победительный». Он
стал жаловаться на импотенцию (!), на горло — и 1930
сам был очень жалкий, потный (!)...»
Расставшись с Зощенко, я пошел в ГИЗ. Долго говорил с Ка- мегуловым, который мне очень понравился. Простой, искренний, весь на ладони, молодой.
Вышла моя книга «Рассказы о Некрасове». Я не рад, о нет — напротив. Она пошатнет мою редактуру Некрасова. Чует мое сердце беду. В ГИЗе упорно говорили, что покончил с собой Осип Мандельштам.
В ГИЗе я встретил Мишу Слонимского — в «Звезде». «Звезда» приятна тем, что в ней еще сохранился какой-то богемный дух. Вис. Саянов не сидит на одном месте, за редакторским столом, а бегает по комнате, присаживаясь с каждым новым сотрудником на новое место, то на подоконник, то на край стола. Стульев вообще мало и сидеть на столах — обычай. Всегда есть три-четыре ненужных человека, поэты, которые тут же читают друг другу стишки. Пальто вешаются на ручки дверей, на телефонные штепсели. Во всех остальных комнатах ГИЗа — кладбищенский порядок, дисциплина мертвецкой, а здесь еще кусок литературной жизни. Слонимский рассказывал, что Зощенко весь свой советский язык почерпнул (кроме фронта) в коммунальной квартире Дома Искусств, где Слонимский и Зощенко остались жить, после того как Дом Искусств был ликвидирован. И вот он так впитал в себя этот язык, что никаким другим писать уже не может.
О Маяковском Слонимский вспомнил, как в декабре 20 года Гумилев нарочно устроил в одном из помещений Дома Искусств спиритический сеанс, чтобы ослабить интерес к Маяковскому.
7 мая. Про Муру. Мне даже дико писать эти строки: у Муры уже пропал левый глаз, а правый — едва ли спасется. Ножка ее, кажется, тоже погибла. Марья Бор. вчера сказала: теперь вся моя мечта: один глаз. Неделю тому назад она расхохоталась бы, если бы ей сказали о столь минимальном желании.
Я ночью читал «Письма» Пушкина — и мне в глаза лезло «слепец Козлов» и т. д. Взял Лермонтова — «Слепец, страданьем вдохновенный».
8.V. У меня жестокий насморк, горло болит, боюсь, не заразить бы Муру гриппом.
Как плачет М. Б. — раздирала на себе платье, хватала себя за волосы.
— Другой глаз в полном порядке, — говорит Н. И.
1930 11 мая. Позвонил Тынянов. «Как вы себя чувст
вуете? Дорогой мой! Завтра еду в Петергоф — на несколько дней — сейчас хочу к вам». Он пришел изможденный — и целый час посвятил Муре. Подробно вникая в ее болезнь и советуя, советуя, советуя, что делать. Какие ужасы были с ним самим. Оппель хотел вырезать ему надпочечные какие-то штуки: — когда он сказал об этом немецкому профессору, тот вскочил с места и завопил… Рассказывает свои дела: сейчас он идет, чтобы тот попытался через Белецкого снизить ему налог: шесть тысяч заплатить он не в силах. Он уверен, что кем-то указано не сбавлять ему, Тынянову, налога, во что я, признаться, не верю. К счастью, он продал в ГИЗ своего «Кюхлю» (новое изд.) по 225 р. за лист 5000 экз. — в качестве 1-го тома собрания своих сочинений — все эти деньги и пойдут фининспектору. Перед этим он обратился было к Ионову (месяца 4 назад). Ионов сказал: «Старая книга, издательству нужно бы что-нб. поновее… ну, так и быть, издам, 250 р. за лист, 10.000 экземпляров». — Это грабеж, но я согласился — чтобы заплатить фининспектору… Проходит месяц, два, три — от Ионова нет ответа — звоню Горлину, ответа нет. Вот каков Ионов!.. Еще яснее он показал себя в истории с пародиями. Дело в том, что год назад Леногиз навязал мне задачу сделать ему книгу пародий. Я сделал эту книгу, заплатив много денег моему помощнику Рейсеру. Но теперь, под влиянием новых течений, мне сообщают, что ГИЗ передал книгу «Пародий» — в «Academia». Отлично. Иду в «Academia» — получено письмо от Ионова: Тынянов хочет слишком дорого за предисловие (по поводу которого уже есть договор) — дать ему вместо 150 р. — 125 р.!!!
Я ответил, что дарю им предисловие — не беру ни копейки. Ионов поставил и второе условие: не 70 рублей за лист, а 40 (то
есть меньше, чем Тынянов заплатил Рейсеру!!). На это я не согла-
*
сился, и вот книга висит в воздухе .
Рассказывал, как вызвали его в «скорую помощь», где лежал при смерти его племянник. Он вызвал к племяннику профессора, но главный врач не допустил профессора. Тынянов сказал: «Я настаиваю». — А вы где служите?
Тынянов. — Вот этого я вам и не скажу.
Врач. — Ну, тогда в виде исключения разрешаю.
Сейчас вторично позвонил Юрий Николаевич: он уже говорил с Форш, с Саяновым, с Груздевым.
12 мая. У меня был грипп. Я уехал и провалялся в Питере. Вчера полегчало, приехал к Муре. За это время у Муры были: Ло- тин, Медовиков, Меркулова, Вреден.
Вчера мы с Мурой сидели на воздухе — играли в 1930
шишки — и весь этот спорт заключался в том, что она, бедная, скорчившись на носилках, щурясь одним «здоровым» глазом, кидала шишки в коробочку, которая была от нее в двух шагах; — потом я заставил ее помахать 40 раз еловой веткой, чтобы согреть ее — у нее руки окоченели. Читал я ей Шерлока, — как нарочно, очень глупые приключения, в зверском переводе.
11 мая был у меня Тынянов — соблазнял заграницей, Горьким, новыми лекарствами, внутривенным вливанием. «Поезжайте с Мурой в Берлин! На станции Am Zoo вас, по моей просьбе, встретят Гуль и Совин [нрзб.] – и устроят Муру в санатории — и она поправится быстро, или в Алупку — там д-р Изергин, великолепный старый врач. Санатория его имени. У моей кузины был болен сын — 40,2°, запросили Изергина телеграммой — ответил: привозите — мальчик здоров. Санатория помещается в Алупке-Саре».
Тынянов взбудоражил Саянова, Ольгу Форш, Илью Груздева.
Копылов говорит, что у Муры нога заживает. «Если все пойдет хорошо, мы через две недели снимем гипс — и знатно прогреем твою ногу на солнышке».
21 /V. Позвонил Вольпе. Хочет придти.
23/V. Копылов вторично ставил Муру на ноги.
Вчера вечером пришел Изя. Бледный, полумертвый. Провожал меня в трамвае № 23 к Кате. Уверен, что Лида любит его; хочет, чтобы отношения с Цезарем были прерваны. Говорил откровенно, но главного не объяснил, почему же Лида, любя его, выходит за Цезаря.
От Кати ехал с Цезарем в том же трамвае. Цезарь откровенен вполне. Напуган. Боится всего происшедшего. Показал мне телеграмму от Лиды. Она уже послала телеграмму родителям Вольпе, чтобы отрезать себе все пути отступления, чтобы положить конец «эпохе Изи», и Цезарь получил от них поздравление. Сейчас получил телеграмму от нее.
12, СОЧИ 428,17,22,12, ЛЕНИНГРАД КИРОЧНАЯ 7/6 ЧУКОВСКОМУ
25/V. Мура вчера была в самом веселом настроении: я читал ей Шиллера «Вильгельм Телль», и ее насмешила ремарка: «барон,
1930 умирающий в креслах». Читали мы еще «Конька-
Горбунка» и начали «Дитя бурь».
28/V. Возвращался с Тыняновым от Ионова. Проводил его.
30/V. Изучаю народничество: читаю Юзова (Каблица), Михайловского, Эртеля и проч., и проч. Обложен со всех сторон «Отечественными записками» 70-х годов.
1/VI. С Лидой опять неладно: в нее влюблены три человека: И., Ц. и Д. Она же любит… Впрочем, об этом не стоит писать, а напишу-ка я лучше о том, что сейчас волнует меня больше всего (после болезни Муры). Я изучил народничество — исследовал скрупулезно писания Николая Успенского, Слепцова, Златоврат- ского, Глеба Успенского — с одной точки: что предлагали эти люди мужику? Как хотели народники спасти свой любимый народ? Идиотскими, сантиментальными, гомеопатическими средствами. Им мерещилось, что до скончания века у мужика должна быть соха — только лакированная, — да изба — только с кирпичной трубой, и до скончания века мужик должен остаться мужиком — хоть и в плисовых шароварах. У Михайловского — прогресс заключается в том, чтобы все мы по своему духовному складу становились мужикоподобными. И когда вчитаешься во все это, изучишь от А до Z, только тогда увидишь, что колхоз- это единственное спасение России, единственное разрешение крестьянского вопроса в стране! Замечательно, что во всей народнической литературе ни одному даже самому мудрому из народников, даже Щедрину, даже Чернышевскому — ни на секунду не привиделся колхоз. Через десять лет вся тысячелетняя крестьянская Русь будет совершенно иной, переродится магически — и у нее настанет такая счастливая жизнь, о которой народники даже не смели мечтать, и все это благодаря колхозам. Некрасов — ошибался, когда писал:
...нужны не годы — Нужны столетья, и кровь, и борьба, Чтоб человека создать из раба*.
Столетий не понадобилось. К 1950 году производительность колхозной деревни повысится вчетверо.
5/VI. С Лидой все в порядке. О Муре пишу отдельно — в другую тетрадку118.
Объяснение со Шкловским. Удивительно: он 1930
всегда в лицо говорит мне комплименты, называет меня лучшим критиком, восхищается моими статьями, а в печати ругает мерзейше, — щиплет мимоходом, презрительно. Я сказал ему об этом. Он объяснил: что он и тогда, и тогда искренен, — и так убедительны были его объяснения, что я поверил ему.
Вечером был у Тынянова. Говорил ему свои мысли о колхозах. Он говорит: я думаю то же. Я историк. И восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов — величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи. Но пожалуйста, не говорите об этом никому. — Почему? — Да, знаете, столько прохвостов хвалят его теперь для самозащиты, что если мы слишком громко начнем восхвалять его, и нас причислят к той же бессовестной группе.
Вообще он очень предан Советской власти — но из какого-то чувства уважения к ней не хочет афишировать свою преданность.
Я говорил ему, провожая его, как я люблю произведения Ленина.
Тише, — говорит он. — Неравно кто услышит!
И смеется.
Это мне понятно. Я очень люблю детей, но когда мне говорят: «Ах, вы так любите детей», — я говорю: «Нет, так себе, едва ли».
Начало июля. Числа не помню. Пришла в голову мысль: написать книгу под заглавием «Жизнь моя». Очевидно, это — наваждение старости. Вспоминаю такое, чего ни разу не вспоминал за все эти сорок лет. Тумбы у наших ворот. Гранитные. Я стою. Мне года четыре — а все вечером идут из парков, с бульваров с букетами. Я прошу у проходящих:
Дайте бузочку!
Вдруг какая-то женщина говорит:
Ах, какой красивый мальчик! Позволь я тебя поцелую!
Дай три копейки! — говорю я.
Сам я этого эпизода не помню, но рассказывала Маланка.
Какая странная судьба у Маланки! Дворник соседнего дома Савелий — нелепое чучело — показал ей в какой-то шкатулке свои сторублевые облигации. Она поверила, что он богач, и вышла за него замуж. А вскоре оказалось, что это были не облигации, но… объявления о швейных машинах Зингера — такие же красивые и с цифрою сто.
История литературы не по мне. Черт меня дернул заниматься ею! Нельзя на пятом десятке начать заниматься историей. Никакое чтение, самое жадное, здесь не поможет!
1930 Конец июля (19). Разбирал письма о детях, ко
торые идут ко мне со всего Союза. В год я получаю этих писем не меньше 500. Я стал какая-то «Всесоюзная мамаша», — что бы ни случилось с чьим-нибудь ребенком, сейчас же пишут мне об этом письмо. Дней 7—8 назад сижу я небритый в своей комнате — пыль, мусор, мне стыдно в зеркало на себя поглядеть — вдруг звонок, являются двое — подтянутые, чудесно одетые с очень культурными лицами — штурман подводной лодки и его товарищ Шевцов. Вытянулись в струнку, и один сказал с сильным украинским акцентом: «мы пришли вас поблагодарить за вашу книгу о детях: вот он не хотел жениться, но прочитал вашу книгу, женился и теперь у него родилася дочь». Тот ни слова не сказал, а только улыбался благодарно… А потом они отдали честь, щелкнули каблуками — и, хотя я приглашал их сесть — ушли. Сегодня два письма: как отучить мальчика двенадцати лет от онанизма, — и второе, не вредно ли трехлетнему ребенку заучивать столько стихов наизусть?
6 сентября. Мы в Севастополе. Ехали 3 ночи и 2 1/2 дня. В дороге Муре было очень неудобно. В купе — 5 человек, множество вещей, пыль, грязь, сквозняк. Она простудила спину, t° взлетела у нее до 39, она стала жаловаться на боль в другой ноге, у нее заболело колено больной ноги; мы в линейке повезли ее в гостиницу Курортного распределителя (улица Ленина). Окно, балкон, три кровати, диван — она, бедная, в страшном жару; чуть приехала, оказалось у нее почти 40. Отчего? Отчего? Не знаем. Кинулись в аптеку, заказать иодоформенные свечи — нет нужных для этого специй!!! Мура в полудремоте — лежит у балкона (погода пасмурная) и молчит. Изредка скажет: «Совсем ленинградский шум» (это очень верно, Севастополь шумит трамваями, авто — совсем как Питер). Ты куда, Пип? Бобочка незаменим: привез вещи, сбегал в аптеку, перенес все чемоданы, побежал на базар. У меня всю дорогу продолжался неликвидированный грипп.
7ЛХ. В Алупке. Ехали из Севастополя с невероятными трудностями. Накануне подрядили авто на 9 час. утра. Мура проснулась с ужасной болью. Температура (с утра!) 39°. Боль такая, что она плачет при малейшем сотрясении пола в гостинице. Как же ее везти?! Утром пошел в «Крым-шофер». Там того, кто обещал мне машину, не было, но был другой сукин сын, который заявил, что машин нет и не будет, и что никаких обещаний никто никому не давал. Когда я вернулся в № 11, где мы остановились, боль у Муры дошла до предела. Так болела у нее пятка, что она схватилась за меня горячей рукой и требовала, чтобы я ей расска- 1930
зывал или читал что-нб., чтобы она могла хоть на миг позабыться; я плел ей все, что приходило в голову, — о Житкове, о Юнгмейстере, о моем «телефоне для безошибочного писания диктовки». Она забывалась, иногда улыбалась даже, но стоило мне на минуту задуматься, она кричала: ну! ну! ну! — и ей казалось, что вся боль из-за моей остановки. Когда выяснилось, что автомобиля нет, мы решили вызвать немедленно хирурга (Матца- ля?), чтобы снял Муре гипс — и дал бы ей возможность дождаться парохода. Я побежал к нему, написал ему записку, прося явиться, но в ту минуту, как мы расположились ждать хирурга, мне позвонил Аермарх, что он достал машину.
Машина хорошая, шофер (с золотыми зубами, рябоватый) внушает доверие, привязали сзади огромный наш сундук, уложили вещи. Боба вынес Муру на руках — и начался ее страдальческий путь. Мы трое сели рядом, ее голова у меня на руках, у Бобы — туловище, у М. Б. ее больная ножка. При каждой выбоине, при каждом камушке, при каждом повороте Мура кричала, замирая от боли, — и ее боль отзывалась в нас троих таким страданием, что теперь эта изумительно прекрасная дорога кажется мне самым отвратительным местом, в котором я когда-либо был. (И найдутся же идиоты, которые скажут мне: какой ты счастливец, что ты был у Байдарских ворот, — заметил впоследствии Боба.) Муре было так плохо, что она даже не глянула на море, когда оно открылось у Байдарских ворот (и для меня оно тоже сразу поблекло). Я старался указать ей виноградные гроздья на виноградниках — это ее нисколько не развлекло. Как мы считали по столбам, сколько километров осталось до Алупки. Вот 12, вот 11, вот 6, вот 2. Вот и Алупка-Сара — вниз, вниз, вниз — подъезжаем, впечатление изумительной роскоши, пальмы, море, белизна, чистота! Но… принял нас только канцелярист, «Изергин с депутацией», стали мы ждать Изергина, он распорядился (не глядя) Муру в изолятор (там ее сразу же обрили, вымыли в ванне), о как мучилась бедная М. Б. на пороге — мать, стоящая на пороге операционной, где терзают ее дитя, потом Изергин снял с нее шинку — и обнаружил, что у нее свищи с двух сторон. Т. к. нам угрожало остаться без крова, мы с Бобом, не снимая чемоданов — с сундуком — поехали на той же машине в гостиницу «Россия», где и сняли №.
11 сентября. Алупка. Вот и Боба уехал. Последним его изречением было: «Никто еще не доказал, что яйца надо есть непременно с солью». Он вообще полон таких непреложных принципов: «Север лучше юга», «Чай без сахару вкуснее, чем с сахаром»,
1930 «Пользоваться трамваями нужно лишь в самых иск
лючительных случаях».
Муре по-прежнему худо. Мы привезли ее 7-го к Изергину, и до сих пор температура у нее не спала. Лежит, бедная, безглазая, с обритой головой на сквозняке в пустой комнате и тоскует смертельной тоской. Вчера ей сделали три укола в рану. Изергин полагает, что ее рану дорогой загрязнили. Вчера она мне сказала, что все вышло так, как она и предсказывала в своем дневнике. Собираясь в Алупку, она шутя перечисляла ожидающие ее ужасы, я в шутку записал их, чтобы потом посмеяться над ними, — и вот теперь она говорит, что все эти ужасы осуществились. Это почти так, ибо мы посещаем ее контрабандой, духовной пищи у нее никакой, отношение к ней казарменное, вдобавок у нее болит и вторая нога. М. Б. страдает ужасно.
12.IX. Лежит сиротою, на сквозняке в большой комнате, с зеленым лицом, вся испуганная. Температура почти не снижается. Вчера в 5 час. 38,1. Ей делают по утрам по три укола в рану — чтобы выпустить гной, это так больно, что она при одном воспоминании меняется в лице и плачет. Комната ее выходит дверью на террасу, где лежат больные ребятишки, и она их всех ненавидит, так как они грубы, крикливы, бросают в нее картошкой, и ни один ничего не читал, ни один не знает ни «Кюхли», ни Диккенса.
Крым ей не нравится:
— Понастроили гор, а вот такой решетки построить не могут! — сказала она, получив от Лиды открытку с решеткой Летнего сада.
Аппетита нет. Ест насильно.
Воспитательниц в санатории 18. Все они живут впроголодь — получают так называемый «голодный паек». И естественно, они отсюда бегут. Вообще рабочих рук вдвое меньше, чем надо. Бедная Мура попала в самый развал санатории.
13 сентября. Вчера я был в колхозе, в татарской деревне Ки- кенеиз, на горе, в 12 км. от Алупки. Поехали мы из Бобровки: зубной врач Ванда Сигизмундовна Дыдзуль, д-р Константин Федорович Попов, кухонный мужик (или поваренок) Федя (член месткома Бобровки) и Тамара в красной косынке, педагогичка Бобровки. Бобровка дала нам линейку и лошадь, единственную лошадь, которая у нее осталась (2 автомобиля у них отняли). Назначено было выехать в 7 часов. Выехали в 1/2 10-го, т. к. лошадь не возвращалась с базара. Старик Изергин, видя, что я брожу неприкаянный, позвал меня к себе, напоил чаем. Тут подали линейку. Зубной врач Ванда, литвинка, оказалась и поэтессой и художницей и тараторила без конца на тысячу разных тем. 1930
Она рассказала мне, как Тубинститут теснит Изерги- на. Построили в его костно-санатории целый корпус для легочных больных, в то время как давно уже признано, что легочных и костных совместно держать невозможно. Во время голода Изергин все же сохранил свой санаторий, сам ездил за провизией, и когда у него хотели ее реквизировать, говорил: возьмите вот это, это я везу для себя, а этого не троньте, это — для больных детей; во время землетрясения он спас всех детей от катастрофы, и вот теперь новые люди, не знают его работы, смеют говорить, что он корыстный человек, белогвардеец и проч. Это она выпаливала громко и бойко, нарочно донимая этим Попова, про которого сама же шепнула мне, что он-то и есть враг Изергина. Она против этих поездок в колхоз: «Отрывают нас от работы в санатории, здесь и так не хватает рук, лошадь нужна, чтоб возить больных ребят к морю, лучше бы колхоз завел у себя фельдшерский пункт и т. д. Эти приезды врачей и педагогов в подшефный колхоз вообще похожи на комедию, — говорила она. — Педагоги на глазах у татар воруют виноград, татары говорят: «Ай да шефы!» и проч. и проч.
Между тем мы забирались в горы все выше, дорога идет зигзагом, становилось прохладно, на вершинах облака, вот и Симеизская кошка (гора, сползающая к морю, как кошка), вот Монах, вон гора Диво, вон гора Верблюд, а мы ползем все выше, среди каменистых безлистных гор — подъехали в сельсовет, там только что переменился состав, новая секретарша, черноволосая татарка Бодурова (прошедшая в Симферополе 2-хнедельные курсы «по женактиву»), смышленая, веселая девица, поставила почему-то печать на моем корреспондентском билете и направила меня к бухгалтеру Антону Бобрищеву, блондину, интеллигенту, тоже очень толковому, который сообщил мне следующее:
Колхоз сконструировался 19 ноября 1929 года. Всех хозяйств вошло в него 106 (из них 58 бедняцких, 48 середняцких, батраков), 3 одиночки: учитель, избач, культурник. С кулаками борьба была жестокая, 10% всего населения — политзаключенные (часть из них, впрочем, возвращена, восстановлена в правах). Колхоз разработал много диких земель — и вот в общем теперь у него табаку 27 1/2 га, винограду 35 1/2 га, сад 15 1/2 га, огород 10 га; колхоз завел новую школу, антисейсмическую, оборудовал новую амбулаторию (где еще нет стационара), закрытую столовую — для школы, для очага, для колхозников.
С грустью отметил Бобрищев, что работа в колхозе вялая, что крестьянин для коммуны работает не так энергично, как работал он для себя, что колхозники сами себя обманывают, набирая вдвое больше талонов на обед, чем им нужно, — но тут же указал,
1930 что понемногу эти недочеты исправляются. Осо
бенно обидно колхозникам, что они продают кило винограду по 75 коп., а частник свез ночью тайком свой виноград и продал по 2 с полтиной, но теперь решено привлекать частников к судебной ответственности за нарушение твердых цен — и дело пойдет аккуратнее. Тракторов нет: спецкультуры. Также только теперь организованы детясли с 8 марта 1930 года.
Оттуда я пошел в школу. В школе зав — новый, но его помощник, лет 22-х, ярый большевик. Когда в 1924 году похерили арабский алфавит и стали вводить латинские буквы, старики татары так разъярились, что этому учителю пришлось бежать из деревни. В школе около 110 учеников, охвачены школой почти 100%; учитель этот Аладинов принимал большое участие в раскулаче- нии Кикенеиза; и частенько ему приходилось сидеть в подвале, т. к. ему кулаки писали анонимные письма о том, что он будет убит. Получив три таких письма, он жаловался даже в ГПУ, и кажется, по почеркам установил личности писавших. Впрочем, он говорит таким ломаным языком, что трудно понять весь смысл его рассказов. Мулла тоже раскулачен теперь, работает на Урале. Просветительной работой здесь считается и борьба за оголение тела. Татары, находясь среди такой великолепной природы, оказывается, прячут свое тело от солнца; женщины обматывают бедра платками и летом и зимой носят юбки до пояса, [так в оригинале. — Е. Ч.] и учителям приходится проповедовать трусики, как знамя культуры. Уходя с детьми в экскурсию, подальше от родителей, татарский педагог заставляет детей по возможности тайком обнажиться…
Надвинулись тучи, по горам заклубился туман, стало гриппозно, ангинно, и мы погнали нашу клячу вниз — и через 2 часа были в Бобровке. Мурочка плачет от боли в обеих ногах. Мне больно видеть ее в таком ужасно угнетенном состоянии. Я пробую ее развлечь, но меня гонят — и мы с М. Б. едем в Алупку, тоскуя.
14 сентября. Уже западная часть Алупки покрылась вишневым цветом, и сверкает какое-то стеклышко от невидимого мне (на балконе) восходящего солнца. Синева неба стеклянная, и не верится, чтобы в этих торжественно белых домах, под кипарисами, в этот рассветный час, жили бы те тупомордые, хамоватые, бездарные люди, которые заполняют пляжи и столовые. Какое счастье идти по берегу в Симеиз — вдыхать запах теплого терпкого моря, как мила здесь каждая тропа под ногой.
Вчера Муре было лучше: утром 36,9, вечером 37,3. Она повеселела чуть-чуть. Но Леонид Николаевич (доктор ее корпуса) предполагает, что она больна нефритом: у нее и спина болит, и
моча подозрительная. Кроме того, на голове у нее 1930
делается какой-то нарост, а вторая нога продолжает
болеть.
17 сентября. Мы тратим в гостинице безумные деньги и через 2 месяца станем банкротами. Поэтому я решил поселиться в санатории, а для этого надо было обратиться в Курупр, который находится в Ялте. Решили с М. Б. отправиться в Ялту. Дорога зеркальная, шофер — артист, подхватили в Кореизе девочку-татарку и помчались мимо Гаспры, мимо Ливадии — в Ялту. М. Б. была в Ялте 27 лет назад, когда Федоров целовал ее ноги, а Панебратцев охранял ее сон, и ее страшно волнует возвращение былого. Ялта мне показалась отвратной. Пошлые домишки, мелкие людишки, архитектура ничтожная, набережная надоедает в первый же миг. Все в архитектуре дробно, суетливо, лживо, нелепо — вроде тех ракушечных коробок, которые изготовляет здесь «артель ракушечников». Все это, должно быть, выкупалось обилием плодов земных, груш, винограду, яблок, но теперешний рынок — сплошная мизерня, сидят торговки с двумя помидорами и ждут, когда их прогонят. Мы купили колбасы, 2 кило винограду — и пошли в культурную чайную. Тут, на горе, я встретил Симона Дрейдена, и он увлек меня купаться, вследствие чего мы разминулись с М. Б., которая пошла в парикмахерскую. Купаться на грязном пляже было весело, так как волна выше моего роста колотит кулаками и сбивает с ног.
19 сентября. Вчера Мурочка показалась мне бледнее обычного. Заметно, что левый глаз меньше правого (значит, асимметрия головы обеспечена); лечащий врач Леонид Николаевич Добролюбов сказал мне мимоходом (как о постороннем предмете, не могущем меня волновать), что у Муры, кажется, туберкулез почек, что он послал в лабораторию ее мочу — поискать там кохов- ских палочек — и что, если будет нужно, они вырежут ей пораженную почку (и вообще «причинят ей целый ряд неприятностей») — и все это опять придавило меня.
Сейчас еду в Симеиз просить Копылова, чтобы посмотрел больную руку Изергина. Ночью прибой был громовый, а деревья стояли, не шелохнувшись: мертвая зыбь.
21/ГХ. Вчера я видел странное заседание, которое было лежанием. Даже председатель лежал с колокольчиком, причем он был крепко привязан к кровати, а к подбородку был прикреплен довольно тяжелый мешочек.
1930 Когда я вошел, заседание было в разгаре: итак,
мы объявили соревнование со старшими на лучшую молчанку, на лучшую еду, на лучшее лежание. Такие-то и такие объявили себя ударниками и подписали бумагу: «Мы обязуемся спать за молчанкой, не жвачничать, не кричать, не портить вещи и книги, говорить правду, хорошо лежать».
Лежат под тентом на деревянных кроватках около полусотни детей — у них перед глазами теплое, доброе море, а за спиною Ай- Петри. Они горбаты, безноги, они по четыре года лежат привязанные к перилам кровати, у многих ноги в гипсе, у многих весь корпус, лежат — и не плачут, не скулят от тоски, а смеются во весь рот, читают, играют в мяч — и вот митингуют.
Ляля, соседка Муры, самая печальная девочка во всем павильоне. Она, говорят, обреченная и, кажется, знает это. Глаза у нее большие, с узким разрезом, прекрасные. Мура любит ее горячо — потому что может ее жалеть. Вчера мы предложили перевести Муру в другой павильон, она не захотела, так уже привязалась к Марине и Ляле.
24 сентября. Я расспрашивал Изергина о его прошлом. Он охотно изложил свою историю. Приехал он в санаторий 1 марта 1906 года. Были только два корпуса — теперешний корпус Крупской, да Семашко № 1 — и часть Изергинского. Все постройки были созданы на деньги богатых благотворителей-москвичей. Всех детей было 50. Проф. Бобров к тому времени умер (1904). Учреждение было благотворительное.
При Изергине были построены Семашко № 2, расширен Изергинский корпус, оборудована новая кухня, морская веранда (в 1913 году). В 1927 году, тотчас же после землетрясения, начат постройкой корпус «Х-летие Октября» — антисейсмический. Из фанеры, без печей. Максимум наполнения теперь 340 детей. В прошлом году 280. До революции было 160 человек. В первое время после революции 46. Санатория не закрывалась ни на один час. Изергина переводили в Евпаторию, в Славянск — он оставался верен своей Алупке. В голодные годы не голодали — он обеспечил санаторию мылом, сахаром, маслом, какао, сгущенным американским мясным бульоном. 2 года было очень тяжело. Потом пришел на выручку Курупр. Солдаты с фронта присылали ему деньги: «Мы узнали, что вам худо живется, посылаем вам 100 рублей». Еще до войны он отдал на свою санаторию 120 тысяч золотом собственных денег. Пока ходили царские деньги, отдавал свои. Севастопольский Совдеп прислал в санаторию своего представителя и 1000 р. керенок. Ни дети, ни сотрудники не голодали. Конечно все это можно было пережить только благодаря кадрам преданных делу сотрудников. Конечно, когда време- 1930
на изменились, эти самые сотрудники объявили, что Изергин вор, протекционист, контрабандист и проч. Одна жена офицера, которую Изергин легализировал, устроив в своей санатории в качестве няни, провел через союз — и тем спас от голодной смерти,— объявила на чистке, что он враг советской власти и пр.
27/ГХ. Прошла гроза. Воздух ясен. Алупка словно умытая. Вчера был у детей в Симеизе. Восторг. Обнимали меня, угостили, надарили мне открыток. И требовали сказок. Еще, еще! Мурочки не видал: удушила корректура Николая Успенского.
В Костной — чистка. Причем за Изергина взялись вплотную: «почему он не любит советскую власть?!» «Почему он вставил портреты вождей в те же рамы, где были портреты царей, причем царские портреты не были вынуты из рам, а только прикрыты папиросной бумагой?» Последний поступок действительно дик. На днях я беседовал с ним. Он показался мне стопроцентным советским работником — хотя, конечно, на политические темы мы не разговаривали. Рассказывал историю Санатории.
Во время землетрясения санаторий почти не пострадал, обвалилась штукатурка в палате, где было 20 с лишком детей. И только благодаря тому, что кровати были далеко от стены, штукатурка упала мимо кроватей. Педагогический персонал вел себя с большой находчивостью. Боткина-Зеленская, напр., когда ходячие дети в павильоне Крупской («Крупчата») в панике завизжали от ужаса, увидев шатающиеся трубы на крыше, сказала: «Смотрите, как интересно! Трубы хотят спрыгнуть с крыш…» (Эту Зеленскую потом вычистили, забыв, что она племянница Сергея Боткина и Василия Боткина). Бобров хотел устроить «ванну среди моря», то есть у берега сделать два углубления, но буря эту ванну засыпала; Изергин сделал водокачку и морской бассейн в 4 1/2 тысяч ведер. Ставка Изергина на чистый воздух. «Мы пропагандируем новый тип построек и лечение на свежем воздухе всех типов туберкулеза — и в этом отношении имеем последователей.. и Евпатория, и Геленджик, и даже Н. Новгород воспользовались нашим примером. Ни сквозняков, ни простуд мы не знаем. Персонал зябнет, дети — никогда. Ни рентгеновских пластинок нет теперь, ни иностранной литературы. До 1915 года получали. Прежде я хотел устроить на близлежащих камнях поплавок и лифт, но война помешала. Я не пришел в санаторий с готовыми идеями. — Напротив я был невежественным человеком из Московского губернского земства. Резал направо и налево, ортопедией не занимался. Перед приездом сюда побыл у Турнера — и только. До всего доходил
1930 своим умом и потом узнавал, что все это современ
но. Проф. Бобров надеялся на операции; но надежды его не оправдались. Потом он убедился, что консервативный способ самый лучший».
30. !Х. Третьего дня утром мы с М. Б. поехали пароходиком к Ценскому, которого не видели 17 лет. К сожалению, у нее началась в дороге морская болезнь, и она в Ялте вышла, а я поехал дальше. В Ялте мы посетили Ванду Станиславовну, которая в чепчике, в постели, и возле нее Мих. Чехов, 66-летний старик, которого я сразу почему-то невзлюбил, — за то, что он загримирован Антоном. Похож до противности — и тем сильнее подчеркнута разница. Он рассказал, что начальство требует, чтобы сняли из комнаты Антона Павловича икону, а между тем икона вошла в инвентарь… и т. д. Сказал, что скоро умрет. Что в «Academia» его воспоминания.
«Заря» или «Зарница» — катер новый, пущенный лишь в прошлом году теплоход. Перед нами потянулись «Партениты», «Ку- чук Ламбары», «Гурзуфы» — однообразный разнообразный пейзаж, пляжи, усеянные медно-красными телами, скалы в море, аллеи кипарисов. Толпа ахает по всякому поводу, жадно, по- молодому впивает впечатления, а я почему-то по-стариковски равнодушен к новизне. Даже не пересел, чтобы увидать Чатырдаг и Алушту. Гора Касталь… Алушта великолепно описана Ценским в «Вале». Жидкий парк. Грязноватый пляж. Казенное белое здание на берегу в стиле Александра III — будто ленинградское. «Извозчик, к Ценскому!» — «5 рублей!» Встретились две гречанки — швея и подавальщица в столовой. Жизнерадостные, повели меня к Ценскому горной тропой влево, вверх — такие же добрые, как вся эта мягкая и добрая местность. Особенно очаровал меня вид хребта, который идет к Судаку, — пологий, голубой. Где же Цен- ский? За Манюшкинской дачей. — Только вы не боитесь к нему идти? — спрашивали гречанки. — Он никого к себе не пускает. — Почему? — Он какой-то странный. — Мы его жену знаем, а его даже боимся немного. — Ценский старше меня на 4 года, но кажется лет на 10 моложе. Очень стал похож на Макдональда. Стиснул меня в объятиях — мускулистыми, очень крепкими руками. Голос тот же: бас — с хохотком. Убранство дачи совсем не такое, как я ожидал. Мне чудилось, что он живет дикарем, в трущобе, в берлоге, оказались 4 очень чистые комнаты, уставленные всевозможною чинною и даже чопорною мебелью. Есть у него даже дубовый буфет — староанглийский — с фигурками из Библии. На стене плохонькие картинки, крошечный «Лаокоон», но есть пейзаж Анис- фельда и Нарбута рисунок по поводу «Бабаева»: «У него было лицо как улица». Расспросив меня о Муре, о Коле, Цен- 1930
ский стал говорить о себе. Очень, очень доволен своим положением. Думаю, что во всем СССР нет человека счастливее его. Абсолютно независим. Богат. Занимается любимым искусством. Окружен великолепной природой. Его жена Христина Михайловна, чуть ли не рижская немка, избавила его от всяких сношений с внешним миром, столь для него тягостных. Как потом я убедился, у него в особом сарайчике есть поросята, есть корова, есть множество кур, три собаки — словом, сытость и комфорт до предела. — Вы не дурак, оказывается, — сказал я ему. — Забаррикадировались от всей современности. — «О! — закричал он (он часто кричит басом, могучей грудью) — я все это предвидел, все предсказал еще в 905 году. Я видел, куда это идет! — и все надо мною смеялись, когда я завел себе это гнездо!» Он вообще любит в разговоре выхвалять себя, свои произведения, свои поступки, цитировать свои былые разговоры, в которых он оказался пророком или кого-нибудь срезал. «А я ему говорю» — и тут он приводит сказанное им лет 25 назад — эффектное победоносное слово. Вообще он говорит как триумфатор. «А я говорю (какому-то московскому заву) — скажите ему, что он еще под стол не ходил, когда Ценский был уже знаменитым писателем». О Куприне: Куприн, который всегда придирался к нему и завидовал ему, спросил его, что он думает о «Яме». Ценский «Яму» выругал. «Значит, вы думаете, что вы пишете лучше меня?» — «Еще бы!» — ответил ему я. «Но почему же меня читают сотни тысяч, а у вас почти нет читателей?» — «А вот почему: вообразите виртуоза, великого музыканта, он приезжает в провинцию, где хороших меломанов всего только 100 человек, играет он вдохновенно, но на его концерт придут только 100 человек. И представьте себе дальше, что в том городе (тут он повысил голос) есть шарманщик, пошлый шарманщик, который играет (тут он спел гнусавую мелодию), и вот этого шарманщика провожает большая толпа, изо всех окон его слушают кухарки и лакеи, и только на самом верхнем этаже открывается форточка, оттуда высовывается рука студента, который бросает шарманщику пятак (последний пятак, припасенный на покупку булки) и кричит: «Возьми деньги и сейчас же уходи»,
Ценский чудесно рассказал, как Куприн взял при этом за горлышко бутылку горькой, а он, Ценский, бутылку шампанского: так и стояли они друг против друга в выжидательных позах. Их розняли Скиталец и другие, и Куприн ушел на балкон. Когда Ценский глянул к нему, оказалось, что Куприн — плачет.
Рассказывал, как у него хотели отнять мандат на право владения коровой — и как он утер им всем носы. Они все в кольцах, в шубах, он в рваном плаще пришел к ним. Один из них: «Почему
1930 вам выдали этот мандат?» Ценский: не почему, а для
чего. Видите ли, я, как и лес, представляю собою некую государственную ценность, и меня, как лес, решено охранять. Для этого и дан мне мандат. Против бандитов и диких волков мандат недействителен: когда меня хочет растерзать волк, дико представлять ему мандат, но вы не звери, не бандиты, вы обязаны повиноваться государственным требованиям и для вас этот мандат обязателен. И т. д. и т.д. И благодаря таким темпераментным и находчивым ответам корова была оставлена за Цен- ским. «Меня здесь даже святым прозвали, ей-богу. Я ведь действительно очень добрый. Никому ни в чем не отказываю. А может быть, это потому, что я вырыл колодезь». И он повел меня по горам, на табачные плантации, небольшой участок, который до революции принадлежал ему, и там ничем не огороженный выложенный бетоном — глубокий колодезь, куда может упасть всякий прохожий. «Этот колодезь устроил я. Около тысячи рублей заплатил. Никто не верил, что здесь может быть вода, но я…»
Из моих записей может показаться, что я обвиняю его в хлес- таковстве. Но все его рассказы так живописны, тон такой искренний и по-детски запальчивый, почти всегда все мое сочувствие было на его стороне. По поводу его «Лермонтова» было несколько ругательных рецензий — и как он ненавидит рецензентов: Софью Гинзбург он называет Сурой, а Николая Лернера — Натаном. (Впрочем, когда я сказал ему, что тоже считаю эту вещь неудачной, он почти согласился со мною, но тех ненавидит до крово- мщения.)
Показывал последние переводы своих рассказов. Какая-то Труханова перевела один его рассказ на французский язык («Ca- hiers de la Russie nouvelle»[119]) и в «Outlook»[120] его рассказ переведен John’ом Coumoss’ом.
Да, забыл сказать, что на стене у него висят Толстой, которого он не любит, и Репин, уже дряхленький рамоли — но милый, улыбающийся — с нежною надписью…
Долго рассказывал Ценский, как в Симферополе он остановил еврейский погром, если не остановил, то — все же выступил на защиту евреев, с опасностью для собственной жизни. Как его обвинили в том, что он, офицер, смеет обвинять военную власть в пособничестве погромщикам, и как он срезал своего полковника, который в конце концов предложил ему, прапорщику, стул. Очень живописно, с большим изобилием подробностей изобразил он погром в Симферополе — как 67 офицеров отвернулись от
него, от Ценского, он один стоял против 67. В его 1930
рассказах всегда выходит так, что он один стоит против 67.
Бранит Бабеля. «Что это за знаменитый писатель? Его произвели чуть не в Толстые, один Воронский написал о нем десятки статей, а он написал всего 8 листов за всю свою жизнь!» Я протестовал, но он стоял на своем: «ни Бабель, ни Олеша не могут быть большими писателями: почему они пишут так мало. Бабель напишет рассказ и сам же его в кино переклеивает. А Олеша — Горький не мог досмотреть его «Зависть». Мы были с ним вместе, он посмотрел один акт и сказал: ну, я пойду».
Мне понятно в Ценском такое презрение к малопишущим. Сам он пишет легко и безоглядно, в нем неиссякаемый фонтан творческий. Его стихи хоть и безвкусны, наивны, провинциальны — но «фонтанны»: они хлынули из него сразу и не стоили ему никакого труда. Прозу он пишет почти без помарок.
К истории с коровой: ему сказали:
— Можете идти. Вы свободны.
Он: — Я-то знаю, что я свободен, я был и буду свободен, а вот свободна ли корова?
Стихи свои он хотел прочитать мне на холме — перед горою Кастель, Чатырдагом и морем. И сказал: прежде чем я прочту вам стихи, вглядитесь в этот пейзаж: они — о нем. Я стал вглядываться. Но вдруг внизу, далеко, показались две фигуры, женские, которые минут через 20 могли бы подняться к нам. Он зашептал: «нет, я не буду читать! Идем скорее! Люди!» — и кинулся домой.
Человекобоязнь. Он несколько раз излагал, как пришли к нему такие-то или такие-то люди — «и я их, конечно, выгнал». Но тут же я узнавал о его огромной доброте — о том, сколько он раздавал молока, сколько он давал денег — а в конце убедился и в том, как он добр по отношению ко мне: когда я уезжал, его жена положила мне в корзину кулич, подарила мне фунта 4 миндалю (с собственного дерева), он подарил мне книги («Валю» и «Печаль полей») — и корзину для купленного мною винограда (за виноградом ходили мы вместе. Он, вопреки своим правилам, спустился вниз в Алушту, к татарам). И вообще доброта, простодушие, жалость ко мне (из-за Муры) все время сказывалась в его речах. Утром он и она пошли провожать меня на катер. Я спустился вниз — и вдруг на полдороге вспомнил, что забыл корзину с виноградом. Она побежала вверх, в гору, чтобы достать виноград, чтобы не опоздать. Я ушел очень обласканный и сильно злюсь на себя, что у меня написалось теперь столько злого.
Ценский человек замечательный: гордый, непреклонный, человек сильной воли, свободолюбивый, правдивый. Если он пере- 1930 оценивает себя, то отнюдь не из мелкого эгоизма:
нет, для него высокое мнение о себе есть потребность всей его жизни, всего его творчества. Без этой иллюзии о собственном колоссальном величии он не мог бы жить, не мог бы писать. Ни одной йоты гейневского или некрасовского презрения к себе в нем нет, он не вынес бы такого презрения.
10/Х. Был у Муры третьего дня. Я теперь живу в Гаспре в одной из башен и пишу о Слепцове. Здесь очень уютно писать, днем я почти не покидаю комнаты и даже радуюсь, что мое окно выходит не на море, не на горы, а в густой сад, почти не пропускающий солнца. Ученые меня не слишком радуют здешние: напр., когда умер Репин, разговоры здесь были такие:
Все консервы да консервы — надоело!
У меня ноют мозоли — к дождю!
Ах, какую я нашла гадалку — замечательную!
Играют в карты, юноши с девами уходят на башню, где кровать, и тишина, и луна — и есть два гомосексуалиста, — и одна красавица, — и чемпион тенниса, — и один спортсмен, и две старухи, и два десятка плюгавых безличностей — как везде, как во всяком курорте, — и тихая моя комната, где лампа, стол, кресло, шкапы — и больше ничего. Чтобы повидаться с Мурой, я прошел 17 верст. Туда 8 1/2 и обратно. Мура занимается арифметикой. Сколько нужно прибавить к 64, чтобы стало 100. Это задача для всех детей.
Просит принести Жюль Верна. Узнала, что у кого-то из детей есть улитка. — Достань мне улитку, я посажу ее на диванчик!
Я достал ей 8 улиток — и раздал около десятка другим детям. Потом нарвал для улиток дубовых листьев — и каждому дал по листу. Мура со смехом рассказывает, что Марина спросила ее:
Твой папа написал «Конька Горбунка»?
Нет, не мой папа. Ершов!
А Пушкина твой папа написал?
До чего не развиты здешние дети! Меня познакомили с поэтом Никитиным, который не знает ритмов. Я решил показать ему ямбы, хореи и проч. И что же! Оказалось, что он не знает, что такое ударение. Пишет стихи, но не может понять, на каком слоге стоит ударение.
Лялю от нее увезли. Стала собирать открытки. Сегодня швейцар из гостиницы «Россия» говорил со мною: «что за мерзавец Горький! был против советской России, а когда ему заплатили, стал хвалить ее!» и пр. Я сказал, что это неверно. Швейцар думал, что я белый, но когда заметил ошибку, сразу переменился и, даже не переменив интонации, стал утверждать противоположное тому, что говорил сейчас.
1 ноября. Я был у нее после большого перерыва. Уже издали я услышал слова Анны Евграфовны:
Но ощетинился народ Штыками острыми винтовок!
Это детей подготовляют к Октябрьским торжествам. Очень понравилось детям, что мы должны догнать и перегнать буржуазные страны.
И догнали уже? — спросил Никитин.
Нетеще! не догнали! —признала Анна Евграфовна. —Жалко.
Приготовлениями к Октябрьским торжествам Мура увлечена
очень:
По их почину целый мир Охвачен пламенем пожара, —
твердит со всей санаторией, но спрашивает меня: «Что такое почин?» Ее остригли.
Сидел в гостях у Изергина. Он угостил меня пирогами, киселем. Погода июньская, ясная, теплая. Вчера меня так и тянуло искупаться. Мы переехали на частную квартиру. Ревут пароходики, бегают мимо балкона авто. Рядом, неподалеку доктор Иванов. Вчера он рассказывал нам свою жизнь. Жизнь поразительная. Он окончил духовную семинарию и духовную академию с отличием и уехал в Томск учиться медицине, ибо только в Томске, в Варшаве и Юрьеве можно было семинаристам поступать в университет. Денег у него было 51 рубль. Он 50 внес за лекции, и на жизнь у него остался 1 рубль. Что тут делать? Он поступил в церковный хор певчим. «Удивляюсь, как не подох: ведь слякоть, мокрый снег, ветер, а я иду в летнем пальтишке за гробом и пою или в 50-градусный сибирский мороз. Так я пением и добывал себе средства до самого конца медицинского курса». Потом война. На войне его ранили — он участвовал в Мазурских боях, рукопашных, когда из 2000 человек уцелели только 200, «это была такая мясорубка, ведь сибиряки дюжий народ, молодцы, рвались в бой, цвет Сибири, — и всех, всех искромсало, я потом когда в бреду увижу то, что видал там наяву, просто холодею от ужаса». Был ранен, рана загноилась, целый год был между жизнью и смертью и приехал сюда. Голос у него задушевный, чудесный человек. Третьего дня мы провели вечер с Ив. Ив. Гливенко. Он был школьным товарищем Рейснера и много рассказывал о нем злого.
1930 ной ногой; процесс в ноге несомненно затих. Я при
нес ей опять альбом марок. Она наклеила все польские марки, а дубликаты раздарила детям. Писала сочинение «о рабочих и крестьянах» и о «положении рабочих при царе».
Готовятся к Октябрьским торжествам. Украинец Ваня Коваленко готовит транспарант — вырезывает из бумаги буквы:
Всегда вперед, Плечо к плечу, Идем на смену Ильичу.
Он «из деревни Михайловки Каменского района». Пишет он так: «Рабочие при царе работали целимы днямы и ночамы, а жили в тьомных подвалах; им не хватало на прожитья, а семы було много… Так казнили рабочих за ихну работу».
Развитие детей: жираф — это журавль? Жираф и кенгуру одно и то же? Зарубежный — кого зарубили?
Я принес Муре улитку. Когда она вполне насладилась ею, я отнес ее в садик. — Что ты делаешь! ведь улитки истребляют цветы и растения. Скажут, что твоя улитка съела все цветы.
Работы много, много сил Они истратили недаром. По их почину целый мир Охвачен заревом пожаров.
7 ноября. Октябрьская годовщина. Солнце жжет вовсю. Ни облака. Море сверкает. Вчера луна: мы с М. Б. ходили в парк, по дороге к Мисхору, мимо замка Воронцова-Дашкова, — теплая, летняя, лунная ночь. Во всех официальных учреждениях электрические лампочки обтянуты красной бумагой — так что вся главная улица залита бледно-розовым светом. «Крымшофер» розовый, «Россия» гостиница розовая, «Крымкурсо» розовое, а на Ворон- цовском дворце красная скромная электрозвезда.
Пишу об Изергинском санатории. Тон фальшивый, приподнятый. Собираюсь в Питер.
19 ноября. В Москве с 15-го. Видел: Ефима Зозулю, Воронско- го, Кольцова, Шкловского, Ашукина, Розинера, Черняка, трех «мальчиков» Шкловского (Тренина, Гриця и Николая Ивановича) и Пастернака. Вчера в «Зифе» у Черняка. Зашел поговорить о Панаевой. Вдруг кто-то кидается на меня и звонко целует. Кто-то брызжущий какими-то силами, словно в нем тысяча сжатых пружин. Пастернак. «Какой вы молодой, — говорит, — вы одних лет с
Колей. Любите музыку? Приходите ко мне. Я вам 1930
пришлю Спекторского — вам первому — ведь вы подарили мне Ломоносову. Что за чудесный человек. Я ее не видел, но жена говорит… »
Оказывается, лет пять назад я рекомендовал Пастернака Ломоносовой, когда еще муж ее не был объявлен мошенником. И вот за это он так фонтанно, водопадно благодарит меня*. Сегодня буду у него. Вчера вечером был у Шкловского. — «В пятой роте в домике низком». Александровский пер. — в Марьиной роще. Домики маленькие, воздух чистый, василеостровский. Вход очень неопрятный, но внутри чистота и налаженный, веселый порядок. Вещи уложены, как в хорошем чемодане. Одна комнатка, где очень в тесноте, но тоже как-то изящно, не хламно — спят трое детей — Василиса, Варвара, Никита.
Шкловский — в нем что-то есть тяжеловесное, словно весь он налит чугуном и походка у него монумента — показывает свои книги, лежащие в преувеличенном порядке в чемоданной комнатке, с которой он сросся. Вот «Российская Вифлиотика», Плю- шар, вот Вельтман — книг около аршина у Вельтмана — Зотов, Александр Орлов, — и т. д. Жена его больна, угощала свояченица: мясо, конфеты, мед. Звонок: Илья Груздев. Хотя Груздеву лет 32, но он уже грузен и, как 48-летний, любит поговорить о политике. Будет ли война? Правыйуклон, левый уклон, кто победит и т. д.
Шкловский: Я в случае войны увезу семью в дешевый город, где еще нет никаких следов пятилетки.
Город стоит 2 тысячи, а бомба 8 тысяч, не станут тратить таких денег на такую дешевку.
Потом стали говорить, сколько панических слухов теперь ходят в обывательской среде. Мне на днях сказали, что расстрелян NN. Прихожу в Дом Герцена, а он там сидит и чай пьет.
— «Тише, он еще не знает!» — сказал я.
Груздев солидно уверял, будто Запад не хочет воевать с нами, я сказал, что войны не будет, но тут Шкловский вспомнил, что накануне империалистической войны я тоже уверенно говорил: «войны ни за что не будет», и он, Шкловский, тогда мне верил. Говорили, будто художник Галлен — теперь фашист. «А ведь был друг Горького». Я напомнил, что Галлен всегда был финский националист, ибо вспомнил его картины о Вайнемейнене. «А Вай- немейнен хорошо если конституционалист-демократ», — сказал Шкловский.
О приближающемся суде над вредителями. Из рабочих выходят превосходные судьи. Тут в Москве есть судьиха, такая-то. Перед нею канителилась какая-то баба, что она будто бы замучена
1930 абортами. Тогда судьиха: «Суд сам себе делал аборт»
(называя себя судом). Я рассказал о замечательном судье Шарше — в Питере.
Илья Груздев забеспокоился о том, что у нас отнимут авторское право.
Нет, — сказал Шкловский. — Оказывается, что Маркс был за авторское право.
На столе у него в библиотеке среди книг XVIII века «Капитал» Маркса, видимо, усердно читаемый.
Все время Шкловский через каждые пять минут напевает:
Не могу того таити…
Заговорили о Воронском. «Его сослали в классиков». А Каменеву разрешили редактировать «Женитьбу». «Ревизора» ему уже не доверяют.
Видно, что он повторяет сказанные им остроты наиболее удачные в разных местах, и иногда его речь, если его не перебивают, производит впечатление великолепного фельетона — от изюминки к изюминке — все изюм, но в нем есть человечность, какие-то теплые подземные токи, и я ушел, как обласканный.
Сейчас бегу к д-ру Савельеву, у которого рукописи Некрасова.
Доктор Савельев, толстый, малокультурный, гостеприимный, был во власти иллюзии, что я пришел не столько за рукописью, сколько вообще восхищаться его коллекцией книг и рисунков. Он даже пустил в ход такой прием: «Вот не знаю, куда девалась тетрадка Некрасова… не это ли она? Нет, это Тургенева «Нахлебник»... Вот, кстати, посмотрите «Нахлебника»... Мне всегда почему-то казалось, что в «Нахлебнике» Тургенев вывел себя… Ведь m-me Виардо…», и т. д.
Я сейчас же написал в Москву, но оказалось, что 1930
Лидия Филипповна переехала в Питер. В Питере я разыскал ее в Доме ученых, в убежище для престарелых. Советская власть к этим «престарелым» относится отлично: каждая престарелая имеет хороший стол, отдельную комнату, пользуется всеми домашними услугами — и вообще живет, что называется, барыней. Я вошел в это забавное и жутковатое учреждение, где шестидесятилетние являются молодежью, где о каком-нибудь 1873 годе говорят как о вчерашней пятнице, где не знают никакой пятилетки, никакого ударничества, никаких повышенных темпов, а только — старые портретики, сувениры и сплетни… Ах, нет, не мог этого сказать Боборыкин! — А я вам говорю, что мне об этом говорил сам Серно-Соловьевич… — услыхал я в коридоре старушечий шепот. На дверях надписи: «А. И. Менделеева», «Ов- сянико-Куликовская», «Озаровская» и пр.
Я зашел к Озаровской. Ее книга фольклорная все еще не вышла. Виновником этой книги она называет меня. Я подарил ей как-то «Декамерон» — и вот она, перелистав эти томики, решила организовать свой фольклорный материал по методу «Декамерона». «Если бы не ваш подарок, ничего не было бы!» Она сделала эту книгу, отдала ее в издательство писателей, но там из-за отсутствия бумаги книга до сих пор маринуется. «Но выйдет, выйдет, — и даже не просто — а на чудесной бумаге, для заграничных читателей, для валюты — все к лучшему, я очень рада».
И, заговорив о Кисловодске, где она была это лето, дивно рассказала мне историю с Верой Росовской. Веры Росовской она никогда не видала, Вера Росовская решала в «Вестнике физики и элементарной математики» задачи, предлагаемые читателям редакцией этого журнала. В каждом № был список решивших и всегда в этом списке: «Вера Росовская (Киев)». Озаровская, 16-летняя девочка, тоже решала эти задачи, но не все, а Росовская — все. И вот Озаровская, сидя в Тифлисе, влюбилась в эту неизвестную умную Росовскую, вообразила себе ее наружность — и мечтала о встрече с ней. «А Росовская так не поступила бы», — думала она всякий раз, делая в жизни какую-нб. ошибку. И так прошла вся жизнь, они ни разу не видались. Вдруг случайно в разговоре она услыхала теперь, уже в убежище для престарелых, имя Веры Ро- совской — и полетела к ней, та оказалась астрономом, и теперь в Кисловодске они прожили в одной комнате — все это было рассказано с большим юмором, по самой изысканной схеме, жаль, у меня времени нет записать все подробности, я тороплюсь записать о своей Вере Росовской — о Лидии Филипповне.
Маленькая, маленькая, глуховатая старушка, — которую против ее воли перевели в «Петербург» из Москвы, — со страхом и
1930 недоброжелательством посмотрела на мою высо
ченную фигуру и без всякого удовольствия повела меня к себе в комнату. Мы разговорились. У нее на столе: немецкий «Фауст», французские «Demi-vierges»[121], «Некрасов» 1861 года, от окна дует, вид у нее насупленный. — Вам нужно о Слепцове? Что же вам именно нужно?
Но понемногу отмякла.
Какой был грубиян Соловьев. Образованный человек, но тупой, неприятный. (Соловьев цензор, переводчик Шопенгауэра). Слепцов столовался у него в семье в 1875 г., когда я жила в Петровско-Разумовском, а Слепцов нанимал дачу в Выселках — и потом, когда Слепцов умер, он в кружке у Полонского сказал мне при всех:
Правда, что вы ездили со Слепцовым на Кавказ? — хотел уличить меня, что была в незаконной связи.
Да, правда, я ездила с ним на Кавказ.
Не могла же я отрекаться от того, что считаю единственным счастьем своей жизни…
Вот письмо Слепцова о моей повести «Девочка Лида».
И она показала мне письмо от мая 1875 г. адресованное: «Петровская академия. Квартира директора. Лидии Филипповне Ло- мовской».
Письмо, написанное влюбленным человеком, — восторженный отзыв о «Девочке Лиде».
Ведь мой первый муж застрелился… через 9 месяцев после свадьбы. Ломовский, блестящий профессор математики на женских курсах. Все дамы и девицы были в него влюблены. Я была очень молода, и когда сказала матери, что не хочу выходить за Ломовского, мама сказала, что нельзя, т. к. уже купили приданое, все знают о свадьбе, и т. д. А, как я теперь понимаю, он был просто душевнобольной. (Я потом, уже во время войны была сестрой милосердия в палате для душевнобольных и только тогда поняла, что Ломовский был душевнобольной.) Он был старше меня на 9 лет. Все находили, что это блестящая партия. Когда он застрелился (1871), все обвиняли меня в его смерти.
И вот, чтобы я успокоилась, чтобы обо мне кругом замолкло, меня послали за границу — учиться. Отец хотел, чтобы я стала «детской садовницей». Я поселилась в семье Льва Мечникова, чудесного человека, и вместе с его падчерицей Надей обучалась в детском саду. Лев Ильич сказал мне, чтобы я занялась литературой: никогда из вас садовницы не будет. И я захотела в Сорбонну в Париж. А денег не было. Я и написала свою «Девочку Лиду» по заказу издателя Мамонтова. Получила за нее 1930
500 рублей. Но в Париж не удалось, т. к. мама заболела. Я вернулась в Россию и здесь сошлась со Слепцовым. Вся семья была против него — вообще против литературы. Когда вышла моя книга, никто не взял ее даже в руки, это все равно, что змею положили на стол. Когда ко мне приехал Некрасов, я была очень напугана, все боялась, что выйдет отец и скажет Некрасову: «убирайся к черту!» У нас была великолепная квартира, Некрасову она очень понравилась, он говорит мне много добрых слов, а я сижу ни жива ни мертва… И оттого я забыла все, что говорил мне Некрасов, потому что в голове у меня помутилось. Вот при таком отношении к литературе, можете себе представить, как отнеслись мои родители к моей связи со Слепцовым.
Но когда в августе 1875 года умерла моя мать, главное препятствие пропало — и мы сошлись…
Она показала мне огромное письмо Слепцова к ней, где он обсуждает, где бы им лучше встречаться.
Слепцов очень серьезно хвалил ее литературный талант. «Это он придумал для меня псевдоним «Нелидова». Как раз он был у нас, когда пришел дефектный экземпляр этой книжки, и я советовалась с ним, каким именем ее подписать. Я хотела «Коро- ливна», он сказал, не годится, и впопыхах (нужно было спешить) написал «Л. Нелидова» (просто из имени Лида). В письме упоминается Танеев, адвокат Влад. Ив. Танеев, оригинал, большой библиофил, приятель Слепцова. Была у него еще приятельница Вера Захаровна Воронина, она все упрекала его, зачем он мало работает, ничего не пишет, но он так любил жизнь, что не успевал писать, разбрасывался, влюблялся»... — и она показала мне портрет Вас. Алексеевича — уже в пожилом возрасте, почти в профиль — «у него были волосы темные, но не черные, прелестные волосы… Мы, чтобы видаться с ним, затеяли у общих знакомых любительский спектакль… »
Позвонил звонок. Половина 9-го. Престарелых позвали ужинать.
20/IV. Вчера у Муры. У нее ужас: заболела и вторая нога: колено. Температура поднялась. Она теряет в весе. Ветер на площадке бешеный. Все улетает в пространство. Дети вечно кричат: «ловите, ловите! у меня улетело!» У них улетают даже книги. По площадке так и бегут почтовые марки, бумажки, открытки, тетрадки, картинки и треплются простыни, халаты санитарок и сестер. На этом ветру лицо Муры сильно обветрилось, ручки покраснели и потрескались. Она читала мне Лермонтова наизусть — но в «Споре» одну строчку прочла:
От Урала до Донбасса*.
Июнь. Мура Коле: Я не помню в «Алисе» ничего, кроме:
А! — сказал червяк.
Я читал ей «Тружеников моря» — и через 5 дней, перечитывая ту же страницу, пропустил одну третьестепенную фразу.
Она заметила:
А где же: «он искоса поглядел на него»?
2 сентября. В прошлом месяце «поставщица живого товара» Violetta принесла Муре ежа и кролика — оба свалились с балкона. Третьего дня она принесла Муре — голубя. Голубь улетел. Вчера вечером она принесла его вновь — и пробормотала: ему нужно зеркало — и скрылась. Голубь очень хочет арбузных косточек — и воркует вовсю, вслушиваясь в птичьи голоса.
Мура вчера вдруг затвердила Козьму Пруткова:
Если мать иль дочь какая
У начальника умрет…
Старается быть веселой — но надежды на выздоровление уже нет никакой. Туберкулез легких растет. Личико стало крошечное,
его цвет ужасен — серая земля. И при этом великолепная память, тонкое понимание поэзии.
3 сент. Читает Макса Нордау «Сказки». Я рассказывал ей вчера вечером анекдоты из жизни писателей — сегодня вспоминает их со смехом. Вообще смеется много и тщательно.
Каждый день температура поднимается на одну десятую. Был Изергин. Ничего утешительного.
Голубь кокетничает перед зеркалом.
7-ое сент. Ужас охватывает меня порывами. Это не сплошная полоса, а припадки. Еще третьего дня я мог говорить на посторонние темы — вспоминать — и вдруг рука за сердце. Может быть, потому, что я пропитал ее всю литературой, поэзией, Жуковским, Пушкиным, Алексеем Толстым — она мне такая родная — всепонимаю- щий друг мой. Может быть, потому, что у нее столько юмора, смеха— она ведь и вчера смеялась—над стихами огенералеи армянине Жуковского… Ну вот были родители, детей которых суды приговаривали к смертной казни. Но они узнавали об этом за несколько дней, потрясение было сильное, но мгновенное, — краткое. А нам выпало присутствовать при ее четвертовании: выкололи глаз, отрезали ногу, другую — дали передышку, и снова за нож: почки, легкие, желудок. Вот уже год, как она здесь… Сегодня ночью я услышал ее стон, кинулся к ней:
Она: Ничего, ничего, иди спи.
И все это на фоне благодатной, нежной, целебной природы — под чудесными южными звездами, когда так противуестествен- ными кажутся муки.
Был вчера Леонид Николаевич — сказал, что в легких процесс прогрессирует, и сообщил, что считает ее безнадежной.
Вчера брала впервые своего голубя в руки и это доставляло ей радость.
Так и искала вчера, над чем бы посмеяться, куда бы деться от своей предсмертной тоски.
Замечательно, что в тот день, когда обозначился перелом к смерти, большое зеркало, стоявшее у меня в комнате, вдруг сорвалось с места—и вдребезги. Сегодня, может быть, приедет Боба.
У Муры теперь потребность вспоминать осколки своей жизни: самое счастливое ее воспоминание, как она воровала с Андреем малину у дачной хозяйки: она кажется себе в этом эпизоде и озорной, и бесстрашной, и по ту сторону добра и зла.
8.ГХ. Читает мою «Солнечную» и улыбается.
1931 — Я когда была маленькая, думала, что запретили
«Крокодила» так: он идет будто бы во все места по проволоке — и вдруг стоп, дальше нельзя. А когда разрешили, он идет по проволоке дальше.
Читает мою книжку «Искусство перевода». Ей нравится.
9 IX. Пишем вместе главу «Солнечной».
Еще месяц назад — я занимался с ней английским, арифметикой, синтаксисом — думал, что это ей пригодится потом, а теперь каждый мой разговор — для могилы.
13/ГХ. Как и полагается — к довершению всего — от Бобы письмо, что и ему плохо. У Муры 38.8 — чудовищно. Заболело у нее и другое колено — не заболело, а «загорелось» — жжет — воспаление.
20/IX. «Холодный дом» стал для нее наркозом. От всех болей и ужасов уходит в эту книгу. — Читай, читай!
И слушает ее до изнеможения — 60—100 страниц в день. И голова у нее так ясна, что не только улавливает все компликации сюжета, но предвидит будущие эпизоды.
Приехал корабль из Индии. Значит, Вудкорт встретится с Эсфирью.
Сейчас Джерндайс влюбится в Эсфирь и сделает ей предложение!
Кормить ее уже невозможно. Тошнота. Винограду съела одно зернышко. Читая ей о смерти Джо, я ревел и всхлипывал.
Горький прислал 2000 р. ОтХалатова получена телеграмма.
Слушает «Холодный дом» с удесятеренным вниманием — как будто видит в нем все спасение. «Читай, читай!» Я читаю.
Помню я Лиду, вот росла я с Лидой, я у ней выманивала, ей кто-нибудь подарит слоника, все ее поклонисты, а я выманю, фонарь батарейный выманила. Свинку деревянную. Еще все время клянчила белочку рыжую, она не отдала. Деревянная белочка.
Лида хорошая. Начнет стихотворения говорить хорошие. «Не Елена, другая…»* Хорошо говорит. Еще вот так: к ней войдешь вечером, у нее много разных, войдешь, они смеются, Рейсер на руки берет.
Изя придет, переодевшись армянином, как в «Альсине и Алине» — Жуковского.
Рейсер подарил Лиде мраморного слоника, 1931 Лида мне его не отдавала, но Цезарь сказал: бери!
бери! бери. Схватил со стола и дал: я, говорит, этого слоника не люблю. Коля вышел замуж за Марину — и очень просто, а Лида… С Лидой интересно быть.
30/IX
От Коли пришел Сетон Томпсон. Мура:
Ну, это я сама буду читать. Это про зверей.
16 X. Так как ей трудно слушать чтение, я пробовал занять ее открытками, рассказывал ей о Третьяковской галерее, о Федотове, Перове, Репине, но и это утомляет ее. Боится врачей.
5/XI. Ноги стынут. М. Б. прикладывает ей к пятке грелку.
Вчера мы получили письмо от Коли: у Лиды — скарлатина. Никогда не забуду, как М. Б. была потрясена этим письмом. Стала посередине кухни — седая, раздавленная — сгорбилась и протянула руки — как будто за милостыней — и стала спрашивать, как будто умоляя, — «Но что же будет с ребеночком? Но что же будет с ребеночком?» Действительно, более отчаянного положения, чем наше, даже в книгах никогда не бывает.
Здесь мы прикованы к постели умирающей Муры и присуждены глядеть на ее предсмертные боли — и знать, что другая наша дочь находится в смертельной опасности — и мы за тысячи верст, и ничем не можем помочь ни той, ни другой. Я послал из Ялты вчера телеграмму Бобе, но, очевидно, положение такое трагическое, что он боится телеграфировать нам правду.
И как назло, дней пять тому назад я, идучи в Воронцовский дворец, упал на каменные ступени на всем бегу и — прямо хребтом. Произошел разрыв внутренних тканей, но т. к. мы поглощены болезнью Муры, я не обратил на свой ушиб никакого внимания. Теперь опухоль, боль, частичная атрофия левой ноги.
Звонок. Не телеграмма ли? Спаси, пощади!
Ночь на 11 ноября. 2 1/2 часа тому назад, ровно в 11 часов умерла Мурочка. Вчера ночью я дежурил у ее постели, и она сказала:
Лег бы… ведь ты устал… ездил в Ялту…
Сегодня она улыбнулась — странно было видеть ее улыбку на таком измученном лице; сегодня я отдал детям ее голубей, и дети принесли ей лягушку — она смотрела на нее любовно, лягушка была одноглазая — и Мура прыгала на постели, радовалась, а потом оравнодушела.
1931 Так и не докончила Мура рассказывать мне свой
сон. Лежит ровненькая, серьезная и очень чужая. Но руки изящные, благородные, одухотворенные. Никогда ни у кого я не видел таких.
Федор Ильич Будников, столяр из Цустраха, сделал из кипарисного сундука Ольги Николаевны Овсянниковой (того, на котором Мура однажды лежала) гроб. И сейчас я, услав М. Б. на кладбище сговориться с могильщиками, вместе с Александрой Николаевной положил Мурочку в этот гробик. Своими руками. Легонькая.
13/Х!. Принял бромурал — от первой порции спал два часа — принял вторично, не заснул. Разговоры с М. Б. о Москве, о моем детстве.
Яма выкопана глубокая. Фотограф. День ясный, солнечный. На печке еще сохранился мой рисунок для нее: я в ванной.
Я наведывался к могиле. Глубокая, в каменистой почве. Место сестрорецкое — какое она любила бы, — и вот некому забить ее гробик. И я беру молоток и вбиваю гвоздь над ее головой. Вбиваю криво и вожусь бестолково. Л. Н. вбил второй гвоздь. Мы берем этот ящик и деловито несем его с лестницы, с одной, с другой, мимо тех колоколов, под которыми Мура лежала (и так радовалась хавронье) — по кипарисной аллее — к яме. М. Б. шла за гробом даже не впереди всех и говорила о постороннем, шокируя старух. Она из гордости решила не тешить зевак своими воплями. Придя, мы сейчас же опустили гробик в могилу, и застучала земля. Тут М. Б. крикнула — раз и замолкла. Погребение кончилось. Все разошлись молчаливо, засыпав могилу цветами. Мы постояли и понемногу поняли, что делать нам здесь нечего, что никакое, даже — самое крошечное — общение с Мурой уже невозможно — и пошли к Гаспре по чудесной дороге — очутились где-то у водопада, присели, стали читать, разговаривать, ощутив 1931
всем своим существом, что похороны были не самое страшное: гораздо мучительнее было двухлетнее ее умирание. Видеть, как капля за каплей уходит вся кровь из талантливой, жизнерадостной, любящей.
МУРОЧКА ЧУКОВСКАЯ 24/II 1920 – 10/XI 1931
Ноябрь 22. Вчера приехали в Москву — жестким вагоном, нищие, осиротелые, смертельно истерзанные. Ночь не спал — но наркотиков не принимал, потому что от понтапона и веронала, принимаемых в поезде, стали дрожать руки и заболела голова. Москва накинулась на нас, как дикий зверь, — беспощадно. С тяжелым портфелем, с чемоданом вышли мы оба на вокзале — М. Б. захотела ехать к Шатуновской — трамвая туда нет, доехали до полдороги, сошли, ни в какие трамваи не войти, хоть плачь: такси нет, носильщиков нет, не дойти мне. Идем, пройдя улицу, возвращаемся к трамвайной остановке, расспрашиваем прохожих, тяжело, на улице туман. Ссоримся.
М. Б. решает идти пешком, предоставляя мне, нагруженному, сесть в трамвай. «Я приду к Шатуновским», — говорит она.
Я приезжаю к Дому правительства, ее нет. Ждать холодно, пальто у меня летнее, перчаток нет, я сажусь на чемодан, прямо на панели, на мосту — и вглядываюсь, вглядываюсь в прохожих. Ее
1931 нет. Тоска. Вот я — старик, так тяжко проработав
ший всю жизнь, сижу, без теплой одежды, на мосту, и все плюют и плюют мне в лицо, а вдали высится домина — неприступно-враждебный, и Мурочки нет — я испытал свирепое чувство тоски. Так и не пришла М. Б. Почему, я не знаю. У Шату- новских я не мог усидеть, бегал ее искать, потом мы с Генриеттой Семеновной поехали на вокзал, бегали по перрону — и нашли ее, обледенелую, в вокзальной зале.
Шатуновские поразили меня великолепием своей жизни, по сравнению с нашей алупкинской. Мебель изящнейшая, горячая вода день и ночь, комфортабельные диваны, лифт, высокие комнаты. Сказано: Дом Правительства. У них я почувствовал себя даже слишком уютно. Спал днем — принял ванну. Оказалось, что 22 ноября все просветительско-издательские учреждения отдыхают, и потому я не мог дозвониться ни в «Academia», ни в ГИХЛ, ни в «Молодую гвардию». Шатуновская созвонилась с Верой Лядовой, та обещала придти, но у Лядовой заболел ребенок.
Я к Кольцовым. Они тут же, в Доме Правительства. Он принял меня дружески, любовно. Рина Зеленая. Семен Кирсанов. Борис Ефимов. Роскошь, в которой живет Кольцов, — после Алупки ошеломила меня. На столе десятки закусок. Четыре больших комнаты. Есть даже высшее достижение комфорта, почти недостижимое в Москве: приятная пустота в кабинете. Всего пять-шесть вещей, хотя хватило бы места для тридцати. Он только что вернулся из совхоза где-то на Украине. «Пустили на ветер столько-то центнеров хлеба. Пришлось сменить всю верхушку. Вот образцы хлеба, которым они кормили колхозников». Показывает в конверте какую-то мерзость. Забавно рассказывает, как он начинал свою деятельность: в «Журнале Журналов» у Васи- левского-Не-Буквы напечатал фельетон о Шебуеве. В то же самое время, м. б. даже днем раньше, тиснул что-то такое в студенческом журнальчике. Теперь Василевский (даже в присутствии Кольцова) рассказывает, что будто бы он открыл Кольцова: «Читаю в студенческом журнале талантливую статью, думаю: чья? У автора есть талант — звоню по телефону в студенческий журнал, узнаю подлинную фамилию автора — и приглашаю его к себе в «Журнал Журналов».
— Ничего этого не было, — говорит Кольцов, — но я не возражаю, потому что сам Василевский в это верит… Первый, кто поощрил меня, был Ефим Зозуля. Он спросил меня: «А гонорар у Василевского вы получили?» Я сказал: «Нет». — «Так нельзя, подите — получите». Василевский вынул три рубля из жилетного кармана: «Вот, пока, а потом… через несколько дней», — но, конечно, ничего через несколько дней не дал. Ефим Зозуля тут же 1931
научил Кольцова, что литератор, переутомленный работой, должен пойти в баню — на два часа — всю усталость как рукой снимет… Так и началась его дружба с Зозулей. Затевает Кольцов журнал английский «Asia», в пику существующему, буржуазному. Заговорили [о] раздемьянивании и Авербахе. Кирсанов сказал свою эпиграмму.
Всех раздемьянили. Решения близкого С трепетом жду оттуда.
Будут ли нас теперь обагрицковать Или об Жаровать будут.
На случай гибели Авербаха:
Братие! кого погребахом? Ермилова с Авербахом.
Рина Зеленая показала прелестное пародийное письмо, присланное ей из совхоза Кольцовым — якобы от ее поклонника — и отведя меня в сторонку, поведала мне, что она живет с Кольцовым, что как радует ее эта связь, что она затеяла теперь сделать свой концерт «Концерт Рины Зеленой», который будет иметь «эзумительный» успех и что Мишенька ей в этом поможет. Значит, Лизочка Кольцова действительно разошлась с ним. Но она тут, целуется с Риной, накрывает на стол, зовет к столу — мирно и весело выполняет хозяйкину роль — и… что еще говорилось, я забыл, я ушел, весь раздавленный, отчужденный от них почему-то.
Шатуновская на службе: распределение учебных пособий. Вчера читал Виноградова «Три цвета эпохи»*— и «Смерть Ивана Ильича».
24 ноября. Похоже, что в Москве всех писателей повысили в чине. Все завели себе стильные квартиры, обзавелись шубами, любовницами, полюбили сытую жирную жизнь. В Проезде Художественного театра против здания этого театра выстроили особняк для писателей. Я вчера был там у Сейфуллиной. У нее приятно то, что нет этого сытого, хамского стиля. В двух тесных комнатках хламно: кровать, простой стол и еще кровать. В двух комнатах ютятся она, ее сестра и Правдухин. Прислугу взять в дом нельзя, так как для нее нет места. На ковре собака. У Сейфуллиной болит горло. Она предложила мне пообедать с ними. Обед готовила она сама в крошечной кухоньке: бульон в стакане и варево из риса. Рассказывала о заседании у Горького
1931 (в присутствии Молотова и Кагановича) по поводу
истории заводов. Каганович сказал, что в списке, предложенном Горьким, заводов слишком много, что это загрузит ее книгу. Мария Борисовна думает, что я [Верх страницы оторван. — Е. Ч.].
[Сейфуллина] оживлена, рада, что переехала в Москву: «тут рядом Шагинян, Горбунов — я рада». По обыкновению у нее и у Правдухина много новых книг, после обеда засели за чтение, причем Правдухин дал мне своего «Гугенота» в Ленинграде, вещь довольно напряженную и нудную (хуже его других вещей), и пока*
зал газетные вырезки, полные ругательств по его адресу .
В Академии я встретил вдову Брюсова, которую не видел лет 20. [Верх страницы оторван. — Е. Ч.] .с удовольствием издаст мои детские книги для заграницы (пять или шесть), в «Молодой гвардии» ко мне отнеслись очень сердечно, но «Солнечную» велели переделать — Лядова приняла почти все мои проекты с горячим сочувствием, а в ГИХЛе, где благодушный циник Соловьев, не отвечавший мне в Алупку ни на одно письмо и не приславший мне ни копейки денег, обещал все уладить в кратчайший срок, сказал, что Уот Уитмэн печатается, и «Шестидесятники» печатаются — и, двигая большим животом, шагая в узком пространстве между окном и столом (возле стула, на котором ему подобает сидеть), воркотал какие-то успокоительно-обещательные слова и тут же попутно ни с того ни с сего рассказал, как Чагин («милый человек и способный») вздумал бунтовать против него, поднимая рапповцев, и как это Чагину не удалось, и какого дурака свалял Чагин [часть страницы отрезана. — Е. Ч.].
25/ХИ.31. Все по-старому. Кольцов при помощи Ильфа и Петрова разрабатывает у себя на квартире для Рины Зеленой программу ее будущего концерта, у Сейфуллиной болит горло, главный бухгалтер ГИХЛа сообщил мне конфиденциально, что бумаги в 1932 году у ОГИЗа будет еще меньше, чем нынче, так как нет целлулозы и не ввезено новых машин для ее оборудования, а на Каме какой-то завод, только что открытый, пришлось закрыть и консервировать [Низ страницы оторван. — Е. Ч.] ...богатые становятся все богаче, а бедные все беднее. — Шубы у меня нету по-прежнему, а идут холода. Был я у Корнелия Зелинского. Живет он в том же доме, где Сейфуллина. Очень мил и джентль- менист, но, очевидно, живет в «тесноте»: при мне его теща принесла ему открытку от Литфонда с требованием уплатить в трехдневный срок 500 рублей — с угрозой, если он не уплатит, конфисковать его имущество и пропечатать его имя в «Литгазе- те». Он был в эту минуту великолепен. С аристо- 1931
кратическим презрением он взял в руки эту открытку и сказал теще:
— Вздор. Напрасная тревога. Посмотрите на подписи: «Халдеев и Мурыгин». Кто знает таких писателей! Ничтожества, не имеющие никакого литературного значения.
На стенах у него географические карты, на шкафах глобусы: звездное небо и земной шар.
Был я с ним у Пильняка. За городом. Первое впечатление: страшно богато, и стильно, и сытно, и независимо. Он стал менее раздерган, более сдержан и тих. Очень крепкий, хозяйственный немец-колонист. Сегодня заедет за мной на своей машине — к Кольцову и возьмет меня обедать. Ночь я не спал. Очень раздерган. Нужно работать над Уитмэном.
27/XI. Вчера за мной заехал к Кольцову Пильняк — в черном берете, — любезный, быстрый, уверенный — у него «Форд» очень причудливой формы, — правит он им гениально, с оттенками. На заднем сидении его племянница Таня, круглолицая девочка 14 лет. По дороге выскакивал несколько раз: «Разрешите вас на минуту покинуть!»
По дороге: «С писателями я почти не встречаюсь. Стервецы. «Литературная газета» — не газета. Авербах не писатель». Опять ловко, быстро и уверенно в гастрономический магазин. Выбежал с бутылкой. В доме у него два писателя, Платонов и его друг, про которых он говорит, что они лучшие писатели в СССР, «очень достойные люди», друг — коммунист («вы таких коммунистов никогда не видали»), и действительно этот странный партиец сейчас же заявил, что «ну его к черту, машины и колхозы (!), важен человек (?)», — сейчас же сели обедать, Ольга Сергеевна, американская дама с мужем, только что к нему приехавшая, Ева Пильняк и мы, трое гостей. Гусь с яблоками. Все мы трое — писатели, ущемленные эпохой. В утешение нам Пильняк рассказал легенду: какой-то город обложили контрибуцией. Горожане запротестовали, пришли, рыдая, к своему притеснителю. Он сказал: «Взять вдвое!..» Они в ужасе ушли домой и решили на коленях молить о пощаде. Вернулись к нему. А он: «Взять вдвое!» Они совсем обнищали, а он: «Взять вдвое!»
Тогда все рассмеялись. И он спросил: «Что, они смеются? Ну, значит, взять уже нечего».
Но, очевидно, с нас еще есть что взять, потому что мы не очень-то смеялись. Платонов рассказал, что у него есть роман «Чевенгур» — о том, как образовалась где-то коммуна из 14 подлинных коммунистов, которые всех некоммунистов, нереволю- 1931 ционеров изгнали из города — и как эта коммуна
процвела, — и хотя он писал этот роман с большим пиететом к революции, роман этот (в 25 листов) запрещен. Его даже набрали в издательстве «Молодая гвардия» — и вот он лежит без движения. 25 печатных листов!
В утешение нам Пильняк повторил, что мы живем в атмосфере теней, что «Федерация пролетарских писателей», на кой черт она, только и держится закрытым распределителем, а таких писателей, как Фадеев и Авербах, нету; таких газет, как «Лит. газета», нету. Чиновники, которые правят литературой, хотят, чтобы все было мирно-гладко, поменьше неприятностей, и Канатчиков выразил идеал всех этих администраторов — Вы бы не писали, а мы бы редактировали. Но писатели пишут, только не печатают: вот у Платонова роман лежит, у Всеволода Иванова тоже (под названием «Кремль» — не о московском).
Чтобы отвлечь разговор, я рассказал, как сегодня в «Молодой гвардии» бухгалтерша, платившая мне деньги, заявила, что такого писателя, как Чуковский, нету, она никогда не слыхала, и вообще в «Молодой гвардии» 5 или 6 литературных работников никогда не слыхали моего имени, американец по этому поводу сказал, что когда в Нью-Йорке 5—6 лет тому назад в Русской школе полицейские делали обыск, они нашли кучу учебников, составленных самими учителями. Учителя были здесь. Один (скажем, Рогинский), когда взяли его учебник, заявил: «Рогинский, это я». Другой: «Струнский — это я». Но вот фараоны нашли Карла Маркса. — «А кто из вас Карл Маркс?» Никто не откликнулся. Они так и рапортовали начальству: «Захвачены трое: Струнский, Рогин- ский и Маркс. Но Маркс скрылся».
Ольга Сергеевна рассказала (со слов Тагер), как теперь читают Блока «Двенадцать»:
В белом венчике из роз Впереди идет матрос.
Разворачивая американскую пачку папирос (завернутую в плотную прозрачную бумагу), Платонов сказал: Эх, эту бумагу в деревню в окошки, мужикам!
Я вспомнил повесть Пильняка о Лермонтове, где чудесно описаны жирные голые женщины, лечащиеся в Ессентуках, — и Ольга Сергеевна рассказала, как одна жирная женщина хотела застрелиться и спрашивала, как вернее попасть в сердце, и ей сказали, нужно взять 3 вершка ниже соска, она и выстрелила в коленную чашку.
Тут Пильняка стала бить лихорадка. Малярия. 1931
Ему дали хины. Он не захотел принять ее, пока Ольга Сергеевна не лизнет из бумажки.
Мы перешли на диван в кабинет. У Пильняка застучали зубы. Он укутался в плэд. На стене в кабинете висит портрет Пастернака с нежной надписью: «Другу, дружбой с которым горжусь» — и внизу стихи, те, в которых есть строка:
И разве я не мерюсь пятилеткой.
Оказывается, эти стихи Пастернак посвятил Пильняку, но в «Новом Мире» их напечатали под заглавием «Другу»*. Тут заговорили о Пастернаке, и Пильняк произнес горячую речь, восхваляя его. Речь была очень четкая, блестящая по форме, издавна обдуманная — Пастернак человек огромной культуры — (нет, не стану пересказывать ее — испорчу — я впервые слыхал от Пильняка такие мудрые отчетливые речи). Все слушали ее, завороженные. Вообще у всех окружающих отношение к Пильняку, как к человеку очень хорошему, теплому, светлому — и для меня это ново, и ему, видимо, приятно источать теплоту, и ко мне он отнесся очень участливо, даже подарил мне галстух, так как я по рассеянности явился к нему без галстуха. Я ушел обласканный: американец подарил мне новые американские журналы, племянница ухаживала за мною. Пришел Глеб Алексеев, заговорил об алиментах — и я ушел. Ехать от Пильняка долго, в трамвае № 6, потом в трамвае № 10. Я ехал — и мне впервые стало легче как будто, потому что впервые за весь этот год я услыхал литературный спор.
Кстати, там же рассказали про Глеба Алексеева; он регистрировался в Союзе Писателей, и барышня, увидев его, стала рыться в бумагах на букву У, а потом сказала: вы у нас не значитесь!
Он сразу догадался: она приняла его за Глеба Успенского! Я вспомнил, как меня во «Всемирной Литературе», когда я редактировал «Николая Никльби», кассир вызывал к окошечку:
«Николай Никельби!»
28/Х!. Вчера начались морозы. 17 градусов. А у меня легкое летнее пальтишко, фуражечка, рваные калоши и никаких перчаток. Побежал в Торгсин — куда там! Сегодня мороз с ветром — не меньше 20°. Мы с Фектей зашили калошу, она немедленно порвалась в другом месте. На улице ветры острее ножей — побежал к Халатову, его нету, примет завтра. В. И. Невский сказал мне, что ему очень понравилась моя работа над Слепцовым, и т. к. меня давно никто не хвалил как писателя, это меня страш- 1931 но взволновало. Опять я в «Молодую гвардию»,
опять в ГИХЛ, мой заколдованный круг. Бегая по этому кругу, я вспомнил, что такова моя проклятая судьба — бегать за копейкой по издательствам, что я не вижу ни картинных галерей, ни театров, ни любимых людей, потому что бегаю по делам, по конторам — для свидания с Ионовым, с Соловьевым, с Цванкиным. Вечером я побежал к Ионову. Ионов только что переехал в новый дом — Дом Правительства. У него 4 комнаты, из них три огромны. В квартире еще кавардак, вещи еще не разобраны. Он въехал в квартиру Ганецкого, который в течение месяца умудрился страшно замусорить ее. Александра Мих., жена Ионова, поразила меня своей страшной худобой и болезненным видом. Мальчик сейчас узнал меня, кинулся ко мне и стал читать мне свой новый рассказ. Мне было не до него, он почувствовал это и начал кувыркаться на диване. Ионова не было. Но вот он вошел, очень заиндевелый, мы присели к столу и еразу порешили: он покупает у меня четыре книги для экспорта и дает мне авансом 500 рублей. (Это меня очень обрадовало. Скорее уеду в Питер. Мне нужно готовить второй том Слепцова и исправлять «Солнечную». Это загрузка серьезная. И мне ли роптать на бога, если деньги у меня на этот месяц есть. Только бы Халатов помог мне добыть себе пальто зимнее.) Потом я вернулся к Шатунов- ской, у которой была в это время Лядова. С Лядовой мы пошли к Кольцову. У Лядовой была задняя мысль, которой я не знал. Она хотела так нажаловаться Кольцову на Цванкина, чтобы Кольцов написал о Цванкине в «Правду» фельетон. Мы уселись, и она начала. «Цванкин зажимает самокритику… тра-та-та, Цван- кин распустил беспартийных редакторов — тра-та-та. Он нанес издательству страшные убытки… одна Детская Энциклопедия, которая, как выяснила бригада, никуда не нужна, обошлась нам в 80 тысяч рублей, сейчас мы забраковали на 100 тысяч рублей рукописей, принятых при его руководстве, Цванкин… Цван- кин… Цванкин…» Кольцов слушал добродушно-равнодушно… И от фельетона увиливал. Потом в разговоре выяснилось, что у Кольцова есть книжка о Сталине, заказанная «Деревенской газетой». Кольцов, написав эту книжку, хотел показать ее Сталину, но никто не решался передать ее ему. Серго сказал: «Он и тебя побьет, и меня поколотит». Так она и лежала в наборе. Потом ее автоматически послали в Главлит, а Главлит — в секретариат Сталина. Сталин прочитал и сказал по телефону Кольцову: «Читал книжку о Сталине — слишком хвалишь… не надо… Ты летом приходи ко мне, я расскажу тебе… что нужно вставить». Книжку отложили. Теперь Лядовой загорелось издать эту книжку в «Молодой гвардии». Кольцов, очевидно, от этого тоже не прочь. Я только всюду вставлю слово: дядя. Дядя Ленин сказал дяде 1931
Сталину, что дядя [нрзб.] И вот решили пустить в ход пионеров, которые сегодня будут на совещании у Лядовой, а потом пойдут депутацией к Сталину, чтобы он позволил напечатать какую-нб. книжку о себе, т. к. пионеры-де страшно желают узнать его жизнь, а книжек никаких о нем нету. Начали обдумывать текст этого обращения к Сталину. Выяснилось, что оно должно быть письменное. Кольцову это не понравилось, ведь Сталин мог заказать книжку другому, и он — предоставив нам долго обсуждать этот план — скромно и даже застенчиво сказал:
— А не лучше ли направить эту депутацию ко мне. Пусть пионеры напишут, что они просят меня написать о Сталине, а я покажу ее Старику: мол, с утра до ночи надоедают, что делать.
Лядова закивала головкой: Да, да, да… Это чудный план. Сегодня я внушу им эту мысль, Миша, — и им покажется, что она сама пришла им в голову…
Сегодня в газетах есть о том, что председатель Зерносов- хозобъединения т. Герчиков смещен и разжалован за неумелое руководство этим колоссальным учреждением. Герчиков живет в этом же доме. Кольцов был у него. Феноменально спокоен. Утром того дня, когда в газетах появилось подписанное Сталиным и Молотовым распоряжение о его свержении, он проснулся в 9 часов, взял в постели газеты, увидел ужасную новость, отложил ее в сторону — «успею еще наволноваться» — и заснул опять. Спал 3 часа.
Кольцов говорит, что завтра будет грозная передовая о нем в «Правде».
Холодно ужасно в комнатах. Ветры так и ходят по незамазан- ной квартире.
От наших из дому ни слуху, ни духу. Нужно послать телеграмму. Или спешное письмо. Говорят, почта так разладилась, что спешные письма идут из Ленинграда в Москву 3—4 дня.
30.ХГ. Как это ни странно, истинное сочувствие своему горю я встретил у Халатова. Он нашел какие-то непошлые слова — мне в утешение — и тон, которым они были сказаны, меня не покоробил.
Он уже несколько дней назначает мне свидания, и все неудачно, но сегодня он твердо назначил Лядовой в 4 1/2, а мне в 5. Конечно, мы с Лядовой ждали до 6-ти; конечно, он принял нас обоих. Я вкратце изложил ему проект своего «Бородули для юношества», она сказала ему о «Солнечной», и он так увлекся темой, что распорядился выдать мне авансом костюм и пальто и напечатать издание «Мойдодыра» и «Федорина горя». Это очень кстати, по- 1931 тому что я весь обносился, гол и обтерхан. А этот
аванс я выплачу ему «Солнечной».
Получил от Лиды печальное письмо: М. Б. заболела гриппом. Простудилась в Москве.
У Халатова в кабинете огромная фотография Сталина с трубкой; стоит прямо на полу против его письменного стола. На столе множество белых клочков бумаги, на которых отмечаются часы разных деловых свиданий. Поговорит по телефону, сейчас же отрывает белой пухлой рукой клочок и звонит: вбегает секретарша. Он говорит: напишите 4-го в 4 часа принять Собсовича. Потом опять телефон и опять клочок: напишите: 6-го в 6 час. принять Майдаровича. В числе этих бумажек было: запишите завтра «надо послать Ильину за границу валюту» — и он рассказал о том, что, в сущности, книгу Ильина писал Маршак, и когда они оба были у Халатова, ему, Халатову, показалось, что Маршака мучает братнина слава, что он недоволен триумфами, выпавшими Ильину за его маршачью работу, и когда посылали за границу Ильина и Халатов хлопотал об этом, Маршак косвенно упрекнул за это Халатова — почему посылают Ильина, а не его.
— Ничего! Вернется Ильин, поедет и Маршак!
Вышел я от него когда уже было темно. Рина Зеленая возымела безумную мысль позвать меня к себе на именины — вместе с Мишенькой [Кольцовым]. Я, конечно, не пошел, но Мишенька там весь вечер. Неужели он не чувствует фальши ее отношения к нему? Она из тех хищных самок, которые внутренним женским знанием знают, что у мужчины есть целая куча «высоких» интересов, нисколько для нее неинтересных, что мужчину одними половыми приманками не возьмешь, и вот симулирует страшную взволнованность всеми Мишиными мыслями и действиями. Стоит ему высказать о чем-нибудь суждение, как она потрясается этим суждением и начинает комментировать его с необыкновенной горячностью. Миша говорит: «Хорошо бы выпустить английский журнал «Asia» — с коммунистическим содержанием».
Она сейчас же: вот это было бы здорово! Вот был бы эффект и т. д.
3/XII 31. Вчера — у Кольцова с утра. Хотел просить его помочь мне раздобыть в кооперативе пальто и костюм. Он работал с секретаршей: разбирал письма. Целая куча — разных. Пишут ему горе-изобретатели, старушки-лишенки и вообще разный обиженный и неудачливый люд. Он читает каждое письмо внимательно, и если ставит на нем букву К, это значит, отдать Ильфу и Петрову для юмористической обработки в каком-нибудь журнальчике. Таких К было очень много. Особен- 1931
но заинтересовало Кольцова письмо жены какого- то пошехонского парикмахера. Этот парикмахер сошелся там в Пошехонье с женою тамошнего гепеушника. Гепеушник, желая уничтожить соперника, — так по крайней мере сообщает парикмахерша, — усадил его в тюрьму как гидру. [Следующая страница вырвана. — Е.Ч.] .Горькому откровенно обо всех Виноградов- ских подвигах — и заявил твердо, что без горьковской визы не выпустит ни одной книги из печати. Этому деловому и неприятному письму Кольцов умудрился придать шуточный тон. Письмо заканчивается так:
«Ваш поясок, которыйвы мне подарили, я подарил другому человеку, хотя так и нельзя поступать с подарками, полученными от классиков».
Вдруг в разговоре выяснилось, что «Огонек» будет давать «Трудное время» Слепцова. Я взволновался и бросился к Виноградову. Виноградов принял меня дружески. Он толст и добродушен. Весь в книгах. Очень забавные у него дети Юра и Надя, знают «Мойдодыра», «Крокодила» и проч. Показал мне неприличные стихи Лонгинова и выбранил за то, что я в примечаниях к Некрасову слишком жестоко отнесся к этому почтенному ученому. «Все же Новиков и «мартинисты» очень хорошая вещь». — «Все же Лонгинов был прохвост и кувшинное рыло», — ответил я. Оказалось, что Виноградов в довершение ко всему летчик. Он выдержал экзамен, кажется, на пилота и в этом году летал в Красноярск — в 22 часа долетел. Летчики отчаянные — он очень хорошо рассказывал о том, как они летали на «летучую мышь», «на соломку» и проч., как летчик юркнул в туман, за 15 км от Красноярска прямо на военный пост, и часовой стал стрелять, — говорок у него уверенный, солидный, дружественный. Подарил мне свои «Перчатки», вышедшие в Ленинградском Издательстве писателей.
От Коли письмо*. Справиться в «Федерации». Колино положение такое. Он написал в течение прошлой зимы роман «Собственность». Многие куски романа ему удались — и общий тон превосходный, но есть в романе какой-то идеологический изъян, т. к. 5 или 6 редакций, одна за другою, отвергают его. Раньше всего роман был принят к напечатанию в журнале «Ленинград» и приобретен для отдельного издания «Ленинградским издательством писателей». Потом у издательства писателей его оттягал ГИХЛ, которому роман очень понравился. Коля ликовал. Это давало ему 400 р. за печатный лист, то есть около 800 р. в месяц, а главное, это давало ему возможность отдохнуть месяца два от каторжной беспросветной работы. И вот все полетело.
1931 «Ленинград перешел в другие руки, к раппам или
лаппам, и попутчики из него были изгнаны. ГИХЛ, прежде руководимый Чагиным, тоже получил другого командира. Коле вернули роман. Он отвез его в Москву. Там к роману отнеслись очень тепло, особенно в «Новом Мире», — хотя думали, что это мой роман (чего Коля не знает). Но в ГИХЛе его прочитал Корнелий Зелинский — и написал о нем убийственную рецензию. В разговоре же со мною он, Зелинский, очень хвалил роман. Коля, узнав об этом, просит меня навести о романе справки.
3/XII 31. И я пошел в «Федерацию». Никитиной там уже нет. Шульц. Седоватый, с немецким акцентом. О Колином романе: начало хорошее, но вторая часть — «гадкая». Почему «гадкая», я не мог дознаться, так как Шульц, видимо, романа не читал, а положился на рецензию Зелинского. Я взял роман и — к Зелинскому. Он встретил меня приветливо, но был занят. Писал для «Красной Нови» о Михаиле Кольцове. Я сейчас же решил уйти, не мешать. Он взял с меня слово, что я приду к обеду. До обеда полтора часа. Я к Сейфуллиной. Не застал. Куда девать полтора часа? Я — к Шагинян, которая живет тут же, в том же коридоре. И это посещение доставило мне наибольшую радость — из всех моих московских визитов и встреч. Она поцеловала меня на пороге, обняла и нежно усадила на диван. Я понял, что эта нежность относится к Мурочке, — и разревелся и стал ей первой рассказывать о Мурочке, какая это была нежная, гордая, светлая, единственная в мире душа. Шагинян поняла меня, у нее у самой только что умерла от рака в страшных мучениях мать. И вообще все, что говорила Шагинян на этом диванчике, было окрашено для меня глубокой человечностью, душевной ясностью. «Бросила литературу. Учусь. В плановом (кажется) институте. Математика дается трудно. Все же мне 43 года. И не та математика теперь, вся перестроена по марксистскому методу, но зато какая радость жить в студенческой среде. Простые, горячие, бескорыстные, милые люди. Не то что наши литераторы, от которых я совсем отошла. Вот живу здесь с октября, а из писательской братии видела только вас и Сейфуллину. Сейфулли- на прекрасная женщина, а других мне никого не надо. Надоела литература, она слишком дергает, мучает, и я впервые на 43-м году жизни живу радостно, потому что нет на мне этого тяжелого гнета литературы. Написав «Гидроцентраль», я оглянулась на себя: ну что я такое? глуховатая, подслеповатая, некрасивая женщина с очень дурным характером, и вот решила уйти, и мне хорошо. Разделила на 12 частей весь гонорар от 2-го 1931
изд. «Гидроцентрали» и буду жить весь год, не зарабатывая».
В комнате на висячей книжной полке тесно вдвинуты книги Гете и других немцев. На столе портреты Ленина и Сталина. Диванчик, на котором мы сидели, утлый. Сядешь на один конец, другой поднимается кверху. «Я теперь больше волнуюсь, как бы не попасть на черную доску, мне это ужаснее всех рецензий. Третьего дня я попала, так как запоздала на первую лекцию. Ну ж и досталось от меня моим домашним».
Во всем, что она говорит, есть какая-то подлинность, ни капли кокетства или фальши. Заговорили о Горьком. Оказывается, она его ненавидит до глупости. «Сама своими глазами видела договор, по которому Горький получает свой гонорар валютой; ежедневно, не исключая и праздников, ему должны платить столько-то и столько-то долларов — позор: выкачивать из страны в такое время валюту!! Кроме того, я считаю, что он пустопорожний писатель, ну вот как пустой стакан, чем его ни нальют, то в нем и есть. Теперь он громит всех немарксистов, но я помню, как в Ленинграде меня однажды потянуло к нему, я хотела говорить с ним о марксизме, он с таким презрением сказал мне: «Только предупреждаю вас, что я не марксист», и т. д. и т. д. Обычные нападки на Горького. Пригласила меня обедать, но, видимо, почувствовала облегчение, когда я отказался, т. к. обед очень скудный. Готовит сестра Мариэтты, скульпторша. Тут же и Мариэттина девочка — лет 14-ти, в переходном возрасте, крепкая, но неуклюжая армяночка.
Мариэтта ждет приезда мужа.
«А известности своей я никак не чувствую. В институте путают мою фамилию, мало кто знает, чем я занимаюсь, и вообще с октября я не видаю людей, которые читали бы меня. Да и раньше не видела».
От нее я ушел к Зелинскому. Он указал мне, какие места у Коли он считает наиболее уязвимыми, и дал очень четкие советы, как выпрямить идеологическую линию.
В нем есть какая-то трещина, в этом выдержанном и спокойном джентльмене. «Ведь поймите, — говорил он откровенно, — пережить такой крах, как я: быть вождем конструктивистов, и вот… Этого мне [не] желают забыть, и теперь мне каждый раз приходится снова и снова доказывать свою лояльность, свой разрыв со своим прошлым* (которое я все же очень люблю). Так что судить меня строго нельзя. Мы все не совсем ответственны за те «социальные маски», которые приходится носить». Обед был очень плох, в доме чувствуется бедность, но Елена Михайловна
1931 так влюблена в своего чопорного, стройного, изыс
канно-величавого мужа, так смеется его шуткам, так откровенно ревнует его, а он так мило смеется над ее влюбленностью в красавца Завадского, что в доме атмосфера уюта и молодости. Я думал вчера, что я уезжаю, но Лядова не достала для меня билета и пришлось остаться еще на один день. О Зелинском какой-то рапповец сказал: «Вот идет наш пролетарский эстет». 3елинский пересказывал эту остроту с большим удовольствием… Правлю повесть Воронова «Детство». Удивительно неровная вещь. Первые страницы — классические, остальное — халтура и мусор. Вчера при помощи разных знакомств добыл бумаги, конвертов, карандашей — и чувствую себя счастливым человеком, страстно люблю новые письменные принадлежности.
Вчера в «Молодой Гвардии» беззубая рыже-седая Шабадиха сказала мне, что в «Asia» есть статья о детской литературе Эрне- стины Эванс, и в этой статье есть будто бы и обо мне. А я послал Эванс такое жёсткое сухое письмо, под влиянием разговора с Ионовым, который убедил меня, что условия, предложенные мне за «Крокодила» — кабальные. У меня вышло из головы, что 200 долларов — это по нынешним реальным ценам не 400 рублей, а больше тысячи. Осел!
5. Вчера произошла ужасная вещь. Носильщик взял у меня 50 рублей и обещал достать билет на поезд «Стрелу», отходящую в 12.30 ночи. Я очень был рад. Носильщик ручался наверняка. В 10 часов я пошел к Ионову, так как мне понадобилась веревочка, чтобы перевязать пакеты. Ионов угостил меня колбасой, чаем (я был очень голоден) и рассказал, что в Америке вышел мой «Крокодил» — в возмутительном, возмутительном виде. Грабеж! Чистая обираловка. 1122/2 доллара за «Крокодила» — черт знает что. (Я увидел в «Book Review»1 объявление о «Крокодиле» 15/Х1 31 г. — то есть через 2 дня после Мурочкиного погребения!) Потом, попрощавшись с Ионовым, я в сопровождении домработницы Шатуновских Фекти поехал в трамвае на вокзал с двумя пакетами, чемоданом и портфелем. На вокзале был носильщик, который должен был достать для меня билет на поезд «Красная Стрела». Он так уверенно обещал достать, что у меня не было никаких сомнений. Подхожу к нему, и оказывается, никаких билетов у него нету, и вот я на Октябрьском вокзале, глубокой ночью, выбился из сна, и что мне делать? Еду обратно, умирая от сонливости, с больным сердцем — везу назад чемодан и портфель — к Кольцову. Приехал в 2 часа ночи, позвонил к нему, разбудил, он с обычной своей задушевностью 1931
даже виду не показал, что ему тягостно такое ночное вторжение. Меня немедленно напоили какао, постлали мне в столовой — и все же ни минуты сна у меня не было! Утром за билетом простоял в очереди часа 2 с половиной. Нет билетов. Я к Халатову. Он дал записку — и билет явился. На «Стрелу». Значит, завтра я дома. Днем тоже не довелось мне заснуть: черт знает каким я приеду завтра в Ленинград.
День солнечный, морозный, с серебряными дымами, с голубизною неба. Трамвай № 10 повез меня не на Каменный мост, а на Замоскворецкий, так как поблизости взрывают Храм Христа Спасителя. Выпалила пушка — три раза — и через пять минут, не раньше, взлетел сизый — прекрасный на солнце дым. Красноносые (от холода) мальчишки сидят на заборах и на кучах земли, запорошенных снегом, и разговоры:
Вон оттуда зеленое: это сигнал.
Уже два сигнала.
Голуби! голуби!
Это почтовые.
Второй выстрел. У, здоровый был!
Уже два выстрела было!
Три.
Жуют хлеб — на морозе.
Больше не будут.
Врешь, будут.
И новый взрыв — и дым — и средняя башня становится совсем кургузой.
Баба глядит и плачет. Я подошел по другому берегу Москва-реки — и когда подошел почти к самому Каменному мосту — нельзя, патруль.
Куда? Не видишь, церковь ломают! — Я обратно. Через сквозной дом к Кольцову. Кольцов приветлив, словоохотлив, рассказывал о своем детстве: у него отец был заготовщик обуви — запах кожи — он в Белостоке — лекции. Сатириконцы приезжали, Григорий Петров.
(Пишу это в поезде «Стрела» ночью в темноте, еду домой, думаю о Мурочке. Не сплю, вагон освещается фиолетовой лампой, везу сукно, и джемпер, и чулки. Никакой сонливости. Сосед внизу аппетитно храпит.) В Белостоке же он (Кольцов) познакомился с нынешним наркомземом Яковлевым. Они были товарищи по гимназии. Фамилия Яковлева — Эпштейн. Были четыре Эпш- тейна! — говорил Кольцов — и все они были первые ученики в нашей гимназии. Все награды получали Эпштейны: и Лермонтова, и Кота Мурлыку с золотым обрезом… И вот когда я начал ра- 1931 ботать в «Правде», Эпштейн был уже важная шиш
ка и ждал, что при встрече я скажу: э! о! здорово, приятель. Но я был нарочно сдержан, поздоровался суховато, и он это оценил.
Рассказывал о Бухове. «Когда я летел в Берлин, наш аэроплан опустился в Ковно и по случаю тумана остался ночевать. Я пошел в Полпредство. Туда пришел ко мне какой-то человечек и сказал, что Аркадий Бухов, редактор тамошней белогвардейской газетки, хочет со мной повидаться. Я отказал. Вечером я пошел в ресторан — и там за соседним столиком сидел Бухов и глядел на меня выжидательно, выражая готовность каждую минуту подойти ко мне. Я опять упорно не замечал его. Через два дня мне прислали в Берлин вырезку из Ковенской газеты.
«В последнее время к нам с неба стала валиться всякая большевистская дрянь. Недавно шлепнулась сюда пролетарская балерина Айседора Дункан, а теперь такой и сякой Кольцов». Я пренебрег. Но через месяца два получаю напряженно-игривое письмо — о том, как он жаждет хотя бы дворником вернуться в Советский Союз и сделать здесь черную работу.
(Во время разговора взрывы в Храме Христа Спасителя продолжались.)
Еду ленинградскими болотцами, которых не видал с апреля — 9 месяцев. Снег — и кажется, мороз.
Виноградов опроверг в письме к Кольцову все взводимые на него обвинения; я видел его вчера, он послал мою статью Горькому. Боюсь, что Алексею Максимовичу она не понравится.
У Кольцовых в уборной висит древний пергамент в 2 аршина длины, на нем старославянскими литерами написано:
МАНДАТ
Со всемилостивейшего соизволения наиживейшей церкви Совет Народных Комиссаров неукоснительно предписал: в приходе отца Евлампия всякие загсы отменить, некрещеных перекрестить, невенчанных перевенчать, неразведенных переразвести. Оные требы произвести в ударном порядке. Аминь.
Слово «мандат» в рамке XV века, расписанной киноварью и золотом.
Елиз. Николаевна говорит, что это — из кинофильмы, запрещенной. Кольцов говорит, что выставка в уборной меняется. Прежде было вот что — и он показал мне лист с портретами белых генералов, героев интервенции: Юденич, Колчак, Врангель и др. «Мы сняли, т. к. одна знакомая дама запротестовала».
Мои попытки заснуть не привели ни к чему. Я 1931
лег в столовой Кольцовых, укрылся его пледом и военной аэропланной шинелью с серебряными крыльями на рукаве (он — летчик), и все было тихо, но сна не было. Я взял с полки в столовой «Illustrierte Geschichte Russischen Revolution»[123] (1928), а потом «Spanien [in] Bildern»[124] Христиансена (бой быков, монастыри, лохмотья), потом «America [in] Bildern»[125].
8/XII. Много нового в Ленинграде: московские газеты стали получаться в день своего появления, на Невском перекрашены почти все официальные здания: каланча стала красной, среднее здание Аничковского дворца темно-зеленым (прежде оно было бурое и окружено забором — так что его и не замечали, а теперь забор снят, и оно явилось во всей красоте), дом № 86, тот самый, где был некогда «паноптикум печальный», описанный Блоком, стал из желтого бирюзовым (что тоже послужило к его украшению), памятник собирающегося плюнуть Лассаля отодвинут, у всех домов оторваны крылечки, навесы над дверьми и т. д. В числе прочих пропало то крылечко в доме Мурузи, где в 1919 году сидел Блок перед тем как читать в нашей «Студии» свое «Возмездие». На Литейном, на месте того Окружного суда, где в 1905 г. меня допрашивал Обух-Вощатынский, заложен огромный фундамент многоэтажного здания и рядом с ним деревянный одноэтажный временный дом, очевидно, контора строительства. У милиционеров новая форма: пальто и шлемы травянисто-зеленого цвета. Издательство писателей переехало на Невский, туда, где в старину был книжный магазин М. О. Вольфа. Я был там и предложил Груздеву (председателю правления, вместо Федина) сборник своих детских стихов — хочу издать их для взрослых — все те, которые написаны для Мурки, при участии Мурки, в духе Мурки. Эта книга есть как бы памятник ее веселой, нежной и светлой души. Я, конечно, не сказал им, почему мне так хочется издать эту книгу, но Мише Слонимскому (по телефону) сказал. И Миша со своей обычной отзывчивостью взялся хлопотать об этом.
Видел в издательстве Николая Тихонова. Он только что выпустил книжку «Война» — где совершенно отрекся от своего прежнего стиля, поставив себе задачей тривиальную фразеологию бульварного романа. Читал оттуда некоторые места; действительно
прежнего Тихонова, с лохматыми, хриплыми фразами, нет и в помине.
16/ХИ. Сегодня я получил две посылки, посланные на мое имя Виолеттой из Тифлиса в Алупку и направленные алупкин- ской почтой сюда, в Ленинград. В обеих — мандарины (полусгнившие) и — фарфоровый зайчик для Муры. Таким образом Мура через 5 недель после смерти получила от Виолетты подарок. Так же было и со сказками Гофмана, которых она страстно ждала при жизни. Я обещал ей достать их — и не мог. Она знала, что Коля хочет выслать их ей, — и ждала, ждала. Сказки пришли в Алупку от Коли, когда она уже умерла. Коля выслал их ей в день ее смерти: 10/XI. По поводу ее смерти я получил телеграммы и письма от Сергеева-Ценского, Валентина Кривича, Бель- чикова, Дав. Ос. Заславского, Зои Прянишниковой, Ел. Анненковой, Богданович, Редько, Верейской, какой-то Берты Давы- довны, Рахтанова, Шервинских, Тихонова, Всеволода Ив. Попова, Ю. Корицкой (?), Маклаковой.
Вскоре после моего приезда в Ленинград, когда я лежал в гриппу, ко мне пришел Тынянов и просидел у меня весь вечер, стараясь развлечь меня своими рассказами.
Великолепно показывал он Пастернака: как Пастернак словно каким-то войлоком весь укутан — и ни одно ваше слово до него не доходит сразу: слушая, он не слышит, и долго сочувственно мычит: да, да, да! и только потом, через две-три минуты поймет то, что вы говорили, — и скажет решительно: нет. Так что все реплики Пастернака в разговоре с вами такие:
— Да… да… да… да… НЕТ!
В показе Тынянова есть и лунатизм Пастернака, и его оторванность от внешнего мира, и его речевая энергия. Тынянов изображал, как Пастернак провалил у Горького на заседании «Библиотеки поэтов» предложенную Тыняновым книгу «Опытов» Востокова: вначале с большой энергией кивал головой и мычал: да, да, да… а закончил эту серию «да» крутым и решительным «нет». Показывал Ал. Толстого, как Толстой пришел к Горькому на заседание по поводу истории заводов — вместе с Шишковым, пьяный-распьяный, и все повторял, что самое главное в «Истории заводов» это — пейзаж. Да, пейзаж.
О Горьком Тынянов сказал: «человек чарующий и — страшный».
Очень много говорил о Шкловском: «У Шкловского 12 человек на плечах. Литература, кроме огорчений, ему ничего не дает, а он льнет к литературе и не хочет отстать. Главный его заработок — кино, но нет, он пишет и пишет — зачем? Надо вообще бросить писать. Я сейчас собрал матерьялы для нового 1931
своего романа (об участии русских во Французской революции XVIII в.), но собрал столько матерьяла, что уже писать нечего. Да и зачем? И лекции нужно бросить. Меня спрашивают:
Где вы читаете?
Дома».
Основное в нем: утомление и как будто растерянность. В этот день Пумпянский читал в Доме Печати доклад об исторических беллетристах нашего времени: О. Форш, Толстом и о нем в том числе, — и он говорил, что его нисколько не интересует этот дурацкий доклад, но когда Цезарь вернулся из Дома Печати, жадно расспрашивал его по нескольку раз о каждой мельчайшей детали: и много ли было публики, и много ли читалось о нем, и чего было больше, похвалы или брани. Тут только я понял, как должна его терзать и мучить поднятая против него идиотская травля.
Неуспех «Восковой персоны» тоже ощущается им очень болезненно. «Все так и говорят: Толстой написал жизнь Петра, а Тынянов — смерть. Толстой хорошо, а Тынянов — плохо».
К сожалению, я записываю это через две недели после его посещения — и многие разговоры забылись. После этого я видел мельком О. Форш. Она тоже пришиблена. «Пишу о Новикове и мартинистах, — роман, серьезно изучаю эпоху, каждую буквочку, сижу в Пушкинском Доме — и так увлеклась, а меня гоняют на с[нрзб.]ку».
Живет она теперь у Груздева — в чинной, чистоплюйной и бонтонной семье. Груздевы в ужасе от ее богемной неряшливости.
28/XII. Мягкая погода, снег. Мы с М. Б. решили поехать в Детское к Толстому. У меня есть дело к нему по поводу Бородули. Забежали к фининспектору, отпросились, отпустил. Сели не в тот трамвай. Приехали. Чудесно, снежно.
Не застали ни Толстого, ни Толстихи: она в Ленинграде, он в Москве. Дом у них действительно барский, стильный, но какой- то неуютный. Столовая как музей. Митя выскочил ко мне: «А!! Корней Ив. Чуковский». И сейчас же прочитал свои стихи:
Уж цвет незабудок нарос над травой, Пропали и сани и лыжи. А в Африке! Потрясающий зной, У нас много градусов ниже, —
и еще: Слушайте! Слушайте! Мне только 8 лет, а я — слушайте! — сочиняю такие стихи:
Май! Праздник! Сливаются флаги, знамена С зелеными листьями первого клена, С природой живой, расцветающей, первой Все против буржуйно-купеческой стервы!
Налетела на нас его бабушка, невыносимая Анастасия Кран- диевская, глухая, завитая, со вставными зубами и неумолимо болтливая. Она как будто боится, чтобы на секундочку не наступило молчание, и поливала нас разговором как из пожарной кишки. Митя ее страшно презирает, строит ей рожи, колотит ее.
Митя, как ты смеешь!
Она это заслужила.
Его позвали одеваться — идти в школу.
Чуковский, останьтесь. У нас есть комната для приезжающих. Совсем как у Льва Толстого.
Он ушел. Старуха, которая в последнее время ударилась в православие, повторяла несколько раз:
На социализме нельзя базироваться.
И рассказала с торжеством, что сама видела, как на Страстной неделе к плащанице тайком приходил Ал. Толстой и «все иконы выцеловал».
Он меня не видел, я на хорах стояла.
И Шишков верующий — его наш духовник исповедует, батюшка, который в нашем доме живет… На социализме нельзя базироваться.
Совсем сбрендила старая балалайка.
На половине дороги из Детского Села в Ленинград с нами случилась история: вдруг зашипело что-то в вагоне, брызнуло и какая-то женщина вбежала из другого отделения:
Остановите, остановите, тормоз!
Мы оба, я и М. Б., были уверены, что на нас идет встречный, и оба испытали торжественное, умиленное и спокойное чувство приближающейся совместной смерти. М. Б., ожидая толчка, обняла меня и защитила собой от удара. Но удара не произошло, какая-то женщина вместе с мужчиной схватила тормоз и остановила поезд, все стали выходить друг за дружкой. Если бы не остановили, люди выбили бы окна в вагоне, избили бы друг дружку в кровь, а тут вышли в поле на рельсы без особых увечий. И лишь тогда оказалось, что оснований для паники не было никаких: просто кочегар чистил трубы во время хода поезда. Кондуктор плакал, орал, что его засадят в подвал. И в конце концов обнаружилось, что у М. Б. пропали золотые часики (в виде браслета), которые я привез ей из Лондона в 1916 году и которые 1931
так любила Мурочка. Очевидно, кондуктор и еще два-три человека устроили панику нарочно, чтоб пограбить. Но все это ничто в сравнении с тем торжественным чувством пред- смертия, которое и сейчас еще не испарилось во мне.
Был сейчас в Институте по восстановлению работоспособности увечных детей им. проф. Турнера. В Институте раскраска «функциональная» — одна половинка двери розовая, другая зеленая, одна стена желтая, а другая розовая, — «раскраска стен имеет воспитующее значение».
Доктор рассказывает, что дети главным образом скандалят в марте и апреле. «И я вам ручаюсь, что вот эта Тося непременно начнет в марте бузить». Показал мне целый ящик воровских и смертоубийственных орудий, отнятых у детей. Рассказывал о трудновоспитуемых, например, о Коле Зайцеве, который обещал их поджечь (когда они жили на даче), и им пришлось дежурить по ночам, оберегая дом от поджигателя.
Оттуда к Житкову, т. к. Лида мне сказала, со слов Виталия Би- анки, будто вторую часть «Вавича» зарезали. Оказывается, слухи преждевременны. Житков весь захвачен историей с самобичеванием критиков, которые в Союзе Писателей сами себя распустили. Рассказывает, — что, когда Эйхенбауму было предложено подвергнуть себя самокритике, то есть разругать всю свою прежнюю деятельность, Эйхенбаум сказал:
Нужно подвергать себя самокритике до того, как что-нибудь напишешь, а не после.
Такая версия была мне неизвестна, но мне по крайней мере десять человек по-разному сообщили об этой реплике Эйхенбаума. Одни говорили, будто бы он сказал:
Моя специальность не самокритика, а критика. Вот сейчас я написал книгу о Толстом, ее и критикуйте…
Другие — еще по-другому, Штейнман в «Красной Газете» по- третьему. Очевидно, его позиция пришлась по душе очень многим, и вокруг него уже творятся легенды. Житков интерпретирует это знаменитое заседание критиков так:
Все мы сукины дети! снимай, ребята, штаны и ложись пороться.
Очень волнуется (из-за своего романа) всеми московскими настроениями:
Говорят, Авербаха авербабахнули?
По-прежнему полон ненависти к Маршаку. По поводу того, что Маршак сделал карьеру своему братцу Ильину: Два Маршака — пара [конец страницы оторван. — Е. Ч.].
1931 Вчера виделся с Толстым по поводу «Гутива»*.
Встретились в Доме Печати и пообедали вместе в Ленкублите. Он разъярен судьбою своего «Черного золота» и едет в Москву объясняться. С «Черным золотом» дело такое. Рафаил — нынешний глава Госиздата — был разруган в газетах и на каком-то собрании за свою брошюру о том, как писать историю заводов, где рекомендовал пишущим эту историю опрашивать черносотенцев. Его уличили в троцкизме (он бывший бундовец) и, кажется, снимают. Спасая свою шкуру, он решил выставить напоказ свою бдительность и снял с работы редактора Гихла [конец страницы и верхняя половина следующей оторваны. — Е.Ч.]
25/I. Был вчера у Ольги Форш. Пополнела. Бодра. Пишет о Новикове и мартинистах. Работает на «Светлане». Очень забавно рассказывала, как в Пушкинском Доме повесили ее портрет и подписали: «Писательница мелкобуржуазного лагеря», так что ей стыдно туда глаза показать. И на днях, когда она работала там над рукописями мартинистов, пришла экскурсия каких-то гнусных ребят, которым показывали [начало страницы отрезано. — Е. Ч.]
На днях был у меня Тынянов. Только что из Москвы. Он отправил (23 янв.) Инночку и жену за границу. Устроил ему это дело Горький. По случаю этой удачи Тынянов бодр и радостен, как давно уже не был. О покаяниях говорит: «Это сексуальный мазохизм».
О Горьком: «Обратите внимание, как он похож на тигра» (и сделал лицо, ну совсем горьковское). Для денег сочиняет сценарий. «Подумайте, кем сделался филолог Казанский! Ученым секретарем Оптического Института. Я ему говорю: вы только потому оптик, что у вас очки».
Как вы относитесь к тому, что Томашевский разошелся с женой?
В высшей степени положительно. Надо быть ангелом… или конем Паоло Трубецкого, чтобы выносить супружество с Раисой Романовной… Ах, эта Раиса. Однажды она вздумала шутить надо мной. Как-то звонит мне. Я был болен, еле дотащился до телефона. — Кто говорит? — Я, Раиса Романовна. У меня есть к вам вопрос. Сейчас в «Красной Газете» появилась статейка деткора Юрко, скажите пожалуйста, не ваш ли это псевдоним?
Ступайте к черту! — заревел я.
О! она уверяет, что когда в Биаррице она разделась и вошла в воду, вся публика зааплодировала, пораженная ее красотой…
Заговорили о Брике. «Говорят, что от сырости у него завелась какая-то девушка».
Шкловский говорит об отношении Бриков к Маяковскому: «варят клей из покойника».
1932 Был в «Красной Газете». Видел на стене объяв
ление:
«За допущение политических ошибок в редактировании непериодических изданий редактор непериодических изданий Гле- бов-Путиловский освобождается от работы по собственному желанию».
24/II 1932. Москва. Мороз. Ясное небо. Звезды. Сегодня день Муриного рождения. Ей было бы 12 лет. Как хорошо я помню зеленовато-нежное, стеклянное петербургское небо того дня, когда она родилась. Небо 1920 года. Родилась для таких страданий. Я рад, что не вижу сегодня этого февральского предвесеннего неба, которое так связано для меня с этими днями ее появления на свет. Воображаю, как чувствует себя М. Б. Думаю, что, несмотря на мой отъезд, она все же не может спать. Сегодня я был у Корнелия Зелинского, у Сейфуллиной и у Мариэтты Шагинян. Сей- фуллина больна: у нее был удар не удар, а вроде. По ее словам, всю эту зиму она страшно пила, и пьяная ходила на заседания и всякий раз скрывала, что пьяна. «И на это много требовалось нервной силы». Как-то за обедом выпила она одну всего рюмку, вдруг трах: руки-ноги отнялись, шея напружинилась — припадок. Теперь она понемногу оправляется. Доктор прописал ей вспрыскивания и побольше ходить. Валерьян Павлович при ней неотлучно. Она очень хвалит его — «не покидает своей старой жены, прогуливает ее по Москве, есть ли еще на свете такой муж?»
Я сказал: «Хорошо, что вам вовремя удалось закончить свою пьесу «Попутчики». — «Сказать по секрету, не удалось. Валерьян закончил. И у него вышло очень глубоко, лучше, чем у меня.
Ну вот и глубоко! — перебил Валерьян.
Нет, нет, мне бы так никогда не придумать».
Лицо у нее остекленелое, глаза мертвые. Мне показалось, что я ей в тягость. Я пошел к Шагинян. У Шагинян на столе коньяк, в гостях — Давид Выгодский. Он приехал от «Издательства писателей» просить Шагинян, чтобы она исключила из своего дневника, который печатается теперь в Ленинграде, все, что относится к Шкловскому и к его побегу*. Я показывал ей «Чукоккалу», которую она смотрела с жадностью, и тут только я заметил, какой у нее хороший, детский, наивный смех. Может быть, потому что она глуха, и ресурсы для смеха у нее ограничены, — она не может смеяться над тем, что ей рассказывают; поэтому запасы смеха, нами истраченные на другое, у нее сохранились. Как вообще жаль, что она глуха. Она была бы отличной писательницей, если бы слыхала человечью речь. Глухота играет с нею самые злые шутки. Она рассказывает, что недавно — месяц назад — ее соседи говорят ей: «Мы слыхали через стену, как вы жаловались на 1932
дороговизну продуктов. Позвольте угостить вас колбасой. Мы получаем такой большой паек, что нам всего не съесть». «Я заинтересовалась, кому это выдают такой роскошный паек, и оказалось, что это паек — писательский, получаемый всеми, кроме меня». Мариэтта Шагинян, несомненно, из-за своей глухоты отрезана от живых литературных кругов, где шепчут, она никаких слу-хов, никаких оттенков речи не понимает, и потому с нею очень трудно установить те отношения, которые устанавливаются шепотом.
Как-то в Доме Искусств она несла дрова и топор — к себе в комнату. Я пожалел ее и сказал: «Дайте мне, я помогу». Она, думая, что я хочу отнять у нее дрова, замахнулась на меня топором! Показала она мне письмо Сталина к ней (по поводу «Гидроцентрали»). Сталин хотел было написать предисловие к этой книге, но он очень занят, не может урвать нужного времени и просит ее указать ему, с кем он должен переговорить, чтобы «Гидроцентраль» пропустили без всяких искажений. Письмо милое, красными чернилами, очень дружественное. Также письмо Крупской о Торнтоне, — Крупская в 1894 году переоделась в рабочее платье — и ходила на эту фабрику и теперь интересуется ею. И вот характерно: Шагинян так и не рискнула побывать у Сталина, повидать его, хотя ей очень этого хочется, именно потому, что у нее нет слуха и ей неловко… Тут же ее муж, представитель Наркомпроса Армении, и ее дочь, и ее сестра — очень густая армянская семья — веселая, дружная, работящая, простодушная.
На следующий день я был у Корнелия Зелинского. Туда пришел Пастернак с новой женой Зинаидой Николаевной. Пришел и поднял температуру на 100°. При Пастернаке невозможны никакие пошлые разговоры, он весь напряженный, радостный, источающий свет. Читал свою поэму «Волны», которая, очевидно, ему самому очень нравится, читая, часто смеялся отдельным удачам, читал с бешеной энергией, как будто штурмом брал каждую строфу, и я испытал такую радость, слушая его, что боялся, как бы он не кончил. Хотелось слушать без конца — это уже не «поверх барьеров», а «сквозь стены». Неужели этот новый прилив творческой энергии дала ему эта миловидная женщина? Очевидно, это так, потому что он взглядывает на нее каждые 3—4 минуты и, взглянув, меняется в лице от любви и смеется ей дружески, как бы благодаря ее за то, что она существует. Во время прошлой нашей встречи он был как потерянный, а теперь твердый, внутренне спокойный. Он не знает, что его собрание сочинений в Ленинграде зарезано. Я сказал ему об этом (думая, что он знает), он за- 1932 грустил. Она спросила: почему? — он сказал: «Из-за
смерти Вяч. Полонского». Но она сказала: «И из-за книг». Он признался: да.
Сейчас происходит суд над Ионовым в ЦК. Ионов не признает двух ставленников Горького: Тихонова и Виноградова. Первого он считает лодырем, бездельником, второго прохвостом. «Тихонов числится в «Академии» редактором, но ни разу даже не явился на службу, приходит только за жалованием, а второй сдал Ионову для напечатания такие неряшливые рукописи, которые Ионов считает сплошной халтурой. Горький (председатель редколлегии «Academia») написал Ионову, что он не желает работать вместе с ним, требует, чтобы Ионов сию же минуту ушел, и т. д.». Каковы результаты суда — неизвестно.
Февр. 28. Вчера вечером никак не мог заснуть, встал, оделся и пошел к Сейфуллиной. Ей гораздо лучше, она уже сама гуляет по улицам, без сопровождения Правдухина. Глаза живее, и язык послушнее. Был у нее незадолго до меня Пильняк. До него дошли слухи, что паралич у нее случился под впечатлением статьи Волина, изобличавшей ее. Правдухин рассказывает, что он, если ему надо пойти в театр, отправляется к капельдинеру, сует ему пятерку и проходит — да не один, а вместе с Капой, сестрою Правдухи- на. Сейчас они были в театре и брали у одного студента бинокль и, возвращая, Правдухин всякий раз говорил студенту спасибо. Студент в конце концов сказал:
Что ты мне спасибо всякий раз говоришь? Скажи раз — и довольно!
Сам он глядел в бинокль, но жаловался, что мутно, ничего не видит.
А ты поверти вот это колесико! — посоветовал Правдухин.
В самом деле!
Молодой человек не знал, что бинокль можно ставить по глазам…
с тупоумцем Рязановым он часто приходил ко мне в 1932
гостиницу и читал статьи, направленные им против этого — в ту пору влиятельного человека. Статьи были плоховаты, но смелы.
Я хотел бы продолжить «Солнечную». В «Солнечной» я поставил себе целью прославить гениальную советскую систему коммунальной медицины. Нигде в мире нет такого широкого обхвата медициной и санаторным лечением широчайших слоев населения. Но требуется кроме этой темы ввести и другую: дальнейшая судьба Бубы, которая в действительности очень интересна. Он приехал в Ленинград, Боба помог ему устроиться в гидротехнический техникум, я дал ему денег (немного, вернее, давал эпизодически то 30, то 40, то — один раз! — 60 рублей) — и теперь он твердо стоит на ногах, хотя, конечно, видно, что он калека.
Сейчас позвонил мне Илья Зильберштейн. Ипполит (редактор «Лит. Наследства») принял к печати мою статейку о Слепцове и «Сцены в полиции».
Пойду в «Academia» и в «Литгазету». Сия последняя должна мне деньги. В «Литгазете» афронт. Так как свою статейку «Ка- давр» (которую они так исказили) я написал для игривости в виде открытого письма к Кирееву, они решили не платить мне ни гроша — «за письма в редакцию гонорара не полагается» .
А потом, как водится, позвонила Лядова: «Халатову нездоровится, ваше чтение переносится на 5-е».
Очень много хлопот у меня с Тыняновым. Он отправил Елену Александровну с Инночкой за границу, и нет никаких способов доставить им валюту на обратный отъезд в СССР. По его поручению я должен был говорить с Халатовым — просить, главным образом, билетов из Берлина на Ленинград. Халатов согласился сделать все возможное. И вот наконец обнаружилось, что он устроил, но не два билета, а один, и не в Ленинград, а в Москву. По этому поводу от Тынянова приходят отчаянные телеграммы, которые будят меня ночью, а Халатов болен, а бедные Инна и Елена Александровна там.
С Лядовой мы пошли к Виноградову, и он шепотом сообщил мне, что Ионов из «Academia» уходит, снят, равно как и Ежов — за сопротивление Горькому. Виноградов торжествует. Кто будет вместо Ионова, неизвестно. Мне Ионова очень жалко. Он сумасброд, но он никогда не был интриганом, он всегда все говорит людям в лицо, он страстно любит книгу, хотя, может быть, и не всегда умеет отличить хорошую от плохой.
На днях я был у него и между прочим заговорил о Зильбер- штейне. Он говорит: «Подальше, К. И., от Зильбершейна. Не люблю его».
1932 Я говорю: «Да, но он сделал отличную книжку
журнала».
Ионов: Да, да, да! Превосходную. (И лицо у него расцвело). Вы правы… Нет, Зильберштейн ничего. Молодец!
Я много воевал с Ионовым во времена «Всемирной Литературы» — из-за Тихонова. Но этот человек странным образом сделал мне много добра: ему принадлежит инициатива издать в ленинградском Совдепе «Крокодила», он поручил мне редактуру Некрасова, и пр., и пр., и пр. И просто как человек он мне мил.
4 марта. От Лиды неплохое письмо*: «26/II явилась бумажка: ты задолжал за 29/30 г. 520 р. налогу, пеней наросло 570. Итого 1090 р. нужно немедленно заплатить. Бедная мама, кротко тебя поругивая, отправилась к фину. Фин хамил. Обещал 29/II придти описывать мебель. Мама два дня убила на эти дела и очень устала. Но результаты большие: дали отсрочку до 20/III» и пр.
Телеграмма от Тынянова:
«Почему послан один билет? прошу похлопотать втором. Телеграмма Берлина второго марта билетов нет. Пятьдесят четыре мало даже на один. Простите беспокойство».
Был вчера у Зозули. Уговорил его приобрести у меня книжку — В. Слепцов. «Рабочие в шестидесятых годах». Авось эта халтурка даст рублей 250. Надеюсь спустить ему также и Воронова «Хуже собаки»*. Это сразу погасило бы финову злобу. Вторую ночь не сплю. Вчера весь день клеил для «Лит. Наследства» статейку. Александра Ивановна переписала ее начало, но ушла в Румянцев- ский Музей — а Зильберштейн рвет и мечет: надо сдавать материал в типографию.
Пойду сегодня опять хлопотать о гонораре из «Лит. газеты». О, как надоело мне это мыканье по редакционным передням, которому не видно конца. Но каково Марии Борисовне после всего, что она пережила, гонять в виде отдыха по финотделам и канцеляриям!
Казалось бы, ну много ли нам нужно: ведь всего два человека. А между тем оба работаем каторжно, и вот уже 3-й месяц не могу положить в сберкассу 300 рублей, и продал книги, и весь в долгах [вырвана страница — Е.Ч. ]
.вы так же мало понимаете в валюте, как мы в ваших стихотворениях и драмах») — но потом все устроилось, Базилевичу выдали для Тыняновой еще 50 р. золотом, о чем я с торжеством сообщил Юрию Николаевичу.
Марии Борисовны все нет. Вчера ездил в «Лит. газету» за деньгами трамваем «А». И смотрел из окна на Москву. И на протяжении всех тех километров, которые сделал трамвай, я видел одно: 95 процентов всех проходящих женщин нагру- 1932
жены какою-ниб. тяжестью: жестянками от керосина, корзинами, кошелками, мешками. И чем старше женщина, тем тяжелей ее груз. Только молодые попадаются порою с пустыми руками. Но их мало. Так плохо организована добыча провизии, что каждая «хозяйка» превратилась в верблюдицу. В трамваях эти мешки и кульки — истинное народное бедствие. Мне всю спину моего пальто измазали вонючею рыбою, а вчера я видел, как в трамвае у женщины из размокшей бумаги посыпались на пол соленые огурцы и когда она стала спасать их, из другого кулька вылетели струею бисквиты, тотчас же затоптанные ногами остервенелых пассажиров. Это явление обычное, т. к. оберточная бумага слабей паутины.
И еще: во всех бульварах, которыми проезжал мой трамвай, копошатся тысячи детей, очень здоровых, веселых, упитанных. Грудных, которых матери вынесли на солнышко, тоже изумительно много. Все скамьи (буквально все!) заняты грудастыми бабами, держащими на коленях младенцев.
И очень много беременных. Приветствуют пузом весну.
И в трамваях наверху над окнами целые трактаты на самые разнообразные темы: о глухонемых, об эсперанто, о пятилетке и проч.
Был у Корн. Люц. Зелинского. Обедал — и узнал от него потрясающую вещь о только что произведенном покушении на германского посла. Какой-то мерзавец, очевидно, затем, чтобы провоцировать войну, выстрелил шесть раз подряд в автомобиль германского посла (на углу Никитской и Леонтьевского). К счастью, в автомобиле был не посол, а его секретарь, оставшийся каким-то чудом в живых. Проходящий мимо красноармеец арестовал стрелявшего.
У Зелинского был Агапов, умный, басовитый, солидный. Жена Зелинского Елена Михайловна на этот раз мне не понравилась: иронична, язвительна, снедаема безлюбием. Прежде мне она казалась лиричнее, мягче. Литературная эрудиция у нее очень большая. У них в доме две служанки, и она сказала шутя, что она надеется, что ее муж не живет ни с одной. Я сказал: «А разве были такие писатели, которые жили со своими служанками?»
— Гете, Руссо, Генрих Гейне, Герцен, Тургенев, Некрасов! — скороговоркой сказала она, как будто специально изучала этот важный вопрос.
Зелинский едет куда-то в деревню повидать еще одного столетнего старца. Это сделалось его специальностью.
1932 7/III 32. Вчера вызывает меня к себе Зильбер-
штейн — и вместе с Ипполитом показывает мне книгу «Трудное время» Слепцова с предисловием Горького!!!* Хорошего я сыграл идиота. Написал о «Трудном времени» большую статью, изучил всю литературу о нем, разыскивал повсюду беглые упоминания о нем всякого третьестепенного писаки — и проморгал Горького!!! Правда, статья очень шаткая, в ней смешаны 60-е гг. с 70-ми, есть несколько неточностей, но дана чудесная характеристика «Писем об Осташкове». И я сдал два тома Слепцова в «Acade- mia», не подозревая об этой статье!!
Зильберштейн дал мне материалы о Некрасове, скопившиеся в «Лит. Наследстве». Хорошо написанная статья Бухштаба, со скрытым недоброжелательством ко мне. Он скрывает от читателей, что я сомневался в подлинности стих[ов] Муравьеву. Молодой человек, такой вежливый, был моим секретарем, пользовался моими советами… — но это старая история.
Вечером был у Виноградова. У него замечательная девочка Надя. Он рассказывал мне о ярости Горького, о своем столкновении с Каменевым и — о болезни Тынянова. До Москвы дошли тревожные слухи о его болезни и о безденежьи. РАПП дал поручение Чумандрину справиться и, если нужно, помочь.
8/III. Женский день. Снежная буря — с утра. Парикмахер:
— И почему это у женщин есть день, а у мужчин нету? Почему нету мужского дня?
Послал М. Б. еще сто рублей. Все мои утра проходят в интенсивном ожидании ее появления. Я уже давно не дремлю после завтрака, а лежу и нервически прислушиваюсь к шипению лифта. Благо квартирка Шатуновских такая фанерная, что в другом ее конце слышно, как каплет из крана и пр. Сегодня в «Правде» письмо Сейфуллиной* — о, как непохоже оно на тот буйный черновик, который она мне читала.
Сегодня я читаю в театре Халатова свою разнесчастную «Солнечную». Ночь не спал, держал корректуры 1-го тома Слепцова (сверстанного), вписывал туда горьковские и другие отрывки, провороненные мною. Из окна дует.
сверху, а снизу, с земли и взметывает вверх на кры- 1932
шу 10-тиэтажного дома. Вышел я к трамвайной остановке — трамваев нет, а на месте не устоять, несет. Понесло меня через мост, так и сдувает в реку. На улицах — то сугробы, то ледяные лысины, лицо стало обледенелое, мокрое, калоши набрали снегу — еле добрался до Петровских линий.
Народу все же много: Заславский, Халатов, Лядова, служащие халатовского театра*. Рапп, Библиографический отдел и т. д. Заславский стал неузнаваем. Волосы придавали ему талантливый вид! Торчал на голове замечательный чуб. Теперь голова лысая — и лицо стало совсем другое. Другая улыбка, другое выражение глаз. Халатов грузен, добр, одинок. Не было никого равного ему по чину: чувствовалось — Халатов и другие. Я, читая «Солнечную», все время думал, что она аудитории не нравится, и потому читал ее плохо, комкая и пр. Главное, смущала меня ребячья аудитория: прямо против меня сидело человек 12 каких-то 13-летних ребят — зеленолицых — и угрюмо безмолствовало. Когда я кончил читать, на столе оказались роскошные бутерброды с ветчиной, с колбасой, с сыром — ребята ушли в другую комнату как присяжные — и их староста через несколько минут сказал от их лица: «вещь отличная, интересная, лица как живые, жаль, что нету ничего о Фезеу». Другие тоже похвалили. Какой-то Злобин сказал: «вещь мне нравится тем, что в ней нет никакой Чуковщины». Я обиделся, он извинился. Но вообще о моих прежних писаниях все осведомлены очень плохо. «Крокодила» как будто и не было. Словом, все вышло не так, как могло бы выйти — из-за погоды, и из-за того, что кроме меня некий Ник. Ник. Бобров в тот же самый вечер стал читать свою книгу о ЦАГИ. К сожалению, книга написана в духе туризма. Эпизоды расположены в порядке номеров 1+1 +1+1 — метод совершенно порочный — кое-что было интересно, но в общем, многопудовая скука. Впоследствии оказалось, что ребята здешние, театральные, околачиваются тут целыми днями. Они имели терпение выслушать всю вещь Боброва и вынесли приговор: «Тема довольно интересная, но вещь написана плохо».
Халатов вступился за эту вещь, но вяло. И уехал. Женщины какие-то вроде актрис приехали откуда-то доедать бутерброды. Обратный путь был так же мучителен. Очевидно, М.Б. не приедет, т. к. сугробов намело в рост человека. Окна, выходящие на юг, закрыты снегом до половины. Я весь день занимался корректурой слепцовского тома. Начинаю выкарабкиваться. Остались: подстрочные примечания, указатель и другие второстепенности. Написал в «Academia» просьбу, чтобы мне увеличили гонорар. Лю- 1932 бопытно, что в «Academia» всем говорят, будто
Ионов уехал в отпуск и через 20 дней вернется.
11/III. Сильнейшая головная боль; таких болей у меня еще никогда не было. И сердце. Сердце так болело всю ночь, что опухла левая рука, как когда-то у Слонимского… Я хоть и гоню от себя воспоминания о Мурочке — о том, что теперь 4 месяца со дня ее смерти, но вся моя кровь насыщена этим. Вчера черт меня дернул к Тихонову, Ал. Н-чу. В редакцию «Истории заводов», в тот дом, где жил Горький. Снежная буря прошла, но снег шел еще очень обильно, когда я пробрался от улицы Герцена к тому особняку, где жил когда-то Рябушинский, где потом был Госиздат, потом ВОКС, а потом поселился Горький. Особняк так безобразен и нелеп, что даже честные сугробы и глыбы снега, которыми он окружен и засыпан, не смягчают его отвратительности. У Рябушин- ского я был в этом особняке однажды — и странно, он разговаривал со мною о том, не может ли «Нива» сделать «Золотому Руну» какую-то грошовую скидку за объявление. Странно было среди дорогих картин и бронз слушать разговоры о 12 рублях. Потом я был здесь у В. В. Воровского, когда он стоял во главе Госиздата. Воровский сказал мне, что Ленину понравился мой некрасовский однотомник — и его секретарша Галина Константиновна достала откуда-то небольшой листок бумажки с отзывом Ленина об этой книге — и дала ему — и он на основании этой бумажки — говорил со мною ласковее, чем при первом свидании. Но где эта бумажка, я не знаю.
Теперь дверь этого дома заколочена. Кругом дома решетка, закрытая старыми, когда-то крашеными досками с надписью М. Г. X. Но дом угловой, и если войти в переулок, там можно найти незаметную калиточку — и открывается большой московский двор с очень милыми флигелями, и там груды снегу, белизна, уют, что-то деревенское, наивное — и вывески висят идиллически: «СССР на стройке», «Наши достижения», «История заводов». Я пошел в «Историю заводов». Одноэтажный домик, в первой комнате большой стол и за ним 3 пишбарышни, которым решительно нечего делать, пудрятся и перекобыльствуют. Тихонова я не дождался, поехал в «Молодую Гвардию», выхлопотал для Марии Борисовны автомобиль и на радостях поехал в театрик им. Хала- това слушать доклад Лядовой, который не состоялся. Были Маги- дович и С. Д. Разумовская. Гриц. Мы обсуждали план будущих книжек, и у нас родилась идея классической библиотеки для школьников. Любопытно, что мы все в мечтах очень либеральничали: решили издать «Золотого жука» Эдгара По, рассказы Мопассана, стихи Шиллера, но потом, когда составили книг десять,
спохватились: «Что мы наделали!!» — и стали спеш- 1932
но вписывать туда Барбюсов и Эптонов Синклеров. Решено обратиться к Горькому (конечно) за всеспасительным предисловием. Во время разговоров у меня сверхъестественно разболелась голова — и я пришел совсем больной, расклеенный.
13/III 1932. Больные, лежащие теперь в Кремлевской больнице, рассказывают, что г. фон Твардовский, подстреленный Штерном*, был на первых порах демонстративно молчалив и презрителен. На спине у него обнаружили огромный карбункул, который главным образом и вызывал у него высокую температуру (а отнюдь не рана, нанесенная Штерном). Врачи разрезали этот карбункул — температура сразу упала. Узнав, что он большой ловелас, к нему (будто бы) приставили самых смазливых сестер — и он в конце концов разговорился. От кремлевской больницы и от тамошней пищи он в полном восторге, уписывает колоссальные порции.
Я вожусь с корректурой сверстанного Слепцова (т. I). Мне прислали экземпляр, непроправленный. Так что я должен был держать не только авторскую, но и «корректорскую» корректуру, 686 страниц. Так как такую ответственную корректуру можно держать лишь вдвоем, я пользовался всеми приходящими к Шатунов- ской людьми: и Екат. Григорьевна, и какая-то Елена Александровна, и совсем незнакомые мне гости ее — считывали со мною Слепцова. Вчера я занимался этим весь день, с утра до ночи и все же «Письма об Осташкове» сдал Александре Ив-не.
От Тынянова снова получил отчаянное письмо: он сам болен, жена его не получила высланного ей отсюда билета, и он боится, что из Москвы высланы ей не 50 рублей, а 50 марок. Получив это письмо, я пошел к Виноградову.
(Юра болен, лежит — но весь поглощен своей моделью турбины, возле него мама и две его бабушки, Надя, которая безропотно служит ему: он самоуверен и очень односторонен).
Виноградов изобразил на своем невыразительном лице большое волнение, надел свой военно-летный костюм — и сказал: идем! Мы пошли через сад Румянцевского музея (погода зимняя, ясная, крещенская) — проехали одну остановку в трамвае — и очутились у горьковского особняка. Виноградов там свой человек. Крючкова нет, он оставил Крючкову записку, и через 5 минут мы уже мчались на другом трамвае к Кольцовым (я хотел добыть для М. Б., которая приезжает сегодня, машину). Даже на улице видно, какой целеустремленный человек Виноградов. Он идет кратчайшими путями, движения его четки и уверенны, все у него ладно и быстро. По дороге он опять бранил Ионова: хам,
1932 грубиян, который не годится даже в начальники
провинциальной полиции.
Вы говорили, — сказал я, — что Ионов будто бы отрешен от «Academia», а между тем все говорят, что через 2 недели он вернется.
Вернется в Бутырки! — подхватил Виноградов.
Не делая ни одного лишнего шага, по самой кратчайшей линии прошел он в Дом Правительства к Кольцовым. Кольцов сейчас в Берлине: хочет посмотреть выборы Тельмана и Гитлера. Радушная Лизочка сделала нам какао, уставила весь стол яствами: не хотите ли пива? киселя? утки? колбасы? вина? и т. д. Я сказал, что мне нужен на завтра автомобиль — для Марии Борисовны. Кольцова сейчас же принялась энергично звонить в гараж — к какому- то Василию Ивановичу, бывшему шоферу ее мужа — и обещала завтра к 9 часам прислать мне авто. Таким образом утром 13-го у моего подъезда будет целых два автомобиля — в моем распоряжении.
От Кольцовых Виноградов позвонил Крючкову, тот переговорил с Халатовым и клянется, что Халатов сегодня же вышлет Тыняновой 50 долларов!!!
Сегодня приезжает М. Б. По этому случаю я не заснул ни на миг. Отыскивая для нее машину, я позвонил Брику. Оказывается, что он уже ликвидировал автомобиль, доставшийся ему от Маяковского. «Обходилась нам эта машина до 500 р. в месяц, и все равно мы ею не пользовались, а ездили в трамвае, т. к. ее постоянно приходилось чинить».
Потом побежал к Ионовой Александре Семеновне. Роскошь ее квартиры поразила меня. Картины, редкости, великолепная библиотека, полная всяческих уникумов. Она утверждает, что Ионов — уехал в командировку в Лейпциг всего на 20 дней и что по истечении этого срока он опять вернется в «Academia» (а отнюдь не в Бутырки).
Софья Дмитр. Разумовская говорит, что «Хуже собаки» теперь уже в полном порядке, но нужно придумать какой-то конец.
14. III. Приехала М. Б. Чтобы встретить ее, я достал 2 автомобиля: от Цванкина и от Кольцовой. Воспользовался кольцовским. Еще нигде с нею не были: только у Сейфуллиной. Сейфуллина выздоровела. Она уже была в ЦК на заседании. Там, по ее словам, Халатов докладывал о моей «Солнечной» — как о вещи «вполне превосходной». Сейфуллина рассказывает, что ее письмо (ответ Волину), «которое напечатано в «Правде», было сильно переделано Ярославским. Ярославский прислал за ней автомобиль и доказывал ей, что она пишет это письмо для заграницы и что «не надо давать козыри нашим врагам». В апреле Сей- 1932
фуллина хочет ехать в Вену. Ее зовет театр, который ставит ее «Попутчиков» (театр познакомился с этой вещью лишь по первым двум актам — и обещает ей столько валюты, что ей не придется тратить ни гроша советских денег). Она заговаривала об этом с власть имущими. Но каждый (очень забавно) переводил разговор на другое. Она говорила Кагановичу:
А я вот в Вену собираюсь.
Он сейчас же:
Как же вы вернетесь с этого заседания домой? Есть ли у вас машина? Дайте я вас подвезу.
М. Б. привезла «Крокодила», переведенного на английский язык Бабеттой Дейч. Черт знает что!
17/III. Вздумал я развлечь М. Б-ну. В этом же Доме Правительства, где мы сейчас живем, есть кино. Мы пошли туда на пьесу «Две встречи»*. Я даже не знал, что бывают такие гнусные пьесы. Ни выдумки, ни остроумия, ни пафоса, все неуклюже, сумбурно, банально, натянуто. И вдруг: туннели по дороге в Севастополь, тот Севастопольский треклятый вокзал, — все, связанное с Му- рочкиной гибелью, — для меня навеки тошнотворное. Я в ужасе выскочил из кино, М. Б. за мною. Развлеклись до слез.
Были у Александры Ив. в гостях, у Добраницких. М. Б. познакомилась с Лядовой. Надо мной висит опись моей квартирной обстановки (Наркомфин требует у меня вторичного взноса денег, которые я уже уплатил), Лядова принуждает меня подписать договор на «Гутив», что мне весьма не хочется, хотя дают 400 р. за печатный лист, и вообще всевозможные льготы. Разумовская требует, чтобы я к «Хуже собаки» сделал какую-то концовку, а у меня в голове — пустота.
18/III. Вчера с утра были мы с М. Б. в Третьяковке. Раньше всего я хотел повидать свой портрет работы Репина. Дали мне в провожатые некую miss Гольдштейн. Пошли мы в бывшую церковь, где хранятся фонды Третьяковки. Там у окна среди хлама висит мой разнесчастный портрет. Но что с ним сталось? Он отвратителен. Дрябло написанное лицо, безвкусный галстух, вульгарный фон. Совсем не таким представлялся мне этот портрет — все эти годы. Вначале в качестве фона была на этом портрете малиновая бархатная кушетка, очень хорошо написанная, отлично был передан лоснящийся желтый шелк, а здесь черт знает что, смотреть не хочется. С души воротит. Гадка эта яркая рубаха с зеленым галстухом. Пошли мы по галерее. Она сильно выиграла от
1932 тесноты, т. к. в ней теперь только первоклассные
вещи. Вновь очаровали меня, как и в молодости, — Серов, Бакст (портрет Розанова!!!), Левитан, Ге, Сомов, Репина — Мусоргский и Писемский.
19/III. Безграмотный, сумасшедший, нравственно грязный инженер Авдеев — предложил начальству эффектный план: провести в Москву от Сызрани — Волгу и таким образом «по-больше- вицки изменить лицо земли». Коммунистам это понравилось, и они создали строительство «Москанал». Так как Волга у Сызрани протекает по высоким местам, выше уровня Москвы, то в Москву она пойдет самотеком, но стоить это будет не 200 миллионов, как утверждает Авдеев, а никак не меньше 700. Если же пустить ее не с Запада, а с Севера, от Шуши, да воспользоваться Истрой, то это дело обойдется действительно не больше 200 000 000, но воду надо будет гнать насосами. Нужна ли нам Волга в Москве? Скептики говорят: не очень. Во 1-х, потому, что до Нижнего — Волга не Волга, а мелочь, во 2-х потому, что водного транспорта у нас почти еще не существует. Правда, не хватает воды для питья и вообще для нужд московского населения, но ее можно получить при помощи небольшого канала вчетверо дешевле и скорее.
Видел вчера выставку картин Фогелера* — препротивная. Она кажется особенно несчастной оттого, что ее устроили в Щукинском музее: рядом с Ван Гогом, Ренуаром все эти пестренькие штучки особенно жалки. Но он сам мне понравился: простодушный, прямой. Заметив, что я ушел смотреть французов, догнал меня и стал уводить подальше от своей выставки — восхищаясь вместе со мной Ван Гогом. Ему 61 год. Он в легком пальто. У него 7-летний сын.
20/III. Сейчас вернулся с Цаги. Был там вместе с Бобровым, который пишет книгу об этом предмете. Впечатление потрясающее. Труба, канал, завод. Видел «Аэнте-16» и «Аэнте-20», катался по каналу в «тележке».
Из-за этого стоило приехать в Москву.
Письмо от Бобы:
«19/III. Мама и папа. Когда вы приедете? Мне одному тут в пустой квартире скучновато. В день маминого отъезда Зуза от меня ушла — вышла замуж за одного парня, и я эти несколько дней бродил нос повесивши. Сейчас ничего, но все же неважно, настроение плохое, и я не занимаюсь».
Лаконизм большого страдания. Эта Зуза была для него всё. Когда она должна была придти, у него совсем менялось лицо, и
даже когда он у меня в комнате говорил по телефо- 1932
ну, — я видел по его улыбке, что сегодня к нему придет Зуза. И какая умеренность выражений: «скучновато». Небось из-за этой «скучноватости» выл несколько дней, как сумасшедший.
Сегодня у меня свидание с Халатовым и Каменевым.
Я только сейчас удосужился просмотреть перевод моего «Крокодила», сделанный Бабеттой Дейч. Эта женщина меня зарезала. Банальщина дамских детских книжек, сочиняемых сотнями. Все то, ради чего написана эта книжка, исчезло. Вместо «тысячи порций мороженого» какое-то идиотское мямление.
23/III. Гъте, Гёте (Гьоте) и даже Гетё (как дитё). Одна комсомолка спросила:
И что это за Гетё такое?
В самом деле, ни разу никто и не говорил им о Гетё, им и без всякого Гетё отлично — и вдруг в газетах целые страницы об этом неизвестном ударнике — как будто он герой какого-нб. цеха. И психоз: все устремились на чествование этого Гетё. Сидя у Хала- това в прихожей, я только и слышал: нет ли билета на Гъте, на Гьоте, на Гетё. А дочь Лядовой спросила ее по телефону:
У тебя есть билет на Гнёта?
Говорят, тоска была смертная. Так как Луначарский был в Женеве, и никто не знал, вернется ли он к торжеству, а выпустить Каменева сочли неудобным, то ухватились за плюгавого Когана, (на всякий пожарный случай), но Луначарский вернулся к сроку, и Коган оказался не нужен. Однако устранить его не удалось, и публика при его появлении стадами повалила из зала.
Мне удалось выпросить у Халатова паек для Н. Н. Боброва, автора Цаги.
От Пахомова письмо: откладывает с иллюстрациями к «Солнечной». «Еж» неизвестно выйдет ли.
Был сегодня у главы цензуры — у Волина в Наркомпросе. Поседел с тех пор, что не виделись. Встретил приветливо и сразу же заговорил о своей дочери Толе, которая в 11 лет вполне усвоила себе навыки хорошего цензора. — Вот, например, № «Затейника». Я ничего не заметил и благополучно разрешил, а Толя говорит:
Папочка, этот № нельзя разрешать.
Почему?
Да вот посмотри на обложку. Здесь изображено первомайское братание заграничных рабочих с советскими. Но посмотри: у заграничных так много красных флагов, да и сами они нарисованы в виде огромной толпы, а советский рабочий всего лишь
1932 один — правда, очень большой, но один — и никаких
флагов нет у него. Так, папа, нельзя. Отец в восторге. Картинка из «Затейника» такая:
И действительно, нужен очень зоркий глаз , чтобы заметить здесь, как выражался Некрасов — кадавр126.
1932. 25/III. Я был на «Амо». К сожалению, визит был короткий, т. к. Цванкин дал мне машину всего на 2 1/2 часа. Если поставить амовские корпуса рядом, то выйдет добрая четверть Невского проспекта. Огромный двор весь уставлен автобусами, экспрес- cами (голубыми), броневиками и грузовиками.
На фронтоне одного из корпусов — полотнище с лозунгом:
«СТАЛИНЦЫ!
НА ШТУРМ ВЫСОТ НОВОЙ ТЕХНИКИ»
И хотя я часто читаю подобные лозунги без пиетета, ибо они кажутся мне однообразными, казенными, банальными, здесь они чрезвычайно уместны. Я вспомнил Колино рассуждение о том, что наши учреждения — есть эманация заводской жизни, и оттого многое, что кажется в учреждениях фальшивым, — естественно и жизненно на заводе. То, что в бюрократической системе какого- нибудь ГИХЛа является нелепой натяжкой, то здесь на «Амо» — нужнейшая вещь. Вообще я попал в атмосферу величайшей ладности, умелости, организованности, и это радует как произведение искусства.
Я устал. По дороге шофер ругал мне привозные фордики и хвалил мерседесы. «Приехал к нам один американец. С поезда. Ему приготовили такси — форду. Он обиделся: не дождется форда, чтоб я на ней ездил! Лучше на извозчике поеду. — И поехал на извозчике».
26/III. Я все еще под впечатлением «поэмы». 1932
Здесь, в Москве — в этот мой приезд — у меня 2 равноценных впечатления: «Волны» Пастернака и завод «Амо».
Сегодня в 12 часов, если погода будет ясная, я и Бобров — мы оба полетим на А.Н.Т.-14 вместе с летчиком [пропуск в оригинале. — Е. Ч.], с тем самым, который недавно спустился на парашюте. Бобров хорошо рассказывает о тогдашних его впечатлениях.
«Лететь на нераскрывшемся парашюте — ужас. Кажется, что он никогда не раскроется. Но вот раскрылся. Наступает блаженство: не замечаешь движения в воздухе. Кажется, что повис — и будешь вечно висеть над землей. И я так спокойно почувствовал себя, летя вниз на землю, что захотел покурить».
Поглядываю на небо. Будет ли солнце? Сегодня авиатору нужна будет максимальная высота, он хочет испытать «потолок» своей новой машины, и если на небе будет мгла, он не полетит.
А мусорная куча на месте Храма Христа Спасителя все еще не разобрана. Копошатся на ней людишки, вывозят ее по частям, но она за весь этот месяц не уменьшилась. Ее окружает забор, в щелки которого жадно глядят проходящие. На заборе несколько вывесок: «берегись трамвая», «Цехкомитет I участка», «Строительство Дворца Советов при Президиуме ЦИКа СССР. Контора I участка». Некоторые вывески: серебряные буквы на черном стекле. В Москве теперь такая мода: стеклянные вывески с академически-простым шрифтом. Вся Москва увешана ими. Причем размер вывесок сильно уменьшился.
27/III. Был вчера у Жанны Матвеевны Брюсовой, жены Валерия Брюсова. Она — родом чешка, крепкого заграничного качества и до сих пор моложава и деятельна с проблесками прежней миловидности немецкого типа. Я получил от нее очень любопытный подарок: письмо В. Я. ко мне, написанное (и не отправленное) десять лет тому назад, в 1922 году*. Я так взволновался, что даже не стал его читать: письмо от покойника — из могилы — и пр. Хотя в комнате осталось почти всё, как было при Брюсове: те же шкафы с книгами, те же портреты (Жуковский, [В оригинале пропуск. — Е. Ч.], тот же бюст Ив. Крылова, тот же письменный стол, но, к удивлению моему, все это приобрело хламный неврастенический вид: нет той четкости, демонстративной аккуратности, которая была характерна для Брюсова. Поэтому комната совершенно потеряла брюсовский отпечаток: те полки, на которых так стройно и даже чопорно стояли навытяжку книги о Пушкине, теперь скособочились, запылились, сделались истрепанной рванью. Ничего особо неряшливого в этом нет, но по сравнению с оцепенелой и напряженной аккуратностью той
1932 же обстановки при Брюсове — это ощущается как за
брошенность, хламность, халатность. Картинки — на бок, на столе вороха бумаг. Когда я вошел, Жанна Матвеевна разбирала черновик Брюсовского письма к Горькому (1901), где Брюсов отмежевывается от всякой политической партийности и выражает несочувствие бунтующим студентам. «Я каждое явление воспринимаю под знаком вечности, и партии для меня — детская игра, но мои стихи разрушительны и сами по себе служат революции, потому что «вечность» не мешает мне чувствовать свою связь с данным отрезком времени» — вот смысл этого письма. Жанна Матвеевна перекраивает его на революционный лад. выбрасывая из него все его но. Она пишет для изд-ва «Academia», которое намерено выпустить двухтомного Брюсова. Жаловалась на Ашукина, который «туп и труслив», хвалила Поступальского, который теперь пишет большую статью о Брюсове («кажется, он включит туда даже 6 условий т. Сталина»*), — и под конец призналась мне, что в Брюсовский перевод «Фауста» (к которому Брюсов относился как к черновику) она уже после смерти поэта внесла много своих поправок и собственных стихов (напр., песня «Halb-Hexen» — «полуведьмы») — а также и в перевод «Энеиды». «Габричевскому я, конечно, сказала, что нашла эти вставки в бумагах В. Я. Вы меня не выдавайте, пожалуйста».
29/III. Лиза Кольцова подвезла меня и Н. Н. Боброва по талому снегу, по непроходимым лужам мимо зоопарка (по Кудринской) в объезд (по Тверской не пускают) на аэродром — на Ходынку. Дорога — сволочь. Подъехали к воротам — не пускают. Наконец какими-то закоулками, увязая в снегу, теряя калоши — добрались. Здания: стекло и железо, чистые, легкие, немного норвежские.
Познакомился тут же с Мих. Мих. Громовым, знаменитым летчиком. Лицо молодое, как у всех летчиков: надменное и простодушное сразу. Из окна на снегу стоят полукругом шесть машин и среди них самая большая АНТ-14, у которой уже вертятся три винта из пяти. Звук — призывный, весенний, чуть-чуть эротический, машине не терпится.
Вышли на лестницу. Плакат: «Не пожар, а паника страшна при появлении пожара». Подошли к АНТ. Здорово дует от винтов. Уже все 5 вращаются, как мельницы. Вес машины 16 тонн.
Влезаем внутрь. Громов в неудобных для ходьбы лётных ботах идет на свой трон. Вагон для багажа. Соломенные кресла. Пилотская кабина. Садимся ближе к носу. Видим, что винты завертелись сильнее. Пошли по снегу. Двинулись влево. Из окна видна наша лыжа.
Выезжаем на старт и в 20 м. второго поднимаем- 1932
ся. Женщины в кожаных пальто улыбаются. Над кустарником. Над поселком. 130 км. в час. Лесок на снегу — как козьи «маслинки». И вот возникает изысканный мелкий японский рисунок, припорошенный снегом, — Москва. Гравюра. Москва-река! Дом Правительства — одиннадцатиэтажный дом как бородавка. Человечков не видать. Мертвая, пустая Москва. Казанский вокзал. Три четверти 2-го. Конец.
Скользим по снегу. Пахнет бензином. Въехали в те самые следы! Вылезаем. Ниточка — управляющая рулем. — Плакат:
«Товарищ. Не забудь, что от твоей работы зависит человеческая жизнь».
30/III. Словом, полет был так безопасен, прост, бесхитростен, что не оставил во мне никакого впечатления.
Вчера я был с мисс Ли в Музее революции. Безвкусно и бала- ганно. Насколько лучше этот же музей у нас в Ленинграде! Все эпохи даны в одном и том же стиле. Шестидесятые годы имеют такое же оформление, что и 1905 и 1917 г. Нет исторической атмосферы, все вымазано кумачовой краской, и халтурщики-гиды в каждой комнате орут, надрываясь, одну и ту же банальщину. Ада Гуревич показывала нам все эти вульгарные и малоинтересные штуки, рассчитанные на лошадиную психику. Я хотел увидать Каракозова, но оказалось, что он представлен… кадрами фильма «Дворец и крепость»*. Я обозлился и пошел спать. Вечером позвонил мне Пастернак. «Приходите с Чукоккалой. Евг. Влад. очень хочет вас видеть». Я забыл, кто такая Евг. Влад., — и сказал, что буду непременно. Но проспал до 10 ч. — и поздно пошел по обледенелым улицам на Остоженку в тот несуразный дом со стеклянными сосисками, который построен его братом Александром Леонидовичем. Весенняя морозная ночь. Звезды. Мимо проходят влюбленные пары с мимозами в руках. У подъезда бывшей квартиры Пастернака вижу женскую длинную фигуру в новомодном пальто, которое кажется еще таким странным среди всех прошлогодних коротышек. Она окликает меня. Узнаю в ней бывшую жену Пастернака, которую видел лишь однажды. Она тоже идет к Б. Л. и ждет грузина, чтоб пойти вместе. Грузин опоздал. Мы идем вдвоем, и я чувствую, что она бешено волнуется. «Первый раз иду туда, — говорит она просто. — Как обожает вас мой сын. Когда вы были у нас, он сказал: я так хотел, чтобы ты, мама, вышла к Чуковскому, что стал молиться, и молитва помогла». Пришли. Идем через двор. У Пастернака длинный стол, за столом Локс, Пильняк с Ольгой Сергеевной, 3инаида Николаевна — (новая жена Пастернака), А. Габричевский, его жена Наташа (моя родственница по
1932 Марине), брат Пастернака, жена брата и проч. Че
рез минуту после того как вошла Евг. Вл., — стало ясно, что приходить ей сюда не следовало. З. Н. не сказала ей ни слова. Б. Л. стал очень рассеян, говорил невпопад, явно боясь взглянуть нежно или ласково на Евг. Вл. Пильняки ее явно бойкотировали, и ей осталось одно прибежище: водка. Мы сели с ней рядом, и она стала торопливо глотать рюмку за рюмкой, и осмелела, начала вмешиваться в разговоры, а тут напился Габричевский — и принялся ухаживать за ней — так резво, как ухаживается только за «ничьей женой». З. Н. выражала на своем прекрасном лице полное величие. Разговоры были пошловатые: анекдотцы. Наташа стала рассказывать, как она дразнила в Коктебеле Фимочку, жену Леонида Гроссмана. Та зовет ее гулять.
Наташа: Не могу.
Почему?
У меня чирей.
Фимочка (к Леониду): Лёка, что такое чирей? — Леонид Гроссман объясняет жене, что такое чирей.
Фимочка: Где же у вас чирей, моя дорогая?
На пупе.
Фимочка (к Л. Г.): Лёка, что такое пуп?
Л. Г. : Пуп это… пупочек.
Фимочка: Ах да… Пуп это — пупочек. и т. д.
Все эти волны пошлости ходили вокруг Пастернака весь вечер. В час ночи ушел Пильняк и пришел Нейгауз, бывший муж Зинаиды Николаевны. Итак, здесь два бывших мужа и две бывших жены — и как страдал этот Нейгауз! С Пастернаком у меня никакого контакта не вышло, З. Н. тоже поглядывала на меня враждебно, как будто я «ввел в дом» Евгению Владимировну. Габричевский заснул. Наташа принялась обливать его холодной водой. Пастернак смертельно устал. Мы ушли: Локс, Евг. Вл. и я. По дороге она рассказала о том, что Пастернак не хочет порывать с нею, что всякий раз, когда ему тяжело, он звонит ей, приходит к ней, ищет у нее утешения («а когда ему хорошо, и не вспоминает обо мне»), но всякий раз обещает вернуться; что сын Пастернака ничего не понимает, не хочет разговаривать с ним, что она теперь работает (рисует тракторы для массового сектора Наркомзема — кажется так)... и что до сих пор ей было легче, но сегодня, когда весна, когда солнце, ей мука.
Локс все время молчал — и скоро ушел. Теперь я понял, почему З. Н. была так недобра к Евгении Владимировне. Битва еще не кончена. Евг. Вл. — все еще враг. У Евг. Вл., как она говорит, 3 друга: Маршак (!?!), Сара Лебедева и Анна Дм. Радлова.
31/III. Вчера с утра весь день с Халатовым. По- 1932
шел к нему в 12-й подъезд нашего Дома Правительства. Он без шапочки, приветливый, но занятый: с 7 V2 у него один за другим докладчики: представители разных гизов. Один за другим. Кабинет большой, шведские полки с книгами, портрет Дзержинского, фото «Горький и Халатов», целый ряд групп: Горький и Халатов на Капри в шутовских нарядах — «валяют дураков», Халатов в длинной бумажной шапке, в шутовском халате и т. д. Стена над диваном занята оружием: топорами, револьверами, ружьями. Обсуждают какое-то дело с Пришвиным, толкуют о каких-то бонах, об одеялах для кооператива Наркоминдела, о Союзфото и пр.
При мне Халатову доложили около 200 дел, и он каждое решал немедленно, многие резолюции писал на листках, и тут же по кабинету бегала умненькая черненькая девочка, его дочь — и пробовала заговаривать с ним, но у него не было времени. На меня он взглядывал, извиняясь; изредка спрашивал: «вы меня очень ругаете?» Наконец позвал меня пить чай. За столом седоватая женщина (я думал: его жена, оказалась мать) и какой-то милый лысый человек, похожий на Вальтера Патера, который оказался Хабаловым.
Когда мы е Халатовым заговорили об издании моих детских книжек, Хабалов воскликнул:
— Их надо издать в трех миллионах экземпляров, не меньше!
И я почувствовал к нему благодарность.
Но Халатова тотчас же вызвали к телефону, и он с огорчением сказал: «Придется вам поехать со мною в Ильинское, мы поговорим по дороге». Пришел Цванкин, мы поехали.
Мы опоздали на поезд, и Халатов уже на вокзале приступил к разговору со мною. Обещал устроить мне пенсию, достать квартиру, ускорить выход Уитмена, издать мою детскую книгу для взрослых, оборудовать мне (за мои деньги) зимнее пальто и калоши — я поверил ему и обрадовался. Мы прибыли в Ильинское, нам дали отличный обед, Халатов лег спать, выспавшись, сел за карты и сыграл с Проскуряковым и Лядовой в подкидного дурака. Вернулись мы поздно — и я сейчас же лег спать.
Проснулся и поспешил в Гиз, радуясь тому, что Халатов издаст мою детскую книгу для взрослых. Он так и сказал: не надо вам обращаться в Издательство писателей. Эту книгу издадим мы. (Обращаясь к Уманскому): Дмитрий Александрович, пишите: «Предписываю Гихлу в кратчайший срок издать стихи Чуковского». С утра побежал я в ГИХЛ. На улице — встретил Соловьева, пузатого руководителя ГИХЛа. «Получили распоряжение Халато- ва?» — Получил. — Исполните его? — Да ни за что. Халатову легко обещать, а где я возьму бумагу? У меня нет бумаги даже на то, что- 1932 бы издать Пушкина. Для Гете, для 2-х томов понадо
билось, и то пришлось брать взаймы. Гете, вы понимаете? Издали, чтобы послать 2 экз. Бернгдорфу, германскому послу. Вообще Гете своим юбилеем обязан исключительно Штерну (который стрелял в фон Твардовского).
И все это благодушно, со смехом.
апреля. Вчера был у меня Пильняк — по дороге от Гронско- го к Радеку. Я был болен. От бессонной ночи разболелось сердце — распухла левая рука, и я лежал, не вставая. Говорит Пильняк, что в Японию ему ехать не хочется: «я уже наладился удрать в деревню и засесть за роман, накатал бы в два месяца весь. Но Сталин и Карахан посылают. Жаль, что не едет со мною Боря (Пастернак). Я мог достать паспорт и для него, но — он пожелал непременно взять с собою З. Н., а она была бы для нас обоих обузой, я отказался даже хлопотать об этом, Боря надулся, она на- стрюкала его против меня, о, я теперь вижу, что эта новая жена для Пастернака еще круче прежней. И прежняя была золото: Боря у нее был на посылках, самовары ставил, а эта.»
Сегодня в ОГИЗе Пильняк ни за что, ни про что получает 5000 р. Он скромно заявил Карахану, что денег на поездку в Японию он не возьмет, но что у него есть книги — десять томов собр. соч. и было бы хорошо, если бы у него их приобрели. Карахан, подкрепленный Сталиным, позвонил Халатову, Халатов направил Пильняка к Соловьеву, а Соловьев сказал:
— Издавать вас не будем. Нет бумаги. Деньги же получите, нам денег не жалко.
И назначил ему пять тысяч рублей.
«Ничего себе издательство, которому выгоднее платить автору 5000 рублей, не издавая его», — говорит Пильняк.
Был вечером у Кольцова. Он только что вернул- 1932
ся из Женевы. Острит. «А у вас здесь вся литература разогнана и приведена к молчанию. Писатели только и пишут, что письма к Сталину».
5 апреля. Халатов пал. На его место назначен как будто бы Томский. Сегодня я уезжаю в Ленинград. Успехи мои здесь таковы: Волин разрешил мне книжку моих детских стихов для взрослых в 4000 экз., я двинул свою книжку «Уот Уитмэн». Я увидал разные участки строительства, видал Сейфуллину, Пастернака, Пильняка, Кольцова, М. Шагинян, miss Lee и т. д. Впервые по- настоящему познакомился с Москвой, окончательно возненавидел московскую «Молодую Гвардию» и вообще всю бюрократическую чепуху ОГИЗа, читал вчера в радио дважды своего «Мойдодыра» — с огромным успехом.
Вот мое вчерашнее письмо к Халатову:
«Ни одно из В/распоряжений, касающихся меня, не выполнено. ГИХЛ наотрез отказался заключить со мной договор на детскую книгу для взрослых. В. И. Соловьев прямо говорит: «Зачем я стану вас морочить и дурачить? Вся эта затея безнадежна. Если даже Горький и даст предисловие, я издавать вашу книгу не буду».
«Молодая Гвардия» столь же категорически отказывается издавать мои детские книги, намеченные Вами к немедленному выходу в свет. Т. Лозовский до сих пор не находит возможности достать мне ордер на пальто и калоши.
Выходит, что в течение всего этого месяца я беспокоил Вас зря».
Вчера я был в «Academia». Приехал Ионов. Все эти передряги страшно волнуют его. «Какие все трусы! Какие подлецы! Я представил работы Виноградова на отзыв специалистам — они вначале подтвердили мой отзыв, что эти работы — уголовная мерзость, а потом струсили… и оргвыводов не сделал никто…»
У Ионова теперь одна надежда: что с устранением Халатова будет отменено постановление о нем (об Ионове), и он останется в «Academia» по-прежнему. Лицо у Ионова сумасшедшее.
10/IV. Ленинград. Виноградов добился-таки своего: его «Братья Тургеневы», вопреки желанию всей редколлегии ГИЗа, печатаются. Редколлегия единогласно отказалась подписать эту книгу к печати. Виноградов представил ее Халатову, тот, трепеща перед Горьким, подписал ее, и книга выйдет, несмотря ни на что.
1932 В ГИЗе подсчитали, что Виноградов написал по по
воду этой книги 58 писем в редакцию!!!
Провожая меня в Москве на радиостанцию, Виноградов говорил: «Ни одной ругательной статьи о Тургеневых не будет. Я принял свои меры в ЦК».
Rosе Lee — каждый день. Надоела. Сегодня уезжает. Подписал с Алянским договор на «шестидесятников». Вчера был у нас Тынянов с Ел. А-ой. Благодарить за участие. Лицо у него очень замученное. Показывал опять Пастернака, имитировал грузин и т. д., подробно описывал, как у него в студенческие годы украли пальто и «тройку», но все это было очень невесело.
Сообщил, как Шкловский помогал ему получать гонорары. Однажды «Леф» в лице Осипа Брика задолжал Тынянову 50 р. и не заплатил. Пришли к Брику они вдвоем со Шкловским. Брика нет. Лиля пудрится, «орнаментирует подбородок», а Брик не идет… Шкловский советует Тынянову: «ты поселись у него в квартире и наешь на 50 р». План не удался. Тогда Шкловский: «Юра, тебе нужен указатель Лисовского?» — «Еще бы». — «Вот возьми». Снял с полки у Брика книгу, сунул Тынянову в портфель, и они оба ушли. Брик заметил пропажу только через год.
15/IV. Вчера читал в Доме для престарелых ученых воспоминания Нелидовой о Гончарове и Тургеневе. Она слаба сердцем — боялась, что ей не под силу прочитать всю эту статейку, и попросила меня. Я пришел к ней спозаранку, мы поговорили о Слепцове — и вот я в кругу 80-летних — круглый стол: за столом два декоративных старца с бородами а ла Саваоф и душ 12 трясущихся, глуховатых старушек. Нелидова (т. е. Маклакова, т. е. вдова Слепцова) очень выпукло, голосом привычной чтицы прочла 2 первые главы, а я, странно робея и срываясь, — конец. Потом сразу заговорила Екат. Павловна Султанова — которая по своей талантливости на всех похоронах непременно хочет быть покойником. Она сразу рассказала свои воспоминания о Гончарове и Тургеневе — и выяснилось, что она знала обоих лучше, может рассказать о них больше.
К Нелидовой она обращалась с такими вопросами:
И это все, что вы написали о Гончарове?
А больше вы с ним не встречались? и проч.
Забавна была эта борьба октогенариев за первенство. Впрочем, Нелидова не боролась, так как она глуха — и все эти шпильки прошли мимо. Султанова рассказывала много интересного: о том, как Крамской писал портрет Гончарова, об Анат. Ф. Кони, о Салтыкове, о себе и еще о себе. Когда она заговорила об Елене Вас. Пономаревой, отдавшей Анатолию Ф-чу всю свою жизнь с 18 лет, я сказал, что величайшим проявлением само- 1932
отвержения со стороны Е. В. Пономаревой я считаю выслушивание ею всех анекдотов А. Ф-ча, которые она знала наизусть, т. к. он 40 лет подряд рассказывал всегда одни и те же анекдоты. Это было и вправду патетично. Старик уже не вырабатывал ничего нового. На каждый случай жизни у него был излюбленный эпизод из биографии Тургенева, Толстого, Лажечникова, Стасюлевича и т. д. — и вот она, слушая, как он сообщает кому- нибудь эти закостеневшие сведения, всегда делала благоговейное лицо и так хохотала в наиболее ударных местах анекдота, как будто слышала все это впервые. Султанова говорит, что она даже беседовала с Ел. Вас. на эту деликатную тему, и та будто бы ответила ей:
Ведь слушаете же вы Шопена — снова и снова все с тем же восторгом.
Рассказала Султанова также и о скандале с Благим, который на Пушкинских торжествах говорил вступительное слово к концерту Книппер, Качалова и др. И публика кричала: «довольно, довольно!» За круглым столом были: Анна Ив. Менделеева; ее сын, лысый мужчина; совершенно слепая Озаровская (страшно изменившаяся, слепая, с разбитой перевязанною головой, почти неспособная передвигаться, — сразу уменьшившаяся почти вдвое), вдова Всев. Гаршина, гостья Марии Вал. Ватсон, Е. Н. Щепкина, но, конечно, «царицей бала» была Султанова. Нелидова сохраняла обычную свою величавость и была изящна и женственна, несмотря на 80 лет, несмотря на глухоту, несмотря на то, что ее доклад не имел никакого успеха. Подарила мне пакет сухарей, рассказывала о матери Слепцова: «Хлопотливая, хозяйственная, совсем не литературная женщина, некрасивая: узкие глазки, большой нос».
Кисловодск. 29/V. Вчера познакомился с известным ленинградским педагогом Сыркиной, автором многих научных статей, которые в последнее время подлежали самой строгой проработке. С ней недавно случилось большое несчастье. Когда возвращалась домой, у нее на парадном ходу на нее напал какой-то громила и проломил ей ломом голову. Она пришла в себя только на третий день и первым делом воскликнула:
Ну вот и хорошо. Не будет проработки!
Нынешний человек предпочитает, чтоб ему раскроили череп, лишь бы не подвергали его труд издевательству.
7/VI. Вчера мы с М. Б. и остальными жителями КСУ ездили в замок Коварства и Любви. Конечно, острили что там:
Коварство — всегда. Любовь — иногда. Замок — никогда..
На нашем грузовике написано было КСУ. Одна женщина, сидевшая на возу, запряженном волами, прочла надпись и сказала со вкусом:
— Ах вы, ксукины дети!
Всего поехало 50 человек: два грузовика и одна легковая. «Ксукины сыны», «Ксукины дети» — эта кличка утвердилась за нами прочно. В замке воняет шашлыком, пиликает кавказская музыка, вся местность загажена надписями и зелеными будочками для кутежей.
Еще стишок про Минеральные Воды:
В Железноводске женщины — язвительны (язва желудка), В Пятигорске подозрительны (сифилис), В Ессентуках — осязательны (лечатся от ожирения), В Кисловодске очаровательны.
17/Vl. На днях пришел сюда первый том Слепцова, вышедший под моей редакцией, изобилующий нагло дурацкими опечатками. Это привело меня в бешенство. Я отдал этой книге так много себя, облелеял в ней каждую буквочку — и кто-то (не знаю, кто) всю испакостил ее опечатками. Я написал по этому поводу письма Горькому, Каменеву, Сокольникову, Гилесу, завед. ленинградской «Академией» Евгению Ив-чу (фамилию забыл), и на душе у меня отлегло.
Вчера получил такую бумажку:
Молния из Москвы. Молния Кисловод
Сан Цекубу Суковскому Свадовскому Телеграфте возможность приезда девятнадцатого будет беседа
Горпин привет Лядова
перед. Холодева
Думая, что слово «Горпин» означает «горячий», я откликнулся неучтиво и вяло: довольно потрепали меня на этих беседах. Но потом принесли телеграмму и оказалось, что «Горпин» означает Горький. Значит, Горький все же прочитал мою «Солнечную». Я дал ее ему месяц назад, и думал, что она потерялась. Почему-то мне кажется, что он относится к ней так же, как я: отрицательно.
Сегодня и завтра отъезжают отсюда десятки больных, проживших здесь месяц вместе с нами. Больше всего мы сблизились с геологом и географомНиколаем Леопольдовичем Корженев- ским, очень спокойным, гордым, пожилым человеком, из Ташкента, который своей медлительной, серьезной, профессорской
речью действовал на нас успокоительно. Он расска- 1932
зывал нам о Памире, о его озерах, потонувших кишлаках, киргизах, геологических сдвигах, о ташкентском винограде и хлопке и своих путешествиях в дальнюю Азию — и все это с большими подробностями, с обилием собственных имен, очень картинно и учено.
Был здесь также Гинцбург, гениально показавший свою бессмертную мимическую сцену еврейского портного: портной кроит сукно — вот и все содержание сцены, но все жесты Гинцбурга так выразительны, что видишь все предметы, которыми орудует портной: тесемку сантиметра, мелок, иголку, утюг и т. д. Всю сцену Гинцбург ведет в медленном, немного торжественном темпе. Мы сошлись с ним довольно близко. Это хитренький человечек, себе на уме, прикрывающий свое лукавство — наигранной наивностью.
Здесь Гинцбург написал воспоминания об Антокольском и Репине — несколько поверхностные, но не без огонька. Как и всякие старики, он не столько говорит, сколько рассказывает, и всякий его рассказ от частого употребления уже так обточен и обтесан, что правды там, конечно, не ищи.
Любопытен также Чистяков, лингвист из Краснодара. Круглые щеки, круглые очки — смешлив, доброжелателен, мил. Прошел через формализм и оттого пострадал; Фогелер, немецкий художник, друг Елены Карловны — в альпийских чулках.
Есть тут очень любопытные люди из ученых — раньше всего Шейнин, наш сосед по столу, лысый молодой человек, только что женившийся, добродушный, шикарно одетый (лондонские рубашки, фланелевые брюки и пр.), автор книг о лесном хозяйстве. Одну из этих книг он дал мне на прочтение: «Лесное хозяйство и задачи Советов». М. 1931, издательство «Власть Советов» при Президиуме ВЦИК, и я поразился ее вопиющей безграмотностью. «Искусственное лесонасаждение», «аграрные помещики», незнание элементарнейших правил грамматики и шаблоннейшее изложение. Нет ни одной строки, которая не являлась бы штампом, ни одной своей мысли, ни одного своего эпитета. Автор больше всего боится самостоятельно думать, он пережевывает чужое, газетное — и в то же время его книга свежа, интересна, нужна — потому что тема ее так колоссальна. Нынче именно потому-то в упадке литература, что нет никакого спроса на самобытность, изобретательность, словесную прелесть, яркость. Ценят только штампы, требуют только штампов, для каждого явления жизни даны готовые формулы; но эти штампы и формулы так великолепны, что их повторение никому не надоедает. Мне говорил сейчас один профессор химии (из Эривани): «У меня двести студен- 1932 тов, и нет ни одного самостоятельно мыслящего».
Здесь на меня напал один бывший рапповец, литературовед, прочитавший мою статью о коммуне Слепцова: почему вы не сказали, что Чернышевский был утопический социалист? почему вы не сказали, что коммуна Слепцова была немыслима при капитализме? т. е. он хочет, чтобы я говорил всем известные догматы и непременно высказал бы их в той форме, в какой принято высказывать их, — и не заметил в моих статьях ничего остального — ни новых материалов, ни новой трактовки «Трудного времени», ни примечаний к Осташкову, ничего, кроме того, чего я не сказал. Здесь собралось много такой молодежи, и она мне очень симпатична, потому что искренне горяча и деятельна, но вся она сплошная, один как другой, и если этот молодой человек согласился [со] мною, что нельзя же судить на основании догматов, заранее построенных концепций, что нужно раньше изучить материал, — то лишь потому, что Стецкий напечатал об этом в «Правде». Ему дан приказ думать так-то и так, и он думает, а не было бы этого декрета — он руководствовался бы предыдущим декретом и бил бы меня по зубам. И, может быть, это к лучшему, т. к. ни до чего хорошего мы, «одиночки», «самобытники», не додумались.
29/VI. Через 2 дня мы едем в Туапсе, оттуда пароходом в Алупку. Шел дождь — ливший весь день.
Здесь на Крестовой горе идет колоссальное строительство: строят огромное здание санатория КСУ. Рядом идет постройка санатория ГПУ. Неподалеку от церкви строят кирпичную санаторию Интуриста. Через год количество приезжих больных в Кисловодске удвоится.
1/VII. Завтра уезжаю. Тоска. Здоровья не поправил. Время провел праздно. Отбился от работы. Потерял последние остатки самоуважения и воли. Мне пятьдесят лет, а мысли мои мелки и ничтожны. Горе не возвысило меня, а еще сильнее измельчило. Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной литературной работы — я без гроша денег, без имени, «начинающий автор». Не сплю от тоски. Вчера был на детской площадке — единственный радостный момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили мне цветы, провожали меня, и мне все казалось, что они принимают меня за кого-то другого. Бьет шесть часов утра. Филин улетел. Или его продали в другое место.
4/VII. Путь наш в Алупку был ужасен. Вместо того, чтобы ехать прямиком на Новороссийск, мы (по моей глупости) взяли билет на Туапсе с пересадкой в Армавире, и обнару- 1932
жилось, что в нашей стране только сумасшедшие или атлеты могут выдержать такую пытку, как «пересадка». В расписании все выходило отлично: поезд № 71 отходит от Минеральных Вод в 4.25, а в Армавир приходит в 9.12. Из Армавира поезд № 43 отходит в 10.20. Но вся эта красота разрушилась с самого начала: поезд, отходящий от Мин. Вод, отошел с запозданием на 11/2 часа — и, конечно, появился в Армавире, когда поезд № 43 отошел. Нас выкинули ночью на Армавирский вокзал, на перрон — и мы попали в кучу таких же несчастных, из коих некоторые уже трое суток ждут поезда, обещанного им расписанием. Причем, если послушать каждого из этих обманутых, окажется, что запоздание сулит им великие бедствия. (Женщина вызвана в Сочи телеграммой мужа; адреса мужа не знает, денег у нее в обрез, если он не встретит ее на вокзале — ей хоть застрелись).
Скоро выяснилось, что даже лежание с чемоданами на грязном перроне есть великая милость: каждые десять минут появляется бешеный и замученный служащий, который гонит нас отсюда в «залу» третьего класса, где в невероятном зловонии очень терпеливо и кротко лежат тысячи пассажиров «простого звания», с крошечными детьми, мешками, разморенные голодом и сном — и по всему видно, что для них это — не исключение, а правило. Русские люди — как и в старину — как будто самим Богом созданы, чтобы по нескольку суток ожидать поездов и лежать вповалку на вокзалах, пристанях и перронах.
При этом ужасны носильщики — спекулянты, пьяницы и воры. В Минеральных Водах носильщик скрыл от нас, что Армавирский поезд опаздывает (хотя об этом было своевременно объявлено) и, чтобы не таскать наших вещей слишком далеко, объявил, что нас не пустят с вещами в здание вокзала; армавирский носильщик взял у нас 30 добавочных рублей за «мягкость», но не только не достал мягкого, а заведомо не достал никакого и в течение 4 или 5 часов делал вид, что вот-вот добудет из кассы билет, и прибегал сообщить, что дела идут блестяще, хотя знал наверняка, что дела наши гиблые. Когда же я достал места при помощи отчаянного напора на начальника станции, носильщик получил с нас богатую мзду, но 30 р. за «мягкость» не вернул.
Достал я билеты при помощи наглости; я, во-первых, заявил начальнику Армавирской станции, что я из КСУ при Совнаркоме, а во-вторых, притворились вместе с одной барыней иностранцами. Это дало нам доступ в битком набитый поезд, идущий на Сочи (via Туапсе). В Туапсе мы пробыли весь день, т. к. пароход «Грузия» отбыл только в 10 ч. вечера. Жарко, пыльно, много гнусного, много прекрасного — и чувствуется, что прекрасное надол- 1932 го, что у прекрасного прочное будущее, а гнусное —
временно, на короткий срок. (То же чувство, которое во всей СССР.) Прекрасны заводы Грознефти, которых не было еще в 1929 году, рабочий городок, река, русло которой отведено влево (и выпрямлено не по Угрюм-Бурчеевски). А гнусны: пыль, дороговизна, азиатчина, презрение к человеческой личности. И хорошего и плохого мы хлебнули в тот день достаточно.
Попив чаю без сахару, но с медом (причем, нам подали ложечки с дырками — аккуратно проверченными в каждой «лодочке», почему дырки? — А без дырок воруют), мы отдохнули в прохладной фешенебельной чайной на самой главной улице (на фикусах мушиная бумага, два портрета Ворошилова; олеандр в цвету, плакат о займе: «методами соцсоревнования и ударничества») — и вышли на раскаленную улицу. Где гостиница? Там, на шаше. Идем на шаше, идут кучки людей — «та зачем вам гостиница, идите к нам, будем рады, пожалуйста» (говорит какой-то рабочий). — Где же вы живете? — Та в рабочем городке! ванну примете. — Идем! — Пошли мы вверх по отличной асфальтовой дороге, утопающей в зелени. Тут была пустыня еще в 1929 году. Тополя, акации, изящный забор вдоль дороги, за забором домики двухэтажные, веселые, белые (с полосками то оранжевой, то голубой). — Мы за квартиру ничего не платим, и газ у нас бесплатно! — говорит рабочий (Дмитрий Лукич Секалов). Его радушие было очень приятно, но в то же время поражало тупосердие, с которым он тащил нас, усталых, на высоту. — Далеко ли? — спрашивали мы. — Да вот сейчас, — отвечал он и вел нас все выше и выше. Наконец и домик — идеальный, причудливо стоящий на горе. В доме три квартиры. Газовая кухня общая — и тут же ванна. Рабочий показывал свою комнату, как будто это Букингемский дворец. И гордость его понятна. Большая комната с широким окном, с чудесным видом на зелень и на море, с газовым отоплением (повернул, и готово!) — в такой комнате он за всю свою жизнь еще не живал никогда, — но убранство комнаты привело меня в ужас: мещанская бархатная скатерть, поверх этой скатерти — тюлевая, на вырезанных из дерева полочках пошлые базарные штучки, стены увешаны дрянными открытками — словом, никакой гармонии между домом и его обитателем. Да и слова у этого Секалова были с пошлятинкой: «Моя первая жена выкинула мне номер: сошлась, может быть слышали, с профессором, с Капустянским… как же. (Слово профессор он произнес с гордостью.) Человек с высшим образованием. Имеет понятие о жизни. Ну, у меня разговоры короткие: я прекратил с нею дипломатические отношения… Потом писала: я приеду. Я: нет.
Все это показалось мне достаточно затхло.
Обратно мы поехали на извозчике. — Ну что, как 1932
у вас колхозы? — спросил я старика.
Колхозы-молхозы! — отвечал он презрительно.
Оттуда в столовку — поели мацони — и сели на берегу моря, возле группы девочек лет 15—16. У них разговор о гадалках:
Маме цыганка предсказала, что мама на паску умрет.
Вечером мы благополучно очутились на «Грузии». В пять часов утра — Новороссийск. Грузят мешки. — Майна! вира! Лебедка поднимает по 19 мешков. Ни один из грузчиков не матюкается!!! Бабы, зашивальщицы мешков, с иглами наготове. Холмы вокруг Новороссийска кажутся созданными из серого тумана — из него же дома и трубы заводов и величавые дымы над ними. Первый класс есть, собственно, третий класс. Вся палуба усеяна телами, теми сплошными русскими телами, которые как будто специально сделаны, чтобы валяться на полу вокзалов, перронов, трюмов и пр. А наверху — там, где вход для «черни» запрещен, несколько плантаторов в круглых очках, презрительных и снежно-штанных. В уборной никто не спускает воды, на палубе подсолнушная шелуха, на 300 человек одно интеллигентное лицо; прислуга нагла, и когда я по рассеянности спросил у лакея, заплачено ли за талон для обеда, который купила для меня М. Б., он сказал: «Верно, вы нашли его на палубе?»
И все же морское путешествие — для меня высшее счастье — и я помню весь этот день как голубой сон, хотя я и ехал в могилу. И вот уже тянется мутная гряда — Крым, где ее могила. С тошнотою гляжу на этот омерзительный берег. И чуть я вступил на него, начались опять мои безмерные страдания. Могила. Страдания усугубляются апатией. Ничего не делаю, не думаю, не хочу. Живу в долг, без завтрашнего дня, живу в злобе, в мелочах, чувствую, что я не имею права быть таким пошлым и дрянненьким рядом с ее могилой — но именно ее смерть и сделала меня таким. Теперь только вижу, каким поэтичным, серьезным и светлым я был благодаря ей. Все это отлетело, и остался… да в сущности, ничего не осталось. И как нарочно вышло так, что нас обоих с М. Б. словно пригвоздили к этому проклятому месту, где все напоминает о ее гибели: и дерево против балкона, и ручей Овсянниковой дачи, и колокольня, и дорога в Бобровку, и те красненькие цветочки вроде склеенных ягод, которые я рвал для нее, когда она лежала у дома под деревом, где бурьян, и камни, и песни проходящих ударников, и аптека, и извозчик, на котором я ездил в Бобровку, — и нужно же было, чтобы Лядова по ошибке выслала нам деньги не в Алупку, куда я просил ее выслать, а в Ленинград — и вследствие этой ошибки мы на 3 недели застряли в Алупке, наделали долгов и не можем выехать.
1932 27/VII. Живем на Трудовой даче у героя труда
Ельциной. Ей 78 лет. Она 50 лет своей жизни отдала врачеванию сифилиса. По-молодому энергична, кокетлива и по- молодому тщеславна. Часами рассказывает о своем юбилее и обо всех комплиментах, которые ей говорились на этом празднестве. [Несколько страниц вырвано. — Е. Ч.]
8/VIII. Ночь. Сижу в загаженной комнатенке Ник. Соболева — и не сплю. Приехал сюда 3 дня назад. В Москве стоит удушливая жара — небывалая. Я был у Каменева в Концесскоме. Он добродушен, жирен, волосат — сидит в безрукавке. «Academia» заказывает мне три вещи: редактуру собрания сочинений Некрасова, редактуру «Кому на Руси жить хорошо» и редактуру Ник. Успенского. Все это даст мне около 20 тысяч рублей, а сейчас у меня нет ни гроша, мне пришлось выпрашивать у Антокольской, секретарши «Academia», 20 рублей взаймы. Без этих денег я буквально издох бы. Был в доме, где живет Горький. Дом ремонтируют по приказу Моссовета. Вход со Спиридоновки, со двора. Маленькая дверка. Прихожая. Только что крашенный пол. На полу газеты, чтобы не испортили краску ногами. Прихожая пуста. — Вам кого? — Это спящий детина — из соседней комнаты. — Крючкова. — Сейчас. Крючков, располнелый, усталый и навеселе. Позвоните завтра, я скажу вам, когда примет вас Горький. — Хорошо. Но завтра Крючкова нет, он в Горках у Горького, и Тихонов тоже там. Звоню два дня, не могу дозвониться. Изредка посещаю прихожую. Там — кран. Это очень приятно в жару. Чуть приду, полью себе на голову холодной воды — и вытру лицо грязноватым полотенцем.
Вглядываюсь: это не полотенце, а фартух коменданта (он же швейцар и дворник). Неужели я приехал в Москву, чтобы вытирать лицо фартухом коменданта того дома, где живет Горький.
Сегодня видел Лядову. Она исхудала, как скелет. Нервы раз- дребежжены так, что она говорит и плачет. Особенно замучила ее история с Горьким. Она рассказывает мне эту историю:
«В июне звонит Крючков: вызвать к Горькому Житкова и Маршака, будет совещание о детской литературе. Я советую вызвать дополнительно Чуковского. Крючков соглашается. Совещание назначено на 19-е. Прихожу. Горького нет. Маршак, Разин и я. Председательствует Крючков. «Мы должны дать Горькому материалы о состоянии детской словесности». Ничего из совещания не вышло, т. к. я чую лютую враждебность Маршака. Наконец 24-го Крючков зовет Житкова и меня. Но предупреждает, что в автомобиле есть только одно место. Я бегу к Юрочке Фигатне- ру(?), Юрочка, дай твою машину. Усаживаю туда Соню Разумовскую, Житкова, Ханина, и мы едем. Но… рыщем три часа и когда
приезжаем к Горькому, совещание уже кончено. С 1932
Маршаком были Алексинский и Леня Пантелеев».
Дальше мне писать не пришлось т. к. я заболел. Со мною всегда так, сколько я себя помню: чуть у меня какое-нибудь важное решительное дело, боевая задача — и назначен день для борьбы — и выигрыш несомненен, я заболеваю гриппом, желудком, бессонницей, и все срывается. Заболел я из-за сквозняка на трамвае. Продуло. Температура 38.8. А в квартире ужас и грязь. Хуже всего — клопы. Провалялся я зря 7 дней. За это время прочитал «Былое и думы» все 3 тома, книгу Аполлона Григорьева (изд. «Академии»), «Крейцерову сонату» и «Дьявола» Льва Толстого — и опять (как в Алупке) ничего не сделал, т. е. не написал ни строчки.
Сегодня 14-го поправился. Но… клопы. Бегу на кухню: но там тараканы, и я возвращаюсь к клопам.
У Пильняка на террасе привезенный им из Японии «Indian helmet»[127] и деревянные сандалии. Он и сам ходит в сандалиях и в чесучовом кимоно. Много у него ящиков из папье-маше и вообще всяких японских безделушек. В столовой «Русский голос» (американская газета Бурлюка) и «New Yorker». Разговаривая со мною, он вдруг говорит: «А не хотите ли увидеть Фомушку?» Ведет меня к двери, стучится, и — на полу сидит японка, забавная, обезьяноподобная. У нее сложнейшее выражение лица: она улыбается глазами, а губы у нее печальные; то есть не печальные, а равнодушные. Потом улыбается ртом, а глаза не принимают участия в улыбке. Кокетничает как-то изысканно и как бы смеясь над собой. Лицо умное, чуть-чуть мужское. Она музыкантша, ни слова по-русски, и вообще ни по-каковски, зовут ее Ионекава Фумико, перед нею на ковре длинный и узкий инструмент — величина человечьего гроба — называется кото, она играет на нем для меня по просьбе Пильняка, которого она зовет Дьа-Дьа (Дядя), играет долго, с профессиональной улыбкой, а внутренне скучая, играет деловито, подвинет то один колышек, то другой, укорачивая ими струну, производящую звук, и словно кухарка над плитой, где много кушаний, тронет одну кастрюльку, другую, ту переставит к огню, ту отодвинет — и получаются разрозненные звуки, не сливающиеся ни в какую мелодию (для меня). Показывая ее как чудо дрессировки, Пильняк в качестве импресарио заставил ее говорить о русской литературе (ее брат — переводчик). Она сейчас же сделала восторженное лицо и произнесла: Пусикини, Толостои, Беленя- ки (Пильняк). Весь подоконник ее комнаты усеян комарами. Оказывается, она привезла из Японии курево, от которого все кома- 1932 ры дохнут в воздухе. Тут же ее бэби-кото — на кото
ром она упражняется. Сейчас я видел Ольгу Сергеевну, жену Пильняка, она не могла заснуть, т. к. ночью струна в этом бэби лопнула. Расхваливая Пильнячью «О. К». [«О’Кэй». — Е. Ч.], я сказал, что для меня она приближается к «Летним заметкам о зимних впечатлениях» Достоевского. Пильняк не читал этой вещи. «Я читал только «Идиота» — талантливый был писатель, ничего себе».
16/VIII. Вчера единственный сколько-нб. путный день моего пребывания в Москве. С утра я поехал в ГИХЛ, застал Накоряко- ва: Уитмэн уже сверстан; чуть будет бумага, его тиснут. «Шестидесятники» тоже в работе. Видел Казина, говорил с заведующим технической частью. Оттуда в «Мол. Гвардию». Там та же растяпи- стость. Заседают — «вырабатывают план», нет времени дохнуть, а дела не делают. — Что «Солнечная»? Никто не знает. — Где рисунки? Неизвестно. Я сам пошел в техническую часть, нажал на заведующего, похлопотал о рисунках, Лядова за всеми заседаниями забыла сделать это нужнейшее дело. Ее взяло раскаяние: я достала машину, едем, К. И., в типографию, поглядим на рисунки, продвинем рукопись. — Ладно. Мы поехали в 17-ю типографию, нас долго донимали у входа канителью добывания пропуска, и наконец, когда мы прошли в святилище, заявили, что никакой «Солнечной» у них нет. Лядова что-то напутала. Оттуда к Горькому, то есть к Крючкову. Московский Откомхоз вновь ремонтирует бывший дом Рябушинского, где живет Горький, и от этого дом сделался еще безобразнее. Самый гадкий образец декадентского стиля. Нет ни одной честной линии, ни одного прямого угла. Все испакощено похабными загогулинами, бездарными наглыми кривулями. Лестница, потолки, окна — всюду эта мерзкая пошлятина. Теперь покрашена, залакирована и оттого еще бесстыжее. Крючков, сукин сын, виляет, врет, ни за что не хочет допустить меня к Горькому. Мне, главное, хочется показать Горькому «Солнечную». Я почему-то уверен, что «Солнечная» ему понравится. Кроме того, черт возьми, я работал с Горьким три с половиною года, состоял с ним в долгой переписке, имею право раз в десять лет повидаться с ним однажды. «Нет… извините… Алексей Максимович извиняется… сейчас он принять вас не может, он примет вас твердо… в 12 часов дня 19-го». И не глядит в глаза, и изо ртау него несет водкой. Страшно похож на клопа. За что он меня ненавидит, не знаю. Очевидно, по дружбе к Маршаку. Маршак его первый друг, а я давно замечал, что — с кем Маршак сдружится, тот смотрит на меня (то есть начинает смотреть) с величайшей враждебностью. А может быть, я и ошибаюсь. Все же 1932
Маршак — литератор, талант, мастер слова, а Крючков чинуша и лакей.
Иду в «Академию». В прихожей: Ю. Соколов — фольклорист, Ашукин (он рассказывал мне, что против предоставления мне редактуры Некрасова яростно возражал Лебедев-Полянский), Благой и другие. Вчера мне наконец-то удалось сдвинуть с мертвой точки мои договоры о Некрасове, о «Кому на Руси», об Успенском. Иван Степанович Ежов только теперь удосужился рассмотреть мои предложения, и мы заговорили с ним вплотную. И завтра же будут готовы все пять договоров!! Но тут я обнаружил чудовищную вещь: оказалось, что Маршак всучил «Academia» сборник своих детских стихов для «взрослого» издания. Я возмутился, т. к. у нас с Маршаком был уговор действовать вкупе и влюбе, и заявил Каменеву свой протест. Каменев и Тихонов отнеслись к делу сочувственно и обещали, что протащат мою книгу. Посмотрим. Дело решится на днях.
Из «Academia» — в Дом Герцена обедать. Еще так недавно Дом Герцена был неприглядной бандитской берлогой, куда я боялся явиться: курчавые и наглые раппы били каждого входящего дубиной по черепу. Теперь либерализм отразился и здесь. Сейчас же ко мне подкатилась какая-то толстая: «К. И., что вы думаете о детской литературе? Позвольте проинтервьюировать вас…» В «Литературной газете» меня встретили как желанного гостя. «Укажите, кто мог бы написать о вас статью». Я замялся. В это время в комнату вошел Шкловский. «Я напишу — восторженную». Редакторша «Лит. газеты» Усиевич захотела со мной познакомиться, пригласила меня по телефону к себе. Либерализм сказался и в том, что у меня попросили статью о Мандельштаме. «Пора этого мастера поставить на высокий пьедестал». Двое заправил этой газеты Фельдман и Цейтлин вообще горят литературой. — В столовой Дома Герцена мы пообедали вместе с Абрамом Эфросом, который обещал мне дружески найти иллюстратора для моих детских книг и для «Кому на Руси». В столовой я встретил Асеева, Бухова, Багрицкого, Анатолия Виноградова, О. Мандельштама, Крученыха, и пр., и пр., и пр. И проехал из столовой к Леониду Гроссману. У Гроссмана как всегда чинный, спокойный, профессорский ласковый тон, говорливая и очень радушная Фимушка, разговоры о Достоевском, о злодее Чулкове, который
не ведает святыни,
не знает благостыни*.
Приходят еще какие-то профессороподобные люди, Леонид Гроссман читает нам статью о новонайденных черносотенных
1932 статьях Достоевского (в «Гражданине»). Статья вя
лая, не всегда доказательная, но я слушаю с удовольствием, так как давно не слыхал ничего литературного. Тут входит в комнату Илья Зильберштейн и его подруга Наташа Брюха- ненко, писавшая мне когда-то о детском языке. Илья пришел специально повидаться со мной. Мы идем по Москве, ночью, духота спала, воздух, как в Питере белой ночью, Илья говорит о своем гетевском номере, строит планы будущих книжек журнала, и мы встречаем Пильняка. Пильняк идет к Воронскому — на именины. Несет коробку конфет, ночью у трамвайных остановок его окликают какие-то люди, он берет извозчика и подвозит меня к самому дому. С Леонидом Гроссманом я имел разговор по интересующим меня некрасовским делам,
18/VIII а к Усиевич пошел по детским делам. Евгения Феликсовна Усиевич (дочь Ф. Кона), тощая, усталая, милая. Сразу заговорила со мною о моих детских книгах — хочет дать о них статью в «Литгазете». Она стопроцентная ленинистка, у нее двое детей, и она знает цену сказке, фантастике и пр., и пр. Она прославилась своей ненавистью к Авербаху, которого ест изо дня в день в «Литгазете». По этому поводу она рассказала мне, что у нее умер муж, обожаемый ею, что она была в отчаянии, и ей нужен был выход скопившейся скорби: ненависть к Авербаху и была этим выходом. Когда я уходил, она сообщила мне свой каламбур:
Прежде литература была обеднена,, а теперь она огорчена (Бедный и Горький).
От нее — к Шкловскому. У Шкловского мне понравилось больше всего. Я долго разыскивал его в дебрях Марьиной Рощи. И вот на углу двух улиц какие-то три не то прачки, не то домохозяйки поглядели на меня и сказали:
А вы не Шкловского ищете?
Да.
Ну, идите вона в тот дом, что справа, вон рыженькая дверь и т. д.
Узнали по моему лицу, по фигуре, что мне нужен Шкловский! Шкловский был занят с кинорежиссером Тимашенко, я ушел в заднюю комнатенку, сел у окна с Харджиевым и Трениным, и мы заговорили о поэзии. Они оба так обаятельны, так увлечены литературой, так преданы Шкловскому, относятся ко мне так сердечно, что мне в их обществе стало впервые в Москве — не душно и не тяжело; стали говорить о Случевском, о Фете, о Ходасевиче — оба они часто убегали в соседнюю комнатушку, где библиотека Шкловского, — достать то ту, то другую книгу. Потом тяжелой поступью вошел Шкловский — «У К. И. голова как будто мылом намыленная» (седая) и сейчас заговорил о Лёвшине. 1932
Что вы знаете про Лёвшина? Я знаю про Лёвшина мало. Пойдем в библиотеку. Вот вам лестница, полезайте под потолок, вон три аршина Вельтмана, а вон там вторая снизу полка вся занята Лёвшиным. — Нет, тут не Лёвшин, а Чулков, потому что написано «Русские сказки». — В том-то и дело, что все эти сказки — Лёвшина. И русские, и древлянские сказки не Чулковым написаны, а Лёвшиным. Вот посмотрите. — Он приволок объемистую рукопись, написанную им по поводу проблемы «Лёвшин — Чулков» — теперь она уже продана и будет печататься. У Шкловского полон дом приживальщиков, родственников жены и т. д. «Я за стол сажусь зимою сам-четырнадцать». И теперь мы сели сам-пять, он угостил нас на славу мясом, и окрошкой, и чаем с вареньем.
И тут за чаем начал участливый разговор обо мне. «Бросьте детские книги и шестидесятников. Вы по существу критик. Пишите по своей специальности. Вы человек — огромного таланта и веса. Я буду писать о вас в «Литгазету» — пролью о вас слезу (Хард- жиев: «Крокодилову») — а вы займитесь Джойсом. Непременно напишите о Джойсе». Потом все втроем они пошли проводить меня к автобусу, и я поехал в Дом Правительства. Принял ванну и заснул на 4 часа.
Вчера же перед Шкловским я был у Литвиновой на Спиридоновке, 30. Очень изящная квартира, окнами во двор, флигелек при Наркоминдельском доме, обстановка такая, в которой живут за границей средней руки доктора, присяжные поверенные и проч. Комната Литвиновой — книги в хорошеньких переплетах, картина Маковского, художественный плакат на революционную тему, сделанный каким-то иностранцем, — и что больше всего меня поразило: целая этажерка, прикрытая плюшевой занавеской, — ее ботинки около 20 или 25 пар. Я пришел к ней просить ее от имени «Academia», чтобы она перевела на английский язык мои детские книги. Она согласилась, и тут я выяснил, что Маршак уже внедрился в ее дом — и она вздыхает: «О! какой человек!» — и переводит его «Почту» и «Мышонка», и даже кухарка, подавая мне обед, говорит: «Ах, какая чудесная личность». Дети Литвиновой в Турции, и Миша, и Таня. Литвинова поседела, очень энергична, переводит на английский язык какую-то плоховатую пьесу.
Снова был у Крючкова. К нему приехал на своей великолепной машине Халатов с дочерью Светланой и женою. Они едут к Горькому — у Горького праздник: именины его внучки Марфинь- ки. Бедная Марфинька: ей везут целые горы подарков, в Горки едут десятки людей, к вечеру готовится фейерверк, и сытый об- наглелый комендант рыщет по всем распределителям достать бенгальские огни.
1932 21/VIII. Получил известие о смерти Жени
Штеймана — и не могу заснуть ни на секунду.
Был вчера в «Молодой Гвардии». Там ко всем прелестям прибавилась еще одна: вонь от уборных. Очень едкая, проникшая во все уголки, занимаемые восхитительной Лядовой. Это как бы символ всей ее бесхозяйственной, неряшливой, хламной работы. До сих пор у нее шкафы для книг представляли собою клоаку, редакторы никогда не сидели у себя за столом, а слонялись по коридору или флиртовали с гостями, сама Лядова почти всегда отсутствовала, или «заседала», сидя на столе, на газетах, сваленных в углу, — вообще вся обстановка внушала тоску и злобу, промокашки на столах измазаны, мебель ломаная, коридор горбатый — вдруг среди коридора карабкайся вверх, потом опускайся вниз — не хватало только отвратительной вони.
Вчера вступил в исполнение обязанностей Троицкий — комсомолец, с приятным лицом. Усиевич «раппоедка» говорит: «Это парень принципиальный, он вел себя во время борьбы с Авербахом отлично. Он из наших, из антирапповцев…»
Любопытно наблюдать теперь жизнь «Литературной газеты». Теперь ее руководители стремятся сделать ее наилиберальнейшей: заказывают статьи о Зощенке, об О. Мандельштаме, о моем «Крокодиле». Но позиция ее трагически беспочвенна. Рапповщи- на рвется из всех щелей. Вчера к Фельдману, одному из руководов газеты, пришла Журбина и предложила ряд статей против Шкловского: «надо изобличить его реакционность. Он протаскивает контрабандой формализм». Если молодая писательница — теперь, когда партия предоставила нам «дышать на три четверти груди», — сама, по своей воле, после свержения РАППа, лезет в бой с разбитым формализмом — значит, рапповщины не выкуришь никакими декретами.
(Вчера в «Литгазете» был Асеев. Показывал разные трюки, стоял на голове и т. д. Провожал меня к трамваю, читал мне новые свои стихи — о Помпее. О Горьком говорит он беззлобно.)
Рапповщина сидит даже в антирапповцах: 15-летний сын Усиевич, внук Феликса Кона, заявляет: «я не могу читать Пушкина, т. к. мне не нравятся его темы, «Евг. Онегин» мне ненавистен, «Академия» печатает черт знает что — никакого революционного пафоса».
Бумага Горького — Маршака (вчера мне дали ее прочитать) о детской литературе робка — и об ошибочной литературной политике говорит вскользь. О сказке вообще не говорит полным голосом, а только о «развитии фантазии». Очень скучаю по М. Б. Вчера увидел ее почерк в письме к Александре Ивановне и страшно захотел ее видеть.
29/VIII. Сейчас в автомобиле Рафаила М. Б. от- 1932
везла Марусю в больницу Мечникова к доктору Боку — к смерти. Оппель сказал: «Мы дадим ей койку, пускай умирает».
Маруся кротка, ни единой жалобы, даже шутит, когда я сводил ее с лестницы, М. Б. сказала: «обратно я поеду на трамвае». А я спросил: «а гривенник есть?» Маруся усмехнулась: «Неожиданный конец». А мне говорит: «Если я не вернусь оттуда, не оставь, Коленька, Катю».
28/IX. Третьего дня в Аккапелле мы, писатели, чествовали Горького. Зал был набит битком. За стол сели какие-то мрачные серые люди казенного вида — под председательством Баузе, бывшего редактора «Красной Газеты». Писатели, нас было трое — я, Эйхенбаум и Чапыгин, чувствовали себя на этом празднике лишними. Выступил какой-то жирный, самоуверенный, агитаторского стиля оратор — и стал доказывать, что Горький всегда был стопроцентным большевиком, что он всегда ненавидел мещанство, — и страшно напористо, в течение полутора часов, нудно бубнил на эту безнадежную и мало кому интересную тему. Я слушал его с изумлением: видно было, что истина этого человека не интересовала нисколько. Он так и понимал свою задачу: подтасовать факты так, чтобы получилась заказанная ему по распоряжению начальства официозная версия о юбиляре. Ни одного живого или ско- лько-нб. человечного слова: штампы официозной стилистики из глубоко провинциальной казенной газеты. Публика до такой степени обалдела от этой казенщины, что когда оратор оговорился и вместо «Горький» сказал «Троцкий» — никто даже не поморщился. Все равно! Потом выступил Эйхенбаум. Он вышел с бумажкой — и очень волновался, т. к. уже года 3 не выступал ни перед какой аудиторией. Читал он маловразумительно — сравнивал судьбу Тургенева и Толстого с Горьковской — резонерствовал довольно вяло, но вдруг раздался шумный аплодисман, т. к. это было хоть и слабое, но человечье слово. — После Эйхенбаума выступил Чапыгин. Он «валял дурака», это его специальность: что с меня возьмешь, уж такой я — дуралей уродился! Такова его манера. Он так и начал:
«Горький хорошо меня знает, как же! И, конечно, любит!» А потом рассказал о себе: как он писал «Разина Степана», — и тоже все пустяки: «бумаги не было, писал на больничных квитанциях»... «А мою пьесу из 12 века Блок похвалил, как же!» — шутовское откровенное самохвальство. Все это «чествование» взволновало меня: с одной стороны — с государственной — целые тонны беспросветной казенной тупости, с другой стороны — со стороны литераторов — со стороны Всероссийского Союза Писателей —
1932 хилый туманный профессор и гороховый шут. И
мне захотелось сообщить о Горьком возможно больше человеческих черт, изобразить его озорным, веселым, талантливым, взволнованным, живым человеком. Я стал говорить о его остротах, его записях в Чукоккалу, забавных анекдотах о нем, читал отрывки из своего дневника — из всего этого возник образ подлинного, не иконописного Горького — и толпа отнеслась к моим рассказам с истинной жадностью, аплодировала в середине речи, и когда я кончил — так бурно и горячо выражала свои чувства, что те, казенные, люди нахмурились. Потом выступил какой- то проститут и мертвым голосом прочитал телеграмму, которую писатели, русские писатели, посылают М. Горькому. Это было собрание всех трафаретов и пошлостей, которые уже не звучат даже в Вятке. В городе Пушкина, Щедрина, Достоевского навязать писателям такой адрес и послать его другому писателю! И какой длинный, строк на 300 — и как будто нарочно старались, чтобы даже нечаянно не высказалась там какая-нб. самобытная мысль или собственное задушевное чувство. Горькому дана именно такая оценка, какая требуется последним циркуляром. И главное, даже не показали нам того адреса, который послали от нашего имени. Да и странно вели себя по отношению к нам: словно мы враждебный лагерь, даже не глянули в нашу сторону.
Был сегодня у Маруси — поправилась. Полна надежд.
29/ГХ. Полтора года тому назад, когда я уезжал в Крым, «Молодая Гвардия» под нажимом Горького и Халатова приобрела у меня «Мойдодыра», «Чудо-дерево» и «Федорино горе». За полтора года, конечно, никто и пальцем не ударил, чтобы издать эти книги. Теперь наступила либеральная эра: Пильман известил меня, что он «не возражает» против издания «Мойдодыра». Отношение ко мне в «Молодой Гвардии» самое нежное: «Теперь-то мы будем вас издавать! Теперь-то мы дадим ваши книги ребятам!»
И вот я иду к новому заведующему «Молодой Гвардией» Аси- новскому, он встречает меня самыми широкими жестами: да, да, еще бы — в результате оказывается, что он, так и быть, согласен издавать… «Мойдодыра»... — Ах, какой вы храбрый! — говорю я, смеясь, и ухожу, не заключая с ним договора. — Через три-четыре дня получаю письмо от Троицкого, нового редактора московской «Молодой Гвардии». Опять: «идем вам навстречу, принимаем все предложения и немедленно… будем издавать. «Мойдодыр».
Прежде это возмутило бы меня, а теперь это только смешно. Сегодня утром звонок к Лиде. Звонит секретарь здешней «Молодой Гвардии». — Радость! радость! Скажи отцу, что Троицкий прислал телеграмму, чтобы немедленно издали «Мойдодыра».
Так пройдет лет двадцать, а они всё будут изда- 1932
вать «Мойдодыра».
Умер Я. М. Шатуновский.
Я сейчас делаю сразу двадцать литературных дел, и одно мешает другому. Нельзя одновременно: писать статьи в защиту сказки, и комментарии к рассказам Николая Успенского, и характеристику А. В. Дружинина, и стихи для маленьких детей, и фельетон о редактуре классиков. А я делаю всё вместе — и плохо, т. е. хуже, чем мог бы, если бы каждая тема была единственная. Сейчас, слышно, ОГИЗ хочет купить у меня народные песни и загадки. Нужно обработать и это.
11/Х. Видел Бориса Лавренева. Он говорит по поводу того, что Нижний переименовали в Горький. Беда с русскими писателями: одного зовут Мих. Голодный, другого Бедный, третьего Приблудный – вот и называй города.
Шкловский на днях приехал из Москвы. Позвонил от Эйхенбаума Тынянову: «Можно к тебе завтра придти?» — «Завтра?.. нет, я буду занят». — «Завтра я уезжаю на Север». — «Ну, так когда-нб. потом». (Рассказывал Эйхенбаум.)
Вчера была у нас Мария Николаевна Рейнеке. Мы говорили с нею об Ангерте и Раисе Григорьевне. И вдруг звонок: говорит воскресший из мертвых — Ангерт. Меня это так взволновало, что я разревелся и побежал к нему. Он — ничуть не изменился, даже помолодел. Из «заключенного», приговоренного на 10 лет, он стал в течение одного дня служащим ГПУ с жалованием в 400 р. Он своим пребыванием на Медвежьей Горе доволен — говорит, что режим превосходный, «да и дело страшно интересное» (строят там какой-то канал).
Вчера был у Семеновых — чтобы повидаться с Мих. Слонимским. Были муж и жена Слонимские, Коля, Мих. Дьяконов, художник, бухгалтер Издательства писателей, — пироги, колбаса, очень уютно, но о детском утреннике, ради которого я пошел вчера к Семеновым, ни слова.
Эйхенбаум рассказывает, что на горьковском вечере какой-то слушатель во время его речи спросил у соседа:
Кто это говорит?
Эйхенбаум.
А знаю: Эйхенбах (окончание от Авербаха).
Третьего дня Троицкий устроил беседу с нами, с детскими писателями. «Новая эра, но никаких бессмысленных мечтаний».
14/Х. Пастерначий успех в Капелле. Сегодня Пастернак у Коли всю ночь, от двенадцати до утра, но у Коли температура 39, он
1932 в полубреду, денег нет у него ни гроша, Марина бе
ременна — самое время для пьянки!
Вчера парикмахер, брея меня, рассказал, что он бежал из Украины, оставил там дочь и жену. И вдруг истерично: «У нас там истребление человечества! Истреб-ле-ние чело-вечества. Я знаю, я думаю, что вы служите в ГПУ (!), но мне это все равно: там идет истреб-ле-ние человечества. Ничего, и здесь то же самое будет. И я буду рад, так вам и надо!» и пр.
«Academia» до сих пор не заплатила. «Молодая Гвардия» тоже. Просто хоть помирай. У банков стоят очереди, даже в сберкассах выдают деньги с величайшим трудом. Марусе нужно ехать в Одессу, но нет денег на билет. Она уже у нас два дня. Вчера рассказала анекдот: одна рабкорка, лежавшая рядом с ней, попросила у нее «Записную книжку» Чехова.
Маруся говорит: это интересно только для тех, кто читал другие вещи Чехова.
Как же, я читала! Еще бы.
Что же он написал?
«Горе от ума».
А вид у нее вполне интеллигентный.
Подхалимляне. Писательский съезд.
17/Х!. Болен. Зев и небо. Грипп. Копылов. Срывается мой концерт.
Уж такое мое сиротское счастье. Пять лет мне не разрешали выступать перед детьми со своими Мойдодырами, и когда наконец я получил эту возможность и толстый Аланин расклеил по всему городу афиши, что Литфонд устраивает 20-го ноября два детских утренника с участием К. И. Ч., как я зверски заболел каким-то небывалым гриппом (температура 38,2, голова, язык, рот воспалены, хрипота, кашель). Я позвал хирурга Копылова, тот поглядел мне в рот, нашел очаг болезни, назначил полоскание бертолетовой солью и — к 20-му числу поставил меня на ноги. 20-го я в своем стареньком пальто, в рваных и разнокалиберных калошах, хриплый и с дрожащими ногами вышел в петербургский ноябрь: вот-вот упаду; еле-еле добрел до Камерной музыки, сел у печки, возле Ирины и Уструговой — двух старушек, сопряженных со мною в концерте; меня на сцене встретили тепло, но я читал в три или четыре раза хуже обычного и еле дождался второго сеанса, еле добрел до дому — и вот до сих пор не могу очнуться: болит голова, весь разбит, никакой работы делать не могу — на 2 недели выбит из седла. О! о! о!
21/XI поплелся в Издательство писателей: сда- 1932
вать в печать своих «Маленьких детей». Я все еще не верю, что эта книга выйдет новым изданием, я уже давно считал ее погибшей. Но около месяца назад, к моему изумлению, ее разрешила цензура, и художник Кирнарский, заведующий художественным оформлением книг Издательства писателей, выработал вместе со мною тип ее оформления. В Издательстве писателей встретил Тынянова. Он пошел со мною, и мы заговорили о его работах: «писать книгу о русских участниках Великой Французской революции я не решаюсь. Знаете, К. И., поневоле выходят параллели с нашей революцией, с нашей эпохой. Скажут: Анахарсис Клоотц — это Троцкий, очереди у лавок — это наши «хвосты» и т. д. Опасно. Подожду. А пишу я сейчас для Music Hall’a, московского, специально ездил туда договариваться… В ГИХЛе выходят мои переводы из Гейне — последняя книга, которую я издаю в ГИХЛе. Предисловие написано Шиллером — ну топорно, ну тупо, но ничего, а вот примечания Берковского, это черт знает что — наглость и невежество, вот вы сами увидите.
Позвольте, я к вам приду, у меня есть новый номер: академик Орлов — вот дурак патентованный, я столкнулся с ним на Ломоносове… Вот так идиот, любо-дорого. Да и вообще академики!!» Тут мы заговорили о Шкловском: «да, мы встречались после его статьи, разговаривали, но прежнего уже нет… и не будет. Его статью я почувствовал как удар в спину…* Он потом писал другую, замазывал, говорил, что я мастер, но нет… бог с ним… когда былау нас общая теоретическая работа… тогда и была у нас дружба. И смешал меня в кучу с другими, и Олеше посвятил целый столбец, а мне — всего несколько строк… о том, что я читаю все одни и те же книги… Что у меня вообще мало книг… Это у меня-то мало книг!!!»
Видно, что этот пункт статьи Шкловского особенно задел Юрия Николаевича.
Во время моей болезни был у меня милый Xapмс. Ему удалось опять угнездиться в Питере. До сих пор он был выслан в Курск и долго сидел в ДПЗ. О ДПЗ он отзывается с удовольствием; говорит: «прелестная жизнь». А о Курске с омерзением: «невообразимо пошло и подло живут люди в Курске». А в ДПЗ был один человек — так он каждое утро супом намазывался, для здоровья. Оставит себе супу со вчера и намажется… А другой говорил по всякому поводу «ясно-понятно». А третий был лектор и читал лекцию о луне так:«Луна — это есть лунная поверхность, вся усеянная катерами» и т. д.
В Курске Хармс ничего не писал, там сильно он хворал. — Чем же вы хворали? — «Лихорадкой. Ночью, когда, бывало, ни суну се- 1932 бе градусник, у меня все 37,3. Я весь потом облива
юсь, не сплю. Потом оказалось, что градусник у меня испорченный, а здоровье было в порядке. Но оказалось это через месяц, а за то время я весь истомился».
Таков стиль всех рассказов Хармса.
Его стихотворение:
А вы знаете, что У ?
А вы знаете, что ПА?
А вы знаете, что ПЫ?
Боба заучил наизусть и говорит целый день.
22/XI. Был у меня Алянский. Сидел весь вечер и рассказывал о своих столкновениях с Мишей Слонимским. По его словам, Миша двурушничал, подыгрывался к Чумандрину, лгал Федину, предавал Алянского на каждом шагу… Я был так утомлен, что плохо вслушивался, мне страшно хотелось спать, а когда Алянский ушел, я не мог заснуть до утра, болело сердце.
22/XII. Ездил за это время в Москву с Ильиным и Маршаком на пленум ВЛКСМ. В Кремле. Нет перчаток, рваное пальто, разные калоши, унижение и боль. Бессонница. Моя дикая речь в защиту сказки. Старость моя и обида. И мука оттого, что я загряз в Николае Успенском — который связал меня по рукам и ногам. Ярмо «Академии», накинутое на меня всеми редактурами, отбивающими у меня возможность писать. Вернулся: опять насточертев- ший Некрасов, одиночество, каторга подневольной работы. 5 дней тому назад был у Федина. Потолстел до неузнаваемости. И смеется по-другому — механически. Вообще вся вежливость и все жесты машинные. Одет чудно: плечи подняты, джемпер узорчатый. Всякий приходящий раньше всего изумлялся его пиджаку, потом рассматривал заграничные книги (Ромэн Роллан, Горький и др.), потом спрашивал: «Ну что кризис?» И каждому он отвечал заученным механически-вежливым голосом. Но то, что он говорит, очень искренне. «В Луге я и одна американочка вышли в буфет (поразили больничные зеленые лица), стоял в очередях за ложкой, за стаканом, ничего не достал, поезд тронулся, я впопыхах попал не в немецкий вагон, а в наш жесткий — и взял меня ужас: грязно, уныло, мрачно. Я еще ничего не видел (сижу дома из-за слякотной зимы, жду снега, чтобы уехать в Детское, я ведь меняю квартиру), но все похудели, осунулись… и этот тиф…» и, словом, начались разговоры, совсем не похожие на те интервью, которые он дал по приезде в газеты. Позже пришли Тынянов и Каверин. Опять щупанье пиджака, рассматривание книжек и —
«ну что кризис?» Тынянов кинулся ко мне с боль- 1932
шой горячностью. И хотя дома его ждала ванна, пошел от Федина к нам и сидел у нас до поздней ночи и показывал нам разные эпизоды из жизни знаменитого еврейского актера Михоэлса и академика Орлова и рассказывал о своем новом романе, посвященном жизни предков Пушкина.
Никогда не испытывал я большей тоски, чем теперь, когда пишу об Успенском.
23/ХИ. Сегодня утром пришел ко мне Шкловский. Рассказывал о своей поездке к брату — который сослан на принудительные работы куда-то на Север. М. Б. накинулась на него из-за Тынянова: «Да как вы смели напасть на “Восковую персону”? И в какое время — когда все со всех сторон травили Тынянова? Вы, лучший друг».
Шкловский оправдывался: «Во-первых, Тынянова никогда не травили. Бубнов дал распоряжение печати не трогать Тынянова. Я не только Тынянова, я Горького обличил в свое время» и т. д.
Мы решили помирить их и позвали обоих обедать. Они были нежны, сидели рядом на диване, вспоминали былое. — Ты стал похож лицом на Жуковского! — говорил Тынянов, — и это недаром, в тебе есть немало его психических черт. Даром такого сходства никогда не бывает. Заметили ли вы, напр., как Ал. Толстой похож на Кукольника? И карьера, в сущности, та же. И даже таланты схожи! — Обед прошел натянуто, так как была докторша Серафима Моисеевна Иванова из Алупки. Потом Шкловский у камина стал читать свои «стихотворения в прозе» — отрывки о разных любвях — заглавия этой книги еще нет, и голос у него стал срываться.
Старик, что ты волнуешься? — спросил Тынянов.
Я не могу читать.
И действительно не мог: законфузился. В этих отрывках есть отличные куски. Но Тынянов не только не сказал о них ни одного доброго слова, но стал почему-то сравнивать их с тупоумными анекдотами Клайста, один из которых процитировал по памяти. Так никакой спайки и не вышло. Мы в этот день торопились на Утесова и вышли вместе. Тынянов нарочно пошел нас провожать, лишь бы не остаться наедине с Шкловским.
19933 г.
Сейчас 25/I 33 г. был юбилей А. Н. Толстого. Более казенного и мизерного юбилея я еще не видел. Когда я вошел, один оратор говорил: «Нам не пристала юбилейная лесть. Поэтому я прямо скажу, что описанная вами смерть Корнилова не удовлетворяет меня, не удовлетворяет советскую общественность. Вы описали смерть Корнилова так, что Корнилова жалко. Это большой минус вашего творчества». Я вышел в прихожую, где Миша Слонимский, Тихонов, Лаврентьев, Кол[нрзб.]. Лаврентьев сказал чудесную речь, по-актерски — от имени театра им. Горького. Встал на эстраду, возле Толстого, чего другие не делали — и сказал о том, что «все сделанное тобою, — это только первая твоя пятилетка — и у тебя еще все впереди». Толстой похудел, помолодел, — несколько смущен убожеством юбилея. В президиуме Стар- чаков, Лаганский, Шишков и Чапыгин и какие-то темные безымянные личности. Лаганский вышел с пучком телеграмм, но ни от Горького, ни от Ворошилова — ни от кого нет ни одного слова, а только от Рафаила (!), от Мейерхольда, от театра Мейерхольда, еще две-три — «и больше никаких поздравлений нет», наивно сказал Лаганский.
Я, впрочем, опоздал: был у Веры Смирновой, у которой смертельно больна девочка Ирочка…
Дневника я не веду по дикой причине: у меня нет тетради для его продолжения. Кончится эта — и аминь. Поэтому я не записал своих последних встреч с Фединым (он похудел, у него уже был припадок бешеной простуды, страшный озноб; он скулит, предсказывает всякие беды, ничего не пишет). С Тыняновым мы встретились дня 4 назад на секции научных работников в Ленкуб- лите, где были: М. Л. Лозинский, Оксман, Каверин, Эйхенбаум, и вообще ядро Библиотеки поэтов. Тынянов, как главный редактор, делал вступительный доклад. Он запоздал, пришел торжественный, замученный и злой и стал странно мямлить, заикаться, — словно, говоря, думал о другом — смотрел в землю и, видимо, торопился кончить. Говорил минут 12 или даже меньше. Потом стали говорить другие — интереснее всех Оксман о Ры- 1933
лееве. А когда мы шли с Тыняновым домой, Тынянов сказал: «Вот удивительно: я уже несколько дней готовился к своей речи, думал, что она будет блестящая, с фейерверками, а она вон какая вышла коротенькая. Отвык говорить. Уже 5 лет молчу. Сам удивился. А готовился.» Видно, что эта неудача тяжело удручает его. Ну, надо лечь: уже 3-й час. Завтра нужно писать о Дружинине. А потом корректура «Маленьких детей» для Издательства писателей.
С Издательством писателей вообще вышла катастрофа. Фе- дин очень забавно рассказывал, как Слонимский повез в Москву планы, а Москва вычеркнула книги всех начинающих писателей, всех писателей от станка, все книжки о заводах и колхозах — а оставила Вагинова и других одиозных. — Это кто? — Это писательская бригада… — Вон!
Все переиздания забракованы.
28/I. Троцкисты для меня были всегда ненавистны не как политические деятели, а раньше всего как характеры. Я ненавижу их фразерство, их позерство, их жестикуляцию, их патетику. Самый их вождь был для меня всегда эстетически невыносим: шевелюра, узкая бородка, дешевый провинциальный демонизм. Смесь Мефистофеля и помощника присяжного поверенного. Что-то есть в нем от Керенского. У меня к нему отвращение физиологическое. Замечательно, что и у него ко мне — то же самое: в своих статейках «Революция и литература» он ругает меня с тем же самым
*
презрением, какое я испытывал к нему .
30/I. Опять навалили некрасовских корректур! Жутко взглянуть: 80 печатных листов. И когда я из-под этого выкарабкаюсь. А выкарабкиваться надо. А то выходит, что я не столько писатель, сколько редактор — то есть окололитературный человек. Письмо от Сергеева-Ценского.
У меня к нему отношение двойственное. Я очень любил его «Печаль полей», его «Лесную топь» — но в последнее время он сунулся в историю — он смеет выводить перед нами Пушкина, Лермонтова, Гоголя — а знает о них меньше гимназиста. Ни эпохи не чувствует, ни характеров.
Тынянов предлагает мне устроить мое чествование по случаю моих некрасовских работ. «В пику этому дураку Евгеньеву-Макси- мову». Но ценит ли он их, я не знаю. Что он презирает Евгеньева- Максимова, это несомненно. Он изумительно передразнивает
1933 его. Я вчера прямо-таки обезживотел от смеха. Он
изображал Переселенкова и Евгеньева-Максимова.
3/II. Пригласили меня и Маршака на Трехгорку. Там мы должны были выступить. Наш «концерт» предполагалось транслировать. В 5 часов за нами приехала машина. Я был в столовке. Маршак знал это и сказал, что в столовке меня нет. Приехавшая за мною Колосова все же усумнилась в его словах — и попросила его показать, где столовка. И он повез ее не туда. И выступал один. А я как дурак метался — между гостиницей и радио.
5/II. А может быть, Маршак и не так виноват. Он действительно рассеян. Но все же он умудрился поставить себя так, что все ненавидят его. Переплетчик, старый мастер, работающий в системе Литфонда, сделал некоторым литераторам homage128: пришел к ним на квартиру, чтобы они сами совместно с ним могли выбрать переплеты. Всюду старика встречали с большим уважением. Но Маршак продержал его, как просителя, три часа в прихожей — и в результате дал ему копеечный заказ — какую-то книжонку. Парикмахеры отказываются его брить — так он ругается, когда у него появляется на подбородке кровь, а избежать этого нельзя, так как на подбородке у него какой-то пупырышек. Пожилая Роза Моисеевна, которая ходила его брить на дом, клянет его всеми проклятиями: он продержал ее в прихожей — а потом, когда она побрила его, дал ей… 2 рубля… Мне больно смотреть, как он обсчитывает поездных носильщиков, шоферов и проч., торгуется, просит сдачу с рубля и проч. Но конечно, все это были бы мелочи, если бы не то, что сделал он с Лидой. Лида попала под его влияние лет 12 назад. Хотя с самого ее раннего детства я занимаюсь при ней детской литературой, она не интересовалась ею нисколько. Но чуть Маршак вовлек ее в редактуру детских книг, она стала фанатичкой «маршаковщины»... И даже не позволяет сказать о нем ни одного осудительного слова. Считает его гениальным редактором — и готова за него на костер.
1 июня 1933. Мой чемодан в швейцарской у Ионова, а я с портфелем бегаю по Москве. Вчера был день хлопот и происшествий. Оказалось, что того благодетеля, к коему дала мне письмо Анна Георгиевна, нет в Москве, и я, не теряя времени, кинулся в Наркомздрав — к самому наркому. Его секретарь поговорил с кем- то по телефону — и мне нужно придти за результатами завтра в 11 часов утра. Оттуда — в КСУ, там все зависит от не- 1933
коего Гроссмана (не Леонида), его не застал — и поехал в «Молодую Гвардию». В «Молодой Гвардии» покрашены двери, в комнате у Лядовой новые обои, окна вымыты, но сумбур прежний. В приемные часы нет никого — ни одного человека. Все ушли на партсовещание. После долгих пертурбаций отыскал я Ро- зенко, заведующего «Молодой Гвардией». Это широколицый, простой человек, бывший шахтер, очень симпатичный, прямой, без дипломатических вывертов. Он на меня обижен, т. к. в одном письме я ему написал: «нужно быть идиотом, чтобы» — и он принял этого идиота на свой счет. Мы объяснились. Он взял у меня книгу «Некрасов для детей» и попросил дополнить и переработать ее. Я вручил ему книжку своих сказок. Он обещал в трехдневный срок дать мне ответ: будет ли «Молодая Гвардия» печатать собрание моих сказок в одном томе. Оказывается, это дело отчасти зависит от Шабад. Я пошел к Шабад. Она направила меня к Свердловой, но той не оказалось.
Из «Молодой Гвардии» я пошел в радиоцентр. Там хотят использовать меня дважды: мои стихи и мою книжку «Маленькие дети». Это даст мне деньги на гостиницу — 270 рублей. Сегодня я решил ночевать в гостинице. В радиоцентре мне показали письмо: ребята где-то в провинции «постановили: считать Чуковского своим любимым писателем». По поводу воспроизведения моего голоса на пленку граммофона мне рассказали, что недавно произошел такой случай: устроители радиоконцерта пустили такую пленку с конца и довели до начала и сами не заметили своей ошибки, но ее заметил заведующий и запретил пользоваться пленками. — Из радиоцентра я поехал в «Academia». Там первый человек, которого я увидел, был Каменев. По-прежнему добродушный, радостный, но седой. За этот год голова у него совсем поседела. С Некрасовым все дело в Бельчикове: Бельчиков два месяца маринует Некрасова. Но в связи с моим приездом потребовали, чтобы Бельчиков представил свой отзыв на днях, завтра- послезавтра — и я тут же в Москве переработаю Некрасова по его указаниям, и тогда мне тотчас же выдадут деньги. Каменев, между прочим, сказал: «Хорошо было мне в Минусинске: никто не мешал мне заниматься. Я написал там о Чернышевском 12 печатных листов (биографию Чернышевского). Как жаль, что меня вернули в Москву. Там я написал бы о Некрасове, а здесь недосуг». Я думаю, что это — рисовка и что на самом деле он очень рад своему возвращению в Москву.
Мне нездоровится: болит голова, почти не сплю, простудили в поезде: дуло из окна и т. д. Кольцов находится в Баку, Лизочки нет — словом, я еле достал себе у них комнатенку на одни сутки.
1933 Обедал в столовой писателей. Сейчас чувствую та
кую усталость, какой никогда не чувствовал.
Правлю Колин перевод «Острова сокровищ», который заставляет меня часами корпеть над каждой страницей. Но вся моя усталость пройдет, если я достану путевку для тебя и себя: эта путевка есть для меня сейчас добавочный труд ко всем моим литературным делам.
Горький заболел. Простудился после Италии и Турции. Не мудрено. Тут собачий холод, слякоть, тучи, нет даже намека на солнце. Третьего дня боялись, что Горький умрет.
Тихонову не нравятся рисунки Конашевича. Я напишу отсюда Конашевичу большое письмо.
5/VI. В Оргкомитете писателей хоронили Мишу Слонимского. Он читал свой новый роман — должно быть, плохой — потому что ни один из беллетристов не сказал ни слова: Олеша отмолчался, Вера Инбер зевнула и ушла спать. Всеволод Иванов сказал (мне), что роман — дрянь, и даже написал об этом в Чукоккалу*. А говорили: Накоряков, Гроссман-Рощин и друг., причем даже Гроссман-Рощин сказал, что словесная ткань романа банальна, и — обвинял Слонимского в изобилии штампов. Было одно исключение: Фадеев, которому роман понравился. Вечером я, Слонимский, Фадеев, Ю. Олеша и Стенич пошли в ресторан. По дороге Олеша говорил: «Ой, чувствует Слонимский, что провалился. Это как после игры в карты: и зачем я пошел не с девятки? Походка у него как у виноватого». А потом: «Нет, не чувствует. Он доволен… Если так, все пропало. Бездарен до гроба». Фадеев говорил, что ему роман понравился: «А вот у Всеволода, — говорил он, — роман «У» — какая скука. Я сам — по существу — по манере ленинградский и Слонимский — ленинградский. А Всеволод — Москва: переулки, путаница».
7/VI. Хлопоча о Кисловодске для М. Б., пошел к писателям. Был вчера у Сейфуллиной. После первых же приветствий милейший Правдухин (перевязана голова: ему только что срезали шишку на голове) стал читать мне свой роман из жизни уральских казаков девяностых годов. В романе интересные куски — как идет вобла, но словарь чересчур заколдыкистый. Множество слов, которые все звучат для меня как «закуржавело», «закурдыкало», «подъярыжное семя» и все в этом роде. Я высказал это Правдухи- ну. Он не обиделся. (У них летом квартирка кажется лучше, чем зимою. Из окна виден Ленинский музей, огромная панорама Москвы.) Чуть он кончил, Сейфуллина принесла мне свою рукопись и стала читать. Это — короткий рассказ. Готовы то- 1933
лько 2 главы. Всех будет 3 или 4. Очень простая, очень задушевная, мопассановская, человечная и спокойная. Называется «Собственность». Я даже не ожидал, что Сейфуллина так вырастет. От прежней Сейфуллиной осталась лишь одна фраза: «горьким туманом расплаты», и эта фраза прозвучала как моветон. И сама Лидия Николаевна говорит: и как меня угораздило написать эту фразу!
Тут же мама Правдухина — толстая медведеобразная женщина и Капа — сестра Лидии Николаевны, и брат Валерьяна Павловича — Кока. Угощали чаем, очень радушны и дружественны.
От них к Олеше. Этажом ниже. У него Стенич, Ильф и какой- то художник, и бонтон за столом, и шутливые разговоры. Олеша вообще любитель застольной беседы и весь исходит шутками, курьезами, злыми словечками.
Ильф острит без конца. Глянул из окна. «Ах, какая у вас удобная квартира: чудесно будут видны похороны Станиславского». И тут же стали изображать, как Немирович-Данченко и Станиславский все время напряженно думают, кому из них умирать раньше. И про Афиногенова: как он якобы скрыл свой месячный заработок (14.000 рублей), и комиссия его обнаружила. Я спросил о «Трех толстяках», Олеша говорит, что, когда Станиславский вернулся из-за границы, он решил поставить «Трех толстяков» в другом стиле и поэтому снял их на время. Но ничего, «Три толстяка» будут идти в Мюзик Холле — где будет множество цирковых номеров. Олеша принял близко к сердцу мое дело и стал звонить какому-то Рискинду. А потом мы пошли к Б. Пастернаку — то есть я пошел к Кольцову спать, а они — так же смеясь и переходя от анекдота к анекдоту, злословя, зашагали по Газетному переулку. Проходя мимо дома МОПРа, Ильф указал на архитектуру: тюремная. Этим архитектор и взял политкаторжан. «Я построю вам дом — совсем как настоящая тюрьма. С самыми настоящими решетками». И те соблазнились. А Корбюзье отвергли.
7/VIII. Евпатория.
«Через розочку пройдите» (Санаторий Розы Люксембург).
Линкоры: «Червона Украина». — «Красный Кавказ». — «Проф- интерн». «Парижская Коммуна» — крейсер. На нем бывают наши актеры: дают концерты. Вернувшись, они вскользь упоминают о пушках, но главное, о еде. Какие бифштексы! И если приглашают восьмерых, непременно поедут 12 — в качестве спутников, организаторов и т. д. Так как крейсерное командование ведается главным образом с Марадудиной, и от нее зависит, кого «взять на корабль», то за ней ухаживают, ей льстят.
1933 Но у Военной санатории есть своя «Парижская
Коммуна» — моторка, обширная, вместительная. В санатории РОККА администрация пригласила меня покататься с ребятами на этой «Коммуне». Я пришел вовремя и жду. Час, два — нет моторки. Бегу за нею по берегу, перелезаю через заборы женских пляжей, добираюсь до пристани. Там командир лодки, хромой тов. Квитко флегматично заявил мне: «не поеду; РОКК имеет только 32 пассажира, а я меньше 80 не повезу — по 50 к. с носа». Так что мне пришлось от себя внести 15 р. и Квитко сдвинулся, ну и восторг был на пляжу. Но восторг не долгий: санитары отказались носить их в лодку (она пристала за 50 шагов от их площадки), и я стал носить ребят на руках. Потом ребята были уложены в лодке так, что лежачие уместились на дне, а сидячие на банках, окаймлявших лодку (лодка большая, широкобортная). Те, что лежали на дне, ничего не видели, но тоже блаженствовали. Они глядели на сидящих, а сидящие им сообщали:
Атлантида поехала вона!
Вон лодка самоделкая!
Уй-уюй, пушек сколько!
Гидропланы! Подводные лодки!
Когда мы подъехали к «Червоной Украине» ребята, даже те, что лежали на дне, закричали:
Ура Красному флоту!
Сидячие замахали костылями.
В Евпатории, как и в Ялте, пошлятина: берут честные, прекрасные морские ракушки, раскрашивают их и делают из них всевозможные неестественные узоры. В Евпатории есть мастерская этих изуродованных ракушек под жеманным названием «Дар морского дна». Продавцы кричат: молодая лечебная пшонка129. Неподалеку от нас есть сапожник, который, уходя на обед, снимает вывеску и уносит с собою: воруют. Вообще воровство в Евпатории сказочное. Воры читают по афишам, какой актер когда выступает, и пробираются к нему именно в ту минуту, когда он, волнуясь, выходит на эстраду. Здесь я познакомился с Гецовым, начальником Военного Санатория для детей. — Ты лежачий ? – спросил я одного больного. — Нет, я скакачий.
В санатории чудесно поставлена техническая работа ребят. Там делом заведует Всев. Ник. Лисинский, молчаливый человек, увлекающийся лилипутским строительством, переводя футы в вершки, он построил с ребятами водонапорную башню (фонтаны бить будут), планер, пароход, чучело красноармейца, у которого есть и противогаз, и мешок с бельем, и консервы, и алюминиевая
кружка, и зубная щетка, и портянки. Я целый день 1933
просидел в его мастерской.
Лежачие работают аккуратнее, чем ходячие.
Я дал в Евпатории 11 концертов: 5 в Курзале, 2 в Гелиосе, 1 в «Первом Мая», один у Крупской, один — в Талассе.
В Евпатории я познакомился с Ойстрахом — студентообраз- ный скрипач, милый, изящный, скромный. Я разочаровался в цирковой эстрадной богеме. Это темные люди, десятки лет повторяющие два-три трюка, без всякой душевной жизни, с одними аппетитами… Я выступал с ними в санатории Крупской перед 500 увечных детей, и ни один из них даже не заинтересовался этой трагической аудиторией. «Отмахали номера» и прочь.
Сошелся в Евпатории со Львом Пумпянским. Он странен. Очень большой эрудит, читающий на четырех языках, превосходный оратор, человек самостоятельного мышления — он цветет пустоцветом и перебивается тем, что читает рабочим банальные лекции — на любые темы — насыщая их стопроцентной идеологией, которая в его устах кажется фальшивой и мертвой. Его жена Мироновна—добрая, умная, некрасивая.
26/VIII. Из Евпатории мы уехали на машине Гецова в Ялту с заездом в Балаклаву — строгий, самобытный, незабываемый город, лишенный всякой крикливой пошлости. 26 ночью приехали в Ялту. 27 вечером, у Муры на могиле в Алупке… Ялта понравилась мне больше, чем прежде. В гостинице «Ореанда» мы сняли хороший номер, с двумя балконами, но произошла пренеприятная вещь из-за Эррио. Ялта почему-то вообразила, что Эррио прямо из Турции проедет в Ялту, и стала спешно чинить мостовые. В ресторане, где мы обедали, живописцы спешно стали писать на дверях Cafe-Restaurant. Очереди за обедами, стоявшие с талонами на набережной, — были переведены в переулочки. Прислуга в гостинице сбилась с ног, обметая застарелую грязь. На звонки жильцов не отзывается. «Некогда, ждем французов». Утром я проснулся, вышел на балкон — вижу: лестница и по лестнице лезет ко мне на балкон маляр. Даже не взглянув на меня, начинает красить балкон вонючей масляной краской. «Это для французов!» Пришлось закрыть дверь и окно, выходящие на балкон. После завтрака я прилег вздремнуть. Открывается дверь с балкона, входит печник: «Извиняюсь! как у вас тяга?» Через десять минут человек с молотком: «Надо заделать мышиные норы». Через 10 минут монтер: «Проверка электричества!» И все это Эррио. Выйдя в коридор, я не узнал его: безвкусные жардиньерки, ни к селу ни к городу припертые к углам, ковры, пальмы! Оказалось, что жильцы всего коридора выселены в другие номера: едут французы. Я махнул ру- 1933 кой и взял билеты на «Аджаристан» — теплоход, ухо
дящий из Ялты 29-го VIII в Батум. В Ялте обошел книжные магазины, куда Союзпечать доставляет из Москвы такие книги:
«О выполнении плана по тяжелой промышленности» — Проф. Петров. — «Злокачественные опухоли» — «Атлас по паровым турбинам» — «Проблемы Китая» — «Road machines»[130] — «Перестройка местного бюджета», а о Крыме нет ни одной книжки. Вся эта литература лежит мертвым грузом на полках, а обыватель, поглядев на нее, идет и покупает ракушки. Очень много также книг, напечатанных по-татарски. Но татары их едва ли читают — и продавщица в киоске говорила мне, что в конце концов разрывает эти книги на фунтики — и в таком виде продает покупателям, которые идут за виноградом.
На «Аджаристане» — скука и бестолочь. В Ялте я не мог купить билеты 1-го класса и купил билеты 2-го класса. Нас разъединили, т. к. во 2-м классе мужчины помещаются отдельно от женщин. (Ужас молодожена, узнавшего об этом.) У М. Б. оказался слишком большой багаж. Уборщица 2-го класса запротестовала. Ей была сунута в руку пятерка, и она оказалась чрезвычайно покладистой. Мой уборщик после пятерки тоже сделался шелковым — и обещал в Новороссийске выхлопотать нам каюту 1-го класса… Заведующий пассажирами Николай Федотыч Знайенко — в Новороссийске, как особую милость, предоставил мне каюту 1-го класса — я опять заплатил, кроме билета, добавочное вознаграждение посредникам и тут только обнаружил, что во 1-х — каюта моя помещается над самой топкой — и в ней жарко, как в бане, а во 2-х, что 1-й класс есть собственно третий, так как вся палуба 1-го усеяна сплошными телами бесплацкартных пассажиров, которые ночью и днем играют на гармонике, хохочут, визжат перед окнами 1-го класса — и эти окна нельзя ни на минуту открыть — осаждающие нас бесплацкартники непременно посягнут на имущество. В каюте 1-го класса бездна прусаков. Мы были в истинном ужасе, пробыв в этой каюте полчаса, а те, которые взяли у нас крупную мзду за водворение нас в 1-м классе, сочувственно говорили: «Мы знали, что в первом классе вам будет невтерпеж, но…» Особенно досаждал нам один Смердяков с гитарой. Когда я потребовал, чтобы он замолчал, он сказал, что я не имею права лишать его «духовной пищи» и что я забыл лозунг «Музыка — массам». Сидевшие с ним девицы поддержали его — все они считали, что их ночные пляски и песни под окнами моей каюты — есть вполне законное явление. Началась воистину классовая борьба — и эти люди только тогда угомонились, когда Знайенко пригрозил 1933
им штрафом. Пришлось мне вновь давать на чай во втором классе, чтобы мне позволили приютиться там и отдохнуть от прелестей первого. Вообще же оказалось, что обыватели становятся и деликатны, и человечны, и любезны под угрозами штрафов, а любезность пароходных служащих приобретается только бумажками. До такой степени подло распределена на этих теплоходах публика, что никакого ветра, никакого солнца нельзя захватить на всем судне. Пассажиры 1-го класса захватили все шезлонги. Чтобы погреться, я шел на нос, где вповалку лежали вонькие тела пассажиров — с арбузами, детьми, пшонками, вшами. В уборной чудесно спускается вода, но ее никто не спускает. Окурки попадают в урну только на глазах у судового начальства. Бесплацкартные одесситы захватили палубу первого класса и острят:
Я старый моряк Нижегородской железной дороги.
Вон костер готического стиля.
Гагры. Видна лошадь на пляже. Голые люди в лодке. Наши дамы в шезлонгах говорят о здешней еде. Об изюме, о варенье из персиков и пр. Какой-то бухгалтер в толстовке: «варенье можно сварить из чего угодно, хоть из ракушек».
Мальчик называет дельфинов — фильмами.
Сухум. Гузинаки! Пшонка! Толстые пальмы. Молодая женщина ищет у старой вшей. Чуть отойдешь от полосы пальм и экзотических лиан — пыльная, голая, грязная улица — поросшая травой, как в Одессе. Чахло и нище. На пресловутом базаре ничего, кроме незрелых слив и пыли. Но пристань поэтична и красива — тот длинный мостик, что ведет на пристань. К сожалению, «Аджари- стан» имеет подлое обыкновение сообщать пассажирам, что он отойдет через 20, через 30 минут, в то время когда он стоит 2—3 часа, и поэтому бежишь со всех ног на пристань — и боишься шаг отойти от корабля, а он стоит и стоит и держит тебя кавказским пленником.
Словом, так или иначе, но 1-го сентября мы оказались в Бату- ме. Невероятно, но факт: чтобы сдать вещи в багаж на вокзале, потребовалось 3 1/2 часа, так медленно работали в том подземе- льи, которое предназначено для хранения вещей. Потом я пошел к начальнику станции и стал хлопотать о билетах на Тифлис. Начальник станции немедленно стал наводить справки. Отойти от него было нельзя. Он говорил: «вот сейчас узнаю все дело… Сейчас устрою». Так что организация транспорта и здесь помешала мне ознакомиться с местом. Только и видели мы — роскошный городской сад — с невероятно богатой растительностью, да я покатался в прокеросиненном море, на шлюпке, глядя, как 3 или 4 парохода одновременно разгружают пшеницу. Не успел я провести
1933 в Батуме два часа, как снова надо было бежать на во
кзал — выжидать, к чему приведут комбинации начальника станции. Оказалось, никаких комбинаций применять и не надо было: приехал лишний международный вагон, привез французов, — и начальник направил нас в кассу, где после 2-хчасового стояния в очереди я получил билеты в международный на Тифлис.
Чуть я приехал в Тифлис — я поехал на трамвае на Плехановскую ул. в «Детский парк культуры и отдыха», о котором столько шумели газеты. Мне было интересно взглянуть на единственный в СССР детский социалистический парк. Все это оказалось мове- тонной чепухой. Сжатый между двумя высокими домами крошечный клочок кафешантанной земли, загаженной ночными посетителями. Вечером это Арто с открытой эстрадой и выпивкой, а днем это — «Единственный в СССР Детский Сад Культуры и Отдыха». В павильоне расселись какие-то армяне и грузины, одетые по-рабочему, довольно симпатичные. Я сказал, зачем я пришел, и они все вместе, говоря между собой по-грузински, — пошли показывать мне парк. Вот здесь был фотокружок, вот тут врачебный кабинет, вот изображение драмкружка, вот тут снялись члены планеркружка — вот детская техническая станция, — а потом в разговоре признались, что все это «пыль в глаза», на самом деле Детский парк культуры и отдыха был никуда не годным местом, где ребята хулиганили и склочничали и нарочно оставались подольше, чтобы пробраться без билета на вечерние представления, что руководство парка смещено, что парк уже закрыли 3 дня назад, что в бюджете ОНО [Отдела народного образования] для этого парка нет средств — и потому им, техническому персоналу, не заплачено денег, и они принуждены выколачивать средства собственными усилиями — и повели меня в детский бассейн.
Бассейн оказался величайшею мерзостью. Маленький водоем ведер в 70 — непроточной воды, переполненный голыми людьми, взрослыми, среди них двое-трое ребят. Я спросил, почему же в этом детском бассейне — взрослые, они ответили, что теперь они поставили бассейн на коммерческую ногу и предоставляют его всем желающим освежиться, а деньги берут себе, в покрытие невыплаченной им зарплаты!!!
Потом они признались, что никакого фотокружка, никакого драмкружка, в сущности, тут и не было, что работа существовала только на бумаге, а все эти снимки — липовые. На технической станции изделия ребят — стол, стул и пр. тоже липа, там вообще нет ребят, а какой-то взрослый выделывает какую-то деревянную штуковину для себя. Я решил сообщить об этом тифлисской администрации — и пошел в газету «Заря Востока», находящуюся в новом помещении, — явная пародия на «Известия». Там меня встретили, как знакомого, и сказали между прочим, что в 1933
Тифлисе — Пильняк. Было уже 4 часа. Я до этой минуты не ел, не спал, не нашел пристанища. Все гостиницы были заняты, я истратил на извозчиков и носильщика около 50 рублей, — вещи мои были сложены в вестибюле гостиницы «Палас» (кажется) — и надежд на номер почти никаких не было.
От отчаяния пошел я в гостиницу «Ориант» («Orient») и спросил, не тут ли остановился Пильняк. «Тут, в правительственных комнатах». Я пошел туда — и в обширной столовой увидел стол, накрытый яствами, — и за столом сидит сияющий улыбками Пильняк. Потом оказалось, что тут же присутствуют: Герцль Базов, грузинский еврей, написавший пьесу о еврейском колхозе; заведующий сектором Искусства Наркомпроса критик Дудучава, драматург Бухнихашвили, тел. 30-20, кинорежиссер Лина Гогоберид- зе, замнаркомпрос Гегенава – и Евгения Влад. Пастернак, бывшая жена Пастернака и др. Во главе угла сидел тамада Тициан Табидзе, осоловелый тучный человек, созданный природой для тамаданст- ва. Он сейчас же произнес тост за М. Б. и за меня (причем помянул даже мою статью о Шевченко, даже мою книгу «От Чехова до наших дней»), и сейчас же Женичка побежала куда-то и устроила нас в своем номере «Ореанта», а сама получила другой — и я перевез (опять на извозчике) вещи из «Паласа» в «Ореанту». Когда мы вошли, разговор шел о Горьком — враждебный разговор. Пильняк, задетый статьей Горького, был очень утешен враждебностью некоторых тупоголовых литераторов к Алексею Максимовичу. — Что сильнее Горького? задал он загадку. — Смерть, — ответил какой-то старик. — Верно, верно! Слышите, Чуковский.
Стиль речей тамады был очень высокий: «Красота обязывает», «Красота спасет мир». «Святое семейство — Борис Пастернак, Борис Пильняк и Борис Бугаев», три человека, посетивших Грузию. Потом я понял сущность грузинского пира: число тостов равняется числу человек, сидящих за столом, помноженному на число стаканов. Табидзе пил непрерывно — и тосты длились часа 3 1/2. Потом появилась машина Наркома Бедии, и мы поехали вшестером: я, Пильняк, Табидзе и еще какой-то юноша, Лина Го- гоберидзе, Лида Гасвияни — в Мцхет, посмотреть ЗАГЭС и старинный собор. Табидзе декламировал стихи Блока, которые казались еще прекраснее от его грузинского акцента. Табидзе, бывший символист русско-французского толка, осколок великой поэтической эпохи символизма — и его пьяные стихотворные вопли были в духе 1908—1910 гг. Лицом он похож на Оскара Уайльда, оплывшего от абсента. Он уже лет десять «собирает материалы» для романа о Шамиле.
1933 На следующий день я был в Музее — где отраже
но хевсурское и сванское житье. Видел орудия хев- сурской медицины, страшные пинцеты и ланцеты, — лыжи, кровати — роскошную для мужчины и жалкую для женщины, в виде корзины, которую выносят за ручки, когда женщина рожает, и на машине того же наркома, управляемой шофером Жорой, побывал в знаменитых Коджорах, где видел идеальный детский комбинат, созданный Грузинским Наркомпросом для беспризорных детей. Коджоры высоко над Тифлисом — природа там прохладная — вроде подмосковной. Там спасаются от жары дачники — и если бы не недостаток воды, это было бы идеальное место. Там раскинуты на большом пространстве дома детского комбината, где хевсуры и сваны играют на медных трубах, занимаются физкультурой, рисуют, читают, учатся. Всех их там 550. Их директор Дмитрий Ду- дучава – молчаливый человек, по-видимому, очень преданный делу, давал нам объяснения: у них 50 га земли, 60 коров, 100 свиней. Все учителя живут тут же. В Коджорский комбинат входит также и педтехникум. Все было очень интересно, но чуть я вошел во вкус — появился стол, уставленный яствами, и начались бесконечные тосты. Я не увидел и сотой доли того, что хотел, но все же дети с огромным воодушевлением пели, плясали, играли на трубах, подарили нам цветов…
Вечером 2-го во Дворце Искусств на ул. Мачабели, 13 (б. Сергиевская), Пильняк устроил беседу с местными писателями. Собралось человек 300. Зал не вмещал всех собравшихся. Стояли в проходах, в прилегающих комнатах. Пильняку задавались вопросы, он отвечал остроумно и забиячливо. «Не всем же писать “Клима Самгина”!» Его спрашивали, как он относится к Дос Пассосу (в связи со статьей Горького, ругавшей Дос Пассоса, как американского Пильняка*), зачем он написал «Красное дерево» и проч. Вдруг он назвал мое имя. Я в давке и гаме, за дальностью расстояния, не расслышал, в чем дело — он пошел в публику, вытащил меня и поставил. Я стал читать свои сказки, — и публика приветствовала меня с такой горячностью, с какой меня не приветствовали никогда нигде.
На следующий день был обед у Тициана, где я познакомился с Пируновым и гениальным имитатором Раффиком Агамалишвили. Потом вечером в Сахал Гами я читал доклад о сказке — и потом посетил Вл. Эльснера — в его претенциозно обставленной «келье», но ничего не помню из нашей полунощной беседы, т. к. смертельно устал и лежал у него на кушетке полумертвый.
11/ГХ. Кисловодск. Вчера встретил у вокзала Н. С. Тихонова. Поехал в Кисловодск на минутку за тещей, чтобы везти ее в Ленинград. В сапогах, в походном сером запыленном 1933
костюме — ничего писательского. Только что объехал весь Дагестан — и как всегда полон экзотических, никому не известных имен и событий. «Племя такое-то решило купить автомобили в Торгсине — в складчину. Строило дороги три года — и купило 4 машины на золотые и серебряные вещи. Каждый участник получил квитанцию, и теперь кто ни предъявит квитанцию, может в порядке очереди пользоваться машиной». А языков в Дагестане 70. Есть деревня (такая-то: тут он произносит экзотическое имя), которая имеет собственный язык, недоступный ее ближайшим соседям. Слышно в соседнем ауле, как кричит петух, а друг дружки не понимают. Он коллекционер диковин. Кавказ для него — край курьезов, нужных его беллетристике. Купил коня в начале пути, продал его в конце. Я предложил ему пойти со мною в КСУ. — Ну их к черту. Ни разу и одной минуты не бывал в санаториях. Лучше на земле, на бурке. С тоскою говорил о необходимости ехать в Ленинград и впрягаться в литераторскую лямку. Речи, заседания — тоска. Он пишет книгу стихов вперемежку с прозой «Зверинская, 2» — о том доме, где он живет. «Вот незаметно написал 50 листов прозы. Страшно подумать. И сколько плохого!»
Здесь А. Н. Тихонов. Рассказывает о Горьком. Горький не хочет уезжать в Сорренто, а намерен провести зиму в Крыму — в Фо- росе. Ему уже и дом там приготовлен. Работает над «Самгиным». «Самгин» дается Горькому трудно; прежде никогда не бывало, чтобы Горький спрашивал совета у других, а теперь читает «Сам- гина» разным людям и спрашивает совета. Рассказывал Тихонов об Эррио. Французистый француз, у которого язык без костей. На приеме у Литвинова вдруг стал говорить Айви Вальтеровне, как он любит русских женщин и проч., как он на ее месте гордился бы такой родиной как СССР.
— Я и горжусь своей родиной, Англией! — ответила будто бы Айви. Потом Эррио попросил русских папирос — слыхал, что в России очень хороший табак. Ему дал один из наркомов папиросу — made in Germany131 — ни у кого не оказалось русских папирос. Не хочу курить немецких — сказал Эррио. Наконец достали ему махорки. Он курнул два раза — и послал в прихожую за своими — у него в пальто. Очень подружился Эррио с Эфросом. Тихонов у Горького поднес Эррио издания «Academia» — «Манон Леско», «Опасные связи», «Актрису» и т. д. Большинство этих книг под редакцией Эфроса.
Вечером виделся с Буденным.
1933 16/IX. Халатов заболел. Вчера я навестил его. У
него болит бок, грелка на животе. Температура 35° Заговорил сперва о С. Третьякове. Третьяков работал где-то в Северном Кавказе в колхозе, захватил там страшную малярию, припадки которой чуть не убили его. Халатов послал телеграмму в Ростов, распорядился, чтобы в колхоз выехал к Третьякову врач, который доставил Третьякова сюда, в Кисловодск. Патушинскому срочно предложено приготовить для Третьякова палату — и Третьяков у нас. — Потом заговорили о Горьком. Халатов обижен на Горького. «Я ведь, в конце концов, главным образом способствовал сближению Горького с СССР — не только по линии Огиза, но и лично. Познакомился я с Горьким в 1918 году — и сблизился с ним. Побывав у Владимира Ильича в Кремле, он всегда заходил ко мне в Наркомпрод. Мы были по соседству. «Зачем вы пригреваете Роде? Разве вы не знаете, какая это сволочь?» — сказал я Горькому. Горький обиделся, отвернулся. Но вот является к нам Роде с записками от Горького. Мы всегда удовлетворяли его просьбы, но на этот раз они внушили нам сомнения. Очень наглые и ни с чем не совместимые были требования. Мой секретарь заметил, что подписи под записками горьковские, а текст — написан самим Роде. Роде получил от Горького несколько десятков пустых бланков — и сам заполнял их, как вздумается. Пользуясь этими бланками, он получал у нас вагоны муки, которыми нагло спекулировал. Я решил отобрать у него эти бланки. Мы напоили Роде и, когда он был пьян, выкрали у него из портфеля 12 или 15 бланков с подписью Горького… Года через три я вручил их Алексею Максимовичу».
«В 1921 (кажется) году Владимир Ильич послал меня в Берлин к Горькому с собственноручным письмом. К тому времени Горький уже порвал с Роде, но я этого не знал. Роде встретил меня в Штетине — пышно, приготовил мне в вагоне целое отделение и ввел туда двух девчонок, одну немку, одну русскую. Ехавший со мною Шаляпин сказал ему: «Убери этих б. Ты не в ту точку бьешь». Он девчонок убрал, но, привезя меня на Фридрихштрас- се, ввез меня в гостиницу «Russische Hoff»[132], белогвардейское гнездо. А я не знаю, что это за гостиница, останавливаюсь там с письмом Ленина, с кучей конспиративных бумаг. Номер у меня был роскошный, с ванной и уборной, но я так взволновался, что у меня расстроился живот и я сгоряча(!) попал в женскую уборную. Сижу и слышу: женские голоса; а гостиница большая, уборная полная. Я 40 минут ждал — не уйдут ли женщины. Но одни уходят, другие приходят. В конце концов я выскочил, все страшно завизжали, и в результате меня оштрафовали на 200 марок за вторжение в дамскую уборную. Я позвонил в наше посоль- 1933
ство. Мне говорят: зачем вы остановились в белогвардейском притоне? Сидите и не двигайтесь, мы приедем на выручку. Спасли меня из лап Роде. Я приехал к Горькому, говорю ему: «Опять ваш Роде». А он: «Я уже с Роде порвал совершенно».
«Сколько раз он ставил Горького в фальшивое положение. Было однажды так: Владимир Ильич удовлетворил все просьбы Горького по поводу разных писательских нужд. Горький был очень рад. Пришел ко мне и минут 20 сидел без движения и все улыбался. Мои сотрудники смотрели на него с удивлением. Потом он сказал: приходите ко мне с Ильичем чай пить. В Машков переулок. Пришли мы с Ильичом. Горький стоит внизу у входа, извиняется, что лифт не работает. Поднялись мы к нему на 5-й этаж. Сели за стол. Вдруг открываются двери в детскую комнату, там хор цыган, которым управляет Роде!! Ильич ткнул меня большим пальцем: «влипли». Горький нахмурился, сказал «извините» и пошел к Роде и закрыл за собою двери. Через секунду весь хор был ликвидирован. Горький вернулся смущенный».
Потом Халатов рассказал мне историю Ганецкого, который решил открыть Горькому «всю правду», — и что из этого вышло. Любопытна также история отношений Горького к Халатову после паденияХалатова. «Он написал мне очень плохое письмо. Очевидно, ему продиктовали. А когда мы встретились — после его приезда — сам пригласил меня в свою машину, попрощался со всеми встречавшими, обнимал меня, был втройне ласков. Когда я пришел к нему в гости, так обрадовался, что соскочил с табурета и, если бы я не поддержал его, упал бы».
Разговор был дружеский. Длился часа два. Вечером у меня в комнате был Тихонов, и я читал ему свою статью «Толстой и Дружинин». Тихонов говорит о Горьком, что тот страшно изменился: стал прислушиваться к советам докторов, принимает лекарства, заботится о своем здоровье. Работает страшно много: с утра до позднего вечера за письменным столом. А вечером играет в подкидного дурака и — спать.
18/ГХ. Вчера у Халатова. Он читал газету — и вдруг вскрикнул: «Ну уж это никуда не годится». В «Правде» опубликовано постановление ЦК ВКП(б) (от 15/IX) «Об издательстве детской литературы». Постановление явилось сюрпризом для Халатова, представителя горьковской партии. Горький, Маршак, Халатов были уверены, что Детгиз будет в Ленинграде, что заведующим Детги- зом будет Алексинский, что Детгизу будет предоставлена собственная типография. Все эти планы, как и предсказывала Лядова
1933 во время моего свидания с нею в Москве (2/VIII),
потерпели крушение.
Третьего дня был у меня Третьяков. Еле держится на ногах, изможден тропической лихорадкой. Рассказывает чудеса о благодатном переломе в колхозном деле: восхищается политотдельщи- ками. Дал мне свою книгу «Вызов», которую я читаю сейчас.
Вчера Тихонов прочитал мне свои очень талантливые воспоминания о Чехове. Я опять взволновался Чеховым, как в юности, и опять понял, что для меня никогда не было человеческой души прекраснее чеховской.
Дождь идет три дня почти не переставая. Где-то в горах выпал снег. Провожаем сегодня академика Чернышева и его жену Ядвигу Ричардовну, которые были моими соседями по столу. М. Б. поправляется в Кисловодске заметно. Вот вид из моего окна:
Санатория ГПУ строится с изумительной, быстротой. Говорят, что в августе рабочие в 4 дня «подняли нарзан» сюда на гору. Санатория КСУ вчерне готова, но сейчас временно строительство приостановлено.
Сергей Михайлович Третьяков — человек аккуратнейший, основательный, задумчивый —худой, в круглых очках—тип немецкого методиста. Вчера читал мне свои записи «день полевода»: аккуратно записал сотни разнообразных поступков полевода в его любимой коммуне под Георгиевском. Я дал ему свои синие брюки, т. к. он не захватил с собой в коммуну никакой теплой одежды.
Оказалось, что бедный Халатов, который всем нам кажется богатырем, — сильно болен: у него одного легкого совсем нет, а в другом задета верхушка. Сердце, по его словам, у него сдвинуто на правую сторону. Он устроил мне билеты до Москвы и Ленинграда в международном, Тихонову устроил путевку в Гагры, Третьякова поместил в санаторию КСУ с той привычкой делать добро — которую я давно уже подметил в нем, с тем аппетитом к добру, которого я почти никогда не видал у мужчин.
24.IX. Среди здешних больных есть глухая женщина, Лизаве- та Яковлевна Драбкина, состоящая в партии с 4-летнего возраста.
Ее мать во время московского восстания ездила в 1933
Москву, вся обмотанная бикфордовым шнуром, и брала ее, девчонку, с собою — для отвода глаза, наряжаясь как светская барыня. Ее отец — С. И. Гусев. Ее муж — председатель Чека*. Вчера мне, Тихонову, Ядвиге Ник. и Белле Борисовне она рассказывала свои приключения в отряде Камо — после чего я не мог заснуть ни одной минуты. Приключения потрясающие. Камо увез Лизавету Яковлевну в лесок под Москвой вместе с другими молодыми людьми, готовящимися «убить Деникина», и там на них напали белые из отряда — и стали каждого ставить под расстрел. — Лизавета Яковлевна, которой было тогда 27 лет, стала петь «Интернационал» в ту минуту, когда в нее прицелились, но четверо из этой группы не выдержали и стали отрекаться от своей боевой организации, выдавать своих товарищей. Потом оказалось, что Камо все это инсценировал, чтобы проверить, насколько преданы революции члены его организации. Дальнейшие приключения Елизаветы Яковлевны в качестве пулеметчицы поразительны. Рассказывала она о них с юмором, хотя все они залиты человеческой кровью, и чувствуется, что повторись это дело сейчас, она снова пошла бы в эту страшную бойню с примесью дикой нечаевщины.
30 сент. Идиотский день. Болит голова. Дождь. Материалы для «Солнечной»:
Слышал на улице:
А проклятому фашизму
Скоро мы поставим клизму.
Во и боле ничего.
1. Давно битый не был? — 2. Ты с ума соскочила? — Рязань ко- собрюхая. — Перенос порток на другой шесток. — Делать погоду при помощи барометра. — В лавках ящики да приказчики и больше ничего. — Пиявит — страхота — завируха — дохлятина. — Это вы куда наматываете?
октября. Вчера у нас читал Пантелеймон Романов. Я послушал две минуты: «Щетина штыков», «Море голов». Я и ушел. Тихонов топил печь журналами и «Нашими достижениями».
октября. Вчера по случаю отъезда Лизы Драбкиной Тихонов увлек нас в шашлычную. Было выпито три бутылки вина (я не выпил ни капли) — съедено блюдо шашлыка и арбуз. Тихонов показал себя огромным мастером совместного выпивания. Шашлычная — душная комната, с кавказским оркестром (игравшим
1933 украинские песни), мерзко-зловонная, где свежему
человеку секунды нельзя пробыть, — а Тихонов, войдя, сказал: «Кабак хорош… для драки… Мы в таком кабинете Катаева били. Мы сидели за столом, провожали какую-то восточную женщину. Это было после юбилея Горького. Был Маршак. Ввалился Катаев и все порывался речь сказать. Но говорил он речь сидя. Ему сказали: «Встаньте!» — Я не встаю ни перед кем. «Встаньте!» — Не встану. Возгорелась полемика, и Катаев назвал Маршака «прихвостнем Горького». Тогда военный с десятком ромбов вцепился в Катаева, а Маршак, который, неприметно ни для кого, краснел, краснел, разъярился, вдруг запищал и бац Катаеву в морду… Потом Катаев говорил, что на пьянке «ругали советскую власть», и он, Катаев, будто бы вступился.
Вернулись мы поздно. Тихонов плясал фокстрот и играл с Бэллой тенисным мячом. Я ушел к себе и не спал ни секунды. Теперь бегу в нарзанную ванну… предпоследнюю.
Москва 9/Х. Я здесь уже 3 дня. У Кольцовых в Доме Правительства. Дождь. Изменений множество, как всегда осенью. Пришел в радио, Эмден и говорит: «Я ухожу отсюда с 1 ноября, довольно». Халтурин тоже: «Ухожу». Пошел в «Молодую Гвардию». — Можно видеть Розенко? — «Какого Розенко?» — Заведующего! — «Никакого Розенко у нас нет». Даже забыли, что у них был такой заведующий. — А как пройти к Ацаркину? — Ацаркина тоже нет. Вычищен из партии и уволен. — Ладно. Покажите мне, где комната Свердловой. — Свердловой Клавдии Тимофеевны? Она уже здесь не работает. — Кто же работает? Шабад работает? — Нет, Шабад не работает.
Но Лядова на месте. Лядова у власти. Она — зам. зав. Детизда- та. Пошел я к ней. Упоена победой и утверждает, что ее положение прочнейшее. А между тем — Горький и Маршак против нее, Смирнов с нею на ножах, в детской книге она ничего не понимает, работать не умеет. Ни одной из купленных у меня книг она не двинула. «Лимпопо» дала иллюстрировать Татлину!! и только через 3 месяца убедилась в его неспособности. Тогда поручила иллюстрировать Константину Ротову, который тотчас же после этого уехал за границу. «Робинзон» маринуется уже около года. Книга моих «Сказок» (сборник) даже не вышла из цензуры — в течение 4 месяцев не могут добиться, где она застряла. Умеет она склочничать, интриговать, подставлять ножку, действовать за кулисами. Говорят, что к ней благоволит Каганович. Несмотря на то, что Горький, Маршак, Желдин хлопотали об устройстве Дет- издата в Ленинграде, — она отстояла Москву, она выжила Шаба- диху, она завоевала себе замзавство, она ничего не читает, детей
не видит, а только бегает по заседаниям, по партий- 1933
ным организациям — и проводит под спудом свою линию. Я видел ее в «Пионерской правде». Ей принесли грушу, угостили ее папиросами, каждый проходящий по коридору здоровался с ней — видно, что она тут своя. На минутку видел в ОГИ- Зе Смирнова — седой и деятельный, но, говорят, сумасшедший.
19/Х. В этом, увы, мне пришлось убедиться сегодня. Я пришел к Лядовой в «Молодую Гвардию» — туда уже переехал из ОГИЗа Смирнов.
Держится он помпезно и в то же время чрезвычайно приветливо. «Корней Ив., вас-то мне и надо! Назовите мне десять лучших детских книг, которые мы могли бы сейчас же издать». Я стал говорить и вдруг увидел, что он записывает мои слова не в блокнот, а просто на бумажку, которая валяется тут на столе, — записал и оставил бумажку среди прочего мусора. Это я заметил и во время его разговоров с другими писателями: очень ретиво слушает вас, словно каждое ваше слово для него откровение, и записывает все очень старательно — но записей не хранит и тотчас же о них забывает. Соглашается со всем, что вы ему говорите, — и берет на себя колоссальные обязательства, о которых тоже тотчас же забывает. Увидев рисунки Конашевича, которые тот приготовил для академического издания моей книги сказок, — сказал: эту книгу издадим мы — немедленно — со всеми рисунками. «Но красочные рисунки по 18 красок, — сказал Конашевич. — Это дело станется на 3 года». — Мы издадим на роскошной бумаге к 1-му января. Будет готово. «К 1-му января?!» — Да! — сказал он и посмотрел на нас победоносно. — Мы вообще издадим на роскошной бумаге целую серию замечательных книг. — И он стал развивать немыслимые планы. Но тут его позвали на совещание — он пригласил и меня.
На совещании говорил Гриц. Гриц говорил о том, что нужно редактуру «Ежа» опять поручить Олейникову, что нужно привлечь к детской книге Хармса, Введенского и Заболоцкого, и он, выслушав его ектенью, записал на случайной бумажке: «Хармс, Введенский, Заболоцкий» — и сейчас же эту бумажку посеял. Еще хорошо, что им руководит Катловкер — седолысый основатель «Копейки». Он объяснил ему, кто я такой, и после свидания с Кат- ловкером он стал говорить: «Я ведь знаю, что вы — знаток иностранных литератур, критик и т. д». Но странно то, что все фантастические обещания Смирнова насчет недельного издания всех на свете книг он подтверждает вполне. В «Молодой Гвардии» я встретил Житкова, и мы втроем — Житков, я и Конашевич — пошли в Б. Московскую обедать. За обедом Житков рассказывал
1933 свои впечатления от встречи со Смирновым. Смир
нов встретил его величаво и милостиво — «очень рад, давайте побеседуем, как же, как же!» — Я по поручению своих ленинградских друзей пришел узнать о вашей тарифно-тиражной политике, — сказал Житков. — Тот с облаков на землю. — «Я еще не начал об этом думать». Тогда Житков предложил ему составить редакцию из писателей, и он сказал с великосветской повелительностью:
Я вас арестовываю! Принимайтесь работать! У нас.
Арестовываете? Чьим именем?
Именем РСФСР. Позвольте ваш московский телефон.
А потом Смирнов стал произносить клинические речи. Взял какую-то гнусную французскую книжонку — из тех, которые бесплатно выдаются в магазинах всякому купившему брюки, — он стал размахивать ею: вот как мы должны издавать. А разве мы не должны издать книгу о семнадцатом партсъезде? Конечно, должны. А разве мы не должны издать «Коммунистический манифест»? Конечно, должны. И мы все это издадим, и вы нам поможете! — закончил лунатик. Тут подошел к нему его горбатый секретарь и доложил, что надо ехать на заседание к Горькому.
И я понял, — говорит Житков, — что Смирнов в разговоре со мною репетировал свое будущее выступление на горьковском заседании. Я спросил у Житкова, как он относится к статье Горького о планах.
Рамоли! — сказал Житков. — Похоже, что статья писалась так: человек увидел на руке у себя прыщик и записал: «И о прыщиках тоже нужно». Глянул в окно, увидал 17-й номер трамвая — «и о ХУЛ столетии тоже». Маршака по-прежнему ругает немилосердно.
Вчера я был на показе «для писателей» — четырех мультипли- катов, изготовленных Межрабпомом. «Гибель богов» — с очень забавными плакатными выдумками. «Улица поперек» — оформление Вано. Лирично и не лишено художественных кусков, но в конце концов тонет в трюкачестве. Начало лучше конца.
«Black and White»[133] по Маяковскому. Кактусы растут на глазах у зрителя. Человек спит в тени большого ананаса и все кончается мавзолеем Ленина.
Сказка про белого бычка — чересчур загромождено, конец скомкан и тоже тонет в трюкачестве.
После спектакля, который кончился в 12 1/2 час., картины обсуждались — но как-то дико. Один оратор сказал: «Отчего нет картин о железнодорожном транспорте?» Хорошо говорил англичанин, похожий на м-ра Лича. Познакомился на про- 1933
смотре с Лазурским и Боярской. Приехал, не спал и весь разбит.
Событие вчерашнего дня. Конашевич привез рисунки для моей книги, поверхностные.
Пришел Смирнов, а с ним Барто, Замчалов, Шатилов, Венгров и другие.
Уселись мы на диванчике. Борис Алексеевич Шатилов доложил, что какого-то возложенного на него поручения он не исполнил — и Смирнов этому даже как будто обрадовался, потому что это дало ему возможность поговорить всласть — и нужно отдать ему справедливость, что говорил он очень хорошо.
— Мне нужно обеспечить экспериментальную работу над детской книжкой — и если писательская общественность за это не возьмется, возьмусь я. Мы — издательская фабрика, и как всякой фабрике, нам нужна лаборатория… Для исследовательских работ. И не только литературная, но и иллюстративная. Почему мы не делаем опытов? Я, например, думаю, что к книге Жюль Верна можно приложить коробку с подводными лодками, с игрушечными островами, пусть дети не только смотрят на картинки, но и творчески живут ими. Или вот, например, Евгений Онегин… Взрослые комсомольцы — и те ничего не понимают без иллюстрации. Один спросил: почему у Татьяны — няня, если Татьяна взрослая? На что ей няня? Все это надо разъяснить при помощи иллюстрации. Я сам — читал «Западню» Золя и все образы представлял на русский манер, а потом увидел «Западню» в кино — и мои представления изменились.
Видно, что эти примеры он приводил много раз и что экспериментальная мастерская — любимое детище его фантазии. Именно фантазии, потому что такая лаборатория очень хорошая вещь, но не сию минуту, когда еще нет Детиздата. О Детиздате же он почти не думает. У него еще нет редактора дошкольной книги — и никаких вообще книг он не печатает, а весь в экспериментальной мастерской.
21/Х я приехал в Ленинград. Весь день разбирал письма, присланные мне читателями по поводу моей книги «От двух до пяти». Луше принес мышку, которую мне подарила Танюша Литвинова. Мышка сейчас же испортилась. У Бобы чудесный стол. М. Б. жалуется на нездоровье. Коля хлопочет о «Русской Америке» и «Один среди людоедов».
26/Х. Вчера был у меня Маршак. Полон творческих сил. Пишет поэму о северных реках, статью о детской литературе, лелеет
1933 огромные планы, переделал опять «Мистера Твис-
тера». Изучил итальянский язык, восхищается Данте, рассказывет, что Горький в последней статье (О планах в детской литературе) почти наполовину списал то письмо, которое он, Маршак, написал Горькому.
5/XI. Получил письмо от Эйхлера. Смирнов публично заявил, что «Лимпопо» — слабая вещь. Сейчас позвонили, что умер портной Слонимский. Вожусь над «Топтыгиным». Коля вчера очень метко раскритиковал эту вещь. Получены первые листы корректуры «Люди 60-х годов».
Вчера в кабинете у Желдина присутствовал при столкновении Тана и Маршака. Маршак уже 1 1/2 года возится с юкагиром Спиридоновым, который написал книгу о чукчах. И Горькому, и Халатову, и всем он кричит об этой книге чудеса. И вот книга попала к Тану, как к единственному специалисту по чукчам, и Тан забраковал ее. Кроме всяких ошибок фактического порядка — он нашел в ней искаженную идеологию. Когда на северную выставку (еще не открытую) явился Курдов, иллюстратор книги Спиридонова, Тан стал говорить художнику, что книга плохая, что ее не стоит иллюстрировать. Это показалось Маршаку возмутительным, т. к. рецензент должен держать свои суждения в тайне. Он прямо и резко высказал это Тану. Тан ответил, что Спиридонов его (Тана) ученик, что он (Тан) и самому Спиридонову высказал такое же мнение, что Спиридонов, как юкагир, чукчей не знает: когда же Маршак требовал более точных и подробных указаний, Тан ссылался на свою страшную занятость. Сегодня Маршак звонил мне и минут десять ругал Тана.
6/XI. Был на похоронах портного Слонимского. Кантор пел потрясающе. Древний плач о судьбах человечества. Не плакать было невозможно.
На похоронах был Маршак с женой. Десять лет тому назад — при мне — старик Слонимский подошел к Маршаку на улице и сказал: «Ой, какое у вас плохое пальто, разве может писатель носить такое?» — и сшил ему новое — бесплатно — и Маршак написал ему стихи хвалебные. — Мы вспоминали об этом, идя за гробом. Дошли до Невского, повернули назад. По дороге я заметил странность. Маршак не дал мне договорить ни одной мысли. Чуть я начинал говорить, он перебивал и говорил свое. Очень это демонстративно у него выходило. Но таким же манером говорил он со своими собеседниками вчера у Желдина.
Получил рисунки Конашевича к «Телефону» и Лекаренко к «Федорину горю». И то и другое надо переделывать.
10/XI. Вчера познакомился с Фотием Иванови- 1933
чем Крыловым — маленький человек, простой и очаровательный. «Мы можем на 50 саженях глубины работать, а японцы на 50 м. — и только». 8/Х1 мы с Маршаком должны были принять участие в книжном базаре, организованном у Казанского Собора. Пришли. Вошли в будку. Заведующий базаром вывесил плакаты, что мы в этих будках торгуем. Но книги, которые нам пришлось предлагать публике, были так гнусны, что мы демонстративно ушли. Вожусь с переделкой «Федорина горя». Анна Васильевна Ганзен, с которой я теперь все ближе знакомлюсь на работе, — выступает предо мною все ярче. Бескорыстный, отрекшийся от всякого себялюбия, благодушный, феноменально работящий, скромный человечек, отдающий каждую минуту своей жизни общественной работе — заботе о других, несет на своих плечах всю Детсекцию; мы в Горкоме писателей хотели ее премировать, но она и слышать не хочет. Между тем — так нуждается, что 3 раза приходила в «Молодую Гвардию» за 25 рублями.
О нашем сумасшедшем Смирнове ужасные слухи: будто он приостановил в Москве печатание всех как есть детских книг, «покуда не создастся техническая база для этого дела»! Идиот!!
12/XI. У Баршева застрелился 16-летний сын Олег. Вчера в Пантелеймоновской церкви было отпевание. Стоит у гроба суту- ленький, уменьшившийся Баршев и неотрывно глядит на черноволосого застывшего мальчика. Был у Беленького. Хлопотал о Глинской и Гинцбурге. Иду сейчас в Дом Ученых — там открытие Детского клуба. Получена корректура «Людей 60-х гг.». Сценарий «Айболита». Был у Алексинского в «Октябрьской» гостинице.
14/XI. Вчера писалось очень хорошо. Наконец-то я раскачал себя до пьяного ритма и начал писать «Федорино горе» — легко и весело.
Но пришли: Рождественский, потом художник Казанский, потом Конашевич, потом Алянский — и разбили весь день.
[В дневник вклеено письмо. — Е. Ч.]:
Ноября 33.
Москва.
Дорогой Корней Иванович!
Давно ответил на Ваше письмо, — не знаю — получили ли? «Солнечная» давно вышла и отправлена Вам. Заславскому я послал экземпляр книжки, предупредив, что по вашей просьбе.
Все деньги Н. Чуковскому переведены. Вам за «сказы-пересказы» — тоже.
1933 Т. А. Богданович я ответил. Так и не уговорил
Лядову заключить с ней договор сейчас. Она согласна только на январь. Если будете писать Лядовой — скажите несколько слов за «Соль Вычегодскую». При этом условии она м. б. согласится заключить договор раньше. Ваше мнение все-таки имеет большое значение, несмотря на тяжелое положение в издательстве.
А дела наши — очень плохи. И если в ближайшие дни ничего не изменится — придется просто бежать. Такого беспорядка, тупости, идиотизма, как здесь, я в своей жизни нигде не видел. Ждал глупостей от Смирнова (предупреждали), но такого, что происходит у нас (полный развал дела, которое и так плохо шло), не думал увидеть.
Ваш «Робинзон» изъят из производства (вместе с др. книгами), и Смирнов сомневается — надо ли издавать? Как Вам это нравится? Они ничего не понимают, решительно ничего.
Пока еще надеюсь, что в ближайшие дни все должно как-то перемениться. Но — не знаю. Сердечный привет Марии Борисовне, Ник. Корнеевичу и Марине Николаевне.
Ваш Генрих Эйхлер
Ночь с 23 на 24/ХЛ. Завтра мое выступление в Камерной Музыке. Впервые на этом утреннике выступит певица Денисова и будет исполнять мои песни. Музыка Стрельникова. Три дня тому назад я в ТЮЗе поговорил с ним об этом, и он сказал, что за 2 дня все сделает, — и сделал: сразу омузыкалил 6 вещей: «Барабека», «Котауси», «Медведя», «Чудо-дерево» и пр. Будет также выставка моих книжек (детских).
Дней пять назад я был на детском суде: видел мальчика, который закрыл крышку в помойной яме, где сидел его товарищ, и проломил тому нос, видел девчонку, которая в 14 лет стала форменной воровкой и профессиональной проституткой, видел 12-летнего мальчишку, покушавшегося на изнасилование 28-летней девицы, — и все это обнаружило, как ужасно заброшены современные дети в семье: родители заняты до беспамятства, домой приходят только спать и детей своих почти не видят. Дети приходят в школу натощак, вечерами хулиганят на улице, а отец: «Я ему говорю: «Читай, развивайся!» — и больше ничего. Девочка: в школу не хочу «потому что она дурацкая. Там дураки одни. Я дома сижу все дни». — «А дома что делаешь? Полы моешь?» — «Ну да! полы!» Четыре дня была пропавшей. «Что мне фабрика, приду, отравлюсь. Сажайте лучше в тюрьму, чем на работу».
Был на лекции Пильняка 22/Х1. Пильняк объявил по всему городу, что будет читать «Америка и Япония». Теперь, ввиду признания Америкой СССР, Америка — тема жгучая, 1933
Япония тоже. Народу сбежалось в капеллу множество, а он вышел на эстраду и стал рассказывать о Японии труизмы, давно известные из газет: вулканы, землетрясения, кимоно, гейши, самураи. Публика негодовала. До 11 1/2 часов он не сказал еще ни слова об Америке. В перерыве он пригласил меня ужинать, но я сбежал (с Шурой Богданович), т. к. скука была невыносимая. Уходя, публика говорила: он все это по «Фрегат Палладе» жарит.
26/XI. Был мой концерт в Камерной Музыке (24/Х1). Ходынка. Народу набилось столько, что композитор Стрельников не мог протискаться и ушел. Ребята толпились даже на улице. Отношение ко мне самое нежное — но у меня тоска одиночества. Отчего, не знаю. Лида, которая так интересуется детскими делами, даже не спросила меня, как сошел мой утренник. Ни один человек не знает даже, что я не только детский писатель, но и взрослый.
Вчера был у Татьяны Ал. Богданович — на семейном сходьби- ще: были Шура, Таня, Володя и Соня. Пришел Тарле и стал уговаривать меня бросить детские мои книги — и взяться за писание «таких книг, как о Некрасове». Сравнивал меня с Сент-Бёвом и проч. Недовольство собой возросло у меня до ненависти. Мы много вспоминали о Щеголеве — Тарле между прочим сказал, как Щеголев выдавал портрет одного русского генерала за портрет Марата, как он за большую книжку Тарле, изданную «Былым», заплатил всего 45 р. — и в оправдание говорил: вас всякий дурак надует.
21/XII. Сбивают с нашей Спасской Церкви колокола. Ночью. Звякают так, что вначале можно принять за благовест. Сижу над дурацкой статьей об Институте охраны материнства и младенчества. Мешают спать!
25/XII. Был вчера Тынянов. Пришел с какого-то заседания очень усталый и серый, но через несколько минут оживился. Никогда я не видел его в таком ударе, как вчера. Мы сидели у камина в моей комнате, и, говоря о Пиксанове, он стал вдруг говорить его голосом — пепельно-скучным и педантически-надоедливым. Сразу весь Пиксанов встал перед нами — я увидел и очки, и сухопарые руки. Тынянов говорит, что Пиксанов в Пушкинском Доме садится у телефона и целыми часами бубнит какую-то ненужную скуку: «Ту синюю тетрадь, которую я показал вам вчера, положите на правую полку, а той книги, которая у меня на столе, не кла- 1933 дите на левую полку — ту книгу, которая у меня на
столе, нужно положить на правую полку».
Показывал Переселенкова, у которого все спуталось в голове: и Огарев, и жена Томашевского, и 50 руб. пенсия. Рассказывал историю с Оксманом, который уже 11/2 года пишет статью о Рылееве — и не написал ни строки, хотя разыскал огромное множество текстов и чудесно знает, что написать. «Мы с ним сначала ссорились: «Давай статью!», потом я унижался перед ним, пресмыкался, ничего не помогает». Кончилось тем, что книга пошла в набор без его статьи — и он обещал дать 4 страницы введения — но подвел и с этими 4 страницами. Пришлось заказать Гофману, — сказал Тынянов и осекся, так как тут только вспомнил, что рассказывает все это в присутствии Татьяны Александровны Богданович, тещи Гофмана, коему не надлежит знать всю закулисную историю «Библиотеки поэта».
Чудесное настроение Тынянова, конечно, объясняется тем, что ему пишется. Он пишет свой роман о Пушкине — и вчера читал нам тот отрывок, который изображает встречу няни Пушкина с Павлом. Отрывок очень мускулистый: встрече с Павлом придана широкая символичность, сквозь нежные цветистые речи изображен весь военизованный Петербург. Я сказал, что мне не понравилось одно слово: он механически поцеловал его. В то время не говорили механически, а — машинально. Он очень благодарил с преувеличенными комплиментами по адресу моего абсолютного литературного слуха. Предложил мне редактировать Шевченку для «Библиотеки поэтов» — и долго читал нам свои переводы из Гейне: «Германию», а также «Осел и лошадь». Снова он верит в себя, снова окрылен своим творчеством, прошла пора каких-то проб и неудач, и от него идет та радиация, которая, я помню, шла от Репина, когда ему удавался портрет. К сожалению, вечером я должен был уйти — выступать в школе с благотворительной целью — вернулся к 12 час. Ю. Н. все еще сидел у нас и показывал Тициана Табидзе, от которого он получил письмо.
12/I 34 года. Третьего дня нам поставили новый телефон. Умер навсегда мой номер 194-75, к которому я привык, как к родному. Третьего же дня сдал «Издательству Писателей» для четвертого издания свою книжку «От двух до пяти». Хотел было, чтобы ее иллюстрировал Рудаков, но Рудаков приехал ко мне, пообедал — и с тех пор ни гу-гу. Вообще же день 10/I я провел по- сумасшедшему: С утра (часов с 4 ночи) писал для детей о Некрасове (для радио). Пишется плохо. Неохота писать. Болит горло — и нет даже времени достать борную, побывать у доктора. Пописав Некрасова я, не отдохнув, поехал на Каменноостровский, 42 в Дом промкооперации, где выступал перед школами — выступал хорошо. — Принимали меня горячо: было 8 или 10 школ — но заболело горло, я охрип, и чтение сорвалось.
Приехали сюда Третьяковы, но я даже времени не имею с ними стелефониться. А 18-го выступление в Москве. Ой, сорвется оно из-за гриппа!!! Видел Зощенку. Лицо сумасшедшее, самовлюбленное, холеное. «Ой, К. И., какую я вэликолепную книгу пишу. Книга — «Декамерон» — о любви, о коварстве и еще о чем-то. Какие эпиграфы! Какие цитаты! А Горький вступился за мою «Возвращенную молодость». Это оттого, что он старик, ему еще пожить хочется, а в моей книге рецепт долголетия. Вот он и полюбил мою книгу. Прислал в Главлит ругательное письмо — ужасно ругательное — Миша Слонимский сразу заблагоговел перед моей книгой — а Главлит, которому я уже сделал было кое-какие уступки, пропустил даже то, что я согласился выбросить…»
Были у нас с визитом Стеничи. Жена Валентина Осиповича рассказывает, что Зощенко уверен, что перед ним не устоит ни одна женщина. И вообще о нем рассказывают анекдоты и посмеиваются над ним, а я считаю его самым замечательным писателем современности. — Умер Андрей Белый… Как мне не хочется приниматься за Некрасова!
Вчера Изд-во Писателей было в панике из-за Оксмана. Он даже 4-х страниц не прислал о Рылееве — и типография грозится
1934 рассыпать набор, грозится официально — прислала
об этом бумагу.
А Оксман, который написал 40 листов комментариев, не способен написать 4 страницы вступления!
13/I 34 г. Утро. Только что кончил статейку для радио о Некрасове. Был вчера у Алянского. Оказывается, Смирнов смещен. Как, при каких обстоятельствах, не знаю. Я наконец-то выполз из корректуры гихловского однотомника Некрасова и другого Некрасова (для «Academia») — обе книги сразу! — из-под корректуры своих «Шестидесятых годов» и т. д., и т. д. Когда сдал в набор 4-е издание своей книжки «От двух до пяти», — мне принесли Пиаже — и я так жалею, что не включил в свою книжку много кусков из этого чудесного буржуазного ученого. Пишу curriculum vitae134 Клячко для получения его вдовой пенсии.
15/I 34. Вчера были у Тыняновых с М. Б. У них новая столовая, шведская, новый радио, — угощение очень богатое. Дом вообще сделался полной чашей. Елена Александровна опечалена неудачей со своей книгой о Страдивариусе, и в самом деле: Музгиз заказал ей книгу, она писала ее год — и вдруг распоряжение свыше: у нас есть свои Страдивариусы, нечего нам хвалить итальянские. И книгу разобрали (уже была корректура). Ю. Н. отнесся к нам очень любовно. Сказал, что мы — чуть ли не единственные, с кем он в настоящее время дружит. Остальные — враги. Опять говорил о разрыве со Шкловским. «Теперь я могу писать ему письма: не «преданный вам», а «преданный вами». Рассказал о своем столкновении с Белгоскино, которое взялось обсуждать его Киже (уже готовую фильму) и отозвалось о ней не слишком почтительно. Он встал и произнес «маестатную» речь: «Я — Тынянов, а вы мелюзга». Потом Тынянов часа два читал свой роман. Вчера как раз он написал главку о 4-хлетнем Пушкине, вернее, начало главы, а крещение прочитал все. Великолепно написано. Уже не два измерения, как в «Кюхле», — и не одно четвертое, как в «Персоне», а все три, есть объемность фигур. Чувствуя свою удачу, Ю. Н. весел, победителен, радушен. У него величайшая ненависть ко всем, кого он считает врагами. Три раза в течение этих двух недель он рассказывал мне, как он был на собрании Литсовременника — поднял глаза и увидел: «все враги»... В Ленкублите я встретил Берковско- го, который рассказал мне, что когда-то он неодобрительно отозвался о «Вазир-Мухтаре», и этого было достаточно, чтобы Тынянов восстал против его примечаний к «Германии» Гейне, переведенной Тыняновым. «Не желаю сотрудничать с 1934
Берковским», ГИХЛ (в лице Бескиной) не внял Тынянову и выпустил «Германию» с примечаниями Берковского. Теперь намечено второе издание, и Тынянов добился того, чтобы убрали примечания Берковского, хотя, по словам последнего, не мог указать ни одного изъяна в этих примечаниях. «За стол с филистимлянами не сяду», — говорит Тынянов.
17.I.34. На днях М.Б., войдя в комнату домработницы Лены, застала ее в постели в объятьях ночевавшего у нее солдата. С Леной пришлось расстаться. Оттого работы у М. Б. теперь уйма, и надо снаряжать меня в Москву, куда я сегодня еду. Завтра у меня выступление, а билета еще нет, и как будет, не знаю. Вчера я был у Исаака Бродского, в его увешанной картинами квартире. Картины у него превосходные: Репина портрет Веры в лесу (1875), рисунки, сделанные в салоне Икскуль, Вл. Соловьев, Гиппиус, Спа- сович, Мережковский — чудесная сложность характеристик, уверенный рисунок. Есть Борис Григорьев, Малявин и даже Маяковский — сделанный Маяковским портрет Любы Бродской очень хорош. Работы самого Бродского на фоне его коллекции кажутся неприятно пестрыми, дробными, бездушными. Но — хорош Ленин рядом с пустым креслом, и по краскам менее неприятен. Когда я вошел, Бродский перерисовывал перышком с фото физиономию Сталина — для «Правды». Впереди ему предстояло изготовить такого же с Ленина. Но после пяти-шести штрихов начинал звонить телефон, он бросал перо и шел в столовую (у входа в которую и висит аппарат). В доме у него — жена и свояченица (урожд. Мясоедовы), сын от первой жены (студент) и сын от второй (Дима, очень милый). Рисуя Сталина, Бродский мечтает о поездке в Америку. «Там дадут за портрет Ленина 75 000 долларов».
Ну на что вам 75 000 долларов? — спросил я. — У вас и так всего вдоволь.
Как на что? Машину куплю… виллу построю… Дом…
Повели меня в столовую. Я думал обедать. Нет: там в углу сидела маникюрша и делала жене Бродского маникюр. Со смехом усадили и меня к маникюрше, которая содрала с меня 3 рубля.
Я спросил Бродского, почему он не принял участия в чествовании Луначарского (его имя стояло среди поминателей на вчерашнем заседании Комакадемии). Он ответил:
Пусть его поминает кто-нб. другой. Когда меня хотели сделать заслуженным деятелем искусства, Луначарский ответил бумажкой, что ходатайство об этом отклонено, и сделал заслуженным — Пчелина. Пусть же Пчелин и чествует его. А я не хочу. Я сказал по телефону, что еду в Москву.
1934 Моя секретарша Варвара Иннокентьевна Бута-
кова уходит от меня со скандалом:
— Я у вас не имела выходных дней. Вы меня посылали со всякими поручениями бог знает к кому.
Стоило мне это сокровище 600 рублей. Просит еще. За что — неизвестно.
19/I 34. Вчера приехал в Москву. Ночь, проведенная мною в вагоне, была ужасна — вторая бессонная ночь. В Москве не оказалось в гостиницах номеров: в Б. Московской дали номерок, но предупредили,что ввиду предстоящего съезда — через день у меня его отнимут. Еле-еле Павел Ильич Лавут добыл 432 номер в НовоМосковской на Балчуге. Мое водворение заняло 2 1/2 часа — как раз то время, которое ассигновано было на отдых. Оставив меня, Лавут сказал, что пришлет за мной машину к часу. Я оделся к часу — и как был — в калошах, в шапке прождал его в номере 1/2 часа. От волнения у меня совсем разболелось сердце. Наконец меня привезли в университет (МГУ), зеленого, старого, с налитыми кровью глазами. Оказалось, что Игорь Ильинский, которому я незадолго прислал свои стихи на предмет их изучения, — все же ничего не выучил («Нет никакой памяти!», «долго учу!») — и читал одного Маршака. Оказалось, что после Игоря Ильинского, такого блестящего чтеца, — когда аудитория уже устала — выпустили меня. Что я читал, не помню — был в полном беспамятстве — и вдруг оказалось, что сегодня же в 4 ч. предстоит 2-й утренник — по той же программе. Опять для отдыха нет никаких перспектив. Пошел я в Б. Московскую, сел на диванчик — хоть плачь. Но ничего. В пять часов откуда-то у меня взялись силы — и читал я лучше. Публики было огромное множество оба раза. Я чудесно отдохнул бы сегодня, если бы не оказалось, что я должен читать лекцию перед художниками о Репине. Маршак тоже в этой гостинице.
20/I 34. Вчера утром мой друг Маршак стал собираться на какое-то важное заседание. — Куда? — Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Ра- бичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… «Горького не будет, и вообще ничего интересного…» Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины Алексинского. Алексинский опоздал. Нервничая, Маршак выбранил свою «Софьюшку» за то, что она предложила ему бутерброд — чуть не ударил ее по руке — тысячу раз подбегал к телефону; наконец прибыл Алексинский, и мы поехали. Где эта комиссия помещается, я и поня- 1934
тия не имел — и вдруг наша машина въехала во двор Горьковского особняка. Встретил нас отъевшийся комендант, проводил в комнату, где уже поджидали: унылый Венгров, Огнев, Барто, Кирпотин и, конечно, П. П. Крючков. Прошли в столовую, вышел Горький — почти не состарившийся, озабоченный, в меру приветливый. Я сел подальше от него, рядом с Алексинским и Майслером (заместитель Желдина), Алексинский привез с собою ящик, наполненный книгами о школе. Чуть он уселся за стол, он разложил пред собой целый пасьянс из этих книг. Маршак сел визави Горького — а рядом с ним — поддакивающая, любящая, скромная Барто. Она каждую минуту суетливо писала разным лицам записочки. В том числе и мне, прилагаемую. [Приложена записка от А. Барто. — Е. Ч.] Маршак сел читать доклад, написанный ему Габбе, Лидой, Задунайской и Любарской. Доклад великолепный — серьезный и художественный. Горький слушал влюбленно… и только изредка поправлял слова: когда Маршак сказал «промозглая», он сказал: «Маршак, такого слова нету, есть пром- зглая». Потом спросил среди чтения: «в какой губернии Борови- чи?» Маршак брякнул: в Псковской. (Я поправил: в Новгородской.) Сел в лужу Маршак с Дюма. Так как он ничего не читает, он и не знал об отношении Горького к Дюма и заявил свое неодобрение тем школьникам, которые читают Дюма. «Я вообще замечал, что из тех юношей, которые в детстве любили Дюма, никогда ничего путного не выходит. Я вот, например, никогда его не ценил…» — «Напрасно, — сказал Горький (любовно), — я Дюма в детстве очень любил… И сейчас люблю… Это изумительный мастер диалога… изумительный… Как это ни парадоксально — только и есть два таких мастера: Бальзак и Дюма». Маршак замялся… Но в остальном все сошло превосходно. Из доклада так и прет физиономия современного советского школьника, и если его перевести на иностранный язык, Европа по документам увидит — какие великие задатки у нашей системы воспитания ребят.
Горький часто вмешивался в доклад вот таким манером: надо биографию буржуазных героев, да… Вот, напр., биографию Ку- лиджа… президента… извольте: вождь, мировая слава, а дурак. Или Сесиль Родс… ему и памятники при жизни… и все… а так и остался болваном… Или Рише (?)...
Надо бы переиздать книгу Мензбира… о птицах… Надо бы Брема дать… только выбросить, конечно, ту ерунду, которая была в советских изданиях Брема: «о влиянии беременных женщин на ловлю китов», тут я заметил, что говорит Горький очень глухо, слова расплываются, как говорят беззубые старики, хотя я сидел
1934 от него в трех шагах, я многих его реплик не мог ра
зобрать. Но вот то, что я разобрал: — А может быть, дать историю оружия…
— Или вот бы хорошо… книжку по анатомии…
— Перевести бы надо Оливию Шнейдер…
Это важный вопрос: влияние детских книг на взрослых… ведь взрослые в деревнях читают книги, которые есть у ребят… У самих взрослых книг нет…
Потом выступил с докладом Алексинский.
«Прочитал я около 40 книжек о школе. Выводы неутешительны. В этих книгах ребята не учатся. Занимаются собраниями, заседаниями, командуют школой. Левацкая теория педагогики» —
Тут вступился Майслер:
Неужели все книжки?
Особенно ваша… Она является классическим выражением всего этого дела.
Выделил Алексинский «Республику Шкид» и «Ученик наборного художества» Т. А. Богданович. Очень сердился, что писатели ругают советских педагогов. Все это очень мрачно, серо.
Горький. Авторы не очень хорошо знакомы с теорией комплекса (закашлялся) и потом говорил так глухо, что я не расслышал. Потом он предложил издать серию: Детство Льва Толстого, Аксакова, Евгения Маркова и др. Дворянское детство, разночин- ческое (Воронов)... и проч.
Потом мы разошлись.
20/I. Вчера я читал вечером в Tea-Клубе о Репине, а сегодня днем в том же Теа-Клубе — детские стихи. Сегодня я хорошо рассмотрел Ефимова «Петрушку». Конечно, это вещь замечательная, особенно сказка о гномах.
Потом поехал я в Детиздат. «Кому здесь бить морду оттого, что ни одна из моих книг не выходит?» Все в один голос сказали: Смирнову. Я пошел к этому лунатику. — А, К. И., ну как ваши выступления? — Дело не в моих выступлениях, а в ваших преступлениях: как вы смели задержать печатание «Робинзона» и называть эту книгу безграмотной? Как вы смеете мариновать мои «Сказки»? Как вы смеете скрывать от детей «Остров Сокровищ»?
Ничего этого нет! — сказал Смирнов. — Кто это наклеветал на меня? — Я забыл…
Об этом говорят все… вы назвали мою книгу безграмотной…
— Никогда… вот смотрите, она в производстве… 1934
Дайте мне все ваши сказки… я их мигом напечатаю… И кто из моего аппарата мог наклеветать на меня?
Потом я увидел Лядову, которая сообщила мне, что будто бы 19/Х1 прошлого года она заявила в ЦК, что Смирнов сумасшедший, что он занимается прожектерством, а книг не издает и т. д. Смирнова будто бы вызвали в ЦК и велели ему в месячный срок поставить издательство на ноги. Прошел месяц, Смирнов ничего не сделал — ЦК постановил его снять. Но приказа о его увольнении не подписали из-за Московской конференции — времени не было — поэтому Смирнов пользуется отсутствием приказа и делает вид, как будто он на службе. Из рассказов Лядовой я понял, что и ее сняли, т. к. она говорит, что подала в отставку и хочет уйти. — Не желаю, надоело! — говорит она.
Розенель, вдова Луначарского, больна стрептококками. Горький поссорился со Сталиным. «Медовый месяц их дружбы кончился». Литвинову правительство подарило какой-то необыкновенный дом — эти три новости я узнал от Лизочки Кольцовой, которая только что вернулась из Парижа. Оттуда она привезла: колпак на лампу — в виде глобуса и рюмки с графином для водки в оправе четырех старинных французских книг, на корешке которых «Истинная религия» («La Religion Vraie»). Книги лежат у Кольцова на письменном столе — похожи на подлинные, берешь, открываешь — там выпивка. Стоят книги 200 франков. У Лизы таких денег не было, она переписала в нашем торгпредстве на машинке какие-то отчеты, заработала 200 франков — купила Мишеньке сюрприз. В комнате, что ближе к парадному ходу, спит мальчик. Это немецкий мальчик, которого М. Кольцов привез из Германии. «Никаких сантиментов тут нет. Мы заставим этого мальчика писать дневник о Советской стране и через полгода издадим этот дневник, а мальчика отошлем в Германию. Заработаем!»*
Сейчас позвонил мне Игорь Ильинский. Он выучил «Котауси и Мауси» и будет эту вещь читать 22-го на утреннике. Позвал меня завтра обедать.
23/I. Третьего дня мы читали в клубе ОГПУ. Ребята встретили нас горячо. — Всё ребята крупные, большеглазые, пылкие. — Ктоиз вас Чуковский, кто Маршак? — Фотографировали нас, читали нам наши стихи… Потом обедали мы у Ильинского — в его шикарно и стильно обставленных комнатах — потом я поехал к Каменеву и до 2-х часов ночи работал с ним над гранками Некрасова.
Вчера я с утра работал над гранками. Потом выступал в МГУ — ребят было около тысячи — Ильинский читал впервые «Котауси» —
1934 плохо читал — были мы у Халатова, — потом опять я
ушел домой работать над гранками.
25. Был третьего дня у Смирнова. — Ну давайте подписывать договоры. — Ах, голубчик… Тут вышла такая белиберда… ведь я теперь полуснят… Чертовщина… (смеется)... Недоразумение, конечно… Подождите до 27-го… Тогда все выяснится…
Говорят, он, будучи снят, все же сидит на работе — для того, чтобы ему и всей его своре, всем этим Розенфельдам и Катловке- рам, было выдано выходное пособие.
Розенфельд разлетелся ко мне:
— К. И.! Какая жалость, не удалось вместе поработать.
А их потому и снимают, что они не работали вместе с нами, детскими писателями!
Григорий Гуковский обратился ко мне внезапно с просительным письмом* — я повел его к Каменеву и устроил ему свидание с Вышинским. В «Academia» был два раза. Сокольников утверждает, что «Сказки» в работе — в Гознаке — и предложил мне поехать с ним 27-го в Гознак. Посмотрим! Маршак хочет нажать на Сокольникова через Горького, чтобы его (Маршака) книгу печатали раньше моей.
Вчера я выступал в 3-х местах. Читал на радио о Некрасове, в Парке Культуры и Отдыха — и в 5 ч. 15 читал свои сказки, опять-таки по радио. В П. К. и О. было отвратно. Устроительница утренника не умела собрать ребят, меня заставили ждать на холоду, угощали мерзейшим обедом (причем дело было организовано так гнусно, что милиционер долго не пускал меня в столовую, а когда пустил, оказалось, что за столом ни одного места), наконец в какую-то небольшую комнатенку согнали около сотни разнокалиберных ребят, которым даже не сказали, что я писатель (устроительница плохо знала об этом и все толковала: «к вам приехал дядя из Ленинграда прочитать вам рассказы»), во время моего выступления распорядилась фотографировать меня при вспышках магния, и это отвлекло ребят от чтения. Обратный такси не был мне обеспечен, хотя она и совала при публике какую-то трехрублевку ребятам, чтобы они пошли вместе со мною на Калужскую площадь — отыскивать машину. Повели меня в библиотеку, где нет ни одной моей книжки, — и стали показывать, как много у них книг Серафимовича. Такси на площади так и не нашлось — и я должен был мытариться на трамвае.
С горя я пошел к Э. Багрицкому. Он седой, изъеденный болезнью (астмой), похожий на Меншикова в Березове (Сурикова), завален редакционной работой по «Советской Литературе» —
производит впечатление человека выдохшегося, которому уже нечего сказать.
30/I. От 25 до настоящей минуты лежу в трех болезнях: грипп (простудился в Парке Культуры и Отдыха); отравился мясом — бефстроганов в Большой Московской и, упав в обморок от отравления, разбился — повредил себе ребро. Егоров — профессор — объявил, что ребро сломано. Итак, случилось то, чего я боялся. Сегодня объявлено мое выступление на утреннике, сбежится вся Москва, а меня и не будет. Читаю «Повести и рассказы» Герцена (новое изд. «Academia») и стихи Шевченка.
Горький, простудившийся еще в Горках, был на Съезде* (на речи Сталина) — теперь грипп его очень усилился. Он не вернулся в Горки, а лег на Б. Никитской.
31/I. Вчера был у меня Халатов. Он устраивает меня в Кремлевской больнице. Я не верю своему счастью, ибо весь я калека. Сегодня у меня впервые нормальная температура. Читаю «XVIII век» в «Литературном Наследстве».
Карета скорой помощи отвезла меня в Кремлевскую больницу. Здесь меня вымыли, облекли в халат и поместили в палате № 2. Я пожаловался сразу и на гриппы, и на почки, и на кашель, и на желудок. Когда я ехал в карете, я видел огромное количество милиции и множество народу — демонстрацию с флагами. Снежок, ветра нет, туман, гнилая погода. На Красной площади несколько военных частей. Я проехал дальше. В больнице меня уложили в кровать, и я стал слушать радио. Радио передавало Красную площадь. Меня поразило, что москвичей, московских рабочих приветствует наш ленинградский Киров — он, единственный. И больше никто из представителей Съезда. Что-то чуялось скомканное, праздник рабочих был без отклика. Ура, ура, ура — доносилось до меня тысячи раз, искреннее и пылкое — но поразило меня также и то, что т. Киров не упомянул о полете в стратосферу. (Сегодня утром мать Е. Н. Кольцовой рассказала мне, будто стратостат благополучно опустился в Коломне.) И вот после того, как я бросил радио, сунул его под подушку, я вдруг услыхал слова «печальное известие» — вытащив судорожно наушники — я услыхал сообщение Енукидзе о трех погибших героях Осовиахима* — и дрожу от горя и не могу заснуть…
2/II. Температура все держится на 37. Слабость ужасная. Вчера у меня были: Ада Гуревич, Самуил Маршак, Лавут и Булатов. Александру Ивановну не пустили. Пробую писать вставную главку
1934 в «Солнечную» — ничего не выходит. Маршак ужас
но скорбит, что вчера в ресторане угостил на свой счет приятелей. Ездит он на горьковской машине. Рассказывает, что возле трупов разбившихся стратосферистов найдены записные книжки, изображающие ужас их положения.
10/II. Я все еще в Кремлевской больнице. Терапевтическое отделение, палата № 2. Третьего дня у меня был поэт Осип Мандельштам, читал мне свои стихи о поэтах (о Державине и Языкове), переводы из Петрарки, на смерть Андрея Белого. Читает он плохо, певучим шепотом, но сила огромная, чувство физической сладости слова дано ему, как никому из поэтов. Борода у него седая, почти ничего не осталось от той мраморной мухи, которую я знал в Куоккала. Снова хвалил мою книгу о Некрасове.
Вчера приехал Боба. У него нелады с Б. Б. К. [Беломоро-Бал- тийский Канал — Е. Ч]. Его требуют туда, на Медвежку, а он хочет остаться в Питере. Не потому, чтобы он уклонялся от Медвежки, а потому что очень спаялся со своими слушателями Гидротехникума. Рядом с ним Булатов — гранит. Булатов вообще очень твердо определил свою линию, несмотря на кажущуюся неопределенность социальной позиции и разбросанность занятий. Это очень волевой человек — и по-своему мудрый. Не тратит времени на делание карьеры — и поэтому сделает очень большую карьеру.
19/II. Вот и Багрицкий умер. Я и не думал, посетив его 24/I, что вижу его первый и последний раз. Я все еще в Кремлевской. Мне позволено гулять на крыше — куда я и поднимаюсь с трудом, в шубе и казенных валенках. Оттуда открывается вид на площадку 32-й шахты метро — прямо против больницы, на задах строящейся библиотеки им. Ленина. Года через три то, что я вижу сейчас, будет казаться древностью. А сейчас я вижу вот такое. На площадке стоит двухэтажный дом, построенный лет 40 назад. На этом доме образовались трещины — оттого что под ним слишком близко проходит туннель метро. Поэтому бородатые скифы с топорами тут же на площадке тешут бревнышки и делают подпорки для дома. В доме живут — а кругом. Кругом установлены четыре доморощенных крана, которые поднимают из скважин небольшие бадьи с землей. Бадьи удивляют своей мизерностью: 3—4 ведра. Возни с каждой бадьей много; нужно руками поворачивать кран, руками оттаскивать бадью к тому месту, где надо ее опорожнить, словом, труд механизировали лишь на 50 процентов. Главная сила на площадке — женская. Там и здесь копошатся восьмерки молодых разнообразно одетых женщин с лопатами, которые наполняют поднятой снизу землей тележки и грузовики.
Тележки въезжают при помощи троса в башенку 1934
шахты, и их содержимое оттуда ссыпается на стоящий внизу грузовик. Многое мне сверху кажется нелепым. Почему, вычерпав землю, ее не насыпают прямо на грузовики, а складывают раньше на площадке, где она смерзается так, что ее надо долбить ломом. Из-за этого приходится делать двойную работу и даже не двойную, а тройную, потому что те кучи, которые загромождают двор, приходится не только вскидывать на грузовики, но и передвигать на дворе с места на место. Бестолковщины много. Но все же метро будет построен.
Здесь меня терроризировал мой сосед по палате, некто Манилов, избалованный и сумасшедший человек.
Были у меня здесь Алянский, Шер, Каменев, Шибайло. Каменев возится с письмами Пушкина под ред. Модзалевского. Говорит, что примечания Модзалевского — это нагромождение такого необъятного количества фактов, что приходится перерабатывать каждую страницу.
21/II. Думал завтра выписаться из больницы — и вдруг сегодня заболела голова, температура поднялась до 37. Сейчас принесли телеграмму от М. Б. «Собралась ехать тебе, прихворнула зачем едешь Узкое беспокоюсь тоскую Мама».
Словом, полная неразбериха. Начал собирать материалы для своей книги «От двух до пяти» — для пятого издания, хотя четвертое еще не вышло. Хочу подчитать по психологии, педологии, лингвистике, а то я в этой книге сплошной самоучка. И нужно прощупать более гибкий и обаятельный стиль. Очень казенно и мертво построена вся книга. Этого не замечают, т. к. самый материал умягчает сердца, но я, держа на днях корректуру 4-го изд. этой книги, удивился, до чего я в ней неталантлив.
23/II. Получил телеграмму от М. Б. «Поезжай в Узкое» — и письмо от Тынянова. Телеграмма взволновала меня, т. к. я знаю, до чего сейчас М. Б-не горько в одиночестве. Завтра я отсюда уезжаю. Правлю «Солнечную» — и она начинает мне нравиться.
Булатов сделал для Шер русские сказки.
24/II. Мурочкино рождение. Ровно месяц, как я заболел. Сегодня еду в Узкое. М. Кольцов дает машину — хотя это трудно, т. к. сегодня выходной день. Прочитал здесь «Мелкого беса», «Повести» Герцена, Автобиографию Щепкина, «Записки» Антоновича, «Дело Засулич», «Игры народов» и пр.*. Вначале я здесь замечал только то, что это Кремлевская, и лишь потом заметил, что больница.
1934 Вначале кинулась мне в глаза роскошь этого учреж
дения, и лишь потом те страдания, которые за этой роскошью скрыты. Только Петров, секретарь Обкома Чувашии, с которым я разговорился в последнюю минуту, здесь показался мне достойным человеком. Все соседи были «пустяки и блекота».
25/II. Вчера на машине Мих. Кольцова в сопровождении Александры Ивановны и Булатова в 2 ч. дня выехал в Узкое. Трудно передвигать ноги. Ехали мы, ехали по заснеженной ураганом дороге — и наконец шофер отказался ехать дальше. Сплошной снег, не видать дороги. Булатов голыми руками без перчаток взвалил себе на спину мой чемодан, набитый книгами; побежал на гору (дорога шла в гору) — я пошел по бездорожью под ветром (только что из больницы), промочил ноги. В Узком меня не ждали — сунули в библиотеку — поставили там кровать, ноги у меня мокрые. Бесприютность и блекота. Пошел я к Халатову. Он в роскошном номере, с женой, с заведующим Узким, тов. Белкиным (старик доктор), с заведующим Домами отдыха КСУ, с его женой, дочерью, — и все входят новые люди. Обед на десять персон. — «Кушайте». Как всегда семейно, и радушно, и просто. Жена его огорчена: он болен, лечиться не хочет. А он: «кушайте». «Не хотите ли эту книжку?» и пр. В конце концов: «возьмите мой номер, я уезжаю». И меня переселили в роскошный номер, где я и обитаю сейчас. Показал мне письмо от Алексея Толстого — о прелестях социалистической стройки, так что даже странно, что оно начинается «дорогой Артемий Багратионович». Это передовица, к которой приписано несколько слов о том, как надоело ему, Алешке, писать «Петра». Лег я спать, не заснул — ни секунды не спал, читал поразительный «Ленинский сборник. (Тетради по империализму)». Тоска финская, куоккальская.
5 марта. Завтра уезжаю из Узкого. Погода солнечная, но мороз такой, что я отморозил себе щеку. Дети, ворующие дрова. Я за ними: в деревню. Нищета, неурожай, голод. Нет хлеба, потому что колхоз огородный, а картошка сгнила и ягоды не уродились. Не сплю совсем. Завтра у меня два выступления. Здесь я переделал «Крокодила», написал 3 рецензии и вообще работал больше, чем нужно. Проправил рукопись «Солнечную»; написал фельетон.
25 марта. Приехал в Ленинград Тициан Табидзе. Я у него в долгу: он очень горячо отнесся к нам в Тифлисе — и надо воздать ему ленинградским гостеприимством. Он в «Астории». Пошел я туда; не застал. Вернулся — у меня Тынянов. Расцело- 1934
вались. Зовет к себе — у него Табидзе будет в гостях. Пошли. Он удручен вульгарной кинопостановкой Киже. «Если есть в этой кинокартине поручик Киже — это режиссер. Режиссер тут действительно Киже, потому что его нет совсем». Я утешал его, как мог, хотя «Киже» действительно плох*. Изо всех актеров ему больше всего нравится Ростовцев.
Зощенковская «Возвращенная молодость» третьего дня была обсуждена публично в Доме Ученых, причем отличился акад. Державин, выругавший Зощенку за «мещанский» язык. Федин выступил защитником повести. Говоря об этом, Тынянов обнаружил много сосредоточенной и неожиданной ненависти к Федину. «Федин… защищает Зощенку!! Федин покровительствует Зощен- ке!! Распухшая бездарность!» и т. д. С такой же неожиданной злобой говорил он об О. Мандельштаме и о Б. Пастернаке: про О. Мандельштама очень забавно. Был в Берлине в одном мюзик- холле такой номер: выходили два совершенно бесцветных человечка, и вместо пола у них под ногами была резиновая огромная подушка, и они на этой подушке подскакивали все выше и выше — и улетели в потолок. И их не стало. А про Пастернака — что отец у него плохой [нрзб.]... мюнхенской школы, все пишет расплывчато… и сын в отца… все мутные слова, мутные образы…
Рассказывал про Горького. Как Горький не вытерпел, когда Алешка (иначе Тынянов не называет Толстого) с большим успехом рассказал у него анекдот об отрубленной голове — и сейчас же сам выдумал, как на Невском 9 января какая-то женщина везла на извозчике отрубленную голову, — в пику Толстому: не вынес, что смеются не его анекдоту. («Только вы, К. И., никому не говорите!») Пришли мы к Тынянову, у него еще никого нет. Он стал читать мне свои новые переводы из Гейне. Составляется целая книга. Есть прекрасные — о Наполеоне III (в виде Осла), но лирические переведены слабее. Наиболее удачны те, где Гейне жесток, сух, колюч.
Пришли Табидзе и его жена Нина Александровна. Она в восторге от Ленинграда. Пришли Эйхенбаум с женой. Эйхенбаума недавно страшно изругали в «Лит. газете»*. Он послал ответ — не напечатали. Он послал копию Горькому и в оргкомитет (Юдину). Ждет результатов.
Ольга Дм. Форш полна радостного возбуждения. Ее «Одеты камнем» вышли в ГИХЛе, она принесла книгу Инночке. «Хорошее издание!» Очень довольна. Рассказывает, как они с Тыняновым ехали в Дом Ученых и к ним приплели Чапыгина, и они в шутку говорили: зачем Чапыгин? Не выдать ли его за своего отца и учителя? И вдруг, когда они стали выступать, какой-то оратор
1934 объявил их «учениками Чапыгина». Пришел милый
Каверин, очень обиженный карикатурой Радлова, который исказил его черты с определенной тенденцией*. Вообще по поводу нового альбома рисунков я заметил, что каждый, изображенный в нем, хвалит карикатуры на других, но не на себя.
Ну, меня-то он сделал поверхностно, но Либединский хорош! — говорит О. Д. Форш.
Ну, разве Юрочка такой? — говорит Ел. А. Тынянова. — Вот Эйхенбаум хорош.
Но Эйхенбауму нравится Лебеденко, и т. д.
Все с ненавистью говорили об академике Державине — и о его гнусных нападках на Зощенку*.
Сегодня в Оргкомитете я видел Лебеденко. Он вынул изо всех карманов рецензии французских и немецких газет, где его «Тяжелый дивизион» хвалят, как никогда не хвалили «Войну и мир». Завтра в Ленинград приезжает Семашко.
29/III. Сегодня ходил в Райсовет хлопотать, чтобы детскому клубу писателей дали наконец помещение. Этот клуб предполагалось устроить в помещении надстройки на Грибоедовском канале, куда на днях переезжают писатели, но в последнюю минуту отведенную под этот клуб квартиру передали Зощенке — и еще кому- то, а нам предложили отвоевать площадь у помещающейся в том же доме артели «Сила». По этому поводу мы (Хесин, Зощенко, Фроман и я) ходили в Райсовет. Зощенку я увидел сзади со спины, как он поднимался на лестницу стариковской походкой человека, у которого порок сердца. Я сказал ему: зачем он меняет хорошую квартиру на худшую? Он сказал с неожиданной откровенностью: «у меня оказалась очень плохая, сварливая жена, которая в доме перессорилась со всеми жильцами, я, конечно, в это не вмешиваюсь, но надоело. Не знаю, как я прожил в своей семье эти два года. Такая тоска».
Упивается славой своей «Возвращенной молодости». — «В один день распродана вся книга. Кучи писем отовсюду» и т. д.
Жеманный, манерный, наполненный собою и все же обаятельный. Председателю Райсовета поднес свою книжку «от писательской общественности».
Рассказывает, что его вызвал к себе Бухарин — в гостиницу. «Сам позвонил. Болен гриппом. Лежит в кровати голый. Пышет буйной энергией. «Даю вам квартиру в Москве и 2 1/2 тысячи жалованья — пишите для «Известий» фельетоны». Я отказался. Говорю: нездоров. — Ну так поезжайте в Нальчик! Я сейчас же дам вам туда письмо.
—А дома у меня, — говорит Зощенко, — очень плохо: вселили жильцов, и у сына всегда температура.
17/VI. Тоска. Главное, ничего не могу сделать для Сербул. Я пошел к Мих. Кольцову. Он радушен и любезен, но — занят, куда- то торопится. Заговорил со мною о кн. Вяземском, приволок 7-й том Шереметевского издания. — «Изучаю как один из фельетонных методов». Говорил о том, почему он назвал себя Кольцовым. И анекдоты. Как-то у А. Н. Толстого собрались: К. Державин, Мих. Кольцов, Соловьев. Кольцов поднял тост «за однофамильцев». Но рассказывает и глядит на дверь. А тут еще его немка ввязывается в разговор*. Каркает по-вороньему. Тоска еще сильнее замутила меня. Я пошел к Халатову. Светлана, Нина и Жорж укладываются на дачу, облепили меня со всех сторон, но взрослым не до меня, взрослые недовольны, что дети перестали складывать игрушки и книги. Я пошел пешком в Дом Ученых: у Марии Федоровны заседание. Я — к Юрию Олеше: он пишет статью о театре. Первую статью в своей жизни. «Жена едет на дачу; ей нужно 3000 рублей, а у меня нету. Я получаю во Всероскомдраме по тысяче в месяц авансом в счет будущего и больше ничего не имею. Правда, я целый год не писал». И тут же рассказал мне содержание своей будущей пьесы «Марат». «Мальчишка знает, что Шарлотта приехала в Париж убить Марата, и хочет уведомить об этом Марата, но ему мешает целый ряд обстоятельств». Его поразило письмо Репина, которое я прочитал по «Чукоккале». Величественное письмо. Был ли Репин богат? — О, да. — «И все же экономил копейки? Это он для продления жизни. Жизни у него остается уже меньше, чем денег, вот он и обманывает себя. Я видел, как Влад. Ив. Немирович-Данченко, 75-летний старик, богач, торговался с извозчиком. Выторговал полтину, два года назад». Чудесный собеседник Олеша, но — тоже занят. «За статью мне дадут 750 р. за лист, я продам ее кусочками в вечернюю «Красную», в «Вечернюю Москву», в «Литгазету», сделаю из нее 3000». А самого так и тянет к чернильнице. Я пошел к Сейфуллиной, вот-вот заплачу. Но и Сейфуллиной нет, а есть ее сестра, 23-летняя Капа, которая встретила меня словами: ой, как вы подряхлели.
18/VI. Вечером доклад Сольца о чистке партии в Оргкомитете Писателей. Сольц — обаятельно умный, седой, позирующий либерализмом. Возле него Мариэтта — буквально у самого уха – как Мария у ног Христа. Сейфуллина визави, застывшая, неподвижная. Фадеев председатель, Кирпотин, Архангельский, Шабад, Лядова, Гайдар и много безличностей. Речь его была не слишком
1934 блестяща, покуда он говорил один, но, когда его ста
ли расспрашивать о чистке — т. е. о практике этого дела, он так и сыпал бисером, и все собравшиеся гоготали. Гоготали наивно, потому что основная масса состояла из очень простодушных людей, вроде тех, что прежде заполняли галерку. Дремучие глаза, мясистые деревенские щеки. «Интеллигентных» лиц почти нет. Ни за что не скажешь, что писатели. Сольц говорил о том, как при чистке он главным образом восстает против скучных людей. Есть у нас такие: боролся за революцию, жертвовал собою, обо всем, что было у нас до 1917 года, может очень интересно говорить, а с 1917 года говорит скучно. Это дурной признак. Таких ну что вычищать? Нет, не вычищать таких нужно, а дать им пенсию. Больше чем на пенсию они никуда не годятся.
Как вы чистите молодежь? — спросила Лядова.
К молодежи я особенно требователен. Но как судья я никогда не приговариваю молодежь к высшей мере наказания… Я вообще не люблю стариков. Терпеть не могу больных. Если мы будем покровительствовать слабым, больным, убогим — кто же будет строить?.. Происхождение человека не интересует меня. Прежде чванились графством, теперь происхождением от слесаря. «Иной думает, что с него довольно того подвига, что он — родился у слесаря. С этим мы должны бороться… Я городовых всех восстанавливаю (в комиссии по чистке). Ведь и полицейский — это тот же милиционер, он происходит из беднейших крестьян… Если б у него была земля, он не пошел бы на службу в полицию… Я чищу чистильщиков. Я чищу партийную знать…»
Потом замолол о половой жизни. «Половая жизнь носит характер общественный: кто смотрит на нее как на естественное отправление организма, тот себя в этой области принижает, и не только в этой области… Ничего хорошего нет, что человек ставит себя на уровень животного».
Его спросили о том, как он относится к современной советской литературе. «Память у меня стала плохая. Что ни прочту, забываю. Вот Шолохова прочитал «Поднятую целину» — и сейчас же забыл».
Сейфуллина: «Ну, я рада, что вы все забываете. Значит, вы и меня забыли и забыли, что вы меня выругали».
Были бутерброды с икрой и семгой, чай и конфеты. Мы пошли с Сейфуллиной. Она по дороге брюзжала: «Надоели либеральные сановники. Вот он сейчас говорит, что сын городового для него не одиозен, а когда я на Кузнецкстрое написала в анкете, что я происхожу из духовенства, ко мне прибежала заведующая и просила изъять из анкеты это место. Почему же он говорит, что преследуют только тех, кто скроет свое происхождение? 1934
Напротив, требуют, чтобы скрывали».
Вообще Сейфуллина будировала и сделалась, по терминологии Сольца, скучной. Я ушел от нее с Архангельским.
Ночь на 21 июня. Завтра утром у меня записывают голос в радиоцентре. Записывают на пленку. Я так волнуюсь, что не сплю, и разные ночные мысли лезут мне в голову… Этот приезд показал мне, что действительно дана откуда-то свыше инструкция любить мои детские стихи. И все любят их даже чрезмерно. Чрезмерность любви главным образом и пугает меня. Я себе цену знаю, и право, тот период, когда меня хаяли, чем-то мне больше по душе, чем этот, когда меня хвалят. Теперь в Москве ко мне относятся так, будто я ничего другого не написал, кроме детских стихов, но зато будто по части детских стихов я классик. Все это, конечно, глубоко обидно.
Вчера над Москвою лютый дождь. До 1 часу сидел дома, не мог выбежать даже побриться. Прибежал в «Молодую Гвардию». Рыжая, беззубая Шабад опять заявила мне, что в мой сборник решено не включать ни «Мухи Цокотухи», ни «Бармалея» — и дала мне договор, который мы вырабатывали в течение двух недель, и где опять вместо 12 тысяч фигурируют 9 тысяч. Я опять должен был начать сначала всю канитель. Опять бегаю по дурацким коридорам этого сумасшедшего здания. К Розенко — его нет! К Ацар- кину — нет! К Лядовой — она уехала в больницу хлопотать о Маги- довиче и Паустовском, которые больны сыпным тифом. Налицо был только кудлатый Ося, который даже договора толком не умел написать. Я пошел в финансовую часть и доказал, что мне должны заплатить за строчку не 3 рубля, а 3 р. 82 к.
7/ГХ 1934. Едем в Кисловодск. Завтра утром — там. С нами: проф. Н. Н. Петров, Игорь Грабарь, д-р Крепс. Игорь Грабарь вчера часа 4 говорил о себе; о своей автобиографии, которую он только что закончил, о книге «Репин», которую он будет печатать роскошным изданием, о картине «Толстые женщины», которую написал он в Париже. Об Эрмитаже: 80% ценнейших картин мы продали за границу. 80%!!! Но есть надежда, что года через два мы начнем покупать их обратно, даже со скидкой — ввиду тамошнего кризиса. Не сомневаюсь, что это будет именно так. Игорь Грабарь, как гласит молва, весьма помогал этой продаже за границу лучших полотен. По его словам, он боролся с этим злом, писал записки Калинину, звонил в Кремль и пр. О Бенуа: Бенуа уехал из СССР в виде протеста против продажи картин Эрмитажа. Там он
1934 жил поддержкой Иды Рубинштейн и, кажется, жи
вет до сих пор. Чехонин увез с собою 1000 долларов одной бумажкой, которую зашил в подошву сапога. Теперь в Америке. О Пиксанове. Скучнейший старик: когда бывали заседания в МГУ, Грабарь всегда уходил, чуть бывало откроет рот Пикса- нов. Я вожусь с Гамлетом… Хочу писать о переводах Шекспира для «Лит. газеты».
23/IX. — Братья Веснины. Один — рафаэлевского типа, другой — рубенсовского. Один кудряв, другой лыс. Вечно веселы, нераздельны, беседуют друг с другом, как влюбленные. Один сострит, другой сейчас же смеется. Разговариваю с двумя, как с одним. Братская любовь необыкновенная. — Третьего дня читал Грабарь «Искусство и [нрзб.]» и провалился: мямлил, делая паузу после каждого слова, обнаружил полную неспособность к каким бы то ни было обобщениям. Единственно интересное: история 1. Firsove — Zossenko, но я знал ее раньше. А я как нарочно пригласил украинцев.
Вчера ходил на «Красное Солнышко» — в солнечный день, и это так возбудило меня, что не спал всю эту ночь. Корплю над Шекспиром.
Ноябрь 14. Приехал Каменев. Остановился в Академии Наук у академика Кржижановского. Прелестный круглый зал — куда собрались вчера вечером Томашевский, Тынянов, Эйхенбаум, Гу- ковский, я, Швальбе, Саянов, Оксман, Жирмунский. Каменев с обычным рыхлым добродушием вынул из кармана бумажку — вот письмо от Алексея Максимовича. Он пишет мне, что надо сделать такую книгу, где были бы показаны литературные приёмы старых мастеров, чтобы молодежь могла учиться. — Какая это книга, я не знаю, но думаю, что это должно быть руководство по технологии творчества.
Тут он предъявил к бывшим формалистам такие формалистические требования, от которых лет 12 назад у Эйхенбаума и Тома- шевского загорелись бы от восторга глаза. Мысль Каменева — Горького такая: «поменьше марксизма, побольше формалистического анализа!..» Но формалисты, которых больше десяти лет отучали от формализма, жучили именно за то, что теперь так мило предлагается им в стильной квартире академика Кржижановского за чаем с печеньями, — встретили эту индульгенцию холодно. Эйхенбаум сказал с большим достоинством:
«Мы за эти годы отучились так думать (о приемах). И по существу, потеряли к этому интерес. Отвлеченно говоря, можно было бы создать такую книгу… но…»
Это была бы халтура… — подхватил Томашев- 1934 ский.
Эйхенбаум. Теперь нам пришлось бы пережевывать либо старые мысли, либо давать новое, не то, не технологию, а другое (т. е. марксизм). Во всех этих ответах слышалось:
А зачем вы, черны вороны, Очи выклевали мне*.
Каменев понял ситуацию. Ну что же! Не могу же я вас в концентрационный лагерь запереть.
Жирмунский. Мы в последнее время на эти темы не думали. Не случайно не думали, а по какой-то исторической необходимости.
Домой я шел с Тыняновым. Он очень огорчен тем, что «Библиотеку поэта» будет издавать «Academia». Из «Издательства писателей» «Библиотека» уходит. А в «Academia» нет бумаги, и кроме того Каменев сказал: да зачем же вы издаете каких-то Востоко- вых! Нет, для Востокова я бумаги не дам! Тынянов зол на Горького: «Основал «Библиотеку поэта», морочил нам голову, ездили мы в Москву, заседали, а теперь — «пошли вон, дураки!»
И теперь сколько народу мы обманули по его милости. И он всегда так… »
Тынянов написал уже 200 страниц своего романа о Пушкине. «А между тем Пушкин у меня только-только поступает в лицей». Хочет придти на днях почитать.
Люша: если хочет что-нибудь получить от нас, говорит: я не хочу. Подходит к яблокам и лицемерит:
Я не хочу яблока!
Это значит: дай яблоко.
18/XI. Каменев четыре дня подряд заседал, обсуждал, организовывал, примирял, улаживал и проч. Я сдал ему «Кому на Руси жить хорошо» для роскошного издания. Вчера у меня был художник — вырабатывали обложку книжки «Дети». Вожусь с «Шекспиром». Вчера кончил эту статью вчерне*. Лида прочла, многое забраковала.
28/XI. Умер академик М. С. Грушевский. Мы часто встречались с ним в Кисловодске — где он жил вместе со своей женой и дочерью Катериной Михайловной. Бодрый старикан с хитроватым лицом бога-отца из карикатур Мора. «В Кисловодске я был ровно 60 лет тому назад». Верил в благодатное влияние Кисловодска — и собирался в Сочи. После тех передряг, которые были с ним в связи с делом Ефремова*, — Госиздат отказался платить ему
1934 гонорар за напечатанные им книги, и он все хлопо
тал, чтобы ему заплатили хоть часть. Жить в Киеве ему было запрещено. Его поселили в ненавистной ему Москве. Националистом он остался таким же упорным. Когда уезжал из Кисловодска Грабарь, дочь Грушевского вдруг говорит мне:
Мы с папой идем провожать его!
Почему? (Они никогда никого не провожали.)
Ведь земляк! Как же не проводить земляка.
Какой же Грабарь — земляк!
Ах, он не Грабарь, а Грабар, и его отец — уроженец Угорской Руси. Правда, он был обруситель, гнул в Московскую сторону, но все же земляк.
И пошел провожать. Дочь его с ним неразлучна. Она тоже пострадала из-за ефремовского дела. Госиздат отказался печатать ее научный свод украинских дум. Жить в Москве им было худо: на окраине, в коммунальной квартире, среди, 5—6 радио. Через несколько дней после того как мы проводили Грабаря, у Грушевского на спине сделался фурункул. Коновалы санатория КСУ поставили ему банки — и гной разошелся по всему телу. Потом позвали хирургов, и те стали резать. Ровно месяц тому назад мы приходили к Михаилу Сергеевичу прощаться. Он поправлялся, температура снизилась, и дочка стала читать ему Боборыкина, чтобы он лучше спал. А вчера мне позвонил Игорь Грабарь (он случайно в Питере) и сообщил, что, по газетным известиям, Грушевский скончался в Кисловодске в страшных муках.
В Кисловодске Грушевский старался прожить подольше, т. к. ему не хотелось возвращаться в ненавистную Москву. А теперь после смерти его торжественно везут хоронить в Киев, и его семье выдают 500 р. пенсии (заплатив и госиздатский гонорар.)
Вчера был у меня Алянский, и, конечно, после этого ненужного визита я не могу заснуть ни минуты. Москва гонит Лебедева из Детгиза. 5-ое издание моей «От 2 до 5» уже набрано. Верстается. Выйдет в январе.
30/XI135. Летом я жил несколько дней в Петергофе в Санатории КСУ («Заячий ремиз»). Приехав на станцию с чемоданом, я стал искать носильщика. Ко мне подошел полутруп с землистым неподвижным лицом и предложил мне свои услуги таким равнодушным и мертвым голосом, что я в первую минуту испугался. Я дал ему чемодан, он сделал несколько шагов — и я понял, что чемодан ему не под силу. Тогда я распаковал чемодан, вынул оттуда тяжелые книги, дал их А. Я. Максимов[ич]у и сам взял большую охапку, но под пустым чемоданом мой носильщик изне- 1934
мог после первой же сотни шагов. Мы присели на траву, и он рассказал мне, что у него сонная болезнь. Оказалось, что он когда-то учился в Институте Истории Искусств (правда, всего лишь на первом курсе), что он пишет стихи (и он прочитал замогильным голосом, без всякого выражения какую-то тривиальную чушь), что он живет в приюте для калек, где есть еще пять или шесть человек, больных той же болезнью, и проч., и проч., и проч. Кое-как добрели мы до КСУ. Я дал ему вместо трех рублей — десять, и сообщил свой адрес. Он явился недавно ко мне — около месяца назад — жалкий, оборванный, отравленный атропином, который он принимает ежедневно в качестве допинга. Доктор, к которому я его направил, звонил мне по телефону, что он безнадежен. Из жалости к нему М. Б. дала ему Бобин костюм, рубаху, фуфайку, груду белья. И вот вчера утром он приходит торжественный (в 8 час.), одетый во все лучшее, заявляет М. Б-не, что ему очень нужно со мной повидаться, входит без всякого выражения на мертвом лице в мою комнату и, присев ко мне на постель, говорит:
Я прошу у вас руки вашей дочери Лидии Корнеевны.
Я вначале был ошеломлен, но вскоре понял: этот утопающий человек, обдумывая отчаянное свое положение, нашел единственную соломинку, за которую можно схватиться. Больше ему ниоткуда нет спасения.
Но ведь вы ее не знаете — говорю я. — И не… любите.
Стерпится — слюбится, — говорит он замогильным своим голосом. И, помолчав, прибавляет: я знаю, что она — приличная дамочка.
Молчание.
Я видел сон, К. И. Будто на стадо гусей спустился один лебедь… (Молчание.) Лебедь — это я, К. И. — Моя фамилия — Лебедев, это символически…
А гуси — мы?
Выходит, что так.
Благодарю вас в таком случае за честь, которую вы оказали моей дочери.
Он чинно ушел, а М. Б., как ни в чем не бывало, выдала ему старые башмаки и ломоть хлеба.
ноября. Сегодня вечером читал о Шекспире — в секции переводчиков. Были Тарле, Т. А. Богданович, Франковский, Лозинский, Анна Ганзен и прочие. Доклад мой был принят холодно.
ноября. Мучаюсь бессонницами. Засыпаю в 12, просыпаюсь в половине четвертого. Надумал написать в «Правду» о Репи- 1934 не. Сюда приехал Борис Левин. Я был у Коли — чи
тал его роман о Кронштадте*. Есть хорошие места, и сюжет хорош, но диалоги беспомощные, и запаха эпохи нет.
Ночью прибежала Женя Курчавова: ее мать кончается: сердечный припадок, отек легких.
1 декабря. Писал «Искусство перевода». Очень горячо писал. Принял брому, вижу, что не заснуть, пошел к Щепкиной-Купер- ник, которая угостила меня вишневым вареньем и рассказывала о своем переводе «Much Ado about nothing»[136].
Это навеяло мне сон. Прихожу домой, ложусь. Читаю Ксено- фонта Полевого — вдруг звонок по телефону — из «Правды» Лиф- шиц:
— Убили Кирова!!!!
Все у меня завертелось. О сне, конечно, не могло быть и речи. Какой демонстративно подлый провокационный поступок — и кто мог его совершить? Сегодня утром мороз, месяц — последняя четверть — и траурные флаги.
Я пошел утром в 8 часов — бродил по Питеру. У здания бездна автомобилей, окна озарены, на трамваях траурные флаги — и только. Газет не было (газеты вышли только в 3 часа дня). Из «Правды» прилетел на аэроплане Аграновский посмотреть траурный Ленинград. Кирова жалеют все, говорят о нем нежно. Я не спал снова — и, не находя себе места, уехал в Москву.
Москва поражает новизной. Давно ли я был в ней, а вот хожу по новым улицам мимо новых многоэтажных домов и даже не помню, что же здесь было раньше. Первым долгом в Детгиз. Суворов показал мне иллюстрации Ротова, уже отпечатанные. Иллюстрации с пошлятинкой, но ее сравнительно мало. Оказывается, Лебедев пал из-за меня — из-за тех иллюстраций, которые он дал к моей «Путанице». Иллюстрации делал Васнецов, инфантильный вятич. Некоторые хороши, а две или три — гадостны. Особенно те, которые изображают пожар моря. Это — кишки женщины, у которой разрезан живот. Книжка вызвала возмущение ребят — Стецкий обратил на нее внимание, и дело, по словам Семашко, дошло до Сталина. Этот Лебедев замечательный художник, которого я же и втянул в детскую литературу. Я наблюдаю в течение последних 8-ми лет, как он не дает хода моим детским книгам, маринует их по 3 года или нарочно выпускает в замухрышном плюгавом виде. Отвратительная политика, — заключавшаяся в том, чтобы выпятить достоинства книги Маршака, с которым он в комплоте и которого он иллюстрирует, чрезвычайно волновала
меня все эти годы. Но, к сожалению, Москва задер- 1934
жала при этой оказии мою книгу «50 поросят», иллюстрированную тем же Васнецовым. Нужно идти к Томскому хлопотать.
Кроме того, как сказал мне Семашко, Главлит задержал моего «Крокодила».
Надо идти к Борису Волину.
5/XII. Вчера Л. Б. Каменев рассказал мне интереснейшую вещь. Ему было лет 15, когда он пошел с отцом покупать у оптика на Невском очки (для отца). Купив очки, отец попросил оптика продать ему также и кусочек замши, чтобы вытирать стекла. Оптик сказал:
— Стекла нужно вытирать носовым платком, а не замшей. Замша портит стекла.
С тех пор прошло лет 45 — и всякий раз, когда Каменев вынимает очки, чтобы вытирать их платком, он неизменно, при любых обстоятельствах, вспоминает оптика на Невском. Не было случая, чтобы, вытирая очки, он не вспомнил об этом эпизоде с отцом.
Т. И. Глебова рассказала, что с нею случилось подобное. Каменев когда-то сказал ей между прочим, что В. И. Ленин учил его, что, выходя из лифта, надо закрывать дверцы, иначе лифт не спустится. И теперь она неизменно вспоминает при всех подобных оказиях Ленина.
Вчера я весь день писал и не выходил из своего 114-го номера «Национали». Вечером позвонил к Каменевым, и они пригласили меня к себе поужинать. У них я застал Зиновьева, который — как это ни странно — пишет статью… о Пушкине («Пушкин и декабристы»). Изумительна версатильность этих старых партийцев. Я помню то время, когда Зиновьев не удостаивал меня даже кивка головы, когда он был недосягаемым мифом (у нас в Ленинграде), когда он был жирен, одутловат и физически противен. Теперь это сухопарый старик, очень бодрый, веселый, беспрестанно смеющийся очень искренним заливчатым смехом.
Каменев рассказывал при нем о Парнохе, переводчике испанских поэтов, который написал ему, Каменеву, письмо, что он считает его балканским жандармом и не желает иметь с ним ничего общего. В этот же день — рассказывает Лев Борисович — пришел «Литературный Ленинград», где напечатано, что он, Каменев, узурпатор, деляга, деспот и проч. и проч. и проч. по поводу истории с «Библиотекой поэта». Я встал на сторону тех, кто писали эту статью, т. к. Л. Б. напрасно обидел целую плеяду литературных работников, составивших для «Библиотеки поэта» несколь- 1934 ко ценнейших монографий. И что это за девиз: ра
ньше издадим Михайлова, а потом — Хомякова! и проч. и проч. и проч. Говорили об А. Н. Тихонове: оказывается, он женился и живет где-то в гостинице, платя чуть не сто рублей в день. Татьяна Ивановна угостила меня луком, ветчиной, пирожными — очень радушно.
А потом мы пошли по Арбату к гробу Кирова. На Театральной площади к Колонному залу очередь: человек тысяч сорок попарно. Каменев приуныл: что делать? но, к моему удивлению, красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас, — нерешительно, как бы против воли. Но нам преградила дорогу другая цепь. Татьяна Ивановна кинулась к начальнику: «это Каменев». Тот встрепенулся и даже пошел проводить нас к парадному ходу Колонного зала. Т. И.: «Что это, Лева, у тебя за скромность такая, сказал бы сам, что ты Каменев». — «У меня не скромность, а гордость, потому что а вдруг он мне скажет: никакого Каменева я знать не знаю». В Колонный зал нас пропустили вне очереди. В нем даже лампочки электрические обтянуты черным крепом. Толпа идет непрерывным потоком, и гэпеушники подгоняют ее: «скорее, скорее, не задерживайте движения!» Промчавшись с такой быстротой мимо гроба, я, конечно, ничего не увидел. Каменев тоже. Мы остановились у лестницы, ведущей на хоры, и стали ждать, не разрешит ли комендант пройти мимо гроба еще раз, чтобы лучше его разглядеть. Коменданта долго искали, нигде не могли найти — процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами. Оказалось, Каменев добивался совсем не того, чтобы вновь посмотреть на убитого. Он хотел встать в почетном карауле. Наконец явился комендант и ввел нас в круглую «артистическую» за эстрадой. Там полно чекистов и рабочих, очень печальных, с траурными лицами. Рабочие (ударники) со всех концов страны, в том числе и от Ленинградского завода им. Сталина, стоят посередине комнаты — и каждые 2 минуты из их числа к гробу отряжаются 8 человек почетного караула. Каменев записал и меня. Очень приветливый, улыбающийся, чудесно сложенный чекист, страшно утомленный, раздал нам траурные нарукавники — и мы двинулись в залу. Я стоял слева у ног и отлично видел лицо Кирова. Оно не изменилось, но было ужасающе зелено. Как будто его покрасили в зеленую краску. И т. к. оно не изменилось, оно было еще страшнее… А толпы шли без конца, без краю: по лестнице, мучительно раскорячившись, ковылял сухоногий на двух костылях, вот женщина с забинтованной головой, будто вырвалась из больницы, вот слепой, которого ведет под руку старуха и плачет. Еле мы протискались против течения вниз. В артистической мы видели Рыклина, Б. П. Кристи и др. Домой я вернулся в 2 1/2 ночи.
5/XII. Сегодня отчаянный день.
Во-1-х, я узнал, что вместо 100 тыс. экземпляров моих сказок Семашко дает всего лишь 50.000 экз.
Во-вторых, новый редактор Детгиза Ек. Мих. Оболенская (жена Осинского) заявила, что ей не нравится «Чудо-дерево», «Бара- бек» и что она не намерена издавать эти вещи отдельной книгою, как предлагал мне Семашко.
В-третьих, Волин задержал «Крокодила», а Томский — «50 по- росят»(!!!)
[11/XII.] Приехала М. Б. И мы с нею были на «Испанском священнике», «Даме с камелиями» и «Свадьбе Кречинского». Понравилась мне только «Свадьба». А Райх в «Даме» оказалась так ужасна, что я сбежал со второго акта. Были мы вчера (10/XII) у Игоря Грабаря в мастерской. Хороши только зимние этюды да портрет композитора Прокофьева. Остальное ординарно.
20/XII. Канитель с «Крокодилом» продолжается. Сегодня я пришел в Детгиз — Семашко в серой шапке, в бекеше с серым воротником стоит, собираясь уезжать. У подъезда его ждет большая совнаркомовская машина.
Ну как «Крокодил»? — спрашиваю его.
Сволочи! — говорит он. И звонит Танееву.
Танеев говорит, что завтра даст ответ, спросит у Бубнова.
«Да вы мне поверьте, я уже с Бубновым говорил, он разрешает! — говорит Семашко.
Хорошо! Завтра я дам вам ответ».
Рубановский говорит, что разрешат. Но Чуркин говорит, что задержали.
В «Academia» носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев. Никто ничего определенногоне говорит, но по умолчаниям можно заключить, что это так. Неужели он такой негодяй? Неужели он имел какое-нб. отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъестественный, т. к. к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой. С утра до ночи сидел с профессорами, с академиками — с Оксма- ном, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского Дома, будущего журнала и проч. Взял у меня статью о Шекспире, которая ему очень понравилась, звонил мне об этой статье ночью — указывал, как переделать ее, спрашивал о радловском переводе «Отелло» —
1934 и казалось, весь поглощен своей литературной ра
ботой. А между тем…
Сегодня уехала в Ленинград Мария Борисовна. Я проводил ее на вокзал и вернулся в гостиницу огорченный: мучает меня огромное количество несделанных дел, которые меня буквально заедают: недописанная статья «Искусство перевода», неисправленные «Сказки», недоконченная статейка о Репине и проч., и проч., и проч.
23/ХГГ. Сейчас говорил с Главлитом — оказывается, мой «Крокодил» запрещен опять. Неужели кончился либерализм 1932 года? Получилась забавная вещь — когда в 1925 году запрещали «Крокодила», говорили: «Там у вас городовой», «кроме того — действие происходит в Петрограде, которого не существует. У нас теперь — Ленинград».
Под влиянием этих возражений против «Крокодила» я переделал тексты — у меня получился постовой милиционер, которого Крокодил глотает в Ленинграде. Текст одобрили. Дали художникам иллюстрировать. И Конашевич и Константин Ротов сделали милиционера в современном Ленинграде, и тогда цензура наложила на него свое veto именно за то, что там «Ленинград» и «милиция».
24/ХГГ. Я вчера весь день провел в тоске. Третьего дня выступал в Клубе мастеров искусства вместе с Грабарем. Читал о Репине. У меня вышел доклад очень бойкий, но поверхностный, у Грабаря — нудный и мертвый. Слушали нас горячо и страстно. Председательствовал Машков, который каялся в своем прежде несправедливом отношении к Репину. (Он с Максом Волошиным выступил в юности против Репина, когда порезали репинскую картину.) «Репин с каждым годом растет». «Теперь он кажется мне… ну, пожалуй… ровней Рембрандта». Игорь Грабарь уговаривает позировать ему, но у меня нет времени.
Были у меня Бор. Левин с Герасимовой. Отняли много времени. Левин очень не любит Толстого, не знаю почему. «Ах, если бы он умер во время похорон Кирова, — сострил он. — Никто бы и не заметил его собственных похорон. Вот неудобное время, когда умирать. Все процессии, все организации заняты другим — а не им». Откуда эта чудовищная злоба у некоторых писателей к Толстому? Горькому?
28/ХГГ. Сейчас новая глава в истории «Крокодила». Началась она с того, что все в Детгизе говорили мне: мы с удовольствием напечатаем вашу сказку.
Семашко тоже: «Что ж! Отличная сказка — будем 1934
печатать».
«Академия» тоже: мы печатаем без всяких колебаний.
Цензор «Академии» Рубановский разрешил не задумываясь. На основании этого художник Конашевич сделал для «Крокодила», издаваемого в «Академии», рисунки, которые печатаются сейчас в Гознаке, художник Ротов сделал рисунки для детгизов- ского «Крокодила» — и когда все было готово, около месяца назад, прошел неясный слух, будто Волин имеет какие-то возражения против «Крокодила». Слухам не придали значения: Волин был в больнице, Семашко говорил мне: «Пустяки», и я был уверен, что все образуется. Так как сейчас процесс убийц Кирова, Волин головокружительно занят — и поймать его по телефону вещь почти невозможная. Вчера в Детгизе я наконец дозвонился до него — и он сказал мне, что считает, что «Крокодил» — вещь политическая, что в нем предчувствие февральской революции, что звери, которые по «Крокодилу» «мучаются» в Ленинграде, это буржуи и проч., и проч., и проч. Все это была такая чепуха, что я окончательно обозлился. Легко рассеять такие фантомы. Сегодня утром в 9 час. я опять позвонил ему. Так как в прошлый раз он выразил желание, чтобы «Крокодил» был напечатан в старой редакции, я указал ему теперь, что это невозможно, потому что найдутся идиоты, которые подумают, что стихи:
И вот живой городовой Явился вновь перед толпой
включают в себя политический намек.
Он согласился со мною и просил позвонить завтра утром. Я, радуясь, что он уступает моим доводам, позвонил Оболенской. Она говорит охрипшим от насморка голосом:
Вы знаете, неприятная новость: вашего «Крокодила» решили вырезать из книжки ваших «Сказок»?
Кто?
Волин.
Но ведь я сейчас с ним говорил.
Я ничего не знаю. Позвоните Семашко.
Я позвонил Семашко. Семашко уехал в Смоленск. Я позвонил Суворову. Суворов говорит:
Верно. Я человек подневольный. Мне дано распоряжение ехать сию минуту в типографию и вырезать оттуда «Крокодила».
И вы поедете?
Я человек подневольный.
1934 Оказывается, вчера Семашко был у Стецкого, но
тот, распропагандированный Волиным, запретил «Крокодила» наотрез…
Вчера я закончил свой фельетон о Репине и дал в «Правду». «Правда» фельетон приняла, равно как и другой, тоже написанный в Москве, — «Искусство перевода»*. О Репине я написал с самой неинтересной для меня точки зрения — неинтересной, но необходимой для славы Репина в СССР — на тему: «Репин — наш!» Эта статья даст возможность громко прославить Репина, а то теперь он все еще на положении нелегального.
29-го /XII. Домой хочется ужасно. Из-за «Крокодила» я два дня не работаю. Выбился со сна. Сегодня звонил Стецкому в ЦК. — «Алексея Ивановича сегодня не будет. Он на заводах. Позвоните его секретарю». Звоню Волину, целый час добивался, стоит на своем. Сегодня буду ловить его в Наркомпросе. Будь оно проклято, то лето в Куоккале, когда я написал «Крокодила». Много горя оно доставило мне. По поводу этого «Крокодила» я был недавно у Эпштейна, он долго не хотел принять меня, я перехватил его по дороге к Бубнову, — он отмахнулся от меня, как от докучливого просителя. Я — к Бубнову. «Не может принять. Оставьте ваш телефон, вам сообщат». Я оставил — и жду до сих пор. А прежние обиды, оскорбления, травля в газетах и проч. Черт меня дернул написать «Крокодила».
Вот уже 3 часа я все кишки выматываю телефоном. «Город». — «Город занят». Получил город. «А. Т. С». — «А. Т. С. занято». Так и не доберешься до нужного номера.
Был у Волина в Наркомпросе.
Сначала учтиво, а потом все грубее он указал мне, что он делает мне личное одолжение, разговаривая со мною по этому поводу, что он очень занят и не имеет возможности посвящать свое время таким пустякам, но все же так и быть — он укажет мне политические дикости и несуразности «Крокодила». Во-первых,
Подбегает постовой: Что за шум? Что за вой?
Как ты смеешь тут ходить, По-немецки говорить ?
Где же это видано, чтобы в СССР постовые милиционеры запрещали кому бы то ни было разговаривать по-немецки!? Это противоречит всей нашей национальной политике! (А где же это видано, чтобы милиционеры вообще разговаривали с Крокодилами.)
Дальше:
Очень рад
Ленинград
А яростного гада Долой из Ленинграда
Они идут на Ленинград
О, бедный, бедный Ленинград.
Ленинград — исторический город, и всякая фантастика о нем будет принята как политический намек. Особенно такие строки:
Там наши братья, как в аду — В Зоологическом саду. О, этот сад, ужасный сад! Его забыть я был бы рад. Там под бичами палачей Немало мучится зверей и пр.
Все это еще месяц назад казалось невинной шуткой, а теперь, после смерти Кирова, звучит иносказательно. И потому…
И потому Семашко, даже не уведомив меня, распорядился вырезать из Сборника моих сказок «Крокодила».
От Волина я поехал в ЦК партии. Там тов. Хавинсон (кажется так?), помощник Стецкого, принял меня ласково, но… Он торопится… он ничего не знает… Он никогда не читал «Крокодила»... Оставьте текст… Я познакомлюсь… Скажу свое мнение.
Я — к Семашке в Детгиз. Семашко несколько смущен. Ведь он уверял, что ни за что не допустит выбросить из «Крокодила» ни строки. «Да… да… вот какое горе… Но ведь нам надо поскорее… Я распорядился… Изъять «Крокодила»...
Даже не попытавшись похлопотать о его разрешении?..
Да… знаете… время такое…»
От Семашки я побежал к Ермилову — Ермилов обещал поговорить, но о чем — неизвестно. Советуют обратиться в Союз Писателей, но, конечно, это все — паллиативы. Единственный, кто мог бы защитить «Крокодила», — Горький. Он сейчас в Москве. Но Крючков не пустит меня к Горькому, мне даже и пробовать страшно. А между тем все эти хлопоты вконец расшатывают мои нервы — я перестал спать, не могу работать. И в самый разгар борьбы — вдруг получаю от М. Б. телеграмму, торопящую меня приехать домой!!!! Я даже не обиделся, я удивился. Человек знает все обстоятельства дела и хочет, чтобы я плюнул на все — и поселился на Кирочной. Ну что ж! Я так и сделаю.
1934 «Правда» поступила со мной по-свински. Заказа
ла мне фельетон о Репине. Я писал его не покладая рук — урывая время от борьбы за «Крокодила», а теперь отложила его в дальний ящик. Между тем по телефону уверяла меня, что он идет 30-го; если бы он пошел 30-го, со мной иначе разговаривали бы все работники Главлита и Культпропа.
Илья Зильберштейн предлагает печатать Репина у Бонч-Бруе- вича. Я почти согласился. Но Эфрос возмущен и буянит. Длинные споры по этому поводу.
В фельетоне, который я дал «Правде», — «Искусство перевода» — содержатся похвалы издательству «Academia». Их велено убрать. Теперь хвалить «Академию» нельзя — там был Каменев. Между тем накануне ареста Каменева в «Правде» должна была пойти его статейка, рецензия на какие-то мемуары. Она уже была набрана. Сейчас Эфрос рассказал мне, что «Academia» ищет заместителя Каменеву. Были по этому поводу у Горького — главным образом для того, чтобы отвести кандидатуры Лебедева-Полянского и других. Горький обещал противиться этим кандидатурам. Выдвигают какого-то Манцева, служащего в Наркомфине.
31/XII. Сейчас говорил по телефону с Семашко. Так как мне очень хочется домой и я устал от чиновников, от беготни по учреждениям и проч., я решил уступить Волину и дать только первую часть «Крокодила». Позвонил об этом Николаю Александровичу.
А он говорит:
— Я не помню «Крокодила», приду в Детгиз, разберусь. И в результате —
2 января. «Крокодил» запрещен весь. Ибо криминальными считаются даже такие строки:
Очень рад Ленинград
и проч. Семашко предложил мне переделать эти криминальные строчки, и кто-то из присутствующих предложил вместо «Ленинград» сказать «Весь наш град». Выбившись из сил, я достал в Интуристе билет — и к 1-му января был уже дома. Гулял с М. Б. по Питеру, читал Колин рассказ «Старики» (очень хороший рассказ), разбирал письма (большинство — отклики на книжку «От двух до пяти»), был в ГИХЛе и в «Academia» и рано лег спать. Сейчас М. Б. переписывает на машинке мои воспоминания о Репине, а я строчу «Искусство перевода».
Люша про куклу:
— Ты не бойся ее поцеловать! Это ведь человек растет!
Лидочка в Детском Селе. Сегодня она приехала на несколько часов. Люша была рада и сейчас же заявила нам: «Теперь я люблю маму, а вас не люблю: не могу же я любить сразу и вас и маму. Вот мама уедет, я опять буду вас любить». Какое невместительное сердце.
5/I. Был на чехословацком обеде в «Астории». Зощенко в черном костюме, изнеможденный…
18/I. Не писал дневника, т. к. был занят своей книгой «Высокое искусство» и статьей о Репине, которая все разрастается. Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнует- 1935 ся по поводу переводов Шекспира, озабочен юбиле
ем Пушкина, хлопочет о журнале Пушкинского Дома и что вся его жизнь у нас на ладони. Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в литературу — выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного Института Литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами. По его словам, Зиновьев до такой степени вошел в литературу, что даже стал детские сказки писать, и он даже показывал мне детскую сказку Зиновьева с картинками… очень неумелую, но трогательную. Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время как литератор он значительно вырос, его книжка о Чернышевском*, редактура «Былого и дум» стоят на довольно высоком уровне. Приятная его манера обращения с каждым писателем (на равной ноге) сделала то, что он расположил к себе: 1. всех литературоведов, гнездящихся в Пушкинском Доме; 2. всех переводчиков, гнездящихся в «Academia», и проч., и проч., и проч. Понемногу он стал пользоваться в литературной среде некоторым моральным авторитетом — и все это, оказывается, было ширмой для него, как для политического авантюриста, который пытался захватить культурные высоты в стране, дабы вернуть себе утраченный политический лик.
Так ли это? Не знаю. Похоже, что так. Я вспомнил один эпизод на Съезде. Каменев жил на даче под Москвой. Об этом его жена, Татьяна Ив., которую я встретил в Колонном зале, сказала мне шепотом, т. к. считалось, что он где-то на Кавказе. Он скрывался, и скрывался так тщательно, что по целым дням не выходил из своей дачи — не соблазняясь никакой погодой. Скрывался он вот почему: вначале было объявлено, что Каменев сделает на Съезде писателей доклад и что вообще ему будет принадлежать там, на Съезде, ведущая роль. Потом, очевидно, в ЦК было решено не предоставлять ему этой роли, и он должен был притвориться отсутствующим. Я так и не побывал у него на даче — и забыл весь этот эпизод, но в бытность мою в Кисловодске я получил от Т. Ив. письмо, где она говорит: простите мне ту грубость, с которой я разговаривала с вами на Съезде писателей, но я была так огорчена, что Л. Б. не мог выступить там. О его политической карьере я не знаю ничего, но как литератор он был мне кое в чем симпатичен (хотя его разговоры о Мандельштаме, его статьи о Полежаеве, Андрее Белом и проч. свидетельствовали о полном непонимании поэзии*).
С изъятием «Крокодила» я примирился вполне. Ну его к черту. Снова пишу о Репине и проклинаю свою бесталанность. Он
как живой стоит передо мною во всей своей сложно- 1935
сти, а на бумаге изобразить его никак не могу.
Разбираю его письма ко мне*: есть замечательные. Но ненависть его к «Совдепии» оттолкнет от него всякого своей необоснованной лютостью…
27/I. Я в Болошеве. Снег и 30—40 ученых (считая и их жен). Царство седых и лысых. Сегодня днем я впервые заснул после того утра 21/I, когда я сказал М. Б., что еду в Москву, и она два дня в исступлении проклинала меня. Впрочем, с 21-го на 22-ое я спал хоть немного, а потом — ни минуты, ни при каких обстоятельствах. Меня выписали в Москву «Всекохудожник»* и радиокомитет. 1-й для того, чтобы я прочитал лекцию о Репине, 2-й для того, чтобы я выступил в Колонном зале со своими сказками. Кроме того, мне было нужно пристроить в редакции «Красной Нови» свою статью об «Искусстве перевода» и сдать статью о Репине — Горькому в «Альманах XVII». Из-за ссоры с Марией Борисовной я не кончил статьи о Репине и не привел в окончательный вид своей книжки. И вообще в Москве я не написал ни строки из-за того, что в течение трех суток (с 23 по 26) был буквально на улице. Сейчас в Москве происходит Съезд Советов, все гостиницы заняты. 23-го весь день я тщетно пытался проникнуть в «Националь», весь день звонил по всем телефонам, и наконец в 11 часов ночи Жеребцов устроил меня в Ново-Московской… Я приехал туда, сдал паспорт, заполнил анкету, уплатил деньги и попал на 7-й этаж, где оказалось так шумно, что я через десять минут уложил чемодан и убежал. Куда? На Верхнюю Масловку к художнику Павлу Александровичу Радимову — в его мастерскую. Приехал в час ночи (на машине, которую вымолил у Жеребцова). Мастерская на 7-м этаже, в ней нет постели, она выходит в такой же шумный коридор, как и номер в Ново-Московской. Но делать было нечего. Я лежу на диване и не сплю. Зажечь огонь? Но к глазам моим приливает кровь, и, кроме того, картины Радимова так плохи, что душевная муть увеличивается. У него все приемы живописи заучены, как у барышни, которая рисует цветы. Вот так делается речка, так делается облачко, так делается солнечный блик. Творчества тут нет никакого. Зная все эти рецепты, он изготовляет сотни пейзажиков, которые разнятся один от другого тем, что здесь речка слева, а здесь речка справа, здесь березки с осенней листвой, здесь — с весенней. Это такая клевета на природу; природа в моем восприятии гораздо лиричнее, гораздо трагичнее. Те пейзажи, которые я пишу мысленно, когда гляжу на деревья, реки, поля, так отличаются от этих механически сделанных пейзажей Радимова, что смотреть на радимовские для меня такая же
1935 мука, как, напр., слушать на суде лжесвидетеля. И
так как теперь всюду тяга к такому полуискусству, — пейзажи Радимова идут нарасхват во все клубы, дома отдыха и проч. Сам он — желтоволосый, голубоглазый, поэтический, «не от мира сего» — величайший карьерист и делец. Работая по общественной линии во всяких художественных организациях, он свел знакомство с Ворошиловым, Уншлихтом, Эйдеманом, а так как такое знакомство — капитал, то он получил с этого капитала большие проценты: ему дали идеальную квартиру в Доме Художника, идеальную мастерскую там же, дачу в Абрамцеве и мастерскую там же. Это кулачок в советской личине, и чуть только я разгадал это, мне стало противно быть под его кровлей.
Его сосед и друг — Евгений Кацман, выставка которого сейчас во «Всекохудожнике». Кацман не лишен дарования, хотя живопись его однообразна и поверхностна, портретные характеристики внешни, а краски слишком пестры и «шикарны». Сейчас его сделали заслуженным деятелем искусства. У него мастерская в Кремле и квартира во «Всекохудожнике». Главное, что сейчас он ценит в себе, — знакомство с Бубновым, Ворошиловым и другими вождями. Это его основной капитал, хотя он не брезгает Халато- вым и даже Сергеем Городецким. Ему кажется, что он своей деятельностью борется с Пикассо, Матиссом, Ван-Гогом, что он реалист, что он продолжатель Репина, он пишет брошюры, ведет дневник о своей борьбе за реализм, а в общем — из него вышел бы неплохой рисовальщик портретов для европейских иллюстрированных изданий.
С Радимовым он спаян гешефтами. Они всё что-то «организуют», «основывают», затевают — и все по общественной линии — и от всего им отчисляется какой-то барыш. Сейчас они оба взволнованы действительно диким поступком некоего идиота Михайлова, который в рисунке для выставки «Памяти Кирова» изобразил, как вожди наши стоят у гроба, а за ними — смерть в виде скелета. Что он хотел сказать этим, неизвестно, но этой смерти на выставке никто не заметил. Когда же она появилась в фотоснимке — зловредная идея художника сразу стала ясна — и Кацман на собрании правления Мосха заклеймил его как мерзавца. Мне же кажется, что это просто тупица, желавший выразить, подражая Бёклину, какой великой опасности подвергают себя товарищи Кирова в окружении зиновьевцев. Впрочем, я не видел этого рисунка и судить не могу. М. б., и вправду это пошлая белогвардейская агитка.
24-го читал я во «Всекохудожнике» о Репине. Читал с огромным успехом — и главное, влюбил в Репина всех слушателей. На эстраде был выставлен очень похожий портрет Ильи Ефимовича, и мне казалось, что он глядит на меня и одобри- 1935
тельно улыбается. Но чуть я кончил, «Всекохудож- ники» устроили пошлейший концерт — и еще более пошлый ужин, который обошелся им не меньше 3-х тысяч рублей казенных денег. В этом концерте и в этом ужине потонуло все впечатление от репинской лекции. Были Сварог, Кацман, Герасимов, ш-ше Уншлихт, Грабарь, Радимов, Антон Шварц и проч., и проч., и проч. «Всекохудожник» разослал всем специальные пригласительные билеты, где вместо Репина был изображен — ...Александр Вознесенский!!!
Я и не подозревал, что среда современных художников — такая убогая пошлость. Говорят: хорошо еще, что танцев не было.
На следующий день, 25/I я обедал в «Национали» и встретил там Мирского. Он сейчас именинник. Горький в двух фельетонах подряд в «Правде» («Литературные забавы») отзывается о нем самым восторженным образом*.
Рады? — спрашиваю Мирского.
Поликратов перстень*, — отвечает он.
Мил он мне чрезвычайно. Широкое образование, искренность, литературный талант, самая нелепая борода, нелепая лысина, костюм хоть и английский, но неряшливый, потертый, обвислый, и особая манера слушать: после всякой фразы собеседника он произносит сочувственно и-и-и (горлом поросячий визг), во всем этом есть что-то забавное и родное. Денег у него очень немного, он убежденный демократ, но — от высокородных предков унаследовал гурманство. Разоряется на чревоугодии. Каждый день у швейцара «Национали» оставляет внизу свою убогую шапчонку и подбитое собачьим лаем пальто — и идет в роскошный ресторан, оставляя там не меньше сорока рублей (т. к. он не только ест, но и пьет), и оставляет на чай 4 рубля лакею и 1 рубль швейцару.
В «Литературных забавах» Горького и в его пре с Заславским есть много фактических ошибок. Так, например, Белинского Горький объявил сыном священника и проч., и проч., и проч. Но в споре с Заславским Горький прав совершенно*: «Бесы» гениальнейшая вещь из гениальнейших. Заславский возражает ему: «Этак вы потребуете, чтобы мы и нынешних белогвардейцев печатали». А почему бы и нет? Ведь потребовал же Ленин, чтобы мы печатали Аркадия Аверченко «7 ножей в спину революции». Ведь печатали же мы Савинкова, Шульгина, генерала Краснова.
Я сказал об этом Мирскому. У него и у самого было такое возражение, и он обещал сообщить о нем Горькому.
После обеда мы поехали с ним на совещание в «Academia» — первое редакционное совещание после ухода Каменева. Приез- 1935 жаем: никого. «По случаю смерти Куйбышева». Куй
бышев умер!!! О! О! О!
28/I. Из-за похорон Куйбышева в Москве никаких редакцион- но-издательских дел. Я сдал в «Год XVII» и в «Academia» «Искусство перевода», — и стал хлопотать о машине, чтоб уехать в Болшево. Лишь к 6 часам мне дали… грузовик.
Вышла «Солнечная». Печаталась целый год. Я сдал ее в феврале прошлого года.
Здесь солидные профессоры играют в шарады: вышли три пузана и разом сказали Э. Это значит «Э разом», т. е. Эразм. Потом вышла профессорша, и кто-то потер ей дамский рот. Рот тер дамский (Роттердамский).
Другой профессор взял палку и стал совать ее между горшками цветов: не в растениях (неврастения).
Сижу и бьюсь с корректурой своих стихов для «Academia». Как отвратительны мне «Краденое Солнце», и «Лимпопо», и «Та- раканище».
На Верхней Масловке есть новые многоэтажные здания, но — сколько еще старины, темноты. Спрашиваю у дворника, метущего улицы: «Где здесь телеграф?» — У нас такие не живут. — «Телеграф, понимаете? Те-ле-граф». Подошел другой дворник: «Телеграф? Эвона через дорогу, в аптеке». Я пошел туда, там оказался телефон. К Кацманам пришел при мне 35-летний крестьянин — неграмотный.
31/I. Уезжаю из Москвы ограбленный, морально изъязвленный. Вчера в Колонном зале был детский утренник Маршака и Чуковского. Маршак не приехал, и Шварц вместо него читал «Мистера Твистера». Со мной было так: забронировали для меня номер в «Савой». Я приехал из Болшева за полчаса до выступления, чтобы переодеться и подготовиться к чтению. Говорю портье: дайте, [страница вырвана. — Е. Ч.]
.окоченел от ужаса. Илья шепнул: есть одно средство, идите к Лизе Кольцовой. И Эфрос пошел. И Лиза Кольцова упросила Мехлиса не печатать фельетон. Абрам спасен Ильей. Но откуда власть Лизы в «Правде»? Вчера она позвонила мне, сказала что придет — у нее есть ко мне дело. Я был ужасно занят, думая, что дело 10-минутное, а оказалось, что она пришла поплакать. Мы никогда с ней не разговаривали откровенно, она человек очень замкнутый, а тут вдруг со слезами (сделавшись удивительно некрасивой и старой) сказала, что уже пять лет она живет с Мехлисом, который женат, имеет ребенка — и вот проводит с нею ночи, и говорит ей обо всех своих делах, о делах «Правды», о де- 1935
лах государства. Вот и сейчас она знает от него, что на этом съезде будто бы будет объявлена очень либеральная конституция, — о тайном голосовании и будет создано нечто вроде парламента. И плачет, плачет. «У меня нет ни дома, ни семьи, ни уюта… С Мишенькой у меня такие странные отношения: он меня ласкает, будто он виноват, но ему тяжело, он не пишет, все валится у него из рук: самолет «Максим Горький» не удался, «Зеленый город» заглох…» И плачет, плачет.
Я сказал ей, что, в конце концов, другая радовалась бы. У нее есть автомобили, квартира в Доме Правительства, муж, любовник — все, что полагается. Но если она плачет, значит, она не из тех, кто удовлетворяется этим. Поэтому пусть она плюнет на все — уйдет от Кольцова и от Мехлиса и начнет работать где-нибудь в провинции.
Со мною в поезде едет Юрьев. Неделю назад он встретил в вагоне Енукидзе. Разговорились. Юрьев сказал, что у него в Московской губернии есть конфискованное имение. — «Возвратим», — сказал Енукидзе. Ему, Юрьеву, сообщили, будто бы сейчас Мех- лис самолично, ни с кем не считаясь, начал кампанию против Горького: статья Заславского, статья Панферова*. Причем статью Заславского Кольцов смягчил, а статью Панферова Мехлис усилил, вставив туда множество кусков от себя. Поведение Мехлиса одобрено свыше post factum.
По поводу назначения Бабочкина народным артистом Юрьев говорит:
Вот тебе, Юрьев, и Бабочкин день!
Три народных, да и то один самозванец: (Бабочкин играет Гришку Отрепьева). — Три народные бабы: Корчагина, ... и Баб-оч- кин.
12/II. 9-го были мы в Клубе им. Маяковского на Грузинском вечере. Приехали: Гришашвили, Эули, Табидзе, Паоло Яшвили, Пастернак, Гольцев и еще какие-то. Луговской сказал речь, где указывал, что юбилей Пушкина, который будет праздновать Грузия, и юбилей Руставели, который будет праздновать Советский Союз, — символизирует наше слияние. Грузины оказались мастерами читать свои стихи — особенно привела всех в восторг манера Гришашвили и Тициана — восточная жестикуляция, очень убедительная, от верхней стенки желудка к плечам. Когда вышел Пастернак, ему так долго аплодировали, что он махал по-домашнему (очень кокетливо) руками, чтобы перестали, а потом энергически сел. И читал он стихи таким голосом, в котором слышалось: «я сам знаю, что это дрянь и что работа моя никуда не годится, но
1935 что же поделаешь с вами, если вы такие идиоты».
Глотал слова, съедал ритмы, стирал фразировку. Впрочем, читал он немного. Перед ним выступал Гитович, который читал чей-то чужой перевод — и заявил публике по этому поводу, что ему стыдно выступать с чужими переводами. Придравшись к этому, Пастернак сказал:
А мне стыдно читать свои.
Тихонов читал хрипло и жестко. Аплодировали и ему. Имел успех Яшвили своими переводами из Пушкина. Были «все»: Слонимский, Зощенко, Форш, Тынянов. Зощенко отвел меня в сторону и стал восхищаться моим видом:
Хорошо ли у вас налажена ваша половая жизнь? Вижу, что отлично. А я помирился с женой. Кто сказал, что наши жены должны быть идеально хороши?
Тынянов поправился, глаза смотрят весело. «Пишу о Пушкине, уже для четвертой книжки кончаю. В «Вазире» я тужился, а здесь я почувствовал, что литература — мои штаны».
Антон Шварц читал мне басни Эрдмана:
Раз к венерологу пришел гиппопотам Ну, где у вас болит? И тот ответил: там. Мораль, увы, ясна. Гиппопотамам Не следует ходить к известным дамам.
Надя: Дети все хорошие.
Люша: Нет не все… вот я…
Надя: Что же! Ты очень хорошая.
Люша: Нет, я неважная!
15/III. Меня пишет Игорь Грабарь. С трудом сижу ему каждый день по 3, по 4 часа. Портрет выходит поверхностный и неумный*, да и сам Грабарь, трудолюбивая посредственность с огромным талантом к карьеризму, чрезвычайно разочаровал меня. Мы читали во время сеансов «Историю одного города» — и он механически восклицает:
— Это черт знает как здорово!
И все больше рассказывает, сколько ему стоил обед, сколько ему стоил ужин, — и норовит выудить из меня все материалы о Репине.
Сидим мы сегодня, калякаем, ему все не дается мой рот, и вдруг меня зовут к телефону — и сообщают по поручению директора ГИХЛа т. Орлова, что из Москвы пришло распоряжение задержать мою книжку «От двух до пяти» (пятое изда- 1935
ние), т. к. там напечатан «Крокодил». Книжка отпечатана и должна выйти 17-го. Это Волин прочитал в газетах о включении в книжку «Крокодила» и, не видя книжки, распорядился задержать*. Получив такое известие, я, конечно, задрожал, побледнел, стал рваться в издательство, чтобы узнать, в чем дело, — а Грабарь требует, чтобы я продолжал позировать и улыбался бы возможно веселее. Я уверен, что с моей книжкой произошло недоразумение, что ее разрешат, и все же — мне было так же трудно улыбаться, как если бы я сидел на железной сковороде.
Чтобы развлечься, поехал с М. Б. на премьеру «Чарито» — и пуще измучился. Пишу Волину письмо.
Сегодня должен приехать Н. А. Пыпин — из Москвы, куда я отправил его, чтобы он выяснил в «Academia» все дела с «Искусством перевода», «Репиным» и «Красной Новью». Лозинский распродал всю мебель, а его оставили в Ленинграде.
20/ПГ. Приехал в Москву. В «Национали» нет никаких номеров. Я оставил чемодан и к Бончу. Смертельно устал: в поезде, конечно, не спал (ехал вместе со Старком — который рассказывал мне, что он родом из Сочи, что он пишет книгу о Собинове и проч., и проч., и проч.) и теперь страдаю от бессонниц — бессонниц поневоле, потому что у меня шумные соседи, которые галдят от 9 веч. до 3 час. ночи — т. е. как раз в то время, когда я обычно сплю. Сердце у меня переутомилось, и я не могу невыспанными мозгами понять тот небольшой фельетончик о Венгрове, который пишу для «Правды». Потушу лампочку, начну засыпать, а соседи опять — и кричат, и танцуют фокстрот под патефон, словно им и в мысль не приходит, что они могут кому-нибудь помешать. Моя книжка «От 2 до 5», запрещенная из-за «Крокодила», нынче Волиным разрешена. Мне сказал об этом Кочергин (член ленинградского Горлита), лично беседовавший с Волиным (который сейчас болен).
29/ГГГ. Была Барто: проведала, что у меня есть статейка для «Правды» о Венгрове, и пришла уговаривать, чтобы я не печатал ее. Говорит она всегда дельные вещи, держится корректно и умно — но почему-то очень для меня противна. Я имел наивность сказать Семашке, что готовлю статью о Венгрове для «Правды». Семашко пожал мне руку, поблагодарил меня за то, что я уведомил его заранее о своем намерении, а сам прямехонько поехал в «Правду» — просить Кольцова, чтобы он не печатал мою статью*.
1935 Венгров распространяет повсюду, что если моя
статья появится, он застрелится.
Сейчас ко мне должны придти из «Коммунистического Просвещения» — я дам им ту же статью о Венгрове, но в более расширенном виде.
Звонил Гронскому. Моя статья о Репине принята для напечатания в «Новом Мире»*.
1/IV. Мне пятьдесят три года. Но я по глупости огорчаюсь не тем, что я на пороге дряхлости, а тем, что вчера Кольцов, после трехдневной волокиты, отказался печатать мой фельетон о Венг- рове. К нему приходила какая-то Лернерша (сослуживица Венгро- ва) и уговорила его не печатать фельетона. Мы решили отдать это дело на суд Мехлиса. Я пришел в «Правду». Мехлис внизу смотрит в собственном кино кинофильм «Колыма». Тут же присутствует начальник Колымы — кажется, латыш*. Я оказался между Левиным и Герасимовой. Картина очень длинная. Мехлис не досмотрел ее и ушел. Я сказал Кольцову: идем за ним. Он удержал меня. Когда же картина кончилась, я просидел у Мехлиса в прихожей 2 часа, и он отказался принять меня. Это огорчает меня больше того, что мне 54-й год. С горя я пошел в Дом Печати на демонстрацию «Каштанки» театром Образцова. Играли чудесно — и подарили мне куклу. Но я пересидел свое время и всю ночь не спал.
Вчера утром я был у Юдина. Он — помощник Стецкого. Чистота в ЦК изумительная, все сверкает, все чинно и истово. Тишина. В идиллическом кабинетичке сидит «Поша» Юдин — и хлопочет по всем санаториям о том, чтобы Мариэтте Шагинян дали путевку в санаторию ЦК. Меня принял приветливо, запретил пускать кого-нибудь к себе в кабинет — и слушал очень сочувственно: я показал ему свои детские книги, как гнусно и неряшливо они издаются, указал на недопустимость задержки книги «Хуже собаки», просил двинуть «Тараканище», «Бармалея», «Лимпопо» — вообще излил свою душу. Он обещал все это дело двинуть.
Кольцов почему-то советует, чтобы я не видался с Пильняком.
Странная у Пильняка репутация. Живет он очень богато, имеет две машины, мажордома, денег тратит уйму, а откуда эти деньги, неизвестно, т. к. сочинения его не издаются. Должно, это гонорары от идиотов иностранцев, которые издают его книги.
Пришла Галина Карпенко, принесла аппаратик и «Путаницу». Боже, до чего плохи стихи Гурьян!
Больно записывать по поводу своего нового горя, случившегося именно в день моего рождения. Семашко, который во что бы то ни стало стремится не печатать моих стихов, заявил по поводу моего «Барабека», «Котауси Мауси», что я должен что-то такое
добавить, кое-какие стихи написать вновь и т. д., и 1935
т. д. Это он, печатающий Венгрова и Корнилова!!
Сейчас был Житков, по поводу Бианки.
13/IV. «А тыне бегай, чтоб не устануть!» — жалеет меня Лушка.
26/IV. Я уехал из дому — в Петергофскую гостиницу «Интернационал». Здесь оказались: Тынянов, Тихонов, Слонимский — вся литературная «верхушка». Тынянов расцеловался со мной, и я, встретив его, тотчас же спросил:
Ну, сколько Пушкину теперь?
Он виновато ответил:
Одиннадцать.
Тынянов сейчас пишет «Пушкина», и когда мы виделись последний раз, Пушкину в его романе было семь лет. Тынянов весь заряжен электричеством, острит, сочиняет шуточные стихи, показывает разных людей (новость: поэт Прокофьев). Мы обедали все вчетвером: он очень забавно рассказывал, как он студентом перед самым нашествием белых на Псков бежал в Питер, т. к. ненавидел белогвардейцев. Его не пустили, он пошел в Реввоенсовет. Там сидел Фабрициус и сказал Тынянову:
Шляетесь вы тут! Тоже… бежит от белых… Да вы сами белый!
Как вы смеете меня оскорблять! — закричал Тынянов, придя в бешенство, и Фабрициусу это понравилось. Фабрициус выдал ему пропуск на троих. Это было рассказано высокохудожественно, в рассказ было введено 5—6 побочных действующих лиц, каждое лицо показано как на сцене… Так же артистически рассказал Тынянов, как директор Межрабпома вызвал его к себе в гостиницу для переговоров о пушкинском фильме — и при этом были показаны все действующие лица вплоть до шофера и маленького сына директора.
Много разговоров вызвал у Тихонова, Слонимского и Тынянова эпизод с Житковым.
У Житкова уже лет двенадцать тому завелась в Ленинграде жена — Софья Павловна, племянница Кобецкого, глазной врач. Бывая у него довольно часто, я всегда чувствовал в его семейной обстановке большой уют, атмосферу нежности и слаженности. Лида ездила к Житкову и его жене — «отдыхать душой», хотя я и тогда замечал, что Софья Павловна, в сущности, повторяет придурковато все слова и словечки Бориса, преувеличенно смеется его остротам, соглашается с каждым его мнением, терпеливо и даже радостно выслушивает его монологи (а он вообще говорит моноло- 1935 гами) — словом, что это союз любящего деспота с
любимой рабыней. Я хорошо помню отца Бориса Житкова. Он жил в Одесском порту, составлял учебники математики и служил, кажется, в таможне. Лицом был похож на Щедрина—и уже 10 лет состоял в ссоре со своею женою, казня ее десятилетним молчанием. Она, удрученная этой супружеской казнью, все свое горе отдавала роялю: с утра до ночи играла гаммы, очень сложные, бесконечные. Когда, бывало, мальчиком, идя к Житкову, я услышу на улице эти гаммы, я так и понимаю, что это — вопли о неудавшейся супружеской жизни. Года три назад я заметил, что Борис Житков такой же пытке молчанием подвергает и свою Софью Павловну. За чайным столом он не смотрел в ее сторону; если она пыталась шутить, не только не улыбался, но хмурился, — и вообще чувствовалось, что он еле выносит ее общество. Потом Лида сказала, что она сошла с ума и что Житков очень несчастлив. По словам Лиды, она уже давно была сумасшедшей, но Житков скрывал это и выносил ее безумные причуды, как мученик, тайком от всех, скрывая от всех свое страшное семейное горе. Причуды ее заключались главным образом в нелепых и бессмысленных припадках ревности. Если она замечала, что Житков смотрит в окно, она заявляла, что он перемигивается со своей тайной любовницей. Если он уходил в лавку за молоком — дело было не в молоке, а в любовном свидании. По ее представлению, у него сотни любовниц, все письма, которые он получает по почте, — от них. Кончилось тем, что Житков поместил ее в сумасшедший дом, а сам стал искать себе комнату в Москве или в Питере. Все друзья очень жалели его. Я виделся с ним в Москве, он действительно был бесприютный, разбитый, обескураженный. И вот сейчас Слонимский рассказывает, что друзья Софьи Павловны заявили в Союз Писателей, будто бы он упрятал ее в сумасшедший дом здоровую, будто в этом деле виноваты Шкапская, Груздев, Татьяна Груздева, помогавшие ему, Житкову. Союз не придумал ничего умнее, как передать это дело прокурору — то есть, даже не пытаясь выяснить все обстоятельства, посадил своих членов на скамью подсудимых! Слонимский доказывал Тихонову, что Союз поступил неправильно, а Тихонов, который, в сущности, и совершил этот храбрый поступок, ссылается на то, будто все партийцы требовали именно таких мероприятий. Слонимский возражает не на основе этических принципов, а главным образом на том основании, что Шкапская и Груздевы хороши с Горьким, и Горький не даст их в обиду — и взгреет Союз.
Мы брились в бане, и я сообщил Тынянову о том, что в парикмахерской есть термины: «Чикирвас», «сазан» «кардонка». Ему эти термины очень понравились:
Корней Чуковский, сидя дома, Решил, что дед мой чикирвас, —
стал он сочинять стихи. И потом обращался к Тихонову:
Чикирвас! Который час?
Мы пошли все вчетвером к вагонам, где Николай II подписал свое отречение: эти вагоны превращены в музей. Погода прелестная, солнце, Тихонов рассказал (как всегда) экзотический случай — как комендант какой-то крепости запер ее на ключ и ушел, и там все перемерли от чумы, а Слонимский жаловался на то, что Накоряков сбавил гонорары за повторные издания:
Это все Горького работа… Горький судит о писателях по Ал. Толстому и не подозревает, как велика кругом писательская нужда!
Третьего дня с Тыняновым произошел характерный случай. К нему подошел хозяин гостиницы и спросил:
Вы у нас до 1-го?
Да… до первого, — ответил Тынянов.
Видите, мне нужно знать, т. к. у меня есть кандидаты на вашу комнату.
А разве дольше нельзя? — спросил Тынянов.
Ну, пожалуй, до третьего, — сказал хозяин.
Через минуту выяснилось, что это недоразумение, что Тынянов имеет право остаться сколько угодно, но он воспринял это дело так, будто его хотят выгнать… Лицо у него стало страдальческим. Через каждые пять минут он снова и снова возвращался к этой теме. Недаром акад. А. С. Орлов назвал его «мимозой, которая сворачивается даже без прикосновения». Очень зол на Мирского. Чудесно показывал, как Мирский прямо из Лондона приехал к нему и задавал ему вопросы: — Вы в университете? — Нет. — Вы в Институте Истории Искусств? — Нет. — Где же вы читаете лекции? — Нигде… и т. д. А потом оказалось, что он поместил за границей злейшую статью о Тынянове, где между прочим писал: «Отношение Тынянова к Советской власти отрицательно» или что-то в этом роде*. С такой же неприязнью говорит Тынянов о Евг. Книпович, выбранившей его переводы из Гейне. Очень обрадовал его заголовок сегодняшней (28. IV) газетной статьи: «Восковая персона». — Черт возьми! Мой «Киже» вошел в пословицу, а теперь — «Восковая персона». В разговоре сегодня он был блестящ, как Герцен. Каскады острот и крылатых слов. Одна женщина в Тифлисе сказала ему:
Как вы могли — не быть ни разу в Тифлисе и написать о нем роман?
Он ответил:
1935 — А как вы можете — все время жить в Тифлисе и
не написать о нем романа?
Заговорил о Некрасове и стал доказывать, что Горький и Некрасов чрезвычайно схожи.
Глянул на меня: «а вы совсем дедушка Мазай. А мы — зайцы».
Рассказывал, как ему один незнакомец принес рукописи Кюхельбекера — и продавал ему по клочкам. Читал наизусть великолепные стихи Кюхельбекера о трагической судьбе поэтов в России.
Слонимский доказывает, что Ал. Толстой — юдофоб.
29.IV. Для решения дела Житкова Тихонов и Слонимский решили вызвать сюда Беспамятнова и Горелова, а Шкапскую отрядить к Горькому.
Читаю «Дело Огарева» — Черняка*. Потрясающе интересно.
В газетах: каждый беспартийный должен принять участие в животноводстве.
Слонимский. Вот, Юрий, дело для тебя.
Тынянов. У нас уже есть один Зое-техник — Козаков. (Женат на Зое Никитиной).
30. IV. Слонимский добавил строку к экспромту Тынянова:
Корней Чуковский, сидя дома Решил, что дед мой — Чикирвас Был куплен за бутылку брома.
Сейчас у Тихонова и у Слонимского был Горелов, они устроили «заседание президиума» и решили, что при разборе житков- ского дела не будут фигурировать имена сообщников Житкова: Груздева, Шкапской, Татьяны и проч., а будет рассматриваться только поведение мужа и жены, причем следователь будет приглашен в Союз Писателей как бы в роли инструктора.
Как великолепен в этом году праздник Первого мая. Изумительно разнообразие флагов — зеленых, синих,красных. И на флагах — картинки, как в детской книжке: эпроновец, комсомолка, красноармеец, значок ГТО — целые версты на всех трамвайных путях — и самое расположение флагов прелестное. Нельзя и сравнить с тем убранством, какое было в прошлом году.
6/V (или 5?) Вчера я выступал вечером в Педвузе им. Герцена — на вечере детских писателей. В зале было около 1 1/2 тысячи человек. Встретили бешеным аплодисманом, я долго не мог начать, аплодировали каждой сказке, заставили прочитать четыре сказки
и отрывки «От двух до пяти», и я вспомнил, что 1935
лет 8 назад я в этом самом зале выступил в защиту детской сказки — и мне свистали такие же люди — за те же самые слова — шикали, кричали «довольно», «долой», и какими помоями обливали меня педологи — те же самые, что сейчас так любовно глядят на меня из президиума.
Сегодня черт меня дернул поехать на Проспект Села Володарского к сестрам Данько — скульпторше и поэтессе. Это страшная даль. Живут они в замызганной квартире — очень бодрой, труженической жизнью, лепят, пишут, читают (большая библиотека, много кукол, статуэток, рисунков, альбомов — и пыли). Я никогда не был в том приневском районе и был поражен его поэтичностью. Нева в этих местах как-то наивна, задумчива; заводы, стоящие над нею, не мешают ее деревенской идилличности. [Вырваны страницы. — Е. Ч.] ...Любопытно: после того как Заславский поместил в «Правде» фельетон о моей «Солнечной»*, — Семашко вместо «многоуважаемый» стал писать мне «дорогой» — и сообщил, что сверх плана они печатают: — «Лимпопо» и «Котауси Мауси».
И Магидович, делавший мне столько каверз, тоже прислал сладчайшее письмо. Ох, а книга моя о Некрасове не движется.
Вышла 3-я книга «Звезды» с Колиной «Славой». Хвалят. Лида уехала от нас — на Литейный. Пыпины заняли ту часть нашей квартиры*, где родилась Мурочка, где я написал «Мойдодыра», «Книгу о Некрасове», «Ахматова и Маяковский», «Муху Цокотуху».
12/V. Вчера были у меня Харджиев и Анна Ахматова. Анна Андреевна рассказывает, что она продала в «Советскую Литературу» избранные свои стихи, причем у нее потребовали, чтобы:
Не было мистицизма.
Не было пессимизма.
Не было политики.
— Остался один блуд, — говорит она.
Харджиев только что проредактировал вместе с Трениным 1-й том Маяковского. Теперь работает над вторым.
7 сентября. Кисловодск. Пишу письмо Кирпотину, погода прелестная. Приехал я сюда 29-го VIII — и, к изумлению своему, сплю каждую ночь (за исключением двух первых). Здесь — Антон Шварц, Мих. Лозинский, Ал. Н. Тихонов, гинеколог Благоволин — и много других столь же именитых людей.
16 октября. Этой ночью в 2 1/2 ночи добрел наконец до «На- ционали» на обратном пути из Кисловодска. На наших рельсах
1935 было два крушения. Нас догнал сочинский поезд.
Мы шесть часов стояли невдалеке от Тулы. В Москве не достал ни такси, ни извозчика. Взял носильщика, и мы в четвертом часу добрались до «Национали». Приняли.
19 декабря. Был вчера у Тынянова. Странно видеть на двери такого знаменитого писателя табличку:
Тынянову звонить 1 раз Ямпольскому – 2 раза NN – 3 раза NNN – 4 раза
Он живет в коммунальной квартире! Ход к нему через кухню. Лицо изможденное. Мы расцеловались. Оказалось, что положение у него очень тяжелое. Елена Александровна больна — поврежден спинной хребет и повреждена двенадцатиперстная кишка. Бедная женщина лежит без движения уже несколько месяцев. Тынянов при ней сиделкой. На днях понадобился матрац — какой-то особенный, гладкий. Тынянов купил два матраца и кровать. Все это оказалось дрянью, которую пришлось выкинуть. «А как трудно приглашать профессоров! Все так загружены». Доктора, аптеки, консилиумы, рецепты — все это давит Ю. Н., не дает ему писать. «А тут еще Ямпольские — пошлые торжествующие мещане!» И за стеною по ночам кричит ребенок, не дает спать! Ю. Н. хлопочет, чтоб ему позволили уехать в Париж, и дали бы денег — в Париже есть клиника, где лечат какой-то особенной сывороткой — такую болезнь, которою болен Ю. Н. «У меня то нога отымается, то вдруг начинаю слепнуть».
Заговорили о пушкинистах. «Цявловский вдруг сообщает мне, что у меня Блудов выведен неверно. Напрасно я сделал его богачом, он в ту пору был будто бы беден. Ложь! Блудов был беден до 1806 года, а потом стал получать по 50 тысяч в год на расходы!»
О Маршаке. «Ну что это за талмуд:
Что мы сажаем, Сажая леса?
Так в хедерах объясняют детям: «Сажая леса, мы на самом деле сажаем… »
И как неграмотно:
Мачты и реи — держать паруса.
Почему держать? И откуда это неопределенное 1935
наклонение? Когда читаешь Маршака, кажется, что читаешь исключения в латинской грамматике
А е с l n t ar ur us Суть nertrius.
А Ильин! Я ездил вместе с ним, с Маршаком, Фединым и Прокофьевым повидаться с Роменом Ролланом. Нас вызвали от Горького… Очень была любопытная встреча. А потом оказалось, что Маршак в качестве больного человека (это он-то болен!) захватил себе отдельный номер, а мне как здоровому (это я-то здоров) пришлось поселиться вместе с Ильиным. И тут я увидел, что Ильин — это и есть поручик Киже. Ничего человеческого, никакой индивидуальности, никаких человечьих интересов. Кроме мыслей о карьере — ничего. Не человек, а ворох старых газет. Пришел ко мне бактериолог, брат Вени, замечательный ученый* и тот ему говорит: «Вы бактериолог, я тоже думаю заняться бактериологией». Он делает одолжение бактериологии, что займется ею. Потом оказалось, что он в этом деле совершенный профан — и вообще глубочайший невежда» и т. д., и т. д.
Рассказал Тынянов, как он был у Горького и виделся с Роменом Ролланом. «Ромен Роллан притворяется больным, но на самом деле он не больной, он — труп». Впечатление произвел чарующее. Спросил Тынянова: вы в каком роде пишете, как Бальзак или как Золя? — «Рассказы я пишу в духе Вольтера, а романы — в духе Жан Жака Руссо», — ответил Тынянов. Это очень взволновало Ромена Роллана, и [он] прижал руки к грелке — живота у него уже нет, есть грелка — и заговорил, что и он сам… в молодости… вообще хорошо заговорил, взволнованно.
«Вообще в нем нет никакой пошлости. Он серьезно возражал против того, что у нас делают детей вундеркиндами — портят их всякими газетными хвалами, объявляют «юными дарованиями» и проч. Очень глубокий и подлинный человек.
Жена его жаловалась, что Аросев, пригласивший Ромена Рол- лана к себе в гости, не позаботился очистить постель от клопов, и первые две ночи бедный Роллан не заснул ни на миг. Сам Роллан не только не жаловался, а сделал попытку прекратить этот разговор. Горький же сказал:
— Аросев — совершенно глупый человек, — таким тоном, будто похвалил».
1935 Тынянов проводил меня до дому — и по пути
оживился, имитировал Маршака, «показывал» Горького, изображал Оксмана, превратился на минутку в прежнего Тынянова. С радостью ухватился за мое предложение — уехать в Москву. Много говорил о Шкловском. «Мы опять помирились, и он прислал два замечательных письма… Я вам покажу… Это такая прелесть… ах, если бы издать Витины письма, все увидели бы, какой это писатель… »
В Москве я видел Ал. Толстого.
— Отгадайте, Чуковский, загадку. Детскую. Что самое смешное на старухе? Га! — Старик!!
Видел Левина и Герасимову. Видел Эренбурга. Но так устал, что ничего записывать не могу.
Был сегодня в Институте степых — провел со слепыми детьми три часа.
Комментарии
СПИСОК СОКРАЩЕННЫХ НАЗВАНИЙ
Перемиска — Илья Репин — Корней Чуковский. Переписка. 1906—1929. М.: Новое лит. обозрение, 2006.
ЧСС. Т. № (№ — номер тома наст. изд.) – Корней Чуковский. Собр. соч.: В 15 т. М.: Терра—Книжный клуб, 2001—2006.
Чукоккала — Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского. М.: Русский путь, 2006.
1922
C. 6 «Довольно с нас и сия великая славы, что мы начинаем» — эти слова В. К. Тредиаковского завершают вступление «От автора» к брошюре К. Чуковского «Некрасов как художник» (Пг., 1922). Б. Эйхенбаум в статье «Методы и подходы» (Книжный угол. 1922. № 8, с. 16) иронически цитирует эту фразу, добавив: «не совсем понятно, что именно Чуковский «начинает».
Тынянова книжка… мне нравится… — Речь идет о книге: Ю. Тынянов. Достоевский и Гоголь: К теории пародии. Пг.: ОПОЯЗ, 1921.
C. 7 Портреты коммунаров — рисунки Ю. Анненкова к книге «Силуэты Парижской Коммуны». Эта книга с предисловием Тарле издана не была. «Список работ Ю. Анненкова», приведенный в другой его книге — «Портреты» (Пг., 1922), — включает и рисунки к книге «Силуэты Парижской Коммуны». Опубликован перечень примерно сорока рисунков (обложка, портреты коммунаров, концовка), сделанных художником в 1921 г.
«Гондла» — пьеса Н. С. Гумилева. О постановке пьесы в Ростовском театре см.: Ю. Анненков. Дневник моих встреч. Т. 1. М., 1991, с. 98—99.
Пишу для Анненкова предисловие к его книге. — Речь идет о предисловии к книге Ю. Анненкова «Портреты» (Пг., 1922). В архиве К. Чуковского (РО РГБ. Ф. 620) сохранилось предисловие к этой книге, написанное его рукой. Этот текст (с небольшими разночтениями) и был напечатан за подписью Ю. Анненкова.
Писал о Мише Лонгинове. — Имеется в виду статья «Миша» (о главе всероссийской цензуры Михаиле Лонгинове), впервые опубликованная в кн.: Неизданные произведения Н. А. Некрасова. СПб., 1918. Чуковский переработал статью и переиздал ее в «Некрасовском сборнике» (Пг., 1922), а впоследствии в своих книгах «Некрасов» (Л., 1926) и «Рассказы о Некрасове» (М., 1930. ЧСС. Т. 8).
Комментарии с. 9 Ахматова прочитала три стихотворения… о Клеве те… — По предположению исследователя творчества Анны Ахматовой Р. Д. Тименчика, стихотворение, показавшееся Чуковскому «черносотенным», — «Пива светлого наварено.» (1921). Упомянуты также «Бежецк» (1921) и «Клевета» (1922).
«...целуешь душистое женское плятье». — Эту рецензию об Ахматовой разыскать не удалось.
C. 10 «Звучащая раковина» — литературный кружок, существовавший в 1920— 21 гг., которым руководил «Синдик Цеха поэтов» Н. С. Гумилев. Кружок собирался в большой и холодной мансарде знаменитого фотографа М. С. Наппельба- ума на Невском проспекте. Дочери Наппельбаума Ида и Фредерика были членами этого кружка.
...мы с ним ставили «Дюймовочку»... — Ю. Анненков и К. Чуковский ставили в Тенишевском училище детский спектакль по сказке Андерсена «Дюймовочка».
C. 11 Горького портрет… — Портрет М. Горького работы Ю. Анненкова см. на стр. 33 книги Ю. Анненкова «Портреты» (Пг., 1922).
«Алконост» — название издательства, созданного С. М. Алянским.
C. 17 Написанное на обороте принадлежит… Барабанову, Борису Николаевичу. — Дневниковая запись Чуковского сделана на обороте вклеенной в тетрадь записки Б. Барабанова: «Корней Иванович. ...Ровно неделю тому назад было у нас первое собрание, для всех нас был этот день каким-то большим и небывалым праздником. Было около 20 человек (мы считаем, что это количество для работы много). Собрание длилось около 4-х часов. Сговаривались, читали “Тебе” и “Большая дорога”, стоял мой доклад “Современность и У. Уитмен”, но за недостатком времени и за сложностью материала доклад отложили, кроме того хотели, чтобы присутствовали Вы».
C. 23 Вышла книжка Наппельбаум «Раковина». — Упомянут сборник «Звучащая раковина» (1922), посвященный памяти Н. Гумилева. В сборник вошли стихи Иды и Фредерики Наппельбаум, К. Вагинова, Ольги Зив и других молодых поэтов из студии при Доме Искусств, которой руководил Н. Гумилев.
C. 25 Я написал о нем очень ругательный фельетон. — См. статью «О Власе Дорошевиче» и комментарии к ней (ЧСС. Т. 6).
C. 26 Мы затеваем втроем журнал «Запад». Вчера было первое заседание. — Е. И. Замятин, А. Н. Тихонов и К. И. Чуковский вошли в состав редакционной коллегии «Современного Запада» (1922—1924). Было выпущено шесть книжек журнала.
Мой «Слоненок» лежит камнем. — Сказка Р. Киплинга «Слоненок» в переводе К. Чуковского вышла в издательстве «Эпоха» в 1922 году.
На книжки о Некрасове и смотреть не хотят. — см. ЧСС. Т. 11, с. 546.
Она лежит в гробу стеклянном… — строка из стихотворения А. Блока «Клеопатра».
C. 27 Я… увидел… не восторженную статью Голлербаха. — Речь идет о статье Э. Ф. Голлербаха «Петербургская камена: Из впечатлений последних лет» (Новая Россия. 1922. № 1, с. 87).
...в книжке о Царском Селе – черт знает что он написал обо мне. — Имеется в виду книга Э. Голлербаха «Царское Село в поэзии» (СПб.: Парфенон,
1922).
C. 28 .вышла «Новая Русская Книга». — С 1922 года в Берлине начал выходить ежемесячный критико-библиографический журнал «Новая русская книга», изд-во И. П. Ладыжникова. В № 1 журнала помещены, среди 1922
прочего, рецензии на книги Ремизова («Шумы города», «Огнен-
ная Россия») и Ахматовой («Anno Domini»). Рецензент называет Ремизова «замечательным художником». Рецензия на книгу Ахматовой заканчивается словами: «Стихи Ахматовой — один из лучших цветков нашей культуры».
C. 28 …третья умирает от чахотки. — Три сестры Ахматовой — Ирина, Инна и Ия. Ирина умерла ребенком, Инна — в 1905 году, двадцати двух лет; речь идет об Ии (1892—1922).
...прочитала «Юдифь». — Вероятно, речь идет о стихотворении «Юдифь» («В шатре опустилась полночная мгла…», 1922), записанном лишь в 1945 году.
C. 29 «Козленок». вольное подражание «Вареникам» одного еврейского поэта… в переводе Владислава Ходасевича. — Поэму Николая Чуковского «Козленок» см. в его сборнике «Сквозь дикий рай» (Изд-во писателей в Ленинграде, 1928, с. 41—49). «Вареники» — стихотворение С. Черниховского. См.: Владислав Ходасевич. Из еврейских поэтов. Пб.—Берлин: изд-во З. И. Гржебина, 1922, с. 39—46.
C. 32 Гнать удалого лихача. — Строки из стихотворения А. Блока «Своими горькими слезами…».
Убили Набокова. — В. Д. Набоков был застрелен в Берлине в момент покушения на лидера кадетов П. Н. Милюкова. Набоков прикрыл его собою от пули.
Его книжка «В Англии». похожа на классное сочинение. — Упомянута книга В. Д. Набокова «Из воюющей Англии: Путевые очерки» (Пг., 1916). Набоков пишет о поездке в Англию делегации русских журналистов. В эту делегацию входил и Чуковский.
Сын-поэт — Владимир Владимирович Набоков, впоследствии знаменитый писатель. Чуковский сохранил в «Чукоккале» стихотворение юного Набокова. Другое стихотворение Чуковскому прислал В. Д. Набоков (отец), желая узнать его «беспристрастное как всегда мнение» о стихах сына. Письмо В. Д. Набокова к Чуковскому и приложенные к нему стихи хранятся в Стокгольме (см.: Sven Gus- tavson. Письма из архива К. И. Чуковского в Стокгольме //Scando Slavica. Munk- sgaard. Copenhagen. 1971. V. XVII, p. 51).
C. 33 Фельетон О. Л. Д’Ора гнусен… цинизмом. — О. Л. Д’Ор. Владимир Набоков //Правда. 1922. 1 апр.
C. 34 …И будет Гессен сиротой. — Чуковский цитирует строки из стихотворения Вас. Ив. Немировича-Данченко, написанного в 1916 году во время поездки делегации русских журналистов в Англию (см.: Чукоккала, с. 176—177). Среди членов делегации были В. Д. Набоков, В. И. Немирович-Данченко и К. Чуковский.
C. 35 Правлю… перевод… грубой американской дешевки. — Перевод этот опубликован. См.: Э. Синклер. Сто процентов: История одного портрета / Перев. Л. Га- усман под ред. Д. Горфинкеля и К. Чуковского. Пг.: Гос. изд-во, 1922.
C. 38 Он был немец… Вы считаете его великим национальным поэтом. — Сологуб, вероятно, подразумевает такие слова Чуковского: «...можно легко доказать, что чуть не в каждом своем стихотворении (речь идет о первой книге стихов.— Е. Ч.) Блок был продолжатель и как бы двойник тех немецких не слишком даровитых писателей, которые в 1798 и 1799 годах жили на берегу реки Заале, можно проследить все их влияния, отражения, веяния и написать весьма наукообразную книгу, в которой будет много эрудиции, но не будет одного: Блока. Ибо Блок, как и всякий поэт, есть явление единственное, с душой, не похожей ни на
Комментарии чью, и если мы хотим понять его душу, мы должны сле-
дить не за тем, чем он случайно похож на других, а лишь
за тем, чем он ни на кого не похож. Лишь вне течений, направлений, влияний, отражений, традиций, школ вскрывается нам творчество поэта». Чуковский доказывает, что звуковая основа поэмы «Двенадцать» — это и русская древняя простонародная песня, и русский старинный романс, и русская солдатская частушка. Указав на многие национальные черты героев «Двенадцати», он продолжает: «...в нынешней интернациональной России великий национальный поэт воспел революцию национальную» (ЧСС. Т. 8: Книга об Александре Блоке, с. 132, 174).
C. 43 Статейка о «Колоколах» Диккенса — предисловие в кн.: Ч. Диккенс. Колокола. Пг.— М., 1922 (см. также ЧСС. Т. 3, с. 511).
C. 44 …переводил «Королей и капусту». — «Короли и капуста» О’Генри опубликованы в переводе и с предисловием К. Чуковского в журнале «Современный Запад» (1922. № 1—3).
...записывал современные слова. — Чуковский постоянно записывал в «Чукокка- ле» «новые слова», появившиеся в языке после революции. По воспоминаниям Ю. П. Анненкова, Корней Иванович написал «о последних неологизмах русского языка» статью «Кисяз» для первого номера «Литературной газеты». Однако в то время издание газеты осуществлено не было. (см.: Ю. Анненков. Дневник моих встреч. Т. 1, с. 241). Теперь статья напечатана. См. ЧСС. Т. 4, с. 191, а также — Чукоккала, М.: Премьера, 1999, с. 313—315.
C. 46 Этакие Дю Руа… — Упомянут персонаж из романа Мопассана «Милый друг».
C. 47 Apa (ARA: American Relief Administration (англ.; 1919—1923) — американская администрация помощи — организация, помогавшая голодающим в России.
...редактирую Бернарда Шоу… — См.: Б. Шоу. Пьесы. Пг.—М., 1922.
Почему вы напечатали мои стихи? — 30 апреля 1922 года в «Литературном приложении» № 29 к газете «Накануне» (Берлин) напечатаны стихотворения Анны Ахматовой «Земной отрадой сердце не томи… » и «Как мог ты, сильный и свободный… »
После истории с Ал. Толстым… – Чуковский послал Ал. Толстому в Париж частное письмо, в котором резко отозвался о некоторых членах Дома искусств. Толстой неожиданно опубликовал это письмо на страницах «Литературного приложения» к газете «Накануне» (1922, 4 июня). Это задело и обидело тех, о ком нелестно высказался Чуковский. С возмущением восприняла поступок Толстого М. Цветаева, которая тотчас напечатала свой протест, где были такие слова: «Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями — круговая порука ремесла, круговая порука человечности <...> не жму руки Вам. Марина Цветаева». (Голос России (Берлин). 1922. № 983). Горький писал Толстому: «Получил множество писем из России… там весьма настроены против вас литераторы за письмо Чуковского» (Литературное наследство. Т. 70. М., 1963, с. 402). См. также 1923, примеч. к с. 73.
C. 50 …я организовываю… детский журнал «Носорог». — Судя по переписке с Ал. Толстым (см.: А. Н. Толстой. Материалы и исследования. М., 1985, с. 498). К. Чуковский заказывал рассказы и повести для этого предполагаемого детского журнала. Ал. Толстой начал по его просьбе писать повесть «Клятва»; о том, что «Чуковский затеял детский журнал», упомянуто и в письме К. А. Федина от 19 сентября 1922 г. (К. А. Федин. Собр. соч.: В 12 т. Т. 11. М., 1922—1923 1986, с. 31). В конце концов журнал «Носорог» выпущен не был.
C. 53 …мусолил свою статью о Некрасове и деньгах. — Упомянута статья «Некрасов и деньги» («Былое». 1923. № 22, с. 36—37). См. также ЧСС. Т. 8 («Рассказы о Некрасове» — «Тарбагатай»).
C. 54 Анненков… стал писать краской – акварель и цветные карандаши. — Графический портрет Б. Пильняка опубликован на с. 287 книги Ю. Анненкова «Дневник моих встреч» (Нью-Йорк, 1966. Т. 1). Местонахождение акварельного портрета неизвестно.
C. 58 Книга о Бакунине — Вяч. Полонский. Михаил Александрович Бакунин (1814—1876). М.: Гос. изд.-во, 1920; рассказ Федина о палаче — «Рассказ об одном утре» в кн.: К. Федин. Пустырь. М.—Пг., 1923.
«Плэйбой» — пьеса ирландского драматурга Д. Синга. Пьеса издана в переводе К. Чуковского и с его вступительной статьей в 1923 году. Название пьесы по- русски — «Герой». Статью о Д. Синге см. также ЧСС. Т. 3.
C. 59 .исполнитель Джона в «Сверчке». — «Сверчок на печи» — инсценировка рождественской сказки Ч. Диккенса.
Катерина Ивановна — Карнакова, актриса 1-й студии МХАТа, а затем МХАТа-2. Ей посвящено стихотворение Чуковского в «Чукоккале»: «Карнакова, Катя Карнакова / Слышу крик монгольского орла…» (Чукоккала, с. 368—369).
...жена… Добронравова. — Речь идет об А. И. Благонравове.
...цензура запретила строчку… «Боже, Боже», ездил объясняться. — Речь идет о строфе из «Мойдодыра»: «Боже, Боже / Что случилось? / Отчего же / Все кругом… » Запрет этот и борьба с крамольной строчкой продолжались десятилетиями. В письме к редактору издательства «Малыш» Э. В. Степченко Чуковский писал в 1967 году: «Какие странные люди пишут мне письма, в которых бранят новое издание «Мойдодыра» за то, что в нем есть ужасная строка: «Боже, Боже, что случилось?»
C. 60 …читали, что написал обо мне Айхенвальд… А Виноградов… даже я не могла одолеть ее. — Разговор идет о статье Ю. Айхенвальда «Ахматова» в его книге «Поэты и поэтессы» (М.: Северные дни, 1922, с. 52—75) и о статье В. Виноградова «О символике А. Ахматовой» (Литературная мысль. Кн. 1. Пг.: Мысль, 1922, с. 91— 138).
C. 64 «Peter and Wendy» с рисунками Bedford’a — книга для детей: J. М. Barrie. Wendy and Peter. Drawings by F. D. Bedford. London: Hodder & Stoughton. 1911. Герой книги — Peter Pan.
С. 65 . Боба идет в Пэпо. — ПЕПО, т. е. Петроградское единое потребительское общество, открывавшее свои кооперативные магазины (например, «Пассаж» на Невском).
Картинки Анненкова одобрил, Чехонина – нет. — Ю. Анненков сделал рисунки к «Мойдодыру», а С. Чехонин — к «Тараканищу».
1923
C. 68 Я весь день редактировал Joseph’a Conrad’a… — Речь идет о книге: Д. Конрад. Каприз Олмейера / Перев. М. Соломон под ред. К. Чуковского и К. Вольского. Предисл. К. Чуковского. Пб.—М.: Гос. изд-во, 1923.
Комментарии с. 71 «История Всемирной литературы» — шуточная ис-
тория, написанная Замятиным. В архиве К. Чуковского
(РО РГБ. Ф. 620) хранится «Краткая история Всемирной литературы от основания и до сего дня» (Часть 1. — 5 страниц на машинке), датированная 25 декабря 1921 г., а в Чукоккале — «Часть III, и последняя» (с. 303). Однако в этих рукописях нет тех слов, которые записаны в дневнике Чуковского. Один из сохранившихся вариантов «Истории… » опубликован в «Сочинениях» Е. Замятина (ФРГ, 1986. Т. 3, с. 344). Там, в частности, говорится: «Когда пришли воины к Кор- нию, он в страхе… окружив себя двенадцатью своими детьми — жалобно закричал… И сделал тайный знак одному из младенцев, который, повинуясь, начал петь воинам свои стихи, сочиненные им накануне».
C. 73 …лицо жалкое, – очень похоже. — «Этот портрет теперь находится в Америке в собрании Н. Лобанова-Ростовского, размер 67х43, поколенный» — так написал мне 15.5.72 г. художник Н. В. Кузьмин, в прошлом — ученик С. В. Чехонина.
С Замятиным у меня отношения натянутые. — После того как Ал. Толстой опубликовал письмо Чуковского в приложении к газете «Накануне» (см. 1922, примеч. к с. 47), отношения Чуковского и Замятина испортились. В письме Чуковского были такие строки о Замятине: «Замятин очень милый человек, очень, очень — но ведь это чистоплюй, осторожный, ничего не почувствовавший». 30 июня 1922 года, отвечая Чуковскому на письмо с извинениями и объяснениями, Замятин писал ему: «...говорить, что я на Вас сердит, — это было бы совершенно неверно. <...> После Вашего письма Толстому у меня есть ощущение, что именно друг-то и товарищ Вы — довольно колченогий и не очень надежный. Я знаю, что, вот, если меня завтра или через месяц засадят (потому что сейчас нет в Советской России писателя более неосторожного, чем я) — если так случится, Чуковский один из первых пойдет хлопотать обо мне. Но в случаях менее серьезных — ради красного словца или черт его знает ради чего — Чуковский за милую душу кинет меня Толстому или еще кому… Чуковским, т. е. одним из тех десяти или пяти, кто по-настоящему честно относится к слову, к искусству слова, — Вы для меня все равно остаетесь (для десяти или пяти я, должно быть, и пишу)» (См.: Е. И. Замятин и К. И. Чуковский. Переписка (1918—1928) / Вст. ст., публ. и комм. А. Ю. Галушкина // Евгений Замятин и культура ХХ века. СПб., 2002, с. 215—216).
C. 74 …кругами подняться невозможно, можно подняться спиралью… — Судя по фразам, вызвавшим возражения Тихонова, Волынского и Чуковского, Е. Замятин читал свою новую трагикомедию «Общество почетных звонарей» (по повести «Островитяне»). Пьеса была опубликована в 1924 г. (Л.: Мысль) и поставлена в 1925 г. в бывшем Михайловском театре.
C. 83 «Потоп» — пьеса Г. Бергера, «Эрик XIV» — пьеса А. Стриндберга. Обе пьесы были поставлены Е. Вахтанговым в первой студии МХАТа и пользовались большим успехом.
C. 84 Видел «Доктора Мабузо» в кино… — «Доктор Мабузо игрок» (1922) — фильм Фрица Ланга.
C. 86 …прочел… «агитку». в журнал «Журналист». — Речь идет о стихотворении В. Маяковского «Газетный день», опубликованном в «Журналисте» № 5 (март—апрель).
.ходил он ко мне не из-за обедов и проч. — Чуковский имеет в виду такую фразу в автобиографии В. Маяковского «Я сам» (в главке «Куоккала»): «Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. 1923
В воскресенье “ем” Чуковского, в понедельник — Евреинова и
т. д. В четверг было хуже — ем репинские травки».
С. 86 …«после его книжки обо мне мы раззнакомились». — Ахматова говорит о книге Б. Эйхенбаума «Анна Ахматова. Опыт анализа» (Пб.: Первопечать, 1923).
Только муженик труж белолицый… — Перефразирована строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Маша»: «Только труженик муж бледнолицый.»
C. 87 Негр… преданный своему народу. – Упомянут американский поэт Клод Мак-Кэй (Claude Mc Kay), его автограф сохранился в «Чукоккале». Сын Корнея Ивановича много позже написал о Мак-Кэе мемуарный очерк «Поэт с острова Ямайка». См.: Николай Чуковский. О том, что видел. М.: Молодая гвардия, 2005, с. 225—235). Н. Чуковский вспоминает, что Мак-Кэй приехал в Москву в декабре
года как делегат IV Конгресса Коминтерна, но после Конгресса на много месяцев застрял в России, и Николай Корнеевич одно время был у него переводчиком.
Заглохла б нива жизни. — Неточная цитата из стихотворения «Памяти Добролюбова».
«На красной подушке первой степени Анна лежит». — Строки из стихотворения Н. А. Некрасова «Утро» («Ты грустна, ты страдаешь душою…»).
C. 90 Оля — Дьячкова, одна из учениц К. Чуковского в Студии художественного перевода. Она же написала «Оду» Чуковскому (см.: Чукоккала, с. 330, 332).
C. 91 Теляковский… напечатал… статью о Мейерхольде. — В. Теляковский, бывший директор императорских театров, поместил в № 14 «Жизни искусства» (6 апреля 1923) статью «О Мейерхольде». Статья приурочена к двадцатипятилетию сценической деятельности Вс. Мейерхольда. Теляковский ставит ему в заслугу, что он «несомненно долгими годами сложившийся театральный муравейник растревожил».
C. 93 …старичок… недавно переживший катастрофу… — Чуковский подразумевает самоубийство жены Ф. Сологуба А. Н. Чеботаревской.
C. 95 …говорят об… ультиматуме, который Англия предъявила России. — Имеется в виду меморандум правительства Великобритании, составленный министром иностранных дел Дж. Керзоном и врученный Советскому правительству 8 мая
г. Меморандум имел характер ультиматума; английское правительство грозило разрывом англо-советского торгового соглашения 1921 года в случае, если Советское правительство в течение 10 дней не согласится полностью и безусловно удовлетворить требования меморандума. Ультиматум предшествовал убийству 10 мая 1923 в Лозанне В. В. Воровского.
C. 96 Очень интересна сегодняшняя газета. — Трудно сказать с уверенностью, что именно заинтересовало Чуковского в газете. В эти дни газеты писали об убийстве В. Воровского и об «ультиматуме Керзона». Были помещены речи Чичерина, Бухарина и Троцкого с возражениями против ноты английского правительства.
Письмо – о поэме… какая правда перед самим собой… — Это письмо теперь опубликовано. Блок пишет о поэме Ахматовой: «Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они — не пустяк, и много такого — отрадного, свежего, как сама поэма. Все это — несмотря на то, что я никогда не перейду через Ваши “вовсе не знала”, “у самого моря”, “самый нежный, самый кроткий” (в “Четках”), постоянные “совсем” (это вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже и “сюжет”: не надо мертвого жениха, не
Комментарии надо кукол, не надо “экзотики”, не надо уравнений с
десятью неизвестными; надо еще жестче, неприглядней,
больнее. — Но все это — пустяки, поэма настоящая, и Вы — настоящая» (А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М.—Л.: ГИХЛ, 1963, с. 459).
C. 96 «Настоящее первое мая» — т. е. первое мая по старому стилю.
C. 97 …какая канитель с репинскими деньгами. — Чуковский переслал Репину деньги и отчет издателя, а Репин сообщил, что эти деньги финские банки не принимают. См.: Переписка, с. 145-153.
C. 99 …бранит Евреинову за ее мочеполовую книжонку о Достоевском. — Речь идет о книге А. Кашиной-Евреиновой «Подполье гения: сексуальные источники творчества Достоевского». Пг., 1923.
C. 100 Черубина де Габриак — поэтесса, чье имя и биографию придумали летом 1909 года М. Волошин и Е. Васильева. Стихи Черубины печатал в «Аполлоне» С. Маковский. Об этой истории, об Е. Васильевой, о дуэли между Н. Гумилевым и М. Волошиным см.: Вл. Глоцер: Елис. Васильева… // Новый мир. 1988. № 12.
С. 101 …читал Флоренского «Мнимые величины в геометрии». – Павел Флоренский. Мнимости в геометрии. Расширение области двухмерных образов геометрии: Опыт нового истолкования мнимостей. М., 1922.
С. 102 …«Маяк» — журнал для детей, выходивший в 1909—1918 гг. в изд-ве «Посредник», основанном Л. Н. Толстым.
..«весела, что котенок у печки».. — Строка из стихотворения А. С. Пушкина «Будрыс и его сыновья».
C. 108 «Ветер что-то удушлив не в меру». — строка из стихотворения Н. А. Некрасова «До сумерек» («Цикл о погоде». 2).
C. 109 «Вырыта заступом яма глубокая». — строка из стихотворения Ивана Никитина.
C. 111 .стихотворение – революционное, т. к. посвящено жене комиссара Рыкова. — Речь идет о стихотворении «Все расхищено, предано, продано…», посвященном Наталии Рыковой. В статье Н. Осинского «Побеги травы», напечатанной в «Правде» (4 июля 1922. № 146), автор полемизирует с эмигрантскими критиками по поводу этого стихотворения и заявляет: «Одна беда, рецензенты не сообразили, что Н. Рыкова, коей посвящено стихотворение, является женой “большевистского комиссара”». На самом деле Наталья Викторовна Рыкова, близкий друг Анны Ахматовой, была женой профессора Г. А. Гуковского и никакого отношения к «большевистскому комиссару» А. И. Рыкову не имела.
30 октября (т. е. 17 октября, годовщина манифеста). — Имеется в виду царский Манифест 17 октября (по старому стилю) 1905 года.
C. 112 Кончил только что статью о Горьком. — По-видимому, упомянута статья «Две души М. Горького», опубликованная в 1924 году изд-вом Т-ва А. Ф. Маркс отдельной книжкой (ЧСС. Т. 8).
...изображена у него в книге «Портреты». – См.: Ю. Анненков. Портреты. Пб.: Петрополис, 1922, с. 37.
C. 114 В Союзе решается дело о Щеголеве и Княжнине. — В январе 1923 г. В. Н. Княжнин, живущий в Петрограде, дал П. Е. Щеголеву доверенность — заключить в Москве договор с Госиздатом о печатании тома сочинений Н. А. Добролюбова (дневники, переписка, со вступительной статьей и примечаниями). По этой доверенности Щеголев получил причитающийся Княжнину аванс. Рукопись не была представлена в срок, издательство пригрозило расторжением договора. В пространном письме в Госиздат Княжнин обвинил Ще- 1923—1924
голева в неточном составлении договора, в том, что он «скры-
вал от меня срок». Дальнейшую работу с Госиздатом Княжнин хотел вести «без посредничества г. Щеголева», а доверенность на ведение своих дел передал М. Кобецкому (Архив ИМЛИ, ф. 28, оп. 2, № 12).
C. 119 Волынский…. написал обо мне… на днях ругательную статью. — Имеется в виду статья А. Волынского «Лица и лики» («Жизнь искусства». 1923. № 40, с. 18).
.если вам угодно, помогу вам». — В архиве Чуковского сохранилась рукопись его сценария по «Крокодилу». Часть этого сценария (с грубыми ошибками) теперь опубликована. См. сб.: История становления советского кино. М., 1986, с. 127—135.
C. 123 Обыватель — персонаж из пьесы Ал. Толстого «Бунт машин».
C. 130 «Украшают тебя добродетели» — первая строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Современная ода». Во второй строфе говорится: «И червонцы твои не украдены / У сирот беззащитных и вдов.»
Мне удалось выхлопотать… денежную выдачу для Ходасевич (Анны Ив.) — Сохранилось письмо Владислава Ходасевича: «Дорогой Корней Иванович! Экстренно и в последнюю минуту: спасибо за заботу об Анне Ивановне. Дай Вам Бог здоровья. Обнимаю Вас. Ваш В. Ходасевич. 23.IV.923» (РО РГБ. Ф. 620).
1924
С. 134 …Сварог сообщил, что он рисунки к «Золотой Айре» сделал. — Речь идет о книге: А. Джэдд. Золотая Айра. Повесть в излож. К. Чуковского / Рис. В. Сваро- га //Воробей. 1924. № 1, с. 11—24.
C. 135 Статья об Алексее Толстом. – См.: Портреты современных писателей: Алексей Толстой. «Русский современник», 1924, № 1, с. 256 (ЧСС. Т. 8); Г. Честертон. Живчеловек. Предисловие, перевод и примеч. К. Чуковского. М.— Л., Гос. изд-во, 1924; «Современник» — журнал «Русский современник» (1924), выходивший при ближайшем участии К. Чуковского.
C. 141 Актеры Студии – в восторге, особенно от Леонова. — В «Русском современнике» № 1 были напечатаны (с продолжением) «Записи некоторых эпизодов, сделанные в г. Гогулеве А. П. Ковякиным» Леонида Леонова.
C. 142 Не чисто в них воображенье. – Строка из стихотворения А. С. Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом».
C. 144 Его очень волнует предстоящий процесс по поводу «Бунта машин». — В «Звезде» № 2 за 1924 год напечатана пьеса Ал. Толстого «Бунт машин». Пьесе предпослано вступление автора: «Написанию этой пьесы предшествовало знакомство с пьесой “ВУР” чешского писателя К. Чапека. Я взял у него тему. В свою очередь тема “ВУР” заимствована с английского и французского. Мое решение взять чужую тему было подкреплено примерами великих драматургов». Журнал «Новый зритель» в № 27 от 15 июля 1924 г. сообщает: «Дело А. Н. Толстого. 31 июня в Народном суде разбиралось дело о переделке А. Н. Толстым пьесы Карела Чапека “ВУР”. Переводчик “ВУРа” Кролль передал в прошлом году А. Толстому перевод пьесы для проредактирования. Согласно договора, Толстой, в случае постановки “ВУР” в театре, должен был уплачивать Кроллю половину авторского гонорара. Кролль полагает, что “Бунт машин” Толстого является переделкой его перевода, и требует от Толстого авторские (согласно их договора)».
Комментарии с. 147 Есть на свете город Луга… – неточная цитата из
стихотворения А. С. Пушкина «Есть в России город
Луга…».
C. 149 …вручили мне стишки Собинова о нашем времяпрепровождении в Сестрорец- ке. – Имеется в виду стихотворение Л. Собинова «Картинка с натуры» («В уголочке отгороженном лампой кварцевой палим.»). См.: Чукоккала, с. 422.
C. 153 «Метла и лопата» — первоначальное название сказки «Федорино горе».
C. 154 Напостовец Лялевич выругал нас… — Г. Лелевич, автор статьи «Несовременный „Современник”» в журнале «Большевик» № 5/6. Лелевич потребовал «немедленных и серьезных шагов в целях противопоставления фронту Замятиных, Чуковских, Сологубов, Пильняков фронта пролетарской и революционной литературы».
Замятин написал статью о современных альманахах… — Речь идет о статье Е. Замятина «О сегодняшнем и современном», опубликованной в «Русском современнике» № 2 (1924). Замятин критически оценивает четыре последних альманаха: «Недра» — IV, «Наши дни» — IV, «Круг» — III и «Рол» — III. О «Дьяволиа- де» Булгакова, помещенной в «Недрах», Замятин замечает, что «от автора, по- видимому, можно ждать хороших работ». «Современное в искусстве — хорошо, сегодняшнее в искусстве — плохо», — утверждает Замятин.
C. 155 Сестра, – а я даже не знаю, как ее звали!.. — В сборнике воспоминаний о математике В. А. Рохлине (внуке Э. С. Левенсона) сообщено с его слов, что «.мать Рохлина — законная дочь Левенсона — получила медицинское образование во Франции. Она была начальником санинспекции в Баку при раннем большевизме; жестко распорядилась закрыть сточную канаву в старом Баку как источник эпидемий. Ее убили из мести за это в 1923 г. (С. П. Новиков. Рохлин // В. А. Рохлин. Избранные работы. Воспоминания о В. А. Рохлине / Под ред. А. М. Вершика. М.: МЦИМО, ВКМ ИМУ, 1999, с. 490). Этот рассказ В. А. Рохлина о смерти матери согласуется с краткой записью в дневнике К. И. о смерти «полусестры».
Другие сведения по биографии Чуковского, сообщенные С. П. Новиковым, недостоверны и опираются на слухи: например, о «Крокодиле» Новиков рассказывает, что сказка написана в 1905—1907 году как пародия на первую русскую революцию и не издавалась при большевиках. На самом деле «Крокодил» написан в 1916 году и печатался с продолжением в 1917. Нет никаких причин предполагать, что Чуковский до революции писал свои сказки в стол. Первое издание «Крокодила» вышло в 1919 году в изд-ве Петроградского совета рабочих и крестьянских депутатов.
C. 158 «Черничный дедка» — детская книга с 16 рис. и текстом Э. Бесковой. Пересказ со шведского. Берлин, изд-во Девриен, 1921.
C. 159 Пришло письмо от Лиды – очень подробное. — См.: Корней Чуковский — Лидия Чуковская. Переписка. 1912—1969. М.: Нов. лит. обозрение, 2003, с. 34—36.
Сажусь опять за свою «Мимо Тумима». — Г. Г. Тумим — автор критической статьи о «Крокодиле» Чуковского (см.: Два крокодила //Книга и революция. 1920. № 1, с. 52—53). Статья Чуковского «Мимо Тумима» в печати не обнаружена.
C. 160 .как ругают в разных журналах меня и «Современник». — К этому времени усилились нападки на «Русский современник» со стороны руководителей Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей (ВАПП). Кроме Г. Лелевича (см. примеч. к с. 154), против журнала выступил С. Родов, который на майском совещании в ЦК РКП(б) заявил, что «Русский современник» «враж- 1924 дебен рабочему классу».
C. 161 «Сборник революционной сатиры». – См.: Русская революция в сатире и юморе. Ч. 1 (1905—1907 гг.) / Сост. К. Чуковский. Ч. 2 (1917—1924 гг.) / Сост. С. Дрейден. — М.: Изд-во «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», 1925.
C. 163 …ругал «ужасную» книгу Волынского о Лескове… — Речь идет о книге А. Л. Волынского «Н. С. Лесков». [Критич. очерк]. Пг.: Эпоха, 1923.
C. 167 .поссорился с Белкиным – из-за рисунков к новому рассказу, который написал он для «Времени». — Рассказ Ал. Толстого «Как ни в чем не бывало» вышел в изд-ве «Время» в 1925 году с рис. В. Замирайло.
Коля кончает свой первый роман. — Повесть Н. Чуковского «Танталэна» опубликована в 1925 году в издательстве «Радуга».
C. 168 …в «Правде» появилась подлая статья. — В «Правде» 5 ноября 1924 года помещена статья К. Розенталя о №№ 1—3 «Русского современника». Критик заявляет, что в этом журнале «нэповская литература показала свое подлинное лицо». Заканчивается статья утверждением: «Нэпман с Ильинки, кандидат в На- рым и буржуазный интеллигент, тоскующий по «ценностям» буржуазного мира и мечтающий об их возвращении, нашли в «Русском современнике» свое сегодняшнее выражение».
Замятин…пишет, обАттиле – историческая повесть. — Вероятно, имеется в виду роман «Бич Божий». О его предстоящей публикации было объявлено на обложке четвертого номера «Русского современника». Однако 5-й номер журнала не вышел. Журнал был закрыт, в архиве сохранилась лишь корректура (сообщено А. Стрижевым).
C. 170 …корректор… показал … корректуру статьи Троцкого обо мне: опять ругается. – Первая статья Троцкого против Чуковского была написана в феврале 1914 г. и впоследствии вошла в его книгу «Литература и революция» (М., 1923). Троцкий называет Чуковского «теоретически невменяемым» и утверждает, что он «ведет в методологическом смысле чисто паразитическое существование». 1 октября 1922 г. в «Правде» была напечатана статья Л. Троцкого «Внеоктябрь- ская литература», где он так характеризует книгу Чуковского о Блоке: «...этакая душевная опустошенность, болтология дешевая, дрянная, постыдная!»
Что писал Троцкий о Чуковском в 1924 г., установить не удалось, но в архиве Чуковского сохранился сатирический отклик С. Маршака на это выступление Троцкого. В «Чукоккалу» вклеен листок с типографски набранными стихами и написано рукой К. И.: «С. Маршак (Для “Русского Современника”), запрещено. Троцкий» (Чукоккала, с. 400—401). Вот отрывок из стихотворения С. Маршака:
Расправившись с бело-зелеными, Прогнав и забрав их в плен,— Критическими фельетонами Занялся Наркомвоен. Палит из Кремля Московского На тысячи верст кругом. Недавно Корнея Чуковского Убило одним ядром.
C. 172 Я предложил … но он ведет себя так, словно вся статья написана им одним. — Речь идет о статье «Перегудам от редакции “Русского современника”», помещенной без подписи в последней, четвертой, книжке журнала (с. 236—240). Со-
Комментарии держание статьи — полемика с травлей, развернутой на
страницах печати критиками Г. Лелевичем, К. Розента-
лем, С. Родовым и др. В «Чукоккале» сохранилась 3-я глава этой статьи, запрещенная цензурой. Целиком статья опубликована в «Книжном обозрении» (1989. № 18; см. также: Чукоккала, с. 402—403).
«Паноптикум» — отдел литературной сатиры, печатавшийся в каждом номере «Русского современника». «Я боюсь» — статья Е. Замятина, напечатанная в журнале «Дом искусств». 1921. № 1.
C. 173 …это так, сдуру, каприз рецензента. — Каменев имеет в виду статью К. Розенталя. См. примеч. к с. 168.
C. 175 …выбросить из «Перегудов» конец. — См. примеч. к с. 172 на с. 583—584.
C. 176 .читал лекцию об Эйхенбауме в университете. — Очевидно, речь идет о статье Чуковского об Эйхенбауме «Формалист о Некрасове», напечатанной в книге Чуковского «Некрасов» (Л.: Кубуч, 1926).
C. 177 …Из мира вытеснят и нас. — Строки из «Евгения Онегина» (гл. II, XXXVIII).
C. 178 …грустная история с Троцким! — В ноябре и декабре 1924 г. «Правда» печатала многочисленные статьи с критикой только что опубликованной книги Л. Троцкого«1917».
Ольдор… обвиненный в садизме и разврате… — Эмигрантская газета «Руль» (Берлин) писала 22 октября 1924 года (№ 208), что в Петрограде слушалось дело о притонах разврата, причем среди обвиняемых «было немало видных и ответственных коммунистов, вплоть до самого Оль Д’Ора, этой красы и гордости красной журналистики».
1925
С. 185 .статья Горбачева весьма доносительная. — В «Звезде» № 1 помещено «Открытое письмо редактору “Звезды”» Георгия Горбачева. Нападая на Ворон- ского за «литературный троцкизм», Г. Горбачев обвиняет его в том, что он «организационно связан с главными сотрудниками реакционнейшего “Русского современника”». Г. Горбачев выступает от лица Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей, от имени «пролетписателей» и «пролетлитературы».
«Блудный бес» — комедия Ал. Толстого «Изгнание блудного беса».
С. 186 От Сологуба… стишки… язвительные. — Стихи Ф. Сологуба начинаются словами: «Ведь это, право же, безбожно — / Шутить и все шутить весь век. / Нам надобно сказать не ложно: / Чуковский — милый человек… » и датированы 24 декабря—6 января 1925 г. См.: Чукоккала, с. 158). Чуковский написал Сологубу язвительный стихотворный ответ (там же, с. 161—162).
С. 187 …наша редколлегия… снималась у Наппельбаума. — Эта фотография до сих пор висит в переделкинском кабинете Чуковского. Она воспроизведена в Чу- коккале (с. 305).
С. 193 …Ольдор оправдан. — О суде над Ольдором см. 1924, примеч. к с. 178.
С. 197 …вперед, вперед, моя исторья, лицо нас новое зовет. — Цитата из пушкинского «Евгения Онегина» (Гл. VI, IV).
С. 203 . висят в столовой портреты. — Далее на нескольких страницах своего дневника Чуковский записывает названия картин, последовательность, в какой они развешаны в мастерской Репина и в столовой, а также беглые пояснения художника. Запись оказалась бесценной при восстановле- 1924—1925 нии после войны сгоревших репинских «Пенатов».
В виде исключения приводим эту дневниковую запись в комментарии, т. к. она сделана поспешно, для себя, а названия картин перебиваются репинскими пояснениями. Вот эта запись:
Автопортрет Юрия Репина.
Портрет Василия Еф. Репина, фаготиста.
Картинка В. Е. Маковского. Портрет внучки И. Е. Репина Татьяны. Татьяна Ильинична – дочка.
Рисунок художника Вербова в Здравнёве.
Портрет Мст. Прахова.
Картина Бродского, пейзаж [«Тюильри»].
Портрет кн. Волконского.
Миниатюра Похитонова.
,10),11),12) Иконы.
Юрия Репина: «Георгий Победоносец».
Г-жа Рейх – женщина-юрист, живущая ныне в Кронштадте. [Работа] Ю. Репина.
Ученическая работа Ильи Ефимовича «Только Бог спасет Россию» — акварель, очень тщательная.
Ю. Репин. Тюренченский бой. Фотоэскиз.
Хлопушина. И. Репин.
Вид из окна столовой Репина в Пенатах. Зимний пейзаж, скамейки, холмик. «Вот станьте там, посмотрите». [Репин указывал на то место, где впоследствии выразил желание быть похороненным.]
Юрий Султанов.
Первухин. Мостик [в] Венеции.
Белопольский, 78 г.
Рубо.
Горький.
В стороне от веселых подруг.
Юрия Надя. [Т. е. портрет дочери Репина Нади, работы его сына — художника Ю. Репина.]
Кривкович, автопортрет акад.
тов. Репина Ф. А. Васильев.
И. Е. «С этюдов» против течения.
С. 205 Пошли в мастерскую Репина. — Далее следует продолжение перечня картин с беглыми пояснениями Репина:
Сварог. «Ю. И. Репин», портрет художника. «Это большой талант. Портрет Сварога — великолепный портрет. Он так и повешен, чтобы свет на него сверху падал».
Это Юры портрет Максимова. Галлиполи. Офицер с «Георгием», на коне, в бою. Написана в 24 году.
Трифонова – певица.
Самойлов, 1916.
25. Наталья Борисовна. 2 портрета.
В «Киоске» бюсты: 26. Бронза Трубецкого.
Шаляпин Трубецкого.
Толстой Репина.
Комментарии 29. Кн. Тенишева, Толстой. З0. Бюст Репина работы Андреева.
Антокольский бронза в Аме <нрзб.>.
Канин-бурлак. «Если не получу ответа из Н<ижнего> Н<овгорода>, отдам Петру Ив. [Нерадовскому]». 1870.
Жигулевские горы. 1870.
Мать Ильи Еф. 76 г. (?).
35. Два портрета. Отец Ильи в Чугуеве. 1861,1881 год. Ровно двадцать лет разницы. Было хорошо написано это лицо, да «я погладил». Старик стар, кое-где морщины.
Вера Алексеевна Репина. Сепия. 1872.
Мать. 67. (Чугуев).
Людмила Николаевна Шуппе. Жена Михайловского.
Костиайнен – рисунок в Гельсингфорсе.
Скрипачка Цецилия Ганзен – малиновый фон, бледно-сиреневое платье, будут ковры, в фойе, взволнована аплодисментами перед началом <нрзб.>.
Углем Юра и Таня, большое полотно.
Большевики – одна дама сзади. Отнимают от ребенка хлеб. Не кончена.
Ю. Репин. «Стреляют». 1921. [Стреляй.]
Тархановой бюст.
Эскизы: триумф артистки, чествуют, рукоплещут.
Проект. Красные похороны.
5[-я] Линия Акад. переулка. Атака казаков – «Братцы, в своих!»
Бал в Здравнёве – «Смешение сословий» – в Здравнёве, почти с натуры.
Пушкин. 1897-1924. «И в 25-м пишется».
«Финские знаменитости». — Энно Лейно. «Репин мы любим тебя, как Волгу Россия». Сааринен, Галлонен, Каянус, Сибелиус, Стольберг, Бломстед, на стене Маннергейм. Вилли Вальгрен, Викстрем. «Хорошие люди. Французы». Риссенен. Сидоров – член общества офортистов. «Я даже думал уступить Сидорову свою картину. Пошли мы с ним, сели за столик. – Купите мою картину, – говорю ему я. – Я разорен – отвечает он».
Вася Пушкинской эпохи. [Не Вася, а Алеша Репин, внук брата Репина Василия Ефимовича.]
Магдалина – Христос. Большое полотно. Лунный свет – блики.
Эскиз к «Крестному ходу».
Керенского – <нрзб.>. «Самозванец Гришка Отрепьев».
Барышня с зонтиком. 24 г. С зонтиком розовым Орешникова.
Парижский пикник. 1875.
Бюст М.Ф.Блох.
Я сейчас отдел<ываю> «Финляндскте знаменитости». Чудно. Середина, где Галлен, середина.
Голгофа. Собаки на рассвете кровь долизывают с трех распятых висельников, много крови было – (кровь лужами держится сверху). Почва каменистая. Стена Ерусалима. Вот тут Via Dolorosa – к стене. Это место накрыто храмом православным. Дощечки. И теперь в Ерусалиме взрывают динамитом. Медом и млеком. Финики, апельсины. Сад в Иерихоне, где Мамврийский дуб. Митрополит А[нрзб.]. Развалины Иерихона. Греческие, еврейские и латинские надписи.
Эскиз. Аллегория – кавалегард, духовн. сослов., девица, палач, молящ. фигура [нрзб.].
О названии Чугуева Репиным. Каким образом <нрзб.>. «Да 1925 избавит вас Бог от этой бестактности».
Столяр Ханникайнен.
«Радость воскресшего».
Все эти записи в дневнике сделаны слабым карандашом, и прочесть их было нелегко. Большую помощь в уточнении названий и имен, записанных Чуковским, оказала Е. В. Кириллина, старший научный сотрудник, научный руководитель Музея-усадьбы И. Е. Репина «Пенаты». Она сообщила интереснейшие сведения о судьбе этих картин и скульптур. Приношу ей свою искреннюю благодарность. Некоторые уточнения, сделанные Е. В. Кириллиной, добавлены к списку Чуковского в квадратных скобках.
С. 209 …разбираю… свою переписку за время от 1898-1917 г.г. — Чуковский увез в Россию не все бумаги, сохраненные Шайковичем. Часть архива К. Чуковского за 1904—1917 гг. обнаружена в личном архиве проф. И. Шайковича. Этот архив хранится в Славянском институте в Стокгольме. Подробнее см.: Свен Густавсон. Архивные находки. Письма из архива К. И. Чуковского в Стокгольме (Scando Slavica. Tomus XVII. Munksgaard. Copenhagen, 1971, p. 45—53).
С. 210 Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал. — Этот документ разыскал и опубликовал ленинградский исследователь В. Ф. Шубин. В метрической книге петербургской Владимирской церкви, где крестили новорожденного, записано: Николай, сын «Херсонской губернии Ананьевского уезда Кондратьевской волости украинской девицы деревни Гамбуровой Екатерины Осиповны Корнейчуковой, незаконнорожденный» (сб. «...Одним дыханьем с Ленинградом». Л., 1989, с. 250).
С. 213 …его стихи на серапионов бесконечно смешны.— «Серапионовы братья — / Непорочного зачатья. / Родил их “Дом искусств” / От эстетических чувств…» и т. д.— см.: Чукоккала, с. 414.
С. 223 …статьей…. в последнем № «Театра и Искусства»... — Упомянута статья Г. Адонца о постановке пьесы Синга «Герой» в переводе К. Чуковского (Жизнь искусства. 1925. № 12).
С. 225 От Репина письмо: любовное. — Упомянуто письмо И. Е. Репина от 24 марта 1925 года, где есть такие строки: «Да, если бы Вы жили здесь, каждую свободную минуту я летел бы к Вам: у нас столько общих интересов. А главное, Вы неисчерпаемы, как гениальный человек, Вы на все реагируете и много, много знаете; разговор мой с Вами — всегда — взапуски — есть о чем» (Переписка, с. 197).
С. 228 …объявление «Приехал Жрец» — см.: Чукоккала, с. 388—389.
С. 231 У Лиды обыск. Нелегальную литературу ищут. – В своей автобиографической повести «Прочерк», опубликованной посмертно, Лидия Чуковская вспоминает: «Год 1925-й. Учусь я в двух учебных заведениях сразу. Однажды в Институте состоялось общее собрание учащихся для перевыборов — уж не помню, в какую общестуденческую организацию. Комячейка представила собранию свой список кандидатов — и, разумеется, из числа “своих” — то есть из студентов, наименее уважаемых товарищами. ( “Противоестественный отбор”, как это принято теперь называть. Комячейка — группа студентов, которые ничему не учились, но еженедельно выпускали весьма поучительную стенную газету, где изобличали профессоров в идеологических пороках.) Так вот, комячейка представила на выборах свой список. Против обыкновения на этот раз собравшимся удалось, кроме списка, утвержденного свыше, выдвинуть также и собственных кандидатов. Голосовали открыто. Право подсчитывать захватили комсомольцы. Они мо-
Комментарии шенничали с откровенным бесстыдством, на глазах у
всех: подняты 3 руки — они объявляют 25; подняты 25 —
объявляют 3. В зале — шторм: рев, выкрики, свистки, топот.
На следующую — или через одну? — ночь, явно по доносу удалой комячейки, в ночь с 26 на 27 мая 1925 года арестовали человек двадцать студентов, наиболее шумно топавших, свистевших, кричавших. В том числе и меня. Дня через три нас всех до единого выпустили». (Лидия Чуковская. Прочерк // Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Арт-Флекс, 2001, с. 277—278).
С. 234 Я пишу… статейку «Сердечкин злосчастный»... — Произведение под таким названием не печаталось.
С. 238 .от Репина. мне письмо. — Упомянуто репинское письмо от 11 июня 1925 г. (Переписка, с. 205-208).
С. 247 Пишу свой идиотский роман, – левой ногой – но и то трудно. — Речь идет о киноромане «Бородуля», опубликованном в 1926 году в вечерних выпусках «Красной газеты» под псевдонимом Аркадий Такисяк.
С. 248 О! когда на жизнь иную… — Строки из стихотворения Н. М. Языкова «Д. П. Ознобишину».
С. 250 Как ураган, недуг примчался. — Строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Вступление к песням 1876—77 годов» («Нет! не поможет мне аптека.»).
С. 251 Съезд не представляет для меня неожиданности. — Имеется в виду XIV съезд ВКП(б), взявший курс на индустриализацию страны.
Перевожу «Rain»... — Речь идет о пьесе С. Моэма и Д. Колтона «Сэди (Ливень)». Впоследствии, в 1926 г., перевод К. Чуковского был опубликован в издательстве «МОДПИК».
1926
С. 257 Прочитал мне сценарий «S.V.D»... — «S.V.D» («Союз великого дела»). По этому сценарию Ю. Тынянова и Ю. Оксмана (из эпохи декабристов) был снят художественный фильм. Режиссеры — Г. Козинцев и Л. Трауберг («Совкино»,
1927).
С. 259 Вызвал жену, которая оказалась женою Есенина. — Актриса Зинаида Райх, жена В. Э. Мейерхольда, в первом браке — жена Сергея Есенина, от которого у нее было двое детей — Татьяна и Константин.
С. 261 «Бунт императрицы» — неточное название пьесы Алексея Толстого «Заговор императрицы».
С. 263 …«Цектран»... — Центральный комитет объединенного профсоюза работников железнодорожного и водного транспорта.
. ужасен был весь номер, посвященный Щедрину. — Речь идет о вечернем выпуске «Красной газеты» (27 января 1926 г.) к столетию со дня рождения М. Е. Салтыкова-Щедрина. В номере напечатаны статьи Д. Заславского «Совсем неуютный писатель», Н. Лернера «Переписка Николая I с Поль де Коком: (Сатира Салтыкова)», Н. Яковлева «Художественные замыслы и программы Щедрина» и В. Евгеньева-Максимова «М. Е. Салтыков в “Свистке”».
С. 264 . во вторник суд надо мною. — Возможно имеется в виду суд с Финотделом из-за налогообложения (см. с. 278).
С. 265 . письмо от Добычина. — письма Добычина к Чуковскому см. в публикации А. Петровой «Вы мой единственный читатель.» (Новое лит. обозрение, 1993. № 4, с. 123-142).
С. 269 «Not at Night», сборник глупейших страшных рассказов. — 1925—1927
Антология рассказов «ужасов» «Not at Night» («He для ночного
чтения», 1925), составленная Кристин Томсон (Christine Thomson).
«Juno and the Paycock» (на самом деле «Paycock and Juno») — басня, опубликованная в сборнике «Talking Beasts», ed. К. D. Wiggin & N. A. Smith (New York: Doubleday, 1911). Talking Beasts — говорящие звери (англ.).
С. 272 «Все было беспокойно и стройно, как всегда… » — начальная строка стихотворения Ф. Сологуба.
С. 275 Был вчера на «Бой-бабе». — под таким названием ставилась в Ленинградском театре комедии пьеса французских драматургов В. Сарду и Э. Моро «Мадам Санжен».
С. 277 .прочитала мой фельетон о детских словах. — Речь идет о статье «Детский язык» (см. «Красная газета», 1926, 24 февр., вечерний выпуск).
С. 279 Thus, Mary… guide my way! — Подстрочный перевод строфы, переписанной в дневник: «Такова и ты, Мария, но только для меня; / В то время как незаметно играют твои блестящие глаза, / Я один буду любить эти лунные взгляды, / Которые благословляют мой дом и указывают мне дорогу». Книга «The Poetical Works of Thomas Moore» и сейчас хранится в библиотеке Чуковского. В дневнике приводится строфа из стихотворения «While Gazing on the Moon’s Light» («Вглядываясь в лунный свет»). В начале этого стихотворения говорится, что звезды ярче луны, но они слишком далеки и холодны. Гораздо милее луна, проходящая с улыбкой вблизи от нашей планеты.
С. 280 Таракан не ропщет!! — Цитата из Достоевского. Это — слова капитана Лебядкина в «Бесах» (Ч. 1. Гл. 4).
С. 283 «Уж я не верю увереньям!» — Строка из стихотворения Е. Баратынского «Не искушай меня без нужды.»
.читал мне отрывки из своей новой повести «Смерть Грибоедова». — Книга Ю. Н. Тынянова вышла под названием «Смерть Вазир-Мухтара».
С. 295 В июле была арестована Лида. — Об этом втором аресте Л. Чуковской см. ее автобиографическую повесть «Прочерк», глава «Стакан, закатившийся в щель» (см. также 1925, примеч. к с. 231 на с. 587—588).
1927
С. 300 .статья «Искаженный Некрасов», очевидно, посвященная мне. — Речь идет о статье М. Ольминского «Как исправлен Некрасов» («На литературном посту». 1927. № 2, с. 30—32).
С. 301 ..«автор приказа № 1». — Секретарь ЦИК Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов адвокат Н. Д. Соколов 2 (15) марта 1917 года подготовил и внес в только что созданное Временное правительство «Приказ № 1». Приказ предусматривал выборы в войсках комитетов из нижних чинов, изъятие оружия у офицеров и передачу его под контроль комитетов, установление неограниченной «ни в чем» свободы солдата. Этот приказ стал началом разрушения армии. Армия стала неуправляемой.
С. 302 От Репина письмо. только отрывок. Остальное погибло. — Речь идет о письме от 28 февраля 1927 года. (Переписка, с. 261.)
С. 308 Записал в Чукоккалу два экспромта. — В этот день Тынянов подарил Чуковскому два стихотворных экспромта: «Се оправданье архаистам… » и «Был у вас — Арзамас…» (Чукоккала, с. 437—439, 442—443).
Комментарии С. 312 …J. Marcinovski «Борьба за здоровые нервы». — Пе- ревод с немецк. Е. А. Кост. М.: Наука, 1913 (Психотерапевтическая библиотека под ред. д-ров Н. Е. Осипова и О. Б. Фельцмана. Вып. II).
С. 313 Christian Science — христианская наука (англ.). Религиозное движение, сложившееся в США в последней четверти XIX века. Основательницей этого движения была Мэри Беккер-Эдди (1821—1910), автор книги «Наука и здоровье» (1876). Подробнее о Мэри Беккер-Эдди и ее учении см.: С. Цвейг. Собр. соч. Т. XI: Врачевание и психика. — Л.: Время, 1932, с. 123— 252.
...ГУС отнесется более мягко. — Государственный Ученый Совет, руководящий методический центр Наркомпроса РСФСР. Создан 20 января 1919 года по постановлению Коллегии отдела высших учебных заведений. С конца 1927 года следовало получить разрешение ГУСа на издание любой книги для детей в Государственном издательстве.
С. 314 Я. сразу узнала по портрету… Анненкова. — В двадцатые годы художник Юрий Анненков сделал портрет К. Чуковского и множество шаржей на него. Портрет воспроизведен в книге Ю. Анненкова «Портреты» (Пг., 1922, с. 57). Кроме того, в то время часто печатался «Мойдодыр» с картинками Ю. Анненкова, среди которых была и карикатура на автора сказки.
С. 318 …«Соловей» считается мелкобуржуазным воспеванием мелкого быта… — Речь идет о статье: М. Ольшевец. Обывательский набат // Известия. 1927, 14 авг.
С. 319 Там Зощенке показали готовящуюся книгу о нем… — Имеется в виду книга: Мастера современной литературы. Михаил Зощенко. Статьи и материалы. (Статьи В. Шкловского, А. Бармина, В. Виноградова и др.). Л., 1928.
С. 320 Получил от Репина письмо, которое потрясло меня… — В письме, написанном 18 мая 1927 года, и отправленном 10 августа, Репин пишет «.о могиле, в которой скоро понадобится необходимость» и адресуется к Чуковскому «как моему другу — похлопотать об этом весьма важном вопросе». В этом же письме Репин рассказывает: «.я не бросил искусство. Все мои последние мысли о Нем.» (Переписка, с. 271.)
Делаю «Панаеву» (для нового издания)... — Речь идет о мемуарах Авдотьи Панаевой. Воспоминания Панаевой вышли в издательстве «Academia» в 1927 году под редакцией К. Чуковского, с его предисловием и постраничными примечаниями. В 1928 году было выпущено 2-е издание этой книги.
С. 321 Низкая душа, выйдя из-под гнета, сама гнетет. — Эти слова Достоевского о Фоме Опискине («Село Степанчиково и его обитатели». Ч. 1. Вступление) Чуковский толкует расширительно и полагает, что в них заключена «диалектика истории».
... писал свои Экикики. — См. название одной из главок «От 2 до 5»: «Экикики и не экикики» (Глава пятая. Как дети слагают стихи).
С. 332 «Это было, это было в той стране» — строка из стихотворения Н. Гумилева «Лес» («В том лесу белесоватые стволы…»). Стихотворение напечатано в сборнике «Огненный столп» («Petropolis», 1921).
С. 343 Коле… переводить «Акриджа». — Упомянут цикл рассказов «Акридж» английского писателя Вудхауза.
С. 347 Мальчики и девочки, свечечки и вербочки — строка из стихотворения А. Блока «Вербочки», процитированная неточно. Правильно: «Мальчики да девочки, / Свечечки да вербочки».
1927-1928
С. 352 Лидин Шевченко — глава из книги Лидии Чуковской о детстве Тараса Шевченко, напечатанная в журнале «Еж» (1928. № 2). Глава называется «Тарасова беда» и подписана псевдонимом А. Углов.
...продержал корректуру Колиной милой книжки стихов. — Речь идет о книге: Н. Чуковский. Сквозь дикий рай. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1928.
С. 353 Это многих славных путь! — Строка из стихотворения Некрасова «Школьник».
...меня мучает предстоящий суд с Евгеньевым-Макашовым. — В архиве сохранилось письмо В. Е. Максимова от 5 января 1928 г.: «Милостивый Государь Корней Иванович, настоящим довожу до Вашего сведения о том, что сего числа я обратился в Союз Писателей с просьбой рассмотреть некоторые Ваши действия, нарушающие мои интересы, как писателя. В. Максимов» (РО ГБЛ, ф. 620, картон 63, ед. хр. 87, л. 7). Из письма неясно, в чем была суть разногласий. Предшествующие и последующие письма — очень дружелюбные. О разногласиях с В. Е. Евгеньевым-Максимовым см. также запись от 27 марта 1925 г. (с. 223).
С. 355 «Подруги поэта» — см.: «Минувшие дни», 1928, № 2, с. 10—29. «Поэт» — Н. А. Некрасов.
С. 358 Только что сообщили мне про статью Крупской. – 1 февраля 1928 г. в «Правде» была напечатана статья Н. К. Крупской «О “Крокодиле”» К. Чуковского», в которой эта сказка была объявлена «буржуазной мутью». Крупская резко осудила и работы К. Чуковского о Н. А. Некрасове, заявив, что «Чуковский ненавидит Некрасова». Результатом этой статьи явился полный запрет на издание всех детских книг Чуковского, поскольку Крупская тогда возглавляла Комиссию по детской книге ГУСа.
Пишу Крупской ответ… — Этот ответ опубликован 60 лет спустя (журнал «Детская литература». 1988. № 5, с. 32).
С. 361 …сейчас нам передали по телефону письмо Горького о вас – против Крупской – о «Крокодиле» и «Некрасове». — «Письмо в редакцию» М. Горького напечатано в «Правде» 14 марта 1928 г. В своем письме Горький возражает Крупской по поводу «Крокодила» и пишет, что помнит отзыв В. И. Ленина о некрасоведческих исследованиях Чуковского. По словам Горького, Ленин назвал работу Чуковского «хорошей и толковой». Письмо Горького приостановило начавшуюся травлю книг и статей Чуковского о Некрасове. Однако «борьба за сказку» продолжалась еще несколько лет.
С. 363 .сейчас в ГАХНе. — ГАХН — Государственная Академия художественных наук.
С. 367 Я дал ему протест писателей… — Писатели Ал. Толстой, К. Федин, О. Форш, Мих. Зощенко, Н. Тихонов, С. Маршак и многие другие обратились к наркому просвещения А. В. Луначарскому с протестом против запрета на издание детских книг К. Чуковского. Этот протест теперь опубликован (Детская литература. 1988. № 5, с. 34).
1928
С. 377 Тальников в своей статье совсем прикончил Маяковского… — Речь идет о статье Д. Тальникова «Литературные заметки», напечатанной в журнале «Красная новь». 1928. Кн. 8. Критик обрушивается на стихотворный цикл Маяковского «Мое открытие Америки»: «Галопный маршрут… повествование в свойственном ему вульгарно-развязном тоне “газетчика”... то, что Сельвинский очень остро определил, как “рифмованную лапшу кумачовой халтуры” или “барабан с горошком а-ля Леф”»...» Маяковский послал в редакцию журнала протест: «Изум-
Комментарии лен развязным тоном малограмотных людей, пишущих в “Красной нови” под псевдонимом “Тальников”» — и опубликовал в газете «Читатель и писатель» (1928. № 36) стихотворный ответ Таль- никову — «Галопщик по писателям».
С. 377 …редактора «ЧиП»‘а… — Упомянут журнал «Читатель и писатель».
С. 378 По поводу статьи Горького «Две книги» (о ГАХНе и Асееве). — В статье М. Горького «О двух книгах», опубликованной в «Известиях» 11 сентября 1928 г., обсуждаются книги: «Писатели современной эпохи» (изд-во ГАХН) и «Разгримированная красавица» Н. Асеева.
C. 383 .смерть Грум-Гржимайлы. после ругательного фельетона о нем «Профессор и Маша». — За два дня до кончины Грум-Гржимайло 28 октября 1928 года в «Известиях» напечатан под этим названием фельетон Г. Рыклина.
1929
C. 389 . МГСПС. — Московский городской совет профессиональных союзов.
С. 392 «Проселочные дороги» — роман Д. В. Григоровича, написанный в 1852 году.
С. 393 Сергей Городецкий, недавно перенесший… травлю в печати по поводу «Сретения царя». — «Сретение Царя», верноподданническое стихотворение С. Городецкого, напечатанное в его стихотворном сборнике «Четырнадцатый год» (Пг.: Лукоморье, 1915). «Какая сказочная сила / Была в благих его руках. / Которым меч судьба вручила / На славу нам, врагам на страх», — писал Городецкий. В 1929 году эти стихи подверглись травле, хотя были напечатаны еще до революции.
С. 395 …знаменитый приказ Дзержинского… — 20 апреля в «Правде» был помещен доклад Ф. Э. Дзержинского «Борьба за режим экономии и печать». Дзержинский отметил в своем докладе, что себестоимость наших изделий почти в два раза больше довоенной, что создано много лишних организаций, разбухли штаты в управлениях, что лишняя рабочая сила превращает фабрику в собес, что государственный аппарат построен бюрократически. Докладчик подчеркнул: «Кампания по режиму экономии потребует длительного периода времени. Может быть даже, столько же времени, сколько мы должны ждать социализма».
С. 397 Вздрогнули ножки. — Цитируется стихотворение неизвестного автора «Первая ночь брака. Послание к другу», которое одно время пытались приписать А. С. Пушкину.
1930
С. 400 Скажите сестрам… ей уже некуда деться. — Неточная цитата из «Облака в штанах». На самом деле: «Скажите сестрам, Люде и Оле,—/ему уже некуда деться».
«Мишель Тинягин». — Правильно — «Мишель Синягин».
С. 402 .книга висит в воздухе. — Речь идет о книге: «Мнимая поэзия. Материалы по истории поэтической пародии». Под ред. и с предисл. Ю. Тынянова. Книга вышла в изд-ве «Academia» в 1931 году.
С. 404 . нужны не годы . человека создать из раба. — Строки из поэмы «Саша». Гл. 4.
С. 421 .я рекомендовал Пастернака Ломосовой, когда еще муж ее 1928—1931
не был объявлен мошенником… он так… водопадно благодарит меня. —
Бумаги Раисы Николаевны и Юрия Владимировича Ломоносовых сохранились в «Русском архиве в Лидсе» (Англия). В письмах к Р. Н. Ломоносовой в июле и августе 1925 г. К. Чуковский писал: «Есть в Москве поэт Пастернак. По-моему — лучший из современных поэтов… Мы все обязаны помочь Пастернаку. Ему нужна работа. Он отличный переводчик». И в другом письме: «Кстати, я хотел познакомить с Вами поэта Пастернака и дал ему Ваш адрес… Я считаю его одним из самых выдающихся русских поэтов, и мне больно, что он так беспросветно нуждается. Не могли бы Вы ему помочь?» В 30-м году Б. Л. Пастернак писал Д. П. Святополку-Мирскому: «Сюрпризом, который мне готовил К. И., я не мог воспользоваться. Но вряд ли он знает, какой бесценный, какой неоценимый подарок он мне сделал. Я приобрел друга тем более чудесного, то есть невероятного, что Р. Н. человек не «от литературы». Пастернак много лет переписывался с Р. Н. Ломоносовой. В 1926 году Раиса Николаевна Ломоносова встретилась в Германии с первой женой Пастернака, Евгенией Владимировной. В 1927 году Ломоносовы стали невозвращенцами, но переписка с Пастернаком продолжалась. По его просьбе Раиса Николаевна стала помогать М. И. Цветаевой, и между ними тоже возникла переписка. Письма Чуковского и Пастернака цитируются по публикации Ричарда Дэвиса «Письма Марины Цветаевой к Р. Н. Ломоносовой» (Минувшее. Исторический альманах. Вып. 8. Paris: Atheneum, 1989, с. 208 и 225).
1931
С. 426 От Урала до Донбасса. — У Лермонтова «От Урала до Дуная».
С. 428 «Не Елена, другая.» — строка из стихотворения О. Мандельштама, начинающегося словами: «Золотистого меда струя из бутылки текла.».
С. 433 .читал Виноградова «Три цвета эпохи». — Книга А. К. Виноградова называется «Три цвета времени».
С. 434 …Правдухин дал мне своего «Гугенота». показал газетные вырезки, полные ругательств по его адресу. — Речь идет о повести В. П. Правдухина «Гугенот из Те- риберки» (1931). Повесть была, как гласит Лит. энциклопедия, «единодушно осуждена критикой за искаженный показ большевистского руководства путиной, идеализацию центрального образа повести — классового врага (Лиллье)» (Т. 9. М., 1935). См. также статьи: В. Залесский. Гугенот из Териберки на фронтах пятилетки // Литературная газета. 1931, 27 окт.; А. Селивановский. Кулацкая тараба- рия // Правда. 1931, 4 ноября.
С. 437 .стихи Пастернак посвятил Пильняку, но в «Новом Мире» их напечатали под заглавием «Другу». — Стихотворение Б. Пастернака «Другу» было опубликовано в «Новом мире» (1931. № 4, с. 63), а затем вошло в сборник «Поверх барьеров».
С. 441 От Коли письмо. — Письма Н. Чуковского к отцу см.: Николай Чуковский. О том, что видел. М., 2005.
С. 443 .мне каждый раз приходится. доказывать свою лояльность, свой разрыв со своим прошлым. — С 1924 по 1930 г. К. Зелинский входил в группу конструктивистов. В 1930 году, когда началась травля конструктивистов, Зелинский напечатал в журнале «На литературном посту» (№ 20) статью под названием «Конец конструктивизма». В этой статье, «доказывая свою лояльность», Зелинский об-
Комментарии рушился на своих недавних единомышленников — Сель винского, Багрицкого, Луговского.
С. 452 Вчера виделся с Толстым по поводу «Гутива». — «Гутив» — Государственное управление туч и ветров. К. Чуковский с середины 20-х годов собирался написать фантастическую повесть о том, как люди научились управлять ветрами, дождями, солнечными лучами. В разное время он приглашал к себе в соавторы Б. Житкова, Ал. Толстого, Вяч. Вс. Иванова. Отзвуки этого замысла см.: Чукоккала, с. 432—434 и 468, 470—471, а также воспоминания Вяч. Вс. Иванова «Игра» (в сб.: «Воспоминания о Корнее Чуковском» М., 1983, с. 115).
1932
С. 454 …исключила из своего дневника… все, что относится к Шкловскому и к его побегу. — Речь идет о книге: Мариэтта Шагинян. Дневники. 1917—1931. Изд-во писателей в Ленинграде, 1932. Шагинян, видимо, исполнила его просьбу. Одно время В. Шкловский был членом партии эсеров. О попытках его арестовать и об устроенной для этого засаде подробно рассказано в книге В. Каверина «Эпилог» (М., 1989).
С. 457 .«за письма в редакцию гонорара не полагается». — Статья вышла под названием «Богатейшие запасы невежества: Открытое письмо ред. ОГИЗ Д. И. Ки- рееву». См.: Литературная газета. 1932. 16 янв.
С. 458 От Лиды неплохое письмо. — О письмах Л. Чуковской к отцу см. примеч. к с. 159.
«Хуже собаки». — Речь идет о повести М. Воронова «Хуже собаки», изданной в переработке и с послесловием Чуковского в 1932 году изд-вом «Молодая гвардия».
С. 460 Зильберштейн… показывает мне книгу… Слепцова с предисловием Горького!!! — См. предисловие М. Горького в книге: В. А. Слепцов. Трудное время. Бер- лин—Пг.—М.: Изд. З. Гржебина, 1922, с. 5—12.
Сегодня в «Правде» письмо Сейфуллиной… — «Письмо в редакцию» Л. Сейфулли- ной напечатано в «Правде» 8 марта 1932 г. в ответ на статью Б. Волина «Литература “Парижского уезда”» (Правда. 1932, 14 февр.). Волин обвинил Сейфуллину в том, что она в своих заграничных выступлениях… «призывала учиться у Бунина, Зайцева, Шмелева и других корифеев русской литературы». Отвечая Б. Волину, Л. Сейфуллина рассказала, что после одного из своих выступлений в Праге в 1927 г. она получила «коварную» записку: «Как относятся молодые русские писатели к писателям зарубежным — Бунину, Куприну, Мережковскому?» Сейфуллина ответила: «...это — корифеи русской литературы. А мы, писатели бурного времени, малограмотны… И мы читаем их, мы учимся у них, мы изучаем их».
С. 461 …служащие халатовского театра. — В 1931 году при ОГИЗ был основан Московский театр детской книги, носивший одно время имя А. Халатова и просуществовавший до начала Великой Отечественной войны.
С. 463 …г. фон Твардовский, подстреленный Штерном… — Речь идет о покушении И. М. Штерна на советника германского посольства фон Твардовского. Штерн хотел убить не г. Твардовского, а самого германского посла г. фон-Дирк- сена. Однако посол тогда не пострадал, а Ф. фон Твардовский получил несколько ранений (См.: Правда, 1932, 11 марта).
С. 465 Мы пошли туда на пьесу «Две встречи». — Упомянут кинофильм, режиссер Я. Уринов, 1932 год.
С. 466 Видел вчера выставку картин Фогелера. — Генрих Фо- 1931-1933
гелер, немецкий художник-гравер, представитель «югендстиля».
Во время Первой мировой войны Фогелер был добровольцем в немецкой армии на Востоке. Война сделала его коммунистом. Он вступил в коммунистическую партию Германии и в 1923 году впервые приехал в Москву. Во время своего пятого приезда в СССР в 1932 году Фогелер не смог вернуться на родину в Германию и до конца своих дней прожил в СССР. В сентябре 1941 года, как и все советские немцы, Фогелер был выслан в Карагандинскую область и в 1942 году умер в деревне Корнеевке за 7000 км. от своего родного города Ворпсведе. В 1987 году в Корнеевке установили памятник Фогелеру и создали его мемориальный музей, а в 1995-м состоялась выставка его работ в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.
В «Чукоккале» сохранился один из его рисунков. (Чукоккала, с. 463).
С. 469 ..письмо В. Я. ко мне, написанное (и не отправленное) десять лет тому назад, в 1922 году. — Возможно, речь идет о письме Валерия Брюсова от 23.XI. 22 г., впоследствии опубликованном в сб.: К. Чуковский. Из воспоминаний. М., 1958, с. 363.
C. 470 6 условий т. Сталина — комплекс хозяйственно-политических мероприятий, выдвинутых И. В. Сталиным на совещании хозяйственников 23 июня 1931 г.: распределение и использование рабочей силы, зарплата по труду, организация труда, создание своей производственно-технической интеллигенции и привлечение старой интеллигенции, внедрение хозрасчета.
С. 471 Я хотел увидать Каракозова… он представлен… кадрами фильма «Дворец и крепость». — Фильм «Дворец и крепость» (1924) поставлен режиссером А. В. Ивановским по роману О. Д. Форш «Одеты камнем» и повести П. Е. Щеголева «Таинственный узник».
С. 487 .не ведает святыни, / не знает благостыни. — А. С. Пушкин. Полтава. Песнь первая.
С. 495 Его статью я почувствовал как удар в спину… — Речь идет о статье Виктора Шкловского «О людях, которые идут по одной и той же дороге и об этом не знают», напечатанной в «Литературной газете» 17 июля 1932 г. Шкловский называет «Восковую персону» лучшей книгой Тынянова. Критик пишет, что «превосходна Екатерина I, увиденная впервые». Однако далее в статье говорится, что «люди в кабаке не пьют вина, а говорят о сортах вина и повторяют поразительные названия. Роман не вытекает из болота, из болота иногда вытекают большие реки, роман втекает в болото. Не кончаясь ничем… Кино, музей восковых фигур, немецкий экспрессионизм определяют Юрия Тынянова».
1933
С. 499 .в своих статейках «Революция и литература» он ругает меня с тем же самым презрением, какое я испытывал к нему. — В сборнике статей Л. Троцкого «Литература и революция» (М.: Красная новь, 1923) помещена статья 1914 года «Чуковский» (с. 270—280). Троцкий так характеризует дореволюционную критическую деятельность Чуковского: «У него не только нет познаний даже в собственной его области, но, главное, нет никакого метода мысли…». Статью Чуковского о футуристах Троцкий называет «крикливой и гримасничающей». В статьях на другие темы Троцкий также не упускает случая обругать Чуковского (см. с. 66,
67, 255).
Комментарии С. 502 Всеволод Иванов… написал об этом в Чукоккалу. —
Запись Вс. Иванова о романе М. Слонимского «Друзья»
см.: Чукоккала, с. 466—467.
С. 510 .в связи со статьей Горького, ругавшей Дос Пассоса, как американского Пильняка. — Речь идет о статье М. Горького «О кочке и точке» (Правда. 1933, 10 июля), в которой есть такая фраза: «Некоторые искусники пытаются фабриковать рафинированную литературу, подражая, например, Дос Пассосу, неудачной карикатуре на Пильняка, который и сам достаточно карикатурен».
С. 515 Ее муж – председатель Чека. — Муж Е. А. Драбкиной — Александр Иванович Бабинец.
1934
С. 531 …немецкий мальчик, которого М. Кольцов привез из Германии… «Мы заставим этого мальчика писать дневник о Советской стране и. издадим этот дневник. Заработаем!» — М. Кольцов привез из Германии Губерта Лосте — десятилетнего немецкого пионера, сына коммуниста. Мария Остен, немецкая писательница-антифашистка создала повесть «Губерт в стране чудес», выпущенную в свет в 1935 году в Москве под редакцией М. Кольцова со вступительной статьей Георгия Димитрова. Через 50 с лишним лет брат Мих. Кольцова — Бор. Ефимов, завершая рассказ о судьбе героя книги Губерта и об ее авторе — Марии Остен, сообщает, что Губерт умер 36-ти лет от роду в больнице в Симферополе, а Мария Остен в 1955 г. реабилитирована посмертно. (См.: Б. Ефимов. Судьба журналиста. М.: Правда (Б-ка «Огонек»). 1988. № 35, с. 9.)
С. 532 Григорий Гуковский обратился ко мне внезапно с просительным письмом. — Это письмо от 22 января 34 г. сохранилось (РО РГБ. Ф. 620, карт. 63, ед. хр. 43). Гуковский просит Корнея Ивановича помочь ему в судебных хлопотах о своей пятилетней дочери. Жена Гуковского умерла, а ее родители отказывались отдать девочку отцу.
С. 533 Горький… был на Съезде… — С 26 января по 10 февраля 1934 года в Москве проходил XVII съезд ВКП(б). Речь Сталина была произнесена 26 января.
.я услыхал сообщение Енукидзе о трех погибших героях Осовиахима. — 30 января 1934 г. при полете на советском стратостате «Осовиахим-1» П. Ф. Федосеенко, А. Б. Васенко и И. Д. Усыскин установили мировой рекорд высоты — 22 км. Однако при спуске стратостат потерпел аварию и экипаж погиб.
С. 535 Прочитал здесь. «Дело Засулич», «Игры народов» и пр. — Дело Веры Засулич / Предисл. П. Е. Щеголева. — Л.: Рабочий суд, 1925; В. Н. Всеволожский-Гернг- росс и др. Игры народов СССР. М.—Л., 1933.
С. 537 Я утешал его, как мог, хотя «Киже» действительно плох. — Речь идет о фильме «Подпоручик Киже» по сценарию Ю. Тынянова, который поставил режиссер А. Файнциммер (Белгоскино, 1934).
...Эйхенбаума… изругали в «Лит. газете». — 1 марта 1934 г. в «Литературной газете» помещена статья Мих. Корнева «Ранний Толстой и “социология” Эйхенбаума». Статья изобилует политическими обвинениями. Критик утверждает, что «две книги Эйхенбаума о творчестве Толстого, вышедшие из печати (первая в 1928 г., вторая в 1931 г.) ... — яркое свидетельство того, что формалисты стоят на прежних позициях и что борьба с ними по-прежнему актуальна… Эйхенбаум считает научным “открытием” свои рассуждения о деидеологизации толстовских героев… Эйхенбаум проповедует, что источники художественной гениальности кроются не в социальной действительности, а в самой 1933—1934
“натуре” человека… Ни разу не упоминая о ленинских работах,
Эйхенбаум… пытается в своих книгах “опровергнуть” основные ленинские положения о творчестве Толстого». Взгляды Эйхенбаума, по мнению критика, «ярко выражают активизацию формализма в советском литературоведении и его скрытую, замаскированную борьбу против марксистской критики».
С. 538 Каверин, очень обиженный карикатурой Радлова. — Речь идет о книге: Н. Радлов. Воображаемые портреты. Изд-во писателей в Ленинграде. 1933. Шарж на В. Каверина помещен на с. 43.
Все. говорили об академике Державине – и о его. нападках на Зощенку. — В ленинградском Доме ученых состоялся диспут о повести М. Зощенко «Возвращенная молодость». Отчет об этом диспуте за подписью «Б. P.» помещен в «Литературной газете» 26 марта 1934 г. под заглавием «Победа или поражение». В статье рассказано, что «зал Дома Ученых заполнили крупнейшие авторитеты ленинградской науки», что Зощенко принес на диспут пачку читательских писем. «...Суровым критиком неожиданно оказался академик Н. С. Державин»,— говорится далее. «Для исследователя литературы,— сказал Н. С. Державин,— не существует терминов “нравится” или “не нравится”... Мы рассматриваем произведение с точки зрения идейной направленности… В первой части Зощенко очень мастерски представляет нам “проблематичного автора”. Это вымышленный автор, мещанин до костей, мещанин от науки… Эта часть книги написана в своеобразном стиле Зощенко. Я не поклонник этого стиля. Я не знаю сейчас социальной среды, которая бы говорила на этом жаргоне — в прошлом так говорили дворники и номерные… На каких идеологических позициях стоит Зощенко?.. » Зощенку защищал К. Федин, который заявил, что «повесть диалектична. И это хорошо, что у писателя есть свой голос… Зощенко сочетает научный материал с высокой настоящей литературой. То, что академику Державину кажется “шутовским сказом”,— это результат изысканности… Путь Зощенко — это путь большого преодоления, путь настоящего сопротивления». Академик А. Ф. Иоффе сказал: «Я не могу согласиться с оценкой, данной Н. С. Державиным». И добавил: «Я не историк литературы, я физик, и выступаю здесь как читатель, поэтому я смею заявить, что повесть Зощенко мне нравится… » В своем заключительном слове Зощенко заметил: «Очевидно, академик Державин никогда не ходит по улице и не ездит в трамвае, если он считает, что язык моих героев уже не существует».
С. 539 …его немка ввязывается в разговор. — Вероятно, речь идет о Марии Остен. См. примеч. к с. 531 на с. 596.
С. 543 А зачем вы, черны вороны, / Очи выклевали мне. — Неточная цитата из некрасовских «Коробейников» (VI): «А за что вы, черны вороны, / Очи выклевали мне?»
Вожусь с «Шекспиром». — Вероятно, речь идет о статье «Единоборство с Шекспиром», опубликованной в журнале «Красная новь» (1935. № 1, с. 182—196). Эта статья, как и другие работы Чуковского по теории художественного перевода, вошла впоследствии в его книгу «Высокое искусство».
После тех передряг, которые были с ним в связи с делом Ефремова. — Михаил Сергеевич Грушевский, украинский историк. В 1917 году был избран почетным председателем Рады, а одним из его заместителей стал Сергей Ефремов. После переворота, в 1918 году Грушевский эмигрировал, потом вернулся из эмиграции и был избран академиком АН Советской Украины (1924). В марте 1927 года ЦК КП(б)У принял на уровне Политбюро постановление о реорганизации Все-
Комментарии украинской Академии Наук (ВУАН) с целью ее «обновле- ния». Усилилось противостояние между главными кандидатами на пост президента Академии — Грушевским и Ефремовым. В конце 20-х годов большевистское руководство Украины сфабриковало так называемый процесс «Украинского национального центра». Он завершился грандиозным разгромом ВУАН. 45 ведущих ученых были приговорены к расстрелу или, в лучшем случае, высылке из Украины. Был уничтожен и «контрреволюционер» Ефремов, а сам Грушевский оказался в опале. 23 марта 1931 года Михаила Сергеевича арестовали. В то время он находился в вынужденном изгнании в Москве. Грушевскому разрешили проживание в Москве на правах академика АН СССР, правда, без возможности въезда в Украину.
С. 546 …роман о Кронштадте — роман Н. Чуковского «Слава» (Л.: ГИХЛ, 1935).
С. 552 …я закончил свой фельетон о Репине… «Правда» фельетон приняла, равно как и другой… – «Искусство перевода». — См. статьи К. Чуковского в «Правде»: «Репин: к 90-летию со дня рождения» (5 января 1935) и «Искусство перевода» (1 марта 1935).
1935
С. 556 …его книжка о Чернышевском… — Л. Б. Каменев. Чернышевский. М., 1933 (2-е изд. 1934).
. его разговоры о Мандельштаме, его статьи оПолежаеве, Андрее Белом и проч. свидетельствовали о полном непонимании поэзии. — После ареста и гибели Каменева его имя не появлялось в печати вне обличительного контекста пятьдесят лет. Так, каталог изд-ва «Academia», директором которого был Л. Б. Каменев, не содержит никаких упоминаний о нем (М.: Книга, 1980). Лишь в 1988 г. в журнале «Советская библиография», № 3, появилась библиография статей Л. Б. Каменева, составленная В. В. Крыловым. Журнальный вариант библиографии не включает статей Л. Б. Каменева о литературе. В. В. Крылов любезно познакомил меня с неопубликованной частью своей работы и сообщил, что статья об Андрее Белом – это предисловие Каменева к книге А. Белого «Начало века» (М.—Л., 1933). На это издание отозвался Владислав Ходасевич в «Возрождении» (28 июня, 5 июля 1934). В своей рецензии Ходасевич писал, в частности, о каменевском предисловии: «Умным человеком Каменева назвать трудно. Но он и не глуп. Несмотря на марксистскую тупость, в обширной своей вступительной статье он затронул ряд существенных тем, возникающих при чтении беловской книги. Поэтому мы отчасти даже воспользуемся его статьей, не потому, что очень хотим с ним полемизировать, а потому, что его замечаниями до некоторой степени подсказывается план наших собственных» (цит. по: Владислав Ходасевич. Статьи. Записная книжка // Новый мир. 1990. № 3, с. 173—179). Статья о Полежаеве – см. статью Л. Каменева в кн.: А. И. Полежаев. Стихотворения. М.—Л.: Academia, 1933, с. 1—35. К сожалению, во всех четырех экземплярах, хранящихся в Российской государственной библиотеке, эти страницы аккуратно вырваны.
С. 557 Разбираю его письма ко мне. — О письмах Репина к Чуковскому см. Переписку.
.«Всекохудожник». — Всесоюзное кооперативное товарищество художников.
С. 559 Горький… в «Правде»...отзывается о нем самым востор- 1934—1935
жтным образом. — М. Горький опубликовал в «Правде» серию
статей о современной литературе под заглавием «Литературные забавы». Горький с похвалой пишет о Мирском и, в частности, замечает: «Дм. Мирский разрешил себе появиться на землю от родителей-дворян, и этого было достаточно, чтобы на него закричали: как может он, виновный в неправильном рождении, критиковать книгу коммуниста?.. [Речь идет о романе А. Фадеева «Последний из Удэге» — Е. Ч.] Следует помнить, что Белинский, Чернышевский, Добролюбов — дети священников, и можно назвать не один десяток искренних и крупных революционеров, детей буржуазии, которые вошли в историю русской революции как честнейшие бойцы, верные товарищи Ильича» (1935, 24 янв.).
«Поликратов перстень» — название известной баллады Шиллера, переведенной В. А. Жуковским. В основе баллады — несколько глав из «Истории» Геродота. Геродот рассказывает о Поликрате Самосском (VI век до н. э.), за которым везде следовала удача. Египетский царь Амасид написал ему: «... я желал бы, чтобы удачи сменились неудачами… я никогда не слышал, чтобы кто-либо, пользуясь во всем удачею, не кончил бы несчастливо и не был бы уничтожен окончательно». Амасид посоветовал Поликрату закинуть подальше самую драгоценную для него вещь, чтобы она не попадалась на глаза. Поликрат забросил далеко в море свой любимейший перстень, однако через неделю рыбак выловил рыбу, нашел в ее брюхе этот перстень и вернул его Поликрату. Узнав об этом, Амасид понял, что с Поликратом случится страшное несчастье. Действительно, вскоре персидский сатрап Оройт заманил к себе Поликрата и приказал повесить его вниз головой. В наши дни, зная о гибели Мирского в заключении, нельзя не задуматься о зловещем пророчестве его реплики по поводу горьковских похвал.
...в споре с Заславским Горький прав совершенно. — В статье «Литературная гниль» (Правда. 1935, 20 янв.) Д. Заславский негодует по поводу того, что «Литературная газета» «с ликующим видом поведала читателю (26-ХП), что… уже в гранках находится роман Достоевского “Бесы”. Издает его “Академия”... Прямая ложь, будто роман “Бесы” — это крупнейшее художественное произведение XIX века, — продолжает Заславский. — Контрреволюционную интеллигенцию всегда тянуло к “достоевщине”, как к философии двурушничества и провокации, а в романе “Бесы” — это двурушничество размазано с особым сладострастием. Роман “Бесы” — это грязнейший пасквиль, направленный против революции… » Далее Заславский апеллирует к авторитету Горького и Ленина: «Известно, с какой страстью протестовал Алексей Максимович Горький, когда незадолго до революции Московский Художественный театр поставил инсценировку “Бесов”, и как “завыла” тогда против Горького вся буржуазная печать, и как сочувственно отнесся к выступлению Горького Ленин». Завершается статья таким аккордом: «...из “Бесов” контрреволюция добывала свои клеветнические “аргументы”. В этих условиях… выбор “Бесов” для отдельного издания… нельзя не признать по меньшей мере странным».
Горький немедленно возразил Заславскому: «... я решительно высказываюсь за издание “Академией” романа “Бесы”... Делаю это потому, что я против превращения легальной литературы в нелегальную, которая продается “из-под полы”, соблазняет молодежь своей “запретностью”... Врага необходимо знать, надо знать его “идеологию”... В оценке “Бесов” Заславский хватил через край… Советская власть ничего не боится, и всего менее может испугать ее издание старинного романа. Но… т. Заславский доставил своей статейкой истинное удо-
Комментарии вольствие врагам и особенно — белой эмиграции. “Достоевского запрещают!” — взвизгивает она, благодарная т. Заславскому» (Правда, 1935, 24 янв.).
Однако Заславского не убедили доводы Горького: «...Если быть последовательным, — ответил он в «Правде» 25 января, — то для знакомства с идеологией классового врага, по Горькому, надо печатать не только старое барахло 60—70 гг., но и современных… Почему ограничиваться старинными романами, а не преподнести нашей публике Арцыбашевых и Сологубов с их гораздо более свежей клеветой против революции?.. Из предложений подобного рода вытекает вывод о пользе издания контрреволюционной литературы Троцкого, Зиновьева, Каменева, известных руководителей правой оппозиции… Не следует с благодушной терпимостью открывать шлюзы литературных нечистот».
С. 561 Мехлис… начал кампанию против Горького: статья Заславского, статья Панферова. — Кроме Заславского, 28 января в «Правде» выступил против Горького Ф. Панферов со своим «Открытым письмом…». Горький задел Панферова в «Литературных забавах». В ответ Панферов разоблачил тех писателей, которых Горький хвалил: «В своей статье вы настойчиво расхваливаете книгу Зазубрина “Горы”. Известна и нам сия книга… Разве секрет, что Зазубрин клеветнически писал о войне, якобы объявленной партией крестьянству… Вы поднимаете до небес Мирского и обрушиваетесь на Фадеева». В заключение Панферов напоминает Горькому «мысль товарища Сталина о том, что кадры надо выращивать с такой же любовью, с какой садовник выращивает плодовое дерево».
С. 562 Портрет выходит поверхностный и неумный. — В комментариях к письмам Игоря Грабаря упомянута история этого портрета: «В январе 1935 г. я съездил в Ленинград, где написал портрет К. И. Чуковского, читающего вслух отрывок из “Чудо-дерева”. Он, кажется, вышел довольно острым как по композиции, развернутой горизонтально, так и в цветовом отношении — зеленому фону, красной обложке книжки, серебристым волосам и серому пиджаку» (И. Грабарь. Моя жизнь. М.—Л., 1937, с. 318). Портрет датирован 20 января 1935 г. «Впервые был показан на весенней выставке работ московских художников в 1935 г.; на юбилейной выставке Грабаря экспонировался как собственность Третьяковской галереи; ныне — в Киевском музее русского искусства» (Игорь Грабарь. Письма. 1917—1941. М.: Наука, 1977, с. 388).
С. 563 .Волин прочитал в газетах о включении в книжку «Крокодила» и. распорядился задержать. — В 5-м издании «От двух до пяти» (Л.: Худож. лит., 1935) уцелели только отрывки из первой части «Крокодила».
Семашко. поехал в «Правду» — просить Кольцова, чтобы он не печатал мою статью. — Статья «Детский сахарин» — о книге Н. Венгрова «Песенки с картинками для маленьких» (М., 1935) опубликована в «Лит. газете» 20 апреля 1935 года.
С. 564 …статья о Репине принята… в «Новом Мире». — К. Чуковский. Илья Репин. (Воспоминания) // Новый мир. 1935. № 5, с. 195—212.
...начальник Колымы… латыш. — Эдуард Петрович Берзин. Кинофильм «Колыма» — документальный этнографический немой фильм в 4-х частях, снятый по заданию НКВД. Оператор — Савелий Савенко. О том, что там работают заключенные, в фильме ни словом не упоминается. В прокат фильм, вероятно, не выходил, в печати сведения о нем отсутствуют (сообщил С. Д. Дрейден).
С. 567 «Отношение Тынянова к Советской власти отрицательно» или что-то в этом роде. — Известная нам статья Д. Мирского «Роман Тынянова о Грибоедове»,
опубликованная в парижском еженедельнике «Евразия» (1929. 1935
№ 13), не содержит тех суждений, которые упоминает Тыня-
нов.
С. 568 Читаю «Дело Огарева» – Черняка. — Упомянута книга: Я. З. Черняк. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве. Дело Огарева — Панаевой. По архивным материалам. М.—Л.: Academia, 1933.
С. 569 …Заславский поместил в «Правде» фельетон о моей «Солнечной».... — Имеется в виду статья Д. Заславского «Детская книга для взрослых» (Правда. 1935, 25 апр.).
Пыпины заняли… часть нашей квартиры… — Речь идет об Н. А. Пыпине и его жене Екатерине Николаевне. В начале 1935 года их выслали из Ленинграда как дворян. Корней Иванович деятельно хлопотал за них, ходил в Смольный, сохранилось его письмо к М. Горькому: «Алексей Максимович. Вы знаете, как много сделала в свое время семья Пыпиных для Чернышевского. Когда Чернышевский был сослан в Сибирь, Пыпины воспитали его детей, приютили у себя его жену, двадцать лет оказывали ему денежную помощь, — и вот теперь единственный член этой семьи Николай Александрович Пыпин ссылается из Ленинграда на Восток.
Я уверен, что тут недоразумение. Вне библиотек и архивов он не может работать. Он только что закончил отличную работу по Некрасову (“Некрасов как драматург») и в настоящее время редактирует мемуары и письма Репина. Вся работа немыслима вне Ленинграда. Спасите этого человека. Ему 60 лет. Никаких преступлений за ним нет. Сейчас я прочитал в газетах прилагаемую при сем заметку, и мне стало больно, что по недоразумению этот ближайший родственник Чернышевского может так жестоко пострадать». (См.: Переписка М. Горького с К. И. Чуковским / Коммент. Н. Н. Примочкиной // Неизвестный Горький. М.: Наследие, 1995, с. 250-251.) К письму приложена газетная вырезка «Из тюремной библиотеки Н. Г. Чернышевского». В статье говорится, что Н. А. Пыпин передал в дар Литературному музею три книги из числа тех, которые были с Н. Г. Чернышевским в Алексеевском равелине Петропавловской крепости (Правда. 1935, 24 марта).
В результате этих хлопот Пыпиных телеграммой вернули с дороги в Ленинград. Однако они опасались жить в своей прежней квартире (Литейный проспект, д. 9), и туда переехала Л. К. Чуковская. А Пыпины въехали в ту часть квартиры Чуковских, которую занимала семья Лидии Корнеевны.
С. 571 …бактериолог, брат Вени, замечательный ученый… — Тынянов говорит о брате Вениамина Каверина — знаменитом микробиологе Льве Александровиче Зильбере. Подробнее о нем см.: В. А. Каверин. Эпилог. М., 1989. Глава «Старший брат», с. 120—165.
Комментарии Е. Ц. Чуковской
Краткий хронограф жжизни и творчества К.Чуковского
4 июня — Алексей Толстой напечатал в Берлине в газете «Накануне» частное письмо к нему от Чуковского.
Июль — в Ольгино под Петроградом пишет «Тараканище».
Ноябрь — в Москве переводит пьесу ирландского драматурга Синга «Плэй- бой» для постановки в 1-й Студии МХАТ’а.
Работа во «Всемирной литературе». Завершен перевод «Королей и капусты». Напечатаны в серии «Некрасовская библиотека»: «Некрасов как художник», «Жена поэта», «Поэт и палач: (Некрасов и Муравьев)», а также книги: «Оскар Уайльд», «Футуристы» и «Книга об Александре Блоке».
Январь — портрет Чуковского пишет Сергей Чехонин.
Сентябрь — поездка с Е. Замятиным в Коктебель к Волошину.
Работа во «Всемирной литературе», в редакции журнала «Современный Запад». «Мойдодыр» и «Тараканище» напечатаны в издательстве «Радуга».
17 марта — поездка в Москву с редакцией «Русского современника», вечер журнала в Большом зале Консерватории.
Конец июня—середина сентября — в Сестрорецке под Петроградом.
25 декабря — «Всемирная литература» закрыта, а ее портфель передан Госиздату.
«Русский современник» закрыт.
14 января. Последнее заседание Коллегии «Всемирная литература».
20 января — 8 февраля. Поездка в Финляндию, в Куоккала. Встреча с И. Е. Репиным. Получена большая часть архива, остававшаяся в Финляндии.
Март—апрель. Работа над сказкой «Самоварный бунт» («Федорино горе»).
В «Радуге» напечатан «Бармалей».
Январь. Напечатана сказка «Телефон».
Апрель. Напечатаны «Федорино горе» и сборник «Некрасов. Статьи и материалы» в изд-ве «Кубуч».
Май-август. На даче в Луге.
Май. В «Красной газете» начато печатание киноромана «Бородуля» под псевдонимом «Аркадий Такисяк».
12 июля. Пишет книжку «Ежики смеются».
Июль. Арест Л. К.Чуковской и ее ссылка в Саратов.
Апрель. Корректура сочинений Некрасова и «Воспоминаний Авдотьи Панаевой», выходящих с предисловием Чуковского и под его редакцией.
Лето. На даче в Сестрорецке.
15 сентября. Возвращение Л. Чуковской из саратовской ссылки.
27 октября. Все детские книги, представленные «Радугой», в том числе «Крокодил», задержаны Гублитом.
Конец ноября. Поездка в Москву и хлопоты о разрешении печатать «Крокодила». Принят Н. К. Крупской.
Выступление в Институте детского чтения с лекцией «Лепые нелепицы».
1 февраля. В «Правде» напечатана статья Н. К. Крупской «О “Крокодиле” К. Чуковского» с резким осуждением этой сказки, а также работ Чуковского о Некрасове. Кампания «борьбы с чуковщиной».
14 марта. В «Правде» «Письмо в редакцию» М. Горького в защиту Чуковского.
22 марта. В Москве хлопоты о разрешении на издание «Путаницы», «Мой- додыра», «Тараканища» и «Мухи-Цокотухи». Эти сказки разрешены, запрещено «Чудо-дерево».
Сентябрь. Первая поездка на отдых в Кисловодск. Начало работы над сказкой «Лимпопо» (впоследствие выходила под назв. «Айболит»).
Выходит первое издание книги «Маленькие дети» (начиная с 3-го изд. книга печатается под заглавием «От 2 до 5»).
2-е, сильно расширенное издание «Маленьких детей».
Начало года. Заболела туберкулезом младшая дочь Мурочка.
Апрель. Напечатаны «Рассказы о Некрасове» в изд-ве «Федерация».
6 сентября. Поездка с Мурочкой в Крым для лечения. К. И. живет в Алупке, часто посещает детский туберкулезный санаторий, куда положили Мурочку.
Конец сентября. Поездка в Алушту к С. Сергееву-Ценскому.
10/Х. «.живу в Гаспре в одной из башен и пишу о Слепцове».
Ноябрь. Начало работы над повестью «Солнечная». 15-го ноября приезд в Москву.
Декабрь. Знакомство с Лидией Филипповной Маклаковой (Нелидовой), бывшей женой В. Слепцова.
Живет в Крыму около санатория, где лежит Мурочка. Работает над повестью «Солнечная».
10 ноября. Смерть Мурочки.
6 декабря. Возвращение в Ленинград.
Конец февраля—начало апреля. В Москве, хлопоты об издании книг и статей.
Май. В Кисловодске.
1 июля. Поездка в Алупку на могилу Мурочки.
22/XII. Поездка в Москву с Ильиным и Маршаком на пленум ВЛКСМ. В Кремле. «Моя дикая речь в защиту сказки».
«Загряз в Николае Успенском — который связал меня по рукам и ногам. Ярмо “Академии”, накинутое всеми редактурами, отбивающими возможность писать».
Август. 11 концертов в Евпатории.
Конец августа. Из Евпатории поездка на могилу Мурочки в Алупку, а оттуда на пароходе в Тифлис. Из Тифлиса — в Кисловодск.
Книги: «От 2 до 5» (3-е изд. «Маленьких детей»), «Солнечная». Статьи о Николае Успенском, В. Слепцове.
19 января. Поездка в Москву. Заседание комиссии по детской книге с участием М. Горького.
Выступления с лекциями о Репине. Чтение своих сказок на детских утренниках.
29 ноября. «Сегодня вечером читал о Шекспире — в секции переводчиков».
Декабрь. «Волин задержал «Крокодила», а Томский «50 поросят» (!!!)».
Изданы «Люди и книги шестидесятых годов».
Январь. «“Крокодил” запрещен весь».
Конец января — февраль. Поездка в Москву, чтобы прочитать лекцию о Репине и выступить в Колонном зале со своими сказками.
Март. Портрет Чуковского пишет Игорь Грабарь.
Отрывки из книги «Искусство перевода» напечатаны в «Красной нови» № 1 и № 3, а воспоминания о Репине в «Новом мире» № 5.
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН137
Абрам Ефимович, см. Эйзлер А. Е. Авдеев Владимир Николаевич
(1904-1938, расстрелян), инженер 466
Авербах Леопольд Леонидович
(1903-1937, расстрелян), критик, генеральный секретарь РАПП (1928-1932) 433, 435-436, 451, 488, 490, 493 Аверченко А. Т.* 275, 559 Аветовна, см. Арутчева В. А. Авлов Григорий Александрович (1885-1960), театральный деятель 267
Агамалишвили Раффик, имитатор 510
Агапов Борис Николаевич (1899-1973), поэт, участник литературного центра конструктивистов 459 Агранов Яков Саулович (1893-1938, расстрелян), заведующий секретно- политическим отделом ОПТУ, с 1934 г. зам. наркома внутренних дел 315-316
Аграновский Абрам Давыдович
(1895-1951), журналист, в 30-е гг. сотрудник газеты «Правда» 546
Адамович Иосиф Александрович
(1896-1937, расстрелян), нарком внутренних дел Белоруссии 299 Адонц Гайк Георгиевич (псевд. Петербургский, 1889-1937, расстрелян), театральный критик, политредактор «Ленотгиза» 223, 360, 370; 587 Адрианов Сергей Александрович (1871-1942), критик, историк литературы 9, 27 Азадовский Марк Константинович
(1888-1954), литературовед 549 Азеф Е. Ф.* 262 Азов В. А.* 33
Айвазовский Иван Константинович
(1817-1900), живописец 120 Айхенвальд Ю. И.* 20, 60; 577 Аксаков И. С.* 530 Алданов Марк Александрович (1886-1957, умер за границей), писатель 341 Александр III* 143, 188, 204 Александра Ивановна, см.
Соболева А. И. Александра Федоровна (1872-1918, расстреляна), императрица, жена Николая II 262
Алексеев В. М.* 23, 31, 61, 89, 122 Алексеев Глеб Васильевич (1892-1938,
расстрелян), писатель 437 Алексинский Михаил Андреевич (1889-1938, расстрелян), член коллегии Наркомпроса РСФСР 368, 389, 485,513, 521,528-530 Алянский С. М.* 26, 47, 94, 127, 476,
496,521,526, 535, 544; 574 Ангерт Давид Николаевич
(1893-1977), зав. редакционным отделом «Ленотгиза» 119, 134, 169, 312, 389, 391, 493 Андерсен Х.-К.* 10, 53; 574 Андерсен-Нексе Мартин (1869-1954), датский писатель 55
Андогский Николай Иванович
(1869-?), врач-окулист 401 Андреев Василий Михайлович (1889-1942, погиб в заключении), писатель 282, 356 Андреев Л. Н.* 10, 17, 18, 25, 58, 60, 86, 135, 152, 164, 190, 209, 338-339, 400 Андреев Николай Андреевич
(1873-1932), скульптор и график 84; 586 Андреев С. Л.* 191 Андреева А. Н.* 190 Андреева А. И.* 18, 152, 191, 205 Андреева М. Ф.* 356, 539 Андреева Римма Николаевна
(1881-1941), сестра Л. Н. Андреева 135, 216, 356 Анисфельд Борис Израилевич
(1879-1973), художник 414 Анненков Иван Васильевич
(1814-1887), вице-директор инспекторского департамента военного министерства 374 Анненков П. В.* 73, 374 Анненков Павел Павлович, сын
П. В. Анненкова 73, 350 Анненков Ю. П.* 6-7, 10-12, 34, 45, 47, 54-56, 60-61, 65, 70, 71, 73, 82, 83, 86, 112, 114, 117, 126, 130-131, 133, 136, 160, 177, 314, 336, 573-574, 576-577, 580; 590
Анненкова Е. Б.* 11, 71, 112, 114, 130131, 160, 448 Анненкова З. А.* 131 Анненский Н. Ф.* 105 Антокольская Надежда Григорьевна (1900-1985), секретарь издательства «Academia» 484 Антокольский М. М.* 479; 586 Антокольский Павел Григорьевич
(1896-1978), поэт 97 Антонович Максим Алексеевич
(1835-1918), критик, публицист 535 Арий, см. Мирский А. К. Арина Родионовна (Яковлева,
1758-1828), няня А. С. Пушкина 524 Арнштам Лео Оскарович (1905-1979), кинорежиссер, сценарист 222, 369-370
Аросев Александр Яковлевич
(1890-1938, расстрелян), писатель, член правления изд-ва «Круг», с 1934 г. председатель ВОКСа 85, 88, 95, 571
Архангельский Александр Григорьевич (1889-1938), поэт 539, 541 Арцыбашев М. П.* 600 Асеев Николай Николаевич (18891963), поэт 368, 378, 487, 490; 592 Асиновский Самуил Борисович, зав. редакцией детского отдела Леноги- за, а позже «Молодой гвардии» 492 Аттила (?-453), предводитель гуннов
168-169; 583 Афиногенов Александр Николаевич (1904-1941), драматург, в 1941 г. возглавил лит. отдел Совинформ- бюро 503 Ахматова А. А.* 7-10, 18, 23, 27- 28, 37-39, 43, 47, 58-61, 63-64, 86-87, 92, 94, 96, 107, 108, 111, 113, 116118, 120-121, 130, 134-135, 137, 139-140, 142, 162-163, 177, 569; 574-577, 579-580
Ацаркин Александр Николаевич
(1904-1988), редактор издательств «Молодая гвардия», «Пролетарий» 516,541
Ашукин Николай Сергеевич
(1890-1972), поэт, литературовед, библиограф 420, 470, 487
Баазов Герцль Давидович
(1904-1938, расстрелян), грузинский драматург 509 Бабель Евгения Борисовна (1897 – 1957, умерла за границей), первая жена И. Э. Бабеля 277, 291 Бабель Исаак Эммануилович
(1894-1940, расстрелян), писатель 227- 228, 277, 378, 291, 293, 309, 365, 370, 379, 417 Бабель Мария Эммануиловна (18971987, умерла за границей), сестра И. Э. Бабеля 278, 291 Бабель Фейга (Фаня) Ароновна (умерла за границей), мать И. Э. Бабеля 291
Бабинец Александр Иванович
(1902-1968), работник аппарата ЦК 515; 596 Бабочкин Борис Андреевич
(1904-1975), актер, режиссер 561 Багалей Дмитрий Иванович
(1857-1932), историк 381 Багрицкий Эдуард Георгиевич
(1895-1934), поэт 433, 487, 532, 534; 594
Базаров (наст. фам. Руднев) Владимир Александрович
(1874-1939, расстрелян), философ, публицист, действительный член Комакадемии 367
Базилевич Костантин Васильевич
(1892-1950), историк 458 Базилевская Е. В., литературовед 350, 354
Байрон Д.-Н.-Г.* 96, 177, 286 Бакст Л. С.* 466
Бакунин Михаил Александрович
(1814-1876,умер заграницей), революционер, публицист, идеолог народничества и анархизма 58, 105; 577 Балухатый Сергей Дмитриевич (1892-1945), литературовед, биб-
лиограф, член-корреспондент АН СССР 350 Бальзак Оноре де (1799-1850),
французский писатель 529, 571 Бальмонт К. Д.* 248, 323, 384 Бальфур А.-Д.* 87
Барабанов Борис Николаевич, основатель Уитменского общества в Педагогическом ин-те в Петрограде 17; 574
Баратынский Евгений Абрамович
(1800-1844), поэт 283; 589 Барбюс Анри (1873-1935), французский писатель, общественный деятель 463
Бармин Александр Гаврилович
(1900-1952), писатель 590 Барри Джеймс Мэтью (Barrie James Matthew, 1860-1937), английский писатель 64; 577 Барсуков Николай Платонович (1838-1906), археограф и историк 324
Барто Агния Львовна (1906-1981), поэтесса 519, 529, 563
Баршев Николай Валерьянович (1888-1938, умер в заключении), прозаик 521 Батюшков Константин Николаевич
(1787-1855), поэт 366 Баузе Роберт Петрович (1895-1938, расстрелян), редактор «Красной газеты» 491 Башкирцева Мария Константиновна (1860-1884), художница, мемуаристка 153 Бедия Эрнест Александрович (1890-1938, расстрелян), нарком просвещения Абхазской АССР 509 Бедный Демьян (псевд. Ефима Алексеевича Придворова, 1883-1945), поэт 141, 164, 184, 285, 345, 362-364, 372, 433, 488, 493 Бейлис Мендель (1873-1934),
приказчик на кирпичном заводе в Киеве, обвинен по ложному доносу
в ритуальном убийстве русского мальчика 33 Бекетов Владимир Николаевич
(1809-1883), критик, цензор Петербургского цензурного комитета 354 Бекетова Е. А.* 94 Бекетова М. А.* 94-95, 226, 252 Беккер-Эдди Мэри (1821-1910), основательница американского религиозного движения Christian Science (христианская наука, англ.) 590
Беленсон Александр Эммануилович
(1890-1949), поэт, кинокритик, издатель 12, 26, 34
Беленький Абрам Яковлевич
(1888-1941), сотрудник НКВД 521 Белецкий Александр Иванович
(1884-1961), литературовед 402 Белинский В. Г.* 298, 301, 307, 559; 599 Белицкий Е. Я.* 7, 116, 119, 134, 169,
173, 175, 181, 185, 279 Белкин В. П.* 136, 167, 327; 583 Белопольская А. А.* 272 Белопольский Аполлон Григорьевич, служащий Московско-Ярославской железной дороги, друг семьи С. И. Мамонтова 585 Белуха Евгений Дмитриевич (1889-1943), художник 134 Бельчиков Николай Федорович
(1890-1979), литературовед 448, 501 Белый Андрей* 28, 30, 54, 144, 148, 509, 525, 534, 556; 598
Белых Григорий Георгиевич
(1906-1938, расстрелян), писатель 386 Бенкендорф (Будберг) М. И.* 55 Бенкендорф А. X.* 333 Беннет Арнолд (1867-1931), английский писатель 73, 80, 212 Бенуа Ал-др Н.* 50, 65-66, 81, 90-91,
187, 541 Бенуа Альберт Николаевич (1852-1937, умер за границей), художник 48 Бенуа Анна Карловна (1869-1952), жена Ал-дра H. Бенуа 91
Беранже Пьер Жан (1780-1857),
французский поэт 246 Бергер ЮханХеннинг (1872-1924), шведский писатель, автор пьесы «Потоп» 83; 578 Берндорф, германский посол 459, 474 Берзин Эдуард Петрович (1894-1938, расстрелян), начальник треста «Дальстрой» НКВД 564; 600 Берковский Наум Яковлевич (1901-1972), литературовед 495, 526-527
Бернштам Владимир Вильямович
(1870-1931), адвокат, прозаик, публицист 157, 356 Бескин Осип Мартынович
(1892-1969), критик, публицист, в 1926-27 гг. зав. отделом художественной лит-ры Госиздата 340, 377 Бескина Ада Моисеевна (1901-1940?, погибла в заключении), сотрудница ГИХЛ, критик, жена А. Д. Камегу- лова 527 Бескова Элсе (Beskow Elsa,1874- 1953), шведская детская писательница – 582 Беспамятнов Виктор Васильевич (1903-1938, погиб в заключении), драматург, секретарь парткома СП Ленинграда 568 Бетлер С.* 260 Бетховен Людвиг ван* 367 Бехтерев Владимир Михайлович (1857-1927), невропатолог, директор Психоневрологического института 150-151, 257 Бёклин Арнольд (1827-1901), швейцарский живописец 558
Бианки Виталий Валентинович (1894-1959), писатель-анималист 183, 324-325, 351, 391, 451 Билибин Иван Яковлевич
(1876-1942), художник 75-76 Бирмингем Джордж (1865-1950), ирландский писатель, автор романа «Искатель золота» 162
Бичунский Иосиф Миронович, участковый врач 309-310 Благоволин Сергей Иванович,
профессор-гинеколог 569 Благой Дмитрий Дмитриевич
(1893-1984), литературовед 477, 487 Благонравов Аркадий Иванович
(1898-1975), актер 2-го МХАТа 59; 577
Блан Луи (1811-1882), французский
историк, социалист-утопист 263 Блейк Уильям (1757-1827), английский поэт 371, 388-389 Блинов Л. Д.* 194, 201-202 Блинова Валентина Павловна,
куоккальская соседка И. Е. Репина
206-207
Блок А. А.* 5, 7, 11, 18, 26, 30, 32, 3839, 57, 74, 81, 85, 91-92, 94-96, 99, 104-105, 113, 115, 117-118, 123, 125-126, 132, 147, 163, 188, 197, 209, 213, 216, 241, 254, 292, 319-320, 347, 398, 436, 447, 491, 509, 574-576, 579-580, 583; 590, 602 Блок Л. Д.* 95, 99, 220-221, 223, 279 Бломстед Вейно, финский художник
586
Блох Михаил Федорович (1885-1919), скульптор 586
Блудов Дмитрий Николаевич
(1785-1864), государственный деятель, один из учредителей общества «Арзамас» 570 Боборыкин П. Д.* 304, 423, 544 Бобринская Александра Алексеевна,
жена А. П. Бобринского 143 Бобринская Соня, внучка А. П. Боб-
ринского 142-144 Бобринский Алексей Павлович (1826-1894), граф, министр путей сообщения в 1871-74 гг. 143
Бобров Александр Александрович (1850-1904), профессор хирургической клиники Московского университета, основатель туберкулезного санатория в Крыму 412-414
Бобров Николай Николаевич
(1898-1952), писатель 461, 466-467, 469-470
Богданович А. А., Шура* 399, 523 Богданович Владимир Аньёлович
(1906-1941), сын Т. Ал. и А. И. Богданович 523 Богданович С. А.* 523 Богданович Татьяна Аньёловна
(1902-?), дочь Т. Ал. и А. И. Богданович 523 Богданович Т. Ал.* 238, 249, 260, 264, 272, 300-303, 306, 310-311, 356, 358, 362, 403, 448, 522-524, 530,545 Бойто Арриго (1842-1918), итальянский композитор, либреттист 204 Бокий Глеб Иванович (1879-1937, расстрелян), зам. председателя ВЧК 363
Боккаччо Джованни (1313-1375), итальянский писатель 81, 393, 423, 525 Бомонт Френсис (1584-1616), английский поэт, драматург, автор пьесы «Испанский священник» (совместно с Дж. Флетчером) 549 Бонч-Бруевич В. Д.* 121, 217, 554, 563 Борисоглебский Михаил Васильевич (1896-1942, погиб в лагере), писатель и художник 183, 246, 302 Борман Жорж (Георгий Николаевич, 1828-1918), купец, основатель шоколадной фирмы 40
Боровков Владимир Алексеевич (1883-1938, погиб в заключении), управляющий делами «Ленгиза» 181
Боронина Екатерина Алексеевна (1908-1955), детская писательница, соученица Л. К. Чуковской 296, 327, 330, 340, 354, 357, 359, 403 Боронина Любовь Алексеевна, мать
Е. А. Борониной 327, 354, 357 Босвелл Джеймс (1740-1795), английский писатель, мемуарист 286
Боткин Василий Петрович
(1811/12-1869), писатель, критик 413
Боткин С. П.* 413
Боткина-Зеленская Елизавета Михайловна, врач туберкулезного санатория в Крыму 413 Бохий, см. Бокий Г. И. Боцяновский Владимир Феофило- вич (1869-1943), литературовед 13, 250, 263 Браудо Е. М.* 26, 46, 61-63, 71 Браун Владимир Владимирович 82 Браунинг Р.* 292
Брем Альфред Эдмунд (1829-1884),
немецкий зоолог, просветитель 529 Бриан Аристид (1862-1932), французский государственный деятель 373 Брик Л. Ю.* 86, 378-379, 385, 399, 476 Брик О. М.* 86, 378, 400, 453, 464, 476 Бродская (урожд. Гофман) Любовь Марковна (1888-1962), художница, первая жена И. И. Бродского 527 Бродская (урожд. Мясоедова) Татьяна Петровна, вторая жена И. И. Бродского 268, 527 Бродский И. И.* 133, 192, 205, 268, 269, 285, 527; 585
Бройдо Григорий Исаакович
(1885-1956), председатель правления Госиздата, член коллегии Нар- компроса 312
Броннер Вольф Моисеевич
(1876-1939, расстрелян), директор Государственного венерологического института, зав. иностранным отделом Наркомздрава СССР 382
Броннер Елена Борисовна
(1881-1937, расстреляна), директор санатория Цекубу в Кисловодске 381-382 Броунинг см. Браунинг P.* Брошниовская Ольга Николаевна, переводчица 362-363
Бруни Лев Александрович
(1894-1948), художник 368 Брусянин Василий Васильевич
(1867-1919), писатель 18 Брусянина Мария Ивановна
(1874-1942), литератор, переводчица 80, 90
Брюсов В. Я.* 126, 183, 196, 207, 216, 323, 378, 382, 469-470; 595
Брюсова Иоанна Матвеевна
(1876-1965), переводчица, жена В. Я. Брюсова 323, 434, 469-470
Брюханенко Наталья Александровна (1904-1982), сотрудница Госиздата, знакомая В. Маяковского 488 Бубнов Андрей Сергеевич (1883-1938, расстрелян), с 1929 г. нарком просвещения РСФСР 497, 549, 552, 558
Буданцев Сергей Федорович
(1896-1938, расстрелян), писатель 85 Буденный Семен Михайлович (1883-1973), военачальник, государственный деятель 511
Будогоская Лидия Анатольевна (1898-1984), писательница 362 Буланов Дмитрий Анатольевич (1898-1942, погиб в заключении), художник-плакатист, театральный художник 275
Булатов Михаил Александрович
(1913-1963), фольклорист 533-536 Булгаков Михаил Афанасьевич
(1891-1940), писатель 582 Бунин И. А.* 81, 128, 385, 387; 594 Бунина (урожд. Муромцева) Вера Николаевна (1881-1961, умерла за границей), жена И. А. Бунина 385 Бурлюк Д. Д.* 83, 286 Бурмин Дмитрий Александрович
(1872-1954), профессор, терапевт 389 Бурцев В. Л.* 56 Бурцов Иван Григорьевич
(1794-1829), генерал-майор, декабрист 305, 334 Буссенар Луи Анри (1847-1910),
французский писатель 215 Бутакова Варвара Иннокентьевна,
секретарь К. Ч. 528 Буткевич Анна Алексеевна (1826-1882),
сестра Н. А. Некрасова 219 Бутков Яков Петрович (1821-1856), беллетрист 308
Бухарин Николай Иванович
(1888-1938,расстрелян), деятель
коммунистической партии 173-174, 273, 299, 538; 579 Бухникашвили Григорий Вардено- вич (псевд. Гугули, 1897-1979), грузинский драматург 509 Бухов А. С.* 446, 487 Бухштаб Борис Яковлевич (1904-1985), литературовед, критик 460 Бучин, издательский работник 134 Бучкин Петр Дмитриевич (1886-1965),
художник 191 Буш Эдвин Вильгельмович (18731942), профессор-хиурург, главный врач больницы им. М. С. Урицкого 309-311, 333, 335 Бьюкенен Дж.-У.* 191 Быков Петр Васильевич (1843-1930), поэт, критик, библиограф 90
Быстрова Людмила Модестовна (1884-1942, погибла в лагере), зам. заведующего ленинградского Губли- та 128, 165, 173-175, 239, 269, 281282
Быстрянский В. А.* 19-20 Бэрроуз (Берроуз) Эдгар Рейс
(1875-1950), американский писатель, автор романа «Сын Тарзана» 129, 139
Бюлер Карл (1879-1963), немецкий психолог 280
Вагинов Константин Константинович (1899-1934), писатель 23, 286, 292, 499; 574 Вагнер Николай Петрович (1898-1988),
поэт, прозаик, драматург 163 Вазари Джорджо (1511-1574), флорентийский живописец, архитектор, историк искусства 81 Вайнемейнен, главный герой финского эпоса «Калевала» 421 Валгрен Вилли (1855-1940), финский
скульптор 203; 586 Ван Гог Винсент (1853-1890), голландский живописец 466, 558 Вано, Ванно, см. Иванов-Вано И. П.
Варковицкая Лидия Моисеевна
(1892-1975), литератор, переводчица, сотрудница ленинградского Госиздата 305, 359-360
Васенко Андрей Богданович
(1899-1934), инженер, член экипажа стратостата «Осоавиахим-1» 596 Василевский И. М. (He-Буква)* 67, 432 Васильев Фёдор Александрович
(1850-1873), художник 585 Васильева (псевд. Черубина де Габ- риак) Елизавета Ивановна (1887-1928), поэт 100; 580 Васильева-Кильштет, см. Веселкова-
Кильштедт М. Г. Васильченко Семен Филиппович (1884-1937, расстрелян), беллетрист, в 1920 г. заведовал изд-вом «Московский рабочий», в 1928 г. был редактором журнала «Читатель и писатель» (ЧиП) 377 Васнецов Юрий Алексеевич (1900-1973), художник, график 546-547 Вассерман, фотограф 86 Ватсон М. В.* 5, 135, 477 Вахтангов Евгений Багратионович (1883-1922), режиссер, актер 578 Введенский Александр Иванович (1888-1946), идеолог и митрополит русской обновленческой церкви 56
Введенский Александр Иванович (1904-1941, погиб в заключении), поэт 517 Вейс Д. Л.* 82
Вейтбрехт (Черкасова) Нина Николаевна, соученица Л. К. Чуковской по Тенишевскому училищу, актриса, жена Н. К. Черкасова 12
Величковская Анна Николаевна
(1854-1920-е), драматург 163 Вельтман А. Ф.* 421, 489 Венгеров С. А.* 18, 245 Венгерова З. А.* 321, 323, 325, 349 Венгерова И. А.* 325, 349 Венгров Н.* 344-345, 357, 365-366, 368, 519, 529, 563-565; 600
Веневитинов Михаил Алексеевич
(1844-1901), археограф, академик 364
Вербицкая А. А.* 6 Вербов М. А.* 160; 585 Вергилий Марон Публий* 470 Верейская Елена Николаевна
(1886-1966), детская писательница 448
Вересаев Викентий Викентьевич
(1867-1945), писатель 102, 368 Вересаева Мария Гермогеновна,
жена В. В. Вересаева 102 Верлен Поль* 93 Верн Ж.* 418, 519 Верховский Юрий Никандрович (1878-1956), поэт, литературовед 109, 135
Вершик Анатолий Моисеевич, математик 582
Веселкова-Кильштедт Мария Григорьевна (1861-1931), писательница 224
Веселый Артем (псевд. Николая Ивановича Кочкурова, 1899-1938, расстрелян), писатель 382 Веснины, братья Виктор Александрович (1882-1950) и Александр Александрович (1883-1959), архитекторы 542 Виардо П.* 422
Виельгорский Михаил Юрьевич
(1788-1833), граф, музыкальный деятель, композитор, меценат 364 Визе Владимир Юрьевич (1886-1954), географ, геофизик, метеоролог 373 Викстрем Эмиль (1864-1942), финский скульптор 203; 586 Вильгельм II* 91
Вилькина-Минская Л. Н.* 323-324 Виноградов Анатолий Корнилиевич
(1888-1946), писатель 433, 441, 446, 456-457, 460, 463-464, 474-476, 487; 593
Виноградов Виктор Владимирович
(1895-1969), филолог, академик 60; 577, 590
Виттенбург Павел Владимирович
(1884-1968), полярник, исследователь, профессор Географического института, руководитель экскурсионной станции в г. Лахта 48, 373 Вишняк Марк Вениаминович (1883-1975, умер за границей), юрист 27
Владимиров Иван Алексеевич
(1870-1947), художник 120 Владимирцов Борис Яковлевич (1884-1931), востоковед-монголовед 31, 61, 74 Воейков Владимир Николаевич (1868-1942, умер за границей), генерал-майор свиты, дворцовый комендант 231
Вознесенский Александр Николаевич (1879-1937), поэт, муж актрисы В. Л. Юреневой* 116, 134, 559 Войков Петр Лазаревич (1888-1927, убит), полпред СССР в Польше 309
Войтоловский Лев Наумович
(1877-1941), историк литературы 308-309, 359-360 Волин Б. (псевд. Бориса Михайловича Фрадкина, 1886-1957), государственный и партийный деятель, публицист, в 1931-35 гг. начальник Главлита 362, 456, 464, 467, 475, 547, 549, 551-554, 563; 594, 600, 604 Волков Л., секретарь редакционно-ин- структорского отдела Госиздата 79
Волков Леонид Андреевич
(1893-1976), актер МХАТа-2 83 Волковыский Н. М.* 13, 35, 47, 57 Волконский Сергей Михайлович (1860-1937), князь, театральный деятель и критик, писатель 585 Волошин M. A.* 100-102, 104-106, 139, 147-148, 550; 580, 602
Волошина Мария Степановна
(1887-1976), жена М. А. Волошина 105
Волынский А.* 10, 30, 35-37, 42-44, 46-47, 57-58, 61-62, 74, 81-82, 89,
119, 122, 163, 172, 176-180, 185-188, 209, 263; 578, 581, 583 Волькенштейн Федор Акимович (1874-1937), присяжный поверенный, первый муж Н. В. Крандиев- ской 124
Волькенштейн Федор Федорович
(1908-1985), сын Ф. А. Волькен- штейна и Н. В. Крандиевской, физик, член-корреспондент АН 124 Вольпе Ц. С.* 403-404, 429, 449 Вольский К., редактор 577 Вольтер М.-Ф.* 166, 571 Вольф Маврикий Осипович
(1826-1883), книгоиздатель и книгопродавец 447 Вольфсон Лев Владимирович (18821953), владелец изд-ва «Мысль» 28, 134
Воровский В. В.* 462; 579 Воронина Вера Захаровна (1827-?), писательница, друг А. Н. Островского и В. А. Слепцова 425 Воронов Михаил Алексеевич
(1840-1873), писатель 444, 458, 460, 464-465, 530; 594 Воронов М. Гр. 35
Воронский Александр Константинович (1884-1937, расстрелян), критик, публицист, редактор журнала «Красная новь», председатель изд- ва «Круг», главный редактор изд-ва «Academia» 111, 263, 279, 281, 335, 417, 420, 422, 488; 584 Воронцов Михаил Семенович (17821856), князь, генерал-фельдмаршал, новороссийский и бессарабский генерал-губернатор 420 Ворошилов Климент Ефремович (1881-1969), государственный, партийный и военный деятель 269, 498, 558 Востоков А. X.* 448, 543 Врангель Петр Николаевич (18781928, умер за границей), барон, генерал царской армии 193, 446
Вреден Роман Романович (1867-1933),
профессор, хирург-ортопед 402 Врубель А. А.* 75 Врубель M. А.* 30, 66, 85, 268, 273 Всеволожский-Гернгросс (Гернгрос- Всеволодский*) В. Н. (1872-1962), историк театра 596 Вудхауз Пэлем Грэнвил (1881-1975), английский писатель 343, 353; 590 Вульфзон Владимир Григорьевич, глава изд-ва «Московский рабочий» 333
Выгодский Давид Исаакович
(1893-1943, погиб в заключении), журналист, переводчик 95, 454 Вырубова (урожд. Танеева) Анна Александровна (1884-1964, умерла за границей), фрейлина императрицы Александры Федоровны 240, 362-363
Вышинский Андрей Януарьевич
(1883-1954), прокурор СССР 532 Вяземский П. А.* 257, 539 Вяткин Георгий Андреевич
(1885-1938, погиб в заключении), поэт, журналист 384
Габбе Тамара Григорьевна, Туся
(1903-1960), писательница, фольклористка, редактор 359, 529
Габричевская Наталья Алексеевна (1901-1970), жена А. Г. Габричевского 471-472
Габричевский Александр Георгиевич (1891-1968), литературовед, переводчик 470-472
Гагарин Андрей Андреевич
(1886-после 1933, умер в ссылке), офицер, сын А. Г. и М. Д. Гагариных 90 Гагарин П. А.* 17 Гагарина С. А.* 75, 90 Гайдар Аркадий Петрович (1904-1941),
писатель 539 Гакстгаузен Август (1792-1866), барон, прусский чиновник, экономист, автор работ об аграрных отношениях в Пруссии и в России 51
Галактионов Иван Дмитриевич
(1869-1941), сотрудник Госиздата 230, 279, 297, 301, 312, 323 Галина Константиновна, секретарь В. В. Воровского 462
Галлен Каллела Аксель Валдемар (1865-1931), финский художник 205, 213, 421; 586 Галлонен Пекка (1865-1933), финский художник 203, 205; 586 Галушкин А. Ю. * 578 Гальперина-Гринштейн Олимпиада Борисовна, сестра Е. Б. Анненковой 71, 83 Ганецкий Яков Станиславович
(1879-1937, расстрелян), партийный деятель, публицист 438, 474, 513
Ганзен Анна Васильевна (1869-1942),
переводчица 13, 183, 521, 545 Ганзен Цецилия Генриховна (18971989, умерла за границей), скрипачка 586
Гапон Георгий Александрович (ок. 1870-1906, убит) деятель революционного движения 1904-05 г.г. 353 Гарди Т.* 16, 22-23, 29, 35, 37 Гардин Владимир Ростиславович
(1877-1965), режиссер и актер 333 Гарин-Михайловский Николай Георгиевич (1852-1906), писатель 310 Гарина-Михайловская Надежда Валерьевна (1860-1932), издательница, жена Н. Г. Гарина-Михайловского
78, 80 Гаршин В. М.* 144 Гаршина (Золотилова) Н. М.* 477 Гасвиани Лидия Ларионовна
(1902-ок.1938, расстреляна), переводчица 509 Гаусман Лидия Моисеевна, переводчица 37; 575 Ге Николай Николаевич (1831-1894), художник 466
Гегенава Самсон Сильвестрович (?-ок. 1938, расстрелян), зам. наркома просвещения Грузии 509
Гедеонов Александр Михайлович
(1790-1867), директор императорских театров 57 Гейне Г.* 213, 245, 305, 333, 418, 459,
495, 524, 526, 537, 567 Гентт, Гэнтт (Gantt William Andrew Horsley, 1892-1980), американский врач, сотрудник АРА 61, 63-65, 73, 74, 223, 252, 342
Герасимов Александр Михайлович
(1881-1963), художник, в 1947-1957 гг. президент Академии художеств 559
Герасимова Валерия Анатольевна (1903-1970), писательница, первая жена А. А. Фадеева 550, 564, 572
Геркен Евгений Георгиевич
(1886-1962), драматург, переводчик, опереточный либреттист 356 Герцен А. И.* 51, 459, 485, 533, 535,
556, 567; 601 Герчиков Михаил Гервасьевич
(1897-1937, расстрелян), председатель Зерносовхозобъединения 439 Гершензон Михаил Абрамович
(1900-1942), детский писатель 390391
Гершензон М. О.* 345
Гессен (псевд. Арно) Арнольд Ильич
(1878-1976), глава изд-ва «Петроград», писатель 31, 181, 323 Гессен И. В.* 9, 32, 34, 54, 251; 575 Гёте И.-В.* 285, 424, 443, 459, 467, 470, 474
Гефт Израиль Соломонович
(1892-1937, расстрелян), зав. изд- вом «Ленотгиз» 279, 373
Гиацинтова Софья Владимировна
(1891-1982), актриса 59, 262, 278, 336 Гизетти Александр Алексеевич (1888-1938, расстрелян), критик, публицист, социолог 163 Гилес Григорий Лазаревич, технический редактор издательства «Academia» и типографии «Молодая гвардия» 478
Гиллер И. Г., сотрудник издательства «Радуга» 121
Гинзбург Лидия Яковлевна
(1902-1990), литературовед, критик 257 Гинзбург Софья, критик 416 Гинцбург И. Я.* 191, 241, 274, 479, 521
Гиппиус Василий Васильевич
(1890-1942), литературовед 163 Гиппиус З. Н.* 81, 163, 527 Гиппиус Татьяна Николаевна (1877-1957), художница, сестра З. Н. Гиппиус 94 Гитлер Адольф (1889-1945), рейхсканцлер и президент Германии 464 Гитович Александр Ильич (1909-1966), поэт, переводчик 562
Гладнев-Закс Самуил Маркович
(1884-1937, расстрелян), глава изд- ва «Прибой» 263 Глазунов Александр Константинович (1865-1936), композитор, дирижер 274 Глебов-Путиловский (наст. имя и фам. Николай Николаевич Глебов, 1883- 1937, расстрелян), редактор непериодических изданий «Красной газеты» 454 Глебова Т. И., см. Каменева Т. И. Гливенко Иван Иванович (18681931), историк западноевропейской литературы 419
Гликин Исидор Моисеевич
(1907-1942), институтский товарищ Л. К. Чуковской 403-404, 428
Глинка Сергей Николаевич
(1776-1847), писатель, автор исторических пьес и трудов по истории России 364 Глинский, сотрудник окон РОСТА 361 Глоцер Владимир Иосифович
(1931-2009),литературовед 580 Гнедич П. П* 168
Гогоберидзе Лина, кинорежиссер 509 Гоголь Н. В.* 114, 163, 208, 220, 318, 324, 326-327, 333, 343, 364, 382, 400, 422, 499; 573
Годунов Борис (ок. 1552-1605), русский царь с 1598 г. 85, 204 Голдер (Golder Frank Alfred,
1877-1929), американский историк, в 1920-1923 гг. сотрудник АРА, с 1924 г. директор Гуверовской библиотеки Стэнфордского университета 342
Голичников Вячеслав Андреевич
(1899-1955), режиссер ленинградского театра «Комедия» 260-261, 267, 288 Голлербах Э. Ф.* 27; 574 Головачев Аполлон Филиппович (1831-1877), секретарь журнала «Современник» 219 Головушкин, участник уитменианско- го кружка 20, 36-37
Голодный Михаил Семенович
(1903-1949), поэт 493 Голсуорси Джон (1867-1933), английский писатель 45-46 Гольдони Карло (1707-1793), итальянский драматург 74, 123-124, 130 Гольцев Виктор Викторович
(1901-1955), издательский работник, литературовед, сын В.А. Голь- цева 561 Гомер* 162
Гоникберг Иосиф Ильич, зав. издательским отделом Петрогосиздата 186
Гонкур (Goncourt) де Эдмон
(1822-1896), французский писатель, автор романа «Актриса» 511 Гончаров И. А.* 46, 304, 476, 523 Горбачев Григорий Ефимович
(1897-1938, расстрелян), литературовед и критик 185-186, 239 ; 584 Горбунов Николай Петрович (18921938, расстрелян), академик, управделами Совнаркома, с 1935 г. непременный секретарь АН СССР 397, 434
Горелов Анатолий Ефимович
(1904-1991), критик, главный редактор журнала «Звезда» 568
Горенко Инна Андреевна (1883-1905), сестра А. А. Ахматовой, жена С. В. Штейна 28; 575 Горенко Ирина Андреевна
(ок. 1888-ок. 1892), сестра А. А. Ахматовой 28; 575 Горенко Инна Эразмовна (1856-1930),
мать А. А. Ахматовой 28, 60 Горенко Ия Андреевна (1892-1922),
сестра А. А. Ахматовой 28; 575 Горлин Александр Николаевич (1878-1938, погиб в заключении), зав. иностранным отделом Ленгиза 94, 119, 175, 179, 214, 223, 249, 402 Горнфельд А. Г.* 18, 135, 144 Городецкая А. А.* 85; 592 Городецкая (Бирюкова) Рогнеда Сергеевна, дочь С. М. Городецкого, актриса 393 Городецкий С. М.* 84-86, 393-394,
397-398, 558 Горохов Л. Б., главный редактор
«Ленотгиза» 314, 322 Горфинкель Даниил Михайлович (1889-1966), переводчик,редактор 575
Горький М.* 10-11, 13, 16, 30-31, 37, 45, 54-55, 60, 94, 95, 101, 111-112, 128, 134, 140, 142, 165, 172, 177-178, 185, 188, 190, 215, 221, 250, 259, 277, 286, 325, 348, 352, 354-362, 364365, 368, 371-374, 377-379, 386, 388, 403, 417-418, 421, 428, 433-434, 441, 443, 446, 448, 453, 456-457, 460, 462-463, 470, 473-475, 478, 484-486, 488-493, 496-498, 502, 509-513, 516, 518, 520, 525, 528-534, 537, 542-543, 550, 553-554, 556, 557, 559, 561, 566-568, 571-572; 574, 576, 580, 585, 591-592,, 594, 596,, 599-601, 603-604 Гофман Виктор Абрамович
(1899-1942), историк литературы 524
Гофман Э.-Т.-А.* 61, 448 Грабарь И. Э.* 348-349, 541-542, 544, 549-550, 559, 562-563; 600, 604
Грамматчикова (урожд. Кони) Людмила Федоровна (1860-1937), общественная деятельница, сестра А. Ф. Кони 88
Грановская Елена Маврикиевна
(1877-1968), актриса 265-266, 270, 275, 289-290 Грачев Николай Андреевич, уролог-
хирург 103,106 Грачева (по первому мужу Страхова) Ольга Георгиевна, жена Н. А. Грачева 103, 106 Гревениц Борис Николаевич, барон, коллежский советник, член Комитета по делам русских в Финляндии 205
Греков Иван Иванович (1867-1934),
хирург 107, 285 Грекова Елена Афанасьевна
(1875-1937), писательница, жена И. И. Грекова 183 Гржебин З. И.* 14, 19, 44, 72-73, 86,
152, 390; 575, 594 Грибоедов А. С.* 266, 283, 305, 333334, 363-364, 370, 382, 494, 526, 562; 589, 600 Григорович Д. В.* 392; 592 Григорьев А. А.* 485 Григорьев Борис Дмитриевич (1886-1939, умер за границей), художник 527 Гримм, братья (Якоб, 1785-1863 и Вильгельм, 1786-1859), немецкие филологи, фольклористы, собиратели народных сказок 148
Грин Александр Степанович (1880-1932), писатель 226 Гринберг З. Г.* 325 Гринберг Моисей Григорьевич, издательский работник 325 Гриц Теодор Соломонович, Тэдди
(1905-1959), писатель 420, 462, 517 Гришашвили Иосиф Григорьевич (1889-1965), грузинский поэт 561 Громов Михаил Михайлович
(1899-1985), летчик, военачальник 470
Гронский Иван Михайлович
(1894-1985), редактор газеты «Известия» (1931-1934) и журнала «Новый мир» (1931-1937), председатель оргкомитета ССП 474, 564 Гроос (Groos) Карл (1861 – 1946), немецкий психолог 306
Гроссман Леонид Петрович
(1888-1965), историк литературы 183, 208, 376, 472, 487-488 Гроссман-Рощин Иуда Соломонович
(1883-1934), критик 502 Груздев И. А.* 42, 144, 163-164, 352, 402-403, 421-422, 447, 449, 566, 568
Груздева Татьяна Кирилловна (1898-1966), жена И. А. Груздева 449, 566, 568 Грузенберг О. О.* 153, 252 Грузенберг Семен Осипович
(1866-1938), философ, психолог 194, 213, 245, 263-264 Грум-Гржимайло Владимир Ефимович (1864-1928), металлург, член- корр. АН СССР 383; 592 Грушевская Екатерина Михайловна (1900-1948, умерла в ссылке), историк, дочь М. С. Грушевского 543544
Грушевская Мария Сильвестровна
(1860-1948), переводчица, жена М. С. Грушевского 543
Грушевский Михаил Сергеевич (1866-1934), украинский историк, академик 543-544; 597-598 Губер П. К.* 24, 108, 218 Гуковский Григорий Александрович (1902-1950, погиб в лагере), литературовед 329, 532, 542; 580, 596 Гуль Роман Борисович (1896-1986, умер за границей), писатель, критик 403 Гулька, см. Чуковский Н. Н. Гумилев Лев Николаевич, Лева (1912-1992), сын Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой 9, 28-29 Гумилев Н. С.* 5, 7, 9-10, 16, 28, 30, 32, 35, 86, 96, 113-114, 117, 188, 198,
216, 292, 332, 398, 401; 573-574, 580, 590
Гумилева Анна Ивановна (1854-1942),
мать Н. С. Гумилева 9 Гумилева А. Н.* 7, 9, 28, 332 Гумилева Елена Николаевна
(1919-1942), дочь Н. С. и А. Н. Гумилевых 292, 332 Гуревич Ада 471, 533 Гуревич Любовь Яковлевна
(1866-1940), литературный критик, писательница 84 Гурьян Ольга Марковна (1899-1973),
детская писательница 564 Гусев Сергей Иванович (наст. имя и фам. Яков Давыдович Драбкин, 1874- 1933), партийный работник, военный комиссар, в 1925-27 гг. заведовал отделом печати ЦК ВКП(б) 515
Густавсон Свен (Gustavson Sven),
шведский славист 575, 587 Гучков А. И.* 82 Гюго В.-М.* 62, 246, 426
Давыдов Д. В.* 366 Дактиль (Д’Актиль, псевд. Анатолия Адольфовича Френкеля,
1890-1942), поэт 239, 240, 244, 247248, 260, 268, 282 Даль В. И.* 245 Данте A.* 81, 520
Данько Елена Яковлевна (1898-1942), писательница 569
Данько Наталья Яковлевна (1892-1942), скульптор 569 Дарвин Ч. P.* 138
Дейкун Лидия Ивановна (1889-1980),
актриса, режиссер, педагог 59 Дейч Бабетта (1895-1982), американская переводчица, жена А. Ярмолинского 129, 228, 465, 467 Деникин А. И.* 193, 515 Денисова Вера Дмитриевна, актриса Государственного театра оперы и балета (ГОТОБ) 522 Державин Г. P.* 534
Державин Константин Николаевич
(1903-1956), театровед и критик 539 Державин Николай Севостьянович
(1877-1953), филолог, историк, академик 308, 341, 537-538; 597 Дефо Д.* 63
Джеймс Генри (1843-1916), американский писатель 13-16 Джером К. Дж.* 310 Джиральдони Эудженио (1871-1924), итальянский оперный певец, много гастролировавший в России 204 Джойс Джеймс (1882-1941), ирландский писатель 238, 489 Джонсон Самюэль (1709-1784), английский писатель, языковед 286 Джэдд А. 581
Дзержинский Феликс Эдмундович
(1877-1926), председатель ВЧК- ОГПУ, председатель ВСНХ 395, 473; 592
Дикий Алексей Денисович
(1889-1955), актер и режиссер 59, 83-84, 141 Диккенс Ч.* 32, 37, 41, 43, 59, 116,
226, 428, 437; 576-577 Димитров Георгий (1882-1949), деятель болгарского и международного коммунистического движения 596
Дирксен Герберт фон (1882-1955), германский посол в Москве в 1928-33 гг. 594 Дмитриев Иван Иванович
(1760-1837), поэт-баснописец 301 Дмитриева Елена Ивановна, служащая МОНО 362 Добиаш-Рождественская Ольга Антоновна (1874-1939), историк- медиевист 26-27 Добраницкая Е. К.* 479 Добраницкие, Добраницкий М. М.* и его семья 165, 465
Добровольский Николай Александрович (1878-1918, расстрелян), последний министр юстиции царского правительства 262
Добролюбов Леонид Николаевич,
врач санатория «Бобровка» 410, 411,427
Добролюбов Н. А.* 87, 96, 225, 301,
307, 354, 361; 579-580,599 Добрый Яков Борисович, зубной врач 399
Добужинский М. В.* 43, 47, 50, 135,
167, 331, 390 Добычин Леонид Иванович
(1894-1936), писатель 256, 263, 265; 588
Добычина Надежда Евсеевна
(1884-1949), создательница и руководительница «Художественного бюро» 133 Доде Альфонс (1840-1897), французский писатель 333-334 Дойл А.-К.* 139, 158, 403 Долгоруков Павел Дмитриевич
(1866-1927, расстрелян), председатель центрального комитета кадетской партии, член 2-й Государственной Думы 320
Долгоруков Петр Владимирович
(1816-1868), публицист, генеалог 320
Долинин Аркадий Семенович
(1880-1968), литературовед 208 Долинина Наталья Григорьевна (1928-1979), писательница, дочь Г. А. Гуковского и Н. В Рыковой 596 Дорошевич В. М.* 23-25, 32, 75, 399; 574
Дорэ Гюстав (1832-1883), французский гравер и писатель 76-77 Дос Пассос Джон (1896-1970), американский писатель 305, 510; 596 Достоевская А. Г.* 208 Достоевский Андрей Андреевич (1863-1933), действительный статский советник, сотрудник Пушкинского Дома, племянник Ф. М. Достоевского 350 Достоевский Ф. М.* 6, 15, 39, 49, 59, 62, 81, 99, 107, 136, 141, 208-209, 253, 280, 285, 304, 321, 330, 333, 343,
398, 486-488, 492, 559; 573, 580, 589590, 599-600
Драбкина Елизавета Яковлевна
(1901-1974), писательница 514-515;
596
Драбкина Федосья Ильинична
(1883-1957), член РСДРП с 1902 г., мать Е. Я. Драбкиной 515 Дрейден Александр Давыдович, брат
Г. Д. и С. Д. Дрейденов 72, 77 Дрейден Г. Д. * 256, 270 Дрейден Симон Давыдович
(1906-1991), театральный критик 65-66, 145, 160-161, 167, 237, 242243, 270-271, 362, 411; 583, 600 Дрейфус А.* 42
Дроздов Александр Михайлович
(1895-1963), критик, прозаик 9 Дружинин Александр Васильевич (1824-1864), писатель, критик 348, 493, 499, 513 Дружинин Василий Григорьевич (1859-1937), исследователь истории раскола и памятников старообрядчества, библиограф 353-354
Дудучава Александр Иосифович (1899-1937, расстрелян), критик, заведующий сектором искусства Наркомпроса Грузии 509
Дудышкин Степан Семенович
(1820-1866), критик, журналист 298 Дункан Айседора (1878-1927), танцовщица 10, 138, 446 Дыдзуль Ванда Станиславовна, врач детского санатория в Крыму 408409, 414 Дымов О.* 41, 146, 257 Дымшиц Софья Исааковна (1886-1963), художница, жена А. Н. Толстого 121, 124 Дьячкова Ольга, одна из учениц К. Ч. в Студии художественного перевода 90; 579 Дэвис Р.* 593 Дюма А.* 529, 559
Евгеньев-Максимов В. Е.* 21, 44, 223, 254, 297, 301, 353-354, 358-359, 369-370, 499-500; 588, 591
Евреинов Н. Н.* 83, 188; 579 Евреинова, см. Кашина А. А. Ежов-Беляев Иван Степанович
(1880-1959), член правления издательства «Academia» 457, 487 Екатерина I (1684-1727), российская
императрица 595 Елагин Иван Перфильевич
(1725-1794), поэт, драматург 281 Елена Карловна,
см. Добраницкая Е. К. Елисеев Г. З.* 301 Елпатьевский С. Я.* 321 Елькович Яков Рафаилович (?-1937, расстрелян), партийный деятель, редактор «Красной газеты» 260
Енукидзе Авель Сафронович
(1877-1937, расстрелян), государственный и партийный деятель 533, 561; 596 Еракова В. А.* 57 Еракова М. А.* 57 Ермаков Н. Д.* 11, 191, 197, 203 Ермилов Владимир Владимирович (1904-1965), критик, литературовед 433, 553 Ершов Иван Васильевич (1867-1943),
певец и педагог 95, 225, 259 Ершов Петр Павлович (1815-1869),
поэт 55, 404, 418 Есенин Константин Сергеевич (1920-1986), журналист, футбольный статистик, сын С. А. Есенина и З. Н. Райх 588 Есенин Сергей Александрович
(1895-1925), поэт 248, 251, 259, 269, 291, 299; 588 Есенина Татьяна Сергеевна
(1918-1992), писательница, дочь С. А. Есенина и З. Н. Райх 588 Ефимов Борис Ефимович (p. 1900), художник-график 14, 346, 432; 596
Ефимов Иван Семенович
(1878-1959), художник, скульптор, один из организаторов кукольного театра 530
Ефремов Сергей Александрович
(1876-1939, умер в заключении), литературовед, публицист, академик, вице-президент АН Украины (1921-1928) 543-544; 597-598
Жаров Александр Алексеевич
(1904-1984), поэт 433 Жданов Всеволод Иванович, инженер-металлург, зав. металлургическим отделом Главметалла 383, 387 Желдин Лев Борисович (1905-1959), директор Ленинградского отделения Детиздата 516, 520, 529 Жиральдони, см. Джиральдони Э. Жирмунский В. М.* 40, 63, 178, 350, 542-543
Житков Б. С.* 114, 116, 132-133, 217, 220, 324, 330-331, 351, 391, 407, 451, 484, 517-518, 565-566, 568; 594 Житков Степан Васильевич
(1853-1921), отец Б. С. Житкова, учитель математики 566 Житкова Софья Павловна, жена Б. С. Житкова, племянница М. В. Кобецкого 220, 565-566
Житкова Татьяна Павловна
(1852-1928), мать Б. С. Житкова 566
Жуков Иннокентий Николаевич
(1875-1948), скульптор, искусствовед 6
Жуковская Наталья Юльевна
(1874-1940), писательница, драматург 356
Жуковский В. А.* 292, 427-428, 469, 497; 599
Журбина Евгения Исааковна
(1903-1988), критик, литературовед 490
Заболоцкий Николай Алексеевич
(1903-1958), поэт 517 Завадский Юрий Александрович
(1894-1977), актер, режиссер 336, 444
Задунайская Зоя Моисеевна
(1903-1983), редактор Ленинградского Детгиза 529
Зазубрин Владимир Яковлевич
(1895-1938, расстрелян), писатель, автор «Щепки» 361; 600 Зайцев Б. К.* 594
Закс-Гладнев, см. Гладнев-Закс С. М. Залесский Виктор Феофанович
(1901-1963), критик 593 Замирайло Виктор Дмитриевич
(1868-1939), художник 72, 75-77, 80-81, 116, 132-133; 583 Замчалов Григорий Емельянович
(1901-1941), детский писатель 519 Замятин Е. И.* 5-6, 8-9, 11, 14, 19-20, 23-24, 26, 30, 36-37, 39, 42-47, 56, 69, 71, 73-74, 82, 88, 90, 92, 99-101, 103-107, 110, 114, 122, 125, 134-138, 141, 144, 151, 154, 166-169, 171-172, 174-175, 178, 180-182,185-186,188, 212, 214, 218, 222, 228, 263, 270, 302, 318, 319, 338, 341, 357-358, 372, 574, 578, 582-584; 602 Замятина Л. Н.* 6, 20, 24, 39, 47, 96,
103, 110, 136, 141, 181, 218, 358 Зарубин, см. Зазубрин В. Я. Заславский Давид Иосифович
(1880-1965), партийный публицист 125, 263, 352, 362, 388, 448, 461, 521, 559, 561, 569; 588, 599-601 Засулич Вера Ивановна (1849-1919), участница революционного движения, публицист 535; 596 Заяицкий Сергей Сергеевич
(1893-1930), поэт, переводчик 263 Зеленая Рина (наст. имя Екатерина) Васильевна (1902-1991), актриса 77, 432-434, 440 Зелинская Елена Михайловна, жена К. Л. Зелинского 443-444, 459
Зелинский Корнелий Люцианович (1896-1970), литературовед, критик 434 -435, 442-444, 454-455, 459; 593
Зив Ольга (псевд. Ольги Максимовны Вихман, 1904-1963), прозаик, детская писательница 574 Зильбер Лев Александрович
(1894-1966), вирусолог, академик, брат В. А. Каверина 571; 601
Зильберштейн Илья Самойлович
(1905-1988), один из основателей «Литературного наследства», литературовед, коллекционер 342, 352, 360, 362, 373, 457-458, 460, 488, 554, 560; 594
Зиновьев Г. е.* 55-56, 142, 165, 178, 185, 212, 228, 345, 547, 555-556, 558; 600
Златовратский Николай Николаевич (1845-1911), писатель 404 Зозуля Е. Д.* 344, 346, 379, 400, 420,
432-433, 458 Золя Э.* 519, 571 Зоргенфрей В. А.* 135 Зотов Рафаил Михайлович
(1795-1871), исторический романист, драматург 421 Зощенко Валерий Михайлович (1922-1986), сын М. М. Зощенко 313, 539
Зощенко Вера Владимировна
(1896-1981), жена М. М. Зощенко 260, 313, 339, 343, 352, 538, 562 Зощенко М. М.* 42, 79, 90-91, 260, 284, 312-316, 318-321, 323, 325, 327, 330, 338-340, 343-344, 352, 359, 391, 400-401, 490, 525, 537-539, 542, 555, 562; 590-592,, 597 Зуев, один из псевдонимов К. Ч. 165166
Зуева (Ратманова) Елизавета Николаевна, мать Е. Н. Кольцовой 533 Зюдерман Герман (1857-1928), немецкий писатель, драматург, автор романа «Frau Sorge» 308
Иванов Вс. В.* 43, 55, 314, 318, 338,
436, 448, 502; 596 Иванов В. И.* 376, 382
Иванов Вячеслав Всеволодович, Кома (р. 1929), филолог, переводчик, сын Т. В. и Вс. В. Ивановых 594 Иванов Г. В.* 224 Иванов Михаил Всеволодович
(1927-2000), сын Т. В. Ивановой и И. Э. Бабеля, художник 309
Иванов-Вано Иван Петрович
(1900-1987), режиссер и художник кино 518
Иванов-Разумник Р. В.* 117, 134-135,
307-308, 326, 350 Иванова Лидия, поэт 163 Иванова (урожд. Каширина) Тамара Владимировна (1900-1995), переводчица, жена Вс. Иванова 291, 293 Иванова Татьяна Всеволодовна (р.1919), дочь Там. Вл. Ивановой, переводчица 291
Ивановский Александр Викторович (1881-1968), режиссер театра и кино 595 Игельстрем Андрей Викторович (1860-1927), заведующий русской библиотекой «Slavica» в Хельсинки, журналист, сотрудник «Русского слова» 208 Изергин Петр Васильевич, врач санатория «Бобровка» 403, 407-409, 411-413,419-420, 427 Израилевич Яков (Жак) Львович (1872-1953), секретарь М. Ф. Андреевой, позже директор Дома писателей им. В. В. Маяковского в Ленинграде 244, 338 Изя, см. Гликин И. М. Икскуль фон Гильдебранд Варвара Ивановна (1851-1928, умерла за границей), издательница, общественный деятель 527 Ильин М. (наст. имя и фам. Илья Яковлевич Маршак, 1895-1953), детский писатель, брат С. Я. Маршака 440, 451, 496, 571; 604 Ильинский Игорь Владимирович (1901-1987), актер 218, 528, 531 Ильф Илья Арнольдович (18971937), писатель 388-389, 440, 503
Инбер Вера Михайловна (1890-1972),
поэтесса 502 Ионекава Фумико, японская музыкантша, сестра японского русиста Ионекава Масао 485-486 Ионов И. И.* 23, 35, 108, 119-120, 122, 168-169, 173, 175-180, 182-183, 185, 187, 212-213, 217, 231, 245-247, 249, 298, 312, 402, 404, 438, 444, 456, 457-458, 463-464, 474-475, 500 Ионова Александра Михайловна, жена И. И. Ионова 438 Иоффе Абрам Федорович (1880-1960),
физик, академик 276; 597 Иоффе Александр Наумович, сотрудник МОНО 389 Ипполит см. Ситковский И.К. Ирвинг Вашингтон (1783-1859), американский писатель 44
Ирецкий Виктор Яковлевич
(1882-1936), прозаик, критик, журналист, в 20-е гг. заведовал библиотекой Дома литераторов 13 Ирина, см. Карнаухова И. В. Ирина, см. Рейнке И. Н. ИсаакянАветикСаакович (1875-1957), армянский поэт 380
Кавелин Константин Дмитриевич
(1818-1885), историк, публицист 304
Кавелина (Корш) Антонина Федоровна, жена К. Д. Кавелина, сестра В. Ф. и Е. Ф. Коршей 304 Каверин В. А.* 97, 257-258, 341, 349,
497-498, 538, 571; 594, 597, 601 Каганович Лазарь Моисеевич (1893-1991), государственный и партийный деятель 434, 465, 516
Казанова Джованни Джакомо
(1725-1798), итальянский авантюрист, автор «Истории моего побега» и «Мемуаров» 129 Казанский Борис Васильевич (1889-1962), литературовед, пушкинист 453
Казин Василий Васильевич (1898-1981), поэт 85, 486
Калашников Алексей Георгиевич
(1893-1962), зав. редакционным сектором Госиздата, позднее министр просвещения РСФСР 82
Калинин М. И.* 231, 245, 247, 541
Калицкая Вера Павловна (18821951), детская писательница 226, 276
Камегулов Анатолий Дмитриевич
(1900-1937, расстрелян), литературовед 401
Каменев Л. Б.* 88, 121, 172-174, 184, 228, 245, 345, 422, 460, 467, 478, 484, 487, 501, 531-532, 535, 542-543, 547-549, 554-556, 559; 584, 598, 600
Каменева Ольга Давыдовна
(1883-1941, расстреляна), зав. ТЕО Наркомпроса, жена Л. Б. Каменева, сестра Л. Д. Троцкого 306
Каменева Татьяна Ивановна
(1895-1937, расстреляна), вторая жена Л. Б. Каменева, сотрудница издательства «Academia» 547-548, 556
Каменский Василий Васильевич (1884-1961), поэт, драматург, беллетрист 16-17, 83
Каминская Эльга Моисеевна
(1894-1975), актриса-декламатор 60-61, 63
Камо (парт. псевд. Симона Аршакови- ча Тер-Петросяна, 1882-1922, убит), профессиональный революционер 515
Канатчиков Семен Иванович
(1879-1940, погиб в заключении), председатель редсовета издательства «Федерация», главный редактор ГИХЛ, член редколлегии «Красной нови», в 30-е годы главный редактор «Литературной газеты» 436
Канторович Владимир Абрамович (1886-1923), поэт 99, 125
Капица Леонид Петрович (1864 – 1920), генерал-лейтенант инженерного корпуса, отец П. Л. Капицы
276
Капица Ольга Иеронимовна
(1866-1937), мать П. Л. Капицы, детская писательница 275-277
Капица Петр Леонидович (1894-1984),
физик, академик 276-277 Каплун Б. Г.* 43
Каракозов Дмитрий Владимирович
(1840-1866, казнен), террорист- революционер 471; 595 Карамзин Н. М.* 319 Карахан Лев Михайлович (1889-1937, расстрелян), дипломат, полпред СССР в Китае, в Турции 474 Кармен Д. Л.* 84 Кармен Л. О.* 207 Карнакова Екатерина Ивановна (1895-1956, умерла за границей), актриса, жена А. Д. Дикого 59; 577
Карнаухова Ирина Валерьяновна (1901-1959), фольклористка 101102, 105-107, 114, 116 Карпинский Александр Петрович (1846-1936), геолог, президент Академии наук СССР 241 Карпов Анатолий Матвеевич, секретарь ленинградского Гублита 177, 281
Карсавин Лев Платонович
(1882-1952, погиб в лагере), религиозный философ, историк-медиевист 119 Картавов П. А.* 297 Касаткина Надежда Владимировна (1880-1973), зав. Губернской центральной детской библиотеки МОНО 389
Катаев Валентин Петрович (1897-1986), писатель 516 Катенин Павел Александрович (1792-1853), поэт, переводчик, критик 320
Катловкер Бенедикт Адольфович (1872-?), журналист, один из основателей изд-ва «Копейка» 517, 532 Кац Дора Д.* 306 Кацман Евгений Александрович (1890-1976), художник 558-560 Качалов Василий Иванович (1875-1948), актер МХАТа 125, 376-377, 477 Кашендоне 386
Кашина (Евреинова) Анна Александровна (1899-1981, умерла за границей), жена Н. Н. Евреинова 99; 580 Каширина Зинаида Владимировна
(1894-1984), сестра Т. В. Ивановой 291
Каштелян Самуил Борисович, зав. техническим отделом Ленгиза 179, 187, 323, 327 Каянус Роберт (1856-1933), финский
композитор, дирижер 586 Керенский А. Ф.* 499; 586 Керзон Джордж Натаниел
(1859-1925), маркиз, министр иностранных дел Великобритании (1919-1924) 263; 579 Керн A. П.* 301-302 Кини (Keeny Sprudjion Milton, 1893-1988), американский филолог, сотрудник АРА 73, 80-81, 83, 115-116, 120-121, 130, 134-135, 162 Киплинг Дж.-P.* 161, 208, 214; 574 Киреев Д. И., редактор ОГИЗа 457; 594 Кириллина Елена Владимировна, научный руководитель Музея-усадьбы И. Е. Репина «Пенаты» 587
Кирнарский Марк Абрамович
(1893-1941), художник-график 495 Киров Сергей Миронович
(1886-1934, убит), государственный деятель, первый секретарь ленинградского обкома 315, 533, 546, 548551, 553, 558 Кирпотин Валерий Яковлевич (1898-1997), литературовед, критик 529, 539, 569
Кирсанов Семен Исаакович (1906-1972), поэт 432-433 Киселева Е. А.*, жена Н. А. Перевер-
танного-Черного 197 Клевер Юрий Юльевич (1850-1924),
художник-пейзажист 191 Клейн Герман (1844-1914), немецкий астроном 342
Клейнмихель Петр Андреевич
(1793-1869), государственный деятель 96
Клейст Генрих фон (1777-1811), немецкий писатель 497
Клеопатра (69-30 до н. э.), последняя царица Египта из династии Птолемеев 26
Кливанский С. А., журналист 35 Клоотс Анахарсис (1755-1794), деятель периода Французской революции, философ-просветитель, публицист 495
Клюев Николай Алексеевич
(1884-1937, расстрелян), поэт 108, 248-249, 330
Ключарев Виктор Павлович
(1894-1957), актер МХАТа-2 59, 8384
Ключевский Василий Осипович
(1841-1911), историк 330 Клячко-Львов Л. М.* 37, 50, 56, 6162, 64-65, 68-70, 75-77, 80-81, 92, 99, 110-112, 117, 122, 126, 127, 130, 134, 140, 143-144, 153, 155, 158-159, 165, 167, 183, 187, 222-224, 227, 238, 239, 243-244, 247-248, 264, 270-271, 276, 278, 281-282, 287, 321, 322, 326, 328, 329, 332, 350, 360, 370, 526 Книпович Е. Ф.* 567 Книппер-Чехова О. Л.* 477 Княжнин В. (псевд. Владимира Николаевича Ивойлова, 1883-1942), поэт, литературовед 114; 580-581
Князев Василий Васильевич
(1887-1937, расстрелян), поэт 183184, 280, 329 Кобецкий Михаил Вениаминович (1881-1937, расстрелян), дипломат, с 1924 по 1933 полпред СССР в Дании, соученик К. Чуковского и Б. Житкова по одесской гимназии 116, 220, 565; 581 Коган П. С.* 80, 467 Козаков Михаил Эммануилович
(1897-1954), писатель 568 Козинцев Григорий Михайлович (1905-1973), кинорежиссер 588 Козлов Иван Иванович (1779-1840),
поэт, переводчик 401 Козлов Петр Кузьмич (1863-1935), географ, исследователь Центральной Азии, академик АН УССР 394398
Козьма Прутков (коллективный псевд. Александра и Владимира Жемчужниковых и Алексея Константиновича Толстого) 79, 166, 426
Кок Поль Шарль де (1793-1871), французский писатель 263; 588
Колбасьев Сергей Адамович
(1898-1937, расстрелян), писатель 111, 207, 211
Колесников Иван Федорович
(1887-1929), художник 191
Колляри Мария Васильевна, жительница Куоккалы 196, 198, 202
Колтон Джон (1889-1946), английский драматург 251, 254, 257, 260261, 266-268, 270, 277, 280, 283-285, 287-289; 588
Колчак Александр Васильевич
(1873-1920, расстрелян), адмирал446
Кольцов Михаил Ефимович
(1898-1940, расстрелян), писатель, журналист 345-346,360-361, 365366, 373, 377-379, 385-386, 388, 420, 432-434, 438-442, 444-447, 463-464, 475, 501, 503, 516, 531, 535-536, 539, 561, 563-564; 596, 6о00
Кольцова (Ратманова) Елизавета Николаевна (1901-1964), жена М. Е. Кольцова 345-346, 385-386, 388, 432-433, 446, 464, 470, 501, 516, 531,533,560-561
Комаров Николай Павлович (18861937, расстрелян), зам. председателя Леноблисполкома 315
Комарова (урожд. Стасова) Варвара Дмитриевна (1862-1942), историк литературы, писательница 350
Комаровская Надежда Ивановна (1885-1967), актриса ленинградского Большого драматического театра 125
Кон Феликс Яковлевич (1864-1941), деятель польского революционного движения, сотрудник Коминтерна, в 30-е годы председатель Всесоюзного комитета радиовещания, издательский работник 488
Конашевич Владимир Михайлович
(1888-1963), художник 112, 114115, 117, 127, 134, 336-337, 502, 517, 519-521,550-551 Кони А. Ф.* 13-14, 35, 38, 57, 70, 88, 98-99, 205, 225, 274, 286, 290, 303305, 328, 476-477 Кони Федор Алексеевич (1809-1879), писатель, театральный деятель, отец А. Ф. Кони 57 Конрад Джозеф (1857-1924), английский писатель 68; 577 Конухес Г. Б.* 14, 64, 73, 90, 132, 149, 152, 262, 280-281, 310-311, 317-319
Копылов Федор Александрович,
врач 403, 411, 494 Корбюзье (Ле Корбюзье, 1887-1965),
французский архитектор 503 Корде д’Армон Шарлотта (1768-1793), убийца Марата 539
Корженевский Николай Леопольдович (1879-1958), гляциолог, физи- ко-географ 478-479
Корнев Михаил Матвеевич
(1904-1977), критик, один из руководителей Гослитиздата 596 Корнейчукова Е. О.* 120, 138, 140, 147, 155, 162, 169-171, 185, 188, 210, 217, 222-223, 261; 587 Корнейчукова (Лури) М. Э.* 155, 159, 170, 210, 222, 252, 392, 491-492, 494
Корнилов Борис Петрович
(1907-1938, расстрелян), поэт 565 Корнилов Л. Г.* 498 Короленко В. Г.* 21, 33, 39, 105, 144,
215, 343 Короленко С. В.* 394, 396, 398 Корчагина-Александровская Екатерина Павловна (1874-1951), актриса 561
Корш Валентин Федорович
(1828-1883), историк литературы, журналист, или Евгений Федорович (1809-1897), журналист, издатель, переводчик 304 Кост Е. А., переводчик с немецкого 590 Костяйнен (правильно: Костиайнен) Оскар, куоккальский сосед И. Е. Репина, автор статей о Репине в финских журналах и газетах 196; 586 Кот Мурлыка (наст. имя и фам. Николай Петрович Вагнер, 1829-1907), писатель, зоолог 445 Котляревский H. А.* 57, 230, 259, 470 Коушанский, зубной врач 41, 159 Кочергин, сотрудник ленинградского
Горлита 563 Кочетов Юрий, знакомый Л. К. Чуковской по саратовской ссылке 328
Краевский Андрей Александрович
(1810-1889), журналист 219 Крамской И. Н.* 476 Крандиевская Анастасия Романовна (1865-1938), прозаик, мать Н. В. Крандиевской 450
Крандиевская-Толстая Наталия Васильевна (1888-1963), поэт, вторая жена А. Н. Толстого 124, 128-129, 379, 449
Красин Леонид Борисович
(1870-1926), государственный деятель 85, 377
Краснов Петр Николаевич
(1869-1947, казнен), атаман Войска Донского 559 Крачковский Игнатий Юлианович (1883-1951), филолог-востоковед, академик 23, 31
Крепс Евгений Михайлович
(1899-1985), физиолог, академик 541
Крестинская Вера Моисеевна
(1885-1963), жена Н. Н. Крестин- ского, полпреда СССР в Германии 306
Кржижановский Глеб Максимилианович (1872-1959), энергетик, академик 542 Кривич (наст. фам. Анненский) Валентин Иннокентьевич (1880-1936), поэт, мемуарист, сын И. Ф. Анненского 448 Кривкович Петр Никитич (1828- ? ), художник, академический товарищ И. Е. Репина 585 Кристи Б. П. вероятно, Кристи М. П.* 225, 549
Кроленко Александр Александрович
(1889-1970), директор изд-ва «Aca- demia», представитель изд-ва «Федерация» в Ленинграде (с 1929 г.) 326-327, 335, 337, 350, 370 Кролль, переводчик К. Чапека 581 Круг Карл Адольфович (1873-1952),
ученый-электротехник 382-383 Крупская Надежда Константиновна (1869-1939), председатель научно- педагогической секции ГУСа, председатель Главполитпросвета, зам. наркомапросвещения (с 1930 г.) 345, 358-361, 364-365, 367-368, 455; 591, 603
Крученых A. E.* 487 Крылов Вячеслав Викторович
(1940-2005), главный библиограф научной библиотеки РГГУ 598 Крылов И. А.* 364, 469 Крылов Никита Иванович
(1807-1879), юрист, профессор римского права 304
Крылов Фотий Иванович
(1896-1948), контр-адмирал, специалист по аварийно-спасательным и подводным работам 521 Крымов Николай Петрович (1884-1958), художник 166 Крючков П. П.* 371, 373, 377, 463464, 484, 486-487, 489, 529, 553
Ксендзовский Михаил Давыдович
(1886-1964), певец 132 Ксения Александровна (1875-1960, умерла в эмиграции), великая княгиня, сестра императора Николая II 169 Кублицкая-Пиоттух А. А.* 95 Кугель Иона Рафаилович
(1873-1928), зав. вечерним выпуском «Красной газеты» 253, 263, 270-273, 277, 290, 325, 355, 358, 361 Кугель Рафаил, театральный критик
152
Кудашева Мария Павловна (18951985), жена P. Роллана 571 Кузмин М. А.* 13, 292 Кузьмин Николай Васильевич
(1890-1987), художник-иллюстратор, ученик С. Чехонина 578
Кузнецов Евгений Михайлович
(1900-1958), театровед, критик 324 Кузнецов И. П., ответственный секретарь изд-ва «Кубуч» 274 Куинджи А. И.* 191 Куйбышев Валериан Владимирович (1888-1935), государственный и партийный деятель 560
Кукольник Нестор Васильевич (1809-1868), писатель 400, 497 Кулидж Калвин (1872-1933), президент США 529 Купер Джеймс Фенимор (1789-1851),
американский писатель 305 Куприн А. И.* 59, 271, 415; 594 Куприна-Иорданская М. К.* 82 Курбатов Владимир Яковлевич (1878-1957), историк Петербурга 28
Курдов Валентин Иванович
(1905-1989), художник 520 Курчавова Евгения Ивановна (Женя), соученица Л. К.Чуковской 546 Кусиков Александр Борисович (1896-1977, умер за границей), поэт-имажинист 23-24 Кустодиев Б. М.* 139, 286, 357-358 Кустодиева Юлия Евстафьевна,
жена Б. М. Кустодиева 286 Куцкая Елена Михайловна, жена
Г. М. Куцкого 385-386 Куцкий Григорий Михайлович, инженер, член правления объединенных машиностроительных заводов «Гомзы» 383, 385-387
Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797-1846), поэт 213, 231, 283, 305, 402, 526, 568
Кякшт Евгений Георгиевич (1894-1956), актер 289
Лавренев Борис Андреевич
(1891/2-1959), писатель 493 Лаврентьев А. Н.* 123, 261, 498 Лавут Павел Ильич (1898-1979), организатор литературных вечеров 528, 533
Лаганский Еремей Миронович
(1887-1942), очеркист, сотрудник петроградского отделения «Крас-
ной нивы» и «Известий» ЦИК и ВЦИК 134, 498 Лагерквист-Вольвсон Сюзанна Эдуардовна, корреспондентка К. Ч. 336
Ладыжников Иван Павлович
(1874-1945), издатель 575 Лажечников И. И.* 477 Лазурский Вадим Владимирович
(1909-1994), художник книги и шрифта, мультипликатор 519 Лакло Пьер Шадерло де (1741-1803),
французский писатель 511 Ланг Фриц (1890-1976), немецкий и американский кинорежиссер 84;
578
Ланской Петр Петрович (1799-1877),
генерал-адъютант 374 Лассаль Ф.* 447
Лебедев В. В.* 50, 339, 388, 390, 544, 546
Лебедев-Полянский П. И.* 20, 120,
175, 281, 297-298, 385, 487, 554 Лебедева Сарра Дмитриевна
(1892-1967), скульптор, первая жена В. В. Лебедева 472 Лебеденко Александр Гервасьевич
(1892-1975), писатель 388, 538 Левенсон Даниил Соломонович
(1856-?), брат Э. С. Левенсона, отца К. Ч. 222 Левенсон Э. С.* 152, 155, 222; 582 Леви Василий Филиппович (1878-1953, умер за границей), юрист и художник, коллекционер картин 204-206 Левин Борис Михайлович (1904-1941),
писатель 546, 550, 564, 572 Левин Моисей Зеликович (1895-1946),
театральный художник 266 , 289 Левинсон А. Я.* 218 Левитан И. И.* 466 Лёвшин Василий Алексеевич
(1746-1826), писатель 489 Лейно Энно (1878-1925), финский писатель 586
Лекаренко Андрей Прокофьевич (1895-1974), художник-иллюстратор 520
Лелевич (псевд. Лабори Гиллелевича Калмансона, 1902-1937, расстрелян), критик 154; 582, 584 Лемке М. К.* 51, 118 Ленин В. И.* 40, 120, 140, 158, 168, 172, 175, 178, 180, 199, 229, 237, 243, 245, 249, 259, 268-269, 307, 323, 345, 405, 439, 443, 462, 488, 512-513, 518, 527, 536, 547, 559; 591, 597, 599
Ленский Владимир Яковлевич (1877-1937), прозаик, поэт 13 Леонардо да Винчи* 11, 35, 81, 285 Леонов 295
Леонов Леонид Максимович
(1899-1994), писатель 141; 581 Лермонтов М. Ю.* 94, 96, 118, 176, 191, 367, 401, 416, 426, 436, 445, 499; 593
Лернер Н. О.* 23, 27, 36, 46, 61-63,
166-167, 178, 218, 263, 416; 588 Лесков Андрей Николаевич (1866-1953), литератор, сын Н. С. Лескова 163 Лесков Н. С.* 57, 141, 163, 166, 171,
177, 208, 231, 245, 257, 333; 583 Лесник (псевд. Евгения Васильевича Дубровского, 1870-1941), писатель 324-325 Лессинг Готхольд Эфраим
(1729-1781), немецкий просветитель, теоретик искусства 71 Либаков Михаил Владимирович
(1889-1953), актер, художник 59, 84 Либединский Юрий Николаевич
(1898-1959), писатель 538 Лившиц Б. К.* 63, 68, 97, 286, 292 Лившиц Яков Борисович (18811942), журналист, глава изд-ва «Полярная звезда» 26, 38, 160 Лидин В. Г.* 400 Лидия Моисеевна,
см. Варковицкая Л. М. Лилина З. И.* 55, 218, 236, 264, 267,
293, 313, 347, 357 Липочка,
см. Гальперина-Гринштейн О. Б. Лисинский Всеволод Николаевич, педагог детского санатория в Евпатории 504
Лисовский Николай Михайлович
(1854-1920), библиограф 476 Литвинов Максим Максимович (1876-1951), с 1918 г. член коллегии Наркоминдела, с 1921 г. зам. наркома, с 1930 нарком иностранных дел 365-366, 386-387, 511, 531 Литвинов Михаил Максимович (1917-2006), инженер, сын М. М. и А. В. Литвиновых 489
Литвинова Айви Вальтеровна (1889-1977, умерла за границей), писательница, переводчица, жена М. М. Литвинова 386-387, 489, 511 Литвинова Татьяна Максимовна (1918-2011), дочь М. М. и А. В. Литвиновых 386, 489, 519 Лихачев Владимир Иванович (1837-1906), общественный деятель, душеприказчик М. Е. Салтыкова-Щедрина 225 Ллойд Джордж* 40 Лобанов-Ростовский Никита Дмитриевич (р. 1935), князь, коллекционер 578
Ловецкий Яков Абрамович (1870- ?),
врач-физиотерапевт 222, 264 Лозинский М. Л.* 61, 97, 163, 178, 498, 545, 563, 569
Лозовский Соломон Абрамович (1878-1952, расстрелян), с 1939 г. зам. наркома иностранных дел 474475
Локс Константин Григорьевич
(1889-1956), критик, переводчик 350, 471
Ломовский А. А. (1842?-1871), профессор математики 424
Ломоносов Михаил Васильевич
(1711-1765), ученый-естествоиспытатель, поэт 495
Ломоносов Юрий Владимирович (1888-1952, умер за границей), инженер-путеец, муж Р. Н. Ломоносовой 421; 593 Ломоносова Раиса Николаевна (1888-1973, умерла за границей), жена Ю. В. Ломоносова; корреспондентка К. Чуковского, Б. Пастерна-
ка, М. Цветаевой 238, 248, 264, 268, 270, 293, 294, 421; 593 Лонгинов Михаил Николаевич
(1823-1875), библиограф, цензор 7, 441; 573
Лонгфелло Г. У.* 139, 245, 258, 342 Лондон Дж.* 135, 139, 176, 186-187, 233, 305
Лосте Губерт (1921-1959), мальчик из
Германии 531; 596 Лофтинг Гью (1886-1947), американский писатель 119-121, 131, 253, 293
Луговая Л. А.* 293-294 Луговой А.* 293
Луговской Владимир Александрович
(1901-1957), поэт 561; 594 Луначарская Ирина Анатольевна,
дочь Н. А. Розенель 316-317 Луначарский А. В.* 90, 120, 141, 175, 190, 212, 259, 279, 310, 313-317, 467, 527, 531; 591 Лундберг Евгений Германович
(1887-1965), критик, писатель 54 Лунц Е. Н.* 218 Лунц Л. Н.* 41-43, 47, 97 Лунц Натан Яковлевич (1871-1933, умер за границей), фармацевт, отец Л. Н. Лунца 41 Луппол Иван Капитонович (18961943), академик, литературовед, философ
Лури Екатерина Еливферьевна, Катя (1916-1987), племянница К. Ч. 155,491
Лури Еливферий Анастасиевич, муж
Корнейчуковой М. Э., сестры К. Ч. 252
Лурье А. С.* 9, 29, 107 Льюис Синклер (1885-1951), американский писатель 73
Любарская Александра Иосифовна
(1908-2002), писательница, редактор 529
Лядова Вера Натановна (1900-1993), в 30-е гг. заведующая сектором детской лит-ры изд-ва «Молодая гвардия», отв. редактор «Пионерской правды» 362, 432, 434, 438-439, 444, 457, 461-462, 465, 467, 473-474, 478,
483, 484, 486, 490, 501, 513, 516-517, 522, 531, 539-541 Ляцкий Е. А.* 46
Магарам Николай Иосифович
(? -1926, умер за границей), издатель журнала «Русский современник» 136-137, 161, 165-166, 172173, 185, 222 Магеллан Фернан (ок. 1480-1521), испанский мореплаватель 267 Магидович Игнатий Петрович (умер в заключении), зав. отделом иностранной литературы Московского Детгиза, переводчик Жюль Верна 462, 541, 569 Мазинг Евгений Карлович
(1880-1944), ученый в области двигателей внутреннего сгорания, профессор МВТУ им. Н. Баумана 381 Майборода Аркадий Иванович
(умер 1844), командир Апшеронско- го пехотного полка 333
Майская Агния Александровна (1895-1987), жена И. М. Майского 124
Майская Т.* 381 Майский Иван Михайлович
(1884-1975), историк, дипломат 124, 185 Майслер Михаил Моисеевич
(1903-1942), заместитель директора Ленинградского Детиздата и редактор журнала «Чиж» 529-530 Мак, Мак-Кац Максим Григорьевич, зав. отделом информации «Красной газеты» 250, 260, 294
Макдональд Джеймс Рамсей
(1866-1937), английский политический деятель 162 Мак-Кей Клод (1890-1948), американский деятель негритянского движения 86, 91-92, 94; 579 Маккензи Фредерик Артур
(1869-1931), английский журналист, писатель, путешественник, историк 142-143 Маклакова (псевд.: Нелидова, Лидия Филипповна, 1851-1936), писате-
льница, жена В. А. Слепцова 422425, 448, 476-477; 604 Маковский Владимир Егорович (1846-1920), художник-жанрист
585 Маковский С. К.* 580
Максвелл Джемс Клерк (1831-1879),
английский физик 276 Максимов Михаил Васильевич, купец, сосед И. Е. Репина в Куоккала 199
Максимов Владимир Михайлович,
сын М. В. Максимова, друг В. И. Репиной 199; 585 Максимович Алексей Яковлевич
(1908-1942), литературовед,член религиозно-философского кружка 544
Мало Гектор (1830-1907), французский писатель 310
Малявин Филипп Андреевич
(1869-1940, умер за границей), художник 268, 527 Мамин-Сибиряк Д. Н.* 116 Мамонтов Анатолий Иванович
(1839-1905), издатель, владелец типографии 425 Мамонтов С. И.* 72 Мандельштам О. Э.* 245, 271, 292, 332, 338, 361-362, 384, 401, 428, 487,
534, 537, 556; 593, 598 Манджос, правильно: Манжос Екатерина Алексеевна(1869-1952), врач, теософка 384
Маннергейм Карл Густав
(1867-1951), барон, маршал, президент Финляндии 586
Манцев Василий Николаевич (1889-1939, расстрелян), нарком внутренних дел Украины, с 1924 г. в ВСНХ, Наркомфине, с 1936 г. зам. председателя Верховного Суда РСФСР 554 Марадудин Филимон Петрович, актер 5
Марадудина Мария Семеновна, первая женщина-конферансье, жена Ф. П. Марадудина 5, 503 Марат Ж.-П.* 523, 539 Мария Антоновна, см. Чагина М. А.
Мария Федоровна (1847-1928, умерла за границей), вдовствующая императрица, мать Николая II 174-175 Марков Евгений Львович (1835-1903), писатель, журналист 530
Маркс Никандр Александрович (1861-1921), палеограф, фольклорист, генерал-лейтенант 100, 104 Маркс А. Ф.* 176; 580 Маркс К.* 104, 221, 239, 422, 436 Марпетри (Мария Петровна), художница 106, 110 Mapp Николай Яковлевич
(1864/65-1934), востоковед, лингвист 45
Марциновский Ярослав (1868-1935), австрийский врач, психоаналитик 312,315; 590 Маршак Имманюэль Самуилович, Элик (1917-1977), физик, переводчик, сын С. Я. Маршака 217, 252 Маршак Самуил Яковлевич
(1887-1964), поэт и переводчик 63, 69, 113, 115, 167, 217, 220, 226-227, 252, 294, 322, 326, 330, 335-337, 351, 356-357, 360, 365-368, 370-371, 373, 388-391, 440, 451, 472, 484, 486-487, 489-490, 496, 500, 513, 516, 518-521, 528-529, 531-534, 546, 560, 570-572; 583, 591, 604
Маршак Софья Михайловна
(1889-1953), жена С. Я. Маршака 520, 528
Масарик Томаш Гарриг (1850-1937), президент Чехословакии в 1918-35 гг. 45
Матвеев Николай Сергеевич
(1855-1939), художник 72 Матисс Анри (1869-1954), французский художник 558 Матрена Никифоровна, кухарка
Кольцовых 345-346 Машков Илья Иванович (1881-1944), художник 550
Маяковская Людмила Владимировна (1884-1972), сестра В. В. Маяковского 400; 592 Маяковская Ольга Владимировна (1890-1949), сестра В. В. Маяковского 400; 592
Маяковский В. В.* 18-19, 24, 86, 103, 141, 267, 292, 310, 376-379, 399401, 453, 464, 518, 527, 569; 578-579, 591-592
Мгебров Александр Авельевич
(1884-1966), режиссер и актер 22, 159-160
Медведев Павел Николаевич
(1891-1938, расстрелян), главный редактор ленинградского отделения Госиздата, критик, литературовед 134, 305 Медовиков Петр Сергеевич
(1873-1941), педиатр 402 Мейерхольд В. Э.* 84, 91, 222, 259,
260, 324, 338, 363-364, 498; 579, 588 Мексин Яков Петрович (1886-1943, погиб в заключении), редактор отдела учебников московского Госиздата 82 Мелецкий (Нелединский-Мелецкий) Юрий Александрович (1752-1829), поэт 333
Мельман Рувим Лазаревич, сотрудник изд-ва «Радуга» 30, 165, 266, 281,326 Менделеев Д. И.* 221, 380-381 Менделеев Иван Дмитриевич
(1883-1936), метролог, философ, сын А. И. и Д. И. Менделеевых 477
Менделеева Анна Ивановна
(1860-1942), художница, вторая жена Д. И. Менделеева 423, 477
Менжинская Людмила Рудольфовна
(1876-1933), проректор Академии коммунистического воспитания им. Н. К. Крупской 345, 357, 366-368
Мензбир Михаил Александрович
(1855-1935), зоолог, академик 529 Менкен (Mencken) Генри
(1880-1936), американский критик, публицист, сатирик 73 Меньшиков (правильно: Меншиков) Александр Данилович (1673-1729), российский государственный деятель 532 Мережковские Д. С. и З. Н.* 25, 44, 369
Мережковский Д. С.* 108, 271, 374, 527; 594
Месс Леонид Абрамович (1907-1993), скульптор, школьный товарищ Николая Чуковского 95
Мессинг Станислав Адамович
(1890-1937, расстрелян), начальник ленинградского ОГПУ 56, 212, 223, 337, 340 Метальников 352, 356 Метерлинк М.* 94
Мехлис Лев Захарович (1889-1953), с 1930 г. зав. отделом печати ЦК ВКП(б), редактор газеты «Правда», в 1937-1940 гг. начальник Главного управления политической пропаганды Красной Армии и зам. наркома обороны СССР 560-561, 564; 600 Мечников Илья Ильич, знакомый К. Ч., племянник иммунолога И. И. Мечникова 49 Мечников Л. И.* 424 Мещерский Елим Петрович
(1808-1844), поэт 301 Мещеряков Николай Леонидович (1865-1942), заведующий Госиздатом РСФСР 82, 84, 89, 122, 395-397 Микеланджело Буонарроти* 6-7, 11 Микитов, см. Соколов-Микитов И. С. Миклашевская Ирина Сергеевна (1883-1956), музыкант, композитор 115, 133-134, 494 Миклухо-Маклай Николай Николаевич (1846-1888), этнограф 124, 154 Милашевский В. А.* 80 Милюков П. Н.* 34, 240, 325, 361; 575 Минский Н. (псевд. Николая Максимовича Виленкина, 1855-1937, умер заграницей), поэт 321, 323, 325 Мирский, см.
Святополк-Мирский Д. П. Мирский (Кобахидзе) Арий Константинович (1894-1939, расстрелян), политком Курской железной дороги 103
Мистраль Фредерик (1830-1914), французский поэт 110, 226
Михайлов Михаил Алексеевич
(1875-1940), театральный художник 558
Михайлов Михаил Ларионович
(1829-1865), поэт и публицист 548 Михайлов Николай Николаевич (1884-1940), книгоиздатель, основатель изд-ва «Прометей» 18 Михайловский Н. К.* 301, 404; 586 Михоэлс Соломон Михайлович
(1890-1948, убит), актер, режиссер 497
Мицкевич Адам (1798-1855), польский поэт 208 Мовчан Юрий Андреевич, директор 15-й единой трудовой школы, организованной на основе Тенишевско- го училища 30 Модзалевский Б. Л.* 301, 350, 535 Модзалевский Лев Борисович
(1902-1948, убит), историк литературы, архивист, сын Б. Л. Модзалев- ского 350
Мокульский Стефан Стефанович (1896-1960), театральный критик и литературовед 165-166
Молотов Вячеслав Михайлович (1890-1986), государственный и партийный деятель 434, 439 Мольер Жан Батист (1622-1673), французский драматург 90-91, 329, 382
Монахов Н. Ф.* 74, 90, 122-125, 132,
134, 138, 259, 262, 265, 269, 271, 282 Монахова Ольга Петровна, жена
Н. Ф. Монахова 122-123, 132 Монтессори Мария (1870-1952), итальянский педагог 268 Мопассан Ги де* 46, 462, 503; 576 Мор, правильно: Моор (наст. фам. Орлов Дмитрий Стахиевич, 18831946), график, карикатурист 543 Моргенштерн Илья Федорович, графолог 6-7, 12 Мордухович Евгения, петербургская
знакомая Чуковских 127 Моро Эмиль (1852-1922), французский драматург, соавтор пьесы «Мадам Сан-Жен» («Бой-баба») 275; 589 Морозов Николай Александрович (1854-1946), революционер-народоволец 117
Москвин Иван Михайлович
(1874-1946), актер 270 Мотылева-Анненкова Валентина Ивановна (1893-1978, умерла за границей), актриса, танцовщица, вторая жена Ю. П. Анненкова 112, 114, 131, 160 Моэм Уильям Сомерсет (1874-1965), английский писатель 251, 254, 257, 260-261, 266-268, 270, 277, 280, 283-285, 287-289; 588 Муйжель В. В.* 9, 27,108, 120, 135 Мур Т.* 177, 279; 589 Муравьев М. Н.* 460; 602 Мурильо Бартоломе Эстебан
(1618-1682), испанский живописец 145
Муромцев Дмитрий Николаевич
(?-1936), юрист, брат В. Н. Буниной 385-387 Мурыгин Н. И. 435 Мусоргский М. П.* 204, 466 Муссолини Бенито (1883-1945), фашистский диктатор Италии 364
Набоков Владимир Владимирович
(1899-1977, умер за границей), писатель 32; 575 Набоков В. Д.* 32-34, 393; 575 Набоков Константин Дмитриевич (1872-1927, умер за границей), дипломат, брат В. Д. Набокова 32 Набокова Елена Ивановна
(1876-1939, умерла за границей), жена В. Д. Набокова 33 Навроцкая, жена В. В. Навроцкого*, после его смерти издательница «Одесского листка» 34 Нагродская Евдокия Аполлинарьев- на (1866-1930, умерла за границей), писательница, дочь А. Я. Панаевой и А. Ф. Головачева 291-292,309 Надеждин Степан Николаевич (1878-1934), режиссер и актер ленинградского театра «Комедия» 265-266, 270, 286, 288-290 Надсон С. Я.* 271
Накоряков Николай Никандрович
(1881-1970), в 30-е годы директор Госиздата 486, 502, 567
Наполеон I Бонапарт* 184 Наполеон III (Луи Наполеон Бонапарт, 1808-1873), французский император 332, 537
Наппельбаум Ида Моисеевна
(1900-1992), поэт, дочь М. С. Нап- пельбаума 23, 28, 337; 574 Наппельбаум М. С.* 7, 13, 26, 187, 342; 574, 584
Наппельбаум Фредерика Моисеевна
(1902-1958), поэт, дочь М. С. Нап- пельбаума 23; 574 Наппельбаумы (М. С. и его дочери)
10, 28
Нарбут Владимир Иванович
(1888-1938, расстрелян), поэт 300 Нарбут Георгий Иванович
(1886-1920), художник 414 Невский Владимир Иванович
(1876-1937, расстрелян), публицист, историк 437
Нейгауз Генрих Густавович
(1888-1964), пианист, педагог 472 Некрасов Н. А.* 5-7, 21, 26, 38, 53, 73, 75, 86-88, 93, 96, 108, 126, 130, 138, 169, 170, 172, 177, 180, 183, 185, 212, 216, 218-219, 223, 228-232,239,241, 244, 246, 248-254, 258, 261-263, 266-268, 270, 273-276, 279-280, 282, 284-285, 287, 290-291, 294, 297, 300-301, 303, 306-308, 313, 323, 326-329, 331-333, 337, 342-344, 350, 352, 354-358, 360-362, 365-367, 398, 401, 404, 418, 422, 424-425, 441, 458-460, 468, 484, 487-488, 496, 499, 501, 523, 525-526, 531-532, 534, 568-569; 573-574, 577, 579-581, 584, 588-589, 591-592, 597, 601-603 Некрасова З. Н.* 219, 355 Немирович-Данченко Вас. И. * 11,
16, 34; 575 Немирович-Данченко Владимир Иванович (1858-1943), режиссер, драматург 503, 539 Нерадовский П. И.* 195, 259, 273274; 586
Нестеров Михаил Васильевич
(1862-1942), художник 273 Нефф Тимофей Андреевич, фон
(1805-1876), художник 258
Нечаев Сергей Геннадиевич
(1847-1882), революционер, организатор тайного общ-ва «Народная расправа» 48, 515 Никитин И. С.* 109; 580 Никитин Н. Н.* 43, 91, 111, 124 Никитина Евдоксия Федоровна (1895-1973), глава кооперативного изд-ва «Никитинские субботники» 358
Никитина Зоя Александровна
(1902-1973), первая жена писателя Н. Н. Никитина, редакционный работник 442, 568 Николай I* 57, 286; 588 Николай II* 98, 184, 262, 363, 567 Николай Николаевич (1856-1929, умер за границей), великий князь 189
Ницше Ф.* 15
Новиков Николай Иванович
(1744-1818), писатель, книгоиздатель 441, 449 Новиков Сергей Петрович (р. 1938),
математик, академик 582 Нордау Макс (1849-1923), немецкий писатель, философ, один из основоположников Всемирной сионистской организации 427 Нордман Н. Б.* 149, 196, 199, 202-203,
282; 585 Нотгафт Ф. Ф.* 65, 327
О. Л. д’Ор* 17-18, 33-34, 178, 193,
207; 575, 584 Оболенская Екатерина Михайловна (1889-1964), редактор московского Детгиза, жена В. В. Осинского 549, 551 Оболенский Николай Леонидович (1872-1934, умер за границей), муж дочери Льва Толстого М. Л. Толстой (1871-1906) 102 Образцов Сергей Владимирович (1901-1992), актер, режиссер, театральный деятель 564 Обух-Вощатынский Ц. И.* 447 Овидий, Публий Овидий Назон
(43 до н. э. – 18 н. э.), римский поэт 270
Огарев Николай Платонович
(1813-1877), поэт, публицист 283, 524, 568; 601 О’Генри* 12, 16, 39, 44, 65, 68, 89, 251,
279, 287, 305, 340; 576, 602 Огнев Н. (наст. имя и фам. Михаил Григорьевич Розанов, 1888-1938), писатель 529
Одоевский Владимир Федорович
(1803-1869), писатель, философ 119
Одоевцева И. В.* 332 Озаровская Ольга Эрастовна
(1874-1933), актриса, исполнительница народных сказок 376, 380-381, 423, 477
Ознобишин Дмитрий Петрович
(1804-1877), поэт, переводчик 588 Ойстрах Давид Федорович (1908-1974), скрипач 505 О’Коннель-Михайловская Рене Рудольфовна (1891-1981), художник-керамист, театральный художник 72
Оксман Юлиан Григорьевич (1894-1970), литературовед 305, 498-499, 524-526, 542, 549, 572; 588
Олейников Николай Макарович (1898-1937, расстрелян), поэт 391, 517
Олеша Юрий Карлович (1899-1960),
писатель 417, 495, 502-503, 539 Олеша (Суок) Ольга Густавовна
(1900-1978), жена Ю. К. Олеши 539 Ольга Сергеевна, см. Щербинов-
ская О. С. Ольденбург С. Ф.* 26, 31, 44, 61, 62, 74, 89, 161, 176, 178-179, 185, 188, 230, 259
Ольминский Михаил Степанович,
1863-1933), руководитель изд-ва «Прибой», публицист, историк литературы 301, 362; 589 Ольшевец Максим Осипович, журналист, редактор «Одесских известий» 590
Оппель Владимир Андреевич (1872-1932), профессор, хирург, зав. хирургическим отделением больницы им. И. И. Мечникова 402
Орбели Иосиф Абгарович
(1887-1961), академик, востоковед, директор Эрмитажа (1934-1957) 120 Орджоникидзе Григорий Константинович (Серго) (1886-1937, застрелился), нарком тяжелой промышленности 438 Орешникова Мария Николаевна, жена сына физиолога И. П. Павлова
586
Орлов Александр Сергеевич
(1871-1947), историк литературы, академик 495, 497, 567 Орлов Макар Андреевич (1895-1938, расстрелян), директор Ленгослит- издата 562 Ортодокс (псевд. Любови Исааковны Аксельрод, 1868-1946), философ-социолог, литературовед 376, 388
Оршанский Лев Григорьевич, психопатолог, собиратель игрушек и библиофил 66, 73, 328
Осипов Виктор Петрович
(1871-1947), академик, психиатр 70 Осипов Николай Евграфович
(1877-1934, умер за границей), психиатр, психоаналитик, популяризатор психоанализа 590 Осовский, правильно Осинский Н. (псевд. князя Валериана Валериа- новича Оболенского, 1887-1938, расстрелян), партийный деятель 111, 549; 580 Остен-Гроссгенер Мария (1909-1942, расстреляна), немецкая журналистка 539; 596-597
Острецов Иван Андреевич
(1895-1940-е), зав. ленинградским Гублитом 173-175, 184, 218, 231, 239, 242, 247, 267 Островская, см. Татаринова Н. А. Островский Александр Николаевич
(1823-1886), драматург 382 Островский Сергей Александрович (1869-1929), сын А. Н. Островского, сотрудник Пушкинского Дома 350
Отрепьев Григорий Богданович
(самозванец Лжедимитрий, ?-1606),
беглый дьякон, выдававший себя за царевича Димитрия 561; 586 Оттен, см. Поташинский Н. Д. Оцуп Н. А.* 332
Павел I* 333, 364, 524 Павлов Иван Петрович (1849-1936), физиолог, академик 178, 206, 223, 274
Пален Константин Иванович
(1833-1912), граф, государственный деятель (министр юстиции
1867-78) 304 Памбэ, см. Рыжкина М. Н. Панаев И. И.* 326, 350 Панаева А. Я.* 95, 129, 219, 242, 263, 301, 303, 309, 313, 320, 324, 327, 336-337, 340, 342, 350, 420; 590, 601-603 Панебратцев* 411 Пантелеев Л. (наст. имя и фам. Еремеев Алексей Иванович, 1908-1987), писатель 386, 485 Панферов Федор Иванович (18961960), писатель 561; 600 Панчуледтов, правильно Панчулид- зев Сергей Алексеевич (18551917), кавалергард, помещик 374 Папаригопуло Борис Владимирович (1889-1951), драматург, киносценарист, зав. литературной частью театра «Комедия» 267-269, 288, 356 Парнах (Парнох) Валентин Яковлевич (1891-1951), поэт, переводчик, брат С. Я. Парнок 547 Парнок София Яковлевна
(1885-1933), поэт, переводчица 165 Пассовер Александр Яковлевич
(1840-1910), адвокат 303 Пастернак Александр Леонидович (1892-1982), архитектор 471-472 Пастернак Борис Леонидович
(1890-1960), поэт 222, 292, 366, 368, 420-421, 437, 448, 455-456, 469, 471-472, 475-476, 493, 503, 509, 537, 561-562; 593
Пастернак Евгений Борисович
(1923-2012), сын Б. Л. и Е. В. Пастернак 471-472, 474
Пастернак Евгения Владимировна
(1898/99-1965), художница, первая жена Б. Л. Пастернака 471-472, 474, 509; 593
Пастернак Зинаида Николаевна
(1897-1966), вторая жена Б. Л. Пастернака 455-456,471-472, 474 Пастернак Ирина Николаевна (1897-1986), архитектор, жена А. Л. Пастернака 472
Пастернак Леонид Осипович
(1862-1945, умер за границей), художник, отец Б. Л. Пастернака 537 Патер Вальтер (1839-1894), английский писатель, критик, искусствовед 473
Патушинский Григорий Исаакович,
врач в Кисловодске 512
Паустовский Константин Георгиевич (1892-1968), писатель 541 Пахомов Алексей Федорович (1900-1973), художник 467 Паша* 171
Первухин Константин Константинович (1863-1915), художник 585 Переверзев Валерьян Федорович (1882-1968), литературовед 381 Перевертанный-Черный Н. А.* 197201, 206
Перельман Яков Исидорович
(1882-1942), популяризатор математических и естественных наук
257
Переселенков Степан Александрович (1865-1940), литературовед 245, 355, 360, 500, 524
Перов Василий Григорьевич
(1833-1882), художник 271, 429 Пестель Павел Иванович
(1793-1826), декабрист 305 Петр I* 45, 449, 536 Петрарка Франческо (1304-1374),
итальянский поэт 534 Петров Г. С.* 75, 198, 445 Петров Евгений Петрович
(1903-1942), писатель 389, 440 Петров Николай Васильевич (1890-1964), режиссер 249
Петров Николай Николаевич
(1876-1964), хирург-онколог 392, 506,541
Петров П. Д., инспектор ленинградского Гублита 165, 173-174 Петров Сергей Павлович (1889-1937, расстрелян), первый секретарь Чувашского обкома ВКП(б) 536 Петров-Водкин К. С.* 210 Петрова А. 588
Петроний Гай (?-66 н. э.), римский писатель 81
Пешков М. А.* 371-372
Пешкова Марфа Максимовна
(p. 1926), внучка М. Горького, филолог 489 Пиаже Жан (1896-1980), швейцарский психолог 526 Пикассо Пабло (1881-1973), французский художник 558
Пиксанов Николай Кирьякович (1878-1969), литературовед 305, 523-524, 542 Пильняк Б. А.* 23-24, 54-56, 81-83, 85, 88, 263, 376, 435-437, 456, 471472, 474-475, 485-486, 488,509-510, 522-523, 564; 577, 582, 593, 596 Пинес Дмитрий Михайлович
(1891-1937, расстрелян), историк литературы и библиограф 326 Пинкевич А. П.* 44-46, 83 Пиолунковский Мечислав В., инженер, с 1915 г. заведующий автомобильным производством Русско-Балтийского вагонного завода 382-383
Пиотровский Адриан Иванович (1898-1938, расстрелян), историк театра, литературовед 123, 269, 271-272,286
Пирогов Николай Иванович
(1810-1881), хирург 14 Писемский А. Ф.* 466 Пискарев А., матрос, автор нескольких стихотворений в «Чукоккале» 353
Платонов Андрей Платонович
(1899-1951), писатель 435-436 Платонов Константин Иванович (1877-1969), психоневролог 139 Плеханов Г. В.* 388
Плюшар Адольф Александрович
(1806-1865), издатель и книготорговец 421 По Э.-А.* 462
Погодин Михаил Петрович
(1800-1875), историк, писатель, публицист 324
Подгорный Владимир Афанасьевич
(1887-1944), актер, педагог 83 Познер В. С.* 306
Покровская Анна Константиновна
(1882-1955), зав. отделом детского чтения Института методов внешкольной работы, жена М. Н. Покровского 345, 348, 365-366 Покровские М. Н. и А. К. 241 Покровский Михаил Николаевич (1868-1932), историк, партийный и государственный деятель, зам. наркома просвещения, председатель ГУСа 44, 345, 363, 365 Полевой К. А.* 546 Полежаев Александр Иванович
(1804-1838), поэт 556; 598 Полетика Николай Павлович (1896-1988, умер за границей), историк 213
Полетика Юрий Павлович
(1896-1965), корректор, сотрудник журнала «Русский современник» 213
Поликрат Самосский 559; 599 Полонская Е. Г.* 81, 97, 183, 280 Полонская Кира Александровна
(1898-?), жена В. П. Полонского 381, 456
Полонский В. П.* 58, 130, 313, 376,
381, 388, 395, 400, 456-457; 577 Полонский Я. П.* 333 Поляков В. A.* 399 Поляков Федор Петрович
(1860-1925), врач, профессор 146, 148, 150-151, 157-158, 224 Полякова М. Ф., дочь Ф. П. Полякова
150, 157, 158, 224, 242, 243 Пономарева Елена Васильевна, друг А. Ф. Кони 35, 58, 225, 290, 476-477
Попов Всеволод Иванович (1887-1936), педагог 384
Попов Константин Федорович, директор Симеизской туберкулезной клиники 408-409, 448
Попова Вера Николаевна (1889-1962), актриса 59 Порозовская Берта Давыдовна, литературовед, переводчица, автор книг о Кальвине, Лютере, Менши- кове 90
Поссарт Эрнст (1841-1921), немецкий актер 265
Поступальский Игорь Стефанович (1907-1990), литературовед, поэт и переводчик 470 Поташинский Давид Давидович, зав. магазином «Кубуч», затем зав. изд- вом «Кубуч» 274-275, 278, 285 Поташинский (Оттен) Николай Да- выдович (1907-1983), писатель, кинодраматург 149 Потебня А. А.* 381 Потемкин (Таврический) Григорий Александрович (1739-1791), князь, государственный деятель 99 Потехин Андрей, секретарь К. Ч. 284, 358, 427
Похитонов Иван Павлович
(1850-1923, умер в эмиграции), художник-передвижник 585 Правдухин Валериан Павлович (1892-1938, расстрелян), критик, писатель 226, 228, 291-292, 298299, 302, 306-307, 369, 433-434, 454, 456, 502; 593 Правдухин Николай Павлович (1887-1965), врач-психиатр, литератор, брат В. П. Правдухина 503 Правдухина Анна Нестеровна, мать
В. П. Правдухина 291, 503 Прахов Мстислав Викторович
(1840-1879), ученый филолог и педагог 585 Прево Д’Экзиль Антуан Франсуа (1697-1763), аббат, французский писатель, автор романа «Манон Ле- ско» 511
Прево Эжен-Марсель (1862-1941), французский писатель, автор романа «Полудевы» 424
Пржевальский Николай Михайлович (1839-1888), географ и путешественник 394 Приблудный Иван (1905-1937, расстрелян), поэт 271, 493 Примочкина Наталья Николаевна,
литературовед 601 Пришвин Михаил Михайлович
(1873-1954), писатель 473 Прокофьев Александр Андреевич
(1900-1971), поэт 565, 571 Прокофьев Сергей Сергеевич
(1891-1953), композитор, пианист, дирижер 549 Протопопов Александр Дмитриевич (1866-1918, расстрелян), последний царский министр внутренних дел 56, 262 Пруст Марсель (1871-1922), французский писатель 350 Прушицкая Рахиль Исааковна, зав. дошкольным факультетом Академии коммунистического воспитания им. Н. К. Крупской 357, 368 Прянишникова Зоя Дмитриевна, дочь академика Д. Н. Прянишникова, биолог 448 Пумпянский Л. В.* 449, 505 Пунин Н. Н.* 42-44, 60, 117, 163 Пуришкевич Владимир Митрофано- вич (1870-1920), один из лидеров «Союза русского народа», член 2-й, 3-й и 4-й Государственной Думы, публицист 262 Пушкин А. С.* 6, 9, 30, 39, 40, 96, 102, 108-109, 138, 141-142, 147, 166, 169, 171, 197, 229, 245-246, 298, 301, 320, 329, 333, 350, 366, 373-374, 398, 401, 418, 427, 469, 474, 477, 485, 490, 492, 497, 499, 519, 524, 526, 535, 543, 547, 556, 561-562, 565; 580-582, 584, 586, 592, 595
Пушкина Наталья Николаевна
(1812-1863), жена А. С. Пушкина, во втором браке Ланская 374 Пчелин Владимир Николаевич
(1869-1941), художник 527 Пшибышевский С.* 118 Пыпин А. Н.* 350
Пыпин Николай Александрович
(1876-1942), историк литературы, сын двоюродного брата Н. Г. Чернышевского, А. Н. Пыпина 350, 355, 563; 601 Пыпина Екатерина Николаевна, жена Н. А. Пыпина 601 Пыпины Н. А. и Е. Н. 569; 601 Пяст Владимир Алексеевич
(1886-1940), поэт, переводчик 31, 91, 99, 222-223
Рабинович Иосиф Яковлевич, специалист по авторскому праву 107 Рабичев Наум Натанович (1898-1938, расстрелян), первый заместитель председателя Всесоюзного комитета по делам искусств, заведующий Партиздатом 528 Рабле Франсуа (1494-1553), французский писатель 71 Радаков А. А.* 79-82 Радек Карл Бернгардович
(1885-1939, погиб в заключении), партийный публицист, член ЦК ВКП(б) 474
Радимов Павел Александрович (1887-1967), художник, поэт 294, 557-559 Радлов Николай Эрнестович
(1889-1942), художник-график 43, 216, 258-259, 313, 324, 339, 377, 538; 597
Радлов Эрнест Львович (1854-1928),
философ 259 Радлова А. Д.* 472, 549 Радлова (Зандер) Эльза Яковлевна (1887-1924), художница, первая жена Н. Э. Радлова 258 Разин Иван Михайлович (1905-1938, расстрелян), заведующий сектором детской литературы издательства «Молодая гвардия» 484 Разин Степан Тимофеевич (?-1671), казак, предводитель восстания 491 Разумовская Софья Дмитриевна (1904-1981), редактор 462, 464-465, 484
Райх Зинаида Николаевна
(1894-1939, убита), актриса, вторая
жена В. Э. Мейерхольда 259, 549; 588
Распе Рудольф Эрих (1737-1794), немецкий писатель 332, 337 Распутин Григорий Ефимович
(1872-1916, убит), фаворит Николая II и его жены 184, 240, 262, 363 Рафаил Михаил Абрамович
(1893-1937, расстрелян), в 30-е годы заведующий Ленинградским отделением ГИХЛ 452, 491, 498 Рафалович Сергей Львович (1875-1943, умер за границей), поэт, театральный критик 72 Рафаэль Санти* 141, 542 Рахманинов Сергей Васильевич (1873-1943, умер за границей), композитор 95 Рахтанов Исай Аркадьевич (1907-1979), писатель 448 Регинин Василий Александрович (1883-1952), журналист 362-363 Редько А. М.* 13, 39, 184, 257, 272,
316, 321, 358, 448 Редько Е. И.* 184, 257, 272, 310, 316,
321, 370, 448 Рейнке Ирина Николаевна
(1907-1984), сестра М. Н. Чуковской 253, 256 Рейнке Мария Николаевна
(1880-1959), мать М. Н. Чуковской 137, 229, 342, 493 Рейсер Соломон Абрамович
(1905-1990), некрасовед 402, 428429
Рейснер Лариса Михайловна
(1895-1926), поэтесса, журналистка 260, 298
Рейснер Михаил Андреевич
(1868-1928), социолог, историк, правовед, отец Ларисы Рейснер 419 Рейх Валентина Францевна, юрист, давала уроки французского языка И. Е. и Ю. И. Репиным 585 Рембо (Rimbaud) Артур (1854-1891),
французский поэт 372 Рембрандт ван-Рейн (1606-1669), голландский художник 96, 172, 550 Ре-Ми* 252
Ремизов А. М.* 28, 45, 54, 271, 370; 575 638
Ренуар Огюст (1841-1919), французский художник 466 Репин Алеша 586 Репин В. Е.* 585-586 Репин Гай (Георгий) Юрьевич
(1906-?), внук И. Е. Репина 205-206 Репин Ефим Васильевич (1804-1894),
отец И. Е. Репина 586 Репин Илья Васильевич (?-1968, умер за границей), племянник И. Е. Репина 189-190, 192-193 Репин И. Е.* 11, 21-23, 26, 72, 85, 98, 140, 152, 168, 188-196, 199, 202-208, 213 , 216, 225, 238, 241, 247, 251, 268-269, 274, 282-283, 294, 302, 320, 376, 390, 398, 416, 418, 429, 465-466, 479, 524, 527-528, 530, 539, 541, 545-546, 550, 552, 554-559, 562-564; 573, 579-580, 584-590, 598, 600-602, 604
Репин Ю. И.* 193, 205, 241, 268; 585586
Репина В. А.* 586 Репина В. И.* 21-23, 189-190, 192194,199,204 , 527 Репина Елизавета Александровна, жена И. В. Репина, племянника И. Е. Репина, учительница 189, 195 Репина Надежда Ильинична
(1874-1931, умерла за границей), дочь И. Е. Репина 203; 585 Репина (Язева) Татьяна Ильинична, (1880-1957, умерла за границей), учительница, дочь И. Е. Репина 207; 585-586
Репина-Язева (в замужестве Дьяконова) Татьяна Николаевна (19021985, умерла за границей), внучка И. Е. Репина 207; 585 Репина Татьяна Степановна (?-1880),
мать И. Е. Репина 586 Рети Рихард (1889-1929), чехословацкий шахматист 393 Ржанов Георгий Александрович (1896-1974), зав. отделом печати ленинградского обкома ВКП (б ) 298,361 Ридингер Борис Николаевич (1867 – не ранее 1910), барон, землевладелец в Куоккала, первый
муж Л. И. Шишкиной, дочери И. И. Шишкина 191 Ридингер Евгения Борисовна
(1898-1979), дочь Б. Н. Ридингера и Л. И. Шишкиной 200, 206 Риссенен, правильно Рисанен Ю. (1873-1950), финский художник 586
Рише Шарль (1850-1935), французский иммунолог, лауреат Нобелевской премии (1913) 529 Родов Семен Абрамович (1893-1968), критик, один из редакторов журнала «На посту», теоретик «левого на- постовства» 171; 582, 584 Родс Сесил Джон (1853-1902), южноафриканский политический деятель 529
Родченко Александр Михайлович
(1891-1956), фотограф-художник 86 Родэ А. С.* 13, 45, 512-513 Рождественский Всеволод Александрович (1895-1977), поэт 171, 337, 521
Розанов В. В.* 25, 30, 323, 376, 466 Розенблюм В. Н., сотрудник изд-ва
«Радуга» 88, 127-128,330 Розенгейм Михаил Павлович
(1820-1887), поэт, публицист 225 Розенель-Луначарская Наталия
Александровна (1902-1962), актриса, вторая жена А. В. Луначарского
313-317, 531
Розенко А., заведующий редакцией «Молодая гвардия» 501, 516, 541 Розенталь К., критик 583-584 Розинер А. Е.* 62, 65-66, 69-70, 75-76, 80, 91, 95, 110, 117-118, 120-121, 125-127, 129, 132, 158, 420 Роллан Р.* 496, 571 Романенко, представитель Главлита
357
Романов Пантелеймон Сергеевич
(1884-1938), писатель 515 Ромашов Борис Сергеевич
(1895-1958), драматург 379, 382, 395, 398
Росси Карл Иванович (1775-1849), архитектор 272
Россовская Вера Александровна
(1876-?), ленинградский астроном 423
Ростовцев (Эршлер) Михаил Антонович (1872-1948), актер 132, 537 Ротов Константин Павлович
(1902-1959), художник-график 516, 546, 550-551
Рохлин Абрам Вениаминович
(1881-1941, расстрелян), партийный деятель, муж А. Э. Рохлиной 152, 374
Рохлин Владимир Абрамович (1919-1984), сын А. Э. Рохлиной, математик 582
Рохлина Анна Эммануиловна
(?-1923), сводная сестра К. Ч., медицинский работник 152, 155; 582 Рубановский И. М., редактор художественного отдела изд-ва «Academia» 549,551
Рубенс Питер Пауль (1577-1640), фламандский художник 71, 192, 542
Рубинштейн Ида Львовна
(1880-1960, умерла за границей), танцовщица 542 Рубо Франц Алексеевич (1856-1928),
художник-баталист 585 Рудаков Константин Иванович
(1891-1949), художник 275, 292, 525 Руднева Евгения Товиевна, редактор журнала «Искусство в школе», жена В. А. Базарова (Руднева) 367 Рузер Леонид Исаакович
(1881-1960), зам. главного редактора московского Госиздата 161 Руманов А. В.* 75, 128 Руманов Моисей Вениаминович
(умер в 1934 за границей), брат А. В. Руманова 127 Румянцев Николай Ефимович (умер
1919), психолог, педагог 272 Руссо Жан-Жак* 459, 571 Руставели Шота (XII в.), грузинский поэт 561
Рутковская Бронислава Ивановна
(1880-1969), актриса 288-290 Рыбников Николай Александрович
(1880-1961), психолог, педагог, исследователь детской речи 277
Рыжкина (Памбэ) Мария Никитична
(1898-после апреля 1982, умерла за границей), поэт 13, 17, 34, 64, 229 Рыклин Григорий Ефимович
(1894-1975), писатель, журналист 549; 592 Рыков Алексей Иванович
(1881-1938, расстрелян), зам. председателя, затем председатель Совнаркома СССР 111, 141, 178, 228, 259, 279, 377; 580
Рыкова Наталия Викторовна
(1897-1928), библиограф, жена Г. А. Гуковского 111; 580, 596 Рылеев Кондратий Федорович
(1795-1826), поэт, декабрист 499, 524-525
Рюмлинг Е. А.* 130, 218-219, 232, 252 Рябинин Леонид Сергеевич
(1897-1969), член правления изд-ва «Огонек» 344 Рябушинский Николай Павлович (1876-1951, умер за границей), фабрикант, издатель журнала «Золотое руно» 462 Рязанов Давид Борисович
(1870-1938, расстрелян), историк, директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса 366, 374, 388, 457
Сааков Александр, знакомый Л. К. Чуковской 253 Сааринен Элиэль (1873-1950), финский архитектор 586 Сабуров Симон Федорович
(1868-1929), антрепренер, владелец петербургского театра «Пассаж», который в 1925 г. преобразован в театр «Комедия» 266 Савенко Савелий (1902-?), кинорежиссер-документалист 600 Савинков Б. В.* 559 Садовской Б. А.* 390 Саитов Владимир Иванович
(1849-1938), библиограф, главный библиотекарь русского отделения государственной Публичной библиотеки 50-51, 230 Саксаганская Анна (1876-1939), прозаик 183
Сакулин Павел Никитич (1868-1930),
литературовед 99 Салтыков-Щедрин М. Е.* 79, 177,
225, 245, 263, 301, 307, 320, 404, 425, 476, 492, 562, 566; 588 Сальери А.* 217, 329 Сальков А. А., судебный эксперт ленинградского уголовного розыска 362
Самойлов Павел Васильевич
(1866-1931), актер 585 Самокиш-Судковская Елена Петровна (1863-1924), художница 221 Санд Жорж (1804-1876), французская
писательница 153 Сапир Михаил Григорьевич, сотрудник изд-ва «Кубуч» 213, 227-228, 231-232, 238, 242, 248, 260-261, 275, 322, 323, 326, 328, 333 Сарду Викторьен (1831-1908), французский драматург, автор пьесы «Мадам Сен Жен» («Бой-баба») 275; 589
Сац Анна Михайловна, мать Н. А. Ро- зенель-Луначарской, сестра компо- зитораИ. Саца 314,316-317 Саянов Виссарион Михайлович
(1903-1959), писатель 401-403, 542 Сварог Василий Семенович
(1883-1946), художник 134, 559; 581, 585
Свердлова Клавдия Тимофеевна
(1876-1960), заведующая отделом детской литературы ОГИЗа (1925-1931), сотрудница Главлита (1931-1944), вдова Я. М. Свердлова 501,516 Свифт Дж.* 81, 115, 212 Святловский Евгений Евгеньевич
(1890-1942), специалист по экономической географии и статистике 137
Святополк-Мирский Дмитрий Петрович (1890-1939, погиб в лагере), критик, литературовед 374, 559, 567; 593, 599-600 Северянин И.* 10-12, 117 Сейфуллина Лидия Николаевна (1889-1954), писательница 226, 228, 260, 270, 291-293, 298-299,
302-303, 306-307, 309, 318, 359, 361, 369-372, 433-434, 442, 454, 456, 460, 464-465, 475, 502-503, 539-541; 594 Селивановский Алексей Павлович (1900-1938, расстрелян), литературный критик, один из руководителей РАППа 593 Сельвинский И. Л.* 349; 591, 594 Семашко Николай Александрович (1874-1949), нарком здравоохранения, член Президиума ВЦИК, председатель Деткомиссии 369, 382, 538, 546-547, 549, 551-555, 563-564, 569; 600
Семенов Сергей Александрович
(1893-1942), писатель 337, 493 Сент-Бёв Шарль-Огюстен (1804-1869), французский писатель, литературный критик 523 Серафимович (наст. имя и фам. Александр Серафимович Попов, 18631949), писатель 532 Сергеев, сотрудник Госиздата 183, 232 Сергеев-Ценский С. Н.* 194, 414-418,
448, 499; 603 Сергеева-Ценская Христина Михайловна ( ?1965), жена С. Н. Сергее ва-Ценского 414-415
Серно-Соловьевич Николай Александрович (1834-1866), революционер, публицист 423 Серов В. А.* 273, 466 Сеттон Томпсон Э.* 429 Сибелиус Ян (1865-1957), финский композитор 586
Сидоров Алексей Алексеевич (1891-1978), искусствовед, член- корреспондент АН СССР 586 Сизов Анатолий Иванович, зав. отделом хроники вечерней «Красной газеты», помощник зав. редакцией «Известий ЦИК» 273 Сильверсван Б. П.* 218 Синг Джон Миллингтон (1871-1909), ирландский драматург 58, 63, 66, 68-70, 72, 78-80, 82-84, 89, 218, 223; 577, 587, 602 Синклер Э.-Б.* 35, 37, 463; 575 Ситковский Ипполит Константинович (1903-1938, расстрелян), зав.
редакцией журнала «Народное творчество», редактор «Литературного наследства» 457, 460 Скиталец (псевд. Степана Гавриловича Петрова, 1869-1941), писатель 415
Слепцов В. А.* 251, 404, 418, 422, 424425, 437, 438, 441, 457-458, 460, 463, 476-478, 480; 594, 604 Слепцова Жозефина Адамовна, мать
В. А. Слепцова 477 Сливкин Борис Юльевич (погиб в лагере ок. 1937), сотрудник Севзапки- но 119
Слонимская Ида Исааковна
(1903-1999), жена М. Л. Слонимского 493
Слонимская Ф. А.* 29, 47, 306-307,
325-326, 349 Слонимская-Сазонова Ю. Л.* 325 Слонимский Иосиф Наумович, друг И. И. Бродского, портной 61, 70, 285, 520 Слонимский Л. З.* 42 Слонимский М. Л.* 41-43, 81, 91, 171, 260, 306-307, 321, 325-326, 330, 339, 343, 348-349, 359-360, 401, 447, 462, 493, 496, 498-499, 502, 525, 562, 565-568; 596
Слонимский Николай Леонидович (1894-1996, умер за границей), дирижер, композитор, брат М. Л. Слонимского 42, 325, 349 Случевский К. К.* 488 Слюсарев Андрей Александрович, историк искусства 290
Смирдин Александр Филиппович
(1795-1857), издатель 76, 118 Смирнов Александр Александрович (1883-1962), историк литературы, шекспировед 61, 151, 178 Смирнов Николай Иванович
(1893-1937, расстрелян), партийный работник, руководитель ОГИ- За, затем сотрудник «Молодой гвардии» 474,516-522,526,530-532 Смирнова Вера Васильевна (1898-1977), критик 498
Смышляев Валентин Сергеевич
(1891-1936), актер, режиссер, педагог 83
Собинов Леонид Витальевич
(1872-1934), певец 146, 147-149, 151-152, 157, 160, 216, 221-222, 224, 563; 582
Собинова Нина Ивановна
(1888-1969), жена Л. В. Собинова 148, 221
Собинова Светлана Леонидовна
(1920-2002), дочь Л. В. Собинова, актриса, преподаватель 146, 148, 151-152, 222
Соболев Николай Николаевич (1874-1966), искусствовед, автор книг «Русская резьба по дереву», «Русская набойка» и пр. 484 Соболев Юлий (Юрий) Васильевич (1887-1940), критик, журналист, историк театра 83 Соболева Александра Ивановна, археолог, жена Н. Н. Соболева, помощница К. Ч. 458, 463, 465, 490, 533, 536
Соколов Николай Дмитриевич, адвокат, секретарь ЦИК Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов 301; 589 Соколов Юрий Матвеевич
(1889-1941), фольклорист, литературовед 487 Соколов-Микитов Иван Сергеевич
(1892-1975), писатель 95 Сокольников Михаил Порфирьевич (1888-1979), искусствовед, художественный редактор издательства «Academia» 262-263, 478, 532 Сократ* 122
Соловьев Василий Иванович
(1890-1938, расстрелян), заведующий Госиздатом 434, 438, 473-475, 539
Соловьев Владимир Николаевич,
режиссер и теоретик искусства 123 Соловьев Вл. С.* 206, 304, 527 Соловьев Михаил Петрович
(1842-1901), с 1896 г. начальник Главного управления по делам печати 424
Сологуб Ф. К.* 7, 10, 38-40, 43, 85, 9293, 97, 108-112, 114-116, 118-121, 130, 134-135, 140, 161, 166-167, 171-172, 178, 182, 186-187, 226-227, 245-246, 278, 357-358, 575, 579, 582, 584; 589, 600 Соломон М. 577 Сольц Арон Александрович
(1872-1945), партийный деятель, член Верховного суда СССР 539541
Сомов К. А.* 43, 466 Сорин Савелий Абрамович
(1878-1953, умер за границей), художник 221
Сосновский Лев Семенович
(1886-1937, расстрелян), публицист, в 20-е гг. член редколлегии газеты «Правда» 166, 363 Софокл* 23
Софья Владимировна, служащая изд-
ва «Всемирная литература» 182 Софья Сергеевна, см. Шамардина С. С. Спасович Владимир Данилович
(1829-1906), юрист, публицист 527 Спесивцева О. А.* 114 Спиридонов (псевд. Тэкки Одулок) Николай Иванович (1906-1938, расстрелян), писатель 158, 520 Сталин Иосиф Виссарионович
(1879-1953), политический деятель 185, 377, 405, 438-440, 443, 455, 468, 470, 474-475, 527, 531, 533, 546; 595-596, 600 Станиславский К. С.* 376-377, 503 Станчинская Э. И. (1881-?), автор
«Дневника матери» 277 Старк Эдуард Александрович (псевд. Зигфрид, 1874-1942), искусствовед, переводчик, поэт, сын А. Гор- лина 563
Старчаков Александр Осипович (1892-1937, расстрелян), писатель, литературный критик 498 Стасов В. В.* 205, 357 Стасюлевич М. М.* 67, 477 Стендаль* 117
Стенич Валентин Иосифович
(1898-1938, расстрелян), переводчик 400, 502-503, 525
Стенич Любовь Давыдовна
(1908-1983), жена В. Стенича 525 Степченко Элеонора Васильевна, редактор изд-ва «Малыш» 577 Стецкий Алексей Иванович
(1896-1938, расстрелян), партийный деятель, с 1929 г. зав. отделом культуры и пропаганды ленинизма 371, 373, 480, 546, 552, 553 Стивенсон P.-Л.* 502, 530 Столпнер Борис Григорьевич (1871-1937), философ-марксист 376, 381,388-389 Столпянский Петр Николаевич (1874-1938), историк Ленинграда 306
Стольберг, комендант поселка Раяоки
188-189, 202; 586 Стольберг Карло Юхо (1865-1952), президент Финляндии (1919-1925) 196, 204, 206, 209 Стольберг Эстер, жена президента Финляндии К. Ю. Стольберга 196, 204, 205
Сторицын Петр Ильич (1894-1941), поэт, театральный критик 228
Стравинский Игорь Федорович
(1882-1971, умер за границей), композитор, дирижер 65 Страдивариус (Страдивари) Анто- нио (1644-1737), итальянский скрипичный мастер 526 Страхова Софья Владимировна, дочь
О. Г. Грачевой 103, 106-107, 110 Стрельников Николай Михайлович
(1888-1939), композитор 522 Стрижёв Александр Николаевич (р. 1934), писатель, литературовед, библиограф 583 Стриндберг А. Ю.* 83; 578 Струкова Е. П.* 218 Стэнли Генри Мортон (1841-1904),
исследователь Африки 267 Суворин А. С.* 189 Суворов Александр Васильевич
(1729-1800), полководец 45 Суворов Петр Иванович (1901-1968), художественный редактор в Детги- зе 546, 551 Судейкин С. Ю.* 29, 60
Судейкина (Глебова-Судейкина) О. А.* 9, 27, 29, 60, 93, 96, 107, 114, 121, 140, 162 Суиннберн А.-Ч.* 246 Султанов Ю. Н.* 75; 585 Султанова-Леткова (Леткова-Султа-
нова*) Е. П. 57, 75, 476-477 Сумароков-Эльстон, см. Юсупов Ф. Ф. Суриков Василий Иванович (1848-1916), художник 532 Сутугина-Кюнер В. А.* 40, 97, 167, 176, 178, 187
Суханов Дмитрий Федосеевич
(умер 1942), дворник соседней с «Пенатами» дачи в Куоккала 189, 191, 199, 201-202 Суханова Мария Дмитриевна, дочь
Д. Ф. Суханова 191, 193, 196, 216 Сухово-Кобылин Александр Васильевич (1817-1903), драматург 549 Сухотин Сергей Михайлович
(1887-1929, умер за границей), офицер, муж С. А. Сухотиной (Толстой), принимал участие в убийстве Распутина 102 Сухотина (Толстая) Софья Андреевна (1900-1957), внучка Л. Н. Толстого, дочь А. Л. Толстого (18771916) и О. К. Дитерихс 101-102, 107, 142
Сыркина Ольга Ефимовна, педагог, доцент Института им. А. И. Герцена
477
Сытин И. Д.* 75-76, 117-118 Сюннерберг К. А.* 95
Табидзе Нина Александровна
(1900-1964), жена Т. Табидзе 537 Табидзе Тициан Юстинович
(1895-1937, расстрелян), поэт 509510, 524, 536-537, 561 Тагер Елена Михайловна (псевд. Анна Регат, 1895-1964), писательница 399, 436
Тагор Рабиндранат (1861-1941), индийский писатель, общественный деятель 26, 53, 284, 313 Тальони Мария (1804-1884), итальянская балерина 71
Тальников Давид Лазаревич
(1882-1961), театровед, критик 376-377; 591-592
Тамамшев Александр Артемьевич
(1888-1940), поэт 109 Тамара, см. Шмелева Т. В. Тан В. Г.* 9, 27, 370, 520 Танеев 549
Танеев Владимир Иванович
(1840-1921), адвокат, библиофил 425
Тарле Евгений Викторович
(1874-1955), историк, публицист, академик 6-7, 249, 342, 523, 545; 573 Тарханов Иван Рамазович
(1846-1908), физиолог 241 Тарханова-Антокольская Е. П.* 274; 586
Татан (Черкесов Александр Юрьевич), внук А. Н. Бенуа 65, 90-91 Татаринова (Островская) Наталья Александровна (1845-1910), переводчица, мемуаристка 352, 354, 361
Татлин Владимир Евграфович
(1885-1953), художник 336, 516 Татьяна Александровна, см. Богданович Т. Ал. Татьяна Николаевна (1897-1918, расстреляна), великая княжна 363 Ташейт Тамара Карловна, дачная знакомая К. Ч. 48, 52-54, 382
Твардовский Владислав
Станиславович (1888-1942), художник 224, 227, 235 Твардовский Ф. фон, советник германского посольства 463, 474; 594 Твен М.* 21, 30, 222, 309-310, 337, 342 Тельман Эрнст (1886-1944, убит), деятель международного коммунистического движения, председатель компартии Германии 464 Теляковский В. А.* 91; 579 Тенишева Мария Клавдиевна (1867-1928, умерла за границей), княгиня, меценатка, коллекционер
72; 586 Тименчик Р. Д.* 574
Тиняков (псевд. Одинокий) Александр Иванович (1886-1934), поэт 165-166,291 Тирсо де Молина
(1571 или ок. 1583-1648), испанский писатель, драматург 372
Тихеева Елизавета Ивановна
(1867-1943), педагог, специалист в области дошкольного воспитания
278
Тихонов А. Н.* 25-26, 31, 41, 43, 4547, 61, 63-64, 71, 73-74, 78-79, 8184 , 99, 108, 110, 120-121, 130, 136138, 141, 144, 151, 154, 160-161, 169, 171-178, 180-182, 185-187, 212-214, 218, 223, 231, 252, 260, 262-263, 265-266, 268, 275, 277, 281, 283, 288, 327, 334, 335, 338, 344-345, 377-378, 448, 456, 458, 462, 474, 484, 487, 502, 511, 513-516, 548, 569; 574, 578 Тихонов Николай Семенович
(1896-1979), поэт 55, 90, 135, 139, 214-216, 279, 447-448, 498,510-511, 562, 565-568; 591 Тициан (Тициано Вечеллио,
ок. 1476/77 или 1489/90-1576), итальянский художник 96 Ткаченко Т. А.* 336-337 Толлер Эрнст (1893-1939), немецкий писатель, драматург 285-286
Толстая Марьяна Алексеевна
(1911-1988), дочь А. Н. Толстого, профессор, доктор химических наук 121, 124 Толстая (урожд. Дитерихс) Ольга Константиновна (1872-1971), жена Андрея Львовича Толстого, сестра А. К. Чертковой 101 Толстая С. А.* 190 Толстой А. К.* 158, 292, 427 Толстой А. Н.* 45, 54, 95, 115, 121, 123-125, 128, 133, 135-136, 138, 144, 167, 171, 185, 190, 222, 258, 259, 261, 262, 338, 339, 341, 376-377, 379, 448-450, 452, 497, 498, 536-537, 539, 550, 567-568, 572; 576, 578, 581, 583584, 588, 591, 594, 602 Толстой Дмитрий Алексеевич
(1923-2003), сын А. Н. Толстого и
Н. В. Крандиевской, композитор 124, 449-450 Толстой Л. Н.* 10, 36, 60, 102, 109, 128, 136, 141, 177, 186, 190, 199, 203, 208, 216, 221, 285, 305, 327, 336, 340, 343, 348-349, 351-354, 360, 376, 396, 416-417, 433, 450, 451, 477, 485, 491, 513, 530; 580, 585-586, 596-597 Толстой Никита Алексеевич
(1916-1995), сын А. Н. Толстого и Н. В. Крандиевской, физик 124, 129 Томашевская Раиса Романовна, первая жена Б. В. Томашевского, сотрудница Государственного института истории искусств 341, 453, 524 Томашевский Борис Борисович (1909-1974), сын Б. В. Томашевско- го, переводчик, редактор Гослитиздата 341
Томашевский Борис Викторович
(1890-1957), литературовед 245, 302, 340-341, 453, 524, 542-543 Томашенко, правильно: Тимошенко Семен Алексеевич (1899-1958), кинорежиссер, сценарист, теоретик кино 488
Томский Михаил Павлович
(1880-1936, застрелился), председатель ВЦСПС, заведующий ОГИЗом в 1932-1936 гг. 475, 547, 549 Томский Сергей Сергеевич (1886-1941), писатель 271 Томсон Джозеф Джон (1856-1940), английский физик 276
Томсон Кристина Кэмпбел
(1897-1965), английская издательница 589 Трауберг Леонид Захарович
(1902-1990), кинорежиссер 588 Тредиаковский Василий Кириллович (1703-1768), ученый, поэт 118; 573
Тренин Владимир Владимирович
(1904-1941), литературовед 420, 488, 569
Третьяков Сергей Михайлович
(1892-1937, расстрелян), писатель, один из теоретиков ЛЕФа 512, 514, 525
Третьякова Ольга Викторовна, жена
С. М. Третьякова 525 Трифонова О. Н., певица 585 Троицкий Ан. Н., председатель правления изд-ва «Молодая гвардия» 490, 492-493 Троцкий Л. Д.* 51, 56, 84, 141, 170, 172, 174, 178, 184, 228, 247, 345, 491, 495, 499; 579, 583-584, 595, 600 Троянский Петр Николаевич
(умер в 1923), художник 34 Трубецкой П. П.* 453; 585 Труханова Наталья Владимировна (1885-1951), переводчица, жена А. А. Игнатьева 416
Тулупов Николай Васильевич (1863-1939), педагог, сотрудник книгоиздательства И. Д. Сытина, редактор отдела детской литературы 84
Тумим Георгий Григорьевич
(1870-?), критик 159; 582 Тургенев И. С.* 73, 125, 129, 245, 304305, 313, 354, 422, 459, 476-477, 491 Тургенева Мария Леонтьевна
(1857-1938), писательница, сестра матери А. Н. Толстого 125 Тургеневы, братья Александр Иванович (1784-1845) и Николай Иванович (1789-1871), декабрист 475-476
Турнер Генрих Иванович
(1858-1941), врач-ортопед 413, 451 Тынянов Ю. Н.* 6, 139, 166, 171, 209, 213-214 , 222, 230-231, 244-245, 248, 250, 257, 283-284, 302, 305, 308, 332, 334, 338, 340-341, 358-359, 370, 372, 390, 392, 402-405, 448-449, 453, 457-458, 460, 463, 476, 493, 495-499, 524, 526-527, 535, 537-538, 542-543, 562, 565-568, 570-571; 573, 588-589, 592, 595-596, 600-601
Тынянова Елена Александровна
(1892-1944), жена Ю. Н. Тынянова, сестра В. А. Каверина 245, 257, 284, 453, 457-458, 463-464, 476, 526, 538, 570
Тынянова Инна Юрьевна
(1917-2004), дочь Ю. Н. Тынянова, переводчица 237, 244-245, 257-258, 261, 305, 334, 453, 457, 537 Тэн Ипполит Адольф (1828-1893),
французский теоретик искусства 6 Тютчев Ф. И.* 8, 61, 134, 136
Уайльд О.* 15, 26, 38, 41, 68, 238, 509; 602
Уитмен У.* 10, 12-13, 19, 22, 35-37, 68,
82, 393, 398, 434, 473, 475, 486; 574 Уичерли Уильям (1640-1716),
английский драматург 172, 177, 183, 186
Ульянов Виктор Дмитриевич
(1917-1984), племянник В. И. Ленина 345
Ульянова Мария Ильинична
(1878-1937), партийный деятель, сестра В. И. Ленина 178, 365 Уманский Дмитрий Александрович,
сотрудник ГИХЛа 473 Унковская-Веселовская Екатерина,
поэт 56-57 Унковский А. М.* 225 Уншлихт Иосиф Станиславович (1879-1938, расстрелян), заместитель председателя Реввоенсовета СССР 558 Уншлихт Юлия, жена И. С. Уншлих- та, двоюродная сестра жены Ф. Э. Дзержинского 559
Урванцев Николай Николаевич
(1876-1941), актер 356 Уринов Яков Исаакович (1898-1976),
кинорежиссер 287; 594 Урсин (Ursin) Нильс Роберт
(1854-1936) ,один из основателей социал-демократической партии Финляндии; ее первый председатель 196
Усиевич Григорий Александрович
(1890-1918), деятель революционного движения 488 Усиевич (Кон) Елена Феликсовна
(1893-1968), критик 487-488, 490 Успенский Г. И.* 23, 72, 245, 404, 437
Успенский Николай Васильевич
(1837-1889), писатель 251, 350, 352, 395, 404, 413, 484, 487, 493, 496-497; 604
Устругова Варвара Карловна
(умерла 1944), рассказчица русских сказок 494
Усыскин Илья Давыдович
(1910-1934), физик, член экипажа стратостата «Осоавиахим-1» 596 Утесов Леонид Осипович
(1895-1982), актер эстрады 497 Уткин Иосиф Павлович (1903-1944), поэт 313
Уточкин Сергей Исаевич
(1876-1916), один из первых русских летчиков 34
Ухтомский Сергей Александрович (1886-1921, расстрелян), скульптор 35
Уэллс Г.* 236
Фабрициус Ян Фрицевич (1877-1929, погиб в авиакатастрофе), герой гражданской войны, военачальник 565
Фадеев Александр Александрович
(1901-1956, покончил с собой), писатель 436, 502, 539; 599-600 Файнциммер Александр Михайлович (1906-1982), кинорежиссер, сценарист 596
Фальковский Федор Николаевич (1874-1942), драматург, антрепренер, врач 18 Фаусек Юлия Ивановна (1863-1943), педагог, психолог, заведующая детским домом в Ленинграде, автор многочисленных книг о воспитании по системе Монтессори, а также книг для детей 268 Федин К. А.* 5, 58, 142, 178, 185, 245, 260, 313, 318, 339, 370, 447, 496-499, 537, 571; 576-577, 591, 597 Федоров Андрей Венедиктович
(1906-1997), литературовед, переводчик 356 Федоров А. М.* 411
Федорченко София Захаровна
(1880-1959), писательница 111, 357 Федосеенко Павел Федорович (1898-1934), военный пилот- аэронавт, командир стратостата «Осоавиахим-1» 596
Федотов Павел Андреевич
(1815-1852), художник 429 Фельдман Александр Исидорович, отоляринголог, профессор 389
Фельтен Николай Евгеньевич (1884-1940), литератор, издатель произведений Л. Н. Толстого 351352, 354-355 Фельцман О. Б., психиатр,
психоаналитик 590 Фену Александр Николаевич,
полковник, председатель Особого комитета по делам русских в Финляндии 206 Фет А. А.* 136, 256, 292, 319, 320, 327, 352, 354, 488
Фигатнер Юрий Петрович
(1889-1937, расстрелян), партийный и государственный деятель 484 Фидман Александр 186, 242, 244 Фидман Владимир Иванович
(1884-1949), художник 84 Философов Д. В.* 13, 390 Фине, психиатр 234 Финк Виктор Григорьевич
(1888-1973), писатель 119, 160, 163-164, 167 Финкельштейн Варвара Дмитриевна (1872-ок. 1940), педагог, выпустила о своей дочери, умершей в 15 лет, книгу «Нерасцветшая» 169 Флетчер Джон (1579-1625), английский поэт, драматург, автор пьесы «Испанский священник» (совместно с Ф. Бомонтом) 559
Флит Александр Матвеевич (1891-1954), писатель, автор пародий 280
Флоренский Павел Александрович (1882-1937, расстрелян), философ- богослов, математик 101, 106; 580 Фич-Перкинс Люси (Perkins Lucy (Fitch) 1865-1937), писательница,
автор повести «Маленькие голландцы» 310 Флобер Г.* 15
Фогелер Генрих (1871-1942),
немецкий художник 466, 479; 595 Фомин Александр Григорьевич (1887-1939), литературовед, библиограф 245 Фонвизин Денис Иванович
(1744-1792), драматург, писатель 99 Форш Ольга Дмитриевна
(1873-1961), писательница 91, 95, 129, 135, 306, 369-370, 372, 402-403, 449, 453, 537-538, 562; 591, 595
Франковский Адриан Антонович (1888-1942), переводчик, редактор изд-ва «Academia» 350, 545 Франс А.* 76, 298 Фрейд Зигмунд (1856-1939),
австрийский врач, психолог 145 Френкель, издатель журнала «Новая Россия» 27
Фриче Владимир Максимович
(1870-1929), критик-марксист 80 Фролов Семен Иванович
(1878-1950), художник 191 Фроман Михаил Александрович (1892-1940), поэт, переводчик 337, 538
Фрумкина-Гвоздикова Екатерина Евгеньевна (1881-1954), сотрудница Наркомпроса, жена госуд. деятеля М. И. Фрумкина (1878-1938) 307, 348, 366, 368 Фрунзе Михаил Васильевич (1885-1925), политический, государственный и военный деятель 269 Фурье Шарль (1772-1837), французский утопический социалист 107
Хавинсон Яков Семенович (19011989), государственный и партий ный деятель, журналист 553 Хаггард Г.-Р.*, автор романа «Дитя
бурь» 404 Халабаев Константин Иванович, сотрудник отдела русской классики Ленгиза 230, 358
Халатов Артемий Багратович
(1896-1937, расстрелян), председатель правления Госиздата (1928-1932), председатель ЦЕКУБУ 373, 377, 428, 437-440, 445, 457, 460-462, 464, 467, 473-475, 489, 492, 512-514, 520, 532-533, 536, 539, 558; 594
Халатова Татьяна Павловна (19021976), жена А. Б. Халатова 489, 536 Халатова Светлана Артемьевна
(р. 1926), дочь А. Б. Халатова 489, 539
Халтурин Иван Игнатьевич
(1902-1969), специалист по детской литературе 516 Ханин Давид Маркович (1903-1937, расстрелян), зав. отделом детской и юношеской лит-ры Госиздата РСФСР, член правления изд-ва «Молодая гвардия» 389, 484 Ханникайнен Пека (1890-1953), столяр 203; 587
Харджиев Николай Иванович (1903-1996), литературовед 420, 488-489, 569 Харитон Б. И.* 35, 54 Хармс Даниил Иванович (1905-1942, погиб в заключении), писатель 495-496, 517
Хачатрянц Яков Самсонович (1894-1960), муж М. С. Шагинян 455
Хесин Григорий Борисович
(1899-1983), в 1943 г. директор Литфонда СССР, начальник Всесоюзного управления по авторским правам 538
Химона Николай Петрович
(1865-1920), художник и педагог 191
Хлебников Велимир* 366 Хлопушина Мария Яновна (?-1970),
натурщица И. Е. Репина 196; 585 Ходасевич А. И.* 80, 130, 214; 581 Ходасевич В. Ф.* 5-6, 29, 369, 488; 575, 581, 598
Хомяков Алексей Степанович
(1804-1860), поэт, публицист548
Христиансен Фридрих (Christiansen Friedrich), немецкий писатель 447
Цванкин Яков Самойлович
(1894-1971), в 30-е гг. председатель правления и заведующий издательством «Молодая гвардия» 438, 464, 468, 473 Цвейг Стефан (1881-1942),
австрийский писатель 46; 590 Цветаева Марина Ивановна
(1892-1941, покончила с собой), поэт, писательница 576, 593 Цейтлин Михаил Александрович (1907-1982), в 1931 г. ответственный секретарь «Литгазеты» 487 Ценский, см. Сергеев-Ценский С. Н. Цеткин Клара (1857-1933), деятель немецкого и международного коммунистического движения 93 Ционглинский И. Ф.* 95 Цыбульский Марк Ильич, актер МХАТа-2 59, 84
Цявловский Мстислав
Александрович (1883-1947), литературовед-пушкинист 570
Чагин Петр Иванович (1898-1967), ответственный редактор «Красной газеты», издательский деятель 260261, 263, 291, 298, 300, 320, 324-325, 348-349,352-353, 358, 361,370,434, 442
Чагина Марья Антоновна (18981984), вторая жена П. И. Чагина 298-299, 324 Чапек Карел (1890-1938), чешский
писатель 144; 581 Чапыгин Алексей Павлович (1870-1937), писатель 491, 498, 537-538 Чарская Л. А.* 54, 135 Чаттертон Т.* 215 Чеботаревская Ал. Н.* 119 Чеботаревская Ан. Н.* 92-93, 111,
119, 336; 579 Чеботаревская Ольга Николаевна, сестра Ан. Н. Чеботаревской 92, 109, 111
Челлини Бенвенуто (1500-1571), итальянский скульптор, ювелир, писатель 81 Чемберлен Дж.* 42, 240 Чемберс Владимир Яковлевич (1878-1934, умер за границей), художник 72
Черкесова Анна Александровна (1895-1984, умерла за границей), дочь А. Н. Бенуа 65 Черниховский Саул (1875-1943, умер за границей), еврейский поэт 29;
575
Чернов В. М.* 54, 306 Черносвитова Надежда Кирилловна
(? -1920), первая жена П. Л. Капицы 276 Черный Саша (1880-1932, умер за границей), поэт 386
Чернышев Александр Алексеевич (1882-1940), академик, электротехник 514 Чернышева Ядвига Ричардовна,
жена А. А. Чернышева 514 Чернышевский Н. Г.* 307, 342, 404,
501, 556; 598-599, 601 Черняк Яков Захарович (1898-1955),
историк литературы 420, 568; 601 Чертков В. Г.* 101, 190 Черткова Анна Константиновна
(урожд. Дитерикс, 1859-1927), детская писательница, жена В. Г. Черткова 101 Черубина де Габриак, см.
Васильева Е. И. Честертон Г.* 25, 29-30, 32, 135, 137138, 358; 581 Чехов А. П.* 31, 79, 81, 104, 166, 172, 208, 216, 286, 304, 343, 373, 385-386, 414, 494, 509, 514, 564 Чехов Михаил Александрович (1891-1955, умер за границей), актер, режиссер 277, 414 Чехонин С. В.* 63-65, 72, 76, 80, 121122, 126, 128-129, 132, 134, 153-155, 326, 328, 336, 344, 358, 390, 542; 577-578, 602 Чижова Татьяна Николаевна (1903-1967), художница 285-286
Чириков Е. Н.* 306 Чистякова Л. А.* 21, 331, 367 Чичерин Борис Николаевич
(1828-1904), юрист, историк, философ 392
Чичерин Георгий Васильевич
(1872-1936), нарком иностранных дел (1918-1930) 346,365-366; 579 Чудовский В. А.* 23, 42-44 Чуковская Елена Цезаревна, Люша
(р. 1931), внучка К. Ч. 429, 519, 543, 555, 562, 565 Чуковская Л. К., Лида* 13, 21-23, 37, 40-41, 44, 53, 67, 73, 111, 113, 116117, 121-122, 133, 138-139, 145, 147, 155, 158-159, 161-163, 167-168, 170-171, 176, 185-187, 189, 197, 217-218, 222, 228, 231-232, 234-238, 242-243, 248, 253, 256, 258, 270, 273, 281, 294-296, 303, 310-311, 315, 317, 321, 322-323, 327-328, 330, 332-337, 340, 343, 352-354, 359, 386, 389, 392-394, 403-404, 408, 428-429, 440, 451, 458, 492, 500, 523, 529, 543, 545, 555, 565-566, 569; 582, 587-589, 591, 594, 601, 603 Чуковская М. Б.* 8, 16, 29, 40, 50, 52, 62, 64, 70, 80, 90-91, 97-98, 114, 121, 130, 132-134, 138, 146, 149, 151-152, 154-155,158-159,161,163-168, 170, 172, 175-176, 181, 183, 185, 188, 195-197, 210, 214, 216-217, 222, 229, 231-234, 237-238, 242, 247-249, 252, 256-257, 261, 266, 269, 271, 275, 277-278, 282, 293, 294, 300, 302, 306, 309-311, 321, 323, 327, 328-330, 333-334, 342, 354, 356, 359, 361, 379, 383, 386, 389, 399, 401, 407-408, 410-411, 414, 420, 429- 432, 440, 449-450, 454, 458, 460-466, 477, 483, 490-491, 497, 502, 506, 509, 514, 519, 522, 526-527, 535, 545, 549-550, 553, 555, 557, 563 Чуковская М. K., Мура* 10, 12-13, 1617, 22, 25, 29-30, 40-41, 50, 52, 6265, 67-73, 75, 77-78, 80, 87-88, 90, 95-98, 104, 108, 110-113, 115, 117, 121-122, 125-127, 129, 130, 133-135, 140, 145-149, 152, 154, 157, 159-166, 168-172, 176-177, 181, 186, 188, 213-214, 216-218, 221-223, 228-239, 241-242, 244-245, 247-251, 258, 261-262, 264, 270-272, 275, 277, 282, 284, 288-289, 292-293, 295-296, 300, 303, 306-307, 309-312, 321, 323-324, 328-330, 331, 333-335, 337, 342, 358, 369, 386, 392, 399, 401-404, 406-408, 410-413, 415, 417-420, 426-432, 442, 444-445, 447-448, 451, 454, 462, 465, 483, 505, 535, 569; 603-604 Чуковская Марина Николаевна, Марина (1905-1993), переводчица, мемуаристка, жена Н. К. Чуковского 137-138, 140, 155, 163, 167, 169-170, 222-223, 234, 236, 294, 296, 334, 392, 429, 472, 494, 522 Чуковская Наталья Николаевна, Тата (р. 1925), внучка К. Ч. 235236, 242, 261, 270, 294, 296, 316, 320, 323, 336, 342, 386, 392 Чуковский Б. К., Боба* 7, 13, 21, 2930, 38, 41, 51-52, 55, 64-65, 69, 7778, 96-98, 125-126, 129-130, 133134, 140, 146-147, 149, 154-155, 159-164, 170, 172, 197, 217, 223, 229, 233-238, 241-243, 248-252, 258, 260-261, 270-271, 281, 284, 287, 298, 300, 306, 311, 319-321, 324, 328, 330, 337, 342-343, 350-352, 354-355, 379, 386, 389, 392, 406-407, 427-429, 466-467, 496, 519, 534, 545; 577 Чуковский Н. К., Коля* 7, 13, 29, 47, 65-66, 69, 71, 86, 95-97, 113, 122, 129, 135, 137-141, 148, 155, 158-163, 167, 169-172, 176-177, 181, 184, 187, 189, 197, 215, 218, 222-223, 229, 233-234, 236-237, 249-250, 252, 258, 261, 264, 266, 269, 271, 294, 296, 311, 316-317, 321, 329, 331-332, 337, 343, 352-353, 386, 392, 415, 421, 426, 429, 441-443, 448, 468, 493, 502, 519-522, 546, 555, 569; 575, 579, 583, 590-591, 593, 598 Чулков Г. И.* 8 Чулков Михаил Дмитриевич
(1744-1792), писатель, журналист 487, 489
Чумандрин Михаил Федорович
(1905-1940), писатель 460, 496
Шабад Елизавета Юльевна
(1878-1943), педагог, сотрудник издательства «Молодая гвардия» 98, 347, 444, 501, 516, 539, 541 Шаврова-Юст (Юст-Шаврова*) Е. М.
166
Шагинян Магдалена Сергеевна
(1890-1961), историк, скульптор, сестра М. С. Шагинян 443, 455 Шагинян Мариэтта С.* 13, 42, 97,
434, 442-443, 454-455, 475, 539, 564; 594
Шагинян Мирель Яковлевна
(1918-2012), дочь М. С. Шагинян, художница 443, 455
Шайкович Иван Степанович (1873-1946), сербский поэт, филолог-славист, переводчик, профессор сербского языка и литературы в Петербурге (19081915), дипломат, участник спасения имущества русских литераторов в Финляндии 200-201, 206-209; 587 Шайкович Лидия Ивановна (1869 – не ранее 1929), жена И. Шайковича, дочь И. И. Шишкина 201,206 Шаляпин Ф. И.* 141, 146, 204, 360, 376, 385, 512; 585
Шамардина Софья Сергеевна
(1894-1980), жена наркома И. А. Адамовича 299 Шамиль (1799-1871), руководитель освободительного движения горцев Кавказа 509
Шатилов Борис Александрович
(1896-1955), детский писатель 519 Шатуновская Генриетта Соломоновна (1888-1935), жена Я. М. Шатуновского 432-433, 438, 463 Шатуновские Г. С. и Я. М.* 346, 362,
431-432,444,460 Шахматов Алексей Александрович
(1864-1920), филолог 245 Швальбе Ф. Н., секретарь Комиссии по подготовке к изданию
Пушкинского энциклопедического словаря 542 Шварц Антон Исаакович
(1896-1954), актер, чтец 559-560, 562, 569
Шварц Е. Л.* 213, 265, 323, 328-329, 360
Швейцер Владимир Захарович
(1889-1971), журналист 320 Шебуев Николай Георгиевич
(1874-1937), писатель, публицист 432
Шевченко Т. Г.* 110, 166, 223, 226,
331, 352, 509, 524, 533; 591 Шейнин Михаил Абрамович,
председатель Всесоюзного общества «За овладение техникой» 479
Шеклтон Эрнест Генри (1874-1922), английский исследователь Антарктики 267 Шекспир У.* 20, 61, 81, 83, 144, 242, 270, 329, 542-543, 545, 549, 556; 597, 604
Шенрок Владимир Иванович
(1853-1910), историк литературы 327
Шер Надежда Сергеевна
(1890-1976), редактор Детгиза 535 Шервинский Василий Дмитриевич
(1850-1941), профессор терапевт 265, 448
Шервинский Сергей Васильевич
(1892-1991), писатель, переводчик 183
Шехтель Федор Осипович
(1859-1926), архитектор, академик 399
Шибайло Гавриил Иосифович
(1902-?), работник Совнаркома РСФСР 535 Шилейко В. К.* 9, 29, 121, 134 Шиллер И.-К.-Ф.* 166, 403, 462, 559; 599
Шиллер Франц Петрович
(1898-1955), литературовед 495 Шилов Федор Григорьевич
(1879-1962), коллекционер,
владелец антикварного магазина 342
Шишкин И. И.* 201, 203, 206 Шишков В. Я.* 448, 450, 498 Шкапская Мария Михайловна
(1891-1952), поэт 24, 214, 341, 566, 568
Шкловская Варвара Викторовна
(р. 1927), дочь В. Б. Шкловского 421
Шкловская Варвара Карловна, мать
В. Б. Шкловского 244 Шкловская (урожд. Карди) Василиса Георгиевна (1890-1977), жена В. Б. Шкловского 421, 489 Шкловский Викт. Б.* 7, 144, 171, 177, 209, 244, 302, 319, 338, 340, 341, 385, 389-390, 400, 405,420-422,448, 453-454, 476, 487-490, 493, 495, 497, 526, 572; 590, 594-595 Шкловский Вл. Б.* 497 Шкловский И. В.* 73 Шкловский Никита Викторович (1924-1945), сын В. Б. Шкловского 421
Шмелев Иван Сергеевич (1873-1950, умер в эмиграции), писатель 594
Шмелева Тамара Владимировна (1903-1994), племянница М. Волошина, мемуаристка 105 Шмидт Отто Юльевич (1891-1956), академик, математик, геофизик, зав. Госиздатом (1921-1924) 82, 141, 145, 357 Шмидт Вера Федоровна (1889-1937), педагог, специалист в области дошкольного воспитания, жена О. Ю. Шмидта 366 Шнейдер Оливия (1855-1920), южноафриканская писательница 530
Шолохов Михаил Александрович
(1905-1984), писатель 540 Шопен Фридерик Францишек
(1810-1849), польский композитор, пианист 477 Шопенгауэр А.* 424 Шоу Дж.-Б.* 47, 123, 238; 576 Шпенглер Освальд (1880-1936), немецкий философ 30, 46, 208
Шпет Густав Густавович (1879-1937, расстрелян), философ, литературовед, переводчик 388 Штейнман Женя (ок. 1910-1932), товарищ Б. Чуковского 315-316, 324, 350-352, 354, 490
Штейнман Зелик Яковлевич (1907-1967), литературовед, критик 451 Штерн Иуда Миронович (1904-?), в 1932 г. стрелял в машину советника немецкого посольства фон Твардовского 463, 474; 594 Штернберг, правильно: Штерберг Арон Яковлевич, врач, член о-ва им. А. И. Куинджи 189-192, 241 Шубин Владимир Федорович,
ленинградский краевед 587
Шульгин Василий Витальевич (1878-1976), политический деятель, член II-IV Государственной думы 559 Шульц Герман Михайлович, председатель правления и заведующий издательством «Федерация» 442 Шуппе Людмила Николаевна, жена Н. К. Михайловского 586
Щеголев П. Е.* 7-9, 18, 60, 63, 71, 87, 91, 96-97, 110, 114, 136, 177, 214, 222, 228, 232, 247, 261-262, 278, 302, 320, 339, 362, 373-375, 523; 580-581, 595-596
Щеголев Павел Павлович
(1903-1936), историк, сын П. Е. Щеголева 8-9, 71, 108 Щеголева Валентина Андреевна (1878-1931), актриса, жена П. Е. Щеголева 60, 71, 339 Щекатихина-Потоцкая Александра Васильевна (1892-1967), художник по фарфору, театральный декоратор 75-76, 132
Щепкин Михаил Семенович
(1788-1863), актер Малого театра 535
Щепкина Екатерина Николаевна
(1854-1938), историк, феминистка 477
Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874-1952), писательница, переводчица 52-53, 546
Щербиновская Ольга Сергеевна,
актриса, жена Б. А. Пильняка 435437, 471-472, 486
Эванс Эрнестина (1889-1967), американская писательница и публицистка 444 Эврипид (ок. 480 – 406 до н.э.), древнегреческий поэт 22
Эдельфельт Альберт Густав
(1854-1905), финский художник 211 Эдисон Томас Алва (1847-1931),
американский ученый 221 Эйдеман Роберт Петрович (1895-1937, расстрелян), председатель ЦК Осоавиахима, член Реввоенсовета СССР 558 Эйзлер Абрам Ефимович, владелец
изд-ва «Солнце» 12, 97 Эйхвальд Е. Н.* 23 Эйхенбаум Б. М.* 6, 60, 63, 86, 139, 163, 165,171-172, 174 , 176-177, 182, 209, 214, 222, 230-232, 244-245, 257, 269-270, 302, 338, 341, 358-359, 451, 491, 493, 498, 537-538, 542543; 573, 579, 584, 596-597 Эйхенбаум Дмитрий Борисович, сын Б. М. Эйхенбаума, погиб под Сталинградом 177 Эйхенбаум Ольга Борисовна
(1912-1999), дочь Б. М. Эйхенбаума 177, 244
Эйхенбаум Раиса Борисовна
(1889-1946), жена Б. М. Эйхенбаума 163, 177, 244, 537
Эйхлер Генрих Леопольдович
(1901-1953, умер в ссылке), детский писатель, редактор, сотрудник Детгиза 520, 522
Экскузович Иван Васильевич (1883-1942), управляющий Государственными академическими театрами Москвы и Ленинграда (1924-1928) 95, 180, 324
Элиот Джордж (1819-1880),
английская писательница 39 Эллингстон (Ellingston John R.),
сотрудник АРА 143-144 Эльснер Владимир Юрьевич
(1886-1964), поэт, переводчик 510 Эмден Эсфирь Михайловна (1906-1961), писательница, редактор детской литературы 516 Энгель Николай Альбертович, зав. ленинградским Облитом 330, 332, 335
Энгельгардт Борис Михайлович
(1887-1942), литературовед 245 Энери (Сухотина Ирина Алексеевна; 1897-1980, умерла за границей), пианистка, композитор 102 Энкель Магнус (1870-1925), финский художник 211
Эпштейн Моисей Соломонович (1890 -1938, расстрелян), зав. Главсоцвоса, член коллегии Наркомпроса, зам. наркома просвещения 367, 552 Эразм Роттердамский (1469-1536), философ, писатель 560
Эренбург Илья Григорьевич
(1891-1967), писатель 89, 572 Эрдман Николай Робертович (1902-1970), драматург 562 Эррио Эдуар (1872-1957),
французский политич. деятель, в 1932 г. премьер-министр 505, 511 Эртель А. И.* 404
Эули Сандро (1890-1965), грузинский поэт 561
Эфрос Абрам Маркович (1888-1954), искусствовед, переводчик, литературный критик 60, 63-64, 136-137, 141, 166-167, 180, 390, 487, 511, 554, 560 Эша да Кайрош (Эса ди Кейрош) Жозе Мария (1845-1900), португальский писатель 392
Юденич Николай Николаевич
(1862-1933, умер за границей), генерал царской армии 446 Юдин Павел Федорович (1899-1968), философ, академик, в 1932-38 гг.
директор Института красной профессуры, в 1937-47 гг. заведовал ОГИЗом РСФСР, одновременно в 1938-44 гг. директор Института философии АН СССР 537, 564 Юзов (псевд. Иосифа Ивановича
Каблица, 1848-1893), публицист 404 Юлий Цезарь (102-44 до н. э.), римский полководец и государственный деятель 364 Юнгмейстер Андрей Васильевич, директор той одесской прогимназии, где учился К. Ч., преподаватель русского языка 407
Юрьев Юрий Михайлович
(1872-1948), актер 90, 266, 561 Юсупов Феликс Феликсович (1887-1967, умер за границей), князь, один из организаторов убийства Г. Е. Распутина 261-262
Языков Николай Михайлович
(1803-1846), поэт 248, 534; 588 Яковлев К. Н.* 90-91 Яковлев Н. , автор статьи о Салтыкове-Щедрине 588 Яковлев (наст. фам. Эпштейн) Яков Аркадьевич (1896-1938, расстрелян), нарком земледелия 445-446 Яковлева Варвара Николаевна (1884-1941, расстреляна), зам. наркома просвещения РСФСР 367
Ямпольский Исаак Григорьевич (1903-1991), критик, литературовед 570 Яремич С. П.* 91, 95, 195 Ярмолинский Абрам Цалевич
(1890-1975), директор славянского отдела нью-йоркской Публичной библиотеки 129, 136 Ярнефельт Эро (1863-1937),
финский художник 188, 205, 211 Ярославский Емельян (1878-1943), академик, член редколлегии газеты «Правда» 464 Ясинский И. И.* 13 Яшвили Паоло Джибраэлович (1895-1937, покончил с собой), грузинский поэт 561-562
Adams Henry (1838-1918),
американский писатель 170-171 Aldin Cecil Charles Windsor
(1870-1935), английский художник, иллюстратор 217 Burnett Frances Hodgson (1849-1924), американская писательница, автор книг для детей 14 Bedford Francis Donkin (1864-1954), английский художник-иллюстратор
64; 577
Cavendish (Кавендиш Генри,
1731-1810), английский физик и химик 276 Cournos John (1881-1966), английский писатель, переводчик 416 Gilbert William Schrenk (1836-1911),
английский драматург 294 Harris Frank, наст. имя James Thomas Harris (1856-1931), английский
писатель, критик, биограф 238 Lee Rosе (мисс Ли), американская
журналистка 471,475-476 Macaulay Thomas Babington (Маколей Томас Бабингтон, 1800-1859), английский писатель, историк 17 Renshaw Donald, руководитель
Петроградского отделения АРА 73 Rutherford (Резерфорд Эрнест,
1871-1937), английский физик 276 Stark, переводчица, жена А. Н. Горли- на 94
Stephen Leslie (1832-1904), английский историк литературы, публицист 116
ИНОСТРАННЫЕ ФАМИЛИИ
Sully James (1842-1923), английский психолог, автор книг «Studies of Childhood» («Изучение детства») и «Children’s Ways» («Пути детей») 280
СОДЕРЖАНИЕ
5 68
4 132
183
6 252
7 297
8 348
9 388
0 399
1 426
2 453
3 498
4 525
5 555
Комментарии 573
Краткий хронограф жизни и творчества К. Чуковского 602
Указатель имен 605
1 «Исповедь» (англ.).
2 блестящий диалог (англ.).
5 янв. Человек рождается, чтобы износить четыре детских пальто и от шести до семи «взрослых». 10 костюмов — вот и весь человек. Вчера получил телеграмму из Студии Художественного театра: переменить «Плэйбоя» на «Героя». Вчера к вечеру я сказал Мурке, что она — кошечка. Она вскочила с необыкновенной энергией, кинулась на пол, схватила что-то и в рот. «Митю ам!» (Мышку съем.) Так она делала раз 50. Остановить ее не было воз-
8 янв. Был у Кони. Он выпивал мою кровь по капле, рассказывая мне анекдоты, которые рассказывал уже раз пять. И все клонится к его возвеличению. Предложил мне написать его биографию — «так как я все же кое-что сделал». Рассказал мне, как он облагодетельствовал проф. Осипова (которого я застал у него). Так как этот рассказ я слушал всего раза два, я слушал его с удовольствием. Новое было рассказано вот что: в одной своей статье о самоубийстве он приводит цитату из предсмертного письма одного рабочего. Письмо написано в 1884 году. Рабочий пишет: «Худо стало жить и т. д».. Цензура потребовала, чтобы Кони прибавил: «худо стало жить при капиталистическом строе. Да здравствует коммуна!»
Вчера ночью во «Всемирной» был пир. Старый кассир Дмитрий Назарыч плясал русскую — один — было очень смешно. Ему 62 года. Хороша была испанка, плясавшая с ножом, — и ее любовник. Хороша была газета «Всемирная Литература». Центр пьяной компании — Анненков. Он перебегал от столика к столику, и всюду, где он появлялся, гремело ура. Он напился раньше всех. Пьяный
9 декабря 1923. Был вчера у Клячко. Он обезумел от безденежья. Пустился во все тяжкие — издал 12 книг, а денег ниоткуда. «Муркина книга» вышла, завтра будет послано в Москву 500 экз., если литограф Горюнов выпустит книгу, не получив по счетам. Клячко прячется от кредиторов и, заслышав звонок телефона, просит сказать, что его нет дома. Мне от этого не легче. Он должен мне около 50 червонцев.
От него к Монахову. Монахов ласков, красив, одет джентльменски. В квартире актерская безвкусица: книги в слишком хороших переплетах, картинки в слишком хороших рамах. Чувствуется, что это не просто квартира, а «гнездышко». Его жена Ольга Петровна — крупная, красивая, добродушная, в полной
6 июня. Коля уже говорит, что женщины — дрянь, и сочувственно слушает Пушкина о женщинах:
2 декабря. Вчера приехал из Москвы Тихонов. Мне позвонили и просили никому не говорить в «Современнике», что он вернулся, т. к. денег он с собой не привез. Он очень забавно рассказывал, как наш издатель Магарам напуган газетною бранью, поднявшейся против нас. Недавно его вызвали в ГПУ — не по делам «Современника», а в Экономический отдел, но он так испугался, что, придя туда, не мог выговорить ни слова: сидел и дрожал (у него вообще дрожат руки и ноги). Не спросил даже: «Зачем вы меня вызвали?» На него глянули с сожалением и отпустили. Чтобы успокоить несчастного, Тихонов устроил такую вещь: повел его к Каменеву, дабы Каменев сказал, как намерено правительство относиться к нашему журналу. «Пришлось для этого пожертвовать несколькими письмами Ленина», — объясняет Тихонов (т. е. он дал Каменеву для Ленинского института те письма, которые Ленин писал ему). «К Каменеву добиться очень трудно, но нас он принял тотчас же. Это очень подействовало на Магарама. Каменев принял нас ласково. — «Уверяю вас, что в Политотделе ни
6 января, вторник. Вчера день неудач. Договор, который я хотел подписать вчера с Ионовым насчет сочинений Некрасова, — был задержан Сергеевым, новым в Госиздате человеком. Свидетельства на службе не получил для заграничного паспорта. От фининспектора нехорошие вести. В Госиздате встретил Василия Князева: нос красный, лицо потное, волосы жидкие, изо рта несет сивухой. Повел меня на скамеечку и сказал: я человек малообразованный и ношу с собой энциклопедический словарь—всюду, везде, в кармане. Вот! — и он вынул из бокового кармана бутылку портвейна и отхлебнул. «Я пишу стихи, рекламирующие вина Винторга, — и за это ящиками получаю портвейн. Вот, Корней Иваныч, смотри, вот, вот… И он показал мне листок, где пишущей машинкой было написано два стихотворения, одно отом, какон, лежа на женщине,
1 июля. Мария Борисовна уехала к Коле в Детское. Это Детское скоро воистину станет детским, там будет рожден мой первый
7 марта, воскресение. Отрывистые встречи. Вчера на Стремянной по середине дороги по тающему снегу широкий и постаревший Щеголев.
Едете в Италию?
Какое! Червонец падает. Валюты не купишь.
Почему?
Да скоро запретят покупать. Уже готов декрет.
Ну у вас-то небось куплена.
Промолчал. — Кстати, К. И., чем кончилась ваша пря с фининспектором?
Выиграл. Сбавили.
А я до сих пор не знаю… Научите, как и где узнать…
И расстались. Огромная глыба покатилась дальше.
За час до этого в Губфинотделе видел Сологуба. Идет с трудом по лестнице. Останавливается на каждой ступеньке.
5 апреля. Ах, если бы кто-нб. взял меня за руку и увел куда-нб. прочь от меня самого. Опять не сплю, опять тоска, опять метания по городу в пустоте, опять [нрзб.] 3 раза ездил я в Сестрорецк, но там не устроился. Пишется мне уже с таким трудом, что я каждое письмо пишу первоначально начерно, а потом набело.
Внешние успехи мои как будто ничего.
8-го выходит «Федорино горе».
13-го идет «Сэди».
15-го выходит «Некрасов».
Вчера позвонил мне из Европейской гостиницы некто Ури- нов, режиссер кинофирмы «Межрабпомрусь», и предложил ознакомиться с киносценарием моего «Бармалея». Я был вчера у него в «Европейской» с Бобой: сценарий мне понравился — попурри из «Крокодила» и «Бармалея».
Вчера же Клячко прислал мне перевод моего «Телефона» на английский язык, сделанный одним москвичом.
Словом, славы много, а денег ни копейки. Давно миновали те дни, когда я позволял себе ездить на извозчиках. Мыкаюсь по трамваям.
На мне висела страшная тяжесть: обещал Союзу Писателей прочитать лекцию в защиту сказки. Собрал кучу матерьялов, весь горю этой темой — и ничего! Не могу выжать ни строчки! Оста-
3 мая. Пасха. Ветер и снег. Холод такой, что художник Рудаков, долженствовавший сегодня придти ко мне рисовать Мурку, не пришел: зимнее пальто у него упаковано, а в летнем нельзя рискнуть выйти.
Был у меня Бен Лившиц, принес свою книжку «Патмос», только что вышедшую. Он рассказал, что дочь Гумилева в тяжелой нужде, — хлопочет о том, чтобы помочь ей. Его теща пекла у него куличи. Они «сели». Он прикрепил к ним бумажку:
Нет изящнее и проще Куличей работы тещи.
Вечером я пошел к Сейфуллиной. На столе у нее разыскал томик Ал. Толстого. Стал читать ей «Дракон» — любимую вещь — она не могла дослушать до конца: «ой, какая скука!» «Сон Статского Советника Попова» тоже не очаровал ее: у нее нет никаких стиховых восприятий. У Правдухина тоже. Даже странно.
Ая в последнее время увлекаюсь стихами: Фетом, Жуковским, Броунингом. У меня теперь шкафик для поэзии — где собраны английские и русские поэты. (На Пасху я купил два книжных шкафа — у Соломина.)
4 марта. С Татьяной Александровной плохо. Рассказывала Татьяна Александровна, что во время болезни ее посетил
6 августа. Суббота. С утра пришел Зощенко. Принес три свои книжки: «О чем пел соловей», «Нервные люди», «Уважаемые
1 Дата записана неверно. Месяц — сентябрь.
9 февраля. Вчера кончил воспоминания о Горьком. Я писал их, чтобы забыться от того потрясения, которое нанесла мне Крупская. И этого забвения я достиг. С головою ушел в работу — писал горячо и любяще. Вышло как будто неплохо — я выправил рукопись и — в Госиздат. В Литхуде Слонимский, Лидия Моисеевна и, к счастью, Войтоловский. Войтоловскому я очень обрадовался, т. к. он — 1) пошляк, 2) тупица. Мне нужен был именно такой читатель, представитель большинства современных читателей. Если он одобрит, все будет хорошо. Он не одобрил многих мест, например, то место, где Горький говорит о том, что проповедь терпения вредна, «Горький не мог говорить этого после революции. До революции — другое дело. Но когда утвердилась Со-
5 ноября. Кисловодск. Озаровская: у нее как будто был удар. Ходит она, как дряхлая старуха. Временами пропадает у нее зрение. Она рассказывала свои воспоминания о Менделееве, в тысячный раз: я помню, как она рассказывала их в редакции «Речи» в 1908 или 1909 году (двадцать лет назад!) точь-в-точь теми же словами, как сейчас. Загадка в том, что она рассказывает 20 лет только о Менделееве (из своих воспоминаний) — затверделыми привычными словами, не меняет ни одной запятой. Она женщина умная и даровитая, но вкус у нее слабоват, и, например, о Козлике и Волке она рассказывает гнусный вариант, самоделку интеллигентскую в то время, когда есть в этих стихах магические строки:
3 октября. Я спросил у одного доктора, от чего он приехал лечиться. Он по виду здоровяк, с крепкими зубами, из Иркутска. — Я лечусь от режима экономии. У нас в Иркутске три года назад, когда был получен знаменитый приказ Дзержинского*, взяли весь хлороформ, имеющийся на всяких складах, слили вместе и разослали по больницам. Стали применять этот хлороформ — беда! После первой же операции меня затошнило. Руки задрожали: отравился.
А пациенты?
У меня пациентки, женщины.
Ну и что же…
12 умерло…
И только тогда вы остановились, когда умерло двенадцать!
Да… Но и я пострадал.
Пострадали? От чего?
От мужей.
Насморк, болит горло. День как будто ясный.
6 ноября. Подъезжаю к Питеру. Задержался в Москве (от 2 по 5-ое). Вчера читал две лекции. История с автомобилем. Сейчас снег и солнце, но по мере приближения к Питеру солнце закрывается тучами. Слякоть.
2 ноября. Был вчера у Муры. Погода теплая. Она — как и все дети — не была покрыта простыней. Свободно маневрирует боль-
2 декабря. Я уже 12 дней в Питере и все время бегал по госучреждениям, устраивал денежные и всякие другие дела. Со вчерашнего дня взялся за литературу — и первым делом побежал к Маклаковой Лидии Филипповне, 79-летней старухе, бывшей жене Слепцова. О ней я узнал случайно от одного профессора в Гас- пре, который мимоходом сказал:
Вы занимаетесь Слепцовым, а знаете ли вы Лидию Филипповну?
Лидию Филипповну? Ту, что в 1875 г…
Да, ту самую.
А разве она жива…
Еще бы… Жива, в Москве… очень славная женщина.
5 декабря. Ночь. Вторая бессонная.
Читал Щедрина: там сенсационное [недописано. — Е. Ч.]
9. III. Вчера над Москвой пронеслась ужасающая снежная буря. И это как нарочно в тот день, когда я должен был читать свою «Солнечную». Вихри такие, что казалось, будто снег идет не
3 апреля. Вчера в прихожей Халатова — торжествующие Виноградов и Тихонов. Они победили: Ионов, по их желанию и по настоянию Горького, смещен. С 1-го апреля Ионов уже не стоит во главе «Academia». Теперь спешно ищут ему заместителя. Называют Ганецкого и Ник. Ив. Смирнова. Позже я встретил эту же пару у дверей «Academia», стоят, как заговорщики, и, прежде, чем войти, обсуждают какие-то планы.
После того, как я промыкался четыре дня в прихожей Халато- ва, выясняется, что никакого доступа ни в какие коопы Лозовский для меня не выхлопотал. Лядова говорит, что Халатов вообще полетит на днях. Я же сейчас решил написать ему письмо и отнести к его подъезду здесь, в Доме Правительства.
*
[1] Продолжение. Начало см.: Дневник. 1901-1921 (Т. 11 наст. изд.).
[2] рабы (итал.).
[3] Он сделал только половину лица, левую щеку, а правую оставил «так», ибо не пришел на сеанс. — К. Ч.
[4] «Случай из международной жизни» (англ.).
[5] «Площадь Вашингтона» (англ.).
[6] «Родерик Хадсон» (англ.).
[7] переутомленный мозг (англ.).
[8] Вообразите — такая тема в американском романе! Он написан (как я узнал из словаря) в 1875 (англ.).
[9] Интересно, как этот удивительный роман был принят на родине автора (англ.).
[10] бесцельно (англ.).
[11] над искусственными пустяками (англ.).
[12] ничего не делая, кроме любви (англ.).
[13] Головокружение (англ.).
[14] «Вдали от обезумевшей толпы» (англ.).
[15] «Граф Чатхэмский» (англ.).
[16] всерьез (англ.).
[17] Болтовня (англ.).
[18] «Туземцы» (англ.).
[19] Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он понимал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорошевич позволил Маяковскому написать с себя портрет. Дорошевич сказал: ну его к черту. — К. Ч.
[20] «Мудрость отца Брауна» Честертона. Мудрость довольно глупая, и Честертон представляется мне самым заурядным гением, какого мне доводилось читать (англ.).
[21] мелодию (англ.).
[22] «Неведение отца Брауна» — ничего глупее не читал (англ.).
[23] Отвращение к жизни (лат.).
[24] Гимн жизни (лат.).
[25] и подал в отставку (англ.).
[26] Очень интересно, что припасла для меня жизнь. Через юность и зрелые годы я протащил такое тяжелое бремя (англ.).
[27] «Демократические дали» (англ.).
[28] «Вдали от обезумевшей толпы» (англ.).
[29] параллельным текстом (франц.).
[30] «Короли и капуста» (англ.).
[31] В мае 1922 года воскресенье — 28-го.
[32] «Хроника завоевания Гренады» Вашингтона Ирвинга (англ.).
[33] В июне 1922 г. воскресенье — 11-го.
[34] Te deum vita — гимн жизни; taedium vitae — отвращение к жизни (лат.) .
[35] В июне 1922 года среда — 14-го.
[36] Я не хочу целовать черную женщину, я хочу целовать белую женщину (англ.).
[37] уанстеп (англ.). — название танца.
[38] «Укрощение строптивой» (англ.).
[39] Добрые пожелания — Счастливого Нового года — Веселого Рождества (англ.).
[40] «Ворота ярости» (англ.).
[41] «Предрассудки» (англ.).
[42] гостиная (англ.).
[43] «Бэббит» С. Люиса (англ.).
[44] за угол (англ.).
[45] княгини (англ.).
[46] старой аристократии в России (англ.).
[47] соблюдать приличия (англ.).
[48] Боже, что они понимают! (англ.)
[49] «Карта» (англ.).
[50] Ретроспективный обзор (англ. ).
[51] Христианский союз молодежи, более известный как ИМКА (YMCA) (англ.).
[52] еврейские студенты (англ.).
[53] «А как насчет копирайта?» (англ.).
[54] покраснел (англ.).
[55] О, морока! (англ.)
[56] виноторговца (англ.).
[57] Недатированные карандашные наброски в отдельной записной книжке, которые частично перекликаются с последующей записью в дневнике от 7 октября 1923 года.
[58] Очень огорчительно замечать, что все воспринимают меня чужаком — не сближаются со мной, а наоборот, чуждаются. Все эти молодые люди считают меня старым занудой. Я имею в виду, что когда мы в машине, они не привязаны ко мне, как это было 10 лет назад. Я совершенно не спал и чувствую себя старой развалиной. Ужасно грязная машина, воздух [нрзб.]. Все такие самодовольные и ранят мои чувства (англ.).
[59] О, тоска (англ.).
[60] второстепенному поэту (лат.).
[61] В октябре 1923 года суббота — 20-го.
[62] «Гайдук» упоминается в ее стихах о царе. Теперь критики, не зная, о ком стихи, стали писать, что Ахматова сама ездит с гайдуками. — К. Ч.
[63] незначительная (англ.).
[64] «О любви» (франц.).
[65] В ноябре 1923 понедельник — 26-го.
[66] «Ночи» (лат.).
[67] средний американец (англ.).
[67] «Живчеловек» (англ.).
[68] Меховая нога (англ.), т. е. Софья Толстая.
[69] Информационное бюро (англ.).
[70] «Укрощение строптивой» (англ.).
[70] О, морока! (англ.).
[71] В 1924 году пятница —18-го.
[71] В июле 1924 года суббота — 19-го.
[72] августа. Сбился с писательством. Начал статью о детских книгах — и бросил. Начал «Метлу и лопату» и, проработав до половины, почувствовал фальшь, недетскость. Прочитал вчера М. Б., она сказала то же. Денег нет. Отовсюду жмут, а я зря истратил за этот месяц 70 червонцев (семьсот рублей), которых другому бы хватило на полгода. Здоровье мое тоже — не слишком. Утомляет работа — и пугает перспектива скорого переезда в город.
Вчера с М. Ф. Поляковой зашли в детский дом — в двух шагах от курорта. Я там никогда еще не бывал. Издали он казался прекрасным — на террасе так стройно пели А. Толстого «Всех месяцев звончее веселый месяц май». Пошел, представился, начальница показала музейчик: детские работы, лепка, «осень», «зима», «лето» и т. д. Ленинский уголок, где рядом с портретом Ленина, чуть пониже, мой «Крокодил», «Черничный дедка»*, «Таракани- ще», «Детки в клетке» Маршака и проч. Все производит довольно мрачное, тупое, казенное впечатление. Есть тетрадки протоко-
[72] оба протеза (англ.).
[73] клейкая лента (англ.).
[74] «Горе мне, бедному» (лат.).
[75] В 1924 году четверг — 25 сентября.
[76] 5 октября.
[76] ноября 1924. Возился с «Бармалеем». Он мне не нравится совсем. Я написал его для Добужинского — в стиле его картинок. Клячке и Маршаку он тоже не понравился, а М. Б-не, Коле и Лиде нравится очень.
Коля кончает свой первый роман*. «Девятнадцатую (главу) пишу!» (Всехглав будет двадцать.) Всякий раз при встрече он сообщает, какую главу он пишет. Помню живо: «На шестой застрял», «в тринадцатой мало действия», и проч. Но в общем, он пишет легко и уверенно, страшно увлекаясь работой. Прибегает поглядеть в «Энциклопедию Британника» — и назад, к письменному столу. По воскресениям он с Мариной обедает у нас, и мы весь обед занимаемся тем, что выдумываем имя его герою и заглавие его роману. Оказывается, это не так легко. Имя героя у Коли Шмендрик — имя явно невозможное. Заглавия такие: «Джентльменыудачи», «Ипполит Повелецкий», «Замыслы Шмендрика». Я предложил ему вчера— «Честолюбивые замыслы». Ему, кажется, понравилось. Сима Дрейден предложил в шутку «Остров сокровищ № 2».
[76] «Успех» (англ.).
[77] в порядке (англ.).
[77] Смок Белью (англ.).
[78] «Деревенской жене» я беременна (англ.).
[79] Ненависть к новому правописанию есть один из самых главных рычагов контрреволюционных идей И. Е. — К. Ч.
[80] Финское общество искусств (франц.).
[81] Объявление. Российское имущество, дом Кивеннапского уезда в селе Ку- оккала взят под охрану финскими властями (финск.).
[82] «Бодрствуйте и молитесь!» (от Матфея) (финск.).
[83] задерживается (англ.).
[84] «Мы» (англ.).
[85] апреля 1925 г. Спасибо, что прожил еще год. Прежде говорилось: «Неужели мне уже 18 лет!» А теперь говорится спасибо, что теперь мне 43, а не 80, и спасибо, что я вообще дожил до такого древнего возраста. Вчера принял ванну с экстрактом и спал бы как убитый, но разбудила ночью громко плачущая собака, которая, словно по заказу, отчаянно плакала и выла у меня под окнами. Плач продолжался часа полтора. И еще дурной знак: натягивая на себя одеяло, я разорвал простыню сверху донизу.
[86] способа существования (лат.).
[87] Приложения (англ.).
[88] Стихи и баллады (англ.).
[89] зеркало, носовой платок, рука, нога, ботинок, девочка, мальчик, мяч, собака, кошка, мышь, дом, желтый, красный, синий, я вижу, мне нравится, хорошо, лавка, ребенок (англ.).
[90] «Иерихон» Сэмуэля Бетлера (англ.).
[91] Верю, потому что нелепо (лат.).
[92] марта 1926 г., понедельник. Последние два дня окрашены у меня Ольгой Иеронимовной Капицей. В субботу я слушал ее доклад в Союзе Писателей — о детском фольклоре. Доклад банальный — и неинтересный. Классификация фольклора — прежняя, только по принципу содержания. О форме этих замечательных стихов ни звука. Примеры выбраны случайные и не самые выразительные. Варианты выбраны — худшие. Энтузиазм — не обоснован и не увлекателен. Продолжался доклад часа два — в плохо отопленной, тускловатой комнате Союза, где висит пародийный плакат: «Товарищи писатели, объединяйтесь!» Посторонний человек мог бы подумать, что это не Союз Писателей, а
[93] Член Совета Кембриджского университета (англ.).
[94] заносчивым (устарел.).
[95] испытание (англ.).
[96] днем (итал.).
[97] Впрочем, в этом я не уверен. Так говорил Гершанович, заведующий Бюро сторонних заказов. — К. Ч.
[98] «Оригинальные пьесы» (англ.).
[99] В духе несносного ребенка (франц.).
[100] покорном слуге (лат.).
[101] Перепутали строфы стихотворения «Шарманка», наврали в колонтитуле цифры, и над стихами Некрасова поставили заголовок: стихи, приписываемые Некрасову. — К. Ч.
[102] Название магазина (франц.).
[103] папа (англ., разговорн.).
[103] галстук (англ.).
[104] О, морока (англ.).
[105] Описка. На самом деле — февраля. — Е. Ч.
[106] «Прекрасная страна Франция» (франц.).
[107] «Гвоздь и подкова» (из «Нянюшкиных прибауток») (англ.).
[108] бессонные ночи (англ.).
[109] Наше правительство? (англ.)
[110] Курить не разрешается (англ. ).
[111] Каковым он на самом деле не является (англ.).
[112] Детективный роман (англ.).
[113] «Песни невинности» (Вильяма Блейка. — Е. Ч.).
[114] напористая и властная личность (англ.).
[115] напор (англ.).
[116] katzenjammer — похмелье (нем.).
[117] Наш общий враг (англ.).
[118] Записи о болезни Муры сделаны в тетради «Дневник о Муре» и приводятся лишь выборочно.
[119] «Альманах новой России» (франц.).
[120] «Обозрение» (англ.).
[121] «Полудевы» (франц.), роман Э.-М. Прево.
[122] «Книжное обозрение» (англ.).
[123] «Иллюстрированная история русской революции» (немецк.).
[124] «Испания в картинах» (немецк.).
[125] «Америка в картинах» (немецк.).
[125] марта 1932. Умер Полонский. Я знал его близко. Сегодня его сожгут — носатого, длинноволосого, коренастого, краснолицего, пылкого. У него не было высшего чутья литературы; как критик он был элементарен, теоретик он тоже был домотканый, самоделковый, стихов не понимал и как будто не любил, но журнальное дело было его стихией, он плавал в чужих рукописях, как в море. Впрочем, его пафос, пафос журналостроительства, был мне чужд, и я никогда не мог понять, из-за чего он бьется. Жалко его жену Киру Александровну. Помню, во время полемики
[126] кадавр (от французского cadavre) — труп.
[127] «Тропический шлем» (англ.).
[128] почтение, уважение (англ.).
[129] кукурузный початок (укр.).
[130] «Дорожные машины» (англ.).
[131] Сделано в Германии (англ.).
[132] «Русское подворье» (нем.).
[133] «Черное и белое» (англ.).
[134] жизнеописание (лат.).
[135] Описка автора, вероятно 28/XI.
[136] «Много шума из ничего» (англ.).
[137] Указатель составили: Л. А. Абрамова и Е. Ц. Чуковская.
В указатель включены не все имена, встречаемые в дневнике. Не внесены в список неустановленные лица, некоторые бегло упомянутые фамилии, сведения о которых читатель получает непосредственно из текста, а также те, чьи имена несущественны для понимания записей. Краткие аннотации составлены применительно к контексту, в котором упоминается поясняемое имя.
Фамилии, аннотации к которым даны в предыдущем томе 11, отмечены знаком «*».
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ ТОМ ТРИНАДЦАТЫЙ
ДНЕВНИК. 1936-1969
МОСКВА 2013
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6 Ч-88
Файл книги для электронного издания подготовлен в ООО «Агентство ФТМ, Лтд.» по оригинал-макету издания: Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 13. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2007.
Составление, подготовка текста и комментарии
Е. Чуковской
Оформление художника С. Любаева
На обложке:
фотография К. Чуковского, снимал Л. Радищев., 1968
Чуковский К. И.
Ч-88 Собрание сочинений: В 15 т. Т. 13: Дневник (1936— 1969) / Коммент. Е. Чуковской. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: Агентство ФТМ, Лтд, 2013. — 640 с.
Третья книга «Дневника» по содержанию и тональности записей резко отличается от предыдущих. На этих страницах отразились и личные беды автора — гибель на войне сына, смерть жены, травля в печати антивоенной сказки «Одолеем Бармалея» и тяготы, переживаемые обществом в 30— 40-е годы. В дневниковых тетрадях появляются пробелы, множество вырванных страниц. На уцелевших страницах сохранились отзвуки трагедии Ахматовой, Зощенко, Пастернака, Василия Гроссмана, Фадеева.
С середины пятидесятых годов начинают снова выходить такие книги, как «Высокое искусство», «От двух до пяти», впервые печатаются «Современники», «Живой как жизнь», «Чехов». Чуковский получает Ленинскую премию и почетное звание доктора литературы Оксфорда.
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
© К. Чуковский, наследники, 2013 © Е. Чуковская, составление,
подготовка текста, комментарии, 2013 © Агентство ФТМ, Лтд., 2013
1936 [1]
1 января 1936 г. Лег вчера спать в 7 часов. Встал в три и корплю над ненавистным мне «Принцем и нищим». Перевожу заново вместе с Колей. Коля взял себе вторую половину этой книги, я первую. В этой первой 96 страниц; работа идет очень медленно. Но все же сделано 82. Иная страница отнимает у меня полтора часа и даже больше. А во имя чего я работаю? Сам не знаю. Хочется писать свое, голова так и рвется от мыслей, а приходится тратить все дни на черную батрацкую работу. И такой работы очень много. Чуть я кончу «Принца и нищего», придется погрузиться в редактуру Некрасова, в редактуру Шекспира, в редактуру Репина, а когда же писать, черт возьми! Почему из писателя я превратился в поденщика? Вот даю себе зарок на новый год — больше до самой смерти не брать никаких окололитературных работ, а только писать повести, статьи, стихи. Ведь это смешно сказать: сказки мои имеют огромный успех, а у меня уже 5 лет нет ни секунды свободной, чтобы написать новую сказку, и я завидую каждому, кто имеет возможность, хоть и бездарно, писать свое.
5 января. Был Коля. Делает «Принца и нищего», работает в ревизионной комиссии нашего Дома писателей, пишет роман, забежал на минутку, и мы необыкновенно плодотворно поговорили с ним о Мопассане («Комбинатор», его рассказы также «ненастоящие», как «Остров сокровищ» — не произведения, а штучки), о Бунине, о Блоке, о Мандельштаме, Безыменском. Чудесно поговорили и так странно, что это разговор отца с сыном.
7 января. Был у меня вчера Тынянов с Вениамином Кавериным. Принес сборник своих рассказов и «Стихотворения» Гейне (изд. 1935). На Гейне подписался: проваленный кандидат в секцию переводчиков, т. к., по его словам, недавняя конференция
1936 переводчиков в Москве подвергла его сильнейшим
нападкам — постоянное его ощущение, что где-то против него ведут какую-то кампанию сплотившиеся враги. Я думаю, это у него от болезни. Лицо у него мученическое, изборождено тоской. Дома у него по-прежнему нехорошо. Он показывал в лицах всех докторов, которые лечат Елену Александровну, показал между прочим некоего Твердинского, который заявил ему в ее присутствии, что у нее туберкулез позвоночника. Великолепно показал он проф. Турнера, который лающим голосом отменил весь диагноз Твердинского и сообщил, что никакой опасности нет. Показал проф. Яновского (рентгенолог) и проч. и пр. В. Каверин упрекнул его, что он не дарит ему книг. — «Все свои книжки я дарю докторам. И если бы ты видел, с какими надписями!.. ИТвердинскому тоже». Но потом Ю. Н. развеселился и показывал смешные эпизоды из жизни разных знакомых. Как в какой-то кабак в Кисловодске вошел Ал. Толстой, когда там сидела небольшая компания, в том числе Тынянов и Мирский. Тынянов считал Мирского твердокаменным, но [Толстой] вошел так важно и поглядел на всех таким «графским» оком, что тот вскочил: «разрешите представиться». Толстой подал ему два пальца. Теперь Тынянов говорит о Толстом с ненавистью. Утверждает, что не станет с ним здороваться.
Говорили о поэтах. «Нет поэтов. Пастернак опустошен и пишет черт знает какую ерунду, напр. в «Известиях»*. От Ник. Тихонова — ждать нечего. В. потолстел. Жалуется на переутомление, но вид у него титанический». Между проч., рассказывал, что в доме у Горького он за столом сказал, что Маршак — неважный писатель. Все на него зацыкали, а жена сына Горького Тимоша сказала:
— А какой он чудесный человек, какой добрый, как любит детей.
Рассказывал о Томашевском: как Томашевский дурацки вел себя на конференции. Его спросили, почему он редактирует Пушкина. Он ответил: «За это деньги дают», как Томашевский швырнул в Степанова корректурой Пушкина (которую Степанов принес ему на квартиру) и крикнул: «Пошел вон, негодяй». А Степанов сказал будто бы: «Вы хам, Борис Викторович».
Много говорил Тынянов о Горьком, который очаровал его сразу. «Горький человек безвольный, поддающийся чужому влиянию, но человек прелестный, поэтический, великолепный (и в жизни) художник».
Все, что говорит Тынянов, он говорит с аппетитом. Жизнь, поскольку она выражается в человечьих отношениях, в разных карьерах людей, в бытовых подробностях, ему страшно любопытна как беллетристу. Просидели они у нас до 12 1/2. 1936
Мы с М. Б. пошли их провожать — и вот я не сплю до
утра.
9 января. Третьего дня Желдин мне сказал, что 15/I в Москве совещание по детской книге. Большое совещание, созываемое по инициативе ЦК, и что я должен поехать. Когда же писать! Только что было совещание с Косаревым, потом киносовещание, потом — по детской книге. Всякая поездка в Москву стоит мне года жизни, и узнав о предстоящей поездке, я уже перестал спать за 5 дней до нее. Вчера принял вероналу, а сегодня спасибо Бобочке, он меня зачитал. Утром я проснулся с чувством величайшей к нему благодарности.
11 января. Был у меня Квитко. В великолепном костюме, в европейском пальто. Читал замечательные стихи про медведя, обедал у нас. М. Б. больна: грипп. Был Фроман, взял взаймы 50 р. Я хочу, чтобы он переводил Квитку. Квитко зовет в Киев. Он любит советскую власть поэтично и нежно.
17 января. Конференция детских писателей при ЦК ВЛКСМ. Длится уже два дня. Выехали мы 14-го. На вокзале собралась вся детская литература. Маршак в черной новой шапочке, веселый, моложавый. С ним по перрону ходят Габбе, Пантелеев, Ильин. Вот Лида, вот Т. А. Богданович (ее провожает Шура), вот Тырса. Ждут Ал. Толстого, вот и он с женою. Но он едет не международным, а мягким — в международном не было двух мест в купе, для него и для жены. Иду в вагон: Юрьев и Лили Брик. Юрьев, чуть только поезд тронулся, вошел в мое купе (я еду с Лебедевым В. В.) и стал занимать нас рассказами. Очень ругает новую гостиницу «Москва», которая только что открылась в Охотном ряду. «Номера, — говорит он, — плохи, прислуга грубая… Обошел всю гостиницу, не понравилась она мне. Потом дали мне книгу почетных посетителей, и я написал, что гостиница великолепна и что я в мире не видал таких гостиниц». Оказывается, это очень характерно для Юрьева. В дальнейшем он заговорил о переводах Анны Радловой. «Плохие переводы. Стесняют актера, связывают его по рукам и ногам. Особенно перевод “Отелло”. «Но я все же играю в ее “Отелло” — иначе нельзя, пресса заругает, замалчивать начнут»!!!
Принципиальный артист!
Лили Брик рассказывает подробно, как она написала Сталину письмо* о трусливом отношении Госиздата к Маяковскому, что
1936 Маяковского хотят затереть, замолчать. Написав
это письмо, она отложила его на 3 недели. Но чуть она передала письмо, через два дня ей позвонил по телефону т. Ежов (в Ленинград): не может ли она приехать в Москву. — «4- го буду в Москве». — «Нельзя ли раньше?» Я взяла билет и приехала 3-го. Меня тотчас же принял Ежов. — «Почему вы раньше не писали в ЦК?» — «Я писала Стецкому, но не получила ответа». — «Я Маяковского люблю, — сказал Ежов. — Но как гнусно его издают, на какой бумаге». — «На это-то я и жалуюсь».
«Я знала, что Сталин любит Маяковского. Маяковский читал в Большом театре поэму “Ленин”. Сталин хлопал ему, высказывал громко свое восхищение. Это я знала. Но все же было жутко. Я боялась: а вдруг направит дело к Малкину. Но меня направили к Та- лю, и с ним я говорила больше часу».
В поезде Лебедев, которому сейчас 45 лет, делает гимнастику. Для укрепления мускулов живота и проч. Любовно говорит о боксе. Везет своей Саре финский хлеб, купленный где-то на аукционе в таможне, и молоко «Нестле».
Подошел к нам М. Ильин. Рассказывает анекдоты. Недавно к его знакомому советскому доктору привезли девочку Марию Антуанетту (!!?).
Почему вы назвали ее Марией Антуанеттой? — спросил он у ее матери.
А я увидела в календаре строчку: «Казнь Марии Антуанетты» и решила, что она революционерка была.
По приезде в «Националь» я позвонил Цыпину. Он сразу затараторил: «Уверяю вас, что партия на моей стороне. Ленинград хитрит и мутит. Знаете ли, что Желдин принял меры, чтобы Алексей Толстой не приезжал на совещание, и прислал мне телеграмму: “Толстого в Ленинграде не найти”. Я тогда послал телеграмму Толстому от себя, и Толстой приехал. Комсомольцы хотят, чтобы Толстой выступил. Маршак будет делать небесный доклад без конкретностей. Мы устраиваем совещание в ЦК комсомола, чтобы ясно было, что это партийное совещание. Приглашено 135 человек».
Ну вот мы, 135 человек, собрались: Забша. Кв1тко. Барто. Ко- пыленко. Браун. Конашевич. Житков. Разумовская. Оболенская.
Доклад Цыпина. Начало очень хорошее. Перечисление писателей, которые в последнее время не пишут. Ругает Наркомп- рос. Десять лет упущено.
Появляется Косарев. Аплодисменты.
Самое удивительное — Венгров. Я бил его смертным боем и в «Литературной газете», и на своем выступлении в ЦК комсомола. И когда потом говорил о нем злые вещи — все же жалел его, и теперь, когда встретил здесь, на конференции, очень 1936
смутился и был уверен, что он не подаст мне руки. А он вдруг стал лебезить, юлить, подбежал ко мне, сказал, что «Мур- зилка» ждет моего сотрудничества, что она поместила где-то мой портрет, что Квитко действительно замечательный мастер, что я в своем выступлении совершенно верно заметил о том и том-то — и проч., и проч., и проч. Последняя степень душевного ничтожества; полнейшее отсутствие достоинства. Когда Лида говорила о Пантелееве — что у Пантелеева есть выражение: морда, он крикнул:
— Жидовская морда.
Как будто у Пантелеева это выражение — от автора!!!
Подлый гад, раздавленный… больше уж он не будет появляться публично в качестве одного из ведущих детских писателей.
Мне пришла в голову великолепная тема детской книги, в ней должна вылиться моя жаркая любовь к советскому ребенку — и сквозь этого ребенка — к эпохе. Я уже четыре года собираю для этой книги материалы, и только сейчас под впечатлением беседы с Косаревым осмыслил эту тему до конца.
Косарев — обаятелен. Он прелестно картавит, и прическа у него юношеская. Нельзя не верить в искренность и правдивость каждого его слова. Каждый его жест, каждая его улыбка идет у него из души. Ничего фальшивого, казенного, банального он не выносит. Какое счастье, что детская литература наконец-то попала в его руки. И вообще в руки комсомола. Сразу почувствовалось дуновение свежего ветра, словно дверь распахнули. Прежде она была в каком-то зловонном подвале, и ВЛКСМ вытащил ее оттуда на сквозняк. Многие фальшивые репутации лопнут, но для всего творческого, подлинного здесь впервые будет прочный фундамент.
Хочется делать в десять раз больше для детской литературы, чем делали до сих пор. Я взял на себя задание — дать Детиздату 14 книг, и я их дам, хоть издохну.
О совещании не записываю, так как и без записи помню каждое слово. То, за что я бился в течение всех этих лет, теперь осуществилось. У советских детей будут превосходные книги. И будут скоро.
Лежал больной: фурункул. Маршак оказался верен себе: все эти годы молчал о Кв1тке, ни звука. Когда я написал о Кв1тке в «Красной нови» — и прочитал его стихи на совещании у Косарева — Маршак попросил ему дать на один день книжки Кв1тки, чтобы ознакомиться с ними. Я дал ему, и он в тот же вечер уехал в Крым к Горькому с моими книжками. Он их переводит, он сделает шум вокруг Квитки — он… словом, повторяется та же история, что с «Nursery Rhymes» и с «Детками в клетке». «Nursery Rhymes» я про- 1936 пагандирую с 1916 года. В 1917 я дал их Владиславу
Ходасевичу — напечатать в журнале «Для детей», коего я был редактором. И Венгрову давал подстрочник — пропал гвоздь — и печатал оный в книге «Елка», издательства «Парус». Когда встретил Маршака, дал ему в 1923 году «Nursery Rhymes» — и с тех пор не получил своей книжки обратно. То же и с «Детками», вернее с рисунками Олдина, которые принадлежали Памбэ. Взял редактировать эту книгу — и Памбэ не получила ее обратно…
27/I. Сегодня должна была вторично собраться редакция по изданию академического Некрасова. Впервые мы собрались третьего дня: Лебедев-Полянский, Мещеряков, Кирпотин, Лепешинский, Эссен и я на квартире у Эссен. Специально выписали из Ленинграда Евгеньева-Максимова. Да, был еще и Заславский. У всех этих людей в голове есть одна идейка: не изображать Некрасова — боже сохрани — народником, потому что народники, по разъяснениям авторитетных инстанций, — не такие близкие нашей эпохе люди, как думалось прежде. То обстоятельство, что Некрасов был поэт, не интересует их нисколько, да и нет у них времени заниматься стихами. Я выступил, сказал, что я белая ворона среди них, — т. к. для меня Некрасов раньше всего поэт, который велик именно тем, что он — мастер, художник и проч. А если бы Некрасов высказывал те же убеждения в прозе, я никогда не стал бы изучать его и любить его. Настаивал на включении во все наши будущие предисловия и критические статьи — указаний на это — незамеченное ими — обстоятельство. Отнеслись не враждебно, хотя некоторая холодность в отношении ко мне была. Выделили комиссию: меня, Евгеньева-Максимова и Эссен для обсуждения количества томов, их состава и проч. Комиссия эта была вчера у меня — мы работали долго и упорно. А сегодня оказывается, что: 1. Кирпотин уехал неизвестно куда. 2. Лебедев-Полянский занят. 3. Мещеряков занят. 4. Лепешинский уехал — и заседание коллегии откладывается. Почему? Не из-за истории ли с Косаревым? История такая: Косарев спрашивал меня, почему я не пишу новых книг. Я ответил, что я очень занят: редактурой Некрасова, редактурой Шекспира и проч. Хочется писать, а я все редактирую. — А какого Некрасова? — Под редакцией Лебедева-Полянского, академического. — Ну, мы вас от всей этой черной работы освободим. — И вдруг, к моему изумлению, в речи своей о детской литературе — заявил, что меня нужно освободить от… Лебедева-Полянского. Меня словно кипятком обдало…
Тут в Москве Тынянов, звонил ко мне два раза (один раз так: давайте пойдем в театр на «Далекое»*) — и вечером пришел. Много говорил о своих семейных горестях. «Только вам говорю: мне
так жалко Леночку, что я другой раз готов запла- 1936
кать. Бедная! Все ее надежды на выздоровление рухнули. У нее уже заболела верхняя часть позвоночника».
Через 2 недели Тынянов едет на 2 месяца в Париж.
Все устроено. Остановка за валютой. Ехать он не хочет («Страшно Леночку оставить»), но ехать нужно, так как болезнь его растет. Несмотря на болезнь, он написал в Петергофе за 10 дней целый печатный лист о Пушкине, «и здесь, в Москве, помаленьку пишу». «У меня странная литературная судьба: своего Кюхлю я написал без материалов — на ура, по догадке — а все думали, что тут каждая строка документальна. А потом, когда появился роман, я получил документы». И он перешел на свою любимую тему: на Алексея Толстого.
— «Алексей Толстой — великий писатель. Потому что только великие писатели имеют право так плохо писать, как пишет он. Его «Петр I» — это Зотов, это Константин Маковский. Но так как у нас вообще не читают Мордовцева, Всев. Соловьева, Салиаса, то вот успех Ал. Толстого. Толстой пробовал несколько желтых жанров. Он пробовал желтую фантастику («Гиперболоид инженера Гарина») — провалился. Он попробовал желтый авантюрный роман («Ибикус») — провалился. Он попробовал желтый исторический роман — и тут преуспел — гений!»
Сидел он у меня долго — и я из-за этого не сплю всю ночь. Приходили при нем Натан Альтман и Квитко.
Лидина речь сегодня отлично напечатана в «Комсомолке». А моя — в «Литературке»*. Сердце родительское радуется.
Очень нездоров. Измучила меня эта зима. Ужасно, что М. Б. по болезни не могла поехать со мною. Жизнь моя здесь хуже ада. Больше 3 часов в сутки я не сплю. Скорее бы выбраться.
Тынянов очень хорошо отзывался о Коле. Хвалил его переводы, восхищался его работоспособностью.
Тынянов о Маршаке: «Он ничего не читает. Его интересует только один писатель: Ильин, да и тот Маршак».
Третьего дня мне звонил из Ленинграда Алянский. Приезжает сегодня с Конашевичем. Алянского я приспособил к Цыпину: Алянский будет жить в Ленинграде, но работать для московского Детиздата. Все мои книги, которые выходят в Москве, будет оформлять в Ленинграде Алянский.
Лебедев-Полянский, Кирпотин, Мещеряков и Заславский все время сообщали Евгеньеву-Максимову и мне, что они никак не могут собраться, никакого времени не имеют, и потому Евг.Макси мову пришлось вернутся в Ленинград ни с чем. Оказалось, что они покуда держали тайный совет, как им быть. И надумали: не давать мне редактировать стихи Некрасова, и Максимову не давать
1936 редактировать письма, а сделать так: стихи выходят
под редакцией Мещерякова и моей, письма под редакцией Лебедева и Евг.-Максимова. Я застиг их четырех в Гослитиздате: они прямо (и очень учтиво) предъявили мне свои требования. Сущность этих требований сводится вот к чему: я буду редактировать Некрасова, а Мещеряков будет редактировать меня. Но в таком случае так дело и нужно изобразить, а не выдумывать, будто мы оба редактируем Некрасова. Я так и сказал им и теперь не знаю, как быть. К сожалению, по болезни мне пришлось спешно уехать в Ленинград — и я не мог посоветоваться в ЦК.
2 февраля. Вчера вечером позвонили от Главного начальника политической милиции: когда он мог бы меня посетить. Говорили каким-то угрожающим тоном. Я страшно взволновался. Уж не натворила ли чего-нибудь Лида? Не поссорилась ли она с Детизда- том? Черт знает какие мысли лезли мне в голову. Всю ночь, чтобы успокоиться, держал корректуру книги «От двух до пяти» (6-е издание). Прокорректировал 14 листов. Весь день ни на секунду не заснул, и лишь к 6 часам обнаружилось, что начальник хочет, чтобы я… написал… детскую книжку о милиции. Утешившись, я заснул в 7 час. вечера и сегодня — 3/II проснулся в половине четвертого. До 9 часов корпел над «Принцем и нищим». Зато выкарабкиваюсь из- под этой работы. 80 страниц уже отделано окончательно.
9/II. Ужасную вещь сделал со мною Коля, сам того не подозревая. Мы решили вдвоем перевести «Принца и нищего»: я первую половину, он вторую. Работа эта нудная, путавшая все мои планы. Она отняла у меня два месяца, самое горячее время. И главное: перевод выходит не первоклассный, не абсолютный. Хочется писать свое; хочется думать свои мысли, а тут приходится часами просиживать над одной какой-нибудь фразой. Когда я сделал свои 101 страницу, я чуть не подпрыгнул до потолка: теперь могу вздохнуть свободнее. Но в это время Коля принес свою половину!!! С первого взгляда мне показалось, что перевод превосходный. Иные страницы действительно очень неплохи, но боже мой — когда я вчитался, оказалось, что половину Колиного перевода нужно делать заново. Никакого другого выхода нет. Надо сделать, мы и так запоздали. И вот я сижу несколько суток, почти без сна, и делаю эту постылую работу. Сейчас кончил ее вчерне, в девять часов утра. Последние 10 страниц особенно трудны. Похоже, что переводчик даже не глядел в подлинник! Я Колю не обвиняю. Он пишет роман, для него «Принц и нищий» — обуза, но зачем же сваливать эту обузу на мои плечи? Как будто у меня нет романа, который я хотел бы написать.
12/II. Был у меня сейчас Игорь Грабарь. Он председатель жюри индустриальной выставки. Занят сверхъестественно. Готовит репинскую выставку, устраивает в Ленинграде свою собственную, готовится к 26-му, когда будет праздноваться его юбилей — «банкет будет устроен, будут участвовать высокие персоны, готовятся подарки какие-то… ну орден, ну автомобиль… Это уже дело решенное, машину мне дадут!!.»
Откровенно подсчитывает барыши своего юбилея. Он к этому юбилею организационно готовится три года, завоевывал вершок за вершком те позиции, которые занимает сейчас, недаром в Москве называют его Угорь Грабарь. Среди молодежи его имя так же одиозно, как имя Бродского.
А вы видели, Игорь Эммануилович, что написано о вас в «Правде» — во вчерашнем номере?
Нет… а что? (невинным голосом).
Не видели?
Нет. Ни минуты не было свободной.
И вам никто не показал?
Нет.
Прошло с полчаса, и он говорит:
А вы видали, как в «Правде» здорово попало Бухарину? И какой смешной фельетон Кольцова!
Подробно излагает и то, и другое. Между тем: и фельетон о Бухарине, и фельетон Кольцова — в том же номере, где статья о выставке Игоря Грабаря.
Боба это заметил и, когда Грабарь ушел, выразил недоумение: — Как же это так, и зачем же он врет?
14/II. Сейчас позвонил мне Маршак. Оказывается, он недаром похитил у меня в Москве две книжки Квитко — на полчаса. Он увез эти книжки в Крым и там перевел их — в том числе «тов. Ворошилова», хотя я просил его этого не делать, т. к. Фроман уже месяц сидит над этой работой — и для Фромана перевести это стихотворение — жизнь и смерть, а для Маршака — лишь лавр из тысячи. У меня от волнения до сих пор дрожат руки.
И я вспомнил, как Маршак таким же образом ограбил Памбэ («Детки в клетке»), ограбил Хармса («Жили в квартире сорок четыре…»).
17/II. Вчера позвонил Алянский и сообщил, что в «Комсомольской правде» выругали мой стишок «Робин Бобин Барабек». Это
1936 так глубоко огорчило меня, что я не заснул всю
ночь. Как нарочно, вечером стали звонить доброжелатели (Южин и др.), выражая мне свое соболезнование.
Прекрасные стихи, мы читаем и восхищаемся, — говорят в телефон, но мне это доставляет не утешение, а бессонницу.
Вчера первый раз выходил на улицу (мороз!!) — был в школе первой ступени, преобразованной из церкви (Кирочная, против Знаменской). Читать было очень трудно, так как все звуки уходили под купол и в коридоры, ведущие в зал, но дети изумительно милые, любящие, затормошили меня своей лаской. Я читал им так много, что сорвал голос. (Горло вообще болит.)
Написал фельетон о Квитко — неважный и поверхностный*.
Сегодня, кажется, начинают печатать мою книгу «От двух до пяти». Лида больна гриппом. Коля тоже.
Сегодня М. Б. купила картину Коровина.
18/II. Был на блинах у полярника Самойловича. Видел его племянника Женю (3 1/2 лет), который указывает на карте и Копенгаген, и Ленинград, и Новую Землю, и Северный полюс, и Камчатку, и Сахалин.
Жена Самойловича жалуется, что Отто Юльевич Шмидт всячески душит Рудольфа Лазаревича. Уже два года не пускает его за границу.
21/II. Вчера нагрянул на меня Цыпин. Очень сладко и любовно предложил мне выбросить из программы несколько моих книжек. «Нельзя. Нельзя. По настоянию Ц. К.». Он ожидал отпора с моей стороны. Но я сказал: сделайте одолжение. Оказалось, что выбрасывать нечего, но я с радостью пожертвовал книжкой «Ко- тауси и Мауси» и «Путаницей».
Мы это делаем, — пояснил мне Цыпин, — для того, чтобы иметь возможность сократить Маршака. В Ц.К. не понравилось, что он захватил всю бумагу. Кроме того, по этому поводу группа писателей подала докладную записку. И вот мне дано поручение снять с плана 50 процентов книг Маршака.
Тут пришла Сафонова и принесла рисунки к Айболиту. Рисунки удались ей очень: в них много литературной выдумки, они не торчат в стороне от книги, а прочно спаяны с ней, придают книге много женского уюта и тепла. Но Цыпину главным образом понравился модный теперь реализм. «Вот что нам надо!» — закричал он (т. к. ЦК требует у него теперь реализма). От радости он сразу удвоил гонорар Сафоновой, дал вместо 50 рублей за каждый рисунок — 100 рублей, а рисунков там будет около сотни.
Потом пришел Алянский. Цыпин рассказал, что 1936
решено ликвидировать ленинградскую редакцию, и очень скоро: сюда назначается некий Светлев, редактор газеты в Иваново-Вознесенске, который прибудет сюда через несколько дней, он должен с течением времени отстранить Маршака от редакционной работы.
22/II. Видел вчера Маршака. Горький поручил ему создать новый журнал — для юношества, детей и родителей. Маршак мало способен к такой работе, так как он лишен каких бы то ни было идей и чего бы то ни было творческого. Но он взялся за нее ретиво, по своему старинному способу: собирает заседания, собрания, говорит с каждым на всех перекрестках и ловит чужие идеи. Шум вокруг этого страшный, и через месяц на съезде Комсомола он будет говорить: «Я и Горький», «Мы с Горьким».
С Цыпиным и Алянским был вчера в Петергофе у Конашеви- ча. Его этюды (виды из окна) изумительны — особенно те, что на японской бумаге. И портреты. Но чудак Конашевич все это добро держит под спудом — черт знает где — в комоде — и не выставляет.
Вчера меня вызвали в Гослитиздат. Оказывается, печатание моей книги отложено до марта!!! Выйдет она только в апреле!! Повторяется история с «Искусством перевода».
Сижу над Репиным.
25/II. Великолепную вещь предложила мне редакция Детиз- дата. Собрать любовные песни, романсового типа — для подростков, чтобы отбить у них охоту от цыганской пошлятины. Я с радостью выбираю у Фета, у Полонского, у Анны Ахматовой, у Бориса Корнилова. У каждого лирика. Ничего нету Мея, хотя я перелистал его из строки в строку.
22/III. Я в Петергофе. Работаю над Репиным — над своей статьей о нем, которая кажется мне и фальшивой, и плоской. Нужно как-то расцветить, усложнить, обогатить. 20-го выступал в Союзе Художников. Совершенный позор: собралось человек до двухсот — невежественных до последней степени и плохо рисующих. Считалось, что я буду [оторвано несколько строк. — Е. Ч.]... что зря я прервал свой отдых в Петергофе, зря так долго готовился к этой лекции (я даже гулять не ходил, обед подавали мне в комнату, и я даже во время обеда писал), что то слово «художник», которое до сих пор было полно для меня чарующего смысла, — теперь наполнено иным содержанием. Даже Бродский по своей духовной организации выше, сложнее, культурнее их. Даже Сварог перед ними —
1936 Рембрандт. И в этом нынешнем походе на Лебедева,
на Тырсу и проч. все дело вовсе не в линии ЦК, а в том, что вся основная масса середняков-художников, в сущности, бездарные мазилки —
Без божества, без вдохновенья.
10/IV. Третьего дня получил приглашение, подписанное Бубновым, явиться в Кремль для обсуждения предстоящих пушкинских торжеств. Это ударило меня как обухом: был занят Репиным, отделывал своего «Медведя», составлял «Лирику», редактировал 2-й том Некрасова — все это к спеху — и вдруг на тебе. Хотели мы ехать с Марией Борисовной, но т. к. 10-го IV предполагалось открытие Комсомольского Х-го Съезда, оказалось, что номеров не достать ни в одной гостинице, и М. Б-на побоялась ехать. [Низ страницы отрезан. — Е. Ч.] ...Еду. Со мной академик Державин. «Севастьяныч». Он оказался обывателем густопсовым: сейчас же рассказал, что получает он «за разными вычетами» 500 р. в месяц академического гонорария, да столько-то имеет от своих лекций в университете, но автомобиль обходится ему очень дорого («300 р. в месяц на чаи шоферам»), а вот эти ботинки я купил в ЧехоСловакии, шавровые — швейцарской фирмы, дал 12 р. золотом — огромные деньги! и, когда я возвращался из магазина с коробкой, все уважали меня, т. к. коробка свидетельствовала, что я покупаю обувь в самом дорогом магазине. (Почему же он не ходит всю жизнь с коробкой?) Хочет ехать в Болгарию, хлопочет об этом, но излагает свои намерения так: ненавижу болгарскую буржуазию, и ехать мне страшно не хочется, но… надо… ничего не поделаешь.
Академик Орлов насмешлив, кокетлив, говорит преувеличенно народным русским языком, как будто ставит слова в кавычки. Державин взял было меня под свое покровительство: «Садитесь в мою машину, но не забудьте дать 5 р. моему шоферу», но Орлов спас меня от этого покровительства и подвез меня к «Национа- ли». В «Национали» оказался свободным № 132. Я не спал в вагоне ночь (Севастьяныч храпел 8 часов подряд на все лады, словно в магазине: богатый выбор всевозможных храпов: не угодно ли такой? или вот такой? — у него этих храпов огромный запас, он ни разу не повторился). Я пошел, даже не умываясь, в Детиздат. И там Цыпин мне сказал, что для меня готов билет на Съезд, т. к. предполагают, что я выступлю на Съезде, — вернулся я в номер, спал от 4 до 7 ч. Проснулся, поработал над корректурой «Робинзона» и — заснул опять. Лег в 11, встал в 5 часов. Небывалое счастье, неожиданное…
Цыпин вдруг сообщил мне, что для меня в 1-ой 1936
Мещанской готовится квартира в 5 комнат. Я не слишком поверил ему. Тогда он вызвал управделами Глебова и приказал ему дать мне письменное сообщение о квартире, которое я и послал М. Б.
С новым портфелем (который я купил в Мосторге) иду к Кремлю. Издали вижу Севастьяныча. В качестве чичероне Эфрос. Он тут бывал, все знает, хлюпаем по лужам — и вот мы уже в длинном зале заседаний Совнаркома. Уютно и величественно. Портреты Ленина и других вождей… Буденный, Куйбышев… Пушкин. Целый ряд подлинных Пушкинских реликвий по стенам. Павел Тычина, Янка Купала, Мейерхольд… Ведомый своей престарелой дочерью, девяностолетний Карпинский. Москвичи группируются возле Розмирович. Ко мне подходит Демьян Бедный и говорит, что «Искусство перевода» замечательная книга. — «Бывают же книги — умнее авторов. Вы и сами не понимаете, какую умную книгу написали». Мы садимся. Мой край стола такой:
Вересаев — Мейерхольд — Толстой — Б. Бруевич
Демьян
Бубнов Чубарь
Карпинский
Ленингр. я Орлов
официальный представитель
Таким образом я оказался против Толстого, Мейерхольда и Демьяна. Демьян настроен игриво и задорно. — Зачем вы печатали стихи Некрасова «Муравьеву», когда они написаны не Некрасовым?
А вы зачем печатали «Светочи», если они заведомо принадлежат не Некрасову?
Демьян смущен: «Я никогда не считал, что “Светочи” написаны Некрасовым (!?), я видел тут только литературоведческую проблему».
Ленинградцев ущемляют в отношении юбилея. Толстой острит:
Нам остается одно: привести в порядок Черную Речку!
Тут говорит Межлаук, холеный, с холеным культурным голосом. Нападает на академическое издание: «Нужен Пушкин для масс, а у нас вся бумага уходит на комментарии».
Накоряков приводит какие-то цифры, которые я слушаю плохо, — потом выступает какой-то седой из аппарата Межлаука и разбивает Накорякова в прах. Накоряков стушевывается.
1936 Ленинградцы с места во время доклада Розмиро-
вич о том, как устраивать чествование Пушкина в маленьких городах:
Например, в Ленинграде… Город маленький и к Пушкину не имел никакого отношения.
Толстой в это время рассматривает «Евгения Онегина» и возмущается иллюстрациями Конашевича:
Плохо… Без-гра-мотно. Говно! — говорит он вкусным, внушительным голосом. Бонч поддакивает. В сущности, волнуется один лишь Цявловский. Горячим, громким голосом, которого хватило бы на 10 таких зал, сообщает о всех мемориальных досках и местах увековечения Пушкина. Кипятится, кричит, лицо красное:
К нашему счастью, этот старый флигель сохранился… К нашему глубокому горю, от этого мезонина и следа не осталось…
Аудитория не чувствовала ни горя, ни счастья. Ленинградцы довольно вяло отстаивали свои права на устройство пушкинских торжеств именно в Ленинграде.
Убивали там! — крикнул Демьян и выступил со своим проектом Пантеона. Нужно перенести прах Пушкина в Москву и там вокруг него образовать Пантеон русских писателей. Неожиданно Мейерхольд (который до сих пор был ругаем Демьяном нещадно) начинает ему поддакивать:
Да, да! Пантеон, Пантеон… Великолепная мысль Демьяна… Да… да… Непременно Пантеон.
Толстой: Пантеон надо делать в Казанском соборе.
Я вглядываюсь пристальнее. Лежнев… Стецкий… Горбунов (непременный член Академии Наук) — Щербаков. Толстой говорит о нем:
Кролик, проглотивший удава. (Не знаю почему. Не потому ли, что лицо у него каменное. Толстой жалуется: не могу глядеть на него: парализует… )
Когда я уходил из Кремля, две контролерши, выдавшие нам билеты, вдруг зарделись и заговорили свежими неофициальными голосами.
Ах, какие вы пишете сказки! Не только маленьким они нравятся, но и взрослым…
Сейчас в «Национали» живет какой-то монгольский министр. Я спросил у лакея, прислуживавшего ему за столом, дал ли ему министр на чай. Лакей ответил:
Прилично реагировал!
Этот же лакей со злобой говорил мне, что гостиница «Москва», о которой столько кричали, уже разрушается, потолки обсыпаются, штукатурка падает и проч. (Все это оказалось ложью. Я в
тот же день был в «Москве» — гостиница весьма фун- 1936
даментальная.) «Националь» — «конкурентка» «Москвы» и потому ругает ее на чем свет стоит:
— Руки надо отрезать тому, кто строил эту гостиницу, и голову тому, кто ее принял.
Ездил в Сокольники с Янкой Купалой. Тихий, скромный, приятно-бесцветный человек. Показывал мне письмо Валерия Брю- сова, которое он получил в 1914 году, когда Брюсов был военным корреспондентом. «Ваши стихи подлинные», — писал ему Валерий Брюсов и тут же приложил 3 перевода его стихов, сделанных в один день. Янка Купала — очень рассеян. Принес мне это письмо и забыл у меня на столе. Пришел за ним и забыл книжку. Пришлось придти в третий раз за книжкой. Был он на вечере «Памяти Маяковского». В восторге от Яхонтова. Мы в Сокольниках познакомились с одной мамашей (с двумя детьми), которая вдруг сказала мне: «вы такой волнительный». На Съезде видел Корнейчука. Он рассказывает, что в Праге видел Малько, который сказал ему: «Я еще с вашим отцом был знаком — с Корнеем Чуковским».
16/IV. Сегодня утром на съезде ВЛКСМ слушал речь Косарева. К сожалению, он начал ее в 11 часов, а кончил в 11 3/4, так что все поздно встающие гости проспали ее. Цыпин, Корнейчук, Борис Пастернак, Александрович (белорусский поэт), Леонов пришли через пять минут после окончания речи.
Получил от М. Б. телеграмму: простудилась, больна.
Пишу доклад для Съезда. Волнуюсь.
22/IV. Вчера на съезде сидел в 6-м или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место*). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что- то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали. «Часы, часы, он показал часы», — и потом, расходясь, уже возле вешалок, вновь вспоминали об этих часах.
1936 Пастернак шептал мне все время о нем востор
женные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!» (на минуту).
Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…
На съезде все эти дни бывала Н. К. Крупская. Наши места оказались рядом. Мы разговорились. Она пригласила меня к себе побеседовать. Очевидно, хочет загладить свою старую статью о моем «Крокодиле». А мне хочется выложить ей — все, что у меня накипело по поводу преподавания словесности в школе. Бубнов и она воображают, что в этом деле виноваты какие-то «методы». Нет, в этом деле раньше всего виноваты они, Бубнов и милая Н. К. — виноваты тем, что у них-то у самих нет подлинной внутренней любви к поэзии, к искусству.
Идиотская канитель с Мещеряковым. Месяца 2 назад я написал ему письмо, по его же просьбе: он предложил мне вступить с ним в некрасоведческую переписку: написал ему письмо, а он не ответил. Теперь дня 2 назад он позвонил: простите, что не ответил. Просто не умею писать письма (?!), давайте теперь сговоримся, я уверен, что мы поладим. А поладить мы должны вот насчет чего: чтобы я дал свои тексты Некрасова и свои комментарии к Некрасову, то есть проредактировал бы самого Некрасова, а он даст свою вступительную статью (слабую), и это будет называться под редакцией Н. Мещерякова и К. Чуковского.
2. V. 36. Сегодня уезжаем «Стрелой» из Москвы. 1-ое мая очаровало меня и М. Б. Стиль этого праздника теперь изменился по сравнению с прошлыми годами. Стал народным гулянием, национальным торжеством. Перед «Националью» «Аллея изобилия» — веселая, беззаботная, молодая кутерьма. А площадь Свердлова: пароход с куклами, кино для всех на улице, танцы, гармошки, подлинно счастливые лица — никогда я не думал, что доживу до такого неофициального, полнокровного праздника. Во всех предыдущих была хоть немного какая-то официальность, а здесь словно плотину прорвало — и какие милые лица — а дети, дети! Выступал сегодня в Консерватории, но плохо, без подъема — читал «Медведя и лису».
Июнь. Черт меня дернул поселиться в Сестрорецком курорте. Жарко раскаленная крыша моей комнаты, — невозможно не только заниматься, но и высидеть 5 минут. Дамочка размалеванная («я ваша почитательница») говорит за столом:
— Вы, должно быть, ужасно любите детей. Сколько замечательного вы пишете о них.
Я из ненависти к ее фальшивым ужимкам говорю: 1936
Нет, я терпеть не могу детей. Мне на них и смотреть противно.
Что вы! Что вы!
Верно вам говорю.
Почему же вы пишете о них?
Из-за денег.
Из-за денег?!
Да.
И она поверила и рассказывает кому-то на пляже: «Чуковский ужасный циник».
Между тем дети здесь поразительные. Дети сторожа — украинца. Их у него с полдюжины… Или больше? Очень бедны, но ни под каким видом не принимают от нас никаких угощений: гордые. Я купил малины и сказал: кто вычистит эту малину для меня, получит в награду половину. Они малину мне вычистили, но от своей доли отказались. Даже крошечная девочка, если суешь ей пирожное, ни за что не хочет взять: «спасибо, не хочется». Все шестеро (или семеро? или восьмеро?) ютятся в сарайчике — без окон — но веселы, опрятны, полны украинской приветливостью и советского самоуважения. Ни тени сервилизма.
С тех пор как я познакомился с этими детьми (есть еще дочь повара и милая, худая, начитанная дочь заведующего), для меня как-то затуманились все взрослые. Странно, что отдыхать я могу только в среде детей. Замечательно мы играем с собакой. Собака как будто сроднилась с детьми сторожа (его фамилия Головотяп или что-то в этом роде) — она входит в их семью. И вот целый день они с нею проделывают миллионы штук. Главная штука такая: берут крепкую дубину, дают ей ухватиться за нее зубами и тянут, тянут всей оравой (и я вместе с ними), а она рычит, симулирует ярость, и не отдает нам дубины ни под каким видом. Мы таскали ее (собаку) по песку, по траве — и в этом для всех детей — неиссякающая радость. — Только что узнал, что умер Горький. Ночь. Хожу по саду и плачу… и ни строки написать не могу.
Бросил работу… Начал было стихи — о докторе Айболите — и ни строчки. Как часто я не понимал Алексея Максимовича, сколько было в нем поэтичного, мягкого — как человек он был выше всех своих писаний.
Август 3. Я у милого Кв1тки. С 28 июля. После московских неудач и тревог как радостно было очутиться в атмосфере любви — среди чистосердечных людей, относящихся к тебе с братским участием. В Киеве я был уже однажды — в 1908 году, но ничего не помню (только конфеты Балабухи, которыми я объелся до рво- 1936 ты и о которых до сих пор не могу думать без мути).
Вчера с Антоном Григорьевичем (председатель Стлки Радянських Письменнигав), с Кв1ткой и 1ваненко мы были в ЦК у Ник. Ник. Попова, и он сказал нам, что дело с урожаем очень плохо, т. к. жара стоит на Украине небывалая, но земледелие за эти годы поднялось на такую колоссальную высоту, что голода не будет; все будут сыты. Между тем как лет пять назад такая засуха означала бы голод. Засуха, и правда, ужасная. Я ездил вчера на Ирпень и видел целые гектары погибшей картошки. Как чудесно она прополена, сколько труда уложили в нее — и бездож- дие сгубило ее всю. Днепр обмелел как никогда. Его берега, обычно столь зеленые, теперь голы и желты. Плачевно выглядит из-за жары пионерлагерь в Ирпене. Ни одной клумбы, ни одного кустика. На тех клумбах, которые были приготовлены для цветников, — жестянки и камушки разложены узорами. А надпись «Загш 1м. В. I. Чапаева»[2], которую следовало бы сделать на земле из цветов, сделали при помощи мелкого толченого угля. Вчера была гроза, но кратковременная. Был у Коли. Он пишет вовсю. Татка, приехавшая третьего дня из Артека, хочет ввести в семью артековский режим и все спрашивает: «а кто будет делать со мною зарядку?»
4 августа 1936. В 11 часов заехала за мной Роза Петровна, заведующая киевским Охмладом — Охраной материнства и младенчества. Мы поехали в Боярки в лагерь. Здесь мне отвели две комнаты на даче служащих. Я только что приехал и заметил лишь одно: что в комнате много мух — я пишу это, а они кусают меня за руки. В столовую во время нашего обеда вошла коза.
— Живой уголок ходит по столовой, — сказала заведующая.
Ночь на 5-ое августа. Не могу заснуть в проклятых Боярках. Вышел в сад: настоящая опера. Огромная украинская луна, вдали тополя, несколько яблонь, усеянных яблоками, и… справа, слева, сзади, спереди хоровое пение!! Поют во все горло в 12 1/2 часов ночи!
А рядом хибарка с говорливыми прачками! А мимо проходят поезда! — И этот угол отвели мне как самый тихий, повинуясь распоряжению П. П. Постышева!
Кв1тко провожал меня сюда в авто, чтобы посмотреть, хорошо ли мне здесь. Спокойный, любящий, заботливый.
В живом уголке есть лисица. Ей принесли в пищу живого курчонка. И она его… испугалась.
Козы: Зинка и Марфа. 1936
Сове дети принесли ветки сосновые.
Палатный лагерь им. тов. Якира.
В соседнем лагере меня узнали — и помчались за лошадью. «Ура! Корней Чуковский!»
1 1/2 часа ночи — потушу огонь, авось засну. Собаки лают как нанятые. Луна стала маленькой, стоит высоко и светит вовсю.
7 августа. Ездил вчера в Ворзель — на открытие нового пионерского лагеря. Там же видел Комбинат Охматдета — для подкидышей. В голодное время в 1933 году подкидышей было множество. На Крещатике их дюжинами подбирала милиция. В январе было решено открыть для них нечто вроде приюта. Д-ру Городецкому поручили в двухмесячный срок оборудовать этот приют. Он взял 12 домов — и 26 марта туда привезли 500 детей — с большими животами, с кривыми ногами, с глистами во рту, с безбелковыми отеками. Многие тут же умирали. Казалось невероятным, что останется в живых хоть один. Многих привозили в кори, в коклюше, в дифтерите. «Хотелось бежать от них куда глаза глядят», — говорит Городецкий. А теперь… пухлые «буржуйские» дети, в нарядных платьях, в бантиках — не только на голове, но и на шее, с бусами — сидят в изящной гостиной и хором поют —
Много смелости в нас, Каждый день, каждый час Ловки мы и притом Крепнем мы и растем.
Декламируют Квитку, стихи Ханы Левиной.
Каждому шьется индивидуальное платье, есть для этого специальная мастерская — и поэтому они меньше всего похожи на приютских детей.
У всех у них белые отложные воротники, как у принцев, а в комнате фикусы, цветы, картины, занавески. Имена у детей вымышленные: Лида Тургенева, Галя Онегина, Владимир Ленский.
Танцуют эти дети превосходно. Танец баб рязанских в сарафанах, в красных и синих платках. Танцуют вальс: томно скользят под музыку (на пианино) шестилетнего тапера Цитовича. Им не говорят, что это — приют для подкидышей. Они уверены, что живут в санатории: «приедет мама и возьмет меня домой». И мамы действительно являются. За 1/2 года из «санатория» увели 30 детей: усыновили. Я видел нескольких мужчин и «жен ответственных работников», напр., Сапову, у которой есть мальчик, она хочет девочку, которые приехали из Киева выбирать себе «родных» детей из Комбината. Долго примериваются, вглядываются, возь- 1936 мут на руки то одного, то другого. Дети тоже приме
риваются, выбирают родителей. Если их хочет усыновить небогатый, они говорят: «не пойдем: не на машине приехал». К Жене Ветровой пришла плохо одетая мать. Женя спряталась: я хочу себе другую маму. Усыновление производится тайно. Когда привезут к себе домой приютского ребенка, говорят: у мужа был в молодости грех, это ребенок мужа. Или подстраивают так, как будто работница привезла из провинции племянницу. Выбирают не только здоровых и красивых — но непременно таких, которые похожи на приемных родителей. Больше всего везет ласковому ребенку. Пусть он будет даже некрасив. Аничка Кос- тенко подошла к посетительнице и положила ей голову на колени. И прижалась к ней тельцем. Хоть она и слабенькая, и дурнушка, посетительницасказала: Вот это мой ребенок!
Обычно долго советуются с доктором, здоров ли ребенок, проверяют и почки, и печень, и сердце, и кровь. Приезжают из Польши, из Нежина, с польской границы. В домах Наркомздрава подкидыши могут жить до 9 лет — а потом их переводят в дома Наркомпроса.
Тут явился негр, Митя Октябрёв, мальчик, сильно испорченный показыванием. Кто бы ни приехал, к нему сейчас же ведут Митю Октябрева. «А вот это наш негр». И даже рубашку расстегивают ему, чтобы показать, какая у него черная грудь. Он привык быть экспонатом, на нем шикарный американский костюмчик — он стилизует себя под «дитя африканской природы».
— Мои папа и мама в Теплом Краю!
10/VIII. Был в Киеве у Квитко. Квитко — седоватый, широкогрудый, ясный душою, нежный, спокойный и абсолютно здоровый человек. Занимает он 3 комнаты, в обстановке которых отразилась его художественная натура: каждый коврик, каждый лоскуток на столе, каждый гвоздь, вбитый в стенку, необыкновенно четки, целесообразны, лишены какой бы то ни было сумбурности, хламности, путаницы. Ясность душевная отражается на каждом карандаше, на расстановке стульев. Жена его (родом из Умани) Берта Самойловна так же поэтична, как и он, т. е. светла в отношениях к людям и к миру, молчалива, обладает безукоризненным вкусом. Дочь Етл — художница, с очень редким у женщин талантом: уменьем схвачивать типичнейшее в человеке. Она редко рисует лица, а главным образом позы, походки, осанки. И фигуры без лиц у нее так характерны, словно у другого художника портреты. Поражает зрелость ее дарования. (Ей только 16 лет.) Отношения дочери, матери, отца — дружественные; все трое — нерасторжимый союз. Дочь сажает грузного отца себе на колени, мать зовет его Лейбеле, говорят они между собою по-еврей- 1936
ски. Ко мне все трое проницательно-сердечны. Вчера я с двумя свертками ушел от них на вокзал. Он, не говоря ни слова, взял наиболее тяжелый сверток — и пошел провожать; посадил меня в вагон, как мать — ребенка. Для Марины вызывают они докторов, кормят меня, обстирывают, приспособляют весь свой режим к моему, даже не показывая этого. Вчера я ушел в «Правду» — в корпункт — Квитко сопровождал меня туда, потом он ушел, и через полчаса приехал за мной на машине:
Едем!
Куда?
Смотреть Чарли Чаплина.
Да я не хочу. Бог с ним.
Отпустили машину, и тогда оказалось, что Квитко уже видел Чарли Чаплина, что он хотел истратить 3 часа только ради меня.
Ночь на 11-ое. Не сплю. Читаю письма, которые переслала мне М. Б. Некто М. Павленко сообщает, что в 1931 году в Николаеве изданы воспоминания Н. Осиповича, где описан какой-то случай из моей жизни. Какой? Интересно разыскать.
Светик (оказалось, это не его):
Пришла курица в аптеку, Закричала кукареку, Дайте пудры и духов Для приманки петухов.
13/VIII. Опять я у Кв1тко. Мне дали машину, я вырвался в Киев, очень скверно мне на моей даче — не сплю, кругом мещанские семьи, до лагеря добираться далеко, и вместо подлинных впечатлений, которые мне нужны, я получаю какие-то обывательские сплетни.
Дождь. Нет возможности сбегать в лагерь, получить те мощные впечатления, которые всегда мне дает коллектив ребят: у меня нет ни обуви, ни пальто. Все же я убежал. Лужа на улице была такая, что пришлось класть доску. Я прошел в изолятор — к больным детям: двое маляриков, одна больна сердцем, одна ангина. Замечательна врачиха Рахиль. И ее помощница украинка (из крестьянок, студентка).
Я посидел с больными детьми больше часа, тихо рассказывал им сказки — и пошлость как-то отошла от меня…
Вчера еще до дождя я ходил бриться в «голярню» (деревенскую). Очередь. Пришлось долго ждать. Я ждал в саду — где несколько дубов. Три девочки — Нина, Лида и еще одна – играли в мяч.
1936 Я стал играть с ними, показал им все игры, какие
знал, и пропустил очередь в голярню. Старческий инфантилизм, но эти два часа я вспоминаю как самые счастливые в Киеве.
17/VIII. Вчера заснул в 9 часов вечера после обеда у Кв1тко.
Затонский принял меня в Наркомпросе — вечером. Он работает с утра до поздней ночи. Я долго сидел в его синем квадратном большом кабинете и слушал, как он говорит по телефону: «Усяка справа связана з гр1шми… Сид1ти без кошту… Не можна… Скандальна ктор1я получится. Самий минимум що потребен… Мы защкавлены…»[3]
Я очень люблю Володимира Петровича — еще с Харькова. Его талантливая речь в 1933 году поразила меня звуком украинского языка, которого я до той поры никогда не слыхал. Она очаровала меня своими богатыми ироничными интонациями, своим юмором, своим национальным колоритом. Тогда Володимир Петрович был шире в плечах и казался богатырем. Сейчас он «скоцюр- бился» — но все так же обаятелен и прост.
Заговорили мы с ним о низком уровне школьников (в отношении литературы). Я рассказал ему, как ребята из палаточного лагеря (т. е. люди лет 17 — из 8, 9 и 10 класса) на мой вопрос, кто был Тютчев, отвечали: чемпион футбола; как этим подросткам читали «Графа Нулина», и они слушали его без волнения, как скучную вещь, и сейчас же стали после Нулина читать какую-то самодельщину и т. д.
Он сказал, что, к сожалению, это так, что в Харькове на испытаниях в ВУЗы сейчас по литературе провалилось 70% испытуемых, а в Киеве — 65%. «Знание литературы, — сказал В. П., — это вопрос общей культуры. Нужно раньше всего учить учителя — тут вам работа, писателям. Нас все еще удручает бескнижье. Если мы и напечатаем какую-нб. книгу тиражом в 20 000 экз., значит, не каждая школа может получить книжку; добрая половина книг не попадает в селянские школы».
Завтра Олимпиада, на которой будет присутствовать Посты- шев.
18/VIII. Вчера опять был на Водной Станции. Хмуро, холодно, ребят немного. Читал утром ребятам детских домов, приехавшим на Олимпиаду. Было человек 100. Все это круглые сироты, в большинстве беспризорники. Слушали жадно — и 1936
мне было приятно читать им, т. к. оказалось, что никаких моих книг они не знают. Это так отрадно. В Ленинграде и в Москве у меня была иллюзия, будто каждый ребенок так и рождается с полным знанием моих «Мойдодыров» — и читать мне с эстрады было нечего. А теперь я читал «Тараканище», и они были в восторге. Впрочем, все они поглощены предстоящими празднествами, где все они должны выступать.
Был я потом и на этих празднествах. Богатый и веселый карнавал, показывающий, как фантастически расцвела за эти три года Украина. Ничего детскодомского. Но есть и недостатки: первый в том, что искусством на этих олимпиадах считается только пение и танцы, иногда музыка, а литература, поэзия — никогда. Если же и выйдет какое д1вча с декламацией — либо стихи дрянь, либо декламация — дрянь, либо и то, и другое. Хоть плачь! Больше всего в этой Олимпиаде понравился мне — «Сурок» Бетховена, исполненный какой-то тоненькой испуганной девочкой — феноменальное чувство изящества, прелестный поэтический голос, чудесные тональности, — жаль только, что она так сильно оробела вначале. Особых лавров она не стяжала. Гораздо больше хлопали татарским, итальянским и всяким другим «гопакам», которые были исполнены виртуозно, но все же близки к физкультуре. Второй недостаток Олимпиады в том, что подавляющее большинство исполнителей — девочки. Как будто искусство — специальность одних только девочек! Дело дошло до того, что даже мужские роли (в танцах) сплошь исполняют девочки (как бы компенсация за то, что в Средних веках мальчики исполняли роли женские).
Был вчера на авиационном празднестве, на военном аэродроме. Десятки тысяч веселых людей. Демократия с арбузами, грушами, дынями, детьми, женами (одна женщина даже с козой) — разлеглась на траве — счастливая своим авиационным могуществом.
Оттуда в Ирпень — к Коле. Изумительно живописные места. Дачи писателей на берегу реки. «Дом творчества», где живут Коля, Щупак, Микола Бажан, Павел Антокольский и П. Тычина. Живет и автор картины «Земля» даровитый Довженко. Встретили меня радушно — и сейчас же предложили экспедицию за яблоками. Я взял их в «свою» машину — и мы поехали в какой-то идиллический сад, где хозяйка предоставила нам грушевое дерево: только сбивайте сверху, наверху самые спелые. Бажан взял лестницу и стал потрясать верхушку дерева. Посыпались золотые груши — мы — подбирать (оберегая головы) — а хозяйка показала нам дочку (лет 14), которая «тоже хочет быть писательницей». «Тут с нами рядом писатель живет… вот забыла фамилию… он в большой дружбе с нею… »
1936 — Какой же писатель?
— Забыла.
Оказалось, что Макаренко, автор «Педагогической поэмы»... Я так и сорвался: пойду к нему.
Это тут рядом.
Пошел. Небольшая дачка в большом лесу, белая, уютная, дряхлая. Первый, кого я увидал, был атлет, красавец, лет двадцати, с веселой «аристократической» улыбкой — приветливый, в руке ракетка от лаун-тенниса — почти невероятный: такое здоровье, такая гармоничность, такая душевная ясность.
С ним рыжий, тоже отлично сложенный, но рядом с тем, первым, кажущийся плюгавым: талантливые волосы (стиля соломы) и милая улыбка — «аристократа» (как изображают ее в английских романах).
А потом вышел и он: лет 50, походка четкая, рукопожатие военное. Никаких лишних движений, ни одной развинченной гайки, лицо волевое, спокойное. Дисциплина и в то же время задушевность, юмор. «Пишу книгу о воспитании. Так и будет называться: “Книга о воспитании”. Ведь сейчас такая книга ужасно нужна. Приходит ко мне на днях один родитель: что делать, как мне воспитывать моего сына? Он мальчик неплохой, но…
Но?
Но вошел с наганом [в] магазин, закричал “руки вверх” и ограбил кассу.
А вы, я слышал, с Наркомпросом все ратоборствуете… Дело доброе, ваши книги страшно популярны среди наших пацанов (я ведь пацанов люблю) — в поезде везде декламируют. Вот сейчас жена руководит приютом для девочек-проституток — 400 человек — подите поглядите. Да вы даже дзержинцев не видали?! Вот вам два дзержинца — и он, к изумлению моему, показал на двух дэнди, с которыми я познакомился только что.
Вот этот рыжий — великим будет артистом. Вы в очереди будете стоять за билетом».
Тут подъехала «моя» машина. В нашей компании была жена Довженко, Солнцева, которая страстно заинтересовалась этим рыжим — с точки зрения кино. У него фотогеничнейшая наружность.
Угощали меня Макаренки пшонкой4 — пшеничкой — маисом — кукурузой. С солью. С маслом.
Коля здоров. Сдружился с Бажаном и Антокольским. Чувствует себя превосходно. Написал чертову гибель. Марину все любят кругом, даже шофер говорит: «Какая она красивая, простая, не гордая». Татка (с проволокой на зубах) — собрала всех детей с Ир- пеньских дач и организовала их в трудовую коло- 1936
нию: что-то шьют вместе. О чем-то она среди них ораторствует. [Несколько листов вырваны. — Е.Ч.]
Где живет Чуковский? — В Ленинграде. — А Маршак? — В Ленинграде. — А тетя Барто? — В Москве.
Писатели дяди Живут в Ленинграде, А тети, а тети в Москве.
22/VIII. Пушкин был сослан в Белоруссию (Бессарабию).
Что было раньше: Цусимский бой или пребывание Иоанна Грозного в Париже, когда он держал на руках маленького Людовика XIV?
Цусимский бой.
Этот разговор с харьковскими пионервожатыми рассказал мне Макаренко. Вчера он привел меня в гостиницу, т. к. мне сделалось худо в Союзе Писателей.
Была у меня группа школьников 9—10 класса (т. к. я болен, она пришла ко мне на дом, ее привела Раиса из «Дитячо1 книги»).
Некрасов родился в 1847 году. — Значит посасывая грудь матери, написал «Еду ли ночью…».
Польское восстание знал лишь один.
Пожары 1862 г. не знал ни один.
Чернышевского сослали в 1868 году.
Тютчев — чемпион футбола.
У Лермонтова была дуэль с сыном голландского посланника.
И всюду читают: сидят босиком на крылечках, на баштанах, на пчельниках.
2 сентября. Был вчера по случаю Мюда* на трибуне с отличниками. Погода пестрая: то дождь, то солнце, но больше дождя и холодного ветра. Я стоял прямо против трибун, где находилось правительство: Постышев, Косиор, Затонский, Балицкий и проч. Со мной были дети в украинских национальных костюмах. Они были поражены, какой печальный вид у Постышева! В черной кепке, в черном пальто, задумчивый и грустный, он стоял и думал какую-то невеселую думу. Иногда даже не глядел на процессию. Косиор махал кепкой, кричал ура, отвечал на приветствия, а По- стышев, обычно столь оживленный, не принимал ни в чем никакого участия.
Бедный, — говорили дети. — Должно быть, у него горло болит. Как бы он еще сильней не простудился!
1936 3/IX. Вчера я читал в Университете лекцию: Ре
пин — Горький — Маяковский.
Набралось народу больше 1000 человек. Пришли и дети. Их не пустили.
4/ГХ. Сегодня приезжает М. Б. Хочется в Крым. Здесь дожди.
Бюро Обдурювания Письменнишв1.
7/IX. Одесса. Вчера приехали. Не был я здесь с 1908 года. Перед этим был в 1905 г. Видел восстание «Потемкина». А перед этим здесь прошло все мое детство, вся моя молодость. А теперь я приехал сюда стариком и вспоминаю, вспоминаю… Вот биржа — в мавританском стиле. Здесь в 1903 г. в январе я стоял с томиком Чехова (издания «Нивы») и не мог донести до дому — раскрыл книгу на улице — стал читать, и на нее падал снег. Вот маяк — где мы геройствовали с Житковым. Вот одесская 2-я прогимназия, где я учился. В эту прогимназию я побежал раньше всего. Здесь теперь типография им. Ленина; у дверей копошится какой-то старик. «Я — Чуковский, писатель, здесь у вас, в типографии, печатаются мои книги, я хотел бы взглянуть на тот дворик, где я был 45 лет назад, — я здесь учился… Здесь была школа…
Нельзя.
Почему?
Говорят вам, нельзя. Сегодня выходной… Я здесь хозяин».
Так и не пустил. Его фамилия Гутов.
Был на Ново-Рыбной, там, где прошло мое раннее детство. Дом номер шесть. Столбики еще целы — каменные у ворот. Я стоял у столбиков, и они были выше меня, а теперь… И даже калитка та самая, которую открывал Савелий. И двор. Даже голубятня осталась. И замечательные нищенские норы, обвитые виноградной листвой… И дети играют в саду — как я с Марусей. Собственно, не садик, а так около дому расползся стеной виноград и создал беседку. Здесь мы с Марусей играли в путешественников, — Азия, Африка, Европа, — здесь были биндюжники — и Оля Голикова, и мамзель Рикке, наползло прошлое и не хочет уйти. Тут через 2 дома Мария Б. Гольдфельд жила в «великолепном» доме Тарнопольского, доме, который оказался чрезвычайно невзрачным. Мы здесь бушевали когда-то любовью — мы, два старичка, производящие какое-то дикое впечатление на прохожих. Новая жизнь: где был памятник Екатерине — стал памятник Карлу Марксу. Где была синагога — там клуб. Где была подлая пятая гимназия — там институт. Где был Ми- 1936
хайловский монастырь, там дом НКВД. Где были дезорганизованные, полуголодные дети, там превосходные ученики — круглолицые весельчаки — и сколько их — я посетил 39 школу (Ул. Чичерина,, 20) — и был очарован и видом воспитанников, и их знаниями — и чистотой тетрадок. Познакомился с Богуславской Екатериной Трофимовной, которая с 1886 года занимается преподавательской работой. Все было хорошо, но потом я пошел в 8-ой класс, где преподает Софья Яковлевна Гаско. Спрашиваю детей: что такое ямб, что такое хорей — никто не знает, амфибрахий — не слыхали; про Пушкина:
Родился в 1836 году.
После Павла царствовала Екатерина.
Некрасов и Гоголь жили в разное время и встретиться не могли…
Кто слыхал о Тютчеве? — Никто…
М. Б. слышала в Одессе:
«Это не муж, а сказка! Тысяча и одна ночь. Он мне так и сказал:
Люблю пухленьких…»
Был в нескольких школах. В одной (украинской) учитель сравнивал Крылова и Гл1бова и утверждал, что у Гл1бова «больше лиризма».
Когда урок кончился, я спросил:
А что такое лиризм?
Никто не знал.
Видели мы дворец Воронцова. Ворота: на воротах английские львы. Дворец — строгий классический стиль. Словно, строя этот великолепный дворец, Воронцов думал о советских детях, старался, чтобы все было лучше, чтобы прапраправнуки его холопей получили наивысший комфорт — и благороднейший стиль.
Дворец Воронцова был построен в начале 20-х годов. Теперь архитектор Отран реставрирует его.
Из окон виден мол, где был матрос Матюшенко.
Во дворце Воронцова в последнее время перед революцией была продажа вин — и был ресторан.
У нас в наше время такого дворца не было.
Как жаль, что в Одессе я не посетил Канатного переулка, где прошла моя мутная и раздребежжонная молодость. Дом Баршма- на! Я заплакал бы, если бы увидел его. Там через дорогу жили По- лищук, Роза, Бетя. К ним моя влюбленность, к ним и ко всем приходившим к ним. А внизу конфетная фабрика. В окно можно было видеть, как работницы грязными руками по 12 часов обворачивали карамельки. Там я прочел Бокля, Дарвина, Маркса, 1936 Михайловского, там я писал первые стихи, там вооб
ще наметился пунктиром я нынешний. Стихи я читал (Пушкина, Некрасова) со слезами — и думал, думал, выдумал свою философию — самоцели или самодавления — и писал об этой философии целые тетради. Если бы жизнь моя не сложилась так трудно (многодетность, безденежье, необходимость писать из-за хлеба), я непременно стал бы философом. Помню жаркое ощущение, что я один знаю истину о мире — что я должен открыть эту истину людям, погрязшим в заблуждениях, — и сознание своего бессилия из-за необразованности, незнания физики, психологии, вообще слабый научный багаж — о! как тяжко было мне фельетонничать! В доме Баршмана я узнал все, что знаю сейчас, — даже больше. Там я учился английскому языку. (Сижу на мосту «Аджаристана». Выходим из Севастополя. Чайки над нами — пролетят немного против ветра, а потом распластываются в воздухе, и их несет назад — и, очевидно, это им очень приятно. И начинаются неотступные мысли о Муре — при виде крымских гор — их очертания.)
Какие у чаек умные черные глаза, как они ежеминутно поворачивают голову. Верткая голова: вправо, влево. И вкось. Друг за дружкой следят.
15.IX.1936. Алупка. На могиле у Мурочки.
Заржавела и стерлась надпись, сделанная на табличке Просо- вецкой:
МУРОЧКА ЧУКОВСКАЯ 24/II 1920 — 10/XI 1931
А я все еще притворяюсь, что жив. Все те же колючки окружают страдалицу. Те же две дурацкие трубы — и обглоданные козами деревья.
Погода великолепная. Алупкинский парк еще лучше, чем прежде. На кладбище — ни одного человека. Кругом чрезвычайно веселые люди, у каждого на лице праздник, все бессознательно — сами не замечая — восхищаются этой радостной зеленью, этим небом, этими цветами.
Я все не могу взяться за повесть. Жизнь моя дика и суетлива. Очень хочется писать воспоминания — для детей. Пробую. Ничего не выходит… Благосостояние мое за эти пять лет увеличилось вчетверо.
Мой портрет рисует Татьяна Николаевна Жирмунская. Она — племянница Петра Струве, т. к. ее мать и жена Струве — сестры (Герд).
24. Был на могиле. Неподалеку увидел 4-х муж- 1936
чин, спящих богатырски на солнце. Пятый вскоре пришел — он ходил в Центроспирт за водкой. Не достал: заперто. Вскоре все встали и, увидев меня, с преувеличенной ретивостью взялись за работу.
Железные трубы из Мурочкиной могилы выдернуты. Колючая проволока (наконец-то) прочь.
Страшно не хочется уезжать из Гаспры. Здесь я очнулся — и стал здоровее. Погода святая — мне кажется, что никогда в жизни я не видел такой луны, такого моря, такого неба.
27/ГХ. Алупка. Русская средняя школа. В 1935 г. — 550 учеников, в 1936 — 709. Наплыв с Украины. Отсутствие стабильности. Классы переполнены.
Библиотека позорная. Джека Лондона нет! Нет Бальзака! Ни в Алупкинской библиотеке, ни в школьной нет «Что делать?» Чернышевского. Герцен отсутствует. Диккенс только «Пиквик- ский клуб».
Вчера (26/IX) Боровков и его рабочие со славой закончили Мурочкину могилу.
29.IX. На пароходе «Крым». Отъезжаем от Ялты в Сочи. Потрясающе провожали меня дети. Двое детей академика Семенова — Юра и Мила, а также Тата Харитон и дочь уборщицы Любы Ку- бышкиной — Тамара. Тата даже всплакнула за ужином. Каждый хотел непременно нести за мною какой-нибудь предмет: один нес за мною зонтик, другой шляпу, третий портфель. Тот, кому не досталось ничего, горько заплакал. Я сел в «pick up»[5]. Они убежали, и вдруг гляжу: несут мой самый большой чемодан — которого и мне не поднять — все вчетвером — милые! И как махали платками.
3/Х. Мы в Сочи. Вчера купался и 2 1/2 часа провел в моторной лодке в Черном море. Приютился в санатории «Правды».
Вечер. Уезжаем. Очень много встретили добрых людей.
4-ое Х. В Кисловодске. Холод. Туман. Отдохнул днем. Люди очень скучные, серые. Но есть братья Веснины с молодой женой, Лукницкий, беременный Николай Николаевич, Б. С. Ромашов с супругой.
Жена Дятлова, Надежда Осиповна, рассказывает мне. В теплушке в 1918 г. красногвардеец к одной женщине: 1936 — Блины печь умеешь?
— Нет.
К другой. То же самое.
— А ты?
Она: умею.
И этим спаслась. Тех выкинули с поезда на ходу.
Нам барынь не нужно.
6/XI. Видел в Нальчике будущий «Дом Пионера». Очень понравились барельефы художника Михаила Лезвиева, который, говорят, из цыган.
[Вклейка: «Программа художественной части праздника народов в день 15-летия Кабардино-Балкарской Автономной области. Нальчик». На обороте первой страницы карандашом черновик стихотворения. — Е. Ч.]:
Я старый сказочник, я Мойдодыр седой, Я в сказку смолоду влюбился. И сказочных людей я вывел чередой, И вот 15 лет промчались чередой, Но солнце увидав над горной Кабардой, И сам я в сказке очутился…
12/XI. Завтра уезжаю из Кисловодска. Ничего у меня не выходит с повестью. Из-за лени. Каждый день — ввиду изумительной погоды — тянет в горы. Третьего дня был на Бургуслане — виден Кавказский хребет, виден весь Эльбрус, валялся на траве, кузнечики.
26/XI. Приехал в Ленинград. Вчера слушал в Москве по радио речь Сталина. Это речь на века*.
28/XI. Вчера был в двух новых школах. Одна рядом с нами тут же на Манежном. Пошел в 3-й класс. Ужас. Ребята ничего не знают — тетрадки у них изодранные, безграмотность страшная. А учительница ясно говорит: тристо. И ставит отметки за дисциплину, хотя слово дисциплина пишется школьниками так:
дистеплина десцыплина
и проч. Дети ей ненавистны, она глядит на них как на каторжников. А в другой школе, на Кирочной (вместо церкви), — я попал на Пушкинский вечер. Некий человек из Русского музея организовал в школе «выставочку» и отбарабанил о мистике Ал. Бенуа и о реализме Тырсы — школьники слушали с тоской. На стене висели
неузнаваемо плохие фотографии с рисунков Бенуа, 1936
Врубеля — повешенные слишком высоко: ничего не разобрать.
Потом вышел учитель Скрябин — и заявил, что Пушкин был революционер и что он подготовил… Сталинскую Конституцию, так как был реалист и написал стихотворение… «Вишня». Все наркомпросовские пошлости о Пушкине собраны в один пучок. Ребята не слушали, вертелись, перешептывались, а когда педагог кончил, закричали бис!
В царской России в 1914 г. в высших учебных заведениях обучалось 124.000 студентов. В 1935 в советских вузах обучалось 522.000.
В общеобразовательной школе обучалось в 1914 году 7.800.000 человек. В Советском Союзе сейчас обучается 26 миллионов школьников.
1 апреля 1937 г. Сегодня мне 55 лет. Ишиас. Что-то плохое с желудком. Загруженность работой небывалая. Всю зиму хворал и бессонничал. Но настроение ясное, праздничное. Думаю о Мурочке, о маме, о М. Б. ... Повесть моя застряла. Не могу писать ее из-за того, что надо писать о Некрасове. А не пишу о Некрасове оттого, что надо писать повесть. На столе корректура Некрасова, которую не хочется держать. Поздравляли меня главным образом мои секретари — настоящие и прошлые и будущие: Андрей Поте- хин, Ада, Максимович, Просовецкая, Памбэ, Анна Георгиевна. Был Алянский, подарил мне портрет Некрасова — с надписью Горбунову. Люша поздравила от своего лица и от лица куклы Гали. От Бобы телеграмма. Пыпин по телефону.
27/IV. Еду в Одессу. Хочу нахватать впечатлений для повести. Едет Гернет. С нами — доктор-одессит, хирург. Гернет говорит о литераторах. Я между прочим упомянул, как богато и беспокойно жил Горький — в последнее время, какой пошлостью окружал его Крючков.
— Богато?! — встрепенулся одессит. — Вообще сколько зарабатывал он в месяц? А широкие массы так и не знали, что он был богат…
29/IV. Сейчас ночью в номере Красной гостиницы у меня украли золотые часы. Я ушел на полчаса в ресторан и оставил часы и золотую браслетку на ночном столике. Вор, заметив, что меня нет в комнате, вошел туда — и унес только часы.
6/V. Завтра уезжаю из Одессы, почти ничего не сделав. Улетаю в самолете. Страшно соскучился по М., по дому. Какой удивительно благородной и плодотворной кажется мне наша жизнь в Ленинграде по сравнению с этим моим дурацким мотанием здесь в этом омерзительном городе! Как он мне гадок, я понял лишь теперь, когда могу уехать из него. Хороши только дети. Но… что с ними делают.
23/V. Ночью мне снился полюс. Я проснулся и выглянул в окно. Даже удивился, что кругом нет льдин и снега. Беру газету: полюс наш!
Сегодня приехал в Петергоф. Мне была обещана 9-я комната. Иду туда, там Тынянов. Обнялись, поцеловались. Долго сидели на террасе. Очень поправился, загорел. «Ничего не пишу, даже не читаю». Но комната полна книг. «Вот — Парни. Знаете, хороший писатель. Главное — умный. Читаю Некрасова на о. И лучше его понимаю:
Вот парадный подъезд.
Гениально. Его “Современники” знаете с кем перекликаются? С Маяковским!»
О Слонимском: «Ничего из него не выйдет. Даже родственники любого писателя пишут лучше».
Я дал ему «Русские поэты, современники Пушкина».
«Давайте смотреть, кто из всех пушкинских современников больше всего боялся смерти».
24/V. Тынянов говорит: «Слава? Разве я ее ощущаю? Вот в Ярославле на днях к моему брату, почтенному человеку, пришел один врач и сказал, что он гордится знакомством с братом Тынянова, — это единственный случай, когда я ощутил свою славу».
Завоевание полюса радует его как историческое событие. Не так давно он сказал: «Я Сталина люблю как историк. Он всегда глядит на нашу эпоху как на далекое прошлое из глубины ХХУ века. Это и хорошо и – скверно. Хорошо, потому что он вполне понимает величие нашей эпохи; плохо – потому что он сам в этом величии не участвует».
О Качалове: «Качалов — это Мочалов, укороченный Мхатом».
Вспоминаю, как я был у Тынянова в Сестрорецке 4 VII в прошлом году. Он лечился тогда внутривенным и внутримускульным вливанием и сидел сгорбленный, похуделый.
Заговорили о надстройке в писательском доме. Он уже не в первый раз острит:
«Строил Фроман, человек маленького роста. Поэтому все окошечки устроены крошечные, потолки низкие, все построено применительно к Фроману».
В конце концов Тынянов уехал. За обедом ему дали скверный суп. Он попросил дать ему взамен тарелку щей. Дали. Но во щах
1937 не было яйца. Он попросил дать яйцо. Ему ответи
ли: «А где же мы возьмем?» — Это в санатории, где десятки кур. «Нет! — сказал Тынянов. — Надо уезжать». Ночью ему стало худо, ни сестры, ни сиделки. И дом заперт. Словом, 29- го за ним приехала машина, и мы уехали. Много говорил о своих планах для будущей книги о Пушкине. «Кто такой был Энгель- гардт в лицее, и черт возьми! — лицей не так плох! Из него вышли Матюшкин, замечательный моряк, Дельвиг, Горчаков, Кюхельбекер. Неплохое учебное заведение! и знаете: когда Пушкин умирал, вернее перед самой дуэлью, он хотел видеть только лицеистов, Данзаса, Яковлева. Ух, я изображу смерть Пушкина!.. И… мне ужасно хочется писать об эпохе перед революцией (1909—1916), вот можно сделать романище!»
Здесь отдыхает Иван Христофорович Озеров — профессор, финансист, бывший биржевик и делец. Тынянов присосался к нему, слушает его страстно и делает записи… Все же он очень слаб, прогулка по саду с палочкой его утомляет…
...Приехал в СССР (судя по газетам) Куприн. Я мог бы исписать 10 тетрадей о нем. Я помню его в Одессе в 1903 году, помню в 1905 (как он прятался в Потемкинские дни на Большом Фонтане), помню молодого, широкоплечего, с умнейшим, обаятельным лицом алкоголика, помню его вместе с Уточкиным (влюбленный в Кнута Гамсуна, взбирается на стол в «Капернауме» и декламирует), помню, как он только что женился на Марии Карловне, как в Одессе он играл в мяч — отлично, атлетически, — я заснул у Яб- лочкина на стульях, он — ко мне с ножницами и вырезал у меня на голове букву А («в честь государыни императрицы», было ее тезоименитство) — вижу его с Леонидом Андреевым, с Горьким… Последний раз я видел его у себя на квартире. Он пришел ко мне вместе с Горьким и Блоком. Ему было 48 лет, и он казался мне безнадежно старым — а сейчас ему 68, говорят: он рамоли.
...Был в пионерлагере. Поздно. 11 часов. Пионеры еще не спят. Нет дисциплины. Не хватает пионервожатых. На втором этаже 5-го павильона открывается окно в белую ночь.
Дяденька… вы написали «Телефон»?
Я.
Дяденька… Скажите, что мы все плачем. Нам так жалко…
Кого?
Цыгана.
Какого цыгана?
Собаку. Скажите, чтоб не убивали его… Мы его так любим… Мы все плачем.
Только вчера приехали и уже до слез полюбили собаку. Цыган играл с мальчиками… те срывали друг с друга фуражки и бросали
ему, а он бегал за фуражками и разворотил клумбу. 1937
Сторож в шутку сказал: его надо пристрелить. Они поверили и плачут.
4/VI. Третий день дождь. Бедные пионеры. Нет вожатых. Смольный не прислал. Бегают какие-то охрипшие… лают, свистят…
15/VI. В лагере вчера девочка Нина была уличена в прелюбодеянии. Я видел ее: смазливая, тупая, упрямая, лживая.
Третьего дня жактовские дети по моему совету — даже не совету, а мимоходному замечанию — организовали библиотеку. Я устроил их «бега» и победителям дал призы — книжки. Теперь они пожертвовали в библиотеку все эти призы + те книжки, которые у них имеются.
Феня (парикмахерша) про свою дочь Лизу: «Такая, извините, стерва. Выматывает у меня всю душу. Бьешь, бьешь, даже устанешь. Поставила ее на колени. “Стой два часа”. Она стоит на коленях и ни за что не скажет: “мамочка, прости меня!” Только глядит на часы. Так, подлая, два часа и простояла».
Феня, ведь в Конституции сказано, что мать не имеет права истязать ребенка.
А мне плевать на Конституцию.
13 июля. А Громов летит, летит, летит. Я всю ночь не спал, принимал люминал, жизнь моя мелка и бессмысленна, но целую ночь я видел АНТ-25 — над тундрами, над льдами, среди туманов — в бешеном безостановочном вихре полета. Я Громова знаю немного. Лет 6 назад я летел над Москвой в АНТ-14, которым он управлял. Он высокий, спокойный, фигурой похож на Шаляпина: простодушие и надменность. И сейчас неотвязно лечу вместе с ним — здесь, в петергофской своей конуре.
Даю детям 100 р. на библиотеку. Сегодня ездили в город Ню- ра и Костя Нестеровы. Это дети рабочих — бедные — но как они изящны, с каким достоинством, как деликатны. Нюра высоченная, голубоглазая, в стиле английской мисс. Я был сегодня у них. Занимают они мезонин, гнусный, с провалившимся балконом, крошечный — но все обставлено изящно, чисто, табуретки крашены эмалевой краской, как в Швеции. Не было фотографа, чтобы сфотографировать ребят, как они бежали гурьбой навстречу Косте, который привез из города груду книг.
[Наклеена газетная вырезка из «Пушкинской правды»]:
1937 ДРУГОЙ УПРАВДОМ
САМ ОРГАНИЗОВАЛ БЫ БИБЛИОТЕКУ,
А ЭТОТ И ШКАФА НЕ ДАЕТ (22/VIII 37«Пушкинская правда»)
В нашем жакте очень много ребят, и мы сами организовали у себя детскую библиотеку, чтобы всем можно было читать.
Нам в этом помог писатель Корней Иванович Чуковский, отдыхающий в санатории, по соседству с нами.
У нас уже собралось больше трехсот книг, и все ребята с нетерпением ждут открытия библиотеки.
Но вот беда — негде хранить книги. Мы пошли к управдому и попросили, чтобы он нам дал немного денег на библиотеку, а он только махнул рукой. Потом мы у него уж не просили ни денег, ни книг, а только небольшой шкаф. А он нам и этого не дал. Напечатайте, пожалуйста, наше письмо. Может быть, управдому станет стыдно.
А.Нестерова. М.Шмакова
Ленинградская область, станция Петергоф, Садовая, 22/7, жакт № 173.
Руководство библиотекой я поручил Мане Шмаковой, школьнице 7-го класса — у которой тяжелое прошлое: уличена в краже белья; похитила у соседей 200 р. Я смело возложил на нее звание зава, т. к. работу по регистрации книг она произвела великолепно, составила каталог, установила штрафы, организовала читателей. Были возражения, но Маня оказалась чудесной работницей. Может быть, она была рада, что ей дана возможность более правильной жизни.
1/VIII. Болят глаза от корректуры. События, события! 28-го сразу: исчезновение Татки. Лида потеряла портфель, вчера Татка, ехавшая из Артека, потерялась в дороге (то есть попросту застряла в Москве). Коля ездил ее разыскивать — но они разминулись. Теперь Татка процветает в Сестрорецке, М. Б. подарила ей швейную машину.
Пропавший портфель — не нашелся. Лида забыла его у остановки автобуса в Сестрорецке, просто положила на тумбочку и уехала. А там — книги из Академии Наук и все черновые материалы для ее будущей исторической повести. Она напечатала объявление в газете и дала мой адрес — и я сделался жертвой смешного шантажа. Явился жулик, сообщил, что он агент Угрозыска, что он знает того человека, который завладел Лидиным портфелем, что это — уголовный субъект, что нужно его изловить, позвал Колю и меня с собою, мы пошли на Бассейную угол Грече- 1937
ской, он велел нам позвонить в какой-то звонок (чтобы вызвать милиционера) и небрежно сказал: «дайте мне 100 р., я войду в этот дом (кв. № 18) и якобы дам ему награду». Ста рублей у меня не случилось, и я дал мошеннику 50 (отлично понимая в ту минуту, что он мошенник) и, когда он ушел через сквозной двор, даже не попытался войти в кв. № 18, а сейчас же кинулся с Колей назад, т. к. мне пришло в голову, что, пользуясь нашим отсутствием, он ограбит М. Б-ну.
16/YIII. Был в Сестрорецке, виделся с Зощенко. Говорил с ним часа два и убедился, что он великий человек — но сумасшедший. Его помешательство — самолечение.
29/YIII. Пишу это в международном вагоне «Стрелы». Едем с М. Б. в Москву и оттуда в Кисловодск. Наконец-то вырвались! Еще дня 4 назад это казалось недостижимым: у М. Б. и у меня был грипп. И вдруг в один и тот же день и час у меня 36.6 и у нее 36.6.
Вообще этот август будет памятен. Мне приснился очень яркий сон: будто Боб утонул в Москанале, и я проснулся в слезах. Я послал Бобе телеграмму, и, не получив ответа, был уверен, что с ним беда. Главное, он даже не сообщал о получении путевки, которую мы достали ему в Коктебель. Но вчера наконец откликнулся: «Кланяюсь и благодарю».
Лидина трагедия*. Хотя я с ней не согласен ни в одном пункте, хотя я считаю, что она даже в интересах советских детей, в интересах детской книги должна бы делать не то, что она делает (т. е. должна бы писать, а не редактировать), все же я любуюсь ее благородством, ее энергией, ее прямотой. Она фанатичка маршакиз- ма, и хотя маршакизм — бесплоден, но ее преданность заветам учителя — вызывает во мне уважение.
30 августа. Мы приехали в Москву в 10.30. Машины, обещанной Лежневым, нет. В Москве не хватает горючего — весь бензин на полевых работах. Колоссальна машинизация земледелия в Московской области! Мы стояли бы на площади с чемоданами до скончания века, если бы не нашелся какой-то шофер-жулик, который вместе с другими жуликами составляет целое Бюро по спасению пассажиров. Приехали в Детиздат. Есть номер в «Метрополе», забронирован. Мы туда, № 490. Я пошел из «Метрополя» в Детиздат. Там паника, ничегонеделание, ожидание результатов ревизии ЦК. Видел Оболенскую: откровенно трепещет и за себя, и за Цыпина. Ревизия, производимая Бабушкиной, не- 1937 благоприятна для Цыпина. Бабушкина, говоря со
мною в Ленинграде, указывала мне, что «Круг знаний» есть книга жульническая, что статейки все понатасканы отсюда-оттуда — из «Известий», из «Года 17-го», из «Пионерской правды» — и заплачено за них Цыпиным 50 тысяч авторских гонораров, а еще 50 тысяч за такие статейки, которые ни к черту не годятся! 48 тысяч он заплатил за оформление книги, не считая гонорара художникам, платы за клише и т. д. У Бабушкиной одна установка: погубить Цыпина. По крайней мере мне так показалось в Ленинграде. Цыпина я не видел, но говорил с ним по телефону. Говорил о своем «Крокодиле», который вышел наконец после 10-летнего перерыва. Я просто не поверил глазам, когда вчера мне в Детиздате показали зелёную книжку, очень изящно и просто оформленную. Тираж 100 300. Цена 2 рубля — то есть почти даром. И вот на стр. З5-ой:
Звери Ванюшку(!) так ласково любят.
Вале(!) и Ляле читает Жюль Верна*.
Черт знает что! Сволочи-неряхи. В моей «От 2-х до 5-ти» — около 25 ошибок, здесь такие чудовищные — чем это объясняется? Из Детиздата — в «Детскую книгу» (журнал), бурное объяснение с Белаховой, оттуда к Лежневу, у Лежнева вдруг услыхал, что тут же, двумя этажами выше живет А. Макаренко. Созвонились: «Приходите, водка есть, пироги». Побежал наверх. В нем то же сочетание суровости с нежностью. Полон дом людей. Широколицая мордовка с мужем (очень приветливые), какой-то химик, написавший книгу об Америке (еще ненапечатанную), сын Макаренко, красивый чудесного сложения юноша (сын его жены), все это как-то необычайно дружно, спаянно, гостеприимно. Пироги, борщ и такие виды из окна, что хочется кричать… Из кухни (!) вид на Москва-реку, на Кремль, чудесно, а в кухне служанка-украинка, красивая, улыбается точно так же, как хозяин, хозяйка, сын, все гости: чувствуется чудесно налаженная общая жизнь. Макаренко написал («сегодня как раз закончил!») книгу о воспитании, ту, о которой говорил мне в Ирпене, уезжает нынче же, 29-го, в Крым (в Ялту), чемоданы уже уложены — и тут же за водкой, за пирогами сделал мне предложение: «Едем, Чуковский, в Америку, к весне, ладно?» Я согласился немедленно — и сказал, что буду готовиться, как к экспедиции на Северный полюс. У меня вот какие преимущества: я знаю литературу страны, знаю язык, знаю историю. Но мой недостаток: я не умею быстро писать. Корреспонденции — не мой жанр.
Был у меня Цыпин. Он сделал с нами невозможную вещь: обещал нам в Москве квартиру, и не дал ее. Мария Борисовна потрясена этим вероломством. Он пришел и, как всегда, 1937
стал объяснять дело так, что мы снова поверили и в квартиру, и в Детиздат, и, главное, в то, что Цыпин — тёплый, благожелательный, милый человек. Когда ему нужно, он выпускает как из тюбика жидкость — обаяние и легко покоряет сердца.
Был в магазине Детской книги. Не протолкнуться. «От двух до пяти» уже вся разошлась. Теперь семь часов. Был Боба с заплаканной Ниной*. Мы пообедали вместе — и Боба уехал в Коктебель. Нина старается не мучить его.
2 сентября. Приехали вчера благополучно. Мне отвели комнату на 3-м этаже. Здесь Самуил Маршак с женой, А. К. Виноградов, Юрий Соколов с женой, Аксельрод (Ортодокс), Пыжова, академик Горбунов, академик Самойлович, проф. Вовси, ученые гинекологи из Киева…
6 сентября. Погода райская. Я уже взбирался на «Красное солнышко», лицо обгорело, главным образом нос: пунцовый. 3-го приехали Лежневы, 9-го приедет Ал. Н. Тихонов. Я копошусь над книгой «От двух до пяти». А надо бы заняться Некрасовым и переключиться на повесть. Третьего дня в «Правде» жестокая заметка о Цыпине. Несомненно, его уже сняли. Кто будет вместо него? Неизвестно. Только бы не пострадали дети от этих пертурбаций! Все же при Цыпине так или иначе кое-какие книги стали выходить. Меня он очевидно ненавидел. Из 6 моих книг, намеченных к выходу в нынешнем году, еще не вышла ни одна. Но подлецы фашисты не дают нам сосредоточиться на литературных вопросах: потопление «Тимирязева» заставит нас издавать *
не книги, а линкоры .
12/IX. Я получил телеграмму из «Правды»: «Специальному детскому номеру “Правды” просим срочно прислать веселый рассказ наших малышах тчк рассказ вышлите телеграфно восемнадцатому сентября Правда Рыклин».
Вот и сорвалось мое лечение. Главное, материала у меня здесь хорошего нет. Но из-за этой мелочи у меня пропал сон. Уже четыре часа, а я, как говорится, не смыкаю глаз.
Мой сосед по комнате — Кирпотин. У него малярия. Забавно, что я получил сегодня телеграмму из «Литературной газеты» с требованием дать рецензию на его книжку. Он в синей рубахе сидит в тени и читает Федина.
Что-то делается там с Лидою?
1937 26.IX. Погода необычайная — ясность, теплынь.
А мне худо. После ванны руки-ноги дрожат, теряю в весе. Черт знает что! Переехал в люкс: две комнаты, прохлада, тишина, но бьет меня лихорадка. В «Правде» появилась моя статейка, искаженная: телеграф наврал*. С нами за одним столом сидит сестра Тимоши — Вера Алексеевна Громова — полненькая хохотушка, 47 лет. Говорит о Горьком: он был деспот (!) и самодур (!). Жизни совсем не знал (?). Жить в Горках (или на Никитской) было тяжко. Больше трех дней нельзя было выдержать. Внучку одну избаловал, а другую — все время держал в черном теле.
29/IX. Навалил на меня Лежнев корректуру моей статьи «Пушкин и Некрасов», куда он внес более сорока мелких (отчасти идеологических) поправок. Статья лежала у него с января, я и забыл о ней — и вот теперь сделай в два дня спешно всю перестройку текста.
27-го был у нас в Санатории — Утесов и рассказывал мне, Лежневу, Кирпотину и еще двум-трем мужчинам анекдоты. Анекдоты были так художественны, так психологически тонки, что я не мог утерпеть — созвал большую группу слушателей. Мы хохотали до изнеможения, — а потом провожали его (был еще Стенич), и он рассказывал по дороге еще более смешное, — но, когда мы расстались с ним, я почувствовал пресыщение анекдотами и даже какую-то неприязнь к Утесову. Какой трудный,неблагодарный и внутренне порочный жанр искусства — анекдоты. Т. к. из них исключена поэзия, лирика, нежность — вас насильно вовлекают в пошлые отношения к людям, вещам и событиям — после чего чувствуешь себя уменьшенным и гораздо худшим, чем ты есть на самом деле.
3 октября. 1-го приехали в Сочи. Завтра уезжаем. Остановились в Ривьере. Познакомились с бездной народу. Видел сегодня первый раз в жизни водолаза.
Работать хочется зверски, но ничего не делаю. В море температура 24 градуса. Взял тузик и греб — по-старому, большое удовольствие.
5/Х. Застряли в Сочи. 4-го не было теплохода. Время провожу бесплодно. Совсем отбился от работы. Надоела праздность. Ездил на катере в Мацесту и обратно — никакого удовольствия. О, если бы завтра уехать!
8/Х. Выехали 6-го на теплоходе «Украина». Подъезжаем к Ялте. На море был дождь. Ночи холодные.
Приехали в Гаспру. Пасмурно. 1937
16/Х. Была безумная Лида. Я с ней не согласен, но ее — жалко. Побыла два дня, уехала, оставила Люшу. Погода анафемская: мрак, ветер, дождь, холод.
5/XI. Еле поправляюсь. Читаю много, ничего не пишу. Прочитал Бабеля — великолепный писатель, перечел письма Пушкина, книгу Т. Толстой о Бестужеве, записки Ходотова.
13/ХЛ. Подъезжаем к Москве. Кашляю. Я сильно простудился в Крыму.
Моя нравственная неустойчивость угнетает меня.
Едем Севастополь—Москва с Люшей, с Цезарем, с Идой. — У меня нет зимнего, боюсь застудить свой грипп.
Тревожит меня моя позиция в детской литературе. Выйдут ли «Сказки», выйдет ли лирика? И что Некрасов? И что «Воспоминания» Репина? Повесть моя движется медленно*. Я еще не кончил главы «Дракондиди». Впереди — самое трудное.
В душе страшное недовольство собою.
2 января. Даже не заметил Нового года. Пишу дурацкую статью — для доклада в Академии Наук «Некрасов как поэт». Осталось 5 дней, а у меня нет и 1/4.
С 8-го по 16 был в Москве.
НА МУРОЧКИНОЙ МОГИЛЕ
... А девочка в коричневых чулочках Обманутая, кинутая мною, Лежит одна, и ржавые шипы Вокруг ее заброшенной могилы Свирепо ощетинились, как будто Хотят вонзиться в маленькое тело — Домучивать замученное мной. И всякий раз, когда я подхожу, Я слышу крик, как будто бы она Меня, убийцу, громко проклинает. Да, не было такой кровавой муки, Которой я не мучил бы тебя! И скаредному богу было жалко Порадовать тебя хоть самой скудной, Хоть самой бедной радостью земной. Другим и беготня, и брызги моря, И праздники, и песни, и костры, Тебе же темнота кровавой рвоты, Надрывы кашля, судороги боли И душная предсмертная тоска.
26 ноября 1939. Корплю над книгой «Искусство перевода». Могла бы выйти неплохая книга (пятое издание), если бы я не заболел в сентябре страшным гриппом, после которого мне пришлось «отдыхать» в Барвихе. Пропало три горячих месяца. Это вынужденное безделье чрезвычайно удручает меня. В моем возрасте три месяца «отрыва от работы» являются ужасным убытком.
А тут еще Женя, мой внук, изнервленный, болезненный ребенок, свалившийся на мою старую голову, неизвестно для чего и почему. А тут еще Боба со своей новой женой. Словом, с переездом в Москву жизнь моя стала еще тяжелее, расходы удесятерились, — и никакого просвета… Вчера в «Правде» напечатан мой фельетон о Радловой. Скоро в «Красной нови» появится большая моя статья на ту же тему — «Астма у Дездемоны»*. В той же книжке будет Лидина повесть. Лида пишет о Чернышевском и Михайлове*. Я рад: эта тема как раз для нее.
ноября. Третьего дня читал в Бауманском Доме Культуры детям «литкружковцам» вступительную лекцию. — Сегодня начинаю там же практическую работу с юными дарованиями. Мой портрет рисует Васильев, Петр Васильевич — умелый, но безвкусный рисовальщик. Очень трудно позировать после бессонных ночей. А у меня опять бессонницы (3 недели их не было). Сегодня был опять в Бауманском Доме — веду литкружок. Работа очень приятная.
ноября. Был сейчас в телевизоре (Шаболовка, 53) и читал свои сказки. Перед началом меня нарумянили, начернили мне усы, покрасили губы. Очень противно! Никто даже не удивляется, что человек, находящийся на Шаболовке, может быть видим за десятки километров.
Завтра сдаю книгу «Искусство перевода», а от переписчицы ничего нет. Женя взвизгивает, стонет, ноет, хнычет, изматывает
1939 у окружающих всю душу. Вот прибежал сюда, в со
провождении Бобы, выхватил из моего шкафа книги и стонущим голосом повторял одно слово десять раз: пойдем, пойдем, пойдем! пойдем!
2 декабря. Вчера были у нас Фидманы. Встреча стариков, которые помнят друг друга молодыми, плачевна. Поговорили о грыжах, о почках, о печенях, о Цхалтубе, Железноводске, докторах. Он еще бодрячком, — она сгорбленная. К счастью, был Ираклий Андроников. Показывал все свои номера: «Дядю в Тбилиси», «Качалова и Толстого», «Щидри», «Щербу», «Маршака» — и новый: «Кирпотин и Павлик Антокольский у Отто Юльевича Шмидта». Кирпотин после этого номера абсолютно разоблачен и уничтожен. Разошлись мы поздно: в час.
Я сдавал вчера книгу «Искусство перевода» и смотрел рисунки к книге «Так и не так».
5 декабря. Третьего дня мы получили от Марины письмо. Самое обыкновенное — о разных мелочах. И внизу Колина приписка о том, что он уходит завтра во флот — командиром. Я все еще корплю над «Высоким искусством». Накануне дня Конституции (т. е. вчера) выступал в какой-то школе (где шефствует Сакон- ская).
декабря. Сегодня утром в 11 час. читаю в Союзе Писателей о детской литературе. Вчера вечером с М. Б. были в Переделкине. Боба угорел от печки в Переделкине и упал с табурета. Альфа похудела: кожа да кости.
декабря. Вчера читал о детской литературе писателям, приехавшим в Москву с периферии. Они поздравили меня с освобождением моей дачи от белофиннов — и написали мне особую бумагу об этом. Сегодня надо ехать к [имя не написано. — Е.Ч.]
12 декабря. 3-го дня читал свою книгу в Библиотеке иностранной литературы «Высокое искусство» в присутствии Анны Радловой и ее мужа, специально приехавших в Москву — мутить воду вокруг моей статьи о ее переводах «Отелло». Это им вполне удалось, и вчера Фадеев вырезал из «Красной нови» мою статью. Сегодня Лида пишет, что Радловы начали в десять рук бешеную травлю против меня, полную клеветы. Сегодня я написал Лиде о Матвее Петровиче*.
30 декабря 1939. Сейчас был на «Отелло» в Ма- 1939
лом театре. Играют хорошо, но не захватывает. Каждую минуту можно уйти. Я и ушел после 2-го действия. Скука. Познакомился с Тереховым, играющим Яго. Он отличный актер, на сцене кажется очень молодым силачом, а на самом деле у него грудная жаба. Из театра домой, из дому на юбилей Грабаря. В ресторане «Савой» полно, познакомился с Неждановой, Головановым, видел Сергея Герасимова, Александра Герасимова, Николая Радлова (который, оказывается, иллюстрирует «Краденое солнце» для алоскопа), О. Бескина, скульптора Яковлева.
Сегодня вышли сигнальные «От 2 до 5» (9-ое издание) и «Солнечная».
17/III. Приехали с больной М. Б. в Узкое. Никто нас не встретил. Мы в коридоре неприкаянные. М. Б. уехала.
Нам предоставлены комнаты.
19/III. У меня № 13, у М. Б. — 14-й. Сегодня к 2 часам она приедет. Я пишу «Айболита» и правлю «Хижину».
1/IY. Мое рождение. 4 часа ночи. Бессонница. Вчера на ночь зачитался записками Ксенофонта Полевого — о пьесе «Рука всевышнего отечество спасла»*, о вызове Ник. Полевого в Петербург к Бенкендорфу и Дубельту, что от волнения не мог заснуть. Ночь ясная, зимняя, вообще погода необыкновенная: днем мороз и солнце, белая пелена снега, — и весеннее синее небо.
Третьего дня приехала Лида. Вчера Боба уехал в Ленинград за Женей. Коля хлопочет о куоккальской даче. М. Б. поправляется. В журнале «Русский язык в школе» есть моя статья о переводах Шевченко. — Она напечатана ровно через год после того, как я сдал ее в редакцию!!!
Моя статья о Радловой* до сих пор не напечатана в журнале «Театр», и я боюсь, что она доставит мне много неприятностей. Лучше бы ее не печатать. Я — не Полевой, но боюсь, что ее не поймут.
Состояние мое душевное таково, что даже предстоящая мне операция кажется мне отдыхом и счастьем.
14 апреля. Со вчерашнего дня идет снег. Мягкий, пушистый, обильный. Зима. Мне осталось всего 6 страниц «Хижины» — и они кажутся мне труднее всех остальных. Вчера Пудовкин прочитал мне гениальный сценарий «Суворова». Хочу ехать сегодня в город из-за фильма «Айболит на Севере».
27 апреля. Зима сдается упрямо. Сегодня 4о тепла! Ночью был мороз. Я все еще в Узком. Сегодня сюда приехала Анна Радлова!!!
У нее была пневмония. Был у меня сегодня утром 1940
Е. В. Тарле — приезжал сговориться, как хлопотать о Шурочке Богданович*. Говорит, что его домработница называет его «Ракодемик», а учреждение «Ракодемия Наук», любезен чрезвычайно. Увидел у меня записки Ксенофонта Полевого:
И глупее нет от Понта Полевого Ксенофонта.
Лысина прикрыта у него начесом из волос, которые за эти годы поседели. Добрый, светлый, необыкновенно талантливый и работящий человек.
5 мая. Уезжаю. Упаковываю чемодан. Иду платить за два дня.
1/VII. Начал писать о Григории Толстом и правлю гранки «Хижины».
29/VII. Град и гром — сейчас ударило со страшною силою. Рядом со мной живет Валентин Катаев — на днях он прочитал мне свою прелестную сказку «Дудочка и кувшинчик», основанную на собирании земляники, которой в этом году множество — и в моем лесочке, и у него. Он занял дачу Эренбурга. Считалось, что Эрен- бург не приедет из Франции и что его дача переходит к Катаеву. Вчера только Катаев повел меня к себе почитать начало новой пьесы «Санаторий палки» и — сказал:
— Вот наша Бессарабия — (комната сторожихи, которую он удалил с дачи)... Здесь еще румынский запах, но мы скоро его устраним… А вот наша Буковина. (И указал на маленькую комнатку, где сложил вещи Эренбурга.) Скоро мы очистим комнату от этих вещей.
И вдруг приезжает Эренбург.
31/VII. Сейчас Катаев показывал мне телеграмму Эренбурга. «Дорогой Валентин Петрович, сообщите когда я могу въехать». Катаев: Я пошлю ему письмо: 9-го Президиум будет решать вопрос. А до 9-го переговорю с Павленко и Фединым.
7/VIII. Увлекаюсь Уитменом. Перевел его «When the lilacs last in the Door-yard bloom’d»[6], многие куски «Song of Myself»2, составляю статьи «W. W. в СССР», «W. W. в России».
1940 26/VIII. [Переделкино.] Была Анна Ахматова.
Величавая, медленная. Привела ее Ниночка Феди- на. Сидела на террасе. Говорила о войне: «каждый день война работает на нас. Но какое происходит одичание англичан и французов. Это не те англичане, которых мы знали… Я так и в дневнике записала: «Одичалые немцы бросают бомбы в одичалых англичан». По поводу рецензии Перцова: я храню газетную вырезку из «Театра и Искусства» за 1925 год: «Кому нужны любовные вздохи этой стареющей женщины, которая забыла умереть»*. О Лидочке: «Чудесная и такая талантливая». Очень восхищается Лидиной статьей об Олеше*. По ее словам, Лида уже пережила утрату Мити. Много говорила о Лидиной операции. «Моей второй книги не будет: говорят — нет бумаги, но это из вежливости. Я вчера приехала из Ленинграда, встретила в вагоне Дору Сергеевну, Дора Сергеевна привезла меня сюда, минуя Москву, мне нужно повидаться с Фадеевым. Я уже его видела, он обещал звонить по телефону о Левушке* — и сейчас пойду за результатом». Я пошел проводить ее, она очень волновалась по дороге. — Я себе напоминаю толстовскую барыню, знаете, в «Войне и мире». — Как же, «испла- канная». — Да! как вы догадались? — Меня с детства поразило это слово. — Да, и меня еще: парадное лицо.
27/VIII. Сидит внизу Анна Андреевна. Вчера Фадеев прислал ей большое письмо, что он дозвонился до нужного ей человека, чтобы она завтра утром позвонила Фадееву, и он сведет ее с этим человеком. Я пригласил ее обедать — М. Б. нет, к сожалению, — достаю ей машину у Финна, который приехал к Вирте.
17 октября. Вчера переехали из Переделкина в город. Корректура «Высокого искусства» и «Чтеца-декламатора».
15 ноября. Отпечатана книжка «Репин. Горький. Маяковский. Брюсов». Выйдет к концу месяца. Верстка «Высокого искусства».
21/ХЛ. Еду в Ленинград. Подъезжаю. Бессонная убийственно- трудная ночь.
2/ХП. Был третьего дня у Тынянова. Он приехал на два дня из Детского Села (т. е. из Пушкина) — читать актерам новую пьесу «Кюхля». Ноги у него совсем плохи: он встает, чтобы поздороваться, и падает и улыбается, словно это случилось нечаянно. Лицо — в морщинах. «Спасибо вам за письмо, К. И., но ответить я не могу, т. к. уже не способен писать письма. А когда-то как писал! — И своего Пушкина не могу писать. И вообще я имею редкий 1940
случай наблюдать, как относятся ко мне люди после моей смерти, потому что я уже умер». Речь его лишена прежнего блеска, это скорее всего брюзжание на мнимые обиды… И его жена, которая кричала на него при мне, на больного при посторонних… Семье он в тягость, и обращение с ним свинское.
Был у Ахматовой. Лежит. Нянчится с детьми соседей. Говорить было, собственно, не о чем. Говорили о Джоне Китсе, о новой книжке переводов Пастернака. «Какой ужасный писатель Кляйст!»
Был дважды у Татьяны Александровны. Видел четырех ее внучек: Машу, Олю, Тусю, Наташу, и это, пожалуй, самое интересное, что я видел в Ленинграде. Замечательна учительница Рузина в 23 школе (я случайно набрел на нее — зашел в ближайшую школу). — Видел Анну Георгиевну, Сторицына, Георгия Блока, М. Слонимского, который делает сразу и сценарии, и военные очерки, и критические статьи и проч.
Получил такие телеграммы: «Топтыгин утвержден. Союзмультфильм. Карпенко».
«Бумага есть. Печатаем декабре. Гослитиздат. Чагин».
«Сердечное спасибо. Максим Рылъский».
«Уитмен утвержден редакционным советом. Мама».
Никогда не получал я столько приятностей сразу.
3/XII. Вчера по адресу Коли пришла моя многострадальная книжка: «Репин. Горький. Маяковский. Брюсов».
4/XII вернулся в Москву. В одном вагоне со мною были академик Вавилов и Утесов. Вчера Михалков очень хорошо рассказал, как он задержал фальшивого орденоносца (т. е. человека, прицепившего чужой орден). Михалков привез жулика в НКВД — и вывел его на чистую воду. Жулик спрятал орден в сидении машины и заявил, что никакого ордена у него никогда не бывало. Но Михалков не поддался обману и тут. Он записал номер машины, ее обыскали и… орден нашли.
29/XII. Приехали в Кисловодск. Мокрый снег. Брр! Нас встретили Збарские. Публика серая. Один отдыхающий, приехавший только вчера, сегодня напился на Храме воздуха, скатился с горы в овраг, и его приволокли окоченелого, черного. Лечат. Если вылечат, сейчас же отправят с позором обратно.
4/I. Вчера познакомился с Шолоховым. Он живет в Санатории Верховного Совета. Там же отдыхают Збарский и Папанин, и больше никого. Вчера Шолохов вышел из своих апартаментов твердой походкой (Леонида Андреева), перепоясанный кожаным великолепным поясом. Я прочитал ему стихи Семынина, он похвалил. Но больше молчал. Тут же его семья: «Мария Михайловна» (вчера ей исполнилось 3 года), сын Алик, еще сын, теща и жена — все люди добротные, серьезные, не раздребеж- женные, органические. Впечатление от них от всех обаятельное, и его не отделить от всей семьи. Он с нею — одно, и его можно понять только в семье. Его Алик уже ворошиловский стрелок (здесь в тире парка получил приз: три рубля), 10-летний, немного сумрачный, очень выдержанный, искренний, простодушный. Я читал ему и Леве Збарскому вчера «Союз рыжих» Шерлока. Вначале он боялся, что не поймет, а потом так солидно и в то же время взволнованно слушал, что приятно было читать. Шолохов говорил о «Саше Фадееве»: «если бы Саша по-настоящему хотел творить, разве стал бы он так трепаться во всех писательских дрязгах. Нет, ему нравится, что его ожидают в прихожих, что он член ЦК и т. д. Ну, а если бы он был просто Фадеев, какая была бы ему цена?» Я защищал: Фадеев и человек прелестный, и писатель хороший. Он не стал спорить. Рассказывал об охоте на фазанов в Кабардино-Балкарии, как крестьяне угощали его самогоном.
6. Сегодня письмо от Семынина. Вчера провел с Шолоховыми весь вечер. Основная тема разговора: что делать с Союзом Писателей. У Шолохова мысль: «надо распустить Союз — пусть пишут. Пусть остается только профессиональная организация».
31/I. Сегодня уезжаем. Чуть я приехал, меня бабахнула статья в «Правде» о «Лит. учебе», перед самым отъездом прихлопнула
статья в «Литгазете»*. Одна 29/XII, другая 30/I. Раз в месяц — спасибо, что не чаще.
2/II.1941. Вернулись в Москву. По дороге из-за двух крушений товарных поездов запоздали на 6 часов.
11/II. Позвонил дней пять назад Шолохов: приходите скорей. Я пришел: номерок в «Национали» крохотный (№ 440) — бешено накуренный, сидят пьяный Лежнев, полупьяная Лида Лежнева и пьяный Шолохов. Ниже — в 217 № мать Шолохова, которую он привез показать врачам. Был в Кремлевке консилиум. Но больно было видеть Шолохова пьяным, и я ушел.
Сегодня я утром зашел к нему — он теперь в 217. Я стукнулся в 440; там его мама, все не могла открыть. Он достал ключ и открыл снаружи. Принял меня чудесно; говорили о детской литературе. Оказывается, он читает все — и «Мурзилку», и «Чиж», и «Колхозные ребята». Очень бранил какую-то сказку о шишке — как она влезла на лампу. «Чепуха». Согласился написать для наших учебников и об охоте, и о гражданской войне.
Сегодня должна приехать Лида.
15/II. Вчера Чагин позвонил мне вечером, что вышла моя книжка «Высокое искусство». «Страха ради» Чагин выбросил оттуда список.
20/II. М. Б. уехала в Ленинград: Коля болен.
1 апреля. Сегодня мне исполнилось 59 лет. Никогда не думал, что доживу до такого возраста. — Встал в 4 часа утра. Пишу о Се- мынине. Послезавтра доклад о нем. Только что закончил новый перевод «Робинзона». Дня два назад ушла в набор моя книга (все мои сказки) «Чудо-дерево». — Вчера шел снег. Хорошая зимняя погода.
19/X. Бузулук. На пути в Ташкент. Поезд № 22, международный вагон, купе. Снег. Вчера долго стояли неподалеку от Куйбышева, мимо нас прошли пять поездов — и поэтому нам не хотели открыть семафор. Один из поездов, прошедших впереди нас, оказался впоследствии рядом с нами на Куйбышевском вокзале, и из среднего вагона (зеленого, бронированного) выглянуло печальное лицо М. И. Калинина. Я поклонился, он задернул занавеску. Очевидно, в этих пяти поездах приехало правительство. Вот почему над этими поездами реяли в пути самолеты, и на задних
1941 платформах стоят зенитки. Итак, с 18/Х 1941 г.
бывшая Самара становится нашей столицей.
Дженни Афиногенова должна была ехать с нами. Здесь, в нашем вагоне, едут мать Афиногенова (Антонина Васильевна) и его дочь Светлана. 15 октября мы сдали вещи в багаж и приехали на вокзал, как вдруг за три минуты до намеченного отхода поезда (на самом деле поезд отошел позднее) прибыл на вокзал Афиногенов, страшно взволнованный: «велено всем собраться к пяти часам в ЦК. Немцы прорвали фронт. Мы, писатели, уезжаем с правительством». Я помещен в списке тех литераторов, которые должны эвакуироваться с правительством, но двинуться к ЦК не было у меня никакой возможности: вся площадь вокруг вокзала была запружена народом — на вокзал напирало не меньше 15 тысяч человек, и было невозможно не то что выбраться к зданию ЦК, но и пробраться к своему вагону. Если бы не Николай Вирта, я застрял бы в толпе и никуда не уехал бы. Мария Борисовна привезла вещи в машине, но я не мог найти ни вещей, ни машины. Но недаром Вирта был смолоду репортером и разъездным администратором каких-то провинциальных театров. Напористость, находчивость, пронырливость доходят у него до гениальности. Надев орден, он прошел к начальнику вокзала и сказал, что сопровождает члена правительства, имя которого не имеет права назвать, и что он требует, чтобы нас пропустили правительственным ходом. Ничего этого я не знал (за «члена правительства» он выдал меня) и с изумлением увидел, как передо мною и моими носильщиками раскрываются все двери. Вообще Вирта — человек потрясающей житейской пройдошливости. Отъехав от Москвы верст на тысячу, он навинтил себе на воротник еще одну шпалу и сам произвел себя в подполковники. Не зная, что всем писателям будет предложено вечером 14/Х уехать из Москвы, он утром того же дня уговаривал при мне Афиногенова (у здания ЦК), чтобы тот помог ему удрать из Москвы (он военнообязанный). Афиногенов говорил:
Но пойми же, Коля, это невозможно. Ты — военнообязанный. Лозовский включил тебя в список ближайших сотрудников Информбюро.
Ну, Саша, ну, устрой как-нибудь… А я за то обещаю тебе, что я буду ухаживать в дороге за Антониной Васильевной и Дженни. Ну, скажи, что у меня жена беременна и что я должен ее сопровождать. (Жена у него отнюдь не беременна.)
В дороге он на станциях выхлопатывал хлеб для таинственного члена правительства, коего он якобы сопровождал.
И все же есть в нем что-то симпатичное, хотя он темный (в духовном отношении) человек. Ничего не читал, не любит ни
[нрзб.], ни поэзии, ни музыки, ни природы. Он 1941
очень трудолюбив, неутомимо хлопочет (и не всегда о себе), не лишен литературных способностей (некоторые его корреспонденции отлично написаны), но вся его природа — хищническая. Он страшно любит вещи, щегольскую одежду, богатое убранство, сытную пищу, власть.
Эти дни для меня страшные. Не знаю, где Боба. 90 процентов вероятия, что он убит. Где Коля? Что будет с Лидой? Как спасется от голода и холода Марина? Это мои четыре раны.
По дороге мы почти нигде не видали убранного хлеба. Хлеб гниет в скирдах на тысячеверстном пространстве. Кое-где, правда, есть на станциях кучи зерна — просо, пшеница, ничем не прикрытые. На них сыплется копоть, пыль.
Изредка на станциях появляется кое-какая еда: блины из картошки — по рублю штука, верблюжье молоко, простокваша. На эту еду набрасываются сотни пассажиров, давя друг друга, давя торговок, — обезумевшие от голода.
Поезд стоит на станциях по 2, по 3 часа. Запасы, взятые в Москве, истощаются.
21/Х. Мы уже в Азии. Третьего дня на одной из станций Чка- ловской (Оренбургской) области мы видели польское войско. Выползали из разных вагонов худые, но импозантные люди в тощих шинелишках, театрально козыряя друг другу. Столпились у будки, на которой написано Stacja7 № 1. Расшитые серебром картузы и шинели были некогда очень эффектны, теперь все это истрепалось до лохмотьев — и все же сохраняет важный вид. Впрочем, несколько офицеров одето с иголочки.
Куда вы? — спрашиваю у одного из поляков.
В Бузулук. Там наша армия.
Климат в этих местах, кажется, очень хорош.
У нас в Польше лучше.
22 октября. У Аральского моря. Козалинск. Деревья еще зелены. Счастливцы покупают щук; по эвакосвидетельствам выдают хлеб. Потолкался я в очередях, ничего не достал. Пошел к коменданту просить у него талончик на право покупки хлеба.
Комендант сказал:
Прошу оставить помещение!
Даю Виртам уроки английского языка.
1941 23 октября. Ташкент. Гостиница «Националь».
Только что приехали. Нас встретили местные писатели и представитель Совнаркома (управделами Коваленко). Выслали за нами четыре машины.
24 октября. У парикмахера — веер. Попрыскает одеколоном — и веет. У чистильщика сапог — колокольчик. Почистил сапог и зазвенит, чтобы ты подставил ему другой. Тополя — необыкновенной высоты — придают городу особую поэтичность, музыкальность. Я брожу по улицам, словно слушаю музыку — так хороши эти аллеи тополей. Арыки и тысячи разнообразных мостиков через арыки, и перспективы одноэтажных домов, которые кажутся еще ниже оттого, что так высоки тополя, — и южная жизнь на улице, и милые учтивые узбеки, — и базары, где изюм и орехи, — и благодатное солнце — отчего я не был здесь прежде — отчего я не попал сюда до войны? Я весь больной. У меня и грипп, и дизентерия, и выпало три вставных зуба, и на губе волдырь от лихорадки, — и тоска по Бобе — и полная неустроенность жизни — и одиночество. Но — все же я рад, что я хоть на старости увидел Ташкент. Самое здесь странное, неожиданное: это смеющиеся дети… Всю дорогу от Москвы до Ташкента я видел плачущих, тоскующих детей со стариковскими лицами, похуделых, осиротелых, брошенных, и вдруг здесь — на каждом бульваре, в каждом дворе копошатся, дерутся, барахтаются беспечные, вполне нормальные дети. Сегодня я вышел на улицу рано. Дворники — большей частью узбеки — поливают ведрами улицы, черпая воду из арыков. Очевидно, это — древний способ, передающийся из рода в род. Школьники торопятся в школу — зрелище, которого я не видел в этом году в Москве. Показалось странным, что в СССР еще есть места, где дети учатся.
28 октября. Лежу больной. Меня прикрепили к совнарком- ской поликлинике. Врач выписал мне лекарство. Я сидел и ждал, но аптека, находящаяся при поликлинике, — заявила, что она приготовит лекарство лишь через 2 1/2 часа. Меня это взорвало, я пошел туда ругаться и скандалить, вдруг оказалось, что в аптеке меня знают, любят, что аптекарша — чудесная женщина, что лекарство будет готово через полчаса, и что мы друзья навеки.
29/Х. Аптекарша сказала обо мне одному из пациентов поликлиники, Когану Иосифу Афанасьевичу. Коган узнал от нее, что я в гостинице живу без керосина. И — сегодня рано утром является пожилой худощавый человек с перевязанным глазом и приносит
мне в подарок — жестянку керосина!! Эта доброта 1941
так взволновала меня — после той злобы, которую я видел в пути, — что я посвятил ему следующий экспромт:
Я мнил, что в мире не осталось Ни состраданья, ни любви, Что человеческая жалость Давно затоплена в крови. И боже, как я был растроган, Когда, как гений доброты, Мой светлый друг, мой милый Коган, Передо мной явился ты.
30/Х. Ташкентская доброта неиссякаема. Пришел ко мне в номер бывший Нарком просвещения тов. Юлдашев и предложил комнату — чудесную меблированную комнату в центре города, в отличном районе. Уезжает его товарищ, хохол — куда-то в район — и комната с телефоном, с патефоном — с письменным столом предоставляется нам за 58 руб. в месяц!! Чудо, редкость! Мне не пришлось кланяться Коваленке, не пришлось отнимать кров у братьев-писателей, я избавлен от всяких дрязг, живу с женой уединенно — в стороне!
В начале ноября приехала Лида. Мы с М. Б. встретили ее на вокзале. Она ехала с Маршаком, Ильиным, Анной Ахматовой, академиком Штерн, Журбиной. Привезла Женю и Люшу. Маршак и Ильин остались в Алма-Ата.
Я заболел. Был в стационаре дней десять. Потом взвалил на себя кучу работы. Прочитал курс лекций о детских поэтах в Педагогическом институте. Стал печататься в «Правде Востока». И провел множество выступлений на подмостках театров и в школе. Первых пяти выступлений не зарегистрировал, но вот последующие [перечислены даты, названия клубов и школ, темы выступлений. Всего тридцать три выступления в декабре 1941 — январе 1942. — Е. Ч.].
14.I.42. Утром в Наркомпросе у Владимировой. У нас целая очередь: берут на воспитание эвакодетей. Людмила Степановна Зайцева из Главкинопроката (зарабатывает с мужем 1180 рублей):
Мне национальность безразлична! Муж сказал мне: только не бери кривоногую.
Юлдашева — муж нарком госконтроля. Два месяца назад взяла 13-летнюю девочку — из Витебска — белорусску, имеет своих ребят 6-летнего и двухлетнего. — Дайте мне ребеночка поменьше, так как у меня есть одежда для маленького.
Усатый старик: жена-доцент, дочь 17 лет. «Хочу мальчонку лет 4—5».
И т. д. Владимирова еле успевает записывать. По моему совету, в ту же комнату вселилась Екатерина Павловна Пешкова. При ней — Ариан. Вчера я около двух часов потерял в Наркомпросе, т. к. не пришла Татьяна Александровна — и ушел в Союз Писателей. Там Эфрос новоприбывший, жена Прокофьева, поэта, «Саши Громобоя» и проч. Выхлопотал вход в столовую для Евг. Влад. Пастернак, пошел в книжный магазин за книгами для книжного базара, оттуда во Дворец пионера.
Оттуда в «Правду Востока». Редактор газеты — только что вернувшийся с фронта — сообщил мне, что убит Шостакович!!!!
16/I. Вчера приходил ко мне Н. Е. Вирта прощаться. Он ночью того же дня уезжает в Москву. Оставил у меня в прихожей калоши, и их в ту же секунду украли. Он выбежал догнать вора, а я чувствовал себя так, будто я украл его калоши. Читаю письма Чехова, — страстно хочется написать о нем.
17/I. Вечером концерт в пользу «эвакодетей». В артистической Ал. Толстой сказал мне:
За что ненавидит вас Фадеев? Как он раздувал вашу историю с Репиным!*
Усман Юсупов сообщил мне, что меня вызыва- 1942
ют в Куйбышев. «А оттуда в Москву». Что это значит, понять не могу… Я опять на рубеже нищеты. Эти полтора месяца мы держались лишь тем, что я, выступая на всевозможных эстрадах, получал то 100, то 200, то 300 рублей. Сейчас это кончилось. А других источников денег не видно. Лида за все свое пребывание здесь не получила ни гроша.
21/I. Вчера в Ташкент на Первомайскую ул. переехал Ал. Н. Толстой. До сих пор он жил за городом на даче у Абдурахмано- вых. Я встречался с ним в Ташкенте довольно часто. Он всегда был равнодушен ко мне — и, хотя мы знакомы с ним 30 лет, — плохо знает, что я такое писал, что я люблю, чего хочу. Теперь он словно впервые увидел меня, и впервые отнесся сочувственно. Я к нему все это время относился с большим уважением, хотя и знал его слабости. Самое поразительное в нем то, что он совсем не знает жизни. Он — работяга: пишет с утра до вечера, отдаваясь всецело бумагам. Лишь в шесть часов освобождается он от бумаг. Так было всю жизнь. Откуда же черпает он все свои образы? Из себя. Из своей нутряной, подлинно русской сущности. У него изумительный глаз, великолепный русский язык, большая выдумка, — а видел он непосредственно очень мало. Например, в своих книгах он отлично описал 8 или 9 сражений, а ни одного никогда не видал. Он часто описывает бедных, малоимущих людей, а общается лишь с очень богатыми. Огромна его художественная интуиция. Она-то и вывозит его.
25/I. Был вчера у Толстого, т. к. узнал, что он летит в Куйбышев. Просил его передать письмо С. А. Лозовскому.
Четыре дня назад был у меня Райкин. Показывал.
Вчера в доме № 54 по Жуковской были «Литературные чтения» у Иосифа Уткина. Дивный перевод «Леноры» прочитал Ле- вик*. Слушали: Кома, Тамара Иванова, Ирина Вирта, Погодин, Уткин, Уткина, композитор Половинкин, Анна Никандровна Погодина. Прочитал и я свою древнюю «Поэт и палач». В следующее воскресение я прочту здесь свою «Книгу о Блоке». Оттуда на Шота Руставели — читать лекцию о Репине.
3 марта. Ночь. Совершенно не сплю. Пишу новую сказку*. Начал ее 1-го февраля. Сперва совсем не писалось… Но в ночь на 1-ое и 2-ое марта—писал прямо набело десятки строк—как сомнамбула. Никогда со мной этого не бывало. Я писал стихами скорей, чем
1942 обычно пишу прозой; перо еле поспевало за мысля
ми. А теперь застопорилось. Написано до слов:
Ты, мартышка-пулеметчик.
А что дальше писать, не знаю.
Телеграмма от Белякова.
Лида увлечена записями рассказов эвакодетей.
31/III. Доканчиваю 3-ью часть своей сказки. Писал ее с большими перерывами. Дней пять сидел, как идиот, за столом и не мог придумать ни строки. Но сегодня к вечеру вдруг прорвало — и я написал десятки строк почти набело. Работаю над Чеховым, составляю сборник сатир, хлопочу о квартире. Денег уже нет. — Читал вечером Пешковым новую «песню» сказки. Оказалось: плоховато. Вяло. М. Б. говорит: «сыро еще». Надо сызнова переделывать. Это гораздо труднее, чем писать заново.
1/IV. День рождения. Ровно LХ лет. Ташкент. Цветет урюк. Прохладно. Раннее утро. Чирикают птицы. Будет жаркий день.
Подарки у меня ко дню рождения такие. Боба пропал без вести. Последнее письмо от него — от 4 октября прошлого года из- под Вязьмы. Коля — в Ленинграде. С поврежденной ногой, на самом опасном фронте. Коля — стал бездомным: его квартиру разбомбили. У меня, очевидно, сгорела в Переделкине вся моя дача — со всей библиотекой, которую я собирал всю жизнь. И с такими картами на руках я должен писать веселую победную сказку.
Живу в комнате, где, кроме двух геокарт, нет ничего. Сломанный умывальник, расшатанная кровать, на подоконнике книги — рвань случайная — вот и все, — и тоска по детям. Окна во двор — во дворе около сотни ребят, с утра до ночи кричащих по-южному.
Лида все еще работает над книгой «Слово предоставляется детям». Из-за того, что она работала все дни во время гриппа, — у нее вчера разболелся глаз.
Был у Толстого. Он, пьяный и счастливый, вернулся с Кона- шевичем после дегустации вина, уже надегустировался, и подарил мне (узнав, что мое рождение) ручку Паркера — изумительную. Я сказал ему: «Ведь вам жалко». Он сказал: надо дарить только то, что жалко.
27/IV. Все еще вожусь со сказкой. Много посторонней работы, но не забуду я тех легкомысленных благодатных часов, когда в голову лезли стихи.
2/ГХ.1942. Уже 4 часа лечу в восьмиместном 1942
самолете (бомбардировщик Дуглас) в Москву. До сих пор очень приятно. Едет юный летчик с женой, везущие ребеночка — устроили постель на полу. Юфит, военный доктор, старик с женой. Все, по русской привычке, спят. «Тшьки я, мов окаянный»1 — сижу… бодрствую. Читаю в «Красной звезде» хорошую, но легко забываемую повесть Вас. Гроссмана «Народ бессмертен».
В Туркестане была остановка: брали бензин. С нами едут дыни, арбузы, яблоки, виноград.
Очень хорошо пишет Вас. Гроссман. Каждая строка — заглядение, а все вместе — банально и бледновато. Кое-где даже риторично. Начинает болтать. Первый раз встряхнуло как следует, идиллия кончилась. Через 20 минут — Оренбург.
3 сентября. Вот я и в Чкалове. Перед Чкаловым за два часа нас начало болтать. Я с удивлением вижу, что на меня эта качка не действует. Когда мы сошли (ровно в час) с самолета, мы увидели, в какую бурю нам пришлось лететь. С майора слетела шляпа, и пришлось бежать за ней шагов 50. Город показался мне унылым до тоски. Жить здесь страшновато: заборы, пыль, оборванцы, холод… Сейчас решается судьба: летим ли мы сегодня. Вчера была такая буря, что даже испытанные летчики говорили, что «погода нелётная».
29/Х. 42 г. Был в Москве. Вернулся. Третьего дня Толстой сказал мне, что Фадеева зовут «Первый из Убеге». Никита Богословский сказал Погодину: «Ну что ваши “Кремлевские прейскуранты”?» О Михоэлсе он сказал: «депутат Ветхого Завета». Не пощадил и своей жены: заявил в большом обществе после одной ее неудачной остроты: «Моя жена слаба на парадокс».
1/Х! Богословский вчера мимоходом:
«Если человек получает пощечину, это — оскорбление действием. Если он смотрит пьесу “Фронт”, это оскорбление тремя действиями».
Стихи 4-летней девочки, сообщенные мне А. Раскиным:
Идет старушка, Ей 100 лет. Навстречу ей Мотоциклет.
1942 Мотоциклет,
Мотоциклет,
И старушки Больше нет.
23/XI. Сейчас был у милых Родичевых. Любочка — прелестная по простодушию — поверила в Шендера Мендера*, ждала его целые дни, и как огорчилась, когда я принес письмо, свидетельствующее, что он уехал на фронт!
5/XII. До чего страстно Женя жаждет просвещения! Я учу его читать. Он с поразительной быстротой усвоил склады, и теперь, когда я принес ему подаренный Родичевым букварь, он стал потрясать им над головой, восклицая «Букварь! букварь!» — словно ему подарили самое сладкое лакомство!
1 января 1943 года. Изменил правилам и чудесно встретил Новый Год с М. Б. Козинаки, торт, чай, болит горло.
Не мог заснуть, пошел к Родичевым. Слышал по радио речь Калинина. Дима рассказывал новеллы. О муке. Свалился мешок муки с грузового трамвая. На него накинулось 1/2 Ташкента.
9/I. В суете отъезда. Погода весь декабрь и часть января — чудесная: жарко, как поздней весной. Я сижу при открытом окне. Ходят ко мне каждый день Любочка и Стасик Родичевы — писать на машинке. Хочется писать о Чехове и о детской литературе.
26/I. Вчера ночью — двинулись в путь, в Москву, вместе с М. Б. и Женичкой. Прощай, милый Ташкент. Моя комната с нелепыми зелеными занавесками, с шатучим шкафом; со сломанной печкой, с перержавелым кривобоким умывальником, с двумя картами, заслоняющими дыры в стене, с раздребежженной дверью, которую даже не надо взламывать, с детским рисуночком между окнами, выбитым стеклом в левом окне, с диковинной форточкой, — немыслимый кабинет летом, когда под окном галдели с утра до ночи десятка три одесситов.
27/I. Ночь. Опять Козалинск. В нашем вагоне едет хирург. Он рассказывает, что теперь слово РОЭ имеет новое значение: Резкое Отсутствие Энтузиазма (к участию в Отечественной войне). Женя декламирует «Были и лето и осень дождливы»*.
28/I. Утро. Пробую писать Шендера Мендера. Мороз. Но все еще пустыня кругом. Поезд останавливается каждые пять минут. Был у меня в гостях глупый нагловатый Гаркави. Хвастался своими эстрадными остротами. Например, в Военной Академии им. Фрунзе он сказал: Вы сокращенно называетесь ВАФ — наоборот это будет ФАВ, то есть “Фашистскую Армию Выгоним”!»
1943 2 февраля. Подъезжаем к Москве. Я не сплю и
предаюсь грустным мыслям.
Мы — в Москве! Женя декламирует: «Здравствуй, милая, родимая, здравствуй, милая, любимая Москва!» С вокзала доставиться нет никакой возможности. Но начальник поезда отрекомендовал мне некоего Кузнецова, который за бутылку водки добыл мне грузовичок — и вторую бутылку дал я шоферу, и вещи мои были доставлены.
Аветовна взяла ключ от квартиры, и М. Б. оказалась на площадке перед своей квартирой со всеми вещами, и я после всяких мытарств очутился у Толстого. Толстой вчера был в ударе: прелестно рассказал, как возят Гитлера в клетке по всем городам СССР. Сначала собираются огромные толпы в Москве, в Ленинграде, потом надоедает глазеть на него, его возят по уездным, потом — по глухим деревням — и в конце концов никакого интереса к нему. Он страшно оскорблен, рычит, становится на дыбы: «Я — Гитлер». Но никакого интереса.
марта. Сегодня в 6 ч. утра позвонила Аветовна: «Ржев взят». От радости ничего не могу делать. Погода буйная: свирепые ветры, вьюга.
марта. Вчера у Екатерины Павловны Пешковой. Откровенничала: как ненавидит ее Мария Федоровна. Поила кофеем. У нее Ася Абр. Ариан, которую Федор Гладков обвинил в сочувствии (?!) фашистам(!). Из-за этого она осталась на улице, и Екатерина Павловна дала ей приют. На улице столкновение с 11-летним бандитом.
Женя: «Дед, спрячь этот треугольник, а то завтра я могу нечаянно подумать, что он тебе не нужен, и возьму себе». (Ему очень хочется иметь треугольничек.)
Я читаю Carlyle’s «History of Frederick the Great»[9]. Поучительно! Вот где корни пруссизма, джингоизма, фашизма — и германского машинного тупоумия.
10 марта. Вчера звонок: «С вами будут говорить из Детгиза». Голос Голенкиной. «К. И., я вам должна сообщить, что мы получили указание не издавать вашей сказки». Я ничего не ответил и повесил трубку. Итак, победила Наумова, и советские дети остались без сказки.
11 марта. Вчера звонок. Алимджан! Ехал 1943
20 дней! Приехал с Ломакиным! Едет на фронт! К Рокоссовскому! Значит, узнает, что «Бармалей» запрещен! Значит, «Бармалей» и в Узбекистане не выйдет! Решил идти к Тарле — за советом.
Приехал Коля. Говорит по телефону с Мишей Слонимским.
22 марта. Приехала Марина с Татой и Гулькой. Поехали за вещами. Принялся писать о Чехове.
29 марта. 26-го выступал в Союзе Писателей на совещании. Очень плохо. Сам себе казался старым и провинциальным. Изумительно говорил Эренбург. Вчера в зале Чайковского читал воспоминания о Горьком (день его 75-летия). Вместе со мною выступали Фадеев, Федин, Сурков и Всев. Иванов. Фадеев (председатель) собрал все затасканные газетные штампы, смешал их в одну похлебку, и — речь его звучала как пародия. Она и есть пародия, т. к. единственное его стремление было — угодить не читателю, не слушателю, не себе, а начальству. Это жаль, потому что есть же у него душа! Федин мне рассказывал, что, когда из ЦК позвонили Фадееву, чтобы он написал похвалу Ванде Василевской, он яростно выругался в разговоре с Фединым и сказал: «Не буду, не буду, не буду писать», а потом на другой день написал и позвонил Феди- ну: «Знаешь, “Радуга” не так и плоха». Написать-то он написал, а заказчики не взяли. Все же что-то в нем есть поэтическое и сильное.
Странный случай с Екатериной Павловной Пешковой. Мария Алексеевна (сестра Тимоши), слушая утром радио, вообразила, будто по радио передают статью Сталина о Горьком! Позвала Екатерину Павловну. Екатерина Павловна выслушала — и послала Сталину письмо: «Спасибо, что вы нашли время среди Ваших великих забот». Оказалось, что передавали… передовицу «Правды». Теперь Екатерина Павловна очень волнуется.
Она вообще мучительно переживает, что в Доме Ученых Мария Федоровна устроила посвященный Горькому вечер. Уже несколько дней вся не своя. Возила вчера к Кремлевской стене венок на могилу Горького.
Первое апреля. Мне LXI год. День прошел ужасно, хотя Марина сделала «Наполеон». В 6 часов я должен был читать в Могэ- се (о Горьком), в 7 часов читать свою сказку в Информбюро. Но в Могэсе публика должна была собраться лишь к половине седьмого, и я, боясь опоздать в Информбюро, отказался от чтения, несмотря на все мольбы устроителей. И это жалко, потому что за- 1943 водская молодежь показалась мне очень милой и
нуждающейся в живом слове. А когда я пришел в Информбюро, оказалось, что мог и не приходить: ни Тарле, ни Фадеев — и вообще никто — не пришли. А я смертельно устал от беготни по городу. Еле жив. Так и прошло мое рождение.
24/IV. Вышло «Чудо-дерево». С опечатками. Всего 25 тысяч
экз.
25/IV. Читал «Одолеем Бармалея» — в зале Чайковского — и в Доме архитектора.
29/IV. Мне опять, как и зимою 1941/42 гг., приходится добывать себе пропитание ежедневными выступлениями перед детьми или взрослыми. [Далее перечислены даты, названия организаций, где К.И. выступал, темы лекций. Всего 29 выступлений. — Е. Ч.]
В Доме архитектора 25-го должна была быть Тимоша. Не была. Я спросил ее, почему. — Ах, у меня было важное дело! Я должна была везти в Барвиху водку… длярабочих… чтобы посадили картошку.
15/V. Телеграмма из Ташкента: «Печатание сказки приостановлено. Примите меры. Тихонов». Начал писать о Чехове. Увлекательно.
Сказка действительно слабовата, но ведь речь шла о солидарности моего товарища со мною.
3 июня. Совещание Президиума по поводу моей сказки. Не пришли обещавшие придти Федин и Зощенко. Таким образом, из членов Президиума были только Асеев и Анна Караваева. Хорош бы я был, если бы вчера не получил подписей Толстого и Шолохова! Все вели себя очень сплоченно — высказались за сказку единодушно: Мих. Слонимский, Перец Маркиш, Скосырев, Караваева и даже Асеев — начавший дискуссию: «что ж, прекрасная сказка!» Обратно я шел со Слонимским и Асеевым. Погода прелестная. Тверской бульвар в зелени. Нежно серебрится аэростат заграждения. На бульварах гомон и смех. Москве хочется быть легкомысленной. «Как много лишнего народу в Москве!» — говорил вчера Шолохов.
15/VI. Сейчас мне позвонил академик Митин, что Г. Ф. Александров сказку разрешил. Так зачем же злые вороны очи выклевали мне?*
20/VI. Женя первый раз был в театре — во МХАТ’е на «Синей птице».
— Ух, какой был Пес!.. А потом он сделал удивление: поцеловал кошку.
24/VII. Был вчера в Переделкине — впервые за все лето. С невыразимым ужасом увидел, что вся моя библиотека разграблена. От немногих оставшихся книг оторваны переплеты. Разрознена, расхищена «Некрасовиана», собрание сочинений Джонсона, все мои детские книги, тысячи английских (British Theatre10), библиотека эссеистов, письма моих детей, Марии Б. ко мне, мои к ней — составляют наст на полу, по которому ходят. Уже уезжая, я увидел в лесу костер. Меня потянуло к детям, которые сидели у костра. — Постойте, куда же вы? — Но они разбежались. Я подошел и увидел: горят английские книги и между прочим — любимая моя американская детская «Think of it»[11] и номера «Детской литературы». И я подумал, какой это гротеск, что дети, те, которым я отдал столько любви, жгут у меня на глазах те книги, которыми я хотел бы служить им.
Вчера взят Харьков нашими войсками. Мне сказали об этом в библиотеке Ленина, где я занимался (в Научном отделе). Мы все
1943 громко зааплодировали, а потом подбежали к ок
нам, из которых виден Кремль, — и восхищались трассирующими пулями (во время канонады).
Сейчас получил из Ташкента «Одолеем Бармалея» изд. Госуд. Изд-ва УзССР.
18/IX. Сейчас позвонил Зозовский: прилетел Тихонов, привез «Одолеем Бармалея» — но я занят Чеховым и не мог придти к нему.
20/IX. Получил долгожданного «Одолея». Плохо! Куча опечаток и отсебятины. Полное разочарование.
23/[IX]. Взята Полтава.!!
Тата вернулась с трудфронта. Первая ночь в родительском доме. Спит. И вдруг закричала. «Что с тобой?» — «Мне приснилось, что немцы запихивают меня в пушку “Катюшу”, чтобы выстрелить мною в русских».
7/XI. Взят Киев. Речь Сталина. Получена телеграмма, что 3-го Лида и Люша выехали из Ташкента.
25/XII. 4 дня тому назад скончался Тынянов. Хоронил его.
Сегодня утром у Марины родился сын.
20-го сдал Уитмена. Жене подарили калейдоскоп.
29/XII. Снова принялся за воспоминания о Репине. Купил Жене елку. Он говорит: «Я думал, что дед вообще принципиально против ёлок». (Ему шесть лет.)
1 января 1944. Встретил с Лидой, М. Б., Люшей Новый Год. Тата была у новорожденного: «Вот дуся! ах какой дуся»*. Вышли «9 братьев» — Колин роман. Взят Житомир — опять!!! На этот раз навсегда. Говорят, немцы присылали в Тегеран просить мира.
Был вчерау Михалкова, он всю ночь провел у Иосифа Виссарионовича — вернулся домой в несказанном восторге. Он читал Сталину много стихов, прочел даже шуточные, откровенно сказал вождю: «Я, Иосиф Виссарионович, человек необразованный и часто пишу очень плохие стихи». Про гимн Михалков говорит: «Ну что ж, все гимны такие. Здесь критерии искусства неприменимы! Но зато другие стихи я буду писать — во!» И действительно, его стихи превосходны — особенно о старике, продававшем корову.
После этого мне читала чудесные стихи Наташа Кончалов- ская: особенно оригинально про чайник.
Был у Качалова. Меня поразила неприглядность его жилья. Дымно, чадно, комната обшарпанная — он изумительно ласков, сердечен — предсмертно. У него грипп — тлеющий.
12/II. Говорили на кухне об изобретении машины для стирки.
Женя: «И еще надо выдумать машину: чтоб со мною ходила гулять и отвечала на все мои вопросы».
1944 Достоевский. (Для моей статьи о Чехове.) “Толь
ко то и крепко, подо что кровь течет”. Только забыли, негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь проливают. Вот он — закон крови на земле»*.
Читаю Достоевского «Вечный муж». Вольтера «Простак». Мопассана. Стихи Полонского. Биографию Достоевского — Страхова. Письма Достоевского. Гейне [нрзб.].
Васильев внушил отвращение не своим наветом у Щербакова. Это мне понятно: человек с навязчивой идеей предстал впервые перед тем, к кому стремился все эти годы, — обалдел — и, человек патологически обидчивый, свое подозрение, свою обиду, свою уязвленность излил как сущее. Гнусен он был после доноса. Вернувшись от Щербакова, он заявил мне, что он покончит жизнь самоубийством, что он не может жить с таким пятном, что он сейчас же заявит т. Щербакову о своей лжи. «Я не достоин подать вам руку!» — сказал он М. Б. Потом он сказал мне по телефону, что ему звонил Щербаков и запретил ему водиться со мной, а то бы он сейчас пришел ко мне; стал утверждать, что Щербаков все это затеял (!) из неприязни (!) ко мне. Когда я через 2 часа потребовал у него, чтобы он написал правду, он вдруг заявил, что ОГЛОХ, что не слышит меня, что через час он непременно напишет. Когда же я пришел к нему через час, он сказал, что он мертвецки пьян, и вел себя так слякотно, что я, человек доверчивый, воображавший, что он переживает душевные муки невольного лжеца и предателя, увидел пред собою дрянненького труса и лукавца.
10/IV. Были Н. Кончаловская и З. Ермольева. Кончаловская, чуть не плача, говорит об Эль-Регистане, который «вторгся в дом и сбил с пути Сереженьку». «Сереженька ничего не читает, ну ничего, пишет книжку “За что советская страна дает героям ордена.” Папа сказал, что он не будет приходить ко мне, если из нашего дома не уйдет Эль-Регистан» и т. д. Эль-Регистан всегда был мне симпатичен. Он хороший журналист и добрый малый.
Ермольева едет в Америку.
Июнь на 28-ое. Ночь. Был вчера в суде на заседании, посвященном Кони. Читал слепой Гернет — по всем правилам старинной элоквенции — в одной из судебных камер. Гернет говорил напыщенно и старательно о деле Овсяникова, о деле Игуменьи Мит- рофаньи, о деле Засулич, — причем Кони у него превратился в абстракцию юридического благородства. И тянулось это три часа. Я пошел на эту пытку от тоски, от боли неудачничества. После ударов, которые мне нанесены из-за моей сказки, — 1944
на меня посыпались сотни других — шесть месяцев считалось, что «Искусство» печатает мою книгу о Репине, и вдруг дней пять назад — печатать не будем — вы измельчили образ Репина!!! Я перенес эту муку, уверенный, что у меня есть Чехов, которому я могу отдать всю душу. Но оказалось, что рукопись моего Чехова попала в руки к румяному Ермилову, который, фабрикуя о Чехове юбилейную брошюру, обокрал меня, взял у меня все, что я написал о Чехове в 1914 году накануне первой войны и теперь — во время Второй, — что обдумывал в Ленинской библиотеке уединенно и радостно, — и хотя мне пора уже привыкнуть к этим обкрадываниям: обокрадена моя книга о Блоке, обокраден Некрасов, обокрадена статья о Маяковском, Евдокимов обокрал мою статью о Репине, но все же я жестоко страдаю. Если бы я умел пить, то я бы запил. Т. к. пить я не умею, я читаю без разбора, что придется — «Eustace Necklace» by Trollope, «Black Tulip» by Al. Dumas, «Barchester Towers» by Trollope, «Passage to India» by Forster12, даже Олдингтона, даже «Newcomes»[13] Теккерея — и меня возмущает, какие крошечные горести, микроскопические — по сравнению с моими, с нашими — изображал роман XIX в., — и раз я даже хватил Троллопом оземь, когда он хотел заставить меня взволноваться тем, что богатая вдова, дочь священника, получила письмо — вполне корректное — от холостого м-ра Slope’a — и обсуждение этого эпизода отняло у автора 20 страниц, — и сотни страниц посвящает он столь же важной проблеме: останется ли некий поп во главе богадельни для престарелых до конца своих дней — или у него эту богадельню отнимут? Нам, русским людям, людям 1944 года, такие проблемы кажутся муравьиными, а порою клопиными. Взял я на днях и без всякого интереса прочел «International Episo- de»[14] Генри Джеймса и его же «Washington Square»[15], которые мне когда-то нравились — эта регистрация мельчайших чувствованьиц даже не муравьев, а микробов, — и почувствовал себя оскорбленным. Пожил бы этот Джеймс хоть один день в моей шкуре — не писал бы он этих вибрионад.
Третьего дня я был на вечере Ираклия Андроникова в Союзе Писателей. Он — гениален. Абсолютный художественный вкус. Но — и на нем потускнение.
1944 29 июня. Вчера читал о Чехове в Белом зале До
ма Ученых. Кроме Збарского не было ни одного из приглашенных мною друзей. Ни Чагина, ни Заславского. М. Ф. Андреева сказала, что Горький не верил Книпперше, будто Чехов, умирая, произнес «Ich sterbe»[16]. На самом деле он, по словам Горького, сказал: «Ах ты, стерва!» М. Ф. не любила Чехова. Она не может, по ее словам, простить ему его отношения к Софье П. Бонье, с которой Чехов, по ее словам, жил 20 лет. Удивительно она оживлена, моложава, гармонична. На моей лекции был приглашенный мною Коваленко. Приглашенный по ошибке. Коваленко из Ташкента — бывший Управделами тамошнего Совнаркома. В его ведении были писатели, и он говорил: Кто такая Ахматова? Мы вышлем ее в Самарканд.
17/VII. Сейчас было мое последнее чеховское выступление — в зале Чайковского. Я прибежал туда в каких-то рябых шлепанцах, которые давно надо выбросить, — и без носков. Директор зала дал мне на время свои носки.
Вот несколько моих лекций о Чехове за последние дни [перечислены даты и залы, где проходили эти 10 лекций. — Е. Ч.].
Сентябрь 15. В Переделкине. Гулял вечером с Валентином Катаевым.
Ничего не пишу (первый раз в жизни!), читаю без конца и без интереса. Первый раз в жизни — никакого аппетита к работе. Вожу тачки с перегноем для малины и земляники, утомляю себя до бессонницы, до расширения сердца, но это приятнее для меня всего остального. Был у меня Павленко — хочет обновить журнал «Октябрь». Был с Натальей Константиновной.
5/Х. Сейчас вырезали из «Нового Мира» мою статью о Репине.
3/XI. Сейчас вышел сигнальный Уитмен (10-е изд.).
21/XI. Третьего дня приехала Женина мама*. Она там, в Йошкар-Ола, вышла замуж. Женя вбегает: «У меня есть американские рейтузы и родная сестра». Очень интересно рассказывает она о смерти Николая Александровича Пыпина: Пыпин жил у меня на ленинградской квартире. Когда-то, лет десять назад, в качестве бывшего военного он был выслан из Ленинграда в Саратов. Я похлопотал о нем у Катаняна и тем погубил его*, потому что в Саратове он жил бы до сей минуты, а в Ленинграде он умер 1944
от голода. Женат он был на Екатерине Николаевне — и отношения у них были чопорные, церемонные — в петербургском стиле. И вот оказывается — незадолго до смерти он украл у нее одну картофелину, заперся в ванну и съел, а она стояла у двери и кричала:
— Н. А., вы — вор! вор! вор! Никто не знает, что вы вор, а я осрамлю вас перед всеми.
Вот — голод. А прежде всю жизнь он целовал у нее ручку и водил в концерты.
Читаю Thomas Hardy «Far from the Madding Crowd»1.
Удивительно то, что ткань его повествований удивительно тонка, драгоценна, а то, что он шьет из этой ткани, — халтурная банальщина. Сюжет гораздо ниже манеры, техники.
25/XI. Сейчас позвонил с энтузиазмом Фадеев: ему понравились мои «ленинградские дети», которых я написал с маху, без помарки, даже не заметив.
3/ХП. Павленко дал мне книжку Жоржика Иванова «Петербургские зимы», издана в Париже в 1928 г., записки о первых годах революции — о Сологубе, об Анне Ахматовой, Гумилеве и проч., о людях, которых я знал. Очень талантливо, много верного, но — каким папильоном кажется Жоржик. Порхавший в те грозные дни среди великих людей и событий. Таковы же были и его стихи: как будто хороши, но почти несуществующие; читаешь и чувствуешь, что, в сущности, можно без них обойтись. Одной такой же поэтессе я написал когда-то:
Ты еще не рождалась*, Тебя еще нет. Ты побоялась Родиться на свет. Ты кем-то несмелым, Как будто во сне, Начертана мелом На белой стене.
Какими глуповатыми кажутся все выпады Жоржика — теперь [недописано. — Е.Ч.].
28/XII. Какая тоска! Вчера были Наташа Кончаловская и Дикий — первые занятия Love’s Labor’s Lost (Все труды любви — впустую!).
1945 год
Новый Год встретил с М. Б. — много говорили. Она вся измученная и отношением с Лидой, и бедностью, и бессонницей, и мрачными мыслями. Мне легче. Я каждое утро оболваниваю себя переводом Шекспира (Love’s Labor’s Lost) — уже перевел почти весь IV акт рифмованными стихами — так что мое утро свободно от углубления в печали, неудачи и боли. Ей же очень трудно.
Люди, которых я встречаю: Михалков, Кончаловская, Дикий — не утоляют души, но они милее других. Был вчера Цехановский (автор фильма «Телефон»). Был Харджиев. Я собираюсь в Болшево.
21/II 45. Две недели нелепо прожил в Болшево. Ничего не написал и не отдохнул. Тихонов. Александр Введенский — со мной за одним столом. Асмус. Табуны техников и механиков. Соскучился по Ленинской библиотеке. Сегодня еду обратно.
1/IV. Мне LXII года. Слава богу, все еще жив.
9-го VI. Был вчерау Александра Введенского. Впечатление мутное. Множество картин в четырех комнатах — есть прекрасные — 12—15, остальные подделка и дрянь. «Вот это —Рембрандт». «Это — Тициан». Есть подлинный Поленов, Похитонов. Он охотно все показывает. Даже сейф открыл и показал деньги — пачками. В гостях у него «преосвященный Филарет» — с пьяными и хитрыми глазками, 83-летний старик, — какой-то бородач вроде ломбардного оценщика, «китаевед», и какой-то математик. Среди картин много голых женщин — Филарет глядит и смакует. Картины создают пестроту. Разностильность, безвкусица, какофония. Жизнь тоже пестрая, сумбурная. Подмигивает на грудастую женщину, висящую у него над кроватью, и тут же надевает белый клобук, отправляясь служить вечерню. Когда они оба, Филарет (похожий на Иеронима Ясинского) — и «блаженный Александр», сели в машины, я попросил их подвезти меня к дому, — но потом передумал и поехал в церковь «к Пимену». Хор прекрасный, псалтырь читала 1945
какая-то монашка (?) отлично, но общее впечатление тягостное. Стоит стадо «верующих» — беднота, — а тут эти сытые и пьяные — ее надувают. Вышел сын Александра Ивановича, поп, и деловым голосом, но изредка крестясь, объявил, как конферансье, что «блаженный Александр» будет служить тогда-то и тогда-то, а по уставу нельзя слушать Евангелье, не купив предварительно свечку, потом объявил, что сейчас будет тарелочный сбор, и предложил жертвовать побольше, потом сказал, что блаженный Александр будет принимать желающих и в четверг, и в пятницу—и хотя не объявил таксы, но она чувствовалась. Сам Александр Иванович — при всей его безвкусице — чем-то симпатичен и мил, — но всё это окружение удушливо, и вообще нужно от него подальше!..
Третьего дня было собрание в «Сотруднике». Страшная безвкусица и бестолочь. Несколько дней назад был у меня Фадеев и рассказал мне, что на шекспировском диспуте, сидя рядом с Саррой Лебедевой, он сказал ей про Анну Радлову (во время моего доклада):
— Не думаете ли вы, что в этой Радловой все же есть что-то стервячье.
Он не знал, что Сарра — сестра Анны!
Записи Берестова
Скоро кончится война, Скоро Гитлеру капут, Скоро временные жены, Как коровы, заревут.
Вот и кончилась война, Как бы нам не прозевать, По 20-му талону Будут мальчиков давать.
Ах ты, Гитлер косоглазый, Тебе будет за грехи. На том свете девки спросят: А где наши женихи?
Светит месяц высоко, Не достанешь палочкой! Через Гитлера косого Не походишь парочкой.
Скоро кончится война, Мы вернемся к женушкам, А погоны и ремни Оставим ухажорочкам.
1945 Как под городом Орловым
Шли жестокие бои, Чернобровые мальчишечки Лежали все в крови.
Девок много, девок много, Девок некуда девать. Скоро лошади подохнут, Будут девок запрягать.
На тарелочке — две вилочки, Кусочек пирожка, Полбутылочки наливочки Для милого дружка.
Ах, каки сейчас подружки, Отбивают друг у дружки. Я сама теперь того, Тай отбить бы у кого.
6-го июля. Переехали всей семьей в Переделкино. На грузовике. Чудесно. Люша приладила новый гамак. Начал писать сказку о Карагоне [позднее сверху вписано: «Бибигоне». — Е. Ч.] — последнюю сказку моей жизни.
Милая подружка, Посмотри на небо. Не летит ли лейтенант, Не везет ли хлеба.
25 июля. Сказка моя затормозилась. Написанное кажется бездарным. Третьего дня ВОКС прислал мне извещение, что в «Atlantic Monthly» идет моя статья о Чехове. Я в ужасе. Ведь статья моя огромна, а «Atlantic Monthly»[17] маленький журнал, где может быть помещена одна десятая этой статьи! Что именно выковыряет из нее издатель? И тогда же, третьего дня, от неизвестной причины заболели пять моих утят и после страшных мучений трое из них скончались. (Может быть, съели мухомор?) Двое выжили. Хоронили умерших очень торжественно. Женя сделал милую могилку.
15 октября. Переезд в город с дачи. 2 ночи бессонные. Вчера — в Колонном зале. Ужас. Жду 10 часов: будет ли передаваться «Бибигон»? Боюсь, что нет. Читал ночью «Пиквика», переписку Блока и Белого, — черт знает, куда себя приткнуть. Скорее бы дожить! — или умереть!
21 марта 46. Я в Узком. Артист Малого театра Михаил Фран- цевич Ленин. Тотчас же стал развивать свою любимую тему: «гиб- нет(?) великий русский язык». В. В. Виноградов с женой: готовит доклад в Союзе Писателей «О безграмотстве (?!) Леонова, Феди- на, Гладкова и др.». Ромашов правильно сказал ему, что беда вовсе не в «искажениях» русской речи со стороны Леонова и др., а в ее нивелировке, в ее обеднении и обескровливании; в произволе редакторов.
26 марта 46. Мне очень нравится академик Иван Матвеевич Виноградов, знаменитый математик. Вчера мы гуляли с ним и со здешней девочкой (12 лет) Мариной.
Я занимаюсь Некрасовым: сверяю черновые тексты, делаю выписки для «Литературного наследства».
марта. Погода: солнце, мороз, здоровье. Вчера я прочел пьесу Ромашова «Знатное семейство», очень хорошая пьеса, умело написанная. Гулял с Ив. Матв. Виноградовым, тот рассказал, что он ехал в поезде лет 15 назад и перед ним козыряли какие-то студенты своей ученостью, принимая его за бухгалтера, — и девицы смотрели на него сверху вниз — и вдруг в Севастополе к их вагону подошел шофер и сказал:
— Машина для академика Виноградова.
Он и сейчас с удовольствием вспоминает этот эффект.
марта. Вьюга. Бешеный ветер с севера. Как будто никогда и не бывало вчерашнего солнца (7 часов утра).
На балконе опять шарады, загадки, анекдоты.
Вор украл в вагоне у В. В. Виноградова бумажник. Тот сидел в вагоне и изучал Пушкина, подчеркивая те слова текста, которые были непонятны.
1946 Вор: Что это вы делаете?
Виноградов: Составляю глоссарий. Вот видите ли (и объяснил ему целесообразность и необходимость такой работы).
Вор: Выйдем-ка со мною на площадку. Вот вам ваши деньги, вот ваш бумажник. У вас грешно брать. Приходите на Покровку в кафе. Спросите Кучерова.
Жена академика Наметкина оказалась родственницей Маршака: ее дочь замужем за Эликом.
Вчера В. В. Виноградов много любопытного сказал мне о Некрасове, о его поэтике.
Читаю Станиславского: мизансцены к «Чайке» под редакцией Балухатого. Какие это все пустяки по сравнению с «Чайкой»: орешки, папироски…
Сейчас сдуру читал публично академикам и членам корреспондентам отрывки из своей книги о Чехове.
Познакомился с ректором университета Галкиным Ильей Саввичем. Разговоры о Лебедеве-Полянском, Мещанинове, Зиль- берштейне.
На душе очень тревожно: как перед казнью: завтра день моего рождения.
Виноградов вступился за Балухатого. Я в своей книге о Чехове ущемил его, чуть-чуть царапнул.
1 час ночи. Принял мединал. Не заснул.
У Чехова в «Чайке»: «- Лечиться в шестьдесят лет!
И в шестьдесят лет жить хочется.
Лечиться в шестьдесят лет,, жалеть, что в молодости мало наслаждался, это, извините, легкомыслие».
Но ведь легкомыслие главное мое спасение. 1946
Как чудесно, что в великий предсмертный канун я еще раз могу с волнением и радостью читать Чехова.
Не заснул и с мединалом.
1 апреля 1946. День моего рождения. Хотя я не спал ночь, хотя ничего радостного я не жду, хотя и впереди и позади горькие обиды и смерти, настроение благостное, вполне именинное. Погода с утра ясная.
Первый подарок: дивная бумага от В. В. Виноградова!!!
Туфли, зубную щетку, календарь,«блок тетрадь», papetrie18, — вот подарки, привезенные М. Б. Были Веберы, Збарские, Люше- нька, Марина. Papetrie от Жени и три рисунка.
Итак, у Чехова в «Чайке» к моему 64-летию:
Дорн: Выражать недовольство жизнью в 62 года, согласитесь – это не великодушно.
Сорин: Какой упрямец. Поймите, жить хочется!
Дорн: Это легкомыслие. По законам природы, всякая жизнь должна иметь конец.
3 апреля. Тоска и полный упадок сил. Оглушаю себя лекарствами. Скучаю по дому, по Жене, по Люше, по М. Б. Верхушки деревьев качаются бешено, и стоит мне открыть мою небольшую форточку, чтобы распахнулась дверь и все бумаги полетели на пол.
Читаю В. Виноградова «Стиль прозы Лермонтова». Исчерпывающая работа, — фундаментальная, — но конец Лермонтову как живому писателю.
апреля. Как это благородно: бить битого! Старцев в «Советской книге» свел со мной счеты* (в своей рецензии на моего Уолта Уитмена).
апреля. Читал вчера «Чукоккалу». Меня слушали акад. Веденеев, акад. Наметкин, акад. Державин, акад. Брицке и др. Причем Державин рассказал мне, что впервые он слушал меня в Соляном Городке в 1908 г. еще в бытность студентом. А я опять правлю своего «Бибигона». Клише к этой книге уже сделаны, премии она не получила (на конкурсе) — выйдет серенькая, с плохими рисунками, но я правлю и правлю — неизвестно зачем.
1946 Брицке интересно рассказывал, как он с товари
щами воровал в детстве керосиновые лампы уличных фонарей. Вскарабкаются на спины друг другу, соберут штук десять ламп и давай играть ими в кегли.
Сегодня он делал замечание нашей хозяйке, зачем подала такие мелкие яблоки:
— Я крал яблоки во всех садах Московской области, такие мелкие мне никогда не попадались.
15 апреля, понедельник. Вчера Б. С. Ромашов читал всем свою комедию «Со всяким может случиться». Чтение мастерское, и язык свежий, но содержание неправдоподобное и в то же время банальное, дюжинное.
Вчера М. Б. привезла мне моего Григория Толстого, побывавшего в редакции Лит. наследства. Исковеркано до последней степени. Редакторы не оставили живого места, причем выправляли главным образом слог. Всякая живая мысль объявлена «фельетонной».
17 апреля. Среда. Приехал Андроников с Вивенькой. Утомлен. У него в комнате — а он с женой и дочерью занимает одну комнату, — живет теперь Н. А. Заболоцкий, которого милиция изгнала от Степанова. Кара Мурза, Петр Макарович, директор, встретил их величаво, дал им великолепную комнату № 35, и он пошел ко мне и с обычным артистизмом изобразил Тарле, взяв со стола у меня статью Тарле «Гитлеровщина и Наполеоновская эпоха» — и прочтя ее голосом Тарле и с его ужимками, и статья зазвучала как пародия. Я увидел мысленно даже накладку из волос, прикрывающую сбоку лысину Тарле, почувствовал его вставные зубы. Ежеминутно изгибаясь всем корпусом, поворачиваясь то вправо, то влево, он как бы доверительно каждому слушателю своим интимным, кокетливым голосом — как будто экспромтом, — предо мною стоял сам Тарле, а Андроников исчез, весь целиком просвеченный своим образом.
Эта способность абсолютно перевоплощаться и так, чтобы от тебя самого не осталось ни ногтя, он обнаружил, показывая Николая Леонтьевича Бродского, неумного человека, который излагает всякие банальности с большой предварительной мимикой: как будто сложная скрипучая машина долго приводится в движение, прежде чем вымолвит: «Лермонтов великий поэт». Причем Ираклий до того преображается, что может тут же от лица каждого своего героя сочинять в его стиле соответствующие опусы. Мелькнул на минутку Илюша Зильберштейн, потом Маршак, говорящий афоризмами, словно они только что пришли 1946
ему в голову (между тем как он повторяет их в тысячный раз), — и вдруг в репертуаре Андроникова появилось новое лицо — наш Женичка: Андроников был вчера у Марии Борисовны и застал у нас в доме несчастье: издох котенок, обкормленный Люшей. И Андроников показал сложное и огорченное лицо Жени, который нахмуренно слушает, как Мария Бор. рассказывает, как она, по совету ветеринарного доктора, дала котенку касторку, и пессимистически машет рукой, выражая полное презрение к медицинской науке. Я сразу даже уши увидел Женичкины. А Ираклий вдруг превратился в Пастернака, лицо у него стало выпуклое, вот этакое, профиль абсолютно изменился, глаза заблиста- лые по-пастернаковски и пиджак у него превратился в пастерна- ковский. А потом Степан Александрович Переселенков, паралитик, который спорит с Илюшей: где кого скорее похоронят. Ну вот и концерт! Назначили в шесть — вместо девяти. Все 14 академиков налицо: Федор Аронович Ротштейн, Чернявский [т. е. Черняев. — Е. Ч.], Сергей Семенович Наметкин прибыл на 2 часа раньше, специально приехал Н. Д. Зелинский с женой и сыном Колей; Тарле удрал со Сталинского комитета — словом, аудитория величавая.
Очерк «На кухне» (о Шкловском) совершенно не дошел до аудитории. Ираклий смял его — хотя очерк прекрасен: в нем Шкловский и мудрец, и шут, и добряк, и деспот, и истерик, и как чувствуется эпоха! Шкловский дан как воплощение этой эпохи.
Больше всего понравился номер со Щидри и Соллертинским, где введен такой артистический трюк как имитация имитатора, — какой-то «альбинос» в «Европейской гостинице» при Щидри и Соллертинском «показывает» Соллертинского, после чего Сол- лертинский примиряется с тем шаржем на него, на Соллертинского, который создан Андрониковым. Все «вещественное» здесь обыграно до иллюзии. Когда Щидри ест макароны и в это время исполняет музыкальный мотив, весь охваченный музыкой, — вы видите макароны, вы чувствуете, что [за] щекой у него макароны (причем он ест макароны именно как немец), когда Щидри моет руки, вы видите мыло, полотенце. Очень понравился музыкальный мотив.
Очень хороша была «Оренбургская степь» — этот поезд, набитый писателями (Эйхенгольц, Шкловский, Вольф, Кирпотин) — окруженный великой эпохой, вихрями страшного времени.
19 апреля. Приехал домой, попрощался и с Тарле, и с Державиным, и с Черняевым, и т. д., и т. д. Привез внукам черного котенка.
1946 22 апреля, понедельник. Вчера был у меня Валя
Берестов и читал мне наброски своей записной книжки. Книжка крохотная, он носит ее в кармане штанов — и какие в ней шедевры талантливости. Я на радостях написал его матери, Зинаиде Федоровне, в Калугу большое письмо о том, что в его очерках виден и зрелый, безупречный, безошибочный вкус, и зоркий проникновенный талант, и благородная ненависть ко всякой фальши, и забронированность от всякого упадочнического, циничного, мелкого, вздорного. Какие записи об отце, о свирепости немцев, о героизме и нравственной выдержке пленных, о пассажирах в вагоне, о разговорах в толпе. Был у меня вчера Л. Квитко (с Бертой Самойловной) — и он рассказал, что Поликарпов снят «за грубость и самоуправство» — и что в Союзе Писателей атмосфера немного прояснилась. Квитко тоже восхищался Валей Берестовым.
23 апреля. Вчера у меня был Виталий Константинович Тренев, очень милый, добрый человек, но не без кулацких тенденций, о которых я всегда говорю ему. Он унаследовал от своих родителей страшную тягу к имуществу и приобретательству. Его отец за 10 дней до смерти просил Веру Смирнову (она рассказала мне) написать в «Литературной газете» о его (старика) участии в войне, т. к. он слыхал, что старикам участникам выдают домики, а между тем у него была дача в Переделкине, был дом в Ялте, был дом в Симферополе. А милый был человек, теплый, хохол. Но стяжатель.
26 апреля. Третьего дня был у Фадеева. Он показывал мне сигнальный экземпляр «Молодой гвардии» — с розово-голубым (бездарным) рисунком. Толстая книга. Он с удовольствием взвешивает ее на руке. «Но “Последний из Удэге” — толще!» Чувствуется большой человек, у которого жизнь спорится и ладится; все он делает с аппетитом, с интересом к тому, что делает, чувствуя большое удовольствие от этой необузданной траты энергии.
8.V.46. С утра в Ленинской библиотеке. Смотрел критические статьи о Некрасове в «Москвитянине» и т. д. Днем в «Мурзилке». Вечером, впервые, у Твардовского. Чудесное впечатление: шестилетняя дочка Олечка, понимающая жена, много книг, внутренняя заинтересованность в литературе. Говорил о новой сказке Исаковского, которую «Правда» предложила ему изменить*. Жалуется, что его, Твардовского, «избранные стихи» печатаются 6 лет в Гослитиздате и все не могут выйти. О Еголине: был у нас в университете профессором — посмешищем студентов. За- 1946
давали ему вопросы, а он ничегошеньки не знал. О Ник. Тихонове: саботирует все свои обязанности по Союзу Писателей: решительно ничего не делает. К нему обратились (Исаковский, Сурков) с Некрасовым: скоро юбилей. Он ответил: «Ох, у меня на руках много юбилеев! И марийцы, и украинцы, и евреи». Только руками замахал. Теперь они решили обратиться к Фадееву.
Июня 11-го. Мы переехали в Переделкино 7-го в пятницу. Вчера я выступал в Союзе Писателей с воспоминаниями о Горьком. Чудесно написаны воспоминания Каверина. Дарьюшка читала письма Алексея Максимовича к Максу и к ним, внучкам. Тихонов председатель. Познакомился с генералом Вершигора: красивый, гармонический приятный человек. Обратно ехал с Кавериным, который признался, что он терпеть не может произведений Горького.
Пытаюсь писать книгу «Некрасов как художник». Природа — прекрасная, спокойная, радостная, напоенная солнцем. Все насаждения М. Б-ны принялись и растут вовсю.
Июня 25, вторник. Третьего дня вечером пришел ко мне в Переделкино Алянский и сказал, что ведется большая кампания против «Бибигона»: будто бы Маршак всюду заявляет, что это бездарная вещь, и будто бы завтра (т. е. 24-го) в ЦК ВЛКСМ будет его ругательный доклад о «Мурзилке», главной темой доклада будет — ничтожество «Бибигона». Меня это как кипятком обварило: «Би- бигон» вполне беззащитен. Стоит завтра какому-ниб. ослу заявить, что в этой сказке — политические намеки, и книга будет изъята, Детгиз не выпустит ее, «Мурзилка» прекратит ее печатание. Встревоженный, пошел я к Фадееву. Рассказал ему свое горе. Там был В. А. Каверин. Этот чудесный человек принял мое горе до такой степени к сердцу, что решил поехать завтра в ЦК ВЛКСМ, чтобы отпарировать удары, направленные против «Бибигона». Он взял у меня «Бибигона», которого он не читал, взял «Мурзил- ку» и, хотя у него болел живот (у него язва в кишках), хотя к нему должны были приехать строители, дабы начать постройку его финского домика, бросил все и поехал на выручку. Меня подвезла дорогая Зинаида Виссарионовна, которая приняла мои тревоги близко к сердцу и накануне (т. е. 23-го) — угощала меня дивными черешнями.
В ЦК ВЛКСМ собрались все подсудимые: Бабушкина, Халтурин, я, Алянский. В качестве судей прибыли библиотекарши, два- три педагога, Лидия Кон — и Каверин. К «Бибигону» предъявле- 1946 ны были идиотские обвинения: «внучки мои завиз
жали», что это за выражение «завизжали»? и т. д.
«Мурзилка» — дрянной журнал, — но по существу никто не умел его выругать, говорили обиняками, о «Бибигоне» никто не сказал ни одного дельного слова, но разноса не было. Напротив, говорили, что «дети любят его», что «хоть это и чепуха, а забавно» и т. д. Каверин сильно поддержал меня: он сказал, что я владею «тайной» увлекать детей и что «Бибигон» энергичен, динамичен и проч.
В общем, все обошлось благополучно — но главный бой отложен на четверг. Мишакова, усталая, но все еще прелестная, сказала, что это совещание собирается по случаю того, что И. В. Сталин выразил свое неодобрение издающимся в СССР журналам и потребовал, чтобы они повысили свое качество. ЦК ВЛКСМ решило рассмотреть все журналы и каждому сделать свои предложения. Рассматривается каждый журнал дважды — сначала у Ми- шаковой, потом, на основе первого рассмотрения, у Михайлова. Так что еще раз будут сечь «Бибигона» в четверг.
Все это я записываю только для того, чтобы записать изумительное поведение Фадеева, который сегодня утром пришел ко мне узнать, чем кончилась вчерашняя история. «Мы с Ангелиной Осиповной так взволновались третьего дня». Фадеев говорил: о томе Толстого за 1859 год, как отвратителен его язык, в смысле похабщины: «Ангелина Осиповна стала было читать и сказала: Фу! и бросила». Говорил о Панферове: «я еще не читал его статьи, нужно прочесть, ведь несомненно, он приедет ко мне плакаться*. Панферов неплохой человек, но если б вы знали, какой невежественный. Вряд ли он прочитал хотя бы всего Тургенева…» Рассказывал о Горьком: Горький пригласил их всех, чтобы выслушать все их мнения, а потом изложить свое. Но кто-то (кажется, Динамов) только что начал излагать свое мнение, как Горький прервал его на полуслове — и стал читать свою статью, а потом отпустил домой.
10 августа. Катаев был у меня на днях — рассказывал о Маяковском. Маяковский на каком-то выступлении был не в духе и, казалось, без всякого остроумия вяло ругал своих оппонентов. Одному из них, который нашел в его стихах элементы хулиганства, он прямо сказал: «Вы — дурак!»
Тот обиделся: «Я говорю о вас в литературном плане, а вы».
Маяковский. Ну что ж, и я тоже говорю вам, что вы литературный дурак.
21 августа. Бальзамины перед окном кухни вы- 1946
росли выше меня чуть не вдвое. В ночь на 19-ое к нам пробирался вор: выдавил стекло в двери террасы. Встретил на улице Конст. Симонова. Он только что из Парижа, рассказывал о Бунине, о Тэффи, о Ремизове. Мережковские, оказывается, были заядлыми гитлеровцами и получали подачки от Муссолини. Эти богоискатели всю жизнь продавались кому-ниб. Я помню их, как они лебезили перед Сытиным, перед Румановым. Помню скандал, когда суворинцы в «Новом Времени» напечатали их заискивающие письма к Суворину…* Сейчас узнал, что вчера на бедного Виталия Тренева налетела грузовая машина и нанесла ему тяжелые увечья.
Из поездки по Днепру воротился А. А. Фадеев… Есть признаки, что против моего «Бибигона» ведется яростная кампания… — Работаю над книгой о Некрасове. — Третьего дня Бабушкину вызвал к себе Михайлов и снял ее с работы. Халтурин тоже устранен. Я часто встречаюсь с Леонидом Леоновым — и любуюсь его великолепным характером. Это сильный человек — отлично вооруженный для жизни. Он приходит ко мне раза два в неделю — говорит без конца — но никогда не говорит о своих планах, удачах, затеях. Завтра у него, скажем, премьера в Малом театре, вчера у него вышла новая книга, — он говорит 3 часа и не проронит об этом ни слова. У него не только нет ни тени хвастовства, но напротив, он всегда говорит только о своих неуспехах, провалах и проч. У него золотые руки: он умеет делать абажуры, столы, стулья, он лепит из глины портреты, он сделал себе великолепную зажигалку из меди, у него много станков, инструментов, и стоит только посмотреть, как он держит в руках какие-нибудь семена или ягоды, чтобы понять, что он — великий садовод. При видимом простодушии он всегда себе на уме. Это породистый и хорошо организованный человек, до странности лишенный доброты, но хороших кровей, в нем много поэзии, — типический русский характер.
Третьего дня я был у Пастернака: он пишет роман. Полон творческих сил, но по-прежнему его речь изобилует прелестными невнятными туманностями.
23. Часы нашлись. Ночью была буря. Сломались бальзамины. Был Леонов. Говорил, что верит в бессмертие души, и рассказывал, как он вызывал тени Суворова и Нельсона. Он строит теплицу — великолепную и весь поглощен ею.
26. Неделя об Ахматовой и Зощенко*. Дело, конечно, не в них, а в правильном воспитании молодежи. Здесь мы все винова- 1946 ты, но главным образом по неведению. Почему на
ши руководители, Фадеев, Тихонов — не указали нам, что настроения мирного времени теперь неуместны, что послевоенный период — не есть передышка, что вся литература без изъятия должна быть боевой и воспитывающей?
Третьего дня был у меня Фадеев. Поправился, — розовый, толстый. Рассказывал о своей поездке в Одещину с Вандой Василевской, Корнейчуком и «Линой» [Ангелиной Степановой. — Е. Ч.]. Стреляли зайцев, ловили рыбу — водились с черноморскими рыбаками. Корплю над Некрасовым. Занимаюсь с Женей английским, арифметикой, русским.
У Федина — Алянский, Паустовский, Гус. Только и разговоров — о Зощенко и Ахматовой. Я всячески запретил себе подобные разговоры — они мешают работать.
Сегодня 29 августа в пятницу в «Правде» ругательный фельетон о моем «Бибигоне» — и о Колином «Серебряном острове»*. Значит, опять мне на старости голодный год — и как страшно положение Коли: трое детей, строится квартира и после каторжных трудов — ни копейки денег. Был у меня Боровой — мы гуляли с ним — было весело — пришли с прогулки — М. Б. говорит: «посмотри, вот статья о “Бибигоне”». Погода теплая, сыроватая. Все же у меня хватило силы прочитать Боровому о Некрасове, но сейчас сердце болит до колик — и ничего взять в рот не могу. Пришел Пастернак. Бодрый, громогласный. Принес свою статью о Шекспире.
Потом пришли Леоновы — с визитом. Он рассказывал о фильме «Глинка»: хороший фильм, есть места очень волнующие. Потом пришли Каверины — к Коле. У Лидии Николаевны умер брат, она ездила к нему в Ярославль. Они заканчивают постройку дома.
читаю: «Благонамеренные речи» Щедрина, «Запис- 1946
ки» Г. З. Елисеева, дневник Блока, — занимаюсь с Женей и не вижу никаких просветов в своей стариковской жизни: ни одного друга, ни одного вдохновения. В сущности, я всю жизнь провел за бумагой — и единственный у меня был душевный отдых: дети. Теперь меня ошельмовали перед детьми, а все, что я знаю, никому не нужно.
Вместе с Леоновым был у меня третьего дня Лидин. Рассказывает о своих книжных находках, о том, как в Милане он познакомился с дочкой Навроцкого, — и все это так же разрозненно, клочковато, как и все, что проходит теперь в моем раздребеж- женном сознании. Были Евгения Владимировна Пастернак и Поля Арго — для довершения пестроты и клочковатости.
Меня мало смущают судьбы отдельных литераторов — и моя в том числе, — но неужели мне перед самой могилой увидеть судьбу всего мира?
Надо взять мою тоску измором — задушить ее непосильной работой. Берусь за мою рукопись о Некрасове, которая так же клочковата, как и все в моей жизни сейчас.
Был сейчас Нилин. У него ни гроша. Изъятие «Большой жизни» лишило его гонорара 440 000 р.* Но он счастлив: ему дана командировка в Донбасс, он вскоре поедет туда и попытается загладить ошибку. После Нилина пришел ко мне Леонов. Весел, моложав, похож на Сурикова (на портрете Репина). By зет фатигэ? Пермете муа![19] — заговорил он на своем французском языке. Оказывается, сегодня уже кончилось заседание президиума. Результаты: Фадеев — генеральный секретарь. Тихонов, Вишневский, Корнейчук, Симонов — его заместители. В секретариате Борис Горбатов и Леонов… Сегодня в разговоре все свои сравнения он брал из области садоводства. О романе Фадеева: «какая структура у клена, какая структура у самшита, медленно создаются новые клетки. А вон за окном ваш бальзамин — клетки увидишь без микроскопа, огромный, в три месяца достиг высоты, какой клену не достичь и в 12, — но трава, бурьян. Таков и фадеевский роман». Говорит, что не может написать и десятой доли того, что хотелось бы. «А вы думаете, почему я столько души вкладываю в теплицу, в зажигалки?.. Это торможение. Теплица — мой роман, зажигалка — рассказ».
«Ненавижу утечку полезного материала. Домработница Настя сыплет в траву овес для кур. Я убил бы ее за это. И все она делает
1946 так. Угощать я люблю, пусть едят, сколько хотят. Но
взять яблоко, не доесть и бросить — это мне ненавистно… »
Нам привезли дрова.
Колина повесть «Серебряный остров» будет доведена до конца. Он получил в редакции 1800 рублей.
Зощенко и Ахматова исключены из Союза Писателей. Говорят, Зощенко заявил, что у него денег хватит на 2 года и что он за эти 2 года напишет такую повесть, которая загладит все прежние.
Леонов говорит, что всякий раз, когда он проезжает по колдобинам нашей дороги, он думает: почему бы каждому дачевладельцу не засыпать колдобину возле своего участка? Ведь это четыре лопаты!.. Очень весел, молод, красив. Кудри надвинуты на лоб, итальянскую шляпу набекрень, — же ву салю![20] — и пошел, освещая лужи заграничным фонариком.
По поводу пьесы Гроссмана, разруганной в «Правде», Леонов говорит: «Гроссман очень неопытен — он должен был свои заветные мысли вложить в уста какому-нибудь идиоту, заведомому болвану. Если бы вздумали придраться, он мог бы сказать: да ведь это говорит идиот!»
8. Опять солнце; возился с клубникой. Написал о Белинском в книгу о Некрасове.
10 сентября. Утро. Вбегает Женя. В руке у него лук и стрела. Лук самоделковый, а стрела — чудо: перо какой-то неведомой птицы, с медным наконечником, вроде тех, которыми стреляли команчи в дакотов. Женя сияет от счастья. Эту стрелу вместе с таким же замечательным луком привез отец (Конст. Симонов) Толе (Серову) из Америки. Толя забросил ее высоко на дерево. Я сбил ее камушком, постреляю немного — и после завтрака отнесу ее Толе.
Вчера вечером были у нас Леоновы, а я в это времябыл на чтении у Пастернака. Он давно уже хотел почитать мне роман, который он пишет сейчас. Он читал этот роман Федину и Погодину, звал и меня. Третьего дня сказал Коле, что чтение состоится в воскресенье. Заодно пригласил он и Колю и Марину. А как нарочно в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция Президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», которой заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу наро- 1946
да: Звягинцева, Корнелий, Вильмонт и еще человек десять неизвестных. Роман его я плохо усвоил, т. к. вечером я не умею слушать, устаю за день к 8-ми часам, но при всей прелести отдельных кусков — главным образом, относящихся к детству и к описаниям природы, — он показался мне посторонним, сбивчивым, далеким от моего бытия — и слишком многое в нем не вызвало во мне никакого участия. Тут и девушка, которую развращает старик-адвокат, и ее мать, с которой он сожительствует, и мальчики Юра, Ника, Миша, и какой-то Николай Николаевич, умиляющийся Нагорной проповедью и утверждающий вечную силу евангельских истин.
Потом Юра — уже юноша сочиняет стихи — в роман будут вкраплены стихи этого Юры — совсем пастернаковские — о бабьем лете и о мартовской капели — очень хорошие своими «импрессио- нами», но ничуть не выражающие душевного «настройства» героя.
Потом Пастернак пригласил всех ужинать. Но я был так утомлен романом и мне показался таким неуместным этот «пир» Пастернака — что-то вроде бравады — и я поспешил уйти. Я считаю гораздо более правильным поведение Зощенко: говорят, что он признал многие обвинения правильными и дал обещание в течение ближайших двух лет написать такое произведение, которое загладит его невольную вину.
Был у меня Леля Арнштам. Его привез сюда Симонов. Работает над исправлением «Глинки»*.
Оказывается: Пастернак вчера вечером не знал, что напечатано о нем в «Правде»!!! Зинаида Ник. скрыла от него газету. Уже за ужином (рассказывает Марина) гости проговорились об этой статье, и он был потрясен… Но почему в таком случае Зин. Ник. не отменила чтение.
Был сегодня у Леонова: цесарки, гуси — чудесная оранжерея: выкрашена в голубую краску внутри — вся — даже лейка голубая. Чистота внутри, как в операционной.
15 сентября. Здесь С. М. Бонди. Вчера я был у него — посоветоваться по поводу ритмов Некрасова. Оказывается, Бонди в этой области еретик: он не признаёт ни ямбов, ни хореев. О 4-хстопном хорее он говорит, что это построение из двух частей — с устойчивым ударением на 3-м и на 7-м слоге, а вовсе не — и | и | и | и |, как воображает Шенгели.
1946 16. Были вчера у Веры Инбер. Она рассказала о
Маяковском. Маяковский пришел в какое-то кабаре вскоре после того, как Есенин сошелся с Айседорой Дункан. Конферансье — кажется Гаркави — сказал: «вот еще один знаменитый поэт. Пожелаем и ему найти себе какую-нибудь Айседору».
Маяковский ответил:
«Может быть, и найдется Айседура, но Айседураков больше нет».
Был у меня Леонов. «Корней Ив., клянусь вам, я терпеть не могу свои книги: недоделано, сумбурно, запутанно. Не хватает чеканки — ей-богу, я искренне, не думайте, что ломаюсь».
26 сентября. Первый погожий день после убийственной слякоти. Был у меня Ал. Ив. Пантелеев, и мы пошли с ним на Неясную поляну. За нами увязались веселые дети: Леночка Тренева, Варя Арбузова, Леня Пастернак и еще какие-то — шестилетние, пятилетние, восьмилетние веселой гирляндой — тут драка не драка, игра не игра*. Барахтаются, визжат, цепляются — в каком-то широком ритме, который всегда дается детям осенью, в солнечный день, — подарили мне подсолнухов, оборвали для меня всю рябину — и мне вдруг после страшно тяжелой похоронной тоски стало так весело, так по-детски безбрежно и размашисто весело, что, должно быть, Алексей Иванович с изумлением смотрел на этот припадок стариковской резвости.
28. Дождь. Целодневный. С Женей в гараже пилили дрова. Только теперь видно, как он окреп за лето. Пилит вовсю. И с каким удовольствием учится рубить. Но стоит мне рассмешить его, и он слабеет от смеха, топор валится у него из рук, он стоит скрюченный — это свойство унаследовано им от меня. Ал. Толстой знал, как расслабляюще действовал на меня смех, и нарочно смешил так, что я падал с ног, он садился на меня и набивал рот снегом (в Швеции).
13 октября. Ночью выпал снег. И хотя просвечивает солнце, снег держится упорно на деревьях и на ярко-зеленой траве. На этой неделе я пережил величайшую панику и провел несколько бессонных ночей. Дело в том, что я получил за подписью Голо- венченко (директора Гослитиздата) приглашение на заседание Редсовета — причем на повестке дня было сказано:
1. Решение ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» и задачи Гослитиздата.
Обсуждение состава сборников избранных 1946 произведений Н. Н. Асеева и И. Л. Сельвинского и
третьей книги романа В. И. Костылева «Иван Грозный».
Обсуждение плана Полного собр. сочинений Некрасова.
Таким образом, моя работа над Некрасовым должна будет обсуждаться в качестве одной из иллюстраций к речи тов. Жданова о Зощенко, Ахматовой и проч. Я пришел вужас. Мне представилось, что на этом митинге меня будут шельмовать и клеймить за мои работы над Некрасовым и в качестве оргвыводов отнимут у меня редакцию сочинений Некрасова, и мне уже заранее слышалось злорадное эхо десятка газет: «Айда горе-редактор, испоганивший поэзию Некрасова». Это была вполне возможная награда за 35-летний мой труд, и мне представилось, что именно такова должна быть подготовка к юбилею Некрасова. Бессонница моя дошла до предела. Не только спать, но и лежать я не мог, я бегал по комнате и выл часами. Написал отчаянное письмо Фадееву и помертвелый, больной, постаревший лет на 10 пришел в Гослитиздат—под шпицрутены. Заседание было внизу в большом зале. Первая, кого я увидел, была Людмила Дубровина, глава Детиздата, которая на прошлой неделе велела вернуть мне без объяснения причин мою работу над Некрасовым, сделанную по ее заказу. К счастью, все обошлось превосходно. И все это было наваждением страха. Я остался редактором стихотворений Некрасова — и Дубровина осталась ни с чем.
12 ноября. Сегодня мы переезжаем в город. С самой нежной благодарностью буду я вспоминать эту комнату, где я ежедневно трудился с 3—4 часов утра — до 5 вечера. Это самая любимая моя комната из всех, в каких я когда-либо жил. Это кресло, этот круглый стол, эта неспорая и вялая — но бесконечно любимая работа, как они помогали мне жить.
Союз обещал прислать грузовую машину за вещами, что были на даче, чтобы перевезти их в город. Машину ждали к 11 час., потом к 3-м. Уже в темноте — с запозданием на 8 часов грузовик наконец приехал, в 9 ч. отбыл из Переделкина — и в центре Москвы у Смоленского рынка был ограблен. На глазах у тысячи людей на него напали мальчишки и схватили 2 или 3 «авоськи» — одну с мукой, другую с крупой и хлебом!
Фадеев ведет себя по отношению ко мне изумительно. Выслушав фрагменты моей будущей книги, он написал 4 письма*: два мне, одно Симонову в «Новый Мир», другое Панферову — в «Октябрь», хваля эту вещь; кроме того, восторженно отозвался о ней в редакции «Литгазеты»; и, говорят, написал еще большое письмо о том, что пора прекратить травлю против меня.
1946 Он переутомлен, у него бессонница, работа
сверх головы, прочитывает груды чужих рукописей, одни приемы в Союзе отнимают у него десятки часов, но — грудь у него всегда вперед, движения очень четки, лаконичны, точны, и во всем, что он делает, чувствуется сила.
В Переделкино мы прожили ровно 6 месяцев. Боюсь, что это были последние мои переделкинские месяцы.
13 ноября. Утром вбегает Женя:
— Радость! Радость!
И показывает новый номер «Мурзилки», где нет «Бибигона»!* «Бибигона» оборвали на самом интересном месте, причем — и рисунки Конашевича стали лучше! Главное, покуда зло торжествует, сказка печатается. Но там, где начинается развязка, — ее не дали детям, утаили, лишили детей того нравственного удовлетворения, какое дает им победа добра над злом.
18 ноября. У руководителей Союза Писателей — очень неподвижные лица. Застывшие. Самое неподвижное — у Тихонова. Он может слушать вас часами и не выражать на лице ничего. Очень неподвижное у Соболева. У Фадеева, у Симонова. Должно быть, это — от привычки председательствовать. Впрочем, я заметил, что в нынешнюю волевую эпоху вообще лица русских людей менее склонны к мимике, чем в прежнее время. Мое, напр., лицо во всяком нынешнем общественном собрании кажется чересчур подвижным, ежеминутно меняющимся, и это отчуждает от меня, делает меня несолидным.
Вчера сдал, наконец, статейку о Некрасове в «Новый Мир»*. Симонов работает в журнале очень много: вчера весь день сидел в редакции, запершись с Кривицким. Вот сколько инстанций прошла моя статья: с нею познакомились Фадеев, Симонов, Н. И. За- мошкин, Бровман, завтра прочтет Кривицкий — и, конечно, это только начало.
Вчера Женя получил первую пятерку — «за изложение».
23 ноября. Женя заболел на 3-й же день после получения пятерки. У него свирепая ангина.
Я дал в «Огонек» открытое мною стихотворение Некрасова:
Администратор оступился, Писатель глупость сочинил, Ура! весь город оживился, Как будто праздник наступил, —
и т. д.
Ступникер возвратил мне его, т. к. «могут найти 1946
параллели»!!! Стихотворение написано в 1867 году.
В «Литгазете» завтра идет моя статья. «Белинский о поэме “Несчастные”» — первое мое выступление в печати после «Биби- гона»!
Жене подарили двух попугаев. Он назвал их Бибигон и Цин- цинэлла.
ноября. 3 дня [назад] приехал Коля Лури, мой племянник, сын Маруси, гвардии капитан. Едет из Ленинграда куда-то в Сибирь, где, оказывается, живет Катя. Она — счетовод в колхозе — нарушила какие-то правила, и ее посадили в тюрьму, Марусину дочку! Я достал вчера для Коли билет (в редакции «Гудка») — и он покатил выручать ее. Вообще он показался мне добрым и милым, но я так давно не видел его, что говорил ему, моему племяннику, вы.
ноября. Пятница. Сегодня опубликован список членов Некрасовского комитета. Еще вчера вечером Фадеев не знал об этом. Он сказал мне: «Очевидно, правительство решило не устраивать 125-летнего юбилея. Будет только 150-летний».
А сегодня утром звонит: К. И., Юбилейный некрасовский комитет состоится. Вы включены. Что делать? Кто должен быть докладчиком? Лебедев-Полянский? Еголин, как нарочно, в Сочи (я послал ему молнию), а Твардовский улетел в Болгарию. Все были уверены, что Некрасовского комитета не будет.
Сегодня в «Литгазете» в первый раз новый редактор Ермилов — приступил к исполнению своих обязанностей. Я поднялся на 3-й этаж — в самую гущу заседания — увидел Е. И. Ковальчик, Брайнину и др. Ермилов сказал: «вас интересует ваша статья? Она пойдет. Мы прочли ее — отличная статья». Между тем статья слабоватая — и найденные мною стихи Некрасова плохи: явный черновик! Позвонили из «Известий», не дам ли я статейку о Некрасове.
2 декабря. Опоздал на заседание Некрасовского комитета и захватил не ту папку. Нет ботинок, т. е., пожалуй, и есть, но такие большие, что на них не имеется калош.
Фадеев шутя сказал на заседании: «Чуковский напишет для меня доклад». Хвалил мою книгу.
15/XII. У Лиды болят глаза — лопнул сосуд. Симонов (К.) предложил ей заведовать стихами в «Новом Мире».
1946 3 декабря я читал о Некрасове в Союзе Писате
лей (Секция поэтов) по приглашению Веры Инбер. Большой успех — но из писателей ни одного. Почему-то генерал Игнатьев с женой, Пустынин. [Далее перечень еще 10-ти мест, где К. И. читал лекцию. — Е. Ч.]
В «Культуре и жизни» наконец-то обозвали меня пошляком и пасквилянтом за… «Собачье царство»* (от 10 декабря).
20/XII. Вчера читал в клубе им. Серафимовича при каком-то военном заводе. Клуб огромный, коридоры, лестницы, плакаты. Сцена величиною с Казанскую площадь. Я долго отказывался, но меня Христом Богом молили какой-то артист Николаев, какая-то девица из Филармонии и жена Николаева (как потом оказалось): «У нас уютно, у нас так жаждут, так жаждут… Вся интеллигенция завода… инженерно-технический состав… Будьте так великодушны…» Я согласился. Продержал корректуру своей статейки для «Нового Мира» (которая мне не нравится, т. к. она вся написана во время бешеной травли меня Детиздатом — невдохновенно и робко) — и не мог отдохнуть, так как меня посетил Заболоцкий, потом — И. А. Груздев по поводу Некрасова, — я никак не мог досидеть дома и поговорить с Груздевым как следует, так как ждет «актер Николаев». Не выпив чаю, сбежал вниз — нет Николаева! Он прибыл через полчаса в маленькой машине со своим шофером, которому он платит 1200 (как он сообщил потом) — бобровый воротник, бобровая шапка — везет меня в клуб — приезжаем: в огромном зале человек 50 — не больше — холодно! — «куда же натопить такую махину» — я в дурацких валенках, в порванном пиджаке — на огромной сцене со своими бумажками — о семантике и мелодике Некрасова. Никто не слушает, разговаривают, ходят — оказалось, это все девицы и парни лет по 17 — и Николаев, конечно, все это знал отлично — и втравил меня в эту тоску со специальною целью: тут же в коридоре меня подстерег его друг Черно- бровкин (с которым он на «ты»), у этого Чернобровкина рукопись страниц 400 — и он хочет ее напечатать. Я почувствовал себя по горло в пошлости — и таким несчастным, что хоть плачь.
Вечером к Збарским. Он сейчас из Парижа. Загорелый, усталый — показывал вырезки из парижских газет, где Zbarsky, Zban- sky и даже Zvarski и проч. Рассказывал, как любят нас французы и как разрушен Кенигсберг; какие руины в Берлине, — и взялся устроить меня в онкологический институт на операцию. И я вдруг почувствовал радость, что у меня рак и что мне скоро уйти из этого милого мира, я почувствовал, что я и вправду — страдалец — банкрот — раздавленный сапогом неудачник. Абсолютно ни
в чем не виновный. Я вспомнил свою жизнь — тру- 1946
женическую, вспомнил свою любовь — к детям, к книгам, к поэзии, к людям, вспомнил, как любили меня когда-то Тынянов, Леонид Андреев, Кони, как тянулись ко мне миллионы детей, — и увидел себя одинокого, жалкого, старого на эстраде безлюдного клуба… оклеветанного неизвестно за что…
21/XII. Ночь. Сегодня утром в 10 часов за мной приедет машина и повезет меня в клинику, где д-р Левит, специалист по раку, онколог. Лучше 10 операций, лучше смерть, чем одна заметка в «Литературе и жизни», написанная лжецом и прохвостом, пятнающая твое доброе имя.
Ночь на 28/XII. Был у меня Ираклий. Пишет диссертацию — о своих лермонтовских изысканиях. Клянется, что у него нет денег даже на бритье. Он долго говорил со мной о нападках «Культуры и жизни» и предупредил, что можно ждать дальнейших нападок.
26-го я читал о Некрасове в Институте усовершенствования учителей.
Получил от Коли Лури телеграмму: «Дело пересмотрено всё порядке».
Какой изумительный брат. Поехав в Сибирь к осужденной, погибшей сестре, спас ее (когда дело было почти безнадежно) — выручил ее из ужасной беды. И какие четкие, скромные, дельные писал он мне письма. Маруся была бы счастлива, если б увидела его.
31 декабря утром. Приехал Коля Лури. Рассказывал часа два обо всех перипетиях своей сибирской поездки. Он добился пересмотра дела и бегал от одного прокурора к другому, выносил 50-градусные морозы, и в конце концов Кате дали условный приговор, так что она свободна. Замечательно, что почти о каждом, с кем он встречался по этому поводу — о прокурорах, о председателях судов, о начальниках лагерей и о их заместителях, он говорит — о каждом — «хороший человек», «неплохой человек», а с одним прокурором он даже подружился. Говорит: в Сибири очень сытно.
Новый 1947 г.
Лег в 9 часов вечера; спал до 11.45.
Разбудили застенные новогодние вопли. Попили мы с М. Б. чаю — и я засел за корректуру глупейших некрасовских пьес.
Сегодня придет ко мне Юлиан Григорьевич Оксман, только что вернувшийся из ссылки.
5 января. Вчера читал в зале Чайковского — о Некрасове — школьникам.
8 января. Был у Левита. Конечно, у меня РАК. (Cancer.) 21-25 будет 1-ая ОПЕРАЦИЯ. — М. Б. стала ко мне мягче и уступчивее. Очевидно, Левит сказал ей. Но как я себя чувствую? Очень неплохо. Заметка в «Культуре и жизни» взволновала меня гораздо сильнее. И вот почему. Там чувствуешь полную несправедливость и лживость, а здесь есть закономерность, свой резон. Никаких возражений не вызывает такая короткая запись: К.И.Ч. (1882 —1947).
Друзья притворно-безмятежны, Угрюм Кадо, мой верный пес*.
Но у меня нет ни верного пса, ни друзей; — а сколько людей, которым я сильно мешал, обрадуются моему исчезновению: Евге- ньев-Максимов, Маршак, Еголин и т. д., и т. д., и т. д. У Лидочки будет просторная комната…
10 февраля. 8 1/2. Через час операция. Я спокоен. Написал сегодня для Зильберштейна заметку для «Художественного наследства». Здесь в больнице – серьезный, терпеливый, симпатичный народ. Теснота: вместо 100 коек – 104. Операции тяжелые, страдания огромные – но персонал заботливый, дисциплина. Если бы не шум в коридоре, жизнь моя была бы вполне благополучная.
февраля. Вот мои вчерашние впечатления. В 1947 10.55 мин. меня положили на стол. Сурово, деловито, без улыбки. И сразу превратили в вещь…
Сейчас меня повели в лабораторию и показали предварительную запись (в толстой книге), что у меня фиброзная опухоль, и сестра промолвила с огорчением:
А вот у моей больной — рак. 44 года. Молодая, цветущая!
Про нее в книге записано: Сапеег ventriculi.
февраля. Не спал всю ночь. Заснул под утро. В 7 час. утра меня будит сестра Клава:
Тов. Чуковский!
С ужасом вскакиваю.
Оказывается — она принесла мне усыпительное и разбудила, чтобы я принял его.
Потом я узнал, что в тот же вечер она делала доклад о том, как надо относиться к больному. Она в этом деле — отличница.
февраля. Вчера был у меня Маршак. Принес мне коробку отличных конфет, читал свои переводы сонетов Шекспира, вспоминал наши старые времена. Рассказывал он, как ехал на извозчике с Клячко. Клячко говорил ему: напрасно вы думаете, что вы так знамениты. Вот спросим извозчика: — Извозчик, знаешь Маршака?
Нет.
Тогда Маршак в свою очередь обратился к извозчику:
А Клячку ты знаешь?
Как же! Вон она сволочь, клячка.
И хлестнул свою кобылу хлыстом.
После его посещения я очень устал и теперь кисну.
февраля. Врачи кажутся мне очень милыми, благородными, надрывно-работающими. Я так втянулся в их коллектив, что мне будет грустно расставаться с ними. Великолепна атмосфера, которой они дышат: забота о конкретном живом человеке — и наука. И как дружен коллектив каждой палаты, как волнуются все, когда один из их числа в операционной, как ждут его возвращения, как ухаживают за ним. И это всюду — в каждой палате, во всех случаях…
Сегодня был у меня Андроников с Вивой. Привез мне изюму. Врачи сошлись, чтобы послушать его. Был А. С. Попов, была Эльза Федоровна, Мария Александровна, Рина Борисовна. Андроников показал сцену «Маршак и Андроников у телефона». Велико- 1947 лепно передал он звучание смеха, передаваемое те
лефонной мембраной. Сидел у меня часа три. Замечательную вещь я подметил в его искусстве сегодня. Он рассказывал мне содержание речи Фадеева — о Пушкине, о Тургеневе, о Толстом и Чехове — и заботился только о том, чтобы точно передать эту речь, но, передавая ее, очевидно, так ясно представил себе Фадеева, что незаметно для себя самого стал воспроизводить его интонации, вскидывал по-фадеевски голову и смеялся тем внезапным, мгновенно потухающим смехом, который характерен для Фадеева. Чем больше вспоминал он содержание речи, тем живее возникал перед ним образ Фадеева — и это происходило независимо от воли Андроникова, само собою, нечаянно. Он показал ту физиологию, которой обусловлена логика, и логика от этого потеряла свою общеобязательность.
февраля. Вчера были Збарские. Он, оказывается, изобрел когда-то производство хлороформа в России. По этому поводу был вызван из провинции принцем Ольденбургским в столицу, который и приказал реализовать изобретение. Збарский очень живо показал этого умного и дельного старика. В 1916 г. Борис Ильич много заработал на своем изобретении.
февраля. Вот я и дома. Попугаи, телефоны, шахматы.
24 февраля. Вчера был у Людмилы Толстой по случаю годовщины смерти Алексея Николаевича. Огромный стол в виде буквы «Т» ломится под яствами. Пришли художник П. П. Кончаловский с женой, Майский с женой, граф Игнатьев с женой, Меркуров, Е. П. Пешкова, Федин с женой, муж Марьяны (генерал) с Машей, внучкой Репина, Шкловский и т. д. Мне стало грустно, я сбежал. Вместе со мною удрал Меркуров, скульптор, — во дворе мы разговорились с ним. Я сказал ему, что сейчас мне делали операцию. Он в ответ сообщил, что ему делали 12 операций, причем когда перечислял, оказалось, что их было 13. Одна ужаснула меня. Во Франции знаменитый хирург вырезал пациенту больную почку, потом повернул его на другой бок — и вырезал другую, здоровую. Мне было так тяжко, что я обрадовался, когда Сергей Дмитриевич пригласил меня к себе — посмотреть его новые работы. По дороге он угощал меня анекдотами — колоссально непристойными, причем уверял, что ему их рассказала сейчас жена одного генерала. Приехали мы в его ателье — я чуть не написал: фабрику. Во дворе засыпанные снегом — бюсты членов Политбюро, огромная панорама-барельеф, фигуры, памятники — очень причудливо — во тьме, в снегу — сказочно, — в трех мастерских я ви- 1947
дел титана Гоголя, у которого плащ развевается, точно в аэротрубе, веселого гиганта, — в котором нет ни одной гоголевской черты, и несмотря на крупные пропорции — дряблая и вялая фигура. Тут же позолоченный саркофаг Калинина; тут же великолепно обобщенный — очень благородно трактованный Сталин — для Армении: голова гигантской фигуры. Но главное: маски. Он снимал с умерших маски. Есть маска Макса Волошина, Андрея Белого, Маяковского, Дзержинского, Крупской и т. д., и т. д., не меньше полусотни — очень странно себя чувствуешь, когда со стен глядят на тебя покойники, только что бывшие живыми, еще не остывшие (Меркуров снимает маски тотчас же после конвульсий).
Потом он угостил меня ужином и показал старую книгу Грабаря, где приведены цитаты из Антокольского (нарочито еврейские: «Я махаю шаблей» и проч.), и стал доказывать антисемитизм Грабаря. Потом по воспоминаниям Грабаря доказал, что Грабарь небезвыгодно для себя продавал за границу эрмитажные картины и проч. — И все же впечатление от него очень милое: несмотря ни на что, это талантливый, жизнеспособный человек.
17/III 1947. Недавно в Литгазете был отчет о собрании детских писателей, на котором выступал и я. Газета перечисляла: Маршак, Михалков, Барто, Кассиль и другие. Оказалось, что «и другие» это я.
Замечательнее всего то, что это нисколько не задело меня.
Когда-то писали: «Чуковский, Маршак и другие». Потом «Маршак, Чуковский и другие». Потом «Маршак, Михалков, Чуковский и другие». Потом — «Маршак, Михалков, Барто, Кассиль и другие», причем под этим последним словом разумеют меня, и все это не имеет для меня никакого значения. Но горько, горько, что я уже не чувствую в себе никакого таланта, что та власть над стихом, которая дала мне возможность шутя написать «Муху Цокотуху», «Мойдодыра» и т. д., совершенно покинула меня, и я действительно стал «и другие».
Приехал Конашевич. Завтра он и Алянский обедают у меня.
Женя все еще болен: вот уже больше месяца у него повышается вечерами температура. Мучительно, что по телефону голос у него Бобин.
Дед! Ну что дом?
Какой дом?
А тот, что напротив.
1947 Против наших окон строят дом, и ему интерес
но, сильно ли продвинулась постройка.
19/III. Вчера был Конашевич. Привез М. Б-не букет чудесных цветов, мне — оттиск (литография) «Караванная улица». Чудесно выглядит, глаза молодые, шуба великолепная из тончайшего сукна, на меху, костюм изысканный, и весь он — красивый, счастливый, гармонический, чистый. За обедом рассказывал много о своей внучке, 4-летней Аленушке, — талантливо изображая ее, весь ее характер. Он будет иллюстрировать моего «Мойдодыра». Я был очень рад ему и его счастью.
Потянуло меня писать статью «Некрасов и Гоголь». Очень любопытная тема.
23 марта. Я завтра иду к Дубровиной. Свидание с Дубровиной не состоялось. Назначено на — 25 марта. Свидание это очень волнует меня, но в тысячу раз больше волнует бумажка, полученная Лидой* третьего дня из Свердловского Райвоенкомата — о Бобе. Явиться в Райвоенкомат с бумагами, с его призывным свидетельством. Что, если он жив! Не заснул ни на секунду — от волнения.
С Дубровиной у меня разговор будет о бесстыжем отношении издательства ко мне.
1 апреля. День ангела. 65 лет. Сижу над 3-м томом Некрасова.
10 июня. Ночь на 11-ое. Не могу заснуть: весь день писал о Фе- офиле Толстом, а вечером принесли мне из Гослитиздата два тома моих комментариев с просьбой поправить немедля. Я поправил — согласно двум рецензиям — Козьмина и Богословского — всего лишь один том — и переутомился. Вечером вместо того, чтобы пойти погулять, засел с Катей за шахматы — и вот не сплю. Звезды. Тишина. Лают собаки. М. Б-не чуть-чуть лучше. Вчера был у меня Заболоцкий. Он только что вернулся из Грузии. Совершил там большую поездку по колхозам с Тихоновым, Антокольским и Гольцевым. Приехал за семьей.
Прилетел на самолете. Поправился, загорел, наконец-то его жена сможет отдохнуть — проведет с ним два месяца в Грузии. Написал стихи о самолете.
Видел я Пастернака. Бодр, грудь вперед, голова вскинута вверх. Читал мне свои переводы из Петёфи. Очень хорошо — иногда. А порою небрежно, сделано с маху, без оглядки…
Коля переводит таджикский эпос. Эпос очень хорош, и перевод превосходен. Гулял с Нилиным. Весь в своей будущей пьесе.
16 июля. Среда. Вчера у Федина — пожар. Дом 1947
сгорел, как коробка спичек. Он — седой и спокойный, не потерял головы. Дора Сергеевна в слезах, растерянная. Я, Лида, Катя — прибежали с ведрами. Воды нет поблизости ни капли. Бегали к Треневым. Больше всего работали Югов, Херсонский и я. Чуть только загорелось, прибежал Чернобай, дворник Фадеева, и пытался похитить чемодан. Федин настиг его и накостылял ему шею. Прибежали деревенские ребята и ободрали все яблони, всю землянику. Лида спасла от них кучу вещей. Я, совершенно не чувствуя старости, носил воду, залил одно загоревшееся дерево. Литфонд показал себя во всей красе: ни багра, ни бочки с водой, ни шланга. Стыд и срам. Пожар заметили так рано, что могли бы потушить 10-тью ведрами, но их не было.
Еду сегодня к Еголину — назначено в три часа.
8 ноября. Послезавтра уезжать. Мокрый снег. Только что закончил писать свою отповедь друзьям Максимовича. Ко всем моим бедам прибавилась и эта клевета. Должно быть, в 1935 году, а может быть и раньше, познакомился я с А. Я. Максимовичем. Это был полураздавленный, жалкий, неприкаянный молодой человек, только что вернувшийся из ссылки. Я взял его к себе в секретари, выхлопотал ему паспорт. Он ожил, стал бегать по моим поручениям и, так как главное мое занятие в то время был Некрасов, — прилепился душою к некрасовским темам. Вначале мне казалось, что из него не будет толку, так как он не владел литера- турною речью, но он был на диво настойчив, работящ — и загорелся своей темой, как пожаром. В несколько лет из него выработался большой специалист по Некрасову — и когда в Гослитиздате было затеяно Собрание сочинений Некрасова, мы привлекли его к работе над некрасовской текстологией. Он страстно отдался этой работе и сделал ее всю с большим умением, но и с большими претензиями. Он потребовал, чтобы мы признали его моим соредактором. Если выразить количество тех поправок и дополнений, которые я внес в некрасовские тексты за 35 лет моей работы цифрой 100, количество поправок, которые внесены Максимовичем, едва ли можно будет выразить цифрой 0,01 — и тем не менее Евгеньев-Максимов и Лебедев-Полянский, чтобы напакостить мне, утвердили его моим соредактором. Я не противился, ибо не в этом было мое честолюбие. Это было в 1938 году. Вскоре Максимович умер. Мы затеяли новое издание, которое я осуществил без всякого его участия, и вот Евгеньев-Максимов требует, чтобы я поставил на обложке фамилию Максимовича как моего соредактора.
1947 Требование подлое, внушенное завистью. С тех
пор, как в 1918 году по настоянию А. Блока и А. Луначарского меня, а не Евгеньева-Максимова сделали редактором стихотворений Некрасова, Евгеньев-Максимов не может простить мне этого, как ему кажется, distinction21 и науськивает на меня кого может. И вот уже 4 дня я пишу свои объяснения по поводу А. Я. Максимовича, которого я очень любил и которому сделал добра больше, чем все его друзья, взятые вместе.
Был у Липатова, был у меня Голосовкер, заходил Виталий Константинович. Здесь мне было чудесно, в Переделкине. Я написал о Феофиле*, двинул свою книгу о Некрасове, закончил работу над двумя первыми томами, сделал книгу Некрасова для Дет- гиза — работал с легкостью по 8 и по 10 час. в сутки. Был абсолютно здоров. Денег хватало. Проредактировал вновь воспоминания Авдотьи Панаевой.
Ольга Ив. жарко натопила мою печь — и в комнате — в ноябрьскую ночь — ожила бабочка, не успевшая сгинуть в августе. Кругом ни цветка, ни листочка. Ползает по книгам, по стене, по портретам — неприкаянная. Все для нее враждебно-чужое. Я смотрю на нее с жалостью, потому что она — это я. Я в нынешней литературной среде.
14/XI. Был у Еголина сегодня. 12-го он не мог меня принять. Некрасовские дела складываются как будто неплохо. Но черт меня дернул пойти на юбилей Маршака, и там я слушал своими ушами, что он — основатель детской советской литературы, а я — ничтожество, пишущее о зверюшках на иностранный манер.
Инициал М. играет в моей жизни роковую роль: Маршак, Максимович, Максимов, Мурочка, Мария Борисовна.
21.XI. Просиживаю дни в Ленинской библиотеке над некрасовскими рукописями. Оказывается, Максимович, которому я слепо доверял, очень много напутал, и теперь приходится проверять каждую строчку; тупая работа, совершенно истощающая мозги.
Третьего дня я получил бумагу, что меня приглашает для личных объяснений А. А. Фадеев, но потом позвонили, что он заболел.
17 декабря. Больна М. Б. — аритмия. Болен Женя — t° 37.3. Была ангина — не туберкулез ли теперь? Заболела попугаиха…
Детиздат в октябре был должен мне 20 тысяч. 1947
Хоть я ходил в бухгалтерию этого учреждения каждый день — умоляя перевести мне деньги, он перевел их только 13-го — и они не успели дойти до действия декрета*. Таким образом, я опять обнищал. Работаю я сейчас над 3-м томом Некрасова…
Птичка издохла.
30/XII. На другой день попугай, равнодушный, полумертвый, был помещен в коробку и отвезен в Зоосад. Авось он найдет там подругу. Вчера в Гослитиздате видел Сергеева-Ценского. Ф. М. Голо- венченко сообщил ему, что решено не печатать его Избранных сочинений. Он стал кричать: «вы издаете Симоновых и Фадеевых — этих бездарностей с партбилетом (!), я пишу лучше их всех, я написал больше, чем Лев Толстой, Куприн мне и в подметки не годится, Куприн не знал, откуда поговорка: «сухо дерево — завтра пятница», я ему объяснил (назад не пятится), потому что я — художник, не то что ваш поганый Глеб Успенский… я… я… я..» Это было так патетично, эта страстная влюбленность в себя. «Я когда-то гирей мог креститься… Я знаю всю Россию, и Россия меня знает». Шамкающий, глухой, лохматый старик. Я вспомнил его по-цыгански черным, талантливым, милым — сколько вышагали мы с ним по Ленинграду — и к Вяч. Иванову, и к Сологубу, и сколько встречались у Куприных. Его самовлюбленность казалась нам прелестною блажью — и никому не мешала. А теперь его просто жалко: весь мир он заслонил от себя своей личностью, и ничего даже вспомнить не может такого, что не имеет прямого отношения к нему. Его воспоминания о Репине очень характерны: все, что касается Репина, он забыл, перепутал. Обо мне там нет ни единого слова правды — он вообразил, будто я и в самом деле не знал, что 7 цветов радуги дают в соединении белый цвет, между тем как я говорил ему в шутку: «что это у вас снег всегда либо зеленый, либо пунцовый, либо оранжевый, ну хоть бы раз изобразили его белым».
К новому году написал поздравительные письма: Конашеви- чу, Ермольевой и др. Вчера Литгазета потребовала у меня написать 100 строк о самой лучшей и о самой худшей книге 1947 года. Я с увлечением написал о Нечкиной («Грибоедов и декабристы»), снес самолично в редакцию, и оказалось: так как никто другой не написал в подходящем стиле, весь задуманный отдел развалился — и зря я потерял целое утро. Вот даю себе слово уйти в Некрасова и не соблазняться газетной работой. Сколько я истратил души на такую мелочь и чушь! Вчера окончательно выяснилось,
1947 что из 21 тысячи у меня стало 2.100 и опять от меня
ушла машина, которая нужна мне, как хлеб. Квитке я написал такое поздравление:
Если бы не Детиздат, Был бы я теперь богат, И послал бы я друзьям Двадцать тысяч телеграмм, Но меня разорил он до нитки И нанес мне такие убытки, Что приходится, милые Квитки, Поздравлять Вас сегодня в открытке.
1 января. Ночь. Целую ночь — с часу до пяти читал «Трудное время» Слепцова, — прелестная, талантливая вещь — единственная прелестная вещь 60-х годов. Каждый человек не двух измерений, как было принято в тогдашней беллетристике, а трех измерений, и хотя схема шаблонная, но нигде ни одной шаблонной строки. Вот истинный предтеча Чехова.
Так как Детиздат разорил меня, я согласился ежедневно выступать на детских елках, чтобы хоть немного подработать. А мне 66 лет, и я имею право отдохнуть. Боже, как опостылела мне эта скорбная, безысходная жизнь.
10 января. Вчера выступал в Министерстве финансов. Взял Женю.
Показывались фильмы «Телефон», «Краденое солнце», «Бармалей», инсценировались «Муха» и «Федорино горе». Третьего дня купил машину «Москвич».
20 декабря. Был утром у Михалкова по поводу «Госутива»*. Он простужен, хрипит. На стене у него афиша «Проданная невеста» Сметаны, русский текст С.В.Михалкова». Опера уже идет, а он продолжает работать над ее клавиром. Своими стихами он недоволен: с музыкой ничего, а читаешь отдельно, — слабо. Заговорил о своей пьеске «Красный галстук»: «плохая пьеска». Страшно занят: пишет пьесу для МХАТ’а — и большое либретто в стихах. Я пришел к нему с предложением — писать вместе со мною роман о погоде. Прочитал ему первую часть и рассказал содержание. Особенно ему понравилась моя выдумка о том, что изобретатель старик, передавший свое изобретение мальчику, который и осуществляет великое дело старика. Одобрил он и то, чтобы старик пускал змея, живя в провинции – изучая погоду. Покуда я не читал ему своего текста, он отказывался, говоря, что он занят по горло,
1948 но потом увлекся, вскочил на ноги и стал импрови
зировать сюжет. В мою схему он внес следующие
новшества:
Мальчик – не сын ученого, а голодный соседский мальчик, который подружился с ученым (даже отдал ему деньги, которые копил на коньки).
В Корозии действует военное ведомство США.
Остальное было сумбурно и шло вразрез с моими планами, но
талантливость чувствовалась во всем.
В квартире у него немного хламно: в столовой слишком много картин Кончаловского — одна убивает другую, висят, где придется. Костюмы разбросаны. Сам Михалков, как всегда, мил, самобытен, энергичен, талантлив.
Сегодня сдал в Детгиз обновленного и исправленного «Робинзона Крузо» с предисловием. Предисловие бесцветное, и ради него не стоило читать так много о Дефо, как прочел я: и у «Чембер- са», и в «Encyclopedia Britannica», и в «Cambridge History of English Literature»[22], и у Алибона изучил его биографию, достал библиографию его трудов, а написал 11/2 странички банального текста.
22 декабря. Зима все еще бесснежная. Лютый ветер. Вчера была Вера Васильевна Смирнова. Читал ей свою статейку о Диснее, — и увидел, что статейка неплоха: в ней правильный исследовательский метод, живость речи, движение мысли. Я писал ее с натугой, без огня, ни на минуту не веря в нее. Вера Вас. жалуется на Маршака: «в качестве руководителя детской секции он страшно уклончив, ни за какую линию не борется», —«оппортунист», «дипломат». Можно подумать, что она с Халтуриным — идейные борцы, Гарибальди, идущие с открытым забралом на каждого врага детской книги. Такие же «оппортунисты». Но все же они энергичны, милы и знающи, и какая-то видимость духовного кипенья в них есть.
23. Сдаю в Детгиз «Загадки» и вновь переработанное предисловие к «Робинзону».
27. XII. Приехала Лида из Малеевки, где провела 1 1/2 месяца. То, что называется «посвежела», т. е. не поправилась. — Был на юбилее Квитко — даже выступал: — ожидал сердечности, но вышло казенно, черство. Благинина жеманно и кокетливо прочитала Квитко стишок, где приглашала его на пирог. — С чем пирог? — крикнул с места Михалков.
30 декабря. На улице слякоть. Прежде Рожде- 1948
ство было морозное, а Пасха — слякотная. Теперь почти всегда наоборот.
Сегодня начинаются детские каникулы.
Был Андроников. Принес свою книгу о Лермонтове. Рассказал о своей Актюбинской находке; показал список реликвий, вывезенных им из Актюбинска. Гениально говорил — о дикости, заброшенности, вульгарности этого мрачного города. Рассказал историю Бурцева, собравшего столько ценнейших бумаг. Письма Лермонтова, Некрасова, весь булгаринский архив, письма Чехова, Карамзина, Ломоносова.
И как он рассказал обо всем этом! Для меня нет никакого сомнения, что Андроников человек гениальный. А я — стал убого бездарным, — и кажется, это стало всякому ясно. И мне совестно показываться в люди, как голому.
Другого гениального человека я видел сегодня, Илью Зиль- берштейна. Героическая, сумасшедшая воля. Он показал мне 1-й том своего двухтомного сборника «Репин»*. Изумительно отпечатанный, и какая у Зильберштейна пытливость, какая любовь к своей теме. Это будет огромным событием — эти две книги о Репине. Какой материал для будущего биографа Репина. В Гослитиздате — огромный доклад Макашина об XI томе Некрасова (редакция Рейсера). Обычно рецензии пишутся на 10 страницах, даже на 7-и, на 6-и, — он написал на шести с половиной листах.
января. Сижу над статейкой об англо-американской словесности. У М. Б. — аритмия, она слушает радио, — я сижу за столом и думаю, что в конце концов сочетание цифр 1882—1949 — весьма завидная комбинация, на которую стыдно роптать, и что в порядке вещей, чтобы эта последняя цифра оказалась и вправду последней.
На 1948 год лучше не оглядываться. Это был год самого ремесленного, убивающего душу кропанья всевозможных (очень тупых!) примечаний к трем томам огизовского «Некрасова», к двум томам детгизовского, к двум томам «Библиотеки поэта», к однотомнику «Московского рабочего», к однотомнику Огиза, к Авдотье Панаевой, к Слепцову и проч., и проч., и проч. Ни одной собственной строчки, ни одного самобытного слова, будто я не Чуковский, а Борщевский, Козьмин или Ашукин.
января. Алянский говорит, что наша детская литература выше всех даже по оформлению. И наше литературоведение, поскольку оно представлено, напр., «Литнаследством». Глянув в окно, с радостью вижу снег — первый настоящий снег за эту зиму. Не то чтобы вполне настоящий: хлопьев нету, мелкая белая пыль, но все же и крыши, и улицы белы. Это — то, чего мне так не хватало.
ней, она молчит. Я думал: сердится. Еще раз загово- 1949
рил, то же самое. Перебирает пальцами левой руки, лежит в неудобнейшей позе. Я дал ей в левую руку карандаш, он выпал. Лицо остановившееся, с тихим выражением. Я в ужасе кинулся за врачом. Врач с двумя чемоданами, Сергей Николаевич — поехал — нашел кровоизлияние в мозг, паралич правой стороны.
21 января. На прошлой неделе прочитал два доклада: один в Конференц-зале Академии Наук СССР 17 января — о переводе Love’s Labour’s Lost23 и 19 января в Союзе Писателей — об англо-американской детской литературе. Успех и там, и здесь очень большой, но и там и здесь удивление: как будто не ждали, что какой-то К. Ч. может сделать дельные доклады.
23 февраля. Все как будто в прежнем положении. Читать она не может, говорит косноязычно, правая рука окоченела, раздражительность очень большая — и все же ей лучше. Она требует, чтобы ей читали газеты, интересуется международным положением, много и охотно говорит.
3 марта. Женя, уверявший меня, что он получает в классе то четверки, то пятерки, принес вчера дневник, где оказалось две двойки по географии и замечание. [Середина страницы вырезана. — Е. Ч.]
18 марта. Мы в Узком. Приехали 16-го. Дали нам комнату № 37, «комнату академика Волгина». Большая комната, угловая, в четыре окна. Рядом в 35-й комнате поселился вчера Г. Ф. Александров, который привез с собою целые ящики книг; — вместе с ним приехала целая бригада философов, которые все сообща будут составлять первый том «Русской философии».
Получил прелестное письмо от Е. В. Тарле — сюда, в Узкое, — по поводу Павлика Бунина, которого я направил к нему с рекомендательной запиской. Павлик одержим Наполеоном, рисует его и всех его маршалов десятки раз, сделал не меньше тысячи эскизов — и возмечтал о себе, что он может иллюстрировать книгу Тарле «Наполеон».
9 мая. Воскресенье24. Переехали в Переделкино.
1949 Чудесный жаркий день. Хожу без пальто, в но
вом сером костюме. Сегодня Виктор Петрович Дорофеев, редактор Гослитиздата, — человек, как он любит выражаться, «несгибаемый» — протирает с песком мою несчастную статейку «Пушкин и Некрасов». Начало его переработки я видел — боже мой! — «широкий читатель», «Анненков размазывал», «острая борьба», «жгучая ненависть». Это умный и въедливый, но совершенно безвкусный, воспитанный самой последней эпохой молодой человек — отлично вооруженный для ролисурового цензора, темпераментный, упрямый, фанатик. Читая вашу статью, он очень эмоционально относится к каждой строке и либо ненавидит то, что написано на данной странице, либо любит до страсти. Мне он нравится, и я любовался бы им, если бы дело не касалось меня. Моих мыслей мне не жалко — ибо всякому читателю ясно, в чем дело, но мне очень жаль моего «слога», от которого ни пера не осталось. Если бы не болезнь М. Б. и не нужда в деньгах, ни за что не согласился бы я на такую «обработку» статьи.
10/V. Понедельник. От 3х до 8ми, ровно 5 часов, мы с Дорофеевым спорили, ругались по поводу каждой строки, и я уступал, уступал, уступал. Дело происходило в Гослитиздате. Я вызвал туда Лидию Филипповну с машинкой… Она тотчас же переписывала все переделки. В наших спорах принимал участие Черемин; совсем молодой человек с лицом младенца, очень толковый и сведущий — в своей специальности. Двое против одного. За столом безучастно сидел Сергиевский И. В. — и криво улыбался. Он утомлен. Сгорбившись, целый день правил какую-то рукопись — вот так: на одной странице оставит одну строку, на другой две, а остальное черкает, черкает, черкает. Сбоку сидят еще три женщины: сестра Вяч. Полонского — Клавдия Павловна, рыжая Фелицата Александровна и безвестная, бессловесная дева: за исключением Клавдии Павловны, все они с утра до вечера перекраивают чужие рукописи на свой лад, с тем чтобы никакой авторской индивидуальности не осталось, не осталось никаких личных мнений, своих чувств и т. д. Все, что выходит из этой мастерской, — совершенно однородно по мыслям, по стилю, по идейной направленности.
11.V. Вторник. Холодная погода. Тучи. Боюсь, что М. Б. простудится.
18/V 1949. 4 часа утра. Прелестное утро. Птицы заливаются вовсю. Перед балконом у меня две вишни в полном цвету. Зелень кругом такой огненной яркости, какой я еще никогда не видал.
«Молчит сомнительно восток», но уже предчувству- 1949
ется «всемирный благовест лучей»*. А в душе у меня смутно и тяжко. Статья моя «Пушкин и Некрасов» — сверстана. Два дня я просидел в типографии, оберегая ее от дальнейших искажений, но все же она так искажена, что мне больно держать ее в руках. [Вырвана страница. — Е. Ч.]
А я вот уже несколько дней охвачен, как пожаром, книгой Филдинга «Tom Jones». У меня есть английское собр. сочинений Fielding’a (1824) — и я никогда не читал ее. Вспоминаю, как упивался этими книгами покойный Лева Лунц, но я почему-то не внял его призывам. И теперь случайно взял один томик — и очумел от восторга. Казалось бы, какое мне дело, будет ли обладать высокодевственной Софьей разгильдяй и повеса Джон, — но три дня я по воле автора только и хотел, чтобы это случилось. Всякая помеха, встречавшаяся Джоном на пути к этому блаженству, встречалась мною с такой досадой, как личная неприятность, и порою я даже откладывал книгу — и весь слащавый конец книги, когда всем положительным героям стало хорошо, а всем отрицательным — плохо, доставил мне горячую радость. Может быть, мы, старые и очень несчастные люди, обманутые и ограбленные жизнью, так любим счастливые развязки в книгах, что развязки их собственной биографии так жестоки, так плачевны и трагичны.
14 июня. Был врач из туберкулезно-костного санатория — Дмитрий Федорович. Констатировал, что М. Б-не хуже.
16/VI. Катаевы недавно вернулись из Сочи. Они были там в санатории «Правда». Я видел Валентина Петровча на другой день утром (он подошел к моему забору: я возился с малиной), он с восхищением рассказывал о пассажирском самолете, на котором он приехал с семьей: в десять часов утра они были в Сочи, а в 5 час. вечера без посадки в промежуточных пунктах очутились в Переделкине! Уверяет, что полет на луну — уже пустяковое дело. Четкость работы — изумительная. Ни секунды опоздания, чувство полной безопасности. Про Сочи говорит, что это та же Одесса.
«Мы зашли по ошибке в чужой санаторий. Выбежала дюжая баба растопырила руки — загородила дорогу:
— А ну вертайтесь!»
Кроме Катаева из соседей я видел Леонова: он был у меня два раза, мы гуляли с ним, я был у него — он показывал мне свои орхидеи (с кактусами он расстался, отдал в Ботанический сад) — свою оранжерею, свои сирени, яблони, груши и т. д., и т. д., и т. д. Разговоры его по-прежнему монологи — о Боге, о России, о своем
1949 детстве, об астрономии, об Эйнштейне, Достоев
ском, законах относительности и пр. Из его великолепного сада я как-то случайно зашел на дачу И. Т. Спирина — и изумился контрасту: дикая трава без дорожек, лесные кусты — за сплошным высоким забором, и вдали — одноэтажный нелепейший дом, приземистый, длинный, с выкрутасами. Все это кричало о том, что жена Ивана Тимофеевича больна, что присматривать за этим «садом» некому. Симона Борисовна, действительно, очень больна. Дочь Ивана Тимофеевича за сыном мужа Рины Зеленой. Я знал этого сына в Ташкенте школьником. Сад вокруг дома — наивен и трогателен: Иван Тимофеевич прямо в дерн сажал гладиолусы, флоксы, лилии… Идешь по траве, он кричит: «не раздавите цветок!» А цветка и не видно. Сам он бесконечно мил, прост, искренне подавлен болезнью жены, утомлен работой — мне хотелось помочь ему в его садоводстве. Я привел к нему Леонова. Леонов сразу сказал: «Все ваши насаждения пропали, дело гиблое. Цветы нельзя сажать вдоль забора, для этого есть кусты». (Окна кабинета Ивана Тимофеевича упираются прямо в забор — и он захотел у самого забора посадить цветы, хотя там никакого солнца.) Леонов забраковал все, и этим несказанно огорчил И. Т.
У меня дела плоховатые. «Знамя» взяло было мою статейку «Пушкин и Некрасов»*, хотя я предупредил их, что статейка войдет в состав брошюры. Они сказали, что это им не помешает. Теперь они заявляют: «ведь вышла брошюра!»
Корректур II тома «Библиотеки поэта» все еще нет.
Книга о Некрасове не пишется.
Тянет писать детскую сказку, но… Меня сковывает воспоминание о судьбе «Бибигона».
Погода пестрая. То тучи, то солнце. Холодно. Жене куплен новый велосипед. М. б., из-за этого он стал очень неплохо заниматься английским.
Я все читаю Филдинга. Кончаю «Johnatan Wild»[25] — очень мучительная книга, ясно доказывающая низменность и гнусность «человеческой комедии». За исключением простонародия, все прочие персонажи говорят у Филдинга книжным языком, в фабуле много натяжек, но общая концепция необыкновенно реалистична, верна, рассуждения автора остроумны и мудры, увлекательность сюжета колоссальна. После «Johnatan’a Wild’a» принялся за «Jozeph’a Andrews’a»[26] — и тоже читаю взасос. А Шеридан, коего я прочел три томика, мне не понравился. Очень поверхностно, и
весь он, бедняга, в великосветском фешенебельном кругу, и для него не существует другого.
29 июня. Страшный туман. Трое суток шел свирепый дождь, не переставая. Дороги размыты. Обычную нашу дорогу до шоссе починяют, она закрыта на ремонт, нужно ехать по гнусным проселкам, где что ни шаг, то колдобина. Машина загрязала буквально по шею. Геннадий Матвеевич делал чудеса. По дороге не редкость — застрявшая в глиняной каше машина.
Люша получила золотую медаль. Все экзамены сдала на пять. К моей радости примешивается горькая грусть: вот поколение, которому я совершенно не нужен, которое знать не знает того, чему я всю жизнь служил, не знает меня, моих увлечений и поисков. И нужно сказать: поколение крепкое, богатое новыми силами. С Люшей мне даже не о чем говорить, до того она чужая. Еще чужее Тата, Гуля. «И наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас»*. И они правы, но каковы будут их внуки, не представит себе даже величайший мудрец.
3 июля. Воскресенье. Встретил на задворках Переделкина — невдалеке от стандартного дома А. А. Фадеева. Он только что вернулся из Барвихи — напился — и теперь бредет домой в сопровождении В. И. Язвицкого. Боюсь, что у него начался запой. Он обнял меня, и я обрадовался ему как родному. «А Еголин — скотина!» — сказал он мне ни с того, ни с сего.
10 июля. Дожди почти непрерывные. Третьего дня был у Спирина. Он сумрачен, весь налитой горем, взял меня под руку, повел меня по саду, и на вопрос мой о здоровьи Симоны Борисовны ответил четко и внятно: «Симона умерла третьего дня в таком часу. Не нужно, чтобы слышала прислуга. Нужно скрыть от Дениса!» И тут же с наигранным весельем обратился к Денису, который промчался на велосипеде: «Здорово, ха-ха-ха! Молодец!» Никакой позы, спокойствие страшное. Сообщил мне по секрету, что ему дано задание организовать полет на Южный полюс! Ну куда я теперь полечу? ничего я теперь не умею. Нет, я должен остаться с Денисом. Стал угощать чаем, мы просидели с ним часа два, рассказывал о Папанине (как тот организовал ему охоту на медведя) и снова о Симоне Борисовне. Несмотря на все свои [вырвана страница. – Е. Ч.]
„.Я читал Черемину в Гослитиздате отрывки из своей «Лаборатории Некрасова». В общем как будто одобрил, но в тысяче мелочей — не согласен.
28 февраля. Корплю над «Эзоповым языком». Вчера сдал окончательно Однотомник со всеми примечаниями. Обещают позвонить из Узкого.
8 марта. У меня рождается правнучка (или правнук). Утром оказалось, что родилась девочка. Женя так огорчился, что даже (на минуту!) заплакал.
11 марта. Утром наконец-то закончил главу «Некрасов и фольклор», над которой бился столько времени — и как будто не напрасно. Горе мое в том, что в своих комментариях к «Кому на Руси жить хорошо» я изложил столько мыслей, намеченных для этой книги, очень сильно спрессованных, мысли эти стали общим достоянием, что глава на ту же тему в моей книге в значительной мере утратила свою новизну.
Был у милого С. А. Макашина на его пирушке по случаю Сталинской премии. Были: Илья Зильберштейн, Лаврецкий, Бычков, Котов, Андроников с женой, Заславский, Поляков («Белин- сковед»), Бродский, Еголин, Храпченко, Гудзий и другие столпы литературоведения. Еголин верно отметил, что здесь были щед- риноведы, толстоведы, некрасоведы, лермонтоведы, белинскове- ды и т. д. Пили за Щедрина, за «Современник», за многих присутствующих. Мне очень захотелось сказать речь — задушевную, длинную — о колоссальной работе, которую проделал юбиляр в «Литнаследстве», о нем как об идеальном редакторе, о его величайшей победе над болезнью жены, словом, о тысяче разных вещей, но я вспомнил, что я уже не прежний Чуковский, что я «битый Чуковский», что теперь не время задушевных речей, и поскорее убежал от соблазна. Спал часа три, не больше, встал в 6-го и сейчас же пошел голосовать. Подошел к агитпункту в 1/2 6-го и увидел огромную очередь. Причем каждый вновь приходивший говорил:
— А я-то думал, что я буду первым. 1950
Придя, стал писать письма: Розмирович (о двух слабеньких стихотворениях Горького), к Исаковскому (благодарность за книгу стихов), нужно навестить Благинину, Квитко, собрать материалы для дальнейших глав о Некрасове.
20 марта. Гулял с Макашиным и Ерусалимским. Ерусалим- ский говорил об акад. Ротштейне, написавшем блестящую книгу по истории дипломатии (70 печатных листов), которая уже 13 лет не может выйти в свет. Он говорил, что Ротштейн начал свою литературную работу у Павленкова (под псевдонимом Орлова) в «Жизни замечательных людей», что Ротштейн видел еще Энгельса (слышал его выступления), что у него есть дивная работа о владычестве англичан в Египте, написанная по-английски.
26 марта. Ерусалимский рассказывал мне о взятии Берлина, которого он был очевидцем. Его встреча со столяром (то есть: хозяином мебельной фабрики), который сказал ему, что Гитлер сделал только две ошибки: изгнал евреев и пошел на Россию войной. «Евреев надо было оставить, они привлекли бы американский капитал, а с большевиками можно бы справиться другими путями». «Столяр» просил Ерусалимскго, чтобы он [пропуск в оригинале. – Е. Ч.]
Посещаю В. А. Веснина. Говорят, у него совсем нет печени. Стоит ему выпить стакан чаю, и через 40 минут начинаются невыносимые боли. Одухотворен. Вспоминает, как в сталинском комитете он вступался за Сарьяна, как на каком-то собрании отстаивал мои сказки (против Лебедева-Полянского). Похож на Дон Кихота, глаза яркие.
1950 Вот и 10 апреля. Завтра уезжать. Погода изуми
тельная. Каждый день на балконе, залитом солнцем. За весь месяц было два дня тумана, да один день пасмурный и дождливый.
На другом конце террасы сидит Макашин, работающий без передышки с утра до вечера. В кругленькой шапочке, в пальто с серым воротником, он сидит за столиком и редактирует 2-й том Белинского и… сочинения академика Лебедева-Полянского. Академик был маргариновый. Собраны все его «труды» — и все они так беспомощны, так элементарны, что, по словам Макашина, — выбирать не из чего.
Пора идти обедать — сегодня последний день. Завтра — Москва. На старости лет я оказался нищим, у меня нет ни копейки. Машина и Переделкино выпивают у меня всю кровь. Завтра придется начать добывать себе средства — на 69 году труженической жизни. Но —
Хоть солдатам тяжело, Между прочим ничего!
апреля. Впрочем, есть и такой вариант:
Хочь солдатам ничего, Между прочим чижало.
Главная моя беда — в полном крахе моей книги о Некрасове. Не дается она мне, сколько я ни бьюсь над ней. Все выходит плюгаво, мелко, банально и вяло. Сказывается отсутствие философского образования и — старость. Вожусь, клею — и все не то.
апреля. Заболел Женя. Принес из школы грипп.
Хоронил сегодня Адуева. Гроб усыпан живыми цветами. Лицо его не изменилось, милое лицо остряка и неудачника. Речи были пристойны и благожелательны: говорили о том, что он один из родоначальников советской музыкальной комедии, что он любил партию, любил родину, — и все это правда. И вдруг са- тириконец Ардов, говоривший речь «от друзей покойного», — вынул из кармана бумажку и прочитал его «посмертное стихотворение», написанное им за несколько часов до смерти, обращенное к нам, стоящим у его гроба, от лица покойника, прочел плохо, неумело, но эффект был потрясающий. Как будто он вправду беседует с нами из гроба. Были: Барто, Инбер, Арго, Рывкин, Пустынин, Андроников, какой-то генерал, с которым я встречался у Адуева, жена и дочь Сельвинского, Абрам Эфрос и еще какие-то незнакомцы. Погода ужасная: дождь, холод, мы сели с Андрониковым в автобус, поехали было на 1950
кладбище, но потом подхватили такси и поехали к нему, к Ираклию. У Ираклия: Манана в больнице, Вивенька поехала к ней. Кабинет полон коробочек папиросных, стоящих на особых полочках в необыкновенном порядке, в каждой коробочке карточки, относящиеся к его лермонтовским работам или к его устным рассказам. Сейчас он каждый день выступает со своей новой программой («Поездка в Актюбинск», рассказы об Остужеве) и имеет огромный успех. Денег у него не было совсем. Он перебивался лекциями — по 300 р., наделал кучу долгов.
22. Был на приеме у Суркова. Хлопотал о Харджиеве (комната), о Куприной (пенсия), о Бонди (квартира), о Макашине (квартира), о Гудзии (дача) — и о себе (деньги).
24/IV. Выступал вчера вечером в Педагогическом институте имени Потемкина — читал о Маяковском вместе с его сестрою Людмилой Владимировной. Имел «бешеный» успех — апплодиро- вали полчаса но… сон у меня пропал (вторую ночь), потерял бездну времени и истратил тонну бензина, отыскивая с Геннадием Гаврилову улицу (исколесили всю Москву).
25/IV. Я в Переделкине. Были у меня Каверины, затащили к себе. Оказывается, Лев Александрович Зильбер открыл вирус рака и прививку против него. Попутно он изучил кровь раковых больных и — здоровых. Одна его сотрудница, считая себя здоровой, дала для контроля свою кровь (для сравнения с больной). Оказалось, что в ее крови есть элементы, указывающие на рак. Она обратилась к онкологу: в гениталиях — горошина, которую обнаружили на основе анализа крови! 6 онкологов проверяли опыты Зильбера, и все единогласно признали полную эффективность его изобретения. — Каверин переделывает свою «Открытую книгу» и заодно пишет продолжение по 3 страницы в день.
24/V. Был вчера в Гослитиздате. Видел пьяного Шолохова. Он кинулся меня целовать (взасос, как целуют женщину), обнимал, как своего лучшего друга, — все лицо у него другое: он отрастил усы, рыжие, которые ужасно к нему не идут — и в то же время милы и привлекательны. Вчера ему, по его словам, исполнилось 45 лет.
Вожусь с фольклором у Некрасова.
10 июня. У нас гостит Коля с Митей.
1950 Мы были с Колей у Каверина. В центре разгово
ров — статья В. В. Виноградова о Марре. Стихи, сложенные по поводу дискуссии о советской лингвистике, начатой в «Правде» выступлением проф. Чикобавы*:
Был Mapp умен, был Mapp велик, Он Марксу был почти что пара, Но Чикобава чик-чик-чик (bis), И что осталося от Марра?
Это отрывок из большой студенческой песни, сочиненной по поводу дискуссии.
Статья Виноградова умна до гениальности.
15 июня. Холод бешеный. Вчера был град. Дожди хлещут целыми днями. Третьего дня, гуляя по Неясной поляне, встретил я Тату Сельвинскую и ее «жениха»* — и мы подошли к даче Сейфул- линой. Там в саду увидели Манану Андроникову, она убежала в дом, и через секунду в новой нарядной пижаме вышел Ираклий. С шутовскими (очень милыми) приемами он позвал меня (и Тату, и ее «жениха») к себе в дом. Старый мрачный сараевидный дом Сейфуллиной преображен до неузнаваемости. Все выкрашено, отделано, блестит, всюду симметрия, чистота сверхъестественная. Вошли в кабинет. Стол собственной конструкции Андроникова. Шкаф книжный — закрытый, без стекол. Рукопись на столе — о Лермонтове. Сейчас же он показал двух идиотов — совершенно непохожих — одного: Бонч-Бруевича, и другого: Ив. Новикова — на чествовании памяти Цявловского. Когда он показывал Новикова, мне показалось даже, что я вижу, физически вижу, красное, старчески-глупое личико и слезящиеся, подслеповатые, лукавые глазки и седые волосенки… А Бонч-Бруевич! Я увидел его живот, его прозаическое, собакевичевское лицо, и подумалось, что если бы Андроников снял сапог, мы увидели бы даже ногу Бонч-Бруе- вича. До такой степени он весь до последнего ногтя преобразился в того, кого так гениально изобличал в беспросветной глупости.
Женя поет самую лучшую на свете песню (по его заявлению):
Умирать нам рановато, Есть у нас еще дома дела*.
Я пишу со скрежетом зубовным свою презренную книгу.
2 июля. Наконец-то прекратились дожди. Уже 3 дня у нас Лю- ша. Привезла сатириконскую «Историю», Марка Твена и других юмористов. Страстно любит смешное. Поспела клубника.
Женя придумал новую забаву: берет гвозди, кла- 1950
дет их на рельсы под поезд, гвозди расплющиваются, он идет в Мичуринский городок к Чижовым, точит гвозди — и выходят ножи.
У Спирина новая жена Ада Осиповна — одесситка.
12 июля. Иду в Мичуринский городок. Прохожу мимо дачи Катаева. Он вышел из калитки, зазвал к себе, стал показывать розы: ах, какая жалость: все красные, я сам распорядился, чтобы белых не было, и теперь жалею. Заговорил о своем романе (он переделывает «За власть Советов»). «Дорого обойдется производству: вместо тридцати листов в нем будет 50». Пошел меня провожать. «У меня теперь придуман чудесный конец: они летят обратно — отец и сын — в другую Москву, Москву военного времени: сами они другие, и самолет другой. Едут по метро, и вот, выйдя из метро, они видят последний огонек последней вспышки салюта. Желтенький огонек и все. И конец. Точка.
Что делает Гаврик в подземелье, когда ему тоскливо? Он достает тетрадку, где у него записано все, что Сталин и Ленин говорили о подполье. И приведу все эти цитаты — все до одной. У Ленина ведь была статья “С чего начать?” Одесситы будут у меня говорить по-одесски, но более современным одесским языком».
Очень увлечен романом. «Живу очень скучно. Куда девать время? Вот и пишу. Ляжешь днем спать, встанешь — всего пять часов — еще напишешь страницу. Эстер больна: у нее радикулит. Врачи запретили ей жить в сыром месте. Сюда она приедет только во время жары». И опять о романе: «Гаврика будут звать дядя Гаврик».
29 июля. Вчера — у В. П. Катаева. У него на стене украинская карта Одессы, на столе книга «Одесса во время войны» (кажется, так), мебель плетеная с излишними закорючками и орнаментами, на полке с книгами желтые туфли. Стол простой, два окна, причем стол приставлен к тому окну, что выходит на дачу Кассиля. На столе рукопись синими чернилами, без полей, около ста страниц сплошняком без абзацев — новые вставки в обновленное издание «За власть Советов!» Первая вставка — разговор Черноива- ненко с секретарем Обкома — почти без образов, сугубо деловая, без всяких «шикарных» эпитетов, без живых диалогов, которые так удаются Катаеву. Как раз то, что от него требовали. Дальше поездка Черноиваненко по городу в машине, беседа с Железным, опять деловито и бескрасочно — как требуется. Хороша посадка на пароходы эвакуируемой армии — революционная слава Одес- 1950 сы, начиная Щеголевым, отличные сцены с Петей и
Цимбалом, которого он понизил в чине (Румынский базар и т. д.).
Уверенная, твердая рука — почти без помарок, в день пишет по четыре, по пять страниц (без черновиков). Перед чтением сказал: «а на самом деле — я уверен — они совсем почти не сидели в катакомбах. Жили на частных квартирах. В катакомбы я уже перестал верить», — и указал на книгу «Одесса во время войны».
В общем, впечатление приятное. Потом был у Джоиньки Афиногеновой. Мать у нее погибла — сгорела в море, отца убила бомба, брошенная с немецкого самолета, дед погиб под поездом, но и она, и Саша — веселые девочки, без всякого мрака в душе. Джоя в 13 лет кажется 18-летней — высокая, статная девушка. От Джои пошел к Андроникову, нужен один том «Литнаслед- ства». Он выработал себе манеру заливчатого, добродушного смеха, которая мне кажется чуточку ширмой. Любезен, дружествен; Манана прелестна. У Эки — ангина. Покуда я делал из его книги выписки, он тут же быстро-быстро писал на машинке.
Милая и дружная семья.
Встретил вчера Николая Евгеньевича Вирту. Рассказывает о своем Андрюше: Андрюша спросил маму: «Мама, ты можешь прожить еще 15 лет?» — Пожалуй. — «А бабушка?» — Надеюсь, что да. — «А Таня?» — Тоже. — «Ну так давай через 15 лет поедем в Индию ловить хамелеонов». Через день у него спрашивают: Ну что же, поедем в Индию? — «Нет, ни за что. Я раздумал». — Почему? — «Хамелеоны, оказывается, похожи на лягушек».
Я так привык к тому, что мои дети были в детстве благородны и любящи, что никак не могу привыкнуть к бессердечию и черствости Жени. Сейчас я был на грядках, что ближе к гаражу. Грядки полны клубники. Клубника гниет на корню, ее некому собрать, Жене и в голову не приходит собрать ее. Малина гибнет. Она усыпает собою землю. Женя ходит вокруг и с утра до вечера стреляет из духового ружья. Я пытаюсь полоть грядки. Женя — проходит с оравой соседских детей, ни разу не подумав помочь мне. Он взял на минуту пилу и потерял ее. По его вине сломаны два велосипеда. Бездельник изумительный; он воображает, что мы все созданы для его удовольствия. Я простил ему его воровство, выполнял все его желания, вот и вырос разгильдяй и себялюбец. В комнате у него безобразная грязь, с товарищами он груб: «Сашка», «Пашка», «Шунька». Товарищи, разглядев его, бросают его один за другим. И гнусное притворство. Если ему предстоит что-нб. попросить у меня, он становится ласков и даже трудолюбив. Я довел его в английском языке до того, что он сам может читать легкие книжки. Но ни разу я не видел, чтобы по своей инициати- 1950
ве он взялся за английскую книжку хотя бы для того, чтобы доставить мне удовольствие. Отвратительно сидеть за столом с таким пройдохой. Мы три старика: я, М. Б. и Ева Петровна. Никогда ему не придет в голову помочь кому-нб. из нас.
12 августа. Дня три назад Андроников выступал у нас: были девочки Афиногеновы, Тата Сельвинская, ее «жених» Миша. Он показывал Пастернака, Ал. Толстого, Маршака, Качалова. (Телефонный разговор Маршака и Андроникова.) Девочки Афиногеновы не поняли ничего, смеялись только в «смешных» местах — а Женя сказал под конец: «Вот если бы он показал Пашку Катаева!»
С «Пашкой» Катаевым он поссорился и, поссорившись, разрезал ножом шину его велосипеда!! Злой крысенок.
Третьего дня я выступал в Ольгинской больнице для туберкулезных детей. Вчера водил Андроникова в туберкулезный костный санаторий. Андроников гениально исполнил свой «провал на эстраде» Соллертинского. Все стадии страха — с клинической точностью. Но как волновался Андроников перед выступлением!
Вглядываюсь в Женю — и он кажется мне безнадежным. Раньше всего — не было случая, когда бы он руководился любовью. В его поступках не видно любви ни ко мне, ни к М. Б., ни к своей родной матери. Разве что теплится где-то под спудом — нежность к М. Б.
Встретил в Мичуринске Дору Сергеевну Федину. Покупала цветы на стол Конст. Александровичу. Жалуется: он в меланхолии. Настроение у него убийственное. Ничего не может писать.
Вчера я встретил его. Он поразил меня своей худобой.
15 августа. Дождь льет безостановочно третьи сутки. Холодно. И корыто, и две бочки, в которые с крыши стекает вода, — наполняются ежечасно доверху. На вешалке у меня висит чесунчо- вый пиджак и соломенная шляпа — на них странно смотреть. Из калош не вылезаем.
Только что уехала от нас Зиночка Анненкова, которой я не видал 35—36 лет. Все еще хорошенькая, с дочкой Нади — Галкой, аспиранткой, которая работает над черепами у Герасимова. Привезла картину Репина — портрет юноши, играющего на дудке (фотоснимок), чтобы я подтвердил атрибуцию. Думают, что Репин изобразил здесь брата Васю (1872), но Грабарь почему-то считает эту картину нерепинской.
Была хорошенькая 9-летняя Зиночка, хозяйская дочка, с наивными кудряшками, и был у нее брат Юрочка*, студент, который
1950 писал стихи и между прочим рисовал, — и отец, слу
жащий в Страховом, кажется, обществе, очень скучный, с усами, которые лезли ему в рот, либеральный, говоривший ежеминутно в каждой фразе: виндите. Про него была молва, что он «знаком с Короленко». Мы снимали у них дачу. Лида играла с Зиночкой — но больше с мальчиками и научилась говорить: я пошел, я читал (по-мужски). И Зиночка дразнила ее, и она плакала. Недавно Зиночка была в Куоккале. От двух анненковских дач остались одни фундаменты, да и те заросли. Где ее брат Юрий, она не знает. Не знает даже, жив ли он. Солидная, самодовольная, загорелая, матронистая — чуть-чуть с проседью.
7 декабря. Вчера привез М. Б-ну из больницы. Едва жива. Читал ей «Холодный дом». Сегодня у меня лекция о Некрасове в Лит. институте, к которой я совсем не готовился, так как увлечен статейкой «Ленин о Некрасове». Получил от Е. В. Тарле замечательное письмо*.
Ночь на 1-ое января. Лег, заснул, через час вскочил — сел сверять свою статейку «Фольклор у Некрасова». Читал «Вечного мужа» Достоевского, который показался мне совсем размагниченным, кроме сцены «У Захлебиных».
4 марта. Солнце. Теплынь. Сижу на ул. Горького с раскрытым окном. Позвонил Леонов. Не хочу ли проехаться в Переделкино? Заехал за мною, — в пути стал рассказывать свой роман — о девушке Поле, ее отце, ученом лесоводе, его враге и сопернике, о гибели летчика Мациевича, о провокаторе Селезневе, и т. д., и т. д. Роман сразу в двух эпохах — то возвращается к 1905—1908 гг., то движется в 1941—45 гг. Очень много густой психологичности, много неправдоподобия, литературности, но очень талантливо, кудряво, затейливо. Больше всего мне понравилась сцена в трактире, когда закутивший купец дает четвертную будущему герою романа. Роман не без достоевщинки, очень злободневный — о лесе, — есть страницы как будто из «Бесов» — особенно когда он описывает наивное мальчишеское общество «Молодая Россия».
Леонов говорит, что пишется ему очень трудно, что он изнемогает над черновиком, что теперь предстоит написать самую трудную сцену — встречу Поли с отцом.
Сегодня Ал. Слонимский должен представить рецензию о моей книге в Гослитиздат. Книга в десять раз хуже, чем могла бы быть, — хуже всех других моих книг, и я боюсь, что ей уж ничто не поможет.
1 мая 1951. Катаев, проходя мимо дачи: «Здравствуйте, К. И. — (кричит на балкон). Вы похожи на дедушку Крылова. Вам нужно только потолстеть».
16 мая. Дня три назад из-за сильных дождей вздулось озеро и прорвало плотину. Сегодня я ходил смотреть — и не узнал всей
1951 окрестности: на месте озера суша — не гладкая, а сту
пенчатая, с верхней ступени с шумом бежит водопад. Лодки, бывшие в воде, оказались на взгорье. Одно из столетних деревьев, оставшихся от времен Самариных (имение было Юрия Самарина), отнесло метров на тридцать, и теперь оно параллельно земле. Другое дерево оказалось корнями вверх в речушке. Но дело не в частностях пейзажа, а в том, что весь он представляет собою очень пестрый, очень живописный хаос, среди которого глубочайшая пропасть на месте уплывшей дамбы. Все это произошло дня три назад, а сейчас — там наладился такой прочный и стройный быт, как будто уже десятки лет люди живут в этом хаосе: в глинистый обрыв спущена лестница, по которой люди привычно шагают к шатким мосткам, проложенным вчера над рекой, девочки собирают цветочки на оползне, мальчишки плещутся в водопаде, грузовик буксует над обрывом.
Вчера я попытался пробраться в город в автомобиле. Невозможно. Развезло суковский мост, а нашу дамбу можно починить не меньше, чем в три месяца.
Вышла Лидочкина книга «Декабристы исследователи Сибири». Там неприятная опечатка: «Вместо “герой Кагула” — «герой Калуги». Но все же книга отличная и будет иметь успех.
Так хочется духовной жизни, общения с людьми, как надоело одиночество! Хочется послушать хорошие лекции, поговорить о литературе.
Был у меня сейчас мой сосед Либединский. Говорят: очень хороший человек. Он вместе с Чумандриным стоял у нас в Ленинграде во главе Раппа и тогда не пользовался такой репутацией. Голос у него мягкий, простодушный. Он многосемеен и патриархален.
18 мая. Звонил Лиде: с Узким все улажено. Продлят путевку до 5-го. Какая жалость, что я не могу пробраться в Узкое: катастрофа с озером и дамбой отрезала меня от Москвы. Поповский хотел на своем «москвиче» проехать окольной дорогой и застрял в какой- то заболоченной выбоине. Пришлось вытаскивать его трактором. Может быть, окольную дорогу и можно было бы использовать, но целыми днями хлещут дожди, превращающие глину в кисель. Завтра я хотел съездить в Ленинскую библиотеку, принять ванну, побывать в Детиздате, проехать в Узкое — но придется сидеть «в оцш незамкнутой тюрмЬ>. Пошлю Геннадия. Читал Жене пушкинскую балладу «Жених». Не понравилось. Пермяк подарил ему двух голубей — и Женя отдает им всю душу. В 12 час. ходил в Чоботовскую школу выступать перед детьми. Все взрослые показались мне очень ничтожными: пионервожатая с профессиональным энтузиазмом на лице, какая-то Передониха с за- 1951
стылым, уныло осуждающим взором, и т. д., и т. д. Но дети… неужели и эти взрослые были такими детьми?
Сегодня неожиданно вне плана написал всю главу о «Петербургском сборнике» — написал то, о чем никогда не думал. Писалось легко — может быть, это будет лучше всего остального.
3 июня. Написал о «Филантропе». Погода чудесная. Ходил гулять в поле, встретил Либединского и Николая Степанова. Оба седые. Я примкнул к ним — тоже седой. Сзади в машине проехал Андроников — и давай хохотать. «Не хватает только Фадеева и Щипачева». Со Степановым говорил о Гоголе.
20 июня. Видел Катаева. Он кончил роман. Три раза переделывал его. Роман обсуждался в издательстве, потом редактором, потом его читал Фадеев, — сейчас послали в ЦК. «Я выбросил начало, вставил его в середину, у меня начинается прямо: “они давно хотели поехать в Одессу — отец и сын — и теперь их мечта осуществилась”. Конец у меня теперь — они вернулись в Москву, вышли из метро — и только что кончился салют. Только две звездочки — синяя и розовая. А в самолете с ними генерал медицинской службы, — не правда ли здорово? И в метро они только перемигнулись. Это напомнило им штреки — в подземельи».
Сам он гладкий, здоровый, веселый. У него в гостях подружка его юности Загороженко. Пишет диссертацию об определениях в английском языке.
27 июня. Встретил вчера Леонова — он только что переехал. Сейчас же высокохудожественные анекдоты:
Пьяный увидал двух близнецов в ресторане. Изумлен. Глядит полоумно то на одного, то на другого. Те поясняют ему:
Мы близнецы…
Все четыре?!
Пьяных он показывает виртуозно. У него мутнеют глаза — и кажется, что от него несет вином. Анекдотов много из какой-то арабской книги. Очень хвалит книгу акад. Крачковского, где есть эти арабские рассказы. Он прочитал их, даже написал Игнатию Юлиановичу письмо — восторженное.
Был у Ираклия. Только что прочитал его книжку о Лермонтове: книжка куценькая, с коротким дыханием. Ираклий-исследователь здесь превращается в следователя. Мелочи заполняют всю книжку. Вся книжка — ряд сказуемых без подлежащего: очень много о том, что делал Лермонтов тогда-то и тогда-то, но ничего о том —
1951 кто такой Лермонтов. Пусть у Михайловского не
верно показан Лермонтов как «Герой безвременья», пусть Мережковский отклонился от истины в своем «Поэте сверхчеловечества», но это были попытки дать характеристику Лермонтова, представить синтез, а не анализ деталей. И ни одной вдохновенной страницы! Мы с ним долго блуждали по Переделкину — теплый вечер, из-за бездождья пахнет пылью, встретили Каверина — который взволнован, что его сыну Коле дали при окончании школы не золотую, а серебряную медаль. Хочет говорить с Дубровиной.
30 июня. Сейчас Леонов сказал:
И проехались, как
тракторы, По Чуковскому
редакторы.
У меня были сегодня Минна Яковлевна и Григоренко. Работали над 11-м томом.
10 июля. Жара несусветная. Земля потрескалась. На дорогах пыль. Проходя по участку, где общежитие студентов, я всегда видел на куче глины сосредоточенного, хмурого, большеглазого мальчика 5 1/2 лет, который деловито строил какие-то дома, проводил дороги, долбил ущелья. Мальчик одинокий. За ним из окна иногда приглядывает бабушка и старшая сестра Люба, которая, как он сказал мне, теперь очень печальна, «т. к. уезжает студент Ваня, и ей остался только патефон». Я выпросил у бабушки, чтобы отпустила Диму ко мне, — он энергично взялся за работу: Что мы будем раньше: «красить стол или уничтожать крапиву?» Я провел с ним 1 1/2 часа — это мой единственный отдых, потом были у меня пионеры, потом пришел Леонид Леонов, мы совершили с ним далекую прогулку. Роман его движется. Сын Каверина, несправедливо получивший серебряную медаль, теперь получил золотую — после протеста родителей.
Из анекдотов Леонова мне полюбился один. Верх скупости: уехать в свадебное путешествие одному. Марии Борисовне, по- моему, лучше. В «Новом Мире» «Пиксхилл» Фаста. Все в восторге — мне еще Валентин Катаев говорил об этой вещи.
12 июля. Каждый вечер бывает Леонов. Много рассказывал о Горьком. Бывает Пермяк, человек интересный, но не имеющий со мной ничего общего.
[Вклеен лист, другие чернила, без даты. — Е. Ч.] 1951
У Евг. В. Тарле в его огромной ленинградской квартире. Лабиринты. Много прислуги — вид на Петропавловскую крепость, много книг. Три рабочих кабинета. Пишет историю нашествий. Пригласил меня обедать, прислал за мной машину, был обворожителен: вспоминал мои bon mots28 столетней давности, цитировал мои забытые статьи и т. д. В одном кабинете: портреты Достоевского, Пушкина, Льва Толстого, Лермонтова, Чехова, Щедрина, Некрасова. Ольга Григорьевна совсем старенькая, без попыток красить волосы, радушная — великолепный обед, с закусками, с пятью или шестью сладкими — и — великолепная, не смолкающая беседа Евгения Викторовича: о Маколее — и о Погодине (и его скупости) — о Щеголеве, о Кони, о Льве Толстом и Тургеневе, о Белинском, о Шевченке, о Филарете. О скупости Погодина (сказал дивную речь о Хрулеве и пишет Шевыреву, чтобы с него не брали за обед на чествовании Хрулева) — все это без перерыва, по любым ассоциациям, почти ничего не получая (и не желая получить) от собеседника. Очень хорошо про Кони.
22.VII. Сегодня Женя надел на лицо противогаз, на руки мои носки и уничтожил осиное гнездо.
20 августа. Сегодня Валентин Петрович Катаев рассказывал о своем отце: ему тетка в день именин подарила 5 томиков Полонского. И он (В. П.) очень полюбил их. Декламировал для себя «Бэ- ду-проповедника», «Орел и змея».
Я так поглощен своей книгой, работаю по 12—15 часов, а что выйдет из нее, неизвестно. Написал уже 900 страниц, боюсь, что зря. Сейчас возился с «Наблюдениями над стилем» — она то кажется мне очень интересной, то не стоящей ни гроша.
26 августа. Работаю в малиннике. Подходит Катаев. «Какая че- пухау меня с моим “Белеет парус”, то бишь — с “За власть Советов”. Книга на рассмотрении в ЦК. Приходит ко мне 3-го дня Саша Фадеев. — Где твоя книга? — Отвечаю: — в ЦК. — Почему же они так долго рассматривают? — Не знаю. — Саша поехал в ЦК, спрашивает, где книга. Отвечают: у нас нет. Стали разыскивать. Нашли у тов. Иванова. Тот говорит: книгау меня (онауже сверстана). Но я не знаю, зачем ее прислали. Ведь ее в Детгизеуже рассматривали, уже есть о ней две рецензии, зачем же вмешивать в это дело ЦК? И постановили — вернуть рукопись Константину Федотычу. И теперь милей- 1951 шему Федотычу еще нагорит. Значит, книга моя че
рез месяц может выйти. Вот здорово. Расплачусь с долгами. Я одному Литфонду должен 30 000. Попросил у Саши. Он весь побагровел. “30 000”. Сделаю ремонт в этом доме. Стены оставлю некрашеные… Но я за это время написал другую книжку — о поездке в Крым с Женей и Павликом. Павлику меня все время будет говорить “У меня есть идея!” А Женя будет на все смотреть с точки зрения учебника географии. И всем нам будет хотеться мороженого. Всю дорогу. “Вот в Туле купим”. “Вот в Харькове”. Итоль- ко в Москве на обратном пути купили, наконец, мороженое. Я думаю, что вам дадут премию за 12-томник Некрасова…» И ушел так же внезапно, как пришел.
День прелестный. Марии Борисовне лучше. Я впервые спал после трехсуточных бессонниц. Еле-еле кропаю примечания к «Не- красовудлядетей».
31 августа. Утром туманы — днем жара южная. Бабочки перестали влетать ночью, а еще неделю назад была их туча. Каждый день вожусь с малиной, срезаю старую, подвязываю новые побеги. Вчера Люша: «дай-ка мне ножницы, я тебе помогу». И срезала целый куст свежей новорожденной малины. У M. Б. настроение лучше, но сон очень плох и вдруг пропал аппетит. Был у меня вчера Пастернак — счастливый, моложавый, магнетический, очень здоровый. Рассказывал о Горьком. Как Горький печатал (кажется, в «Современнике») его перевод пьесы Клейста — и поправил ему в корректуре стихи. А он не знал, что корректура была в руках у Горького, и написал ему ругательное письмо: «Какое варварство! Какой вандал испортил мою работу?» Горький был к Пастернаку благосклонен, переписывался с ним; Пастернак написал ему восторженное письмо по поводу «Клима Самгина», но он узнал, что Пастернак одновременно с этим любит и Андрея Белого, кроме того, Горькому не понравились Собакин и Зоя Цветаева, которых он считал друзьями Пастернака, и поэтому после одного очень запутанного и непонятного письма, полученного им от Бориса Леонидовича, написал ему, что прекращает с ним переписку*.
О Гоголе — восторженно; о Лермонтове — говорить, что Лермонтов великий поэт — это все равно, что сказать о нем, что у него были руки и ноги. Не протезы же! — ха-ха-ха! О Чехове: — наравне с Пушкиным: здоровье, чувство меры, прямое отношение к действительности. Горького считает великим титаном, океаническим человеком.
Женя читает мне Либединского «Горы и люди», и ему очень нравится.
3 сентября. Сейчас Катаев уезжает с дачи. Про- 1951
щаясь, он сказал: я кончил свои путевые заметки. Называются: «Синяя тетрадь». Спасибо вам за книги. (Я давал ему материалы для «Синей тетради».) Очень благодарен, все пригодились. Особенно Чернышевский. Вот, оказывается, великолепный писатель. Я никогда не читал. (Очень простодушно!)
Был вчера Берестов. А у Андроникова был С. Бонди — с которым мне так хотелось видеться.
12 или 13 ноября. Был у Сергея Бонди вместе с Храбровиц- ким. Храбровицкий толстый, обрюзгший, с неподвижным лицом, человек самодовольный и солидный, совершенно не созданный для трагедий и ужасов, пять месяцев тому назад пережил страшную вещь: его жена в припадке сумасшествия зарезала его восьмилетнего сына. Сам он тоже не вполне нормален: около года назад прислал мне письмо: «Так как вы подлец, прекращаю всякие отношения с вами». Я никак не откликнулся на это письмо. Через месяц звонит: простите, я охотно признаю, что ошибся.
Сегодня он пришел ко мне впервые после этой милой буффонады. Маленькие тусклые глазенки и отличные крепкие белые зубы. Кое-где седина. Я выразил ему сочувствие «по случаю случившейся» с ним катастрофы. «Да это ужасно — и все это время я хотел либо повеситься, либо жениться». — Жениться? — «Да… Или повеситься». Пешком по чудесной погоде мы пошли переулками к Чистым прудам — к Бонди. Я думал, что Храбровицкий знаком с Бонди. Позвонили. Открыл Сергей Михайлович. Оказалось, что Храбровицкий пришел незнакомый — легко и свободно — нисколько не стесняясь. Это у него неприятная черта: он бывает у всех, ходит и к Андроникову, и к Зильберштейну, и к Благому, и хочет проникнуть к Людмиле Толстой, и рвется к Тимоше Пешковой — все обо всех знает, обо всех выспрашивает — странно видеть такую юркость в жирном и тяжеловесном человеке.
Бонди был ослепителен. (Моложавый, с густыми бровями, в синей куртке.)
марта. Я в Узком. Чтобы попасть сюда, я должен был сделать возможно больше по 12-му тому. Для этого я работал всю ночь: вернее — с 1 часу ночи до 8 1/2. Семидесятилетнее сердце мое немного побаливает, но настроение чудесное — голова свежая — не то, что после мединала. В11с1/2 пришла ко мне Эстер Арк. — от Гослитиздата. Я работал с нею часа полтора. Потом суета отъезда — наиболее утомительная. Сейчас я смотрел фильм «Кавалер Золотой Звезды»* — убогая банальщина, очень неумело изложенная, но какая техника, какие краски, какие пейзажи.
марта. Мороз 7 градусов. Вышел на полчаса и назад — сдавило сердце. Корплю над 12-м томом. Вместотого, чтобы править Гина, Рейсера, Гаркави, я пишу вместо них, т. к. нужно торопиться, а их нет, они в Петрозаводске, в Ленинграде, в Калининграде. Есть комментарии, которые я пишу по 5, по 6 раз. Одно меня радует, что у М. Б. стало как будто более ровное, светлое настроение. Читаю американскую книгу о шаманах — такая посторонняя тема отвлекает немного. Газетные известия о бактериологической войне мучают меня до исступления: вот во что переродилась та культура, которая началась Шиллером и кончилась Чеховым.
29 марта. А. Н. Туполев очень игрив. Прошел мимо и кокетливо наступил мне на ногу. Когда меня укрывают на балконе: «прикройте ему нос — загорит — тряпочкой, вот так, а конец пусть держит зубами… Аничка, солнце греет мне попку?» и т. д.
Здесь Серова — жена Симонова — игриво-фамильярная, с утра пьяноватая, очень разбитная. «Чуковский, позвольте поправить вам волосы… Дайте вашу шапку… я надену — кланяйтесь вашей половинке».
Ровно 12 часов ночи на 1-ое апреля. Мне LXX лет. На душе спокойно, как в могиле. Позади каторжная, очень неумелая, неудачливая жизнь, 50-летняя лямка, тысячи прова- 1952
лов, ошибок и промахов. Очень мало стяжал я любви: ни одного друга, ни одного близкого. Лида старается любить меня и даже думает, что любит, но не любит. Коля, поэтичная натура, думает обо мне со щемящею жалостью, но ему со мною скучно на третью же минуту разговора — и он, пожалуй, прав. Люша… но когда же 20-летние девушки особенно любили своих дедов? Только у Диккенса, только в мелодрамах. Дед — это что-то такое непонимающее, подлежащее исчезновению, что-то такое, что бывает лишь в начале твоей жизни, с чем и не для чего заводить отношения надолго. Были у меня друзья? Были. Т. А. Богданович, Ю. Н. Тынянов, еще двое-трое. Но сейчас нет ни одного человека, чье приветствие было бы мне нужно и дорого. Я как на другой планете — и мне даже странно, что я еще живу. Мария Борисовна — единственное близкое мне существо — я рад, что провожу этот день с нею; эти дни она больна, завтра выздоровеет, надеюсь. Сегодня я читал «Пунина и Бабурина», «Село Степанчиково», стихи Твардовского — что попадало под руку.
Днем все повернулось иначе — и опровергло всю мою предыдущую запись. Явились Люша и Гуля и привезли мне в подарок целый сундук папетри — и огромный ларец сластей — и чудесную картину
Семейный смотр сил Чуковских.
Приехал Викт. Вл. Виноградов и привез мне письмо от Ираклия — и пришла кипа телеграмм — от Шкловского, от саратовских некрасоведов, от Ивича, от Алферовой, от Таточки. Я был рад и спокоен. Глущенко подарил мне бюстик Мичурина, свою брошюру и бутылку вина, Ерусалимский — книгу, второе издание, — и я думал, что все кончено, вдруг приезжает Кассиль с письмами от Собиновых, с адресом от Союза Писателей, с огромной коробкой конфет — а потом позвонил Симонов и поздравил меня сердечнейшим образом. Хотя я и понимаю, что это похороны по третьему разряду, но лучших я по совести не заслужил. Перечитываю свои переводы Уолта Уитмена — и многое снова волнует, как в юности, когда я мальчишкой впервые читал Leaves of Grass29. Пришли телеграммы от Федина, от Симонова и т. д.
И вот с тех пор прошел год — дурацкой работы над XII томом, работы с Ереминым над «Мастерством Некрасова».
4-ое декабря. 1952. Работаю снова над XII томом. Почти все комментарии написаны моей рукой (мною), но приходится ста- 1952 вить фамилии разных халтурщиков — Гина, Беседи-
ной, Евгеньева-Максимова, тексты которых я отверг начисто и заменил своими. У меня хранится папка с моими рукописями, из которых будет видно (когда я умру), что весь том до последней запятой построен и выполнен мною. Сейчас мне прислали листы сверки, которая идет сегодня же в типографию, и там я нашел следующие стилистические перлы Минны Яковлевны:
«С дополнениями неизвестной рукой в значительной мере известной исследователям, части, совпадающими с сохранившимися автографами».
На стр. 398: «Некрасов Ф. А. (1829—1913) — старший (!) из братьев Некрасова»
На стр. 429: «Толстой Н. Н. (1823—1860) — младший (!) брат Льва Николаевича»
Потребовать предыдущую корректуру, чтобы обличить мошенническую проделку с Агиным.
В «Октябре» идет моя статья «Ленин о Некрасове» – в редакции ее так обкарнали, сократили вдвое, вытравили основную мою мысль, исказили слог — и я странно равнодушен к этому искалечению моей работы.
В «Новом Мире» идет «Щедрая дань», доставившая мне счастье встречаться с моим любимым Твардовским. Евгения Александровна Кацева тоже произвела в статье вивисекцию, но очень умно и умело.
В Гослите идет мое «Мастерство». О, если бы не 12-й том, выпивший у меня всю кровь, я дал бы читателю очень неплохую, мускулистую книгу. А теперь это сырой, рыхлый, недопеченый пирог.
В Детгизе — Некрасов для детей. Правлю корректуру — с некоторым разочарованием. В рукописи казалось лучше.
Трехтомник: работаю над «Современниками»: надо вклеивать сцены по Теплинскому; Теплинский, очевидно, прав кое в чем, но в очень немногом.
21 марта. Третьего дня 18 марта в Литературном музее был вечер, посвященный памяти Горького. К участию в этом вечере был приглашен и я. Первый, кого я увидел, войдя в вестибюль, был Маршак. Одновременно со мною к нему подошли Яр-Кравченко и Козьмин — то есть те, кто нынче зимою были вместе с нами в Узком. Маршак привлек нас троих к себе и сказал:
Нам целый мир — чужбина
Отечество нам Узкое село*.
Народу масса. Милая Катерина Павловна и Надежда Алексеевна (Пешковы), Андрониковы, Варенька Арутчева, Толстая, Ри- на Зеленая, весь табор Ивановых: Кома с женой, Таня с мужем, Зинаида Владимировна, Анциферов, художник Сергей Герасимов, художник Корин и много других. Председательствовал Козь- мин. Первым выступил Федин. Он говерил вяло (хотя и крупно): указывал на близость к Горькому великого Сталина, говорил об утрате, которую в лице Сталина понесла вся наша литература, но ему не хватало пафоса, он часто повторял одно и то же. Среди слушателей многие знали причину его душевного упадка: у него в доме умирает жена, Дора Сергеевна, которую больница уже отказалась лечить, так как у нее рак, он весь потускневший, серый, чувствуются бессонные ночи, безнадежность, тоска. Я сидел с ним рядом и пролепетал какие-то жалкие слова по поводу ее болезни, он молча пожал мне руку — поблагодарил — и заговорил о другом. Вторым говорил Всеволод Иванов. Он подробно описал встречу Сталина с писателями на квартире у Горького — это было очень поэтично, взволнованно. Именно во время этой встречи Сталин произнес бессмертные слова об «инженерах человеческих душ» — и Всеволод хорошо обрисовал то восторженное умиление, с которым Горький относился к Сталину, ко всем его речам и замечаниям в тот вечер. Краткое выступление Маршака — о любви Горького к детям, выступление Н. С. Тихонова — о встрече
1953 Горького с китайской женщиной, и феноменально
пошлая речь Яр-Кравченка, как он писал свою картину «Девушка и смерть» («мне испекли тот же пирог, который был подан в тот день, постлали ту же скатерть, и я писал Горького с разных моделей и каждой платил — за нос, за глаза столько-то»), — и потом моя «Горький во “Всемирной Литературе”», после чего выступили Юдина (пианистка) и Козловский, спевший, кроме Глинки, песню Спендиарова на слова Горького «Фея и Марко». Пел он много, под пианино и под гитару, — пел стоя, сидя еще и еще, а я не столько слушал, сколько глядел на публику: какая она молодая, горячая, впечатлительная, как нигде, ни в одной стране.
29 марта. Виделся я с Фединым. Дора Сергеевна уже на Лаврушинском, врачи отказались от нее; она лежит и даже не стонет, и замечательно: отказывается видеть свою единственную внучку Вареньку, которую так страстно любила недавно. Федин осунулся, сгорбился, но старается держаться. «Работать совсем не могу, — говорит он. — Единственное, на что я способен, это раскладывать книги по полкам». Книги у него замечательные, в отличных переплетах, так красиво блестят и сверкают, что сами по себе составляют украшение его великолепного кабинета. Тут пришел к нему за книгами дворник. Федин предложил ему «Консуэллу». Он отказался: это я уже читал. Обнаружилось, что дворник — страстный читатель, но при этом космополит: «я люблю западную литературу». Федин борется с его извращенными вкусами.
Всеволод Иванов подарил мне свою книгу о Горьком — вернее ту книгу, где есть его воспоминания о Горьком. Очень хорошие воспоминания, внушенные горячей — я сказал бы: сыновней — любовью. Сдуру был у Надежды Алексеевны Пешковой на поминках по Горькому.
Но вот наступил день 1-го апреля 1953, день моего рождения. Яркий, солнечный, бодрый. Я встал рано, часа три работал над Уитменом, над корректурами некрасовского трехтомника, а потом дряхлый, хилый, но счастливый — предсмертно счастливый — изобильно позавтракал с Марией Борисовной — и пришел неизвестный моряк и поднес мне от неизвестной розы, а потом приехала Аветовна и подарила мне абажур для лампы, расписанный картинками к моим сказкам (египетская работа, исполненная ею с большим трудолюбием), а потом носки и платки и рубаха от внуков с чудесными стихами, очевидно, сочиненными Лидой. Читаю множество книг, которые должны помочь мне в корне переделать «От двух до пяти» — и раньше всего «Основы общей психологии» С. Л. Рубинштейна.
2 апреля. На именинах простудился, лежу. Получил приветы от Маршака, Габбе и мн. др.
13 апреля. Дивные апрельские события! Указ об амнистии, пересмотр дела врачей-отравителей окрасили все мои дни радостью. — Умерла Дора Сергеевна Федина, которую я знаю с 1919 года. Федин исхудал, замучен. С восторгом говорит о Нине: «вот моя дочь, мне казалось: я знаю ее в совершенстве, но только теперь я увидел, сколько в ней любви, душевных сил, преданности. Когда заболела Дора Сергеевна, Ниночка словно переродилась: взвалила на себя весь уход за матерью, сняла с меня все заботы, ведалась с врачами, с сиделками, не спала ночей — совсем другая, какою я ее никогда не видал».
Федин утверждает, что Дора Сергеевна давно уже знала, что у нее рак, но скрывала от них свое знание и делала вид, что верит их утешительным выдумкам. Почему? Он говорит: из любви к ним, из нежелания сделать им больно. Но ведь она знала, что они знают. Я думаю: тут другое. Умирать стыдно. Другие живут, а ты умираешь. Если быть стариком совестно (это я знаю по себе), то насколько же стыднее умирать. А она знала, что умирает, и скрывала это от всех, как тщеславные люди скрывают свою бедность, свою неудачливость.
Мне хочется сделать свой перевод «Love’s Labour’s Lost»[30] пригодным для печати, переработать его.
Женя продал М. Б. свое ружье за 50 рублей. Она запрещала ему стрелять. Он: я бы рад продать его, да нет покупателя. Она: продай мне — и у Жени хватило совести пойти на такую сделку. Политика.
Федин бродит по Переделкину как привидение, сгорбленный, в расстегнутом пальто, без дороги — по мокрым полям.
20 апреля. Был у меня в гостях Сергей Мих. Бонди. Такой же моложавый, студентообразный, охваченный своими мыслями, как пожаром. Нынешний пожар у него такой: он прочитал в МГУ курс лекций о русской литературе 1-й половины XIX в. (до Гоголя). Курс этот он считает подлинно марксистским; в нем он видит единственно правильное применение марксизма к литературным явлениям. Но университетское начальство с ним не согласилось —
1953 и, прочтя стенограммы его лекций, резко раскрити
ковало его. Среди оппонентов был и Д. Д. Благой, — наиболее придирчивый, мелочной и ехидный (по словам Бонди). Студенты от лекций Сергея Михайловича в восторге, всецело на его стороне, всячески выражают ему свои симпатии. Но начальство считает, что он не оправдал его доверия, и намерено поручить данный курс другому профессору, а Бонди либо убрать из университета, либо предоставить ему какой-нибудь узкий спецкурс. Но он намерен бороться — и либо победить, либо умереть. По этому случаю он произнес три монолога, 1-й: содержащий в себе краткий пересказ его лекций, 2-й: излагающий нападки врагов, 3-й: ответ всем его критикам и, главное, Благому. Третий интереснее всего. «Меня упрекали в том, что я много толковал студентам о Достоевском. А я с невинным видом скажу: “Но ведь Достоевский равен Шекспиру и пр.”. Они, конечно, взбеленятся, а я поясню: это цитата из Горького. А Благому я скажу» и т. д. Обсуждение его лекций произойдет 8 мая — через две недели, но он уже теперь наметил каждую запятую своей защитительной речи.
8 мая будет для него, — говорит он, — пробным камнем всего совершившегося в эти апрельские дни. «Герман ставил все свое состояние на тройку, семерку, туз, а я на пятерку: Маленков, Берия, Ворошилов и др.». Об этой пятерке он говорит с восторгом. Милый, искренний, талантливый, светлая голова — я был очень рад ему, жаль, что он не мог остаться дольше, так как торопился к своей матушке, 84-летней старухе, которой он читает газеты и делает доклады о международном положении. В «Советском писателе» лежит его рукопись «Стиховедение». Но он охладел к ней и не желает печатать ее. Теперь ему хочется переработать в книгу свой курс по истории литературы.
Женя приобрел у Юры Грибачева за 175 рублей сломанный велосипед и, взяв части другого велосипеда (Люшиного), скомбинировал новую машину. Читает он мне «Разина» Злобина. Читает с увлечением, отмечая наиболее художественные места.
Проснулся в 4 часа — надо править вступительную статью к детгизовскому «Некрасову».
И когда я дремлю, мое сердце не спит. Забыл записать о Сергее Бонди: мы, возвращаясь домой, зашли с ним на дачу Паустовского и остановились перед забором, не найдя калитки (ее заколотили). Стоим в болотце, не знаем, куда идти. Он страшно торопится к маме. И вдруг случайно я упомянул «Медного всадника». Бонди забыл обо всем и стал говорить, что это величайшее произведение мирового искусства, стал приводить те места, вновь и вновь повторяющиеся, где говорится о дожде и ветре, и с умилени- 1953
ем, растроганным шепотом произнес последнюю строку поэмы:
Похоронили ради бога.
Как это скромно и негромко закончено, а ведь какое пышное было начало:
На берегу пустынных волн…
Я слушал его с восхищением и вспоминал, как лет 15 назад мы вместе с ним и Винокуром ходили ночью по тому же Переделкину и наперерыв читали (под мелким осенним дождем): «Стамбул гяуры нынче славят…», «Недорого ценю я громкие права…».
22 апреля. Читаю Виталия Тренева — незаконченную его повесть об индейцах. Очень старательно написана, но вся — маргариновая. И на каждой странице словесные ляпсусы.
Вчера в телевизоре «Евгений Онегин». (В народе говорят: «телевизер».) Вера всех окружающих в то, что новое правительство будет давать народу новые и новые облегчения и льготы, так огромна, что все уверенно ждут к 1-му мая введения 7-часового рабочего дня, увеличения пенсий, повышения заработной платы и т. д., и т. д., и т. д.
Сотрудники «Литгазеты» рассказывали о Симонове: спит он не больше 4 часов, уезжая из редакции в 2 часа, он говорит: позвоните мне завтра в 9 1/2, очень переутомлен, преждевременно постарел.
25 апреля. Как скоро забывают дети свои чувства. С Варенькой Фединой мы провели два дня (во время похорон ее бабки) в самой тесной дружбе. Когда я уходил от нее, она не хотела отпускать меня от себя, просила придти завтра же. Но вот прошло несколько дней, я увидел ее в саду, возле ее зеленого домика, и вошел к ней, она даже не побежала мне навстречу: она была занята стиркой. Взяла три-четыре тряпочки и, склонившись над ведром грязной холодной воды, терла изо всех сил то одну, то другую. В стороне стоял ее любимый Сережа (которого поклевал и поцарапал петух). Встретила она меня как постороннего, и мне потребовалось полчаса, чтобы снова завоевать ее сердце. К концу моего визита она уже умоляла меня остаться еще хоть на четверть часа – и вымыла мне (одной из выстиранных тряпок) калоши.
Федин уехал с Ниночкой в город. Весел, бодр, делает много посадок в саду. Сказал мне, что на Волге существует слово «прак», означающее мужчину-прачку.
1953 У меня так много работы, что я… ничего не де
лаю. Все равно провал, завал, опоздание, просрочка. 1. Детгизовский Некрасов. 2. Гослитиздатский. 3) Воспоминания о Житкове. 4) Lоve’s Labour’s Lost. 5) W. W. 6) Сочинения Тренева — и все к сроку, все к завтрему, а я стираю с Варенькой грязные тряпки. Погода святая — после вчерашнего дождя, трава заметно растет.
Все же надо заниматься корректурой, которая ждет меня третий день. Сегодня М. Б. очень верно сказала: «Почему это ты так по-дурацки устроил — корпишь целые дни над корректурой. Писал бы сказки — вообще писал бы что-нибудь свое». Очень хочется писать свое, а я убиваю день за днем механической работой.
От этой работы тупею, и когда встречаюсь со свежим человеком, мне не о чем говорить: типичный тупица.
апреля 53. Ведь до того, как заболеть раком или другой предсмертной хворью, мне осталось самое большее два-три года, а я трачу их так бесплодно, так нерасчетливо. Хочется сделать что-нибудь «достойное нашей эпохи» — а я все свои душевные силы сосредотачиваю на таких проблемах: можно ли в таком-то стихотворении Некрасова заменить кавычки — тире? Вчера хоть сидел часок над воспоминаниями о Житкове, а сегодня 300 гранок детгизовского Некрасова.
Всегда у меня была тяга к событийной, напряженной, клокочущей жизни. В 21 год я уехал в Лондон — был на «Потемкине» — писал бурные статьи — жил наперекор обстоятельствам, — а теперь точно в вате — только и могу жить в санаторных условиях, как и подобает старику.
апреля. Видел вчера Федина в конторе Городка писателей.
Жаль, что я не записал своей беседы с Пастернаком в его очаровательной комнате, где он работает над корректурами «Фауста». Комната очаровательна необычайной простотой, благородной безыскусственностью: сосновые полки с книгами на трех-че- тырех языках (книг немного, только те, что нужны для работы), простые сосновые столы и кровать, — но насколько эта обстановка изящнее, артистичнее, художественнее, чем, напр., ориентальная обстановка в кабинете у Вс. Иванова — где будды, слоны, китайские шкатулки и т. д.
26 апреля. Была вчера жена Бонди — так и пышет новостями о «новых порядках». «Кремль будет открыт для всей публики», «Сталинские премии отменяются», «займа не будет», «колхозникам будут даны облегчения» и т. д., и т. д., и т. д. «Со- 1953
юз Писателей будет упразднен», «Фадеев смещен», «штат милиции сокращен чуть не впятеро» и т. д., и т. д., и т. д. Все, чего хочется обывателям, — они выдают за программу правительства.
В телевизоре вчера «Слон и веревочка» Барто. Я смотрел минут пять, но так и не понял, при чем здесь веревочка.
29 апреля. Старость и смерть обступили меня со всех сторон. Переутомление страшное. Пишу — ни с того ни с сего — о Житкове. Долго сидел на скамейке в лесу и вдруг услышал за далеким забором:
А Слониха, вся дрожа, Так и села на ежа!
(Но такой изумительный случай: ведь ежик-то был неколючий!)
1 мая. Вчера отлеживался после поездки в город, чувствуя себя неизлечимо больным. Наркотики отравляют меня — после ме- динала не могу написать ни строки. В городе был в Архиве (в селе Никольском), смотрел рукопись «Современников», некогда принадлежавшую мне. Вернувшись из города, встретил Федина, и мы провели с ним часа три. Он рассказывал о своем новом романе. Извеков «пострадает» в 1937 году, чем сильно будет снижена его карьера. Роман начнется 1941 годом. Будет изображена война — битва за Тулу — и действие будет развертываться вокруг Ясной Поляны. Большая роль будет предоставлена дочери Извекова, и будет много разговоров о толстовстве. «Но мне очень хочется писать другой роман, — сказал Федин, — продолжение “Братьев”, где будет изображена Нижегородская ярмарка», — и тут он обнаружил качество, какого я прежде не знал: стал в лицах показывать продавцов и покупателей, на манер Андроникова, на все голоса — здорово! «И вторую часть “Трансвааля” хочется написать».
О Вареньке очень смешно рассказывает: колхозники спросили ее, чья она дочка. Она, гуляя с дворником Захаром, сказала:
Мы — писатели! — включая в это сословие и себя, и Захара.
Зашла речь об Алексее Толстом — и Федин показал его не хуже Андроникова: как Толстой слушал скорбные стихи своей брошенной жены Крандиевской, — она писала в этих стихах, сколько страданий причинило ей его отношение к ней, а он сказал:
Туся с каждым годом пишет все лучше и лучше. Ну, Туся, прочти-ка еще.
Федин очень осунулся, постарел после смерти Доры Сергеевны (это заметил даже Женя), но бодрится и заглушает тоску разговорами.
1953 Рассказывал о синице, залетевшей к нему в дом.
Федин угощал ее миндалем, и она осталась в комнатах. Он рассказал о ней умиравшей Доре Сергеевне — и та улыбнулась.
Гуляя по Переделкину, мы встретили Катаева, который приехал на праздники. Он говорил о своей пьесе «За власть Советов». Сделано уже 100 репетиций. Все очень хорошо слажено. Молодая художница, которой поручены декорации, ездила специально в Одессу на этюды — и сделала чудесные зарисовки Одессы. Можно было бы хоть завтра ставить, но все актеры заняты в «Ломоносове» Всеволода. Там 102 действующих лица. Кроме того, молнией ставится какая-то антиамериканская пьеса. С большим уважением отзывается о министре культуры Пономаренко. «Я как-то ездил с ним в Белоруссию в одной машине — и он мне сказал: «Какая чудесная вещь у Пушкина “Кирджали”». А я не помнил. Беру Пушкина, действительно чудо… Он спас в 1937 году от арестов Янку Купала, Якуба Коласа и других. Очень тонкий, умный человек».
Но при всем том Катаев не верит, что возможно оздоровление литературы. «Слишком много к ней присосалось бездарностей, которым никакие реформы невыгодны».
Всеволода Иванова. «Ломоносов» пойдет в мае — то 1953
есть буквально на днях. Он восхищается декорациями Ходасевич. Особенно ей, по его словам, удался конференц-зал Академии Наук. «Я был в этом зале уже после того, как написал “Ломоносова”. Плюгавая, неказистая комната. А Ходасевич, хоть и передала ее очень точно, но сделала помпезнее, торжественнее».
«В пьесе будет показана молния. Безвредная. Для нее изготовлен особый аппарат. Но Ливанов, хотя и знает, что она безвредная, всякий раз прикасается к ней с ужасом. Молния чудесная — и внесет в зрительный зал известную долю озона. Не театр, а санатория!»
мая. Был у меня сейчас Симонов. По поводу текстологии. Как всегда торопился: в машине его ждала мать. «Я не вижу ни травы, ни деревьев, все сижу целые дни за столом и правлю чужие статьи».
Корплю над корректурами. Безысходная каторга.
мая. Читал «Элефантиду»*. Какое томление неутоленной, мятущейся, насильно измельченной души, какое изобилие встреч, впечатлений, желаний, опьянений, разочарований, привязанностей. Эластичность душевной жизни, множественность сдвигов и тревог — и в то же время неприкаянность, сознание собственного плена, тоска по мотоциклу, который бы переехал ее. Эта повесть еще сильнее подчеркнула мою убогую и монотонную старость. Старость это всегда уединение, и всегда глупость, и всегда стыд. Стыдно седых волос, как позора. Вчера приезжал человек из телевизора (со странным именем Изольд Юльевич), просит выступить, а я отказался, стыдно показываться таким стариком! Сегодня я весь день в Гослите — из меня пила кровь Марья Ефимовна по поводу первого тома Некрасова. Манера ее палачества заключается в том, что, рассматривая вместе с вами вашу работу, она каждую минуту отвлекается в сторону, устанавливая мнимую связь между рассматриваемой страницей и своими рацеями. Рацеи обо всем — о Чехове, о любви к Лескову, о музыке, о разных фактах своей биографии, причем доверчивый и дружеский тон этой биографии каждую минуту сменяется грубыми попреками за опоздание, за неудачные формулировки, за отсутствие унификации в знаках препинания — и вновь переходит к приятельской болтовне на всевозможные темы. Оттого вместо трех часов она держит меня пять или шесть. Сегодня от ее празднословия у меня разболелся живот, словно я проглотил ножницы, и по глупости я
1953 с такой режущей болью поехал к Литвиновым — к
Маше и Вере — познакомиться с ними. Девочки оказались поразительные (с дивным цветом лица), с той прелестной уютностью, какая мне теперь нужна как хлеб, но все время у меня в желудке ворочались проглоченные ножницы, и пребывание у них было для меня страшной физической пыткой. Как я высидел у них 1 1/2 часа, непонятно. Танин муж лепил статуэтку (Мишину жену и ее дочку), жена в это время читала сказку о Василисе Прекрасной, девочки сидели и слушали, а Таничка готовила для них ванну. (Майский все еще в заключении.) Я в полуобморочном состоянии от боли, все же был счастлив, что вижу Айви Вальтеров- ну — единственную, ни на кого не похожую, живущую призраками английской литературы ХУШ, Х1Х и XX вв. Как она взволновалась, когда я смешал поэта Гаусмана (Housman) с поэтом «А. Е.», участником ирландского возрождения. Как будто речь идет об ее личных друзьях! Сколько в ней душевного здоровья, внутреннего равновесья, спокойствия, как любит она и понимает Таню, внуков, Мишу, сколько оттенков в ее юморе, в ее отношениях к людям — и какой у нее аппетит! Курица, пироги и еще какая-то обильная снедь уничтожалась ею с молниеносной поспешностью. Та- ничка в тисках своих семейственных домашних работ и литературных трудов — была предо мной, как в тумане: вращение ножниц в желудке сделало для меня невозможным какой бы то ни было связный разговор о шекспировой пьесе.
7 мая. Проработал часов десять, не отходя от стола, а боль в желудке не унимается. Не сплю которую ночь. Читаю опять «Эле- фантиду». Пестрая, легкая, шалая, талантливая, неутоленная жизнь. Продержал корректуру двух томов Некрасова для Гослита и одного для Детгиза. Нужно для Аветовны писать о Маяковском. Для Треневской семьи — рецензию о романе Тренева. Что-то такое для телевизора. А для себя? Чего бы я хотел для себя? Чтобы М. Б. выздоровела, а я лежал бы на диване и читал бы Агату Кристи.
Словно хожу по цветистому лугу,
Но ни травы, ни цветов уж не мну*.
Был с Фединым на кладбище. Говорю ему: «я распорядился, чтобы меня похоронили здесь». Он: я тоже думал об этом.
И утро, и вечер, и полдень мои позади*.
Люша и Женя усугубили мою тоску, мое одиночество, мою отрешенность от живых. В «Элефантиде» есть гениальные места, по тональностям. Например о разговоре с Varga
Статейка Тарасенкова в «Литгазете» глубоко 1953
оскорбила меня* — не знаю, чем, — должно быть, своим хлестаковством. Хотя намерения у него были самые добрые.
Читал еще раз «Элефантиду» — какое богатство оттенков, эскапад, очаровательных полумыслей, небрежностей, гениальных определений, брошенных на лету зоилиад и заноз, — какая вихревая, поэтичная, ни на чью не похожая жизнь.
Свалил с себя 60 печ. листов корректуры, и словно из меня вынули все мозги — не оставили ни сердца, ни крови. Пустой, безличный, отвратительно несчастный старик.
мая. Выйти бы за ворота и встретить кого-нибудь симпатичного!
Встретил Всеволода Иванова вместе с Тамарой Владимировной. «Ломоносов» пойдет на днях.
Он: Ливанов обнаружил большой талант раньше всего как цензор: он выбросил из пьесы все человеческие черты Ломоносова — и пьянство, и любовную часть, обеднил, обкорнал пьесу.
Тамара Владимировна: И нужна — я прямо скажу — гениальность Всеволода, чтобы не чувствовался этот изъян…
По словам Всеволода Вячеславовича, на репетициях были представители Ц.К., которые внесли свои поправки — не в пьесу, а в игру. У меня, напр., немцы-академики изображены были смешными шутами, в Ц.К. посоветовали убрать их шутовство, иначе не с кем Ломоносову бороться. Потом у меня был смешон Разумовский — предложили умерить комедийный налет, и, пожалуй, они правы. Так гораздо лучше.
Тамара Владимировна: Я все четыре года кричу, что Ливанов исказил, обеднил пьесу. Но сейчас я поглядела и должна по совести сказать — победителей не судят, а он — победитель.
Очень хвалит Всеволод Вячеславович сына Леонидова, участвующего в пьесе. [Наклеен билет в театр.]
1953 нравился с самого начала. Он стремительный, без
единого отклонения в сторону. Очень народный — даже и без декораций Ходасевич, — ставь его хоть в балагане — он имел бы успех — особенно у молодежи. Все упрощено, доведено до примитива, но таким и должен быть народный спектакль. Нарышкина, сам Ломоносов, Разумовский играли отлично. Всюду речь естественная, очень живая, богатая красками. Из каждого положения извлечен максимальный сценический эффект. Публика разогрелась к третьему акту, а в конце разразилась овацией, занавес поднимали и вновь опускали и вновь поднимали, артисты, взявшись за руки, кланялись истово и благосклонно по традициям МХАТ’а, хотя, как говорит Всеволод Вячеславович, многие из них смертельно ненавидят друг друга, и все ненавидят Ливанова. (Юный Леонидов-Разумовский играл под Ливанова — c его интонациями.) Кричали: «автора», — я громче всех. После третьего поднятия занавеса вдруг на сцену из зрительного зала взбежал 75- летний Коненков и пожал руки Иванову, Ливанову, расцеловался с ними и с юношеской грацией сбежал вниз. Но у меня снова так сильно болит желудок — что писать немыслимо.
25 мая. Сегодня 52-летие нашей свадьбы с М. Б. Великолепный майский день. Вишня в цвету. Солнце мягкое, нежащее. Получил необкновенный подарок. Всев. Иванов прислал мне со своим шофером «Отечественные Записки» за 1872, 1874 и 1877 гг. Были у меня вчера Тарасенков с сыном, Гудзий, Таня. Три дня тому назад у меня был мозговой припадок. А сегодня я (хоть и отравленный мединалом) встал и берусь за перо. Ни один в мире старик не провел так радостно и необычно LII-летие своей супружеской жизни. М. Б-не лучше. У нее гигантские душевные силы. Она целые дни несет на себе все хозяйство — целые дни на ногах — как будто и не прошло LII лет с тех пор, как она была невестой.
30 мая. Вчера у Катаевых были воры. Забрались в пустую дачу (Катаевы в городе) и украли два велосипеда — Женин и Павликов.
Вчера целый день толкутся вокруг дачи местные и приезжие Шерлоки. Пишу о текстологии. «Воспоминания о Житкове» послал его сестре Вере Степановне.
что был в его жизни период, когда он обедал далеко 1953
не ежедневно. Его сестре Людмиле эти строки показались обидными. «Ведь мы в это время жили в Москве — и мы, и мама; он всегда мог пообедать у нас». Мог, но не пообедал. Поссорился с ними или вообще был занят, но заходил к Филиппову — и вместо обеда съедал пять или шесть пирожков… Но Людмила и слушать не хотела об этом: не бывал он у Филиппова, не ел пирожков.
Вера Степановна одобрила мои воспоминания, но в одном месте я назвал ее «херсонская сестра Житкова» — и она возражает: «совсем я не херсонская сестра, я жила в Херсоне недолго, не хочу я быть херсонской сестрой». Я написал, что у отца Житкова глаза были навыкате; она возражает: «напротив, они у него глубоко запали в орбиты» и т. д.
Был у меня третьего дня Федин. В его биографии — новая смерть… Умер лучший его друг архитектор Самойлов — причем Федину пришлось самому искать для него могилу, устраивать его внука в Ленинграде (на время похорон) и т. д. Он ездил в Ленинград на юбилей Ольги Форш, отвез Самойловского внука и устроил у себя в номере гостиницы пиршество по случаю именин Микитова-Соколова. На именинах был Зощенко. Зощенко очень подавлен*: он, по совету Союза Писателей, написал в высшие сферы прошение о том, чтобы его вернули в Союз, — и никакого ответа. А в Ленинграде — злорадствуют; знают, что он обращался с прошением и что ему не ответили. Это ухудшило его положение.
Федин взялся помочь ему, но — смерть Самойлова отвлекла Константина Александровича в сторону.
Был у меня Гудзий — он сообщил сенсацию о статьях в «Коммунисте» и борьбе за «типическое»*. Будет говорить на юбилее речь о Льве Толстом.
У Жени была Манана. Андрониковы наконец переехали.
Видел Пастернака — он поглощен 2-й частью «Фауста».
7 VI. Сегодня наконец-то переехал в Переделкино Леонов. Показывал мне машинопись своего романа «Русский лес». Мы читали роман вдвоем — начало чудесное, поэтичное — но уже на 8 или 9-й странице очарование рассеивается
27 июня. С утра был Банников, по поводу Уолта Уитмена. Редактировать стихи он не способен, Уитмена знает только по моим переводам, ленив и неряшлив — но мне чем-то очень симпатичен, — я был ему рад, хотя то дело, которое можно было сделать в 20 минут, он делал три часа. Потом пришел Ярцев. Хочет, чтобы
1953 я редактировал Некрасова для «Огонька». Просидев
у меня два часа (хотя все дело можно было покончить в 15 минут), он ушел, извинившись:
— Простите, что я так недолго (?!) посидел у вас!
Потом пришел Леонов. Поговорили о денежной реформе, о министре культуры Пономаренко (теперь в литераторской среде все говорят о Пономаренко), о случае в «Огоньке» (первый раз за все время своего существования журналу пришлось вырезывать ряд страниц и печатать другие. Дело произошло из-за статьи Александрова о новых фильмах. Один из фильмов, похваленных Пономаренко, похвалил и Александров. Оказалось, что, несмотря на похвалу Пономаренки, фильм решено не выпускать на экран — и, таким образом, статью Александрова пришлось вынуть из №). Банников сегодня очень интересно рассказывал, что Шенгели, который перевел политические стихи Гюго, был возмущен, что они выходят 10.000-м тиражом, и написал Пономаренко, что книга Гюго народная и что ее нужно издать 100.000 тиражом. Пономаренко переслал письмо Шенгели Грачеву. Тот потребовал стихи Гюго в переводе Шенгели. Переводы оказались так плохи, что Грачев сказал: «Единственное, что я могу сделать, это уменьшить тираж». Ярцев рассказывал, что третьего дня вернулся из Англии Сурков — он был на церемонии коронации Елизаветы II. Во все время коронации шел дождь. Королева ехала в стеклянной карете.
У нас много клубники. М. Б. как будто лучше. Все толкуют о предстоящей денежной реформе. В Тбилиси — говорил Ярцев — жители бросились в магазины скупать все залежалые товары: ковры, вазы и т. д. Образовались очереди. За место в очереди платили до 1000 рублей. Такая же паника в Киеве.
Парикмахерша, уж на что дошлая, хотела было купить себе пальто, но не могла даже войти в магазин — такая давка! Каждый сдает деньги в сберкассы.
27 июня. Дочитал вчера «Элефантиду» до конца. Хорошо, есть дивные страницы, но грустно, грустно.
Ни к одной сберкассе нет доступа. Паника перед денежной реформой. Хотел получить пенсию и не мог: на Телеграфе тысяч пять народу в очередях к сберкассам. Закупают все — ковры, хомуты, горшки. В магазине роялей: «Что за черт, не дают трех роялей в одни руки!» Все серебро исчезло (твердая валюта!). Нивметро, ни в трамваях, ни в магазинах не дают сдачи. Вообще столица охвачена безумием — как перед концом света. В «Националь» нельзя пробиться: толпы народу захватили столики — чтоб на свои обреченные гибели деньги в последний раз напиться и наесться.
Леонов, гениальный рассказчик анекдотов, вы- 1953
думал такую ситуацию:
Что это там у верхних жильцов за топот?! Прыгают, танцуют, стучат с утра до ночи. Штукатурка валится, вся квартира дрожит. Что у них свадьба, что ли?
Нет, они купили лошадь и держат у себя, на пятом этаже.
Я видел в городе человека, у которого на сберкнижке было 55 тысяч. Он решил, что пять тысяч будут сохранены для него в целости, а 50 превратятся в нули. Поэтому он взял из кассы эти 50 тысяч и решил распределить их между десятью кассами — так сохранятся все деньги. Но вынуть-то он вынул, а положить невозможно. Нужно стоять десять часов в очереди, а у него и времени мало. Потный, с выпученными глазами, с портфелем, набитым сотняшками, с перекошенным от ужаса лицом. И рядом с ним такие же маньяки. Женщина: «Я стою уже 16 часов». Милиционер у дверей каждой — самой крошечной — кассы. К нему подходит изнуренная девица: «У меня аккредитив. Вот! У меня аккредитив». — Покажите проездной билет! — Билет я куплю завтра, чуть получу по аккредитиву. — Нет билета, становитесь в очередь.
Толпа гогочет. Все магазины уже опустели совсем. Видели человека, закупившего штук восемь ночных горшков. Люди покупают велосипеды, даже не свинченные: колесо отдельно, руль отдельно. Ни о чем другом не говорят.
Был у Леонова Федин. Постарелый, небритый: Что делается! Почему вдруг на заводах стали устраивать митинги против берлинского путча! С запозданием на две недели. А эта денежная паника! Хорошо же верит народ своему правительству, если так сильно боится подвоха!
И начался изумительно художественный (основанный на образах) и страстный спор о будущих судьбах России. Федин начал с очень живописного описания, как он семилетним мальчиком ехал с отцом в какой-то саратовской глуши, и все встречные крестьяне кланялись ему в пояс. А Леонов стал говорить, что шестидесятники преувеличили страдания народные и что народу вовсе не так плохо жилось при крепостном праве. Салтычиха была исключением и т. д.
Вообще, Леонов очень органический русский человек. Страдая желудком, он лечится не только у кремлевского профессора Незнамова-Иванова, но и у какой-то деревенской знахарки. Жена его Татьяна Михайловна рассказывала, что она никак не могла лечить Леночку, «так как, вы понимаете, когда врачи были объявлены отравителями, не было доверия к аптекам; особенно к Кремлевской аптеке: что, если все лекарства отравлены!»
1953 Оказывается, были даже в литературной среде
люди, которые верили, что врачи — отравители!!!
Краткая беседа с Катаевым. «Как хорошо, что умерли Треневы — отец и сын. Они были так неимоверно бездарны. У отца в комнате под стеклом висело перо, которым Чехов написал “Вишневый сад”, рядом фото: “Тренев и Горький”, рядом фото: “Сталин на представлении «Любови Яровой»” — и это был фундамент всей его славы, всей карьеры!! Отсюда дома, дачи, машины, — брр! А сын: “В это майское утро, которое сияло у реки, которая’... бррбр».
Я вступился: «У сына было больше дарования, чему отца». Он только рукою махнул.
28/VI. Был Нилин. Сказал, что Зверев объявил, что никакой денежной реформы не будет.
Лег в 11 1/2 ночи и заснул без порошков. Читаю «Отечественные записки».
30 VI 1953. Сейчас в 8 часов утра Катаевы отбыли в Крым. Видел с балкона, как они укладывались.
Прелестное письмо от Твардовского.
1 VII 53. Пришел ко мне милый Федин, принес «Новый Мир» с рецензией Жданова*. Рецензии я не читал — чтобы не волноваться, но Федина полюбил еще больше. — Встрял в Филдинга, кажется, зря. Встретил у телефона Ермилова — к моему удивлению, он сказал: «Вы написали чудесную книгу о Некрасове».
Но я ни с кем не согласен — ни с Твардовским, ни с Ермиловым, ни с Ждановым. Книга моя плохая, в десять раз хуже, чем была бы, если бы меня не заставили работать одновременно над XII томом!
7 июля. Корректуры: школьного Некрасова, 1953
III том Гослитского (2-ая корректура), II том Гослит- ского (3 корректура), всего около 70 листов. Переутомление, тошнота, рвота от мозгового напряжения. Работал часов 20 подряд, именно потому, что эта работа мне так ненавистна и я хочу поскорее от нее отделаться.
Был вчера с Фединым у Ираклия. Об Ираклии думаешь равнодушно, буднично, видишь его слабости — и вдруг он за столом мимоходом изобразит кого-нибудь — и снова влюбляешься в него, как в гения. Вчера он показывал Бонч-Бруевича на поминках Цяв- ловского. Бонч-Бруевич в поминальной речи стал рекламировать свой Лит. музей, бранил сменившего его директора, который готовил прежде морс или сидр — (и забыл о Цявловском), показывал И. А. Новикова, прочитавшего на поминальном вечере, посвященном Цявловскому, стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» — утверждая, что это стихотворение прямо относится к Цявловскому. Потом речь Павленко в Тбилиси о нем, об Ираклии, потом Всеволод Иванов, выступавший перед четырехтысячной толпой без микрофона. Федин торопился уйти, Варенька, играя с Экой, промочила себе ноги, но уйти было невозможно, и он остался, очарованный.
10-го июля. Пришел Гудзий, принес № 7 «Знамени», где рецензия о «Мастерстве Некрасова». — Мы пошли к Сельвинскому, с ним — к Ираклию. Говорили они о Берии, гадали о Берии, проклинали Берию, ужасались Берией, так что мне наконец стало скучно, как ребенку в церкви. К счастью, Ираклий (с обычной своей осторожностью) даже не упомянул об этом деле, но зато дивно показал Фадеева. Даже веки стали у него закрываться, как у Фадеева, — и мне даже показалось, что он сразу стал седым, как Фадеев. Он улавливает ритм, который есть у каждого человека, — воссоздает его атмосферу. Все работы Ираклия — на оттенках и тональностях, а когда он на эстраде, оттенки исчезают, и выходит даже не слишком талантливо.
Филдинг — мы с Таней посидели над ним часа четыре — и вышел 1-й акт как будто недурной.
12 июля. Приехала Тата с Машенькой.
Мне вспоминается сын Берии — красивый, точно фарфоровый, холеный, молчаливый, надменный, спокойный; я видел его 29 марта, у Надежды Алексеевны на поминках по Горькому. Тамара Влад. (жена Всеволода) подняла тогда бокал за «внуков Горького» — то есть за Берию и мужа Дарьи. Что теперь с его надменно- 1953 стью, холеностью, спокойствием? Где он? Говорят,
Марфа беременна. Говорят, Катерина Павловна тщетно пытается к ней дозвониться. Дикая судьба у горьковского дома: — от Ягоды до Берии — почему их так влечет к гепеушникам такого растленного образа мыслей, к карьеристам, перерожденцам, мазурикам? Почему такие милые — простодушные, — женщины, как Катерина Павловна и Надежда Алексеевна, — втянуты в эту кровь?
14 июля. Выдумана девочка Кукрыникса — очень плохая — с которой Машенька и сравнивает себя. «Это Кукрыникса ходит по мокрой траве, а я всегда по сухой». «Это Кукрыникса воняет, а я пахну». Полна желаний поступать нормативно, без всяких отклонений от устава: умываться вовремя, здороваться со старшими, не есть сырых ягод и т. д. Всякое взрослое «нужно» — для нее высший закон. Голос хриплый,лицо простонародное, в 2000 году ей будет всего 50 лет, чего я, к сожалению (но не очень большому), не могу сказать о себе.
17 июля. Вчера статья Бурсова в «Правде» о моем «Мастерстве». Люди поздравляют меня, а статья кособокая и мутная. Конфликт по поводу «Song of Joys»[31] Уитмена. Никогда не думал, что Кашкин способен на такой подлый поступок: он взял мой новый исправленный перевод — этой песни — исправил по моему переводу свой — и все же настаивает, чтобы взяли его перевод, хотя мой сделан гораздо раньше.
Маша так любит всякую «норму», всякое правило, что когда Люша передала ее мне через окно, она заплакала, убежала обратно в комнату и вышла через дверь.
Был вчера на подготовке Короленковского юбилея. Пришла бодрящаяся Екатерина Павловна, очень осунувшаяся за эти дни, когда ее зятя (или тестя?) именуют на весь мир подлецом. Я передал поклон Надежде Алексеевне и Дарье, и это вышло неуклюже.
С 18 по 26 был болен: грипп и желудочная немощь. Исхудал, постарел ужасно. Навещал меня Андроников. Дивный созданный им образ Фадеева. Показывая его, Андроников выпрямляется, словно проглотив аршин, напруживает шею, закидывает голову, шагает сквозь толпу приветствующих его литераторов, как сквозь чащу кустарников, ни с кем не здоровается, не отвечает на многоголосое: «Здравствуй, Саша», «Здравствуйте, 1953
Ал. Ал.», — и вдруг видит в сторонке уборщицу: здравствуйте, тетя Маруся…
Был у меня Каверин. Он сообщил, что Зощенко принят в Союз Писателей, что у него был редактор «Крокодила», просил у него рассказов и заявил, что покупает на корню всю продукцию. Какое счастье, что Зощенко остался жить, а ведь мог свободно умереть от удара — и даже от голода, т. к. было время, когда ему, честнейшему и талантливейшему из сов[ременных] писателей, приходилось жить на 200 р. в месяц! Теперь уж этого больше не будет!
Вчера в телевизоре показывали чеховские фильмы изделия «Белорускино» — ужас, измывательство над Чеховым, каждый образ размазан, педализирован, фактура дряблая, пухлая, нечеховская.
Был еще раз Андроников, показывал переутомленного Симонова — у которого даже веки не поднимаются от усталости, даже волосы какие-то усталые.
14 сентября. Дождь сплошной, беспощадный. Франц Фран- цевич вновь перекопал площадку для посадки клубники — но сажать невозможно: площадка превратилась в жидкую глину. Целый день у меня болела голова, к вечеру я под ливнем пошел к Андроникову. Он в крошечном, но умном и элегантном своем кабинете сидит над комментариями к Лермонтову, издаваемому «Огоньком». Комментарии очень интересны, есть новые даты, замечательно истолкование послания к Мятлеву «На наших дам морозных…». Ираклий убедительно доказывает, что Лермонтов здесь ориентируется и на слово мороз, и на французское слово morose32. О стихотворении, которое считалось посвященным Сен- ковскому. Очень четкие чеканные примечания, которыми Ираклий поглощен всецело.
Вчера был у меня Леонов. Встретился с Алянским и сразу потух. Он терпеть не может беседовать со мной при посторонних, только с глазу на глаз.
18 сентября. Сны! Сны! Снилась мне Мария Борисовна: мы вместе с нею и Б. Л. Пастернаком где-то в ресторане — собираемся на именины Елены Григ. Гуревич. Где-то на Мещанской — вход с улицы, у входа швейцар, М. Б. везет Елене Григорьевне резиновый зонтик прямо из Китая, весь раскрашенный. Я помню даже
1953 картинки на нем, помню его запах, он и до сих пор
для меня так же реален, как и это перо, что я держу
в руках.
Я болен, простужен, никого не вижу. Был, впрочем, Нилин — говорил очень много о Маленкове — с восторгом: «Маленков явился на секретариат ЦК. Его встретили обычными аплодисментами. Он сказал: “Здесь не Большой театр, и я не Козловский”».
Весь день безвыходно работал, и как будто зря, — над статьей о текстологии.
20 сентября. Чудесный жаркий день. Съехалось все мое внучье: Люша, Гуля, Митя.
Был у Катаева по делу Житковой — то есть Веры Арнольд, которая просила меня передать ему письмо: хочет, чтобы он написал о Борисе. Катаев рассказал мне содержание своей будущей пьесы, которая называется «Членский билет», — о жулике, который 25 лет считался писателем, т. к. состряпал какую-то давно забытую ерундистику в молодости. С тех пор он ничего не писал, но все по инерции считают его литератором. Он известен. Его интервьюируют, он читает лекции в Литинституте, передает им свой «творческий опыт». Готовится его юбилей. Главное участие в подготовке юбилея принимает он сам. Все идет гладко. В каком- то писательском поселке он хочет получить участок для дачи. Ему охотно дадут, но просят предъявить членский билет. А билет утерян. Он пытается достать в Союзе Писателей дубликат. Но там заведен порядок: потерявший билет обязан представить все свои труды; и если о них будет дан благоприятный отзыв — его примут в члены Союза. А у него никаких трудов нет, и представить ему нечего. Он совершенный банкрот. Юбилей срывается. Его враги торжествуют. И… вдруг он находит свой членский билет! Ура! Больше ничего и не требуется. Начинается юбилейное чествование. Депутации приходят с венками, пионеры с галстуками и т. д., и т. д. Товарищи, никогда не теряйте членских билетов.
Читает Горького: какой драматург! Егор Булычев — гениально! — «К. И., нет ли у вас Карла Маркса 1-й том? Нужно для семинара». Катаев в университете марксизма-ленинизма. И готовит уроки.
Был Алянский. Благодарит за хлопоты о Ниночке. Но сделать для нее я, в сущности, ничего не мог, если не считать того, что я посодействовал ему достать письмо у его друга Федина.
13 октября. Чудесный солнечный день. У М. Б. хорошее настроение. Сажает малину возле гаража. Тут же бегает Таничка, дочь сторожихи, возит в грузовичке шишки и ли- 1953
стья. Подошел башкир, студент, без шляпы, разговорились. Крепкие белые зубы, милая улыбка. Душевная чистота, благородство, пытливость. Знает Пушкина, переводит на башкирский язык Лермонтова. Простой, спокойный, вдумчивый — он очень меня утешил — и как-то был в гармонии с этим солнечным добрым днем. Учится он в Литинституте, слушает лекции Бонди. Почему-то встречу с ним я ощущаю как событие.
Сейчас продержал корректуру Уитмена, сочинил стишок для пьесы Филдинга — закончил опостылевшую мне статью о текстологии Некрасова. Меня даже самого испугала моя versatility33. А тут — воспоминания о Житкове и прочие жанры.
Видел Еремина — говорит, что второе издание «Мастерства» — дело решенное. В Детгизе корректура моих «Сказок» — как жаль, что там нет наиболее оригинальной моей сказки — «Бибигон». Я недавно отыскал ее и прочитал сызнова — как новую. Вот старость! — не помнил из нее ни одного стиха. Все забыл. И читал ее так, словно она чья-то чужая. За что истребили ее, неизвестно. Если бы ее написал иностранец и ее перевели бы на русский язык, все печатали бы ее с удовольствием.
20/Х. Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. Во-первых, Эренбург напечатал в «Знамени» статью*, где хвалит чуть не Андре Жида («впрочем, насчет Жида я, м. б., и вру, но за Кнута Гамсуна ручаюсь. И конечно: Пикассо, Матисс»). Во-вторых, Ахматовой будут печатать целый томик — потребовал Сурков (целую книгу ее старых и новых стихов), в-третьих, Боря Пастернак кричал мне из-за забора (у Вари, внучки Федина, скарлатина, поэтому к нему боятся входить; Тамара Владим. боится за Антона и всех напугала): «Начинается новая эра, хотят издавать меня!»... О, если бы издали моего «Крокодила» и «Бибигона»! Я перечел «Одолеем Бармалея», и сказка мне ужасно не понравилась. Федин только что сдал шестой том Собрания своих сочинений. У него машина в ремонте, он взял из города такси и разговорился с водителем. Водитель рассказал ему, что он незадолго до этого возил писателя — автора «Белой березы». Тот был пьян, и когда таксист потребовал у него денег, тот не дал ни копейки, ударил его по лицу и выбил зуб — таксист узнал у лифтерши его адрес, пошел к его жене, жена заплатила по таксе, и шофер ушел, не стал жаловаться — черт с ним! Кроме того, ему, шоферу, нравится «Белая береза».
1953 25 октября. Был у Федина. «Мучил» Вареньку,
«перепиливал» ее ладонью пополам, «отрывал» ей уши, «отвинчивал» нос. И все эти муки она переносила с радостью и требовала еще. Федин в восторге от пастернаковского стихотворения «Август», которое действительно гениально. «Хотя о смерти, о похоронах, а как жизненно — все во славу жизни».
7-8 ноября. Октябрьские праздники провожу в Переделкине. Одни с Люшей. Кошка разбила тарелку, у нас украли перекладину для ворот, Женя разбил горшок цветка, — словом убытки, убытки. После чистки леса в лесу остались большие охапки сучьев, которые я с оравой мальчишек, Жениных приятелей, таскаю из лесу. Погода сухая, морозная, снегу нет. Я правлю корректуру Уитмена, правлю статейку о Житкове, вожусь с текстологией — и должен заняться вступительной статьей к собранию сочинений Некрасова. — Роман Леонова «Русский лес» оказался тусклым, витиеватым и безжизненным. Пинг-понг у нас в столовой.
ноября. Люша сдала последний государственный экзамен на пятерку. Тата защитила диссертацию. Гуля, тайно взяв у родителей ключ от машины, посадил в нее своих приятелей и потерпел катастрофу: на него налетел троллейбус. Коля покарал его сурово: отнял у него шикарный костюм и заставил его починить измятую машину на свой счет, пусть продаст все свои фотоаппараты и на вырученные деньги произведет ремонт испорченной «Победы».
Женя ставил силки для птиц. В лесу божественно: крупича- тый снежок. Сдал «Робинзона», отделываю Уитмена, пишу вступительную биографию Некрасова, сплю под мединалом.
Марии Борисовне лучше!
ноября. Пишу проклятое предисловие к трехтомнику Некрасова в «Огонек». Застрял на 24 стр. — и ни с места. М. Б. — лучше. Был у Каверина. На нем «новые веяния» отразились ярче всего: его роман («Книга»), сильно искаженный и редактором журнала, и редактором издательства, теперь печатается без всяких купюр — с быстротой феноменальной.
Был у Этл Квитко. Она говорит, что ее отец — под Хабаровском, что он жив и, кажется, здоров*. Мать тоже переносит свое горе стоически. Лида пишет фельетон для «Лит. Газеты» против ханжества в детской литературе. От Фадеева письмо, где между прочим добрые слова о моем «Мастерстве». Завтра мы с Феди- ным идем к Пономаренко — хлопотать о Тихонове (А. Н.).
5 декабря. Был с Фединым у Пономаренко. Он 1953
больше часу излагал нам свою программу — очень простодушно либеральничая. «Игорь Моисеев пригласил меня принять его новую постановку. Я ему: “вы меня кровно обидели”. — Чем? — Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник — ваш труд подлежит свободной критике зрителей — и никакие приемщики здесь не нужны… Я Кедрову и Тарасовой прямо сказал: отныне ваши спектакли освобождены от контроля чиновников. А Шапорин… я Шапорину не передал тех отрицательных отзывов, которые слышал от влиятельных правительственных лиц (Берия был почему-то против этого спектакля), я сказал ему только хорошие отзывы, нужно же ободрить человека… Иначе нельзя… Ведь художник, человек впечатлительный» и т. д., и т. д., и т. д. Мы поблагодарили его за то, что он принял нас. «Помилуйте, в этом и заключается моя служба» и т. д. Говорили мы о необходимости переиздать книжку «Воспоминаний» Тихонова — и о памятнике Алексею Толстому, который из-за бюрократической волокиты стоит где-то на задворках, и мальчишки швыряют в него камни. Министр обещал исполнить наши просьбы, невысокого роста, коренастый, звук г произносит как h.
Всеволод Иванов и Федин были вчера у Фадеева, здесь же, в Переделкине, и знатно напились. «Я сегодня проснулся, — рассказывал Вс. Иванов, — и так мне стало жалко Александра Александровича, что он не выпил ни рюмки вина». Фадеев обещает вступиться за «Ломоносова», обруганного всеми газетами.
21 декабря. В Переделкине 10° мороза. Погода мягкая, — пожалуй, даже слишком. Из-за того, что Гослит предательски отказался от второго издания моего «Мастерства», я в этом году пустился во все тяжкие и стал заниматься мелочишками: 1) заново переработал «Робинзона»; 2) перевел с Таней Литвиновой Фил- динга «Судья в ловушке»; 3) переделал «Доктора Айболита»; 4) заново перевел кое-что из Уитмена и переработал старые переводы (причем, обнаружилось, что Кашкин — пройдоха, а Мендельсон — тупица); 5) переделал «Бибигона»; 6) написал воспоминания о Житкове и Тынянове; 7) написал статью «Принципы текстологии Некрасова»; 8) проредактировал трехтомник Некрасова для Гиза; 9) проредактировал трехтомник Некрасова для «Огонька»; 9) написал для «Огоньковского» издания три листа вступительной статьи; 10) проредактировал Некрасова для «Детгиза»; 11) писал статейки для «Литгазеты» и «Огонька». Все это «мура и бле- кота», как любил выражаться Зощенко. Это — самоубийство. С 1-го января, если буду жив, возьмусь за большое: переработаю на
1953 основе учения Павлова свою книгу «От двух до пя
ти», переработаю в корне «Воспоминания о Репине». Благо у меня теперь прекрасный секретарь — Клара Израи- левна Лозовская, очень старательный, неглупый человечек.
Третьего дня праздновали 10-летие со дня смерти Тынянова. Три щита с его произведениями и портретами, зал набит битком, — но со стороны заправил Союза саботаж: ни Симонова, ни Леонова, ни Федина, ни Фадеева.
Председательствует такой маломощный (с точки зрения начальства) человек, как Всеволод Иванов. Эренбург не явился, но прислал статью — вернее, письмо на 3-х страничках во славу Ю. Н. Юбилей, по существу, устроен сестрой Юрия Николаевича — женой Каверина — и самим Кавериным. Если бы у Тынянова не было в Союзе Писателей родственников, поминки были бы еще беднее. Я четыре дня писал свой краткий доклад о нем — и сейчас вижу, что не сказал о Ю. Н. и десятой доли — о его гордости: он никогда не метал бисера перед свиньями, о его принципиальности, о его верности друзьям и т. д.
Жаль, что, торопясь в Переделкино, я не слыхал ни Шкловского, ни Андроникова, выступавших после меня. Лидина статья «Гнилой зуб»* (о сюсюкателях в детской литературе) так понравилась тамошней редакции, что ее (статью) выносят на первую полосу. Честь небывалая для статей о детской литературе.
«Знамя» все еще мурыжит Колин роман. Роман должен был пойти в 1953 г., отложили на январь 1954, а потом на февраль, теперь — на март.
Был вчера у Федина. Федин клянется, что он не получил приглашения на тыняновский вечер. Фадеев опять «исчез из дому». Домашние в ужасе — вино для него смерть.
22 декабря. Мы сидели вчера с Павликом Буниным, который не столько талантливо, сколько бойко рисовал мой портрет, — очень мешая мне заниматься. Вдруг на улице забренчал «маленький набатик» — кто-то, пробегая, стучал одной железкой о другую. Мы глянули в лес — колоссальный костер до самой верхушки деревьев — одного сплошного красного цвета. Мне показалось, что горит дом Назыма Хикмета, где прежде жил Евг. Петров, — только что отделанный. Но нет, — он цел, а горит дом Н. С. Тихонова. Пробираемся по снегу туда. Гуси, утки, куры мечутся у забора, ничего не понимая. Вдалеке стоит машина («Зим») Н. С. Тихонова — в ней сам Тихонов, без шапки, без пальто, обвязывает руку Марии Константиновне бинтом и целует ее, утешая. Загорелось наверху, в чердаке. Из-за труб. Мария Константиновна бросилась наверх — спасать рукописи Н. С. и все его книги об Индии (он 1953
собрал целую коллекцию индийских книг) — и обожгла себе руку, и теперь без платка сидит в машине и очень беспокоится о «тете Маше». Здесь-то и проявилась ее обычная философия: «черт с ними, с вещами!» Когда шофер хотел войти в дом, чтобы вынести какую-то редкую вазу, она сказала: «ничего не нужно спасать, пусть горит — ведь балка может свалиться, убьет». И с обычным своим оптимизмом:
— Хорошо, что случилось не ночью, погибли бы все непременно. Чудесно, что я не прихватила с собою Вареньку.
Пришел Федин. Снял с себя кашне, надел ей на голову. Тихонов стоек, угрюм. Пропали книги. Часть книг — не знаю каких — очутилась на улице. Мы с Ниночкой Фединой внесли их в машину. Приехала московская пожарная команда и перекрестными могучими струями потушила пожар. Низ остался благодаря этому цел, а верх — погиб.
Мне всю ночь снился Чехов. Будто я разговариваю с ним, и он (я даже помню, каким почерком) внес поправки в издание Госли- та. Проснувшись, я еще помнил, какие поправки, но теперь, через час, забыл. Ну вот и
1954 год
1 января. Как это ни странно, я дивно спал — заснул в 10, встал в 4.
Статья Лиды о детской литературе все еще гремит. Незнакомые люди звонят, благодарят, поздравляют.
Корректура статьи для «Нового Мира» — получена. Почему-то меня к этой статье не тянет. Хочется писать воспоминания о «Потемкине», о «Сигнале», о «Репине». Урву ли свободное время?
Сегодня в театре Станиславского идет «Айболит». Я обещал выступить перед спектаклем.
11 января. Мороз — 22°. Весь день в городе. 1954
«Правил» — то есть портил свою статью «От дилетантизма к науке». Дементьев предложил мне ряд изменений, которые я вначале принял без большого раздумья, но ночью решил во многих местах восстановить Status Quo ante34. Из-за этого двойная корректура — сначала «по Дементьеву», потом «назад к Чуковскому».
Оттуда в «Огонек». Я страшно недоволен своей статьей (вступительной). Она шаблонна, составлена из старых клочков. Я бы ее переделал, но Клара больна, без машинки не поправишь. Я и сдал «так».
Звонила Людмила Толстая: освободили мужа Надежды Алексеевны Пешковой — Николая Федоровича!!! Хорошо, что не всех троих! Она же сообщила мне, что Пономаренко распорядился переиздать книгу Александра Николаевича Тихонова — по нашей просьбе.
15 января. Вышла книжка моих сказок; я купил себе валенки; замучился с корректурой статейки, намеченной во второй номер «Нового Мира» — в верстке оказалось много ошибок; получил из Минска письмо, что в первом квартале выйдут и там мои сказки; сдал третий том Некрасова в «Огонёк» (последние страницы — комментарии).Получил от Рейсера письмо, что ленинградская секция критиков выдвинула мою книгу «Мастерство Некрасова» на Сталинскую премию (?!).
Видел «Фауста» Пастернака. Есть удачные места, но в общем — неровно, с провалами, синтаксис залихватский, рифмы на ура.
Из театра сатиры позвонили, что наш перевод (мой и Тани Литвиновой) пьесы Филдинга* прошел уже цензурные мытарства.
Хочу сейчас же приняться за книжку о Репине.
Женя, обладающий гениальной памятью, все же никак не может вызубрить александрийских стихов Некрасова «И вот они опять, знакомые места…». И зачем дают школьникам учить эти нетипичные для Некрасова, французистые, ходульные вирши, когда есть «Коробейники», «Филантроп», «Мороз, Красный нос».
17 января. Вчера весь день прошел бесцветно и бесплодно. К вечеру меня потянуло к Федину — пришел, и вдруг все встретили меня как долгожданного — как будто знали, что я приду — вот он!
1954 вот он! Оказывается, Н. С. Тихонов, Алянский, Фе-
дин и Брайнина очень горячо и светло говорили обо мне — Николай Семенович сейчас произнес в мою честь тост, Федин тоже и Алянский — тоже — и я от непривычки чуть не расплакался. Впрочем, Н. С. произнес около десятка тостов — обнаружив гениальность тамады.
Рассказывал Тихонов о Джессике Стрит, которая все время говорила на конгрессах от лица рабочих австралийской металлургии. Ей указали, что она давно уже не имеет никакого отношения к железоделательной промышленности. Но Эндикот посоветовал ей:
— Сошлитесь на железный занавес. Все говорят, что между СССР и другими странами железный занавес, вот и скажите, что вы в этом занавесе делаете маленькие дырочки…
Вспоминал Юрия Николаевича Тынянова. Память у Николая Семеновича феноменальная. Он помнит, как мы гуляли с ним к Бабьему Гону в двадцатых годах в Петергофе — и все, что мы говорили тогда.
Хотел взяться за книжку «Мастерство» — но потерял тот экземпляр, где сделаны мои поправки. А Клара не идет. Неужели продолжает болеть?
Снег. Метет со вчерашнего вечера. Встретил Катаева — весь засыпан снегом, коричневая фетровая шляпа, щегольское пальто. Лицо молодое, смеющееся, без обычной отечности. Похвалил мою статью о текстологии — в будущем «Новом Мире». Идет к телефону в контору. — «Эх, завел бы я телефон дома, да жена, да дочь… целый день будут щебетать без умолку. Посадить бы стенографистку — о чем они говорят, боже мой!»
Написал рассказ о Максе Волошине — и о жене его Марии Степановне. «Я три года наблюдал ее в Коктебеле. Святая женщина, а отдала свою душу вздору. Я вывел их под псевдонимами, но узнают, и больше мне в Коктебель нет пути*. Пьесу о бездарном писателе, который бездельничал 25 лет — и справляет юбилей, я все никак не могу начать… нет персонажа, в крайнем случае возьму Всеволода Иванова. Прочтите его пьесу “Бронепоезд” — ведь фитюлька, ерунда — а Тамара раздула».
Я сказал ему: что? писатели! Но сколько есть академиков, не имеющих научных трудов! Ну, напр., член-корреспондент Его- лин, академик Майский и др.
Катаев: Чтобы сделать вам приятное, введу в пьесу члена- корреспондента.
Я забыл приписать, что Тихонов рассказывал о своем разговоре с Неру. «Об этом разговоре я мечтал одиннадцатилетним мальчишкой. Я писал тогда об Индии и рифмовал: “па- 1954
год” и “на год”. И все мои индийские книги сгорели. Но ничего, они тут (и он указал на лоб). Я так знаю Индию, что, когда в Пешаварском музее гид не мог объяснить, почему сабли (экспонаты) имеют такой-то изгиб, я объяснил гиду, и все обомлели».
22 января. Умер Пришвин. Умер Горбатов. В Гослите объявили, что берут к изданию мой и Танин перевод пьесы Филдинга.
Только что был у меня Леонов. Говорит, что сегодня как раз закончил переработку своего романа для отдельного издания.
По словам Леонова, в том доме, где жил Берия, будет детский дом. Недавно Леонов обедал у Суркова: был дан обед в честь чилийского поэта, забыл имя, и там был Тихонов — и Леонов очень похоже показал, как смеется Тихонов (дипломатически, как смеются послы и министры) — всякой фразе, сказанной гостем. «Вы были в Большом театре? Хо-хо!» — «Вам понравилось? Хо-хо-хо?» Очень похоже.
29 января. Радости: 1) был у Збарского, видел Евг. Борисовну, Бориса Ильича. В маленькой комнатке у Левы. Евг. Б-на, преображенная страданием, светлая. Б. И. похудевший, как после смертельной болезни. Круглый стол, пирожки, пирожное («вот твое любимое, с кремом», говорит Евг. Б.). Она уже отбывала «лагерь» в Мордовии, а он был еще под следствием. Его держали в одиночке на Лубянке. Он даже не знал, что умер Сталин, он не знал о предательстве Берии. Когда его стали брить и потребовали квитанции, выданные ему при аресте, он подумал: «конец!» — а его повели к генерал-прокурору Руденко, который сказал ему: — Садитесь, товарищ Збарский! — Чуть Збарский услыхал слово «товарищ», слезы хлынули у него из глаз, и он понял, что начинается чудо. Ему вернули все ордена, все звания. (И сейчас вновь представили к Сталинской премии за учебник по химии.) У него было на двести тысяч облигаций, и, возвращая их ему, канцеляристка стала выписывать:
0.03759, серия 612
и т. д. мелкими купюрами. Это отняло час. Он так рвался на свободу, что сказал канцеляристке:
Жертвую эти облигации государству.
Нет, погодите:
0.0971216 серии 314
1954 и т. д. Эти минуты, когда он, освобожденный, оправ
данный, ехал домой, ради них стоит жить. Он рвался, чтобы увидеть жену, детей.
Лева переродился. Из балованного кронпринца он стал внимательным, вдумчивым, сердечным и чутким. Жена у него прелестная.
Я был с М. Б., она слушала их рассказы с огромным волнением. Евгения Борисовна была в лагере с Катей Борониной. Катя не знает, что умер Сережа*.
Вторая радость: вчера (или третьего дня?) меня в Союзе Писателей единогласно выдвинули на Сталинскую премию, чего почти никогда не бывает. Но выдвинули и Жарова, и Либединского, и Панферова.
6 февраля. Были Каверин и Лидия Николаевна. Они тоже в восторге от статьи Лифшица о Мариэтте Шагинян. Повторяют наизусть:
Мы яровое убрали, Мы убрали траву, Ком се жоли! ком се жоли! Коман ву порте ву?*
Куда я ни пойду, всюду разговоры об этой статье*. Восхищаются misquotation35. «Над вымыслом слезами обольюсь» и «Кто ей поверит, тот ошибется»*. Но есть ханжи, которым «жаль Мариэтту». Самые несхожие люди: Макашин и Т. Спендиарова. Говорят, что Мариэтта предприняла ряд контрмер. Был в Комитете по Сталинским премиям: они требуют 20 книг «Мастерства», а у меня только 8. Вышла ко мне Евгения Книпович, подала крошечную ручку — «пожалуйста, достаньте, мы пытались достать, нигде ни одного экземпляра».
В Детгизе прелестные рисунки Конашевича к «Тараканищу».
У нас Агата.
Женю третьего дня уложили в больницу.
Вечером встретил в конторе у телефона Вал. Катаева. «Я уже написал 1-й акт своей пьесы. Вам первому хотел бы прочитать». Мы пошли к нему в его изящный кабинет с экспрессионистской картиной и висячей этажеркой для красиво переплетенных книг. Пьеса чудесная. Имен действующих лиц нет, но всех узнаешь. Написано страниц 12. Заглавие теперь: «Юбилей». Фамилию героя он хочет изменить. Мадам, по его словам, списана с NN — но в обобщенном виде. Сироткин, дочь, ветеринар — название романа «Овсы цветут», все это великолепно. Я слушал и сме- 1954
ялся непрерывно. Уже есть начало 2-го действия. Я сказал, что его пьеса и статья о Шагинян — на одну тему. О статье про Шагинян он говорит, что она была злее и прямее, да ее почистили в редакции. О скоропалительности Мариэтты было сказано, что она «наполеоновская». К Наполеону пришла красавица и хотела завести с ним роман. Наполеон вынул часы и сказал: «Сударыня, я согласен, у меня есть пять минут».
Говорил Катаев о том, что меня выдвинули на премию единогласно, не было ни одного возражения. «Чем живет Вс. Иванов? — спрашивал Катаев. — Ведь ему по его трену требуется не меньше 15 тысяч в месяц. Откуда же он их берет?»
«Маяковского втянул в детскую литературу я, — говорит он. — Я продал свои детские стишки Льву Клячке и получил по рублю за строку. Маяковский, узнав об этом, попросил меня свести его с Клячкой. Мы пошли в Петровские линии, — в “Радугу”, и Маяковский стал писать для детей».
13 февраля. Третьего дня был я у Всев. Иванова. Его рабочий кабинет весь увешан старинными народными картинами, раскрашенными гравюрами на дереве. Очевидно, это связано с его нынешней темой — он сочиняет народное представление в духе «Царя Максимилиана» в стихах — на тему лесковской «Блохи». Чуть только я сказал: «какой у вас прелестный кабинет», — он порывисто схватил одну картину, написал на ней «К. Чуковскому от автора» и подарил мне. Великодушный, щедрый подарок! Оказалось, что рамочка к этой картине сделана самим Всеволодом Вячеславовичем. Некоторые картины он сам и раскрашивает — тоже с огромным вкусом — картина, которую он мне подарил, — «Тройка» Некрасова с чуть-чуть переиначенным текстом.
Его внук Антон четырех лет чудесно поет эту «Тройку». Очень меланхоличны выходят у него последние строки:
И к другой Мчится вихрем корнет молодой.
Вчера приходил ко мне Федин, и мы сделали с ним большую прогулку. Тема разговоров (как и со Всев. Ивановым) — статья Лифшица о Шагинян. Федин сказал мне, что чуть только Шагинян похвалила в «Лит. Газете» роман Панферова, Панферов в журнале «Октябрь» похвалил дневник Шагинян*, тот самый дневник, который высмеял теперь Лифшиц. Так что Панферов встанет теперь за Мариэтту горой. — Федин бодр, пишет роман, много смеется.
Женя все еще в больнице.
1954 15 февраля. Вчера Катаев прочитал мне второй
акт своей пьесы. Окончательно решено, что она будет называться не «Членский билет», не «Юбилей», а «Понедельник». Я непрерывно смеялся, слушая. Очень похоже на правду и очень смешно. «Будь я помоложе, я бы из тебя Гоголя сделала», — говорит жена писателя зятю — и действительно, у нас Гоголи делаются при помощи всяких внелитературных приемов. Грибачев и Щипачев — и Еголин — и академик Майский, и Бельчиков тому доказательство. И Шагинян. Катаев боится, что пьесу не разрешат, и принимает меры: выводит благородную девушку, которая ненавидит по-советски всю эту пошлость, выводит благородного Сироткина, выводит благородную машинистку, которая должна сообщить зрителям, что Правление возмущено поведением Кор- неплодова. Но ведь в конце концов Правление Союза Писателей выдает даже деньги на этот юбилей — хотя бы и второго разряда.
Гуляли мы с Катаевым под метелью по Переделкину, встретили Всеволода Иванова, Тамару Вл. и Кому. Я подбежал к ним, а Катаев даже не поздоровался. Вообще же Катаев счастлив и добродушен — ему весело и интересно писать такую забавную и удачную пьесу, и, читая, он сам несколько раз смеялся до упаду — как будто пьеса ему неизвестна и он читает ее в первый раз.
По дороге говорили о Пономаренко: ушел. Вместо него, говорят, назначен Александров. «Говорят, он Дон Жуан», — сказал я. — «Знаю! — отозвался Валентин Петрович. — Мы с ним вдвоем состязались из-за одной замечательной дамы».
20 февраля 1954. Уже несколько дней у нас гостит Коля. Читал нам поэму «Дед Кельбук», переведенную им с чувашского. Отличная поэма, четкий поэтичный перевод.
Вчера ко мне с утра пришел Фадеев и просидел девять часов, в течение которых говорил непрерывно: «Я только теперь дочитал вашу книгу — и пришел сказать вам, что она превосходна, потому что разве я не русский писатель…» Мы расцеловались — он стал расспрашивать меня о Куприне, о Горьком, о 1905 годе, — потом сам повел откровенный разговор о себе: «какой я подлец, что напал на чудесный, великолепный роман Гроссмана. Из-за этого у меня бессонные ночи. Все это Поспелов, он потребовал у меня этого выступления. И за что я напал на почтенного, милого Гудзия?»* Долго оплакивал невежество современных молодых писателей. Были: Софронов, Бубеннов, Мальцев и еще кто-то. «Я говорю им, как чудесно изображена Вера в “Обрыве”, и, оказывается, никто не читал. Никто не читал Эртеля “Гардениных”. Они ничего не читают. Да и писать не умеют, возьмите хотя бы Суркова…
Ну ничего, ничего не умеет. Двух слов связать не 1954
умеет. И вообще он — подлец. Спрашивает меня ехидно-сочувственным голосом: “Как, Саша, твое здоровье?” и т. д».
Кончился визит чтением Исаковского, Твардовского — «За далью даль». Читали с восхищением.
Збарские переехали в Дом Правительства. Как больно, что у меня нет возможности посетить их. Болезнь моя прогрессирует.
22 февраля. Вчера мы с Колей были у Федина. Опять разговор о «гужеедах», взявших в Союзе верх и называющих «эпоху Пономаренко» — идеологическим нэпом… Рассказывал о мытарствах Твардовского и Шолохова. Твардовский представил начальству продолжение «За далью даль» (для III кн. «Нового Мира») — и там два места сочтены подлежащими удалению. Шолохова вся вторая часть «Поднятой целины» — вся ее история. Рассматривали рисунки Конашевича к «Доктору Айболиту».
24 февраля. Я сделал страшную глупость, опубликовав в «Новом Мире» свою статейку «От дилетантизма к науке».
8 марта 1954. У Всеволода Иванова. (Блины.) Встретил там Анну Ахматову, впервые после ее катастрофы. Седая, спокойная женщина, очень полная, очень простая. Нисколько не похожая на ту стилизованную, робкую и в то же время надменную с начесанной челкой, худощавую поэтессу, которую подвел ко мне Гумилев в 1912 г. — сорок два года назад. О своей катастрофе говорит спокойно, с юмором. «Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие — и убедилась, что в сущности это одно и то же».
«Как-то говорю Евг. Шварцу, что уже давно не бываю в театре. Он отвечает: “да, из вашей организации бывает один только Зощенко”. (А вся организация — два человека.) «Зощенке, — говорит она, — предложили недавно ехать за границу… Спрашиваю его: куда? Он говорит: “Я так испугался, что даже не спросил”. Спрашивала о Лиде, о Люше. Я опять испытал такое волнение от ее присутствия, как в юности. Чувствуешь величие, благородство, — огромность ее дарования, ее судьбы. А разговор был самый мелкий. Я спросил у нее: «Неужели она забыла, что я приводил к ней Житкова (который явился ко мне с грудой стихов, еще до начала своей писательской карьеры, и просил познакомить меня с нею)». «Вероятно, это и было когда-нибудь… несомненно было… Но я была тогда так знаменита, ко мне приносили сотни стихов… и я забыла».
Пришел Федин. Он был в городе — ему нужно спешно прочитать гору эстонских книг, выступить на эстонской декаде — но
1954 пришел на минуту — и остался. Ахматова принесла
свои переводы с китайского, читала поэму 2000-летней давности — переведенную пушкинским прозрачным светлым стихом — благородно простым — и как повезло китайцам, что она взялась их перевести. До сих пор не было ни одного хорошего перевода с китайского. «Мой редактор в Ленинграде такой-то (я забыл фамилию) очень большой китаист*. Два года был ламой в Тибете, и никто не знал, что он был наш советский шпион». Федин рассказал о китаисте Федоренко, который должен был служить переводчиком при встрече Сталина с Мао Дзе-дуном. И Мао Дзе- дун был вынужден писать ему иероглифы, потому что при единстве алфавита речь у разных племен китайцев — различна.
Вчера я услыхал по телевизору: «Передаем кинопленку “Бармалей”. Кинулся к аппарату — изображения нет — одни звуки. Так я и не видел «Бармалея».
19 марта. Был Леонов. Розовый, веселый, здоровый. Сидел часа четыре. Рассказывал, как в те времена, когда его, Леонова, били, его жена пришла к Фадееву хлопотать о муже: а Фадеев не принял ее и разговаривал с ней через окно со второго этажа, а сбоку выглядывала красная физиономия Ермилова. Этот эпизод Леонов и ввел в свой последний роман. В центре всех литературных разговоров история Вирты. (См. «Комсомольскую правду» от 16-го*.) В Литфонде вынесено постановление: выселить из переделкинской дачи первую жену Вирты — Ирину Ивановну. От Вирты — естественный переход к Сурову, который дал по морде и раскроил череп своему шоферу и, когда пришла врачиха, обложил ее матом. Сейчас его исключили из партии — и из Союза Писателей*. Рассказывал Леонов случаи из своей депутатской практики.
21 марта. Оказывается, глупый Вирта построил свое имение неподалеку от церкви, где служил попом его отец, — том самом месте, где этого отца расстреляли. Он обращался к местным властям с просьбой — перенести подальше от его имения кладбище — где похоронен его отец, так как вид этого кладбища «портит ему нервы». Рамы на его окнах тройные: чтобы не слышать мычания тех самых колхозных коров, которых он должен описывать… Все это рассказал мне Федин, которого я вытащил вечером на прогулку. Федин рассказал мне по секрету, что он и Эренбург на днях вылетают в Бельгию, где состоится предположенная 2 года назад, но отложенная неофициальная, интимная встреча с писателями европейских стран — Бельгии, Италии, Западной Германии, Румынии, Франции. Будут католики, будут представи- 1954
тели Pen С1иЬ’а, будет Сартр, про которого Федин говорит с отвращением: рыжий, маленького роста, торговался с нами, стремясь не потерять своих прежних позиций. Жаловался Федин на усталость: целодневная суета.
23 марта. Встретил Федина на улице. Гулял с ним. Он рассказывает о Твардовском. Тот приезжал к нему с Сергеем Смирновым — стеклянно-пьяный, выпил еще графинчик — и совсем ослабел. Еле-еле заплетающимся языком прочитал новую вещь — «Теркин на небе» — прелестную, едкую*.
Федин надеется, что в отдельном издании «Дали» появятся вычеркнутые цензурой места.
1 апреля 1954 г. Вот мне и 72 года! Невероятно. Встал в 5 часов — очень бодрый и радостный. Праздничный полутруп. 8 градусов мороза. Переделываю «Мастерство». Хочу к 1 мая справиться.
5 апреля. Вчера одним махом перевел рассказ О. Генри «Стриженый волк». К вечеру сделал открытие: о связи фольклорных стихотворений Некрасова с рылеевскими — и вписал эти соображения в главу о фольклоре. Тяжелым камнем висит на мне рукопись Наппельбаума, фотографа, которую я сдуру взялся прочитать. Рукопись нелепая, клочковатая. Я почему-то испытываю давно не бывшее у меня чувство беспричинного счастья: должно быть, перед бедой. Был третьего дня у Збарского, он болен, лежит. Был у Благого. Он говорит, что мои шансы в Сталинском комитете по-прежнему велики, — но я по-прежнему не верю. Весна нынче медленная, все время морозы. На крыше у Катаева все еще снег.
Читаю Овидия — с обычным восторгом.
25 апреля. Пасха. Со вчерашнего вечера лежу в «боксе», феноменально чистом — стекло и кафель. В «боксе» ванна, уборная, умывальник, стол, три стула, радио. Читаю О. Генри. Он теперь мне милее, чем прежде. Остроумный рассказ «The Hypothesis of Failure»[36], об адвокате по бракоразводным делам, которого двое посетителей (которых он принял в разных комнатах) уговаривали: один — чтобы он дал развод с женой некоему Биллингу (так как Биллинг не понимает ее возвышенной и тонкой души), другой, чтобы он примирил мужа и жену (а жена сбе- 1954 жала к любовнику Джессону.) Только в последнюю
минуту выясняется, что первый был Биллинг, а второй — Джессон. Второй рассказ «Girl»[37], человек делает предложение девушке, она соглашается — и лишь в последних строках узнаем, что весь их диалог не признание в любви — а наем кухарки. Дело не в этих концовках, а в поразительной ткани повествования, где ни одна строка не пишется по инерции, всякая изобретена заново. В каждой строке О. Генри идет по линии наибольшего сопротивления. Эта небанальность его фразеологии особенно чувствительна для нас, иностранцев.
О. Генри смертельно надоедает. В его разнообразии есть что- то монотонное.
26 апреля. Лечить меня будет Анастасия Кирилловна — пожилая женщина с умным лицом. Вдумчивая, внимательная.
Прочитал Hall Cain’a «Воспоминания о Россетти». Hall Cain’a я терпеть не могу, но его воспоминания кажутся мне интересными. Этот огромный дом в Cheyne Walk’e, где одиноко, отрешенный от всего мира жил несчастный Россетти, страдавший бессонницей, пивший каждую ночь хлорал, уверенный, что против него устроен заговор шайкой каких-то врагов. Оказывается, Россетти не любил той женщины, на которой женился, которую увековечил на картинах, в гробу которой похоронил свою рукопись. Умер он внезапно от брантовой болезни на 54 году жизни; умер весною 1882, чуть ли не в день моего рождения.
Кончает Хол Кэйн пошло: «наконец-то его бессонница кончилась, и он заснул непрерывным сном!» Скоро это можно будет сказать и обо мне!
29 апреля. Нечего читать. Гертруда Штейн надоела смертельно. O. Henry такой мастер, такой силач, заведомо портит почти каждый рассказ маргарином.
13 июня. Был у меня Леонов. Говорит, что вместо Твардовского редактировать «Новый Мир» будет Ермилов.
Очень смешно показывал, как в Латвию на писательскую конференцию приезжает представитель киргизской литературы только для того, чтобы сказать: «Мы, киргизские писатели, шлем вам пламенный жаркий привет» и т. д. Как за то, что он скажет эти шаблонные фразы, он получает подъемные, командировочные и т. д.
Хочет бросить пост председателя Литфонда. На 1954
прием к нему приходит дамочка — жаловаться, что литфондовская пошивочная мастерская испортила ей бархатный жакет. М-me Соболева одолела мельчайшими жалобами и т. д.
— Ой, какая повесть вертится у меня в голове.
За то время, что я не писал дневника, была репетиция переведенного мною и Таней Литвиновой «Судьи в ловушке».
Сдал книгу «Мастерство» для 2-го издания. Сдал месяц назад, а она лежит без движения в издательстве.
Принялся за книгу «От двух до пяти» — и за статью об Л. Пантелееве.
Погода прелестная, дивная. Хорошо в лесу в такую жаркую пору. Каждый день градусов 30 тепла — все пышно цветет и растет.
На 20-е число у меня назначен большой костер.
Вышел Колин роман «Балтийское небо», 1-ая часть очень хороша.
15 июня 54 г. Вчера Федин рассказывал, что, когда Поспелов вызвал к себе редакцию «Нового Мира» — по поводу нового «Теркина», — смелее всех держался Дементьев. Очень струсил Сергей Сергеевич Смирнов — и тотчас же стал от всего отрекаться. — Федин поправился. Уже не кажется таким немощным старцем, как месяца два тому назад. Я одновременно читаю биографию О. Генри, готовлю статейку о Пантелееве, работаю над «От 2 до 5», стряпаю передачи о Чехове для радио — о боже! как надоела мне эта пестрота.
М. Б-не лучше.
18 июня. Вчера был у меня Леонов. Рассказывал, что к нему пришли два студента Литинститута. Он думал: за литконсульта- цией — оказалось: «устраиваем банкет, нужны деньги — дайте сто рублей».
Сегодня был у Федина. Он правит стенограмму своего выступления в честь эстонцев. Заговорили об Эренбурге. «Я, — говорит он, — был в Кремле на приеме в честь окончания войны. Встал Сталин и произнес свой знаменитый тост за русский народ — и Эренбург вдруг заплакал. Что-то показалось ему в этом обидное».
По словам Федина, один из литераторов в кулуарах Союза назвал Эренбурга «патриархом космополитов».
Мы устраиваем костер.
Против романа Леонова «Русский лес» особенно яро выступали два писателя — Злобин и Дик. По этому поводу Леонов цитирует Лермонтова:
Рвется Терек, Дик и Злобин.
15 июля. Пятьдесят лет со дня смерти Чехова. Ровно 50 лет тому назад, живя в Лондоне, я вычитал об этом в «Daily News» и всю ночь ходил вокруг решетки Bedford Square’a — и плакал как сумасшедший — до всхлипов. Это была самая большая моя потеря в жизни. Тогда же я сочинил плохие, но искренне выплаканные стихи: «Ты любил ее нежно, эту жизнь многоцветную», то есть изложил в стихах то самое, что сейчас (сегодня) изложил в «Литга- зете».
Прошло 50 лет, а моя любовь к нему не изменилась — к его лицу, к его творчеству.
Около 10 сентября. Гостит Коля. Только что в «Знамени» прочитал М. Б-не окончание его «Балтийского неба» (в 9-й книжке). Слабее начала, но есть отличные куски. Все это время переписывал набело «От двух до пяти» — после того, как эта книжка выдержала9 изданий!
Женился загадочный Гуля на не менее загадочной Тане Погодиной. Работает у меня Клара — хорошо, но мало. Был вчера Колосов, режиссер театра «Сатира», рассказывает об успехе в Новосибирске «Судьи в ловушке», переведенном мною и Таней Литвиновой. Посмотрим, как пройдет он в Москве! За это время я часто встречался с Леоновым, Фединым, но почему-то не записывал, некогда было. Теперь вновь возобновлю свой дневник. Ездил к Ек. Павл. Пешковой в Барвиху, — о, как тоскливо у нее в доме. Марфинька похудела, подурнела, и какое-то проклятье висит над домом, и так странно, что Екатерина Павловна, связанная эпохой с Короленко, Чеховым, Горьким — и не только эпохой, — теперь по горло в яме, где смрадная память Берии.
1954
Сейчас (6 октября) я в Узком, в комнате № 7. Все еще кропаю о Пантелееве. Ни одна статья в жизни не давалась мне с таким трудом. Здесь Зильберштейн и Ерусалимский. Оба рассказывают вопиющие вещи о делах в Академии Наук. По словам Зильбер- штейна, Бельчиков, пишущий мне такие нежные письма, — подлец, карьерист, невежда, когда баллотировали его в члены-корреспонденты, из 16 руководителей Пушкинского Дома только 4 подали голос за него. Остальные 12 против. И все же он прошел по воле В. В. Виноградова, который отлично знает цену Бельчикову и сам рассказывает анекдоты о его хитрости и скудоумии. Ерусалимский приводит еще более страшные примеры покровительства ученым ничтожествам.
8 октября. Говорит Зильберштейн о Бубеннове: 1954
сначала белая береза, потом белая головка, потом белая горячка.
Страшное известие: умер Збарский. Сообщил парикмахер, видевший «Медгазету». Я отказываюсь верить. В общей печати — ни слова.
15 октября. Вчера закончил статейку о Пантелееве: прежде мне легче было писать даже стихами, чем теперь прозой.
Целый месяц я выжимал у себя из мозгов эту крохотную статейку, тратя иногда больше 10 часов на ее писание, — лучшее доказательство того, как я болен и до чего я устал. Зильберштейн очень мил — пишет огромную статью о Николае Бестужеве, весь обложен книгами; два раза в день кормит собак Цыганку, Пальму и Аргуса — добывает им на кухне объедки. Все три собаки от него ни на шаг.
За стеной буря. «Буря воет в саду, буря ломится в дом»*. Сегодня минуло 13 лет, как мы уезжали в эвакуацию.
октября. Я в Барвихе через 13 лет. Публика скучная. Как и везде — все по вечерам ходят стадом в кино.
октября. Спал!!! Проснувшись, вспоминал старую Барвиху. И вдруг подумал: сколько покойников, — тех, кого я встречал здесь же говорящими, ходящими, взволнованными всякой жи- тейщиной. Видел я здесь 1) Димитрова (правда, с очень изможденным лицом), 2) артиста Щукина, 3) жену Заславского, 4) 5) двух дочерей Менделеева, 6) Збарского, 7) Феликса Кона, 8) Качалова, 9) Вл. Немировича-Данченко, 10) режиссера МХАТ’а Сахновского, 11) скульптора Меркурова, 12) А. Н. Толстого, 13) С. И. Мицкевича (старого большевика), 14) Массалитинову, 15) Эйзенштейна. И все они умерли, сгинули, лежат себе вне всякой житейщины. С иными я был близок (Качалов, Збарский, Щукин, Эйзенштейн), с иными много хохотал (Мер- куров), иных ненавидел (дочери Менделеева); все они были очень разные, а теперь они все одинаковые, и хохотуны, и скряги (Менделеевы), и таланты (Щукин, Качалов), совсем, совсем одинаковые — ...
Вчера заново переделал для «Литгазеты» статейку о Пантелееве. Переделываю «От 2 до 5» на основе рецензии А. Н. Робинсона, которая кажется мне одной из лучших рецензий, прочитанных мною в последнее время. Звонила мне Вера Вас. Смирнова, которой дали мою рукопись на рецензию. Очень хвалит.
1954 29 октября. Сегодня в «Правде» стихотворение
Симонова о том, что нужно улыбаться, — хорошее, но не в его жанре. Учиться улыбаться нужно у нашей китаянки, которая, если к ней обращаешься, улыбается и плечами, и ушами — вся.
31 октября. Воскресение. Вчера А. В. Померанцева рассказала мне о своих столкновениях с О. Б. Лепешинской (во время эвакуации). Лепешинскую она характеризует как хитрую, наглую, неопрятную, сварливую бабу, которая готова была делать скандал за то, что ей недодали трех коробков спичек.
Марина долго рассказывала мне по телефону о Жениных проделках.
1 ноября. Навалились на меня корректуры «Мастерства Некрасова» — и я с маху продержал 32 листа подряд — 512 стр. О, как не нравится мне эта книга — педантская, без широких масштабов, невдохновенная.
4 ноября. Тоска!! Переутомление! Нет ни одного человека, с которым хотелось бы перекинуться словом. Здесь есть писатель: Малашкин. Оказывается, он друг Шенгели, когда-то вступился за Андрея Белого, и Белый поцеловал его в уста, пишет работу о Брюсове и написал роман в пяти частях, под заглавием «Кремлевские звезды». Впрочем, пять томов — это только начало, впереди еще томов пятнадцать.
Что делать? От тоски, от корректур, от безлюдья, от сознания полной своей неприкаянности — я побрел к Екатерине Павловне Пешковой — которая живет в деревне Барвихе на собственной даче (дача Горького). Сколько ей лет? лет 78, а она бодра, возбуждена, эмоциональна, порывиста. Недавно в Лит. музее был, оказывается, вечер Чехова и читались письма Станиславского к Чехову — «такие дивные, такие благородные, милые, что я была очарована чуть не до слез. И какие талантливые воспоминания Ольги Леонардовны о смерти Чехова: он здесь лежит, в номере гостиницы, похолоделый, а в окно врывается чудесное летнее утро — та природа, которую он так любил… — И тут же была прочтена речь, которую Станиславский сказал при открытии памятника Чехову в Баденвейлере, — чудесная речь, очень молодая, волнующая. Я так была взбудоражена всем этим, что, когда Дарья заехала за мною и я села в машину, Дарья говорит: “Бабушка, что с тобою?..”»
Потом заговорила о Серго*. «Хлопочу, бегаю в прокуратуру, но Руденко меня не принимает, а ведь Серго не имел к отцу никакого отношения, и это была такая пара, так они лю- 1954
били друг друга (и побежала, принесла фотографию). А нам уже нельзя жить широко, ведь мы уже не получаем гонорара за книги Алексея Максимовича, срок прошел, оказалось, что мы жили не по средствам, приходится бросить дачу, жить в городе… Жалко правнуков, им так хорошо за городом.» Но потом отмахнулась от личного и стала говорить про издание писем Горького к ней: вот вышла книжка «Письма Марии Павловны Чеховой» с ее примечаниями, а мне не позволили.
5 ноября. Спал без порошков. Вечер[ом] ходил гулять в тумане, заблудился, прошел 3 или 4 километра, не встретил ни одного человека. Туман мягкий, добрый, слезящийся, на пруде кричат лебеди и где-то далеко на том берегу какие-то девушки кричат разноголосо невнятную песню. Чудесное письмо от Берестова. Колин роман передавали по радио.
Читаю князя Вяземского. Он почти не поэт, но он близок мне тем, что люто страдал бессонницей. Пытка бессонницы отлично выражена во многих его стариковских стихах:
И сколько диких дум, бессмысленных, несвязных, Чудовищных картин, видений безобразных, То вынырнув из тьмы, то погружаясь в тьму, Мерещится глазам и грезится уму!
Но есть у него и апология бессонницы:
Зачем нам спать? когда потом Мы вдоволь выспаться успеем! Когда б я с счастьем был знаком, О, как бы сон я ненавидел! На клад мой, на святыню, в нем Я посягателя бы видел. Страдальцу сон же не с руки.
Хороши стихотворения «Кибитка» и «Брайтон».
8 ноября. Была Лида. Погода изумительная. Гуляли над прудом, читали. Я прочитал ей главу о сказке, которую сейчас сочиняю для книги «От двух до пяти» — не главу, а план. Она одобрила. Она вчера кончила книжку (или статью) о Георгиевской*.
11 ноября. Теплынь, благодать. Принесла Клара корректуру «Мастерства» с дурацкими требованиями очень тупой редакторши. Продержал 10 листов — и смертельно устал. Одно приятно: от цензуры строгий приказ: не хвалить русскую литературу в
1954 ущерб иностранным. Вычеркнули то место, где Чер
нышевский говорит «Филдинг хорош, но все же не Гоголь». Вообще объявлена война шовинизму. Говорят: в кино показывают Рим, Париж не в виде грязных лачуг бедноты, а — лучшие здания, памятники и т. д. Это тоже приятная новость.
12 ноября. Был вчера профессор. Сказал: «вы молодец. Еще лет пять проживете». А я похолодел от ужаса.
ноября. Позвонила Лида: только что вернулась из ссылки Катя Боронина. Совершенно оправдана. Второй раз в жизни мне случается выхлопатывать для нее освобождение.
Был вчера у Катерины Павловны Пешковой. Говорит, что у них у всех, у семьи Пешковых, полное безденежье. Кончился срок авторских прав. Она надеялась получить гонорар хоть за книжку писем Горького к ней — которая выходит в Госиздате, но оказывается, что ей за книжку ничего не следует. В рваной шубейке, в «обдрипанном» садике она производила впечатление безвыходно бедной. Кран на кухне заткнут тряпками, каплет, испорчен… Хлопотала о Серго, ей сказали в прокуратуре: «это не от нас зависит, но дело его кончится в этом году. Ждите». Марфинька с горя принялась учиться водить машину.
ноября. Вчера ездил в Колонный зал — выступать на предсъездовском детском утреннике. Сидел рядом с Михалковым — милым, веселым. Михалков рассказал мне, что, когда его Андрону было 6 лет, к ним пришла Рахиль Баумволь, и Андрон сказал:
В гости к нам пришла Рахиль И в глаза пустила пыль. Из-за этой пыли Я не видал Рахили.
Третьего дня женился Гуля на Тане Погодиной.
Кем теперь приходится вам Н. Ф. Погодин? — спросил Михалков. И ответил:
Собутыльником.
Прочитал ребятам вторую часть «Дяди Степы» — «Дядя Степа — светофор», прелестно, очень талантливо.
Председательствовал Л. Кассиль.
Был на минутку дома. Видел Катю Боронину. Такое впечатление, будто ее только что переехал грузовик. В каких-то отрепьях, с одним поврежденным глазом, с хриплым голосом, изнуренная базедом — одна из сотен тысяч невинных жертв Берии. Я рад, что мне посчастливилось вытащить ее из ада. Говорит 1954
про Евг. Бор. Збарскую — что та прекрасно вела себя в лагере.
Взял с собою в машину Колю с Митей и Марину. День яркий, солнечный, невероятный. Коля рассказывал про свадьбу Гули. Какая это была страшная пошлость. Были Штейны, Спешневы, Русланова со своим генералом. Говорят, о Колином романе есть рецензия в «Новом Мире».
«Шуба с Збарского плеча» — говорят про пьесу Штейна, написанную им по сюжету Збарского.
Коля дал мне ряд советов по поводу Съезда, который переносится на декабрь.
[Наклеена вырезка из газеты. — Е. Ч.]:
ПИСАТЕЛИ В ГОСТЯХ У ШКОЛЬНИКОВ
Вчера, 14 ноября, в Колонном зале Дома союзов состоялся утренник – школьники Москвы встретились с писателями. К ученикам 3-6-х классов пришли детские писатели К. Чуковский, Н. Носов, Л. Кассиль, С. Михалков, Ю. Яковлев, Я. Тайц, А. Алексин, Е. Ильина, Л. Воронкова и другие.
Открывая утренник, Л. Кассиль рассказал о подготовке ко Второму Всесоюзному съезду писателей.
Утренник закончился большим концертом.
Чуть ли не впервые за 10 лет в «Правде» я отмечен как детский писатель.
Из выступавших почему-то не названа Елена Благинина.
17 ноября. Вчера был поразительный солнечный день. А сегодня впервые сразу — снег. Снег и солнце. Но я выбился из темпа работы и хочу просидеть весь день за письменным столом.
Как много дал мне этот месяц! В конце концов, я научился любить этих людей — замминистров, министров и других «бюрократов». Среди них много очень серьезных, вдумчивых, благородных людей. Конечно, они ничего не понимают в искусстве, они
не знают ни Карлейля, ни Суинберна, но они знают много тако-
«-» *
го, о чем мы, «мудрецы и поэты, хранители тайны и веры» , даже не догадываемся. Один скромнейший «больной» — только что уехавший — металлург — побывал и в Бирме, и в Каире, провел больше года в Китае, изъездил полсвета — наблюдательный, многоопытный, с юмором.
23 ноября. Чудесная погода — мороз и солнце.
1954 Завтра мне отчаливать от этого волшебного
острова — в бурное море литературных ураганов, и смерчей, и подводных утёсов. Сегодня сообщается в газетах, что умер Игнатьев, которого я видел в Париже блестящим военным атташе, а потом встречал… на кухне у Горького на Никитской, 6. Тогда еще жива была рыжая Липа (Олимпиада), домоправительница, ухаживавшая за Алексеем Максимовичем во время его болезней. Бывало, к Липе придут два бывших графа — Игнатьев и Ал. Толстой — поздно вечером: Липа, сооруди нам закуску и выпивку — и Липа потчует их, а они с величайшим аппетитом и вкусом спорят друг с другом на кулинарные темы. Игнатьев был завзятый гурман и писал книгу «Советы моей кухарке». Умер А. Я. Вышинский, у коего я некогда был с Маршаком, хлопоча о Шуре Любарской и Тамаре Габбе. Он внял нашим мольбам и сделал даже больше, чем мы просили, так что Маршак обнял его и положил ему голову на плечо, и мы оба заплакали. Человек явно сгорел на работе.
Сколько смертей за то время, что я здесь!
Ну вот и 24 ноября. Пора уезжать. Жалко прощаться с болгарином Христо Радевским, который перевел мои «Сказки» и «Мюнхаузена» — и знает русскую литературу лучше, чем мы. Спокойный, седеющий, приятный человек, неплохой собеседник.
28 ноября. — Для чего нужен Съезд писателей? — Чтобы прекратить предсъездовскую дискуссию.
на Софронове и [оставлено место для фамилии. — Е. Ч.]. Как будто и нет других вопросов.
13-го декабря. Федин сказал, что Съезд будет в Кремле и что сегодня нужно явиться за билетами. Явлюсь. Все почему-то ликуют, что Грибачев провалился.
15 декабря. Вчера собрание московских делегатов. Отличная (по форме) речь Суркова: о том, что будут новые журналы: — «Красная новь», «Юность» и др. О том, что делегаты не должны выходить из зала, когда будет выступать азербайджанец или татарин. После заседания, очень короткого, на котором Сурков был выбран руководителем Московской делегации, ко мне подошел Катаев — пригласил в журнал «Юность».
Федин написал для «Правды» большую статью. Ему вернули для доработки. Он вез меня в машине и продолжал работать над
статьей. Весь город говорит о столкновении Эренбурга и Шоло-
*
хова, говорившего в черносотенном духе .
Вчера М. Б. показала мне свое поразительное письмо ко мне, относящееся к 1904 году — когда она была беременна Колей. Письмо одухотворенное, чудесное, но какая бедность! «На роды я уже отложила 3 р. 50 к.».
Сегодня открытие Съезда. В 4 часа, но приглашают к часу — для осмотра Кремля.
Только что вернулся со Съезда. Впечатление — ужасное. Это не литературный Съезд, но антилитературный съезд.
19 декабря. Не сплю много ночей — из-за Съезда. Заехал было за Пастернаком — он не едет: «Кланяйтесь Анне Андреевне», вот и все его отношение к съезду. Я бываю изредка — толчея, казенная канитель, длинно, холодно и шумно. Сейчас ночью гулял с Ливановой и Пастернаком 2 часа. Он много и мудро говорил о Некрасове.
21 декабря 54. Выступал на Съезде. Встретили аплодисментами, горячо. Читал я длинно, но слушали и прерывали аплодисментами. Но того успеха, который был на I съезде, не чувствовал — и того единения с аудиторией. Проводили тоже рукоплеском. Подошел Сурков и поздравил. Но сейчас ничего, кроме переутомления, не чувствую.
После меня выступал министр Александров. Говорил бревенчато и нудно. Кто-то прислал мне записку с его адамантами. После него выступил Шолохов!!!!
1954 25 декабря. Вчера на Съезде «сомлел» — поте
рял сознание. Поплелся домой. Был у меня милый Еремин — очень мрачно настроенный. Рассказал, что в Гослите одновременно три смерти: умер художник Мухин; заведующий ху- дож. частью Н. В. Ильин и секретарша литературоведческого отдела Клавдия Павловна. Теперь они все трое стали под землей одинаковыми, но какие разные были при жизни. Клавдия Павловна — тишайшая старушка, седая, болезненная, сестра критика Вяч. Полонского, когда-то очень шумного, очень драчливого, устраивавшего публичные прения о Бакунине и Достоевском, редактировавшего журнал «Печать и Революция» и ушедшего из литературы бесследно. Ильин был агрессивно бездарен, безвкусен, отчаянно карьерен, полон пустопорожних претензий. Бешеная жажда успеха — даже странно, что ныне она прекратилась. Мухин был всегда озабочен чем-то, всегда торопил и торопился, всегда кричал, что все сроки упущены, — а оказывается, торопиться было некуда. Почему же я, их ближайший собрат по могиле, сейчас 1) сдаю Гослиту новое издание «Трудного времени»; 2) новое издание Авдотьи; 3) готовлю к выпуску «От двух до пяти»; 4) правлю корректуру «Телефона» (с новыми рисунками Конашевича); 5) жду чистых листов 2го изд. «Мастерства Некрасова»? Зачем мне все это, невозможно понять.
29 декабря. Сейчас пришел Женя (в школу он опоздал) и сообщил, что Колю выбрали в члены Президиума. Поразительно, что Коля не сделал для этого ни малейшего шага: ни перед кем не заискивал, не добивался дешевой популярности, скромно работал в тени, никого не подсиживая, довольствуясь той сомнительной полуизвестностью, какую давали ему переводы и повести, печатаемые крохотными тиражами.
1 января. Вчера Женя с Леней, Борей и Валей и др. добыли в лесу елку, — большую и ладную — и украсили ее молча, т. к. я занимался в соседней комнате. Их было 5 человек, но они проделали всю операцию молча, так что я и не догадался, что за стеною народ. Удивительно вымуштровал их Женя. Вечером вышел на прогулку вместе с Мишкой (собакой Катаева). Мишка видит цель прогулки в том, чтобы полаять у каждого забора, за которым тявкает собака. Полает и бежит ко мне похвастаться. Я говорю: «молодец, Мишка!» — и он с новыми силами кидается в новый бой. И снова подбегает ко мне за похвалами и поощрением. Встретил незнакомого мне адмирала Митрофана Ивановича — в штатском — так как с виду мы знаем друг друга, мы поздравили друг друга с Новым Годом — и пошли гулять вместе. Оказалось, что он начитаннейший адмирал во всем флоте. Какой литературной темы я ни касался, всякую он знает назубок. Он острогожский — из тех же мест, что и Крамской. Съезд изучен им досконально. Я, бывавший на Съезде, не знаю и десятой доли того, что знает он о речах Овечкина, Николаевой и др.
Пришел домой. Елка убрана. Женя трогательно показывал мне игрушки, которые достались ему от отца. Вот этот поваренок, этот шар, этот крокодил, эта цепочка, — и я вдруг вспомнил, как я держу его отца на руках — трехлетнего — и тот восторженно глядит на зажженную елку.
Так как Леня родился под Новый Год. Женя пошел к нему на день рождения, мы остались с М. Б. одни: она наверху, я внизу.
Я читаю Троллопа «Eustace Necklace»[38] — роман о лживой, блудливой и пройдошливой леди Юстэс, которая не хочет отдать наследникам их фамильное брильянтовое ожерелье. Триста страниц — или больше — посвящено только этой теме. Наследники — и от их имени юрист Кемпердаун — говорят «отдай брильянты», а
1955 леди Юстэс отвечает: «не отдам». Только такой
огромный талант, как Троллоп, мог сделать из этого интересный роман. Но дальше пошло еще интереснее: героиня заснула, к ней пробрались грабители и вынесли из ее спальни железный сейф с ожерельем, а потом оказалось, что ожерелье у нее под подушкой и грабители трудились зря. Она объявляет себя ограбленной, прячет ожерелье в ящике стола, уезжает в театр, а в это время ее горничная и в самом деле похищает ожерелье, которое считалось похищенным. Казалось бы, фабула тощая, но вокруг этого столько бытовщины, столько страстей, столько характеров, что жалеешь, что роман скоро кончится. В нем около 600 страниц. Сейчас я мудрю над книгой «От двух до пяти» — и хлопочу о том, чтоб Детгиз тиснул в конце концов моего «Крокодила», о котором Полевой говорил на Съезде так любовно.
Третьего дня приезжала Вера Инбер — умоляла меня написать рецензию об ее книге «Как я была маленькая». Было неловко за старую писательницу. Она — награжденная Сталинской премией — говорила со мной, бобылем и отверженцем, так, будто она сирота, нуждающаяся в моем покровительстве.
2 января. Весь день сидел в Жениной комнате и правил «Заповеди для детских писателей» — и читал «Eustace Necklace», которое во второй части становится воистину гениальным. Волнуешься, словно дело идет о твоей личной судьбе.
Был Леонов. Кончает 4-й акт «Золотой кареты». Рассказывал, что принимал у себя двух югославских писателей, потом был в югославском посольстве и его очаровала сердечность, искренность их отношения к нам.
Здоров, весел, дружествен, счастлив своим успехом, красив.
— Ох, какого я изображу мерзавца, К. И. Сам Федор Михайлович (Достоевский) поцелует меня!
в двадцатых годах — и раньше — книги его были на- 1955
стоятельно нужны, полноценны.
Ездил вчера к Лиде в Голицыно, — она показывала мне сборник «Ленинградские писатели — детям», феноменально безграмотный, гнусный. «Новый Мир» ей предложил написать рецензию — и она, ради крошечной рецензии, читает около 30 книг, взятых ею из Дома детской книги, будет работать месяца полтора, получит рублей 300 гонорару и наживет еще десятка два врагов.
10 января. Умер Тарле — в больнице — от кровоизлияния в мозг. В последние три дня он твердил непрерывно одно слово — тысячу раз. Я посетил его вдову, Ольгу Григорьевну. Она вся в слезах, но говорит очень четко, с обычной своей светской манерой. «Он вас так любил. Так любил ваш талант. Почему вы не приходили! Он так любил разговаривать с вами. Я была при нем в больнице до последней минуты. Лечили его лучшие врачи-отравители. Я настояла на том, чтобы были отравители. Это ведь лучшие медицинские светила: Вовси, Коган… Мы прожили с ним душа в душу 63 года. Он без меня дня не мог прожить. Я покажу вам письма, которые он писал мне, когда я была невестой. “Без вас я разможжу себе голову!” — писал он, когда мне было 17 лет. Были мы с ним как-то у Кони. Кони жаловался на старость. “Что вы, Анатолий Федорович, сказал ему Евг. Викт., — грех вам жаловаться. Вон Бриан старше вас, а все еще охотится на тигров”. — “Да, — ответил А. Ф., — ему хорошо: Бриан охотился на тигров, а здесь тигры охотятся на нас”». Несколько раз — без всякой связи — Ольга Георгиевна заговаривала о Маяковском. «Ведь это вылитый Лебядкин».
Оказывается, в той же больнице, где умер Евгений Викторович, лежит его сестра Марья Викторовна. «Подумайте, — сказала Ольга Григорьевна, — он в одной палате, она в другой… вот так цирк!» — (и мне стало жутко от этого странного слова). Мария Викторовна не знает, что Евгений Викторович скончался: каждый день спрашивает о его здоровьи и ей говорят: лучше».
Были у меня вчера Каверин, Леонов и Фадеев. Но нет времени — нужно писать — главу о сказке для «От двух до пяти».
Леонов рассказывал, будто на совещании о гонорарах в ЦК Фадеев выступил за сокращение гонораров: «Вот я, напр., — говорил он, — прямо-таки не знаю, куда девать деньги. Дал одному просителю 7 тысяч рублей — а давать и не следовало. Зря дал, потому что лишние»... Против него выступил Смирнов: «Ал. Ал. оторвался от средних писателей».
Фадеев говорил мне о Колином романе. «Очень мелко кончено. Нужен в конце апофеоз, а он куце сообщает о судьбах героев. Да и лишние есть герои, напр.» — и он назвал фамилию.
1955 10 января. Был у Федина, зашел на минуту (по
просить какой-нибудь сборник сказок для книжки «От двух до пяти»), но он удержал, и я просидел у него часа два. В синей шелковой кацавейке; на столе крохотная елочка, с крохотными игрушками, устроенная Ниночкой, — и груда книг, не меньше тридцати. — «Что делать? Авторы присылают мне десятки книг, но я ни одной не читаю — такая их уйма. И я уже наловчился отвечать им стандартной благодарностью, не давая никакой оценки их книгам. Вот какой-то немецкий пастор прислал свои псалмы, вот французская книга: белые стихи».
Кстати: Борис Полевой подал начальству записку, что нужно изменить обращение с приезжающими сюда иностранцами, нужно, чтобы советские писатели свободно общались с ними, приглашали бы их к себе, могли бы говорить им и о недостатках нашего быта и т. д., и т. д. — И все это разрешено!.. И заметили ли вы либерализм «Литгазеты» — внезапный. Она похвалила Кирсанова, выругала Корнейчука и выбранила тех педагогов, которые требуют, чтобы ученики выдавали друг друга начальству.
января. Был в городе — хотел поговорить с Пискуновым о новом сборнике своих «Сказок», куда они как будто согласны включить «Крокодила». Вдруг звонит ко мне Клара: «М. Б-не стало хуже, зовите Алексея Васильевича». У нее совершенно перестало действовать сердце, сильно болит левая рука, аппетита никакого, губы синие. Но голова ясная, речь не хуже обычной. Что делать? Я примчался из Москвы — не доделав своих мелконьких дел. До Алексея Васильевича к ней прибыл местный врач из детской санатории, вспрыснувший ей камфару.
января. Щемящее чувство к родному гибнущему человеку душит меня слезами. Хотел было отвлечь ее от мучительных мыслей — и стал читать ей рукопись «Бибигона» — и все боялся, что прорвутся рыдания. Она слушала очень внимательно — и указывала, где длинноты и вялости — но вдруг я увидел, что это тяжкая нагрузка для ее усталого мозга — и что я утомляю ее. Держится она только черным кофеем и ядами лекарей.
18. Лида зачитывает меня «Спутниками» Пановой. М. Б. в сознании. Не могу вынести ее взгляда. Она плачет..
19 февраля. Приехали Коля и Марина. Лежит, дремлет, тяжело дышит. Последние строки «Спутников». «И Данилов сказал ласково, раскаянно и устало». Это слово «раскаянно» пронзило меня.
февраля. Лида вошла и сказала: «сконча- 1955 лась». Ольга Ив. и Анаст. Ив. обмыли ее, одели, приехал врач: смерть.
Клара связалась с Арием Давидовичем, привезли цветы, заказали венки, уложили М. Б. на террасе, где очень холодно. Лида, Марина, Люша зачитывают меня «Деньгами» Золя, а я мечусь в постели и говорю себе снова и снова, что я ее палач, которого все считали ее жертвой. Ухожу к ней на террасу и веду с ней надрывный разговор. Она лежит с подвязанной челюстью в гробу — суровая, спокойная, непрощающая, пронзительно милая, как в юности. Вчера у меня были Вар. Ав. Арутчева, Евг. Ф. Книпович, В. О. Перцов, Штейн. Говорили о посторонних вещах, но я всем существом был там с нею в нашем общем гробу. Я выбрал себе место на кладбище рядом.
февраля. Был ночью у М. Б. Вспоминал — все 53 года, всматривался в это лицо, которого я больше никогда не увижу.
Женя написал табличку для креста, приготовился снять М. Б-ну в гробу. Привезли три венка: от детей, от внуков и правнуков, «Дорогому другу от любящего мужа».
февраля. Вот и похороны. Шли за гробом…[39]
Я на грузовике вместе с Лидой и Сергеем Николаевичем. Смотрю на это обожаемое лицо в гробу, розовое, с такими знакомыми пятнышками, которое я столько целовал, — и чувствую, будто меня везут на эшафот. Сзади шествуют Штейн, Погодина, Леоновы, Федин, Каверин — дети, внуки, и мне легче, что я не один, но я смотрю, смотрю в это лицо, и на него падает легкий снежок, и мне кажется, что на нем какое-то суровое благоволение, спокойствие.
Гроб на горку несли Миримский, Сергей Ник., Дима Родичев.
Чудесный венок от Маршака, от Георгиевской и Габбе (Габбе дивно говорила со мною — в комнате, отдельно), и вот гроб на горке — и мне кажется, что я в первый раз вижу похороны и в первый раз понимаю, что такое смерть, — мы плетемся по ухабистому снегу, проваливаясь, прекрасное место под тремя соснами выбрал я для нее и для себя, здесь я пережил всю казнь — и забивание гроба гвоздями, и стуки мерзлой земли по гробу, и медленную — ужасно медленную работу лопат. Прокопыч сколотил крестик, Женя написал чудесную табличку, насыпь засыпали цветами, венками, и я не помню, как я вернулся домой. Трогательнее всех был
1955 Сергей Николаевич, наш бывший шофер. Лицо у не
го страдающее, он плакал над М. Б. непрерывно — из разговора с ним я узнал, что он без места, а где он живет, не спросил, и даже не знаю его имени-отчества. Как хочется найти его, поблагодарить, пожать ему руку.
26 февраля. Ночь. Читаю, перечитываю письма и телеграммы, полученные мною и Лидой по случаю смерти М. Б. Письма и телеграммы прислали…[40] Сегодня ездил на ее могилу.
28 февраля. Вчера снова ездил на могилу — вместе с Женей и Катей Лури. Мороз — чудесная погода — ясная. И ленты и цветы — в целости. Прокопыч обтянул проволокой. Видел Ивановых — Кому, Тамару Владимировну, они проводили меня к Пастернаку, который и звонил мне, и приходил ко мне. Пастернак закончил свой роман — теперь переписывает его для машинистки. Написал 500 страниц. Вид у него усталый: были у него Ливановы, и он был на домашнем юбилее Всев. Иванова — недоспал, пил. Приехав домой, я застал у себя Ираклия, который гениально показал речь, сказанную Пастернаком на юбилее:
«Я помню… тридцать лет назад… появились такие свежие… такие необычайные — великолепные произведения Всеволода… а потом… тридцать лет прошло… и ничего!»
Вчера вечером приехала правнучка. Я ее еще не видал.
Читаю Бозвелла «Жизнь Джонсона». Какая древность! Словно минуло три тысячи лет. Какая преданность королю и религии! Какая напыщенность. Любопытен отзыв Джонсона о Ричардсоне и Филдинге. Ричардсон знает, как сделаны часы, знает каждый винтик механизма, а Филдинг глядит на часы и умеет сказать, который час.
Женя говорит, что за несколько дней до кончины М. Б. спросила у него, сколько километров прошла наша «Победа», и, узнав, что 33 тысячи, сказала: «как много».
Умерла вдова Тарле.
Звонил С. М. Бонди.
Ездил вчера к правнучке, играл с нею и с Митей в лото. Она сказала мне (тем тоном, каким говорят: «смотри, какая я хорошая девочка»): «я узнала про бабеньку и плакала вчера и немножко плакала сегодня».
И потом:
— «Тебе тоже скоро умирать. А ты поживи еще чуточку!»
Умер театральный критик Крути, который за 1955
день до смерти сказал: «Как жаль Корнея Ивановича, что у него умерла жена».
Ни Крути, ни Иоганн Альтман, приславший мне сочувственную телеграмму, не знали, что они лягут в землю одновременно с нею.
7 марта. Был рано утром на могиле. Снежок. Снял ленты — с венков. Уцелели очень немногие — от Маршака, от детей. Какая- то сволочь ворует надгробные ленты. Никогда еще так ясно не представлялась мне хрупкость понятий «мое», «твое». К своим вещам М. Б. была по-детски ревнива, и мне даже странно, что я могу взять ее чемодан, или открыть ее столик, и что в ее комнате сейчас ночует Катя и неизвестная М. Б-не Елена Бианки. Странно, что я могу переставлять в ее комнате вещи, — странно и страшно.
И как остро ощущаешь те перемены, которые происходят в мире без нее. Я купил себе перчатки, каких она не увидит. Разжаловал Франца Францевича из мажордомов в шоферы — по его желанию. И веду все время с нею монологи: вот видишь, Машенька, теперь уже у нас другая система лифтов — с диспетчерами, без лифтерш. Видишь, нужно повернуть ручку, нажать кнопку, и ты на шестом этаже. В Москве у Образцова гостит Сима Дрейден — тебе было бы интересно взглянуть на него. Сима вернулся из лагеря, оправданный. Рассказывает, что в качестве лжесвидетеля был Дембо, в качестве лжеэксперта была Тамара Казимировна Трифонова. Дембо «уличал» его в антисоветских речах — уличал в глаза, на очной ставке. А когда Дрейден вернулся и появился в театре, Дембо подошел к нему: «Здравствуй, Симочка, поздравляю!» Дрейден прошел мимо негодяя, даже не взглянув на него. М. Б-не это было бы интересно очень. «И знаешь, Машенька, — говорю я в своем монологе, — что ты была права в своей оценке Маленкова. Оказалось, ты была права», — и я веду с нею эту беседу, — милая моя, захолоделая, закостенелая, вечная моя.
Был сейчас у Степанова. Говорил, что хочу ставить на могиле М. Б-ны памятник — и что рядом будет моя могила. Он сказал деловито:
— Вас тут ни за что не похоронят. (Словно добавив: «вот увидите».)
Значит, надо хлопотать, чтобы похоронили именно здесь.
У Кати гостит Лена Бианки.
Когда теряешь друга и спутника всей твоей жизни, начинаешь с изумлением думать о себе — впервые задаешься вопросом: «кто же я таков?» — и приходишь к очень неутешительным выводам.
1955 «Знаешь, Машенька, в моей комнате делают паркет —
уже принесли сегодня дощечки».
Сейчас я умоюсь и поеду к Лесючевскому. Нужно справиться насчет «Балтийского неба». Коля думает завтра переехать в Переделкино.
И еще одно: когда умирает жена, с которой прожил нераздельно полвека, вдруг забываются последние годы, и она возникает перед тобою во всем цвету молодости, женственности — невестой, молодой матерью — забываются седые волосы, и видишь, какая чепуха — время, какая это бессильная чушь.
марта. Уехала Катя и с Леной Бианки, и мне сразу стало легче. Катю я всегда остро жалел, и жалость заставляла меня не ставить ей в вину ее страшных изъянов. Вялые душевные движения, стремление жить как амёба.
Читаю Стивенсона «Men and Books»[41]. — Статья «Some Aspec- tes of Robert Burns»[42] — вся обо мне. Стивенсон в моих глазах великий писатель. Его «Men and Books» в тысячу раз лучше его «Острова сокровищ».
марта. Встретил на улице Корнелия Зелинского и Перцо- ва. Рассказывают сенсационную новость. Александрова, министра культуры, уличили в разврате, а вместе с ним и Петрова, и Кружкова, и (будто бы) Еголина. Говорят, что Петров, как директор Литинститута, поставлял Александрову девочек-студенток, и они распутничали вкупе и влюбе. Подумаешь, какая новость! Я этого Александрова наблюдал в Узком. Каждый вечер он был пьян, пробирался в номер к NN и (как говорила прислуга) выходил оттуда на заре. Но разве в этом дело. Дело в том, что он бездарен, невежествен, хамоват, туп, вульгарно-мелочен. Когда в Узком он с группой «философов» спешно сочинял учебник философии (или Курс философии), я встречался с ним часто. Он, историк философии, никогда не слыхал имени Николая Як. Грота, не знал, что Влад. Соловьев был поэтом, смешивал Федора Сологуба с Вл. Соллогубом и т. д. Нужно было только поглядеть на него пять минут, чтобы увидеть, что это чинуша-карьерист, не имеющий никакого отношения к культуре. И его делают министром культуры!
Это мне напоминает случай с Анной Радловой. Она гнусно переводила Шекспира. Я написал об этом, доказал это с математической точностью. Малый ребенок мог убедиться, 1955
что ее переводы никуда не годятся. Но она продолжала процветать, — и Шекспир ставился в ее переводах. Но вот оказалось, что она ушла в лагерь Гитлера, — и тогда официально было признано, что она действительно плохо переводила Шекспира. Александров на Съезде выступал тотчас же после меня. Я в своей речи говорил о бюрократизации нашего советского литературного стиля. И речь Александрова была чудесной иллюстрацией к моему тезису. Публика хохотала. Я получил несколько записок, где его речь подвергалась насмешкам — именно как образец того стиля, над которым я сейчас издевался. Все видели, что это Держиморда, холуй. Но — повторилась история с Берией — начальство было слепо, и Александров был поставлен во главе всей советской культуры — культуры Пушкина, Толстого, Чехова, Ленина!
Приехал Коля. Рассказывал дело Сурова, который, пользуясь гонениями против космополитов, путем всяких запугиваний принудил двух евреев написать ему пьесы, за которые он, Суров, получил две Сталинских премии! Гниль, ложь, бездарность, карьеризм!
Колин роман прогремел на весь Союз. И вот, в течение года, Воениздат все никак не может выпустить его; Коле говорили, что отпечатают 90.000 экз., а отпечатали 15 тыс., да и когда выпустят, неизвестно. И Коля думает, что это случайность. Это — план, это суровщина навыворот.
В городе ходит много анекдотов об Александрове. Говорят, что ему позвонили 8 марта и поздравили с женским днем. — Почему вы поздравляете меня? — «Потому что вы главная наша проститутка». Говорят, что три министра заспорили, чье ведомство было создано раньше: министр земледелия: «мое» (потому что бог раньше всего создал землю); министр электростанций: «мое» (потому что «Да будет свет»); министр культуры: «мое» (так как вначале был хаос).
Оказывается, Еголин действительно причастен к этим оргиям. Неужели его будут судить за это, а не за то, что он, паразит, «редактировал» Ушинского, Чехова, Некрасова, ничего не делая, сваливая всю работу на других и получая за свое номинальное редакторство больше, чем получили при жизни Чехов, Ушинский, Некрасов! Зильберштейн и Макашин трудятся в поте лица, а паразиты Бельчиков и Еголин ставят на их работах свои имена — и получают гонорар?!
1955 12 марта. Вчера сдал в Детгиз «Бибигона». Зво
нил мне Поликарпов, что путевка в «Сосны» мне будет. День солнечный, яркий.
марта. Никак не могу взяться за работу. Распустился. Бездельничаю. Отравляю себя мединалами.
марта. Был у меня Леонов. Говорит, что Петров (Сергей Митрофанович) подал заявление в Союз Писателей — покаянное. Заметая следы, он пишет, что у него будто бы была одна любовница, с которой он встречался на квартире у Кривошеина, не зная, что там вертеп. Что он поверг свою семью «в бездну отчаяния» и т. д. Говорят, будто они растлевали 14-летних. Будто Александрова уже изгнали из Академии — и вообще разжаловали. Он получал около 60 тысяч в месяц — плюгавый, невежественный, скудоумный паразит.
Я перевожу заново Song of Joys1 — выходит плохо. Читаю Андрея Лескова «Жизнь Николая Лескова» — мстительную книгу злопамятного сына о крутом и суровом отце.
марта. Леонов говорит, что Александров вчера как ни в чем не бывало явился в Академию Наук за жалованием (20 тысяч) и говорил тамошней администрации: теперь я более свободен, присылайте мне побольше аспирантских работ. Я понял цель Андрея Лескова: он знал, что после отца останутся десятки писем, где он, Андрей, выведен шалопаем, бездельником, — и задумал забронировать себя от этих писем перед потомством.
Хожу каждый день на могилу и по пути вспоминаю умершую: вот мы в доме Магнера на квартире Черкасских, вот она в бархатной кофточке, и я помню даже запах этой кофточки (и влюблен в него), вот наши свидания за вокзалом у Куликова поля, когда она сказала: «Милостивый государь» и т. д., вот она на Ланжероне, мы идем с ней на рассвете домой, вот ее отец за французской газетой — «LAurore» — вот мы на Коломенской, «милая» — твержу я и бегу на могилу, как на любовное свидание.
Сволочность Котова, задержавшего мое «Мастерство» в типографии. Я метался вчера между Гослитом и Союзом Писателей — и в конце концов оказалось, что в Гослите мне лгали, будто книга выйдет на днях.
23 марта. Первый день в «Соснах». Чудесный вид на Москву-реку. Неподалеку от Николиной горы. Смотрел меня профессор невропатолог. Ярославец. Все та же банальщина: кос- 1955
нитесь пальцем своего носа, вытяните руки и т. д. Ванны, души, прогулки. Но для прогулок нужен спутник, а здесь сплошные канцеляристы. Я слушал их разговоры за обедом: кто чей заместитель, «а я звоню Косыгину» и т. д. Есть женщина, лет 50ти, долго объяснявшая, что чай и кофе она любит только в горячем виде, а суп — теплый; эту мысль она излагала минут семь — снова и снова. Здесь Туполев, встретивший меня равнодушным: «А, и вы здесь?» Но все же мне легче.
24 марта. Оказывается, я попал в ловушку. Здесь каждую субботу до понедельника — нашествие шумных гостей — отдыхающих — которые стучат копытами всю ночь напролет.
Я целый день читал дневник Льва Толстого 1854—1857 — поразила меня емкость его времени — в один день он успевает столько увидеть людей и вещей, сколько иной не увидит и в месяц, и какое труженичество! Каждый день пишет и пишет, читает бездну — и еще укоряет себя в лени, бездельи и проч. И сколько физических сил! Нет недели, чтобы он не сходился с женщиной, а если не удастся сойтись — поллюции (стыдливо обозначаемые буквой п). Такая ненасытность мужских желаний уже сама по себе свидетельствовала об огромности жизненной мощи.
День солнечный.
Воскресенье 27 или 28 марта. Познакомился с молодым человеком, который работал с А. Я. Вышинским в Нью-Йорке. Говорит, что работоспособность Вышинского была колоссальна. «Мы, трое, его помощники, молодые, здоровые, спортсмены — и то изнемогали, а он хоть бы что! Спал не больше 4-х часов в сутки — и всегда был свеж, готов к новым трудам. Не щадил ни себя, ни нас».
Про министерство Александрова: «Министерство культуры и отдыха» (Парк культуры и отдыха славится неистовым распутством).
Познакомился со Сперанским, Георгием Нестеровичем. Он родилсяв 1873 году, работает лопатой, много ходит пешком. Вчера он ходил на Николину гору к Капице. 40 минут туда и 40 обратно.
31 марта. Сюда я приехал изможденный, но с очень исправным желудком. Здесь с первого же дня мне стали желудок портить при помощи дурацкого меню. Сначала вызвали у меня колит, а потом — дизентерию. Утро вчерашнее выдалось прелестное: мороз и солнце! Я поработал над «Григорием Толстым» (потом над «Уит- 1955 меном»), написал письмо Заславскому, пошел к Анд
рею Ник. Туполеву, и мы на балконе, как в Узком, мы «узковцы», вместе со Сперанским много говорили о литературе, об общих знакомых.
Головная боль — тошнота. Я лежал в смертельной тоске — и к счастью пришла милейшая Елизавета Петровна, жена Г. Н. Сперанского. Туполевы и Георгий Нестерович уехали в Переделкино смотреть дачу Елизара Мальцева, продающего оную за 270 тыс. рублей. Ел. Петр-не скучно, и она пришла позвать меня к себе. Узнав о моем положении, она селау моей постели, и мы стали болтать, и вскоре я забыл о своей болезни. 4—5 часов прошли как одна минута. В самом начале я совершил ужаснейший «гафф». Елиз. Петровна (которой теперь 77 лет) сказала мне, что она — слепая: еле видит краюшком глаза какие-то смутные пятна, и что лечил ее Филатов. Я эмоционально воскликнул: «Но ведь Филатов — жулик».
— Не думаю, — сказала она. — Я знаю его давно, ведь это мой родной брат. И начались рассказы. Она замужем 57 лет «и до сих пор не может привыкнуть к феноменальной доброте Георгия Не- стеровича». Рассказала мне, что, когда арестовали профессоров- отравителей, в медицинской Академии выступил какой-то прохвост и стал клеймить этих «преступников». Потом сказал: попросимвысказаться об их преступлениях старейшего из академиков — Г. Н. Сперанского. Георгий Нестерович встал и сказал: «Я работал с этими людьми десятки лет и считаю, что они чудесные врачи, благородные люди и т. д». Присутствующие зааплодировали. Он лечит уже третье и четвертое поколение тех людей, которых лечил, когда они были детьми.
Георгий Нестерович сказал своей жене: «ты ли умрешь раньше меня или я раньше тебя, это не имеет значения, потому что тот, кто останется в живых, тотчас же последует за умершим». И я знаю это по себе.
Она рассказала историю с Ягодой. У Ягоды была жена, которую Георгий Нестерович называл «Ягодицей». Когда Ягоду арестовали, Ягодица позвонила к Георгию Нестеровичу (он лечил ее малолетнего сына). — «Мальчику нужна метрика, ему уже 8 лет, мы не достали её вовремя, вы знали мальчика чуть ли не со дня его рождения, напишите, пожалуйста, свидетельство». Георгий Нестерович написал. Елизавета Петровна взялась доставить бумагу Ягодице, с которой не была знакома. Подъезжает к особняку в переулке, где жили Ягоды, ей открывают дверь, она говорит: «я тороплюсь на вокзал, вот бумага, передайте Ягодице (она, конечно, сказала имя отчество). — Нет, пожалуйте сами. Очень просят». Она вошла в комнаты. Множество людей. «Я 1955
очень тороплюсь». — «Вы арестованы!» Это была засада. Отпустили Елизавету Петровну только вечером.
«Он лечил внука Берии, сына Марфиньки. И я так боялась, когда за Георгием Нестеровичем присылали машину. Ведь если мальчику станет худо — Берия может расстрелять Георгия Несте- ровича. Я так боялась!»
Третьего дня у меня была Лида.
Елизавета Петровна очень хвалит Маленкова, у нее родственник (кажется, зять) работает над устройством электростанций, а Маленков стал нынче министром электростанций.
— Изумительный министр! Мы такого и не видали. Во все вникает сам. Уже за такой короткий срок устранил множество неполадок. А доброта! Участливо относится к каждому служащему.
Так мы проболтали с нею до десяти часов вечера. Лида говорит, что на закрытом партсобрании Союза Писателей обсуждалось «дело Александрова—Еголина», которого сделали козлом отпущения за Александрова и всю его клику. ЦК объявил этому «члену-корреспонденту Академии Наук» строгий выговор с предупреждением. Многие выступавшие требовали для Еголина исключения из партии, но Д. А. Поликарпов сказал: «не нам переделывать постановления правительства».
Лидочка привезла мне письмо от Заславского, который одновременно с письмом выслал три брошюры. Я брошюр не читал и написал ему дружеское письмо. А теперь читаю брошюры, и они мне ужасно не нравятся. Особенно о Каркегоре. Вульгарно и неверно. Даже судя по тем цитатам, которые он приводит, Карке- гор был даровитый, глубокий мыслитель. И все его (Заславского) выпады против Гаксли, против американских философов носят балаганный (и в то же время казенный) характер. Если даже допустить, что Гаксли таков, как пишет Заславский, так ведь им не ограничивается англо-американская культура. А Заславский внушает читателю, будто там только Гаксли — и ничего другого нет. То же произошло с моей лекцией о «комиксах». Я написал большую статью, где указывал, что наряду с величайшими достижениями англо-американской детской литературы есть и ужасные «комиксы», и мне в последнюю минуту вычеркнули всё о положительных чертах этой литературы и оставили только о комиксах. Вышла дезориентация читателей. Увидев, что сказать правду нельзя, я ретировался. Но Заславский? Неужели он не сознает, что его статьи есть зловредное искажение действительности?
1955 День патетических неудач: Я лег заснуть и выве
сил на двери бумажку: «Сплю», а в это время уехали Сперанские. Я слышал за дверью, как они проходят мимо, стал одеваться, но покуда напяливал на себя всю одежду, они уселись в машину. Я кинулся в вестибюль в ту минуту, когда захлопнулась дверца их машины.
Сегодня Туполевы вместе с Георгием Нестеровичем уехали смотреть дачу на Николиной горе, и Елиз. Петровна была у меня снова. Она подробно рассказала, как умирал И. В. [Сталин]. Как- то ночью проф. Коновалову позвонил министр здравоохранения Третьяков. «Приезжайте сию же минуту к опасно больному». — «Не могу, очень устал». — «Я вам приказываю. Сейчас за вами будет машина». Машина привезла Коновалова в министерство, где было еще 2-3 врача. Вместе с министром поехали куда-то за город. Подъехали к зеленому забору. «Ваши документы». Внутри еще один зеленый забор. Опять: «ваши документы». Вошли — видят, лежит И. В. без сознания. С первого взгляда видно, что дело безнадежное. Здесь же все члены правительства. Стали применять все медикаменты, возились долго. Берия говорит Коновалову — «Извольте мне завтра сказать, насколько положение больного улучшится». И в его голосе зазвучала угроза. На другой день: «больному хуже». Берия: «Почему же вы вчера мне этого не сказали?»
Повезли его делать вскрытие в мертвецкую (около Зоопарка). Надо распилить череп. Проф. (я забыл фамилию, ученик Абрикосова), специалист по этому делу, здесь обомлел, испугался. Шутка ли, пилить гениальный череп великого человека. Но Третьяков и здесь сказал: «я вам приказываю». Распилили. Оказалось, весь череп залит кровью.
Я читаю Твена «Tramp abroad»1 — книгу, которую я впервые читал 50 лет назад в тюрьме, в предварилке на Шпалерной, и хохотал до икоты, так что часовой все время подбегал к глазку, думая, что я плачу. Прошло 50 лет, а книга все так же для меня свежа, мускулиста. Она не только вся пронизана юмором, она поэтична.
Георгию Нестеровичу 82 года. А он читает чешскую брошюру — со словарем — о положении больничного дела в Чехословакии. И говорит: «Какой чудесный народ. Всю систему охраны здоровья детей они позаимствовали у нас, и глядите: уже во многом перегнали нас!»
Читал Стивенсона о дневнике Pepys’a* — и там нашел поразительное место: обо мне и М. Б. Все (за исключением злой характеристики жены Pepys’a) слово в слово относится ко 1955
мне и к ней (стр. 226).
Меня тянет не только на могилу к М. Б., но и в могилу. Как будто высунулась из могилы рука и тянет меня, тянет с каждым днем все сильнее, и я не сопротивляюсь, не хочу сопротивляться, не имею воли к жизни, и вместо всех книжонок, которые я хотел написать, мне по-настоящему хочется писать завещание.
Я заставляю себя интересоваться своими «Бибигонами», «От двух до пяти», но на самом деле я наэлектризованный труп.
Сейчас подавальщица спросила меня: «не знаете, что сегодня идет в телевизоре?» И мне показалось странно, что есть люди, которым это интересно. С того дня, как я смотрел с М. Б. телевизор (8-го февраля), он для меня перестал существовать.
1 апреля 55. Ну вот, Корней, тебе и 73 года!
До сих пор я писал дневник для себя, то есть для того неведомого мне Корнея Чуковского, каким я буду в более поздние годы. Теперь более поздних лет для меня уже нет. Для кого же я пишу это? Для потомства? Если бы я писал его для потомства, я писал бы иначе, наряднее, писал бы о другом и не ставил бы порою двух слов, вместо 25 или 30, — как поступил бы, если бы не мнил именно себя единственным будущим читателем этих заметок. Выходит, что писать дневник уже незачем, ибо всякий, кто знает, что такое могила, не думает о дневниках для потомства.
Вчера читал «Tramp abroad» — и с прежним восторгом «The Awful German Language»1. Эта глава кажется мне одним из лучших произведений Твена. Никогда ни одна филологическая статья не вызывала такого хохота. Написать веселую статью о лингвистике — сделать грамматику уморительно смешной — казалось бы, немыслимое дело, и однако через 50 лет я так же весело смеялся — читая его изыскания. И с омерзением думал о Мендельсоне, напечатавшем книжку о нем: этот клоп проглядел его всего — целиком — и заметил только его «оппозиционные» мысли. Вместо портрета дал только одно ухо — или, может быть, одну бровь, да и ту раздул до гигантских размеров. То же он сделал и с Уитменом. Читатель не так заинтересован политическими убеждениями юноши Уитмена, как воображает Мендельсон, и вообще политические убеждения — это бровь Уитмена, а не Уитмен. Подумайте об идиоте, который стал бы характеризовать поэзию Фета политическими его убеждениями.
1955 Но тут приехали: Коля, Марина, Люша, Таня
(Погодина), Митя, Гуля. Люша привезла чудесную палеховскую шкатулку, Марина подушку с «родословным древом», но Коля самое лучшее — свой роман «Балтийское небо» — «только показать, ибо это сигнальный экземпляр». Очень хорошо отпечатанная, солидная книга, первые 15 тысяч, за которыми последуют 30.000, за которыми последуют 85 тысяч экземпляров «Советского писателя». Это большая победа Колиного таланта, которому наконец-то удалось пробить стену равнодушия, окружавшего его столько лет!
2-го апреля. Ночь спал с нембуталом. Голова, как пятка. Ни строки написать не могу. Правил «Феофила» и «Грегуара» Толстых, потом гулял с Ив. Вяч. Якушкиным, внуком декабриста. Он в разговоре назвал Твардовского грубияном и нахалом. Оказывается, М. Ф-на, кропающая самодельные стишки, решила показать их Твардовскому (живя в Барвихе) — и Твардовский забраковал их самым невежливым образом. Спрашивается, что же ему было делать? Теперь Якушкин хочет вызвать и меня на такую же грубость.
4 апреля. Вчера подошел ко мне министр строительства электростанций Федор Георгиевич Логинов и сказал:
А я учился с вашим сыном Борисом. Федя Логинов
Туполев человек очень грубый — и сделавший из грубости манеру поведения. Вроде Ахравердовой. Мне он вчера говорит:
Вот постригся и стал на человека похож. Я:
Боюсь, что вам даже стрижка не поможет.
Поневоле грубостью вызывается грубость. Когда к нему стучится в дверь докторша, он рявкает:
Давай! давай!
Тем поразительнее его нежнейшая привязанность к внучке, с которой он обращается слащаво и — я сказал бы — благоговейно… На дверях у меня часто вывешивается бумажка СПЛЮ. Весь мой коридор — албанка, гречанка, семья Якушкиных — относится к этой бумажке с большой деликатностью. Если написано «Сплю», говорят шепотом, ходят без шума. А Туполев, проходя, нарочно стучит в мою дверь кулаком.
вым, и он открылся мне с новой стороны. Он впер- 1955
вые сбросил с себя шутовство, говорил серьезно и вдумчиво — и я слушал его с восхищением. Сильный, широкий, неутомимо работающий ум. Говоря с ним, я сделал ужасный промах. Зашла речь о Мих. Кольцове. Вспомнили самолет «Максим Горький», и я сдуру сказал: «это было довольно нелепое сооружение». Он помолчал и без всякой запальчивости гордо и веско ответил:
— Этот самолет строил я.
И стал перечислять достоинства своего самолета — очень спокойно, уверенно, отнюдь не в виде возражения моему глупому мнению, а сам для себя. И восторженно — о Сталине. Сталин понял, что для его дела…
10 апреля. Был у меня сейчас Заславский. Он говорит, что дело Еголина три дня разбиралось в Институте им. Горького. Заславский бодр, но ни одной черты молодого Homunculus’a*.
15 апреля. Вот я и дома. За мной заехал Коля и извлек меня из этого кабака, который называется «Сосны». Я ни разу не заснул там без снотворного, не написал ни строки и вообще чувствовал себя ужасно. Здесь, в Переделкино, Марина сделала чудо. Занавес с синей полоской внизу, чехлы на диван и на столик для машинки. Чудесный ковер — совершенно новая комната. Как жаль, милая Машенька, что ты ничего этого не знаешь, не видишь, — ни нового шкафа, ни дивного убранства стеклянной комнаты. К могиле сейчас не пройти. У меня дел целая куча. Вчера Клара привезла мне корректуру «От двух до пяти» (верстку), и тут только я увидел, какая это плохая, плохая книга — непоправимо плохая. Особенно ее вторая часть. Все это расстроило меня окончательно.
Ночь на 20 апреля. Вышли четыре тома Герцена. На первых трех начертаны смешные слова, будто заместителем гл. редактора является… Еголин. Этот паразит замарал своей фамилией Чехова, Ушинского, Некрасова — и покушался замарать Герцена. Но в четвертом томе его имени нет (гл. редактор Козьмин). Уверен, что Еголина сняли не потому, что убедились в его круглом невежестве, а потому что он изобличен в блудодействе.
1955 Павленко вмешался: «ему достаточно Знак Почета».
Тогда Сталин сказал: «Ну, если не Ленина, дадим ему орден Красного знамени». Тамара Влад. утверждает, что в Союзе Писателей сплоченная группа руководителей (Симонов, Сурков и др.) все время запугивали власть, указывая на мнимую контрреволюционность целого ряда писателей.
Мне это показалось фантастикой. Но в тот же день я получил подтверждение этого преступления литературной верхушки. Пришел к Коле Э. Казакевич и без всякого побуждения с моей стороны стал говорить об этом. Казакевич утверждает, что Сурков держится главным образом тем, что при всякой возможности указывает на антисоветскую (будто бы) линию таких писателей, как Казакевич, Н. Чуковский, Гроссман, Всев. Иванов и др.
С Казакевичем я впервые познакомился только вчера. Из него так и брызжет талант. Речь его необычайно энергична. Он составил очень забавную табель о рангах для писателей — или, как он говорит, «шкалу» — состоящую, кажется, из 84 (или 76) номеров, начиная от «величайший», «гениальный» и кончая «классовый враг». Тут есть и «справедливо забытый», и «несправедливо забытый», и «небезызвестный», и «интересный», и «выдающийся», и «видный», и «крупный», и «крупнейший», и как качественное определение — «детский». Он говорил, что, если разработать эту шкалу, она сильно помогла бы, скажем, работникам Литфонда.
— Предположим, — сказал он, — я, Казакевич, прошу пособия 5000 рублей. Рудянский глядит в «шкалу» и видит: «Казакевич — интересный писатель» и отвечает: я могу дать вам только 2 тысячи.
У него это гораздо смешнее и тоньше. Я передаю смысл его речи, но вся ее сила — в деталях.
Корректура Уитмена для «Огонька», корректура Авдотьи, корректура Слепцова — все это сгрудилось, и я не могу закончить срочной статьи о Уитмене для Гослита.
Казакевич советует читать «Эстетику» Гегеля, очень восхищается ею, кроме того, какой-то книгой об атомной бомбе. Общий тон его речей о литературе — насмешливый. Из писателей он очень любит Твардовского, с которым недавно пил. Твардовский читал ему продолжение «За далью даль» — две новых части, причем одна — о 37 годе.
От Оксмана письмо. Сообщает адрес Елены Мих. Тагер, вдовы поэта Маслова. Мы с Колей послали ей письмо с обещанием оказать ей посильную помощь. Коля выразил горячее желание помочь ей деньгами и хлопотами. Дня два назад вышло наконец в виде книги его «Балтийское небо» (издание Воениздата). «Советский писатель» печатает 75 тысяч того же романа, есть уже верстка.
10 мая. Был у меня сейчас Ираклий, недавно воротившийся из Вены. Он пересказал ходячие остроты о деле Александрова – Еголина.
«Философский ансамбль ласки и пляски им. Александрова».
«Александров доказал единство формы и содержания: когда ему нравились формы, он брал их на содержание».
Еголин любил «еголеньких» женщин.
Еголина давно уже называют: «под хреном» (опуская слово: «поросенок»). У него действительно наружность свиненка. Андроников полон венских впечатлений. Чудесно усвоил интонацию тамошней речи.
Гуляя с Ираклием, встретили Пастернака. У него испепеленный вид — после целодневной и многодневной работы. Он закончил вчерне роман — и видно, что роман довел его до изнеможения. Как долго сохранял Пастернак юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок — как бы присыпанный пеплом. «Роман выходит банальный, плохой — да, да, — но надо же кончить» и т. д. Я спросил его о книге стихов. «Вот кончу роман — и примусь за составление своего однотомника. Как хотелось бы все переделать, — например, в цикле “Сестра моя жизнь” хорошо только заглавие» и т. д. Усталый, но творческое, духовное кипение во всем его облике.
14 мая, пятница. Был сейчас у Федина по поводу могилы М. Б. Нужно ставить памятник. Он научил меня обратиться на Новодевичьем в мастерскую к т. Белову и т. д.
21 июня. 4 месяца, как скончалась М. Б. Утром сегодня хоронили Марию Потаповну Сыромятникову, мать Зинаиды Кашири- ной и Тамары Ивановой. За гробом шли Всеволод Иванов, Людмила Толстая, Пастернак, Тимоша, бывшая Паустовская, Нина Федина, Дубинский и множество других. Отпевали в церкви. Катерина Павловна Пешкова пригласила меня к себе «непременно и возможно скорее». Марфа с детьми уехала к мужу. После похорон поехали с Лидой в садоводство — купили цветов, украсили могилу М. Б.
Женя сегодня сдал последний экзамен по истории (четверка).
30 июня. Сколько встреч и событий, а записывать не хочется. Встречаюсь с Кавериным, Пастернаком, Андрониковым, Перцо- 1955 вым — мы много разговариваем — и все поглощается
мной без аппетита.
Ахматова приехала ко мне в тот самый день, когда в СССР прилетел Неру. Так как Можайское шоссе было заполнено встречавшим его народом, всякое движение в сторону Переделкина было прекращено. Перед нами встала стена мильтонов, повторявшая одно слово: назад. Между тем в машине сидит очень усталая, истомленная Ахматова, которую мне так хочется вывезти из духоты на природу. В отчаянии мы двинулись на Воробьевы горы. Там милиционер-резонер:
— Дальше проезда нет. Возвращайтесь в город. И напрасно вы сердитесь. Всем это мероприятие нравится.
«Мероприятием» называл он встречу Неру.
(И не он один: вскоре в Москве всякие манифестации в честь Неру стали называться «неруприятиями».)
Ахматова была как всегда очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в ее трагической, мучительной жизни поэма — единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала — говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она — тарабарщина. Ахматова делит весь мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает ее.
3 июля. Вчера в «Правде» статья Тарасенкова о «Балтийском небе». Я получил газету вечером и, сидя у телевизора, перебирал почту, вдруг вижу: «Николай Чуковский». Кликнул: Коля! Он так взволновался, что потом (по словам Марины) не мог заснуть.
Женя неделю назад кончил школу. Обидевшись на Марину, он ушел из дому, неизвестно где пропадал три дня, грубиянил Лиде, шалаберничал, но потом, по совету Клары, решил поступить в Институт кинематографии — и теперь с головою ушел в фото: ему нужно изготовить к четвергу жанр, пейзаж, портрет — шедевры фотоискусства.
17 июля. Был у Каверина. Лидия Николаевна показала мне письмо от жены Зощенко. Письмо страшное. «В последний свой приезд в Сестрорецк он прямо говорил, что, кажется, его наконец уморят, что он не рассчитывает пережить этот год. Особенно потрясло Михаила Михайловича сообщение ленинградского “начальства”, что будто бы его вообще запретили печа- 1955
тать, независимо от качества работы… По правде сказать, я отказываюсь в это поверить, но М. М. утверждает, что именно так ему было сказано в Ленинградском союзе. Он считает, что его лишают профессии, лишают возможности работать, и этого ему не пережить… Выглядит он просто страшно… по утрам страшно опухают ноги» и т. д. Прочтя это письмо, я бросился в Союз к Поликарпову. Поликарпов ушел в отпуск. Я к Василию Александровичу Смирнову, его заместителю. Он выразил большое сочувствие, обещал поговорить с Сурковым. Через два дня я позвонил ему: он говорил с Сурковым и сказал мне совсем неофициальным голосом: «Сурков часто обещает и не делает; я прослежу, чтобы он исполнил свое обещание». Вот мероприятия Союза, связанные с зощенковским делом: позвонили Храпченко и спросили его, почему он возвратил из редакции «Октябрь» 10 рассказов Зощенки, написали М. М-чу письмо с просьбой прислать рассказы, забракованные Храпченкой, написали вообще одобрительное письмо Зощенке и т. д.
Я поговорил с Лидиным, членом Литфонда. Лидин попытается послать М. М-чу 5000 рублей. Я, с своей стороны, послал ему приглашение приехать в Переделкино погостить у меня и 500 рублей. Как он откликнется, не знаю.
Хлопоты о Тагер уперлись в тупик*. Полковник Ковалев уехал в отпуск, и милая девушка, работающая в Прокуратуре («зовите меня просто Вера»), утверждает, что дело еще на рассмотрении в Ленинграде.
Женя ведет гнусный образ жизни перед поступлением в Вуз. Поступает он в ГИК, готовит кучу фотографий (нужно показать начальству предварительно), но не приходит домой по ночам, не читает книг, не готовится по предметам. И у меня нет никаких сил справиться с этим растратчиком своих дарований и сил.
Был у Федина, хлопотал о квартире для Габбе и о продлении авторского права для дочери Бальмонта.
Tarep прислала мне прелестные стихи и этим накликала на меня бессонницу. Я бьюсь над новым вариантом «Воспоминаний» о Репине и у меня (вторая неделя!) ничего не выходит.
Сейчас у меня ночует Бек. Он рассказал мне дело Сахнина, укравшего у сосланной Левиной ее роман*. Она прислала в «Знамя» роман о Японии. Он, как секретарь редакции, сообщил ей, что роман принят, — и попросил сообщить свою биографию. Она ответила, уверенная, что он, приславший ей радостную весть о том, что роман будет напечатан, достоин полной откровенности. Чуть только он узнал, что она была арестована, он украл у нее ро- 1955 ман, содрал огромный гонорар (роман печатался и
в Детгизе, и в «Роман-газете») — и не дал ей ни копейки. Теперь на суде его изобличили, но как редакция «Знамени» пыталась замутить это дело, прикрыть мошенника, запугать Левину — и опорочить Бека, который и открыл это дело!
После Бека пришел Арнштам и дивно рассказал об Анне Керн, о которой он многое знает по неопубликованным рукописным источникам. Он проявил максимальную заботу о Жене — разузнал все о ГИК’е и т. д.
От Лиды — сигнал: приехала Тагер.
Я читаю письма Репина к Стасову, Третьякову, к писателям, к художникам, и он опять встает передо мной как живой, а написать о нем не могу. Старческая немочь.
Сегодня воскресенье. В Переделкине несколько тысяч гуляющих москвичей. И вдруг — гроза, да какая!
Хотя Тагер — Колина приятельница, но он очень осуждает меня за мое решение помочь ей не словами, а делом. Интересно, приедет ли Зощенко.
Нет, Зощенко не приедет. Я получил от него письмо* — гордое и трагическое: у него нет ни душевных, ни физических сил. Елену Михайловну я повел к Федину и оставил ее там.
21 июля. Ровно 5 месяцев со дня смерти М. Б. Был сегодня у нее на могиле. Нужно делать решетку вокруг нашей общей могилы, нужно ставить памятник. Я заехал за Тамарой Ивановой, которая обещала разузнать, где можно заказать все эти кладбищенские вещи. Она сказала: у Ария Давыдовича. Арий Давыдович состоит при Литфонде в качестве присяжного похоронщика. Всех московских писателей, которые умерли в последние 20 лет, похоронил Арий Давыдович.
Был у меня Федин, принявший близкое участие в Тагер — в качестве депутата Верховного Совета. Когда она спросила, согласен ли он обратиться в одну инстанцию, он сказал: «Нет, я обращусь в две».
С Зощенко дело опять повернулось в плохую сторону. Я хлопотал, чтобы Литфонд дал ему 5000 р. Но чуть только Поликарпов, находящийся в отпуске, узнал, что Союз хочет проявить о нем какую-то заботу, он сказал:
— Зощенко и шагу не сделал в нашу сторону, зачем мы станем делать в его сторону целых шесть или семь шагов.
И все приостановилось.
Говорят, что сегодня вышло 10-е издание моей книжки «От 2 до 5». Урезанное и обескровленное. Клара видела, как две девушки в автобусе читали эту книжку и смеялись.
С Женей дела плохи. Он и в самом деле не умеет 1955
заниматься. Либо фотографирует — не слишком успешно — запершись у себя в комнате, либо гоняет лодыря, хотя у него есть своя комната. Ничего не читает. Не занимается. Что с ним делать, не знаю — и мучаюсь.
Тагер рассказывала ужасы.
Вот Лидино письмо о трагедии Веры Васильевны и Халтурина. Я помню, как умирала ее дочь — от болезни сердца — и вот талантливый — единственный — сын.
Дорогой дед.
Клара Израилевна просит передать, что с Уитменом все благополучно: статья заказана другому. Не беспокойся.
А я не сплю и никогда уже, кажется, не буду.
В Дубултах утонул Вовочка Смирнов, сын Вани и Веры Васильевны.
Я никогда не видела мальчика лучше, чем он.
Случилось это на глазах у Фридиной Гали: она каталась с ним на лодке.
Его нашли только через двое суток и то потому лишь, что Сурков (он там) добился посылки военного катера.
Вера Вас. в Дубултах. Фрида тоже (уже 2 недели). Ваня вылетел туда — еще не зная. (Ему телеграфировали, будто больна Вера Васильевна.)
Я не в силах послать телеграмму, т. е. не могу найти слова ни одного на самом деле.
Я бы взяла билет и полетела бы туда к ним, но здесь ходят слухи, что они привезут хоронить мальчика сюда.
1 августа. Женя сегодня вернулся из ГИК’а в отчаянном виде. Худой, грязный, больной.
Вот Лидино письмо из Ленинграда о свидании с Зощенко:
Дорогой дед, третьего дня вечером я была у М. М. Разыскать его мне было трудно, т. к. он по большей части в Сест- рорецке.
Наконец мы встретились.
Кажется, он похож на Гоголя перед смертью. А при этом умен, тонок, великолепен.
Получил телеграмму от Каверина (с сообщением, что его «загрузят работой») и через 2 дня ждет В. А. к себе.
Говорит, что приедет — если приедет — осенью. А не теперь. Болен: целый месяц ничего не ел, не мог есть. Теперь учится есть.
1955 Тебя очень, очень благодарит. Обещает при
слать новое издание книги «За спичками».
Худ страшно, вроде Жени. «Мне на все уже наплевать, но я должен сам зарабатывать деньги, не могу привыкнуть к этому унижению».
Я еле держусь на ногах. Даже и не держусь. Сейчас попробую лечь и воскреснуть.
В Переделкино хочу очень. Постараюсь завтра с утра.
23 сентября. Сейчас узнал, что Гулю исключили из Энергетического института. Коля убит. Марина страдает. А он? Неизвестно, загадочно.
18-го августа Женя раздробил себе плечевую кость взрывчаткой, которая предназначалась им для ос. Одна из величайших мук моей жизни — тот вечер, когда я его, обескровленного, с торчащей наружу костью, с висящими жилами вез к Склифосовскому, с милой Валерией Осиповной — вез в машине к Склифосовскому. Он был мужествен, не стонал и просил у меня прощения — «прости меня, дед» — а я был уверен, что ему ампутируют руку. Взрыв был так силен, что, попади он в глаза, Женя навеки ослеп бы.
Вожусь со Слепцовым, с Репиным, с «От двух до пяти», с воспоминаниями о девятьсот пятом годе. Но изо всех работ меня по- настоящему занимает только «От 2 до 5», хотя у меня нет уверенности, что новое, исправленное мною издание выйдет при моей жизни. Но тянет, как водка — пьяницу.
Сегодня наконец Детгиз решил окончательно ввести в мой Сборник — «Крокодила», которого я сильно поурезал.
14 октября. Были у меня дня три назад Котов, Бонецкий, Еремин. Котов предложил издать мое «Избранное» в 4-х томах.
Анна Ахматова приехала в Москву хлопотать о Леве, который болен. Сказала Лиде: «Меня опять выругали — но на букву О». Оказалось, что в Большой Энциклопедии есть «О Журналах „Ленинград” и „Звезда”» — текст постановления.
Сегодня Тагер и Коля вспоминали Стенича — какой был блистательно умный, находчивый, влюбленный в литературу большой человек.
Открылся Дом творчества. Здесь Мих. Ал. Лифшиц, Фиш, Калашникова, Вильмонт. Познакомился с Мих. Ал. Лифшицем и с его женой. Милые люди, очень образованные, приветливые. Она работает «в системе» Академии Художеств. Очень забавно рассказывает об Александре Герасимове, «Президенте Академии Художеств». Все речи и статьи ему пишут сотрудники. 1955
Сам он не способен ни строки написать. И вот однажды он «произносит» какую-то из своих речей — и вдруг, с размаху прочитав несколько строк, восклицает:
— Нет. Я с этим не согласен!
Показывали мне швейцарское издание трехтомной «Истории итальянской живописи»: великолепные репродукции, и я снова убедился, как сильно действует на меня живопись — Чимабуэ, Джотто — до слез.
октября. Были у меня Алянский и Конашевич с рисунками к «Бибигону». Обложка ужасная — в виде картины — (не графика, а живопись), старательная, дамская, в духе Елизаветы Бем. Много промахов, одежда у Бибигона какая-то гуцульская, есть, конечно, прелестные увражики (сцена с индюком, спуск на парашюте), но их мало, рисунок часто вялый и шаблонный. Старчество. Старчество.
Вчера абонировался в Ленинской библиотеке. Заказал книг 15. Дадут ли?
Пьяный Катаев. Встретились в конторе у телефона.
Он: Останьтесь со мной. Поговорите! Я сейчас впервые читаю Глеба Успенского. Оказывается: какой чудесный писатель! Вот никогда не думал».
Я: А Слепцов! Не правда ли, замечателен?
Он: Какой Слепцов? Никогда не слыхал.
Свой роман он, по его словам, будет печатать в «Юности».
октября. Коля уехал в Финляндию, где провел все свое детство. В Хельсинки мы ездили с ним и с Марией Борисовной в 1914 году до войны (или в 1913). Там он зазевался на улице, и на него наехал экипаж. Мы в ужасе отвезли его к хирургу, думали: он повредил ногу! Хирург (финн) с омерзением оглядел ногу русского мальчика, даже ушиба не было, к его огорчению, и Коля от всех потрясений мгновенно уснул. Чтобы развлечь его дорогой в поезде, я рассказывал ему сказку о Крокодиле: «Жил да был Крокодил» под стук поезда. Импровизация была длинная, и там был «Доктор Айболит» — в качестве одного из действующих лиц; только назывался он тогда: «Ойболит». Я ввел туда этого доктора, чтоб смягчить тяжелое впечатление, оставшееся у Коли от финского хирурга.
Жене через два дня снимут повязку. Он старательно занимается со мною английским — читаем Стивенсона «Mr. Hyde and Mr. Jekyl». По истории с ним занимается Тагер Ел. Мих.*
Завтра 8 месяцев со времени кончины Марии Борисовны.
1955 Все это время я вел себя, как шалопай и бездель
ник, и мне все еще страшно раскрыть те ящики, где хранятся ее письма ко мне. Вдруг пропал мой дневник — самый подробный — за 1920 год. В нем было много о Горьком и о Маяковском. Теперь пришел ко мне Перцов, который хотел бы ввести в свою книгу отрывок из моего дневника, мы перерыли все — не нашли. Что это значит, не знаю.
У Елены Михайловны — женщины неглупой и талантливой — есть несносная манера поддакивать. Что бы ей ни сказали, она вслед за этим тотчас повторяет сказанное собеседником, немного варьируя его фразеологию, и при этом присовокупляет поговорки, иллюстрирующие всю реплику: «Не было ни гроша, да вдруг алтын», «Куда рак с клешней, туда и конь с копытом» и т. д.
Здесь в Доме творчества отдыхает Наталья Александровна Коган, вдова небезызвестного критика. Когда я приезжал в 1921 г. с Блоком в Москву, она встретила нас на вокзале беременная и каждому давала понять, что она беременна от Блока. И в честь Ал. А-ча назвала своего сына — Саша.
— Но вот беда, — язвит Евг. Калашникова, — сын-то как две капли воды похож на ее законного мужа. Вылитый Коган!! Бывают же такие неловкие положения: женщина стыдится, что сын у нее не внебрачный.
8 ноября. Здесь, в Доме творчества, оказался Мих. Ал. Лиф- шиц, автор знаменитой статьи о Шагинян*. Хотя официально он объявлен клеветником и бандитом, стремящимся со злостною целью унизить видного советского писателя, все относятся к нему с огромным уважением и смотрят на него снизу вверх. Он молчаливый, внушительный, высокий, моложавый — с очень милой женой Лидией Яковлевной, сидит в самом далеком углу столовой, и все же к нему подходили чокаться, и он принимал благосклонно знаки всеобщего уважения.
Фрида Вигдорова работает над второй частью своего «Кара- банова»* — усердно, с утра до вечера. На праздниках была у нее в гостях Саша, которую я взял к себе ночевать. Очень яркая девочка, с черными, невероятно доверчивыми и пытливыми глазами, лет 14-ти, изучает английский язык и уже перевела английскую детскую «балладу» Where are you going to, my pretty maid?1
Куприна дала мне почитать свои воспоминания о Куприне. Много интересного, — ценные факты, — но в них нет Куприна — этого большого человека, лирика, поэта, которого изжевала, развратила, загадила его страшная, гнилая эпоха. Он 1955
выходит у нее паинькой, между тем он был и нигилист, и циник, и трактирная душа, и даже хулиган, — у нее же он всегда на стороне добра и высокой морали.
Вчера был у меня Алянский. Привез в Москву от Конашевича окончательные рисунки к «Бибигону». Я почти ничего не пишу, занимаюсь с Женей английским языком. Нужно поехать в город к врачам — да жаль уезжать из милого Переделкина.
13 декабря 1955 г., вторник. Вчера сдал наконец в «Дом детской книги» новое, 11-ое издание своей книжки «От двух до пяти». Редактор Иван Андреевич Давыдов, седенький приятный человечек, обещал прочитать эту книгу к 16-му — то есть к пятнице. Я буду рад, если ее немедленно отправят в печать — это избавит меня от нее. Мне хотелось работать над Чеховым, над Блоком, над Буниным, над Слепцовым — а тянуло к этой незаконной книжонке, как, судя по романам, тянет от жены к любовнице.
На прошлой неделе выступал с чтением о Блоке. В зале Чайковского было пышное чествование. Федин металлическим голосом, как Саваоф на Синае, очень веско и многозначительно произнес вступительное слово. Потом началась свистопляска. Антокольский с мнимой энергией прокричал свой безнадежно пустопорожний доклад, так и начал с крика, словно возражая кому-то, предлагая публике протухшую, казенную концепцию («Блок — реалист! Блок — любитель революций!») — прогудел как в бочку и уселся. Я сидел рядом с Твардовским, который сказал: кричит, словно с самолета. Твардовский приготовил слово о Блоке, но, прослушав, как корчится и шаманствует Кирсанов, как лопочет что-то казенное Сергей Городецкий, отказался от слова. Федин предоставил мне слово уже тогда, когда вся публика ужасно устала, — и все же мое выступление — единственное — дошло ей до сердца (так сказали мне тогда же Федин, Твардовский, Казакевич), а между тем и это было выступление, тоже недостаточно осердеченное.
Готовя это выступление, я прочитал свою старую книжку о Блоке и с грустью увидел, что она вся обокрадена, ощипана, разграблена нынешними блоковедами, и раньше всего — «Володей Орловым». Когда я писал эту книжку, в ней было ново каждое слово, каждая мысль была моим изобретением. Но т. к. книжку мою запретили, изобретениями моими воспользовались ловкачи, прощелыги — и теперь мой приоритет совершенно забыт.
1955 То же и с книжкой «От двух до пяти». Покуда
она была под запретом, ее мысли разворовали психолог Запорожец, психолог Швачкин, филолог Гвоздев и др.
Между тем я умею писать только изобретая, только высказывая мысли, которые никем не высказывались. Остальное совсем не занимает меня. Излагать чужое я не мог бы.
Женя вторично сломал себе руку (на «Гамлете»). Опять гипс на целый месяц.
С Гулей очень плохо. Институт изгнал его — навсегда, — и он угодил в солдаты. Его уже угнали куда-то.
декабря. Вчера вечером были у меня Ваня Халтурин и Вера Вас. Смирнова (у которых нынче летом утонул замечательный сын) — и Берестов. Мне очень хотелось отвлечь Халтурина и Смирнову от гнетущей тоски, а также познакомить их с поэзией Берестова, которая снова — после долгого охлаждения — стала для меня обаятельной.
Он в последнее время многое в своих старых стихах изменил — к лучшему.
Женя кормит ошалелых от холода воробьев. Сначала кормил троих — но, очевидно, существует «Воробьиная газета» — сейчас их прилетает к нему до 70.
Валя Берестов похож на юного Шостаковича — даже цветом волос и прической — и та же душевная тональность.
Надо бы мне браться за Слепцова, за Блока, но я вдруг увлекся опять «Бибигоном». Хочется ввести в него Цинцинеллу, — но как?
Я получил письмо от своей любимой писательницы Веры Пановой.
декабря 55. Как сильно переделывает Берестов свои стихи! «Срочный разговор» он на моей памяти переделывал раз шесть — и вот вчера прочитал в новой редакции.
Сутугина-Кюнер из Сенгилея просила меня достать для нее лекарство Theophedrin. Я достал. Набил ящик сахаром, конфетами, положил туда лекарство — но послать невозможно: почта в Одинцове закрыта, а в Баковке очередь человек 60. Женя в лютый мороз взялся отправить эту посылку, потерял часов пять- шесть, теперь лежит; боюсь, не простудился ли. Сегодня с ним большой разговор о книгах: он терпеть не может Диккенса — и не понимает, как можно любить Достоевского. Больше всего он любит «Мертвые души» и… «Двенадцать стульев».
У меня вялость мозга — катастрофическая. Думаю, что мне уже ничего никогда не написать.
Корплю над страницами и ничего не могу вы- 1955
жать из своего склерозного мозга.
Завтра в Дом детской книги.
Читаю Конан Дойла — его последние рассказы о Шерлоке — как плоско и тупо. Тагер пишет своего «Ваську Буслаева» — и как я ни стараюсь питать к ней симпатии, никак не могу — хотя она как будто и не плохой человек, но — какой напористый, цепкий и хваткий!
Была у меня сегодня Тамара Владимировна, жена Всеволода. Оказывается, что опера, состряпанная Кабалевским из «Бронепоезда», — оказалась прегнусной халтурой и, должно быть, не имела никакого успеха.
2 января. Провожу мои дни в оцепенении. Ничего не делаю, все валится из рук. Если мне 74 года, если завтра смерть, о чем же хлопотать, чего хотеть. Одиночество мое полное: вчера, в день Нового года, не пришло ни одного человека: я просидел небритый в комнате Марии Борисовны — и читал попеременно (просто потому, что книги лежали рядом) «Подросток» Достоевского и дурацкие бездарные приключения Шерлока, написанные Холмсом в конце жизни.
31 декабря с Женей случилась обычная история: он взял без моего разрешения «Победу» — был настигнут Орудом, пытался скрыться бегством, Оруды гнались за ним, настигли его на даче Перцова, арестовали машину, он целый день выручал ее, и я увидел, что я так же гожусь в воспитатели, как, например, в землекопы. Главная беда — равнодушие, обмотавшее меня, как паутиной. Когда прибежал ко мне Перцов и рассказал историю с Женей, и я пошел в сарай, где приютилась «Победа», и увидел, что он пуст, я должен был симулировать волнение, так мне было все равно.
Сейчас мои литературные дела обстоят так. «Бибигон» уже в производстве. Скоро выйдет в свет — укороченный, оскопленный. Уже после того, как он ушел в производство, я присочинил к нему ряд новых эпизодов, снова ввел Цинцинеллу и предложил издательству издать «Бибигона» в окончательном виде. Оказалось, это — невозможно. То есть возможно, но… нужно делать новый макет, нужно ехать в Ленинград к Конашевичу, чтобы он сделал новые рисунки, нужно задержать мой сборник, куда тоже войдет «Бибигон». Я махнул рукой — и оставил худшую редакцию сказки.
Книга «От 2 до 5» принята к изданию Домом детской книги. Я дал туда главу о сказке — с последней подглавкой о Васьковском. По разным намекам я понял, что эта подглавка не пройдет — в ней слишком много резкой (и справедливой) полемики. Сейчас я переделал эту главу — к худшему. Авось пройдет.
В тех поправках, которые Елена Мих. вносит в 1956
переводы Конан Дойла, нет ни артистизма, ни находчивости.
21 февраля. Сплю третью ночь с нембуталом — годовщина смерти Марии Борисовны. И нужно же так случиться, чтобы именно на этот день была назначена операция Жени. За все это время, начиная с августа, у Жени не заживает рука — кости не срастаются, я показывал его многим хирургам, возил к самому Приорову в Травмотологический институт. Бургман повел Женю к хирургу Еланскому Николаю Николаевичу, огромному мужчине («самому большому изо всех маленьких хирургов» — как выразился Бургман) — и тот, посмотрев на Женину руку, определил: немедленно делать операцию, вбить в кости гвоздь, для чего и положил его в больницу. Операция мучительная: будут делать под наркозом — и потом будет долго болеть, да и поможет ли? Что делать? С кем посоветоваться? Я боюсь всяких гвоздей.
Умирают кругом — без конца. Умер Тарасенков — «для бедной легковерной тени не нахожу ни слез, ни пени» .
Замечателен, мажорен, оптимистичен, очень умен XX съезд, — хотя говорят на нем большей частью длинно, банально и нудно. Впервые всякому стало отчетливо ясно, что воля истории — за нас. Сегодня приедут Лида, Коля, Марина — разделить мое горе — как будто такое горе можно разделять!
28 февраля, вторник. Сегодня Н. Н. Еланский делает Жене операцию. Говорят, Еланский очень хороший хирург, хотя говорят о нем всякое. Живет он, оказывается, в Переделкине. Волнуюсь я ужасно. Места себе не нахожу.
Третьего дня Бек принес мне «Литературную Москву», где есть моя гнусная, ненавистная заметка о Блоке. Я, ничего не подозревая, принялся читать стихи Твардовского — и вдруг дошел до «Встречи с другом» — о ссыльном, который 17 лет провел на каторге ни за что ни про что, — и заревел. Вообще, сборник — большое литературное событие. В нем попытка дать материал очень разнообразный, представить литературную Москву со всех сторон — особенно с тех, которые было немыслимо показывать при Сталине. У Казакевича в романе о Советской армии наряду с героями показаны прощелыги, карьеристы, воры — и т. д. Но гнусен Шкловский. Скудная голова. Взял по письмам Крамского, по толстовскому дневнику, по материалам, лежащим сверху, состряпал статейку о том, как Крамской писал портрет Толстого, — причем в его первоисточниках все это лучше, а потом заставил Тол- 1956 стого и Крамского разговаривать (опять цитаты из
готовых материалов!) и получилось, как будто разговаривают два Шкловских — Шкловский со Шкловским.
В феврале я зановопереработал «Бибигона» — это 12-й вариант. Сегодня возьмусь за Репина.
4 марта. Сейчас был у меня Казакевич. Пришел Оксман, приехал Коля. Казакевич весь вечер бурлил шутками, остротами, буффонил, изобретал комические ситуации, вовлекая и нас в свои выдумки. Среди них такая: вдруг в «Правде» печатается крупным шрифтом на третьей странице: «В Совете Министров СССР. Вчера в 12 часов 11 минут считавшийся умершим И. В. Сталин — усилиями советских ученых ВОСКРЕШЕН и приступил к исполнению своих обязанностей. Вместе с ним воскрешен и заместитель Председателя Совета Министров Лаврентий Павлович Берия».
И никто даже не удивился бы.
Сегодня я впервые заметил, какой у Казакевича высокий, думающий лоб — и какой добрый, щедрый смех.
Он рассказал анекдот. Едет в поезде человек. Сосед спрашивает, как его фамилия. Он говорит: первый слог моей фамилии то, что хотел дать нам Ленин. Второй то, что дал нам Сталин. Вдруг с верхней полки голос: «Гражданин Райхер, вы арестованы».
Я с волнением прочитал его «Дом на площади» — особенно вторую часть, очень драматичную.
Коля рассказывает, что в новом томе Советской энциклопедии напечатано, будто Лунц (Лева Лунц, мальчик) руководил (!?) «Серапионовыми братьями», из руководимой им группы единственный остался его закоренелый последователь… Зощенко!!!
Как удивился бы Лева, если бы прочитал эту ложь.
Из Третьяковки вынесли все картины, где холуи художники изображали Сталина. Из Военной Академии им. Фрунзе было невозможно унести его бюст. Тогда его раздробили на части — и вынесли по кускам.
Как кстати вышла «Лит. Москва». Роман Казакевича воспринимается как протест против сталинщины, против «угрюмого недоверия к людям». В продвижении сборника в печать большую роль сыграла Зоя Никитина — полная женщина.
Инициатор сборника — Бек. Поэтому Казакевич острит, пародируя Маяковского:
Наш бог — Бек, Никитина — наш барабан.
Вообще у него манера: сказав остроту, смеяться так, 1956
будто ее сказал кто-то другой, будто сострили все собеседники, — и оттого получается впечатление дружного острословия, компанейского.
6 марта. Был вчера у Ивановых. Всеволод кончил роман «Мы идем в Индию». 31 печатный лист. Тамара Влад. говорит, что из плана Гослита исключили его Собрание сочинений и заменили Собр. соч. Ленча. Впрочем, кто теперь знает о каких бы то ни было планах! Всеволод утверждает со слов Комы, что все книги, где было имя Сталин, изъемлются теперь из библиотек. Уничтожили миллионы календарей, напечатавших «Гимн». Все стихотворные сборники Суркова, Симонова и т. д. будто бы уничтожаются беспощадно.
Большая советская энциклопедия приостановлена. Она дошла до буквы С. Следующий том был целиком посвящен Сталину, Сталинским премиям, Сталинской конституции, Сталину как корифею наук и т. д. На заседании редколлегии «Вопросы истории» редактор сказал: «Вотписьмо мерзавца Сталинак товарищу Троцкому».
Для тех, кто еще вчера лебезил перед Сталиным, единственный метод самооправдания — утверждать, что они и не подозревали о его злодеяниях. Тамара Вл. говорит: «я, как старая идеалистка»... Всеволод утешает ее. «Бурбоны называли Наполеона не иначе как Узурпатором — но прошло 20 лет — и его прах перевезли в Пантеон».
Всев. Иванов сообщил, что Фрунзе тоже убит Сталиным!!! Что фото, где Сталин изображен на одной скамье с Лениным, смонтировано жульнически. Крупская утверждает, что они никогда вместе не снимались.
Может быть, Жене делают сегодня операцию.
1956 9 марта. Когда я сказал Казакевичу, что я, не
смотря ни на что, очень любил Сталина, но писал о нем меньше, чем другие, Казакевич сказал:
— А «Тараканище»?! Оно целиком посвящено Сталину.
Напрасно я говорил, что писал «Тараканище» в 1921 году, что оно отпочковалось у меня от «Крокодила», — он блестяще иллюстрировал свою мысль цитатами из «Тараканища».
И тут я вспомнил, что цитировал «Тараканище» он, И. В. Сталин, — кажется, на XIV съезде. «Зашуршал где-то таракан» — так начинался его плагиат*. Потом он пересказал всю мою сказку и не сослался на автора. Все «простые люди» потрясены разоблачениями Сталина как бездарного полководца, свирепого администратора, нарушившего все пункты своей же Конституции. «Значит, газета “Правда” была газетой „Ложь”», — сказал мне сегодня школьник 7 класса.
1 апреля 56. Мне 74 года. Неинтересно.
13 мая Воскресенье
Застрелился Фадеев.
Мне сказали об этом в Доме творчества — и я сейчас подумал об одной из его вдов, Маргарите Алигер, наиболее любившей его, поехал к ней, не застал, сказали: она — у Либединских, я — туда, там — смятение и ужас: Либединский лежит в прединфаркт- ном состоянии, на антресолях рыдает первая жена Фадеева — Валерия Герасимова, в боковушке сидит вся окаменелая — Алигер. Я взял Алигер в машину и отвез ее домой, а потом поехал к Назым Хикмету, за врачихой. Та захватила пантопон, горчичники, валерьянку — и около часу возилась с больным, потом поехала к Алигер (она — одна, никого не хочет видеть, прогнала Гринбергов, ужасно потрясена самым плохим потрясением — столбняком), ее дети в Москве, в том числе и дочь Фадеева; Наталья Конст. Тренева лежит больная, приехать не может; все писатели, каких я встречал на дороге, — Штейн, Семушкин, Никулин, Перцов, Жаров, Каверин, Рыбаков, Сергей Васильев ходят с убитыми лицами похоронной походкой и сообщают друг другу невеселые подробности этого дела: ночью Фадеев не мог уснуть, принял чуть не десять нембуталов, сказал, что не будет завтракать, пусть его позовут к обеду, а покуда он будет дремать. Наступило время обеда: «Миша, позови папу!» Миша пошел наверх, вернулся с известием: «папа застрелился». Перед тем как застрелиться, Фадеев снял с себя рубашку, выстрелил прямо в левый сосок. Врачиха с дачи Назыма Хикмета, ко- 1956
торую позвали раньше всего, рассказывала мне, что уже в 15 1/2 часов на теле у него были трупные пятна, значит, он застрелился около часу дня. Семья ничего не слыхала. Накануне у него были в гостях Либединские — и, говорят они, нельзя было предсказать такой конец. Ольга Всеволодовна (жена Пастернака) рассказывает, что третьего дня по пути в город он увидел ее, остановил машину — и весело крикнул: — Садитесь, Ольга Всеволодовна, довезу до Москвы.
Мне очень жаль милого Александра Александровича — в нем — под всеми наслоениями — чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня Сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие. Он — по существу добрый, человечный, любящий литературу «до слез умиления», должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путем — и пытался совместить человечность с гепеушничеством*. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная СОВЕСТЬ в последние годы. Он был не создан для неудачничества, он так привык к роли вождя, решителя писательских судеб — что положение отставного литературного маршала для него было лютым мучением. Он не имел ни одного друга — кто сказал бы ему, что его «Металлургия» никуда не годится, что такие статьи, какие писал он в последнее время — трусливенькие, мутные, притязающие на руководящее значение, только роняют его в глазах читателей, что перекраивать «Молодую гвардию» в угоду начальству постыдно, — он совестливый, талантливый, чуткий — барахтался в жидкой зловонной грязи, заливая свою Совесть вином.
В прошлое воскресенье был у меня Бурлюк. Нью-Йорк только усилил его природное делячество. Но мне он мил и дорог — словно я читал о нем у Диккенса. Мы встретились на дороге: Лили Юрьевна везла его к Вс. Иванову. Он, забыв, какие океаны времени прошли между нами, спросил:
— Вы из Куоккалы? Где ваши дети? (воображая, что Коля все еще мальчуган, каким он был во времена Маяковского).
23 июня 1956. Я окончательно понял, что писал эти заметки в никуда, что они, так сказать, заключительные, — и потому торжественно прекращаю их. Но так как я еще не умер, меня интересует практически, кто когда был у меня (ибо я забываю о всяком, чуть только он уйдет от меня), и потому превращаю дневник в книгу о посетителях и практических делах.
1956 Заболоцкий, глядя на лежащих на пляже
стариков:
Тела давно минувших дней.
25 июня. Была милая Маргарита Алигер — и вечером заговорила о Фадееве, о его смерти, о том, что он в 1954 г. послал в ЦК письмо, не понравившееся там, и он пытался загладить и т. д. И я, возбужденный, не ушел спать и ходил с нею по нашей улице.
3 августа. Вчера у меня были: Гудзий с женой, Эйхенбаум, Берестов, Катанян; третьего дня был Бонди.
Бонди читал свою статью для Литгазеты о Дм. Дм. Благом. Статья еще тусклая — неестественная смесь учености с фельето- низмом. Устные его филиппики против Благого были в тысячу раз сильнее.
Катанян прочитал хранящуюся у него записку Т. А. Богданович о Маяковском — чудесную записку, правдивую, точную, задушевную.
Я прочитал стенограмму речи, произнесенной Оксманом 18 июня 56 г. в Саратовском университете при обсуждении книги В. Баскакова. Речь, направленная против «невежества воинствующего, грубо претенциозного, выращенного в столичных инкубаторах, воспитанного годами безнаказанного конъюнктурного лганья и беспардонного глумленья над исторической истиной». Речь потрясающая — и смелая, и великолепно написанная.
Гудзий пишет об Ив. Франке. Я корплю над Дружининым и «Сочинениями» Слепцова.
Женя готовится к экзаменам в ГИК.
В понедельник была у меня Алигер, читала письма к ней А. А. Фадеева, спрашивала совета, публиковать ли их. Оба письма — пронзили меня жалостью: в них виден запутавшийся человек, обреченный гибели, заглушающий совесть.
Вчера Женя рассмешил меня за ужином — цитатой из «12 стульев», которые он знает наизусть. Я захлебнулся чаем — и минут 10 задыхался. Потом все прошло.
Сейчас была Анна Ахматова с Лидой. Она виделась с Феди- ным, он сказал ей, что выйдет книга ее стихов под редакцией Суркова.
Я позвал на свидание с ней Сергея Бонди. Бонди прочитал неизвестное письмо Осиповой к Александру Тургеневу — очень изящно написанное, но ни единым словом о том, что говорил Пушкин за два дня до дуэли с ее дочерью Евпраксией. Ахматова
рассказывала, какой резонанс имела в Америке ее 1956
статья о «Золотом петушке», основанном на новелле Вашингтона Ирвинга.
У меня гостит Вера Алекс. Сутугина-Кюнер, которую я из сан- тиментальности выписал из Сенгилея*.
10 августа. Вчера у Жени украли фотоаппарат «Киев», стоящий 3.500 рублей.
Вчера была у меня Маргарита Алигер — ей очень понравилась моя статейка о Чехове — для сборника «Лит. Москва». Она специально пришла сказать мне об этом.
1-ое сентября 1956. Был вчера у Федина. Он сообщил мне под большим секретом, что Пастернак вручил свой роман «Доктор Живаго» какому-то итальянцу, который намерен издать его за границей*. Конечно, это будет скандал: «Запрещенный большевиками роман Пастернака». Белогвардейцам только это и нужно. Они могут вырвать из контекста отдельные куски и состряпать «контрреволюционный роман Пастернака».
С этим романом большие пертурбации: Пастернак дал его в «Лит. Москву». Казакевич, прочтя, сказал: «оказывается, судя по роману, Октябрьская революция — недоразумение, и лучше было ее не делать». Рукопись возвратили. Он дал ее в «Новый Мир», а заодно и написанное им предисловие к Сборнику его стихов*. Кривицкий склонялся к тому, что «Предисловие» можно напечатать с небольшими купюрами. Но когда Симонов прочел роман, он отказался печатать и «Предисловие». — Нельзя давать трибуну Пастернаку!
Возник такой план: чтобы прекратить все кривотолки (за границей и здесь) тиснуть роман в 3-х тысячах экземплярах, и сделать его таким образом недоступным для масс, заявив в то же время: у нас не делают Пастернаку препон.
А роман, как говорит Федин, «гениальный». Чрезвычайно эгоцентрический, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный — автобиография великого Пастернака. (Федин говорил о романе вдохновенно, ходя по комнате, размахивая руками, — очень тонко и проницательно, — я залюбовался им, сколько в нем душевного жара.) Заодно Федин восхищался Пастернаковым переводом «Фауста», просторечием этого перевода, его гибкой и богатой фразеологией, «словно он всего Даля наизусть выучил». Мы пошли гулять — и у меня осталось такое светлое впечатление от Федина, какого давно уже не было.
Читаю Писарева, и мне кажется, что мне снова 14 лет.
1956 Третьего дня вышло новое издание «От двух до
пяти». Книжка стала серьезной, чеканной, стройной. Нет ни одной мысли, которую я списал бы откуда-нибудь — вся она моя, и все мысли в ней мои. Ее издать надо было серьезно, строго, просто, а издали ее вычурно, с финтифлюшками, с плохими детскими рисунками.
Женя, к моему изумлению, отлично сдал все экзамены в ГИК. Даже по истории получил пятерку. И рука у него как будто заживает.
С «ЛитМосквой» вышел такой анекдот: я дал туда статью о Чехове, Коля — рассказ «Бродяга», Лида — статью. Вся семья в одном альманахе!!? Неудобно. Пришли ко мне Казакевич и Алигер, встали на колени — разрешите перенести Вашу статью в 3-й альманах, иначе у нас получится «Чуковская Москва». Я согласился. Но теперь им страстно хочется вместо Лидиной статьи тиснуть мою. Я протестую: для Лиды напечатание ее статьи — вопрос жизни и смерти; она написала эту статью по заказу «Нового Мира», оттуда ее вернули. Она дала статью в «Молодую гвардию». Вернули. Впрочем, и с моей статьей о Чехове то же самое: ее вернули из «Нового Мира» и «Знамени».
Вчера Серов-самозванец («В. А. Серов») напечатал в «Правде» статью в защиту черносотенства в искусстве.
2 сентября. Был у меня третьего дня профессор Оксфордского университета по фамилии Берлин. Необычайно образованный человек; он говорил, что в Англии появился новый чудесный перевод «Былого и дум», который очаровал англичан. Впервые имя гениального Герцена привлекло к себе внимание широких кругов (по его словам, письма Герцена к Гервегу хранятся в Британском музее). Он читал о Герцене лекцию по лондонскому радио — и это вызвало сочувственные отклики огромной семьи Герцена, ныне живущей в Швейцарии. Сам он пишет о Белинском. Знает хорошо мои книжки — даже «Мастерство Некрасова».
Был у меня Володя Швейцер — впоследствии фельетонист (псевд. «Пессимист») и киношник. Я когда-то давал ему уроки по 3 рубля в месяц, он помнит Одессу — и меня молодого, и маму, и Марусю — рассказывал такое, что я совершенно забыл.
13 сентября. Завтра я еду в Узкое.
Книга моя «Люди и книги» подвигается черепашьим шагом. Очень, очень соблазняет меня мысль издать книгу «Люди и книги» в двух частях: в первой шестидесятники — Слепцов, Успенский и др., во второй Чехов, Горький, Леонид Андреев, Блок.
Был вчера у Всеволода Иванова. У него очередное крушение. Его роман «Путь в Индию» отказались печатать: «Октябрь», издательство «Молодая гвардия». Из «Молодой гвар- 1956
дии» он третьего дня получил грубое письмо с отказом. Тамара Владимировна страшно возбуждена. Ей и в голову не приходит, что, возможно, роман плохой. Она видит причины в боязни редакций печатать такой смелый роман. В Гослите ни за что не хотели печатать Собр. соч. Всеволода Иванова. Но Там. Вл. повела такую атаку, так терроризировала Котова, Пузи- кова, что они согласились в конце концов подписать договор. Всеволод Вяч., как всегда, благодушен, мил, спокоен.
14 сентября. Приехал в Узкое. По дороге узнал об изумительном событии: Татка родила двух мальчиков. Итак, я еще до смерти с сегодняшнего дня имею трех правнуков. Здесь — Шапорин, Козарницкий, Корнелий Зелинский, — химики, — философы. Я сижу за столом с Аплетиным, Михаилом Яковлевичем. Мы гуляли с ним, и [он] рассказывал много о Китае.
Поражен талантливостью Бена Ивантера. Его «Моя знакомая» лучший рассказ, какой я читал за последние годы. Все, что есть в женщине самого женского, чудесно опоэтизировано и возвеличено здесь. И как великолепно дана обстановка: Украина, редакция журнала и люди, хохол Однорог, его жена, обе Галины и хамло Колесаев. Если бы такой рассказ написали Леонов или Всев. Иванов, их приподняли бы до небес, — а Ивантер — кто же ждет от Ивантера такого проникновения в жизнь, и такой человечности, и такого искусства. И какое великолепное в рассказе начало, и как он чудесно построен, и сколько в нем юмора и доверия к женской душе.
Послал Пожаровой 400 рублей для отравления кошек. У нее, она пишет — рак. И если не кончает жизнь самоубийством, то лишь потому, что ей жаль живущих у нее кошек. Их надо убить по- научному, а для этого нужны деньги — и я как идиот выслал ей — сам не знаю, почему.
В общем «Том Сойер» — очень наглая книга. Твен даже не знает возраста Тома. Судя по рисунку мальчишки (который он сделал для Бекки) — ему самое большее 4 года, судя по его отношению с теткой — 7 лет, а похищает он золото у Индейца Джо как 18-летний малый. Поэтому художники никогда не могут нарисовать Тома, всегда выходит брехня. Всю художественную правду Твен истратил на бытовые подробности, на изображение детской психики — здесь он гениален (равно как и в разговорном языке персонажей) — а все adventures43 заведомая чушь,
1956 ради угождения толпе. Угодливость Твена доходит
здесь до того, что он заставляет своих героев в обеих книгах — и в «Томе» и в «Гекльберри Финне» — находить в конце концов кучи долларов.
17 октября. Надо писать о Блоке, а я как идиот перевожу заново «Тома Сойера» и не могу выкарабкаться из этой постылой работы. С Женей дело мало-помалу улаживается. Он поглощен институтом. У него вроде как бы неплохие товарищи, но почему он ничего не читает, почему не может провести в одиночестве ни единого часу, почему считает неинтересным все кроме техники? Ведь в нем есть рудименты интереса и к человеческой психологии, и к хорошим стихам, и к книгам — но именно рудименты, за- глушенные жизнью.
17 октября. Был вчера Каверин, рассказывает, будто секретарь Хрущева вдруг позвонил Твардовскому. «Н. С. велел спросить, как вы живете, нуждаетесь ли в чем-ниб., что вы пишете», и т. д. Твардовский ответил: «Живу хорошо, не нуждаюсь ни в чем». — «А как ваш “Василий Теркин на том свете”»? Что вы думаете с ним делать?» — «Думаю напечатать». — «Вот и хорошо. Теперь самое время».
Твардовский «исправил» эту поэму чуть-чуть, но основное оставил без изменений. Тот же Хрущев в свое время разнес его за эту поэму — теперь наступили «new times»[44].
Тот же Каверин рассказывает, что на совещании драматургов Н. Н. Михайлов вдруг как ни в чем не бывало наивно спросил: почему не ставятся пьесы Булгакова — напр., такая чудесная пьеса, как «Бег». А Каверин на днях поместил в журнале «Театр» как раз статью о «Беге», которая лежала в редакции 6 месяцев. Во всем этом Каверин видит «симптомы».
Был я вчера у Татки. Два мои правнука — «вытесняющие меня из мира», лежат, как невинные, на письменном столе. Очень милые — Боба и Юра.
Я все еще сижу над «Томом Сойером», хотя и сознаю, что это — самоубийство.
25 декабря. Куда девалась предыдущая тетрадь, не знаю.
Вчера была милая Лида, написавшая мне письмо, которое при сем прилагается. [Вклеено письмо. — Е. Ч.]
Дорогой дед, сейчас — ночью — мне звонила Алигер в отчаянии, до нее дошли слухи, что ты опять волнуешься Чеховым и сроками. Она прямо плачет в телефон — 1956
и, по правде сказать, я думаю, что тебе пора перестать терзать их и терзаться самому. Несомненно, что они сделают все, чтобы напечатать скорее и почетнее, а так как сейчас это лучшее место и лучшие люди (из действующих), то мой тебе совет — смирись. И успокойся.
За советы не серчай, Лучше пей горячий чай.
Дело в том, что я — в качестве одного из редакторов «Москвы» — показал свою статью о Чехове Атарову, который очень хочет печатать ее в 1-м номере журнала. Но я еще летом сдал ее «Литературной Москве» (альманаху). Статью горячо одобрили Каверин, Алигер, Казакевич. Они наметили ее печатание в 2-м альманахе, но так как в альманахе должны были напечататься и Лида и Коля, они попросили меня отложить моего «Чехова» в 3-й альманах. Я согласился, — иначе они отложили бы статью Лиды.
Но цензура задержала 2-й альманах и держала его под спудом 2 1/2 месяца, третий еще неизвестно когда пойдет в производство, Атаров же хочет печатать «Чехова» сию минуту. Мне это было бы очень выгодно, но рыцарские чувства не позволяют мне изменить «ЛитМоскве», тем более что я очень люблю Казакевичей (всех, всю семью, особенно Олю и Женю), связан старой дружбой с Кавериным и верю в душевное благородство Алигер. Отсюда — мое страдание. Когда звонит Атаров (умный, энергичный, глубоко человечный), мне хочется отдать Чехова ему (да и личный интерес очень велик), когда звонит Алигер, я забываю всякие личные интересы, и мне хочется от всей души, чтобы они не потерпели ущерба. Хуже всего то, что и Атаров, и Али- гер, и Казакевич недавно открылись мне своими светлыми душевными качествами, они в моих глазах (вместе с Твардовским) воплощают благороднейшую линию советской литературы, и я так горжусь их добрым отношением ко мне. Из-за этих мучительных разговоров я совсем развинтился, абсолютно не сплю — даже со снадобьями — и бросил писать (о Блоке, о Квитке, о Леониде Андрееве) — спешно, для книги «Люди и книги», которую я уже сдал в Гослит.
Книга моя недописана: даже о Слепцове нужно расширить новым материалом.
Читаю Samuel’a Butler’a1 «Erehwon» — сатиру-утопию, очень разрекламированную в английской прессе. Она не поднимается
1956 выше посредственности — язык хорош, но образы
схематичны, и воображение не слишком богатое, робкое. Чем же объяснить шум, вызванный ею в английской прессе? Прочитал я также книгу Эстеллы Стед «My Father»1 — о Вильяме Стеде, журналисте, который гремел в мое время как редактор «Review of Reviews»2. Все пошлости и миражи, которые создавал XIX век — «Армия спасения», «Спиритизм», «Джингоизм»3, миротворчество в Гааге — всему этому отдавал свою пустую душу William Stead. Он — воплощение всех суеверий этого ничтожно-великого века. Сенсационалист, саморекламист, он и умер саморекламной смертью — утонул на «Титанике».
Пишу о Блоке. Отношения наши долго не налаживались. Я не любил многих, с кем он так охотно водился: расхлябанного, бесплодного и ложно многозначительного Евгения Иванова, бесцветного, моветонного Георгия Чулкова, бесталанного Александра Гиппиуса, суховатого педанта Сюннеберга, милого, но творчески скудного Пяста и т. д. На Георгия Чулкова я напал в «Весах» как на воплощение бездарной «символочи», компрометирующей символизм. Статья эта в 1904—5 гг. возмутила Блока, а в 1919 году он говорил мне, что вполне с ней согласен. И хотя мы очень часто встречались в Териоках, где был Старинный Театр, у Мгеброва и Чекан, у Руманова (в «Русском Слове») на Морской, у Ремизова, в «Вене», у «Лейнера», у Вяч. Иванова, у Аничковых, мы встречались, как чужие: я — от робости, он от пренебрежения ко мне. В театре нам случилось сидеть рядом в партере — как раз в тот день, когда был напечатан мой фельетон. Он не разговаривал со мной, когда же я спросил его о фельетоне, он укоризненно и гадливо сказал:
— Талантливо, — словно это было величайшее ругательство, какое только известно ему.
Сейчас перечел «Записные книжки» Блока (Медведев — редактор). Там упомянута Минич — и о ней ссылка: «поэтесса». Я знал ее; это была невысокого роста кругловатая девушка, подруга Веры Германович. Обе они влюбились заочно в Блока и жаждали ему отдаться. Поэтому считались соперницами. Германович написала ему любовное письмо, он возвратил его ей и написал сверху: «Лучше не надо». Или «пожалуйста, не надо».
Упомянут там и Мейер, которого я знал в Одессе. Он был сперва революционер, приносил мне пачки прокламаций, которые я прятал в погребе, — потом стал неохристиани- 1956
ном. Всю жизнь оставался бедняком. Иногда приходил ко мне ночевать — и нудными словами пытался обратить меня в православие.
26 декабря. Болен. Горло, кашель, банки, слабость. Читаю Кони — его судебные речи. Нисколько не гениально, но метко, умно, благородно, с глубочайшим знанием жизни. Некоторые речи (вместе со вступлениями) стоят хорошего романа: удушение жены Емельянова, подлог расписки княгини Щербатовой, убийство Чихачева — обобщенная правда о русском человеке, о дрянности не только тех, кто совершил преступление, но и тех, против кого оно было совершено. Солодовников был миллионер, которого стоило обокрасть, Филипп Истраки был ростовщик, которого стоило убить, и, пожалуй, Емельянова была женой, которую следовало утопить. Когда я познакомился с Кони, его судейская слава была позади. Он был для всех нас — писатель и праведник, — даже более, чем писатель. Иногда он казался пресноватым, иногда витиеватым — но действительно ему было свойственно почти неестественное благородство: Ада Полякова, Викт. Петр. Осипов, Евгень- ев-Максимов, я — всем он делал огромное, бескорыстное добро. Нужно бы написать о нем. Но писание стало таким трудным процессом для меня — особенно теперь, когда я болен. Проклятая история с «Чеховым» — совершенно лишила меня способности выражать что бы то ни было на бумаге.
Надо писать о Блоке. Как нежно любил он меня в предсмертные годы, цеплялся за меня, посвящал мне стихи, писал необычайно горячие письма — и как он ненавидел меня в 1908—1910.
декабря. Решительно нет времени писать даже этот дурацкий дневник.
Вчера был Коля: приехал из Болгарии; — эта страна очень полюбилась ему; и он так подробно рассказал о болгарском языке, о его словаре и грамматике, словно провел там не меньше года.
Пишу о Кони (заметку в «Литгазету»), правлю корректуру Слепцова и делаю много другого ненужного, а до Блока руки не доходят. Была вчера у меня милая, милая М. Ф. Лорие.
декабря. Был я сегодня у Федина — просил меня Зильбер- штейн спросить Конст. Ал-ча, когда он может явиться к нему с материалами по новому (советскому) тому «Литнаследства». И как всегда — ушел из его кабинета к Вареньке и Костеньке. Костенька впервые осознал елку — и очень чисто произносит: Дед Мороз — и показывает на него пальцами (под елкой), а Варенька
1956 стала показывать мне подарки, которые получила
она в день рождения, и я заметил, что Федину как будто досадно, что я покинул его, он все время порывался рассказать мне какую-то историю. Я ушел и в Доме творчества узнал от Фриды Вигдоровой, что было у Фурцевой собрание писателей, где Смирнов назвал Симонова троцкистом, «Новый Мир» троцкистским журналом, Паустовского — контрреволюционером и т. д., а заключил свою речь, что он готов стать на колени, чтобы писателям дали квартиры. После этого слово предоставили Федину. Федин сказал, что он тоже готов стать на колени, чтобы писателям дали квартиры, но при всем том он не согласен ни с одним словом Смирнова: Паустовский честный советский писатель, Симонов в настоящее время отсутствует, он с честью отстаивает советские интересы в Индии — и судить его в его отсутствие неэтично, что же касается «Нового Мира» и романа Дудинцева, нельзя не признать, что в их направлении много благородства и правды; он, Федин, вполне солидарен с их направлением, хотя и считает роман Дудинцева — незрелым. Вообще, — сказал он, — все эти расправы с писателями ни к чему не приводят, воспитывать писателей дубиной нельзя. Одно дело сделать тончайшую хирургическую операцию глаз, другое — шарахнуть по голове дубиной.
— Так вы нас считаете дубинами? — спросила Фурцева.
Федин уверил, что нет, но все же после его речи заготовленная резолюция была отменена и — можно считать, что на этот раз дубинка отложена в сторону. Фурцева в дальнейшем разговоре несколько раз ссылалась на Федина: «как сказал Константин Александрович».
Он в своей речи сказал между прочим: как вы хотели бы воспитывать, напр., Пришвина? Кто мог бы воспитывать его? Разве что сам Тимирязев.
Фрида ликует. Была у меня Маргарита Алигер, принесла в подарок «ЛитМоскву». Колин рассказ чудесный (чуть-чуть длинновато в середине), очень уверенный рисунок, скупые краски, верно наложенные, отличный сюжет. Заглавие «Бродяга» не годится. Гвоздь — стихи Заболоцкого. «Старая актриса» чудо — и чувства, и техника. Пьеса Погодина по замыслу — отличная, по выполнению посредственная. Два доносчика — Клара и О., и оба оказываются милыми людьми. Записи Олеши претенциозны, Цветаева то очень хороша, то ужасно плоха, — в общем же альманах никем не редактируется — строгого отбора нет.
Сегодня — в последний день нового года — мороз. «Оттепели не предвидится!» — острит Ивич.
Встретил жену Кирпотина, она тоже здесь. Ви- 1956
дел Живова, Раскина — и больше никого. Сижу в своей мурье — и пятый день пишу с утра до вечера все один кусок (строк 12) для «Лит. газеты» — и ни черта не выходит.
Самая умная статья в «Лит. Москве» — Александра Крона: о театре. Острая, полная неотразимых силлогизмов. Рядом с нею раз- дребеженная, шаткая, валкая, претенциозная статейка Олеши кажется еще более жалкой. Читал Бернарда Шоу — «Дом вдовца» и т. д. — холодные, мозговые продукты без тени вдохновения — и жизни. Так дожил до
1957 года,
до которого не чаял дожить никогда. Весь прошлый год я жил в идиотских трудах. Зачем-то два месяца истратил на редактирование Конан Дойла, месяц переводил «Тома Сойера» — зачем? зачем? — и для Блока, Слепцова, мемуаров не осталось времени. Идиот. Душегуб.
1 января. Вышел в 5.30 утра на балкон. Звезды как апельсины. Морозно. Снег — как декорация. Сажусь за постылую заметку о Кони. Как раз под Новый Год разбился термос Марии Борисовны, который я берег с теплым чувством, — и это происшествие суеверно укололо меня.
Кони: я прочитал его книгу. Есть блестящие места, но какое самолюбование, сколько раз он сообщает, красуясь и рисуясь, как благородно он ответил такому-то, как ловко он срезал такого-то, и т. д., и т. д. Язык местами хорош, а местами канцелярский, с типичными судейскими цитатами, крылатыми словечками, истасканной рухлядью адвокатского жаргона.
своим «Чеховым» — и этого я себе никогда не про- 1957
щу. О, почему не пришла ко мне 1-го Маргарита Али- гер — как обещала. Хотела придти — мы почитали бы стихи — побеседовали бы, и я почувствовал бы связь с «ЛитМосквой».
В «ЛитМоскве» всех раньше всего будоражит статья Крона, меня же — стихотворение Заболоцкого «Старая актриса» — мудрое, широкое, с большими перспективами. И почему я ухожу от этой группы лучших писателей, наиболее честных и чистых — и связываю себя с чужаками, — неизвестно. Всякая подлость раньше всего непрактична.
Чтобы отвлечься от горя, я пошел к К. А. Федину. Мы пошли гулять. Снежно, не холодно, ветер. Он рассказал, что в Гаграх, где он был, на улице огромная картина «Утро родины» (Сталин среди полей*) освещается прожекторами — и рядом памятник Сталину; из Турции на грузинском языке передается по радио нечто вроде «БиБиСи для бедных», эта передача начинается пением грузинского национального гимна, а кончается гимном в честь Берии. Изо всех раскрытых окон раздается голос радио:
«Слава Берии, Берии, Берии!»
Очень подробно рассказал Федин о своем выступлении у Фур- цевой. Говорил о романе: Кирилл Извеков в 1937 г. по ложному навету пострадал и в результате очутился в Туле, на пониженной должности. Цветухин окажется в Бресте и т. д. Но я слушал его сквозь душевную муку. Для успокоения стал читать переписку Победоносцева с Александром III*. Потрясающее по своей тупости письмо Д. Щеглова, бывшего товарища Добролюбова, который превратился в фанатика-черносотенца, вызывающего гадливость даже в других черносотенцах. Чичерина записка и письма Сиона — и дело Катакази — и процесс первомартовцев — интереснейшая, но совершенно неизвестная книга. Пытаюсь писать о Блоке, но все валится из рук.
6/I. У меня есть особый способ лечиться от тоски и тревоги: созвать к себе детей и провести с ними часов пять, шесть, семь. Чтобы забыться от моей истории с «Чеховым», я созвал к себе Сережу, Варю (внучку Федина), Иру (дочь Кассиля), Машу и Веру (Таниных детей) — и стал играть с ними в разные игры. К семи часам они очень утомили меня — но сердце отдохнуло, и я отправился спать, чувствуя блаженное спокойствие. И вдруг снизу голос: «Письмо от М. О. Алигер»*, и — сна моего как не бывало. Укол в самое сердце. Я вскочил и стал бегать по комнате. Все мои усилия забыться сразу пошли насмарку; промаявшись до двух часов, я
1957 оболванил себя нембуталом, и вот теперь все мое ут
ро пошло насмарку. Как жестоки все эти люди: Ата- ров и Маргарита. Каждый день они пилят меня деревянными пилами — вместо того, чтобы понять, что же делается со мной. Они, небось, и спят, и работают, а я превращаюсь в калеку — и вся эта история стоит мне год жизни по меньшей мере.
8 января. 2 письма: одно — от Зощенко, другое — от Сергеева- Ценского. Зощенко пишет скромно и трогательно: не укажу ли я ему, какие рассказы нужно изъять из нового издания его книги, просит совета в деликатнейших выражениях, а Сергеев-Ценский хлопочет о том, чтобы о его «Вале» был отзыв в «Комсомольской правде». Какая жизнестойкость. Человеку девятый десяток, он оглох и почти ослеп — но не теряет ни надежд, ни желаний.
Как упоительно пишет Троллоп. Я читаю его «John’a Caldiga- te’a», и весь сюжет до того волнует меня, что в трагических местах я оставляю книгу, не могу читать дальше, так «переживаю». И какая уверенная рука в обрисовке характеров, какое знание жизни — и самых глубоких глубин души человеческой. И как все это скромно, словно он и сам не подозревает о своей гениальности.
января. Взялся за Уайльда. Мне выдали в «Иностранной библиотеке» — 4 книги о нем. И я залпом читаю все четыре. А «Леонид Андреев», крохотная статейка, — выматывает у меня всю душу. А стол загроможден корректурами журнала «Москва», который отвратительно глуп.
13 февраля. Я уже два дня в Барвихе. Врачи нашли, что я зверски переутомлен, и запретили работать. А я, как назло, привез с собой бездну планов: переработать статью об Оскаре Уайльде, статью о Блоке, начать воспоминания о 1905 годе, написать о Баскакове, но все это — так и останется в виде неосуществленных проектов. Сегодня познакомился с Шаровым Ал. Ф-чем, который когда-то устроил перегородку в моей квартире на ул. Горького. Если бы мы пошли нормальным путем — волокита тянулась бы месяцев 8, но загадочный, нечеловечески влиятельный, могучий Шаров устроил это росчерком пера. (Он начальник московского строительства.) Познакомился с ивановской ткачихой, говорящей на о. Познакомился с женой министра культуры Михайлова.
февраля. 2 года со дня смерти Марии Борисовны. Машенька дорогая — как хотела ты правды и прямоты — и какой я был перед тобой криводушный! И в литературе я не помню, чтобы она
давала мне женские, дамские советы — слукавить, 1957
пренебречь правдой ради карьеры и выгоды.
Здесь отдыхает жена Михайлова, министра культуры.
Были у меня здесь Лида и Коля. Лида стяжала ненависть Дет- гиза своей статьей «Рабочий разговор»*. Теперь будет вынесена резолюция Союза Писателей, будто Лида ведет какую-то антипартийную (!?) линию. Коля выступил в Президиуме против Ванды Василевской, потом имел с Вандой разговор. Ванда говорит, что в Варшаве русских преследуют, заставляют ходить по мостовой, а не по тротуару, что советские люди там под бойкотом и т. д. Коля уезжает в Малеевку. Любовь читателей к его книге «Балтийское небо» огромна — и библиотекарша, и парикмахерша: «неужели это ваш сын!? Ах, какая прелесть, какой чудесный роман!»
Здесь Маршак. Третьего дня мы говорили с ним три часа, вчера он просидел у меня два часа. Интересно он рассказывал про Андрусона. Андрусон был поэтишка, которого приютил Ми- ролюбов в «Журнале для всех». Неплохой переводчик, но пьяница. Маршак, живя в Лондоне, перевел какую-то повесть — и хотел пристроить свой перевод в каком-нб. русском издательстве. Послал рукопись Андрусону. Тот отнес ее к Н. Н. Михайлову, выдал за свою и получил гонорар.
Маршак обаятелен. За то время, что он здесь, он перевел (буквально у меня на глазах) одно стихотворение Йетса и стихотворение Галкина (с еврейского) — оба стихотворения сразу стали прочными, сработанными раз навсегда. Иногда он повторяется: трижды сказал (по разным поводам), что Данте — петух, разбудивший новую поэзию, русские писатели — сверхписатели, что эстетика должна быть этична, но талантливость так и прет из него. Вчера мы слушали с ним у Семенова пластинки Моцарта и Баха — и было видно, что он всей кровью воспринимает каждый новый музыкальный ход — и вообще интенсивность его духовной жизни поразительна. И хотя он кажется больным, глотает эфедрин, кашляет, но голова у него необычайно свежа и вечно готова к работе. Чудесно говорил он вчера о Фадееве и о Твардовском. Оказывается, Твардовский написал Фадееву суровое письмо, осудил его металлургический роман, высмеял его последние речи, и это очень огорчило Фадеева*.
Вот стихи Маршака, дарственная запись Людмиле Толстой.
На переводах из Бернса:
Пускай мой Роберт милый, Веселый и простой Беседует с Людмилой Ильиничной Толстой.
1957
На переводах из Шекспира:
«Правда неразлучна с красотой», — Скажут, эту книжечку листая, — Не любил Шекспира Л. Толстой, Но быть может, любит Л. Толстая.
Я дал ему прочитать мою книгу «От 2 до 5», и главное его замечание: как это я мог поставить рядом имена: Маршак, Михалков, Барто. И полились рассказы о каверзах, которые устраивала ему Барто в 20-х годах. Самый эгоцентрический человек, какого я когда-либо встречал. Дня три назад он устроил чтение своих произведений — переводы из Бернса, Шекспира и собственные. Здесь есть семья Семеновых (он — дипломат, очень умный, стоял во главе Восточной Германии, был в Норвегии поверенным в делах), жена его худенькая, черная, очень музыкальная, — слушали с благоговением, а я тоскливо думал: какая беспощадная штука старость: ни вдохновения, ни дарования, одна сухая и мертвая виртуозность. Стихи Бернса, переведенные им теперь, как небо от земли отличаются от стихов, переведенных лет 20 назад: в них бывает по 4 рифмы в строфе, рисунок в них четкий, но и только: бесталанные изделья, которые никого не могут тронуть.
И при этом чудесный собеседник, подлинно любит поэзию, и может быть, по привычке я все же его люблю и желаю ему всякого счастья.
or not…»1 Главное: все они, в огромном большинст- 1957
ве, страшно похожи друг на дружку, щекастые, с толстыми шеями, с бестактными голосами без всяких интонаций, крикливые, здоровые, способные смотреть одну и ту же кинокартину по пять раз, играть в «козла» по 8 часов в сутки и т. д.
Но о Фолкнере: он многословен, кое-что у него неправдоподобно, но он чудесный психолог, великолепно регистрирующий подспудные бессознательные поступки людей — и у него «нет в мире виноватых» — он возбуждает жалость даже к зверю Кристма- су, зарезавшему бритвой доверившуюся ему женщину, даже к Брауну, выдающему своего товарища Кристмаса, чтобы получить премию за донос, — у него прелестный простонародный язык (персонажей), почти каждый эпитет у него свеж, меток, разителен; фабула такая, что нельзя оторваться, и все же он противный писатель, тошнотный и мутный, при несомненном таланте.
21 марта. Снова день смерти М. Б.
Вдруг Катя сообщает мне, что меня вызывает проф. Еланский, делавший Жене операцию. Оказалось, что Женя, оставив ночью у себя на койке чучело из одеял, решил убежать из клиники. Отыскал дверь черного хода, добыл (с помощью сообщников) кепку и часы — и с больной рукой проник на улицу, где его поджидал автомобиль. Словом, все это было заранее сговорено и подстроено. К счастью, его поймали. Еланский говорит: «Держу его только ради вас, иначе я выгнал бы его к чертовой матери. Умудрился сломать гвоздь, который я вставил ему в прошлом году, вот этот гвоздь (он вынул из ящика), попробуйте согните его!» Обнаружились и другие Женины проделки. Он разъезжал в «Победе» по ночам, не испросив у меня разрешения. Он проваландался до того, как лечь в больницу, где-то «на воле» пять- шесть дней — покуда мы были уверены, что он на больничной койке.
Был вчера у Федина. Он с восхищением говорит о рассказе «Рычаги» (в ЛитМоскве). «То, что описано в “Рычагах”, происходит во всей стране, — говорит он. — И у нас в Союзе Писателей. Когда шло обсуждение моей крамольной книги “Горький среди нас”, особенно неистовствовала Шагинян. Она произнесла громовую речь, а в кулуарах сказала мне: “великолепная книга”. Ну чем не “рычаг”!*» 1957 Был у меня Юрий Олеша. Он задумал целую кни
гу критических заметок и набросков. О своих любимейших книгах. Он умен и талантлив, но с очень коротким дыханием — оттого он так мало написал. (Помню, как восхищался его «Лиомпой» Ю. Тынянов, который вообще ненавидел его одесские «изыски», считая их моветоном.)
Вечером я был у Каверина, коего сегодня выбранили в «Правде»*. Он, конечно, угнетен, но не слишком. «Мы будем продолжать “ЛитМоскву” — во что бы то ни стало». Читал мне отрывки из своей автобиографии. Оказывается, его отец был военный капельмейстер, считавший военный быт нормой человеческого поведения. В доме он был деспот, тиран. И в свою автобиографию Вениамин Александрович хотел ввести главу «Скандалы». Я его отговорил: нельзя слишком интимничать с современным читателем… У Каверина готов целый том критических статей. Целые дни он сидит и пишет. Счастливец.
27 мая. В жизни моей было много событий, но я не записывал их в эту тетрадь. После того, как пропали десятки моих дневников, я потерял вкус к этому занятию. События были такие: 30 марта праздновали мой юбилей. 75 лет!
Хоть этот срок не шутка, Хоть мил еще мне свет, Шагнуть мне как-то жутко За 75 лет.
Юбилей мой удивил меня нежностью и лаской — количеством и качеством приветствий. Поздравляли меня — меня!!! — и Университет, и Институт Горького, и Академия Наук — и«Крокодил», и «Знамя», и «Новый Мир», и «Пушкинский Дом», и сотни детских домов, школ, детских садов, — и я казался себе жуликом, не имеющим права на такую любовь. Конечно, я понимал, что это — похороны, но слишком уж пышные, по 1-му разряду. Все в Союзе Писателей думали, что меня будут чествовать по 3-му разряду (как и подобало), но столпилось столько народу (в Доме Литераторов), пришло столько делегаций, выступали такие люди (Федин, Леонов, Образцов, Всеволод Иванов и т. д.) — что вышли похороны 1-го разряда. В качестве честолюбивого покойника, я был очень счастлив и рад.
Второе событие: орден Ленина и его получение в Кремле — вместе с Никитой Хрущевым.
Милый Ворошилов — я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный и по-своему блестящий. Хрущев сказал: «наконец-то я вижу
злодея, из-за которого я терплю столько мук. Мне 1957
приходится так часто читать вас своим внукам». На их приветы я ответил глупой речью, которая сразу показала им, что я идиот.
Третье событие: я был приглашен правительством вместе с писателями, художниками, композиторами — на банкет под открытым небом. Ездил на правительственную дачу — заповедник — слушал речь Хрущева, длившуюся 4 1/2 часа. Затерял тетрадь и ничего не писал в ней.
[Вложен листок со стихами А. Жемчужникова*. — Е. Ч.]:
Все ждал; то опасался, То верой был согрет… Чего ж, гляжу, дождался Я в 75 лет?
Ведь этот срок — не шутка! Хоть мил еще мне свет, Шагнуть мне как-то жутко За 75 лет.
Я силы в распре с веком Прошу не для побед: Остаться б человеком Мне в 75 лет!..
Иль скажут: «Ты — отсталый. Лелея старый бред, Все носишь идеалы Ты в 75 лет.
К тому ж тебе, по справке, Судить совсем не след: Чуть не был ты в отставке Все 75 лет».
Вдруг спросят там наивно: За розгу я иль нет… Мне с новыми противно; Мне — 75 лет.
Три года пережиты; И все пока — поэт,
Хоть с прозвищем: «маститый» Я в 75 лет.
Сложи, старушка муза, Про 75 лет.
3. Устал я жить в надежде На умственный рассвет; Хоть меньше тьмы, чем прежде — За 75 лет*.
18 июня. Часа в два звонок. Вадим Леонидович Андреев. В первый раз я видел его в 1903 году, в детской колясочке. С тех пор прошло всего 54 года. Потом — на даче в Ваммельсуу (1908— 1916), потом в Ленинграде в 1917 — ровно 40 лет назад. В первый раз мне показывала его «дама Шура» — в колясочке, ему было не больше полугода. Сейчас это седоватый, высокий мужчина, с узким лицом, живыми глазами — с печатью благородства, талантливости и — обреченности. Он позвонил мне — из Дома творчества — и через 10 минут был у меня. Мы сели на балконе, и он стал рассказывать мне свою фантастическую жизнь. Анна Ильинична, скупая, тупая, любила одного только Савву, и вскоре по приезде в Париж Вадим оказался буквально на улице. Он хватил лиха, был линотипистом, пробовал пристроиться к литературе, написал несколько книг (в том числе «Воспоминания об отце»), пробыл 25 лет в эмиграции, потом добыл советский паспорт, переехал в США и работает в OOH’e. Я повез его к Ек. П. Пешковой — в Барвиху. По дороге он читал свои стихи — негромкие, но подлинные, чуть-чуть бледноватые — о своем детстве, которое я помню так хорошо. Читает он стихи старинным петербургским напевом, как и его сверстник, Коля Чуковский. Американцы в массе своей ему ненавистны: девочки распутны, мальчишки — кретины. Теперь у девочек мода: мужская рубашка, без штанов или юбки, — «это более неприлично, чем нагота». Рассказывал об Алексее Ремизове — стал в 80 лет писать превосходно, пронзительно, без прежних выкрутас. Юрочка Анненков женился на молоденькой, прислал на какой-то конкурс рассказ (под фамилией Тимирязев) и получил первую премию и т. д. В литературном мире Андреев знает все обо всем — и о Заболоцком, и о Дудинцеве, и о Пастернаке, и о Бунине, и о разных американских писателях. Впечатление произвел он чарующее.
Июнь. С библиотекой происходит какая-то нелепица.
Я обратился к директору московской Межобластной конторы «Лесстройторг» — тов. Филатову Александру Константиновичу. К моему удивлению, голос у него (по крайней мере, по телефону) почти интеллигентный; до сих пор все заправилы деревянных домов говорили со мной так деревянно, словно они не 1957
люди, а тележные колеса, корыта или бочки — без интонаций — мертво.
23 июня. Вчера я собирался идти спать. Приехали Андреевы (Вадим и его жена) — милые обаятельные, благородные люди! Приехали на 10 минут, так что все время было у них посвящено прощанию. Впечатления от родины у них сложные — но они счастливы тем дружеским приемом, который был оказан им всюду.
30 июня. Был у Казакевича. Остроумен, едок по-прежнему. Говорили о Федине — и о его выступлении на пленуме. Федин с огромным сочувствием к «ЛитМоскве» и говорил (мне), что если есть заслуга у руководимого им московского отделения ССП, она заключается в том, что это отделение выпустило два тома «ЛитМосквы». А потом на пленуме вдруг изругал «ЛитМоскву» и сказал, будто он предупреждал Казакевича, увещевал его, но тот не послушался и т. д. Я склонен объяснять это благородством Федина (не думал ли он таким путем отвратить от «ЛитМосквы» более тяжелые удары), но Казакевич говорит, что это не благородство, а животный страх. Тотчас же после того, как Федин произнес эту свою «постыдную» речь — он говорил Зое Никитиной в покаянном порыве: «порву с Союзом», «уйду», «меня заставили» и готов был рыдать. А потом выдумал, будто своим отречением от «ЛитМосквы», Алигер и Казакевича, он тем самым выручал их, спасал — и совесть его успокоилась. «А все дело в том, — говорит Казакевич, — что он стал бездарно писать, потерял талант, растерялся — и захотел выехать на кривой». И рассказал анекдот:
Сумасшедший вообразил себя зерном. Его вылечили. Но проходя мимо курицы, он стал метаться и спрятался. Приятель говорит ему: но ведь ты знаешь, что ты не зерно.
Я-то знаю, но знает ли курица?
Сам-то Федин знает, что «ЛитМосква» хороша, но знает ли это начальство?
Казакевич переводит «Пиноккио»*. С немецкого; перед ним итальянский текст, итальянский словарь.
Работа эта слишком уж легкая! Переводчики-паразиты выбрали себе легчайшую литературную профессию. Но я вставлю перо Алексею Толстому!! Буратино умрет во цвете лет. Испортил Алексей такую сказку.
Показал мне «Сердце друга» в переводе на французский язык и на немецкий язык. Две очень изящные книжки. Насчет третьего сборника говорит:
1957 — Мы возьмем тем, что у нас будут самые луч
шие в художественном отношении вещи. У нас есть дивный Паустовский и чудесный Тендряков — великолепная повесть. Критических статей не дадим. Критика не обязательна в альманахе.
Бодр. Очень умен. Образован. Искренен.
— Не знаю, как я встречусь с Фединым. Не подать руки — глупо.
Мы пошли к больному Каверину. В. А. исхудал, жалуется на головные боли — у него воспаление мозговых оболочек, болезнь с греко-латинским названием. О ней он сочинил стихи, остроумно перечисляя в качестве недугов все те обвинения, которые выдвинула против него литературная критика.
Олечка Казакевич встретила меня приветливо и угостила бананом. На костре у нас она читала:
Блажен, кто посетил сей мир В его минуты роковые.
Странно было слышать эти строки в 9-летних устах.
LIBRARY FOR CHILDREN45
23 июля. Кто такой Филатов? Я никогда не видел его. Знаю, что он начальник Межобластной конторы Лесстройторг и что зовут его Александр Константинович. Около недели назад я послал ему письменную просьбу выделить для моей детской библиотеки «финский домик», и он сказал, что даст непременно. Вчера я говорил с ним по телефону, он опять обнадежил меня.
Поверив его обещанию, я сегодня обратился в Литфонд к тов. Ляшкевичу (Дмитрию Ефимовичу) с просьбой продать мне 2000 шт. кирпичу для фундамента. Завтра в Литфонд едет Петр Георгиевич Медведев с моим письмом.
Кажется, я могу предаться мечтам — они накануне реализации. Мне кажется, что к осени у меня за гаражами возникнет просторное здание — не только библиотека, но и читальня, и дом детской книги. Чуть только начнут выводить стены, я обращусь ко всем писателям: к Кассилю, Маршаку, Барто, Михалкову с просьбой прислать в библиотеку свои портреты, чтобы дети видели своих авторов.
Вчера в библиотеку пришла жительница Ташкента 8-ми лет. Она пришла с бабушкой. Бабушка сказала мне, что девочка любит Носова, и, когда я сказал, что знаком с ним, девочка посмотрела на меня с завистью. «Как бы я хотела увидеть 1957
его». Портрет Носова тоже нужен. И портрет Пантелеева.
Завтра надо звонить Болдыреву Ив. Сергеевичу: получил ли он приказ от Филатова?
июля. Василий Прокопыч (дворник Кассиля) и безработный Петр Георгиевич срубили на участке, предназначенном для строительства библиотеки, два дерева, за что и получили 600 рублей (350 и 250), причем сам П. Г. признал, что это много. А Вас. Прокоп. известный рвач — очень талантливая и колоритная личность.
Он хохол из «куркулей». Ему 70 лет — он хромой и скрюченный, но силы непомерной. Валить огромные дерева и выкорчевывать корни — его специальность. Говорит много и складно, а если почует водку или деньги — в рифму. Так и сыплются из него поговорки и остроты.
Чем объяснить враждебность Литфонда к моему делу? Казалось бы, как не помочь писателю, который уже третий год ведет активную просветительную работу среди детей рабочих и колхозников. Но Ляшкевич демонстративно уклоняется от всякой помощи этому делу — и предоставляет мне биться как рыба об лед.
июля. Звонил Филатову. Он обещал сегодня же дать распоряжение на Лесоторговую базу в Одинцово, чтобы мне отпустили домик. Я просто не поверил ушам. Вчера я посылал Петра Георгиевича в Москву, в Литфонд получить у Ляшкевича приказ, чтобы мне за наличный расчет отпустили 2000 кирпичей (на фундамент).
Вчера собирал с детьми хворост для костра. После бури много отломившихся веток.
Сегодня величайшее событие: я послал Клару и П. Г. Медведева в Одинцово на склад за домиками. Когда они приехали, Филатов позвонил при них заведующему, и на складе разрешили приехать завтра — внести деньги и… получить домик. Сам по себе он стоит 20 500, но всякие причиндалы к нему еще 5000 р.
В газете «Советская культура» напечатано, что строить библиотеку мне помогает Литфонд*. Вздор!! Литфонд до сих пор только мешает мне и тормозит мое дело. Рекомендовал мне пройдоху инженера Семена Осиповича, который, проканителив две недели, в конце концов ничего мне не дал. О том, чтобы мне продали кирпич, я тоже должен умолять Христом Богом.
1957 26 июля. Сегодня утром я с Медведевым поехал
на склад — уплатить деньги за дом (взяв с собой 7-летнюю Зиночку, дочь работницы). Иван Серг. Болдырев круто отказал:
— Приказ Филатова до меня еще не дошел. Филатов говорил с главным бухгалтером, а бухгалтер в банке.
Я взбеленился. Но излить своего гнева не мог, т. к. Ив. С. тотчас же вызвали к телефону и он рявкал там не меньше получаса. Это затурканный, раздребежженный человечек — пожалуй, даже симпатичный в своем роде. Участие во мне приняла Елизавета Сампсониевна — замбухгалтер. Она быстро провела через кассу уплаченные ей деньги 20 500 р. — и повела меня по двору склада, где в страшном беспорядке навалены под открытом небом разные бочки, кадки, ящики — в том числе и дома. Увидев стены своей будущей библиотеки, я чуть не запрыгал от радости. Стен очень много — вообще «домик» вдвое больше, чем я ожидал, и сколько еще работы над ним! Нужен фундамент — не две, а пять с половиной тысяч кирпичей, а Литфонд отказал мне даже в двух тысячах. Куда податься, кого умолять? Где достать каменщиков? Как уберечь те части домика, которые свезены ко мне на участок, — от дождей. Вчера, например, всю ночь шел дождь, и сегодня идет. На складе все до одного — взяточники, начиная от привратника, кладовщика.
Сейчас в половине восьмого Медведев, взяв у меня пять тысяч восемьсот рублей, отправился пешком на склад за остальными частями домика.
Вчера Нилин порекомендовал мне обратиться в Секретариат Союза Писателей СССР — с жалобой на Литфонд.
Пошел ужасный злой дождь — не дождь, а потоп, — размоет все дороги — и как Медведев привезет сегодняшнюю порцию домика!? И то, что он привез, мокнет под дождем!
29 июля. Весь «домик» находится у меня на участке. Медведев сложил множество досок, дверей, потолков, стен, плиток для крыши на траве под деревьями — и я так обрадовался этому будущему библиотечному зданию, что дал грузчикам вдвое больше, чем они запросили. Пришли клиенты библиотеки — 10—12-летние дети и с радостью помогли грузчикам разостлать брезент.
Вчера я пошел к Лидину — в чудесном настроении, и вдруг он сообщил мне, что на сегодняшнем заседании Литфонд рассматривает мое «ходатайство» (ходатайство!) о постройке на арендуемом мною участке библиотеки — и намерен мне отказать, т. к. арендатор не имеет права строить что бы то ни было на 1957
арендуемой земле. Оооо!
Что мне делать?
30 июля. Чиновники Литфонда не хотят библиотеки. Им плевать, что вчера библиотека обслужила больше 70 детей. Вчера я привел на свою строительную площадку Леонида Макс. Леонова — он осмотрел мой стройматериал и сказал: «дрянь». Это, конечно, верно; по сравнению с немецкими и финскими домиками наш домик позорно сучковат, кое-какист, сработан с полным неуважением к делу, хамски и наплевательски. Но ведь для того, чтобы не было в России таких бесстыжих и бесчестных работников, я и строю свою библиотеку. Конечно, я пригласил Леонова не для суждения о качестве материала, а для того, чтобы он отстоял мое право на постройку библиотеки. Но он ускользнул, говоря: «я в отпуску; посоветуйтесь с Сурковым. С Сурковым». И ушел.
августа. Вчера директор Городка писателей Ив. Ив. Сергеев обещал быть у меня утром в 7 1/2 — или в 8 1/2 часов, чтобы решить наконец, где ставить библиотеку. Я встал спозаранку, и хотя у меня есть спешная работа, отложил ее в сторону, т. к. ждал с минуты на минуту, что он придет (а если не придет, то извинится по телефону). Мне и в голову не приходило, что кто-нибудь может так издеваться надо мною. 71/2 —никого, 8 1/2 —никого, 9 —никого. Я позвонил по телефону в контору — ответ стереотипный: «ушел на склад». Всякий раз, когда Ив. Ив. уходит куда бы то ни было, ответ один: «ушел на склад». Между тем сегодня я должен сообщить о том, как идет строительство. Вместе с Сергеевым обещал придти и Ал. Ал. Иванов (инженер) — и тоже насмеялся надо мною, не пришел. А между тем части домика, разрозненные, лежат под дождем, мокнут, и Петр Георгиевич поневоле бездействует, и вся работа срывается.
августа. Наконец-то в 9 часов Сергеев и неизвестный мне инженер посетили меня и вполне согласились со мной, что никаким арендаторам не помешает моя библиотека, если дорогу в нее провести через соседний участок. Решено было, что необходимо достать разрешение Кунцевского Райисполкома. Я послал туда Петра Георгиевича. Там сказали: нужно разрешение Литфонда. Клара Израилевна позвонила туда. Ляшкевич сказал: «а мы не разрешаем»! И обещал заехать ко мне нынче вечером.
1957 3 августа 1957 г.
Два года назад я завел в Переделкине (в нижнем этаже моей дачи) небольшую детскую библиотеку. Теперь она обслуживает около 400 детей — главным образом детей колхозников, рабочих и служащих. Каждый день от 17 до 19 часов библиотеку посещает в среднем около 40 — 50 ребят. Библиотека зарегистрирована и в Москве, и в Кунцеве. С большим сочувствием относятся к ней Министерство культуры и Кунцевский райком партии. В библиотеке ведется строгий учет посетителей и выдаваемых книг. Руководит ею опытный библиотекарь с двадцатилетним стажем. Видя, что библиотека отвечает жгучей потребности местных детей, я выделил из своих сбережений шестьдесят тысяч рублей и решил построить на земле Литфонда здание библиотеки, которое и намеревался принести в дар государству.
После долгих мытарств мне удалось приобрести в Одинцове сборный трехкомнатный домик и перевезти его к себе на участок. Детям я наивно обещал, что через 2—3 недели в этом домике будет открыт детский клуб. Конечно, я был уверен, что Литфонд с энтузиазмом поддержит мое начинание. Но чуть только Литфонд узнал о моей скромной затее, он самым бюрократическим образом стал ставить мне палки в колеса.
Тактика Литфонда такова: «мы от души приветствуем ваш благородный почин, но погодите немного, вот мы пришлем комиссию и рассудим».
Я с волнением жду комиссию в назначенный день, и, конечно, она не является.
Потом говорят:
Мы разрешили бы, но у вас нет разрешения Кунцевского райсовета.
Я обращаюсь в Кунцевский райсовет, — там говорят:
Мы разрешили бы, но у вас нет разрешения Литфонда.
Я звоню в Литфонд. Говорят:
Сегодня приедет к вам т. Ляшкевич и все объяснит.
Жду т. Ляшкевича. И, конечно, он не приезжает.
А покуда части сборного домика мокнут под дождем и коробятся, и мне стыдно смотреть детям в глаза. Рабочим, которых я нанял, я говорю каждый день:
Приходите, пожалуйста, завтра!
И не знаю, покупать мне кирпич для фундамента или прекратить это дело и закрыть библиотеку совсем. Так тянется уже две недели. И если протянется еще хоть три дня, я заболею и слягу в больницу.
Главное горе в том, что Литфонд не говорит ни 1957
да, ни нет. А строительный сезон между тем проходит, и дом окончательно сгниет под дождем.
К. Чуковский.
августа. В. А. Смирнов и В. Н. Ажаев осмотрели участок и обещали принять это дело к сердцу.
августа. Очень горячо, по-большевистски взялась за это дело Серафима Яковлевна Подгорная. Зав. Гороно г. Кунцево. Три раза была у меня на участке, привела землеустроителя, начальника пожарной охраны, провела через Кунцевский Райсовет все мое дело, — и добилась разрешения, но под одним условием: чтобы разрешил Литфонд.
Пришел ко мне Иван Сергеевич (заместитель Ивана Сергеева) — я стал говорить ему о постыдном отношении Литфонда к постройке библиотеки, о жульничестве всех работников Литфонда. Он соглашался со мною:
Верно, верно!
А потом спохватился:
Я, впрочем, не имею права судить учреждение, в котором работаю.
Удивительна Полина — землекоп. Работает лопатой 12 часов в сутки, а руки дряблые, без мускулов. Лицо старушечье, сморщенное. Все, что зарабатывает невероятно тяжелым трудом, пропивает. Для того, чтобы валятся на земле под дождем, — всю неделю проделывает норы лопатой.
10 августа. Дело двинулось, благодаря случайности. У Ажаева есть очень милый мальчишка Алеша. Я зашел к Алеше (он позвал меня, когда я проходил по дороге); Ажаев, услыхав от меня всю историю дома, повел меня к своему соседу Василию Александровичу Смирнову, который, оказывается, имеет большой вес в Союзе. Смирнов так возмутился всей волокитой, происходящей в Литфонде по вине Ляшкевича, что тотчас же несмотря на дождь пошел со мной и Ажаевым ко мне на участок и лично убедился, что Ляшкевич вставляет мне бюрократические палки в колеса. Через два-три дня он привез ко мне Воронкова и Ляшкевича—и они втроем обещают мне посильную помощь. Возник было план — чтобы я продал им домик, а они сами построят библиотеку. Но так как темпы их строительства мне известны, я понял, что, если я соглашусь, я не доживу до той блаженной поры, когда над библиотекой будет воздвигнута крыша. Я отказался: строить библиотеку буду я сам.
1957 Сейчас вся остановка за деревьями. Нужно сру
бить 6 деревьев, среди которых есть и сухостой. Сегодня приезжал ко мне наш главный лесник Васильев, очень любезный, — но рубить не разрешил. Без Москвы он не вправе. Опять задержка. Хорошо сказал Ленин:
— «А по существу издевательство!»
После того, как Васильев ушел, явился (от него?) один объездчик, который заявил, что если дать ему, объездчику, взятку в 200 р., а Васильеву 400 р., дело будет устроено так, что не потребуется разрешения Москвы.
11 августа. Воскресенье. Сегодня утром узнал, что Петр Георгиевич, не дожидаясь разрешения, рубит (вместе с Проко- пычем и неизвестным мне толстяком) деревья на бывшем Тре- невском участке. Я понимаю его нетерпение: ведь по милости Литфонда строительство задержалось на 3 недели. Когда я вышел в сад — и пришел на место рубки, оказалось, что одно самое большое дерево зацепилось макушей за ветки соседнего дерева — и не хочет валиться. Но, в конце концов, свалилось и оно.
14 августа. Среда. Сделали мост. Машиной утрамбовали дорогу — не то что утрамбовали, а просто прошлись раза три туда и сюда и взяли за это — 200 рублей. Сейчас Петр Георгиевич поехал в Одинцово за кирпичом. Я выдал ему 100 р. «на мелкие расходы». Просил Литфонд—устроить вокруг библиотеки изгородь. Сергеев отказал. «Мы будем давать вам материал (то есть продавать за наличный расчет, втридорога), а другой “помощи” оказать не можем».
17 августа. Литфонд верен себе: когда я попросил сделать вокруг библиотеки ограду, он взвалил и это дело — на меня.
4 1/2 тысячи кирпича. 3 машины по 5 тонн.
Завтра костер. Я пригласил Екат. Павл. Пешкову, Нилина, Ли- бединского, Вс. Иванова, Федина, Тихонова, индийскую посоль- шу, Маршака, Михалкова, Тараховскую, Барто, и т. д., и т. д.
Выступать будет Райкин, иллюзионисты из цирка, будет самодеятельный Котя Райкин (гениально) и мн. др.
Но что, если будет дождь. Об этом и подумать страшно.
Пришел благообразный каменщик.
Требует за фундамент 500 рублей. Я хорошо понимаю, что это рвачество, — но соглашаюсь.
Утро костра 18 августа. После бессонной ночи в 6 час. утра пошел на постройку. Вся семья каменщика на работе — человек 8:
возят на тачке кирпичи, заливают цементом. Весело 1957
глядеть на их спорую работу. Пришел чувашский писатель — попросился на поденщину. П. Г. поручил ему засыпать глиной глубокую яму, когда-то служившую погребом. Писателю 60 лет, но работает он усердно.
19 августа. Костер сошел отлично. Были Федин, Слонимский, Пустынин, Тараховская, Нилин, Барто, Арк. Райкин, Кассиль, А. А. Морозов, Екат. Пав. Пешкова, Марфа Пешкова, Дарья Пешкова, их дети: Максик, Катя и Надя, Шиль[д]крет (автор отличных «Крыльев холопа»), Михалков, советник индийского посольства (кажется, Ратнам) с женой и двумя детьми, Леонид Гроссман, Гудзий, Сусанна Мар, С. С. Виноградская, Либедин- ские, Петя Штейн, Алеша Сафонов, Лесючевский с дочерью Леночкой, был отличный затейник Узволок Яков Львович. Погода разгулялась. Детей пришло больше 300.
В детской самодеятельности больше всего мне понравился безмерно артистичный Котя Райкин, выступавший с номером собственного изобретения — «Природа», кукольный театр Тани Абашкиной, танец Ирочки Кассиль с подругой.
Первым выступил Кассиль, пожелавший детям хорошо учиться. После самодеятельности Аркадий Райкин со стихами среднего качества и с прелестной мимической миниатюрой «Рыбная ловля», потом оказалось, что приехал Михалков, милый поэт, он оставил дома гостей — и (всегда аккуратный) приехал на полчасика: — выступил с «Дядей Степой», которого ребята подсказывали ему, если он запинался — и тут я сделал величайшую глупость — в суете, в суматохе я забыл сказать детям, что здесь находится любимая всеми нами Тараховская. Все время хотелось, чтобы и она приняла участие в нашем празднике, но приезд индийцев (которые заранее сообщили, что не приедут) совершенно сбил меня с панталыку, и я забыл объявить о ее приезде.
Петр Георгиевич вчера в течение трех часов валил на участке дерева, намеченные лесничеством к срубу. Все было хорошо — но сегодня он пришел и попросил у меня за эту операцию… 400 рублей. Причем оказалось, что рабочий, делавший с ним эту работу, его зять.
22 августа. Прокопычу за рытье траншеи для водопровода 860 рублей. Получен наряд на дополнительные 500 шт. кирпича.
Литфонд отказывается дать 1 столб для освещения.
Сегодня Кл. Изр. принесла газету («Литературную») со статейкой Макса Поляновского «Был у Чуковского костер». Тамупоминает- 1957 ся библиотека. Я написал Друзину письмо с просьбой
не печатать этюдов о моей личной жизни. Особенно не нужно о библиотеке. Скажут—устроил для саморекламы.
26 августа. Литфонд отказывал мне во всем, даже в постановке столба для электричества. После того, как П. Г. переговорил со Смирновым, пришел директор городка — и сообщил, что забор будет ставить на свой счет!!!! «И вообще, что нужно К. И-чу, сделаем».
Рабочие просят денег — «заложить под угол». Пьяны с субботы. Но домик уже стоит!
29 августа. Нужно оформлять дом: нужна краска, олифа, нужны обои, нужна мебель. Нет, я и вправду разорюсь с этой затеей.
12 ноября. Был у меня сегодня Твардовский вместе с Казакевичем. У меня такое чувство, будто у меня был Некрасов. Я робею перед ним, как гимназист. «Муравия» и «Теркин» — для меня драгоценны, и мне странно, что такой ПОЭТ здесь у меня в Переделкине, сидит и курит, как обыкновенные люди. Я прочитал ему кусок своей статьи о Маршаке, читал робко и сбивчиво — и был страшно обрадован, когда он похвалил. Вообще он ко мне благоволит: принес свои два томика и говорил обо многом вполне откровенно. Об Эренбурге: «бездарно переводит французских поэтов, и, читая его низкопробные вирши, я не верю ни в его романы, ни в его стихи. Вообще по стихам можно сразу узнать человека. Как-то я заболел — пришел врач — у меня было растяжение жил, он прописал лекарство, а потом говорит: рад, что познакомился с вами, я ведь тоже пишу стихи, — и прочитал такую галиматью, что я ужаснулся: неужели такой идиот может лечить людей. Сразу увидел, что и врач он никудышный. Был я неравнодушен к одной — очень давно, — начинался роман, — но оказалось, что она пишет стихи, преплохие, я прочел и никакого романа не вышло».
Маршака он видит насквозь. Но, как и я, любит его и признает его великие заслуги. Я сказал, что Маршак в последние годы пишет все хуже и хуже, что его новые переводы ничуть не похожи на старые — что я люблю лишь молодого Маршака, который создавал «Пожар», «Почту», «Дама сдавала в багаж», «Песню о глупом мышонке». Он вполне согласился со мной, и вообще сквозь его пиетет сквозит пренебрежение.
О детской литературе: «она очень расцвела и все такое, но это литература городская, деревня еще не имеет своего детского поэта».
О Маяковском: «Прятали отзыв Ленина о 1957
“150 миллионах” — и всячески рекламировали его похвалу «Прозаседавшимся». И 25 лет заставляли любить Маяковского. И кто относился к нему не слишком восторженно, тех сажали, да, да, — у меня есть приятель, который именно за это и был арестован — за то, что не считал его величайшим поэтом…»
К Барто относится с презрением. «Стихи Ник. Тихонова об Орджоникидзе омерзительно слабы. Косноязычные, глупые, беспомощные. Встретил Кожевникова, зовет в “Знамя”. Я говорю: как не стыдно печатать такую чушь, как стихи Тихонова*. Он смеется. Говорит: дальше лучше будет».
30 ноября. Библиотека становится все красивее. Столяр оказался художником. Привинтил маленькие подвесные столики к стенам, сделал чудесные табуретки — талант.
Зашел я вчера к Хикмету — поговорить о библиотеке. Приветливо встретил — он только что из Баку — угостил чем-то похожим на помидоры, усадил — приветливый, благодушный («слушал, как вы читали по радио о Чехове, — чудесно» и «Мойдодыра» слушал — «как я хотел бы, чтобы мой сын читал ваши сказки» и т. д.). Но тут я заметил, что вся эта вежливость прикрывает какую-то досаду и тревогу, — и тут только сообразил, что Назым работал, что я помешал ему. Те, кого я принял за гостей, оказались его сотрудниками: режиссер и переводчик. Перед режиссером рукопись пьесы, перед переводчиком (Бабаевым) — турецкий текст. Я мгновенно вскочил и стал уходить; все трое явно обрадовались, и я ушел, браня себя за нечуткость.
Мне совсем не пишется. Оттого, что я берусь сразу за несколько тем. У меня незаконченный Оскар Уайльд, незаконченный Ал. Толстой, незаконченный Блок и т. д. И лежит начатый Чехов. Нужно взяться за что-нибудь одно.
Юбилей Маршака отложили на второе декабря.
1957 В пять часов пришел Назым Хикмет. Очень уч
тивый, внимательный, сдержанный, — похвалил библиотеку, посоветовал покрасить одну стену зеленой краской, другую желтой — пил с нами чай.
Сегодня юбилей Маршака. Я должен выступить — так хотел Твардовский и так хочет Маршак. Вчера я почувствовал, что и Алянский и Конашевич уверены, будто я участвую в чествовании Маршака из тактических соображений, неискренне. Почему-то они не хотят поверить, что, несмотря на все колоссальные недостатки Маршака, я люблю его талант, люблю его любовь к поэзии, его юмор, то, что он сделал для детей, — и совершенно отрешаюсь от тех каверз, кои он устраивал мне. Он насквозь литератор. Ничего другого, кроме литератора, в нем нет. Но ведь это же очень много.
На днях были у меня Казакевич и Алигер. Алигер, замученная свалившейся на нее катастрофой, понемногу выползает из-под бессонниц и слез. Теперь она (и Казакевич) ударились в смех и без конца говорят смешное, от которого кошки скребут: изыскивают, например, слова, из которых можно сделать имена и фамилии. Пров Акатор, Циля На, Геня Рал, Витя Мин, Злата Уст, Элек Тричка. Я хотел было предложить им Оскар Блять, но постеснялся. Сина Гоголь, Голгофман, Арон Гутанг.
3 декабря. Твардовский подвел меня ужаснейшим образом. Он упросил меня сделать содоклад о Маршаке на 20—25 минут. Я возился с этим содокладом 2 недели, изучал Бернса, Блэйка, сонеты Шекспира, — и вдруг у Твардовского начался запой — он даже не пришел на юбилей (который состоялся вчера) — и возглавил все дело Сурков, который сказал мне, что может предоставить мне не больше 8 минут. Я скомкал свою речь на чествовании Маршака самым отвратительным образом, убежал как оплеванный — с ощущением полного провала. А сегодня мне звонили Паперный, Алигер и сам Маршак — и говорили, что речь моя была блистательна. Мне же больше всего понравился На- зым Хикмет, который явился на секунду как солнечный луч — и сказал 10 талантливых слов.
Один молодой человек вверил раввину 300 рублей — 1957
и не взял у него расписки. Раввин созвал соседей. «Вот смотрите: молодой человек дал мне на сохранение 300 рублей. Будьте свидетелями». Но когда молодой человек пришел за своими деньгами — раввин отперся. «Никаких денег ты мне не давал». Позвали соседей. «Вы видали, как он давал мне деньги?» — спросил раввин. «Нет, не видали». — «Ступай вон, мерзавец!» — завопил раввин. Молодой человек ушел в страшном горе. Когда он проходил мимо раввинова окна, тот сказал:
Эй, ты. Получай свои 300 рублей.
И отдал деньги.
Зачем же ты, реббе, сделал весь этот тарарам?
А чтобы ты видел, какая сволочь у меня соседи!
Вот таких рассказов у писателей множество. А о чем-ниб. путном — ни звука.
27 декабря 1957. Вот, Корней, милый друг, наступает, быть может, последний год твоей жизни. Будь же хоть в этот последний год ЧЕЛОВЕКОМ. В минувшем году я изменял себе на каждом шагу: заново переводил «Тома Сойера», редактировал Слепцова, писал зачем-то огромную статью о Маршаке, которая так и осталась ненапечатанной, ненужной, дрянной. Отныне у меня две заботы — и только: продолжать свое писание о Чехове и привести в порядок старые статьи. С книгой «Книги и люди» большая докука. Книга эта вновь и вновь подвергается общипыванию со стороны редакции. Приехала Софья Петровна Краснова, моя редакторша, и давай: о Бакунине вы слишком любовно, о Льве Толстом слишком фривольно, Тургенев у вас слишком ущемлен. В издательстве «Советский писатель» моя книжка воспоминаний, которую я хочу озаглавить «Да, это было, было, было». Или просто «Было». Надо бы вспомнить об Ал. Толстом и Короленко — но к черту, буду писать о Чехове — выполняя предсмертный завет Марии Борисовны.
Вчера был на предвыборном собрании писателей: скучно, я ушел. Хотят выбирать меня — тоска! Я буду последний идиот, если соглашусь. Самоубийца. Вчера я слушал доклад Федина, который он писал в Суханове целый месяц. Целый месяц талантливый беллетрист должен был корпеть над докладом, заячье трусливым, где речь идет о секциях, подсекциях, группах, подгруппах и т. д. Я десяти минут не мог пробыть в этой обстановке — выбежал на воздух. Какая чушь! Если считать, что из тысячи слушавших этот доклад каждый написал бы только по странице, — и то вышло бы два романа. Чем больше заседаем, тем хуже мы пишем.
1957 Была Маргарита. Жаловалась на Казакевича.
Когда надо было держать ответ — за «ЛитМоскву» — он симулировал прединфарктное состояние — и все шишки посыпались на нее, на Маргариту.
Читал вчера лекцию о Некрасове — в Некрасовской библиотеке. Средний возраст слушателей 70—75 лет.
декабря. Конашевич прислал великолепную картину для библиотеки: «Чудо-юдо рыба-кит». Хотя я сделал все возможное, чтоб меня не выбрали в Правление Московского отделения Союза Писателей, — меня выбрали — зачем, неизвестно. Сегодня сообщают подробности выборов, — с таким азартом, будто все это и в самом деле имеет отношение к литературе. Из-за растерянности — я пишу сразу несколько вещей и ни одной не доканчиваю. Сейчас «взбрело в башку» писать о Брюсове. Почему, неизвестно.
Вчера, гуляя, встретил Катаева. Жалуется на головные боли; разбирая свои рукописи, он нашел много старья, корреспонден- ций (еще в гимназическую пору он, оказывается, писал корреспонденции в «Маленьком одесском листке»), рассказцы, печатавшиеся в журнале «Весь мир», письма к одной девушке с фронта, все это он хочет собрать в отдельную книгу — и напечатать. С ним необыкновенно крутая перемена: эстет, поклонник Пикассо, отвлеченной живописи, он теперь говорил мне: «нужна же сюжетная картина, картина с содержанием» и т. д.
декабря. Был у милого Федина. Он угнетен, изнурен. Рассказывает, что работа в Союзе Писателей его совершенно замучила. Что он 1 1/2 часа доказывал Фурцевой невозможность для него остаться на посту Председателя Московского Отделения, что он болен, истомлен и т. д.
Ниночка Федина рассказывала мне, что он в последние дни совершенно лишился сна. Я хлопочу о том, чтобы Федин примирился с Маргаритой и Казакевичем.
декабря. Через полчаса Новый Год. Хочет Сурков, чтобы 8-го я говорил о Некрасове (годовщина), а 10-го об Ал. Толстом. А я вожусь с Вал. Брюсовым. С 1-го начинаю работать над Чеховым.
2-ое января. Почты еще не видел. Поздравили меня по телефону Леонов и Маршак, немного позже: Каверин. Были Алигер и Н. Л. Степанов. Степанов сказал Маргарите Осиповне, что Заболоцкий отдал в «Москву» те стихи, которые вначале предназначал для 3-го сборника «ЛитМосквы», — она возмутилась и тем же голосом, каким говорила обо мне, когда ровно год назад я взял у нее Чехова, стала порицать Заболоцкого.
Я начал писать о Брюсове и бросил. Начал об Алексее Толстом и бросил. Начал об Оскаре Уайльде и бросил. Сейчас нужно: Чехов, Чехов, Чехов. Вчера стал изучать его записные книжки.
5 января. Был сейчас Леонов. Сидел больше двух часов. Он сейчас трудится над «Вором». — Не понимаю, что понравилось в «Воре» Горькому. Он очень, очень хвалил. А я перечел его теперь и вот вижу, что мясо во многих местах заменено у него ватой. И вот теперь я вату заменяю мясом. После этого возьмусь за свой новый роман. У меня написано уже около 60%. Задумал я его (и частично написал) уже давно. Потом о Федине: зачем он остается в Союзе? Рассказал пять анекдотов.
января. Понедельник. Вчера много гулял с Леоновым и его женой Татьяной Михайловной. Леонов был талантлив, поэтичен, мил. Вспоминал, как в 1941 году ежедневно бывал у нас — вечерами — во время бомбежки, «отводил душу в вашем уюте». Смотрел библиотеку, она ему очень понравилась.
Вечером были у меня Андроников и Федин. Не застали. Фе- дин оставил книжку о литературе. В книжке очень много хорошего — о переводе «Фауста» (Пастернак), о Зощенке, о языке. Я читал с большим удовольствием.
января. Гулял очень много с Фединым. Он немного отдохнул после конференции — но все же вид у него изможденный. На
1958 столе у него груды писем — он показал мне письмо о
смерти Ремизова, написанное его (Ремизова) ярой поклонницей, которая уверена, что Алексей Мих. был величайшим из русских писателей: «В последнее время у меня была преинтересная переписка с Пастернаком — я так и сказал начальству: не натравливайте меня против Пастернака — я на это не пойду». Видел итальянское издание Б. Л-ча, с его портретом — и заявлением, что книга печатается без его согласия. Красивое издание — «Доктор Живаго». Мы вышли погулять, был снежок, Федин рассказал о том, что уже был проделан опыт с переброской человека на дальнее расстояние при помощи баллистического снаряда. Узнал он об этом в Суханове — когда к одному из отдыхающих явился его зять, красавец-летчик, гениально сложенный юноша, и сообщил о своем близком товарище, что тот взялся корректировать движение ракеты — находясь в ее контейнере. Ракета понеслась, он спрыгнул с парашюта, но от нервного напряжения лишился ног; теперь он в больнице, награжденный всеми дарами правительства — и, кажется, поправляется. Федин видел библиотеку.
В новой своей книге (критических очерков) Федин напечатал статью о Зощенко. Это страшно взволновало Мих. Мих., и он прислал Федину поразительно нежное письмо*.
Во главе Кунцевского Райисполкома стоит Ив. Вас. Казин, который печатно выразил мне благодарность за то, что я подарил детям вверенного ему района библиотеку. Райисполкомом было вынесено решение взять библиотеку на свой кошт с 1-го января. Вот уже январь на исходе, а я продолжаю платить и за отопление, и за уборку библиотеки — сам покупаю книги и т. д.
20 января. Вчера библиотеку посетили: сын академика Капицы (Андрей Петрович), бывший в Антарктике. Он обещал прочитать для наших школьников лекцию о своей поездке туда — и подарить нам фото пингвина. С ним были Тимоша (Надежда Алексеевна Пешкова), ее муж Владимир Федорович, Людмила Толстая, Мария Федоровна Лорие, Раиса Тимофеевна Михайлова (жена министра) и ее дочь Светлана.
Так как все они отнеслись с искренним чувством к библиотеке, я отнесся к ним весело и дружественно и был им рад очень. Библиотека им как будто понравилась. Раиса Тимофеевна тотчас же стала записывать все подробности о ней, исписала несколько страничек. Звонил третьего дня Алянский — Юра Васнецов (художник) прислал для библиотеки картинки. Надо будет сегодня взять их в Детгизе. Но нет столяра, который мог бы сделать рамки.
21 января. Пытался пройти к могиле Марии Бо- 1958
рисовны и не мог — глубочайший снег. Обратно сдуру зашел в Дом творчества. Бонди подарил мне только что вышедшее издание «Евгения Онегина» со своими примечаниями и со своим предисловием. Он так одинок, так обойден признанием, что страстно захотел прочитать мне то, что написано им в этой книжке. Слушал я его все время с огромным удовольствием, но мне так хотелось домой работать. Попутно узнал, что он, великолепный мыслитель, подлинный ученый, весь в долгах, очень нуждается: «ведь я должен посылать 1000 р. сестре ежемесячно».
1-ое февраля. Заболел Пастернак. В пузыре скопилась моча, которую невозможно извлечь. Нужен катетер. Нет сегодня ни у кого шофера: ни у Каверина, ни у Вс. Иванова, ни у меня. Мне позвонила Тамара Влад., я позвонил в ВЦСПС, там по случаю субботы все разошлись. Одно спасение: Коля должен приехать — и я поеду на его машине в ВЦСПС — за врачами. Бедный Борис Леонидович — к нему вернулась прошлогодняя болезнь. Тамара Влад. позвонила в город Лидии Ник. Кавериной: та купит катетер, но где достать врача. Поеду наобум в ВЦСПС.
Был у Пастернака. Ему вспрыснули пантопон. Он спит. Зинаида Николаевна обезумела. Ниоткуда никакой помощи. Просит сосредоточить все свои заботы на том, чтобы написать письмо Правительству о необходимости немедленно отвезти Б. Л-ча в больницу. Лидия Николаевна привезла катетер. Сестра медицинская (Лидия Тимоф.) берется сделать соответствующую операцию. Я вспомнил, что у меня есть знакомый Мих. Фед. Власов (секретарь Микояна), и позвонил ему. Он взялся позвонить в Здравотдел и к Склифосовскому. В это время позвонила жена Казакевича — она советует просто вызвать «скорую помощь» к Склифосовскому. Но «скорая помощь» от Склифосовского за город не выезжает. И вот лежит знаменитый поэт, — и никакой помощи ниоткуда.
В Союзе в прошлом году так и сказали: «Пастернак недостоин, чтобы его клали в Кремлевку». Зин. Ник. говорит: «Пастернак требует, чтобы мы не обращались в Союз».
3 февраля. Был у Пастернака. Он лежит изможденный — но бодрый. Перед ним том Henry James. Встретил меня радушно — «читал и слушал вас по радио — о Чехове, ах — о Некрасове, и вы так много для меня… так много…» — и вдруг схватил мою руку и поцеловал. А в глазах ужас… «Опять на меня надвигается боль — и я думаю, как бы хорошо [умереть]... (Он не сказал этого слова). Ведь я уже сделал [в жизни] все, что хотел. Так бы хорошо».
1958 Все свидание длилось три минуты. Эпштейн ска
зал, что операция не нужна (по крайней мере, сейчас). Главное: нерв позвонка. Завтра приедет невропатолог.
Я пошел к Федину. Федин правит корректуру своей переписки с Горьким (для Зильберштейна). «Как странно читать свои письма (через столько лет)». Вообще, когда ни придешь к Феди- ну, он сидит за письменным столом. Груда писем, корректур, огромное количество заграничных писем, только что полученные книги — все это в немецком порядке расположено вокруг него. Он устало здоровается, но, разговаривая, вдруг вскакивает, начинает сильно жестикулировать, пронзительно глядит на собеседника своими милыми, единственными в мире, выпученными глазами — и с необычайным оживлением, и бархатным баритоном смеется. Мы пошли гулять — он говорил о немцах — сейчас у них в ихнем Союзе Писателей ряд видных литераторов выступают с покаяниями, отмежевываясь от своих либеральных увлечений («мы неверно поняли события в Венгрии»), — словом, происходит то же, что и у нас.
Вчера у Пастернака. Лечат его бестолково. Приезжавшие два профессора(Раппопорт и еще какой-то [сверху вписано: «Лан- да». — Е. Ч.]) сказали Зин. Ник., что, делая ему горчичные ванны, она только усилила его болезнь. («Он мог и умереть от такого лечения».) Клизмы ему тоже противопоказаны. До сих пор не сделаны ни анализы крови, ни анализы мочи. Не приглашена сиделка. Познакомился я у постели Бор. Л-ча с Еленой Ефимовной Та- гер, очень озабоченной его судьбой. Мы сговорились быть с нею в контакте. Сегодня и завтра я буду хлопотать о больнице. О Кремлевке нечего и думать. Ему нужна отдельная палата, а где ее достать, если начальство продолжает гневаться на него.
Ужасно, что какой-нибудь Еголин, презренный холуй, может в любую минуту обеспечить себе высший комфорт, а Пастернак лежит — без самой элементарной помощи.
7 февраля. Вчера я не мог заснуть даже с нембуталом и уже в три часа ночи принялся за рецензию о гнусняке Еголине. В 12 — в город. Подыскивал больницу для Пастернака. В «7-м корпусе» Боткинской все забито, лежат даже в коридорах, в Кремлевке — нужно ждать очереди, я три раза ездил к Мих. Фед. Власову (в Совет министров РСФСР, куда меня не пустили без пропуска; я говорил оттуда с М. Ф., воображая, что он там, а он — в другом месте; где — я так и не узнал); оказалось с его слов, что надежды мало. Но, приехав домой, узнаю, что он мне звонил и оказывается: он добыл ему путевку в клинику ЦК — самую лучшую, какая только есть в Москве — и завтра Женя везет Тамару 1958
Вл. Иванову за получением этой путевки. Я обрадовался и с восторгом побежал к Пастернаку. При нем (наконец- то!) сестра; у него жар. Анализ крови очень плохой. Вчера была у него врачиха — помощница Вовси (Зинаида Николаевна); она (судя по анализу крови) боится, что рак. Вся моя радость схлынула. Он возбужден, у него жар. Расспрашивал меня о моей библиотеке для детей. Зинаида Николаевна (жена Бориса Леонидовича) все время говорит о расходах и встретила сестру неприязненно: опять расходы. В поисках больницы забегал я и в Союз. Видел там Смирнова (В. А.) и Ажаева. Они пытаются добыть для Пастернака Кремлевку, но тщетно.
Милый Власов! Он звонил проф. Эпштейну, расспрашивал о болезни Пастернака. Звонил в Союз — узнать его отчество и т. д. Говорил с министром здравоохранения РСФСР и министром здравоохранения СССР*.
8 февраля. Вчера Тамара Владимировна Иванова ездила в моей машине (шофер — Женя) за больничной путевкой в Министерство здравоохранения РСФСР (Вадковский пер., 18/20, район Бутырок) к референтке министерства Надежде Вас. Тихомировой. Получив путевку, она поехала в больницу ЦК — посмотреть, что это за больница и какова будет палата Бор. Леон. Там ей ничего не понравилось: директор — хам, отдельной палаты нет, положили его в урологическое отделение. Но мало-помалу все утрясется. Хорошо, что там проф. Вовси, Эпштейн и др. Пришлось доставать и «карету скорой помощи». В три часа Женя воротился и сообщил все это Борису Л-чу. Он готов куда угодно — болезнь истомила его. Очень благодарит меня и Там. Вл. По моему предложению надписал Власову своего «Фауста», поблагодарив за все хлопоты. З. Н. нахлобучила ему шапку, одела его в шубу; рабочие между тем разгребли снег возле парадного хода и пронесли его на носилках в машину. Он посылал нам воздушные поцелуи.
17 февраля. Все эти десять дней провел в безумии, в тоске и отчаянии. Бонецкий, которого я очень люблю, дал мне на рецензию рукопись Еголина «Некрасов». Рукопись глупая, наглая, лживая. Стал я изучать ее и, кроме того, прочитал все другие опусы Еголина. Мелкое жульничество, оловянная голова идиота и карьеризм отвратительной гниды. Я писал рецензию каждый день по 10—12 часов, писал больной, в лютую бессонницу, и чем дальше писал, тем яснее видел свое бессилье — сочетание пошляка и подлеца оказалось мне не по зубам. Нужно было указать отдельные 1958 его недочеты, а я набросал широкими мазками его
портрет, что для рецензии не требуется.
Библиотека приводит меня в отчаяние. Я отдал ей столько души, убрал ее как игрушку, отдал огромные деньги, которых в то время было у меня не так уж много, — но дети кажутся мне грубыми, тупыми, тусклыми — не лучше родителей.
21 февраля. Горькая годовщина. Был на своей могиле с чувством огромной вины перед Марией Борисовной — и такого глубокого раскаяния перед нею, которое все эти годы томит меня страшной тоской. Так, должно быть, чувствует себя убийца перед трупом своей жертвы. Сколько раз я был невнимателен к ней, груб, нечуток, безжалостен. Мне стыдно стоять над ее могилой, стыдно смотреть на ее портрет.
26 февраля. Дни провожу в бездельи — хоть и занят так, что за все сутки не соберусь написать письмо, нужнейшее, срочнейшее, — корплю над материалами о Чехове — перебираю старые бумажки, и ничего нового сказать о нем не могу. Дрянная чушь — которая уже напечатана мною, — детский лепет, элементарщина, а теперь предстоит говорить о его сложности,ия — кляну свое бессилие.
В библиотеке реформы — повесили по-новому картины Васнецова и Конашевича (Мариночка окантовала их), приехал столяр Иван Гаврилович — будет делать новые стульчики и новые столики — и по-настоящему мне следовало бы бросить всю литературу — и заняться детьми — читать им, рассказывать, развивать их, звать их к достойной человеческой жизни, а без этого — одна раздача книг — бесполезна.
Были в это воскресенье Ваня Халтурин, В. Смирнова, Эмден, Алянский, Вл. Орлов, Ямпольский (редактор «поэтов Искры», Ал. К. Толстого, И. Панаева, большой ученый), а я мечтал об одном человеке — о М. Алигер, с которой связала нас парадоксальная дружба, —
Что мне она? — не жена, не любовница И не родная мне дочь* —
но все ее горести последнего года, обиды, нанесенные ей, я пережил с мучительной болью.
Орлов был у меня с предложением: войти в редакцию 8-томного Собр. соч. Блока.
3 марта. Третьего дня привозила Тата показать мне двух правнуков. Так как я не мог кричать от ужаса, что у меня правнуки и,
значит, завтра меня выбросят на свалку в могилу, я 1958
улыбался и говорил: «какие милые». Они и в самом деле милые.
16 марта. Не спал всю ночь. В половине 7-го сошел вниз. Правнук орет во все горло и не дает спать ни Кате, ни Тате. Я взял его наверх — чтоб дать им вздремнуть, — и, оставшись с ним наедине, почувствовал себя во власти целой шайки разбойников, которых нужно умилостивить. Сначала я оборонялся спичками, зажигал одну за другою, но вскоре почувствовал, что это оружие перестает действовать. Тогда я переключился на корзину из-под стола — гонял ее по всей комнате, положив в нее ключи от комода. Это отсрочило мою гибель на 2 или 3 минуты. Но минуты прошли, и я стал спасаться носом. Прижимал палец к носу и по-идиотски мычал всякий раз. Бобе это понравилось, и он, великий исследователь причин и следствий, заинтересовался этой зависимостью между носом и звуком. Раз 50 он прижимал свои грязные пальцы к моему злополучному носу, и ему показалось, что он открыл великий закон природы. Окончательно он убедился в этом, когда я нажимал его носишко, издавая при этом писклявые звуки. Но когда и нос был исчерпан, Боба взобрался на диван и стал срывать со стены картинки, приговаривая «па-па», ибо всякую картину он считает папой (ему как-то показывали портрет отца и при этом говорили «папа»; он и подумал, что так называется всякий портрет). После того, как все картины оказались на полу, — я в целях самообороны поджег в печке бумагу — тем и обеспечил себе минуты полторы сравнительного покоя. После я тщетно прибегал к спичкам, к носу, к ключам — он требовал новых жертв. И я откупился от него — Историей Ключевского, предоставив ему вырвать четыре страницы о странностях в характере Ивана Четвертого. И когда изничтожение этих страниц подходило к концу, мною овладело отчаяние, и я уже не видел ниоткуда спасения — ко мне на выручку явились все те же ключи — он вытаскивал их из комода и пытался снова вставить в ту же скважину: это исследование природы вещей (natura rerum) отняло у него минуты четыре, после чего он скривил рот, подбежал к двери и задребежжал: мама! Я растерялся и стал завлекать его прежними радостями: но это было повторение пройденного, и только после того, как я нашел под столом Катины бусы и надел их на Колину палку — это было первое утро за много лет, когда я отвлекся от бумаг, от стола, от ненавистных статей и от страданий от своей литимпотенции.
Сегодня выборы. Читаю «Возвращение» Ильиной, очень хорошо.
1958 Вспоминаю о Горьком (сейчас надвигаются горь-
ковские дни). Были в моей жизни два года, когда я встречался с ним изо дня в день. И конечно, я хотел сохранить для потомства все, что он тогда говорил. Я носил с собою небольшую тетрадку, пытался записывать туда каждое слово Алексея Максимовича. Он долго не замечал моего вероломства. Но однажды он пригласил к себе группу писателей — в том числе и меня, и я заранее принял меры, чтобы записать за ним все, что он скажет. Я прикрепил булавками к спине Лунца белую бумажку и попросил его, чтобы во время беседы с Горьким он сел впереди меня. Тогда мне будетудобно записывать. Но Горький против ожидания усадил нас всех на диван, и Лунц оказался рядом со мною. Записывать было очень неудобно, но я приспособился. Горький заметил мою дикую позу:
— Что это вы делаете здесь, джентльмен?
Я почувствовал себя пойманным школьником. Он страшно рассердился: я и сам немного умею писать! — сказал он.
21 марта. Со дня смерти Марии Борисовны 3 года 1 месяц.
Правнука отвезли к Марине, и Тата получила минутную передышку. Так как сейчас 90 лет со дня рождения Горького, в Литературном музее — вечер, устраиваемый Надеждой Алексеевной Пешковой. Она пригласила меня выступить с воспоминаниями. По этому случаю я взял Тату на Никитскую — к Пешковым. Там застали Ираклия Андроникова, который готовит для телевизора передачу о квартире Горького и потому изучает каждую деталь обстановки. Милый Максик, милая Катенька, милая Дарья. Самое интересное, что услышал я там, было приглашение на Горь- ковский вечер — Зощенки. Самый помпезный вечер состоится в Зале Чайковского — 3 апреля. Вот на этот-то вечер и решено пригласить М. М. Чуть только Надежда Алексеевна узнала об этом, она позвонила ему и попросила его приехать раньше и остановиться у них на Никитской. Это могло бы быть для М. М. новым стимулом к жизни. Сейчас он очень подавлен — из-за того, что ему не выдают всесоюзной пенсии.
Тата была со мною весь день — и вместе мы были в Литмузее на вечере. У меня был шумнейший успех — после чего мы уехали домой в Переделкино, и Тата читала мне Белоголового, и я благодаря ей заснул. Очень теплая человечица — Тата.
30-е марта. Вчера вечером в доме, где жил Горький на Никитской, собралась вся знать. Были Кукрыниксы, летчик Чухнов- ский, летчик Громов, Юрий Шапорин, Козловский, проф. Сперанский, Мих. Слонимский, министр культуры Михайлов, Мико- ла Бажан, Людмила Толстая, горьковед Б. Бялик, 1958
дочь Шаляпина, Капицы (академик с супругой), Анисимов, — и Зощенко, ради которого я и приехал.
В столовой накрыты три длинных стола и (поперек) два коротких, и за ними в хороших одеждах, сытые, веселые лауреаты, с женами, с дочерьми, сливки московской знати, и среди них — он — с потухшими глазами, со страдальческим выражением лица, отрезанный от всего мира, растоптанный.
Ни одной прежней черты. Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделенный лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы. Помню его вместе с двумя другими юмористами: Женей Шварцем и Юрием Тыняновым в Доме Искусств, среди молодежи, когда стены дрожали от хохота, когда Зощенко был недосягаемым мастером сатиры и юмора, — все глаза зажигались улыбками всюду, где он появлялся.
Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину — через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнуть уши. Он записал мне в «Чукоккалу» печальные строки:
И гений мой поблек, как лист осенний, — В фантазии уж прежних крыльев нет.
Слово «прежний» он написал через Ъ. Я сказал ему:
Как я помню вашиЪ.
Да, было время: шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!
И я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать. Екатерина Павловна посадила меня рядом с собою — почетнейшее место: — я выхлопотал, чтобы по другую сторону сел Зощенко. Он стал долго объяснять Ек. П-не значение Горького, цитируя письмо Чехова — «а ведь Чехов был честнейший человек», — и два раза привел одну и ту же цитату — и мешал Ек. Павловне есть, повторяя свои тривиальности. Я указал ему издали Ирину Шаляпину. Он через несколько минут обратился к жене Капицы, вообразив, что это и есть Ирина Шаляпина. Я указал ему его ошибку. Он сейчас же стал объяснять жене Капицы, что она не Ирина Шаляпина. Между тем ведь предположено 3-го апреля его выступление на вечере Горького. С чем же он выступит там? Ведь если он начнет канителить такие банальности, он только пуще повредит себе — и это ускорит его гибель. Я спросил его, что он будет читать. Он сказал:
1958 «Ох, не знаю». Потом через несколько минут: «лучше
мне ничего нечитатъ: ведь я заклейменный, отверженный».
Мне кажется, что лучше всего было бы, если бы он прочитал письма Горького и описал бы наружность Горького, его повадки — то есть действовал бы как мемуарист, а не — как оценщик.
Все это я сказал ему — и выразил готовность помочь ему. Он записал мой телефон.
У Пешковых все было хорошо срежиссировано — и тосты, и размещение гостей, и улыбки хозяев.
Обрадовала меня встреча со Светланой Халатовой — дочкой Артемья Багратовича — которую я знал очень маленькой. Замужняя. Необычайное сверкание глаз. И ко мне — сердечное (детское) расположение.
Когда уезжал, Дарья упаковала мне кучу сластей.
Кукрыниксы нарисовали мне в «Чукоккалу» картинку, но я позабыл ее взять.
Стариковская забывчивость!
Сунул куда-то деньги, и вот уже третью неделю ищу их.
Зощенко седенький, с жидкими волосами, виски вдавлены внутрь, – и этот потухший взгляд!
Очень знакомая российская картина: задушенный, убитый талант. Полежаев, Николай Полевой, Рылеев, Мих. Михайлов, Есенин, Мандельштам, Стенич, Бабель, Мирский, Цветаева, Митя Бронштейн, Квитко, Бруно Ясенский, Ник. Бестужев — все раздавлены одним и тем же сапогом.
31 марта. Мороз. 10о. Вообще зима держится стойко. Ходим в шубах. Во дворе кучи белейшего снега выше человеческого роста. Только с 1-го апреля (с завтрашнего дня) Поссовет берет на свой кошт библиотеку. Об этом мне сообщили по телефону: значит, после того, как я подарил ее Райсовету — я содержал ее полгода на свой счет.
1 апреля. Мне 76 лет. How stale and unprofitable![46] Никогда я не считал себя талантливым и глубоко презирал свои писания, но теперь, оглядываясь, вижу, что что-то шевелилось во мне человеческое — но ничего, ничего я не сделал со своими потенциями.
Снился мне Зощенко. Я пригласил его к себе, пошлю за ним машину. Он остановился у Вл. Алекс. Лифшица, милого поэта. Я не знаю нового адреса Вл. Ал. — мне хочется, чтобы Зощенко был у меня возможно раньше, чтобы выяснить, можно ли ему выступать 3-го на Горьковском вечере или его выступле- 1958
ние причинит ему много бед. Я условился с В. А. Кавериным, что он (Каверин) придет ко мне, и мы, так сказать, проэкзаменуем Зощенку — и решим, что ему делать.
Читал пустопорожнего Ежова — воспоминания о Суворине*. Как беспомощно!
Вчера внезапно накинулся на меня Илья Фейнберг. Все эти дни он льнул ко мне, льстил до тошноты — «Вы талант, единственный, чудесный» — и вдруг его словно прорвало: «Вы лицемер, интриган, клеветник». Причем лицо спокойное и наряду с этим «я чту вас как большого писателя». Все это при Рите Райт, которая в конце концов прогнала его.
Гости: Каверин, Фрида, Тэсс, Наташа Тренева, Лида, Люша, Ника, Сергей Николаевич (шофер), Людмила Толстая, Надежда Пешкова, Левик, Гидаши, Зощенко, Маргарита Алигер. Я был не в ударе, такое тяжелое впечатление произвел на меня Зощенко. Конечно, ему не следует выступать на Горьковском вечере: он может испортить весь короткий остаток своей жизни. Когда нечего было делать, я предложил, чтобы каждый рассказал что-нибудь из своей биографии. Зощенко сказал:
Из моего повествования вы увидите, что мой мнимый разлад с государством и обществом начался раньше, чем вы думаете, — и что обвинявшие меня в этом были так же далеки от истины, как и теперь. Это было в 1935 году. Был у меня роман с одной женщиной — и нужно было вести дела осторожно, т. к. у нее были и муж, и любовник. Условились мы с нею так: она будет в Одессе, я в Сухуми. О том, где мы встретимся, было условлено так: я заеду в Ялту и там на почте будет меня ждать письмо до востребования с указанием места свидания. Чтобы проверить почтовых работников Ялты, я послал в Ялту «до востребования» письмо себе самому: вложил в конверт клочок газеты и надписал на конверте: М. М. Зощенко. Приезжаю в Ялту: письма от нее нет, а мое мне выдали с какой-то заминкой. Прошло 11 лет. Ухаживаю я задругой дамой. Мы сидим с ней на диване — позвонил телефон. Директор Зеленого театра приглашает — нет, даже умоляет — меня выступить — собралось больше 20 000 зрителей. Я отказываюсь — не хочу расставаться с дамой.
Она говорит:
Почему ты отказываешься от славы? Ведь слава тебе милее всего.
Откуда ты знаешь?
Как же. Ведь ты сам себе пишешь письма. Однажды написал в Ялту, чтобы вся Ялта узнала, что знаменитый Зощенко удостоил ее посещением.
1958 Я был изумлен. Она продолжала:
— Сунул в конверт газетный клочок, но на конверте вывел крупными буквами свое имя.
Откуда ты знаешь!
А мой муж был работником ГПУ, и это твое письмо наделало ему много хлопот. Письмо это было перлюстрировано, с него сняли фотографию, долго изучали текст газеты… и т. д.
Таким образом вы видите, господа, что власть стала преследовать меня еще раньше, чем это было объявлено официально, — закончил 3ощенко свою новеллу.
Это было бестактно. Рассказывать среди малознакомых людей о своих любовницах, о кознях ГПУ! Причем все это пахнет выдумкой! Было ясно, что здесь сказалась мания преследования — как мне говорили — всецело владеет Зощенкой.
Мы с Т. Тэсс переглянулись: конечно, невозможно и думать, что такой Зощенко может выступить на эстраде с воспоминаниями о Горьком.
Самый голос его, глухой, тягучий, недобрый, — не привлечет к нему сочувствия публики.
Получил телеграммы от Пантелеева, Анны Ахматовой, Тамары Габбе, Детгиза и многих других.
5. На днях Зощенко был у Коли: в своем кругу — умен, остроумен, — совсем не такой, как у Пешковых.
18 апреля. Видел Пастернака. Шел с Катей, Гидашами и Львом Озеровым. Вдруг как-то боком, нелепо, зигзагом подбегает ко мне Борис Леон. — «Ах, сколько вы для меня сделали… Я приду… Приду завтра в 5 час.». И промчался, словно за ним погоня. Все это продолжалось секунду. Накануне он говорил по телефону, что хочет придти ко мне.
Сегодня, 19-го апреля, я был в городе: устраиваю книгу «От 2 до 5» в изд-ве «Советская Россия». Сегодня сдал им рукопись: обещают выпустить к сентябрю.
Приехал в Переделкино и поспешил к Пастернаку. Он — после обеда. Зинаида Ник., Нейгауз и молодая невестка (забыл фамилию). Б. Л. спокойнее — опять о моем «подвиге». Разговор о Henry James’e, о Леониде Мартынове, о Паустовском.
Я всегда в больнице решаю, что читать можно только Чехова. Но на этот раз думаю: дай-ка возьму Куприна. С предисловием Паустовского. Читаю — немощно, претенциозно, пусто. — Отношение ко мне дружественное — но мне показалось, что он утомлен, и я ушел.
апреля. Дата смерти Марии Борисовны. Я вел себя недостойно — так же как и 21 марта. Не был на ее могиле, не читал ее писем — делал все, чтобы забыть ее — правдивую, строгую — и она по-своему напомнила мне о себе: Вдруг у меня мучительно заболела нога — правая от паха до лодыжки — хоть кричи — я лежу в постели — и ничего не могу делать.
апреля. Вот уже два дня, как мне не пишется, не читается, не работается. Вчера навестили меня Тамара Владимировна Иванова (у нее тромбофлебит — произошел в Карловых Варах, откуда она только что вернулась). Все же она поднялась по лестнице, чтобы навестить меня.
Там был и Шолохов, о котором она говорит с отвращением, как о надменном и тупом человеке, который никаких связей с культурой не имеет, смертельно скучает и даже кино не желает смотреть. Шолохов был в Карловых Варах с женою и всей семьей. У источника он стоял прямо, не сгибаясь, а его жена черпала для него воду и почтительно подавала ему.
Там. Вл. сказала Шолохову с улыбкой о его домостроевских замашках. Он ничего не ответил, только протянул жене стакан, чтобы она зачерпнула ему еще.
Люшенька подарила мне третьего дня изданный в Дрездене альбом французских импрессионистов. И я понемногу перестаю любить Репина. Это очень огорчает меня. Ведь сейчас выходят и в Детгизе и в «Советском писателе» мои воспоминания о нем.
Был у меня Заболоцкий. Специально приехал, чтобы подарить мне два тома своих переводов с грузинского. Все тот же: молчаливый, милый, замкнутый. Говорит, что хочет купить дачу.
А давно ли он приехал из Караганды, не имея где преклонить голову, и ночевал то у Андроникова, то у Степанова в их каморках.
Сегодня были у меня: Оля Грудцова, Наташа Тренева; мы сидели и читали переводы Заболоцкого из Важа Пшавелы и Гурами- швили, когда пришли Пастернак, Андроников, — и позже Лида. Пастернак — трагический — с перекошенным ртом, без галстуха, рассказал, что сегодня он получил письмо из Вильны по-немецки, где сказано:
«Когда вы слушаете, как наёмные убийцы из “Голоса Америки” хвалят ваш роман, вы должны сгореть со стыда».
1958 Я романа «Доктор Живаго» не читал (целиком),
но Лида говорит, что в нем много плохих мест.
Но сам он производит впечатление гения: обнаженные нервы, неблагополучный и гибельный.
Говорил о Рабиндранат Тагоре — его запросили из Индии, что он думает об этом поэте, — а он терпеть его не может, так как в нем нет той «плотности», в которой сущность искусства.
Взял у меня Фолкнера «Love in August»*.
Сегодня он первый раз после больницы был в городе — купил подарки сестрам и врачам этой лечебницы.
Андроников очень хвалит мою книгу «Люди и книги». Должно быть, в ней есть кое-какие достоинства, но мне бросаются в глаза одни недостатки.
24/IV. Коля сообщил, что в «Советском писателе» будут издавать мою книгу «Мастерство Некрасова».
29 апреля. Я в Загородной больнице Кремля. Палата роскошная, но для меня неудобная. Познакомился с хирургом Ник. Ник. Куном, милейшим сыном Бела Куна, братом Агнессы. По соседству со мной палата, где лежит Федор Гладков. Он несколько раз хотел навестить меня. Я не мог принять его. Сейчас зашел к нему и ужаснулся. Болезнь искромсала его до неузнаваемости. Последний раз я видел его на Втором съезде писателей, когда он выступил против Шолохова. По его словам, с этого времени и началась его болезнь. Он, по его словам, не готовился к съезду и не думал выступать на нем. Но позвонил Суслов: «вы должны дать Шолохову отпор». Он выступил, страшно волнуясь. На следующее утро ему позвонили: «вашим выступлением вполне удовлетворены, вы должны провести последнее заседание… »
И сказать речь?
Непременно.
Это его и доконало, по его словам. После его выступления против Шолохова он стал получать десятки анонимных писем — ругательных и угрожающих — «Ты против Шолохова, значит, ты — за жидов, и мы тебя уничтожим!»
Говоря это, Гладков весь дрожит, по щекам текут у него слезы — и кажется, что он в предсмертной прострации.
После съезда я потерял всякую охоту (и способность) писать. Ну его к черту. Вы посмотрите на народ. Ведь прежде были устои, такие или сякие, а были, а теперь — пьянство, разгул, воровство. А высшие власти…
Тут он страшно закашлялся. Из дальнейших слов 1958
выяснилось, что в поезде, когда он ехал в Саратов к избирателям (его наметили кандидатом в депутаты Верховного Совета), с ним приключился инфаркт — и с тех пор он держится только инъекциями, новокаином — и мыкается по больницам.
30 апреля. Гладков вызвал меня на прогулку. Мы гуляли часа полтора. Он — это его стиль! — рассказывал с возмущением разные случаи несправедливости, подлости, воровства и т. д., всякий раз выставляя на вид свое благородство. Сообщил мне, что Берия издавал приказ, чтобы даже по гражданским делам не было оправдательных приговоров. И перешел на своего любимого конька: на чистоту русского языка, которую он понимает не диалектически. Когда Виноградов сказал, что слово «довлеть» теперь понимается в новом значении, он настоял, чтобы довлеть в этом новом значении в словаре не фигурировало. Упрекнул меня, почему я говорю озорничать, а не озорничать и т. д.
5 мая. Мне все хуже. Моя мечта, чтоб меня отпустили домой. Вчера подошел ко мне невысокого роста седой человек — похожий на Каменева — с щегольски подстриженной бородкой и сказал:
Мы с вами знакомы. Познакомились в 1907 году.
То есть 51 год назад. Оказывается, Рая Лемберк (Рая Лиф- шиц) привела его ко мне, так как он только что бежал от полиции и ему негде было ночевать. Он запомнил, что мы жили очень бедно, что я встал рано, пил чай с молоком и что в тот день вышла газета с моими стишками — об обыске, произведенном в квартире полицией:
О Клара Цеткина, о Бебель, О Лагардель, о Лагардель. О перевернутая мебель, О разоренная постель.
В 1948 году он был сослан на 6 лет на Колыму. Говорил, что Рая жива, профессорствует в Алма-Ате.
15 мая. Поразительная бесцеремонность. Сейчас мне позвонили из Киева от какого-то издательства, не разобрал какого. «Корней Иванович! разрешите издать вашу книжку “От двух до пяти”».
Позвольте! Книжка требует кое-каких исправлений.
Никаких исправлений не нужно. Книжка и без того хороша.
Но ведь я автор. Я хотел бы…
1958 — Но у нас уже сняты матрицы, и мы на днях
приступаем к печатанию.
Сколько же вы намерены напечатать экземпляров?
Да тысяч триста!
Ой, это много. Нельзя ли поменьше?
Но говорят же вам, что мы уже напечатали их.
15 мая. Гулял с детьми над речкой. Только что узнал, что мы запустили «Спутника» в полторы тонны и что Булганин смещен с должности директора банка.
По этому поводу в Москве говорят:
«Кто был никем, тот стал ничем».
А ведь недавно делал выговор Эйзенхауэру и говорил от лица многомиллионного народа — со всеми державами.
20 мая. Вчера утром меня посетил главный редактор Украинского Детиздата — красивый, высокий, ленивый, хитроватый хохол, тот самый, что говорил со мною из Киева. Его фамилия — Чайковский. Он специально прилетел из Москвы, чтобы уладить дело с книжкой «От 2 до 5».
У нас есть разрешение у Министерства культуры СССР издать вашу книгу в количестве 500 000, но бумаги у нас не хватило, и мы напечатали 350 000.
Напечатали?!?
Да!
Но ведь это беззаконие!
Да, мы согласны, что поступили некорректно, я и приехал попросить у вас извинения.
Что же я сделаю с вашим извинением? Ведь издательство «Советская Россия» подумает, что я одновременно продал книжку и вам, и ему.
Э, ведь мы разные республики.
Разговор продолжался все утро — до 2 часов. Что делать, не знаю. Ведь они печатают по двенадцатому изданию, а я для «Советской России» подготовил исправленное 13-е издание.
Пришла корректура моей книжки «Из воспоминаний». Держу корректуру. Книжка мне очень не нравится. О «Потемкине» — плохая беллетристика. О Репине растянуто и слащаво. Хуже всего то, что Репин уже не вызывает во мне того восторга, с каким я относился к нему, когда писал эту книжку. О Горьком — вяло, много недоговоренного. Вообще что-то есть в этой книжке фальшивое.
Пишу о Блоке — очень туго, без воодушевления. 1958
Чехов опять отложен.
Одолевают визитеры: Перцов с женой, Надя Вольпин и т. д., и т. д.
Испугавшись той аферы, которую у меня за спиной устроил украинский Детгиз, я позвонил Хесину в Управление по защите авторских прав, он направил во Всесоюзное Объединение Книжной торговли Министерства Культуры (Александра Васильевна). Еще рекомендовал он обратиться к директору этого Объединения Петру Васильевичу. Я обратился к Александре Васильевне — она сказала, что хотя поступок Украинского Детгиза неэтичен, теперь уже поздно запрещать эту книгу. — Не спится: 3/4 12-го ночи.
23 мая, ночь на 24-ое. Вот уже 4-ая ночь, как я не сплю. Стыдно показаться людям: такой я невыспанный, растрепанный, жалкий. Пробую писать, ничего не выходит. Совсем разучился. Что делать? Иногда думается: «Как хорошо умереть». Вообще, без писания я не понимаю жизни. Глядя назад, думаю: какой я был счастливец. Сколько раз я знал вдохновение! Когда рука сама пишет, словно под чью-то диктовку, а ты только торопись — записывай. Пусть из этого выходит такая мизерня, как «Муха Цокотуха» или фельетон о Вербицкой, но те минуты — наивысшего счастья, какое доступно человеку.
Читаю переписку Блока и Белого. Белый суетен, суетлив, истеричен, претенциозен, разнуздан. Блок спокоен и светел, но и у него в иные периоды сколько мути, сколько заикания и вялости.
Прочел своего любимого Hazzlitt’a «О страхе смерти». Там прекрасные строки на тему:
Увы, утешится жена И друга лучший друг забудет.
Что мне делать с Маргаритой Алигер? Мне понравилась ее поэма «Твоя поэма». Изд-во «Молодая гвардия», где должна была переиздаваться эта поэма «в составе тома», забраковало ее. Я возмущался издательством. Маргарита попросила меня написать свое мнение о поэме: ей нужно это для посрамления издательства — и вдруг я увидел, что поэма плоха. Перечел ее вновь: клочковатая, риторичная, с наигранным пафосом. А ведь как нравилась!
31 мая. Получена из Киева от Гусевой телеграмма: «Говорила с Чайковским. 250 000 реализованы. (?!) Остальные 100 000 ближайшие дни реализуют по Украине. Расходится хорошо».
1958 Что значит «реализуют», не знаю. Откуда взя
лись еще 50 000? Сплошное пройдошество. Цинизм деляческий — и никакой управы на этих людей. Теперь мне стыдно перед «Советской Россией», которая так хорошо отнеслась к моей книжке.
Наконец-то ушли в производство и моя книжка о Репине, и моя книжка о Чехове — в Детгизе.
Сейчас узнал, что в Детгизе вышло мое «Краденое солнце» — сказка, которую дети любят меньше всего. Действительно, она какая-то дряблая.
Получил сегодня от Вадима Андреева огромное письмо — чудесно-талантливое, из США.
14 июня. Сейчас в 13 час. позвонил мне Б. Чайковский и как ни в чем не бывало спросил, платила ли мне Белоруссия за изданную в прошлом году книжку «От двух до пяти». Это после того, как я по его просьбе подписал договор на 7 тиражей этой книжки!!!
Сообщил, что все 350 000 экземпляров разошлись в один день! Если принять во внимание, что в прошлом, 1957 году разошлось 150 000 экз., в 1956 — 75 000 экз., в 1955 — 85 000 экз., получится 660 тысяч в три года! А если осуществится в этом году издание «Советской России» получится 810.000.
Около миллиона в три года, причем, если бы выпустить ее три и четыре миллиона, все равно она бы разошлась без остатка — и это без всякой рекламы, без единой газетной статьи, если не считать двух или трех — давних.
Значит, я нашел-таки путь к сердцу советского читателя — хоть и перед смертью, а нашел. Вся штука в том, что я ничего ниоткуда не списываю, никому не подражаю, ничего не подгоняю под чужие теории и не придерживаюсь казенных форм выражения. Самый поразительный феномен в данном случае — успех моей книжки «Люди и книги», которую издали в 30 тысячах экземпляров, считая это огромным тиражом для литературоведческой книжки. И, к изумлению Гослита, на книжку гигантский спрос.
Вдруг пришел ко мне милый Кассиль — и говорит, что он наверное узнал, что Пастернак собирается завтра выступить со своими стихами, с чтением своей автобиографии в Доме творчества, где наряду с почтенными переводчиками, литературоведами живет много шушеры — «которая сделает из Пастернаковского выступления громчайший скандал — и скандал этот будет на руку Суркову».
Я побежал к Пастернаку предупредить его и все время твержу его стихи:
Как вдруг из расспросов сиделки, Покачивавшей головой, Он понял, что из переделки Едва ли он выйдет живой.
Не застал его дома, он пошел гулять; гуляет он часа два; я не мог дождаться его; З. Н. тоже против его чтения — просит уговорить. Условились, что сегодня утром он зайдет ко мне. Читать сейчас было бы безумием. А какие стихи! Я упиваюсь его «Августом», «Больницей», «Снегом». Прочитал книгу D. W. Winni- cott’a «The Child and Outside World»[47], изданную в Англии в 1957 году: собачья чушь, круто замешанная на психоанализе. «The Child and Sex»[48] — ерундистика. Есть куски словно из Козьмы Пруткова.
27 мая [июня]. Сколько нужно мне записать.
Во-первых, умерла Фредерика Наппельбаум в тот же день, когда скончался ее отец. Отцу 87 лет, он умер, служанка разбудила Фредерику, та взволновалась — инсульт. Была поэтическая, бескорыстная [следующие листы вырваны — Е. Ч.]
9 сентября. У меня с Пастернаком — отношения неловкие: я люблю некоторые его стихотворения, но не люблю иных его переводов и не люблю его романа «Доктор Живаго», который знаю лишь по первой части, читанной давно. Он же говорит со мной так, будто я безусловный поклонник всего его творчества, и я из какой-то глупой вежливости не говорю ему своего отношения. Мне любы (до слез) его «Рождественская звезда», его «Больница», «Август», «Женщинам» и еще несколько; мне мил он сам — поэт с головы до ног — мечущийся, искренний, сложный.
С Женей неясно. Не то он поступил в ГИК, не то — нет. Не то он женится на Гале Шостакович, не то нет. Не то он хорош, не то плох. Чаще всего кажется, что плох.
27 октября. История с Пастернаком стоит мне трех лет жизни. Мне так хотелось ему помочь!!! Я предложил ему поехать со мною к Фурцевой — и пусть он расскажет ей все: спокойно, искренне. Пусть скажет, что он возмущен такими статейками, как те,
1958 которые печатают о нем антисоветские люди, но
что он верит (а он действительно верит!!), что премия присуждена ему за всю его литературную деятельность. Пусть скажет, что он стал жертвой аферистов, издавших его роман против его воли, как он говорит.
Это написано для показа властям.
[Дописано позже другими чернилами. — Е. Ч.].
Дело было так. Пришла в 11 часов Клара Лозовская, моя секретарша, и, прыгая от восторга, сообщила мне, что Пастернаку присуждена премия и что, будто бы, министр Михайлов уже поздравил его. Уверенный, что советское правительство ничего не имеет против его премии, не догадываясь, что в «Докторе Живаго» есть выпады против советских порядков, — я с Люшей бросился к нему и поздравил его. Он был счастлив, опьянен своей победой и рассказывал, что ночью у него был Всеволод Иванов, тоже поздравляя его. Я обнял Б. Л. и расцеловал его от души. Оказалось, что сегодня день рождения его жены. Я поднял бокал за ее здоровье. Тут только я заметил, что рядом с русским фотографом есть два иностранных. Русский фотограф Александр Васильевич Морозов был от Министерства иностранных дел. Он сделал множество снимков. Тут же находилась вдова Тициана Табидзе, которая приехала из Тбилиси, чтобы Б. Л. помог ей продвинуть русское издание стихов ее мужа. Она привезла несколько бутылок чудесного грузинского вина. Никто не предвидел, что нависла катастрофа. Зин. Ник. обсуждала с Табидзе, в каком платье она поедет с «Борей» в Стокгольм получать Нобелевскую премию.
Меня сильно смущало то, что я не читал «Доктора Живаго» — то есть когда-то он сам прочитал у меня на балконе черновик 1-й части — и мне не слишком понравилось — есть отличные места, но в общем вяло, эгоцентрично, гораздо ниже его стихов. Когда Зин. Н. спросила меня (месяца два назад), читал ли я «Живаго», я сказал: «Нет, я не читаю сенсационных книг». Забыл сказать, что едва мы с Люшей пришли к Пастернаку, он увел нас в маленькую комнатку и сообщил, что вчера (или сегодня?) был у него Федин, сказавший: «Я не поздравляю тебя. Сейчас сидит у меня Поликарпов, он требует, чтобы ты отказался от премии». Я ответил: «ни в коем случае». Мы посмеялись, мне показалось это каким-то недоразумением. Ведь Пастернаку дали премию не только за «Живаго» — но за его стихи, за переводы Шекспира, Шиллера, Петефи, Гете, за огромный труд всей его жизни, за который ему должен быть признателен каждый советский патриот. Я ушел. Б. Л.: «подождите, выйдем вместе, я только напишу две-три телеграммы».
Мы с Люшей вышли на дорогу. Встретили Цилю 1958
Сельвинскую. Она несла горячие пирожки. — Иду поздравить. — Да, да, он будет очень рад. — Нет, я не его, а З. Н., она именинница. — Оказалось, Циля еще ничего не знала о премии. Выбежал Пастернак, мы встретили нашу Катю и вместе пошли по дороге. Пастернак пошел к Ольге Всеволодовне — дать ей для отправки свои телеграммы и, м. б., посоветоваться. Мы расстались, а я пошел к Федину. Федин был грустен и раздражен. «Сильно навредит Пастернак всем нам. Теперь-то уж начнется самый лютый поход против интеллигенции». И он рассказал мне, что Поликарпов уехал взбешенный. «Последний раз он был у меня, когда громили мою книжку “Горький среди нас”». И тут же Федин заговорил, как ему жалко Пастернака. «Ведь Поликарпов приезжал не от себя. Там ждут ответа. Его проведут сквозь строй. И что же мне делать? Я ведь не номинальный председатель, а на самом деле руководитель Союза. Я обязан выступить против него. Мы напечатаем письмо от редакции “Нового Мира” — то, которое мы послали Пастернаку, когда возвращали ему его рукопись», и т. д.
Взбудораженный всем этим, я часа через два снова пошел к Пастернаку. У него сидел Морозов (из Министерства иностранных дел) вместе с женой. Они привезли Зин. Н-вне цветы и угнездились в доме, как друзья.
Была жена Н. Ф. Погодина. Был Леня, сын Б. Л-ча. Б. Л., видимо, устал. Я сказал ему, что готовится поход против него, и сообщил о письме из «Нового Мира». А главное — о повестке, полученной мною из Союза Писателей, с приглашением завтра же явиться на экстренное заседание. Как раз в эту минуту приехал к нему тот же посыльный и принес такую же повестку. (Я видел посыльного также у дачи Всеволода Иванова.) Лицо у него потемнело, он схватился за сердце и с трудом поднялся на лестницу к себе в кабинет. Мне стало ясно, что пощады ему не будет, что ему готовится гражданская казнь, что его будут топтать ногами, пока не убьют, как убили Зощенку, Мандельштама, Заболоцкого, Мирского, Бенедикта Лившица, и мне пришла безумная мысль, что надо спасти его от этих шпицрутенов. Спасение одно — поехать вместе с ним завтра спозаранку к Фурцевой, заявить ей, что его самого возмущает та свистопляска, которая поднята вокруг его имени, что «Живаго» попал за границу помимо его воли — и вообще не держаться в стороне от ЦК, а показать, что он нисколько не солидарен с бандитами, которые наживают сотни тысяч на его романе и подняли вокруг его романа политическую шумиху. Меня поддержали Анна Никандровна Погодина, Морозов и Леня. Когда Б. Л. сошел вниз, он отверг мое предложение, но согласился на- 1958 писать Фурцевой письмо с объяснением своего по
ступка49. Пошел наверх и через десять минут (не больше) принес письмо к Фурцевой — как будто нарочно рассчитанное, чтобы ухудшить положение. «Высшие силы повелевают мне поступить так, как поступаю я, я думаю, что Нобелевская премия, данная мне, не может не порадовать всех советских писателей», и «нельзя же решать такие вопросы топором»*. Выслушав это письмо, я пришел в отчаяние. Не то! и тут только заметил, что я болен. Нервы мои разгулялись, и я ушел чуть не плача. Морозов отвез меня домой на своей машине.
декабря. Весь ноябрь «я был болен Пастернаком». Меня принудили написать письмо с объяснениями — как это я осмелился поздравить «преступника»! Колино выступление в Союзе*. Ни одной ночи я не спал без снотворного. Писал собачью чушь — воспоминания о журнале «Сигнал» — туго, склерозно. Кончил новую статью об Оскаре Уайльде, тоже дряблую, стариковскую. На днях должно выйти 13-ое изд. «От двух до пяти» в «Советской России» — с ужасными опечатками в бедненьком оформлении. Держу корректуру «Мастерства Некрасова» и с огорчением вижу, что это плохая книга. Особенно на главах «Пушкин», «Гоголь» отразился сталинский террор. Здесь в Доме творчества отдыхает проф. Асмус. Он передал мне привет от Пастернака (которого я ни разу не видел с 25-го октября) — Б. Л. просил сказать мне, что нисколько не сердится на Николая Корнеевича.
декабря. Вчера, гуляя с Асмусом, мы встретили Тамару Владимировну Иванову — в страшной ажитации. Оказывается, на юбилее Андроникова Виктор Влад. Виноградов сказал Тамаре Владимир., что Корнелий Зелинский подал донос на Кому Иванова, где утверждает, будто дом Всеволода Иванова — это гнездо контрреволюции. В своем доносе он ссылается на Федина и Суркова. Вся эта кляуза опять-таки связана с делом Пастернака: Кома месяца 3 назад не подал руки Зелинскому и при этом громко сказал: вы написали подлую статью о Пастернаке. Зелинский сообщил об этом на собрании писателей, публично*. И кроме того — написал донос. Странный человек! Когда Пастернак был болен, Зелинский звонил ко мне: «Скажите, ради бога, как здоровье Бори?», «Я Борю очень люблю и считаю великим поэтом» и т. д. Теперь он ссылается на Федина. Тамара Владимировна, узнав об этом, пошла к Федину после бессонной ночи.
«— Правда ли, что вы солидаризируетесь с под- 1958
лецом Зелинским — и что в своем доносе он ссылается на вас?» — «Я не считаю 3елинского подлецом — и то, что он написал, не считаю доносом. Я возвращался с 3елинским после осмотра памятника Фадееву и действительно говорил о Коме. Я говорил, что он и мне не подал руки», и т. д. Федин, по словам Ивановой, очень путался, сбивался… «а ведь мы 31 год были в дружбе… и мнетак больно терять друга…» (Она плачет.)
У Комы дела плохи. Его травят. Карьера его под угрозой. «Но я горжусь, что воспитала такого благородного сына».
Нилин: «Пастернак очень щедр. За малейшую услугу — здесь в Городке писателей — он щедро расплачивается. Поговорит в Доме творчества по телефону и дает уборщице пятерку. По этому случаю один старик сказал: «Ему легко швырять деньги. Он продался американцам, — читали в газетах? Все эти деньги у него — американские».
декабря. Вчера приехал в Барвиху. Занял комнату 44-ую в III корпусе, совсем изнеможенный. Немного поработал над «Сигналами». Работа успокоила меня. Сегодня впервые вышел, и первый, кого я встретил, был Дм. Алексеевич Поликарпов. Лицо остеклянелое, больное. Говорит: мне 54 года, моему отцу 82. Он еще ни разу не был в больнице, а мне приходится быть инвалидом. У матери нас было 9 человек, она и работала, и рожала, и растила нас и впервые заболела в 72 года. Очень хорошо отзывается о Соболеве: и талантлив, и с нами сработался, прямой человек, без извилин. Вполне наш. Но вот Ольга Иоанновна, его жена…
Вчера у меня был Леонов. Я переводил ему статью Эдмунда Уильсона «Sophistication of a formula»[50] о леоновской «Дороге на океан», — он был очень доволен хвалами его дарованию.
декабря. Была Клара. Приносила корректуру «Мастерства» с редакционными пометками Полонской. Пометки пустяковые, мелкие, лишенные принципиального значения. Книга кишит внутренними ошибками. Ни одной из них Полонская не приметила, сосредоточившись на проверке сносок и собственных имен.
Я помаленьку взялся за подготовку второго издания своих мемуаров. Работы впереди бездна. Но работа веселая, интересная мне самому.
1958 Группа отдыхающих сражается в домино. Позва
ли меня. Я сказал им (по-мальчишески), что ненавижу тех, кто играют в такие игры. Они очевидно обиделись.
декабря. Перешел в общую столовую — где меня познакомили со вдовой Иоганнеса Бехера. Она страшно удручена смертью мужа. Ее возмущает, что лучшие его сочинения никогда не переводились на русский язык. Одним из наиболее удачных переводов она считает перевод Пастернака. (И тут я нарушил свой зарок, заговорил о Пастернаке.) Она возмущена его антисоветским поступком, говорит, что он сделал своей родине много зла — и всем нам, немцам, полякам — но, по ее словам, ошибочно поступил и т. Семичастный, публично обозвавший его свиньей. Я сказал ей, что я не читал «Живаго», считаю Пастернака отличным и растущим поэтом и что если бы, не делая лишнего шума, роман этот с должными купюрами напечатали у нас в СССР — он не имел бы никакого успеха. И прошел бы незамеченным. А теперь это самый знаменитый роман во всем мире. И наши как будто нарочно постарались, чтобы сделать его знаменитым. Между тем в художественном отношении роман плох (я знаю только его первую часть). Она сообщила мне, что белые печатают этот роман маленькими книжками и хотят сбрасывать его с самолетов: дурацкая затея, т. к. его религиозное содержание всем чуждо — и студентам, и стилягам, и восторженным барыням.
декабря. Спал ужасно. Приснилось такое послание к Асе Лорив:
Дорогая моя Ася, Ася милая моя, Надо мной беда стряслася: От бессонниц нет житья. И загнало меня лихо В санаторию Барвиха. Но и здесь, увы, бессонница По пятам за мною гонится.
Вчера познакомился с Дегтярем.
декабря. Принялся готовить к новому изданию «Воспоминания». Застрял на Житкове.
Вчера мне привезли 12 номер «Звезды», где статья «Люди, книги и Корней Чуковский»*, написанная с молодым энтузиазмом. Директор показал мне № 32-й «Крокодила», где есть идиотская карикатура на меня. Я отдал бы всю эту «славу» за один час здорового сна.
14 декабря. Вчера с 8 до 9 вечера гулял с Поликарповым. Сочувственно расспрашивал о Заболоцком. «Я был в больнице и не заметил некролога. Вдруг в 12 кн. “Нового Мира” его стихи в черной рамке. Неужели умер? Он вообще был честен: очень хорошо вел себя в Италии и отлично выступал как общественник».
О жене Вас. Гроссмана: «Ольга… Ольга… забыл ее отчество. Она родилась под Сочи. Трогательно относилась к мужу, любила его. Мы с ними втроем ездили из Сочи к ней на родину. Она так лирически волновалась. Я говорил всем: “вот примерная пара”. И вдруг узнаю, что она ушла от него, он сошелся с женой Заболоцкого».
Когда Поликарпов волнуется, он начинает кричать, то есть говорить так громко, что слышно на соседней аллее. Я заговорил о Зощенко. «Нет, нет, он был не наш… нет»... (что-то в этом роде, не теми словами). И перевел разговор на другое.
Восхищается Андрониковым. «Но нельзя ему публично показывать Маршака, Суркова, Леонова… Нельзя. Это народ ранимый, чувствительный к обидам… вы и представить себе не можете».
«Сурков — недурной оратор, но не готовится к выступлениям и часто порет чушь. Плавает. Я ему это не раз говорил. Мы с ним друзья и прямо говорим друг другу все в глаза…»
Сегодня Марина и Коля уезжают в Венгрию.
О Вере Пановой Поликарпов говорит: «Талантлива, но ее “Сантиментальная повесть”* — пустяк, который недостоин ее». О Твардовском как о редакторе очень уважительно.
18 декабря. Весь день не выхожу из комнаты. Ковыряю «От 2 до 5» и «Воспоминания». На улице слякоть — drizzle. Гулять невозможно. Пошел в общий зал, где фонтаны. Стоит смуглый юноша, мечтательно курит. Мы разговорились. Он необыкновенно красив, вежлив, доброжелателен. Говорит только по-французски — и немного по-русски. Видя, что он скучает, я повел его к себе и только тогда догадался, что это афганский принц*. Он лежал в Кремлевской больнице и за три месяца изучил русский язык — как иные не изучат и в год. Ему 18 лет. В больнице он познакомился с Маршаком. Grand ecrivain![51]
23 декабря. Гулял вчера с Б. В. Иогансоном. Часа два. Он отличный собеседник и хохотун. Хохочет, как Сергеев-Ценский.
1958 Много рассказывал о мошенничествах Василия
Яковлева, Грабаря, Желтухина. У него есть артистическая жилка. Отлично показывал грузин, Желтухина. О Бурлю- ке: он если хотел, умел отлично рисовать.
25 декабря. Принц Афганский совсем стал домашним. Когда он проигрывает в козла, ему говорят:
— Ваше высочество, вы — козел!
Дегтярь зовет его «товарищ принц».
Беседовал с директором Константином Алексеевичем о Гладкове, и оба сошлись на том, что он скончался, главным образом, от злобы. Злоба душила его. Он смертельно ненавидел Горького, считал Маяковского жуликом и ненавидел всякого, кто, по его мнению, коверкал русский язык. «Ужас, ужас! — говорил он. — Подумать только: говорят “тягловая сила” про автомобиль — между тем “тягло” это…» и т. д. И хватался за голову.
Умер Ценский. «Я знал его, мы странствовали с ним»*. Его сочинения для меня делятся на 4 разряда.
й, ранние — наивно, провинциально декадентские. Настоящий матерый декадент (напр., Брюсов) только морщился от его вульгарных загогулин.
й разряд. Символически воспринятое изображение реального мира: «Медвежонок», «Движения», «Печаль полей», «Лесная топь» — отличные вещи, с одной-единственной темой: все гибнет, рушится, тает, умирает. Движения рано или поздно превратятся в застылость.
йразряд. Ужасно пошлые, фатоватые, невежественные историко-литературные повести: «Гоголь уходит в ночь», о Лермонтове, о Пушкине. Читая эту скудоумную пошлятину, я так возмутился, что прекратил переписку с Сергеем Николаевичем.
й разряд. «Севастопольская страда» (или как в публике говорят: «Эстрада») и прочие претенциозные, но пустопорожние вещи, недостойные его дарования.
Выходит, что он был талантлив лет восемь за всю свою полувековую литературную работу. Но самовлюблен был ужасно. Весь его разговор сводился к «я… я… я…» Замечательное меднолобое самообожание!
А в юности мы были друзьями.
Вечером гулял с Бор. Вл. Иогансоном, который очень задушевно и простодушно рассказал мне, как он влюбился в одну женщину, которую тиранил ее муж, спас ее от тирана, разошелся (всего только месяц назад) с женою, отдал жене квартиру, машину, а сам живет со своей Ниной на Масловке в мастерской. Нину я
видел. Она красива вкрадчивой, ненавязчивой, рус- 1958
ской красотой. Он влюблен в нее, как студент. Говорит, что она его «подняла». Что под ее влиянием он стал правдивее.
«Никогда не думал (у меня ведь мордоворот), что меня такого можно любить. Я стал гораздо правдивее. Недавно был такой случай. Я в жюри. Нужно отобрать лучшее в нашем искусстве. Вдруг Лебедев (?) шепчет мне: “Николай Александрович (Михайлов) просит, чтобы вы выбрали Бродскую”. Я посмотрел: дрянной, зализанный салонный пейзажик. Прежде я непременно согласился бы с Михайловым. (“Потому что мы лжем, ох, как мы лжем!”), а теперь под влиянием Нины:
— Вот эту слабую вещь? Ни за что!
И провалил Бродскую. Теперь начнется травля — все бабы против меня. Приезжал Сысоев от имени Михайлова (а на самом деле от имени его жены Раисы Тимофеевны) просить меня, чтобы я снова сошелся с женой, — нет, ни за что, пусть меня погонят из президентов, я готов на все» и т. д.
Уехал Дегтярь. Принц провожал его. Показывали картину «Афганистан». Кино очень хорошее, но нищеты не скроешь, глиняных домиков не скроешь, скуки, азиатчины, бескультурья не скроешь. На сеансе присутствовал принц со своим седым переводчиком и Дегтярем. Дегтярь, милый хохол, который через неделю будет в Кабуле, который он называет своей Кабалой.
Приехал Маршак. Переводит отрывки из Бернса, обещает почитать.
26 декабря. Уехал сегодня Иогансон. Приходил прощаться. Он прочитал мою книжку о Чехове — и по-студенчески, горячо и взволнованно сказал мне о ней несколько благодарственных слов. «Вот не буду больше лгать! — сказал он. — А я лгал и лукавил. Больше не буду. И Нина требует от меня, чтобы я больше не лгал».
Месяца два назад мне позвонил Валентин Петрович Катаев и в самых любезных выражениях попросил у меня для «Юности» какую-нибудь статейку. Я в это время безуспешно трудился над воспоминаниями о журнале «Сигнал». Бессонницы, история с Пастернаком, сознание надвинувшейся дряхлости — все помешало мне сделать эту статью на том уровне, на каком она была задумана мною.
Но т. к. Катаев просил меня уж очень настойчиво, я представил ее в «Юность», говоря, что это, так сказать, набросок, черновик, который подлежит доработке. Встретили меня в «Юности»
1958 очень радушно, горячо расхвалили мои «Воспоми
нания» и другие мои литературные опыты, и сказали, что на днях дадут ответ, «о, вне всякого сомнения, — положительный!» Я прождал неделю-другую. За это время меня дважды встречал Катаев, но о рукописи ни слова: еле подал мне руку и вдоволь наиздевался над тем, что я сфотографирован где-то в «Парижском листке», как я поздравляю Пастернака с Нобелевской премией. Проходит пять недель. Из «Юности» ни звука. Я прошу Клару наведаться. Ей возвращают рукопись без всякой записки, без малейшего отзыва. Если бы она и в самом деле сколько-нибудь принимала к сердцу мои литературные дела, она непременно спросила бы, а почему, собственно, мне возвращают рукопись, чем она плоха, чем она не удовлетворяет редакцию. Она взяла рукопись и ушла.
Бедный Катаев. Ведь есть же у него дарование. Но он переродился в какого-то полицейского хама, и лицо у него стало полицейское. Сколько раз я был свидетелем того, как он оскорбляет людей, унижает их, клевещет на них. Летом я проходил мимо него с Долининым, специалистом по Достоевскому. Познакомил Долинина с Катаевым. Вдруг Катаев начинает кричать, что Достоевского надо запретить, что он опасный и вредный писатель, — и при этом узкая голова, невежда — почти ничего не читающий. Меня он ненавидит именно так, как тупицы ненавидят чуждых им по самому своему существу интеллигентов. Он и представить себе не может, как жалко мне видеть его оскудение, его темноту — и нравственный распад его личности. А талантлив. И притом юморист — в прошлом очень большого калибра.
Вечером пришел ко мне Маршак, помолодевший, здоровый, чуть-чуть задыхающийся. Заговорили о Житкове. Житков патологически возненавидел Маршака, сошелся на этой почве с Биан- ки — и оба они ненавидели его жгучею ненавистью, которая Маршаку непонятна, т. к. этим людям он помог встать на ноги и стать писателями. Одну книгу Бианки он всю написал вновь (кажется, «Мурзук»), другую подсказал ему («Лесную газету»). Он, Маршак, хлопотал перед Ягодой о Васильевой, и т. д., и т. д. И о Бианки хлопотал, чтобы его с Урала перевели в Новгород. А Житкова он прославил в «Почте» — и Житков слышать не мог его имени, и т. д., и т. д. Насчет Катаева он со мною согласен — вспомнил, как в Кисловодске он дал Катаеву по физиономии.
Маршаку предлагают играть в «козла». Он:
Я не козлоспособен!
Потом прибавил:
Но зато и не козлопамятен.
Знаете, я родился в тот самый день, когда умер Лев Толстой.
Да, так бывает всегда. За одним несчастьем следует другое.
Возобновил знакомство с Анатолием Карловичем Кнорре, красивейшим мужчиной, чудесно знающим литературу — наизусть. Память сверхъестественная.
Встречаются бывшие школьные товарищи.
Ну как Петя?
Он академик.
А Миша?
Товарищ министра.
А Леня?
Он литературный критик.
Это можно было и раньше предвидеть.
Почему?
Он с детства терпеть не мог литературы.
31 декабря. Вчера Маршак был прелестен. У него в номере (18-м) мы устроили литературный вечер: я, он и Кнорре. Стали читать его переводы Бернса — превосходные, на высочайшем уровне. Мы обедали и ужинали вместе; за ужином вспоминали Льва Моисеевича Клячко, о котором С. Я. сохраняет самые светлые воспоминания. Мне тоже захотелось вспомнить этого большого и своеобразного человека. Я познакомился с ним в 1907 году, работая в литературном отделе газеты «Речь». Он был репортером, «королем репортеров», как говорили тогда. Казался мне вульгарным, всегда сквернословил, всегда рассказывал анекдоты, острил — типичный репортер того времени. Выделяла его из их толпы только доброта. Так как по своей должности он часто интервьюировал министров, да и видел их ежедневно (в Думе и в министерствах), к нему всякий раз обращались десятки людей, чтобы он похлопотал о них. И он никогда не отказывал. Жил он тогда на Старо-Невском. Я однажды ночевал у него и был свидетелем того, как его квартиру с утра осаждают всякие «обремененные и трудающиеся» — и он каждый день от 9 до 11 принимал их всех, — и брался хлопотать обо всех. Причем был бескорыстен (до грубости): выгнал одного пожилого просителя, который предложил ему вознаграждение. Всех принимал сразу — на глазах у всех. Одна девушка, сестра виленского доктора Шабада, сказала ему:
1958 — Я не могу говорить о своем деле при всех. Дай
те мне возможность рассказать вам все наедине.
Он разъярился.
Ни за что. Сейчас же скажут, что вы дали мне взятку. Только при всех. В чем же ваше дело? Говорите.
Я германская подданная. — Тогда это было ужасно. Все посмотрели на нее с ужасом. Немецких подданных тогда ссылали, топтали ногами… Но Клячко поехал куда-то, поговорил, объяснил — и я видел ее дней через десять, она приходила благодарить его.
В 1921 году Клячко задумал основать издательство. Брат его жены — дал ему ссуду: 5000 р. Он, по настоянию брата, затеял издавать «Библиотеку еврейских мемуаров». Евреи (такие, как Ви- навер) снабдили его десятками рукописей. Он пригласил меня редактировать их. В то время после закрытия «Всемирной Литературы» я сильно голодал, семья была большая, и я охотно пошел в поденщики. Правил слог, сверял исторические факты. Милый Клячко, он не имел представления, как неинтересны и сумбурны были многие из приобретенных им рукописей, и требовал, чтобы я скорее сдавал их в набор. Нужна была марка для еврейских мемуаров, повторяющаяся на каждом томе. Я предложил изобразить на марке Ноя, который видит радугу и простирает руки к летящему голубю. Мы так и назвали будущее мемуарное издательство «Радуга», я познакомил Клячку с Чехониным, который и нарисовал нам Ноя с голубем и радугой. На другой день, когда у Клячко был семейный праздник (кажется, именины одной из дочерей), он немного выпил и был в благодушнейшем настроении, я прочитал ему две свои сказки, которые написал тем летом на Лахте (наряду со статьей: денежная тема в творчестве Некрасова): «Мойдодыра» и «Тараканище». Не успел я закончить чтение, как он закричал, перебивая меня:
Идьёт! Какой идьёт!
Я смутился.
Это я себя называю идьётом. Ведь вот что нужно издавать в нашей «Радуге»! Дайте-ка мне ваши рукописи!
И он стал читать их, захлебываясь и перевирая слова. На следующий день он знал их наизусть и декламировал каждому, кто приходил к нему, «Ехали медведи на велосипеде».
В тот же день побежал к моему приятелю Ю. Анненкову (тот жил рядом со мною на Кирочной), съездил в литографию, снова посетил Чехонина, и каша заварилась. — Его энтузиазм был (нужно сказать) одиноким. Те, кому он читал мои сказки и кому, по его настоятельному желанию, читал я, только пожимали плечами и громко высказывали, что Клячко свихнулся. По- 1958
мню репортеров, которые продолжали составлять его компанию (Полякова рыжего, Гиллера и др.), которые предсказывали ему верное банкротство. Он и вправду казался одержимым: назначил обеим моим книжкам «огромный» по тому времени тираж: 7000 экз. и выпустил их к Рождеству 1921 года (или чуточку позже). Когда я привел к нему Маршака, тогда же, в самом начале 1922 г., он встретил его с восторгом, как долгожданного друга, издал томик его пьес и был очарован его даровитостью. Помню, как он декламирует:
На площади базарной,
На каланче пожарной —
упиваясь рифмами, ритмом, закрывая глаза от удовольствия. В качестве газетного репортера он никогда не читал никаких стихов. Первое знакомство с поэзией вообще у него состоялось тогда, когда он стал издателем детских стихов — до той поры он никаких стихотворений не знал. Весь 1922 и 1923 год мы работали у него с Маршаком необыкновенно дружественно, влияя друг на друга — потом эта дружба замутилась из-за всяких злобных наговоров Би- анки и отчасти Житкова, которые по непонятной причине невзлюбили С. Я., и — я не то чтобы поддался их нашептываниям, но отошел от детской литературы и от всего, чем жил тогда Маршак.
1 января. С Новым Годом, дорогой Корней Иванович!
Моя ненависть — старинная — ко всяким застольным торжествам, юбилеям, вечерникам, пирам и т. д. — заставила меня согласиться с милым предложением Арсения Григорьевича Головко (адмирала) съездить в Переделкино, навестить «своих». Я даже не надевал пиджака. В серой больничной пижаме — ровно в 8 часов — я сел в Зис милейшего А. Г. — и мы покатили. Дома очень хорошо. Сделана вторая полка над диваном, диван ремонтирован.
Вспоминая прошлое — а как же не вспоминать его в день Нового Года — я должен помянуть Сергеева-Ценского. Это был кудрявый, как цыган, очень здоровый, жилистый, моветонный прапорщик. Уходя, всегда говорил вместо До свидания – «До свишве- ция», вместо «я ухожу»
Ухо жуя, Ухожу я!
и т. д.
Сочинял самоделковые, очень безвкусные, витиеватые стишки.
Впрочем, о нем речь впереди, а теперь доскажу о сегодняшней ночи. Приехали мы с Головко в санаторий — бал в разгаре. И я сразу же познакомился с юношеподобным Харитоном, сыном Б. Харитона, «выпускающего в газете “Речь”», — ныне знаменитым атомщиком.
Маршак сидел, как король, между принцессой и принцем. Тут только я заметил, что я в больничной одежде — а все в визитках, и с позором убежал.
3 января. Вчера читал Маршаку и Харитону о Блоке. Поразительно то, что Маршак ни одной моей книги не знает: ни «От 2 до 5», ни «Воспоминаний», ни «Люди и книги», ни «Мастерства Некрасова». Ничего этого не читал.
Очень жаль, что мне всякий раз приходится 1959
разочаровываться в Маршаке. 1-ое. Он не уважает ничьего времени. Придешь к нему в 6 часов — как условлено, поговорить о своем деле, о себе (как договорились), окажется, он играет в домино, а ты сиди и жди. В 6 1/2 он освободится и начнет говорить О СЕБЕ (единственная его тема), и вообще всегда он управляет разговором — потеряешь 2 часа, слушая его — и не найдешь никакой возможности вставить в его монологи словечко. И потом то, что он ничего не читает, все же начинает сказываться. Он, например, говорит о старорусской нелюбви к государственности главным образом по Лермонтову, и когда я называю таких «государственников», как Б. Чичерин, видно, что это имя ему неизвестно. И т. д.
5 января. Докторша Екатерина Семеновна, придя с визитом, сообщила, как ей нравится роман Кочетова. После этого пропадает охота лечиться у нее.
7 января, среда. Встретил в Переделкине Катаева. «Мы не могли напечатать ту дрянную статью, которую вы нам (о “Сигнале”) дали. Во-первых, кто такой Дымов, что такое Дымов, зачем вы его упоминаете. А во-вторых, мы не хотим делать из вас революционера. Все эти журнальчики 1905 года — разве они были революционно- демократические? (он так и сказал, в терминах 60-х годов). Все сплошные либералы и написано плохо — черт знает что».
Выслушав этот выговор, я пошел к Всеволоду Иванову. У Тамары Вл. грипп. Она еле сидит. Рассказала мне, что Пастернак, до той поры никогда не упоминавший о своей Ольге Всеволодовне, вдруг захотел, чтобы я познакомилась с нею.
— А я знала, что она лгунья. Она была в ссылке по уголовному делу, а всем (да и самому Пастернаку) говорила, что из-за него. На меня она произвела самое отталкивающее впечатление. Я так и сказала Борису Леонидовичу: «больше я с этой особой встречаться не желаю». Он слепо ей верит — и во всем советуется с нею. Между тем…
За час до этого был у меня Пастернак. Постарел, виски ввалились — но ничего, бодр. Я сказал ему, что из-за его истории я третий месяц не сплю. Он: «А я сплю превосходно». И с первых же слов: «Я пришел просить у вас денег. 5000 рублей. У меня есть, но я не хочу брать у Зины. И не надо, чтобы она знала».
Очевидно, деньги нужны Ольге Всеволодовне. Я лишь вчера получил 5000 в сберкассе и с удовольствием отдал ему все.
Он разговорился:
1959 — Ольге Всеволодовне не дают из-за меня пере
водческой работы в Гослите. Ту, что была у нее, отобрали. Я перевел пьесу Словацкого, сдал в издательство, рецензенты одобрили, но денег не платят. Послушайте, а что, если я дам доверенность на получение моих заграничных гонораров Хе- мингвею? Денег нет ниоткуда. Но зато — если бы видели письма, которые я получаю. Потоки приветствий, сочувствий…
Была у меня Ливанова. У нее был день рождения, и она решила провести его у нас. Она ведь знакома со всеми Громыками и говорит, что дела мои скоро поправятся.
По словам Т. Вл., Пастернак не читает газет, не читал о себе в советской печати ни одной строки — всю информацию дает ему Ольга Всеволодовна.
Умер Б. Лавренев.
27 января. Опять Пастернак. Вчера был у меня, когда я спал. Придет сегодня в час — или в два. Пишет, что за советом. Какой совет могу дать ему я, больной, изможденный, измочаленный бессонницами?
Был у меня С. С. Смирнов. Его назначают редактором «Литературной газеты» вместо Кочетова и Друзина, который уходит в Оргкомитет Союза писателей — к Соболеву. С. С. Смирнов прелестный человек, большой работник: сейчас перед тем, как взяться за «Литгазету», он день и ночь пишет сплошь: книжку для Детги- за, пьесу, книгу о Брестской крепости (дополнения) — и (для отдыха) по-английски Агату Кристи. Прислал Оксман свою книжицу «Летопись жизни и творчества Белинского» — монументальная, умная, прочная книга: в ней и биография Белинского, и детальный обзор его творчества.
Без десяти два. Позвонил Пастернак. — «Вы знаете, кто звонит?» — Да! — «Можно мне быть у вас через 10—15 минут?» — Пожалуйста. — «Но м. б., вы заняты?» — Нет.
Был Пастернак. Он встревожен, что на 21-м съезде опять начнут кампанию против него — и потребуют изгнать его из отечества. Он знает, что было заседание Идеологической комиссии.
Я сказал ему:
Вы можете считать меня пошляком, но, ради бога, не ставьте себя в такое положение: я, Пастернак, с одной стороны, и Советская власть — с другой. Смиренно напишите длинное письмо, заявите о своих симпатиях к тому, что делает Советская власть для народа, о том, как вам дорога семилетка — и т. д.
Нет, этого я не напишу. Я сообщу, что я готов быть только переводчиком и отказываюсь писать оригинальные стихи.
А им какое до этого дело? Они ни в грош не 1959 ставят ни то, ни другое. Вам надо рассказать подробно о том, при каких обстоятельствах вы отдали свой роман за границу, осудить этот свой поступок.
Ни за что. Скорее пойду на распятье.
26 февраля. Должно быть, сердце мое действительно ни к чертям не годится, и больница извела его в конец. Зато здесь, в больнице, я узнал много замечательных людей — раньше всего медицинских сестер, прикрепленных ко мне — совсем молодых — в большинстве 20-летних.
Прочитал роман Агаты Кристи «Hickory Dickory Dock»[52]. Дело происходит в общежитии иностранных студентов, съехавшихся в Лондон отовсюду. Есть там и англичане. Есть и не студенты. И как всегда у Кристи, все они вначале кажутся невинными, простодушными, милыми. Но в доме совершаются убийства и всякие каверзы, и на протяжении 3/4 книги читателю приходится снова и снова вглядываться в каждого персонажа и каждого подозревать в убийстве, в негодяйстве, в воровстве и т. д. Лишь на последних страницах выясняется, что убийство совершил наименее подозрительный из всех, который перед тем отравил (мединалом!) свою мать; что элегантная хозяйка «Салона красоты» — его соучастница, контрабандистка, которая и не поморщилась, когда он мимоходом отравил ее мать! Все это произведение могло произрасти лишь на почве глубочайшего неверия в людей.
9 марта. Коля принес Заболоцкого. Дежурит у меня сестра Тамара, потрясающе невежественная, самодовольная. Мог ли бы я влюбиться в девушку, которая не понимает стихов, не любит литературы и всему предпочитает кино?
Сестер насильно заставляют быть гуманными. Многие из них сопротивляются этому. В голове у них гуляет ветер молодости и самой страшной мещанской пошлости. Сейчас Коля принес мне Заболоцкого, Люша — Матисса. Даже дико представить себе, чтобы хоть одна из них могла воспринять это искусство. Словно другая планета. Кино, телевизор и радио вытеснили всю гуманитарную культуру. Мед. «сестра» это типичная низовая интеллигенция, сплошной массовый продукт — все они знают историю партии, но не знают истории своей страны, знают Суркова, но не знают Тютчева — словом, не просто дикари, а недочеловеки. Сколько ни гово- 1959 ри о будущем поколении, но это поколение будет
оголтелым, обездушенным, темным. Был у меня «медбрат» — такой же обокраденный. И у меня такое чувство, что, в сущности, не для кого писать.
25 марта. Меня сегодня выписывают. Между тем сегодня мне особенно худо. Был на воздухе, сомлел.
Вы без особенных усилий Мое здоровье подкосили. О да, напрасно я глотал Ваш ядовитый нембутал. Сначала стуками и криками Меня кололи вы, как пиками, И в довершение обид Мне поднесли радикулит.
Нет, я еще (или уже) не в силах кропать даже колченогие сти- шонки.
Прошло много времени после выхода из больницы.
23 апреля. За это время я раза три виделся с Пастернаком. Он бодр, глаза веселые, побывал с «Зиной» в Тбилиси и вернулся по- молоделый, самоуверенный.
Говорит, что встретился на дорожке у дома с Фединым — и пожал ему руку — и что, в самом деле! начать разбирать, этак никому руку подавать невозможно!
Я шел к вам! — сказал он. — За советом.
Но ведь вы ни разу меня не послушались. И никакие не нужны вам советы.
Смеется:
Верно, верно.
Пришел ко мне: нет ли у меня книг о крестьянской реформе 60-х годов. Нужны имена Милютина, Кавелина, Зарудного и т. д. и в каких комитетах они работали.
Рассказывал (по секрету: я дал подписку никому не рассказывать), что его вызывал к себе прокурор и (смеется) начал дело… Между тем следователь по моему делу говорит: «плюньте, чепуха! все обойдется».
У меня опять недоразумение… слыхали? — «Недоразумение» ужасно. Месяца три назад он дал мне свои стихи о том, что он «загнанный зверь». Я спрятал эти стихи, никому не показывая их, решив, что он написал их под влиянием минуты, что это не «линия», а «настроение». И вот оказывается, что он ка- 1959
ким-то образом переслал «Зверя» за границу, где его и тиснули!!!*
Так поступить мог только сумасшедший — и лицо у Пастернака «с сумасшедшинкой».
Переписывается с заграницей вовсю. Одна немка — приятельница Рильке — прислала ему письмо о Рильке, и вот что он ей ответил — а кто-то адресовал ему свое послание во Франкфурт-на- Майне, и все же оно дошло.
Погода до вчерашнего дня была жаркая, и Пастернак ходил без шляпы, в сапогах, в какой-то беззаботной распашонке.
Жаль, что он не знает, что его Ольга Всеволодовна — лжива, вульгарна, ничтожна.
27 апреля. Был у меня в лесу Федин. Зашел по пути. Говорит, что с «Литнаследством» (после напечатания книги «Новое о Маяковском») дело обстоит очень плохо. Так как начальству нужна лакировка всего — в том числе и писательских биографий — оно с ненавистью встретило книгу, где даны интимные (правда, очень плохие) письма Маяковского к Лили Брик — и вообще Маяковский показан не на пьедестале. Поэтому вынесено постановление о вредности этой книги и занесен удар над Зильберштейном. Человек создал великолепную серию монументальных книг — образцовых книг по литературоведению, отдал этой работе 30 лет — и все это забыто, на все это наплевать, его оскорбляют, бьют, топчут за один ошибочный шаг.
Создана в Академии Наук комиссия, — сказал Федин. — Я председатель.
Вот и хорошо! Вы выступите на защиту Зильберштейна.
Какой вы чудак! Ведь мне придется подписать уже готовое решение.
Неужели вы подпишете?
А что же остается мне делать?!
И тут же Федин стал подтверждать мои слова, что Зильберштейн чудесный работник, отличный исследователь, безупречно честный, великий организатор и т. д.
А его книга о Бестужевых!* — говорит он. — А герценовский том и т. д. И знаете, что отвратительно: в комиссию не введены ни Зильберштейн, ни Макашин, но зато дополнительно введен… Храпченко. Какая мерзость!
И все же вы подпишете?
А что же мне остается делать?!
1959 Бедный Федин. Вчера ему покрасили забор зеле
ной краской — неужели ради этого забора, ради звания академика, ради официозных постов, которые ему не нужны, он вынужден продавать свою совесть, подписывать бумаги.
Был вчера на могиле у М. Б.
Дал в «Новый Мир» свои воспоминания о Луначарском — тусклые и никому не нужные. Над Чеховым работаю вяло, без прежней охоты. И без таланта.
5/V. Дважды был у Федина по делу «Литнаследства». Хлопотал, чтобы он, председательствуя в Комиссии, созданной Академией Наук специально для рассмотрения вопроса о «Лит. наследстве» («Новое о Маяковском»), сказал бы похвальное слово о Зиль- берштейне и Макашине. Второй визит нанес ему вместе с Макашиным. Макашин боится, что «Литнаследство» передадут в Институт Горького, где распоряжается Эльсберг — тот самый Эль- сберг, по доносу которого (так утверждает Макашин) он и был сослан. «Из-за этого человека я узнал лагерь, войну, плен, этот человек мерзавец, и работать с ним я не буду»*. Хуже всего то, что Зильберштейн поссорился с Храпченко, а Храпченко (как теперь оказалось) уже член-корреспондент — подумать только! — тусклый чинуша, заместитель Виноградова!
Целый час Макашин своим ровным голосом сообщал Федину всевозможные дрязги, опутавшие со всех сторон «Литнаследст- во»: недовольно начальство тем, что в Герценовских томах раскрыта история Натали Герцен и Гервега, недовольно, что Илья пользуется иностранными источниками, Храпченко хочет спихнуть Виноградова и утопить Илью и т. д.
Для меня во всем этом печально, что тот литературоведческий метод, которым до сих пор пользовался я — метод литературного портрета без лакировки — теперь осужден и провален. Требуется хрестоматийный глянец — об этом громко заявлено в постановлении Ц. К. Мои «Люди и книги» вряд ли будут переизданы вновь. Сволочи. Опять нет у меня пристанища. Из детской литературы вышибли, из критики вышибли, из некрасоведения вышибли.
Тамара Влад. Иванова рассказала мне, что недавно ей позвонила Ольга Всеволодовна (приятельница Пастернака), с которой Тамара Владимировна не желает знаться.
Ради бога, подите к Пастернаку и скажите ему — тайком от жены, — чтобы он немедленно позвонил мне.
Понимаете ли вы, что вы говорите? Я приятельница его жены и не могу за спиной у нее…
— Ради бога. Это нужно для его спасения. 1959
Нечего делать, Т. В. пошла к Пастернаку. Зинаида Николаевна внизу играла в карты с женой Сельвинского (который, кстати сказать, швырнул в Пастернака комком грязи в «Огоньке»*) — прошмыгнула к нему в кабинет и выполнила просьбу Ольги Всеволодовны.
Пастернак тотчас же ринулся к телефону в Дом творчества.
Оказалось: он получил приглашение на прием к шведскому послу — и ему сообщило одно учреждение, что, если он не пойдет к послу и вообще прекратит сношения с иностранцами, ему уплатят гонорар за Словацкого и издадут его однотомник.
Он согласился.
Еду в город, где не был 3 месяца.
6 мая. Вчера видел в городе Федина. Он подошел к моей машине и сказал: Зильберштейна, хоть и со скрипом, удалось оставить. Бой длился три часа. Коллегию «Литнаследства» раздули до 9 человек. Большую помощь Илье оказал Виноградов, который вел себя отлично.
Моим сказкам опять грозит беда, возрождение РАПП’а. Был я вчера в Детгизе, разговаривал с Конст. Федотычем. И он, явно повторяя фразу начальства, сказал: «довольно птичек и кошечек — нашим дошкольникам нужно другое». Когда в декабре прошлого года я слышал эту фразу от Михайлова, я думал, что он острит; оказывается, это — директива.
Во Франции, оказывается, вышла в переводе моя книга «От двух до пяти». Книга явно мошенническая, ибо нельзя же перевести: «вот притонула, а вот и в-ытонула», или «всехный», или «вер- тутия» или «смеяние», а без этого книга превращается в сборник пустых анекдотов.
8 мая. Третьего дня был у меня Гэби (Gaby) — талантливый фотограф из Канады. Он сделал приблизительно 50 снимков с меня, а может быть и больше, неутомимо, щелкая аппаратом ежесекундно. Привез с собою какие-то невиданных размеров юпитеры, камеры, молодой (33 года), непосредственный, влюбленный в свое дело, не отвлекающийся от него ни на миг. Я страстно завидую таким людям. Вряд ли он прочел хоть одну книгу, вряд ли имеет понятие о том, что такое Москва, кто такой Леонов, коего он хочет снимать, кто такая Ек. П. Пешкова, и все же в своем искусстве достиг совершенства. Он оставил мне брошюру со снимками — в них прелестен Неру, замечательна Mrs. Roosevelt и др.
1959 Был у меня Макашин. Его сделали заведующим
редакцией. Он недоволен. «Во-1-х, Илья обидится. Во-2-х, я не умею быть заведующим, огромная ответственность, трата времени. В-3-х, я должен писать о Щедрине (2-й том) — и вот опять отрывают меня».
Умер Еголин — законченный негодяй, подхалим и — при этом бездарный дурак. Находясь на руководящей работе в ЦК, он, пользуясь своим служебным положением, пролез в редакторы Чехова, Ушинского, Некрасова — и эта синекура давала ему огромные деньги, — редактируя (номинально!) Чехова, он заработал на его сочинениях больше, чем заработал на них Чехов. Он преследовал меня с упорством идиота. Он сопровождал Жданова во время его позорного похода против Ахматовой и Зощенко — и выступал в Питере в роли младшего палача — и все это я понял не сразу, мне даже мерещилось в нем что-то добродушное, только года два назад я постиг, что он беспросветная сволочь. Его «работы» о Некрасове были бы подлы, если бы не были так пошлы и глупы.
Странно, что я понял это только в самое последнее время, когда он явился ко мне с покаянием, говоря, что он лишь теперь оценил мои «труды и заслуги».
29/V. Опять в Барвихе. Моя соседка по комнате — Ел. Дм. Стасова. Душевная чистота, благородство. Но видно, что вся истрачена. Без остатка.
2 июня. Здесь Иофан. — Тихон Хренников. — Штыков (новый посол в Венгрии). Елена Стасова часов пять подряд играет в «козла». А если говорит, то о себе.
10 июня. Познакомился с работником ЦК, заведующим социалистическими странами.
Умнейший человек. Любит венгерскую поэзию, с огромным уважением говорит о венгерской культуре. Был послом в Венгрии — во время событий*. И от этого болен.
И еще знакомство с Панюшкиным, который был послом в Китае, потом — в Америке: волжанин, бывший слесарь, умница, веселый, подвижной, талантливый.
Познакомился и с главою советского представительства в OOH — Соболевым: в очках, седая жена. Говорил с ними о Сосинском и Андрееве Вадиме — и он, и жена отзываются об обоих очень «положительно». Сосинский, по их словам, отлично устроится в Москве: «он способный и деятельный». Но прописка Сосинского в Москве может быть очень затруднена.
Здесь Маршак. Мы читали с ним пародию Па- 1959
перного на Панферова: чудо*.
Сейчас пришел ко мне очень возбужденный Маршак: ему звонили от Хрущева — как он себя чувствует, не нужно ли ему чего и т. д. Очень хвалили его сонеты и вообще отзывались о нем с похвалой.
Я вожусь с Сашей Черным и теперь только вижу, что сказать мне о нем нечего.
Говорил с Маршаком о поэтах-символистах, почти все их фамилии начинались на б: Брюсов, Бальмонт, Белый, Бальтрушай- тис, Блок.
— Да, да, — сказал он. — А Сологуб даже кончался на б. А Куз- мин и сам был б.
«Отелло в гипсе», — сказал Маршак про одного ревнивого чеха, изображенного в чешском фильме «Горькая любовь». Хорошо бы, чтобы отдельно была «горькая», отдельно «любовь».
Стасова оказалась самовлюбленной, деспотичной, черствой старухой. Все няни и сестры ненавидят ее, так понукает она этой «челядью». Я попросил ее, чтобы она не так громко гремела по вечерам своим радио. Она стала греметь еще громче, мучая меня этим до слез.
19/VI 1959. Вчера с Маршаком у Ек. П. Пешковой. Пришли в санаторной одежде. Маршак говорит: «Мужики Самойло и Корней из деревни Оборвиха». Е. П. бодра и раскидиста (ей свойственна порывистость жестов). Были: Всеволод Иванов с Тамарой Вл., Капица с женой, Федин, Андроников с милой Вивой, Федин и министр Михайлов с Раисой Тимоф. Андроников был гениален: он экспромтом произнес речь, какую должен был сказать Сурков Федину, покидая пост генерального секретаря. Хохотали до слез. Правнучка Горького красавица Наденька — сидела тоненькая и блаженствовала, слушая Андроникова. Он чудесно рассказал о своем посещении Ясной Поляны.
Был в воскресенье у Михайлова с Маршаком. Обедал. Любезность — и пренебрежение. Был Андроников.
12 июля. Наконец уезжаю. Подружился с афганской принцессой, с ее дочерью, красавицей 21 года, которая родилась в Лондоне, говорит по-французски, по-английски, по-персидски, окончила высшую школу, теперь изучает русский! Ее отец говорил мне, что она в Кабуле дает уроки математики в школе. Мать играет в карты и говорит без конца. Познакомился с милыми английскими коммунистами — Беглом Ramelson’ом и его женой Марианой
1959 из Лидса и с Ни^е^ом Джемсом и его женой Марга
рет из Глазго. Поразило меня, что они начитанные люди, все четверо. Они участвовали в организации Marsh’a for Life53 в Лондоне, — дней 20 назад. Больше всего мне по душе James Hunter, простодушный, добрый, смеющийся.
8 августа. После мук, продолжавшихся целую неделю, я исписал целую груду бумаги, да так и не нашел подходящего начала для статьи о Чехове. Склероз. Пришла корректура 2-го издания «Воспоминаний». Если бы не мои потуги над Чеховым, эта книга была бы вдвое толще.
Вчера был у меня в гостях ни с того ни с сего индийский журналист — с гидом Светланой, — далекий мне, как река Брахмапут- ра. Какой-то президент всех индийских газет. Отняв у меня два рабочих часа и поведав мне, что он только что был в Америке, где говорил с Эйзенхауэром, и вообще объехал два десятка стран, и что завтра он уже будет в Индии, — он попросил меня проводить его к Назым Хикмету. Мы пошли. Была одна лишь Галя (он — в Польше). Полюбовавшись bijoux54, которыми полна его комната, — гость пожелал видеть Пастернака. Я стал прощаться, говорил, что Пастернак в это время работает, что иностранцы, посещая его, причиняют ему много вреда, все же он решил зайти на минуту. Пастернака я не видел месяца три. Он здоров, весел, в глазах «сумасшедшинка».
Мы были в саду. Здесь же был прелестный внучонок Пастернака — двухлетний, который сразу пошел ко мне и требовал, чтобы я сел с ним на ступеньку и не уходил никуда. Издали я слышал, как Пастернак передает свои Greetings55 чуть ли не всей Индии.
Весь его сад превращен в огород — сплошная картошка…
Пристройка к библиотеке скоро будет закончена. Здесь единственное мое утешение.
15 августа, суббота. Вернулся из Америки В. Катаев. Привез книгу «The Holy Barbarians»[56], о «битниках», которую я прочитал в течение ночи, не отрываясь. Капитализм должен был создать своих битников — протестантов против удушливого американизма — но как уродлив и скучен их протест. «Пожалуйста, научите меня гомосексуализму, я не умею» и пр.
Катаева на пресс-конференции спросили: «По- 1959
чему вы убивали еврейских поэтов?»
Должно быть, вы ответили: «Мы убивали не только еврейских поэтов, но и русских», — сказал я ему.
Нет, все дело было в том, чтобы врать. Я глазом не моргнул и ответил:
Никаких еврейских поэтов мы не убивали.
О Пастернаке он сказал:
Вы воображаете, что он жертва. Будьте покойны: он имеет чудесную квартиру и дачу, имеет машину, богач, живет себе припеваючи — получает большой доход со своих книг. (Господи, до чего лжив — из трусости.)
Завтракостер. Устраиваю я его с увлечением. Хочется, чтобы у переделкинских детей был праздник. Говорил по телефону с С. М. Буденным. Бедный Маршак захворал: несмотря на все его протесты, его увезли в Кунцевскую больницу. Будет Барто, Джер- манетто, Вильямс, Михайлов (министр) — и фокусник — лучший в Советском Союзе, будет жонглер, будет детская самодеятельность — и т. д.
10 апреля 1960 г. Вот уже почти месяц я в постели. Сначала было несколько сердечных припадков, потом вдруг — страшный вирусный грипп — который тянется уже 10 дней.
Дня три назад приходил ко мне Пастернак. Его не пустили ко мне. Он возвратил мне 5000 р., которые взял в прошлом январе на год.
— Ваш отец был так благороден, что даже не сказал вам, что я должен ему 5000, — сказал он, вручая ей деньги.
Увы, я не был так благороден и, думая, что помираю, сказал Лиде о долге Пастернака.
Читаю книгу Opie, «Lore of Scholboys»[57]. — Очень интересно по материалу.
21 апреля. Приехал Фишер-младший, которого я помню пионером. Хорошо помню его отца, который жил в России, был энтузиастом советской власти, восхвалял Чичерина, Литвинова, Воровского — и вдруг преобразился в гандиста, стал правоверным индийцем.
Сын очень похож на отца. Говорит, что он одно время писал антисоветские вещи, но теперь, побывав в СССР, прозрел — и будет писать беспристрастную книгу о структуре советского общества. Лида дала ему «Педагогическую поэму». Мне сегодня легче. Вожусь с воспоминаниями о Короленко. Снился мне до полной осязательности Чехов. Он живет в гостинице, страшно худой, с ним какая-то пошлая женщина, знающая, что он через 2—3 недели умрет. Он показал мне черновик рассказа: вот видите, я пишу сначала без «атмосферы», но в нижней части листка выписываю все детали, которые нужно сказать мимоходом в придаточных предложениях, чтобы создалась атмосфера. Живу я, будто, в гостинице — и забыл, в котором номере. Предо мной то и дело мелькают три неразлучные молодые веселые женщины. Одна из них 1960
моя жена. Я не знаю, которая из них, и спрашиваю об этом коридорного. Чехов пригласил меня кататься в коляске. И та пошлячка, которая состоит при нем, говорит:
— Ты бы, Антоша, купил Кадиляк.
И я думаю во сне: какая стерва! Ведь знает, что он умрет и машина останется ей.
И поцеловал у Чехова руку. А он у меня. Потом сон перенес меня в Узкое.
23 мая. Болезнь Пастернака. Был у меня вчера Валентин Фер- динандович Асмус; он по три раза в день навещает Пастернака, беседует с его докторами и очень отчетливо доказал мне, что выздоровление Пастернака будет величайшим чудом, что есть всего 10% надежды на то, что он встанет с постели. Гемоглобин ужасен, роэ — тоже. Применить рентген нельзя.
Я весь отравлен снотворными. Писать не могу. Ни одной мысли не могу додумать до конца. Вообще полная деградация личности.
31 мая. Пришла Лида и сказала страшное: «Умер Пастернак». Час с четвертью. Оказывается, мне звонил Асмус.
Хоронят его в четверг 2-го. Стоит прелестная, невероятная погода —жаркая, ровная, — яблони и вишни в цвету. Кажется, никогда еще не было столько бабочек, птиц, пчел, цветов, песен. Я целые дни на балконе: каждый час — чудо, каждый час что-нибудь новое, и он, певец всех этих облаков, деревьев, тропинок (даже в его «Рождестве» изображено Переделкино) — он лежит сейчас — на дрянной раскладушке, глухой и слепой, обокраденный — и мы никогда не услышим его порывистого, взрывчатого баса, не увидим его триумфального… (очень болит голова, не могу писать). Он был создан для триумфов, он расцветал среди восторженных приветствий аудиторий, на эстраде он был счастливейшим человеком, видеть обращенные к нему благодарные горячие глаза молодежи, подхватывающей каждое его слово, было его потребностью — тогда он был добр, находчив, радостен, немного кокетлив — в своей стихии! Когда же его сделали пугалом, изгоем, мрачным преступником — он переродился, стал чуждаться людей — я помню, как уязвило его, что он—первый поэт СССР, не известен никому в той больничной палате, куда положили его, —
И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь.
(Нет, не могу писать, голова болит.)
1960 6 июня. Сейчас был у меня В. Ф. Асмус, который —
единственный из всех профессоров и писателей — произнес речь на могиле Пастернака. Он один из душеприказчиков Пастернака. Жена звонила ему из города, что на его имя все время приходят книги, подарки, благодарственные письма и т. д. Сейчас с запозданием из Англии приехала сестра Пастернака. Асмус встретил ее, когда она говорила в Доме творчества по телефону. Остановилась она у Зинаиды Николаевны. Когда после смерти Пастернака сделали рентгеновский снимок, оказалось, что у него рак легкого, поразивший все легкое, — а Пастернак и не чувствовал. Только 6-го мая он сказал Асмусу: «что-то у меня болит лопатка!» Сейчас самая главная проблема: Ольга Всеволодовна. Я помню, — когда я был у Пастернака последний раз, он показывал мне груды писем, полученных им из-за границы. Письмами был набит весь комод. Где эти письма теперь? Асмус боится, что они у Ольги Всеволодовны — равно как и другие материалы.
8 июня. Сейчас в 7 час. утра по столбу влезли ко мне на балкон Женя и Максим Шостакович. Женя сообщил, что Галя родила нынче ночью мальчика.
Женя: сбегаю-ка я к Нилину, покуда все спят, и срежу у них несколько роз.
Корнелий Зелинский, по наущению которого Московский университет уволил Кому Иванова за его близость к Пастернаку, теперь с некоторым запозданием захотел реабилитироваться. Поэтому он обратился к ректору университета с просьбой:
«Прошу удостоверить, что никакого письменного доноса на В. В. Иванова я не делал».
Ректор удостоверил:
«Никакого письменного доноса на В. В. Иванова К. А. Зелинский не делал».
Копию этой переписки Зелинский прислал Всеволоду Иванову.
Это рассказала мне Тамара Влад. Иванова.
Она же сообщила мне, что Асмуса вызывали в Университет и допрашивали: как смел он назвать Пастернака крупным писателем.
Он ответил:
— Я сам писатель, член Союза Писателей и, полагаю, имею возможность без указки разобраться, кто крупный писатель, кто некрупный.
Последний раз Тамара Вл. видела Пастернака 8 мая. Он шутил, много и оживленно разговаривал с нею, и врачиха Конча- ловская, зная, что у него инфаркт, не велела ему лежать неподвижно и вообще обнаружила полную некомпетентность.
Он давал читать свою пьесу (первые три акта) 1960
Коме — уже в законченном виде. Но, очевидно, этот текст передан Ольге Всеволодовне, так как у Зин. Ник. есть лишь черновики пьесы. (О крепостной артистке, которую ослепили.) Вообще у Ольги Всеволодовны весь архив Пастернака, и неизвестно, что она сделает с ним.
Брат Пастернака и его сын спрашивали его, хочет ли он видеть Ольгу Всеволодовну, и говорили ему, что она в соседней комнате, он отчетливо и резко ответил, что не желает видеться с ней.
16 июня. Когда спросили Штейна (Александра), почему он не был на похоронах Пастернака, он сказал: «Я вообще не участвую в антиправительственных демонстрациях».
26 июня. Сегодня впервые видел своего правнука Андрея. Милая Галя — вполне спокойная матрона с гордостью показала мне и Жене Катаевой его крохотное милое тельце.
13 августа. Я снова в Барвихе. Маршак, Марецкая, Вучетич, Галлахер, Папанин, Соболевы (из ООН).
Вучетич, не получивший Ленинской премии за свои «[Перекуем] Мечи [на] орала», получил вследствие этого два инфаркта. Жалко его. Его речь то и дело прерывается внезапными вскриками, он весь какой-то изломанный. Но храбрится. В лице есть что-то милое, мальчишеское. Вчера я прошелся с ним к озеру. Он успел мне сказать, что ему нравятся картины Александра Герасимова и что он терпеть не может «Похищение Европы» Серова. Сделал здесь несколько скульптурных портретов — Федина, директора Барвихи и др.
Ставит памятник героям Сталинграда.
Марецкая навестила меня, когда я хворал. — Милая, светская, советская. Жалуется, что приходится играть в пьесе Вирты.
Ходит кормить собак Ек. Павл. Пешковой, у которой сгорел дом — и которая уехала по этому случаю с правнуками в Ригу. Характер у Ек. Павл. легкий. Она говорит: «Вот и хорошо, что сгорел дом. Иначе я не побывала бы в Риге».
Маршак весел, бодр, работящ.
Папанин лыс и сед — у него болит колено. Соболевы не выходят к столу. Больна m-me Соболева. Когда она была здорова, я дал им прочитать «Литгазету»: там фельетон только что приехавшего из USA Сосинского «В гостях у миллионера». Сосинский, бывший подчиненный Соболева по секретариату ООН — был в переписке со мною и произвел на меня такое хорошее впечатление, что я рекомендовал его Смирнову в Литгазету. В Литгазете его
1960 встретили как короля. И вот он написал глупейший
и бездарнейший фельетон о миллионере, который пригласил его с женой и сыном в гости, кормил-поил их 3 недели, — и какой он скареда, пошляк, негодяй.
Я прочитал это сочинение и пришел в ужас. Соболев тоже. Теперь оказывается, что «Известия» напали на Сосинского за хамство. И мне неловко перед милым Смирновым — как это я мог рекомендовать ему такого сотрудника.
Сейчас был Коля. Очень умно говорил о полемике Достоевского с Салтыковым: как прав был Достоевский, когда утверждал, что именно Россия скажет миру новое слово.
14 августа. Сегодня в дивную погоду гулял с Маршаком. Сошли к пруду, к нам подсели две дамы: бывшая балерина и замми- нистр просвещения Узбекистана. Он не выносит, если говорит кто-нибудь другой, а не он. Стоило мне заговорить, он перебивал меня — и в сотый раз говорил об Олейникове, Шварце и, главным образом, о себе.
Маршак работает до изнеможения — целые дни. С утра пишет воспоминания о своем брате Ильине, вечером правит корректуру своего четвертого тома. Ему помогают его сестра Елена Ильина и Петровых, милая поэтесса. Петровых рассказывает о неблагополучии со сборником Ахматовой, который должен выйти в Госли- те. Редакция выбросила лучшие стихи — и принудительно печатает ее «сугубо советские» строки, написанные ею в Сталинскую эпоху, когда ее сын Лева был в ссылке (или на каторге).
Маршак рассказывает опять, как («неизвестно за что») ненавидели его Бианки и Житков. Сейчас он бьется с корректором Гослита и достиг того, что ему разрешили печатать не черт, а чорт. Я вожусь с «Гимназией» и вижу свою плачевную бездарность: бессонницы и старчество.
15-ое издание «От двух до пяти» уже сдано в производство. Как бы мне хотелось еще поработать над этой книгой! Но нужно писать Чехова, нужно перестраивать «Мастерство перевода». Опять здесь в санатории мне попался Walt Whitman и очаровал, как в дни юности, — особенно «Crossing Brooklyn Ferry»[58], где он говорит о себе из могилы.
И нельзя себе представить того ужаса и того восторга — с которым я прочитал книгу[ D. Salinger’a «The Catcher in the Rye»[59] о мальчишке 16 лет, ненавидящем пошлость и утопающем в пошлости — его автобиография. «Неприятие здешнего ми- 1960
ра», сказали бы полвека назад. И как написано!! Вся сложность его души, все противоборствующие желания — раздирающие его душу — нежность и грубость сразу.
21 августа. Сегодня в мертвый час я услышал страшный шум. Вызываю няню: что за безобразие! Прислушиваюсь: Маршак. Приехал фургон радио записывать его — к 1-му сентября. Так как он глуховат — он не слышит своей записи и просил пустить ее на полную мощность. Попросили и меня прочитать что-нибудь. Я прочитал кусок из «Серебряного герба». Нужно было заключить передачу. Маршак сказал: Вот вы прослушали отрывок из чудесной повести Корнея Ивановича. Мы с ним два товарища, два друга и т. д.
Через минуту его взяло раздумье. Он дал другой вариант, где тоже были «два друга» и проч.
Но раскаялся. И дал третий, где не было ни «друга», ни «товарища».
Сегодня Маршак сочинил стихи о Белке и Стрелке — двух собаках, побывавших в космическом пространстве — с очень забавной концовкой. Конечно, не воспользовался рифмой «белка» — «стрелка» и даже высмеял тех, кто будет пользоваться этой рифмой. «Это я против таких рифмачей, как Михалков».
1960 6 сентября. Говорят: он сегодня уезжает. Я про
вел с ним два вечера — как в древности, и это очень взволновало меня. Хотя эти два вечера он мог говорить только о себе — рассказывать о своих успехах, своих горестях; хотя он не только читал свои стихи, но и меня просил читать ему вслух его стихи, которые он знает наизусть — все же было что-то патетическое в том, что мы, два старика у края могилы, снова, как в молодости, зачитываем друг друга стихами… Был у него проф. Донини — он подарил ему «Мистера Твистера», по которому Донини когда-то изучал русский язык.
Я взял эти стихи — они сильно испорчены автором по сравнению с первопечатным текстом. Тут же лежала «Почта», опять- таки испорченный текст.
Говорил он, как новое, все свои старые «находки»: что Лермонтов и Пушкин люди чести, а Лев Толстой и Достоевский — люди совести; что у Пушкина нет ошибок, нет провалов.
Иные его определения чудесны:
«Короленко это “хорошая польская писательница”».
«Есть среди медицинских сестер — сестры родные и сестры двоюродные».
«И почему это Данте переводили поэты, у которых в фамилии есть звук “мин”: “Мин”, “Минаев”, Чюмина. Да и Мих. Лозинский тоже “мин”».
Вместе со мной за столом сидит Ал. Ник. Крушинин, 77-летний старик. Очень интересная фигура. Во время завтраков, обедов и ужинов он приветствует каждое блюдо: «А, зеленые щи!» «А, кабачки!» «А, вареники». Абсолютно изолирован от всякой культуры. Когда я упомянул Пушкина, он сказал: «Этот бабник». Больше ему ничего не известно о Пушкине. Работал он когда-то на заводе «Жигулевское пиво» — потом очутился почему-то в Иркутске, — «почему, не помню, память ослабела». Из всех своих подвигов помнит один: как он вместе с двумя другими рабочими решил поднести Ленину окорок ветчины — в голодные годы. «Мы пришли в Кремль, Ленин стал расспрашивать нас: каковы настроения в рабочей среде, о том, о сем, а мы кладем ему на стол окорок. Он позвонил. Вошел секретарь. «Отдайте это в детский дом. “И чтобы вы таких гадостей больше не делали”. — Разнес нас как следует, прямо сказать: изругал».
Есть здесь бывший советский посол, прослуживший семь лет в Финляндии. Он рассказывает об Юрии Репине, что этот безумец в конце жизни ходил по Гельсинки зимою босиком, небритый, лохматый, нищий. Приходил в посольство, предлагая купить у него репинские рисунки (чаще всего поддел- 1960
ки). Посол молод, производит впечатление студента. С ним жена в очках.
11 сентября. Вчера весь вечер сидел у меня Дм. Вас. Павлов, министр торговли. Он написал книжку «Ленинград в блокаде» — и теперь расширяет ее, готовит новое издание. Читал отрывки — спрашивал советов.
Говорит:
— У меня уже та заслуга, что я впервые назвал в своей книге таких расстрелянных людей, как Попков.
И рассказал, как приходилось ему спасать во время террора разных людей, прикосновенных к Попкову. Один директор кондитерской фабрики был арестован только за то, что Попков приходил к нему на фабрику принимать душ.
Павлов защитил директора, но все же его уволили и исключили из партии.
Во время обеда я без всякой причины, ни с того ни с сего подумал о Панферове. Подходит Павлов и говорит: «Панферов умер!»
22 сентября. Я в Переделкине.
3 октября. Был у меня вчера исландский писатель Haldor Kil- jan Laxness. Высоколобый, тяжеловесный, большой скандинав. Нам ни на минуту не довелось остаться наедине. Сначала мы всей компанией пили чай — часа два — за столом внизу, потом пришел Федин и завладел беседой. Я чуть не сделал страшный гафф. Лакс- несса сопровождала дама, приятная во всех отношениях. В. С. Морозова. Я сказал Лакснессу, что его «Independent People» — «Самостоятельные люди» переведены превосходно, а вот «Салка Валка» деревянно. И вдруг оказалось, что Морозова и перевела «Салку Валку»!!! «Самостоятельные люди» — чудесный мужицкий роман, и когда читаешь его, кажется, что автор ничего не знает, кроме исландских ущелий, туманов, болот, мужиков. Над ним очень низкое небо и вокруг очень тесная окрестность. А на самом деле автор — человек всемирный, планетарный. Жил и в Испании, и в Америке, и в Швейцарии, а сейчас собирается в Рим. Он закончил роман «Земля обетованная» — об американских мормонах, которые родом исландцы.
У него две дочери. Он провел с ними год в Швейцарии.
[10 октября]. Было это, кажется, 5-го октября. Погода прелестная, сухая. Ко мне в гости приехала 589 школа 5-й класс и 2-й класс.
1960 У меня болела голова, я лежал в тоске — и вдруг столь
ко чудесных—веселых, неугомонныхдетей. Я провел с ними 4 часа и выздоровел. Даже усталости не чувствовал ни малейшей. Они собирали ветки для костра, бегали наперегонки, наполнили весь наш лес гомоном, смехом, перекличками — и мне кажется, я никогда ни в одну женщину не был так влюблен, как в этих ясноглазых друзей. Во всех сразу. Насколько они лучше наших переделкинских (мещанских) детей. В библиотеке я много читал им своего — они внимательнейше слушали. Потом бегали по скамьям, показывали физкультурные номера, взлезали на деревья, девчонки не хуже мальчишек. Мне даже учителя их понравились—особенно биолог Зарема Марковна — очень счастлива она своим общением с детьми — чувствуется: без них она не могла бы прожить. На следующий день у меня был Вадим Андреев с женой Ольгой Викторовной. Очень красивый, уверенный, написал роман о французском resistance60. Его уже не пускают ни в USA, ни во Францию, где он прожил всю жизнь. Вместе с ними приехал Чуваков (специалист по Андрееву) — и француженка, забыл ее фамилию, которая пишет о Л. Андрееве диссертацию.
А вчера — 9-го были у меня мои ПРАВНУКИ — Боба и Юра. Неправдоподобно красивые. С огромными глазищами. И хотя они-то уж наверняка «из мира вытеснят меня», я простил им это преступление — уж очень они хороши, с огромными запасами жизни, трудно представить себе, что они когда-нибудь умрут.
Юра — трусоватый, изящный, Боба — смелый, отчаянный. Чуть увидел собаку Мишку, стал гладить его без раздумья, а Юра прятался за юбку Инны — и обходил Мишку за пять шагов.
Октябрь 12-го. Я почему-то уверен, что эта тетрадь будет последней тетрадью моего дневника: зимы мне не пережить — «свежей травы мне не мять»*. Был сегодня на могиле Марии Борисовны — собственно на своей могиле. Там рядом с нею оставлено свободное место для моей ямы. Сегодня сидел у своей могилы — вместе с Лидой — и думал, что я, в сущности, прожил отличную жизнь, даже могила у меня превосходная.
Сегодня Таня Литвинова читала мне свой перевод Чивера — открытого мною писателя: о доброй, благодушной, спокойной женщине — которая меняет любовников, как чеховская Душенька мужей — и только в конце выясняется, что это символ Смерти.
Я продолжаю бездельничать.
октября. Пишу о Квитко — ужасно не хочет- 1960 ся. Это выбило меня из колеи. Но нельзя не почтить трагически погибшего поэта.
В воскресенье был Андреев Вадим Леонидович. Оставил у меня свой роман «Дикое поле». Я прочитал 82 страницы. Талантливо, но вяло.
Вчера видел величайшего труженика — Сергея Александровича Макашина. Сколько я помню его, он работает непрерывно с утра до вечера. Сейчас на нем два толстовских тома «Лит. наследства», редактирование Собрания соч. Щедрина в Гослите, второй том биографии Щедрина. Весь его стол — в бумагах, брошюрах и книгах.
Показал он прелюбопытную вещь: какой-то «кандидат исторических наук» очень аляповато и бездарно подделал два щедринских письма к Артемьеву, и, хотя подделка видна с первого же слова, редакция «Дружбы народов» тиснула его фальшивку — и теперь Макашин собирается изобличать негодяя. Перед ним меркнет даже кретин Колпаков — тоже кандидат исторических наук.
Я наметил день своей смерти: 21 февраля 1961 года. Вот на всякий случай мое завещание. Четверть наличных денег Евгению Борисовичу Чуковскому, три четверти Лидии Корнеевне Чуковской. Деньги на похороны пусть даст из своих средств Николай Корнеевич Чуковский. Мебель разделить полюбовно между всеми наследниками. Чукоккалу — Лидии Корнеевне и Елене Цезаревне. Мои дневники тоже. Весь архив — им же, с тем, чтобы к разбору его они непременно привлекли Клару Израилевну Лозовскую, которой наследники должны дать на память обо мне мой секретер. Татьяне Максимовне Литвиновой нужно на память обо мне дать любые английские книги, какие она захочет взять. Гонорары за мои книги в первый год после моей смерти разделить между всеми моими внуками поровну, в дальнейшем тоже отдать моей дочери Лидии Корнеевне, которая очень больна. Так как она человек глубоко справедливый и совестливый, я прошу из получаемой ею суммы выделять в случае надобности и в дальнейшем тем из моих внуков, которые будут нуждаться, соответствующие суммы. Прошу возможно щедрее отблагодарить от моего имени Белова Геннадия Матвеевича.
октября. Уверен, что Лидочка будет по-прежнему принимать участие в делах детской библиотеки. И Марина, и Клара, и Лида, и я — отдали библиотеке много любви и забот, но только Лида по-настоящему определила ее настоящие функции — и во- 1960 плотила их в жизнь. Надеюсь, что мне еще в этом го
ду удастся выхлопотать третью единицу для библиотеки — и тогда, при ближайшем участии Лиды — дело будет еще плодотворнее.
Костры «Здравствуй, лето» — в конце июня — нужно сделать традицией, если только Колю, Лиду, Марину не удалят с «нашего» участка. А если и удалят, устраивать их по уговору с новыми владельцами.
31 октября. Сколько событий — и мрачных и радостных. Пришли ко мне две заплаканные женщины, родственницы того Ипа- това, которого по моей просьбе поместили в Солнцевской больнице. Дома ему невозможно быть. Он испытывает такие страшные боли, что кричит во весь голос — и его маленькая дочь целый день слышит эти страшные крики. Почему-то болезнь этого почти незнакомого мне человека мучительно взволновала меня.
Потом был у меня Райкин, привез своего сына Котю — с целым портфелем его рисунков. Котя рисует главным образом зверей — в любом ракурсе — в любой позе — пума, жираф, верблюд, лев и кошки без конца.
И сочиняет стихи, иные из которых прелестны. Ему — десять лет — он не чувствует себя вундеркиндом, мальчик как мальчик, очень простой и естественный.
В пять часов приехали Алянский и Конашевич с женой. Милые друзья, очень симпатичные мне.
7 ноября. Праздник. В сущности, праздник был у меня вчера: Лида прочитала мне отрывки из своего дневника о Тамаре Гр. Габ- бе* — и свои воспоминания о ней… Впечатление огромное. Габбе была одной из самых одухотворенных — и вследствие этого — самых несчастных женщин, каких я когда-либо знал. У Лиды одухотворенность Тамары Григорьевны ощущается в каждом ее слове, каждом движении.
9 ноября. Все еще над Квиткой — по-прежнему страдаю от безъязычия, от неспособности выразить самую элементарную мысль.
Снотворных не принимаю.
У нас Митя, очень милый, добрый — сильно изменившийся к лучшему. Ум у него удивительно быстрый. Мы смотрим с ним карикатуры без подписей. Покуда я соображу, в чем здесь суть, он безошибочно угадывает всю ситуацию, делающую рисунок смешным.
Что такое литературное творчество? Это — сопряжение нечаянных слов.
11 ноября. В большом зале Дома Литераторов, набитом битком, сегодня был вечер памяти Квитко.
Кассиль сказал прекрасную речь, где сказал, что враги, погубившие Квитко, — наши враги, враги нашей культуры, нашего советского строя. Это место его речи вызвало гром аплодисментов. К сожалению (моему), он сказал, что я первый открыл поэзию Квитко. Это страшно взбаламутило Барто, которая в своей речи («я… я… я…») заявила, что Квитко открыла она.
Перед нею было мое выступление — очень сердечно принятое слушателями. Все понимали, что совершается великий акт воскрешения Квитко, и радовались этому воскрешению. Были Пискунов, Алянский, С. Михалков, Таня Литвинова, Клара (с Глоце- ром), поэт Нурадин Юсупов, Казакевич, — не было ни Смирновой, ни Мих. Светлова.
[Вклеено письмо Ф. Вигдоровой. — Е. Ч.]
Дорогой Корней Иванович, этот листок только для Вас.
Студенты Ленинградского Института Точной Механики и Оптики проходили практику на сторожевом корабле в/ч 36190. В конце августа практиканты были направлены для занятий на берег. Занятия не состоялись, и студенты решили, что время, отведенное на занятия, они могут провести на берегу. Это и было их главным проступком, но совершен он был не по злому умыслу — поведение этих юношей в годы обучения в институте, их поведение на целине и на других кораблях, где они проходили практику, показывает, что они дисциплинированные студенты.
Когда они вернулись на корабль, капитан Шадрин спросил: — Кто зачинщик? У кого собственные машины и папаши на высоких должностях — шаг вперед!
Студент Бернштейн спросил у командира: — А тем, чьи отцы погибли, — надо выходить?
Командир ответил: — Не верю, чтоб у таких, как вы, отцы погибали на фронте!
Затем капитан сказал студенту Виктору Костюкову:
— Как могли вы, сын русского пролетария, попасть под влияние десяти евреев? Думаю, вас еще не засосала атмосфера синагоги, в вашем возрасте я бил таких из рогатки. Из 15-ти человек, присланных на мой корабль, — 10 евреев, и так во всех институтах. Я буду делать все, что могу, чтоб спасти русскую науку.
1960 Затем капитан написал студентам очень плохие
характеристики, в результате чего три студента — Функ, Каган, Долгой были исключены из института.
Политуправление Балтфлота создало комиссию для рассмотрения этого дела и предложило капитану Шадрину написать новые характеристики. Вторые характеристики, такие же несправедливые, опять были «отозваны» Политуправлением, адмирал Головко наложил на капитана Шадрина взыскание, да и в разговоре с Вами, если помните, отозвался о капитане очень нелестно. Однако тов. Василевский из Министерства высшего образования продолжает аргументировать этими аннулированными характеристиками.
Один из исключенных Функ — сын рабочего-столяра, другой — Каган — сын рабочего-гвоздильщика, третий — Долгой — сын портного. Комсомольская организация ходатайствовала за них перед директором института Капустиным, Капустин сначала отказывался их восстановить, а третьего дня сказал секретарям институтского, факультетского и курсового бюро, что восстановит их, если они вернутся в Ленинград. Они должны были сегодня выехать, но только что звонили из Ленинграда, что к ним на дом приходил милиционер с приказом немедленно явиться в военкомат. Армия — дело святое, но прежде всего надо добиться справедливости, а директор института пообещал восстановить исключенных, видимо, в уверенности, что их призовут в армию и это освободит его от необходимости разбираться в этой истории.
Все это длится три месяца!!!! А ведь дело простое, Корней Иванович. И постыдное…
И нельзя, нельзя его больше откладывать.
Очень важно то, что Вы лично говорили с адмиралом и знаете его мнение не понаслышке.
Сказать по правде, поведение т. Василевского мне совершенно непонятно. Вот какой диалог произошел между мальчиками и Василевским. Как известно, к т. Елютину обратился с письмом Эренбург.
Василевский: — А кто такой Эренбург?
Наш депутат.
А зачем он вмешивается не в свое дело?
Разве у депутата есть дела, которые его не касаются?!
2 декабря. Слева письмо от Фриды Вигдоровой. 1960
Вот по этому делу я ходил вчера к Министру высшего образования Вячеславу Петровичу Елютину. Встретил меня с распростертыми. Заявил, что воспитывался на моих детских книжках. Но помрачнел, когда узнал, что я по этому неприятному делу. Обещал разобраться.
Посмотрим.
Вчера Люшенька защищала диссертацию в туфлях на высоких каблуках, кои ей подарила Марина.
Сегодня вечером я выступал в Доме учителя. Маргарита Али- гер, Озеров, Зелинский, Перцов, Злобин. Симпатичная аудитория — умеющая безропотно слушать тридцать выступлений подряд. Озеров говорил очень хорошо.
7 декабря. Сегодня открытие Пленума по детской литературе. Было от чего придти в отчаяние. В Президиум выбраны служащие всех трех правлений, а подлинные писатели, вроде Барто, были в публике. Уровень низкий, чиновничий.
Вместо того, чтобы прямо сказать: «Писателишки, хвалите нас, воспевайте нас», начальство заводит чиновничьи речи о соцреализме и пр. Но все понимают, в чем дело.
13 декабря. Выступал в МГУ и в Политехническом музее с воспоминаниями о Луначарском, в ЦДРИ и Доме актера поминал Блока, стал опять публичным оратором — ибо страшно люблю это дело, хотя оно и изнуряет меня.
Вечером выступал вместе с Андрониковым, Смирновым-Сокольским в клубе Госплана в кружке «Любителей книги». Читал «Чукоккалу».
19 декабря. Сегодня Коля в ЦДРИ выступает с воспоминаниями о Вишневском. В Доме литераторов выступает Лида, будет обсуждение ее книги «В мастерской редактора». Вчера у меня были Прилежаева и Кассиль — оба обещали быть на обсуждении, обоим книга чрезвычайно понравилась. Сегодня часа в 4 вечера промчалась медицинская «Победа». Спрашивает дорогу к Кожевникову. У Кожевникова — сердечный приступ. Из-за романа Вас. Гроссмана. Вас. Гроссман дал в «Знамя» роман (продолжение «Сталинградской битвы»), который нельзя напечатать. Это обвинительный акт против командиров, обвинение начальства в юдофобстве и т. д. Вадим Кожевников хотел тихо-мирно возвратить автору этот роман, объяснив, что печатать его невозможно. Но в дело вмешался Д. А. Поликарпов — прочитал роман и разъярился.
1960 На Вадима Кожевникова это так подействовало, что
у него без двух минут инфаркт*.
Роман Казакевича — о Ленине в Разливе — вырезан из «Октября», ибо там сказано, что с Лениным был и Зиновьев.
27 декабря. На свадьбе своего сына Максима Дмитрий Дмитриевич Шостакович повредил себе ногу и пролежал три месяца в больнице. Теперь он из больницы выписывается — и вчера Женя пришел ко мне просить для него Зим. Оказывается, композитор с мировым именем не имеет нужного транспорта, чтобы добраться до дома.
Коля рассказывает, что Казакевич, роман которого вырезали из «Октября», послал Хрущеву текст романа и телеграмму в триста слов.
Через 3 дня Казакевичу позвонил секретарь Хрущева и сказал, что роман великолепный, что именно такой роман нужен в настоящее время, что он так и доложит Н. С-чу. Лида очень похудела. Грустит и томится.
Новый 1961
4 января. Год начался для литературы ужасно. Из «Октября» вырезали роман Казакевича. Из «Знамени» изъяли роман Василия Гроссмана; из «Нового Мира» вырезали Воспоминания Эренбурга о Цветаевой, о Пастернаке и проч.
Неохота писать о языке. Какой тут язык! Недавно одна женщина написала мне: «вы все пишете, как плохо мы говорим, а почему не напишете, как плохо мы живем».
9 января. Вчера у меня был Б. В. Заходер — располневший, обидчивый, милый. Его перевод Винни Пуха будет иметь успех, хотя стиль перевода расшатанный (в английской сказке батюшки, пятачок и т. д.).
13 января. Вот какую идиотскую чушь принесла мне вчера Кларинда:
385. Чуковский К. И. Культура слова, изд-во «Молодая гвардия», 2 л., 50 000 экз., цена 6 коп. (IV кв.)
Корней Иванович Чуковский с пристальным вниманием и любовью относится к культуре слова. В книге, адресованной молодежи, К. Чуковский расскажет о богатстве русского языка, о культуре образного живого слова, о необходимости бороться с проникновением в устную и письменную речь невыразительных канцеляризмов.
Книга будет интересна и полезна широкому кругу читателей.
Тем. план 1961 г. Заказ экз.
Ни о каком богатстве русского языка я и не собираюсь говорить, называть свою книгу «Культура слова» не думаю, печатать ее в IV квартале не намерен — и вообще все это собачья брехня. Брошюра моя будет листов пять или больше, и ее содержания до сих пор не знаю я сам, хотя каждое утро прилежно пишу ее. Писание происходит так. Встаю я в пять — иногда чуточку позже — и сейчас же за стол. Чувствуя, что уж недолго осталось мне сидеть за столом, стараюсь написать возможно больше — тороплюсь,
1961 сбиваюсь, путаюсь, предпочитаю количество каче
ству — и жду, когда заболит сердце. Когда оно болит нестерпимо, я иду и ложусь — и читаю. Читаю что придется: на днях закончил дивную книгу Nancy Mitford «Voltaire in Love»[61] — и позавидовал таланту (и цинизму) этой отличной писательницы. Она умудряется нежнейшим образом относиться и к Вольтеру, и к m-me de Chatelet, хоть и демонстрирует на каждой странице их карьеризм, способность ко всяческой подлости, своекорыстие. И какие характеристики Фридриха, короля Станислава, маркиза Сент Ламбера, m-me de Grafigny.
Теперь читаю книгу Vladimir’a Nabokov’a «Pnin», великую книгу, во славу русского праведника, брошенного в американскую университетскую жизнь. Книга поэтичная, умная — о рассеянности, невзрослости и забавности и душевном величии русского полупрофессора Тимофея Пнина. Книга насыщена сарказмом — и любовью.
Читаю также Майского «Путешествие в прошлое», где глава о Британском музее, где мы с М. Б. были в 1903—1904 гг., где я читал впервые Роберта Броунинга — пронзила меня.
VladimirNabokov «Pnin», Copyright 1953, 1955, 1957 (Avon Publication, inc).
В этом романе автор делится с читателями своим воспоминанием об одном русском человеке, которого он встречал в Петрограде, в Париже, в Америке. Этот человек не очень-то высокого мнения о правдивости своего биографа. Когда тот завел в его присутствии разговор о какой-то Людмиле, Пнин громко крикнул его собеседникам:
Не верьте ни одному его слову. Все это враки… Он ужасный выдумщик!
Don’t believe a word he says… He makes up every thing… He is a dreadful inventor (стр. 153).
Все журналы поздравили своих читателей «С Новым Годом», а журнал Октябрь — с «Новым Гадом» (в редакторы Октября назначен Кочетов)
В этом, к сожалению, я убедился на собственном опыте. Со слов своего отца Влад. Дмитриевича Набокова, романист рассказывает в своих мемуарах, будто в то время, когда я предстал в Бу- кингемском дворце перед очами Георга V, я будто бы обратился к нему с вопросом об Оскаре Уайльде*. Вздор! Король прочитал нам по бумажке свой текст, и Вл. Д. Набоков — свой. Разговаривать с королем не полагалось. Все это анекдот. Он клевещет на отца…
января. Храбровицкий дал мне книгу Гиппиус «Дмитрий Мережковский». Издана YMCA Бедная, пустопорожняя, чахлая книга — почти без образов, без красок, — прочтя ее, так и не знаешь: что же за человек был Мережковский. Вместо того, чтобы изображать его, она изображает коловращение событий вокруг него, причем путает и даты и факты. (Как они бежали через Гомель — пожалуй, верно описано, но о поездке Ал. Толстого, Егорова и Набокова в Лондон — все брехня.) И кроме того: холодное, безлюбое сердце.
В этот же день я получил от Ел. Драбкиной ее книгу «Черные сухари». На одной странице больше таланта, души, жизни, чем во всей книге Гиппиус, хотя тема книги мне глубоко чужда.
Сегодня же книга Марии Карловны Куприной «Годы молодости» о Куприне. В ней Куприн слишком благолепен и благостен — и многое завуалировано, но книга жгуче интересна — и главное, живая, не то что книга-кадавр З. Гиппиус.
января. Страшная годовщина. Через месяц — 6 лет со дня смерти Марии Борисовны. Я перечитываю ее письма ко мне. Поразительное, — которое начинается «Дорогой Коля, получил ли ты мое письмо. Я на этот раз не могу дождаться от тебя ответа. Как ты себя чувствуешь?» и т. д. Это письмо написано в 1911 году, когда я на деньги Леонида Андреева уехал в санаторий Гранкулла. Письмо доверчивое, нежное, светлое. О том, что Коля издает с Юрой журнал «Ясное небо», что у М. Б. были в гостях на блинах Дымов, Гржебин, Брусянин, Копельман с сестрой, Вера Евгеньевна Беклемишева, Елена Карловна Добраницкая, О. Л. Д’Ор, Лер- нер — все ныне умершие, давно уже ушедшие в землю — как и она — она была рада с ними, с друзьями — по-человечески — провести вечер — и как мало в ее жизни было таких вечеров! Какая чувствуется в ее письме любовь ко мне, к ним ко всем, к Коле, к жизни, — и каким подарком была для меня ее дружба! И какие страшные ждали ее удары! Умирание (долгое) Мурочки — и она там у ее постели в Крыму — какое трагическое письмо от 28 декабря 1930 года — сейчас после шторма — в голодном Крыму — откуда она послала Бобе «богатейшие варежки»... Сколько благородства, героизма, душевной ясности.
Я целый день под впечатлением этого своего общения с нею — приобщения к ней — не нашел себе места и бросился к Достоевскому и стал читать любимейшего своего «Игрока» — где гениаль- 1961 ность Достоевского дана без всяких посторонних
примесей — чистая гениальность — в сюжетосложе- нии, в характерах, в создании образа бабуленьки, в диалогах, в нервном подъеме вдохновения. Отлично прочитала мне Марина страниц сто.
7 февраля. Была Лида Либединская, вдова, со статьей о Герцене. Ей 39 лет.
Прочитал в «Новом Мире» воспоминания Эренбурга — об убиенных Мандельштаме, Паоло Яшвили, Цветаевой, Маяковском. Пафосу этой статьи мешает мелькание людей — имен — мест—уста- ешь от этой чехарды. Но все же это подвиг, событие.
11-го счастливейший день. С утра до вечера пишу без оглядки, не перечитывая того, что написалось. Писать мне приятно лишь в том случае, если мне кажется, что я открываю нечто новое, чего никто не говорил. Это, конечно, иллюзия, но пока она длится, мне весело. Завтра будут у меня Алянский и Цейтлин с рисунками к «Серебряному гербу».
1 апреля. День рождения: 79 лет. Встретил этот предсмертный год без всякого ужаса, что удивляет меня самого. Были: Захо- дер, Рина Зеленая, Берестов, Лариса Берестова, Марина Берестова, Женя с женой,— было грустно и весело.
Очень интересно отношение старика к вещам: они уже не его собственность.
Всех карандашей мне не истратить, туфлей не доносить, носков не истрепать. Все это чужое. Пальто пригодится Гуле, детские английские книжки Андрею, телевизор (вчера я купил новый телевизор) — гораздо больше Люшин, чем мой. Женя подарил мне вечное перо. Скоро оно вернется к нему. И все это знают. И все делают вид, что я такой же человек, как они.
И мои сказки, и «От 2 до 5», и «Серебряный герб» могли бы уже выйти, но в стране нет бумаги!
10 апреля. От Пантелеева — шоколад и три ящика игрушек для библиотеки. Какой щедрый и горячий человек. А когда смотрел библиотеку, был сумрачен и могильно-молчалив. Я был уверен, что ему не понравилось… Когда-то Леонид Андреев (уехав в Рим?) предоставил мне и Вере Евг. Беклемишевой свою дачу — откуда я послал ему стихотворный привет:
Длиннейший изо всех Корнеев Шлет капитану свой салют
С фрегата «Леонид Андреев», Где средь замызганных кают Нашел он отдых и приют.
Вдруг вспомнилось ночью.
1 мая. Я встретил Асмуса. Асмус встревожен. Хотя он (вместе с Вильмонтом, Эренбургом и семьей Пастернака) душеприказчик Пастернака, Гослит помимо комиссии печатает книгу Пастерна- ковских стихов. Стихи отобрал Сурков — в очень малом количестве. Выйдет тощая книжонка. Комиссия по наследству Пастернака написала высшему начальству протест, настаивая, чтобы составление сборника было поручено ей и был бы увеличен его размер. А Зинаида Николаевна — против этого протеста. «Пусть печатают в каком угодно виде, лишь бы поскорее!»
Сейчас у Зинаиды Николаевны — инфаркт. И в этом нет ничего удивительного. Странно, что его не было раньше, — столько намучилась эта несчастная женщина.
Поэтому протест написали тайком от нее, и Ленечка послезавтра повезет его куда следует.
23 июля, воскресенье. У меня было отравление, потом бронхит. Еле жив. Не выходил 3 недели. Все больше валяюсь в постели. Вожусь с «языком». Но сегодня надо встать. Через полчаса начало спектакля (у нас в лесу) «Ореховый прутик» — по мотивам румынских народных сказок.
Все это устроила Цецилия Александровна Воскресенская, дочь жены Сельвинского, — женщина феноменальной энергии. Она всполошила весь поселок, устроила декорации, два месяца натаскивала всю детвору, вся детвора заворожена этим спектаклем. Вчера я дошкандыбал до костра — увидел такое предспек- такльное настроение, какое помню только в Художественном театре перед постановкой «Слепых» Метерлинка. Все дети вдруг оказались милыми, дисциплинированными, сплоченными тесной дружбой. Ровно в 12 за мною пришли.
Приехали две подруги Клары — Вера и Нелли, приехала американка педагог Елена Яковлевна с мужем Фрицем — психологом, погода чудесная, идут, идут, идут без конца наряженные дети, и дежурные указывают им путь. Я гляжу из окна. Видна крепкая организация, какой у нас не бывало. Надеваю индейские перья — схожу вниз — и вижу чудо. Великолепная декорация с башней. Все дети — шелковые. За кулисами суета — на сцене идеальный порядок. Девочка Марина Костоправкина играет роль героини, идущей освободить своего брата от чар ведьмы. Ведьма — Груня Васильева. Не- 1961 множко жаль, что чудесные детские лица прикрыты
масками: Котя Смирнов — дракон, Женя — прикованный к скале великан — ужасные личины, под которыми свежие щеки и детские глаза. Спектакль идет без суфлера. Все знают свои роли. Среди публики — Конст. Федин (оба его внука — участники спектакля)... В пять часов чай в библиотеке, роскошно сервированный для артистов. Успех огромный. Десятки детей хотят записаться в кружок.
Я все бьюсь над статейкой о школьном арго. Больно чувствовать себя бездарностью.
Каждый день американцы: Рив с женой и тот Фриц (не знаю его фамилии) с изумительной женой Еленой Яковлевной.
Митя очень забавно показывает их — у него актерский талант.
30 июля. Если бы я обладал дарованием Тани Литвиновой, я и то не мог бы изобразить то, что произошло у нас за последние 2-3 дня. Во-первых, приехали Редл муж и жена. Он психолог, американец австрийского происхождения, она — Елена Яковлевна — была ввиленском гетто руководительницей детского сада. Немцы сожгли детей — и в том числе ее сына — она спаслась чудом — стала педагогом в Детройте. Отличается какой-то неистовой и пылкой добротой — сероглазая, подвижная, скромная, феноменально щедрая. Мне она подарила трех игрушечных зверушек, несколько шариковых ручек, кучу книг, два кило (!) паюсной икры, бутылку вина и бутылку шампанского, коллекцию марок. Объездила сейчас весь СССР: была в Киеве, в Крыму, на Кавказе — изучала постановку воспитательного дела в нашей стране, воплощенная нежность и чуткость.
Вчера исполнилось 25 лет дружеских уз Нины Фединой и Цецилии Сельвинской. Позвали к 4 часам. Я пришел — но вдруг понял, что сидеть за столом НЕ МОГУ. Смертная скука.
Федин очень мил, взбудоражен и пьян. Он только что сдал в «Новый Мир» первую часть «КОСТРА». У романа еще нет середины, но уже есть конец. Остается написать середину, но все же бо льшая часть работы сделана. Заговорили о дружбе, и Федин сказал, что теперь у него нет ни одного друга — кроме Соколова-Ми- китова — и что вообще Серапионы ему не друзья… И хотя я люблю и Сельвинского и Федина и всех — пировавших, я, как нахал, ушел из-за стола, убежал (совсем не умею сидеть за столом с постепенно напивающимися людьми).
Дома у себя я застал Казакевича (в белом чесучовом костюме) и милую Маргариту Алигер. Он ко мне пришел за советом. Шейнин, начальник кино, предложил ему создать вместе с кубинским
писателем фильм о Кубе — через неделю поехать на 1961
Кубу и построить кинокартину. Между тем он начал
роман, и если он поедет на Кубу, ему придется скомкать роман.
— Ни за что! — закричал я. — Да сгинут все кинокартины, и да здравствует роман.
Алигер говорит, что начало романа превосходное. Казакевич теперь «в отличной форме». В «Новом Мире» появился в последней книжке его отличный рассказ. А кино высосет у него всю кровь — [нрзб.] полгода (самое большее) и уйдет в архив.
Он очень благодарил за совет (хотя я и не обольщаюсь иллюзией, что ему необходим мой совет, но, очевидно, я утвердил его в решении не ехать).
У Алигер свое дело: ее дочь Маша, — незаконная дочь Фадеева, — держит сейчас экзамены в Университет, и нужно, чтобы экзаменаторы знали, что она дочь Фадеева — и отнеслись к ней с доброжелательным вниманием. Мы пригласили по этому случаю ко мне Сергея Бонди, с которым я и пошел к отдыхающему здесь в Доме творчества Геннадию Николаевичу Поспелову, который обещал принять в Маше горячее участие. Маргарита была в Лондоне — только что вернулась — англичане ей очень понравились.
Первые пять глав своей книги «Живой как жизнь» я уже отдал «Молодой гвардии». Отдал в субботу, а в понедельник утром редакторша Сырыщева (Татьяна Як.) позвонила мне, что книга ей в общем нравится. Жара страшная. Был на кладбище. Так странно, что моя могила будет рядом с Пастернаковой. С моей стороны это очень нескромно — и даже нагло, но ничего не поделаешь. Покуда земной шар не перестанет вертеться — мне суждено занимать в нем с Пастернаком такие места:
Слишком большую главу занимают в моей книжке канцеляризмы. Между тем дело не только в них, пропала самая элементарная грамотность.
4 августа. Сегодня Митя держал первый экзамен — русский письменный. Дали тему: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Он написал удачно: ввел всякие сказания о геройствах от «Слова о полку Игореве» до «Волоколамского шоссе» Бека. Я
1961 очень волновался за него — из чего заключаю, что за
то время, пока он живет у меня, я успел полюбить
его.
Был у меня сегодня Майкл Голд — небольшого роста, седой, оживленный. Жена у него француженка — очень приятная, пролежала семь месяцев в советской больнице. Он отлично играет на банджо, на гитаре, на крохотной гармонике. С ним была Кожевникова (из Дома творчества) и две переводчицы.
В общем я свою книжку о языке закончил. Но разные доделки отнимут еще дня два.
Дочь Алигер Маша провалилась на устном экзамене. Ее спросили о Крылове.
Сегодня 6-го августа два огромных события — полет 2-го Востока в космос, Германа Степановича Титова. Сейчас, когда я сижу в комнате и пишу эти строки, его, Германа Степановича, мотает в безвоздушном пространстве вокруг этой трагически нелепой планетки — с ее Шекспирами, Львами Толстыми, Чеховыми, Блоками, Шиллерами — и Эйхманами. Что он чувствует в эту минуту? Меня почему-то томит такая тревога, что я буквально не нахожу себе места. Нашел ли он там, в пустоте, бессмертье или смерть?
И второе событие. Я закончил (даже не верится) свою книгу «Живой как жизнь», над которой корпел день и ночь весь этот год, — и как я боюсь, что в ней сказались мой старческий склероз, мои бессонницы, моя предсмертная тоска. Книжка вышла свежая и, пожалуй, не вредная. Великую техническую и не только техническую помощь оказала мне Татьяна Яковлевна Сырыщева, которая и сортировала полученные мною письма о языке (я получил их около 200), и переписывала на машинке последние страницы. Всех страниц оказалось 180. Всех глав семь. И я даже поверить не могу, что, вставая с постели в 4—5 час. утра, я уже не должен сочинять эти главы.
Сейчас ко мне должен приехать Франклин Рив (Reeve), чудесный американский профессор, который приехал сюда изучать символистов. Ростом он выше меня, лицо молодое, свежее, — приехал он сюда с женой и тремя детьми (один грудной). Потрясающий факт: дети в 3 месяца научились говорить по-русски — отлично выражают свои мысли — и такие милые!
16 августа. Взял путевку в Барвиху — с 23 августа.
Были у меня два индийца — отец и сын Gur Baksh Синх с сыном. Красавец седобородый с красивыми изящными руками —
сын чернобородый — не пьют, не курят, зубы креп- 1961
кие, чудесно знают английскую и американскую литературу.
Уходя, оба поцеловали у меня руку.
Я «кончил» книгу о языке, а теперь вижу, что многого я не сказал, и что делать, не знаю. Нужно писать «Воспоминания», нужно писать Слепцова, а я застрял в книге о языке.
Она уже принята и ушла в производство, а я должен дописать страниц сорок.
Получил около 300 писем на редакцию «Известий» по поводу моей статейки о языке. Статейка глуповатая, проекты в ней бредовые.
23 августа. В «Литературе и жизни» две статьи с доносом о моей неблагонадежности*. Эта газета какое-то «Ежедневное ура». Рассердилась, что я сказал, будто у нас есть человеки в футляре. Одно время считали необходимым замалчивать существование у нас очковтирателей и тунеядцев. Теперь объявляют чуть ли не врагом народа того, кто осмелится сказать, что среди учителей у нас есть человеки в футлярах, хотя сами же плодят таковых.
Вчера Шаскольская, прочтя 40 стр. моей книжки, нашла в ней около 40 ляпсусов, из них 3—4 очень конфузных. Черт меня догадал написать эту нелепую книжку.
Был в городе, в «Литгазете», в «Известиях». Нужно отвечать «Литературе и жизни», это тяжелая скука.
В Барвиху — 28-го, после костра. Костер будет послезавтра: представлена будет пьеса Катаева «Цветик-семицветик». Репетировали ее каждый день — два месяца. Выявился огромный талант Марины Костоправкиной — лирический, богатый оттенками. Мальчики смастерили космический корабль, заготовлены чудесные атрибуты цветов (разноцветные фартухи, яркие, пышные, сказочные), разработаны музыкальные номера, соберутся все окрестные жители и кое-кто из города и вдруг это все провалится из-за дождя! Страшно подумать.
28 августа. «Костер» был великолепен. Дети все до одного оказались необыкновенно талантливы. Собралось около 1000 зрителей. Все время накрапывал дождик, но это никого не смутило. Циля оказалась отличным педагогом-режиссером. Ей устроили овацию. Потом человек 10—12 пошли ко мне обедать: Сельвин- ские, Нилин, Панич (из Питера), Смирнов, индиец Синх, Флара Литвинова, Шаскольская с девочками, крохотная Оксана (дочь Цили), Женя, Митя, Марина, Коля.
1961 Я в Барвихе. Сыро. Корплю над «врезкой» по по
воду нападок «Литературы и жизни».
Маршак еще сильнее похудел — его щекастое лицо стало узким и длинным, плохо стоит на ногах, недавно у него было 39°, кашляет непрерывно; читал мне свои переводы Edward’a Lear’a — чисто, аккуратно, но не смешно, как в подлиннике:
They went in a sieve to a sea, they say, In a sieve they went to the sea62, —
нет энергии подлинника, нет изюминки. Словом, хорошо, но это не прежний Маршак. Вспоминает о Тамаре Габбе — курит. Возмущается стихами Михалкова в «Правде» — особенно концом: пишу не для поэтов-эстетов, а для вас, для народа.
Вечером я пошел с Иофаном гулять. Иофан овдовел, с ним нет его милой Фабрициевны; он моложав, студентоподобен, необыкновенно скромен, мил. Нас догнал Твардовский — в конце концов мы разбились на пары — Иофан пошел с каким-то толстым, глуповатым химиком, мы пошли с Твардовским. Твардовский бодр, душевно приподнят, изумительно прост. Заговорили о романе Феди- на «Костер» — «Чистописание». «Внутри пусто, но формахорошая. Видно, что не знает, кто в деревне бригадир, кто председатель — никогда в жизни с этим не сталкивался. Но очень старателен». Паустовский — мещанин, влюбленный в красивость. Его автобиография — ложь. «Волк вбежал в палатку, я схватил винтовку и уложил его на месте». «В Переделкино умирание талантов: Леонов — бывший талант, Федин — бывший талант, Тихонов, Всев. Иванов. И вот еще Соболев. — Как должно быть ему страшно проснуться ночью — и вспомнить, что он — Соболев». (Рассказал историю с m-me Соболевой — и раком.) Очень ругает Серг. Михалкова. «Ведь уже седой, а такой мазурик…» Рад, что отстоял Дороша о деревне, «в печати еще не было отзывов, но писем приходит много». Поезжайте по России — во всех книжных киосках найдешь нераскупленным роман Леонова «Русский лес». А его — о Толстом: жульничество. Ни одной мысли — одни вензеля. А начальство не видит, что это пирог с нетом, и он продал эту чушь за 10 000 р. — Она вышла брошюрой. — Ведь читать невозможно — смехота. И т. д., и т. д. Мы разошлись в 12 часов ночи, и я не заснул до утра.
3 сентября. Всю эту неделю я хвораю: темп. 37,4. Тоска величайшая. После горячего душа вышел на сквозняки коридорные.
С Твардовским несколько длинных разговоров. 1961
«Ненавижу я слово: творчество. Совестно говорить про себя: я живу в Доме творчества. Мне дана “творческая командировка” и т. д. Я даже слово поэт не смею применить к себе. А теперь сплошь говорят: мы, трое поэтов. Как вычурно пишет Паустовский, а обыватель любит. А какой шарлатан Лев Никулин! Бедный Казакевич: не дается ему солдатская речь. Чуть начнут говорить солдаты — фальшь. В его рассказе идеально честный солдат приносит золотые часы вдове своего командира… Василий Тёркин пропил бы их, и был бы прав. Что за чудак Маршак. Он требует, чтобы его переводы печатались так: раньше крупными буквами: Маршак, потом перевод, а потом внизу мелким шрифтиком Шекспир».
Подарил мне «За далью даль» — с доброжелательной надпи-
*
сью*.
10 сентября. Воскресенье. Сейчас был у Маршака. Он перенес очередное воспаление легких. Было у него 38о и больше. Сейчас бодр, ясен душой, и мы прочитали с ним его старые переводы из Эдварда Лира, книжку которого я когда-то ему подарил.
18 сентября. Познакомился я с нашим израильским послом*. Он недавно приехал из Иерусалима. У одного из американских богачей в Иерусалиме есть вилла; в молодости этот богач был (по линии бизнеса) связан с Советским Союзом — поэтому он пригласил к себе нашего посла — и первое, что тот увидел, был
Мой портрет работы Репина.
Вот куда он перекочевал из Америки. Итак, путь этого портрета: Куоккала, Рим, Москва, Нью-Йорк, Иерусалим. Интересно, куда метнет его дальше. Между тем Репин торжественно подарил его мне.
Была у меня сестра Валя в очках. Рассказывала о страшном грубиянстве пенсионеров. Вот мы говорим и пишем о лодырях и тунеядцах подростках, а сколько их среди пожилых пенсионеров!
21 февраля 1962. Сегодня исполняется 7 лет со дня смерти М. Б., а я простудился и не могу пойти на ее могилу. С каждым годом растет мое чувство вины перед нею. Ее характер — прямодушный, не знающий никаких компромиссов — сломился под тяжестью моих полуизмен и измен. Сколько лет мы жили в страшной бедности, ей выпало на долю пережить медленное умирание Мурочки, смерть Бобы, мою глупую связь с Софьей Андр. Толстой (б. женой Есенина) и сиротство М. Б. в своей собственной семье. С какой обидой, с какой тоской неприкаянности умирала она, гордая и оскорбленная женщина. Я любил ее только порывами, и сколько раз она прощала меня! Вчера получил письмо от нашего бывшего шофера Сергея Николаевича Тер- новского, которое вновь напомнило мне, какой светлый была она человек.
Получил письмо от Ал. С. Овощникова, брата Марии Борисовны. Хочу послать ему лекарства и продукты.
Вчера закончил работу над Сашей Черным (малая серия) и отправил в Ленинград. Принимаюсь за работу над «Искусством перевода». Читаю свое «Высокое искусство» и вижу, какая это сумбурная многословная книжка.
Сегодня получил официальное приглашение в Оксфорд и письмо от С. А. Коновалова, дающее мне указания, какие лекции там читать и прочее.
По случаю годовщины со дня смерти М. Б. были Марина и Агата Андр. Охотина. Охотину я помню 20-летней девицей, прыгавшей в Лутахенде через костер, а теперь ей 76 лет. Т. к. она сибирячка, зубы у нее до сих пор целы, но — хотя она кончила высшее учебное заведение — и прошла в более позднее время весь курс английского языка (в школе Берлитца), она не помнит никаких наук, ни слова не понимает по-английски и вообще совершенно разинтеллигентилась — интересы у нее чисто бабьи (у кого сколько детей) и разговор кухарочный — но феноменально благородный, светлый человек. Одного из ее сыновей, 1962
челюскинца, расстреляли, оттого что он ездил на охоту с Попковым*.
22 февраля. Меня лепит скульптор Чайков. Специально для этого приехал в Переделкино и поселился в Доме творчества.
Сейчас вспомнил, как мама оберегала мою детскую нравственность: лет семи я принес откуда-то песенку:
Ах какое наслажденье
Офицера быть женой.
Муж поедет на ученье,
А ко мне придет другой.
Мама сказала:
— Ты не так поешь. Нужно:
И жену возьмет с собой.
Сейчас уехала от меня Вера Федоровна Панова — первая вне всякого сравнения писательница Советского Союза — простая, без всякого чванства. Рассказывала о том, как в 1944 году везла троих детей и больную мать в Пермь из Полтавы и как за две бутылки самогону и мешок сухарей ее пустили в вагон, на который она имела полное право, т. к. у нее были билеты. Показала в лицах ту бабу-железнодорожницу, с которой она вела переговоры. Как баба и кондуктор пробовали самогон, хорош ли, и т. д. Очень умна, необыкновенно деятельна, сейчас от меня поехала в Мосфильм, там по ее сценарию готовится кинокартина. За два года изготовила шесть сценариев.
Ярко талантлива и очень естественна в каждом движении — держит себя, как самая обыкновенная женщина.
Вышел однотомник Валерия Брюсова — и никакого спроса. Лежит в книжных лавках на полках без движения. А во времена Stephensons’a..
23. Были художники, иллюстрирующие моего «Крокодила». Красавцы — высокие, дюжие. Для «Детского мира». Рисунки эксцентрические. Не плохие рисунки, но Ре-Ми гораздо лучше.
24 февраля. Сейчас была у меня Ольга Николаевна Высот- ская; принесла воспоминания о Мейерхольде, с которым она жила в Териоках. Бывшая красавица — сейчас ей не меньше 80 — и все же остались повадки и манеры красавицы. После Мейерхольда она сошлась с Гумилевым и имела от него сына Ореста, кото- 1962 рый теперь… заведует мебельной фабрикой. Он
сводный брат Левы Гумилева, сына Анны Ахматовой, который ведет себя по отношению к Анне Андреевне, как скот. Недавно он написал Оресту письмо, что он окончательно порвал с матерью. Ольга Николаевна говорит, растягивая гласные; моталась при большевиках в разных городишках и селах, ставя самодеятельные спектакли, получает 33 рубля ежемесячной пенсии. Вспоминает Пронина, Евреинова, Сапунова.
На ней отпечаток эпохи Блока. «И шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука».
1 марта. Третьего дня были у меня американский профессор автор книги о Герцене, забыл его фамилию*, и Мих. Ив. Дункан, англичанин, говорящий по-русски — он снабжает меня романами Агаты Кристи. Американский ученый молод, скромен, работает сейчас над изданием «Философических писем» Чаадаева — пишет о них книгу по-французски. Его книга о Герцене мне очень понравилась, я прочитал ее залпом, там чудесные главы «Огарев и Шиллер», «Сенсимонизм» написаны увлекательно, талантливо. Англичанин молчалив.
Эльсберга исключили-таки из Союза за то, что он своими доносами погубил Бабеля, Левидова и хотел погубить Макашина. Но Лесючевский, погубивший Корнилова и Заболоцкого, — сидит на месте*. Катаев встретил Колю и сказал ему, будто найдено письмо Леонова к Сталину, где Леонов, хлопоча о своей пьесе «Нашествие», заявляет, что он чистокровный русский, между тем как у нас в литературе слишком уж много космополитов, евреев, южан.
Писал о переводах Потаповой.
5 марта. Вчера я получил из Оксфорда фантастическое приглашение. Университет за мои литературные заслуги (!?) намерен торжественно возложить на меня мантию «доктора литературы». Неужели я и в самом деле достоин такой чести? Кроме удивления, никаких чувств это во мне не вызывает. А ездить в город, в Союз, в ЦК — по этому поводу ох как не хочется.
Исполнилось полвека со времени появления первой книги Анны Ахматовой.
На днях выйдет «Новый Мир» с моей статейкой о Куприне. Звонила сегодня Сырыщева, что «Живой как жизнь» уже отпечатан. У нее есть сигнал.
ке, с января требует, чтобы издательство рассыпа- 1962
ло набор моей книжки — и вообще не издавало бы ее. Бек был в кабинете директора издательства (Потемкина), когда тот очень подобострастно разговаривал с Алексеем Кузьмичем (Юговым). — «Нет, все же невозможно рассыпать, нет, придется выпустить!»
Бек сказал об этом Коле, и сегодня же была у меня Сырыщева, принесла мне экземпляр книжки «Живой как жизнь». Книжка вышла бы в начале февраля. Ее задержал Югов — и отчасти Сыры- щева, которая задумала обложку, на которой должна была составиться из разных слов, обсуждаемых в книжке, орнаментальная вязь. Слова были выбраны наобум, но издательство усмотрело в них клевету на комсомол — и запретило обложку, уже напечатанную в 175 тысячах экземпляров, за что и объявило Сырыщевой выговор. Это так ударило мне в голову, что я ни строки не могу написать о Слепцове, и мне стыдно, стыдно, стыдно перед Мака- шиным и Зильберштейном — ужасно.
Но каков Югов! Во время войны он здесь в Переделкине симулировал сумасшествие — и как пресмыкался предо мной! А я долго не знал, что он — симулянт, и очень жалел его.
Ночью разговаривал с Храбровицким. Редактируя «Записки моего современника», он нашел новые канонические тексты. Работал над изданием два года, не получая ни копейки, влез в долги, и теперь издательство вернуло ему его работу — так как не согласно с его принципами редактирования.
8 марта. Приехал Зильберштейн и внес в мою душу сумятицу, из-за которой я вторую ночь не сплю. Он сказал, что Анисимов Ив. Ив., председатель секции литературоведов по Ленинским премиям, страшно копает против меня. Про статью Андроникова (обо мне в «Известиях») он выразился: «Они там с Чуковским чай пьют». Архипов организовал письма обо мне из Ярославля, Тулы — черносотенные. Югов тоже не дремлет. Тихонов тоже против меня. Это страшно взбудоражило меня. Между тем дела мои идут не так уж плохо, а, напротив, блистательно: 1) Дополненный «Серебряный Герб» принят в Детгизе к напечатанию. 2) Я получил корректуру XVI издания «От 2 до 5», о которой не смел и мечтать. 3) Завтра Коротков присылает мне корректуру моих «Современников». 4) Вышла «Живой как жизнь». 5) В «Новом Мире» вышел мой Куприн.
Казалось бы, нужно быть благодарным судьбе, а я несчастен, жалок, раздавлен.
17 марта. Почему-то я вообразил, что сегодня приедет Таня, и внушил себе, что чуть она приедет, голова у меня перестанет бо- 1962 леть и что мы поработаем с нею над «искусством пе
ревода», но Таня не приехала. Таня написала прелестную статейку о Диккенсе, сейчас собирает материалы о сыне Фаворского.
Книжка моя «Современники» имеет 700 стр. Я с Кларой и Марианной Шаскольской держал ее корректуру, и она (книжка) вдруг показалась мне такой пустопорожней и тусклой и кособокой, что я упросил издательство не торопиться с ее печатанием и дать мне возможность исправить ее, хотя мне кажется она неисправимой. А статья о «Скрипке Ротшильда» по-прежнему кажется мне очень неплохой, но нецензурной, так как она вся направлена против идиотской теории о делении литературных героев на положительных и отрицательных. А Таня все не идет. Голова не проходит. Случайно мне попалась моя книжка «Англия накануне победы» — какая плоская и лживая книжка. А ведь я писал ее с горячим сердцем и с простодушной доверчивостью.
18 марта. Был у Федина. С Фединым о Леонове: Он: Его речь о Толстом — совсем пустая, вся с завитушками. Говорят: Никита Сергеевич прослушал эту речь и сказал: Отличная речь — ничего не понять. Так и надо.
Лида рассказывает, что на ее книжке, изданной в «Библиотеке путешествий», была поставлена марка издательства «БП». Велели марку убрать, так как испугались, как бы кто не прочел «Борис Пастернак»*.
26 марта. Ни один 80-летний старик не проводил таких дней, каким оказался для меня вчерашний день. По ошибке я дал согласие Дому Кино и Клубу комитета безопасности, что выступлю у них — в 13 часов дня. Потом упросил Дом Кино отодвинуть мое выступление на 14 часов. За мной приехала машина Комитета безопасности. На ней я примчался в Клуб, где обещали не задерживать меня и отпустить сию же минуту. Приезжаю — кинокартина. Жду за кулисами. Отбарабанив свое, выбегаю на улицу, нет моей машины, нет шофера, сажусь в такси — и по дороге забегаю в Колонный зал (куда меня позвала мать Белинкова) — там утренник. Кассиль, Барто, Михалков — выступаю, неудачно. Машину прислали из Клуба новую — мчусь в Дом Кино, выступаю там, и полумертвый приезжаю домой — снежок, тишина, все смотрит на меня с издевательством: Идиот Корней!
30 марта 1962. Вчера меня «чествовали» в Доме пионеров и в Доме детской книги.
Отлично сказал Шкловский, что до моих сказок 1962
детская литература была в руках у Сида, а мои сказки — сказки Гекльберри Финна.
Все эти заботы, хлопоты, речи, приветы, письма, телеграммы (коих пуды) созданы специально для того, чтобы я не очнулся и ни разу не вспомнил, что жизнь моя прожита, что завтра я в могиле, что мне предстоит очень скоро убедиться в своем полном ничтожестве, в полном бессильи.
Получил орден Красного Знамени. Одновременно с Юговым.
Люша и Гуля. Картина «Путаница».
Андрей Капица — камень из Новой Зеландии.
Получил разрешение поехать в Англию. (Об этом позвонил Черноуцан. Сегодня читаю лекцию и выступаю по теле.)
Были: Берестов, Заходер, Татьяна Тэсс, Алигер, — боже, как хочется спрятаться и работать над Чеховым!
Письмо от Казакевича*.
2 апреля. Выступал в Политехническом музее и по телевизору. Меня по-прежнему принимают за кого-то другого. Что делалось в Политехническом! По крайней мере половина публики ушла, не достав билетов. Зал переполнен, все проходы забиты людьми. И все, сколько есть, смотрят на меня влюбленными глазами. Андроников пел мне дифирамбы ровно полчаса. Я чувствовал себя каким-то мазуриком. Ведь, боже мой, сколько дряни я написал в своей жизни, постыдной ерунды, как гадки мои статьи у Ильи Василевского в «Понедельнике». Чтобы загладить их, не хватит и 90 лет работы. Сколько пошлостей — вроде «Англия накануне победы», «Заговорили молчавшие». Ничего этого нельзя оправдать тем, что все это писалось искренне. Мало утешения мне, что я был искренний идиот. Получено больше тысячи телеграмм, среди них от Анны Ахматовой, Твардовского, Паустовского, Исаковского и проч.
На телевизоре была веселая кутерьма, очень талантливо состряпанная Светланой Гинзбург.
Кларочка — добрый гений — сопутствовала мне во всех передрягах.
1962 Оттуда в Барвиху. Первый, кого я увидел в хол
ле, — Твардовский, с ясными глазами, приветливый. В столовой увидел Исаковского. Он, бедняга, совсем слепнет. Черные очки.
Здесь Софронов, и Ажаев, и Вадим Кожевников
9 апреля. Вчера вечером кино — отвратное. После пяти минут я выскочил как ужаленный. Читаю Jane Austen «Pride and Prejudice»[63]. Чудесная прозрачная изящная проза.
Вчера гулял с компанией, в которой был Исаковский. Он прочитал вслух на дороге свой «Холестерин» — отличную классическую вещь, написанную в ритме «Комаринской».
Твардовский относится ко мне трогательно. Сегодня подошел к моему столу и сказал, что в пять часов придет ко мне побеседовать. Говорили о здоровье Маршака. Оно сильно улучшилось. Изумительно четкие кованые стихи прислал мне Маршак к моему 80-летию*, свидетельствующие о его душевной силе — и власти над материалом.
Отправил письмо Алянскому, где браню рисунки Цейтлина к «Серебряному гербу». Сегодня приедет ко мне С. В. Образцов.
Между тем я чувствую себя и простуженным, и всю ночь маялся животом.
Твардовский располнелый, с очень ладными уверенными движениями, в полной поре прекрасной зрелости. Вчера Исаковский прочитал едкое стихотворение о том, что их судьбы схожи — «У меня есть “Победа” и у Твардовского есть “Победа”, но я езжу в своей, а он — в казенной».
Со мной за столом сидит какое-то большое начальство женского пола (из Белоруссии).
Сейчас был у меня Твардовский. Поразительный человек. Давно уже хотел бы уйти из «Нового Мира». «Но ведь если я уйду, всех моих ближайших товарищей по журналу покроет волна». — И он показал рукою, как волна покрывает их головы. Ясные глаза, доверчивый голос. «Некрасову издавать “Современник” было легче, чем мне. Ведь у него было враждебное правительство, а у меня свое». Принес мне рукопись некоего беллетриста о сталинских лагерях*. Рукопись дала ему Ася Берзер. Рассказывал, как он нечаянно произнес свою знаменитую речь на XXII съезде. Подготовил, но увидал, что литераторов и без того много. Оставил рукопись в пальто. Вдруг ему говорят: следующая речь — ваша. Рассказывал о Кочетове, что ему кричали «долой!», а в газетных отчетах это изображено, как «оживление в зале». 1962
Публика смеялась над ним издевательски, а в газетах: («Смех в зале»). О Маршаке, что он не поддается никаким обстоятельствам. Говорил о черносотенцах и подонках: «они вовсе не так сплочены — охотно продают друг друга, и притом все как один бездарны». В нем чувствуется сила физическая, нравственная, творческая. Говорил об Эренбурге — о его воспоминаниях. «Он при помощи своих воспоминаний сводит свои счеты с правительством — и все же первый назвал ряд запретных имен, и за это ему прощается все. Но намучились мы с ним ужасно». Говорит о Лесючевском: «Это патентованный мерзавец. Сколько раз я поднимал вопрос, что его нужно прогнать, и все же он остается. А его стукачество в глазах многих — плюс: “значит, наш”».
[11] апреля1. Письмо от Шаскольской: ни за что не ездить в Оксфорд!
Третьего дня Твардовский дал мне прочитать рукопись «Один день Ивана Даниловича» — чудесное изображение лагерной жизни при Сталине. Я пришел в восторг и написал краткий отзыв о рукописи*. Твардовский рассказал, что автор — математик, что у него есть еще один рассказ, что он писал плохие стихи и т. д.
Был вчера Образцов. Хочет ставить мои сказки. С ним Шпет и молодой режиссер. В чудесном настроении, много острит.
12 апреля 1962. Сейчас в три часа дня Александр Трифонович Твардовский, приехавший из города (из Ленинского Комитета), сообщил мне, что мне присуждена Ленинская премия. Я воспринял это как радость и как тяжкое горе.
Чудесный Твардовский провел со мною часа два. Шутил: «вдруг завтра окажется, что вы всю свою книгу списали у Архи- пова!» Говорил об Ермилове, который выступил против меня. Оказалось, что провалились Н. Н. Асеев, Вал. Катаев. Я — единственный, кому досталась премия за литературоведческие работы. Никогда не здоровавшийся со мною Вадим Кожевников вдруг поздоровался со мною. Все это мелочи, которых я не хочу замечать, но как нужно работать, чтобы исправить «Некрасова и его мастерство» для 4-го издания.
Могучую поддержку мне нежданно-негаданно оказал… Сурков.
1962 13 апреля 1962. Провел вечер с Джемсом Энди-
коттом и его женой Мэри. Он великолепный человек, подлинный борец, охвачен идеей борьбы за мир. Был советником Чан Кай-ши. На глазах у него умерло около миллиона чан- кайшистов «Это негодяй! — говорит он. — Хитрый подлец. Я понял его подлые цели и смылся. Конечно, не заявил ему прямо, что я считаю всю его политику мерзостью, иначе он так или иначе убил бы меня».
Я забыл записать, что 11 апреля Твардовский, отправляясь в Ленинский Комитет голосовать, не достал машины. Жена его почему-то не прислала ему «Победы». Он пошел пешком на станцию и с большим трудом доехал в поезде. Очень против меня ораторствовала Елена Стасова*, с которой у меня было столкновение в Барвихе.
14 апреля, воскресенье. Вчера приехала Екатерина Павловна Пешкова. Посидела у меня за столиком. О моем юбилее: «это был самый задушевный юбилей, какой я когда-либо видела». Читаю «Pride and Prejudice» Jane Austen. Чудо. Казалось бы, что интересного: Elisabeth девка на выданьи — красивая, неглупая, и весь сюжет в том, кто из мужчин в конце концов поведет ее под венец. Поп Коллинз отвергнут, удастся ли это предприятие богатому красавцу Дарси? Но читаешь и восхищаешься: так изящно повествование, так прозрачен стиль, столько жизненной правды во всех ситуациях, так прелестно изображены побочные характеры.
У Эндикоттов одиннадцать внуков. «А когда мы приедем в Канаду, их будет тринадцать». Мэри чуть-чуть задыхается, а я переводил для нее «Путаницу» и «Тараканище».
Твардовский сидит с компанией в холле: Я, проходя, говорю: «Совет старейшин». Он отзывается: Совет Курейшин. (Это стоит суетории ).
18 апреля. Сегодня были у меня из Гослитиздата Софья Петровна Краснова и новый заведующий отделом литературоведения. Мы выработали 6 томов моего Собрания сочинений. Ох, сколько предстоит мне работы.
Эндикотт сейчас признался, что он никогда не читал Достоевского, не читал «Войны и мира». Мэри дала мне свои стишки о ее внуках — очень самоделковые.
19. Сегодня во всех газетах напечатано, что гостящий в Москве д-р Эндикотт был принят тов. Микояном.
And he gave you instruction? — спросил я. 1962
But no gold![64] — ответил он.
Размышляю над 6-тью томами своих сочинений.
Твардовский входит в столовую майестатно хозяйской походкой человека, только что оторвавшегося от интересной и важной работы. Странно, что он на ты с Вадимом Кожевниковым и что они так мирно беседуют.
Меня страшно гнетет болезнь Маршака. Директор говорит, что на его спасение нет никакой надежды.
Читаю Ажаева. Я даже не предполагал, что можно быть таким неталантливым писателем. Это за гранью литературы.
22 апреля. Хотел ли я этого? Ей-богу, нет! Мне вовсе не нужно, чтобы меня, старого, замученного бессонницами, показывали в телевизорах, чтобы ко мне доходили письма всяких никчемных людей с таким адресом: «Москва или Ленинград Корнелю Чуй- ковскому», чтобы меня тормошили репортеры. Я потому и мог писать мою книгу, что жил в уединении, вдали от толчеи, прене- брегаемый и «Правдой» и «Известиями». Но моя победа знаменательна, т. к. это победа интеллигенции над Кочетовыми, Архипо- выми, Юговым, Лидией Феликсовной Кон и другими сплоченными черносотенцами. Нападки идиота Архипова и дали мне премию. Здесь схватка интеллигенции с черносотенцами, которые, конечно, возьмут свой реванш. В «Правде» вчера была очень хитренькая статейка Погодина о моем… даже дико выговорить! — снобизме*.
Первым приехал меня поздравить Лев Ст. Шаумян.
Две недели мастера, вооруженные отбойными молотками, уничтожают памятник Сталину, торчавший в Барвихе против главного входа. Целый день, как бормашина у дантиста, звучит тр-тр-тр отбойных молотков.
Екатерина Павловна Пешкова, которую я навестил, чувствует головокружение — ее «шатает».
30 апреля 1962. Ек. Павл. Пешкова получила от Марии Игнатьевны Бенкендорф (Будберг) просьбу пригласить ее к себе из Англии. Ек. Павловна исполнила ее желание. «Изо всех увлечений Алексея Максимовича, — сказала она мне сегодня, — я меньше всего могла возражать против этого увлечения: Мария Игнатьевна — женщина интересная». Но тут же до нее дошли слухи, будто Мария Игн. продала каким-то английским газетам дневники Алек- 1962 сея Максимовича, где говорится о Сталине. «Днев
ников он никаких никогда не вел, — говорит она, — но возможно, что делал какие-нибудь заметки на отдельных листках». И вот эти-то заметки Мария Игн. могла продать в какое-ниб. издательство. Лицо Екат. Павл. покрывается пятнами, она нервно перебирает пальцами. Сегодня днем ко мне ворвалась Раиса Тимофеевна Михайлова (жена бывшего министра культуры) с мужем Тимоши (забыл, как его зовут — Владимир Федорович). Ек. Павловна о нем: ненавивижу его, разбил семью, вторгся в дом. Заговорили опять о Марии Игнатьевне. «Когда умирал Ал. Максим., она вдруг дает мне какую-то бумажку, исписанную рукою Крючкова — и подписанную Горьким. “Пожалуйста, А. М. просил, чтобы вы передали эту бумажку Сталину, а если нельзя, то Молотову”. Я сначала даже не взглянула на эту бумажку, сунула ее в карман халата, но потом гляжу: да это — завещание! — обо мне ни слова, все передается в руки Крючкова!» (И опять на лице красные пятна.) Вот воспоминания, терзающие эту беспокойную душу.
5 мая. Ну вот и кончается моя Барвиха. Завтра уезжаю.
Вдруг мне расхотелось ехать в Англию. Тянет к усидчивой работе над новым изданием «Живого как жизнь». К тому же Марианна Шаскольская нарисовала мне такую мрачную картину шпионажа, шантажа, провокаторства английской полиции, что поездка показалась мне опасной, ненужной, бессмысленной. Скорее в Переделкино, за письменный стол!! Но приехал Коля и уверил меня, что все это вздор, что в Оксфорде я буду чувствовать себя спокойнее, чем в Переделкине, что ждет меня уют и тишина, что Марина будет охранять меня от всяких опасностей — и я решил ехать.
Андроников был в Италии. Рассказывает, что бывший с ним Казакевич смешил их с утра до вечера. Пошли с Сурковым в ресторан, и он угощал на свой счет всю компанию. Казакевич назвал его «Король лир» — так как он расплачивался лирами. Король (чего?) лир.
Получил из Америки биографию Конан Дойла, написанную Хескетом Пирсоном, и стихи (целый сборник) стихов Огдена Наша.
Очень ловкие рифмы у Огдена Наша, очень эксцентрические сюжеты, но его манера очень скоро приедается — его механический юмор наводит уныние:
Как скучно быть Огденом Нашем, Который ни вашим, ни нашим.
10 мая. Вышла моя книга «Современники». Толстенная, нелепая, с картинками.
Ну вот 18-ое мая. Дождь. У меня на губе выросла 1962
лихорадка. Я охрип. Завтра утром — даже дико сказать! — я в Англии. С этакой-то мордой — 80-летний. Совестно. Марина совершила чудеса. У нее в сумочке — билеты на самолет и деньги — 1500 фунтов стерлингов. У нас с Марией Борисовной никогда не было больше 15-ти.
19 мая. В Англии я был в 1903—1904 годах — провинциал, невежда. Шестьдесят лет назад. Cadbury Cocoa и Beechamp’s Pills, Review of Reviews65 — нищий — из Russel Square я был выгнан в Tich- field Street — улица безработных, воров и проституток: настоящий slum66. Теперь половина пятого — в 8.30 отлетает мой самолет. В 80 лет — я ничего не чувствую, кроме усталости.
21 мая. Летели мы очень хорошо. В самолете мне с Мариной достались отличные места. Впереди. Ни с кем не познакомились в пути. Видели далеко, глубоко под собою — облака. Пролетели над Копенгагеном, и вот Лондон. Встретил меня Ротштейн и незнакомец. Оказывается, я гость Британского Совета. В посольство — мимо Кенсингтон Garden — знакомые места. Чуть не плачу от радости. Сопровождающий меня англичанин — оказался тем самым Норманом, которого я встретил в Переделкине! Шел по Переделкину молодой человек без шляпы, я догадался, что это — англичанин, затащил его к себе — и он прочитал мне по моей книге Броунинга «О Галупи Балтасаро this is very sad to find»[67]. Оказывается, он — работник Британского Совета. В Оксфордском Ran- dolf Hotel — две прелестные комнатки с тремя зеркалами каждая, но без письменного стола. Встретил нас С. А. Коновалов без шапки — бесконечно милый.
Был в Бодлейн Library68 — чудо! Letters of Swinburn69, собр. соч. Троллопа. Чудесное издание Газзлита — и красота дивная, гармоничность всего архитектурного ансамбля подействовала на меня как музыка. Видел прелестные рисунки Сомова,, Бенуа, Серова, Пастернака отца, видел эскизные портреты Ленина (с натуры).
24 мая. Счастливейший день. Облачно, но дождя нет. Зашли за мною студенты вместе с Pier’ом Хотнером, который каждую
1962 свою речь начинает словом: «Послушайте!» По до
роге мы купили бритву и банку чернил. Подъехала машина, и в ней жена Пьера — с мальчиком Мишей 8 месяцев — умное глазастое лицо — прелестный мальчуган. По дороге — Alice’s Shop, лавка, где Люиз Кэрролл покупал для детей леденцы. В честь Люиз Кэрролла поехали по Isis’y в лодке, здесь ровно сто лет назад он рассказывал девочкам Лиддел «Alice in Wonderland»[70]. Прелестная река — виды великолепные, вдали Magdalen Tower71, серая белка прыгает, как кенгуру, в траве, в воде лебеди, и кажется, будто и белка и лебеди здесь с 1320 или с 1230 года.
Потом — обед в All Souls72 в мою честь(!) у одного из профессоров.
Я забыл записать, что третьего дня происходила церемония, при помощи которой меня превратили в Lit. Doctor’a73. Процедура величественная. Дело произошло в Taylor Institution, так как то здание, где обычно происходят такие дела, теперь ремонтируется. На меня надели великолепную мантию, по обеим моим сторонам встали bedels (наши педели?) с жезлами, в мантиях, ввели меня в зал, наполненный публикой, — а передо мною на возвышении, к которому вели четыре ступеньки, сидел с каменным, но очень симпатичным лицом Vice Chancellor of Oxford University проф. А. Л. П. Норрингтон. Профессор Ворчестера A N. Bryan (Broun) прочитал латинскую похвалу, где упомянул «Crocodili- us’a», после чего я поднялся на 4 ступеньки и пожал Vice Chancel- lor’y руку.
Vice Chancellor посадил меня рядом с собою, после чего я пошел читать лекцию о Некрасове. Читал я легко, непринужденно, почти без подготовки — и к своему удивлению имел громадный успех. Перед этим проф. Obolensky огласил мою краткую биографию. Я читал по-английски отрывки из Swinburn’a и прославил нашу советскую науку, наше литературоведение*, назвав имена акад. Алексеева, Макашина, Машинского, Скафтымова, Вл. Орлова, Оксмана, Зильберштейна и многих других русских исследователей литературы.
После моей лекции Reception74 тут же. Жена Коновалова, Янина, заведовала вином, легкой закуской — все были любезны, ласковы и, к счастью, скоро освободили меня.
Вернувшись, я предложил Марине пройтись пе- 1962
реулками перед сном. Тихие средневековые стогны — и вдруг из одного домика выбегает возбужденная женщина и прямо ко мне: «Мы воспитались на ваших книгах, ах, Мойдодыр, ах, Муха Цокотуха, ах, мой сын, который в Алжире, знает с детства наизусть ваше “Тараканище”», — вовлекли меня в дом и подарили мне многоцветный карандаш.
Марина чудесный товарищ в путешествии, ее сопутствие радует меня очень. Коновалов чистый человек, любит Россию горячей любовью, рвется на родину, в его «Slavonic Papers»[75] нет ни одной строки, направленной против Советского Союза. В откровенной беседе он жаловался мне, как ему тесно в Оксфорде, как тяготит его отрыв от Родины. Ох, сегодня будет большой наплыв людей, с утра человек пять или шесть.
26 мая. Вчера два визита: заехал за нами сэр Морис Баура — автор «Песен диких народов» — и повез нас в свою гениальную холостяцкую квартиру, ту самую, где когда-то в тысяча шестьсот… котором-то году жил сэр Кристофер Рен. Таких музыкальных пропорций, такой абсолютной гармонии, такого сочетания простоты и роскоши я никогда не видал. Быть в такой комнате значит испытывать художественную радость. А комнат у него много — и столько книг в идеальном порядке, итальянские, греческие, французские, русские, английские — наверху зимний сад с кактусами. Завтрак в такой столовой, что хочется кричать от восторга. Sir Maurice холостяк. Бесшумный лакей — chicken, chocolade pudding76, говорили о Роберте Броунинге, о Суинберне,УоттDunton’e, сэр Морис декламировал Фета, Гомера, Сафо. Я рассказал ему об отвратительном впечатлении, которое произвел на меня Debating Club77.
Едва я пришел домой, меня уже поджидали студенты — повели меня на St. Giles street, где труппа студентов из 12 человек ежедневно с 2 1/2 до 3 1/2 изображает пьесу о Робине Гуде. Помост, вокруг которого ограда из раскрашенных полотнищ, на помосте столб, на столбе тряпка, на которой изображена луна со звездами — это ночь, когда нужно изобразить рассвет, тряпку переворачивают, возникает солнце. Артисты и артистки патетически молоды — 18, 19, 20 лет, Робин Гуд — огромный детина со счастливым лицом, есть монахини, нищие, разбойники в средневековой одежде — весело, непринужденно, молодо… Из окон сбросили листья капусты.
1962 Стал накрапывать дождь. Я ушел и стал читать
«Первую любовь» Тургенева в переводе сэра Isaiah. Перевод хороший. Через некоторое время заехал за мной Оболенский на своей крохотной машине и повез меня к сэру Isaiah. Опять божественные лужайки, сверхъестественной красоты деревья, необыкновенно богатое жилье — с привкусом безвкусицы — вкуснейшая еда, молчаливые лакеи. Леди Berlin, внучка миллионера Гинзбурга, который подарил Антокольскому виллу в Ницце и водил дружбу с Тургеневым и Гончаровым, стройная, молчаливая, изумительно тактичная, повела меня в комнату своего сына. Огромная комната, половину которой занимает железная дорога (игрушечная) с рельсами, вокзалами и т. д. Умальчика комиксы самые аляповатые — но безвредные, он смотрит телевизор (дебри Африки), на столе учебник латинского языка; я спрашивал его латинское спряжение всяких глаголов, латинское склонение он отвечал безупречно. Оболенский, везя нас в машине назад, прочитал своим металлическим голосом «Сон статского советника Попова». Я забыл сказать, что у Берлинов останавливался Шостакович, когда получал ученую степень. Я рассказывал им о смягчении режима, о миролюбии Советского Союза, о том, что они (Берлины) должны на 1800 пересмотреть свое отношение к нам. — Я согласен! — сказал Берлин, шутя, но кто знает, что у него на уме.
27 мая. Погода прегнусная. Вчера я с утра посетил комнату студента, который пишет о Чехове. Его знания Чеховианы огромны, но моей книги он не видел.
Нужно уезжать. Марина талантливо укладывается. Вечером за нами заехал милый Симмонс (библиотекарь), повез меня с Мариной на обед: к себе. Я думал, что мы и пообедаем вместе с ним и чудесным автором статьи о процессе «Lady Chatterley’s Lover»[78] (др. Сперроу, он ректор (Warden) колледжа All Souls). Мы говорили о Rossetti, о Суинберне, об Оскаре Уайльде (он показывал мне дивное издание писем Оскара Уайльда, они выйдут в июне, он пишет о них рецензию). Все было дивно, я буквально влюбился в Сперроу’а — энергичный, умный, вооруженный с головы до ног — и вдруг нас повели в соседнюю залу, где человек 30 ученых в визитках с накрахмаленной грудью готовы сесть к столу. На столе вина, фрукты и… палки такой формы: . Этими палками джентльмены орудуют над столом, чтобы привлечь вазу с фруктами или бутылку вина. Сперроу разговаривал со мной непрерывно, и я впервые стал пользоваться английским языком, даже не замечая, что го- 1962
ворю по-английски.
Ну вот я и в Kingsley Hotel на Блумсберг Way London WC 1.
Обед в Колледже. Внизу студенты. Здесь чопорные доны. Знаменитый историк, законник, богослов в средневековых одеяниях садятся за стол — и оказываются добродушными, даже озорными хохотунами. Со стен глядят их предшественники, сидевшие за тем же столом в 1489 году, в 1529 году, в 1790 и т. д.
2 июня. Вчера выступал три раза: по ВВС для русского отделения. Читал «Муху», «Мойдодыра», «Чудо-дерево». Познакомился с Николаевой (Ариадной). Полная, добродушная женщина — повела меня в Times Bookshop79, где я под ее давлением купил три ненужные мне книги. Вообще я забываю, что мне 81-й год, и накупаю себе множество книг. После этого я вернулся в Kingsley Hotel, отдохнул, почитал газеты. (Эйхмана повесили, Гейтскел назвал лорда Russel’a, собирающегося поехать на Московскую конференцию Мира, наивным чудаком, обмишуренным большевиками, и т. д.) Она составила вместе с Петром Норманом книжку Russian Readings (price 7 s. 6 d.)[80], где есть отрывки из воспоминаний Ал. Н. Тихонова (Сереброва). Думал ли Тихонов (Тишенька), беспутный, отвергнутый всеми критиками, скромный, что по его статейкам будут изучать в Лондоне русский язык?! Приехали за нами часа в 4, повезли в Лондонский университет — колоссальное классическое здание. Вначале — прием (reception), потом Lecture room81. Большая вступительная речь проф. Кембриджского университета Элизабет Хилл, где она сравнила меня с дедушкой Крыловым. Потом два часа я с упоением читал свои стихи под гром аплодисментов, потом импровизированная лекция о стиле Некрасова, потом — воспоминания о Маяковском. Success82 небывалый, неожиданный. Старики, молодые кинулись меня обнимать и ласкать — студенты были очень возбуждены, а директор Лондонского университета сказал, что лекция была entertaining и instructi- ve83. Потом Крейтон (краснолицый, дюжий детина) повез меня в Клуб «Англия – СССР» – и там я снова читал до полного истощения сил. Горло опять болит, будь оно проклято.
1962 3 июня. Кашляю. Выступал вчера в Пушкинском
клубе, который как будто для того и существует, чтобы доказать, что в эмиграции люди гниют и мельчают. Принимали меня хорошо, но атмосфера гнилости, запустения, бездарности, страшной опустошенности угнетала меня все время. Грешно с моей стороны писать о них так неприязненно. Они отнеслись ко мне с открытой душой — много хлопали, целовали меня, даже барон Мейендорф, 90-летний старик, с энтузиазмом пожал мне руку — так что мне следовало бы жалеть их от всего сердца. И уезжая от них, я чувствовал ту же жалость, какую чувствуешь ко всякому покойнику.
Был перед этим у Iona и Peter Opie. Мудрые люди, устроившие свою жизнь мудро и счастливо. Они вместе создали три фундаментальные книги — и с какой любовью, с каким гениальным терпением. Весь их дом сверху донизу — музей, изумительный музей детской книги и детской игрушки. Так как в их работе — систематизация, классификация играет главную роль — в их огромном хозяйстве величайший порядок; тысячи папок, тысячи конвертов, тысячи экспонатов — распределены, как в музее. Он моложавый с горячими глазами, она черноглазая, энергичная, приветливая, их жизнь — идеал супружества, супружеского сотрудничества. Дочь их тоже собирательница. Она собирает карты всего мира, и в ее комнате нет ни одной стены, которая не была бы увешана географическими картами. Ей задано: прочитать 13 классических книг: Диккенса, Теккерея и т. д. Каждую субботу в том месте, где живут эти счастливцы, в городке — распродажа книг, любая книга 6 пенсов, они каждую субботу ходят на ловлю — и возвращаются с добычей. Вообще весь их громадный музей создан не деньгами, а энтузиазмом.
Сегодня 3 июня — мой счастливейший день, прогулка с Мариной по Лондону. Солнце, потрясающей красоты здания Парламента, West Cathedral’a, парад ирландских ветеранов войны перед Cenotaph. Мы поехали в National Gallery. Она заперта! Воскресенье. На решетке вывешен снимок с картины Леонардо «Virgin and Child with St. John the Baptist». И воззвание: Secure the picture for the nation by making your contribution now. £ 800 000 must be received by the end of July84. Постояв у закрытых ворот галереи, мы пошли на Trafalgar Square85. Львы как будто выросли за те годы, что я их не видел. Огромные фонтаны с 1962
подсиненной водой. Голуби тысячами бродят по земле. Дети держат на ладошках зерно и считают себя счастливыми, если голубь клюнет у них из ладошки. Маленьких детей родители водят на вожжах. Среди густой толпы голубей воробьи, как ялики среди кораблей. Воробей ухватил большую крошку, на него накинулся (символ мира!) голубь и отнял у него его добычу. Воробей поглядел на него, даже не смея рассердиться — с ругательством во взоре. Много колясок, пестрых женщин (чем старее женщина, тем ярче она одета), арабы в бурнусах, индийцы в чалмах, негритянки, негритята и негры. Памятник Charles^ James^ Napier^, тому самому. На памятнике написано, что большинство пожертвований (на его воздвижение) дали простые солдаты. По улице, ведущей к парламенту, памятник полководцу — даже маршалу HaigY Тут-то мы увидели Кенотаф — памяти погибших на войне ирландцев, и вдруг к этому памятнику с обнаженными седыми волосами и лысинами стройной колонной, по-военному, прошли в штатской одежде ветераны ирландских полков. Трубы трубили печально-панихидно, солнце, священник в белой накидке — God, save the Queen![86] Потом богослужение, — на груди у каждого старика десятки орденов и медалей, один без ноги, все это так растрогало меня и Марину. Так жалко было этих старичков в такой праздничный солнечный день, так стало мне жалко себя, что я побрел прочь к бессмертному красивому Вестминстерскому аббатству, по дороге: памятник Canning’y, Линкольну и… Георгу Пятому. Меня это потрясло. Я привык в Москве ходить среди памятников моим знакомым: памятников Репину, Маяковскому, Горькому, но здесь в Лондоне — найти памятник — огромный, помпезный человеку, которого ты видел живым, голос которого слышал, — это так странно — памятник среди Линкольнов и Непиров!!!
Прошли мы к парку и увидели памятник суффражистке Эме- лине Панкхорст (1858-1928), которую те же англичане сажали в тюрьму, насильственно кормили через нос и т. д. Там же памятник гражданам Калэ Родена. У парламента памятник Ричарду Львиное сердце и Кромвелю. Мы решили воротиться из Westmin- ster’a на метро. Влезли туда в лабиринт длинных погребов и заблудились. В Чаринг Кросс пересадка. Метались туда, сюда, возвращались на прежнее место — и в конце концов вылезли и взяли такси, который и доставил нас в Kingsley Hotel усталыми, но бесконечно счастливыми.
1962 Вечер у Peter’a Norman’a. Милый, добрый,
скромный — составляет учебник. Его жена, урожденная Франк, Наталья Семеновна, и брат жены — дом с садиком в пригороде, вдруг врывается наглая баба — и спрашивает:
Что Ольга?
Какая?
Ивинская!
Я считаю ее авантюристкой — и нисколько не интересуюсь ею.
Но Борис (Пастернак) так любил ее.
Не могу же я любить всех женщин, которых любил Пастернак.
Да, Борис говорил мне, что вы ее не любите.
Тем более я вправе не печалиться ее горькой судьбой.
4 июня. Была Эллен Winter, возила нас в своем автомобиле. Яркая женщина. Очень хочет, чтобы я разрешил ее сыну Стеф- фенсу, профессору, который на днях приезжает из Америки, перевести книгу «От двух до пяти». Была Мура Будберг с какой-то Андрониковой — глухой и слепой. «Мне Анна Ахматова посвятила стихотворение “Тень”».
Прочтите, пожалуйста.
Не помню.
Вечером — у посла А. А. Солдатова. Обедали с ним, его женой и дочерью. Он человек большого образования, широкий, умница, рассказывал о приезде Юрия Гагарина в Лондон, о приеме у Королевы. Королева разрешила своей прислуге встретить Гагарина в Букингемском дворце. Вся лестница заполнена была людьми, кричавшими «ура». Жена посла, волжанка, очень любит Некрасова.
Завтра — в Эдинбург.
6 июня. Сижу в милом, но ненужном мне Эдинбурге. Вышла глупость: British Counsel87 не разобрался хорошенько, что в Эдинбурге студенты заняты экзаменами, и отправил меня с Мариной сюда. Нас встретил милый англичанин Деннис Ward, который повез нас по великолепному городу в гостиницу Royal Circus Hotel, прелестную, тихую, старинную — и сообщил нам, что читать некому и вообще делать нам здесь нечего.
9 июня. Летим обратно. Вчера с утра — Элла Уинтер — с крылатыми бровями, привела своего сына, бородатого парня в демократической одежде. Повезла нас в Tate Gallery, где 1962
я был 59 лет назад. Абстракционисты — ужасны, полная, безнадежная чушь. Очень поблекли прерафаэлиты, Сард- жент — мастер, но пустой. Фрэнсис Бэкон — взрывчатый, разодранный, клочковатый — вполне выражающий современную душу. Очень устал. Потом мы снялись с Ротштейном на улице, потом пошли в Library88 им. Маркса. Впечатление оголтелой бедности. Все книги старые, в пыли… В самолете была 7-летняя девочка Таня, с которой мы очень сошлись. Она поглядела на облака, клубившиеся внизу, и сказала: «мыльная страна». — Путешествие было незаметное. Я чувствовал себя в самолете, как в трамвае.
Сразу привык к тому, что внизу видна Дания, как на карте, что в 1-м классе молчаливые пассажиры, а во втором — говорливые, что капитаны убийственно молоды, что вообще полеты на jet’ax89никакое не событие.
Колледж Christ Church основан в 1546 году. В Trinity College (1554) я получал степень, там же была лекция. Степень Доктора Литературы получали в 1952 году — Моэм, в 1955 г. — король Густав VI Шведский, в 1956 г. — Жан Кокто, в 1957 — Роберт Фрост, в 1962 г. — я.
15 июня. Все же Англия сильно помешала мне работать. Целые два месяца выпали из жизни.
Был вчера у Маршака. Он уезжает в Крым. Бодр необыкновенно. Читал мне свои стихи — из них лучшее — о Марине Цветаевой*. Читал новый перевод из Вильяма Блэйка. Еще полгода назад (да нет, три месяца назад) врачи приговорили его к смерти: он еле дышал. Теперь он стал прежним Маршаком, неистощимо работающим, с горою рукописей на столе, непрерывно говорящим со всеми по телефону, принимающим в день десятки людей — расточающим себя, как богач. В Крым он уезжает на пять месяцев.
Он написал рецензию на повесть «Один день», которую Твардовский все же хочет поместить в «Новом Мире» в августе. «После этой повести нельзя будет писать плохую беллетристику». В соседней комнате Глоцер и Лена Маршак работают над какими-то рукописями. К Маршаку пришла германская писательница, которую зовут Габбе, и хотя она не родственница Тамаре Григорьевне, он
1962 принял ее особенно ласково. Читал мне стихи, по
священные Тамаре Григорьевне*.
Мои «Современники» до сих пор не вышли.
Вернулся в Переделкино к 6 часам и вместо того, чтобы работать, пошел в Дом творчества — где проваландался до восьми. В наказание за это запрещаю себе ходить туда. Вечером ко мне пришел Марьямов и сказал, что Твардовский взял мою статейку о Маршаке — в понедельник будет результат.
И тут же сообщил новость: к нам приезжает Кеннеди с Робертом Фростом, а в Америку летит Хрущев с Твардовским. Каждый — со своим поэтом.
16-е июня. Суббота. У меня даже письма лежат неразобранные. Откуда-то появилась у меня на столе ужасная книга: Иванов- Разумник «Тюрьмы и ссылки» — страшный обвинительный акт против Сталина, Ежова и их подручных: поход против интеллигенции. Вся эта мразь хотела искоренить интеллигенцию, ненавидела всех самостоятельно думающих, не понимая, что интеллигенция сильнее их всех, ибо если из миллиона ими замученных из их лап ускользнет один, этот один проклянет их на веки веков, и его приговор будет признан всем человечеством.
июня 1962. Понедельник. Вчера у меня были: Малаховский (милый, глуховатый), коего в последний раз я видел мальчиком, он играл в «Царе Пузане» великана; привел он с собою шведского корреспондента, моложавого (фамилию я не расслышал). У корреспондента мальчишка Свен, говорящий по-русски. Приехал Ярмолинский, с которым я виделся в последний раз 38 лет тому назад: сухонький, приятный старичок, работяга, автор книги о Тургеневе, привез Киплинга в подборке и с предисловием Элиота и шариковые ручки. Я подарил ему 3 тома писем Достоевского. Он очень одобряет то строительство, которое нынче развернулось в России. С Ярмолинским Баббетта Дейч — его жена, поэтесса, переводчица, которой я сказал, что переводит она очень неровно — зачастую плохо. Но как бы то ни было, весь день прошел в болтовне, а работа лежит — недоделанная. Готовлю 1-й том Собрания сочинений «Для детей и о детях», куда войдут «Серебряный герб», все сказки — и «От двух до пяти». Это будет том!!! 40 листов.
июня, вторник. Сдуру ездил в город — выступать перед гослитовцами — со своими «впечатлениями об Англии». Вернулся — пошел к Пете Пастернаку — внуку поэта. Черноглазый, четырехлетний. Я рассказал ему сказку о Персее. Он сказал: 1962
«Когда я опять заболею, пришли мне опять книжку». В поле увидел Костю Федина (внука). Замечательный задумчивый мальчик, в очень ярких малиновых носках, изящно носится по кукурузному полю вдали от всех. «Я люблю одиночество и гусениц». Петя лежал в постели. «Я лежу и слушаю, как играет Леня» (Леня в большом доме бурно играет на рояли). Бабушка Пети ютится в маленьком доме (в развалинах хибарки), где живет Женя (ее сын), жена Жени (дочь Шпета) и их двое детей. Развалины не были бы так патетично дряхлы, если бы не содержались в таком беспорядке. На кособокой двери — криво повешенный, весь изломанный ящик для писем, из которого торчит трава. У ящика нет дна. Жители дома демонстративно заявляют: «а на обстановку нам наплевать».
24 июня. Костер был назначен на 1 час. Ровно в 12.50 минут, когда собралось больше 1000 детей, начался лютый ливень — беспощадный. Приехали Кончаловская, Барто, Бергут [? нрзб.] с женой, Поляновский с женой, Клара с подругой и подругиной дочкой — пришлось мне выйти под дождь и объявить, что костер не состоится. В результате радикулит и хрипота, и сознание, что я идиот.
26 июня. Вчера была Таня с Машей и Верой. Митя паясничал вовсю. Он очень силен, ловок, красив — и счастлив счастьем бытия, даже не догадываясь, что его подстерегают болезни и смерть. Вера так хохотала за столом над его выходками, что не могла проглотить пирожное, хохотала эротическим девическим смехом. Я со скрежетом читаю ерундовскую книгу Ellery Queen’a «The Chinese Orange Mystery»[90] — далеко не бездарно, диалоги живые, но ремесленничество прет из каждой строки. Натяжки страшные, полное неуважение к читателю. Пишу о языке. О, если бы меня заперли в тюрьму или в больницу, я наделал бы там делов — а здесь в суете, в бестолочи…
«Современники» до сих пор не вышли.
Вчера на прогулке зашел с Кларой в хибарку, где обитает Женя Пастернак со своими детьми. Пети не было, его братишка лежал во дворе в колясочке, прикрытой кисеей. Из окна «большого дома» выглянула Зинаида Николаевна — «заходите, у меня есть с вами интимный разговор».
1962 Она загорела. «Вожусь в огороде. Но сегодня бы
ла моя докторша; вам нельзя на солнце, после инфаркта». Сейчас у нее радикулит, она больше лежит.
28 июня. Кропаю 2-ое издание «Живого как жизнь»... Вспомнил Мурочку, реву, не могу успокоиться. Клара – милая, чуткая. Третьего дня был у Зинаиды Николаевны Пастернак. Она живет на веранде. Возле нее — колода карт. Полтора часа она говорила мне о своем положении: по ее словам, Пастернак, умирая, сказал: «как я рад, что ухожу из этого пошлого мира. Пошлятина не только здесь, но и там (за рубежом)». Перед смертью к нему пришли проститься его дети. З. Н. спросила: не хочешь ли ты увидеть Ольгу Всеволодовну. Он ответил: «Нет!» Ей сказал: «Деньги у Лиды, она знает, как добыть их для тебя». Но вот Лида приехала сюда — и оказалось, что никаких денег у нее нет.
— Я совсем нищая! — говорила З. Н. — Когда в театре шли Бо- рины переводы Шекспира, он весь доход от спектаклей клал на мою сберкнижку. У меня было 120 000 рублей. Но его болезнь стоила очень дорого: консилиумы профессоров, каждому по 500 рублей, — осталась у меня самая малость. Теперь 500 р. (то есть по старому 5000) дал мне Литфонд, кроме того, Литфонд оставил меня на этой даче и не берет с меня арендной платы, но у меня нет пенсии и продать нечего. Ольга, когда ее судили за спекуляцию, сказала: «У Пастернака было около 50 костюмов, и он поручил мне продать их». Все это бесстыжая ложь. У Пастернака был один костюм, который привез ему Сурков из Англии — от покойного отца-Пастернака, — и старые отцовские башмаки, тоже привезенные Сурковым. В костюме отца я положила его в гроб, а башмаки остались. Вот и все. Когда арестовали Ольгу, пришли и ко мне — два молодых чекиста. Очень вежливых. Я дала им ключи от шкафов: «Посмотрите сами — ничего не осталось от вещей». Борис не интересовался одеждой, целые дни работал у себя наверху — вот я и осталась нищей; если истрачу последнюю копейку, обращусь к Федину, пусть даст мне 1000 р. — и к Вам обращусь. Хочу писать Хрущеву, но Леня меня отговаривает. О моей пенсии хлопочет Литфонд, — но есть ли какие-нибудь результаты, не знаю. Узнайте, пожалуйста. И было бы очень хорошо, если бы Вы, Твардовский, Вс. Иванов — обратились бы к правительству с просьбой — получить за границей всю (деньги) валюту, причитающуюся Пастернаку, и выдать ей взамен советскую пенсию.
«Проф. Тагер уже перед смертью Пастернака определил, что у него был годовалый (она так и сказала) рак легких. Как раз тогда начался, когда началась травля против него. Всем известно, что
нервные потрясения влияют на развитие рака. Я не 1962
хочу покидать эту усадьбу, буду биться за нее всеми силами; ведь здесь может быть потом музей… Жаль, я больна (после инфаркта), не могу добраться до его могилы, но его могила для меня здесь…»
Был Алянский с художником Цейтлиным, испортившим первое издание моей повести «Серебряный герб» — художник взялся исправить рисунки. Он говорит, что все молодые художники и МОСХ и ЛОСХ подняли бунт против Академии Художеств и требуют ее уничтожения и что Министерство Культуры здесь ничего не поделает.
29 июня. Были у Лиды Копелевы, муж и жена. Оказывается, он, Копелев, достал для «Нового Мира» рассказ «Один день»*, который давал мне Твардовский. Снова Белинковы: он мучительно болен. Женя Пастернак с женой и сыном Петей, прелестным мальчиком 4-х лет. Они пришли сказать, что в воскресенье Зинаида Ник. и он, Женя, едут на Истру к Эренбургу попросить у него совета по поводу денежных дел. Эренбург говорит: «Я член комиссии по литературному наследству Пастернака, не имею права вмешиваться в его финансовые дела». Но он может составить умную и дельную бумагу, под которой охотно подпишемся мы все.
Нужно писать новую главу для «Живого как жизнь». Копелевы рассказывают, что, приехав в Тбилиси, они поселились на ул. Сталина, потом переехали на улицу Джугашвили, а в Сухуми (кажется) оказались на улице Кобы (партийная кличка Сталина).
Погода опять мерзейшая. Осенний унылый и затяжной дождь. Опять костер остается под угрозой.
1962 на первом же туре — да так, что приходится прекра
тить всякое соревнование…
Тучи до того нависли, что в 8 часов утра хоть лампу зажигай. В комнате темновато.
У Федина очень хороши воспоминания о Горьком и окружавших его людях (Сологуб, Волынский, хирург Иван Иваныч и др.), но размышления о языке — сплошная вкусовщина, дилетантщина.
Костра не было.
Мне нужен человек, охраняющий входы. Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека*.
3 июля. Если бы не Клара, я погиб бы: целую ночь (на 2-ое) я мучился тем, что мне нужно выступить в Ленинской библиотеке с приветствием в 10 часов утра. Принимал кофеин, чтобы не спать и сейчас же димедрол, чтобы заснуть. Утром полумертый приехал в Ленинскую — и после выступления — в «Молодую Гвардию». Оказывается, мои «Современники» выходят помаленьку и уже посланы в… Свердловск. Татьяна Яковлевна не может решить о новом издании «Живого как жизнь». Но я был полумертвый от бессонницы, от принятых ядов, от утомления в библиотеке: (чертза- нес меня в залы редкой книги, где мне показывали подлинники Джордано Бруно и… листовок Плеханова. Там я провел целый час, умирая от старости). И вот этакий выжатый лимон я приехал в Переделкино. Клара, заботливая, участливая, сделала все, чтобы я отдохнул. Отдохнуть сразу я не мог: у меня был Женя Пастернак (приходил 3 раза) и (голосом своего отца) сообщил мне, что он вместе с Зин. Ник. ездил к Эренбургу — Эренбург советует хлопотать не столько о заграничном гонораре Пастернака, сколько о пенсии З. Н., написал письмо к Никите Сергеевичу, которое должны подписать я, Твардовский, Шостакович, Тихонов, Фе- дин. Я подписал, но так трудно собирать подписи других. Женя хочет, чтобы их собрал я. Я взялся. И здесь меня выручила Клара. Она пойдет к Марьямову, к Федину, она сделает.
Читал Эренбурга в 6-й книжке «Нового Мира». Все восхищаются. А мне показалось: совсем не умеет писать. Выручает его тема: трагическая тема о России, попавшей в капкан. Но зачем — чехарда имен, и всё на одной плоскости без рельефов: Даладье, Пастернак, Лиза Полонская? Рябит в глазах, и какие плохие стихи (его собственные) он цитирует в тексте*.
[Вклеено письмо. — Е. Ч.]
Дорогой Корней Иванович! Вашего адреса я не знаю.
Надеюсь, что почтамт Вас найдет.
31.03.62.
Многоуважаемый Корней Иванович! 1962
Разрешите от всей души поздравить Вас с 80-летием. Я не хочу говорить Вам комплиментов, но вы на фотографиях, помещенных в последних номерах журналов и газет, выглядите значительно моложе. Это тем более приятно, что любимый общепризнанный писатель для детей до сих пор молод душой.
Дорогой Корней Иванович, многие не знают, что в прошедшую войну Вы потеряли сына. В первые дни войны я вместе с ним был в армии и хочу об этом Вам рассказать. Мне пришлось с ним переживать солдатскую жизнь в июле, августе и сентябре 1941 года.
Вначале я не знал, кто этот веселый, а вместе с тем серьезный молодой симпатичный человек. Потом мне сказали, что это сын Корнея Чуковского.
Тогда пригляделся к нему внимательно и нашел много черт, схожих с отцом. Как сейчас помню, он был высокого роста, брюнет, лицом похож на Вас (я мог это сравнить, т. к. Вашу фотографию не раз видел в печати).
Помню, что у него был друг — такой крепышок, пониже ростом Вашего сына, студент IV курса, почти инженер по гидросооружениям. По-моему, к этой области имел отношение и Ваш сын, так как этим двум солдатам было поручено восстановить плотину в одной из деревень, где мы сооружали оборонительные укрепления. Они с этой задачей справились успешно. К нам приходили представители общественности деревни и объявили благодарность Вашему сыну и его товарищу.
В дальнейшем ходе военных событий нас разлучили. Мы были в одном взводе, а потом меня перевели в штаб батальона, и с тех пор я больше его не видел.
Все это происходило в 13 Ростокинской дивизии гор. Москвы (народное ополчение).
Всю войну я помнил о Вашем сыне, помню этого милого человека до сих пор. По демобилизации и приезду в Москву, я разыскал телефон Вашей квартиры, позвонил, разговаривал с матерью, справлялся, не вернулся ли Ваш сын.
Но он не вернулся.
Память о нем у Вас в сердце, но поверьте, все, кто соприкасался с ним, а тем более ел из одного котелка, никогда его не забудут.
С уважением М. Ершов
гор. Пенза, ул. Куйбышева, 45 а, кв. 11
Ершов Михаил Андреевич.
P. S. Может быть, есть что-нибудь нового в известиях о Вашем сыне. Буду очень признателен, если дадите ответ.
1962 Читая Эренбурга о сговоре Сталина с Гитлером,
я вспомнил, как в 1939 году Евгений Петров говорил простодушно:
— Что мне делать? Я начал роман против немцев — и уже много написал, а теперь мой роман погорел: требуют, чтоб я восхвалял гитлеризм — нет, не гитлеризм, а германскую доблесть и величие германской культуры…
Против Лиды чрезвычайно восстал Леонид Кудреватых, которого она задела в своей книге. О Лидиной книге в «Русском языке в школе» трижды говорит Э. Ханпира (№ 3).
В дополнение к воспоминаниям Эренбурга, которые все же хороши своим великолепным благородством, я хочу прибавить: когда Эренбург приехал из Парижа и думали, будто он, выступивший против нашего союза с немцами, лишен благоволения начальства, у него отняли переделкинскую дачу и дали Валентину Катаеву, а когда он захотел объясниться с Павленко и подошел к автомобилю, в который садился Павленко, тот «дал газу», и автомобиль умчался. — Эренбург готовится к выступлению на Конгрессе Мира.
4 июля. Приезжал прощаться Martin Malia, проф. Калифорнийского университета. Привез мне две книжки проф. Рива: переводы русских пьес от Фонвизина до Льва Толстого и переводы тургеневских повестей — с его introductions91. Все это очень мило, но introductions лучше переводов. «Горе от ума», переведенное прозой, — потеряло 9/10 своей литературной цены. Живая ядреная речь Простаковой стала банальной, как страница учебника. Но сам Рив очень милый — в газетной вырезке, которую он мне прислал, он говорит о русских как о charming people92.
6 июля. К обеду были две вдовы Горького. Мура Бутберг и Екат. Пешкова. Муре 71 год, Екатерине Павловне 82. Мура привезла с собою «New Statesman»[93], где яростная статья Причарда о Горьком и — о русском народе. За обедом она пила водку и коньяк — и, к великому моему сожалению, сообщила, что она ведет переговоры с разными фирмами о переводе моих воспоминаний. Переводчица она очень бесцветная, и как отвадить ее от моей книжки, не знаю.
В «New Statesman» статья о «Тарусских страницах», о борьбе «Литературной газеты» с «Литературой и жизнью». Автор статьи
не знает, что «Литература и жизнь» имеет 16 тыс. 1962
подписчиков, а «Лит. газета» 600 тысяч. Очевидно поэтому «Литература и жизнь» недавно обратилась к Лиде с просьбой сотрудничать и заявила: «Мы уже другие, чем были». Лида ответила им резким отказом.
В пять часов с барабанами и трубами пришли ко мне дети из санатория сердечно-больных детей — и я два часа выступал перед ними: маленьким читал стихи, старшим — «Серебряный герб». Потом они читали мне свои стихи — из четырех стихотворений было три, посвященные полету Гагарина.
Сегодня утром шел мимо нас Аркадий Белинков. И зашел к нам, т. к. ему стало худо. Он сел на диван — полумертвый. Лицо заострилось, дыхание было прерывистое. Я ушел, т. к. мне казалось, что мое присутствие ему в тягость. Он отдышался и, по словам Лиды, стал плакать. «Уничтожили у меня четыре книги, а теперь я не могу писать, я не понимаю того, что пишу, сейчас К. И. говорил со мною, а я не понимал ни одного слова… Зачем мне жить, если я не буду писать…» Он начал книгу об Ахматовой — и теперь уже две недели не может написать ни строки.
— Пусть бы лучше болели почки, пусть легкие, пусть сердце, но пусть бы работала голова.
Вечером я был у него, сидит, пьет чай, повеселелый, извиняется, что причинил беспокойство.
1962 Какая-то девочка (подружка) загадала: «не 8, не
9, а едет». Оказалось: трамвай № 7. И еще:
20 чинно восседают, 10 сало выжимают, Трое в воздухе висят, Двое жалобно пищат.
Оказалось: пассажиры в автобусе. Потом побежали в сарай, где выпавший из гнезда птенчик — с венчиком на голове.
Дольше нельзя было оставаться с ними, и я, скрепя сердце, пошел к старикам. Ужин был в полном разгаре. Со мною рядом оказалась жена Капицы (кажется, Анна Алексеевна, дочь академика Крылова, умная, моложавая, сердечная). Капица, очень усталый, но оживленный, рассказывал анекдот о разоружении. Звери захотели разоружиться. Лев сказал: я за разоружение. Давайте спилим себе рога. Корова сказала: я за разоружение: давайте уничтожим свои крылья. А медведь сказал: «я за полное разоружение. Да здравствует мир. Придите в мои братские объятья».
Капица вообще остряк. Он — доктор философии Кембриджского университета. И еще: «я ослиный доктор». Все изумились. Оказалось, он доктор университета в Осло. Но на церемонии он не был. Ему не дали визы. «Вместе с докторской степенью мне прислали из Осло кольцо, только я потерял его».
Леонов сказал стишок:
У Петра Великого Нету близких никого. Только лошадь и змея, Вот и вся его семья.
Жена Капицы рассказала, что после погребения Сталина на Красной площади появился призрак с венком. На венке надпись: «Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных».
Неизвестная мне женщина сообщила мне выражения 4-летней Тани Огородниковой.
Ей говорят:
Иди спать.
Я не хочу спать, я жить хочу!
Я забыл записать, что Капица сообщил, что Вышинский — посмертно репрессирован: его семью выслали из Москвы — выгнали с дачи, которую они занимали в том же поселке, где живут Капицы (Вышинский был АКАДЕМИК!?!).
Митя, паясничая, пародировал за столом типичный английский роман. Герой встречается с полукровкой, отец кторой был
негр, а мать — белая: «Чтобы быть моей любовни- 1962
цей, ты недостаточно черна, чтобы быть моей женой — недостаточно бела».
Я всегда боялся звонить к начальству; и сегодня с трепетом позвонил тов. Лебедеву — секретарю Н. С. Хрущева, и вдруг услышал: «Как я рад, что слышу ваш голос. Поздравляю с Ленинской премией, вполне заслуженной. Я был так рад, что ее получили вы», и т. д. Я изложил всё по поводу Пастернак (Зин. Ник.). — А в вашей записке нет ничего об Ивинской? — Конечно, нет. Я лично Ивинской терпеть не могу, считаю ее авантюристкой и т. д.
Я прочитал Лебедеву по телефону почти всю записку — он одобрил ее содержание, сказал, куда направить ее, и обещал в ближайшие же дни передать.
Была Таня. Я сообщил ей свои планы статьи о языке. Потом мы читали поэму Ахматовой — и она так разволновала меня, что я долго ходил вокруг дома вместе с Кларой, Таней и Сарой Михайловной.
13 июля. Наконец-то чудесная теплая погода. Читал с отвращением своего «Житкова» для радио. Гулял с Марьямовым. Он сообщил словечко Шкловского о Федине: «Комиссар собственной безопасности».
17 июля. Все еще вожусь с «Живым как жизнь».
19 июля. Трагично положение Аркадия Белинкова. Он пришел ко мне смертельно бледный, долго не мог произнести ни единого слова, потом рассказал со слезами, что он совершенно лишился способности писать. Он стал писать большую статью: «Судьба Анны Ахматовой», написал, по его словам, больше 500 стр., потом произошла с ним мозговая катастрофа, и он не способен превратить черновик в текст, пригодный для печати. — Поймите же, — говорит он, — у меня уничтожили 5 книг (взяли рукописи при аресте), я не отдыхал 15 лет — вернувшись из ссылки, держал вторично экзамены в Литературном институте, чтобы получить диплом, который мне надлежало получить до ареста (тогда он уже выдержал экзамены), — тут слезы задушили его, и он лишился способности говорить. Я сидел ошеломленный и не мог сказать ни единого слова ему в утешение. Он дал мне первые страницы своей статьи об Ахматовой. В них он говорит, что правительство всегда угнетало и уничтожало людей искусства, что это вековечный закон — может быть, это и так, но выражает он эту мысль слишком длинно, и в конце концов
1962 она надоедает и хочется спорить с нею. Хочется
сказать: а «Одиссея», а «Война и мир», а «Ромео и Джульетта», а «Братья Карамазовы».
26 июля. Вчера весь день я был в лапах киношников.
28 июля. Вчера был Александр Александрович Крон — принес мне огромное — на 14 страницах — письмо по поводу моей книжки «Живой как жизнь». Письмо умное, отлично написанное.
Был Андрей Вознесенский — читал стихи об усах Сталина, показывал итальянское издание своих стихов. Была… Ел. Мих. Та- гер, читала свои воспоминания о Мандельштаме. Вначале вяло (вернее: начало вялое): витиевато, чуть-чуть напыщенно, с красивостями дурного тона, но потом — когда дело дошло до его гибели — очень сильно, потрясающе.
30. Вчера мы пошли с Люшей к Андроникову. Он в ударе. Только что из Пятигорска. Полон впечатлений. Показал всех выступавших — одного, который все время говорил: Михаил Ив. Лермонтов. Показал Суркова, который в Эдинбурге говорил: «мы гордимся тем, что в жилах Лермонтова наряду со славянской кровью текла и благородная шотландская кровь». Показал Маршака, который, даже не подозревая, что Андроников — писатель, говорил ему: «знаешь, попробуй, напиши что-нибудь».
Сейчас у меня был Женя Пастернак. Рассказал, что его дед, Леонид Осипович, когда-то выгнал из Училища живописи юного Александра Герасимова за его принадлежность к Союзу русского народа, а Фальк дал тому же Герасимову пощечину. С тех пор Герасимов невзлюбил их обоих.
Получил от неизвестного мне Медведева великолепно написанную статью о Лысенко и Презенте, убийцах академика Вавилова*. Статья взволновала меня до истерики.
августа. Никита Богословский о какой-то безгрудой дамочке: «фанера Милосская». Паперный об одном литераторе, который из Абрама стал Андреем: «Были когда-то и мы Исаками».
16 августа. Четверг. Читаю Корнилова.
Плачут. Вконец исчез рафинад, Масла и мяса нету. Но ежедневно благодарят Сталина газеты.
Поскакали девчата замуж, Пропадают во цвете лет! И осталась самая залежь, На которую спросу нет.
Получил от Евтушенко книжку. Был у меня вчера утром в 9 часов С. Вл. Образцов — с кенгуру и слоненком. Слоненок очень смешно шевелит хоботом. Образцов как всегда — магнетический, прыщущий талантом, радостный, весь по горло в работе. Рассказывал свой фильм, который сейчас снимается, рассказал частушку, спел песню. Согласился выступить у нас на костре 19-го, если мы достанем пианино. Ольга Васильевна достала в военной части.
Сегодня гулял с сыном Пастернака — Женей. Он прочитал мне свой реквием. — Сегодня придет к Лиде и ко мне Корнилов.
Корнилов был. Это действительно большой человек. Высокий лоб, острижен под машинку, очень начитан, говорлив, поэтичен и нежен. Прочитал «Анастасью», «Анне Ахматовой», отрывки из новой поэмы — страшно торопясь и глотая слова, но впечатление неотразимое. Впечатление подлинности каждого слова. Замечательно: хотя в большинстве стихотворений он говорит терпким и едким жаргоном, на котором изъясняются сейчас все тертые советской действительностью 30-летние люди, для разговора со мною (напр.) он имеет в запасе интеллигентский язык без всякого цвета и запаха.
Погода хмурится. Боюсь, что нам не удастся попрощаться с летом, так же как не удалось поздороваться с ним.
Сколько чужих рукописей навалилось на меня, но голова устала до предела. Не хочется вскрывать ни одного конверта.
19 августа был чудесный костер «Прощай, лето!». Собралось до тысячи детей. Выступали Сергей Образцов и Виктор Драгунский. Присутствовали Кодрянские, Аманда Haight, ее подруга, дочь шотландского лорда, и четверо английских студентов. Была Шаскольская с девочками. Погода облачная, но без дождя.
1962
26 августа. Сейчас позвонил Сергей Мих. Бонди и, втягивая в себя слюну (его привычка), сказал: у меня к вам важное дело, разрешите приехать немедленно.
1962 Бонди приезжал по поводу Слонимских. Оказы
вается, Александр Слонимский и его жена оба лежат в инсульте: потеряли речь; нужно хлопотать о том, чтобы им дали сиделку.
28 августа. Сегодня я встретил Катаева. Излагая мне свою теорию, очень близкую к истине, что в Переделкине и Тихонов, и Федин, и Леонов загубили свои дарования, он привел в пример Евтушенко — «я ему сказал: Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу интеллигенцию. На этом пути вы погибнете. Пишите то, чего от вас требует высшее руководство».
25 сентября. Я в Барвихе уже 12 дней. Ложусь в 8, встаю в 4. Тишина. Блаженство. Только что кончил — наконец-то — о языке. Хотелось бы хоть денек отдохнуть, но нужно писать об Ахматовой. Об ее поэме для «Нового Мира». Прочитал ее томик. Первые стихи в тысячу раз лучше последних.
Умер Казакевич. Умирая, он говорил: «не то жаль, что я умираю, а то жаль, что я не закончу романа…» Говорить это, значит не представлять себе, что такое смерть. Но и я такой же. Черт с ним. Уж приспело время ложиться в могилу, но жалко, что не удастся подготовить шеститомник.
30 октября. Сегодня уезжают Солдатовы. Очень я привязался к ним. У них у обоих — такая жажда знания, такой широкий кругозор, какого я не встречал у наших дипломатов.
11 ноября. Сейчас были у меня Таня Винокур, 1962
Крысин и Ханпира — талантливые молодые лингвисты. Ханпира — задиристый, постоянно готовый уличать, резать правду-матку в глаза, Таня — умница, 2 года прожила в Сиаме (ее сыну 14 лет), прочитала мне прелестную статью о штампах, где указывает такие новые штампы, как «разговор», «форум» и т. д. Очень изящно и остроумно написана. Крысин — самый молодой из них, вдумчивый, — они берут шефство над моей книжкой «Живой как жизнь». Рассказали, что их институту заказаны чуть ли не три тома, чтобы разбить учение Сталина о языке — его, как сказано в предписании ЦК, «брошюру».
Пять лет называли его статьи «Гениальный труд корифея науки товарища Сталина» — и вдруг «брошюра»! В. В. Виноградов, громче всех восхвалявший «гениальный труд», — теперь в опале.
Когда умер сталинский мерзавец Щербаков, было решено поставить ему в Москве памятник. Водрузили пьедестал — и укрепили доску, извещавшую, что здесь будет памятник А. С. Щербакову.
Теперь — сообщил мне Ханпира — убрали и доску, и пьедестал.
По культурному уровню это был старший дворник. Когда я написал «Одолеем Бармалея», а художник Васильев донес на меня, будто я сказал, что напрасно он рисует рядом с Лениным — Сталина, меня вызвали в Кремль, и Щербаков, топая ногами, ругал меня матерно. Это потрясло меня. Я и не знал, что при каком бы то ни было строе всякая малограмотная сволочь имеет право кричать на седого писателя. У меня в то время оба сына были на фронте, а сын Щербакова (это я знал наверное) был упрятан где-то в тылу*.
Но какой подонок Васильев! При Щербаковском надругательстве надо мною почти присутствовал Н. С. Тихонов. Он сидел в придверии кабинета вельможи.
Я сдуру выступал перед барвихинской публикой с воспоминаниями о Маяковском. Когда я кончил, одна жена секретаря обкома (сейчас здесь отдыхают, главным образом, секретари обкомов: дремучие люди) спросила:
— Отчего застрелился Маяковский?
Я хотел ответить, а почему вас не интересует, почему повесился Есенин, почему повесилась Цветаева, почему застрелился Фадеев, почему бросился в Неву Добычин, почему погиб Мандельштам, почему расстрелян Гумилев, почему раздавлен Зощенко, но, к счастью, воздержался.
Завтра я покидаю Барвиху. Моих индусов зовут — одного Сун- дарлал — Pandit Sundarlal, что значит красивый рубин (лал), а другого — Бишамбар Нат Панде, — самые бесцеремонные люди, каких
1962 я когда-либо видел. Сундарлал входит ко мне в комна
ту без стука, садится ко мне на постель без приглашения и зовет меня гулять в неурочный час. Я — как завороженный — иду вместе с ним в гардеробную, держу ему пальто, под пальто у него закатываются рукава его хламиды, я вытаскиваю рукава и т. д. Сегодня, гуляя со мною над озером, он дважды ронял палку, и я дважды поднимал ее — и он ни разу не сказал мне спасибо.
14 ноября. Вчера, во вторник, я с восторгом удрал из беспощадной Барвихи, где меня простудили, отравили лекарствами и продержали полтора месяца.
Приехал — и оказался больным.
Здесь ждала меня нечаянная радость: дружеское письмо от Ахматовой:* очень задушевно, искренне благодарит меня за статейку «Читая Ахматову».
Набросился на книги.
19/XI. Был милый Вадим Леонидович Андреев с Ольгой Викторовной. Они оба работают в ООН. С его «Диким полем» вышла странная вещь. «Новый Мир» принял эту вещь, похвалил, поручил мне сократить, я сократил, сокращение было одобрено — Марьямов написал ему в Женеву два письма, с горячими похвалами и с обещанием тиснуть в ближайших номерах. Но потом журнал охладел к этой повести — и возвратил ее автору. А Марьямов — в отпуске, и «Новый Мир» насчет гонорара ни гу-гу. Я написал увещательное письмо Марьямову; но — отнюдь не уверен, что «Новый Мир» согласится платить.
Насчет своих «Воспоминаний об отце» он тоже ничего не знает определенного. Рукопись принята и даже уплачена часть гонорара, но это ничего еще не значит: за два года она не продвинулась к печатному станку ни на йоту.
Оказывается, его брат Даниил был арестован по обвинению в злодейском замысле покуситься на жизнь Сталина. Те подлецы, которые судили его, отлично знали, что это бред, и все же сгноили его в тюрьме. Главным материалом обвинения послужилиписьма Вадима из Нью-Йорка: в них Вадим писал о своей тоске по родине, никто, не будучи палачом, не мог бы вычитать в них никакого криминала.
Вспоминали прошлое. Вадим рассказывает, что когда Ал. Толстой написал свои ранние рассказы и первую несуразную повесть «Хромой барин», Леонид Андреев, кудивлению своего брата Павла, заявил, что он, Толстой, самый талантливый русский писатель, талантливее Горького (а Горький в то время печатал самые сильные свои вещи: «Детство», «В людях»).
Посетили они Анну Ахматову. Она «в отличной 1962
форме»: спокойна, здорова, жизнерадостна. Говорит: готовится отмена постановления ЦК о ней и Зощенке.
Я все еще корплю над «Живым как жизнь». Вчера был у меня злоехидный Ал. Ал. Реформатский, отличный лингвист, вместе со своими молодыми сотрудниками Л. И. Крысиным и Скворцовым. Они великодушно прочитали мою книжку и привезли мне около десятка поправок. Статья Ал. Ал. о книжке Бориса Тимофеева убийственна и остроумна*. С ними была Наталия Ильина — чудесная пародистка.
Получил сценарий Сутеева по моему «Тараканищу».
23/XI. Был у меня Лев Озеров — редактор стихотворений Пастернака, замученный Пастернаком. Слишком уж это тяжелая ноша. Ахматова рассказывала, что когда к ней приходил Пастернак, он говорил так невнятно, что домработница, послушавшая разговор, сказала сочувственно: «У нас в деревне тоже был один такой. Говорит-говорит, а половина — негоже».
24 ноября. Сталинская полицейщина разбилась об Ахматову… Обывателю это, пожалуй, покажется чудом — десятки тысяч опричников, вооруженных всевозможными орудиями пытки, револьверами, пушками — напали на беззащитную женщину, и она оказалась сильнее. Она победила их всех. Но для нас в этом нет ничего удивительного. Мы знаем: так бывает всегда. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. Его не спрячешь, не растопчешь, не убьешь. Это я знаю по себе. В книжке «От двух до пяти» я только изображаю дело так, будто на мои сказки нападали отдельные педологи. Нет, на них ополчилось все государство, опиравшееся на миллионы своих чиновников, тюремщиков, солдат. Их поддерживала терроризованная пресса. Топтали меня ногами — запрещали — боролись с «чуковщиной» — и были разбиты наголову. Чем? Одеялом, которое убежало, и чудо-деревом, на котором растут башмаки.
Сейчас вышел на улицу платить (колоссальные) деньги за дачу — и встретил Катаева. Он возмущен повестью «Один день», которая напечатана в «Новом Мире». К моему изумлению, он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест. — Какой протест? — Протест крестьянина, сидящего в лагере. — Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи
1962 не били его. В этом вся суть замечательной повести —
а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все.
Теперь я вижу, как невыгодна черносотенцам антисталинская кампания, проводимая Хрущевым. Повесть эту прочитал Хрущев и разрешил печатать, к ужасу всех Поликарповых.
27 ноября. Третьего дня был у меня Образцов и сообщил, что в Москве закрывается газета «Литература и жизнь» из-за недостатка подписчиков (на черносотенство нет спроса) и вместо нее возникает «Литературная Россия». Глава Союза Писателей РСФСР — Леонид Соболев подбирает для «Лит. России» сотрудников и, конечно, норовит сохранить возможно больше сотрудников ЛИЖИ, чтобы снова провести юдофобскую и вообще черносотенную линию. Но для видимости обновления решили пригласить Шкловского и Образцова. Образцов пришел в Правление, когда в нем находились Ст. Щипачев и Соболев, и сказал: я готов войти в новую редакцию, если там не останется ни одного Маркова, а если там проявится антисемитский душок, я буду бить по морде всякого, кто причастен к этому. Соболев помрачнел и ушел. Образцов уполномочил меня пойти к Щипачеву и сказать, что он в редакцию «Лит. России» не входит. Вчера я был у Щипачева. Он производит светлое впечатление со своим бульдогом, который ходит по его письменному столу (громадная собачища!). Щипачев рассказывает, что на президиуме Соболев, перечисляя намечаемых сотрудников, даже не упомянул ни Па- перного, ни Образцова и так нагло просовывал своих, что Щипачев ударил кулаком по столу и ушел, хлопнув дверью. Тут же Щи- пачев прочитал стихотворение на модную нынче тему: да будет проклят Сталин и да здравствует Постышев и Киров. Стихотворение это он, гуляя по Переделкину, прочитал Вадиму Кожевникову, тот сказал: я выброшу из «Знамени» другой материал и немедленно напечатаю твои стихи.
Третьего дня я был в Доме архитектора вместе с Мариной, Гулей и его женой. Образцов, весь наэлектризованный своим огромным талантом, произнес две речи, очень остроумные отрывки из своей биографии, показал 16 номеров — «Кармен», «Укротитель и тигр» и т. д. Образцов хочет быть принятым в Союз Писателей, я предложил ему написать о нем рекомендацию.
28. В Американском посольстве. Встреча с детским писателем Лифом — были Кассиль, его жена, Лиф, его жена, переводчица при Лифе и милая директриса Дома детской книги*. 1962
Оказалось, что жена посла — переводчица*. Перевела книгу маркиза де Кюстина — в которой столько правды о Сталине (на сто лет вперед, дивное пророчество). Кюстин очень хорошо понял, что правительство это — фасад, воплощение лжи и насилия, но все, что он пишет о русском народе, собачья чушь, клевета, т. к. никакой народ не восставал так героически-самоотверженно против своих угнетателей, как русские люди в XIX веке.
29 ноября. А снегу все еще нет. Теплынь. Трава в саду зеленая по-весеннему и деревья в почках.
1 декабря. Снег молодой, обильный, бессмертно-красивый. Я вышел с Мариной погулять. Зашел к Зинаиде Николаевне Пастернак — сообщить ей, что я говорил с Черноуцаном по поводу обеих книг Пастернака, которые застряли в издательствах. Проза — в Гослите, переводы пьес — в «Искусстве». Черноуцан обещал подогнать это дело — и я думал, что очень обрадую З. Н., сообщив ей об этом. Но она отнеслась к моему сообщению без энтузиазма.
— А как же моя пенсия? — спросила она.
Оказывается — ей до сих пор не дали пенсию.
Зашел к внучке Катаева, Тиночке. Она знает четыре английских слова «Cup of tea», «how do you do?», «good by»! И «cat»[94].
Н. С. Хрущев пришел на выставку в Манеж и матерно изругал скульптора Неизвестного и группу молодых мастеров. Метал громы и молнии против Фалька.
Пришла ко мне Тамара Вл. Иванова с Мишей (выставившим в Манеже свои пейзажи), принесли бумагу, сочиненную и подписанную Всеволодом Ивановым, — протест против выступления вождя. Я подписал. Говорят, что подпишет Фаворский, который уже послал ему телеграмму с просьбой не убирать из Манежа обруганных картин — и с похвалами Фальку.
10 декабря 1962. Третьего дня выступал по теле вместе с Винокуровым, Коржавиным, Корниловым. Они приехали ко мне. Я прочитал «Тараканище», «Чудо-дерево», «Мимозу» (Ел. Гулыги). Они читали свои стихи. Удачно ли, не знаю.
Снова принимаюсь за воспоминания об Ал. Толстом.
Ахматова: «Главное: не теряйте отчаяния». Она записала свой «Requiem».
1962 16 декабря. Завтра в Доме приемов встреча пи
сателей с Н. С. Хрущевым. Приглашены только избранные, в число коих попал и я.
«Сибирские огни» приняли к напечатанию Лидину повесть «Софья Петровна». Но по свойственной редакторам тупости требуют озаглавить ее «Одна из тысяч». Лида — фанатик редакционного невмешательства, отвергает все поправки, внесенные ими. Между тем еще полгода тому назад нельзя было и подумать, что эта вещь может быть вынута из-под спуда. Сколько лет ее рукопись скрывалась от всех как опаснейший криминал, за который могут расстрелять. А теперь она побывала в «Новом Мире», в «Знамени», в «Советском писателе», в «Москве» — все прочитали ее и отвергли, а «Сибирские огни» приняли и решили печатать в феврале.
Впрочем, все зависит от завтрашней встречи с Н. С. Хрущевым. Не исключено, что завтра будет положен конец всякому либерализму. И «Софье Петровне» — каюк.
Коля написал великолепные воспоминания о Заболоцком — очень умно и талантливо.
Очень печален конец 1962 г. Я подписал письмо с протестом против нападок Н. С. Хрущева на молодежь художественную, и мне на вчерашнем собрании очень влетело от самого Н. С. X. Хотя мои вкусы определялись картинами Репина и поэзией Некрасова, я никак не могу примириться с нынешним Серовым, Александром Герасимовым и Лактионовым, кои мнят себя продолжателями Репина. Ненавижу я деспотизм в области искусства.
I don’t cherish tender feelings for Neizvestny, but the way they have treated him fills me with intense intense indignation95.
При Сталине было просто: бей интеллигенцию, уничтожай всех, кто самостоятельно думает! Но сейчас это гораздо труднее: выросли массы технической интеллигенции, без которой государству нельзя обойтись, — и вот эти массы взяли на себя функцию гуманитарной интеллигенции — и образовали нечто вроде общественного мнения.
Morituri te Salutant![96]
8 января. Свои дневники я всегда писал для себя: «вот прочту через год, через 2, через десять, через 20 лет». Теперь, когда будущего для меня почти нет, я потерял всякую охоту вести дневники, потому что писать о своей жизни каким-то посторонним читателям не хочется — да и времени нет. Вот сейчас нужно браться за воспоминания об Ал. Толстом. Лида прочитала мой набросок и нашла, что он бледен, растянут и вял. Нужно сокращать. 11 час. ночи. Принял кофеин и за дело! Завтра в Союзе Писателей поминки по Алексею Николаевичу: ему исполняется 80 лет.
17 января. Мороз 30°. Жду Геннадия Матвеевича — и Люшу. Уже 6 часов. Сегодня Г. М. должен привезти мне новое издание моего бедного «Мастерства». Издание четвертое — удостоенное Ленинской премии. Я вполне равнодушен к этой книге. Она — худшая из всех моих книг. Писана во время проклятого культа, когда я старался писать незаметные вещи, потому что быть заметным — было очень опасно. Стараясь оставаться в тени, я писал к юбилею Пушкина статейку «Пушкин и Некрасов», к юбилею Гоголя «Гоголь и Некрасов» и т. д. Перед этим (или в это время) я несколько лет писал комментарии к стихотворениям Некрасова — тоже ради пребывания на литературных задворках, не привлекающих внимания сталинской полицейщины. Человек я громкий и бросающийся в глаза, избрал себе тихую заводь, где и писал вполголоса. Если вспомнить, с каким волнением я писал «Поэт и палач», «Жизнь и судьба Николая Успенского», «Нат Пинкертон», будет ясно, что книга моя «Мастерство» — не творчество, а рукоделие. Геннадий Матвеевич принес несколько экземпляров.
1963 4 февраля. Эти три дня (кроме сегодняшнего)
встречался с Паустовским, который в Доме творчества. Он говорит: «Чувствую, что моя вылазка в Париж была последней». Держится изумительно просто.
15 февраля. В Доме творчества отдыхает Паустовский. Вчера Лида сказала мне, что он хотел бы меня видеть. Сегодня я пришел к нему утром. Он обаятелен своей необычайной простотой. Голос у него слабый и очень обыкновенный, прозаический, будничный. Он не изрекает, не позирует, он весь как бы говорит: я не праздник, я будни. Дело у него ко мне такое: идиоты, управляющие Карелией, решили уничтожить чуть ли не все древние деревянные церкви. На столе у него фотоснимки этих церквей — чудесных, затейливых, гибнущих. Так и хочется реставрировать их. Подумать о том, чтобы их уничтожить, мог только изверг — и притом беспросветный тупица. Чуть только я вошел в № 10 Дома творчества, где живет Паустовский, как в комнату втерся Макс Поляновский с фотоаппаратиком и стал снимать нас обоих.
Паустовский нахмурился: «вы нам мешаете, у нас тут серьезный разговор».
И пронырливый Макс исчез.
Разговор у нас был о том, чтобы послать телеграмму властям о прекращении этого варварства. Кто ее подпишет?
Леонов, Шостакович, я, Фаворский.
Паустовский предложил зайти к нему вечером. Он за это время приготовит текст.
Между тем ко мне пришла Таня Литвинова, прочла свою статью о казаках — прекрасную статью, прозрачную, очень изящную.
Потом я показывал свои заметки для нового издания «Искусства перевода». Она зафыркала: неверно, зачем это? не нужно! ваша старая книжка не нуждается в новых заплатах — и сразу вся моя работа скисла!
И мы пошли к Паустовскому. Он рассказал нам целую новеллу о памятнике Марине Цветаевой в Тарусе. Марина Цветаева, уроженка Тарусы, выразила однажды желание быть похороненной там, — а если это не удастся, пусть хотя бы поставят в Тарусе камень на определенном месте над Окой и на этом камне начертают:
Здесь хотела быть погребенной МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Некий энергичный молодой человек пожелал выполнить волю Цветаевой. Он приехал в Тарусу, получил у властей разрешение, раздобыл глыбу мрамора — там же в Тарусе есть 1963
залежи мрамора — и пригласил гравера, который и начертал на граните:
Здесь хотела быть погребенной и т. д.
Но в это время какой-то бездарный скульптор ставил в Тарусе памятник Ленину; он узнал о затее энергичного юноши и побежал в Горком.
Что вы делаете? Ставите монументы эмигрантке? врагу родины? и т. д.
Там испугались, отменили решение, прислали подъемный кран — и увезли памятник эмигрантке Марине Цветаевой обратно, чтобы он не осквернял Тарусу.
У Тани во время этого рассказа блестели глаза, как свечи. Увидав это сверкание, Паустовский стал словоохотлив. Привел еще несколько фактов распоясавшегося хамства, все же закончил свою «беседу» словами.
Я оптимист! Я верю: все будет превосходно. «Они» выпустили духа из бутылки и не могут вогнать его обратно. Этот дух: общественное мнение.
Сегодня он придет ко мне с готовым письмом или телеграммой.
Задержан 2-й номер «Нового Мира»: там должны были печататься воспоминания Эренбурга о советских антисемитах и их жертвах.
По словам Паустовского, в «Правде» и в «Известиях» должны появиться статьи, громящие два новых рассказа Солженицына.
Меня пугает в Солженицыне одно, — сказал Паустовский: — он — враг интеллигенции. Это чувствуется во всем. Оттого-то он так любит Твардовского, который при встрече со мною всякий раз говорит укоризненно: «ведь ваша “Золотая чаша” — интеллигентская штука»*.
Но ведь судьба подшутила над Александром Трифоновичем: ему пришлось издавать самый интеллигентский журнал в СССР.
17 февраля, воскресенье. Вчера был у меня Паустовский. Уже поднимаясь по лестнице (с одышкой), он сказал:
Читали «Известия» — насчет Ермишки?
Оказывается, в «Известиях» целая полоса занята подборкой писем*, где Ермилова приветствует темная масса читателей, ненавидящих Эренбурга за то, что он еврей, интеллигент, западник.
1963 Паустовский принес чудесно написанное обра
щение к Никите Серг. по поводу уничтожения северных церквей*. Написано обращение со сдержанным гневом; мы обсудили черновик. Таничка взялась переписать его на красивой бумаге и внесла от себя несколько мелких поправок, с которыми Паустовский вполне согласился.
О Федине: «Какой чудесный был малый! И как испортился! Меня уже не тянет к нему. Да и его “Костер”. Боже мой, я даже не мог дочитать! И совсем не знает простонародной речи. Всё по словарям, по этнографическим исследованиям!»
О Бабеле. Всем врал даже по мелочам. Окружал себя таинственностью. Уезжая в Питер, говорил (даже 10-летней дочери соседей): еду в Калугу.
Когда у отца Бабеля, у которого в Одессе был склад земледельческих машин (Мал Кормика), делали обыск, его жена (мать Бабеля) закрыла мужа в комнате на ключ, чтобы он не проговорился. Обыск прошел благополучно: партийцы ничего не нашли. Но мать Бабеля выпустила своего старика слишком рано, он выскочил и показал партийцам фигу — «ну что? взяли! Уходите-ка ни с чем!» Те вернулись, вскрыли подполье и нашли там кучу долларов, золото и т. д.
Мы с Таней проводили Паустовского до дома, он всю дорогу задыхался. Таня взялась достать подписи Леонова и Фаворского.
У меня кризис с моей работой над «Искусством перевода». Не хочется писать.
Вчера черт меня дернул согласиться выступить в 268 школе с докладом о Маяковском. Кроме меня выступала сестра Маяковского, 79-летняя Людмила Маяковская. Ее длинный и нудный доклад заключался весь в саморекламе: напрасно думают, что Володя приобрел какие-нб. качества вне семьи: все дала ему семья.
Остроумию он научился у отца, чистоплотности от матери. Сестра Оля отличалась таким же быстрым умом, «у меня, — скромно сказала она, — он научился лирике. Я очень лиричная».
Выступала А. И. Кальма. Та прямо начала с саморекламы. «Сегодня у меня праздник. Вышла моя новая книжка». И показала книжку, которая не имеет никакого отношения к Маяковскому. Потом: «Всем, что я сделала в литературе (?!?), я обязана Маяковскому. Вся моя литературная деятельность» и т. д.
Потом рассказала, как Маяковский любил детей. Познакомившись с девочкой Витой, служаночкой, он каждый день встречал ее словами: «Вита немыта, небрита» и т. д. Это вовсе не значит, что он любил детей. Это значит, что он любил рифмы. У Маяковского была эта черта: услыхав чью-нб. фамилию, он немедленно подбирал к ней рифму:
Аверченком заверчен ком.
и т. д.
Светлову была подана на эстраду записка:
Вот надейся и терпи:
Далеко нам до Шекспи!
Он ответил:
Ох, наивная душа!
Далеко нам до Оша!
[нина]
О Светлове рассказала мне Рина Зеленая, которая сейчас была у меня в гостях. Сразу собрались: Рина, Перцов, его сын Коля, Люша, Николай Чуковский, Ал. Яшин, его жена Злата, его дочь Злата, Вал. Берестов. Берестов читал стихи, Рина со множеством нюансов рассказала о родителях, которые хотели приучить ребенка любить животных, но сами их ненавидели и, когда в доме заводилась птица или собака или черепаха, изгоняли их из дому на второй же день, потом Яшин прочитал четыре великолепных стихотворения, таких глубоких и таких проникновенных, что у всех в комнате стали просветленные лица. Он вологодский крестьянин — у него крестьянское обличье, — и мне кажется, что в нем воплотилась красота духовной силы и ясности, свойственной так называемой «русской душе». Замечательно, с какой любовью смотрели на него, когда он читал стихи, обе Златы — жена и дочь, и если он забывал строку, они подсказывали. Дочь Злата в восьмилетнем возрасте писала прелестные стихи. Их редактировала Оля Казакевич, и я когда-то прочитал их по радио.
Я забыл сказать, что Яшин пришел ко мне не только с двумя Златами, но и с братом-кибернетом из Ленинграда — такой же крепкий крестьянин с хорошим лицом.
Сейчас Яшина колотят в «Комсомольской правде» за его статью «О вологодской свадьбе» в «Новом Мире». Он очень приуныл, но я без труда доказал ему, что эта брань — воспринимается лучшей частью читателей как высшая хвала и что он не должен отвечать «Комсомольской правде»*, потому что они вновь обольют его помоями.
Он опечалился. «Мне бы на все наплевать, но там в деревне моя мать и две сестры».
1963 Когда гости ушли, я получил из Парижа письмо от
Бориса Конст. Зайцева!!! Помню его в 1909-1910 гг., то есть 53 года назад. С надменным профилем — музыкального и лучезарного москвича.
21 февраля. Вот и 8 лет миновало с тех пор, как скончалась моя милая Мария Борисовна. Сегодня еду на ее могилу, как всегда растерянный, без какого-нибудь единого чувства. Все мое оправдание пред нею, что скоро, очень скоро, я лягу навеки рядом с нею — и искуплю все свои вины перед нею, вольные и невольные.
Работаю сдуру над «Искусством перевода», хотя надо бы составлять 6-й том — мои произведения до 17 года. Когда я теперь читаю эти вещи, я вижу, что в них действительно была какая-то доля таланта, чего я никогда не замечал во время их писания.
Ходил с Лидой на могилу. Февральская вьюга, мгла. Постоял, подумал. На моей могиле снежок. Так ясно представляю себе Переделкино — без меня. Кое-кто будет говорить: «Это случилось, когда еще старик Чуковский был жив». Мебель дачная и книги разойдутся по внукам и детям, и, как я ни напрягаю мозги, никак не могу понять, что такое посмертная слава, и на что она нужна, и какое мертвецу от нее удовольствие. Появятся новые вещи, и наследники будут говорить:
Это полотенце куплено еще при Корнее Иваныче.
Нет! Что вы. Оно куплено в прошлом году.
В Переделкине у всех Серапионов есть внуки — у Федина, у Каверина, у Тихонова — у всех, кого я знал молодыми людьми; у Леонова, у Всеволода Иванова, у Сельвинского. Приехали они сюда отцами, а стали дедами. После меня все эти внуки поженятся, в 70-х годах большинство дедов повымрет, в 80-х годах внуки начнут лысеть и кто-нб. из внуков напишет роман «Переделкино», первая часть будет называться «Доисторическая древность», и в этой части будем фигурировать мы: Сейфуллина, Бабель, Пильняк, Лидин, Леонов, Пастернак, Бруно Ясенский и я — первые насельники Переделкина. Во второй части возникнут Тренев, Павленко, Андроников, Казакевич, Нилин.
23.II.63. Страшно взволновала меня сегодняшняя встреча с моим давним прошлым: Макс Поляновский, чудесный организатор, устроил сегодня в Клубе (в Чоботах) демонстрацию старых фильмов. В том числе была показана дача Леонида Андреева в Ваммельсуу — дача, в которой я знал каждое бревно, каждое деревце. Я помню, как Андр. Андр. Оль показывал Леониду Андрееву в поезде проект этой дачи — и вот уже 40 лет она разрушена дотла, не осталось ни щепочки — и вот она тут передо 1963
мною, вся, такая знакомая, я даже учуял запах из кухни, всегда ощущаемый чуть войдешь в hall. А вон и Ал. Ал. Измайлов, бурсак, «Добролюбов „Биржевых ведомостей”», лукавый и страшно наивный, автор остроумных пародий (В перила вперила свой взор Неонила, Мандрила же рыла песок). А вот и Анастасья Николаевна, мать. Давно уже ее кости смешались с землей, а тут она сидит, натягивая шаль, и я вновь услышал ее хриповатый голос и вспомнил ее походку, ее усталый, заторможенный вид. И Чириков!!! Теперь-то он, очевидно, простил мне все обиды. Человек мелко-талантливый; и сам Леонид Николаевич — боже мой, в последний раз я видел его в 1916 году — и вот встречаюсь в 1963. И седой Вадим — шестилетний. И моторная лодка «Савва», та, на которой мы ходили в море. И лодка Хамоидол! И Анна Ильинична — страшно подумать: я знал ее отца. Это было тысячу лет назад.
Сильный мороз. Писателям дали автобус. Поляновский организовал все это дело блистательно.
1 марта. Позвонили из Детгиза, что умер (даже странно писать) Конашевич. Я помню его в издательстве Гржебина — молодой щеголь с прелестными усиками, очень умело рисующий розы, шикарно одетый, эстетствующий (график, как мне тогда казалось, подражатель Чехонина), и только потом я разглядел, что за этой холодноватой наружностью скрывается очаровательно добрый, простой и простодушный человек, прекрасный, надежный товарищ. Он был гармоничный, спокойный, вполне петербургский человек. Очень интеллигентный, начитанный, молчаливый, сторонящийся от всякой пошлости, с украинской флегмой. (Один из его предков был украинским гетманом.) Изящество мысли, изящество чувств, изящество художественного стиля было свойственно ему органически. Лет 5 тому назад он приехал ко мне, посмотрел библиотеку для детей и через несколько времени прислал мне в подарок чудесную большую картину «Конек Горбунок», где в каждом мазке чувствуется его ясность души и его доброта. И еще был у него талант — литературный. Он писал прекрасные письма.
В Доме творчества Шкловский. Отношения у нас не налаживаются. Он почему-то в моем присутствии съеживается, хотя я отношусь к нему с открытой душой. Вчера мы пошли гулять: Елизар Мальцев с женой, Шкловский с женой, Арк. Райкин, — дошли до нашего дома, с радостью взошли ко мне по первому моему приглашению, а Шкловский, дойдя до порога, сказал:
— Корней Ив., мы с Симой погуляем, мы завтра…
1963 И ушел.
Был я у Паустовского. Он рассказал чей-то афоризм (чуть ли не Бабеля):
Для того, чтобы стать образованным, достаточно прочитать 7-8 книг… Да. Но перед этим нужно прочитать тысяч двадцать.
Воскресенье 3 марта
Евг. Бор. Збарская после смерти мужа получает очень небольшую пенсию. Я написал письмо М. А. Шолохову (с которым оба они были близко знакомы), он написал соответствующую бумагу — и она приедет сегодня, чтобы я подписал ее вместе с ним.
Профессор Weil с гитарой. Очень симпатичный молодой человек. Энтузиаст Горького, хочет писать книгу о нем.
Получил письмо от Солженицына!!!
Вторник, 5 марта. Был вчера у меня Юр. Ник. Коротков. Требует введения в книгу горьковских воспоминаний.
Поэтому я забрасываю работу над «Искусством перевода» и берусь за глупую статейку. Получил от М. И. Бенкендорф отвратительный перевод моих «Современников» (о Чехове и о Л. Андрееве). Посылаю ей письмо и телеграмму.
STOP TRANSLATING TILL YOU GET MY LETTER97.
Послезавтра, в четверг 7-го марта, назначен разгром литературы, живописи и кино в Ц. К. Я был в Доме творчества, видел Паустовского и Яшина. Яшин в панике. Рассказывает анекдот о Карапете, который, спасаясь от льва, спустился по канату в колодец и вдруг увидел, что на дне — крокодил. «Но Карапет не унывает». И вдруг он видит, что мышь подгрызает веревку. «Но Карапет не унывает».
Сам он очень «унывает». Ему прислали [письмо] по поводу его «Вологодской свадьбы» крестьяне описанного им колхоза, что он совершенно прав; он носит это письмо при себе — и дрожит: «У меня шестеро детей и что будет с нами, если меня перестанут печатать?» Паустовский мрачен: «У них уже все слажено заранее, как обедня; и мне в этом богослужении нет места. Я три раза на всех трех съездах хотел выступить — и мне три раза не давали слова». Ему и мне звонят из ЦК, чтобы мы были непременно.
7 марта. Жаль, что я болен и не могу поехать на сегодняшнее собрание в Кремле.
Что будет на этом собрании, не знаю — и не будь 1963
мне 81 года,, я бы принял там «живейшее участие».
Но разговоров много. Говорят, будто Шолохов приготовил доклад, где будут уничтожены «Новый Мир» с Твардовским, будет уничтожен Солженицын, будет прославлен Ермилов, будет разгромлена интеллигенция и т. д.
Был вчера у Нилина. Он читал мне прелестные рассказы (va- ria) и сказал, будто ни Катаев, ни Яшин не получили приглашения в Кремль.
14 марта. Был у меня Паустовский. Со слов Каверина, который бывает у Эренбурга каждый день, он говорит, что Эренбург страшно подавлен, ничего не ест, похудел и впервые в жизни не может писать*. Паустовский показывал фото (достал из кармана): мраморная глыба, на которой высечено: «Здесь хотела лежать Марина Цветаева». Глыбу бросили в Оку. Вывезли специально на пароме. — «Но я знаю место, куда ее бросили, и постараюсь летом выудить. Буду хлопотать о восстановлении»*.
Вчера он весь день писал. По дороге мы встретили Сельвин- ского. Паустовский сказал Сельвинскому:
«— Я начинаю 4-ю часть своей автобиографии рассказом о том, как на диване у меня сидел Багрицкий и декламировал вашу «Улалаевщину». Чудесно на все голоса».
Сельвинский пробовал заговаривать о знаменитом совещании в Кремле, но я сказал ему, что так как я занят «Искусством перевода» и подготовкой Собрания сочинений и, кроме того, нездоров, я запрещаю своим домашним разговаривать со мной на эту тему, сообщать мне какие бы то ни было сведения по этому поводу и не видел за все это время ни одной газеты; он, конечно, не поверил мне, но на самом деле это так. Я запутался с «Искусством перевода» — стараюсь преодолеть эту путаницу, мудрю, комбинирую отдельные куски — и покуда не склею их крепкими связками, не могу думать ни о чем другом. — Получил книгу В. Н. Орлова «Пути и судьбы». Интересная, отлично написанная, умная — но холодная, без темперамента. Очень сенсационная «История одной любви» — и боже, до чего ядовита, «тлетворна», как говорили в старину. И вот из такой-то гнили выходили гениальные стихи. Гниль — жена, бездарная артистка, вульгарно путающаяся с Белым, Чулковым, Кузьминым-Караевым, Гидони, и муж — я видел его с Оленькой Судейкиной, с Полинькой Сасс (из Одессы) в игорном доме на Невском — напруженная жила на виске, сексуальные глаза, —
1963 Возьми еще колечко,
Оденешь рученьку свою И смуглое свое сердечко В серебряную чешую.
И думаешь: если бы отношения с женой у него были нормальные, не было бы лучших блоковских стихов!
18 марта. Невероятный мороз: 23 градуса. И ветер. Днем на солнце теплее. Но по утрам и ночью — ужасная стужа. Паустовский рассказывал о житье-бытье Рыльского. Позвонишь к нему на квартиру — отзывается свора собак — в квартире их множество. Хозяин отгоняет их и предостерегает гостя: сюда не садитесь: грязно. А этот стул развалился и т. д. В комнатах беспорядок, сумбур. Куча родственников и какие-то приживальщики. Внизу под Рыльским живет Павло Тычина. Он не выносит громких звуков, страдает от каждого стука. Чтобы обезопасить себя от шума, идущего с верхнего этажа, он на свой счет «подковал» всю мебель Рыльского резиной. Но Рыльский, подвыпив, предлагает гостям и домочадцам:
Давайте дразнить Тычину.
Гости начинают горланить «Дубинушку»:
Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, Изобрел за Тычиной Тычину.
Это выводит Тычину из себя. Он прибегает с проклятиями… и остается, и сам принимает участие в хоре.
20 марта, вечер. Сейчас ушел от меня Паустовский. Он выступал перед студентами электро-(какого-то) института. В конце они поднесли ему букет… для Эренбурга. «А я, — говорит Константин Георгиевич, — как раз к нему и ехал. Он очень плох. Сидит в кресле, не вставая. Целые дни звонит телефон, где ему без конца выражают сочувствие. Он сидит оцепенело, и жена его… страшно взглянуть на нее». Мне, конечно, понятно, что Эренбургу надо уехать куда-ниб. от себя самого, куда-нб. на природу. Сегодня Вс. Иванов и Каверин были у Федина:
Ты же председатель Союза. Сделай же что-нибудь для облегчения судьбы Эренбурга.
Паустовский рассказал, что в Казани в архиве нашелся его роман «Дым отечества», который когда-то отверг Симонов, стоявший во главе «Нового Мира». В «Новом Мире» рукопись пропала. О его гибели Паустовский сообщил в одной из своих книг. Книгу
прочитал некий казанский житель и сообщил Паустовскому, что роман его нашелся.
21 марта. День Марии Борисовны. Мороз ужасный, невообразимый. Окна замерзли снизу до самого верху. Каждый день происходит то же: к часу дня мартовское солнце припекает их. Узоры на стеклах исчезают, но к 5 час. вечера возникают снова. Получил от Марии Игнатьевны дивное письмо: я потребовал, чтобы она прекратила перевод моих «Современников», потребовал грубо — телеграммой и письмом. И вот она на мою грубость ответила нежным письмом.
Паустовский вчера рассказывал о героическом поведении Елизара Мальцева. Этот, как сказал он, «малютка» среди всей свистопляски вел себя достойно и гордо, и когда один из присутствующих крикнул:
Да мы вас на кол посадим!
«Малютка» сказал:
Кто это там кричит? Встаньте!
И негодяй встал.
Вы член Союза Писателей? — спросил Мальцев.
Нет!
Так как же вы сюда попали? Уходите сейчас. И приходите ко мне завтра объяснить, почему вы бесчинствуете и кто привел вас сюда (банда софроновцев протащила в Союз своих подручных).
В 6 часов пришла Агата Андр. Охотина-Белопольская, с которой я познакомился в 1906 году. Сибирячка-студентка, она в Лута- хенде прыгала со мной через костры. Мне приятно было ее посещение: сегодня день Марии Борисовны, а она очень любила Марию Борисовну. У нее было шестеро детей и есть шестеро внуков. И очень счастлива.
26 марта. 20 дней тому назад мне позвонила Наташа Роскина и взяла у меня интервью по поводу «детской недели». Я наговорил ей всякого неинтересного вздору, и вдруг третьего дня она звонит мне невинным голосом, что она внесла туда несколько строк — откликов на речь т. Хрущева о литературе. «Лит. газета» сейчас только такими откликами и интересуется, и вот поэтому Наташа вставила в текст моего интервью несколько абзацев о том, что я не вижу ни малейшей розни между (сталинистами)-от- цами и детьми. Словно кто ударил меня по голове. Я пришел в ужас. Послал за Наташей — она приехала, я требовал, чтобы эта позорная отсебятина была выброшена, а потом сообразил, что в это траурное время всякое выступление с каким-то тру-ля-ля от- 1963 вратительно, потребовал, чтобы все интервью было
аннулировано. Наташа не ручалась за успех, но обещала попробовать. Это было в субботу. После двух бессонных ночей я в понедельник (вчера) поехал в «Лит. газ.». Прошел в кабинет редактора и сказал ему: «Вы сами понимаете, что я, старый интеллигент, не могу сочувствовать тому, что происходит сейчас в литературе. Я радуюсь тому, что “дети” ненавидят “отцов”, и если вы напечатаете слова, не принадлежащие мне, я заявлю вслух о своих убеждениях, которых ни от кого не скрываю».
И еще много безумных слов. Он обещал. Но вернувшись, я не спал еще одну ночь (т. е. спал, но тревожно, прерывисто, т. к. знал бандитские нравы нынешней печати) — мне чудилось, что, несмотря на обещание, «Лит. газ.» тиснет за моей подписью черт знает что! Об этом рассказал мне Илья Зверев (Изольд), который был у меня накануне. Он сдал «Лит. газете» очень либеральную статью и уехал в Польшу. Пользуясь его отсутствием, «Лит. газ.» изменила всю направленность статьи и приписала конец, сплошь состоящий из цитат из речи Хрущева. Получилась полная противоположность тому, что Зверев хотел сказать. Но со мною, слава богу, обошлось.
3 апреля и 4 апреля. В «Живом как жизнь» две последние главы — бездарны, наивны и запутанны. Я писал их месяцев шесть — и теперь вижу, насколько они хуже остального текста. В них вся моя 80-летняя немощь.
12 апреля. Тоска. Кропаю свою книжку о переводах — бессмысленно, тупо, тратя иногда по 3 часа на то, чтобы выжать из себя 2 строки… Все разговоры о литературе страшны: вчера разнесся слух, что Евтушенко застрелился. А почему бы и нет? Система, убившая Мандельштама, Гумилева, Короленко, Добычина, Маяковского, Мирского, Марину Цветаеву, Бенедикта Лившица, — замучившая Белинкова и т. д., и т. д., очень легко может довести Евтушенко до самоубийства.
Говорят, что к Солженицыну приехали репортеры спросить, как он относится к современному оскотинению литературы, он сказал им:
— Вы мешаете мне работать. Если вы не уйдете из комнаты, уйду я.
15 мая. Сегодня, гуляя с Лидой, мы встретили С. С. Смирнова, Нилина и Кривицкого.
Кривицкий протянул Лиде руку, и она демонст- 1963
*
ративно отдернула свою*.
Сегодня в гостях у меня Райкин, Рома и Котя.
6 июня. Сегодня был у меня Солженицын. Взбежал по лестнице легко, как юноша. В легком летнем костюме, лицо розовое, глаза молодые, смеющиеся. Оказывается, он вовсе не так болен, как говорили. «У меня внутри опухоль, была как два кулака, теперь уменьшилась, ташкентские врачи, очень хорошие, лечили». Много рассказывает о своих тюремных годах. «Я мог бы деньги зарабатывать: сидеть в тюремной приемной и учить старушек, какие вещи можно передавать, а какие нельзя». Потом: «В тюрьму нельзя идти в хорошем костюме, уголовные отнимут все равно, нужно сшить из тряпки мешок, взять ложку и чашку из пластмассы (ничего металлического); вообще в Таганку можно брать папиросы, а в Бутырки нельзя, и т. д., и т.д. И как мы веселились по вечерам в Бутырках. Я там лекции читал по физике, в три смены, совсем запарился. Ах, К. И., какие хорошие русские слова — сохранились в науке и в технике» (привел слова). Рассматривал «Чу- коккалу». Заинтересовался предреволюционными записями: «Я пишу Петербургскую повесть, давно хотел написать. Сейчас я закончил рассказ о том, как молодежь строила для себя техникум, а когда построила, ее прогнали. У нас в Рязани из трех техникумов два были построены так».
75%, — сказал я.
66! — сказал он, и я вспомнил, что он учитель. Очень восхищается городом Таллиным. «Единственный город в Эстонии, где сохранились памятники средневековья. И какие! (перечисляет). Особенно в северо-западном углу Эстонии (назвал место). Мы туда с товарищем на велосипеде собираемся».
Поехали мы с ним на кладбище. Посмотрели на могилу Пастернака, она вся в белых цветах шиповника — и множество цветов внутри. Побывали мы и на могиле Марии Борисовны — и моей. Там густые заросли: вишни, акация, рябина. Мы постояли там долго — и я ушел как всегда умиротворенным.
Давно я не писал дневника. Между тем у меня дважды (две среды подряд) была Ахматова, величавая, медлительная, но с безумными глазами: ее мучает, что Сергей Маковский написал о ее отношениях с Гумилевым какую-то неправду. «Он не знал первого периода нашего брака».
С Солженицыным мы приехали на станцию, когда подошел поезд: как молодо помчался он догонять поезд — изо всех сил, сильными ногами, без одышки. Какими-то чертами он похож на
1963 Житкова, но Житков был тяжелый человек, хмурый
деспот, всегда мрачный, а этот легкий, жизнерадостный, любящий.
Над Переделкиным тучи. На прошлой неделе свезли в больницу Катаева — предстоит операция. Туда же свезли Всеволода Иванова. Говорят, инсульт.
14 сентября. Суббота. Зинаида Николаевна Пастернак рассказывает: я просто взбесилась и написала бешеные письма Феди- ну и Тихонову. О том, что я в нищете, что до сих пор не получаю пенсии, что томик стихов Бори издательство сократило вдвое, что из-за границы мне не шлют ни копейки; о том же написала и Тихонову. Тихонов сейчас же пришел ко мне — обещал поговорить с Фединым — и вот нужно же было так случиться, что после этого я пошла к Сельвинским взять в долг хоть несколько рублей — вижу, идут они оба: Тихонов и Федин. У меня подкосились ноги, чувствую, что падаю, сердце застучало как сумасшедшее, «только бы дойти до кордиамина» (лекарства), Федин обещал сделать, что может, и придти ко мне в понедельник. Ждала его весь день, он пришел только к вечеру, смертельно усталый (у него вообще вид глубокого старца, особенно это бросилось в глаза днем, когда я встретила его с Тихоновым: брови и нос). Он сказал, что дано распоряжение уплатить за дачу, дать мне единовременное пособие, печатать стихи Пастернака в «Библиотеке поэта» в количестве 18—20 листов (а не 11-ти, как сказано в договоре) и т. д. Я заговорила о «Докторе Живаго». Он смутился и сказал: «Подождем, теперь не время». Но на следующий день позвонил Хесин из Управления авторских прав, попросил спешно сообщить ему сведения о наследниках. (Очевидно, хотят перевести сюда иностранные деньги.)
25 сентября в великолепную погоду я приехал в Барвиху. Встретил здесь милых Солдатовых, которые подарили мне песни Бернса (Souvenir Edition98). История с Mrs. Morton, которая перевела «От двух до пяти», несмотря на мое запрещение. Письмо от Смита 27 августа из Нью-Йорка сообщает, что Калифорнийский университет готов издать ее перевод и заплатить ей гонорар, если я одобрю ее перевод. А как могу я одобрить ее? 3-го сентября я напечатал в «Известиях» «Записки пострадавшего» о том, как гнусно та же Мортон перевела «Тараканище».
Все это свыше моих сил, но я рад, что голова на- 1963
бита у меня этой соломой и я благодаря этому отвлекаюсь от своей единственной мысли — о Смерти.
30 сентября. Вот говорят о молодежи: тунеядцы, паразиты и проч. Но со мною сидит за столом старый большевик Ермаков — темная посредственность, глухой ко всему человеческому, кроме еды, круглый оголтелый невежда — и оказывается, он здесь, в Барвихе — бесплатно (содержание больного здесь стоит 6 тысяч в месяц). Завтра он уезжает — на прощание спросил меня:
Вы прикреплены к столовой на ул. Грановского?
И я вспомнил, что великое множество вот этаких принципиальных бездельников получает бесплатное пропитание в больничной столовой.
Я получаю сухим пайком! — похвастался он.
Вообще он очень доволен судьбой:
У меня жена моложе меня на 16 лет.
Здесь акад. Цицин с женой. Целый день он увлеченно ловит рыбу. С радостью показывает полдесятка окуньков, пойманных им в результате 10-часового рабочего дня. Академик Тарле не мог бы уйти с головой в рыболовство.
1963 9/Х. Разговорился с одним отдыхающим о Мака
ренко. Он говорит:
Макаренко — дутая фигура. Его метод никуда не годится. Да и таланта у него маловато. Его «Педагогическая поэма» — вздор.
Я спрашиваю:
А чем вы занимаетесь?
Бывший учитель.
Все кругом засмеялись. Оказалось, это маршал Соколовский. Завтра уезжают Солдатовы, и я с тоскою думаю об этом. Такие уютные, сердечные, милые люди, и мне с ними было так хорошо.
Погода все время изумительная. Теплынь. Подумать только: летают осы, бабочки, мухи жужжат на стеклах. Вместо октября сплошной июль. Я все еще увяз в «Куприне».
10 октября. Солдатовы уезжают, и я остаюсь сиротой. Подарил им книжку «Живой как жизнь». Сделал на ней такую топорную надпись:
Не дожить бы до проклятого
Десятого! В этот день, по воле сатаны, Я лишаюсь милого Солдатова И его приветливой жены. Мне без них в Барвихе будет лихо: Будет мне пустынею Барвиха. Всегда-то вы, Солдатовы, Отрадой были мне,
Так пусть вам будет сладостно В туманной и безрадостной Далекой стороне!
12 октября. Пишу ответ Сельвинскому*. Вышел пройтись. Навстречу маршал Соколовский. Слово за слово — стал ругать Солженицына. «Иван Денисович» это проповедь блатного языка. Кому из нас нужен (!) блатной язык! Во-вторых, если хочешь обличать сталинскую эпоху, обличай ясно, а то сказал о Сталине несколько слов — и в кусты! и т. д. А «Матренин двор» — нашел идеал в вонючей деревенской старухе с иконами и не противопоставил ей положительный тип советского человека!
Я с визгом возражал ему. Но он твердил свое:«проповедь блатного языка».
О «Случае на станции…» говорит более благосклонно. Покуда мы спорили, смотрел на меня с ненавистью, но вскоре мы оба сошлись на том, что «Теркин в аду» — худшее произве- 1963
дение Твардовского.
Соколовский звук г произносит мягко, по-украински. В разговоре употребляет крутые солдатские ругательства. А боится блатного языка.
Здесь отдыхают два председателя колхоза: «Мы хотим поговорить с вами о Солженицыне». Я избегаю их всеми способами.
Вчера была у меня Мура Будберг и Людмила Толстая. Мура привезла мне книжку Устинова, посвященную ей… Я поставил ей бутылку вина, которую она, не допив, взяла с собой.
20 октября. Здесь министр торговли Павлов, — и один из редакторов «Правды» Сутоцкий, очень либеральный господин, осуждающий в разговоре все то, что восхваляется в «Правде».
27 октября. Солнце так и бьет в окно. Небывалый октябрь, очень похожий на август. Жужжат мухи, и так как за все время не было ни заморозков, ни ливней, ни бурь, листва еще живет на деревьях.
Весь здешний бюрократический Олимп ужасно по-свински живет. Раньше всего все это недумающие люди. Все продумали за них Маркс — Энгельс — Ленин — а у них никакой пытливости, никаких запросов, никаких сомнений. Осталось — жить на казенный счет, получать в Кремлевской столовой обеды — и проводить время в Барвихе, слушая казенное радио, играя в домино, глядя на футбол (в телевизоре). Очень любят лечиться. Принимают десятки процедур.
Разговоры такие:
Что-то нет у меня жажды…
А ты съешь соленого. От соленого захочется пить.
Верно, верно.
Или:
Какая водка лучше — столичная или московская?
Московская лучше, на этикетке у нее — медали.
Или:
Кто у вас там секретарь?
Солодухин.
Иван Васильевич?
Нет, Василий Иванович.
Со мною рядом сидит Сергей Борисович Сутоцкий, один из редакторов «Правды». Милейший человек, загубленный средой, поддающийся ее влиянию. Он принес мою книжку «Живой как жизнь», прося автографа. Я написал ему следующее:
1963 Средь сутолоки идиотской
Ты помнишь ли, Сергей Сутоцкий, Глубокомысленный завет, Что нам оставил Заболоцкий, Мудрец, учитель и поэт: — «Не позволяй душе лениться, Она — служанка, а не дочь. Душа обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь». В Барвихе или в Кисловодске — В какой бы ни попал ты рай, Прошу тебя, мой друг Сутоцкий, Своей души не усыпляй. Оставим стаду идиотов Усладу грязных анекдотов, Транзисторы и домино И скудоумное кино. К лицу ли нам, друзьям искусства, Такое гнусное паскудство?
Вчера к Екатерине Павловне Пешковой, которая живет здесь в 22 палате, приехали ее правнуки: Катя, Максик и волшебно красивая Ниночка (внучка Берии), а также Людмила Толстая. Мы все уселись на террасе. Невдалеке поместился маршал Соколовский. Как нарочно, заговорили о Солженицыне. Все отзывались о нем восторженно. Соколовский слушал-слушал, не выдержал и сбежал. (За это время я ближе познакомился с ним, и он мне симпатичен — очень болен.)
А третьего дня ко мне подошел один вельможа. «Я депутат той области, где живет Матрена. Ваш Солженицын все наврал. Матрена совсем не такая».
Напрасно я говорил ему, что художник имеет право преображать действительность, он толковал свое: «Все исказил, все переврал. Если ты писатель, пиши правду».
10 декабря. Мне легче. Вчера я ходил гулять — вместе с Расу- лом Гамзатовым, который поселился здесь в Доме творчества во флигеле, в палате 49. Софронова и Кочетова зовет «эта шайка». Цензура выбросила из его нового сборника 17 стихотворений. «И правильно сделала. Вообще без этих стихов сборник сильно выиграл». Очень забавно рассказывал, как он исполняет обязанности члена правительства. Всякий раз, когда какое-нибудь новое превращение какого-нб. генерала в маршала или мелкого посланника в посла, звонят ему из Кремля, чтобы он подал свой голос. Он всякий раз отвечает: «Я согласен», так как никого из этих людей не знает, и их карьера не интересует его. Но это выходило
очень монотонно, и вот для разнообразия он отве- 1963
тил однажды «я подумаю», хотя и не знал, о ком идет речь. «Я подумаю и на днях дам ответ». Там всполошились. Но он через день позвонил и сказал: «Пожалуй, я согласен». Вообще у него много юмора.
О Маршаке: «пятерочник, первый ученик, хорошо переводит, но его собственные стихи никогда никого не задели, не проникли в народ — именно потому, что он пятерочник». Очень начитанный: читал книгу Лиды, читал мои фельетоны в «Литгазе- те».
12 декабря. Была Фрида Вигдорова. Записи ее гениальны: «Блокнот журналиста» и «Блокнот депутата»*.
4 января 1964. Опять в Барвихе. Измочален совсем. Шумно, неуютно. Сдал в «Новый Мир» статейку об Ахматовой, в «Лит. Россию» «Сигнал» (воспоминания о 1905 годе), в издательство «Искусство» книгу «Высокое искусство».
Гулял сегодня с Селихом, бывшим редактором «Известий». Изумительно самовлюбленный человек. Встречал он очень много людей: и Мехлиса, и Луначарского, и Ворошилова и Ал. Толстого — но помнит только то, что он говорил им. Всякий раз: «а я ему сказал», потом пауза и следует какая-нб. пошлость, которую он считает образцом остроумия и мудрости. Мы гуляли 2 часа над роскошным озером (оно замерзло, и в нем пробито множество лунок, над которыми сидят вельможи с лесками), и я только и слышал: «а я сказал Луначарскому», «а я сказал Короленке». Среди всей этой пустяковины стоит записать одно: была какая- то календарная дата, связанная с Анатолем Франсом. Селих звонил Луначарскому — и Луначарский на другой день прислал статью о… Бальзаке. Спутал по рассеянности. «Я ему говорю: Что вы наделали! Он: «ничего, можно и об Анатоле Франсе».
Все, что вчера удалось мне услышать от соседа по столу, это анекдот о Никите Сергеевиче. Приехал Н. С. в одну украинскую деревню. Председатель угощает его самогоном. Н. С. (с неудовольствием): «У вас это еще не изжито».
Председатель: — «Нет, не из жита, а из кукурузы».
10 января 1964. Гулял с Андреем Андреевичем Громыко. Высокий мужчина, бывалый — и жена его. Рассказывал им о Пастернаке — о том, что деньги огромные пропадают в США — гонорары за иностранные издания «Доктора Живаго». Не лучше ли взять эти деньги (валютой) и выдать жене Пастернака советскими деньгами.
Прихожу домой — на столе книжка: Pasternak, 1964
«Fifty Poems». Chosen and translated by Lydia Pasternak Slater99 (Unwin Books).
Предисловие прелестное: биография матери, отца, отрывки из писем Бориса Леонидовича. Но переводы — уж лучше бы прозой. Большинство пастернаковских стихов передано в ритме Якуба Коласа — причем нечетные строки без рифмы, воображаю, как страдал бы Пастернак, если бы познакомился с такими переводами. У нас ни одна редакция не допустила бы таких переводов в печать. Значит, напрасно я взъелся на бедную Miriam Morton и Марию Игнатьевну за переводы моих вещей. Коверкание русских текстов в Англии и США в порядке вещей.
Селих рассказал, как в «Известиях» и в «Правде» (случайно в один день) появились рецензии, ругающие «Наполеона» Тарле. «Книга-то очень хорошая, но ее нужно было выругать, т. к. предисловие к ней написал Радек».
Так ругали бы Радека. Зачем же ругать книгу Тарле?
Вы ничего не понимаете. Так всегда делается.
Дальше он рассказал то, что я знаю. Что Тарле написал Сталину письмо, просил разрешения ответить своим рецензентам в газете, Сталин ответил ему письмом:
«Академику Тарле (Тарле был тогда исключен из Академии)
Не нужно отвечать в газете. Вы ответите им во 2-м издании Вашего прекрасного труда».
Оказывается, Сталин вызвал Мехлиса и Стельмаха [описка, следует читать: Селиха. — Е. Ч.] и сделал им нахлобучку за злобные выпады против Тарле. «И мы тогда признали свою ошибку и обещали похвалить эту книгу», — закончил Селих.
Значит, вы хвалите и браните только по распоряжению начальства.
А как же иначе!
11.I.64. Вспомнил о маме. Послала она меня в аптеку (Дзенке- вича) за каплями Боткина и дала бумажный рубль. Я сунул рубль в перчатку, а перчатка была дырявая — и в аптеке оказалось: рубля нет. Я в слезах и в отчаянии прибежал домой без рубля и без лекарства. И мама сказала:
1964 — Ну что ж! Подумай только, как обрадуется тот,
кто найдет этот рубль. Какая-нб. бедная женщина и т. д.
История с ее именинами. 24 декабря в день св. Екатерины. Особенный день, другого цвета, другого запаха, чем все остальные. И нужно было по секрету подготовить подарки. И тут происходили чудеса: вдруг дней за десять где-нибудь в башмаке я находил трехрублевку — мама, вот 3 р. — «Это не мои деньги». — Уверенный, что просто мне повезло, я шел с Марусей и Маланкой в магазин Кол- пакчи и покупал стеклянный графин со стаканом, а на полученную сдачу бюст Шевченко, и был так мал, что не знал о Шевченко ничего и думал, что всякий бюст называется Шевченко. — А Маруся, найдя у себя под подушкой такие же три рубля, покупала канву и мотки гаруса и начинала вышивать для мамы подушку, таясь по темным углам. Секретность соблюдалась чрезвычайная. — Мама идет! Прячь! — шептал я в ужасе — но мама упорно не замечала ни Маруси, ни вышивки. Мне и в голову не приходило тогда, что мама знает в этой вышивке каждый крестик и, покуда Маруся спит, корректирует ее вышивание. И ужас: я сам же нечаянно и разбил кувшин, предназначенный для подарка. И на туалетном столе — розовая юбка у туалетного стола, а сверху тюль — нашел новую трехрублевку.
Воспитывала она нас демократически — нуждою. Какой это был ритуал: когда она мыла посуду, вытирать полотенцем тарелки и вообще помогать маме.
18 января. Мороз 21°, как полагается на Крещенье. Вышел вчера — душно — никакого удовольствия. Приезжали записывать меня для грамзаписи 4 человека (с тяжелыми ящиками), а я не ждал их — и не было у меня что читать им, и маленькая армяночка повторяла: Кошмар! Кошмар! и даже плакала. Потом книга нашлась (я забыл ее в школе), и я читал им и «От двух до пяти», и сказки, и стишки. Читал паршиво, но впервые мои стихи не показались мне противными.
Но мой перевод «Напрасных усилий любви», который я сейчас перечитываю, кажется мне по-прежнему отвратительным.
Посол Мали Ив. Александрович Мельник предоставил мне свою тихую палату (№ 35) — но при этом вполне серьезно сказал: могарыч — бутылка коньяку. Я купил эту бутылку здесь (за 6 с чем- то рублей), поставил ее ему на стол, и он благодушно выпил ее вместе с приехавшим гостем, считая такую взятку совершенно нормальной.
21 января. Гулял с Миколой Бажаном. Он рас- 1964
сказывает о том, как совещались писатели: что делать им на предстоящем съезде писателей в Джакарте. Съедутся: китайцы, вьетнамцы, африканцы, троцкисты всех стран — и начнут обливать нас помоями и нам придется уйти с заседания оплеванными. Сейчас Бажан прочитал какую-то китайскую не то речь, не то статью, где китайцы зовут Ник. Серг. подлецом, подлым изменником и проч.
Троцкисты подняли головы. Андрей Ротштейн рассказывал мне, что лондонские троцкисты, которых он видел по разным трактирчикам — голодными, чуть не оборванными — все ходят в новых костюмах, разбогатели, разрядили жен и детей и т. д. Шутка ли — у этой захудалой секты вдруг оказалась поддержка 600 миллионов одних китайцев!
24/I. У меня такое впечатление, будто какая-то пьяная личность рыгнула мне прямо в лицо. Нет, это слишком мягко. Явился из Минска некий Сергей Сергеевич Цитович и заявил, подмигивая, что у Первухина и Ворошилова жены — еврейки, что у Маршака (как еврея) нет чувства родины, что Энгельс оставил завещание, в котором будто писал, что социализм погибнет, если к нему примкнут евреи, что настоящая фамилия Аверченко — Лиф- шиц, что Маршак в юности был сионистом, что Кони (Анат. Фед.) был на самом-то деле Кон и т. д. Я сидел оцепенелый отужа- са. Чувствовалось, что у него за спиной большая поддержка, что он опирается на какие-то очень реальные силы.
31 января. Вчера кончил возиться с предисловием к книге Вл. Ос. Глоцера «Дети пишут стихи». Книга не научная, а чисто педагогическая. Но она обличает наших казенных учителей, и в этом ее заслуга.
Микола Бажан, — академик, главный редактор Украинского Энциклопедического словаря, один из украинских вождей, несмотря на все свои звания, человек скромнейший и очень неуверенный в себе. Сейчас он пишет большую поэму. Я спросил его: успешно ли. Он сделал кислое лицо: «все утро боролся с собственной бездарностью».
Его жена Нина Владимировна говорила мне о своем Миколе, что его положение на Украине очень трудное: его мучает русификация края, и антисемитизм, и др. явления. В прошлое воскресенье у Бажанов были Андрониковы и Тамара Иванова, а еще раньше — Ив. Сем. Козловский — певец — готовят шевченковские празднества у памятника Шевченка в Каневе. Козловский настаивает,
1964 чтобы туда поехал из Москвы Большой театр и пел
бы там под открытым небом.
февраля 64. Вчера в Барвиху приехал Маршак. Поселился в полулюксе № 23 в нижнем этаже. Когда я увидел его, слезы так и хлынули у меня из глаз: маленький, сморщенный, весь обглоданный болезнью. Но пышет энергией. Не успел я сесть, как он стал говорить о себе со страшной силой самовосхищения, которое совершенно оправданно, так как он в самом деле феноменально одухотворен, творчество так и пышет из него. Рассказывал о Блэйке. Как Горький говорил ему и даже писал: «Не стоит ваш Блэйк, чтобы Вы переводили его». Рассказывал о Солженицыне, который вместе с Твардовским третьего дня приходили благодарить Маршака за статью в «Правде»*. Статья первоначально была предназначена для радио. Говорит с большим одобрением о Солженицыне — «Отличный человек: ему так нравятся мои переводы сонетов Шекспира». Об Эткинде: Эткинд в своей книге очень расхвалил Маршака, но позволил себе не совсем благоговейно отозваться об одном переводе одного из сонетов Шекспира, и Маршак уже два месяца всюду порицал его книгу*. Но вчера был у Маршака Эткинд, и Маршак доказал ему его неправоту, и они помирились. Читал мне свои лирические эпиграммы, среди которых есть одна хорошая.
«Теркин на том свете» был переведен (не до конца) одним английским поэтом, который жил в СССР и умер, не закончив перевода. Теперь Маршак написал предисловие к этому переводу, который выйдет в Англии.
Говорил Маршак о своем разговоре с Косолаповым, директором Гослита, по поводу поэта Бродского, с которым тот расторг договор:
— Вы поступили как трус. Непременно заключите договор вновь… и т. д.
Он говорил со мной, как с колокольни. Не просто говорил, а «дарил своей мудростью» — «щедро делился своими богатствами» — и все же был трогателен великой победой духа над плотью, бессмертья над обступившей его со всех сторон смертью. И когда я ушел, чувство жалости к нам обоим сжало мне горло.
Кстати: сердце у меня продолжает болеть. Вчера перестало, а сегодня —
«Собр. соч.» — одна из них о Ворошилове — о том, 1964
как Ворошилов развалил армию. «Мы не печатаем: жаль старика».
Рассказывал о Шепилове, который нынче служит в архиве: разбирает военные бумаги XIX века. «Мы дали ему квартирку на Кутузовском — две комнаты. Он запротестовал: мало. Где я буду держать мои бумаги? — Мы даем вам квартиру не для бумаг, а для жилья».
Молотов не взял никакой работы. «Он упрямый, нераскаянный». А Булганин был на встрече Нового года в Кремле и дружески беседовал с Ник. Сергеевичем. О Федине говорит с великим почтением,
7 февраля. Вчера вечером показывали «Новые времена» Чарли Чаплина. Пришел Маршак. Оказывается, он все видит, даже мелкие титры. Но слух у него очень ослабел, и самовлюбленность необъятная. Вчера я проводил его из кино в его номер, вижу: на столе новая книжка «Нового Мира», беру ее с жадностью; он говорит: «здесь мои “лирические эпиграммы” — прочитайте». Я читаю ему вслух его стихотворения, которые он читал мне вчера и третьего дня. И когда я стал перелистывать книжку, взял ее у меня. Вновь рассказал мне, что он ответил директору учреждения, где служит его сын, вновь рассказал, что директор сказал: «я распущу всю эту синагогу», хотя у него три процента служащих-евреев. Я было хотел приходить к нему ежедневно и читать, но вижу, что это невозможно: он терпит только чтение о нем и всякое другое чтение заменяет своим монологом.
Чаплин, конечно, гений, равного которому нет. Он сделал цирковую эксцентрику лиричной.
Чуть перееду на дачу, начну писать «Чехов и его мастерство».
17 февраля 64. Здесь новые лица. Зам. министра МИД: Сергей Георгиевич Лапин, человек студенческого обличья, проводящий на коньках и на лыжах по 3—4 часа в день, отец полуторагодовалого ребенка (Сергея) — весь блондин, с ног до головы, веселый, озорной человек, пишущий стихи, читающий всевозможные книги, питомец Высшей партийной школы. И с ним его друг Влад. Семенович Лебедев, референт Никиты Сергеевича, молодой и моложавый человек в очках, непрерывно острящий — главным образом над своим дружком Лапиным. Их дружба выражается в непрерывных остротах друг над другом — иногда очень удачных. Лапин сочинил какое-то — неплохое — стихотворение,
1964 Лебедев прочитал его и сказал: нужно попросить
Маршака, чтобы он перевел его на русский язык.
С Маршаком я вижусь каждый день. Он по-прежнему говорит только о себе или превращает свою речь в ряд бессвязных афоризмов, которые произносит с таким видом, будто изобрел их сию минуту. Иные афоризмы хороши, например о том, что стихи Луговского похожи на воду, в которой художник моет кисти, и вода от этого разноцветная, но не перестает быть водой. Или о том, что у наших критиков есть руки, но нет пальцев. И т. д. Сейчас он работает над изменением своих переводов сонетов Шекспира, которые он передал как обращения к женщине, в то время как они явно обращены к мужчине.
Здоровье его очень расшатано. От неумеренного потребления антибиотиков во всем его теле зуд, который не дает ему спать по ночам. Зрение ухудшается, хотя он видит и кинокартины, и рукописи, — сам пишет десятки страниц.
Лида и Фрида Вигдорова хлопочут сейчас о судьбе ленинградского поэта Иосифа Бродского, которого в Ленинграде травит группа бездарных поэтов, именующих себя «Руссистами». Его должны завтра судить за бытовое разложение. Лида и Фрида выработали целый ряд мер, которые должны быть приняты нами, Маршаком и Чуковским, чтобы приостановить этот суд. Маршак охотно включился в эту борьбу за несчастного поэта. Звонит по телефонам, хлопочет.
— Пойдем, поговорим о нем по прямому проводу, — предложил он. У меня в это время был Митя. Он помог Маршаку взобраться на 2-й этаж в ту комнату (рядом с кино), где телефон. Был 7-й час. Но мы не могли дозвониться до Лиды. Митя в промежутке между звонками стал рассказывать о Солженицыне. Солженицын пришел в студию MXAT’a посмотреть инсценировку «Случая на станции». Поглядеть на него собралась куча народа. Долго ждали его — что же он запаздывает? — оказалось, он давно сидит в третьем ряду, не узнанный никем. Когда его опознали, он сказал, что хотел поговорить с глазу на глаз с актерами, а не с публикой, — и особенно ему неприятно, что здесь присутствуют журналисты. «Все, что я хочу сказать читателям, я скажу в своих произведениях — и мне не нужны посредники». И стал так нелестно отзываться о журналистах, что один из них предпочел уйти.
Маршак внимательно слушал этот Митин рассказ и вдруг сказал совсем простым голосом: «Мне плохо» и сомлел. Митя чуть не на руках отвел его в его палату (№ 23), мы вызвали врача, открыли фрамугу окна, и через несколько минут он отошел. «А я думал, что умираю», — очень просто сказал он.
На Митю все это произвело большое впечатле- 1964
ние. Маршак, едва очнулся, сказал: «Звоните Лиде об Иосифе Бродском».
Есть в этом характере черты величия.
февраля. Сейчас ушел от меня Влад. Семенович Лебедев. Вот его воззрения, высказанные им в долгой беседе. Шолохов — великий писатель, надорванный сталинизмом. «Разве так писал бы он, если бы не страшная полоса сталинизма. — Вы, К. И., не знаете, а у меня есть документы, доказывающие, что Сталин намеревался физически уничтожить Шолохова. К счастью, тот человек, который должен был его застрелить, в последнюю минуту передумал. Человек этот жив и сейчас. Леонов, исписавшийся, выжатый, как лимон, — тоже жертва сталинизма: «Вот, мол, меня Горький любил». Тем и живет. И его «Русский лес» такая чушь. Анну Ахматову я люблю и чту: в то самое время, когда велась против нее травля, она писала стихи о Родине.
Об Ахматовой я заговорил с ним первый: ей 75 лет, нужен ее однотомник. «Ну что же — однотомник будет». И вообще, К. И., все будет. Будет Собрание сочинений Пастернака. Мы издадим даже «Доктора Живаго», в котором чудесные описания природы, зима, например, великолепна.
О Фросте: я записал всю беседу Никиты Сергеевича с Фрос- том. Фрост ребенок, наивный, знал, что умирает, и приехал умирать в СССР. Но наивен. Сурков даже сочинил стихи — где называет его идеи бредовыми. Сурков весь изменился на 180°. Удивляют меня эти люди — «изменившиеся» и т. д.
Ничего не знаю об Иосифе Бродском. Интересно, что Маршак возложил на меня не только составление телеграмм, но и оплату их*.
Сегодня он как ни в чем не бывало оделся, надел шубу, шапку и умчался в Москву. «Там в театре репетируют одну мою пьесу».
Завтра приедет ко мне Паперный, а также художник Кузьмин.
февраля. Будь прокляты Бенкендорфы и Дубельты, какой бы режим ни защищали они насилием над Литературой! Бедный, ничтожный поскребышек, его бесславье перейдет в века. Жданов и не догадывался, каким страшным клеймом он клеймит и себя и свое потомство — своим безграмотным и хамским наскоком на Ахматову и Зощенко.
Вот что хочу я написать Лебедеву на книжке «От двух до пяти», которую он принес ко мне, чтобы я начертал на ней автограф.
1964 Кузьмин должен приехать ко мне с рисунками к
моему «Персею», которые были заказаны ему еще в прошлом году Детгизом.
Паперный — автор фильма «День рождения Чуковского» — хороший литературовед, труженик, остроумный пародист, юморист. Очень одаренный человек. Его жена Калерия Ник. Озерова — редактор рецензий «Нового Мира».
21 февраля. Приехал сюда с месяц тому назад некий старый большевик Воеводин, одержимый манией грандиоза. После первого же знакомства он поднес мне саморекламную брошюру, из которой явствует, что он был зауряден как плотва, бездарный и бесцветный человечек. Прошло недели три, и вдруг он потребовал у меня свою брошюру назад.
— ?
— Вы сказали, что вы ненавидите старых большевиков, а я как старый большевик. Я требую свою книжку назад.
Оказалось, на общей террасе я в присутствии Снастина, Ар- тюшиной и некоего Баттероля Бандероля позволил себе сказать, что среди старых людей — пенсионеров, а также некоторых старых большевиков живет стремление к тунеядству. Они считают себя вправе решительно ничего не делать только потому, что лет 30 назад они совершили некий — часто весьма заурядный поступок. Услышал это Бандероль и стал звонить по всему санаторию, что я будто бы ругал всех старых большевиков. Ему возражали: Майзель-Розовская, Андреева, Алтаева, но все же сплетня делала свое дело — и многие чуть ли не бойкотировали меня.
Но вот сплетня эта дошла до Вл. Сем. Лебедева. Он, больной гриппом, тотчас же пошел к Бандеролю и сказал ему: «Вы клеветник», и позвонил Снастину, и Снастин передал ему мои слова в точности и сказал, что вполне солидаризуется со мною. Тогда Лебедев пошел к Воеводину и предложил ему извиниться передо мною и потом пришел ко мне успокоить и утешить меня.
А я после своего выступления в университете (20-го февр.) сорвал себе голос, пью горячий боржом, сижу в комнате и читаю Ра- уза о Шекспире. Маршак сразу держит корректуру четырех книг и не будет выступать сегодня.
тали — спектакль намечается легкий». Это очень 1964
окрылило Самуила Яковлевича. Он вышел «на эстраду» в сопровождении Элика очень изнеможенный, но бодрый. Читал свою чудесную «Быль и небылицу» по памяти, Элик смотрел в книгу и подсказывал, но т. к. Маршак глух, эту подсказку публика слышала раньше, чем он. Потом он прочитал из Бернса «Честную бедность» и 3—4 эпиграммы, потом шекспировские сонеты, публика хлопала после каждого опуса, хотя многое до нее совсем не доходило. Например, о словаре, о времени и т. д.
Вл. Сем. Лебедев уверяет, что рядом с ним один восхищался: — И все в рифму!
Я забыл сказать, что перед этим показывалась кинокартина «Маршак» — очень хорошая, прекрасно оформленная.
После вечера сотрудник «Правды» Абалкин, я, Лебедев, Михаил Александрович Цейтлин, Юля пошли к Маршаку, он читал свои прелестные эпиграммы.
Меня и Маршака позвал к себе Владимир Семенович. Прочитал нам письмо Солженицына, который очень благодарит за участие, — видимо, волнуясь по поводу премии. Потом очень много рассказывал об Н. С. Хрущеве:
«Работает с 7 час. утра. Читает документы, корреспонденцию. Потом разговоры по телефонам. Приемы, до 7 вечера. Ни минуты свободной. Вообще можно сказать, что это самая тяжелая жизнь, без малейшего просвета — и врагу не пожелаю такой. Разве иногда он выезжает на охоту, но редко. С Молотовым спорил без конца. Молотов противник всяким новшествам. Сейчас мы все сталинисты — и вы, Корней Ив., и вы, Самуил Яковлевич».
Ненавидит Евтушенко. Это лгун. Он сказал матери, что уезжает на станцию Зима, а сам направился в Ленинград на симпозиум — восстановить связи с иностранцами.
Очень самобытный человек — Вл. С. Лебедев. Линия у него либеральная: он любит Паустовского, выхлопотал печатанье «Синей тетради» Казакевича, обещает добыть для вдовы Пастернака пенсию, восторженно говорит о русской интеллигенции, но при этом глумлив, задирист, всегда ведет разговор так, чтобы кого-нибудь из собеседников высмеять, обличить, поставить в неловкое положение. Так как у него бездна юмора, он очень находчив, — это блистательно удается ему. Спорщик он великолепный, с иезуитским наклоном. И тут же рядом учительный тон, когда он говорит о святынях, отчасти даже поповский, проповеднический.
Кстати: он говорил об изумительной памяти Н. С. Хрущева: он помнит почти дословно все документы, которые когда-либо читал, хотя бы десятилетней давности.
1964 Эти строки я пишу перед отъездом из Барвихи,
где я пробездельничал два месяца.
4 марта. Воротился третьего дня в Переделкино. Очень грустно старому человеку возвращаться в обновленный дом, где ему — человеку — остается жить не годы, но месяцы. Ремонтировали дом очень добротно: ванная внизу, кухня, все неузнаваемо прелестно — мой кабинет, Кларочка сделала чудеса, воротив сюда и в соседнюю комнату все мои книги, которые были снесены вниз в сараи, и расставив их по полкам — и Марина прекрасно оформила столовую, — никогда я не жил в таком отличном, благоустроенном доме. Особенно стал хорош этот дом оттого, что в нем нет Кати Лури.
марта. Надвигается 82 года. Была вчера врачиха NN, которая, очевидно, и уложит меня в гроб. Она сказала, что в моей истории болезни записано:
Считает себя здоровым!
Нет, я считаю себя очень больным, но, ненавидя лечиться, не желая, чтобы врачиха (очень тупая) надоедала мне ежедневными визитами, я ежедневно говорил ей:
Чувствую себя превосходно.
марта. День Марии Борисовны. Не спал ночью, встал с головной болью. Из всех событий главное: приехала Ек. П. Пешкова и привезла некую американку — лет 60. Американка оказалась русской — автор книжки рассказов, «которые хвалил Бунин». Бедная женщина. От России отстала, к США не пристала. Странно видеть русскую интеллигентную женщину, не знающую русской литературы — совсем, даже не слыхавшую таких имен, как Федин, Зощенко и т. д.
Гулял с Гребневыми. На кладбище не пошел.
Американка написала роман (по-русски) и жаждет пристроить его. За тем и приехала. И я интересую ее ровно настолько, насколько я имею, как она думает, влияние устраивать романы.
Екат. Павл. — феномен. Ей 84 года (говорят: 87), она легко поднялась на 2-й этаж, осмотрела все уголки в моих комнатах, даже выбежала без пальто на балкон, ходила смотреть детскую библиотеку, недавно была в Одессе, там была горьковская сессия, очень поздоровела (по сравнению с Барвихой) — и, как это ни странно, сохранила много женственности, прелестного изящества души.
Зовут «американку» Ольга Михайловна Ньюберг.
Калашникова, Холмская и Богословская были у 1964
меня по поводу наследия Ив. Ал. Кашкина. Я председатель Комиссии по его наследству, а я даже не знал, что он умер.
30 марта. Надвигается день рождения. От маникюрши Эсфири Борисовны я получил 2 куска мыла — заграничного.
От Берты Самойловны Квитко… четыре куска мыла.
Недаром я написал «Мойдодыра».
31/III. Елена Редл прислала мне из США шотландский халат из чистой шерсти!!!
Я устроен так наивно, во мне столько глупой детскости, что я радуюсь этим подаркам, охотно забывая, что пользоваться ими — не долго.
Ездил вчера в Гослит — объясняться насчет Собрания своих сочинений. Бедный Косолапов циничен, лжив — и затуркан. Написал мне письмо, что редакция хотела бы ознакомиться с 6-м томом — и сейчас же отрекся от своих слов: мы вполне полагаемся на вас!
Позвонил мне Рыклин. Он в Доме творчества. Я пошел к нему и получил в подарок иерусалимское мыло – опять мыло.
1 апреля. Встал поздно: в 5.45. Глянул в окно. Сыпется мелкий снег.
За весь март не было ни одного теплого южного ветра.
Вчера лег поздно из-за Вареньки Арутчевой, которая привезла мне… мыло.
Пишу о Зощенко — работаю больше месяца и все еще на 3й странице. Стыдно перед Кларочкой, что я столько раз отдаю ей в переписку одно и то же, все одно и то же. Снег валит хлопьями.
5 апреля. Влад. Жаботинский (впоследствии сионист) сказал обо мне в 1902 году:
Чуковский Корней, Таланта хваленого, В 2 раза длинней Столба телефонного.
Новелла — юродивая, больная, лохматая, уклончивая, но бесконечно милая, яркая, киплинговская кошка, что «ходит сама по себе». Глаза умные лирически-насмешливые — настороженные, какие бывают только у подлинных поэтов.
1964 17 июня. Погода потрясающе прелестная. Жар
ко. Птицы, ни облачка. О, если бы не было дождя во время костра!
У нас ремонт. Красят крышу, выкрасили мой балкон, заливают отмостье асфальтом. Я очень радуюсь всему этому, хотя и понимаю, что недолго мне пользоваться этим отремонтированным жильем.
июня. Утро: дождь!! Вот тебе и наружный ремонт. Вот тебе и костер. После того, как я умру, вся жизнь переполнится такими событиями, вещами, стихами, романами, именами, о которых я сейчас и понятия не имею. Через десять лет после моей смерти моя нынешняя эпоха покажется древностью. «Это еще когда жил здесь Чуковский», — будут говорить о Переделкине.
Только что уехала от меня милая Инуи, подарившая мне ту ручку, которой я пишу сейчас. Книжки ее детские (проза) написаны под сильным английским влиянием — я устроил в детской библиотеке выставку ее книг, несколько ее портретов. Она надела кимоно, и мы пошли с нею по улицам Переделкина. Вместе с нею приехали: студент и студентка университета Дружбы — Ясуко Танака и Юза Танако (муж и жена) и Ирина Кожевникова из «Советской женщины». Я пригласил Веру Никол. Маркову и ее мужа Леонида Евгеньевича, художника. Маркова, отличная переводчица, бегло говорит по-японски. У Инуи прелестный смех — такого я никогда не слыхал, как будто она решила засмеяться, но на половине бросила, раздумала. Что-то есть в ее смехе младенческое. Мы пошли в Дом творчества — к Марковой, там японцы спели несколько народных японских песенок—в маленькой комнатке. Потом пошли к Лили Брик и Катаняну и пригласили Новеллу Матвееву, она спела: «Какой большой ветер» и «Окраину».
Сегодня я бегло познакомился с Евтушенко и с Ахмадулиной.
июня. Снова взялся за Зощенко. Пишу первые полторы страницы целый месяц. Из-за этого даже не мог поехать навестить Паустовского (в Барвихе). Вечером гулял с Нилиным. Он на словах страшно левый. Бранит Хрущева за то, что тот сказал в Дании заносчивую речь. «Ему бы поучиться у датчан сельскому хозяйству. Ведь как-никак маленькая страна, 5 миллионов жителей, а кормит молочными продуктами половину земного шара. Зачем такое зазнайство». Нилин пишет сейчас о Бурденко и рассказывает случаи гражданской доблести Бурденко (т. е. его мнимых выпадов против Советской власти).
Встретил глухую сестру Веры Вас. Смирновой — 1964
очень милую, набожно верующую в марксистскую эстетику. Должно быть, это от глухоты.
июня. Воскресенье. Троица. Безоблачный день. Жара. Костер. Больше тысячи детей — чудесных.
июня. Божественная погода продолжается. Сегодня неожиданно получил первые листы 1-го тома Собрания моих сочинений. Мне кажется ужасным предисловие и отвратительным «Серебряный герб».
Вожусь с Зощенко.
Сегодня была у меня бывшая балерина Гердт и брат Ираклия Элефтер.
Сирень цветет бешено.
Маляры кончили ремонт.
июня. Вчера в Доме творчества две «вдовы»: Лили Брик и Н. А. Нольде (Коган). Одна — о Маяковском, другая — о Блоке. О, если б их увидели сейчас Маяковский и Блок. Нольде совсем плоха: разбита параличом, еле движется, в лице ни кровинки, глаза мертвые.
Лили говорит мне:
Не правда ли, странный человек был Володя? Очень странный.
Утесов гениально показывал трех портных, у которых советские люди заказывают себе пиджаки: польского, латышского и еврейского.
Петра Семеновича Когана Маяковский презирал как воплощение всяческой тупости. Издевался над ним в стихах. Но чего не сделает смерть. Вчера я видел, как вдова Когана передавала вдове Маяковского фото (лекция Дюамеля), на которой присутствуют и Маяковский и Коган. И вдова Маяковского нежно спросила:
А где же Петр Семенович?
А Петр Семенович вот здесь.
июня. Были у меня вчера четыре джентльмена. Л. Н. Смирнов, Председатель Верховного суда РСФСР, В. Г. Базанов, директор Пушкинского Дома, Е. Ворожейкин, директор Юриздата и еще один, чья фамилия не выяснена. Мои коллеги по изданию 8- томного Кони. Я стал критиковать их проспект (пропустили дело о крушении поезда в Борках: дали в III томе то, что надо было дать в IV-ом, отвели под комментарии всего по 2 листа!). Они слу- 1964 шали без интереса, ибо цель их приезда — уговорить
меня, чтобы я дал вступительную статью об Анатолии Федоровиче.
Но ведь я написал статью о нем.
Чудесная статья!
В ней я сказал все, что знаю о нем. И больше сказать мне нечего.
Все же настаивают. Оказалось, что со Смирновым, Председателем Верховного суда, я уже встречался в жизни — на Лахте, в Ольгино, в 1922 году. Он говорит: «помню, вы все возились с детьми». Был ли он тогда ребенком, я не решился спросить. Он тучный, высоколобый, с усталым лицом. Я заговорил об Иосифе Бродском.
Он оживился:
Представьте, я получил о нем два письма. Оба из Ленинграда. Одно по-английски. Пишет какой-то студент — на бумаге, вырванной из тетради. Такое смешное письмо…
Вам смешно, а он страдает. Больной, должен где-то под командой грубых людей возить навоз и т. д.
Очень смешное письмо…
Я стал говорить о злобном Прокофьеве, который из темных побуждений решил загубить поэта, о невежественном судье, База- нов и незнакомец вяло поддерживали меня, но Смирнов отошел в угол балкона (покурить) и все говорил:
Такое письмо… И по-английски.
Мы вышли с ним в лесок. Он стал жаловаться на усталость. Должен сейчас ехать обратно в Москву. Много непрочитанных дел: убийства, изнасилование и снова убийства… Несколько человек к расстрелу.
Лицо симпатичное. Интеллигент. На прощание:
Это очень хорошо, что вы любите детей.
26 июня. Почти весь июнь был солнечный. Утро золотило деревья. Сегодня первое утро в облаках. Но птицы поют, как и прежде.
Вчера Зина (девица, у которой умер отец) пришла ко мне с предложением бесплатной работы, т. к. у нее каникулы. Она — студентка. Я обрадовался. Но оказалось, что она никогда не читала Анны Ахматовой; знает об Эмиле Золя только понаслышке. Я лег на диван и попросил ее читать мне вслух статью о Золя в «Вопросах литературы» (№ 6). Она читала: «Бальзака», «Нана», «Эрио», явно не понимая того, что читает. Я вежливо отклонил предложенные ею услуги.
Гуляя вечером, встретил Баталова. Он проезжал 1964
в «самоделковой» машине, перестроенной из «Москвича». Говорили об Иосифе Бродском, судьбой которого Баталов живо интересуется. Приехал он к Шкловскому по каким-то киношным делам. «Ну и субъект!» — говорит он о Шкловском.
Мне предложили выступить по радио к юбилею Ахматовой.
27 июня. Облачно. Целый день возился с Зощенко. Только в 8 час. вечера встал из-за стола. Пошел гулять с Ваней Халтуриным. Встретили Андроникова; только что вышла его новая книга, он обещал принести. Андроников закапывает свой огромный талант в землю: Кирпотина он не показывает, так как Кирпотин обижается. Фадеева не показывает, т. к. Фадеев трагически умер. Суркова не показывает, т. к. Сурков — начальство. Маршака не показывает, т. к. Маршак обидчив, Федина не показывает, т. к. ... и т. д., и т. д., и т. д.
С ним была Манана — его красивая и умная дочь.
28/VI. С ужасом вижу, что «Зощенко» никуда не годится. Пишу его с 1-го марта, думал выкроить 10 страничек, но и это не удалось. Были вчера Таня с Верой и Изида с Тришкой. Таня приехала не ко мне, а к Белинкову, который болен воспалением легких. Белинко- ва били и истязали в лагере — он вернулся оттуда полутрупом. Сколько я знаю его, он всегда на пороге смерти. Страданиям его нет конца: легкие, сердце, желудок — все искалечено, изуродовано. Жена его Наташа — страдалица. Она тяжко работает (в каком-то институте — «оформляеткниги»), и все ее мысли — о нем. Он в Переделкине, она каждый день ездит поездом на службу — и кажется на десять лет старше, чем есть. Конечно, мне жаль его очень, и я даже чувствую себя виноватым перед ним — но разговоры с ним меня утомляют, я заболеваю от них. Он написал книгу о Тынянове, она имела успех, — и он хочет продолжать ту же линию, то есть при помощи литературоведческих книг привести читателя к лозунгу: долой советскую власть. Только для этого он написал об Олеше, об Анне Ахматовой.
Он предложил мне свои рукописи — для прочтения. Я отказался, так как перегружен работой сверх головы. Он обижен на меня кровно. Но мне утомительно читать его монотонную публицистику. Это сверх моих сил. Теперь он навалил свои писания на Таню. Она чуть не плачет: он пишет так затейливо, претенциозно, кудряво.
1964 нему отвратителен: это самая слабая, самая неори
гинальная из моих книг. «От 2 до 5» — неплохо. А из сказок не надо было включать «Бибигон». «Бибигон» и «Серебряный герб» — единственные вещи, которые я писал без азарта, равнодушно и вяло. Нужно было бы выбросить их. Продержал 30 листов. Осталось 16.
Вчера были у меня критик Огнев, поляк Северин Поляк и армянский поэт Эмин.
Гулял с Сергеем Бонди.
5 июля. Три дня назад Лида вышла из наших ворот, чтобы пойти в Дом творчества — и увидела автомобиль. Отбежав от него в сторону, она не заметила велосипеда, который мчался за ним. Велосипед сбил ее с ног, она рухнула на землю — повредила себе всю левую сторону тела; с тяжкими ушибами ее доставили в дом. Оказалось, что во всех больницах выключены телефоны. Сейчас она в городе…
Я правил (в «кукушке»*) корректуру «От двух до пяти». Понадобилась сноска из маршаковского «Воспитания словом». Я взял эту книгу, нашел нужную страницу и стал записывать в корректуру, позвонил Володя Глоцер, который был у меня вчера с Риной Зеленой, и сказал мне два обыкновеннейших слова: «Маршак умер» — и меня словно кипятком ошпарило. Рука дрожит, не могу собрать мысли.
И страшная мысль: что если узнает Лида?!
Она сейчас изнервленная, прикованная к постели, лишенная возможности попрощаться с ним, написать о нем, — я позвонил Люше, чтобы она приняла меры, но ведь приедет Любарская — и остановится у нас на квартире. Любарская приедет на похороны.
вообразил, что будет макет, макета мне не показали. 1964
Ужасно это возмутило меня. 50 лет назад, когда я редактировал Репина «Далекое близкое», перестановка всех рисунков, переверстка и т. д. производились в 3 дня — и не было преступлением. А теперь при плановом хозяйстве требуется чуть ли не декрет Совета министров, чтобы произвести перестановку текста в 4-х листах (из 46). Калькуляция…
Вечером милая бельгийка Каролина Соеп, которая пишет о Чехове. 28 лет, экспансивная. Чехова знает отлично. Ее учитель Сергей Бонди. Он прочитал нам вечером о Пушкине — о кризисе его мировоззрения в 1823—24 гг.
8 июля. Все страшнее для меня мысль о Маршаке. Больной, весь в когтях смерти, он держался здесь на земле только силой духа, только творчеством. Возле его постели был целый стол, заставленный лекарствами. Он не мог ходить, оглох, ослеп, весь съежился, как воздушный шар, из которого выкачали воздух, — но на письменном столе у него высился ворох бумаг, и покуда он был повелителем этих бумаг, покуда он мог создавать свои черновики, которые он бесконечным, неустанным трудом превращал в поэзию, в песню, в эпиграмму, в русского Бернса, русского Блэй- ка — он держался на поверхности земли. Вообще, эта «поверхность земли». Она существует миллионы лет. И вдруг после миллионов лет небытия на ней возникает на минутку человек — и через минутку уходит в небытие прочь с поверхности. С такими глазами, с такой биографией, Самуил Яковлевич написал о Габбе:
Ты научила меня умирать.
И в его устах это были не слова. Он после ее смерти стал мудрее, смиреннее, строже к себе.
10 июля. Первый том — нужно было верстать в другом порядке, сократить «От двух до пяти», дать другие иллюстрации и проч. «Высокое искусство» — ничто не проверено, даже цитаты изЧехова.
Вчера вечером был Андроников. Рассказал: рассказ Алексея Толстого о чествовании у него в доме Уэллса (Старуха Тургенева и старуха Крандиевская) и о Кирпотине, посетившем в 1941 году Отто Шмидта.
24 августа. Последние полтора месяца впервые показали мне, что моя жизнь вступила в предсмертный период. Сердечные спазмы, феноменальная слабость. Уже сорок дней я лежу в постели,
почти не работаю, меня колют, пичкают лекарствами — и с этого дня я начинаю
ПРОТОКОЛ МОЕГО УМИРАНИЯ.
В ночь на 23 авг. Страшное сердцебиение в 6 часов утра — чтобы прекратить его, принял пять лекарств — лежу на балконе отравленный. Накануне я сильно переволновался. Таня схватилась с Марианной Петровной — политический спор — совершенно неуместный у постели больного.
В ночь на 24 — тоже в 6 час. утра сердцебиение, кот. длится до сих пор. Но я решил не принимать никакого лекарства. Лег на террасе и работал над вторым томом своего собрания сочинений. (Проспекты собрания соч. вышли около месяца назад, но до сих пор не разосланы по магазинам.)
авг. Status quo ante100. Прекрасное самочувствие.
авг. Легкое трепыхание сердца — около 7 час. утра. Решил ничего не принимать. Прошло само собой.
Утром 10 сентября. Камфара.
Все это пустяки. Умирать вовсе не так страшно, как думают. Из-за того, что я всю жизнь изучал биографии писателей и знаю, как умирали Некрасов, Тургенев, Щедрин, Вас. Боткин, Леонид Андреев, Фонвизин, Зощенко, Уолт Уитмен, Уайльд, Сологуб, Гейне, Мицкевич, Гете, Байрон и множество других, в том числе Куприн, Бунин, Кони, Лев Толстой, я изучил методику умирания, знаю, что говорят и делают умирающие и что делается после их похорон. В 1970 году Люша будет говорить: это было еще при деде, в квартиру к тому времени вторгнется куча вещей, но, скажем, лампа останется. «Эту дорожку в саду провели еще при Корнее Ивановиче». «Нет, через год». И проходя мимо дачи: «Вот на этом балконе сидел всегда Маршак… — Какой Маршак? Чуковский!» И появятся некрологи в «Литгазете» и в «Неделе». А в 1975 году вдруг откроют, что я был ничтожный, сильно раздутый писатель (как оно и есть на самом деле) — и меня поставят на полочку.
10 сентября. Четверг. В 10 1/2 пришел Солженицын. Моложавый. Отказался от кофею, попросил чаю. Мы расцеловались. Рассказывает по секрету о своем новом романе*: Твар- 1964
довский от него прямо с ума сошел. В восторге. Но Дементьев и Закс растерялись. Положили в сейф. Посоветовали автору говорить всем, что роман еще не кончен. А он кончен совсем. 35 печатных листов. Три дня (сплошь: двое с половиной суток) 49-го года. Тюрьма и допросы. Даже Сталин там изображен. Завтра он скажет Твардовскому, чтобы Твардовский дал прочитать роман мне.
Узнал, что я пишу о Зощенко. «Много читал его, но не люблю. Юмор кажется грубым».
Мы гуляли с ним под дождем по саду — взошли наверх и вдруг ему стало худо. Лида уложила его в нижней комнате — дала ему валокордина. И сейчас он лежит до 2 когда…
[Дописано позже. — Е. Ч.]:
Потом: Твардовский так и не дал мне романа. Он вдруг круто меня невзлюбил.
23 октября. Вчера был у меня Чивер, поразительно похожий на Уэллса: тот же цвет волос, та же улыбка, тот же рост, та же фактура розовой кожи. Сидел он долго — 4 часа, и хотя у него был билет в Большой театр, предпочел пропустить 1-ое и 2-ое действия. У меня грипп, мне было трудно сидеть, хотелось лечь, но я так люблю его, что мне было радостно с ним. Уходя, он обнял меня — о если б он знал, какую плохую статейку я написал о нем!
Разговор главным образом вела Таня, которая вся расцвела в его обществе. Она чудесно перевела его «Swimmer’a»1.
За это время сняли Хрущева, запустили в небо трех космонавтов*, в Англии воцарились лейбористы, но обо всем этом пусть пишут другие. — Я же запишу, что вчера приехал в Москву Апдайк.
Чивер совсем домашний.
ноября. Пятница. С этого дня буду вести дневник регулярно. Сейчас ушел от меня Александр Георгиевич Менделеев, член редакции «Недели» — умница, высокого роста. Он очень жалел, что Таничка говорила не с ним по поводу Чивера — очень просит дать ему ее перевод.
Пишу о Зощенко. Написал 74 1/2 страницы. Надо кончать. Удачнее всего вышла глава о языке. Хочется удлинить эту главу.
ноября. День Марии Борисовны.
1964 Из-за того, что какой-то советский турист пред
почел недавно остаться в Англии, задержана группа туристов, которые должны были отправиться в Италию, — в том числе Коля, Марина, Штейн с женой и другие.
Так как, свергнув Хрущева, правительство пребывает в молчании — и обыватели не знают, под каким гарниром их будут вести «по Ленинскому пути», — сочиняется множество эпиграмм, песен, анекдотов, стишков.
24 ноября, вторник. Сегодня я гулял по снежному Переделкину с Нилиным, Заходером и Максом Поляновским — каждые пять минут — новый анекдот.
26 ноября, четверг. Когда-то Коля (ему было лет 6) рассматривал на полке мои книги и сказал:
— Когда папа умрет, вот эти книги я отдам в переплет, а эти выброшу вон.
Теперь это время придвинулось, и я думаю, что Коля так и поступит. Вообще с книгами будет им возня. За последнее время очень большое место в моей библиотеке занимают английские книги. Ни у кого из моих наследников нет охоты читать английские книги.
Читал сегодня по радио свои воспоминания о Леониде Андрееве. Теперь над радио и TV новый начальник. Он усмотрел какой- то криминал в недавней телевизионной передаче «Цирк» и уволил троих сотрудников. Бездарная, слабоумная сволочь. Ничему
не научились — полицаи — по-прежнему верят лишь в удушение и
*
в заушение .
Первого приезжает Лидочка. Я послал ей свою статейку об Анне Ахматовой — и теперь испытываю конфуз: статейка элементарна и плохо написана.
У Лиды дела с глазами плохи, между тем она не выносит, чтобы ей читали вслух.
В пятницу, то есть завтра, выходит моя книга «Искусство перевода», я очень хочу послать ее Солженицыну, но боюсь посылать по его адресу в Рязань. Он говорил, что вся его почта под строжайшим контролем.
Сейчас ко мне придет Александр Борисович Раскин и пойдем с ним гулять. Морозу 9 градусов.
«Лит. России», и теперь принимаюсь за «Зощенко», 1964
куда я внес десятки исправлений, предложенных мне Вениамином Кавериным.
Лиды я еще не видал. Вчера был у Фриды, — которая после всякого своего депутатского приема заболевает и лежит в постели. Гулял со Зверевым. Читал Эллери Квина «Double dozen»[102].
7 декабря 1964. По случаю «Дня Конституции» приехала ко мне Аня Дмитриева вместе с Митей. Аня — чемпионка тенниса, 24 лет, и в то же время студентка. Она спокойна, приветлива, чистосердечна, хорошо молчит, хорошо смеется. Не верится, что она знаменитость — заслуженный мастер спорта. В Лондоне была с командой около 10 раз, была в Африке, в конце января едет в Финляндию. Чемпионка по теннису. Мы вместе читали Юрия Нагибина «Далеко от войны».
7 декабря. Сейчас позвонила мне Ласкина из журнала «Москва». Моя статья о Зощенко ей понравилась — «вы научили нас читать Зощенко».
Значит, я как критик здесь гораздо сильнее, чем как мемуарист.
Верно. Нужно будет сократить мемуарную часть.
В «Лит. газету» я отправил статью «Язык Зощенко». Вышло 11 страниц.
В «Литературной России» идут мои записи «Что вспомнилось».
В «Неделю» я отправил дрянную статейку об Анне Ахматовой.
Сейчас звонил мне сын Пастернака, Евгений Борисович, просит написать предисловие к книжке его стихов, которые выходят в Гослитиздате.
О! о! о!
Сволочь я, что не пишу о Чехове.
Таня рассказывает, что она на квартире одного из работников американского посольства смотрела кино — по его приглашению, присланному в Инкомиссию Союза Писателей. С нею была Волжина и два молодых переводчика — четыре человека. И на эту четверку — пришлось четыре стукача, причем один из них в лифте попросил одного из переводчиков открыть портфель и показать, какие книги подарил ему работник посольства.
Ахматова в Италии — это фантастика. У нее
1964 Нет косточки неломаной,
Нет жилочки нетянутой, —
и вдруг в Италии, где ее коронуют*.
А что с моим Зощенко для «Литгазеты»?
8 декабря. Приехала вчера Лида из Комарова. Рассказывает, что Лернер, дружинник, сыгравший такую гнусную роль в судьбе Бродского, выследил одного физика, к которому в гостиницу повадилась дама. Стоя на страже морали, Лернер запугал коридорного, и тот впустил Лернера в номер, где физик принимал свою даму. Лернер вошел в прихожую, а так как физик — атомщик, у него в прихожей сидели два охранника, которые и отколотили Лер- нера, потом вызвали директора гостиницы, и тот отобрал у Лер- нера все документы.
Вечером вчера был на даче Всев. Иванова. Копелев болен: радикулит. Фрида больна — голова. Погода прелестная, мартовская.
декабря. Прекрасная погода. Были у меня М. Ф. Лорие, В. Мих. Россельс. Потом — Оленька Андреева, внучка Леонида Николаевича. Она в Нью-Йорке переводит с мужем «Идиота», в Париже устраивает выставку своих рисунков, а в Женеве проживает с родителями.
Вечером встретил трех партийцев: Елизара Мальцева, Павла Нилина и [в оригинале пропуск. — Е. Ч.] ...енко. Они гораздо левее беспартийных, их отзывы о происходящих реформах — ироничны. Рассказывают, что Румянцев, новый редактор «Правды», поместил ругательную заметку о журнале «Октябрь», который расхвалил дрянную пьесу Софронова. Так и сказано: дрянную. Те пришли к нему объясняться и сказали: «Очевидно, это случайность». Он ответил: нет, не случайность. Ваша пьеса действительно плоха — и я буду и впредь бороться с плохими произведениями, а что касается групповщины, которую вы насаждаете, — мы будем осуждать ее всячески.
декабря. Пятница. «Унитаз никогда не превратится в Джио- конду», — сказал Симон Дрейден, узнав, что «Лит. газета» не приняла моей статьи о Зощенко.
Я говорил по телефону с каким-то Залманом Ахраимовичем, который заведует каким-то отделом «Лит. газеты». Этот Залман сказал о моей статье, что она не газетная. «Я 60 лет пишу в газетах, — сказал я, — и очень хотел бы хоть раз написать что-нибудь не газетное и не могу. Статья моя газетная вполне, а просто вы трусите. Я дал вам возможность хоть перед подпиской — показаться читателю честными людьми, и вы сами знаете, 1964
что одна эта статья создала бы сотни подписчиков. Но вы захотели солидаризироваться с теми, что топтали сапогами М. Зощенко».
15 вторник. Мой «Зощенко» все еще читается в редакции «Москвы» — и загадочное молчание. Боюсь, что там найдут статью не журнальной.
Был вчера благороднейший Елизар Мальцев. 11/2 часа рассказывал о заседании в горкоме партии. Страшно взволнован, потрясен, рассказывал нервно, вскакивал, хихикал, вскрикивал. «Я сказал Егорычеву, а он говорит… А Борщаговский… А Антокольский… А Слуцкий крикнул с места… А Щипачев схватился за сердце и упал… вызвали врача… а Сергей Сергеевич Смирнов… Прижали Егорычева… »
Я слушал и думал: при чем же здесь литература? Дело литераторов — не знать этих чиновников, забыть о их существовании — только тогда можно остаться наследниками Белинского, Тютчева, Герцена, Чехова. Почему между мною и Чеховым должен стоять запуганный и в то же время нагловатый чиновник! Я микроскопический, недостойный, но несомненный наследник Чеховых, Тургеневых, Куприна, Бунина, я целыми днями думаю о них, о своих законных предках, а не о каких-то невежественных и бездарных Егорычевых.
Сегодня получил еще одного «Чивера», — не знаю, от кого.
У Лиды очень хорошая статья — о герценовских «Былом и Думах»*.
«Высокое искусство» еще не вышло из печати. Те, кому я послал эту книгу, пишут о ней с похвалами: Д. С. Лихачев, Е. Эт- кинд, Мкртчян, акад. Алексеев и др. Но конечно, в книге множество дыр.
Умер С. И. Ожегов, мне поручено написать для «Литгазеты» некролог.
17 декабря. Четверг. 1964. А. Г. Менделеев позвонил мне вечером, что «Анна Ахматова» моя идет в ближайшем номере «Недели».
Коля вернулся из Италии, куда ездил с Мариной. Марина в Риме видела в телевизоре торжество Ахматовой. Говорит, что Твардовский сказал дикую речь: будто А. А. «и на родине пользуется признанием и почетом».
Сейчас был у меня Менделеев, редактор «Недели». Привез мою статейку об Ахматовой, которая пойдет в ближайшем номе- 1964 ре. От него несет водкой — человек он со всячин
кой, но ура — заговор молчания об Ахматовой нарушен!!!!
Но почему-то я очень волнуюсь за нее.
18 декабря. О! о! о! Вчера была у меня Софа Краснова, редактор моего «Собрания сочинений». Ее редактура заключается в панической боязни пропустить что-нибудь нецензурное и в исправлении моего слога. Исправление заключается в дурацких придирках: «здесь у вас два раза “потом”. Не сказать ли в одном случае “впоследствии”». Лучше бы пилили меня деревянной пилой.
Все хохочут над дураком — Лактионовым, который написал предисловие к роману «Тля». Т. к. в этом гнусном романе пресмыкательство перед Хрущевым, против него (и против лактионов- ского романа) ополчилась даже сервильная пресса. Лактионов, желая оправдаться, публично заявил (письмом в редакцию «Лит. газеты»), что
романа он не читал,
не читал и своего предисловия, так как это предисловие в порядке саморекламы сочинил сам автор «Тли».
То есть сам о себе заявил, что он шулер, причем думает, что
*
здесь — оправдание*.
21 декабря. День Марии Борисовны. Гулял с Залыгиным, который живет в Новосибирске. Тамошние жители давно уже не выходят вечерами на улицу, так как недавно на улице появилась группа молодых вполне советских юнцов, которая в один вечер убила ни с того ни с сего 12 человек. Просто эти веселые люди развлекались во время прогулки. Помахивая гирькой на веревке, они при встрече с возвращающимися из театра людьми говорили: вот этого и вот эту. Гирька взлетала в воздух, и на улице оставались два трупа, а молодые люди, взращенные советской действительностью, шли дальше и развлекались убийствами.
Одна сотрудница местной газеты написала об этом очень неполный, урезанный цензурой отчет — ее вызвали в Горком: как вы смеете позорить наш город? ведь в других городах то же самое.
Гуляя с 3алыгиным и с Елизаром Мальцевым и с Колей Степановым, мы встретили Вадима Кожевникова — который всегда проходил мимо меня не здороваясь, но теперь вдруг признал и прошел с нами целый круг, щеголяя своими либеральными взглядами, — тот самый человек, который снес в ЦК роман Василия Гроссмана, вследствие чего роман арестовали — и Гроссман погиб. Теперь он называет журнал «Октябрь» «черносотенным», автора «Тли» «черносотенцем» и тут же сообщил, что 1964
черносотенка Серебрякова потерпела позорный крах: она нашла ход к m-me Хрущевой, и «Нина Петровна» выхлопотала для нее согласие мужа на то, чтобы Серебрякова посвятила ему свою книгу. Она посвятила. Хрущев стал эту книгу хвалить. Она со своей стороны расхвалила роман «Тлю» и теперь оказалась в луже. Кожевников выразил сожаление, что, свергнув Лысенко, возвеличивают «В. Серова» — который гораздо более нагл, чем тот.
25 декабря. Вчера была у меня жена индийского посла в Чили (ныне в Индонезии) г-жа Ратнам.
Гулял с Симой Дрейденом. Он рассказал мне потрясающую, имеющую глубокий смысл историю. Некий интеллигент поселился (поневоле) в будке железнодорожного сторожа. Сторож был неграмотен. Интеллигент с большим трудом научил его грамоте. Сторож был туп, но в конце концов одолел начатки грамматики. Он очень хотел стать проводником на поезде. Для этого нужно было изучить десятки правил наизусть — и сдать экзамен. Интеллигент помог и здесь. Сторож стал проводником, приезжая на юг, закупал апельсины и проч. и небезвыгодно продавал на севере. Разбогател. Интеллигента между тем арестовали. Отбыв в лагере свой срок, он воротился домой. Здесь его реабилитировали — и показали его «дело». Оказалось, что, научившись грамоте, благодарный железнодорожник первым делом написал на него донос: «Предупреждаю, что NN имеет связи с заграницей».
Увлекся опять книжкой «Живой как жизнь». Пишу вставки то в одну главу, то в другую. А жизни осталась самая капелька. Сердечные припадки — подсказывают, что мне помереть от сердца.
Как радостно сердце больное заёкало, Когда я услышал словечко Чукоккала.
31 декабря. Нужно писать о Юрочке Васнецове. А Чехов!?
Написал письмо Косолапову о том, что я запрещаю выбрасывать из моей статьи имя Оксмана*. Но Штильманы, приехавшие ко мне с Новогодним визитом — 1-го января 1965 года уже знают об этом, хотя никаких копий я не снимал. Погода чудесная. Мы с Мариной много гуляли по оснеженному Переделкину.
Сумбурно и бездарно проходят мои предсмертные дни.
Сегодня Марина затеяла съезд всей родни — у нее на квартире и приготовила им всем подарки.
14 января. Вчера два часа сочинял поздравительную телеграмму В. В. Виноградову. Надо было смешную, легковесную, а я написал: «Глубокоуважаемый шкаф». Был в городе: хлопотал, чтобы «Москва» перенесла моего Зощенко из 5-го номера в 4-й. Оказалось, что он перенесен… в 6-ой. 4-й будет ленинским, 5-й (майский) весь посвящен победе над фашизмом.
Из «Москвы» — в «Правду». Николай Александрович Абалкин с серым лицом, облыселый, прочитал вслух при мне статейку о Васнецове и сказал: «хорошая статейка, талантливая, и главное: нужная. Мы должны воспитывать (!) молодежь (!) в духе национальных и даже националистических идеалов. Потому что куда идет молодежь? Разнуздалась, никаких святынь» и т. д. Мне и в голову не приходило, что моя бедная статейка — узда для молодежи. Обещал напечатать. Впечатление от «Правды» мрачное, словно тюремное. Оттуда в Гослит.
Мои сочинения печатаются 100 000-ным тиражом. В отделе классиков, в отделе советской литературы и т. д. Встретил Н. В. Кузьмина. Он сделал отличные рисунки к «Малолетнему Ви- тушникову». Очень просят меня в Гослите написать предисловие к маленькой книге стихов Пастернака. Если я соглашусь — прощай «Чехов».
Получил прелестное письмо от Чивера.
Таня три дня назад прочитала мне перевод его первого рассказа «Бригадир и вдова». Чудесный, поэтический перевод с внутренним ритмом, с библейской тональностью. Мне кажется, что
русский язык, русская проза вполне приспособлена 1965
для таких рассказов. Перевод порою лучше подлинника.
Третьего дня я, больной (желудок, бессонница, сердце), несмотря на все уговаривания близких, поехал в Союз Писателей выступить на вечере, посвященном Зощенко. Первый вечер за двадцать лет. Хотя публики собралось очень много, ее загнали в Малый зал. Нигде, даже внутри Дома Литераторов — ни одной афиши. Секретное нелегальное сборище. В программе: Вал. Катаев, Шкловский, Чуковский, Каверин, Ильинский. И Катаев, и Шкловский побоялись приехать, да и стыдно им: они оба, во время начальственного гонения на Зощенко, примкнули к улюлюкающим, были участниками травли… Очень сильный мороз, я приехал в валенках. Слушали мой доклад с увлечением, много аплодировали, кричали: спасибо.
Председательствовал Лев Славин. Он сказал чудесное вступительное слово: о том, что есть у нас целый разряд великолепных писателей, которых даже не упоминают в истории советской литературы: Бабель, Платонов, Хацревин, Лапин,— и вот Зощенко. Мы будем бороться за них и т. д.
Каверина доклад, блестяще написанный, мужественный, прозвучал негодованием к палачам, погубившим Зощенко. После нас Ильинский. Говорят, он великолепно прочитал два рассказа: «Елка» и еще какой-то.
16 января. Типичное мое утро. Сажусь за стол, хочу готовить Уитмена для 2-го тома. Но нет гослитиздатского издания его стихов, намеченных мною для этого издания. Откладываю Уитмена, решаю писать о Маршаке, но нет стихов, которые Клара послала сыну Самуила Яковлевича.— Решаю написать письмо японке, но нет тех книг, о которых я хотел ей написать.
Недели две назад Евтушенко прочитал по радио стихи о корабле, который волны швыряют туда и сюда* (т. е. о партии Ленина). Стихи вызвали ярость начальства, и две редакторши уволены.
Сегодня суббота. Кларочка не приедет. Необходимо записать, что в последние два-три года я привязался к ней очень. Она чудесный, гармонический, благородный человек. Никакой мелочности, щедра, участлива, — работяща — умна.
Сегодня она не приедет. И я не должен буду признаваться ей в своем банкротстве: не написал ничего.
Во главе Союза Писателей, равно как и во главе всех журналов — по замыслу начальства—должны стоять подлецы. На днях будет избираться новое руководство Союза Писателей — правление. Лиду
1965 это ужасно волнует. Если бы выборы были правиль
ные, то все подлецы полетели бы. Но конечно, начальство придумает способ, чтобы навязать Союзу своих подлецов. Из-за чего же волноваться? Исход выборов предрешен. Однако Лида рвется в бой: пусть молодежь видит, что есть борьба за справедливость (?!). Вместе с нею рвется и Таня. Она хочет встать и спросить об Оксмане.
Фридочка Вигдорова страшно больна: думали, что рак поджелудочной железы. Третьего дня в Институте Виноградова ей сделали операцию, которая длилась 31/2 часа. Обнаружили камни в желчном пузыре. Фрида и на «смертном одре» спрашивала: что с Иосифом Бродским? Решено ли его дело?
18 января. Литераторы в восторге. В Ленинградском Союзе Писателей были перевыборы и с грохотом провалили Прокофьева, который состряпал «дело Иосифа Бродского». В правлении выбраны «бродскисты»:
Добрынина [описка, на самом деле Грудинина. — Е. Ч.]
Долинина
Эткинд и др.
Такое крошечное и хрупкое торжество справедливости вызывает восхищение всего литературного мира.
А третий посмотрел лукаво И головою покачал…*
Фриде как будто лучше.
21 января. День Марии Борисовны. Через месяц — десять лет, как она похоронена и ждет меня в соседнюю могилу. Была у меня Раиса Орлова и рассказывала о выборах в правление Союза Писателей. Целый день тысячи писателей провели в духоте, в ерунде, воображая, что дело литературы изменится, если вместо А в правлении будет Б или В, при том непременном условии, что вся власть распоряжаться писателями останется в руках у тех людей, которые сгубили Бабеля, Зощенко, Маяковского, Ос. Мандельштама, Гумилева, Бенедикта Лившица, Тагер, Марину Цветаеву, Бруно Ясенского, Пастернака и сотни других.
12 февраля. На днях получил письмо от 63-летней Е. Б. Бухо- вой, о которой 40 лет [назад] я сочинил такие стихи:
Ты еще не рождалась, Тебя еще нет. Ты побоялась Родиться на свет.
Ты кем-то несмелым, 1965
Как будто во сне, Начертана мелом На белой стене.
Надо писать о Пастернаке. Только что кончил о Библии. Оказывается, нельзя писать Библия с большой буквы и лучше бы не говорить, что это еврейская книга.
«Нью-Йоркер» уведомил меня, что Чивер подписался для меня на этот журнал. Но журнала нет, и вряд ли будет. Книжка моих сказок, которую я послал в США вдове Ганфмана, дошла до нее через 27 дней. Вот и говори об обмене культурными ценностями. Был у меня вчера корреспондент «Таймса» Кирилл. Подарил мне книжку «Кандинский» — репродукции картин этого шалого мастера.
Мне очень противно признаваться в своей стариковской косности, но я с негодованием вчера читал любимую Лидой и Лю- шей Марину Цветаеву. Сплошной моветон, словоблудие, претенциозность, кокетливость: «Я люблю Брюсова и потому ненавижу его, и как он был туп, что не догадался, как я люблю его и только потому ненавижу».
21 февраля. Десять лет со дня смерти Марии Борисовны.
Сегодня я встал с головной болью и с полной неспособностью к писанью. Пишу о Пастернаке.
Приехали Лида и Люша. Есть Митя, Марина, Коля. И конечно, мне легче нести мою невыносимую тяжесть — тяжесть вины перед Марией Борисовной, которая на горе себе связала свою жизнь с моей. После обеда мы едем на кладбище.
29 марта. В среду (24го) обещала приехать ко мне Анна Ахматова. Перед этим мне захотелось поехать на праздник детской книги в Колонный зал. Открытие недели. Приехал благополучно. Барто. Яковлев. Детиздатские друзья. Сижу на эстраде. Дивный зал. Вспоминаю: здесь мы отпевали Горького, Кирова. Здесь когда-то выступал Лермонтов —14-летний мальчуган. Впереди сидят крохотные девочки в венках. Налаживается телепередача. Кассиль говорит о космонавтах,— и вдруг все поплыло у меня перед глазами, и я еле добрел до дивана в фойе. Мира Наумовна, мать Аркадия Белинко- ва, и милый Владимир Осипович Глоцер — первые засуетились вокруг меня. Нашли здешнего доктора Татьяну Григорьевну, вызвали скорую помощь, и вот я, после сосудорасширяющей инъекции, возвращаюсь еле живой в Переделкино.
Анна Ахматова уже в Переделкине (у Фриды), но я не могу ее принять. Она уезжает, а я обречен на бездействие и на глотание
1965 всяческих ядовитых лекарств. Должен был править
Уитмена для 3-го тома, а сейчас лежу «как дурак, как нерожденный, как мертвый», и добрая Марина читает мне «Фрегат “Палладу”», специально написанную для тех, кому, как мне, предписано не шевелить мозгами. Очень талантливая, но пресная книга.
Самое большое событие: Коля прочитал мне свои воспоминания о Жене Шварце, прекрасно написанные, задушевные, умные, исполненные «клокочущей ненависти» к тому, что душило и душит всех нас. О Тынянове его воспоминания тоже хороши, но безысходно печальны — больше о болезни Тынянова и его трагической смерти .
30 марта. Пасмурно. Не выходил на воздух. Вчера Марина, а сегодня Клара читают мне «Фрегат “Палладу”», из которой я узнал, что в 50х годах слово отель было женского рода — и кажется, больше ничего. Гончаров такой, что если подумаешь о нем, что он хорош, он покажется плох, а если решишь, что он плох, он окажется не таким уж плохим.
Приходят чистые листы моего первого тома. Я очень сержусь на себя, что включил туда банальный «Серебряный герб» и что не сократил «От двух до пяти». Есть разбухшие скучные страницы. Я стараюсь сжать книгу для издательства «Просвещение».
Глоцер отозвался об Алексине, что это — позор детской литературы. Алексин повел против Глоцера подкоп. Издательство не пожелало заключать с Глоцером договор на новую книгу. И вот в последнем № «Литер. газеты» Берестов поместил прелестную рецензию о книге Глоцера. Об этом сообщила мне Клара, потом Лю- ша, потом опять Клар^ но ни та, ни другая не принесли газеты.
постылом сыщике Mason’e. В чистых листах нашел 1965
три ужасных опечатки. Погода в день моего рождения сибирская, каторжная.
Итак, с 4-го апреля 1965 я здесь в 93 боксе Загородной больницы, то есть в раю.
Свел я здесь знакомство с тремя африканцами (из Ганы). Одного из них зовут Ласиса Сумайла.
Все они мне скоро прискучили: потому что они могут говорить либо о сексе, либо о социализме. Читают главным образом пропагандистские книжки. Мы объясняемся с ними по-английски, но когда я спросил их, хотели бы они посетить Англию, они сказали: «нет, ни за что! ведь это — капиталистическая страна». Верят, что СССР несет им свободу. Сейчас позвонил мне Эндрю Ротштейн. Т. к. он — англичанин, Мария Николаевна звонила в особый отдел: разрешили ему завтра приехать ко мне. Но он хочет приехать не один, а вместе с Пэйджем Арноттом, старым английским большевиком.
Это я пишу в субботу.
Сегодня приедет ко мне Ясиновская — очень дельный и смышленый редактор «Библии». Я жалею, что согласился составить эту книгу. Нападут на меня за нее и
верующие и неверующие.
Верующие — за то, что Священное писание представлено здесь как ряд занимательных мифов.
Неверующие — за то, что я пропагандирую Библию.
Вечером после работы с Ясиновской — пошел пройтись.
6 апреля. В больнице. Провожая Клару, встретил Вл. Сем. Лебедева. Он уже два месяца здесь — завтра уезжает. Он пишет диссертацию: «Радио в период Отечественной войны». Но главное — воспоминания: о сталинской эпохе, о Хрущеве. Говорит, что в новом романе Солженицына есть много ошибок, касающихся сталинского бытового антуража. «Александр Исаевич просто не знал этого быта. Я берусь просмотреть роман и исправить». По словам Лебедева, здесь же отдыхает Борис Полевой.
12 апреля. Все время северный ветер и — весеннее солнце. Между тем надо держать корректуру «Современников», в которых мне теперь очень не нравятся Короленко, Луначарский и Репин. О Луначарском я всегда думал как о легковесном и талантливом пошляке и если решил написать о нем, то лишь потому, что
1965 он по контрасту с теперешним министром культуры —
был образованный человек. Репин — статейка о нем создалась тогда, когда было запрещено хвалить его, вскоре после его смерти. Теперь имя Репина стало знаменем реакции, и, следуя моде, надлежало бы воздержаться от похвал, но плевать на моду — все же я очень любил его, хотя и согласен с Вл. Набоковым, что его «Пушкин на экзамене» и «Дуэль Онегина с Ленским» — дрянные картинки*.
18. Только что ушли от меня Andrew Rothstein и Page Arnot, милые, простодушные, чистые люди, которые борются за коммунизм там, где это невыгодно, где это мешает карьере, где для этого нужно бескорыстие — то есть в Англии. Я подарил Andrew Roth- stein^ свою книгу и надписал:
«С любовью и с завистью». Я действительно завидую таким прямодушным, верующим, чистым сердцем людям, которые пренебрегли личными благами ради цели, которую они считают спасительной для человечества.
День бессмертный по красоте. Пробивается травка.
30 апреля. Дождь.
Читаю Набоковский 4-томник «Евгений Онегин». Нравится очень.
4 мая. Был Митя, проникший ко мне без пропуска. Я шутя спросил привратника, как смел он пропустить этого молодого человека.
— Очень симпатичный. Нельзя было не пропустить.
Заговорили о С. С. Смирнове. Оказывается, Вл. 1965
Сем. и ему дал «путевку в жизнь», помог обнародовать «Брестскую крепость».
мая — опять 37. Собирался завтра уехать, но придется еще проторчать.
мая. Впервые — кукушка: уныло и назойливо, не переставая. И как будто в соседней комнате. И — неужели я слышу это опять? — многоголосый птичий хор, идущий из леса волна за волной. Нахлынет и замолкнет и снова нахлынет.
Разговор с африканцем из Кении.
Он. Вы так чудесно говорите по-английски.
Я. О нет! Я только читаю по-английски.
Он (смотрит на меня с недоумением). Читаете английские книги?!
Я. Да, и очень люблю их.
Он. Любите английские книги? А мы их ненавидим, англичан.
Я. Шекспир, Бен Джонсон, Теккерей, Сэм Джонсон, Диккенс.
Он. Мы все равно ненавидим их всех. Мы ненавидим колониализм…
Я. Позвольте, вот, например, Байрон, Бернард Шоу, Уильям Моррис…
Он поморщился, словно от кислого.
И таких — миллионы. И все как один.
Упрощенчество страшное. Подлинно культурные люди окажутся вскоре в такой изоляции, что, напр., Герцен или Тютчев — и все, что они несут с собой, будет задушено массовой полукультурой. Новые шестидесятые годы, но еще круче, еще осатанелее. Для них даже «Pop literature»[103] слишком большая вершина. Две- три готовых мыслишки, и хватит на всю жизнь.
А человек симпатичный, с богатой жестикуляцией, с высоким лбом, с блестящими молодыми глазами.
Вышел томик избранных статей из «Times Literary Supplement»[104], и там статья о моей книжке «Живой как жизнь»*, о которой в России не появилось ни одной рецензии. Я перелистал эту high brow105 книгу — и вдруг принесли «Юность» с поэмой Евтушенко о Братской Гэс — и вся эта умная книга сразу показалась мне
горстью пыли. Поэма замечательна тем, что в ней наша кровная, огненная тема.
15 мая. Вчера уехал. Попрощался с докторшей Риммой Ал. Написал в книгу пожеланий. Дождь. Марина приехала за мною и увезла меня домой. Дома — холодно, неуютно. Впрочем, к вечеру все стало лучше.
16. Вчера был у Ивановой Т. Вл. Чудесный день. Сидел на террасе. У нее живут Лили Брик и Катанян. Женя Пастернак, которого я встретил на дороге, рассказал, что когда Озеров послал в редакцию «Библиотеки» свои замечания для составленного им тома Пастернака, ему ответили: «Редакция считает себя достаточно компетентной и в Ваших советах не нуждается».
Ахматова собирается в Англию. Будет у меня. Ее коронование произойдет в июне*.
Была по поводу Библии Анна Викторовна Ясиновская.
17 мая. Подарил сто (то есть тысячу) рублей докторше NN. Мы говорили с ней о больнице, где я лежал. Больница позорная: работники ЦК и другие вельможи построили для самих себя рай, на народ — наплевать. Народ на больничных койках, на голодном пайке, в грязи, без нужных лекарств, во власти грубых нянь, затурканных сестер, а для чинуш и их жен сверхпитание, сверхлечение, сверхучтивость, величайший комфорт. Рядом с моей палатой — палата жены министра строительства, — законченно пошлая женщина, — посвятившая все свои душевные силы борьбе со своим 50-летием, совершенно здоровая.
20 мая. Митя. Оказывается, уже играет в какой-то пьесе Стейн- бека — инсценировка рассказа. Увлечен очень. Вообще у Мити большая душевная жизнь.
27 мая. Звонила вчера Анна Ахматова. Я давал ей по телефону разные довольно глупые советы насчет ее предстоящего коронования. И между прочим рассказывал ей, какой чудесный человек сэр Исайа Берлин, какой он добрый, сердечный и т. д.
И вдруг Лида мимоходом сказала мне, что А. А. знает Берлина лучше, чем я, так как у нее в 40-х годах был роман с ним в Ленинграде (или в Москве), что многие ее стихи («Таинственной невстречи») посвящены ему, что он-то и есть инициатор ее коронования. А он очень влиятелен и, конечно, устроит ей помпезную встречу.
Какой у нее, однако, длинный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам.
28 мая. Анна Ахматова не уехала в Англию. Ей наши не выдали визы. Сидит на чемоданах. У Ардова. Лида сообщила, что ей (А. А-не) хочется приехать ко мне.
Получил «Лето в Москве» Михайла Михайлова. И «Encounter», где большая статья о суде над ним и обо всем, что предшествовало этому суду. Была Таня. Послано письмо.
Вожусь с дополнениями к «Высокому искусству». — Годовщина смерти Пастернака.
31 мая. Получил памфлет Михайлова — «Moscow Summer»[106] и «Encounter»[107] о суде над Михайловым. Много ошибок и журналистской пустяковины. — Ахматовой сказали, что едет в пятницу, потом — что во вторник, а дали визу в понедельник. «Литгазета» взяла у нее стихи, а напечатала — переводы с египетского.
Наташа Белинкова привезла мою статью о Зощенко — всю исчерканную цензурой. О Серапионовых братьях никак невозможно. Статья должна пойти в июньской «Москве».
Шефы ставят эстраду для костра.
июня. Корректура 2-го тома с 18 л. до 36. Ужасно мне не нравится статья об Ал. Толстом. Пошловатые анекдотики. О Зощенко боюсь перечесть.
июня. Об Ахматовой в газетах ни звука. Получил из Нью- Йорка брошюру Михайлова «Московское лето» — собачья чушь. О Шкловском и о Гудзии пишет как о центральных явлениях советской культуры: выдает с головою — Дудинцева, который беседовал с ним по душе. Тито, преследуя по нашему настоянию Михайлова, — тем самым создал ему всемирное имя. Наши идиоты, преследуя Пастернака, предав гласному суду Бродского, сделали их знаменитостями на пяти континентах. Теперь то же самое Тито сделал с Михайловым. Быть ему американским журналистом.
6-го было совещание о костре. Шефы выкопали у костра 12 ямок для эстрады, обещали привезти 7-го, но не привезли.
10 июня. С утра приехал грузовик, привезший доски, столбы, колья для эстрады. Приехали 5 комсомольцев — и немедленно взялись за работу. И воздвигли дивную эстраду на 18 столбах. Се- 1965 годня эстрада была бы закончена, но не хватило
гвоздей. Эстрада прочная — на 1000 лет.
Юноши чудесные, очень умелые, сильные, ловкие. Погода была сверхъестественная. Я попросил Поляновского сфотографировать этих мальчиков.
Держу корректуру 2-го тома. Отвратителен «Луначарский», «Собинов», «Сигнал».
11 июня. Чудесное утро — все в солнце, в сирени, в птичьем гомоне, — сижу на своем гениальном балконе, правлю корректуру II-го тома — и вдруг меня обожгло, как кипятком — из статьи о Тынянове все же выбросили фамилию Оксмана. Будь они прокляты, бездарные душители русской культуры!
июня. Дождь!!
Для костра готова афиша (Поляновский).
Вечером Утесов: Умирающий: «ой, мне плохо». Сосед по вагону: «А кому теперь хорошо?» и т. д.
июня. Вчера в 2 часа были Виноградовы. Виктор Вл. — рассказывает, сколько неприятностей пришлось им вынести из-за поездки в Финляндию. На вокзале их встретил хороший филолог Кипарский. В посольстве этим очень недовольны — Кипарский настроен антисоветски. Виноградовы все же продолжали водиться с ним. Из-за этого Виктора Владимировича вызвали здесь в Ц. К. и не пустили в Швецию.
Кто-то выслал В. В-чу и его жене роскошное издание Камю и еще две какие-то книги. Цензура сообщила В. В-чу, что задержала эти книги. А если ему угодно, он может явиться в помещение цензуры и читать эти книги там.
(У меня задержали книги, посланные мне из Нью-Йорка — Соней Гордон.)
Митя: блистателен, думающий, умный, чудесно говорил о статьях Синявского, о Пушкине, о Белкине, о Пильняке. В Мите замечательна скрытая интенсивность духовной жизни. Для посторонних он может показаться заурядным юнцом — именно потому, что он, как и его отец, не любит раскрываться перед посторонними и предпочитает даже показаться недалеким.
17 июня. Вчера был страшный день. Утром в 11 час. приехал американец Ivan Best — 79-летний чудак, в такую страшную жару посетивший Ирак, Иран, Афганистан и другие жаркие страны и приехавший в Переделкино по пути в Иркутск. Что у меня с ним общего? Ничего. Родился он в Одессе, откуда уехал 16-летним мальчишкой. Чтобы развлечь его, я пригласил Утесова и 1965
Поляновского — двух одесситов. На это дело ушло 4 часа, и чуть уехал Бест, приехал С. А. Коновалов. Он привез известия об Ахматовой. Поселилась она у Берлина. Завтракала у Vice Chancellor’a. Ее фото и интервью с нею напечатаны в «Times». Коновалов привез отрывок из этого интервью: там она говорит, что в СССР народилась бесстрашная молодежь, что лучших поэтов (напр., Марию Петровых) не печатают, что ей, Ахматовой, пришлось голодать, что никак не понять, по какому принципу, на каком основании Сталин выбирал свои жертвы и т. д.
Меня это интервью ужаснуло. Лиде оно по душе. «Ахматова была всегда героична».
Погода прелестная. Разгар лета. В лесу мелькают дети — готовимся к костру. Все еще поет или кричит кукушка.
19 июня. Итак, завтра Костер.
Получил из Иерусалима письмо, полное ненависти к деспотизму раввината. Автор письма Рахиль Павловна Марголина прислала мне портрет пожилого Жаботинского, в котором уже нет ни одной черты того Альталены, которого я любил. Тот был легкомысленный, жизнелюбивый, веселый; черный чуб, смеющийся рот. А у этого на лице одно упрямство и тупость фанатика. Но конечно, в историю вошел только этот Жаботинский. Марголина выслала мне его двухтомную биографию! Странная смесь у меня на письменном столе! Календарь из Японии, портрет Катеньки Андреевой из Кембриджа, стакан для перьев из США, аппарат для сшивания страниц—из Оксфорда, портрет Жаботинского из Иерусалима, статуэтка Дон Кихота из Испании, статуэтка Андерсена — из Дании.
27 июня. Воскресенье. Ясная погода.
Вчера у меня был маленький мозговой криз. Сегодня спозаранку пришел Женя Пастернак и принес сигнальный томик «Библиотеки поэта», на котором крупными буквами начертано:
«БОРИС ПАСТЕРНАК»!!!
он везет этот томик Зинаиде Николаевне в больницу. Это обрадовало меня, как праздник.
Через 5 минут — костер.
Из Лондона—Парижа вернулась Ахматова — в среду. Нужно одеваться к костру.
30 июня. Пришел военный инженер с девочкой Верочкой — и принес фото: мы у дачи Бартнер* — я, Шура, Таня, Володя Богда- 1965 нович и мать этого офицера Федосеева — с длинны
ми косами, которую я впоследствии встречал у Мережковских.
Я как будто вдруг увидал свою молодость.
июля. Получил «Москву» с моей статьей о Зощенко. Ужасно изгажена. Вместо карикатуры, которую я послал в редакцию, напечатали мутный портрет «Зощенко за письменным столом». Насилье над авторами доходит до смешного: я послал в «Комсомольскую правду» письмо в редакцию — благодарность участникам костра. В редакции письмо превратили в статейку, назвали ее «Гори, гори ясно» — и поправили стиль!Не согласовав со мною*.
июля. Сейчас Мих. Ал. Лифшиц, живущий на даче Паустовской, рассказал, что во дворе того дома, где он живет в Москве, он часто встречает чистенького, вежливого старичка, пенсионера, который любит детей. Это бывший исполнитель приговоров, то есть попросту палач. «Получает очень хорошую пенсию, отлично одет, вечно улыбается всем».
Вышла в «Москве» моя статья о Зощенко.
Был Кома — подарил мне книгу Выготского, вышедшую с его примечаниями*. Кома же предложил мне подписаться под телеграммой к Микояну о судьбе Бродского. Я с удовольствием подписал — и дал Коме десять рублей на посылку телеграммы. Там сказано, будто Бродский замечательный поэт. Этого я не думаю. Он развязный.
4 июля. Вожусь над Уитменом. Прочитал (как будто впервые) статью Д. Мирского о нем*. Умная статья, но написана только для умных. Средний читатель ничего в ней не поймет. Автор силен анализом и говорит о W. W. так, словно читатели знают его назубок. — Получил из Иерусалима поразительную биографию Жаботинского — к сожалению, только второй том…* Книга бешено взволновала меня. Читаю Хескета Пирсона «Extraordinary People»[108]. Вышла в «Малыше» моя книжка «Топтыгин и луна». С чудесными рисунками Валентина Андриевича.
23 июля. В «Юности» моя статейка об Ахматовой. Моя статья о Зощенко в «Москве» проходит незамеченой*. Готовлю Уитмена.
лаем ее Суслову, с которым Чернышевская в добрых отношениях. К этому делу я привлек Каверина. У Каверина есть статья «Белые пятна» — о Зощенко, Заболоцком и других отверженцах*. Статью эту набирали для «Нового Мира» несколько раз. Теперь он обратился к Поликарпову. Тот сказал: пришлите мне жалобу на «Новый Мир». Это даст возможность «Новому Миру», оправдываясь, изложить все доводы за печатание вашей статьи… Вот каковы чиновничьи фиоритуры. Каверин так и сделал. Теперь он поехал в «Новый Мир» — помочь «Новому Миру» ответить на его жалобу. Здесь Гудзий, Галь, Облонская.
З. Н. Пастернак вернулась из больницы домой — она купила 90 томов стихов Пастернака для раздачи друзьям.
25 июля. Совсем больной — провел плохое утро, но все же написал рецензию о Кони — о двух томах его Собрания сочинений. Приехала Таня и прочитала два прелестных перевода Чивера.
30 июля. Вчера держал корректуру Пастернака — то есть моей вступительной статейки к его госиздатскому томику.
Чтоб размыкать тоску, пошел к пастерначатам — семилетнему Пете и пятилетнему Боре. Оказалось, что на даче Пастернака (под влиянием выхода его книги в «Библиотеке поэта») Литфонд вдруг сделал асфальтовую дорогу — от ворот до самой усадьбы. До сих пор эта дорога была отвратительна: острые камни, песок. А теперь для пастерначат раздолье: мчатся на самокатах, как вихрь, — очень сильные, смелые, ловкие. Когда они —ради показухи —взбираются на ворота, я закрываю глаза — так лихо они действуют своими мус- куленками. По моему совету отец устроил им трапецию во дворе — они подтягиваются, потом передвигаются по железной палке вправо и влево: Боря называет это — «делать занавеску».
15 августа. Я написал длиннейшее письмо в Иерусалим — воспоминанье о Жаботинском, который дважды был моей судьбой: 1) ввел меня в литературу и 2) устроил мою первую поездку в Англию*.
Впервые в жизни слушаю радио и вижу, что «радио — опиум для народа». В стране с отчаянно плохой экономикой, с системой абсолютного рабства так вкусно подаются отдельные крошечные светлые явления, причем раритеты выдаются за общие факты — рабскими именуются все другие режимы за исключением нашего.
Была вчера Люша. Читала «Гэтсби», которого Таня не захотела и слушать.
1965 Написал письмо Твардовскому.
С таким же правом можно сказать: газета — опиум для народа. Футбол — опиум для народа. А какие песни — всё бодряцкие — прикрывающие собою общее уныние. И персонажи — всё бодрячки — «вот, Ив. Пафнутьич, расскажи нам, как вы достигли в своем колхозе таких изумительных успехов…»
Небо свинцовое. Уже целую неделю ни одного клочка синевы. И бешеный ветер. Бывали дождливые летние месяцы и прежде, но таких не бывало. Из окна вижу стог сена — гниющий у меня на глазах. Так гниет весь урожай.
18 августа. Получил из Италии письмо от Исайи Берлина — сообщает, что итальянские газеты пишут о моем предисловии к стихам Пастернака. Симмонс прислал из Оксфорда вырезку из «Times’a» идиотскую — о том же. Какая-то канадская докторша прислала мне вырезку из канадской газеты — о том же: «Pasternak Poems». Нужно сообщить Евгению Борисовичу.
Был Митя. Веселый, умный, вернулся из Вильнюса. Рассказывал о Калининграде, о Минске. И мимоходом сказал о том, что умерла Фрида. Оказывается, она умерла в тот день, когда меня увезли в больницу, и об этом не проговорился никто из моих посетителей. Фрида — большое сердце, самая лучшая женщина, какую я знал за последние 30 лет. Говорят, Лида сказала над ее могилой чудесную речь*. Говорил Адмони. От моего имени послали венок. Очень осуждают Алекс. Бор. Раскина за то, что он во время болезни Фриды заперся у себя в комнате, ни разу не вышел к ней, не брился, не ел — и не поехал на кладбище… Я не осуждаю его, мне это понятно, и жаль его из-за этого втрое.
Люша принесла ужасные вести. Состоялся пленум, на котором разнуздались изуверы-черносотенцы. Опять поход на литературу, против «Нового Мира», против Бродского и вообще против всех, кто смеет иметь свое суждение*.
18. Приучаюсь к музыке.
Дивный концерт Рахманинова (3-й лирический концерт).
Дивная энергия чувства — бурный и мятежный фон, и на этом звуковом фоне хрустальный лирический голос — восторженный плач — некоторые куски из чистого золота. И вдруг пауза — и после нее задумчивые, медленные, наивные — медленные — звуки, готовые прерваться, близкие к тишине, почти тишина — ночные, уединенные, шепотные, разговор с самим собою, — и вот день,
рассвет, ярь солнца и страстей, мнимые приманки и 1965
ценности жизни, бешеное биение крови, молодость, Jasagung109, здоровье.
— Надолго ли? Надолго ль все на свете? Была дробь, и вдруг потоки, взрывчатые, отрывистые, переходящие в пляску, праздничные (великолепные, без оглядки, простодушные) звучания, и опять шепот, — но я устал и дальше не слушал, но хрусталь и золото остаются в памяти на весь день.
Ужас-радио. Все передачи «Юности» сплошные мармеладно- сладкие сопли.
Говорил Гагарин, как поп:
«Вам открыты все пути», а если Люша захочет поехать в Голландию, а если я захочу написать, что «Русский лес» Леонова плох — этот путь будет мне закрыт.
В № 326 живет Н. А. Булганин. Он выходит из палаты, гуляет по коридору, отвечает на поклоны, но ни с кем не разговаривает.
22-е августа. Булганин узнал меня, светским образом пожал мою руку: «Что такое?.. Приходите, побеседуем».
24 августа. Вчера в парке — у озера — блаженный день. Подошел ко мне седой Семен Кирсанов, лицо загорелое, глаза живые, но говорит он глухо. Зовет к себе в палату № 666. С нами Стуга- рев, бровастый инженер-горняк. Интересно рассказывает об Индии (нищета: бездомные люди спят на земле, лежат сплошь на площади, но и здесь расслоения: у одних есть подстилка — это аристократы, у других есть и тряпье вместо одеяла, это магнаты, а у большинства нет ни того, ни другого). Касты в полной силе. Встретил… Вл. Сем. Лебедева и Цейтлина (из «Известий») — стиль у них по-прежнему глумливый, иронический — и в то же время нежный. Лебедев говорит, что русская интеллигенция очень обижена, что Шолохову не дали героя труда!!! Я взвился: разве интеллигенция следит за чинами? за бляхами, которые прицепят тебе на грудь. Какая же это интеллигенция! и т. д.
Была Марианна Петровна.
Сентябрь 15. Дивная погода. Мне лучше. Главное событие: «Театральная повесть» Булгакова — чудо. В 8-й книге «Нового Мира». Ослепительный талант. Есть гоголевские страницы.
1965 Статейка моя о Пастернаке — напечатанная в
«Юности» — вызывает столько неожиданных похвал. От Сергея Боброва, от жены Бонди, от семьи Пастернака слышу необычные приветы по этому поводу. Была группа студентов — выразить благодарность.
21 сентября. Приедет Пузиков из Гослита по поводу моего предисловия к Пастернаку.
21 сентября. День Марии Борисовны. Приехали А. И. Пузиков и К. И. Бонецкий — главы Гослитиздата. И заявили, что, т. к. моя статья напечатана в «Юности» полуторамиллионным тиражом, они не могут печатать ее в качестве предисловия к томику его стихов*. И все потому, что, печатая статью, Полевой, редактор «Юности», не указал, что она появится в Гослитиздате.
Конечно, все это дипломатия. На самом деле они придираются к любой мелочи, лишь бы не печатать моей статейки.
Сегодня у меня будет Солженицын.
Сообщает Би-Би-Си, что Румянцева сняли.
В самом деле: можно ли было ему позволить, перечисляя лучших творцов советской литературы, — не упомянуть ни Грибачева, ни Софронова, ни Кочетова?! И где? В «Правде».
Сейчас ушел от меня Солженицын — борода, щеки розовые, ростом как будто выше. Весь в смятении. Дело в том, что он имел глупость взять в «Новом Мире» свой незаконченный роман — в 3-х экземплярах и повез этот роман в чемодане к приятелю. Приятель антропософ. Ночью нагрянули к нему архангелы. Искали якобы теософские книги; а потом: «Что это там у вас в чемодане? белье?» — и роман погиб*.
Враги клевещут на него: распространяют о нем слухи, будто он власовец, изменил родине, не был в боях, был в плену. Мечта его переехать в ученый городок Огнинск [Обнинск. — Е. Ч.] из Рязани, где жена его нашла место, но сейчас ее с этого места прогнали. Он бесприютен, растерян, ждет каких-то грозных событий — ждет, что его куда-то вызовут, готов даже к тюрьме.
Сегодня в «Правде» напечатано письмо инженера С. Иванова, жалующегося, что он нигде не может достать моих сказок, причем эти сказки называются всякими лестными прозвищами.
25 сентября. Вчера милая Марианна Петровна. Очень усталая. Отдохнула.
Писал полдня крохотное поздравление Кассилю по случаю его 60-летия.
Сегодня у меня японцы, изучающие русский 1965
язык — привезет их Гатов от Инкомиссии Союза Писателей.
Были вчера Митя и Аня. Митя очень забавно рассказывал солдатские свои приключения — он отбывает воинскую повинность в театре Красной Армии. Аня преподает французский язык.
Сочиняю письмо Демичеву.
27 сентября. Вчера были у меня в гостях «сердечники» из кардиологического санатория — человек 50, не меньше. Погода божественная. Я демонстрировал льва, заставлял их состязаться в стрельбе в тир, рассказал им историю нашей библиотеки — у всех у них лица милые, оживленные, и был среди них мальчуган, Александр Милоресдович Петров, победивший всех состязающихся. Сегодня написал письмо Демичеву*.
28. Клара поехала отвезти мое письмо в ЦК. В час дня приехал Солженицын с вещами и женой. Завтра утром он поселится у меня в Колиной комнате.
сентября, среда. Поселился у меня Солженицын. Из разговора выяснилось, что он глубоко поглощен своей темой и не слишком интересуется, напр., Пушкиным, Леонидом Андреевым, Квитко. Я читал ему любимые стихи. Ему они никак не понравились. Зато о лагере может говорить без конца.
Гулял с ним по лесу.
Глеб Струве разыскал где-то мои послания к Зине Шкловской, написанные в 1902 и 1903 годах, и тиснул их в своем журнале* — хотя они литературно беспомощны и очень глупы.
сентября. Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А. И. — и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. Читал он 50 минут. Стихийная вещь, — огромная мощь таланта.
Он написал поэму 15 лет назад. Буйный водопад слов — бешеный напор речи — вначале, — а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки.
Был Борис Заходер. Привез Винни Пуха. Чудесный цикл его стихов в «Юности». Но издателя для них нет. Замышляет перевести «Алису в волшебной стране».
1965 Солженицын хорошо знаком с ней — и мы провели
отличный вечер (вчетвером: приехала Люшенька). Столярова сообщила, что Синявский признался, что он один из «Абрамов Терцов». Она видела в Париже старых эмигрантов: вымирающее племя — 30 инвалидов из богадельни — в том числе Г. Адамович, Одоевцева.
октября. Вчера разбирали с Люшей Чукоккалу, которую она знает гораздо лучше, чем я. Очень весело было работать вместе.
Солженицын вчера уехал в Москву. Может быть, приедет сегодня, а может быть, в четверг. Я ближе присмотрелся к нему. Его, в сущности, интересует только одна тема — та, что в «Случае на станции» и в «Иване Денисовиче». Все остальное для него, как в тумане. Он не интересуется литературой как литературой, он видит в ней только средство протеста против вражьих сил. Вообще он целеустремлен и не глядит по сторонам.
октября 1965. В 16.00 час. прибыл в Барвиху, привезя 14 страниц статьи о набоковском «Пушкине». Погода дивная. По дороге встретил академика Цицина с женой. Интересно узнать, здесь ли Солдатовы?
Солдатовы здесь!!!
октября. Гнусная бессонница. Горчичники. 3 порции димедрола… С милым Солдатовым сошел к озеру — и вдруг головокружение. Вернулись — и Солдатовы сообщили мне потрясающую новость: Мария Игнатьевна Будберг зашла в какой-то магазин и сунула в свою сумку товару на десятки фунтов, а в кассу внесла лишь самую ничтожную сумму. «Очевидно, была пьяна», — говорит Руфина Борисовна. На суде она держалась развязно. Говорила: в тот день я украла кое-какие вещички еще и в другом магазине.
В газетах было сказано, что Будберг уроженка России.
Как удивились бы, узнав об этом, Горький и Уэллс — ее именитые lovers110.
Несмотря на головную боль, написал одну страницу «Набокова».
Солдатовы, с которыми я сейчас гулял в парке, сказали, что приезд Ахматовой в Оксфорд был почти незаметен.
8 октября. Рассказывают Солдатовы, что Ахматова заявила им, что не любит Чехова, так как он был антисемит, из всех писателей выше всех ставит Достоевского.
Познакомился с президентом Латышской Акаде- 1965
мии*.
Его жена, русская, Конкордия Николаевна рассказывает, что она пришла «записаться» с мужем в Загс, тамошняя служащая сказала ей: «Ой, не ходи, девушка, замуж за латыша. Латыши упрямые и злые мужья».
Откуда вы знаете?
Я сама замужем за латышом.
14. Уехали Солдатовы. Здесь Ив. Ив. Анисимов и Ажаев с женой. Больше я не знаю ни одного человека. Чуть-чуть простудился. Правлю «Доктора Айболита» для нового издания. Есть абсолютно бездарные страницы.
Добрый Ажаев принес мне адрес работника ЦК, ведающего поездками за границу, Альберт Андреевич Беляев. Он рассказывал вчера о том, что на каторге он был вместе с Заболоцким.
Сейчас примусь за комментарии к «Чукоккале».
Среда 28. Сегодня среда: Мортониха и Столярова. Пробую писать комментарии к Чукоккале. А Набоков? А подготовка 4-го тома.
Вчера мы гуляли: я, Ажаев, Щипачев и Храпченко. Храпченко рассказывал случаи, когда автор, не знающий языков, пишет солидные научные труды руками подчиненных ему специалистов (Щербина). Покойный Александров-академик прибег к такому способу: призвал к себе молодого человека, талантливого, и сказал ему: звонили из ГПУ, справлялись о вас, вообще вам грозит катастрофа: единственное для вас спасение — написать книгу в честь сталинских статей по лингвистике. Тот в панике пишет, Александров запугивает его вновь и вновь и получает книгу в 20 листов, на которой Александров ставит свое имя.
А Баскакова книга — о Чернышевском — вся невежественная, подло лживая, доносительная, — несмотря на критику Жданова и др. — получила в ВАКе высокую оценку и автору была присуждена степень доктора. Степень эту отняли у него лишь теперь, когда оказалось, что он проворовался. Ни одному автору нельзя дать свою книгу на рецензию — рецензент сопрет и выдаст за свое.
1965 Мне эти слова показались невероятными, слов
но на чужом языке. Оказывается, Коля, который был у меня три дня назад, вполне уравновешенный, спокойный, прошелся со мною над озером, — вчера после обеда уснул и не проснулся. Тихо умер без страданий. Марина — в трансе — вошла, увидела мертвого Колю и пошла на кухню домывать посуду.
Потом пришла Облонская, мы редактировали Уолта Уитмена, и это меня спасло. Весь день мы работали над «Листьями травы» — она умница, работяга, и я держу себя в тисках. Очень хорошо отнеслись ко мне Щипачевы и Ажаевы. И вдруг ночью приехал Андроников, и Люша привезла его, и он посидел у меня час. Я был отвлечен и увидел, что самая страшная БОЛЬ не дает мне показывать ее наружу. Коленька! С той минуты, как Мария Борисовна в 1905 году показала его большеголового мне в Одессе под олеандрами, я так привык, что у него, а не у меня будущее.
Кларочка делает все, чтобы облегчить мою муку. Получил портреты от Сингера.
Прости меня, Колечка, не думал я тебя пережить. В голову не приходило, что я буду видеть облака, деревья, клумбы, книги, когда все это для тебя тлен и прах.
8 ноября. Вчера Лидочка приехала из Комарова. Была у меня. Чувствует себя бодрее, чем в Переделкине. Статья Солженицына в защиту языка — против Виноградова*. Обсуждаем проект устроить его в Москве. Думаю о Коле непрерывно. Он написал рассказ, который сейчас не для печати. Он оставил около 700 страниц «Воспоминаний», вчера Марина читала о Стениче его записи — превосходны. У Марины на руках столько живья (или живности) — ждет внука от Митиной Ани, Женины малыши, Татины малыши — она найдет, куда приложить свое сердце. Я вновь как будто возвращаюсь к писательству. Сегодня утром оделся — одевался часа полтора — и вышел на снег, на мороз — прекрасная погода, со мной Михаил Борисович Храпченко, рассказывает о тех временах, когда он был министром культуры.
13 ноября. Мороз 12°. Говорил с Пузиковым. Действительно напечатают с моей статьей, но с прибавлением статьи Банникова, коему и предложено найти «сложность и противоречивость» пути Бориса Пастернака*.
15 ноября. Так развинтилось мое сердце, что меня сегодня перевезли в Кунцевскую больницу. Зоя Семеновна отметила увеличение одышки, опухание ног и т. д. Я в 515 палате больницы.
Здесь Исаковский, Вл. Сем. Лебедев, Паустовский. 1965
Прошу убрать ящик TV, чтобы расположить книги. Но вот мертвый час — а тишины никакой. Звяк посуды, мужские, дамские всячины. И как нарочно мой номер — против этакого уютного холла. Боюсь лечь в постель. Бахнула дверь.
Был у Исаковского. Лежит, угрюмый, с перевязанной рукой. Написал бездну стихов.
Оттуда — вместе с Лебедевым — к Паустовскому. При Паустовском — сестра («пост»). Он все еще не может очнуться от Италии. Говорит, что в тамошних газетах пронесся слух, что он, Паустовский, будет выдвинут на Нобелевскую премию. Его бешено фотографировали для газет. Сейчас он еле говорит, но куда здоровее Исаковского.
Палата № 515 — очень шумная. Я заявил ультиматум: если не переведут меня в тихую комнату 500, я еду домой.
23. Вчера. Были две аристократки: графиня Людмила Толстая и баронесса Будберг (Мура). Заговорили о Солженицыне. Людмила: «С удовольствием отдам ему комнату Алеши — одну из пяти комнат в моей квартире». Говорят, он был у Капицы — и произвел на них чарующее впечатление.
Была Люша, и мы чудесно поработали с ней над Чукоккалой. Она привезла сотни фото. Знает материал идеально. И вообще, мне с нею очень хорошо.
27. Приезжали двое из радио: записали мое о Луначарском. Стал набрасывать для Чукоккалы о Гумилеве: бездарно и немощно.
Каждый вечер посещаю Паустовского: он в палате № 299.
28 ноября 65. Выползаю из-под Гумилева. Прочитал рассказ Солженицына. Ну и мастерище. «Правая кисть».
Опять о бесчеловечьи человеческом.
Паустовский выразил желание подписать петицию о Солженицыне. Мы были у него с Люшей. Прежде чем пойти к нему, произошла заминка. Он послал узнать, кто звонил. Его испугало, что вдруг — Чаковский.
«Впрочем, — прибавил он, — в Италии он вполне знаменит, там его называли Чайковский».
Читаю Агату Кристи — «At Bertram’s Hotel»1.
Очень неуклюжее склерозное произведение.
Вчера Паустовский был в духе — и рассказывал мне и Вл. С. Лебедеву о Булгакове, который изобрел целую серию рассказов о своей мнимой дружбе со Сталиным. Новеллы очень
1965 смешные — в них двойное мастерство — Паустовско
го и Булгакова.
Вчера написал большое письмо Солженицыну. Мы собираем подписи: уже есть подпись С. Смирнова, Капицы, Шостаковича,
моя, Паустовского. Интересно: даст ли свою подпись Твардов-
<-> *
ский .
4 декабря. Жена Евреинова*, пухленькая старуха — боевая, бодрячка. «На мне хотел жениться Сергей Маковский… Один чилийский дипломат… А Юрий Анненков — кормится не своей живописью, а работой своей жены. Та работает на фабрике Мульти. А Бутковскую я выгнала в шею — и другую даму Евреинова, Молчанову. Мы с Николаем 11/2 года прожили в США. Самые его пьесы — в Латинской Америке — имеют бешеный успех» и т. д.
Был В. С. Лебедев — он буквально спасает моего «Поэта и палача». Очень дельные замечания.
6 декабря. Я заснул без снотворного впервые. Встал со свежей головой, стал мудрить над тем, чтобы ради цензуры исковеркать свою статью «Поэт и палач».
Карьерий Поллюцианович Вазелинский.
Паустовский рассказывает, как в Союзе Писателей Вазелин- ский подошел к нему (после своего выступления против Пастернака) и Паустовский сказал ему:
— Я не могу подать вам руку.
Вазелинский прислал Паустовскому письмо на машинке: «вы нанесли мне тяжкое оскорбление» и т. д., а пером приписал:
«Может быть, вы и правы».
Ночь на 15 декабря. Были: Люша, Волкова и Зильберштейн.
Зильберштейн чудо. Сейчас он задумал том «Русская сатира XX в.», сообразив, что главные материалы — в Париже: Тэффи, Аверченко, Саша Черный. «Это будет томик — во! И вы, К. И., черкнете мне о Тэффи — предисловие. Мы их всех оживим!» Больной, сильно постарелый — но «я почти закончил 50 листов книгу об Ал. Бенуа. Я с ним был в переписке последние пять лет».
27/XII. Был Митя — высказывает ряд литературных суждений, очень умно, самобытно, с необыкновенной проницательностью. Я любовался и им, и его остроумием. И когда он успел так чудесно поумнеть и расцвести душой!
Все говорят о деле Синявского*, во всех лит. учреждениях выносят ему порицание по воле начальства, хотя никто из осуждающих не видел его криминальных произведений.
С помощью Тани я сильно переделал свой перевод «Рикки-Тикки-Тави».
28. Был милый Расул Гамзатов, с двумя друзьями. Завтра он едет на Кубу. Пришел навестить.
Вспоминаю Сергеева-Ценского. Он был из тех армейских остряков, которые говорят Досвишвеция вместо досвидания, ухо жуя, ухожу я, и т. д. Зубы крепкие, волосы черные густые, здоровяк. Зарабатывал много, но тратил на себя очень мало: ходил в дрянном пальто с толкучего рынка, в стоптанных башмаках. Все заработки шли у него на путешествия по России. Получит гонорар из «Современного мира» — тысячи полторы — и сейчас же закатится либо в Сибирь, либо в «Западный край», либо в Донецкий бассейн изучать быт шахтеров. Изучение быта той или другой русской местности он ставил себе в обязанность, но не для того, чтобы написать бытовой рассказ. Нет, быт был нужен ему как материал для Символической лирики — для целых симфоний о том, что все в мире тленно и призрачно. Читал он свои вещи отлично; читал у меня Репину «Движения», и все мы удивлялись, откуда столько поэзии у этого незамысловатого прапорщика. Он был холостяк, бобыль, неделями жил у меня в Куоккале или где- нибудь в дешевых номерах. Влюбился в Марию Карловну Куприну и для завоевания ее сердца постоянно доказывал ей, что он, Ценский, пишет лучше Куприна. Тут проявлялась отталкивающая черта его личности: самовлюбленность, уверенность в том, что он — гениальный писатель. Когда началась революция, он не признал ее, поселился на горе в Алуште, женился, обзавелся коровой — и ни разу не сошел вниз — и слал мне укоризненные письма, зачем я «продался большевикам». А потом переменил вехи, стал кропать бездарные романищи и сделался любимым писателем Сталина. Оглох.
Как и все самовлюбленные, был гомерически скуп. В последнее время мог говорить только о себе. Но я, знавший его в лучшую пору его творчества, в пору «Медвежонка», «Наклонной Елены», «Печали полей», «Лесной топи», — сохранил любовные чувства к тому С. Ценскому, не похожему на автора «Севастопольской эстрады».
29 декабря. Я вырвался из этой подлой тюрьмы. Температура у меня 37, но какое счастье проплестись на трясущихся ногах к машине и очутиться в глубоких снегах Переделкина.
Поздравлений с Новым Годом я получил около сотни — от Солженицына, от Паперного, от протоиерея Пимена.
1965 Послал Оксману, Ахматовой, Гитовичу, Лили
Брик. Кларочка уехала в Питер, вместо нее Наташа
Белинкова.
31 декабря. Близится Новый Год. 11 часов. Я не сплю: у меня огромное горе. Пропали 2-3 страницы моей статейки о Гумилеве, которые я выжимал из своих больных мозгов в больнице. Ищу их полтора часа и не могу найти. Вновь написать их я не в силах. Телеграммы и поздравления сыплются, как с потолка. Я отдал бы их все за один листок своей рукописи.
6 января. Был Иосиф Бродский. Производит впечатление очень самоуверенного и даже самодовольного человека, пишущего сумбурные, но не бездарные стихи. Меня за мои хлопоты о нем он не поблагодарил. Его любовь к английской поэзии напускная, ибо язык он знает еле-еле. Но человек он в общем приятный. Говорит очень почтительно об Анне Ахматовой.
Кларочка нашла листок моей рукописи о Гумилеве. И вообще: все, что она делает для меня, полно неподдельной любви.
15 января. Софья Николаева из «Искусства». О Репине. Перед нею молодой интервьюер. После нее тотчас же: Петр Леонидович Капица с В. М. Ходасевич и женою — по поводу Солженицына. Настаивает, чтобы я написал Брежневу. Очень милый, сильно постаревший, подарил мне книжку, где есть отличная статья о Резерфорде. После Капицы тотчас же Бонди со Стефанчук. Ужинали, вспоминали Сологуба.
18.I. Были у меня лингвисты. Я показывал им начало Чукокка- лы. В. Г. Костомаров попросил у меня сделать надпись на книге «Высокое искусство» — под портретом, снятым Вл. С. Лебедевым. И вдруг Таня Винокур сказала: три дня назад Лебедев умер.
Умер? Лебедев?! Я чуть не заплакал. Мы видались в больнице почти ежедневно. И какие планы строил он — хотел писать записки о Сталине, о Хрущеве — и хотя был очень слаб, мне и в голову не приходило, что я переживу его.
1 февраля. Юля Ратнер — химик. Сын Миша. О Жаботин- ском. Читаю Катаева «Золотой колодец»* — в восторге.
Вчера умерла Анна Ахматова.
Сегодня 5 марта. Умерла от пятого инфаркта в Домодедове. От Лиды скрывают: Лида только что перенесла припадок арит- 1966 мии, зверский. Боюсь, как бы она не сорвалась с ме
ста и не уехала в Ленинград на похороны. С Ахматовой я был знаком с 1912 г. — стоит передо мною тоненькая, кокетливая, горбоносая девушка, в которую я больше верю, чем в эту рыхлую, распухшую, с болезненным лицом старуху. Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко, Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал:
— Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие.
9 марта 1966. Я послал в Союз телеграмму:
Изумительно не то, что она умерла, а то, что она так долго могла жить после всех испытаний — светлая, величавая, гордая. Нужно теперь же начать составление ее монументальной биографии. Это будет поучительная книга.
Оказывается, в Союзе Писателей 9-го было собрание писателей. Горячо протестовали против подлого молчания о выносе тела Ахматовой. Это сделали по распоряжению ЦК, даже на стенке не вывесили объявления. Думали, что дело сойдет шито-крыто. Но на собрании в Союзе самые тихони с негодованием кричали: «позор». Михалков, произнесший знаменитую фразу: — Слава богу, что у нас есть ГПУ! — был обруган единогласно.
Особенно отличалась Тамара Иванова.
25 марта. Я уже 10-й день в больнице — в Инфекционном корпусе, бокс № 93.
Приехал сюда с нормальной t°, а сейчас у меня 37,5. Душевные муки я испытываю страшные. Сейчас, держа корректуру III тома, прочитал свою статью о Бичер-Стоу. Позор, банальщина, сюсюкание, фальшь. Если бы мне, когда я был молод и бился за новые формы критических статей, показали эту статейку, написанную в сталинские дни для Детгиза (а Детгиз отверг ее, так как тогда боролись с «чуковщиной»), — если бы мне показали эту дряблую, бескровную статейку, я бы заплакал от горя. Всю жизнь я отдал на то, чтобы таких ханжеских гладеньких статеек не существовало на свете — и вот в «Собрании моих сочинений» как образец читателям преподносится эта затхлая статья, в которой нет ни искры чуковщины.
И еще моя книжка «Высокое искусство» не может быть поставлена в III томе рядом с книжкой «Живой как жизнь». Одна убивает другую. Что делать? Зачем я разрешил комбинировать этот том, даже не вдумавшись в его конструкцию?
Кларочка на себе принесла 30 экземпляров сти- 1966
хов Б. Пастернака с моим жидковатым предисловием. Предисловие правлено кем-то, и в него введено даже ненавистное мне слово «показ». Так как я отказался порицать (в своей статье) Пастернака за его мнимые ошибки, за это взялся пьяница Банников, обожающий Пастернака гораздо больше, чем я. Он написал несколько хороших страниц — но потом все же ругнул «Доктора Живаго», упомянул о порочных идейных позициях Пастернака, о его «отгороженности и обособленности». Если бы это было пороком, мы не славили Генри Торо.
И чуть он, Банников, стал брехуном, ему изменил даже стиль. Он пишет:
«Заблуждения и ошибки Пастернака» (359) (как будто заблуждения и ошибки не синонимы), В «умах и (?) душах» (338), «морально этические» (357)*.
К письму (к Косолапову) нужно прибавить:
Пользуюсь случаем, чтобы сказать Вам, как горько мне выносить цензурный гнет над моим «Собранием». Вырезали из моей статьи «Тынянов» несколько строк о Юлиане Григорьевиче Окс- мане, в то время как это имя свободно печатается во многих изданиях. И сейчас почему в мой третий том не вводят мою живую статью о Джеке Лондоне? Разве Джек Лондон тоже табу, как и Ок- сман? Я думал, что, приобретая сочинения Чуковского, Вы знали, что такое Чуковский.
1-ое апреля. День рождения, 84 года.
Солнце!! Птицы криком кричат за окном. Корректура III тома.
Подлая речь Шолохова — в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского* так взволновала меня, что я, приняв утроенную порцию снотворного, не мог заснуть. И зачем Люша прочитала мне эту речь? Черная сотня сплотилась и выработала программу избиения и удушения интеллигенции. Я представил себе, что после этой речи жизнь Синявского станет на каторге еще тяжелее.
3-е апреля. Пишу с трудом о Сологубе.
Весь день с Люшей работали над «Чукоккалой». С Люшей необыкновенно приятно работать, она так организованна, так четко отделяет плохое от хорошего, так литературна, что, если бы я не был болен, я видел бы в работе с нею одно удовольствие. Кончил корректуру «От двух до пяти».
12 апреля. Пробую писать для Чукоккалы — о Сологубе; трудная тема. Вообще — по теперешним временам Чукоккала — сплош- 1966 ная нелегальщина. Она воскрешает Евреинова, Со
логуба, Гумилева, Анненкова, Вячеслава Иванова и других замечательных людей, которых начальство предпочитает замалчивать. Что делать?
апреля. Сегодня в Доме Литераторов поминки по Коле. А я здесь. Весь день не нахожу себе места. Ничего не могу делать. Вечером пришел какой-то довольно дубовый мужчина, и я вел себя с ним так нервно, так истерично, что мне сейчас стыдно, но это оттого, что я всей душой там, в Доме Литераторов — и на кладбище. Говорят, что сегодня должны выступать Лев Успенский, Миша Слонимский, что в Доме Литераторов устроена выставка его произведений, что выступает Герой Сов. Союза, которого Коля вывел в «Балтийском небе»*, а мне все время рисуется круглоголовый мальчишка 7—8 лет, который в Куоккале бегает по камням дачи Бартнер у взморья и сам себе рассказывает фантастические рассказы или, входя в воду, говорит:
— Папа, купи зай — ...ой какая вода холодная! — ца.
И не верится, что именно сейчас [он] лежит в гробу под землей и весенние ручьи протекают к нему, к его черепу! А сегодня начали петь соловьи, и это такое проклятье.
19. Были Марина, Успенский и Слонимский. Марина как будто немного ожила, сбросила с себя тоску.
Вечер, посвященный Коле, ей понравился. Хорошо говорили Слонимский, Успенский, Штейн, Каверин. Сорвался Бек — понес какую-то несуразицу.
26 мая. Два дня тому назад прибыла моя правнучка «Марина Дмитриевна» — четырех месяцев, окруженная всеми современными англо-американскими снарядами, изобретенными для раннего детства.
Вчера Аня очень профессионально, умно и талантливо проделывала над четырехмесячной дочкой разные физкультурные таинства.
июля. Вчера был Солженицын с женой. Я только что прочитал его «Раковый корпус». Он боится, что «высшие власти», раздобыв его худшие пьесы, недаром напечатали их для внутреннего распространения. Хотят, чтобы с пьесами познакомились члены правительства и вынесли бы ему свой приговор. Очень хвалит мою книжку «От Чехова до наших дней» (?), Катаева еще не прочел. «Раковый корпус» в «Новом Мире». Надеются напечатать. Твардовский одобрил, но запил — третий за- 1966
пой за нынешнее лето. Он предлагает заглавие «От четверга до среды». Похоже, что Солженицын никакими другими темами не интересуется, кроме тех, которым посвящены его писания.
Спросил его жену: есть ли у них деньги. Говорит, есть. Даже валюта. Она получает 300 р. в месяц (как химик). Кроме того, А. И. говорит: богатство не в том, чтобы много зарабатывать, а в том, чтобы мало тратить. «Говорю ему: тебе нужны ботинки. А он: еще не прошло 10 лет, как я купил эти».
Работаю над вступлением к Ахматовой (ленинградский сборник стихов).
Вышел 3-й том моих «Сочинений». Опечаток тьма.
Пишу об Ахматовой, правлю Колин перевод Конан Дойла, редактирую Библию, кончаю Чехова.
20 июля. Володя Швейцер был. Написал книжку, где есть и обо мне, но книжка куда-то исчезла — и я не знаю (и вряд ли хочу знать), что написано в ней.
Милая Маринка-младенец, чуть у нее прибавилось немного ума, перестала по-толстовски исповедовать непротивление злу. Прежде, бывало, отнимешь у нее игрушку, она хватает другую, мирно и даже смиренно. Как ни положишь ее, она счастлива. Казалось, — воплощенная флегма. Теперь, чуть что не по ней, орет вовсю. Ест и кисель и суп — в огромных количествах. И бесконечно мила. Каждую свободную минуту я стараюсь сидеть у ее колыбели. Теперь у нее одно стремление: сесть. Ей надоело лежать. Я кладу палку поперек ее коляски, она хватается за нее и садится — и все было бы хорошо, но она сейчас стремится прильнуть к этой палке губами — приходится валить ее на спину, из-за своего прекрасного характера она не обижается, не плачет, но тянется к палке снова.
С Солженицыным снова беда. Твардовский, который до запоя принял для «Нового Мира» его «Раковый корпус», — после запоя отверг его самым решительным образом.
23 июля. Был вчера Андроников. Он только что закончил вторую серию грампластинок — от Бунина до Светлова. Есть и Леонид Андреев.
Бодр. Мчится в Москву, чтобы в журнале «Театр» рассказать о том, как он создает свои устные рассказы. О Чукоккале отзывается восторженно, но его не удовлетворяет ни начало, ни конец.
1966 Сегодня утром (в субботу) звонил Паустовский.
Он приедет с Кодрянскими ко мне в понедельник в
4 часа.
Были Таня и Люда. Работали над «Библией» 4 часа подряд.
Танина мать Ivy написала мемуары о своем муже Максиме Максимовиче Литвинове. Кажется, их примет «Новый Мир». Прочитав свою рукопись, Ivy сказала: только теперь я поняла, какая брехня все мемуары.
Внизу: Марина Jr.[111] лепечет бессвязные монологи — почему-то это радует меня. Между тем не мешало бы помнить, что мы с нею два сообщающихся сосуда: что приобретает она, то теряю такими же темпами я.
1 августа. 66. Вчера были Ан. Вознесенский и З. Богуславская. Она пишет рассказы, он стал заниматься живописью и пишет акварельные портреты. Очень осуждает Евтушенко за его письмо к Стейнбеку*.
3 августа. Клара в Комарове. Вместо нее Володя Глоцер — чудный человек. Мы с ним быстро прикончили «Библию». Редактирую «Мастерство перевода» — сборник.
6 августа. Суббота. Был Фишер (Джорджик), он же Юрий Львович. Придя, тотчас же снял ботинки, стал жить у меня босиком. Рассказывал о своей статистической книге, о том, что он решил больше никогда не изменять жене, что он возненавидел «американский образ жизни».
Я держу корректуру Уитмена. Обратился к нему за советом, но и он не мог объяснить мне темное место уитменских стихов.
Вчера Катаевы увидели Маринку в коляске и стали восхищаться ею — она и вправду прелестна — и вдруг Валентин Петрович сказал:
— Вылитый Хрущев.
Я глянул — и правда: есть что-то похожее, как это ни дико.
С тех пор я не писал дневника, т. к. дневники пишутся для себя, а не для посторонних. Но хочется писать по инерции. Между тем уже декабрь. 15 декабря. Прочитал в «Новом Мире» статью о «Первом Съезде писателей». Помню тоску, которую вызвал во мне этот Съезд: все, что есть ценного в послесъездовской литературе, ценно потому, что оно осуществилось вопрекизаветам Съезда.
Героически трудится Клара над реставрацией библиотеки: красит скамейки, расставляет игрушки.
17 декабря, воскресенье. Сегодня трудный 1966
день: я пригласил Галича спеть свои песни, — в сущности, для Лены, Майи и других teen-agers112. Надеялся, что хозяйничать будет Марина, но Марина занята: сегодня приезжает Митя.
21. Был милый Митя — только что после 2-месячной военной подготовки в Курске. Талантливо говорит обо всех приключениях, о казарменных порядках, о курянах, о медичках, о проститутках, обслуживавших гитлеровских солдат, о двух Маринах.
Был Ал. Галич, — весь день сочинявший стихи, — прочитал стихи среднего качества. Мите он очень понравился. И действительно, он очень большой человек. Научился он мещанскому нынешнему языку — в больницах, т. к. ему подолгу пришлось валяться в общих палатах.
Кончаю для Чукоккалы — про Мандельштама.
6 января. Сегодня в Библиотеке — елка.
Я послал туда книги, конфеты, игрушки.
Эрику В Америку Шлю я каблограмму! Приветствуя Америку И Эрикину маму. Чтоб счастливым рос и рос Эрик Эремия Росс*.
января. Был Кирилл Титмарш, бегал на лыжах, зашел погреться. Читаю старый отчет о заседании в Союзе Писателей по поводу Пастернака*. Особенно подлы речи Перцова и Корнелия Зелинского. Вчера на полчаса приезжала Лида, рассказывала о Пуниных, разбазаривших наследие Ахматовой*.
января. Я дал «Царя Пузана» Галичу — приспособить мою пьесу для сцены.
25 января. Еще вчера пришел «New-Yorker» с моим письмом по поводу Miriam Morton, номер от 21 янв. Что-то не очень нравится мне это письмо. Что-то есть в нем мутное — то есть не в письме, а в моей позиции к Mrs. Morton. Она приехала в Переделкино с открытой душой, написала обо мне очень добрые строки (в Horn Book), потратила немало труда, чтобы перевести мою книгу; увидев эту книгу, я под первым впечатлением написал ей приветливое письмо о книге — и лишь во втором письме указал на чудовищные ошибки в переводе «Тараканища» — и на другие промахи, после чего она приезжает в СССР снова, чтобы написать историю «Детской Советской Литературы». Я помогаю ей раздобыть право на ежедневное посещение Дома детской книги, но при этом сообщаю ей, что в «Высоком искусстве» я напечатал «Записки пострадавшего» — протест против ее перевода «Тара- 1967
канища». Больше я ее не видел, и боюсь, что она вздумает отвечать, и мне придется дать в переводе отрывок из моих «Записок пострадавшего».
1 февраля. Вчера приезжала Люша. Сообщила ужасную вещь. Ее институт химии, недавно построенный, один из лучших институтов СССР, — сгорел из-за того, что одна из мелких служащих оставила включенную плитку. Вначале пожар был ничтожный. Но вызвали пожарных, и те выбили стекла. Ворвался ветер и раздул пламя.
И Люша, и все сотрудники работали весь день, иные всю ночь — все потрясены. В институте около 1000 служащих. Мороз страшный.
3 января [февраля]. Мороз — ужасный! ниже 34°. У Кларочки «замерзли все внутренности», по ее словам. Митя еще не нашел своего призвания в жизни и, по словам Марины, очень терзается этим. В «Новом Мире» в 12-й книжке большая хвалебная рецензия о Лидиной книге «Былое и думы»!!!
8. Вожусь с V-м томом. Очень скучные статьи, в которых нет меня. На всех отпечаток той скуки, к которой вынуждала нас эпоха культа. Помню тоску, с которой я писал эти статьи — без улыбки.
Была Марианна Петровна — мы слушали с нею речь, произнесенную в Лондоне Косыгиным. Не талантливая, узколобая речь. И бестактная. На обеде — промышленников — говорит о том, что все они политики и что мы перегоним Америку!!
Сегодня приехал Мирон*. Мы работали с ним над «Поэтом и палачом», портя всю статью, чтобы приспособить ее к цензурным требованиям.
Кончил Чехова как будто окончательно. Впрочем, хочется еще раз поглядеть перед печатью.
21 февраля. День Марии Борисовны. Ровно 12 лет со дня ее смерти. Был у меня по этому случаю Митя — и вечером Лидочка. Она привезла мне в подарок чудесное стихотворение Ахматовой, очевидно, обращенное к Исайе Берлину:
Ты напрасно мне под ноги мечешь.
Несмотря на тяжкую болезнь, Лида очень много работает: и над изданием ахматовского сборника, и над составлением Анто- 1967 логии детских стихов, и над дневниками Фриды.
Вид у Лиды неплохой. Была дочь Риты Райт.
3 марта. Вчера говорил по радио — приветствие женщинам 8 марта. Гостит у меня Машенька Слоним — уютная, трижды родная, простая, талантливая.
Оказывается, «Times Literary Supplement» пишет о Лиде, что ее повесть есть classic of purge113, сравнивает повесть с «Ив. Денисовичем» и с «Реквиемом».
По 1 янв. 1967 Книжная Палата сообщила мне официальную справку: За время революции мои книги издавались 715 раз. Общим тиражом 82 миллиона на 64 языках.
На русском языке 457 раз общим тиражом 76 миллионов. В 1966 — 15 раз общим тиражом 2 мил. 48 тысяч.
Сижу и порчу «Поэта и палача».
5 марта. Неожиданно: Таня. Письмо о Тепляковых — хлопочем, чтобы перевели их в Москву.
14 марта. Таня. Какая-то матовая, словно пеплом посыпанная. Без сумасшедшинки. Я показал ей «Поэта и палача», которого я переделываю — она помогла мне в композиции. Написал письмо одному американцу, который предлагает мне, что переведет мои сказки. Мы написали «They are untranslatable»[114]. Читала мне стенограмму одного судебного процесса, где юношу, чистого душою, прямо исповедующего свои убеждения, после замечательной речи адвоката, доказавшего егоневиновность, — приговорили к трем годам каторги. Фамилия юноши, кажется, Хаустов.
Вожусь с комментариями к Некрасову в Библиотеке поэта. С изумлением увидал, что мои комментарии к поэме-сатире «Современникам» почти целиком переписал Теплинский и выдал за свои.
15-го марта. Была вчера Лидочка. Сегодня записка от нее, что снова вышла книга Пастернака с моим предисловием.
18 марта. Была вчера Ясиновская. Вела себя корректно и смиренно.
Все вожусь с «Поэтом и палачом», порчу свой 1967
текст напропалую.
21 марта. День Марии Борисовны. Солнце, капель, все еще не кончил переработку «Поэта и палача».
Вышла книга Фриды Вигдоровой — с чудесным послесловием Лиды*.
Разглядывая свои последние фото, я понял, что я действительно безобразно стар, изношен, отвратителен — и упросил фотографа из «Литературной России» не снимать меня. Он глянул на меня и согласилж. Стыдно быть таким отталкивающим.
24. Был вчера Сима Дрейден. 43 года назад он был моим секретарем и ушел от меня как раз тогда, как родилась Клара.
Сегодня день рождения Лиды. 60 лет назад я пошел в Пале-Ро- яль, где внизу была телефонная будка, чтобы позвонить в родильный дом доктора Герзона, и узнал, что родилась девочка. Сзади стоял И. А. Бунин (в маленькой очереди). Он узнал от меня, что у меня дочь, — и поздравил меня — сухим, ироническим тоном. Вчера приходил Тарковский, чтобы переслать в Москву поздравление Лидочке.
28 марта. Вчера 60-летняя Лида. Мы погуляли с нею в саду, пришел Сима Дрейден.
Позвонил телефон: Буба Гржебина!! Я не видел ее лет 48.
31 марта. Бешеный, безостановочный снег. Целые пуды мыла, от Алянского, Пискунова, Компанейца цветы.
А я, как подобает в 85 лет, лежу больной с мозговым кризом, так как вздумал с Симоном Дрейденом заняться своим пятым томом. Телеграмм и поздравлений — кучи, более всего тронула меня из Рязани — от Солженицына. Сима провел со мной здесь наверху весь свой досуг — умный, задушевный, радостный. Рано утром приехали с адресом от «Вопросов литературы» — очень приятный сотрудник.
1967 Таня, Люша, Клара — вот мои подруги, которы
ми я счастлив, умирая.
Марина испекла гигантского «наполеона».
Андроников напечатал обо мне очерк «Корней Иванович» — гиперболический, я назвал этот очерк Шиллер Шекспирович Гёте и поместил в папке, на которой Сима написал:
«Быть знаменитым некрасиво»*.
В «Новом Мире» Колины воспоминания о Блоке. Лида подарила мне свой дневник об Анне Андреевне*.
3 апреля. Правлю корректуру «Библии». Таня приехала — пишем письмо в Собес о Тепляковых. Потом — Библия.
20 мая. Я в постели. Затянулась пневмония. Сегодня приехал Солженицын, румяный, бородатый, счастливый. Закончил вторую часть «Ракового корпуса». О Твардовском, о его двойственности. Твардовский Солженицыну: «Вы слишком злопамятны! Надо уметь забывать — вы ничего не забываете».
Солженицын (торжественно): Долг писателя ничего не забывать.
Он ясноглазый и производит впечатление простеца. Но глаз у него сверлящий, зоркий, глаз художника. Говоря со мной, он один (из трех собеседников) заметил, что я утомлен. Меня действительно сморило. Но он один увидел это — и прервал — скорее сократил — рассказ.
Таким «собранным», энергичным, «стальным» я еще никогда не видел его. Оказывается, он написал письмо Съезду писателей, начинающемуся 22 мая, — предъявляя ему безумные требования — полной свободы печати (отмена цензуры). В письме он рассказывает о том, как агенты Госбезопасности конфисковали его роман. Письмо написано — с пафосом. Он протестует против того, что до сих пор не вышли отдельным изданием его рассказы, напечатанные в «Новом Мире».
Я горячо ему сочувствовал — замечателен его героизм, талантливость его видна в каждом слове, но — ведь государство не всегда имеет шансы просуществовать, если его писатели станут говорить народу правду… Если бы Николаю I-му вдруг предъявили требование, чтобы он разрешил к печати «Письмо Белинского к Гоголю», Николай I в интересах целостности государства не сделал бы этого. Нужно же войти в положение Семичева [Демичева. — Е. Ч.]: если он предоставит писателям волю, возникнут сотни Щедриных, которые станут криком кричать о Кривде, которая «царюет» в стране, выступят перед всем человечеством под знаменем ПРАВДЫ и справедливости. И куда денется 1967
армия агитаторов, куда денутся тысячи областных и районных газет, для которых распоряжение из Центра — закон. Конечно, имя Солженицына войдет в литературу, в историю — как имя одного из благороднейших борцов за свободу — но все же в его правде есть неправда: сколько среди коммунистов было восхитительных, самоотверженных, светлых людей — которые действительно создали — или пытались создать — основы для общенародного счастья. Списывать их со счета истории нельзя, так же как нельзя забывать и о том, что свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство, — даже из интеллигентов — врачи, геологи, офицеры, летчики, архитекторы, плотники, каменщики, шоферы делают свое дело и без нее.
Вот до какой ерунды я дописался, а все потому, что болезнь моя повредила мои бедные мозги.
24 мая. В ночь на сегодня я не заснул ни на миг. Боль в прямой кишке. Д-р Никифоров, заведующий Инфекционным корпусом, дней десять тому назад заявил, что возьмет меня к себе, в 93 бокс, — и вдруг на все его боксы нагрянули корейцы, человек сорок, и я остался без врачебной помощи. Вдруг сегодня явились ко мне две врачихи — и сказали: «собирайтесь, едем!»
Оказывается, здесь сын Михалкова Никита.
Читаю чудесные Лидины записки об Ахматовой. Говорят, что завтра может навестить меня Таня.
2-й день у меня в 5 час. нормальная температура.
Как дивно здесь лечат, споро, дружно. Врачи накидываются на твою болезнь толпой, как охотники на зверя – и страстно жаждут уничтожить ее. Но как жаль, что такая медицина доступна только нескольким избранным, а Таня, Лида, Ахматова, Коля и сотни тысяч лучших людей были вынуждены довольствоваться услугами неумелых, унылых, равнодушных людей. Возможно, что Коля был бы жив посейчас, если бы, скажем, в 1963 году попал в 93-й бокс. Весь корпус полон корейцами, которые все дни дуются в карты. Ни одной газеты, ни одной книги.
Пятница 6 часов. Какое число, не знаю. Съезд еще продолжается. Говорят, что около ста человек подписались под письмом Солженицына. Или, кажется, составили свое письмо, еще более сильное.
Бокс 93. 30 мая. Прочитал две книги. Одну — о Тынянове, другую — «Прометей» № 2. Автобиография Тынянова — чудо. Вся из
1967 конкретных образов, из художественных деталей.
Как будто пишет не ученый, а великий беллетрист. И какая память на те живописные образы, что окружали его в детстве!
В книге нигде не говорится, что он был еврей. Между тем та тончайшая интеллигентность, которая царит в его «Вазир-Мухта- ре», чаще всего свойственна еврейскому уму. Сравните романы Ал. Толстого с тыняновскими. У Тынянова героями выступают идеи, идеи борются и сталкиваются, и вообще на первом месте — идеология. Идеология, подкрепленная живописью. А у Ал. Толстого — плоть.
Были врачи. Как единодушно они ненавидят Светлану Аллилуеву-Сталину*. Опростоволосившиеся власти торопятся клеветать на нее в газетах, но так как в стране царит единомыслие, даже честные люди попадаются в этот капкан.
И вся Россия мечется, Покуда не излечится.
Барбитураты Виноваты, Что мы с тобой дегенераты.
Сейчас няня «тетя Дуся» увещевала меня:
— И зачем вам работать? Надо и отдохнуть. Много ли вам жить осталось? Ну год, ну два, — не больше. И все это — от доброго сердца.
Два дня истратил на чтение книги Erle Stanley Gardner’a «The Case of the Beautiful Beggar»1. Чушь страшная, но нельзя оторваться.
«Прометей» № 2 превосходен. Леонид Гроссман о Лике — по неизданным материалам — написал прекрасное исследование. Хуже всего отрывки из Честертона — выбранные наобум. Безличной женщине:
Ты еще не рождалась, Тебя еще нет, Ты побоялась Родиться на свет. Ты кем-то несмелым (Как будто во сне)
Начертана мелом На белой стене.
Читаю Голдинга «Lord of the Flies»[115]. Здорово.
В «Нью-Йоркере» — записные книжки Эдмунда Уилсона. Сколько самодовольства и какая бедность мысли.
Прочитал I часть автобиографии Bertrand’a Russel’a При всем своем демократизме он остается британским аристократом.
Пишет прекрасным, классически прозрачным языком. Юмор — чудесна свобода суждений — и полная откровенность насчет своих сексуальных причуд. Ни математика, ни философия не убили в нем человека.
Прочитал «Papa Hemingway»*, развязную, вульгарную книжку — со страшным концом — о сумасшествии великого писателя.
29 июня. Сегодня меня выписывают из больницы. Таничка получила дивное письмо от L. Ross.
6 августа. Вчера в Переделкино приехал А. И. Солженицын. Но мне было так худо, что я не мог его принять. Голова, сердце, желудок. Сейчас он спит внизу.
Сегодня из Эстонии возвращается Люша.
Написал на книжке «От двух до пяти», посылаемой в Палестину Сильве Рубашовой:
Подумаю про Иудею И моментально молодею1. О, Сильва милая моя, Любил ли кто тебя, как я? Но был тобою предпочтен Высоколобый Соломон. И говорят: ты подарила Ему младенца Гавриила. Ну что же! Ревностью дыша, Благословляю малыша И книжечку для матерей Я шлю тебе из-за морей. Будь счастлива и не жирей!
1 Вариант: холодею
1967 Сегодня завтракал с Солженицыным. Он сияет.
Помолодел, пополнел. Великолепно рассказал, как в Союзе Писателей почтительно и растерянно приняли его в кабинете Федина — Воронков, Марков, Соболев. Он вынул и положил на стол бумаги. Марков испугался: что если это новый обличительный документ, обращенный к мировому общественному мнению? Они дружески упрекнули его: зачем же вы не написали письма в Президиум. Зачем размножили свое письмо к Съезду и разослали копии каждому члену Съезда?
Он обратился к тем бумагам, которые выложил заранее на стол.
Я уже два года обращался к разным отдельным лицам и ни разу не получил ответа.
Вот копия моего письма к Брежневу. Брежнев мне не ответил. Вот копия письма в «Правду». Ответа я не получил. Вот мое письмо к вам в Союз, вы тоже не ответили мне.
Марков, Воронков, Соболев — изобразили на лицах изумление. «Несомненно, Леонид Ильич Брежнев не получал Вашего письма».
Словом, все лебезили перед ним. «Не мешает ли вам форточка? Не дует ли?» Когда он попросил воды, тотчас же в комнату были внесены подносы со стаканами чаю и обильными закусками.
Твардовский, привезший Солженицына, спросил: скажите, пожалуйста, не думаете ли вы, что ваш «Раковый корпус» будет напечатан за границей?
Солженицын. Весьма вероятно. По моим сведениям, существует не меньше 500 машинописных копий этой вещи; нельзя надеяться, что ни одна из этих копий не попадет за границу.
Что же нам делать? — в отчаянии спросили судьи у подсудимого.
Остается одно, — сказал Твардовский, — печатать «Раковый корпус» в «Новом Мире».
Заговорили о клевете на Солженицына, будто он дезертир, будто он был в немецком плену чуть ли не полицаем и т. д. Великодушно обещали ему защитить его доброе имя.
Он чувствует себя победителем. И утверждает, что вообще государство в ближайшем будущем пойдет на уступки. «Теперь я могу быть уверен, что по крайней мере в ближайшие три месяца меня не убьют из-за угла».
Походка у него уверенная, он источает из себя радость.
7/VIII. Дней десять назад был у меня блистательный Александр Верт вместе с пьяным Катаевым. Катаев от самовосхищения переходил к покаянию — «я мерзавец, вы даже 1967
не знаете, какой я негодяй!» Верт подарил мне книгу «Russia at the war»[116].
От любви изнемогая, Говорю я: «Дорогая, Приходи ко мне нагая, И приделаю рога я Мужу твоему».
Это — из недописанной оперетты «Чертецца», которую я сочинял в 20-х годах. Оттуда же:
У меня жена беременна, Но, я надеюсь, это временно.
Я пытался быть циничным, — но ничего из этого не вышло, и я стал детским автором.
Катаев едет в Париж на чествование Бодлера — и уже месяц готовится: сочиняет речь о Бодлере.
августа. Жарко. Блаженствую на балконе. Правлю «Леонида Андреева» — старую свою визгливую статейку для шестого тома Собрания сочинений.
августа 67. Лидочке лучше; ей нужна клиника, где она быстро поправилась бы, но из-за ее нервного заболевания ей нужна отдельная палата и чтобы не было шума в коридоре. Единственная клиника, где ее могли бы вылечить, — та якобы инфекционная, где лечился я, но туда ее вряд ли примут из-за ее письма к Шолохову и из-за ее «Софии Петровны», выходящей в Англии. — В 3-м номере «Прометея» ее статья о детстве и юности Герцена — очень талантливая, но неоконченная, так как ей скучно заниматься такой нетворческой работой при наличии «Былого и дум».
Сима сообщил, что вчера по ВВС сообщили о Лидиной книге, вышедшей в Англии. Интересно бы узнать, кто переправил ее рукопись через границу.
Какая мутная, претенциозная чушь набоковское «Приглашение на казнь». Я прочитал 40 страничек и бросил.
21 августа. День Марии Борисовны.
1967 Сейчас от меня ушел Роман Якобсон, которого
Маяковский назвал в стихах Ромка. Оказывается, Эрнест Симмонс перевел это слово как рюмка (по словам Романа Якобсона).
Здесь в СССР печатается его книга в переводе на русский язык, и он говорит, что перевод блистателен, что в СССР сейчас великие лингвисты — у них тонкое понимание, большое научное воображение — напр., Кома Иванов. «В январе его мы в американском лингвистическом Обществе выберем почетным членом». Сам он бодр, дружествен, полон электричества.
Сегодня Коме 38 лет — день рождения — Якобсон приехал к нему на праздник.
Очень взволновала меня встреча с ним, с нашей молодостью, и сразу вся хворь прошла. Мне читала Рая Облонская и Марианна Петровна о Пржевальском из «Русской Старины».
22 августа. Еле жив. Сердце. Голова. Собрался подумать о VI томе.
Раичка Облонская читала мне воспоминания А. Н. Тихонова — и я вспомнил милого, милого Тишенку, моего великолепного друга — и его страшную смерть.
24 августа. Четверг. Была чудесная Аня, только что напечатавшая в «Юности» очень любопытный рассказ о себе*. Митя помог мне рассортировать материал для VI тома и прочитал мне вслух замечательный рассказ Грековой «На испытаниях». Была Таничка. Был Сима Дрейден.
Всех я любил прощальной любовью. Работал над реставрацией «Ив. Бунина».
Статья Рассадина обо мне в 7 кн. «Нового Мира». Я и не подозревал, что я такой симпатичный. Он делает меня крупнее, чем я есть.
Митя очень любит вещи. Деловит и хозяйственен. В разговоре с прислугой у него начальственные нотки. Хочет стать режиссером в телевизоре — или пойти в рядовые сотрудники А.П.Н. Расклеивает для меня книгу «От двух до пяти».
28 августа. Митя оказался идеальным секретарем. Вместе с Люшей он в один день расклеил «От двух до пяти» для издательства «Советская Россия» — расставил на полках сотни книг, всю Не- красовиану, читал мне часами вслух, брил меня, разговаривал по телефону — и в конце концов, послушав мои рассказы о Нечаеве, решил написать о нем для «Недели». Уверен, что из него выйдет недюжинный писатель. — Отличный организатор — вызволил из
изд-ва «Знание» половину расклейки «От 2 до 5», договорился с «Советской Россией».
12 сентября. Вчера была Лидочка, очень похудевшая, с каким-то таинственным недугом, который гложет ее. Вернее всего, что это активизировалась ее эндокринная болезнь. Увлеченно говорила о составленных ею комментариях к стихотворениям Ахматовой. Я уверен, что эти комментарии превосходны. Прочитала новое издание моих «Современников». Одобряет: «Житкова», «Чехова», «Леонида Андреева», «Куприна». А статью об Анне Ахматовой считает ниже других. Особенно мемуарная часть жидковата. Это ощущаю и я сам.
Была Таня — очень духовно интенсивная. Был Володя Глоцер. Пишу рецензию (внутреннюю) о Пятом томе сочинений Кони. На очереди для VI тома Бунин. Погода все еще божественная.
Третьего дня в воскресенье были у меня Митя и Аня, и Марина. Привозили маленькую Марину, правнучку. Девочка прелестная, но вокруг нее столько громких восторгов, что будет немудрено, если она выйдет эгоисткой. Интересно, что теперешнее мещанство (все зажиточные рабочие Переделкина, шофера, сторожа и т. д.) воспитывают своих детей точно так же: балуют их напропалую!
17 сентября. Таня. Правит переводы Стивенсона. Ожидал вчера Артура Миллера и Олю Карлайль, не приехали. Вожусь со статьей об Ахматовой — для Ленгиза. Делаю вставки, многие из которых подсказаны мне Лидой.
Когда вышла моя статья «Читая Ахматову», Ахматова прислала мне письмо, которое куда-то пропало вместе с другой Ахмато- вианой.
Бунин в своей беллетристике мастер деталей, для которых у него порой нет никакого стержня.
Здесь в Доме творчества Новелла Матвеева. Я ее назвал «уходящая». Встречаясь со мною, она весело идет мне навстречу, но после 2-х минут разговора убегает. Недавно мы сидели большой компанией в саду — я рассказывал какую-то историю. Она послушала минут десять, но не выдержала и убежала: «Не могу, — объяснила она, — очень уж вы интересно рассказываете». Подарила мне книжку последних стихов.
Письмо о том, что жива Елена Киселева*, дочь составителя учебников алгебры и геометрии, — ученица Репина, — с которой у меня был бурный (и короткий) роман в 1915 году. Помню, как волновал меня ее красный зонтик, с которым она выходила на пляж. Теперь ей лет 90, — и пусть бы она вышла с ним на пляж!
1967 Память моя с каждым часом слабеет. Вчера я до
шел до того, что никак не мог вспомнить, откуда эти строки у Пушкина:
Зачем арапа своего Младая любит Дездемона*.
Читаю Артура Миллера — очень умелый писатель. Здесь Ибсен, Чехов — и самая бурная фабула.
20 сентября. Был Заходер. Удивительный человек. Очень способный, не глупый, но говорить может только о себе — и делает мертвое лицо, когда при нем говорят о других. Вообще характер мелкий: обидчивый, вечно себе на уме.
Мои стихи к глухой Зинаиде Смирновой, специалистке по Белинскому и Герцену:
О сердце робкое, не выдай Ты тайны сладостной моей: Пленен суровой Зинаидой Безумный, пламенный Корней. Без Зинаиды он тоскует И жизнь ему не дорога: К Белинскому ее ревнует И видит в Герцене врага. И я молю тебя, Смирнова, Не будь к несчастному сурова.
23 сентября. Суббота. Был Солженицын. Вчера он 5 часов находился под судом и следствием Секретариата Союза Писателей — где его допрашивали с пристрастием Федин, Сурков, Воронков и др.
3 октября. Только что вместе с Люшей слушал передачу по БиБиСи Светланы Аллилуевой: куриные мозги, бесцветный пошлый язык, визгливые и фальшивые ноты. Невыносимо слушать эту пустоголовую ханжу.
Написал ответ Катеньке Андреевой (Кембридж), единственной моей подруге (11 лет). Она пишет мне дивные письма.
ему статью во французской газете. Липкин читает: 1967
статья восторженная. Ахматова негодует: «Какая мерзость». Оказывается, в статье сказано, будто Гумилев разошелся с нею. — «Нет, это я кинула Гумилева. А в этой подлой статье…»
8 октября. Прилетели синички. Стучатся в окно.
воскресенье. Октябрь. Таня о рукописи Мередита, над которой она работает:
Не мередите мои раны!
Таня — наиболее одухотворенная женщина из всех, с кем мне доводилось дружить. Свободная от всякой аффектации и фальши. Это видно из ее отношения к отцу, которого она любит нежно и — молчаливо. Никогда я не слышал от нее тех патетических слов, какие говорятся дочерьми и вдовами знаменитых покойников. Она любила отца не только сердцем, но и глубоким пониманием. Она живет у меня вот уже неделю, и это — самая ладная, самая светлая моя неделя за весь год. Больше всего на свете Таня любит свою мать и своих детей. Но и здесь опять-таки никакой аффектации. И умна — и необычайно чутка ко всякому лжеискусству. Потребовала, чтобы я выбросил из своей многострадальной статьи об искусстве — «Есть женщины в русских селеньях», и права. Ее работа над Мередитом — колоссальная умственная работа. Теперь она правит рукопись своего перевода — и за весь день напряженного труда ей удается «сделать» 8—10 страниц.
Она много и охотно рисует, но всегда кроки, всегда наброски, — ее альбомы полны зарисовками разных людей — в судах, в кофейнях, в вагонах железной дороги — порою в них пробивается сильная талантливость, а порою это просто каракули. Вообще ее отношение к изоискусству хоть и понятно мне — но не совпадает с моим. Зато литературные оценки всегда совпадают.
Вчера был у меня Henry Shapiro с женой. Говорит, что иностранцам можно ездить в Переделкино, но не по Минскому шоссе, а каким-то окольным путем — по кочкам и выбоинам, — а почему — непонятно.
Чего нет у Тани и в помине — важности. Она демократична и проста со всеми — не из принципа, а по инстинкту. Не могу представить ее себе солидной старухой.
понедельник. Был чудесный Митя. Рассказал об Олеше. Тот пьяный вышел в вестибюль «Астории» и говорит человеку с золотыми галунами:
Швейцар! Позовите такси!
1967 — Я не швейцар. Я адмирал!
— Ну так подайте катер.
Люша привезла мед. Мы с нею и с Митей были на могиле Марии Борисовны.
Вечером Дрейден. Я зову его Симочка. Наша удмурдка Зоя зовет его Семячкин.
22 октября. Митя держит экзамены в институт режиссеров телевидения. Им дали свободную тему: «Лестница». Марина пишет заметку о Коле — для «Молодой гвардии». — Талантливо и умно. Я послал в Театр на Таганке рецензию о «Пугачеве» Есенина—Эрдмана. Приезжал ко мне директор театра Юрий Петрович Любимов — просить рецензию, так как театр подвергся нападкам начальства, вполне справедливо усмотревшего здесь пасквиль на нынешнее положение вещей. Замучен корректурами пятого тома своих сочинений — где особенно омерзительны мне статьи о Слепцове. Причем я исхожу в этих статьях из мне опостылевшей формулировки, что революция — это хорошо, а мирный прогресс — плохо. Теперь последние сорок лет окончательно убедили меня, что революционные идеи — были пагубны — и привели [не дописано. — Е. Ч.]
26 октября. Таня, прочтя мои старые дневники (1921—1924 гг.), сказала: «Боже мой, какой вы были несчастный человек. Очень жалко читать». А я и не знал, что я несчастный. Все время чувствую приливы счастья — безумные.
30 октября. Была вчера в гостях Анна Елизарова — с дочерью, работающей на радио. Дочь сообщила, что радио получило приказ воздерживаться от целодневного прославления 50-летней годовщины, чтобы не прискучить слушателям. По городу ходит анекдот.
Василий Степанович, почему у вас такие мятые брюки?
Я боюсь их утюжить.
Почему?
Вставлю в штепсель утюг — и вдруг оттуда послышится: да здравствует великая годовщина.
Вообще ежедневное ура приедается даже удмуртам и чукчам.
В Чоботовской школе новый учитель русского языка и словесности. Он внушал детям, что при самодержавии все поэты гибли на дуэли. Никто не умирал своей смертью.
Одна девочка невинно спросила:
А в советское время почему застрелился Маяковский? И Есенин?
Девочку объявили злодейкой, стали исключать 1967
ее из школы, — и она была счастлива, когда ей объявили строгий выговор и опозорили перед всем классом.
Был у меня вчера Рассадин. Впечатление симпатичное. Уговариваю его написать книгу «Булгарин». Он работает над книгой о «Баратынском» и для себя пишет об Осипе Мандельштаме.
Сегодня закончил 2-ую корректуру пятого тома. Ужасно угнетает меня включение туда статейки «Ленин и Некрасов». Все это мои старые мысли, с коими я сейчас не согласен. Нужно будет издать седьмой том, дополнительный:
Жена поэта
Достоевский в Кругу «Современника»
Формалист о Некрасове Все обзоры 1909—1917
Мы и они
Две души Горького и т. д.
Книга об Ал. Блоке.
Была правнучка Мариночка. Милая девочка. Но окружена преувеличенными восторгами. Каждое ее слово встречается шумно и празднично. Нельзя воспринимать ее языковые завоевания как ее личные победы — все ее сверстники столь же чудесны, но семья восхищается только ею, а не всеми вообще малышами. Такое мне совсем непонятно.
Я хорошо знаю, что эта моя осень — последняя. И не дико ли, что я думаю об этом без грусти! Между тем единственное, что прочно в моем организме — мои вставные зубы. Остальное ветошь и рухлядь. А зубы какие-то бессмертные. Я — приговоренный к смерти — не «смертный», но «смертник» — и знаю, что никто не заменит мне казни — пожизненной каторгой —
Напрасно просить: погоди!* —
и все же ликую и радуюсь. Неожиданное чувство.
Таня — вся в «Мередите». Завязла в переводе этого труднейшего сочинителя. Я очень сочувствую ей — и при этом знаю, что глаза мои уже не увидят этого перевода в печати*. Также не увидят они напечатанной «Чукоккалы». Не увидят статьи об Ахматовой — в Ле- низдате — и не увидят будущей весны.
Погода для 30 октября — фантастическая. Распустились на вербе почки вдоль всей дороги на станцию. Третьего дня меня укусила оса — которой давно пора бы на зимние квартиры. Сухость воздуха — крымская. И ни ветерка. Небо синее.
1967 Была у меня Маргар. Ивановна Рудомино. Ди
ректор иностранной библиотеки, вернее: Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы. Рассказала о Розенель-Луначарской, как та выселяла ее из ее квартиры, которую и захватил Луначарский. Она, Рудомино, пришла к Луначарскому: «Разрешите мне еще два дня прожить на прежней квартире. Я не успела уложить вещи». Луначарский любезно: «Пожалуйста!» Розенель в гневе схватила корзиночку с клубникой — редчайшей ягодой — и швырнула ее в стену.
Изумительна библиотека — настоящий дворец, полный воздуха, цветов, света. Приехала Фурцева:
— Зачем такая пустота. Посмотрите, как тесно в Ленинской библиотеке.
8 ноября. Пошли мы с Таней к Кавериным, говорили о Тынянове, у которого жена была страшная ведьма. Моя эпиграмма о ней начиналась словами:
Была жена у Юрия Не гурия, но фурия.
Я вспомнил Влад. Влад. Набокова — когда он был мальчиком — балованным барчуком. Я пришел к ним — к его отцу — он жил в особняке на Б. Морской. Я, полунищий литератор, обремененный семьей, пришел по его приглашению, и как высокомерно взглянул на меня юный миллионер! И сразу заявил, что ему гораздо дороже и ближе, чем я, — Валериан Чудовский, кропавший в «Аполлоне» какие-то претенциозные статейки.
А сам Влад. Дмитриевич был ко мне милостив. Он хотел быть демократом — и порою это удавалось ему.
26/XI.
Мой друг, я знаю: песня спета. И я не доживу до лета. Меня убьет злодей февраль, Но мне себя ничуть не жаль: Я щедро взыскан был судьбою: Я жил, обласканный тобою.
Но до чего же мы бонтонны, И чопорны и церемонны. Неинтересные и пресные, Совсем друг другу неизвестные.
27. Впервые к окну подлетели синицы и нахально стучат в окно.
2 декабря. Мягкая погода. Сейчас пойду гулять. Вчера ни с того ни с сего снова занялся Набоковым. «Бунин» вышел у меня неудачен. Больше месяца мудрю над ним.
Очевидно, каждому солдату во время войны выдавалась, кроме ружья и шинели, книга Сталина «Основы ленинизма». У нас в Переделкине в моей усадьбе стояли солдаты. Потом они ушли на фронт, и каждый из них кинул эту книгу в углу моей комнаты. Было экземпляров 60. Я предложил конторе Городка писателей взять у меня эти книги. Там обещали, но надули. Тогда я ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной. Там они мирно гниют 24 года, — эти священные творения нашего Мао.
декабря. Выволок свою статейку о набоковском «Евгении Онегине». Для 6-го тома разыскал старую лекцию свою «О самоубийцах». Сейчас она звучит очень наивно.
Когда я написал трескучую и моветонную статью о Сергее Городецком, появилась эпиграмма:
Сергей воспел стихами «Ярь», Корней покрыл его хвалою. Поверьте, други, вас бы встарь Одною высекли лозою.
декабря. Синицы и воробьи клюют зерно, высыпанное мною на дощечку у окна. Четыре раза постучатся носом в дощечку, а потом четыре раза оглянутся, нет ли опасности.
Была сегодня Ясиновская с радостной вестью: «Библия», составленная нами, в ближайшие дни идет в печать!!!
Но — строгий приказ: нигде не упоминать слова Иерусалим. Когда я принимался за эту работу в 1962 году, мне было предложено не упоминать слова «евреи» и слова «Бог». Я нарушил оба запрета, но мне в голову не приходило, что Иерусалим станет для цензуры табу.
10 декабря 67. Вышел с Мариной погулять по чудесному воздуху по нашей тропинке — и по дороге мы встретили: Нилина, потом Сергея Смирнова с женой, потом Татьяну Тэсс, потом Райки- на и Утесова. Утесов стал рассказывать анекдоты — артистически — и я хохотал до икоты — и почувствовал, как это здорово — смеять- 1967 ся на морозе. Мороз мягкий, не больше 7° — вся до
рога в снегу — в серебре, красота фантастическая.
А я просил — нет, не объятья, Но тихого рукопожатья.
Вожусь со старой статьей о Сологубе для VI тома, а хочется писать о набоковском Пушкине.
декабря. Сейчас был Каверин. Очень весел. Говорит: «Раковый корпус» уже набран и сверстан для 12-й книжки «Нового Мира». Точно так же решено издать книгу рассказов Солженицына. Говорят, что на этом настояли итальянская и английская компартии.
Солженицын говорил Каверину: «Я убежден, что Советский Союз неизбежно вступит на западнический путь. Другого пути ему нет!»
Жду Люшу.
Люша пришла и сразу окатила меня холодной водой. Оказалось, что никакого разрешения на печатание «Корпуса» нет. Твардовский намерен включить первые 8 глав в 12-ю книжку, но этот текст еще не был в цензуре и т. д.
декабря. Встретил сегодня Залыгина, который сказал, что в 12-ой книге «Нового Мира» — повести «Раковый корпус» не будет. Перенесли на 1-ую книгу.
декабря. Возобновил древнее знакомство с Шагинян. Мы с нею пошли к старухе Александре Бруштейн. Та слепа, глуха. Феноменально исхудала. Видно, истрачена вся до конца, до последней кровинки.
Шагинян рассказывает, как она нашла, что мать Ленина была дочерью еврея-выкреста Бланка, местечкового богача. Мариетта выследила этот род. Настоящее имя этого выкреста было Израиль. При крещении он получил имя Александр. Со своим открытием Шагинян поспешила к Поспелову. Тот пришел в ужас. «Я не смею доложить это в ЦК». Шагинянше запретили печатать об этом*.
Обе старухи — глухие. У каждой свой слуховой аппаратик, и трогательно видеть, как они разговаривают, вооруженные этими позолоченными изящными штучками и суя их друг другу в лицо.
К Шагинянше у меня пробудилось старинное дружеское чувство. У нее на столе огромный том Фразера — о новейших концепциях времени. С чернильными пометками на полях самой Шагинян.
29 декабря. Какой-то пьяный азербайджанский писатель сообщил мне вчера, что в книжном магазине он видел огромную очередь, «как за хлебом», — покупали мою книгу «заглавие какое- то серебряное» — очевидно, «Чудо- дерево» и «Серебряный герб».
Клара слыхала от Софии Петровны Красновой, что вышла моя книжка «О Чехове».
По слухам, вышел также V том Собрания сочинений. «Вавилонскую башню» опять затормозили.
Вчера БиБиСи передавало «протест», написанный Павлом Литвиновым против заметки в «Вечерней газете», где Буковского зовут хулиганом*. Кажется, протест передан за рубеж самим Павлом. Очень все это странно. Я знал этого Павла как ленивейшего школьника — шалопая. И вот оказывается: герой. Так же удивил меня в свое время сын Луначарского, я знал его мальчишкой избалованным, хамоватым, беспардонным. А умер на войне смертью героя.
Таничка рассказала мне, что едва только по БиБиСи передали о поступке Павла Литвинова, советские умники решили сорвать свою ненависть на… покойном М. М. Литвинове. Как раз на этих днях было празднование юбилея Советской дипломатии. И газетам было запрещено упоминать имя М. М. Литвинова. Говорили «Чичерин и другие». Так поступила даже газета «Moscow News». Таничка справилась: оказывается, было распоряжение замалчивать имя покойника, понесшего ответственность за проступки племянника [внука. — Е. Ч.] через 25 лет после своей смерти.
9 января 1968. Лютый мороз: не выхожу на улицу. Работаю одновременно над шестым томом, над седьмым томом, над «Биби- гоном» (переделал его в шестой раз), над статьей о Набокове («Онегин за рубежом»), над статьей о детективах и если бы не головная боль после наркотиков, писал бы целые дни.
11 января. Таня опять: написала негодующее письмо в «Известия» по поводу суда над четырьмя* и опять стремилась прорваться в судебную залу вместе со своим племянником Павлом. Мне кажется, это — преддекабристское движение, начало жертвенных подвигов русской интеллигенции, которые превратят русскую историю в расширяющийся кровавый поток. Это только начало, только ручеек. Любопытен генерал Григоренко — типичный представитель 60-х годов прошлого века. И тогда были свои генералы. Интересно, ширится ли армия протестантов, или их всего 12 человек: Таня, Павлик, Григоренко, Кома Иванов — и обчелся.
Павлик вручил иностранным корреспондентам вполне открыто свое заявление, что нужно судить судей, инсценировавших суд над четырьмя, что Добровольский — предатель, что все приговоры были предрешены, что весь зал был заполнен агентами ГПУ, — и это заявление вместе с ним подписала жена Даниэля.
Английская коммунистическая партия в «Morning Star» заявила, что наше посольство в Лондоне обмануло английских коммунистов, уверив их, что суд будет при открытых дверях.
Приспособляю к 6-му тому своего «Ната Пинкертона», написанного 60 лет назад.
Александр Верт и Валентин Катаев были у меня — кажется, осенью — оба вдрызг пьяные. Но Верт — сохранял равновесие, а Катаева развезло, и он стал либеральничать. Издевался над всеми властями. Верт намотал все это на ус и очень точно воспроизвел в печати. Теперь он получил от Верта письмо, где тот пишет: «М. б., вы ничего этого не говорили, оба мы были пьяны». Катаев
воспроизвел это письмо в «Литгазете» и оправдал- 1968
ся. Но я был при этом разговоре и свидетельствую, что Верт сообщил обо всем правильно — слово в слово.
Получил я, наконец, «Harvest» Miriam Morton:* где ни откроешь — отвратительно.
15 января. Стишки Берте Як. Брайниной:
О, если погаснет любовь моя к Берте, Пусть в адский огонь унесут меня черти, И в адском огне закричу я, поверьте, Что радостной жизни желаю я Берте. Да, ласковой Берте я предан до смерти, И ныне взываю я к ласковой Берте: Ах, если бы мне вдохновенье Роберта, Чтобы воспеть твои доблести, Берта. Но нет у меня ни кистей, ни мольберта Изобразить твои прелести, Берта.
17 января. Слушал передачу Би-би-си, где меня называют корифеем и хвалят меня за то, что я будто бы «работаю» вместе с дочерью. Ая узнал текст ее письма к Шолохову из американских газет*.
Кончаю перечитывать Семина*. Очень хороший писатель.
20.1. Чувства какие-то раскидистые, — Бог с ними, с моими чувствами. Таня рассказала, что Ivy, старуха, ни с того ни с сего, дала интервью репортеру газеты «Morning Star», одобряя поступки своего безумного внука*, которого, кстати сказать, вызвали вчера в военкомат.
29 января. В гостях у меня был гений: Костя Райкин. Когда я расстался с ним, он был мальчуганом, играл вместе с Костей Смирновым в сыщики, а теперь это феноменально стройный, изящный юноша с необыкновенно вдумчивым, выразительным лицом, занят — мимикой, создает этюды своим телом: «Я, ветер и зонтик», «Индеец и ягуар», «На Арбате», «В автобусе». Удивительная наблюдательность, каждый дюйм его гибкого, прелестного, сильного тела подчинен тому или иному замыслу — жаль, не было музыки — я сидел очарованный, чувствовал, что в комнате у меня драгоценность. При нем невозможны никакие пошлости, он поднимает в доме духовную атмосферу — и глядя на его движения, я впервые (пора!) понял, насколько красивее, ладнее, умнее тело юноши, чем тело девицы.
Верно сказал Ал. Н. Толстой:
Девка голая страшна: Живородная мошна.
1968 Привели Костю его мать — Рома и Татьяна Тэсс,
только что написавшая большую статью о Райкине (в «Известиях»).
Очень своеобразен и художествен разговор Кости Райкина. Своим серьезным, немного саркастическим голосом он рассказал, как родители и дети собираются где-нибудь за городом для общих веселий: родители вначале опекают детей, стоят на страже, но вскоре сами напиваются так, что их начинают опекать дети: «папа, стыдно!», «мама, довольно» — и развозят их по домам.
Я кончил роман Пристли «Salt is leaving»1 о докторе Солте, который открывает, что его пациентку убила дочь одного важного дельца. Тут и психология, и быт, и интрига, а в общем базарная дешевка, на которую я истратил два рабочих дня.
30 января. Создалась неуклюжая ситуация. Лида (я слышал) написала резкое письмо Маргарите Алигер — та ответила ей грубостью, Лида ответила еще резче*. И нужно же было так случиться, что сегодня вечером ко мне в гости приехала Лида как раз в ту минуту, когда пришла Алигер (вместе с Ритой Райт). Лида — полуслепая — в темноте услышала голос Риты — «Здравствуйте, Рита Яковлевна» и, не рассмотрев Алигер, подала ей руку. Все обошлось. Я пригласил Риту. Она рассказывает мне о письме, какое она получила от Маши из Гаваны. Маша со своим мужем, немецким поэтом, была на Кубинском съезде. Кубинцы показались ей обнищалыми, но… веселыми. «В лавках нет ничего, хлебные карточки, очереди — но все веселы и гостеприимны».
Лида величава и полна боевого задора. Люда Стефанчук сказала за ужином, что один из рассказов Солженицына (которого она обожает) понравился ей меньше других. Лида сказала железным голосом:
— Так не говорят о великих писателях.
И выразила столько нетерпимости к отзыву Люды, что та, оставшись наедине с Кларой, заплакала.
Переработал «Ната Пинкертона», «Мы и они», «У последней черты», Куприна, берусь за Ал. Ремизова. Кларочка простудилась. Боюсь, что надолго. Познакомился с Мкрчаном.
Читаю Габбе «Быль и небыль» — чудо! Безупречный вкус, абсолютное понимание своей литературной задачи.
21 февраля. Ровно 13 лет со дня смерти Марии Борисовны. А я по-прежнему веду суматошливую, бестолковую — дурацки труженическую жизнь.
Видел Расула Гамзатова, мы расцеловались. Написал статейку в защиту Грековой, которую преследует остервенелая военщина
за ее повесть «На занятиях»*. Написал плохо, был 1968
болен. Когда в Союзе Писателей на партийной Секции прозы обсуждали повесть (16-го февраля) и читали мою статью, один из военных громко сказал:
Спятил старик.
Председатель предложил ему уйти. Он извинился и сказал, что выругал не меня. Председатель:
Поверим ему, что он сказал это не о К. И. Собрание согласилось поверить. Утешая Грекову, я по телефону сказал ей:
Рассосется как-нибудь. Она разгневалась:
Я не хочу, чтобы рассосалось. Я хочу изобличить негодяев. Вчера была Софа Краснова, принесла мне грозное письмо от
издательства: требуют 6-й том. А я между тем отдаю целые недели Копшицеру, Грековой и друг. А впереди не больше месяца.
Прекрасная книга Семина.
Бокс 93
Март 68 в Инфекционном Корпусе
12 марта. Приехал сюда здоровый — и здесь меня простудили, t° 37,3.
Вспоминаю.
Б о л ь н и ч н ы е з а п и с к и Что вспомнилось*, или Собачья чушь
(писано в больнице при высокой температуре)
1968
1.
В 1905-1906 гг. был литературный салон у Николая Максимовича Минского на Английской набережной в доме железнодорожного дельца Полякова. Поляков (родственник Минского) предоставил поэту роскошную квартиру. Минский поселился там с молодой женой, поэтессой Вилькиной. Вилькина была красива, принимала гостей, лежа на кушетке, и руку каждого молодого мужчины прикладывала тыльною стороною к своему левому соску, держала там несколько секунд и отпускала.
1968 Однажды пошел я с нею и с В. В. Розановым на
митинг. Когда ей нравился какой-нибудь оратор, она громко восклицала, глядя на него в лорнет:
— Чуковский, я хочу ему отдаться!
Брюсовский «Скорпион» напечатал книгу ее стихов «Мой сад». Розанов написал к книге предисловие, не читая ее. «Я думал,
что книга зовется „Мой зад”», — оправдывался он.
*
2.
У Розанова была падчерица — Шура, высокая девушка, дочь его второй жены попадьи Варвары Дмитриевны. Раз — около 1907 г. — она назначила мне свидание у памятника Пушкина в Петербурге и сказала мне: «Я сифилитичка. Посмотрите!» (И показала болячки во рту, на шее). «Я сама себе отвратительна. У моего отца (священника) был сифилис».
Что мне было делать? Я предложил ей — на этот день — забыть обо всем и пойти со мной гулять по городу. Мы пошли к Неве. Я читал ей стихи Брюсова, Белого, Блока. Она слушала с упоением. «Еще!» — говорила она, едва я прекращал свое чтение.
На следующий день она повесилась.
Как В. В. Розанов любил свою Варвару! Здесь была его святыня — эта женщина с неприятным хриплым голосом, со злыми глазами, деспотка. Ее слово было для него — закон. Меня она терпеть не могла. Не выносила, насколько я помню, и Бердяева. «Фальшивые люди!» — говорила она.
*
Розанов очень мало читал. «Довольно с меня того, что я написал книгу “О понимании”. Книга большая: 5 рублей стоит», — хвастал он по-детски.
В кабинете у него висел барельеф — гипсовый портрет Ник. Ник.Страхова. На столе был портрет Николая Яковлевича Данилевского. «Данилевский правильно доказал, что дарвинизм — чушь. Вот я порезал палец, и какая-то премудрая сила скрепила порез, наложила сверху струп, произвела тонкую работу под струпом, струп отпал — и от пореза ни следа—вся фактура кожи ровная, словно и не было пореза. Природа совершила ряд целесообразных поступков, клонящихся к благу индивидуума, но при чем же здесь борьба за существование? Легче верить в бога, чем в эту борьбу».
Страшно хотел, чтобы Репин написал его портрет. Репин наотрез отказался: «лицо у него красное. Он весь похож на…»
Узнав, что Репин не напишет его портрета, Ро- 1968
занов в «Новом времени» и в «Опавших листьях» стал нападать на него, на Наталию Борисовну и выругал мой портрет работы Репина. Но все это простодушно; при первой же
встрече он сказал: «Вот какую я выкинул подлую штуку».
*
Пишу, что вспомнилось: о Константине Набокове, полюбившем меня после моих переводов Уитмена. Тощая фигура, изможденное измятое лицо, отличный костюм от парижского портного — приехал ко мне в Куоккалу из-за границы, даже не заехав к своей матушке на Сиверскую (вся Сиверская принадлежала Набоковым). Денег у меня не было. Семья большая. Весь наш обед состоял из горохового супа. Я отправлялся в лекционное турне, читать лекцию, кажется, об Оскаре Уайльде. Он сопровождал меня и в Москву, и в Вильну, и в Витебск и снова и снова слушал мою лекцию — одну и ту же. Причем останавливался в дорогих гостиницах, водил меня по дорогим ресторанам — из-за чего мои заработки сильно уменьшились. Когда мы вернулись в Москву — я по некоторым поступкам Кости понял, что он гомосексуалист и любовь его ко мне — любовь ур- нинга. Он любил искусство, был очень учтив, увлекался стихами — потомя встретил его в Лондоне, он был 1-ым секретарем посольства — и нашей дружбе наступил конец.
А в Питере мы очень дружили.
*
Помню: гулял с Константином Набоковым, встретил Дымова. Дымов был дивный рассказчик — тогдашний Андроников. Зашли в подворотню, и Дымов выложил там весь свой репертуар: об Антокольском, на могиле которого энергичный оратор произнес:
— Он умер, наконец.
О юбилее еврейского прозаика Пружанского и т. д. Потом оказалось, что Дымов спешил в аптеку за лекарством для больного ребенка. Уезжая из Финляндии, я оставил все письма Константина Набокова ко мне у сербского посланника Ив. Ст. Шайкови-
ча*, женатого на дочери Шишкина.
*
Как Ахматова презирала Шкловского! Это перешло к ней по наследству от Блока, который относился к нему с брезгливостью,
1968 как к прокаженному. «Шкловский, — говорил он, —
принадлежит к тому бесчисленному разряду критиков, которые, ничего не понимая в произведениях искусства, не умея отличить хорошее от плохого, предпочитают создавать об искусстве теории, схемы — ценят то или иное произведение не за его художественные качества, а за то, что оно подходит (или не подходит) к заранее придуманной ими схеме».
*
6.
Читаю 5-ое издание Хрестоматии по детской литературе. Сколько принудительного ассортимента: например, родоначальником детской литературы считается по распоряжению начальства Маяковский. Я прочитал его вирши «Кем быть». Все это написано левой ногой, и как неутомима была его левая нога! Какое глубокое неуважение к ребенку. Дело дошло до такого неряшества — о самолете —
В небеса, мотор, лети,
Чтоб взамен низин (где ритм?)
Рядом птички пели.
Почему птички поют взамен низин? Разве низины поют? И потом, разве самолеты для того поднимаются ввысь, чтобы слушать пение птиц? И если бы даже нашелся такой летчик, что захотел бы взлететь в небеса, чтобы послушать птиц, их голос будет заглу- шен пропеллером. Между тем именно в низинах огромное большинство певчих птиц. И какая безграмотная фразеология. И как устарело! Этот фимиам рабочему, этот рассказ о постройке многоэтажного дома при помощи строительных лесов. Так как я люблю Маяковского, мне больно, что по распоряжению начальства навязывают детям самое плохое из всего, что он написал. Издательство «Просвещение» лучше бы назвать «Затемнение». В «Хрестоматии» есть много Баруздина и нет ни Майкова, ни Полонского,
ни Хармса, ни Вознесенского, ни Пантелеева.
*
7.
Мережковский однажды изрек:
Люди разделяются на умных, глупых и молдован. Репин — молдованин.
И Блок тоже! — громко крикнула из другой комнаты 3. Н. Гиппиус.
В ту минуту мне показалось, что я их понял.
В 1968 году я написал рецензию о Копшицере*. Отдал ее в «Литгазету». Там отказались напечатать.
Это не наш профиль.
Я ответил:
Тут виноват не ваш профиль, а профиль Копшицера.
И отправил статейку в «Лит. Россию».
Хорошо, — сказал мне Поздняев, — но вы за это дайте нам материал о Горьком.
Я обещал. Поздняев напечатал мою рецензию.
Потом приехал ко мне. Я дал ему кое-какой материал и в том числе — запись Горького об антисемитизме гравера Боброва, где говорится, что Горький выступил в защиту евреев*. Поздняев взял, но этого материала не напечатал. — «Гравюра не поддается
воспроизведению», — бесстыже заявил он мне в глаза.
*
Я — Леониду Андрееву, когда он, уехав в Италию, предоставил мне жилье в своем доме:
Длиннейший изо всех Корнеев Шлет капитану свой салют С фрегата «Леонид Андреев», Где средь заброшенных кают Нашел он отдых и уют.
и т. д.
*
Сейчас вспомнил, что была в Одессе мадам Бухтеева (ее объявления можно найти в «Одесских новостях»). У нее было нечто вроде детского сада — и туда мама поместила меня, когда мне было лет 5-6. Там было еще 10-15 детей, не больше. Мы маршировали под музыку, рисовали картинки. Самым старшим среди нас был кучерявый, с негритянскими губами мальчишка, которого звали Володя Жаботинский. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля — в 1888 или 1889 годах!!!
27 марта. Тоскуя от одиночества, пошел в Главный Корпус. Встретил там сладчайшего армянина, читающего моих «Современников». «Это изумрудная книга! Жаль, что Вы не написали в ней об Аветике Исаакяне».
*
а
Встретил акад. Скрябина, которому сейчас 93 года. Остались одни усы. А ведь был дюжий и бравый. Лет 30 (или 40) назад мы оба отдыхали в Кисловодске, в санатории Академии Наук (или КСУ), меня прельстила его поэтическая походка, его музыкальная фамилия. Я спросил у него, чем он занимается. Он ответил: гельминтологией. Что это такое, я не знал. Думал, что-нибудь поэтическое, вроде ботаники. И попросил его выступить вечером для отдыхающих с маленьким докладом по гельминтологии (я был устроителем вечерних бесед). Собрались дамы в вечерних туалетах, вышел он походкой артиста или капельмейстера и начал поэтическим голосом:
— Рано утром, покуда детки еще спят, войдите в любую спальню детского дома и поднимите им рубашечки. Вы увидите, что у них из заднего прохода, высунув головки, выглядывают глисты…
И около часу продолжал в этом роде. А закончил весело: «В каждом из вас сидят черви. Мы все зачервлены, все до одного».
Заведующий вечерними развлечениями назывался почему-то диктатор. После того, как я на следующий вечер устроил чтение проф. Н. Н. Петрова «О раке» и он убежденно сообщил, что по крайней мере одна треть слушающих его умрет от рака, — мне
пришлось передать свой диктаторский жезл другому.
*
У Саввы Мамонтова когда-то проживал юноша Вентцель. С него Репин написал своего смертника в картине «Отказ от исповеди». Что Вентцель делал впоследствии, не знаю. Я познакомился с ним, когда он был глубоким стариком и писал в «Новом времени» стишонки под псевдонимом «Бенедикт». Сологуб жил тогда на Васильевском Острове. Вентцель, глухой, снежно седой, сидел в стороне от всех и беспомощно улыбался. Ни одного звука из того, что читали Тэффи, Сологуб, Блок, Кондратьев, он не слышал и сидел среди толпы «in splendid isolation»[117]. Но изредка к нему подбегал кто-нибудь (чаще всего Петр Потемкин) и кричал ему в черную большую трубу, похожую на рожок, какое-нибудь
слово. Это значило, что от Вентцеля требуется риф- 1968
ма к этому слову. Помню, Потемкин крикнул ему в трубу слово «евангелие» — старик оживился и тотчас же сообщил могильным голосом, что святой Николай был очень обижен,
Когда святого дали ранг Илье.
Игра в рифмы была очень распространена на сологубовских вечерах. Помню, Сологубу дали рифмы «Чернильница» и «лампа». Он тотчас же сказал, не задумываясь:
Предо мною лампа И чернильница, Я танцую там па, Где родильница.
В «Чукоккале» он записал такую рифму на слово Африка:
Солнце жаркое палит Кафра, кафриху и кафрика, Бур за камушком лежит,
Это Африка.
*
Сестра Галя говорит «Ессентучки».
12.
Самовлюбленный Луговой. Красивый, высокий, с венчиком седеющих волос вокруг лысины — облик большого писателя. Любил сниматься — руки на груди (как у Брюсова на врубелевском портрете). Пришел к нам в нашу нищенскую квартиру (Коломенская, 11) и предложил мне издать мою книжку («так как у вас несомненно талант»). Я обрадовался: напечатать книжку это выход из нищеты. «Книжка будет с портретом». — «С каким?» — «С моим, конечно». Название книжки: «Алексей Луговой». Из-за безденежья я согласился. Поехал к нему в Лугу на неделю (главный соблазн — ежедневный обед), и он водил меня по Луге и говорил: «Вот здесь я задумал роман “Добей его!”. Здесь я закончил свою повесть “Умер талант”. Я увидел, что писать о нем невозможно, — разве что эпиграмму. Банален, претенциозен, не без проблесков дарования, но пуст. Свои черновые рукописи он посылал в Вашингтонскую библиотеку, не доверяя нашим русским хранилищам. Многие свои вещи предварял эпиграфами из Шопенгауэра, Эсхила, Ипполита Тэна на немецком, древнегреческом, французском языках. Когда его жена шла в гости, он писал длинные подсказки, что говорить и чего не говорить. Когда он задумывался, жена сни- 1968 мала обувь и ходила по комнатам в одних чулках.
Каждое утро в постели он сочинял новый афоризм и вставлял его в рамочку и вешал у себя над кроватью до следующего утра. А старые афоризмы складывал как драгоценность — плоские изречения Кифы Мокиевича*. Была у него секретарша, извилистая, словно резиновая, с чувственным, тоже резиновым ртом. Она каталась зимой на салазках, попала в колодец, разбилась насмерть. Ее сфотографировали: она лежит на спине, мертвая, а он стоит в позе мудреца — глядит на нее и размышляет о таинстве смерти. Вскоре после кончины Лугового его вдове попались в потаенном ящике любовные письма этой резиновой девушки к Луговому. Вдова возненавидела его: «Я из-за него сделала себе девять абортов, а он, подлец», — говорила она мне. Она дружила с мадам Маркс, женой издателя «Нивы», звала ее Лиду- шей. На Маркса такое впечатление произвела наружность Лугового, что он под влиянием Лидуши купил у Лугового его претенциозные сочинения за 65 тыс. рублей. Луговой был обижен — меньше, чем Чехову! Вообще, он был непоколебимо уверен в своей гениальности. Страстная мечта жгла его — попасть в академики. Поэтому он ухаживал за Боборыкиным — и в бытность свою редактором «Нивы» дал бесплатным приложением его Собрание сочинений. Подписка на «Ниву» мгновенно упала. Единственное, что было в нем для меня интересно, — знакомство его с Влад. Соловьевым. Вл. Соловьев переписывался с ним, дарил ему свои стихи.
Претенциозное самомнение Лугового сыграло с ним злую шутку. Он вообразил, что он может написать трагедию о бавар- ско-мексиканском Максимилиане, в которой будет около 25 действий и около 1000 действующих лиц. Трагедия была написана корявыми стихами — и окончательно сгубила его репутацию. Он послал ее в «Русское Богатство» и получил отрицательный отзыв от Короленко. Ну уж и отделал он Владимира Галактионовича в ответном письме!!!
*
13.
У Ольги Николаевны Чюминой каждую среду бывали мы с Марьей Борисовной, Поликсена Соловьева, Зинаида Венгерова. Иногда Мизинова, молчаливая, полная дама с мужем (Саниным).
Ни разу я не слышал от нее ни одного слова о Чехове.
*
1 апреля 68 года. День моего рождения. Очень забавна судьба человеческая. Я, здоровый, захотел лечь в больницу в марте, чтобы стать покрепче к 1-му апреля. Ждал этого дня, 1968
как праздника. И вот докторша Мария Николаевна заявляет мне сегодня, что у меня «желтушка». Ждал я милую правнучку Мариночку — в этот день. И оказалось, вчера на Марину налетел детский велосипед — и у нее «сотрясеньице мозга». Она в больнице. Знайте, смертные, вреднее всего то, что вы считаете наиболее желательным, и враждебно то, что вы считаете дружественным.
6 апреля. Читаю Бунина «Освобождение Толстого»*. Один злой человек, догадавшийся, что доброта высшее благо, пишет о другом злом человеке, безумно жаждавшем источать из себя доброту. Толстой был до помрачения вспыльчив, честолюбив, самолюбив, заносчив, Бунин — завистлив, обидчив, злопамятен.
*
14.
Несколько воспоминаний из очень далекого прошлого.
Огромный зал, наполненный толпою. Человек семьсот, а пожалуй, и больше. Студенты с огневыми глазами и множество наэлектризованных дам.
Все томятся страстным ожиданием. Наготове тысячи ладоней, чтобы грянуть аплодисментами, чуть только на сцене появится он.
«Он» — это Семен Юшкевич, любимый писатель, автор сердцещипательного «Леона Дрея» и других столь же бурных творений, которые не то чтобы очень талантливы, но насыщены горячей тематикой. Знаменитым он стал с той поры, как его повести, рассказы и очерки стали печататься в горьковских сборниках «Знание», рядом с Горьким, Куприным и Леонидом Андреевым.
Сейчас он, постоянный обитатель Одессы, появится здесь, перед киевской публикой и самолично прочтет свой только что написанный рассказ.
Но почему он запаздывает? Прошло уже десять минут, а сцена, где стоит пунцовое кресло и столик с графином воды, все еще остается пустая.
Вот и четверть часа, а Юшкевича все еще нет.
Вместо него на эстраде возникает какой-то растерянный, дрожащий, щеголевато одетый юнец и голосом, похожим на рыдание, сообщает об ужасной катастрофе: любимый писатель прислал телеграмму, что из-за внезапной простуды он не может сегодня порадовать Киев своим драгоценным присутствием.
1968 В зале раздается общий стон. Вздохи разочаро
вания и скорби.
Когда они немного затихают, незнакомец торопится утешить толпу:
В этом зале присутствует другой беллетрист, тоже участвующий в сборниках «Знание», — Иван Алексеевич Бунин, который любезно согласился выступить здесь перед вами с чтением своих произведений.
Публика угрюмо молчит. Юноша завершает свою грустную речь неожиданно бодрым басом:
Желающие могут получить свои деньги обратно.
Желающих оказывается великое множество. Все, молодые и
старые, словно в зале случился пожар, — давя и толкая друг друга, кидаются безоглядно к дверям. Каждый жаждет получить поскорее свои рубли и копейки, покуда не закроется касса.
В это время на сцене появляется Бунин с неподвижным, обиженным и гордым лицом. Не подходя к столику, он останавливается у левого края и долго ждет, когда кончится постыдное бегство ошалелой толпы.
Оставшиеся в зале — человек полтораста — шумно устремляются к передним местам.
Бунин продолжает стоять все в той же застывшей позе — бледный, худой и надменный.
Начинает он со своего стихотворения «Пугало». Это единственное его стихотворение на гражданскую тему: прогнившее самодержавие изображается здесь в виде жалкого огородного чучела:
На задворках за ригами
Богатых мужиков Стоит оно, родимое, Одиннадцать веков.
Но иносказания не понимает никто. «Одиннадцать веков», эта точная дата возникновения абсолютизма в России осталась никем не замеченной. Всем кажется, что Бунин и вправду намерен подробно описать деревенское чучело. Человек семьдесят — из тех, что хотели остаться, — срываются с мест и устремляются, сломя голову, к выходу.
Ээ! Природа и погода! — с презрением резюмирует поэзию Бунина один из пробегающих мимо, тучный, мордастый мужчина, увлекая за собою двух кислолицых девиц. Вот и еще дезертиры, а за ними еще и еще. В зале остается ничтожная кучка. Сгрудившись у самой рампы в двух-трех шагах от оскорбленного Бунина, мы хлопаем неистово в ладоши, чтобы хоть 1968
отчасти вознаградить его за то унижение, которое он сейчас испытал.
Но он смотрит на нас ледяными глазами и читает свои стихи отчужденным, сухим, неприязненным голосом, словно затем, чтобы мы не подумали, будто он придает хоть малейшую цену нашей преувеличенно-пылкой любви.
Кончилось тем, что какой-то желторотый студент, желая блеснуть своим знанием поэзии Бунина, обратился к нему с громкой просьбой, чтобы он прочитал: «Каменщик, каменщик в фартуке белом», не догадываясь, что это стихотворение Брюсова.
То было новой обидой для Бунина. Он даже не взглянул на обидчика и горделивою поступью удалился со сцены.
Происходило это, насколько я помню, в так называемом Коммерческом клубе. Я встретился с Буниным у входа, и мы пошли по киевским переулкам и улицам.
О том, что случилось сейчас, мы не говорили ни слова, но было ясно, что обида, которую ему нанесли, отразилась на его тогдашнем настроении. Он с первых же слов стал хулить своих литературных собратьев: и Леонида Андреева, и Федора Сологуба, и Мережковского, и Бальмонта, и Блока, и Брюсова, и того же злополучного Семена Юшкевича, из-за которого ему пришлось пережить несколько неприятных минут.
Говорил он без всякой запальчивости, ровным, скучающим голосом, но видно было, что мысли, которые он излагает, — застарелые, привычные мысли, высказывавшиеся им тысячу раз.
Я любил его произведения, понимал, что он имеет право считать себя непонятым, недооцененным писателем, но его недобрые отзывы казались мне глубоко ошибочными. Он говорил о писателях так, словно все они, ради успешной карьеры, кривляются на потеху толпы. Леонида Андреева, который в то время был своего рода властителем дум, он сравнивал с громыхающей бочкой — и вменял ему в вину полнейшее незнание русской жизни, склонность к дешевой риторике. Бальмонта трактовал как пошляка-болтуна, Брюсова — как совершенную бездарность, морочившую простаков своей мнимой ученостью. И так дальше, и так дальше. Все это были в его глазах узурпаторы его собственной славы.
В ту ночь, слушая его монолог, я понял, как больно ему жить в литературе, где он ощущает себя единственным праведником, очутившимся среди преуспевающих грешников.
Ему, сознающему себя талантливее и выше их всех, оставалось одно: относиться к ним с высокомерной брезгливостью. Особен- 1968 но поразили меня его язвительные отзывы о Горь
ком. «Утро в Куоккале, — рассказывал он. — На дачной террасе кипит самовар. Горький сходит вниз раньше всех и нетерпеливыми пальцами разворачивает свежие газеты. В каждой газете говорится о нем. Он ухмыляется. Проходит полчаса. Он откладывает газеты в сторону. К чаю спускаются дамы — и тоже первым делом за газеты. — Алексей Максимович, здесь репор- тажная заметка о вас, а здесь целый подвал о вашей книге.
Горький с деланым равнодушием:
— А мне неинтересно».
Я принял все это за чистую монету и не догадался спросить, откуда же мог Бунин узнать, что делал Горький у себя на террасе один без посторонних свидетелей.
С Горьким и Леонидом Андреевым Бунин все еще поддерживал отношения дружеские.
Нельзя сказать, чтобы он был непризнанным автором. Истинные ценители литературы, ее верховные судьи, Чехов и Горький, уже по ранним стихам и рассказам высоко оценили его дарование. Академия Наук почтила его званием академика. Но публика, читательская масса долго оставалась к нему равнодушна.
Мне вспоминаются несколько отрывочных фактов.
Самое древнее воспоминание такое:
Гостиница «Метрополь». Москва. В двух крайних номерах ютятся редакции и контора декадентского издательства «Скорпион» и молодого журнала «Весы». Валерий Брюсов, глава и руководитель издательства, только что уехал — на конке — домой. Издатель «Скорпиона» скромнейший и тишайший миллионер Сергей Александрович Поляков со своей милой, виноватой улыбкой угощает нас чаем — меня, Андрея Белого, Бальтрушайтиса и каких-то норвежских гостей. Уже подали два подноса с двумя пузатыми московскими чайниками. Уже поставили на стол две бутылки кагора. Но стулья заняты почетными гостями, а нам приходится садиться на какие-то пачки истерханных книг, перевязанных крепкой бечевкой. Что за книги, полюбопытствовал я. Оказалось: Ив. Бунин. «Листопад». Этот первый сборник бунинских стихов издал «Скорпион», и сборник лег на складе мертвым грузом. Покупателей на него не нашлось. Всякий раз, приходя в издательство, я видел эти запыленные пачки, служащие посетителям мебелью. Они оставались там несколько лет, и в конце концов издательст- 1968
во объявило в своих анонсах, прилагаемых к журналу «Весы»:
«Иван Бунин. “Листопад” вместо рубля 60 копеек».
И тут же:
«Валерий Брюсов. «Urbi et Orbi»[118] распродано».
Каково было Бунину читать эти строки при его презрительном отношении к Брюсову?
И еще одно воспоминание — более позднее. Финляндский вокзал в Петербурге. Лето, жара, духота. Из поезда выходят Леонид Андреев и Бунин. Публика сошла с ума от радости: «Андреев, Андреев, Андреев!» Толкая друг друга, разгоряченные, потные, все ринулись поглядеть на сверхзнаменитого автора «Бездны».
А кто это с ним рядом?.. вот тот… худощавый.
Бунин! — говорю я как можно внушительнее.
Но все по-прежнему лепечут молитвенно:
«Андреев… Андреев… Андреев».
Вряд ли все это доставляло удовольствие Бунину: он считал себя на тысячу голов выше Андреева.
Как-то ночью, направляясь из Петербурга в Куоккалу, я увидел их обоих в вагоне той же Финляндской железной дороги. Они ехали дальше, чем я, — до станции Райвола. Оба были пьяны, но Бунин казался гораздо трезвее Андреева, который, как и все очень добрые люди, был во хмелю говорлив, наклонен к слезам и лиричен. Он обнимал Бунина и признавался ему в нежнейшей любви. И тут же засыпал — на минуту. А Бунин вырывал у него из бороды волоски и говорил, усмехаясь:
Я пошлю по волоску твоим поклонницам!
Помню, как тревожилась простодушная Анастасия Николаевна, мать Леонида Андреева, когда в Финляндию, в Ваммельсуу, приезжал Бунин и они оба отправлялись кутить в Петербург.
Опять он споит Леонида.
Конечно, Бунин не ставил себе этой задачи. Да и не требовалось особых усилий, чтобы споить Леонида Андреева, так как Андреев в те годы пьянел после третьей рюмки.
1968 И еще воспоминание. Москва. Репин в гостях у
Марии Николаевны Муромцевой, популярной в свое время певицы.
Комнаты полны знаменитостями. Репин, Коровин, Шаляпин и в углу незаметный Бунин. Я подсел к нему, и он с неожиданной задушевностью в голосе стал говорить о Репине: какой это чудесный художник. Особенно восхищался портретами Писемского, Мусоргского, Фофанова и картиной «Не ждали».
Меня это не удивило: в те дни он несколько раз с чувством восхищения и нежности говорил о картинах Репина.
Я напомнил ему, что на передвижной выставке, где была картина Репина «Какой простор!», он громко порицал эту картину.
Он ответил:
Да, эта картина ниже дарования Репина. Но заметили вы, какая там чудесная волна, прянувшая из-под мартовской льдины… Живая волна, замечательно схваченная.
Увлеченный разговором, я не заметил, что комната давно опустела. Все ушли в столовую, где, очевидно, происходило что-то очень смешное, потому что оттуда не раз доносились взрывы веселого женского визга.
Наконец все вернулись в гостиную. Николай Дмитриевич Ермаков, мой петербургский знакомый, пришедший сюда вместе с Репиным, подошел ко мне и с упреком сказал:
Эх вы! Проворонили такое наслаждение! Сейчас Федор Иванович (Шаляпин) рассказывал дьявольски смешные истории, а вы целый час просидели с этим… Подмаксимкой.
Бунин в то время уже написал свои лучшие вещи, но обыватели все еще по привычке считали его Подмаксимкой, то есть одним из слабоватых писателей, пытающихся благодаря своей близости к Горькому придать себе вес и значение.
Это дико, это безумно, это кажется почти невероятным, но таковы были факты. Повторяю, Бунин имел свою долю успеха, его не замалчивали, о нем печатались хвалебные рецензии — но если сравнить, например, те Эльбрусы статей, которые вызывало каждое новое произведение Горького, а впоследствии — Леонида Андреева, с количеством критических откликов, посвященных произведениям Бунина, это количество покажется микроскопически малым. Хотя впоследствии он отзывался о символистах с гадливой насмешливостью, он в свое время сделал скрепя сердце попытку примкнуть к их лагерю и сблизиться с ними, потом примкнул к сборникам «Знания», в которых, судя по его позднейшим
высказываниям, тоже чувствовал себя чужаком. Ни- 1968
каких звонких лозунгов он с собой не принес, никуда не звал, ничему не учил, правда, он обладал светлым поэтическим ощущением жизни, изощренным мастерством новеллиста, самобытным и тонким стилем, но это совсем не те качества, которые ценились в то время широкой читательской массой.
И конечно, он был бы святым, если бы не чувствовал затаенной вражды к более счастливым соперникам. Их всероссийская слава, по искреннему его убеждению, досталась им слишком уж дешево — за произведения более низкого качества, чем те, какие созданы им. Но святым он не был, и потому можно представить себе, сколько долгих и тяжких обид должен был испытывать он изо дня в день, видя шумные триумфы Валерия Брюсова, Леонида Андреева, не говоря уже о небывалой, фантастической славе Горького.
Хуже всего было то, что он должен был скрывать свои высокомерные чувства, должен был постоянно якшаться с теми, кого презирал, водить с ними многолетнюю дружбу, писать им теплые, участливые письма (о которых впоследствии и сам заявил, что они часто бывали неискренними*, то есть скрывали его неприязненное отношение к тем, кто считали его своим другом).
Когда в позднейших его мемуарах читаешь желчные отзывы о тех писателях, с которыми он водился в дореволюционное время, понимаешь, как мучительно было ему, считавшему себя великаном, жить среди тех, кого он считал чуть не карликами.
Читая воспоминания Бунина, представляешь себе, что он был резкий, колючий, насмешливый, строго принципиальный человек, бесстрашно вступивший в борьбу с бездарностью, пошлостью, лживостью литературных направлений и школ, процветавших в его эпоху.
На самом деле он держался по-приятельски и с Чириковым, и с Найденовым, и с Максом Волошиным, и (в первое время) с Валерием Брюсовым. Я видел, как кротко беседовал он с Петром Семеновичем Коганом, с критиком Тальниковым, с критиком Евгением Ляцким.
*
Очень удивили меня его мемуарные заметки о Репине*. В них он сообщает, что Репин жаждал написать его портрет и что, уступая настоятельным просьбам художника, он приехал к нему в Ку- оккалу в назначенный день. Но в мастерской, где работал Репин, стоял лютый холод, все окна были распахнуты в зимнюю стужу, и Бунину пришлось поспешно убежать из Пенатов, к немалому огорчению Репина.
1968 Когда это произошло, неизвестно. Бунин не ука
зывает даты. Может быть, в самом начале двадцатого века, когда я еще не жил в Куоккале и не был знаком с Ильей Ефимовичем. А в более поздние времена дело было как раз наоборот. Бунин очень добивался того, чтобы Репин написал его портрет, но, к сожалению, потерпел неудачу. Все это происходило у меня на глазах, и мне хочется поделиться своим недоумением с читателем.
Раньше всего мне вспоминается 1914 год, когда какой-то безумец порезал картину Репина «Иван Грозный и сын»*. Репин приехал в Москву. Остановился в гостинице «Княжий двор» на Волхонке. Здесь его посетила делегация именитых москвичей, депутат Государственной Думы Ледницкий, Бунин, Шаляпин и еще кто-то, кажется, художник Коровин, и от имени Москвы трогательно просили у Репина прощения за то, что Москва не уберегла его картины. Репин благодарил, главным образом Шаляпина. И тогда же сказал Федору Ивановичу: «Я жажду написать ваш портрет!» А Бунину, стоявшему рядом, он не сказал этих слов. Потом в ресторане, кажется в Праге, состоялся банкет в честь Репина, где произносились горячие речи. Бунинская речь была дифирамбом в честь Репина. Репин благодарил его в своем обычном гиперболическом стиле, но ни слова не сказал о желании написать его портрет. Потом (или раньше, не помню) Репин посетил Третьяковскую галерею, смотрел реставрированного «Ивана». С ним вместе пришли Шаляпин и Бунин, и Репин снова повторил Шаляпину, что хочет написать его портрет. Мы возвращались с ним из Москвы в Петербург, он всю дорогу восхищался Шаляпиным, называл его вельможей Екатерины и тут же в вагоне у меня на глазах набросал карандашный эскиз будущего шаляпинского портрета.
Зная, как Бунин мечтает о том, чтобы Репин написал его портрет, я, когда мы вернулись в Куоккалу, читал Репину лучшие очерки, рассказы и стихотворения Бунина. Репин одобрял и стихи и рассказы, но не выразил никакого желания запечатлеть его черты на холсте. Когда Бунин ([в оригинале пропуск. — Е. Ч.] числа) приехал к нему в Пенаты, Репин не принял его119, — и Бунину пришлось придти ко мне. Хотя тесные комнаты моей маленькой дачи были даже слишком натоплены, он не снял своей роскошной шубы, утверждая, что в доме у меня страшный холод, выбранил климат Финляндии, потом ушел огорченный на станцию. Я
проводил его к поезду, и этим, по-моему, кончились 1968
все его отношения с Репиным.
Все это совсем не похоже на то, что написано в его воспоминаниях. Конечно, я не сомневаюсь в правдивости Бунина, но должен сказать, что, бывая в мастерской Репина почти ежедневно с 1909 года по 1917, я ни разу не страдал там от холода, о котором повествует Бунин. У Репина были ученики Фюк и Комашко, которые отапливали мастерскую до 15—20 градусов по Цельсию. Репин любил свежий воздух, спал в меховом мешке под открытым небом на балконе, но (по крайней мере, в мое время) писал он всегда в тепле.
Куприн любил всякие practical jokes («розыгрыши»). Однажды в Одессе я после ночи, проведенной в море с рыбаками, пришел к нашему общему приятелю Антону Богомольцу и, растянувшись на трех стульях, заснул. Куприн взял ножницы и проделал какие-то проплешины в моих густых волосах. Когда я проснулся, я увидел, что шевелюра моя безнадежно испорчена. Куприн оправдывался: «Сегодня тезоименитство государыни императрицы Александры Федоровны. Я из патриотических чувств мечтал где-нибудь запечатлеть букву А. Увидел, что вы крепко заснули, и выстриг эту букву у вас в волосах».
Нужно подробнее написать, как я пришел в Москве к Бунину — поздравить с тем, что его избрали академиком. Как он в очках разбирал какие-то карточки — с матерными словами разных губерний. Илья Толстой. — Шаляпин.
17.
Михаил Константинович Лемке. Я познакомился с ним у Ляц- кого (в доме Пыпиных). Было в нем что-то воловье. Работоспособность колоссальная. Его книги о полицейской политике Александра II, погубившей Михайлова, Чернышевского и др., доставили ему великую славу в 1904—1905 годах. Он первый вскрыл жандармские архивы того времени — и очень ловко использовал свои находки — писал залихватски, эффектно, в духе бульварных романов, но виден был ум дубоватый, узкий, элементарный. Стоило посмотреть на его приземистую фигуру, на его квадратный лоб, над которым волосы торчали ежиком, чтобы убедиться, что он ограниченный человек, — сильный своей ограниченностью. Вся его работа над Герценом обнаружила его колоссальную рабо- 1968 тоспособность и полную неспособность понять Гер
цена. В его натуре не было ни грамма артистичности, и одной работоспособности здесь оказалось мало. Позднейшее академическое издание Герцена обнаружило промахи и провалы в его комментариях к Герцену. Герцен насыщал свои писания французскими, немецкими, английскими каламбурами. Ни одного из этих языков Лемке не знал. Отсюда его позорные «междуфилейная часть» (entrefilet)[120] и выставка кукол (of babies).
Наряду с воловьими качествами в нем странным образом уживались лисьи. В этом я убедился, наблюдая его в репинских Пенатах. Так как он заведывал типографией М. М. Стасюлевича (втершись в доверие к его жене Любови Исааковне (урожд. Утиной), он принял к напечатанию книгу Нордман-Северовой и на этой почве жаждал сблизиться с Репиным. Мечтал о том, чтобы Репин написал его портрет, и всячески егозил передо мной, думая, что портрет зависит отчасти от меня.
Не было таких льстивых эпитетов, которыми он не награждал бы меня, мои статьи. Любови Исааковне Стасюлевич он угодил тем, что, отбросив всякие радикальные идеи, став на время праведным либералом, издал пять томов корреспонденции ее покойного мужа. Лисьи способности Лемке сказались во время войны, когда он попал в Ставку царя и очутился среди генералитета. Есть его пухлая книга о Ставке*.
Отношения наши были дружеские. Приходя к нему, я всегда заставал его за работой. В комнате у него стоял сейф с рукописями Герцена, сейф этот был очень внушителен. Он охотно показывал мне эти рукописи, вообще был радушен и любезен. Но вот в одном из томов Герцена он опубликовал найденное им где-то письмо Некрасова к Герцену, приписал ему фальшивую дату и сделал из этого письма чудовищные выводы. Я отнесся к его ошибкам юмористически и указал на них в печати в своей статье «Жена поэта»*. В 1919 году, едва написав эту статью, я читал ее в Доме Искусств. Присутствовал Лемке. Когда я стал доказывать, что он не понял найденного им письма, он порывисто сорвался с места — и, бормоча ругательства, демонстративно покинул зал.
В это время — или несколько позже — в Ленинграде стал издаваться журнал «Литература и революция», или что-то в этом роде. Там Лемке был заправилой. Первым долгом он напечатал статейку против моего «Крокодила», где прямо было сказано, что, кроме гонорара, полученного мною, никакой никому пользы «Крокодил» не принес. Таким образом Лемке явился первымв ря- 1968
ду тех мракобесов, которые составили целую фалангу исступленных врагов моего детского творчества. Здесь же, рядом, чуть ли не в том же номере журнала, Лемке (под псевдонимом Маврин) ополчился против моих некрасоведческих работ*. Здесь он был во многом прав, но кипящая в нем злоба —личная злоба, порожденная обидой, чувствуется в каждой строке. Чтобы окончательно посрамить меня как некрасоведа, Лемке заявил, не совсем грамотно, что найденная мною рукопись Некрасова, которую я условно назвал «Каменное сердце», есть только малая часть того текста, который известен ему весь целиком. Этот текст будто бы называется «Как я велик!» и издан на правах рукописи в Перми. Всё это, конечно, очень странно: зная огромный интерес к Достоевскому и Некрасову, нельзя не удивляться тому, что в необъятной литературе, посвященной обоим писателям, эта публикация осталась никому, кроме Лемке, неизвестна. А если она каким-то чудом стала доступна ему одному, почему он не обнародовал ее, почему не сообщил о ее существовании (если не мог обнародовать)? Почему он ждал, чтобы я нашел одну главу этой повести, — и лишь тогда выступил с сенсационным известием. По его словам, эта книжка была у него в руках недолго. Но все же была. Значит, он знает, кто владелец этой книжки. Почему он скрыл его имя?! Почему не убедил владельца, что напечатание никому не известной повести Некрасова о Достоевском несет ему и прибыль, и почет. Что заставляет этого владельца вот уже 40 лет прятать от читателей свое сокровище? Не то ли, что «Какя велик!» — фальшивка, неумелая подделка подлинного текста? Не то ли, что «Какя велик!» не имеет ничего общего с некрасовской темой?* Если бы Лемке привел хоть три строчки из пермской книги, если бы он хоть в общих чертах сообщил о содержании тех глав, которые не найдены мною. Тем не менее милый и простодушный С. Шестериков заявил в № 49-50 «Литературного наследства», что ввиду высокого (?!) научного авторитета Мих. Лемке мы должны считать, что находка Чуковского не имеет ни малейшей цены по сравнению с находкой Лемке, хотя Чуковский опубликовал и прокомментировал подлинную некрасовскую рукопись, а Лемке лишь сообщил заглавие какой-то неведомой книги, из коей он не мог привести ни единой строки.
Со стороны все это представляется мне очень забавным. Предположим, что я нашел всего гривенник, но Шестериков, не найдя ни копейки, вместо того, чтобы поблагодарить меня за этот гривенник, сердится на меня, зачем я не нашел рубля, хотя рубль чрезвычайно сомнительный, может быть, даже фальшивый.
1968 18.
Николай Ив. Кульбин был кроткий, учтивый человек, любивший говорить всем приятное. Когда я познакомился с ним, ему было лет 50. Он был старше всех других футуристов. Лысина, лучистые морщины. Служил в каком-то медицинском департаменте — и дослужился до генерала. Летом жил в Куоккале неподалеку от нас. Неплохо рисовал — главным образом портреты. При всей своей тихости, в душе был бунтарь. Недаром примкнул к футуристам, выступал вместе с ними в их шутовских маскарадах. Едва прослышав об американских нюдистах, стал выходить на куокка- льский пляж нагишом в генеральской фуражке. Это вызывало скандалы. Тогда он стал надевать на свое волосатое тело легкие полупрозрачные трусы — и однажды явился в таком виде к нам на дачу. Пройдя пляжем около версты, подошел к Марии Борисовне и учтиво поцеловал ей руку. Мария Борисовна глянула на него:
— Ступайте вон! Безобразие! — закричала она.
Он вежливо приподнял фуражку и с достоинством удалился.
Я возил его к Леониду Андрееву — он нарисовал Леонида Николаевича — очень похоже.
Подвыпивший Бальмонт шел ночью по Лондону. У лондонских полицейских был обычай проверять пьяных при помощи дубинки. Если от легкого удара дубинки пьяный не свалится на землю, он может продолжать путь, а свалится — его забирают в участок. Бальмонт не свалился и под утро пришел в бординг хауз весь в синяках. (Рассказано И. В. Шкловским-Дюпео.)
Пародия Бунина на Бальмонта:
Собака я, когда с собакою, Я с лесом лес, со зноем зной, Я Титикака с Титикакою, Но я не муж, когда с женой.
21.
Бунин в 9 томе говорит в «Письме в редакцию «Последних новостей»:
«Я стоял… раздетый, разутый, — он сорвал с меня даже носки, — весь дрожал и стучал зубами от холода и дувшего в дверь сквозняка… » (333).
В статье: «Репин»:
«...жестокий мороз… в доме — все окна настежь. 1968
Репин… ведет в свою мастерскую, где тоже мороз, как на дворе… Я… пустился со всех ног на вокзал…» (379—380).
В «Джером-Джероме»:
«В английских столовых с одной стороны камин, с другой “полярный холод”». «Милые хозяева вдруг распахнули все окна настежь, невзирая на то, что за ними валил снег. Я шутя закричал от страха и кинулся по лестнице спасаться…» (381).
Он был очень зябкий и даже у меня на даче в жарко натопленной комнате не снял шубы. Говорил: я путешествую в южные страны, а в России — только в международных вагонах, потому что окна там наглухо закрыты.
22.
Кусок воспоминаний, вырванный из потемок забвения.
Я — в «Лоскутной гостинице», которая запомнилась мне только тем, что в ней перила были обмотаны красным бархатом. В номере Федоров, Бунин и Ал. Круглов. Пьяны.
Федоров: — У меня чахотка.
Бунин. — Никакой чахотки у тебя нет.
Федоров. — Говорю тебе, у меня чахотка!
Бунин. — Ты совершенно здоров.
Федоров (обиженно): Я здоров?
Бунин (дразня): Здоров, здоров.
Федоров (в ярости бросается на Бунина): Говорю тебе: у меня
туберкулез, ту-бер-ку-лез. (Плачет.)
*
ЗАВЕЩАНИЕ
Гонорар за все мои детские книги: Серебряный герб, Солнечная, Джек, покоритель великанов, Мойдодыр, Крокодил, Биби- гон и за альманах «Чукоккала» завещаю моей внучке Елене Цеза- ревне Чуковской.
Гонорар за все мои книги для взрослых: «Современники», «От двух до пяти», «Мастерство Некрасова», «Книга об Ал. Блоке», «Живой как жизнь», «Высокое искусство», «Уолт Уитмен», «Люди и книги» и др. завещаю дочери моей Лидии Корнеевне Чуковской.
Все русские книги, составляющие мою библиотеку, завещаю Библиотеке Дома Литераторов.
Все иностранные книги — библиотеке Иностранной литературы.
1968 Лиде — все деньги за исключением тех, которые
я выделил для Татьяны Макс. Литвиновой, для Кларочки, для Марианны Шаскольской, и вся мебель, которую Лида захочет взять для себя или раздать близким. За исключением секретера, который я завещаю Марине.
Из той суммы, которую я оставляю Лиде, я прошу ее выделять ежемесячно Евгению Борисовичу Чуковскому. И если возможно по мере сил — поддерживать денежно библиотеку для детей, построенную мною.
На могиле расчистить деревья и поставить две плиты — надо мною такую же, как над Марией Борисовной.
Все книги, относящиеся к Некрасову, — Некрасовскому музею в Ленинграде.
14 апреля. 93 бокс Инфекционного корпуса. Сейчас ушла Марианна Петровна. 37,2.
История моего портрета, написанного Репиным. Репин всегда писал сразу несколько картин. Я позировал ему для двух: для «Черноморской вольницы» и для «Дуэли». Раздевался до пояса и лежал на ковре в качестве раненого дуэлянта. В 1910 году он предложил мне позировать ему для портрета. Портрет удался. Репин подарил его мне. Но в Риме в 1912 году открылась выставка — и Репин попросил у меня разрешения отправить на выставку мой портрет. Портрет былпослан. Через месяц Илья Ефимович приходит смущенный и сообщает, что портрет купили какие-то Цейтлины. «Произошла ошибка, — пояснил он. — Я застраховал портрет за определенную очень малую сумму, а администрация выставки вообразила, что это цена портрета, продала ваш портрет по дешевке». Я был огорчен. Репин, утешая меня, обещал, что напишет с меня новый портрет. В 1916 году я был в Париже — с Ал. Толстым, Вл. Набоковым и Вас. Немировичем-Данченко. К нам в гостиницу явился сладкоречивый г. Цейтлин и от имени своей супруги пригласил нас к ним на обед. Мы пришли. Цейтлины оказались просвещенными, гостеприимными людьми, пона- торелыми в светском радушии. После десерта мадам Цейтлин порывисто схватила меня за руку и повела в одну из дальних комнат. Там я увидел портреты ее детей, написанные Бакстом, и мой портрет, написанный Репиным. Я сказал, что этот портрет подарен мне художником, что они заплатили лишь сумму страховки, что я готов уплатить им эту сумму немедленно. Порывистая мадам уже хотела было распорядиться, чтобы принесли лестницу и сняли портрет со стены, но ее муж, войдя в комнату, воспротивился: «Куда в военное время вы повезете портрет? Ведь вам ехать в Питер Балтийским морем, через Скандина- 1968
вию, портрет может утонуть, достаться немцам… Вот кончится война, и мы привезем вам портрет». Война кончилась большевиками, ленинскими декретами — все же Цейтлины воротились в Москву. В записках Крандиевской (жены Ал. Толстого) есть повествование о том, как Цейтлины, у коих было конфисковано все имущество, пробирались вместе с Толстыми в Одессу. Мой портрет, конфискованный у Цейтлиных, очутился в Третьяковке. Там он был повешен в зале, где портрет Павлова (работы Нестерова). Но висел не более месяца. Пришло какое-то начальство, удивилось:
Почему Чуковский? Отчего Чуковский?
Портрет убрали в подвал. Когда я снова приехал в Москву, я увидел его в витрине магазина «Торгсин».
Охотно продадим, но только за валюту, за золото.
Я ушел, а через месяц узнал, что портрет увезен в Америку. Это было, должно быть, в 1933 году. Через год я снова приехал в Москву, остановился в «Национале». Прихожу как-то вечером в вестибюль гостиницы, портье громко называет мое имя и дает мне письмо. Стоявшая рядом дама сказала певуче с удивлением:
Are you really Mr. Chukovsky?[121]
Мы разговорились. Она сказала мне, что репинский портрет куплен ее мужем, находится (кажется) в Иллинойсе. Я объяснил ей, что портрет — моя фамильная собственность, что я прошу их продать мне этот портрет за советские деньги. Она обещала поговорить об этом с мужем. Муж работал в Амторге, и советская валюта представляла для него ценность. Условились, что он привезет репинский портрет из Иллинойса, а я уплачу ему стоимость портрета советскими червонцами. Так как американка (кажется, Mrs. Edward, или что-то в этом роде) тоже жила в «Национали», я каждое утро приходил к ней пить кофе, и мы близко познакомились. Потом она уехала к мужу — и долго не возвращалась.
Наступил год сталинского террора — 1937-й. Отечественные хунвейбины распоясались. Шло поголовное уничтожение интеллигенции. Среди моих близких были бессмысленно арестованы писатели, переводчики, физики, художники, артисты. Каждую ночь я ждал своей очереди.
И вот как раз в это время приходит ко мне посыльный, на фуражке которого вышито: «Astoria» (из гостиницы «Астория»), вручает мне письмо и пакет. Я разворачиваю пакет: там томики Уолта Уитмена, О’Непгу, чулки, карандаши и еще что-то. Я даже
1968 не взглянул на конверт, не попытался узнать, от ко
го посылка, а завернул все вещи в тот же пакет, в каком они были, и отдал рассыльному вместе с нераспечатанным письмом. «Вот… вот… вот… я не читал… не смотрел… возьмите и несите назад», — бормотал я в отчаянии, ибо всякая встреча любого гражданина с иностранцем сразу же в глазах хунвейбинов превращала этого гражданина в шпиона. Хунвейбины и представить себе не могли, что есть хоть один интеллигент не шпион. Я почему-то вообразил, что письмо и подарки прислали мне «Эдварды» и что в письме было сообщение о прибытии моего портрета в Ленинград. Я думал, что портрет навеки исчез с моего горизонта. Но нет! Уже в 50-х годах я познакомился в Барвихе с нашим израильским послом, и он сказал мне, что часто бывал в Иерусалиме у тамошнего богача Шеровера и любовался репинским портретом. Я, конечно, сейчас же позабыл фамилию богача, но позднее, вступив в переписку с жительницей Иерусалима Рахилью Марголи- ной, очень милой женщиной, сообщил ей о своем портрете. Она установила при помощи радио, что портрет находится у г. Шеро- вера, большого друга СССР. Я вступаю с Шеровером в переписку. Он сообщил, что после его смерти портрет отойдет по завещанию Третьяковской галерее* — и любезно прислал мне фотоснимок с этого портрета. Шеровер (я видел его портрет в одной иерусалимской газете) — человек несокрушимого здоровья, он проживет еще долго. По его словам, он купил этот портрет в Латинской Америке.
В 1968 году он посетил меня — типичный американский коммерсант.
*
Федору Кузьмичу Сологубу даже в старости была свойственна игривость. Почему-то он всегда носил туфли с очень несолидными бантиками и, сидя, очень легкомысленно подрыгивал ножкой.
Какое самое плохое стихотворение Пушкина? — спросил он меня однажды, сидя в проходной комнате Евдокии Петровны Струковой. Я куда-то спешил и, не задумываясь, ответил:
Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса.
Это очень расплывчато и расхлябано, — сказал я. — Неясно даже, в каком падеже «ночи» (дав чего? или чему?). И кроме того, с белой ночью не связано слово «спешит». Белая ночь никуда не спешит, она томная, тягучая. И кроме того…
Сологуб перебил меня и сказал докторально:
Самое худшее стихотворение Пушкина «Для 1968
берегов отчизны дальней».
?!
— Да. Я слушал об этом стихотворении лекцию Жирмунского, и с той поры оно стало мне ненавистно. Жирмунский как пеплом посыпал его.
*
Анастасия Чеботаревская — маленькая женщина с огромным честолюбием. Когда она сошлась с Сологубом, она стала внушать ему, что он гениальный поэт и что Горький ему в подметки не годится. Началось соревнование с Горьким. Она стала издавать (крошечный) журнальчик — специально для возвеличения Сологуба и посрамления Горького. С Васильевского острова молодожены переехали на Разъезжую. Здесь Чеботаревская создала салон, украсила комнаты с претенциозною пышностью. Помню какие-то несуразные вышивки, развешанные по стенам. Чтобы жить на широкую ногу, Сологуб превратился в графомана-халтурщика. Количество своей литературной продукции он увеличил раз в десять. Чуть ли не во все газеты и журналы он рассылал свои скороспелые рассказы и стихи. Порою доходил до плагиата. Его талант стал проявляться в его произведениях все реже. В салоне бывали Блок, Судейкин, Судейкина, Кузмин, Тэффи, Ал. Толстой, Ал. Бенуа и др. — Сологуб встречал их гораздо приветливее, чем это было на Васильевском, — и вообще стал куда говорливее, чаще улыбался, открыто радуясь, что у него есть подруга. На всех вернисажах, премьерах, литературных сборищах он являлся вместе с Анастасией Николаевной — иногда даже взявшись за руки. В его лице появилось что-то наивное. Через несколько лет они оба переехали на Петроградскую сторону — и вдруг обнаружилась ужасная вещь: Анастасия Николаевна влюбилась в NN и совершенно охладела к Сологубу. В доме начался ад. Любовь Анастасии Николаевны была без взаимности. Несчастная находила острую отраду — приходить к знакомым и говорить им о своей безнадежной любви. Наконец не выдержала, выбежала из дому и тут же в двух шагах от квартиры бросилась в реку — утонула. У меня в «Чу- коккале» есть вырезка из газеты — объявление Сологуба об ее самоубийстве.
*
Я только что сказал, что Сологуб одно время стал опускаться до плагиата. Критики Редько в «Русском Богатстве» напечатали статью, где указали на его литературные хищения. Оказалось, что
1968 он позаимствовал для своей повести чуть ли не це
лую главу из какого-то французского романа. Вскоре после этого я встретил Сологуба у Замятиных. Он, по обыкновению, игриво подрыгивал ножкой (в туфельке с бантиком).
Видали, — спросил он у меня, — как в «Русском Богатстве» осрамились ваши друзья Редьки?
Осрамились?!
Еще бы! Уличили меня в том, что я похитил четыре страницы у бульварного французского писателя… А того не заметили, что следующие четыре страницы я списал у Шарлотты Бронте. Не позор ли: знают назубок вульгарного писаку и не имеют понятия о классическом авторе.
*
О Чеботаревской он не вспоминал никогда.
*
Когда я и Ал. Ник. Тихонов устроили с помощью Горького «Дом Искусства», мы пригласили Сологуба на собрание учредителей. Он ответил мне решительным отказом, заявив о своем принципиальном нежелании работать с Советской властью.
Лучше всего он изображен Фединым в книге «Горький среди нас». Там чудесно передан его голос.
Я был у него за год до его кончины. Он выдвинул ящик письменного стола и показал перевязанные ленточками пачки переписанных на папиросной бумаге стихов (машинопись) и сказал:
У меня заре-ги-стри-ровано 217 любовных стихотворений, у меня зарегистрировано 114 философских стихотворений, у меня зарегистрировано 12 юмористических стихотворений…
Что стало с этими зарегистрированными стихами, не знаю.
*
Кропоткина я первый раз увидел в читальном зале Британского музея. Он был невысокого роста, с широкой грудью, со спокойными глазами. Чувствовалась военная выправка. Все кругом называли его Prince Kropotkin1. В читальном зале были тогда такие дощечки на ножках, вроде высокого столика. Утомленные читатели отдыхали у таких столиков. В то время я видел там одного из братьев Гранат (готовивших свой знаменитый словарь), Семена Венгерова (готовившего издание Шекспира и 1968
Байрона), видел Милюкова и Лазурского, — все устало становились у столика — через 2—3 минуты возвращались к прерванным трудам. Не то князь Кропоткин: он стоял статуарно, как памятник, немного позируя, позволяя человечеству глядеть на него с восхищением. Я не познакомился с ним, хотя у нас было много общих знакомых — Зинаида Венгерова, Дионео (Шкловский).
Он был импозантен и респектабелен. При этом панически боялся шпионов. Отказался беседовать с Вл. Ф. Лазурским — смиренным приват-доцентом, бывшим учителем детей Льва Толстого, командированным в Лондон писать диссертацию о Стиле и Адиссоне.
Это несомненный петербургский агент, — говорил он Дио- нео про Лазурского.
*
В 1917 или 18 году А. Ф. Кони был арестован Чекой. Грозный юноша-следователь спросил его с гневом:
Вот вы сразу работали и как член Государственного Совета, и как Почетный академик? Совместительство. Разве так можно?
Для вас, молодой человек, это никак невозможно, — ответил Кони. — А для меня возможно. (Рассказ самого А. Ф. Кони.)
*
С дочерью Кропоткина — Сашей — я познакомился в «Пенатах». Ее привезла туда Зин. Аф. Венгерова, которая опекала ее в Петербурге. Саша была здоровая, круглощекая девушка, отнюдь не преданная доктринам отца. Говорила она с английским акцентом. Впоследствии Блок называл ее «древней Рюриковной», очевидно не зная, что ее мать — еврейка.
В 1917 году (кажется) Кропоткин по приглашению Керенского приехал в Россию и поселился на Каменном острове в доме бывшего голландского посла, который вернулся в Голландию. Дом вполне подходил к стилю Кропоткина: тоже был респектабелен и импозантен. Встретив меня как-то на Невском, Саша сказала:
Папа очень хотел бы познакомиться с вами. Он читал ваши статьи о Некрасове. И какую-то статью в «Русском Слове» (чуть ли не о Джеке Лондоне). Приемный день — воскресенье.
В первое же воскресенье с утра я поспешил на Каменный остров — в уютный и министериабельный домик голландца. В домике была небольшая зала, — тоже высокопарная и даже немного пугающая.
1968 В зале уже было несколько молчаливых людей,
ожидавших Петра Алексеевича. Его не было. Он был в Зимнем дворце, — «по приглашению Керенского».
Наконец возвестили: «приехал!» Через несколько минут он появился в дверях, широкогрудый, невысокого роста, с холеной бородой, благосклонный. Мы привстали, потом сели, и он стал обходить нас одного за другим и терпеливо выслушивать каждого. Не было бы ничего удивительного, если бы в руках у нас оказались прошения. Первый, к кому он подошел, был журналист-интервьюер. Кропоткин долго отвечал на его вопросы, потом вдруг рассердился и громко сказал, обращаясь ко всем:
Какая это жалость, что ни один из русских репортеров не знает стенографии. У нас на Западе каждый газетный работник обязан знать стенографию. Иначе его не возьмут на работу. Меня, когда я въехал в Россию, встречало пять репортеров и ни один не знал стенографии. Я сказал Александру Федоровичу (Керенскому), что нужно возможно скорее открыть курсы стенографии для работников печати. Он обещал.
И князь важно разгладил бороду.
Потом он подошел к группе молчаливых «просителей». Они оказались американскими дельцами. Зная, что у нас неполадки с транспортом, они предлагают нам для русских железных дорог, а также для «Сайбири» какие-то особые crossing & switches1, образцы которых они тут же показали Кропоткину. Вся их просьба заключалась в том, чтобы он показал их изделия Керенскому и помог бы им заключить соответствующий контракт.
Хорошо, — сказал Кропоткин. — Я доложу.
Прощаясь с ним, американцы сказали свою обычную фразу:
Почему вы не побываете у нас в Штатах?
И рад бы, да не могу… Въезд в Штаты мне строго запрещен.
Почему?
Да потому, что я анархист.
Are you really anarchist?![122] — изумились они.
И действительно трудно было представить себе, что этот упитанный, осанистый и важный старик имеет какое-нибудь отношение к тем шайкам бомбистов, которые терроризировали чикагских обывателей за несколько лет до того.
Американцы ушли, Кропоткин направился ко мне. Начал знакомство очень странно: после первых приветствий он встал в позу и стал декламировать длинное стихотворение Некрасова:
Было года мне четыре, Как отец сказал…
Я слушал, не смея перебить его декламацию. Прочитав все стихотворение с начала до конца — он сказал:
Никому не известное. Нигде не напечатанное. Мне его сообщил Степняк-Кравчинский.
Стихотворение было мне известно. Кажется, я же и разыскал его в старых изданиях. Тихим голосом и даже виновато, я сообщил ему об этом, но, очевидно, он не расслышал меня и при следующих встречах всегда декламировал эти стихи.
Как же, как же, читал вас. Остро и задиристо. Но почему вы пишете все о педерастах: об Оскаре Уайльде, Уитмене. Скажите: вы сами педераст? Да что вы краснеете! У нас в корпусе мы все были педерастами.
И он опять разгладил бороду и выпятил грудь. Очень странно прозвучало это: «у нас в корпусе».
Прошло несколько дней — и меня посетил неожиданный гость: Ив. Дм. Сытин в сопровождении своего фактотума Румано- ва. Первый раз я видел его таким печальным и растерянным. Он всегда был немного угрюм. В 1914 году он издал мою книгу «Уолт Уитмен», которую конфисковала полиция, и месяца два дулся на меня. «Вы нас подвели. Ввели в расходы». Я несколько лет печатался у него в «Русском Слове», и тем не менее он писал мою фамилию «Чюковский». («Абажаемому сотруднику нашему Чюков- скому», — написал он, очевидно под диктовку Руманова, мне на томе «Полвека для книги».)
Сейчас Сытин был странно изнервлен: брал у меня со стола резинку, карандаш, фотокарточку и клал каждую вещь на место — а потом через минуту хватался за них опять. Отходил на минуту от стола, садился на диванчик и снова устремлялся к столу.
Что нам делать? — говорил от его лица Аркадий Вениаминович Руманов. — Корней, дорогой, что делать? Мы хотим дать к «Русскому Слову» приложением сочинения Мережковского, но Мережковский святоша, «спаси, господи, люди твоя», и нынешний читатель на него не польстится. Нам бы нужен революционный, боевой. Мы подумываем о Гауптмане… Его «Ткачи»...
Тут меня осенило.
А почему не дать Кропоткина? Его «Записки революционера», «Завоевание хлеба», «Взаимопомощь в мире животных» и т. д.
Сытин вопросительно взглянул на Руманова. Его лицо, похожее на физиономию летучей мыши, осветилось надеждой. Все еще бегая по моей маленькой комнатке, он, говоря мне то ты, то вы, попросил меня составить перечень сочинений Кропоткина. Я
1968 тут же набросал этот перечень на узкой полоске бу
маги. Сытин как-то мрачно оживился.
Через час мы в доме голландца на Каменном острове. В том же торжественном зале. Кропоткин вышел к нам очень приветливый — и сразу же наговорил много комплиментов Ив. Дм. Сытину: «Ваша просветительная деятельность… ваше служение культуре…»
Сытин привык к таким похвалам. Но всегда принимал их так, будто впервые услышал. Стал кланяться по-простецки и с униженными жестами сжал княжескую руку в двух своих.
Вот мы тут к вам с предложением, — сказал он, — и можно договор хоть сейчас.
Руманов объяснил Кропоткину, в чем дело. Кропоткин взял у меня узкую полоску бумаги и долго рассматривал ее сквозь свои золотые очки. Потом вписал еще одно заглавие, кажется, «История русской литературы», которую я считал топорной и наивной книгой — и не включил в свой список.
Только, верьте Богу, — сказал Сытин, стилизуя себя под купца-простака (он был очень артистичен и охотно играл эту роль), — верьте Богу, больше десяти тысяч мы при нынешних обстоятельствах дать не можем. Десять тысяч сейчас — при подписании, — и десять тысяч потом, когда определится подписка. Что делать? В прежнее время мы и по 60 тысяч давали, но сейчас, верьте Богу и т. д.
Кропоткин слушал его очень спокойно и, когда он кончил, сказал:
Видите ли, мы, анархисты, считаем безнравственным брать деньги за произведения ума человеческого. Я буду рад, если мои книги дойдут, наконец-то, до русских читателей. И этой радости мне вполне довольно. Предоставляю вам права на них — бесплатно.
Сытин изменился в лице. Наскоро попрощавшись с князем, он быстрыми шагами пошел к автомобильчику, в котором мы приехали (Руманов каким-то чудом сохранил в неприкосновенности редакционный автомобильчик «Русского Слова»). Автомобильчик скрежетал и вихлялся и подпрыгивал на выбоинах мостовой. Сытин долго молчал и, только когда мы выехали на Каменноост- ровский проспект, сказал укоризненно и хмуро:
Эх, дура, даже денег не берет за свои книги. Видать, что книги — собачье дерьмо!
*
Между тем денежные дела у Кропоткина были далеко не блестящи. Содержал его, в сущности, некий Лебедев, мелкий газетный сотрудник, муж его дочери Саши. Старик отказывался от гонораров за свой писательский труд («Мы, анархисты») и не замечал, что живет на гонорар своего зятя. Лебедев лез 1968
из кожи, писал корреспонденции в английскую прессу, переводил какие-то декреты, но все же еле сводил концы с концами, а тут еще во время очередного обхода у него конфисковали последние запасы муки.
Сашу в Голландском доме я встречал редко. Встретил ее раз в канцелярии на Дворцовой площади; мы пришли туда зачем-то с Ал. Ал. Блоком, и она произвела на него очень большое впечатление.
Смех и брови, и голос светский
Этой древней Рюриковны.
Дальнейшей ее судьбы не знаю:
Болтали: там какой-то генерал,
А может быть, кто говорил, соврал. * * *
У Шагинян есть строчка:
Девы нет меня благоуханней.
Встретив ее, Куприн попросил:
Благоухни мне, как бутон. * * *
К Блоку он обратился с такой же иронией. У Блока есть прелестный импрессионистический этюд:
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
— Почему не в халву? — почтительно спросил он у Александра Александровича.
*
Маяковский, тоскуя по биллиарду, часто приходил в Куоккале на дачу к Татьяне Александровне Богданович — играть с ее детьми в крокет. Я как сейчас слышу уверенный и веселый стук его молотка по шару. Он почти никогда не проигрывал. Ему было 23 года, гибкий, ловкий, он не давал своим партнерам ни одного шанса выиграть. Татьяна Александровна ждала гостей — Евгения Викторо- 1968 вича Тарле, Редьков. Она приготовила большой пи
рог с капустой. Разрезала его пополам и одну половину на восемь частей.
а б
Поставила пирог на террасе и сказала:
— В. В., возьмите себе на террасе пирожок.
В. В. вскочил на террасу и взял цельную половину пирога, ту, что была неразрезана (б).
*
Горький был слабохарактерен, легко поддавался чужим влияниям. У Чехова был железный характер, несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал сильных, волевых, могучих людей, а
Чехов — слабовольных, беспомощных?
*
Есть фотоснимок: юбилей Горького в 1919 году. На этом снимке хорошо видна женщина с мягкими чертами лица, стройная, с круглыми, кольцеобразными цыганскими серьгами. Это Варвара Васильевна Шайкевич, устроительница всего торжества. Она достала бокалы, пекла лепешки, накрыла праздничный стол. Вместо шампанского был горячий, сладкий чай. Все это устроила она.
Не помню, числилась ли она тогда женой Тихонова — или они уже разошлись. Первым ее мужем был банкир Анатолий Шайке- вич, черносотенец, поддерживавший крайне правые эмигрантские группы. От него у нее был черноголовый мальчишка Андрей.
Кажется, это было в 1920 или 1921 г. Каждое воскресенье за мною заходил Гумилев, и мы пешком отправлялись на Петроградскую сторону к Варваре Васильевне. У Гумилева были две приманки: он хотел прочитать В. В. свои новые стихи (в ту зиму он почти каждый день создавал по стихотворению). Он верил, что В. В. тонко понимает поэзию. Вторая приманка — вино. У В. В. был запас итальянских вин. Мы шли по великолепному мертвому городу. Воздух был чист, как в деревне: не было верениц автомобилей, отравляющих воздух, не было дымов из труб — все 1968
жили в лютом холоде, горячей пищи никогда не готовили. Только у Горького на Кронверкском топилась ванна — сказочная роскошь — другой ванны не было на десять километров в окружности. В. В., слушая стихи Гумилева, обычно сидела на диване и зябко куталась в кашемировую шаль. Гумилев прихлебывал вино и попыхивал длинной папироской — чуть ли не подарок Варвары Васильевны. Читал Гумилев напыщенно, торжественно, гордясь каждой строкой, каждым звуком, с огромным уважением к себе, как к создателю таких восхитительных ценностей, В. В. слушала робко, в молчаливом восторге. Обычно все это происходило в 5 часов или даже раньше — в четыре.
И вот как-то во время этого торжественного действа мы услышали в соседней комнате какое-то шевеление. Через минуту оттуда вышел с застенчивой неуклюжестью, сутулясь более обычного, Горький. Смущенно поздоровавшись с нами, он сказал Гумилеву: отлично вы прочитали стихи… особенно это последнее. Вот прочитайте-ка опять…
Но обольщенный своими стихами, их звучностью, их красотой, их успехом, Гумилев сказал, спокойно стряхивая пепел с папироски:
Если бы вы понимали поэзию (он выговаривал: пуэзию), вы никогда не написали бы целую строку из односложных:
Вполз уж и лег там.
Русский стих не терпит такого скопления односложных.
Если сказать:
Вполз уж и, —
это будет дактиль, если сказать:
Вполз уж и, —
это будет амфибрахий, если сказать:
Вполз уж и, —
это будет анапест.
Горький, в ту пору переживавший увлечение Гумилевым, скуксился и смиренно сказал:
Ну какой же я поэт!
Мы переглянулись с Николаем Степановичем и поспешили откланяться. Нас не удерживали.
Варвара Васильевна была женою Тихонова, потом на очень короткое время стала женою Горького, он ходил с ней в комиссионные магазины, покупал ковры и костяные художественные изделия.
*
Как-то в ресторане «Вена» я увидел Мих. Кузмина в большой незнакомой компании. Меня пригласили к столу. Кузмин указал на одну полную даму, сидящую рядом с ним, и сказал:
Вот вы все пишете о Некрасове, а не знаете, что эта вакханка — родная дочь Авдотьи Яковлевны Панаевой.
Как вы смеете! — рассердилась вакханка. — Я никому, никому не говорю, что я ее дочь.
Вакханка оказалась писательницей Нагродской, автором нашумевшего романа «Гнев Диониса». В то время в литературных кругах еще помнили о причастности Авдотьи Панаевой к огарев- скому делу.
Тут же Нагродская проговорилась, что у нее есть тетрадь, исписанная рукою Некрасова.
Нужно было раздобыть у нее эту тетрадь. Жила она в Павловске. Не надеясь на свои силы, я взял с собою двух друзей: Эмиля Кроткого и Исаака Бабеля. По дороге я рассказал им, какое значение для некрасоведения может иметь наша добыча. Всю дорогу Эмиль Кроткий безостановочно острил, Бабель молчал, глядел в окно. Он в то время симулировал великую почтительность ко мне и каждую фразу свою начинал словами: «Уй, Корней Иванович!», часто сопровождал меня в моих хождениях по городу, — и конечно, я чувствовал, что это напускная почтительность, что в ней есть много подспудной иронии, но охотно принимал эту игру.
Мы пошли к Нагродской вдвоем с Эмилем Кротким. Бабель остался в саду. Кроткий сразу испортил все дело. Он стал говорить этой даме, каким драгоценным она владеет сокровищем, как дорога для потомства каждая строчка Некрасова и т. д., и т. д.
Я постарался отделаться от такого неудачного союзника и кликнул на помощь Бабеля. Бабель сумрачно слушал наши разговоры, как слушает великий артист неумелых дилетантов, и сделал нам знак, чтобы мы замолчали.
Позвольте, Елена (или Елизавета?) Аполлоновна, поговорить с вами интимно, — сказал он. — Наедине.
И ушел с нею в другую комнату. Видно было, что она симпатизирует ему больше, чем нам. Очевидно, его псевдонаивное лицо с ямочками на щеках произвело на нее впечатление.
Мы ждали его очень долго. Наконец, он вышел весь красный, с крупинками пота на высоком челе. В руке у него была черная (ныне знаменитая) тетрадь, которую он и вручил мне с обычным
своим ироническим полупоклоном. Я выдал Нагрод- 1968
ской расписку, и руки у меня дрожали.
Когда мы вышли, я спросил у Бабеля, какое такое волшебное слово сказал он ей, что она согласилась расстаться со своим сокровищем.
Я говорил с ней не о Некрасове, нет, а о ее романе «Гнев Диониса». Я расхвалил этот роман до небес, я говорил, что она для меня выше Флобера и Гюисманса, я говорил ей, что и сам нахожусь под ее влиянием. Она пригласила меня приехать к ней в ближайшую пятницу, она прочтет мне начало своего нового романа… «И зачем вам какие-то пожелтелые архивные документы, — говорил я ей, — если вы владеете настоящим и будущим. Вы сами не знаете, как вы талантливы».
Но ведь «Гнев Диониса» бездарный роман! — сказал я.
Не знаю, не читал, — ответил Бабель.
*
Зиновий Исаевич Гржебин окончил Одесскую рисовальную школу, никогда ничего не читал. В литературе разбирался инстинктивно. Леонид Андреев говорил:
Люблю читать свои вещи Гржебину. Он слушает сонно, молчаливо. Но когда какое-нибудь место ему понравится, он начинает нюхать воздух, будто учуял запах бифштекса. И тогда я знаю,
что это место и в самом деле стоящее.
*
У него была способность пристраиваться к какому-нибудь большому писателю. В 1906 году он поместил в Горьковском журнале «Жупел» карикатуру «Оборотень», изображающую государственного двуглавого орла, который, будучи перевернут вниз головой, превращался в фигуру Николая II с обнаженными ягодицами. За этот дерзкий рисунок Гржебин был приговорен к году крепости, «Жупел» подвергся карам, и Горький почувствовал нежное расположение к Гржебину. Гржебин сделался у него своим человеком. Гржебин действительно располагал к себе. Он был неповоротлив, толстокож, казался благодушным, трогательно-идиллическим простецом. У него было трое девочек: Капа, Буба и Ляля и милая худощавая, преданная ему жена Мария Константиновна, — и мать Марии Константиновны, престарелая русская женщина. Дом был гостеприимный, уютный, я очень любил там бывать.
В 1906—07 годах Гржебин отпрянул от Горького и прилепился к Леониду Андрееву, основал вместе с Копельманом «Шиповник», где предоставил Леониду Андрееву, бывшему тогда в апогее
1968 славы, главную, ведущую роль. Горьковские сборни
ки «Знание» перестали привлекать к себе массовых читателей, эти читатели шарахнулись к альманахам «Шиповника».
Настал 1914 год. Война. Гржебин стал издавать патриотический журнал «Отечество», противостоящий горьковскому пацифистскому журналу «Летопись».
В 1916годуГржебинапризваливрядыдействующейармии. Он пришел ко мне, смертельно испуганный, и попросил, чтобы я выпросил ему у британского посла Бьюкенена отсрочку с тем, что он будет техническим редактором англо-русского бюллетеня. Бьюке- нен был тогда очень влиятелен. Но вдруг вмешался художник Константин Сомов (он дружил с англичанами, с Хью Уолполем, бывал в посольстве). Он заявил, что Гржебин —вор, мелкий мазурик, что при помощи подложной подписи он получил в «Шиповнике» деньги, которые надлежало получить Сомову. Я побежал к Сомову, умоляя его не губить Гржебина, в невиновность которого свято верил. Гржебин был освобожден от фронта и в 1918 году снова перекинулся к Горькому. Горький полюбил его новой любовью, поручил Тихонову и ему организацию «Всемирной Литературы», Гржебин стал директором издательства. Горький постоянно бывал у него на Таврической улице, приносил подарки Капе, Ляле и Бубе, играл с ними на ковре (принес им однажды при мне террарий с ужом и лягушкой) — и когда однажды на Кронверкском у Гржебина заболела голова, Горький уложил его на софу и принес ему собственноручно две подушечки. Вскоре Гржебин открыл на Невском «Издательст- воЗ.И. Гржебина», опять-таки под эгидой Горького. Издавало это издательство очень небольшое количество книг. Считалось, что раньше ему нужно составить программу, где были перечислены книги, которые ему предстоит напечатать. Эти программы по разным научным дисциплинам, по истории и по литературе составлялись нами при ближайшем участии Горького. Тогда никто из нас не понимал, почему это Гржебин хлопочет о таких пышных программах. Дело объяснилось просто: под книги, санкционированные программами Горького, Гржебин получал от правительства бумагу, которою и спекулировал на вольном рынке. Благодаря покровительству Горького Гржебин был послан в Берлин, чтобы в немецких типографиях на немецкой бумаге реализовать составленную в Питере программу, там он напечатал 5—6 книжек — и осталж за границей со всеми своими детьми и с женой.
Словом, нельзя сказать, чтобы он оказался честнейшим изо всех моих друзей и знакомых; конечно, он был хитроумным делягой, склонным к темным спекуляциям и хищениям. И в то же время это был один из самых привлекательных людей, каких я встречал в своей жизни. Его слоновая неповоротливость, 1968
его толстокожесть (которую так хорошо отразил Юрий Анненков в своем знаменитом портрете), самая его неспособность к интеллектуальным разговорам, — все это нравилось в нем. Он был перед вами весь как на ладони — и это тоже располагало к нему.
*
Жил он на Таврической улице в роскошной большой квартире. В моей сказке «Крокодил» фигурирует «милая девочка Лялечка», это его дочь — очень изящная девочка, похожая на куклу.
Когда я писал:
«А на Таврической улице мамочка Лялечку ждет», — я ясно представлял себе Марью Константиновну, встревоженную судьбою Лялечки, оказавшейся среди зверей.
*
Проф. Владимир Михайлович Бехтерев — вечно сонный, рыхлый мордвин с дремучими бровями, с большой бородищей. Директор Психоневрологического института, где был приют для студентов-неудачников, не принятых в другие институты. Когда Репин писал его портрет, я, по просьбе художника, приходил в мастерскую — будоражить Бехтерева, чтобы он окончательно не заснул во время сеанса. Как-то за обедом Репин рассказал профессору, что я страдаю бессонницей, и просил его вылечить меня гипнозом. Бехтерев в это время уписывал дыню и промычал невнятно, что согласен. Тотчас же после обеда в мастерской Репина было установлено кресло, я с верой и надеждой уселся в него, Бехтерев вынул из кармана какую-то блестящую штучку, поднял у меня над головой и предложил мне неотрывно смотреть на нее. Я смотрел, а он забормотал сонным голосом: «И когда вы положите голову на подушку, вы расслабьте мускулы и вспомните меня» (что-то в этом роде). Я, как потом оказалось, вообще не поддаюсь гипнозу, а тут как назло Бехтерев от съеденной дыни (молекулы которой остались у него в бороде) стал через определенные промежутки икать. У него получалось «и когда, ик!, вспомните меня, ик!». Все это смешило меня, но я из вежливости подавил смех, особенно после того, как я заметил, что Илья Ефимович, вообще благоговевший перед наукой, ходит вокруг кресла на цыпочках. Я даже хотел притвориться засыпающим, но это мне не удалось, так как все время хотелось фыркать.
О жизни Бехтерева я знал от его зятя, мелкого чиновника, Б. Никонова, печатавшего в «Ниве» свои пустопорожние стишки.
1968 Оказывается, Бехтерев принимал больных до 2-х
часов ночи (к нему как к знаменитости съезжались больные со всех краев России) и так обалдевал после полуночи, что, приложив трубку к сердцу больного, не раз говорил, как спросонья:
У телефона академик Бехтерев, кто говорит?
Мне рассказывал А. Е. Розинер, директор издательства «Нива», что он однажды привел к Бехтереву на прием свою 17-летнюю дочь, которая (переходный возраст) стала страдать легкой виттовой пляской. Бехтерев задал застенчивой девушке несколько очень интимных вопросов, от которых она мучительно краснела, а потом попросил отца и дочь немного подождать — ушел в другую комнату, откуда послышался звон стакана (было ясно, что он подкрепляется отнюдь не бехтеревкой) — потом он снова вошел в кабинет и сказал Розинеру:
Разденьтесь.
Думая, что профессор хочет изучить одного из предков девушки, дабы уяснить ее наследственность, Розинер покорно разделся до пояса, но вскоре понял, что Бехтерев во время антракта забыл, кого из двух посетителей он должен лечить, и вообразил, что — отца.
Обычная плата за визит — сто рублей.
Ради этих сторублевок Бехтерев ложился страшно поздно и потом весь день проводил в полусонной дремоте.
Книгу «Гипнотизм» он написал не один — ее писали разные ученые (в том числе и студенты), из-за чего то, что утверждается на одних страницах, опровергается на других (об этом я слышал от Сергея Осиповича Грузенберга, состоявшего лектором в Психоневрологическом институте).
Когда Маршак вернулся с Кавказа в 1920 или 1921 году, Горький долго не хотел его принять.
Конечно, я хорошо его помню, но сейчас я занят, не могу, — отвечал он мне.
Маршак привез детские пьесы, написанные им вместе с Васильевой (Черубиной де Габриак), и долго хлопотал перед Клячкой, чтобы он издал эти пьесы. Кроме того, он написал балладу о пожаре в духе шотландских баллад. Я сказал:
Зачем баллады? Это не годится для маленьких детей. Детям нужен разностопный хорей (наиболее близкий им ритм). Причем детское стихотворение надо строить так, чтобы каждая строфа
требовала нового рисунка, в каждой строфе должна 1968
быть новая образность.
Дня через три он принес свою поэму «Пожар», написанную по канонам «Мойдодыра». В то время он открыто называл меня своим учителем, а я был в восторге от его переимчивости и всячески пропагандировал его творчество. Недавно Федин напомнил мне, какя приводил к нему Маршака, стремясь расширить круг литературных знакомств начинающего детского автора. Была у меня секретарша Памбэ (Рыжкина). Она отыскала где-то английскую книжку о детенышах разных зверей в зоопарке. Рисунки были исполнены знаменитым английским анималистом (забыл его имя). Памбэ перевела эту книжку, и я отнес ее работу Клячке в «Радугу». Клячко согласился издать эту книгу (главным образом из-за рисунков). Увидал книгу Памбэ Маршак. Ему очень понравились рисунки, и он написал к этим рисункам свой текст — так возникли «Детки в клетке», в первом издании которых воспроизведены рисунки по английской книге, принесенной в издательство Рыжкиной-Памбэ, уверенной, что эти рисунки будут воспроизведены с ее текстом.
В то время и значительно позже хищничество Маршака, его пиратские склонности сильно бросались в глаза. Его поступок с Фроманом, у которого он отнял переводы Квитко, его поступок с Хармсом и т. д.
Заметив все подобные качества Маршака, Житков резко порвал с ним отношения. И даже хотел выступить на Съезде детских писателей с обвинительной речью. Помню, он читал мне эту речь за полчаса до Съезда, и я чуть не на коленях умолил его, чтобы он воздержался от этого выступления. Ибо «при всем при том» я не мог не видеть, что Маршак великолепный писатель, создающий бессмертные ценности, что иные его переводы (например, Nursery Rhymes1) производят впечатление чуда, что он неутомимый работяга, и что у него есть право быть хищником. Когда я переводил сказки Киплинга «Just so stories»[123], я хотел перевести и стихи, предваряющие каждую сказку.
Удалось мне перевести всего четыре строки:
Есть у меня четверка слуг
ит. д.
Эти строки я дал Маршаку, он пустил их в оборот под своей подписью, но не могу же я забыть, что все остальные строки он перевел сам и перевел их так, как мне никогда не удалось бы перевести. Он взял у Хармса «Жили в квартире 44» — и сделал из этого
1968 стихотворения шедевр. Вообще к сороковым — пя
тидесятым годам мое отношение к Маршаку круто изменилось. Все мелкое и пошлое отпало, и он встал предо мною в ореоле своего таланта и труженичества. Теперь, когда он приблизился к старости, он как-то смягчился душою, и его трагическая болезнь вызвала во мне острую жалость. Мы одновременно отдыхали в Барвихе, я всегда с волнением и глубочайшим уважением входил в его номер, где на столе высились грудой книги, рукописи, газеты, где стоял густой папиросный дым, а на столе у постели возникли десятки склянок с лекарствами. Он сидел у стола, такой похудевший, такой беспомощный, почти утративший слух и зрение, сонный (так как из-за антибиотиков ночи он проводил без сна, ибо на него по ночам нападала чесотка, заставлявшая его до крови царапать свое тело ногтями), сидел одинокий, сиротливый и по-прежнему уверенно, красивым, круглым почерком исписывал страницы чудесными стихами, переводами, и я готов был плакать от горького восхищения силой его могучего духа.
В это время посетил меня как-то Митя. Он увидел Маршака у вешалки и почти на руках отнес его в номер. И Маршак говорил с ним целый час — и говорил так вдохновенно, высказывал такое множество проникновенных и благородных идей, что Митя буквально ошалел от восторга. Он ушел от Маршака очарованный.
У Маршака был своеобразный ум. Маршак почти ничего не читал (нужные цитаты из Белинского и других ему добывала Габ- бе), истории литературы (со всеми Михайловскими, Шелгуновы- ми, Мережковскими, Достоевскими) он совсем не знал, но он знал сотни народных песен, шотландских, еврейских, великорусских, украинских, болгарских и т. д. Он знал Пушкина чуть не всего наизусть, знал творческой страстной любовью — Шекспира, Китса, Шелли — всех, кого переводил. Знал Бернса. Когда он
умер, я плакал о нем, как о родном.
*
Был единственный русский поэт, которого после 1917 года называли «господин», а не «товарищ». Это — Юргис Бальтрушайтис, литовский подданный, писавший русские символические стихи. В первые годы революции он стал литовским послом, кажется, получил даже автомобиль, о котором прежде не смел и мечтать. Это был очень молчаливый господин, высокого роста, редко расстававшийся с бутылкой. Он любил пить в одиночестве, прихлебывая вино небольшими глотками. Фамилия его была похожа на русское повелительное наклонение множественного числа. Поэтому, когда он знакомился с Куприным и сказал ему свою фамилию:
Бальтрушайтис, — 1968 пьяный Куприн ответил:
Я уже набальтрушался.
Когда в самом начале века поэт, юрист и критик Сергей Андреевский прочитал в пользу Литфонда лекцию «Вырождение рифмы» (доставившую Литфонду один рубль дохода или расхода, не помню), поэт Минский сказал:
Рифма вырождается, Утешайтесь: В Москве нарождается
Бальтрушайтис.
*
А ведь в конце концов Сергей Аркадьевич Андреевский был прав. После того как рифма во всех европейских литературах достигла небывалого расцвета, она в 50-х, 60-х годах XX века вдруг угасла и во Франции, и в Англии, и в США. Поэты решили отнять у себя самое могучее средство воздействия на психику читателя. Казалось бы, человечеству вполне достаточно одного Уолта Уитмена; два Уолта Уитмена было бы слишком много. Между тем их сейчас не меньше шестидесяти.
10 мая. Все это писано в Загородной больнице, куда я попал почти здоровый и где перенес три болезни. Температура у меня все время была высокая, роэ огромное, ничего дельного я писать не мог — и вот писал пустячки. Писал коряво, кое-как. Сейчас должны прибыть Митя, Клара и Виктор Федорович Емельянов и увезти меня отсюда. О, сколько скопилось книг! Два месяца я не написал ни одной путной строки.
Среда 22. Май124. Была Софья Петровна Краснова. Показал ей 6-й том. Говорит: мал. Требует еще материалу.
Пишу почему-то воспоминания о Бунине.
Четверг 23. Май. Утром неожиданно приехал профессор ВладимирХаритонович Василенко — чарующее впечатление. Вечером приехала Елена Никол. Конюхова от «Советского писателя» уговаривать меня, чтобы я выбросил из своей книги упомина- 1968 ние о Солженицыне*. Я сказал, что это требование
хунвейбиновское, и не согласился. Мы расстались друзьями. Книга моя вряд ли выйдет.
Кларочка готовит 6-ой том.
Встретил Нилина, Агапова, Галина, Разгониху.
Книга моя «Высокое искусство» сверстана в издательстве «Советский писатель». Она должна была выйти в свет, когда в издательстве вдруг заметили, что в книге упоминается фамилия Солженицын. И задержали книгу. Итак, у меня в плане 1968 г. три книги, которые задержаны цензурой:
«Чукоккала»
«Вавилонская башня»
«Высокое искусство».
Не слишком ли много для одного человека?
Пятница 24. Май. Ужасное известие: оказывается, предатель Блинов позабыл включить в план «Моего Уитмена», и вся моя работа повисла в воздухе. Четвертая из моих книг погибла. Вечером был Леонид Николаевич Радищев. Рассказывал, как Зощенко не подал руки Стеничу, когда Стенич был на короткое время выпущен из тюрьмы. Зощенко стоял с Радищевым и другими литераторами, когда подошел Стенич. Поздоровавшись со всеми, он протянул руку Зощенке. Тот спрятал руку за спину и сказал:
Валя, все говорят, что вы провокатор, а провокаторам руки не подают. — Вечером звонила Софья Анат. из «Искусства».
Моя обмолвка: «он был богат на женатой» вместо «он был женат на богатой».
Суббота 25. Май. Я в полной прострации. Боюсь, что в эту книгу мне придется записывать одни неудачи. Иметь на своем счету четыре неиздаваемых книги: «Уитмен», «Чукоккала», «Библия», «Высокое искусство», это слишком много для меня. Всякий раз, когда у меня из рук вываливается работа, я читаю Агату Кристи. Теперь я взял ее «Bertram Hotel». Первые три главы, где экспозиция, написаны хорошо, даже с юмором. Потом начинается «crime»[125] и скоро, очевидно, будет «murder»[126]. Там и стиль и сюжет становятся дешевле. Я презираю себя, но ничего другого читать в такие дни не могу. Еще читаю «New Yorker». Корреспонденции из Иерусалима.
В пять часов приехал ко мне Юрий Петрович Любимов, руководитель «Театра на Таганке» — жертвахунвейбиновского наскока на его театр. С ним Элла Петровна — зав. лит. частью. 1968
Хотят ставить на сцене мою «Чукоккалу». Очень смешно рассказывал о посещении театра «Современник» Хрущевым и вообще показывал Хрущева. У меня прошла всякая охота писать. Уже третий день ничего не делаю из-за смертельной тоски, которую стараюсь никому не показывать. Внизу Леночка готовится к экзамену по ботанике.
Воскресенье 26. Май. Приходил Сима Дрейден, муж и жена Разгоны. Все трое были в сталинских лагерях, жена Разгона — дважды.
Забыл записать: Хрущев в «Современнике» говорил о Фальке.
Почему же мне не сказали, что он старик, что он умер. Я думал: молодой — и хотел помочь молодому. Но все же там у него баба нарисована — отвратная. Кто же согласится жить с такой?
Кто-то с галерки:
Вы же живете!
Понедельник 27. Май. Приехала Таня, очень усталая. Она еще не разделалась с Мередитом, но уже близок конец. В новой книжке «Иностранной литературы» напечатан ее блистательный перевод «Геометрия любви» Чивера.
Сейчас я вспомнил, что Любимов рассказал о подвиге Паустовского. Паустовский очень болел, все же он позвонил Косыгину и сказал:
С вами говорит умирающий писатель Паустовский. Я умоляю вас не губить культурные ценности нашей страны. Если вы снимете с работы режиссера Любимова — распадется театр, погибнет большое дело и т. д.
Косыгин обещал рассмотреть это дело. В результате — Любимов остался в театре, только ему записали «строгача».
Клара весь день работает над VI томом, который мы завтра должны сдать. Возился со статьей об Авдотье.
Гулял с Нилиным. Он говорит, что вчера, бродя по ул. Калинина, он понял: кончилось старое, начинается новая эпоха, новые люди.
Вторник 28. Май. Правлю на балконе 6 том. Наткнулся на статью о Шевченко и сам взволновался: вспомнил, с каким волнением первооткрывателя я писал эту статью.
Клара отвезла VI том для разгрома. Был в Чоботах — на даче у Айви. Перед ней омлет и «Пенденнис». Две собаки: Тяпа и другая. Таничка отдыхает после Мередита, Маша и Антоша приеха- 1968 ли ко мне. Антон — клубок колоссальной энергии.
Бегал кругом дома, — в экстазе. Потрясающе, что у такого крохотного существа есть мнение, есть слова. Он дошел до фраз со словом: «если».
Прочитал в сборнике Университета Тарту воспоминания о Блоке (Кузьминой-Караваевой). Очень взволновался. Отличная статья об Анненкове. Читали с восторгом «Гардениных» Эртеля.
Уже скоро час ночи, а я — ни в одном глазу. В VI томе совершенно не просмотрен мною Гаршин. Из Шевченка нужно выбросить всю первую половину.
Четверг 30. Май. Сегодня сдаем VI том. Но нужно дорабатывать «Шевченко».
Когда-то мне приходилось бороться за то, чтобы ввести в детскую поэзию перевертыши. Теперь перевертыши стали проклятьем детской литературы. Каждый стихоплет может состряпать такое:
Есть на земле Наоборот, Живет он рядом с нами. Он воду — ест, Картошку пьет, А ходит вверх ногами.
А-ндр Крестинский
Солнце на гвозде. Л. 1968.
Приехала Лида.
Был Ю. М. Гальперин, которому я очень плохо и сбивчиво говорил по радио о Уолте Уитмене.
Отдохнуть не удалось: пришли вслед за этим Каверины. Ему без объяснения причин вернули 2-ое издание его книги «Ecrire est difficile»*. Лесючевский не ответил ему, он написал письмо Ме- лентьеву. Очень взбудоражен тем, что его письмо к Федину передается по зарубежному радио*. Я сказал ему: «Чего вам волноваться? У вас своя дача и деньги в банке». В самом деле страдают Львы Копелевы.
Суббота 1. Июнь. Ясиновская молола эротический вздор, потом панический вздор и сообщила, что «Библия для детей» уже вся отпечатана, но не сегодня завтра пойдет под нож. Привезла контрабандой Библию.
Понедельник 3. Июнь. Красили библиотеку, которую обе Васильевны с божьей помощью превратили в свинарник. Кларочка работала над украшением этого Мертвого дома.
Недаром я чувствовал такой удушливый трепет с 1968
утра. Сегодня прочитал клеветнический выпад со стороны бандитов в «Огоньке» по поводу Маяковского*. Выпад не очень обеспокоил меня. Но я боюсь, что это начало той планомерной кампании, какую начали эти бандиты против меня в отместку за мою дружбу с Солженицыным, за «подписанство», за [не- дописано. — Е. Ч.]
Среда 5. Июнь. Была у меня Мария Вениаминовна Юдина. Принесла мне религиозные брошюры и журналы с портретами епископов и архиереев. Очень жалела, что у меня нет пианино: хотела сыграть мне Мусоргского. Из вежливости я скрыл от нее, что я не верю в Бога и ничего не смыслю в музыке.
Четверг 6. Июнь.
ЧТО ВСПОМНИЛОСЬ
Михаил Леонидович Лозинский. Друг Гумилева и Ахматовой. Мой товарищ по «Всемирной Литературе». Имел брата Григория Лозинского, специалиста по португальской литературе. Оба были потрясающе вежливы. Их вежливость была внешним выражением их доброты.
Как-то шел я с Мих. Леонидовичем по Каменноостровскому. Говорили о том, как мы голодны.
У меня дома были голодные дети и у него. Вдруг пролетела над нами ворона — и прямо к нашим ногам уронила большое кольцо «польской» колбасы. Мы подняли это кольцо — и Мих. Леон. стал уверять, что все это кольцо должно принадлежать мне, так как оно упало ближе ко мне, чем к нему. Насилу мне удалось убедить его, что кольцо нужно разделить пополам.
В своей книге «Высокое искусство» я выбранил его переводы «Гамлета» и «Тартюфа». Тем не менее он прислал мне однажды — ко дню моего рождения буквально любовное письмо, полное дружеской нежности.
Задолго до этого мы оба отдыхали в Кисловодске. У Лозинского кончился срок, и ему нужно было уезжать в Ленинград. В то время поезда отходили от Кисловодска ночью. На вокзале была полутьма. Лозинский, войдя в вокзал, тотчас же дал носильщику пять рублей. Носильщик тотчас же кинул его чемодан и стал обслуживать другого пассажира. К каждому вагону была очередь. Лозинский стал в очередь, но, оглянувшись, увидел, что сзади женщина, приподнял шляпу и уступил ей место. Сзади была еще
1968 одна женщина — он отошел еще дальше в тыл. Я
удержал его от дальнейших любезностей. Когда он приблизился к вагону, вагон был битком набит.
Я втолкнул его туда, вместе с его чемоданами, и вдруг увидел на перроне забытую им корзинку. Я сунул ее в окошко, когда вагон уже двинулся. На следующий день я получил от него открытку со станции «Минеральные воды»:
Не попрощавшись с вами на ночь, Я ни за что бы не заснул, Спасибо вам, Корней Иваныч, За всунутый в окно баул.
И т. д.
*
Воскресенье 9. Июнь. Были: корреспондент Шапиро с женой, проф. Вейл с гитарой. Зоя Богуславская, Андрей Вознесенский, Таня, Марина, какой-то неизвестный, очень приятный человек средних лет, приведенный Вознесенским.
Словом, лето в разгаре. Так как я (благодаря самоотверженному чтению Марины, — вечером в субботу она стала до одурения читать мне Стивенсона) спал впервые без снотворных, выносливость моя была выше норм, я мог выслушать пять стихотворений Андрея Вознесенского: «Пляж», «Значки», «Роща», «Восток и Запад». Читал он стихи восхитительно, с десятками тонких оттенков. Еще был Мирон Петровский — сообщил, что его книгу о дет- литературе, печатавшуюся в «Просвещении», уничтожили. Рассыпали готовый набор.
Понедельник 10. Июнь. Спасибо Марине — вчера усыпила меня. Весь день ничего не делал: Таня читала мне свой превосходный перевод Мередита; помогал ей править его. Вновь в тысячный раз читаю Чехова.
Нужно написать о гнусной затее Н. Ф. Бельчикова редактировать ранние произведения Чехова «в хронологическом порядке». И почему это Чехова непременно редактируют прохвосты. Первое Полное собрание сочинений редактировал сталинский мерзавец Еголин. Это стоит вагона с устрицами! О Чехове мне пришло в голову написать главу о том, как он, начав рассказ или пьесу минусом, кончал ее плюсом. Не умею сформулировать эту мысль, но вот пример: водевиль «Медведь» — начинается ненавистью, дуэлью, а кончается поцелуем и свадьбой. Для того, чтобы сделать постепенно переход из минуса в плюс, нужна виртуозность диалога. См., напр., «Дорогую собаку». Продает собаку, потом готов приплатить, чтоб ее увезли.
Среда 12. Июнь. Был Зильберштейн, человек 1968
колоссальной энергии, основатель «Литнаследст- ва», автор Парижских находок. По его просьбе я написал заметку о том, как нужно издавать Чехова*, — он попытается пристроить ее в «Правде». Рассказывал о Макашине. Он, Зильберштейн, дал Макашину работу в «Литнаследстве», он посылал ему посылки, когда тот был в лагере, — и Макашин отплатил ему черной неблагодарностью. Когда он за свою тусклую книгу о Щедрине получил лауреата, он зазнался, стал водиться с черносотенцами и т. д. Я возражал, но не слишком уверенно.
Четверг 13. Июнь. Пишу об Андроникове. Приехал киносценарист, написавший сценарий о Чукоккале. Сценарий сырой и нестройный, но сценарист образованный, знающий, типичный петербуржец по фамилии — Рейн.
Пятница 14. Июнь. Лидочка рассказывала сегодня очень смешные вещи о семье Иосифа Уткина, о его сестре и матери, которую звали Матюткина (Мать Уткина). Таня читала мне Мередита в своем переводе. Трудности перевода огромные, и весело следить, как она преодолевает их. Мередит — великий писатель, сложный и тяжеловатый до умопомрачения — и в то же время блистательный, глубокий и мудрый.
Понедельник 17. Июнь. Алянский. Говорит, что Анненков в Париже принял его с «закрытым сердцем». Похоже, что он бедствует и очень жалеет, что покинул Советский Союз. Рассказывал, что те страницы в книге «От двух до пяти», где я рассказываю о травле «Чуковщины», вызвали большую тревогу и даже панику в издательстве «Детская литература».
Лида упрекнула меня, зачем я не читаю проредактированные ею дневники Фриды Вигдоровой.
Среда 19. Июнь. Чувствую, что VI том, который сейчас рассматривается в Гослите, будет отвергнут. О Зайцеве нельзя — так как он эмигрант, о Мережковском нельзя, т. к. он Мережковский и т. д.
Четверг 20. Июнь.
О скульпторе Меркурове
Скульптор он был слабый, но фигура очень колоритная. Враль в стиле Ноздрева. Я рассказал ему как-то, что мне предстоит операция.
1968 —Ах, — сказал он, — мне тоже. У меня больная поч
ка. Я хотел оперировать ее в Париже. Уже положили меня на хирургический стол, и вдруг какое-то смятение, прибежали сестры, врачи — и увезли меня обратно в палату. Что такое? Оказывается, хирург, который должен был делать мне операцию, внезапно сошел с ума и двум предыдущим пациентам вырезал обе почки, отчего они и умерли.
Рассказывал он это при своей жене. Даже она, привыкшая к его брехне, и то с удивлением возвела на него глаза. Но когда он сказал ей:
Помнишь, Аста? она сказала:
Конечно, помню.
Похабник он был страшный. В Барвихе меня посадили за стол вместе с ним. Через неделю я попросил, чтобы меня посадили за другой стол — невозможно было вытерпеть его похабщину.
Когда в гостях в СССР был глава Монголии Чойболсан (кажется, так?), его портрет написал Герасимов, а его бюст вылепил Меркуров. Чойболсан спросил Герасимова, сколько он хочет за свой портрет. Он сказал некую сумму, которая была немедленно ему выдана. А Меркуров сказал: я не возьму денег. «Я дарю свой бюст Чойболсану». И, конечно, выиграл. Ему, по его рассказам, прислали три грузовика окороков, муки, мешки орехов и т. д.
Когда меня выругали в «Правде» (в 1944 году), я, проходя по ул. Горького, вдруг увидел Меркурова. Обычно он бросался ко мне с распростертыми, но теперь, к моему удивлению, юркнул в какой-то магазин. На лице у него была отчужденность, и когда я вошел в магазин, не понимая, что он прячется от меня, — он посмотрел на меня чужими глазами — и не подал мне руки. Он был единственный из моих знакомых, кто совершенно порвал со мною — после этой ругательной статьи.
К концу жизни он был в опале. Опала постигла его после того, как он вылепил памятник Гоголю.
Но об этом я, кажется, уже записал в одном из моих дневников.
Среда 26. Июнь. Была Наталья Ильина. Пришли друзья Клары — учитель и учительница Фейны. Пришел Дрейден. Ильина прочла свои записки об Анне Ахматовой, умные, богатые подробностями, Ахматова дана не в двух измерениях (как у 1968
меня), а в трех — живая и притом великая женщина. Центр воспоминаний — сцена с пошляком Корнейчуком, который решил приволокнуться за Натальей Ильиной, благодаря чему Ильина получила возможность достать для Анны Андреевны такси.
Рассказывала о гнусном поведении Скворцова*.
Четверг 27. Июнь. Потею над Пантелеевым. Пришел к странному выводу, что техника у него даже выше таланта.
Он мастеровитый писатель.
Был Вознесенский. Принес пакостный журнал «Playboy» — торжествующая пакость: весь номер посвящен изображению женских грудей, которые страшно теряют от этой назойливой и настырной рекламы.
Пятница 28. Июнь. Для Лиды тяжелый день. Ленгиз уведомил ее, что из однотомника Ахматовой решено выбросить четыре стихотворения и несколько строк из «Поэмы без героя». Она написала письма в редакцию Ленгиза, Жирмунскому, Суркову и еще куда-то, что она протестует против этих купюр. Между тем в тех строках, которые выброшены из «Поэмы без героя», говорится о том, что Ахматова ходила столько-то лет «под наганом», и вполне понятно, что при теперешних «веяниях» печатать эти стихи никак невозможно.
Но Лида — адамант. Ее не убедишь. Она заявила издательству, что если выбросят из книги наган, она снимет свою фамилию, т. к. она, Лида, ответственна перед всем миром за текст поэмы*. Некрасов смотрел на такие вещи иначе, понимая, что изуверство цензуры не вечно.
Суббота 29. Июнь. Умер Крученых — с ним кончилась вся плеяда Маяковского окружения. Остался Кирсанов, но уже давно получеловек. Замечательно, что Таня, гостящая у нас, узнав о смерти Крученыха, сказала то же, что за полчаса до нее сказал я: «Странно, он казался бессмертным».
Подлая статья о Солженицыне в «Литгазете» с ударом по Каверину*.
Воскресенье 30. Июнь. Мне хочется записать об одном моем малодушном поступке.
Когда в тридцатых годах травили «Чуковщину» и запретили мои сказки — и сделали мое имя ругательным, и довели меня до крайней нужды и растерянности, тогда явился некий искуситель
1968 (кажется, его звали Ханин) — и стал уговаривать,
чтобы я публично покаялся, написал, так сказать, отречение от своих прежних ошибок и заявил бы, что отныне я буду писать правоверные книги — причем дал мне заглавие для них «Веселой Колхозии». У меня в семье были больные, я был разорен, одинок, доведен до отчаяния и подписал составленную этим подлецом бумагу. В этой бумаге было сказано, что я порицаю свои прежние книги: «Крокодила», «Мойдодыра», «Федори- но горе», «Доктора Айболита», сожалею, что принес ими столько вреда, и даю обязательство: отныне писать в духе соцреализма и создам… «Веселую Колхозию». Казенная сволочь Ханин, торжествуя победу над истерзанным, больным литератором, напечатал мое отречение в газетах*, мои истязатели окружили меня и стали требовать от меня «полновесных идейных произведений».
В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны — и я не написал ни одной строки.
И что хуже всего: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем.
И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка. В моем отречении, написанном Ханиным, я чуть-чуть-чуть исправил слог стилистически и подписал своим именем.
Ханин увез его в Москву. Узнав, что он намерен предать гласности этот постыдный документ, я хотел вытребовать его у Хани- на, для чего уполномочил Ваню Халтурина, но было поздно. И мне стало стыдно смотреть в глаза своим близким.
Через 2—3 месяца я понял, что совершил ужасную ошибку. Мои единомышленники отвернулись от меня. Выгоды от этого ренегатства я не получил никакой. И с той поры раз навсегда взял себе за правило: не поддаваться никаким увещаниям омерзительных Ханиных, темных и наглых бандитов, выполняющих волю своих атаманов.
В «Одесских Новостях» был сотрудник Ал. Вознесенский (Бродский), мой коллега. Он писал эффектные статьи (например, «У меня болит его нога»), был мужем Юреневой, переводил пьесы Пшибышевского, хотя и не знал польского языка.
С Юреневой у него были отношения бурные: они иногда запирались в гостинице на 8, на 12 часов — выяснять отношения. Оттуда из-за двери слышалось: Перепоймите меня!
Вообще Вознесенский был ушиблен ницшеанством, символизмом, но не лишен дарования.
Вторник 2. Июль. Вчера приехала правнучка 1968
Марина. Бесконечно милая, доверчивая. После того, как на нее налетел на бульваре велосипедист и у нее было микроскопическое сотрясение мозга — стала боязливой: заслышав самолет, лезет под стул.
Мариночка возится в саду в холодной луже. Ни на секунду не хочет оторваться от нее. Аня берет чайник горячей воды и льет в лужу, чтобы Марина барахталась в теплой воде. Но лужа в один миг остывает.
Первый визит ко мне. Лев испугал ее, но колокольчик очень понравился. И заводная мышка. Но сколько ни прельщал я ее заводными игрушками, больше всего полюбилась простецкая незатейливая маленькая собачонка.
Пятница 5. Июль. Сегодня была Ольга Георгиевна Чайковская — красивая, внешне спокойная, очень неглупая. Мы просидели с ней, и с Танечкой, и Митей — в глубине леса (где костер) — я пригласил ее, чтобы она распутала дело о Тепляковых.
Воскресенье 7. Июль. Люшенька украсила веранду — занавесками. Таничка внизу работает над последними главами Мередита.
Я вожусь с Пантелеевым.
Сейчас был доктор Коневский. Нашел тяжелым положение Лиды. В самом деле: она теряет в весе, задыхается при малейшем движении, у нее ухудшилось зрение.
Меня он нашел вполне удовлетворительным стариком.
Между прочим, рассказал о проф. Василенко, что тот был персональным врачом Мао, жил в Китае, и когда направлялся в Москву, наши его арестовали на границе.
В газетах печатается речь Брежнева. В ней он упомянул меня. Не написать ли ему письмо — о своих задержанных книгах? Говорят, что изгнан из правительства один из самых ярых антисемитов и что «Огоньку» влетело за его статьи о Маяковском.
Понедельник 8. Июль. Говорят, что в «Литгазете» появятся статьи против огоньковского «Маяковского». Статьи будто бы заказаны Ц. К.
Четверг 11. Июль. Вчера были у меня Солженицын, Вознесенский, Катаев младший, Лидия Гинзбург, Володя Швейцер — не слишком ли много людей?
Солженицын решил не реагировать на публикацию «Литер. газеты». Говорит, что Твардовский должен побывать на аудиен- 1968 ции у Брежнева — с предложением либо закрыть
журнал, либо ослабить цензуру. Приходится набирать материал на три книжки, чтобы составить одну.
Мы спустились вниз к обеду, но едва только Солженицын стал угощаться супом, пришел Андрей Вознесенский и сообщил, что Зоя и он едут сейчас в Москву. Солженицын бросил суп, попрощался со мною (обнял и расцеловал) и бросился к Лиде буквально на 3 минуты, и умчался с Андреем в Москву (с ним он тоже расцеловался при встрече).
Сегодня в «Правде» напечатана моя статейка о Чехове. Коля Коварский, отдыхающий в Доме творчества, поздравил меня с этим событием. А Женя Книпович сказала: «Мы все были очень рады, что вы заступились за Чехова». Как будто я получил орден.
Говорят, Лидия Гинзбург написала очень веселые эссеи о советском сервисе и проч.
Пятница 12. Июль. Кропаю Пантелеева. Вчера была Софья Краснова с моим шестым томом. Хунвейбины хотят изъять из него: статью о Короленко, о Шевченко, «Жену поэта» и еще что-то. Пришлось согласиться на это самоубийство.
Мариночка становится милее с каждым днем.
Воскресенье 14. Июль. Марина — крепконогая, неутомимая, сама побежала в Дом творчества, я еле мог догнать ее, становится на шар у дверей Дома, увидела кошку — побежала за ней.
— Кошка тоже человек.
Висит на мне 6-й том. Оттуда выкинули множество статей, а заменить нечем. Клара говорит «Прямодушным» Уичерли.
Среда 17. Июль. Сейчас ушла от меня Лили Брик со своим мужем Катаняном. Он написал сценарий «Чернышевский», который задержали, т. к. находят в нем много параллелей с нынешними событиями. Я питаю к ним обоим большую и непонятную мне самому симпатию. Лили рассказывает, что Яковлева напечатала в газетах письмо, что она никогда не собиралась выйти замуж за Маяковского, что она протестует против напечатания ее писем к матери. По словам Лили, к Яковлевой на днях приезжала Британская королева. «Вот на какой высоте стоит теперь эта дама».
Четверг 18. Июль. Чаковский исказил мои строки в некрологе Паустовского, который я дал в Литгазету лишь под тем условием, чтобы не выбрасывали ни единого слова.
Пятница 19. Июль. — Не играй с этим стари- 1968
ком! — сказала по-французски гувернантка на бульваре у Казанского собора, когда я стал перебрасываться мячом с ее питомицей, девочкой лет 8-ми. Мне было тогда лет 50.
Я пришел в Публичную библиотеку и стал жаловаться 70-летнему В. И. Саитову, заведующему отделом рукописей.
Он утешил меня. — Это ничего. А вот я шел с работы укутанный башлыком, и один мальчишка серьезно спросил меня:
— Дедушка, дедушка! Ты дедушка или бабушка?
Суббота 20. Июль. Ночь. У меня ни в одном глазу нет сна, так как завтра я, наконец, увижу Лиллиан и Эрика. Это очень романтическая история.
У меня столько карточек Эрика — столько получил писем о нем, что он был для меня персонаж из беллетристики, вроде Тома Сойера или Давида Копперфильда, и вот он реализовался — и завтра я увижу его.
Воскресенье 21. Июль. Таня привезла Лиллиан в «Нацио- наль». Там не оказалось ни одного номера, хотя номера были консервированы. Пришлось переезжать в «Метрополь». Лиллиан заявила, что она сейчас же вернется в Осло, если ей не дадут номера. Это никого не испугало.
И вот свершилось: в час дня Митя привез Лиллиан и бедного Эрика в Переделкино. Дождь льет, как из ведра, не переставая. Лиллиан оказалась совсем непохожей на свой портрет. Ей лет 55. Страстная душа, не умеющая любить вполовину, она преодолела все препоны, чтобы приехать из Нью-Йорка на два дня и повидаться со своим далеким другом Корнеем. Всю свою страстную душу она отдала приемному сыну Эрику — и балует его напропалую. Проволокла его через океан, через Осло и Копенгаген и Москву, она привезла его в Переделкино раздребежженным, изнервлен- ным. Очень милый мальчик, он чувствовал себя среди нас, как среди врагов, и всякий раз начинал реветь, когда мы обращались к нему. Мариночку он толкал, за столом буянил, и пришлось дать ему димедрол, чтобы он уснул.
Подарков привезла она целую кучу. И спички, и трубки для мыльных пузырей, и галстуки, и papetrie, и магнит, и накладные ресницы и ball points127, и среди них нет ни одного предмета, нужного мне. Целый чемодан пустяков. Но да будет благословенно человеческое доброжелательство! Все, что она делала, делала от
1968 чистого сердца. Эрик сыграл в ее жизни роковую
роль: из писательницы она стала нянькой.
Все иллюзии исчезли. Эрик суматошливый, избалованный, развинченный мальчишка, она затурканная, порабощенная этим мальчиком женщина (ее подлинная фамилия Розовская) — и этим они оба еще милее и роднее мне. Ездила к Таничкиной маме, видела Антона, осталась очень довольна.
Хотя она приехала, чтобы побеседовать со мной, так и не хватило у нее времени для этой беседы.
Вторник 23. Июль. Был проф. Егоров из Тарту. Милый человек, молодой.
Встретил Нилина, который дивно, очень талантливо изобразил Сталина — процитировав наизусть страницы романа, который он сейчас пишет. С Нилиным это часто бывает. Он пишет с упоением большую вещь, рассказывает оттуда целые страницы наизусть, а потом рукопись прячется в стол, и он пишет новое.
Среда 24. Июль. Пришла Софа Краснова. Заявила, что мои «Обзоры», предназначенные для VI тома, тоже изъяты. У меня сделался сердечный припадок. Убежал в лес. Руки, ноги дрожат. Чувствую себя стариком, которого топчут ногами.
Очень жаль бедную русскую литературу, которой разрешают только восхвалять начальство — и больше ничего.
Дрожат руки — милая Клара утешала меня. Дала мне какую-то пилюлю — и мне полегчало. Приходила Мариэтта Шагинян, но я в это время лежал в беспамятстве. Пробую работать.
Суббота 27. Июль. Писал Пантелеева — со смутным чувством, что статья моя ни к черту не годится. Пришла Таня — прочла статью, и мое смутное чувство стало уверенностью, пора мне бросить писать статьи. Ничего не выжмешь из таких склеротических мозгов, да и прежнего азарта нет. Последнюю азартную вещь я писал о Грековой*. Finis.
Понедельник 29. Июль. Работает у меня В. О. Глоцер.
О Щеголеве
Павел Елисеевич Щеголев был даровитый ученый. Его книга «Дуэль и смерть Пушкина» — классическая книга. Журнал «Былое», редактируемый им, — отличный исторический журнал. Вообще во всем, что он делал, чувствуется талант. Но «при всем при том» он был первостепенный пройдоха. Родился он в Воронеже.
Другой воронежский уроженец А. С. Суворин, изда- 1968
тель реакционного «Нового Времени», помогал ему в первые годы его литературной карьеры. Выдавал ему субсидию и печатал его ранние статьи в своем — тоже реакционном — «Историческом Вестнике». Но Щеголев постепенно левел и вскоре сделал себе карьеру как журналист прогрессивного лагеря. Все было бы прекрасно, но вдруг юбилей Суворина. Пышный, очень громкий юбилей. Щеголев скрепя сердце явился на этот юбилей приветствовать своего благодетеля. К его ужасу на юбилейный банкет явились фотографы — снять юбиляра среди его друзей и приверженцев. Ничего не поделаешь: Щеголев встал в самом заднем ряду. Но перед тем как фотографы щелкнули своими аппаратами, он уронил платок и нагнулся, чтобы его поднять. Таким хитроумным маневром он спас свою литературную честь. И когда в «Новом Времени» напечатали, что он присутствовал на юбилее Суворина, он говорил: это враки.
В 22 (кажется) году он предложил мне дать в журнал «Былое» какую-ниб. статью. Я дал ему «Некрасов и деньги» и при этом сказал, что хотел бы получить гонорар не обесцененными деньгами, а продуктами.
Ну а дров вам не надо?
Надо, надо. Мы уже месяц без дров.
Он повел меня по коридору и распахнул какую-то дверь. В небольшой комнатке были аккуратно сложены дрова до потолка. Каждое полено нумеровано.
Вот возьмите 60 поленьев.
Я не поверил своему счастью. Помчался домой, на Кирочную (это по соседству. Редакция «Былого» на Литейном), позвал Колю, мы взяли с собой мешки, и когда на квартире оказалось 20 поленьев, Мария Борисовна затопила плиту, развела огонь в камине—а мы пошли с мешками за новой добычей. Но у дверей комнаты стояла финка (как тогда говорили, чухонка).
Она встретила нас громкими криками:
Рова?! Рова?!! Это мои рова?! (финны не произносят двух согласных подряд. Хлеб у них лейпа.)
Называя нас ворами и мазуриками, она потребовала, чтобы мы вернули ей 20 поленьев.
Щеголева, конечно, в редакции не было. «Чухонка» очевидно до самой смерти была уверена, что я уворовал ее «рова».
Лет через пять случилось мне при поездке в Москву оказаться в одном вагоне со Щеголевым.
1968 Ехал я заключить договор на новое издание Не
красова, над которым я работал лет пять. Цель своей поездки я, конечно, не скрыл от Щеголева. В те времена заключать договор было дело трудное. Нужно было бегать по всем этажам «Огиза», чтобы получить на договоре печати пяти или шести инстанций. Последняя инстанция — юридическая. Утомленный юрист с раздражением сказал:
Сколько же выйдет изданий Некрасова? Только что я утвердил договор какого-то на букву Щ. И вот новый договор на букву Ч.
На букву Щ? Не Щеголев ли?
Да, да! Щеголев!
Я бросился к редактору (кажется, Бескину). Но у Щеголева была сильная рука: Демьян Бедный, с которым он дружил. И я потерпел поражение.
Нужно же было так случиться, что и обратно мы ехали в одном купе. Он на нижней полке, я на верхней.
Едва он появился в вагоне, я стал шептать какие-то сердитые слова и громко демонстративно вздыхать.
Что это вы вздыхаете?
Я вздыхаю о том, что в нашей стране столько жуликов.
Он догадался, в чем дело.
Мы помолчали, и наконец он сказал:
Хотите яблочко?
Я взял яблоко, и у нас установился мир. В Питере он отказался от Некрасова, которым никогда не занимался вплотную.
Я познакомился с ним в 1906 году в одном из игорных притонов. Его приговорили тогда к заключению в крепости, и он накануне ареста проводил в этом лотошном клубе свою, как он говорил, последнюю ночь. Я попал в этот притон впервые вместе с Сергеевым-Ценским. Мы взяли за рубль одну карту на двоих и сразу же выиграли. Не зная, что по этикету клуба выигравший должен сделать равнодушное лицо и негромко сказать: довольно, — мы закричали в восторге: «Мы выиграли! мы выиграли! прекратите игру». Все обратили на нас внимание — в том числе Щего- лев, сидевший в соседней комнате. Он по-домашнему расположился за круглым столом, за которым сидели сторублевые кокотки, чинные, как классные дамы, одетые богато, но скромно. Этим девам Щеголев раздавал по рублю, чтобы все они покупали себе карту лото, но когда кто-нибудь из них выигрывал, половину выигрыша она отдавала Павлу Елисеевичу. Он же держал себя так, словно он — размашистая натура — прожигает жизнь. Был он уже
тогда толстяком с очень широкой физиономией — и 1968
было в его брюхатости и в его очень русском, необыкновенно привлекательном лице что-то чарующее. Чувствовался во всех его повадках прелестный талант.
Когда наступила революция, его, при содействии Демьяна Бедного, сделали главным оценщиком всех материалов, поступающих в государственные архивы после конфискации этих материалов у частных лиц. Помню, как он ликовал, найдя портрет молодой Анны Керн. До тех пор был известен лишь один портрет этой женщины, запечатлевший ее старухой. Между тем, хотелось ее изображение, относящееся к тому времени, когда [она] отдалась 26-летнему Пушкину, после чего он написал знаменитое:
Я помню чудное мгновенье!
Щеголев отыскал ее юный портрет и продал его Пушкинскому Дому. Пушкинский Дом (Котляревский, Ник. Пыпин) гордились новым приобретением. Но приехала из провинции какая-то бесхитростная архивистка и простодушно сказала:
Ах, и у вас есть эта Волконская!
Щеголев продал Пушкинскому Дому портрет какой-то захудалой Волконской в качестве портрета Анны Керн.
Чуть не в тот день, когда мы совершили путешествие из Москвы в Петроград в одном купе, — случилась такая история:
Поезд уже подъезжал к Петрограду. Щеголев укладывал свой чемодан и рассказывал, как он зашел в один из подпольных московских ресторанчиков, где (благодаря нэпу) можно было выпить стаканчик вина и закусить чудесным пирожным (за фантастически огромную сумму).
Пришел в гостиницу пьяный и, как был в шубе, завалился поперек кровати спать. К утру чувствую: что-то колет меня в грудь, неудобно спать. Гляжу: серебряный подстаканник. Оказывается, я с пьяных глаз нечаянно похитил подстаканник. Пришлось идти в эту трущобу возвращать подстаканник.
Он рассказывал это мне в присутствии железнодорожного проводника, который, стоя в дверях купе, ожидал чаевых за мелкие услуги.
Проводник услыхал рассказ Щеголева и сказал ему вкрадчивым шопотом:
Господин, поставьте на место подушечку.
1968 Оказалось, что, укладывая чемодан, Щеголев в
рассеянности сунул туда крошечную подушечку от нижнего дивана купе (не знаю, как теперь, а тогда на диванах международного вагона были небольшие тугие подушечки, прилегавшие к окнам).
Среда 31. Июль. Была Наталья Ильина, умница. Привезла сестру-француженку (Ольгу) и ее дочь Катю. Ездили все вместе к Литвиновым. Взяли Аню, Марину.
Очень помогает Владимир Осипович — идеальный секретарь — поразительный человек, всегда служащий чужим интересам и притом вполне бескорыстно. Вообще, два самых бескорыстных человека в моем нынешнем быту — Клара и Глоцер. Но Клара немножко себе на уме — в хорошем смысле этого слова — а он бескорыстен самоотверженно и простодушно. И оба они — евреи, т. е. люди наиболее предрасположенные к бескорыстию. (См. у Чехова Соломон в «Степи».) Самые бескорыстные люди, каких я знал в своей жизни: Моник Фельдман (владелец книжной лавки, даривший книги неимущим покупателям), студент Рейтер, в Лондоне мистер Бахман — и Таня Литвинова. Все до одного евреи.
Пятница 2. Август. Подготовили 6-ой том к печати — вместе с Вл. Ос. Глоцером и ждем Бонецкого вместе с Софой. Они прибыли ровно в 4. Я разложил на столе все статьи изувеченного тома. И тут Бонецкий произнес потрясающий монолог: оказывается, я обязан написать предисловие о том, что я долгим, извилистым, «сложным и противоречивым» путем шел в своей писательской карьере к марксизму-ленинизму и наконец пришел к этой истине, что явствует из моих книг «Мастерство Некрасова» и т. д. А в этом томе я печатаю статьи, ошибки коих объясняются тем, что марксизм-ленинизм еще не осенил меня своей благодатью.
Эта чушь взволновала меня. Сердце мое дьявольски забилось. И я, наговорив всяких глупостей, прочитал написанное мною предисловие к VI тому, над которым мы столько трудились вместе с Марианной Петровной и Глоцером. К моему изумлению, приверженец Маркса и Энгельса вполне удовлетворился моим предисловием* и сказал:
— Это как раз то, что нам нужно!
«Обзоры» мои остались неприкосновенны, нужно только выбросить из них упоминание о горьковской «Матери», — maman, как игриво выразился Бонецкий.
Дальше оказалось, что многого в этом томе он не прочел и говорит лишь понаслышке. Мою статью «Литература в школе»,
забракованную Софой, теперь признали вполне 1968
пригодной. Вообще оказалось все зыбким, неясным, но «Короленко», «Кнутом иссеченная Муза», «Жена поэта» полетели теперь вверх тормашками.
Потом Бонецкий стал рассказывать анекдоты, подали закуску и коньяк, и мы благодушно отправились гулять по Переделкину, встретили Нилина, посмотрели здание строящегося Дома творчества и — двоица отбыла, вполне удовлетворенная и собою и мною.
Воскресенье 4. Август. Был вчера Кома Иванов и г-жа Бого- раз, о которой я совсем не догадался, что это жена Даниэля. «Пришла поблагодарить вас за пальто, которое вы купили моему сыну». Так как я покупал пальто для нескольких школьников, я и тут не догадался. Принесла мне стихи Даниэля, среди них — отличные. Рассказала историю Марченко.
И еще пришел любопытный субъект: Макаренко Мих. Янович. Чернявый, черноглазый, приятный. Тот самый Макаренко, который в Новосибирске устроил 12 художественных выставок, намеревался устроить выставку Шагала и выставку Пикассо (Пикассо обещал приехать) — и вдруг выставку закрыли, Макаренко обругали в газетах — и ему пришлось уехать. Сам он — житель гор. Пушкин. Там у него есть двухэтажный дом. Он привез мне фотоснимок этого дома и попросил передать Солженицыну, что этот дом (4 комнаты) к его услугам. Он давно мечтал подарить этот дом Солженицыну.
Среда 7. Август. Володя Глоцер не пришел. Была Софа. Ее всегдашнее настроение — уксусное. Она проводит в изд-ве хунвей- бинскую политику, будучи на словах весьма либеральной. Выбросила 4 лучших статьи из 6-го тома и теперь пытается заменить их «Чукоккалой» и прочей ерундой. Заранее обижена на всех и на вся. Жалко ее: одинокий, не обласканный жизнью человек, — по существу очень добрый, но исколотый тысячами иголок, уязвима, горделива, занудлива.
Когда она ушла, я — очевидно от радости — завалился спать и проспал три часа, чего никогда со мной не было.
Пришла Маша Слоним, разбирали с ней детские книги, какие она могла бы перевести.
Милая Аня Дмитриева! Я все больше привязываюсь к ней.
Вечером — блаженный час с правнучкой.
Утром я долго смотрел на Маришу из окна. Она в полном уединении собирала песок с отдаленной кучи и носила его к крыльцу.
1968 Я сказал ей: что ты делаешь? Ей стало неловко, ей не
хотелось играть при свидетелях, и она (о, детское лукавство!) сказала:
— Уходи от окна, ты простудишься!
Вторник 17. Сентябрь. Лида в больнице. С моими книгами — худо. «Библию» задержали, хотя она вся отпечатана (50.000 экз.). «Чукоккалу» задержали. Шестой том урезали, выбросив лучшие статьи, из оставшихся статей выбросили лучшие места. «Высокое искусство» лежит с мая, т. к. требуют, чтобы я выбросил о Солженицыне.
Я оравнодушел, хотя больно к концу жизни видеть, что все мечты Белинских, Герценов, Чернышевских, Некрасовых, бесчисленных народовольцев, социал-демократов и т. д., и т.д. обмануты — и тот социальный рай, ради которого они готовы были умереть, — оказался разгулом бесправия и полицейщины.
Каждое утро ко мне приходит Маринка — мешает мне заниматься, но радует мое сердце — сама выдвигает ящик, достает магнит, прикладывает его ко всем скрепкам, достает лупу, смотрит на свои пальцы, говорит: «огромные», достает пружину, подаренную Россихой, и сует ее в башмак — и т. д. Сейчас узнал, что ко мне, возможно, приедет Солженицын, которого выследили в его деревне, где он писал. Вчера был Берестов, читал стихи о детстве, неплохие — но он читал их с искренним восторгом и, прочтя каждый стишок, смеялся. Говорит, что был такой день, когда он написал 30 стихотворений.
Понедельник 23. Сентябрь. Я счастлив, что у меня живут Аня, Марина и Митя. Впервые чувствую, что у меня есть семья. Горько на старости лет остаться бобылем. Люша надежный друг, но у нее нет для меня времени. У милой Марины — тоже. Это все — визитеры. Приехали на день, и прочь. А Митя и Аня поневоле (из-за Аниного pregnancy128) вынуждены прикрепиться к Переделкину — и быть ежедневно со мной. Вчера мы с Митей сверяли с подлинниками мои переводы «Just so Stories»[129]. Он обнаружил и чутье стиля, и находчивость.
Вторник 24. Сентябрь. Вчера был Май Митурич с дочкой Верочкой, лет 14-ти. Показывал талантливые рисунки к «Бармалею». Все очень цветасто — и страшно. Бармалей — страшилище.
Умолял его убавить страха. Боюсь, что текст книжки безнадежно испорчен рисунками. Дождь.
Среда 25. Сентябрь. В гости приехала Елена Сергеевна Булгакова. Очень моложава. Помнит о Булгакове много интереснейших вещей. Мы сошлись с ней в оценке Влад. Ив. Немировича- Данченко и вообще всего Художественного театра. Рассказывала, как ненавидел этот театр Булгаков. Даже когда он был смертельно болен и будил ее — заводил с ней разговор о ненавистном театре, и он забывал свои боли, высмеивая Немировича-Данченко. Он готовился высмеять его во второй части романа.
Сегодня Марина неожиданно сказала: «теперь у нас темно, а Эрику (в Америке) светло». Кто сказал ей об этом, неизвестно.
Четверг 26. Сентябрь. Перевел куски из «Just so Stories», проверил вместе с Кларой все «Song of Myself»[130], все 52 отрывка — до десяти вечера.
Пишу письмо Лесючевскому. Карпова написала, что мне типография хочет рассыпать набор «Высокого искусства». Завтра приедет Ася Берзер, посоветуюсь с ней и решу.
Пятница 27. Сентябрь. Была Софа. Решено, что ради полного «листажа» к VI тому нужно прибавить несколько моих переводов. Из Киплинга, Уайльда, О. Генри.
Вчера была поэтесса двадцати одного года — с поклонником- физиком. Стихи талантливы, но пустые, читала манерно и выспренне. Я спросил, есть ли у нее в институте товарищи.Она ответила, как самую обыкновенную вещь:
Были у меня товарищи — «ребята» (теперь это значит юноши), но всех их прогнали.
Куда? За что?
Они не голосовали за наше вторжение в ЧехоСловакию.
Только за это?
Да. Это были самые талантливые наши студенты!
И это сделано во всех институтах.
Говорят, что в Союзе Писателей Межелайтис, Симонов, Леонов и Твардовский отказались выразить сочувствие нашей ЧехоСловацкой афере.
Суббота 28. Сентябрь. Восстановилась ясная погода. Я гуляю в саду с Мариночкой. Она ударилась в рисование. Весь асфальт и
1968 все ворота измазаны ее человечками, елочками, ко
лесами. С волнением замечаю, что она с каждым днем совершенствуется, буквально с каждым днем. Пишу письмо Лесючевскому — по совету Люши и Аси.
Утомлен очень. Ася Берзер — прелесть, талантливая журналистка, хороший критик, я был рад ее приезду. Она вместе с Люшей провожала на самолет Виктора Некрасова. Тот напился. И, увидев портрет Ленина, сказал громко:
— Ненавижу этого человека.
Воскресенье 29. Сентябрь. Весь день правил Уитмена для Гослитиздата.
Правнучка страшно полюбила подавать мне калоши и следить, чтобы они пришлись по ноге. Вся дрожит от радости, когда ей скажу: ну-ка принеси прадеду калоши!
Вчера она впервые усвоила навязанный мною миф, что все плохие поступки совершает не она, но — Маримонда.
Понедельник 30. Сентябрь. Пришел к убеждению, что моя шестимесячная забастовка из-за требований Совписа, чтобы я вычеркнул имя Солженицына из своей книги «Высокое искусство», бесплодна и что нужно убрать это имя. Сознание этого так мучит меня, что я не мог заснуть, несмотря на снотворные.
Вторник 1. Октябрь. Правил свои переводы «Just so Stories», «Рыбака и его души» и О. Генри для 6-го тома. Убедился, что я плохой переводчик, ненаходчивый и не гибкий.
Отделывал письмо Лесючевскому.
Безумная жена Даниэля! Оставила сына, плюнула на арестованного мужа и сама прямо напросилась в тюрьму. Адвокатши по ее делу и по делу Павлика — истинные героини, губящие свою карьеру*. По уставу требуется, чтоб в политических делах адвокаты признавали своих клиентов виновными и хлопотали только о снисхождении. Защитницы Павла и Ларисы — заранее отказались от этого метода.
С моей книжкой «Высокое искусство» произошел забавный казус. Те редакторы, которые потребовали, чтобы я изъял из книги ту главку, где говорится об Александре Исаевиче, — не подозревали, что на дальнейших страницах тоже есть это одиозное имя. Я выполнил их требование — и лишь тогда Шубин указал им, что они ошиблись. С Конюховой чуть не приключился инфаркт. Я говорил с ней по телефону. Она говорит: это моя вина… теперь меня прогонят со службы. Что делать? Я сказал: у Вас есть единственный выход: написать мне строжайшее требова- 1968
ние — официальное, и я немедленно подчинюсь
приказу.
Хорошо! — говорит она. — Я пришлю вам такой приказ — за своей подписью.
Пожалуйста.
Четверг 3. Октябрь. Получил известие, что завтра, в пятницу ко мне приедет Шеровер, владелец моего портрета в Иерусалиме. Интересно, каков он окажется.
Пятница 4. Октябрь. Ну вот только что уехал Шеровер. Маленького роста джентльмен 62-х лет, очень учтивый, приятный — он приехал на симпозиум по черной металлургии; приехал из Венесуэлы, где он участвовал в строительстве сталелитейного завода. Он рассказывал свою жизнь — как молодым человеком он организовал заем Сов. Союза в Америке — уплатив нам в виде гарантии собственные 10 000 долларов. Рассказал историю моего портрета — совсем не ту, какая помнится мне; он купил этот портрет за 2 500 долларов. В Иерусалиме у него вилла, там и висит мой портрет. Показал портрет сына, который сражался в Израиле- Арабской войне. Эта война волнует его. Он рассказал, как Насер за несколько дней до войны заявил, что русские друзья предупредили его, что Израиль собирается напасть на арабов. Премьер Израиля предложил русскому посланнику в Израиле убедиться, что это не так, но тот отказался, и т. д.
По словам Шеровера, он пожертвовал на кафедру русского языка в израильском университете 10 000 долларов и теперь на постройку театра в Иерусалиме один миллион долларов. — «Люблю искусство!» — скромно признается он.
[Вклеен листок из Тем. плана изд-ва «Искусство» на 1969 г. с аннотацией о «Чукоккале». — Е. Ч.]
Воскресенье 6. Октябрь. Выпал снег. В два часа над нами пролетели все сорта и разновидности снега: хлопья, «крупа», кристаллы, — когда все улеглось, ходил с Аней и Мариной на поляну, где Митя играет в футбол. Маринка неутомима: на трехколесном велосипеде гонит быстрыми ножонками так, что ее не догнать. Я установил станции «Стоп!» — и она мгновенно останавливается.
Поляны мы так и не нашли.
Понедельник 7. Октябрь. Сегодня, увы, я совершил постыдное предательство: вычеркнул из своей книги «Высокое искусст- 1968 во» — строки о Солженицыне. Этих строк много.
Пришлось искалечить четыре страницы, но ведь я семь месяцев не сдавался, семь месяцев не разрешал издательству печатать мою книгу — семь месяцев страдал оттого, что она лежит где-то под спудом, сверстанная, готовая к тому, чтобы лечь на прилавок, и теперь, когда издательство заявило мне, что оно рассыпет набор, если я оставлю одиозное имя, я увидел, что я не герой, а всего лишь литератор, и разрешил наносить книге любые увечья, ибо книга все же — плод многолетних усилий, огромного, хотя и безуспешного, труда.
Мне предсказывали, что, сделав эту уступку цензурному террору, я почувствую большие мучения, но нет: я ничего не чувствую, кроме тоски, — обмозолился.
Вторник 8. Октябрь. Сейчас ушел от меня известный профессор Борис Николаевич Делоне — дед злополучного Вадима, которого будут завтра судить*. Рассказал между прочим, как Сталин заинтересовался «Историей опричнины», разыскал книгу о ней и спросил, жив ли автор книги. Ему говорят: «жив». — «Где он?» — в тюрьме. «Освободить его и дать ему высокий пост: дельно пишет». Наше ГПУ — это те же опричники. Профессору Делоне это рассказывал сам автор — Смирнов.
Б. Н. Делоне — говорун. Рассказывал, как он принимал у себя француженку Деруа. Все было хорошо, вдруг один оратор (Стеч- кин) сказал: «Жалко одно, что вами управляет такой длинноносый премьер» (де Голль). Все смутились. Бестактность. И вдруг француженка сказала: «он не только длинноносый — он глупый. Очень глупый».
Рассказывал, как молодой Якир в Кишиневе, где ставили памятник его отцу, вдруг сказал перед многотысячной публикой, собравшейся на торжество:
— Неужели не стыдно Ворошилову и Буденному, кои подписали смертный приговор моему отцу.
Делоне — 78 лет. Бравый старик. Альпинист. Ходит много пешком. На днях прошел 40 километров — по его словам.
Среда 9. Октябрь. Комната моя заполнена юпитерами, камерами. Сегодня меня снимали для «Чукоккалы»*. Так как такие съемки ничуть не затрудняют меня и весь персонал очень симпатичен, я нисколько не утомлен от болтовни перед камерой. Это гораздо легче, чем писать. Я пожаловался Марьяне (режиссеру), что фильм выходит кособокий: нет ни Мандельштама, ни Гумилева, ни Замятина, так что фотокамера очень стеснена. Она сказала:
Да здравствует свобода камеры! 1968
Дмитрий Федоровский (оператор):
Одиночной.
Вечером читал Руфь Зернову: «На солнечной стороне». Хорошо. Написал ей письмо.
У Лиды второй день нормальная t°. А в Москве судят Павлика, Л. Даниэль, Делоне. Чувствую это весь день. Таня, Флора, Миша у меня как занозы*. И старуха Делоне…
Рассказ Ivy в «New Yorker’e» очень хорош.
Четверг 10. Октябрь. Снимали меня для «Чукоккалы». Ужасно, что эта легкомысленная, игривая книга представлена из-за цензуры — постной и казенной.
Выступать перед юпитерами — для меня нисколько не трудно. И потерянного дня ничуть не жалко.
Сегодня второй день суда над Делоне, Даниэлем, Павликом.
Все мысли — о них. Я так обмозолился, что уже не чувствую ни гнева, ни жалости.
Погода хорошая после снега и слякоти. Милый Александр Исаевич написал мне большое письмо о том, что он нагрянет на Переделкино вскоре, чему я очень рад.
Суббота 12. Октябрь. Была Ясиновская по поводу «Вавилонской башни». Работники ЦК восстали против этой книги, т. к. там есть Моисей и Даниил. «Моисей не мифическая фигура, а деятель еврейской истории. Даниил — это же пища для сионистов!»
Словом, придиркам нет и не будет конца.
По моей просьбе, для разговора с Ясиновской я пригласил Икрамова, одного из редакторов «Науки и религии». Милый человек, сидевший в лагере, много рассказывал о тамошней жизни. Как арестанты устраивали концерты в дни казенных праздников, как проститутки исполняли «Кантату о Сталине», выражая ему благодарность за счастливую жизнь. Рассказывал о том, как милиция любит вести дела о валютчиках, так как те дают взятки валютой.
Воскресенье 13. Октябрь. Пришла к вечеру Таня — с горящими глазами, почернелая от горя. Одержимая. Может говорить только о процессе над Павликом, Делоне, Богораз и др. Восхищается их доблестью, подробно рассказывает о суде, который и в самом деле был далек от законности. Все ее слова и поступки — отчаянные.
1968 Теперь, когда происходит хунвейбинская рас
права с интеллигенцией, когда слово «интеллигент» стало словом ругательным — важно оставаться в рядах интеллигенции, а не уходить из ее рядов — в тюрьму. Интеллигенция нужна нам здесь для повседневного интеллигентского дела. Неужели было бы лучше, если бы Чехова или Констэнс Гарнетт посадили в тюрьму.
Понедельник 14. Октябрь. Были у меня Лили Брик, Катанян и Краснощекова. Из-за рассказов о судьбище не сплю, и самые сильные снотворные не действуют.
Илюша Зильберштейн прислал мне свою книгу об Александре Бенуа. Там есть письма Ал. Н-ча, написанные в моем дряхлом возрасте. И он тоже, оказывается, страдал от бессонницы — и такая же у него была вялость после ночи, отравленной барбитуратами.
Книгу я прочитал всю и пришел к убеждению, что он был блистательный писатель (иногда графоман) и, если не считать двух- трех шедевров, — посредственный третьестепенный рисовальщик. Но какая богатая, разнообразная жизнь, сколько дружб, восторгов и успехов.
Пятница 18. Октябрь. Вчера вечером приехал Солженицын. Я надеялся, что он проживет недели две — он приехал всего на сутки. При встрече с ним мы целуемся — губы у него свежие, глаза ясные, но на моложавом лице стали появляться морщины. Жена его «Наташа», работающая в каком-то исследовательском институте в Рязани, вдруг получила сигналы, что не сегодня завтра ее снимут с работы. Уже прислали какого-то сладенького «ученого», которого прочат на ее место. Через час после того, как он уехал из своей деревенской избы, сосед Солженицына увидел какого-то высокого субъекта, похожего на чугунный памятник, который по- военному шагал по дороге. У соседа на смычке собака. Субъект не глядел по сторонам — все шагал напрямик. Сосед приблизился к нему и сказал: «уехали!..» Тот словно не слышал, но через минуту спросил: «когда?» Сосед: «да около часу, не больше». Незнакомец быстро повернул, опасливо поглядывая на собаку. Сосед за ним — на опушке стояла машина невиданной красоты (очевидно, итальянская), у машины стояли двое, обвешанные фотоаппаратами и другими какими-то инструментами.
Все это Солженицын рассказывает со смаком, но морщины вокруг рта очень тревожны. Рассказывает о своих портретах, помещенных в «Тайме». «Я видел заметки о себе в “Тайме” и прежде, но говорил: «нет того, чтобы поместить мой портрет на обложке. И вот теперь они поместили на обложке це- 1968
лых четыре портрета. И нет ни одного похожего». Вечером пришел к нему Можаев и прочитал уморительные сцены из деревенской жизни «Как крестьяне чествовали Глазка». Очень хороший юморист, — и лицо у него — лицо юмориста.
Сегодня чуть свет Солженицын уехал.
Приехала Таня — успокоенная. Павлик — очень серьезен и ни на что не жалуется. Читает в тюрьме Пруста — занимается гимнастикой — готовится к физическому труду.
Мариночка:
— Ну давай, старичок, я тебе надену калоши.
Воскресенье 20. Октябрь. Приехала в гости Флора Литвинова с сыном Павла (Сережей) и его товарищем Женей. Оба — девятилетние.
Интересно, что у большинства служащих, выполняющих все предписания партии и голосующих за, есть ясное понимание, что они служат неправде, — но — привыкли притворяться, мошенничать с совестью.
Двурушники — привычные.
Среда 23. Октябрь. Третьего дня была Нина Кристенсен. Чудесная женщина, добрая, жалостливая. Рассказала о своей жизни. Ее первый муж был призван в армию во время последней войны. Попал в плен к японцам. Оставил ее беременную. Она ждала его с тоской. Пришло известие, что он умер. Японцы обращались со своими пленными свирепо. Прошел год, она вышла замуж за Кристенсена. И вдруг пришло известие, что первый муж — жив. Она вместе со вторым мужем стала ждать его возвращения. Второе известие: он только что умер. В это время у нее родился ребенок от Кристенсена — и скончался на третий день. Она была в Оксфорде, когда туда приехал Кирпотин. Его пригласил Оксфордский университет для прочтения лекций студентам, изучающим русский язык. Собственно, приглашение было отнюдь не персональным. Университет просил выслать кого- нибудь, кто владеет образцовой русской речью.
Могли бы прислать любого профессора — Лихачева, Оксма- на, Нечкину, Алексеева. Никому из них не дали визы — и послали Кирпотина, славного малого, но отличающегося местечковым еврейским акцентом. Был страшный конфуз в Оксфорде, едва только он открыл рот и произнес первую фразу. Коновалов, который должен был принимать его как почетного гостя, прикрыл себе ладонями лицо, студенты смеялись. Он говорил
1968 Щедрин, ударение и проч. Кирпотин так и не дога
дался о своем провале — и всегда вспоминает Оксфорд с улыбкой гордости. Должно быть, и я точно так же опозорился в Оксфорде и тоже не подозреваю об этом.
Приехал сегодня мой японский издатель Комияма-сан. КГБ не пускало его в Переделкино: запретная зона.
Пятница 25. Октябрь. Услышал о новых подвигах наших хунвейбинов: они разгромили «Библиотеку поэта» с Орловым во главе. В самом деле, эта «Библиотека» готовилась выпустить Ахматову, Гумилева, Мандельштама, «интеллигентских» поэтов и пренебрегла балалаечниками вроде Ошанина… Сняли Орлова, Исакович и других из-за того, что в книге Эткинда о переводчиках сказано, что Ахматова, Заболоцкий и др. не имели возможности печатать свои стихи и потому были вынуждены отдавать все силы переводам.
Забавный разговор с милым поэтом Чухонцевым. Я дал ему антологию английских поэтов. Встречаю его:
Ну как?
Очень хорошие стихи. Особенно нравится поэт Анон. Что это за поэт? Какая у него биография?
Я угадал не сразу. Но вдруг меня осенило. — Это аноним! Апо- nimous.
Суббота 26. Октябрь. Мариночка очень полюбила выполнять задания взрослых, если она понимает их целесообразность. Особенно, если эти поручения даются ей в порядке игры.
Вышла моя книжонка «Котауси Мауси» — переводы английских детских песенок. Но Англия теперь не в чести. Поэтому нигде на передних страницах не упомянуто, что песенки — английские — только сзади микроскопическими буквами.
Синицы слетаются к окну и требуют пищи. И мне как-то совестно перед синицами.
Четверг 31. Октябрь. Мариночка сегодня сказала:
У Володички нет прадеда. У мальчиков и девочек не бывает прадедов, прадеды у всех скоро умирают. Когда ты умрешь?
Был поэт Чухонцев. Вчера я встретил его вместе с Евтушенко и Борисом Слуцким.
Трехлетняя Леночка Пастернак, проходя мимо дачи Федина, говорит двухлетней Мариночке:
— Здесь страшно. Здесь страшный Федот.
Суббота 2. Ноябрь. С утра — Нина Кристенсен. Вечером — от 6 до 11 Евтушенко. Для меня это огромное событие. Мы говорили с ним об антологии, которую он составляет по заказу какой-то американской фирмы. Обнаружил огромное знание в старой литературе. Не хочет ни Вяч. Иванова, ни Брюсова. Великолепно выбрал Маяковского. За всем этим строгая требовательность и понимание. Говорит, что со времени нашего вторжения в Чехию его словно прорвало — он написал бездну стихов. Прочитал пять прекрасных стихотворений*. Одно о трех гнилых избах, где живут две старухи и старичок-брехунок. Перед этой картиной изображение насквозь прогнившей Москвы — ее фальшивой и мерзостной жизни. Потом о старухе, попавшей в валютный магазин и вообразившей, что она может купить за советские деньги самую роскошную снедь, что она уже вступила в коммунизм, а потом ее из коммунизма выгнали, ибо у нее не было сертификатов. Потом о войсках, захвативших Чехословакию. — Поразительные стихи и поразителен он. Большой человек большой судьбы. Я всегда говорил, что он та игла, которая всегда прикасается к самому больному нерву в зубе, он ощущает жизнь страны, как свою зубную боль.
— Я ей-богу же лирический поэт, — сказал он. — А почему-то не могу не писать на политические темы, будь они прокляты.
Слушали его Марина, Митя и Люшенька.
Воскресенье 3. Ноябрь. Сегодня был Олег Чухонцев с женой и вновь читал отличные стихи. О Державине, Дельвиге, о Баркове, о танках, о реставраторе. Читая, он жестикулирует. Разговаривая — тоже. Весь в черном, в черных очках — так что сильно движущиеся белые руки особенно заметны.
Когда ко мне, старику, взбегает крохотными ножками моя правнучка, я очень хорошо знаю, что это бежит ко мне жадность, корысть, эгоизм, стремящиеся получить от меня возможно больше удовольствий и сластей и не дающие ничего взамен, — и все же умиляюсь и радуюсь, потому что жадность, корысть, эгоизм воплощены в такую чудесную, трогательно-хрупкую, красивую оболочку.
Понедельник 4. Ноябрь. Я сказал Мариночке дней 10 назад свои стишки:
Бабушка к буфету,
А жаркого нету.
Что ж это такое?
1968
Где мое жаркое?
Сегодня она вдруг запела их на свой лад:
Бабушка к буфету, А жаркого нету. Бабушка к буфету А жаркого есть.
2 года 10 месяцев.
Воскресенье 10. Ноябрь. В эту ночь Аня легко, почти без боли родила мальчика. Марина Ник. ликует, как сумасшедшая. «Я знала, что будет мальчик! Я предсказывала!»
Среда 13. Ноябрь.
Пушкин! Тайную свободу Пели мы вослед тебе. Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе.
Блок
Суббота 16. Ноябрь. Приехала Люша. Заштопала мою рубаху.
Переписала черновой набросок о Чехове. Научила меня, что молнию на моих ботинках нужно стеаринить. Взялась исправить японский паровоз. Привела в порядок мои письма.
Пятница 22. Ноябрь. Вечером Евтушенко. Доминантная фигура. Страшно волнуется: сегодня его должны либо выбрать, либо провалить в Оксфорде (речь идет о присуждении ему звания Оксфордского профессора). «Подлец Амисс» выступил там с заявлением, будто Евтушенко — «официальный» поэт. А сам — фашист, сторонник войны во Вьетнаме. — «Сволочь Amiss! Не знают они нашего положения! Ничего не понимают!» Из его высказываний: «Я отдал бы пять лет жизни, лишь бы только было напечатано в России “В круге первом”. У нас нет писательской сплоченности — от этого все мы гибнем». И излагает фантастический план захвата власти в Московском отделении Союза Писателей!.. Читал стихи — лучшие о «ползучих березках» — то есть о себе, о своей литературной судьбе. К этому сводятся все его стихи. Пошли гулять. По дороге без всякой связи рассказал про свою любовницу-латышку, в сумочке которой он нашел инструктивную телеграмму от КГБ, как выпытывать мысли Евтушенко: она была агентом.
1968
Суббота 23. Ноябрь. Сегодня приехал ко мне второй центральный человек литературы Александр Исаевич. Борода длиннее, лицо изможденнее. Вчера приехал в Москву — и за день так устал,что приехал ко мне отоспаться. Бодр. Рассказывает 1968
о дерзостных письмах, которые он написал в Рязанское отделение Союза Писателей. Секретарь рязанского Обкома пожелал побеседовать с ним. Пригласил к себе. Он ответил (через Союз Писателей), что так как он не партийный, он не считает себя обязанным являться к нему и если он хочет, пусть придет в Союз и Солженицын охотно побеседует с ним, но, конечно, не с глазу на глаз (т. к. у нас нет никаких секретов). Ему поставили в вину, зачем он держится в стороне от Рязанского Союза. Он ответил, что он во всякое время готов прочитать там «Раковый корпус», что же касается беседы, то вряд ли его слова будут иметь вес после того, как его оклеветала «Лит. газета».
Вторник 3. Декабрь. Я увидел в «Times» статью Харти о неизбрании Евтушенко в Оксфорд и решил отвезти ему вырезку. Мимо проезжал милиционер в мотоцикле, подвез. «Евтушенко болен», — сказала нянька. Оказалось, он три дня был в Москве и три дня пил без конца. «Пропил деньги на магнитофон», — сокрушается он. Стыдно показать глаза жене. Прочитал мне стихи о голубом песце, о китах. «Удивляюсь, как напечатали о песце. Должно быть вообразили, что я и в самом деле пишу о песцах. Их ввела в заблуждение подпись “Аляска”». Пошли вместе к Слуцкому, — а потом по хорошему снежку ко мне. Евтушенко с большим уважением относится к Слуцкому. Высоко ценит метафоры.
Март 6-ое. Вчера попал в больницу Кассирского. Персонал отличный. Врачи первоклассные. Но я очень плох. Весь отравлен лекарствами.
7 марта. Кончаю статью о Туманяне.
Позор и ужас. Обнаружился сосед, который обожает телевизор. Из-за стены слышен несмолкаемый лай. Прекратится он только в 12 часов. Если бы мне хоть намекнули, что возможно соседство с таким дикарем, я предпочел бы умереть у себя на диване.
Была Кларочка. Привезла письма от Кати Андреевой, от Woods и от Simons’a
Мне трудно много разговаривать.
Март. Больница 15. Здесь весь коридор лечится по блату. Есть даже домработница министра. Есть чья-то племянница. Есть тетки. А для Анны Ахматовой были доступны лишь городские больницы.
24 марта. Здесь мне особенно ясно стало, что начальство при помощи радио и теле и газет распространяет среди миллионов разухабистые гнусные песни — дабы население не знало ни Ахматовой, ни Блока, ни Мандельштама. И массажистки, и сестры в разговоре цитируют самые вульгарные песни, и никто не знает Пушкина, Баратынского, Жуковского, Фета — никто.
В этом океане пошлости купается вся полуинтеллигентная Русь, и те, кто знают и любят поэзию, — это крошечный пруд.
Спасибо д-ру Пашкову. Это он приехал ко мне в Переделкино и снял кардиограмму и убедил меня приехать в эту больницу.
Через пять дней my birthday131.
Проф. Ефим Борисович Рабкин, лежащий в со- 1969
седней палате, рассказывал мне много интересного. О том, как ему пришлось приобщать к сознательной жизни глухую, слепую и немую женщину, которая до 16 лет сидела в сарае отца с петлей на шее — и если близко к ней подходили, кусалась. И другой, слепорожденной, которой он вернул зрение, когда ей было 20 лет, и она не постигала вещей зрением. Ей показывали ключ, она не знала, что это такое, и только когда ей дали ощупать его, сказала: «это же ключ!»
2-го были американцы: сын Софии Дубновой и его жена медработник (итальянка). Он из Йельского университета — где находится и Аркадий Белинков с Наташей. Оба они чувствуют себя хорошо — передают приветы. Сам сын Дубновой пишет книгу о Гоголе.
Здесь наиболее замечательная личность Валентина Георгиевна Антипова, финансовый ревизор по проверке железнодорожного строительства Урала, Сибири и Дальнего Востока — и фабрик. Всю душу отдает воспитанию сына, 16-летнего юноши, очень милого. Житейский опыт у нее огромный. Все сибирские города известны ей, как мне — Переделкино. Ум большой, самостоятельный. С мужем она давно рассталась — поневоле ей пришлось выработать мужские черты характера. К современности относится критически. Говорит, что после комсомольства не пожелала вступить в партию, хотя ее отец — старый партиец.
Разговаривать с ней одно удовольствие — живой, деятельный, скептический ум.
Но… она даже не предполагает, что в России были Мандельштам, Заболоцкий, Гумилев, Замятин, Сомов, Борис Григорьев, в ее жизни пастернаковское «Рождество» не было событием, она не подозревала, что «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман» — наша национальная гордость. «Матрениндвор», «В круге первом» — так и не дошли до ее сознания. Она свободно обходится без них.
Так как я давно подозревал, что такие люди существуют, я стал внимательно приглядываться к ней и понял, что это результат специальной обработки при помощи газет, радио, журналов «Неделя» и «Огонек», которые не только навязывают своим потребителям дурное искусство, но скрывают от них хорошее. Выдвинув на первое место таких оголтело-бездарных и ничтожных людей, как Серафимович, Гладков, Ник. Островский, правительство упорно скрывает от населения стихи Ахматовой, Мандельштама, Гумилева, романы Солженицына. Оно окружило тайной имена Сологуба, Мережковского, Белого, Гиппиус, принуждая любить
1969 худшие стихи Маяковского, худшие вещи Горького.
Во главе TV и радио стоят цербера, не разрешающие пропустить ни одного крамольного имени.
Словом, в ее лице я вижу обокраденную большую душу.
Рядом со мной в палате 202 живет окулист проф. Рабкин. Как всякий самовлюбленный специалист, он может говорить только о своей специальности. Едва лишь мы познакомились, он изложил мне свою «систему», которую он применил к живописи. Потом он ловил меня в коридоре и излагал ее во время прогулки, потом он вздумал устроить вечернее чтение, объявив, что будет читать 1/4 часа. Читал он час пять минут, не считаясь со слушателями, причем предпосылкой его воззрений была чепуховая мысль, будто то искусство хорошо, которое творится здоровыми людьми. Художник близорукий — плохой художник, дальнозоркий тоже. Дальтоников он уличает, как преступников. Ему мерещится, что если он докажет, что Ван Гог был дальтоник, этим он в какой-то мере скомпрометирует Ван Гога. [Сбоку приписано. — A John Turner? — Е. Ч.] Умница Инна Борисовна задала ему вопрос: итак, если бы у Достоевского не было падучей, он писал бы лучше? Осел ответил: несомненно… «Если бы Гойя не был болен, он еще лучше написал бы огромную серию “Капри- чос”?» — «Еще бы». Врубель, по мнению идиота-профессора, свою синюю гамму изобрел из-за дальтонизма — а то, что эта синяя гамма была вехой в его истории, вкладом в искусство, так как ею посрамлялось и опровергалось захиревшее передвижничество, это ему невдомек. Самое требование «здорового искусства» по самому своему существу порочно. Оно выдвинуто в свое время советскими жандармами. Вследствие этого от публики прятали в подвалах шедевры импрессионистов, приобретенные Щукиным, который завещал их народу. От всех художников требовали «реализма». Из-за этого выдвинулись вонючие полуфотографы вроде Галактионова, Герасимова. Но даже советским идеологам пришлось уступить — устроили выставку Матисса, стали воскрешать художников «Мира Искусства», перестали употреблять в качестве ругательства имена Сера, Сислея, Мане, Моне и т. д.
Рабкин декларировал свою любовь к искусству. Но ничем не показал, что любит его. Он сам рассказывал мне, что когда приехал в Россию из Индии Рерих, он, Рабкин, долго разговаривал с ним по-английски, не подозревая, что Рерих — русский. Словом, не знал «Город строят», «Вороны» и др. произведений мастера. Невежество лошадиное!
Абсолютно лишенный эстетического вкуса, понимания школ и направлений в мировой живописи, он авторитетно толкует о
ней, как знаток. Это так взволновало Валентину 1969
Георгиевну, что она, ссылаясь на духоту, ушла раньше времени. А я пожалел, что этому тупице я, по его настойчивой просьбе, еще не познакомившись с ним, подарил свою книжку «Чехов».
Ко всем его экскурсам в искусство годится один эпиграф:
Суди, голубчик мой, не выше сапога*.
Его стараниями уничтожен Эдгар По, Уитмен, Гаршин, Бодлер, Достоевский.
Показываю одной из здешних интеллигенток снимки с картин Пиросманашвили.
— Ах, как я люблю шашлык, — сказала она, и здесь была вся ее реакция на творчество грузинского художника.
Интересны характеры: няня Полина Семеновна, обожающая работу. Всякое дело она делает с яростной страстью; вымыла в палате вдвое больше окон, чем ей полагалось, уборку комнаты превращает в веселый смерч. В восторге от себя и от всей своей работы, хотя решительно ничего не умеет, выдавливает стекла, которые моет.
29 апреля. Здесь возник новый больной Игорь (27 лет). Он музыкант, музыковед, первое впечатление: развязный, избалованный, взбалмошный малый, обжора, балагур. Второе: очень добрый, широкая натура. Третье: талантливый. Вчера он взялся написать всю стенгазету к 1-му мая единолично. И сочинил блестящую передовицу, где говорится о победе рабочего класса над «империалистами»(!). Это — автопародия. Уже шесть лет он в качестве комсомольца сочиняет такие передовицы, целиком состоящие из казенных шаблонов.
Большую радость доставило мне в последнее время общение с Игорем Александровичем Косыревым — из 209 палаты. Несмотря на свою внешнюю грубость, это деликатный, добрый, щедрый, покладистый человек. Очень талантлив. Во время наших общих обедов в столовой он заставляет нас хохотать своими остроумными репликами. Трудолюбив, талантлив, упорен, бескорыстен. Но феноменально далек от общечеловеческой культуры. Он певец — и я верю — хороший. Но недаром Шаляпин смолоду водился со Львом Толстым, с Чеховым, с Горьким, с Леонидом Андреевым, с Бальмонтом, с Головиным, с Кустодиевым, с Судейкиным, — недаром Собинов был одним из начитаннейших людей своего времени. Недаром Лядов мог в разговоре цитировать Щедрина и Достоевского — а Игорь Ал., не получив
1969 общегуманитарного образования, может цитиро
вать лишь вонючую пошлятину современных казенных стихокропателей. Мне странно видеть молодого человека, который не знает ни Заболоцкого, ни Мандельштама, ни Ахматовой, ни Солженицына, ни Державина, ни Баратынского. Он пробует писать, и конечно, в его писаниях сказывается его богатая натура, но вкуса никакого, литературности никакой, шаблонные приемы, банальные эпитеты.
Между тем это один из самых замечательных людей, живущих в нашем коридоре. Остальные — оболванены при помощи газет, радио и теле на один салтык, и можно наперед знать, что они скажут по любому поводу. Не люди, а мебель — гарнитур кресел, стульев и т. д. Когда-то Щедрин и Козьма Прутков смеялись над проектом о введении в России единомыслия — теперь этот проект осуществлен; у всех одинаковый казенный метод мышления, яркие индивидуальности — стали величайшею редкостью.
Медицинская сестра, которая раньше работала на улице Грановского, где Кремлевская больница. Спрашиваю ее: «а кто был Грановский?» Не знает.
Получил письмо из Мельбурна, спрашиваю Игоря Ал.: «Где этот город?» Отвечает: «в Швеции», а потом: «в Швейцарии». Я наконец сообщаю ему, что этот город в Австралии.
Он: «Ах да, там были какие-то скачки!»
Только оттого, что туда ездили наши советские спортсмены, он знает, что существует этот город.
Я вышел в сад. Дубы, лиственницы, березки. Подсел к каким- то больным. Одна говорит:
— Ты нашему забору двоюродный плетень.
Сегодня 12 мая. Вчера познакомился с женою Багрицкого. Седая женщина с тяжелою судьбой: была арестована — и провела 18 лет в лагере. За нашей больничной трапезой женщины говорят мелко-бабье: полезен ли кефир, как лучше изжарить карпа, кому идет голубое, а кому зеленое — ни одной общей мысли, ни одного человеческого слова. Ежедневно читают газеты, интересуясь главным образом прогнозами погоды и программами теле и кино.
Какую рыбу надо перевернуть, чтобы получился город? Налим.
В болоте родился, три раза крестился. С фашистами дрался. Героем остался. (Ленинград.)
Его хотели повесить, но он вырвался из рук и 1969
упал. Тогда его поставили на видное место и назвали царем. (Царь Колокол.)
Каких камней нет в море? (Сухих.)
Почему мальчики ходят в ботинках, а девочки в туфельках. (По земле.)
(Сообщено Е. И. Рагель. Москва)
Я лежал больной в Переделкине и очень тосковал, не видя ни одного ребенка. И вдруг пришел милый Евтушенко и привез ко мне в колясочке своего Петю. И когда он ушел, я состряпал такие стихи:
Бывают на свете Хорошие дети, Но вряд ли найдутся на нашей планете Такие, кто был бы прелестнее Пети, Смешного, глазастого, милого Пети. Я, жалкий обломок минувших столетий, Изведавший смерти жестокие сети, Уже в леденящей барахтался Лете, Когда сумасшедший и радостный ветер Ворвался в мой дом и поведал о Пете, Который, прибыв в золоченой карете, Мне вдруг возвестил, что на свете есть дети, Бессмертно веселые, светлые дети.
И вот я напряг стариковские силы И вырвался прочь из постылой могилы.
14/V. Вчера один из больных, увидев в своей «Истории болезни» (которую ему удалось прочитать из-за оплошности сестры), что у него злокачественная опухоль мозга, взобрался на столб высоковольтного провода и, схватившись за него рукой, мгновенно сгорел, да так и повис на проволоке. Он по профессии был электромонтером.
15. Приходил Андроников.
О Кате Буховой в 1916 г. :
Ты еще не рождалась, Тебя еще нет, Ты побоялась Родиться на свет!
1969 Ты кем-то несмелым
Как будто во сне Начертана мелом На белой стене.
ПРЕДСМЕРТНЫЕ ЗАПИСКИ
16 июня. Понедельник. Вчера внезапно приехал с женой А. И. Солженицын. Расцеловались. Обедали на балконе. Погода святая: сирень расцвела у нас необыкновенно щедро, — кукушки кричат веселей, чем обычно, деревья феноменально зеленые. А. И. пишет роман из времен 1-й германской войны (1914—1917) — весь поглощен им. «Но сейчас почему-то не пишется. Мне очень легко писать то, что я пережил, но сочинять я не могу…» Жена подтверждает: когда у него застопорится работа, он становится мрачен, раздражителен. Жена («Наташа») ведет его архив —19 папок: одна папка почетных званий — он ведь академик, избранный какой-то из литературных академий Парижа, а также — почетный член американской академии. Жена благоговейно фотографирует ту крохотную дачку, где живет Солженицын, все окрестности, — и как он собирает грибы, и как он пишет в саду, за вкопанным в землю столом, и как гуляет над рекой. Фото — цветные, она привезла с собою около 50 в коробке. Спрашивали у меня, нет ли у меня копии того отзыва об «Иване Денисовиче», который я написал в Барвихе, когда рукопись этой повести дал мне почитать Твардовский*.
16. Был Кассиль. Человек, с которым у меня многое связано. Не забуду, как он нежно и ласково вел меня домой после того, как меня прорабатывали в Союзе Писателей. Вообще он человек добрый — с хорошими намерениями. И семья у него превосходная: Ира — в Киноинституте, Володя — хирург и т. д.
Милая Аня трогательно ухаживает за мною весь день.
17/VI, вторник. Вожусь с первыми страницами статьи о детективах*. Пишу две страницы чуть ли не двадцатый раз — борюсь со своим проклятым склерозом. Процесс писания причиняет мне столько страдания, я начинаю так зверски ненавидеть себя — что обрушиваюсь на ни в чем не повинных людей.
Среда 18. Приехала Наташа Ильина и те самые учителя, которых она встретила у меня в прошлом году, когда читала об Ахматовой.
В этом году должны выйти: «Репин», «Мой Уит- 1969
мен», «6-й том», «Муха Цокотуха», «Сказки» и еще что-то.
«От 2-х до 5» отодвинулось на будущий год.
Аничка мила бесконечно.
Аничка косит траву. Очень хорошо, но по-дилетантски. Нянька Елена Ефимовна, держа маленького Митю на руках, все же машет левой рукой, исправляя (в уме) ее ошибки. Вот стала размахивать Митей.
Все бьюсь над загадкой о ковре*.
Лето в разгаре. Вчера я навещал Катаева. Он уже на ногах, принимал меня в белой комнате, говорил о Бунине, о Книппер. Его опять тянет к писанию — «Хочу написать простую вещь, непохожую на “Кубика” — наивно простую».
25 июля. Месяц не писал. За это время — отравился.
В США сейчас очень плохая духовная атмосфера. Там побывал Елизар Мальцев, отец которого, темный крестьянин, работал там лесником и был сброшен браконьерами в воду, где и утонул. У Елизара там две сестры, одна — официантка в кафе, другая музыкантша. Он провел там месяц, собирая материалы, чтобы написать повесть об отце (но ведь подобная повесть написана Короленко «Без языка»). Елизар тоже «без языка». Он видал там только русских. Говорит, что нравы там бандитские, что негры творят там бесчинства и т. д. Обо всем этом поведала жена Елизара — милая Александра Ивановна, которая после чтения «Анти-Дюринга» стала православной (бывшая комсомолка). Это массовое явление. Хорошие люди из протеста против той кровавой брехни, которой насыщена наша жизнь, уходят в религию.
Была у меня очень собранная и целеустремленная миссис Рек, пишущая книгу о Пильняке.
Весь поглощен полетом американцев на Луну*. Наши интернационалисты, так много говорившие о мировом масштабе космических полетов, полны зависти и ненависти к великим американским героям — и внушили те же чувства народу. В то время когда у меня «грудь от нежности болит» — нежности к этим людям, домработница Лиды Маруся сказала: «Эх, подохли бы они по дороге». Школьникам внушают, что американцы послали на Луну людей из-за черствости и бесчеловечия; мы, мол, посылаем аппараты, механизмы, а подлые американцы — живых людей!
Словом, бедные сектанты даже не желают чувствовать себя частью человечества. Причем забыли, что сами же похвалялись быть первыми людьми на Луне. «Только при коммунизме возмож- 1969 ны полеты человека в космос» — такова была плас
тинка нашей пропаганды.
Благодаря способности русского народа забывать свое вчерашнее прошлое, нынешняя пропаганда может свободно брехать, будто «только при бездушном капитализме могут посылать живых людей на Луну».
Завравшиеся шулера!
Была в ту среду Наташа Ильина. Читала отличное начало смехотворной пародии на нынешние кинофильмы.
Правил сегодня последние листы VI тома. Клара — молодец! Работяга. Сегодня она изготовила обед для 10 человек (для Воскресенского и его свиты!), ухаживала за мною больным, нянчила Марину — вела секретарскую работу.
Сейчас позвонила Таня, что космонавты благополучно вернулись на Землю!
На Землю, которая одновременно рождает и подлецов и героев, и феноменальных мудрецов и феноменальных невежд — и потом служит могилой для тех и других.
Огромное круглое кладбище от полюса до полюса издали (с Луны) кажется хорошенькой звездочкой.
2 августа. Был Евтушенко. Вместе с художником, фамилию которого я не запомнил. Читал вдохновенные стихи, читал так артистично, что я жалел, что вместе со мною нет еще 10 тысяч человек, которые блаженствовали бы вместе. Читал одно стихотворение о том, что мы должны, даже болея и страдая, благодарить судьбу за то, что мы существуем. Стихи такие убедительные, что было бы хорошо напечатать их на листовках и распространять их в тюрьмах, больницах и других учреждениях, где мучают и угнетают людей. Потом прочитал стихотворение, вывезенное им из Сибири, где он плыл на реке в баркасе, который сел на камень. Очень русское, очень народное. Был он в Казани, пишет о Ленине в 80-х годах, там секретарь Обкома дал ему один занятный документ. Стихи его совсем не печатаются. 12 редакций возвратили ему одни и те же стихи. Одно стихотворение, где он пишет, как прекрасно раннее утро в Москве, как хороша в Москве ночь — ему запретили оттого, что — значит, вы предпочитаете те часы, когда начальство спит?
Он готовился выступить в кино в роли Сирано де Бержерака. Но Ц. К. не разрешил: внезапно режиссеру было сказано: кто угодно, только не Евтушенко.
Режиссер отказался от Сирано. Принес мне поэму об Америке.
Вот уже 4-ое сентября. Сколько событий обнаружилось за это время. Налет милиции на мою дачу ради изгнания Ривов, которые приехали ко мне с 3-мя детьми*. Я подружился с 1969
Наталией Иосифовной Ильиной, которая путем долгих усилий написала для «Нового Мира» отличную юмореску об экранизации классиков*. Я начал писать об детективах — и бросил. Начал о Максе Бирбоме и бросил. Сейчас пишу о том, как создавались мои сказки. Но память у меня ослабела — боюсь наврать.
Марина обрела новые слова: «сумасшедшая кошка», «я вздрогнула» и повторяет их с упоением: «я увидала сумасшедшую кошку и вся вздрогнула».
Чудо нашего дома — правнук Митя. Ему нет и десяти месяцев, но он стал понимать нашу речь. Чуть скажут ему: «Сделай ладушки», он соединяет свои ручонки и хлопает ими. Это значит, что ему доступны и другие сигналы. Силач, сильный мозг — и радость жизни. Обычное его выражение — улыбка.
8 сентября. Главное мое горе — дезертирство Клары. В пятницу в 2 часа она, не попрощавшись, ушла с работы (5 сент.). 6-го сентября мне позвонила ее приятельница Муза и сказала, что Клара оставила записку с просьбой сообщить мне, что она уехала. Между тем мне особенно тяжко без нее. Делаю всю черную работу: переношу поправки на дубликаты. Самое печальное, что Клара издавна задумала свой побег, а мне сообщила в конце, будто это только что пришло ей в голову.
9-го. Вторник. Спасибо Марианне Петровне! Приехала сегодня помочь мне, села за машинку и переписывает мои статейки «Как я писал мои сказки». Увлекает меня эта статейка. Из-за нее я бросил писать о детективах. Дивное письмо от Ильиной.
Четверг 11. Вчера был Евтушенко. Читал стихи о Сирано, в которых он проклинает Баскакова, запретившего ему выступать в этой роли.
— Покуда я не буду читать эти стихи — чтобы не повредить своей книжке, но чуть книжка выйдет, я прочту их с эстрады.
Дело в том, что в Гослите вновь набирают его книгу, набор которой был рассыпан месяца 3 назад. До выхода книги «ядолжен воздерживаться от всяких скандалов».
14 сентября 1969. Вчера вечером, когда мы сидели за ужином, пришел Евтушенко с замученным неподвижным лицом и, поставив Петю на пол, сказал замогильно (очевидно, те слова, которые нес всю дорогу ко мне):
1969 — Мне нужно бросать профессию. Оказывается,
я совсем не поэт. Я фигляр, который вечно чувствует себя под прожектором.
Мы удивлены. Он помолчал.
«Все это сказал мне вчера Твардовский. У него месяцев пять лежала моя рукопись “Америка”. Наконец он удосужился прочитать ее. Она показалась ему отвратительной. И он полчаса доказывал мне — с необыкновенною грубостью, что все мое писательство — чушь».
Я утешал его: «Фет не признавал Некрасова поэтом, Сельвин- ский — Твардовского». Таня, видевшая его первый раз, сказала: «Женя, не волнуйтесь».
И стала говорить ему добрые слова. Но он, не дослушав, взял Петю и ушел.
Днем был Май Митурич, на которого я накинулся из-за его рисунков к «Бармалею». Вся эта сказка требует иллюстраций на скрипке, а его рисунки барабанные. Он почти согласился со мною и показал мне свои иллюстрации к «Мухе Цокотухе», тоже исполненные пятнами, а не штрихами. С ним была его прелестная дочь Вера. Школьница, смотревшая на меня с ненавистью, когда я бранил ее отца. У нее с отцом необыкновенная дружба.
Был Володя Глоцер — мой благодетель и друг, который принял к сердцу все мои дела и переписал на машинке кое-какие рукописи. Это человек неимоверной доброты — и нужно было видеть, как он нянчил Марину, которая осталась беспризорной.
16 сентября. Был вчера Андроников. Лицо розовое, моложавое, манеры знаменитости. Принес мне книжку своих очерков с моим предисловием*. Книжка аппетитная. Только что вышла. За ужином показывал Суркова.
Слушали его Митя, Лида, Аня, я и пришедшие позднее Атаро- вы. Почуяв, что этой аудитории нужно другое, он гениально рассказал новеллу о приезде в Царское Село режиссера Пискатора, посетившего дом Алексея Толстого. Толстой пробует говорить ему по-немецки. Ich schreibe Peter der Grosse132 — а по-русски ругающийся: к черту слизистый суп; «если завтра дадут мне слизистый суп, я уйду из дому, как Лев Толстой» — хрюкающий и хныкающий Алексей Николаевич — бессмертный шедевр Андроникова. Потом встреча Всеволода Иванова с Блоком — столь же гениальная. Я пригласил его на среду — когда будут Люша и Берзер.
Погода по-прежнему дивная, жаркая. Лидочка 1969
чувствует себя лучше. Великая труженица, несмотря на больные глаза, она полуслепая работает в Пиво-Водах все дни — и как талантливо! Я дал ей прочитать свои статьи о детских своих книжках, которые пишу сейчас. Все хвалили эти статьи. Она сразу нашла в них основные изъяны — и посоветовала, куда повернуть весь текст.
Читаю стихи Слуцкого. Такой хороший человек, очень начитанный, неглупый, и столько плоховатых стихов.
17 сентября. Среда. Жду Люшеньку и Асю Берзер, то есть очень любимых мною людей. Упросил Андроникова дать им концерт. Марина дивно помогала Мите укладывать у меня на три полки детективные книжки. У нее теперь новое увлечение: помогать взрослым. Подает Мите книги, гвозди, мне пододвигает лекарство — каждую минуту озираясь на взрослых: смотрите, какая я хорошая.
Лида (вчера). Ох, и рассержусь же я на тебя.
Марина. А разве старушки сердятся?
Лида. Еще как!
Марина. И шлепать старушки умеют?
Какая-то добрая душа подписала меня в Америке на «Life», «Time» и еще какие-то журналы. Я получил по одному номеру и — стоп. Перлюстраторы задержали все дальнейшие номера.
Прилег днем отдохнуть, вздремнуть. Приснилась Клара.
Ее поступки непонятны мне. Уехать в пятницу среди дня, не попрощавшись. На другой день Муся (или Муза?) позвонила мне, что она уехала. Я позвонил к ней на квартиру. Там сказали то, чего я не знал: уехала на две недели. Мне нужны папки, местонахождение которых знает она одна. У нее остался № «Life», коего она так и не вернула. Мой доктор дал ей указания, как лечить меня, — этих указаний она так и не довела до моего сведения. И все же без нее мне оказалось очень хорошо: и Володя, и Марианна Петровна, и Митя переписали мои рукописи, Люша читала мне и т. д. Володя достал для меня сведения из Книжной Палаты, свел меня с «Литгазетой», проведал, вообще дай ему бог счастья.
1969 Сумцов? А потому, что я написал министру внутрен
них дел бумагу. О чем? О том, что милиция прогнала из моей дачи профессора Рива! У проф. Рива был намечен маршрут на Новгород. А он заехал ко мне в Переделкино. Его настигла милиция — человек 10, иные на мотоциклах, и вытурили — довольно учтиво.
По совету Атарова я написал министру заявление; министр прислал ко мне зама, не то с извинением, не то с объяснением. Сумцов, приехав, сообщил, как он рад, что случай дал ему возможность познакомиться со мною, — и привез с собою генерала Червонцева, который признался, что он, не имея никакого дела в Министерстве внутренних дел, приехал специально затем, чтобы познакомиться со мною. Это громадный толстяк, с добродушным украинским прононсом. Располагает к себе, charmeur. Они долго не могли уехать, т. к. их шофер ушел в лес искать грибы. Я повел их в библиотеку, где сейчас производится ремонт. Червонцев обещал прислать солдат, чтобы убрать библиотечный сад — и отремонтировать внутренность. Вот что значило восклицание:
Солдаты пришли.
Из-за болезни я не вышел к ним, не поглядел на их работу, но говорят, что они расчистили весь участок вокруг библиотеки. Четверо остались на целую неделю — ремонтировать внутреннее помещение.
Около шести часов пришла докторша Хоменко — нашла у меня желтуху — и увезла меня в Инфекционный корпус Загородной больницы.
Усадила меня в свою машину — и несмотря на то, что ко мне в это время приехала австралийская гостья, доставила меня в больницу, где только что освободился 93 бокс, мой любимый. И застал свою любимую сестру Александру Георгиевну. Привезла меня Марина.
6 октября. Понедельник. Я в Загородной больнице — в 93 боксе. Д-р Никифоров и Римма Алексеевна в Ленинграде на съезде. Очень плохо спал. Еду дали мне казенную: рыба и каша. Взяли все анализы.
Вчера Марина:
Вы едете в больницу?
Когда у нее торжественный разговор со мною, она всегда говорит вы.
Потом подумала:
И не вернетесь?
Последний месяц окрашен огромным событием. 1969
Маленький Митя встал на ноги и стал ходить. Бесконечные вариации поз. Влюблен в мою палку, чуть завидит, начинает энергично подвигаться к ней и ползком и пешком. Феноменально здоров, баснословно спокоен. Марина — кокетка и шельма, избалованная, но — прелестная.
Сегодня будет смотреть меня начальница б-цы Мария Николаевна. Дежурная сестра Вера Ивановна.
Слабость у меня такая, что трудно стоять и зубы чистить. С мая гостят Митя с Аней — оба милы и приятны. Аню я искренне полюбил. Это деятельный светлый человек. Ее сила — насмешливый юмор.
Читаю Эллери Квин, последние выпуски. Вздор.
7 октября. Сестра Сима, делая мне укол, сказала:
— Да, камни в печени неприятная вещь!
Вот оно что! У меня камни в печени.
Мария Ник. вчера объяснила, что во всем виноваты снотворные, которые я принимаю чуть не с двадцати лет.
Пробую писать, не пишется.
Мария Николаевна после долгой пальпации решила, что у меня больна печень, и назначила мне внутривенное вливание.
Пожелтел еще сильнее, чем прежде. Слабость ужасная. Пишу 3-й этюд о своих сказках. Тороплюсь, потому что знаю, что завтра голова моя будет слабей, чем сегодня.
У меня над дверью табличка
Подозревается болезнь Боткина.
9 октября. Утром 36,4. Кони. Корректура.
Работаю над 8-м томом Кони*. Это был праведник и великомученик. Он боролся против тех форм суда, какие существуют теперь, — против кривосудия для спасения государственного строя. Ирония судьбы, что эти благородные книги печатаются в назидание нынешним юристам.
В пять часов температура 37,6.
11 октября. Прочитал «Спутник». Те молодцы, что составляют этот дайджест, изображают Россию (советскую) в таком привлекательном виде, что невольно думаешь: «Эх, хоть бы одним глазком повидать эту страну!»
13 октября. Единственная радость: детская библиотека. По приказу генерала Червонцева пришли на один день двадцать сол- 1969 дат — убрали запущенный, загаженный сад вокруг
библиотеки. Потом 4 курсанта — вежливые, милые. Живут в библиотеке, целый день, производя в ней ремонт.
Потом пришел профессор Никифоров:
— Ничего хорошего на ближайшие 2 недели у вас не обещаю. Боткинская в самом разгаре.
16 октября. Слабость как у малого ребенка, — хотел я сказать, но вспомнил о Митяе Чуковском и взял свои слова обратно. Ми- тяй, которому сейчас 10 месяцев, — феноменальный силач, сложен, как боксер. В январе 2000 года ему пойдет 32-й год. В 2049 году он начнет писать мемуары:
«Своего прадеда, небезызвестного в свое время писателя, я не помню. Говорят, это был человек легкомысленный, вздорный».
Я уже на три четверти — мертвый. Завидую Фету, который мог сказать о себе: полуразрушенный, полужилец могилы.
18 октября. Суббота. Вот какие книги, оказывается, я написал:
Некрасов (1930 изд. Федерации)
Книга об Ал. Блоке (1924)
Современники
Живой как жизнь
Высокое искусство
От двух до пяти
Чехов
Люди и книги 60-х годов и другие очерки (Толстой и Дружинин. — Слепцов. Тайнопись «Трудного времени» и т. д.)
Мастерство Некрасова
Статьи, входящие в VI том моего Собр. соч.
Статьи, входящие (условно) в VII том
Репин
Мой Уитмен
Серебряный герб
Солнечная.
Авторские права на все эти книги я завещаю дочери моей Л. К. и внучке моей Елене Цезаревне Чуковским.
Кроме того, Елене Цезаревне Чуковской я вверяю судьбу своего архива, своих дневников и Чукоккалы.
Первый день обошелся без рвоты.
Появилось нечто вроде аппетита.
Утро 19-ое октября. Ем зернышки граната, привезенного Люшей.
Конец «12 стульев», присочиненный по указке 1969
цензуры, очень плох.
Начало «Золотого теленка» тоже.
[Вклеено письмо. — Е. Ч.]
Дорогая Лида. Я не просто не могу стоять на ногах, а я просто перестаю существовать, чуть сделаю попытку приподняться. Желудок у меня также отравлен, как и почки, почки — как печень. Две недели тому назад я вдруг потерял способность писать, на следующий день — читать, потом — есть. Самое слово еда вызывает во мне тошноту.
Нужно ли говорить, что все права собственности на мой архив, на мои книги «Живой как жизнь», «Чехов», «Высокое искусство», «Мой Уитмен», «Современники», «От двух до пяти», «Репин» «Мастерство Некрасова», «Чукоккала», «Люди и книги», «Некрасов» (1930), «Книга об Александре Блоке», я предоставляю Тебе и Люше. Вам же гонорар за Муху Цокот [не дописано. — Е. Ч.].
20 октября.
Книги, пересказанные мною: «Мюнхаузен», «Робинзон Крузо», «Маленький оборвыш», «Доктор Айболит».
Книги, переведенные мною: Уичерли «Прямодушный», Марк Твен «Том Сойер»; первая часть «Принца и нищего», «Рикки-Тик- ки-Тави» Киплинга. Детские английские песенки.
Сказки мои: «Топтыгин и Лиса», «Топтыгин и луна», «Слава Айболиту», «Айболит», «Телефон», «Тараканище», «Мойдодыр», «Муха Цокотуха», «Крокодил», «Чудо-дерево», «Краденое солнце», «Бибигон».
С приложением всех моих загадок и песенок —
Все это я завещаю и отдаю в полное распоряжение моей дочери Лидии Корнеевне и внучке Елене Цезаревне Чуковским.
Как это оформить, не знаю.
21 октября. День Марии Борисовны.
Вчера пришел VI том Собрания моих сочинений — его прислала мне Софья Краснова с очень милым письмом, а у меня нет ни возможности, ни охоты взглянуть на это долгожданное исчадие цензурного произвола.
Вчера был Володя Глоцер.
1969 Пью боржом с вишневым и удивляюсь: до чего
ложны и субъективны наши вкусы. Оказывается, вишня не имеет того поэтического [недописано. — Е. Ч.]
24 октября. Ужасная ночь.
л.—» .ГГ^‘ЙШН
2 .
Последняя страница дневника. 24 октября 1969 г.
Последний том дневников Чуковского охватывает более тридцати лет. Записи делались в разные эпохи, из которых каждая была трудна по-своему.
Сохранилась только одна дневниковая запись за весь 1938 год.
В военные годы дневник велся также очень нерегулярно и невелик по объему.
В 1944 году началась новая волна травли сказок Чуковского и его вытеснение из детской литературы, которое продолжалось до 1953 года, до смерти Сталина.
В 1949 году тяжело заболела Мария Борисовна, у нее случился удар. Сам К. И. тоже много болеет. В дневнике появляется множество сообщений о болезнях, врачебных советах, школьных занятиях внука Жени и проч.
В эти и последующие годы меняется самый стиль дневника. Автор начинает задумываться об адресате. Привожу его мысли по этому поводу:
«1 апреля 55. Ну вот, Корней, тебе и 73 года! До сих пор я писал дневник для себя, то есть для того неведомого мне Корнея Чуковского, каким я буду в более поздние годы. Теперь более поздних лет для меня уже нет. Для кого же я пишу это? Для потомства? Если бы я писал его для потомства, я писал бы иначе, наряднее, писал бы о другом и не ставил бы порою двух слов вместо 25 или 30, — как поступил бы, если бы не мнил именно себя единственным будущим читателем этих заметок. Выходит, что писать дневник уже незачем, ибо всякий, кто знает, что такое могила, не думает о дневниках для потомства.
23 июня 1956. Я окончательно понял, что писал эти заметки в никуда, что они, так сказать, заключительные — и потому торжественно прекращаю их. Но так как я еще не умер, меня интересует практически, кто когда был у меня (ибо я забываю о всяком, чуть только он уйдет от меня), и потому превращаю дневник в книгу о посетителях и практических делах.
8 января 1963. Свои дневники я всегда писал для себя: “вот прочту через год, через два, через десять, через двадцать лет”. Теперь, когда будущего для меня почти нет, я потерял всякую охоту вести дневники, потому что писать о своей жизни каким-то посторонним читателям не хочется — да и времени нет».
К этим кратким выпискам нужно добавить убеждение автора, высказанное как-то В. А. Каверину: «нельзя слишком интимничать с современным читателем».
Два предыдущих тома дневника печатались без каких-либо сокращений. При подготовке настоящего тома, опираясь на взгляды автора, мы сочли возможным исключить из послевоенного дневника записи частного и медицинского характера, не имеющие общего интереса.
С. 6 Пастернак… пишет черт знает какую ерунду, напр., в «Известиях». — Тынянов имеет в виду два стихотворения Б. Пастернака: «Я понял: все живо… » и «Мне по душе строптивый норов…» из цикла «Художник». Во втором стихотворении были такие строки: «...И смех у завалин, / И мысль от сохи, /И Ленин, и Сталин, /И эти стихи». Через два месяца, выступая на III пленуме правления Союза советских писателей в Минске, Пастернак высказал об этих стихах то же мнение, что и Тынянов: «В течение некоторого времени я буду писать плохо с прежней точки зрения, впредь до того момента, пока не свыкнусь с новизной тем и положений, которых хочу коснуться, — сказал Пастернак. — Плохо это будет со многих сторон: с художественной, ибо этот перелет с позиции на позицию придется совершить в пространстве, разреженном публицистикой и отвле- ченностями, малообразном и неконкретном. Плохо это будет и в отношении целей, ради которых это делается, потому что на эти общие для всех нас темы я буду говорить не общим языком, я не буду повторять вас, товарищи, а буду с вами спорить, и так как вас — большинство, то и на этот раз это будет спор роковой и исход его в вашу пользу… Два таких стихотворения я напечатал в январском номере «Известий», они написаны сгоряча, черт знает как, с легкостью, позволительной в чистой лирике, но на такие темы, требующие художественной продуманности, недопустимой, и, однако, так будет, я не могу этого переделать, некоторое время я буду писать как сапожник, простите меня». В 1957 году Пастернак написал, что в стихотворении «Мне по душе строптивый норов… » он «разумел Сталина и себя… Бухарину хотелось, чтобы такая вещь была написана, стихотворение было радостью для него. Искренняя, одна из сильнейших (последняя в тот период) попытка жить думами времени и ему в тон». Подробнее см.: Б. Пастернак. Собр. соч.: В 5 т. Т. 2. М., 1989, с. 7, 142, 619, 620, 642.
С. 7 Лили Брик рассказывает подробно, как она написала Сталину письмо… — Письмо Л. Брик к И. Сталину и резолюция И. Сталина на этом письме теперь опубликованы полностью. В сталинской резолюции, адресованной Ежову, есть такие слова: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти — преступление… Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов». Письмо Лили Брик датировано 24.11.34 г. Напечатаны также воспоминания Л. Брик и В. Катаняна и рассказ Л. Брик, записанный в 1968 году. По ее рассказу (рассказ несколько отличается от записи Чуковского), письмо было составлено по совету ее мужа, В. М. Примакова, крупного советского военачальника. (См.: Лиля Брик. Я не могла поступить иначе / Публ. Ар. Кузьмина // Слово. 1989. № 5, с. 79—80, а также — В. А. Катанян. О Владимире Маяковском. Не только воспоминания / Публ. В. В. Катаняна // Дружба народов. 1989. № 3, с. 220—227; Владимир Дядичев. Прошлых лет изучая потемки // Москва. 1991. № 5, с. 187—200.)
С. 10 …пойдем в театр на «Далекое»... — Упомянут спектакль театра Вахтангова по пьесе А. Афиногенова.
С. 11 Лидина речь сегодня… напечатана в «Комсомолке». А моя – в «Литератур- ке». — Речь идет о статьях: Лидия Чуковская. О грубых словах и безликом языке // Комс. правда. 1936, 27 янв.; Корней Чуковский. Дела детские // Лит. газета. 1936, 26 янв.
С. 14 Написал фельетон о Квитко – неважный и поверхностный.. — 1936—1939
«Фельетоном» К. И. называет свою статью о Квитко «Замечате-
льный поэт» (Красная газета. 1936. 2 июня).
С. 19 …рядом со мной было свободное место. — Возможно, именно в этот день Б. Игнатович сделал фотографии Б. Пастернака и К. Чуковского, ранее ошибочно отнесенные к 1932 году. См., напр., сб.: Воспоминания о Корнее Чуковском. М., 1983, с. 121.
С. 29 …Мюд — Международный юношеский день. Проводился ежегодно в сентябре по решению Бернской международной конференции социалистической молодежи (1915).
С. 34 …речь Сталина. Это речь на века. — 26 ноября «Правда» сообщила: «Вчера открылся Чрезвычайный VII Всесоюзный Съезд Советов. С докладом о проекте Конституции Союза ССР выступил вождь народов СССР и всего трудящегося человечества, творец Конституции товарищ Сталин».
1937
С. 41 Лидина трагедия… — 6 августа в Киеве, по дороге из Ленинграда в Кисловодск, на квартире у родителей был арестован муж Л. К. Чуковской, физик- теоретик М. П. Бронштейн. Подробнее о нем см.: Г. Е. Горелик, В. Я. Френкель. Матвей Петрович Бронштейн. М.: Наука, 1989, а также Лидия Чуковская. Прочерк. М.: Время, 2009.
С. 42 Звери Ванюшку(!) так ласково любят… / Вале(!) и Ляле читает Жюль Верна. — Восклицательными знаками отмечены слова с опечатками. Правильно: «Ванюшу» и «Ване».
С. 43 Был Боба с… Ниной. — Упомянута Нина Станиславовна, первая жена Бориса Корнеевича Чуковского, с которой он вскоре развелся.
... потопление «Тимирязева» заставит нас издавать не книги, а линкоры. — С осени 1936 года СССР оказывал военную помощь испанскому республиканскому правительству в гражданской войне, развязанной мятежниками генерала Франко. Фашистские государства — Германия и Италия — направили значительные силы своих флотов в испанские воды, с явной целью поддержки мятежников. Германские и итальянские сухопутные войска и авиация открыто приняли участие в гражданской войне на стороне франкистов. Корабли германского и итальянского флотов прикрывали перевозку войск и вооружения и обеспечивали разведкой флот испанских мятежников. Последний вел активные блокадные действия, перехватывая транспорты с военными грузами, которые в 1936—1937 годах направлялись из СССР в республиканские порты. До 4 мая 1937 года корабли франкистского флота не без помощи итальянцев 86 раз нападали на советские суда. Три транспорта — «Комсомол», «Благоев» и «Тимирязев» — были при этом потоплены.
С. 44 В «Правде» появилась моя статейка, искаженная: телеграф наврал. — Речь идет о статье: Трехлетние // Правда. 1937. 23 сент.
С. 45 Повесть моя движется медленно. — Речь идет об автобиографической повести о детстве. Первое издание вышло под названием «Гимназия» (позднее повесть выходила под названием «Серебряный герб»).
1939
С. 47 Вчера в «Правде»... мой фельетон о Радловой. Скоро… появится большая моя статья на ту же тему – «Астма у Дездемоны». — См.: Искалеченный Шекспир //
Комментарии Правда. 1939. 25 ноября; Астма у Дездемоны [«Отелло» в перев. А. Радловой] // Театр. 1940. № 2, с. 98—109.
С. 47 В… книжке… Лидина повесть. Лида пишет о Чернышевском и Михайлове. — Речь идет об «Истории одного восстания» (Красная новь. 1939. Кн. 10—11, с. 27— 71); повесть о Чернышевском и Михайлове не была написана. О замысле автора см.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Т. 1. М.: Время, 2007, примеч. на с. 77.
С. 48 …я написал Лиде о Матвее Петровиче. — За этой лаконичной записью скрывается известие о гибели М. П. Бронштейна. В результате длительных хлопот Чуковский пробился на прием к председателю Военной коллегии Верховного Суда СССР В. В. Ульриху и узнал от него о смерти своего зятя. К. И. с оказией передал из Москвы в Ленинград такую записку дочери: «...Мне больно писать тебе об этом, но я теперь узнал наверняка, что Матвея Петровича нет в живых. Значит, хлопотать уже не о чем. У меня дрожат руки, и больше ничего я писать не могу» (там же, примеч. на с. 62).
С. 50 …моя статья о Радловой. — См. примеч. к с. 47.
С. 51 .как хлопотать о Шурочке Богданович. — Шурочка — старшая дочь Т. А. Богданович. Имя писательницы Т. А. Богданович часто встречается на страницах дневника Чуковского. Она была крестной матерью дочери К. И. — Лидии, К. И. с детства знал ее четверых детей. Ее дочь, Шурочка Богданович была арестована в Харькове в конце 30-х гг., вскоре после ареста ее мужа, инженера. Она погибла в тюрьме в ходе следствия, но в 40-м году ни Чуковский, ни Тарле об этом еще не знали.
С. 52 «...любовные вздохи этой стареющей женщины, которая забыла умереть». — Ахматова говорит о статье В. Перцова «По литературным водоразделам», опубликованной 27 октября 1925 года в журнале «Жизнь искусства». В статье, в частности, говорится: «...новые живые люди остаются и останутся холодными и бессердечными к стенаниям женщины, запоздавшей родиться или не сумевшей вовремя умереть».
...восхищается Лидиной статьей об Олеше. – Речь идет о рецензии Лидии Чуковской на книгу Ю. Олеши «Три толстяка» (Детская литература. 1940. № 8, с. 45—48).
...он обещал звонить по телефону о Левушке… — Ахматова просила Фадеева заступиться за ее сына — Льва Николаевича Гумилева, который был арестован. Из записи в дневнике Л. Чуковской видно, что Фадеев обещал свою помощь: «Анна Андреевна рассказала, что была в Переделкине у наших… Ехала она туда, по словам ее, очень удачно: попала в одно купе с женою Федина, которая сразу же на машине доставила ее в Переделкино. Ее поразило и, конечно, обрадовало, что Фадеев принял ее очень любезно и сразу сделал все от него зависящее. (Все последние дни перед отъездом она твердила: “Фадеев меня и на глаза не пустит”.) Поражена также тем, что Фадеев и Пастернак выдвинули ее книгу на Сталинскую премию» (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Т. 1. М., 2007, с. 200).
С. 55 .меня бабахнула статья в «Правде» о «Лит. учебе». прихлопнула статья в «Литгазете». — 29 декабря 1940 г. в «Правде» появилась статья А. Штейна под задорным названием «Чему учит “Литературная учеба”?». Автор, в 1939—1943
частности, пишет: «...вульгарная социология нет-нет да и пока-
жет свои уши со страниц журнала. Взять, к примеру, статью К. Чуковского “Социальная природа переводчика”...» Полемика с К. Чуковским и В. Орловым завершается эффектной концовкой: «...этого более чем достаточно, чтобы судить о крайне низком теоретическом и литературном уровне авторского коллектива журнала, призванного обучать молодых литераторов». Вторая статья — рецензия Л. Псковского на «Чтеца-декламатора для детей» (составил Корней Чуковский. М.: Изд-во детской литературы, 1941). Статья появилась в «Литературной газете» 26 января 1941 года. В рецензии указано, что «плоха вторая, главная часть, посвященная современной “взрослой” поэзии».
С. 60 …Фадеев… раздувал… историю с Репиным! — Когда в ходе советско-финской войны наши войска пришли в Пенаты, распространился упорный слух, что Чуковский то ли в дни своего приезда к Репину в 1925 году, то ли в одном из своих писем отговаривал Репина вернуться в СССР. Это было по тем временам серьезным политическим обвинением. О последствиях для Чуковского этой истории читаем у В. Кирпотина: «После Финской войны нам достались “Пенаты”, дача Репина. В архиве художника было найдено письмо Чуковского — ответ на запрос Репина о переезде в Советскую Россию. Корней Иванович настойчиво отговаривал художника от этого шага… Сказочника всенародно начали топтать ногами за ремесленную сказку, но не по литературным причинам, а по политическим: за то, что. отговаривал Репина вернуться в Россию» (В. Кирпотин. Ровесник железного века. М.: Захаров, 2006, с. 530). В настоящее время разысканы и опубликованы все письма Чуковского к Репину (Илья Репин – Корней Чуковский. Переписка. М.: Новое лит. обозрение, 2006). Установлено, что письма, о котором пишет Кирпотин, не существовало в природе, теперь известно кто именно и зачем распустил этот ложный слух. Подробный рассказ о том, как обстояло дело на самом деле см.: Елена Чуковская. Почему Репин не приехал в СССР: История одного вымысла // Лит. газета. 1997. 11 июня.
С. 61 Дивный перевод «Леноры» прочитал Левик. — Балладу «Ленора» написал немецкий поэт Готфрид Бюргер.
Пишу новую сказку. — Речь идет об антивоенной сказке «Одолеем Бармалея».
С. 63 «Тыьки я, мов окаянный…» — Строка из стихотворения Шевченко «И мертвым, и живым, и неродившимся землякам моим в Украине и не в Украине мое дружеское послание».
С. 64 …поверила в Шендера Мендера — так в те годы звался герой сказки, задуманной Чуковским и впоследствии названный Бибигоном.
С. 65 «Были и лето и осень дождливы». — Строка из баллады Р. Саути «Суд Божий над епископом» в переводе В. А. Жуковского.
С. 69 Так зачем же злые вороны очи выклевали мне? — Неточная цитата из некрасовских «Коробейников» (VI): «А за что вы, черны вороны, / Очи выклевали мне?»
С. 71 …ах какой дуся». — Речь идет о младшем внуке, Дмитрии (р. 1943), сыне Н. К. Чуковского.
Статья в «Правде». — Статью П. Юдина «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского» см.: Правда. 1944, 1 марта. Статья посвящена разгрому сказки «Одолеем Бармалея». Поводом для этого послужил донос в ЦК от художника П. В. Васильева. П. Васильев — автор серии рисунков, посвященных жизни и деятельности В. И. Ленина. Среди его работ — картина «Ленин и Сталин в Разливе». Картина постоянно воспроизводилась на первых страницах газет. Васильев жил в Москве в том же доме, что и Чуковский, — в соседнем подъезде. Незадолго до своего доноса Васильев зашел к Чуковскому по-соседски, на столе лежала газета с репродукцией этой картины. К. И. сказал: «Что это вы рисуете рядом с Лениным Сталина, когда всем известно, что в Разливе Ленин скрывался с Зиновьевым». Васильев пошел прямо в ЦК и сообщил об этом разговоре. Корнея Ивановича вызвал Щербаков, топал ногами, матерился, через несколько дней и появился разнос в «Правде». В архиве Чуковского сохранилась открытка. На открытке воспроизведена другая картина Васильева «Ленин в детские годы». Под репродукцией рукой Чуковского написано: «Этот П. Васильев — стукач. Донес на меня Поскребышеву [описка К. И., на самом деле — Щербакову.— Е. Ч.], что говорил я о Сталине, — и чуть не погубил меня. К. Ч.». В 1982 г. на доме, где жили П. В. Васильев и К. И. Чуковский, установлена мемориальная доска П. В. Васильеву.
Еще об одной причине травли Чуковского см. примеч. к с 60.
С. 72 «.Вот он – закон крови на земле». — См.: Ф. М. Достоевский. Полн. собр. соч. Биография. Письма и заметки из записной книжки. Т. 1. СПб., 1883, с. 355.
С. 74 . приехала Женина мама — Нина Станиславовна, первая жена Б. К. Чуковского.
Я похлопотал о нем у Катаняна и тем погубил его… — Чуковский хлопотал об Н. А. Пыпине не только у Катаняна. См. Т. 12, с. 601 примеч. к с. 569.
С. 75 Ты еще не рождалась. — Эти же стихи см. Т. 11, с. 211 наст. изд.
1946
С. 81 Старцев в «Советской книге» свел со мной счёты… — Упомянута статья
Старцева» о переводах Уота Уитмена в «Советской книге», № 1.
С. 84 Говорил о новой сказке Исаковского, которую «Правда» предложила ему изменить. — Как сообщила мне А. И. Исаковская, речь идет о «Сказке о Правде». Ее история рассказана самим М. Исаковским в письме к А. Твардовскому от 10 января 1966 г. (см.: Михаил Исаковский. Письма о литературе. М., 1990, с. 141—145). «Сказка» была напечатана лишь после кончины М. В. Исаковского, уже во времена «перестройки», с предисловием В. Лакшина («Знамя». 1987. № 10, с. 3—16).
Лакшин пишет, что «поэма… вряд ли могла появиться в те годы… автор обрек ее на то, чтобы рукопись осталась лежать в дальнем ящике стола». По мнению Лакшина, это произошло еще и потому, что в августе 1946 г. «...разносу подверглось стихотворение-песня “Враги сожгли родную хату…”». Судя по рассказу Твардовского, записанному Чуковским, дело обстояло не совсем так. (Сходные слова Твардовского приводит в своем дневнике и А. Кондратович: «Помните его сказку о правде, ту, что не хотели напечатать». — Алексей Кондратович. Новомирский дневник. М., 1991, с. 51.) Автор не «обрек рукопись… лежать в дальнем ящике стола», а предложил ее газете «Правда». Газета в июне 1946 г. «Сказку…» не напечатала, но в августе разносу подверглось одно из стихотворе- 1944—1946
ний М. Исаковского, что весьма характерно для литературных
нравов тех лет.
С. 86 .он приедет ко мне плакаться. — Фадеев говорит о статье Ф. Панферова «О черепках и черепушках» (Октябрь. 1946. № 5, с. 151—162). «Черепки и черепушки», по мысли Панферова,— это редакторы и критики, которые образуют непробиваемую преграду между читателем и «деревом литературы». В результате «дерево сохнет». Ссылаясь на Сталина, сказавшего: «Шекспир великий писатель. Но надо учиться писать лучше, чем Шекспир», — Панферов призывает современных писателей «писать лучше, чем писали наши классики». Завершает он советом: «Итак, товарищи, дробите “черепки и черепушки”... и выше знамена инженеров человеческих душ!» Панферову возразили О. Курганов и А. Колосков (см.: Об «исповедях» и «проповедях» в журнале «Октябрь» // Правда. 1946. 24 июня), а также редакция «Литературной газеты»: «Статья Ф. Панферова неграмотна не только в прямом, элементарном смысле слова. Она неграмотна в самом своем существе» (1946. 22 июня). Одновременно появились неодобрительные отзывы о Панферове-редакторе и, в частности, о публикации в журнале «Октябрь» поэмы С. Кирсанова об А. Матросове. См.: Н. Калитин. Игра в рифмы // Комс. правда. 1946. 19 июня.
С. 87 „.в «Новом Времени» напечатали их заискивающие письма к Суворину… — Скандал в газете «Новое время» по поводу писем Д. С. Мережковского к А. С. Суворину разразился одновременно с другим скандалом — попытками устроить общественный суд и исключить В. В. Розанова из Религиозно-философского общества. В этих попытках принял участие и Мережковский. 25 января 1914 г. «Новое время» поместило «Письмо в редакцию» В. Розанова. В своем письме Розанов негодует по поводу недавно опубликованной статьи Мережковского «Суворин и Чехов», где Мережковский очень нелестно характеризует Суворина, умершего год назад. Приведя ряд цитат из статьи Мережковского, Розанов пишет: «Вся Россия рассудит, какого названия заслуживает писатель, стоявший если не в передней Суворина, то, во всяком случае, просивший пройти через эту переднюю, но чего-то недополучивший или получивший, по его расценке, “мало”... и теперь говорящий ругань в спину своего недостаточного благодетеля, и когда тот не может ему ответить» (№ 13604, с. 14). В одном из следующих номеров редакция опубликовала два письма Мережковского к Суворину, относящихся к 1903 году. В первом письме Мережковский просил Суворина дать в долг деньги для газеты «Новый путь». «Из моих многолетних, хотя и редких бесед с вами,— писал Мережковский,— особенно из последней, мне чувствуется, что между нами есть взаимное понимание, вне всяких узких литературных партий и предрассудков… несмотря на то, что я обращаюсь к Вашей материальной помощи, я искренно ощущаю возможность ясного и бескорыстного отношения к вам». Из второго письма Мережковского ясно, что Суворин деньги дал (№ 13607, с. 4). И наконец, в следующем номере газета снова возвращается к отношениям Мережковского и Суворина в статье «Изобличенный г. Мережковский». Статья содержит множество выпадов против Мережковского, защищает Суворина, который «не угодил литературному Израилю», и включает в себя полный текст ответа Мережковского на нападки «Нового времени», помещенный в «Речи» 28 января (10 февраля). Вот этот ответ: «Как будто независимо, а на самом деле в связи с удалением В. В. Розанова из Религиозно-философского общества, “Новое Время”, опубликовав мое частное письмо к А. С. Суворину, поднимает вопрос о
Комментарии моих личных отношениях к нему. Отвечаю не “Новому Времени”, а тем, кто мог бы не понять, в чем дело. У меня и у З. Н. Гиппиус были очень давние, многолетние, литературные и личные, отношения с Сувориным, которые начались еще в 1891, когда он издал мою книгу “Символы”. Эти отношения усилились благодаря моему знакомству с А. П. Чеховым, а впоследствии с В. В. Розановым, в период “Нового Пути” и религиозно- философских собраний 1901—02 гг. За долгие годы, несмотря на постепенно углублявшееся расхождение по вопросам общественным, у нас с Сувориным продолжалась, хотя и с большими перерывами, переписка личного характера. Из длинного ряда писем “Новое Время” выхватило одно, совершенно случайное и незначительное, ссылаясь на него как на свидетельство моего неизменно доброго отношения к Суворину. Как будто добрые отношения к человеку, которому я лично был обязан литературной поддержкой, есть какое-то преступление. Но судить о действительном смысле этих отношений можно только по тому, к чему они привели. Когда, 21 октября 1911 г., появилась в газете “Речь” моя статья “Национализм и религия”, Суворин написал мне по поводу ее очень резкое письмо, на которое я ответил ему с еще большей резкостью, после чего всякие письменные и личные сношения наши прекратились навсегда. Пусть же “Новое Время” опубликует мое последнее письмо к Суворину. Из него будет видно, что я осудил общественную деятельность Суворина с неменьшей резкостью, чем это сделано в моей статье “Суворин и Чехов”. Смысл моей статьи не более отрицателен, чем смысл моего последнего письма к Суворину, где я называю национализм его — нигилизмом, кощунством и надругательством над общественною правдою. Тяжелая вина моя, которую я вполне сознаю, заключается в том, что я не сумел вовремя порвать мои личные отношения с Сувориным». В этой же статье «Новое время», приняв вызов, печатает последнее письмо Мережковского к Суворину от 21 ноября 1911 г., где Мережковский, в частности, заявляет: «Я — враг “Нового Времени”, а следовательно и враг Суворина, но об Алексее Сергеевиче у меня все-таки сохранилось самое доброе и сердечное воспоминание» (Новое время. 1914. 29 янв. (11 февр.), с. 5.).
С. 87 Неделя об Ахматовой и Зощенко. — В такой туманной форме автор упоминает о травле Ахматовой и Зощенко, развернутой в печати после печально знаменитого доклада А. А. Жданова «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» и Постановления ЦК от 14 августа 1946 г. под тем же заглавием.
С. 88 …в «Правде» ругательный фельетон о моем «Бибигоне» – и о Колином «Серебряном острове». — Травля К. Чуковского началась через неделю после опубликования «постановления ЦК “О журналах…”». 21 августа оно было напечатано в «Правде». В статье С. Крушинского «Серьезные недостатки детских журналов» (Правда. 1946, 29 авг.) объектом разноса стали журнал «Мурзилка» и сказка К. Чуковского «Бибигон». Крушинский пишет: «...нельзя допускать, чтобы под видом сказки в детский журнал досужие сочинители тащили явный бред. С подобным бредом под видом сказки выступает в детском журнале “Мурзилка” писатель Корней Чуковский… Нелепые и вздорные происшествия следуют одно за другим… Дурная проза чередуется с дурными стихами… Натурализм, примитивизм. В “сказке” нет фантазии, а есть одни только выкрутасы. Чернильница у писателя большая, а редакция журнала “Мурзилка” неразборчива… » В не столь грубой форме, но досталось и журналу «Пионер», печатавшему на своих страницах повесть Николая Чуковского «Серебряный остров». Крушинский охарактеризовал повесть как «дань плохим образцам — жанру западного детективного романа». Заканчивается статья утверждением: «Нельзя печатать в 1946
журнале стихотворение ли, рассказ ли, очерк ли, если это про-
изведение не отвечает целям и методам коммунистического воспитания детей… »
С. 88 В «Правде» вчера изничтожают Василия Гроссмана. – В. Ермилов в статье «Вредная пьеса» так характеризует пьесу Вас. Гроссмана «Если верить пифаго- рийцам», опубликованную в журнале «Знамя». 1946. № 7: «...он решил опубликовать свое ублюдочное произведение после Великой Отечественной войны… он написал двусмысленную и вредную пьесу, представляющую злостный пасквиль на нашу действительность, на наших людей. И только политической безответственностью редакции журнала “Знамя” можно объяснить появление на страницах журнала реакционной, упаднической и антихудожественной пьесы Вас. Гроссмана» (Правда. 1946. 4 сент.).
«...Неужели вам это не обидно, т. Тихонов?» — 4 сентября президиум правления Союза писателей обсудил на своем заседании Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа и постановил исключить Ахматову и Зощенко из Союза писателей. Были рассмотрены также организационные вопросы: Н. С. Тихонова освободили от обязанностей председателя ССП. Для руководства работой союза президиум решил создать секретариат в составе: генерального секретаря ССП, 4-х его заместителей и 8-ми членов секретариата. Президиум избрал генеральным секретарем ССП А. А. Фадеева, заместителями К. М. Симонова, В. В. Вишневского, Н. С. Тихонова и А. Е. Корнейчука. Л. М. Леонов стал одним из членов секретариата. Резолюция этого заседания, а также выступления его участников напечатаны в «Литературной газете» 7 сентября 1946 г.
89 Изъятие «Большой жизни» лишило его гонорара 440 000 р. — 4 сентября 1946 г. было принято Постановление ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь» (опубликовано в «Литературной газете» 14 сентября). Сценарий к фильму написан П. Ф. Нилиным и посвящен жизни и труду донецких шахтеров. За первую серию Нилин получил Сталинскую премию (1940). Постановление вынесено о второй серии. «Кинофильм порочен в идейно-политическом и крайне слаб в художественном отношении… дано фальшивое, искаженное изображение советских людей… выпуск на экран второй серии фильма “Большая жизнь” запретить» — таково основное содержание этого документа. Чуковский узнал о запрете заранее от П. Ф. Нилина, своего соседа по Переделкину. По рассказу Нилина, его внезапно вызвали в Кремль, и он присутствовал на обсуждении, где И. В. Сталин осудил «Большую жизнь».
С. 91 Был. Леля Арнштам. Работает над исправлением Глинки. — Речь идет о фильме «Глинка», который был поставлен режиссером Л. О. Арнштамом.
С. 92 Тут драка – не драка, игра – не игра… — Строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Крестьянские дети».
С. 93 Фадеев… написал 4 письма… — Два письма Фадеева к Чуковскому и письмо Фадеева Симонову см. сб.: Александр Фадеев. Материалы и исследования. М., 1977, с. 194, 195, 250. Письма Фадеева помогли публикации статей Чуковского о Некрасове. Так, 23 октября Фадеев пишет Чуковскому: «... Я успел написать два подробных письма о Вашей работе с просьбой взять отрывки — Симонову в “Новый мир” и Панферову в “Октябрь”. Прошу Вас с ними созвониться… Что же касается “Литературной газеты”, то я персонально договорился с Сурковым… и прошу Вас это дело реализовать». В тот же день в письме к Симонову Фадеев писал: «У К. И. Чуковского есть очень хорошая работа о Некрасове… Написано это
Комментарии необыкновенно просто, талантливо и очень убедитель- но». Вероятно, именно в результате заступничества Фадеева статьи Чуковского были опубликованы, невзирая на одновременную кампанию травли из-за «Бибигона». См. также примеч. к с. 88, 94, 96.
С. 94 …новый номер «Мурзилки», где нет «Бибигона»! — Сказка «Бибигон» печаталась в «Мурзилке» с продолжением — в № 11, 12 за 1945 г. и в № 1—7 за 1946 год. На седьмом номере печатанье было оборвано.
...сдал, наконец, статейку о Некрасове в «Новый мир». — Статья «О Некрасове: К 125-летию со дня рождения» напечатана в «Новом мире» (1946. № 12).
С. 95 …найденные мною стихи Некрасова плохи: явный черновик! — 30 ноября 1946 г. в юбилейном номере «Литературной газеты» (125 лет со дня рождения Н. А. Некрасова) напечатана статья К. Чуковского «Неизвестные стихи», где автор приводит строки, строфы и отдельные слова, выброшенные или измененные Некрасовым в угоду цензуре.
С. 96 …обозвали меня пошляком и пасквилянтом за… «Собачье царство». — В 1946 году в издательстве «Сотрудник» с рисунками С. Чехонина вышла в пересказе Чуковского сказка «Собачье царство», впервые напечатанная Чуковским в 1912 году в детском сборнике «Жар-птица» (также с рисунками С. Чехонина и с указанием «сюжет заимствован»).
На выпуск сказки отозвалась газета «Культура и жизнь». 10 декабря 1946 года Е. Ватова, руководитель детских учрежденийМинистерства сельхозмашиностроения, в статье «Пошлятина под флагом детской литературы» писала: «Новая его [Чуковского] книжка представляет вопиющий пример пошлости: автор издевательски относится к большим целям воспитания наших детей. Этот пасквиль Корней Чуковский выдает за сказку, а близорукие редакторы и издатели распространяют это сочинение, оскорбляющее чувства детей, их представление о человеке. Нужно оградить детей от сочинений, в которых проповедуется зоологическая мораль».
В статье дело было представлено так, что сказка — это пасквиль на современную действительность, говорилось об «исправительно-трудовой политике пса-самодержца», о том, что автор призывает детей жить по законам «собачьей морали». То обстоятельство, что сказка впервые печаталась в 1912 году и по одному этому не могла быть пасквилем на обстоятельства 1946 года, никого не смутило.
В 1981 был издан библиографический указатель «Список книг, не подлежащих распространению в книготорговой сети» (М.: Книга). Там, среди других «опасных» изданий, на странице 111 значилось:
Чуковский К. Собачье царство. М.: Кооп. т-во «Сотрудник», 1946. — 16 с. — 50 000 экз.
Вся эта история наглядно характеризует приемы и аргументы травли писателей в 1946 году после пресловутого постановления ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”».
1947
С. 98 Друзья притворно-безмятежны, / Угрюм Кадо, мой верный пес. — Вариант стихотворной строфы Некрасова из его «Вступления к песням 1876—77 годов»: «Друзья притворно-безмятежны, / Угрюм мой верный черный пес, / Глаза жены сурово-нежны: / Сейчас я пытку перенес».
С. 102 …волнует бумажка, полученная Лидой…. — Речь идет о 1946—1950
Лидии Николаевне Рогожиной, второй жене Бориса Корнееви-
ча Чуковского.
С. 104 Я написал о Феофиле… — См.: Ф. М. Толстой и его письма к Некрасову / [Вступ.] ст. и публ. К. Чуковского // Лит. наследство. М., 1949. Т. 51/52. Кн. 2, с. 569—620.
С. 105 …деньги …неуспели дойти до действия декрета. — В декабре 1947 г. было издано постановление «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольствие и промышленные товары». Денежная реформа заключалась в обмене находившихся в обращении денежных знаков на новые в соотношении 10:1 и дифференцированной переоценке денежных накоплений.
С. 107 «Госутив» — «Государственное управление туч и ветров», предполагаемое название задуманного Чуковским романа о погоде. См. также Т. 12 наст. изд., примеч. к с. 452.
С. 109 …1-й том своего двухтомного сборника «Репин». — Речь идет об издании: Художественное наследство. Репин: В 2 т. Т. 1 / Под ред. И. Э. Грабаря и И. С. Зильберштейна. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948.
С. 113 «Молчит сомнительно восток». «всемирный благовест лучей». — Начальная строка стихотворения Ф. Тютчева и неточная концовка этого же стихотворения. У Тютчева: «Раздастся благовест всемирный / Победных солнечных лучей…».
С. 115 «И наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас». — Строки из пушкинского «Евгения Онегина» (Гл. 2, строфа XXXVIII).
С. 117 Главный подарок – Лидины стихи. — Л. К. переписала от руки и подарила отцу в день рождения тетрадочку со своими стихами. Несколько месяцев спустя, в сентябре 1950 года, К. И. писал ей: «Я часто читаю и перечитываю “Стихи последних лет”. Мне очень по душе стихи про ручеек, про библиотеку, про трамвай, “Каюсь: я уже чужой судьбою…”, “И маленький глоток свободы на ночь…” — особенно последнее (я читаю его чаще всего). Всюду предельный лаконизм, энергия и свежесть выражения, великолепная смелость метафор — и осердечен- ность каждого образа. Все это произведения большого поэта. (Иногда смелость переходит в вычурность: “А клен, наверное, закату брат… ” и т. д. и еще в двух- трех случаях; чаще же всего и вычурность художественно убедительна.)
Изо всех подарков, какие я когда-либо получал ко дню рождения, этот мне дороже всего. Вот уже сентябрь, а я все еще радуюсь этому подарку — и завидую поэту, который может находить для своих чувств такие слова» (Корней Чуковский — Лидия Чуковская. Переписка. 1912—1969. М.: Новое литературное обозрение, 2003, с. 339).
С. 120 …стихи… по поводу дискуссии о советской лингвистике, начатой в «Правде» выступлением проф. Чикобавы. — 9 мая 1950 г. «Правда» объявила: «В связи с неу-
Комментарии довлетворительным состоянием, в котором находится со ветское языкознание, редакция считает необходимым организовать на страницах газеты “Правда” свободную дискуссию с тем, чтобы путем критики и самокритики преодолеть застой в развитии советского языкознания». Дискуссию открыла занявшая две газетные полосы статья Арн. Чикобавы, профессора Тбилисского государственного университета им. Сталина «О некоторых вопросах советского языкознания». Проф. Чикобава выступил с критикой основных положений общелингвистической теории академика Н. Я. Марра. После этого еженедельно «Правда» начала отдавать половину газеты специальным статьям по языкознанию (см. № 136, 143, 150, 157, 164 и 178). Среди опубликованных статей была и статья академика В. В. Виноградова «Развивать советское языкознание на основе марксистско-ленинской теории» (№ 157). Интерес редакции к языкознанию стал понятен после того, как в дискуссию вступил И. Сталин со своей статьей «Относительно марксизма в языкознании».
С. 120 Есть у нас еще дома дела. — Слова из «Песенки фронтового шофера» Б. С. Ласкина.
. встретил я Тату Сельвинскую и ее «жениха». — Упомянут Михаил Анчаров, поэт, исполнявший свои песни под гитару, один из родоначальников авторской песни.
С. 123 …был у нее брат Юрочка.— впоследствии художник Ю. П. Анненков.
С. 124 Получил от Е. В. Тарле замечательное письмо. — См.: Е. В. Тарле и К. И. Чуковский. Переписка / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. Е. Н. Никитина // Вопросы истории. 2006. № 1, с. 91-92.
1951
С. 130 Горькому не понравились Собакин и Зоя Цветаева… написал… что прекращает с ним переписку. — Чуковский неверно запомнил и записал фамилии. На самом деле Пастернак говорил о Б. М. Зубакине и Анастасии Цветаевой, которые летом 1927 г. гостили у Горького в Сорренто. Переписка Б. Пастернака с М. Горьким теперь полностью опубликована (см.: Переписка Бориса Пастернака. М., 1990).
1952
С. 132 … я смотрел фильм «Кавалер Золотой Звезды». — Фильм режиссера Ю. Райзмана по одноименному роману Бабаевского.
1953
С. 135 …Отечество нам Узкое село. — Перефразированы строки из стихотворения А. С. Пушкина «19 октября»: «Всё те же мы: нам целый мир чужбина; / Отечество нам Царское Село».
С. 143 Читал «Элефантиду». — По словам Татьяны Максимовны Литвиновой, «Элефантида» — ее повесть, рукопись которой она давала прочесть Корнею Ивановичу. Повесть так и не опубликована.
С. 144 Словно хожу по цветистому лугу, / Но ни травы, ни цветов уж не мну. — Строки из стихотворения А. М. Жемчужникова «Старость». Должно быть: «Но ни цветов, ни травы уж не мну!..»
И утро, и вечер, и полдень мои позади — Строка из стихотворе- 1950—1954 ния Уолта Уитмена в переводе К. Чуковского.
С. 145 Статейка Тарасенкова в «Литгазете» глубоко оскорбила меня. — Упомянута статья А. Тарасенкова «Мастерство поэта» о книге Чуковского «Мастерство Некрасова» (Лит. газета. 1953. 7 мая).
С. 147 Зощенко очень подавлен… — Спустя две недели после этой записи, 23 июня 1953 года, президиум ССП на своем заседании рассмотрел заявление М. М. Зощенко о восстановлении его в Союзе писателей. На заседании выступили А. Софронов, М. Шагинян, К. Симонов, А. Твардовский, Н. Грибачев, Л. Соболев. Было решено отказать Зощенко в «восстановлении», а принять его в ССП заново как переводчика и автора «Партизанских рассказов». Стенограмму этого заседания см.: Б. Сарнов, Е. Чуковская. Случай Зощенко // Юность. 1988. № 8, с. 76—77.
...Гудзий… сообщил сенсацию о статьях в «Коммунисте» и борьбе за «типическое». — В отчетном докладе на XIX съезде ВКП(б) в октябре 1952 г. секретарь ЦК Г. М. Маленков, в частности, сказал: «Наши художники, литераторы, работники искусства в своей творческой работе… должны постоянно помнить, что типично не только то, что наиболее часто встречается, но то, что с наибольшей полнотой и заостренностью выражает сущность данной социальной силы. В марксистско-ленинском понимании типическое отнюдь не означает какое-то статистическое среднее… Типическое есть основная сфера проявления партийности в реалистическом искусстве. Проблема типичности есть всегда проблема политическая… » (Правда. 1952. 6 окт.) Эта формулировка типического «списана референтом Маленкова из статьи известного литературоведа, репрессированного “врага народа” Д. Святополк-Мирского» (А. Берзер. Прощание. М., 1990, с. 202). На какое-то время рассуждения о «типическом», слегка варьирующие слова Маленкова, стали необходимым атрибутом любой литературоведческой статьи. Присутствуют они и в докладе Фадеева 24 марта 1953 г. (досталось там и Н. К. Гудзию, см. примеч. к с. 166), и в журнале «Коммунист» (1953. № 6, с. 81).
С. 150 …Федин, принес «Новый мир» с рецензией Жданова. — Имеется в виду рецензия В. Жданова на «Мастерство Некрасова» — «Книга о мастерстве поэта» (Новый мир. 1953. № 7, с. 252—256).
С. 155 …Эренбург напечатал в «Знамени» статью… — Речь идет о статье Ильи Эренбурга «О работе писателя» (Знамя. 1953. № 10). Среди «писателей буржуазного общества, которые создавали прекрасные произведения», назван Кнут Гам- сун. В статье упомянут также Матисс.
С. 156 .он жив и, кажется, здоров. — К сожалению, этот слух о Л. М. Квитко оказался ложным. Он был расстрелян в 1952 году.
С. 158 Лидина статья «Гнилой зуб». — Статья Лидии Чуковской «Гнилой зуб» напечатана на первой полосе «Литературной газеты» 24 декабря 1953 г. Название редакция изменила, и статья вышла под заглавием «О чувстве жизненной правды».
1954
С. 161 …перевод (мой и Тани Литвиновой) пьесы Филдинга… — Речь идет о пьесе Г. Филдинга «Политик из кофейни, или Судья в ловушке».
С. 162 .узнают, и больше мне в Коктебель нет пути. — Катаев говорит о своем рассказе «Вечная слава» (Огонек. 1954. № 4). В этом рассказе Максимилиан
Комментарии Волошин выведен под именем Аполлинарий Востоков, а его жена — Мария Степановна названа Ольгой Ивановной. Автор саркастически повествует: «Сам Востоков давно умер, забыт… дом напоминает не столько базилику, сколько караимскую синагогу… В доме всегда живет несколько бестолковых старушек, поклонниц Востокова, которые помогают Ольге Ивановне поддерживать легенду о необыкновенной личности поэта и об его вечной славе… Подобно Душечке, Ольга Ивановна потеряла себя и все время жила как во сне даже после смерти мужа».
С. 164 Катя не знает, что умер Сережа. — Сергей Исаакович Хмельницкий, муж Екатерины Борониной.
Ком се жоли! ком се жоли! — Чуковский цитирует неточно, по памяти. На самом деле следует читать: Се тре жоли, се тре жоли! / Коман ву порте ву? (Как мило, как мило! Как вы поживаете? — франц.)
...всюду разговоры об этой статье. — Статья М. Лифшица «Дневник Мариэтты Шагинян» появилась в «Новом мире». 1954. № 2. В саркастической, язвительной и остроумной форме Лифшиц высмеял М. Шагинян за то, что «писательница готова рассуждать на любую тему, совершенно не зная ее», за то, что «почтенный автор смело вторгается в любую область, будь то ботаника или архитектура, и так привыкает к этой легкости, что начинает забывать таблицу умножения». Статья завершается выводом: «В этом произведении столько ошибок и чернильных пятен, а литературный язык так плох, что не может быть никакого сомнения — перед нами действительно настоящий дневник, не переписанный набело, рабочая тетрадь. Даже великие писатели оставляли вопрос о публикации таких тетрадей на усмотрение потомства».
С. 165 …чуть только Шагинян похвалила в «Лит. Газете» роман Панферова, Панферов в журнале «Октябрь» похвалил дневник Шагинян. — 9 января 1954 г. в «Литературной газете» появилась пространная статья М. Шагинян «О новом романе Ф. Панферова». Статья содержала многочисленные комплименты по адресу пан- феровского романа «Волга-матушка река». В февральском номере журнала «Октябрь», выходящего под редакцией Ф. Панферова, помещена хвалебная рецензия М. Бременера о «Дневнике писателя» М. Шагинян.
С. 166 …какой я подлец, что напал на… роман Гроссмана…. на… Гудзия… — В документальном повествовании Анны Берзер «Прощание» (М., 1990) прослежены все стадии участия А. Фадеева в судьбе романа Василия Гроссмана «За правое дело». Фадеев сперва был горячим сторонником романа, выдвигал его на Сталинскую премию, заступался за него в ЦК, а затем, в марте 1953 г., возглавил кампанию травли романа и его автора, развязанную по приказу сверху. Стенограмма выступления Фадеева на президиуме правления Союза писателей 24 марта 1953 г. напечатана в «Прощании» (с. 186—210) и, в сокращенном виде, — в «Литературной газете», 28 марта 1953 г. Вариант, помещенный в «Литературной газете», содержит три раздела: «1. О романе В. Гроссмана “За правое дело”. 2. Об ошибках редакции журнала “Новый мир”. 3. Борьба за высокое качество советской литературы и ее идейные противники». Говоря об ошибках «Нового мира», Фадеев обрушивается на статью Н. К. Гудзия и В. А. Жданова «Вопросы текстологии», «...которая,— по его словам,— представляет собой замаскированную полемику с государственным требованием упорядочить издание классиков… Формально в статье Н. Гудзия и В. Жданова признается, что переиздаваться должен текст последнего прижизненного издания, но дальше статья наполнена ложными наукообразными предложениями, которые по существу ревизуют го- 1954
сударственные указания…».
С. 168 .очень большой китаист. — Речь идет о китаисте Борисе Ивановиче Панкратове (сообщено М. В. Баньковской).
...история Вирты. (См. «Комсомольскую правду» от 16-го.) — В «Комсомольской правде» 17 марта появился фельетон М. Суконцева и И. Шатуновского «За голубым забором». Авторы высмеяли Н. Е. Вирту, который построил в селе Горелове на Тамбовщине дом за голубым забором и «собирается писать книги о героях, которых он, судя по всему, не видит, не понимает и не уважает».
. его исключили. из Союза Писателей. — А. Суров — драматург, театральный критик. Его пьесы «Далеко от Сталинграда», «Зеленая улица» (Сталинская премия), «Обида» ставились по всей стране. Кроме пьес, Суров прославился беспробудным пьянством и активным участием в кампании борьбы с космополитами. Однако после смерти Сталина в партком Союза писателей посыпались жалобы, из которых выяснилось, что Суров работал с помощью «негров», писавших для него пьесы и критические статьи. Этими «неграми» были те же космополиты, лишенные возможности печататься под своими именами. Жалобы разбирала комиссия ССП. Н. С. Атаров, один из членов этой комиссии, рассказывал автору этих строк, что «негры» (среди которых был Я. Варшавский) предъявили доказательства своего участия в литературных трудах Сурова: так, в одной из пьес все действующие лица имели имена и фамилии соседей по коммунальной квартире, в которой жил один из «соавторов»; была предъявлена сельскохозяйственная брошюра, которую на разные голоса в виде своих реплик пересказывали персонажи суровской пьесы. В результате разбора дела — Сурова исключили из Союза писателей, а дело замяли. Об этой истории см. также: В. Каверин. Эпилог. М., 1989, с. 328—329.
С. 169 .прочитал новую вещь – «Теркин на небе» – прелестную, едкую. — Имеется в виду поэма А. Твардовского «Теркин на том свете».
С. 173 «Буря воет в саду, буря ломится в дом». — Строка из поэмы Н. А. Некрасова «Мороз, Красный нос».
С. 174 Серго — С. Л. Берия, муж внучки М. Горького Марфы, сын Лаврентия Берии.
С. 175 …кончила книжку… о Георгиевской. — Упомянута брошюра: Лидия Чуковская. С. Георгиевская: Критико-биографический очерк. М.: Детгиз, 1955.
С. 177 .«мудрецы и поэты, хранители тайны и веры». — Строки из стихотворения Валерия Брюсова «Грядущие гунны».
С. 179 Весь город говорит о столкновении Эренбурга и Шолохова, говорившего в черносотенном духе. — С 15 по 25 декабря проходил Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Съезду предшествовала встреча руководителей Коммунистической партии и Советского правительства с писателями 13 декабря. (См.: С. И. Чупринин. Хроника важнейших событий // Сб.: Оттепель. 1953—1956. Страницы русской советской литературы. М., 1989.) Сохранилась запись А. Твардовского об этой встрече и о выступлении Шолохова: «Жаль Шолохова. Он выступил постыдно. Каким-то отголоском проработок космополитов звучали его напоминания Эренбургу о том, что тот писал в 21 г. и издавал в Риге, что тот принижает русских людей и, наоборот, возвеличивает евреев. Ах, не тебе, не тебе, Михаил Александрович, говорить эти слова. И хриплый задушенный голос, местами глохнувший, срывавшийся совсем, голос, относительно происхождения хрипоты которого не могло быть ни у кого сомнений» (А. Твардовский.
Комментарии Из рабочих тетрадей // Знамя. 1989. № 7, с. 150). Речь
Шолохова на съезде (22-го) содержала резкие нападки на
Симонова и снова — на Эренбурга. Шолохов назвал «Оттепель» «шагом назад», обвинил Эренбурга в «топтании на месте», в том, что он «на малейшее критическое замечание обижается». Отвечал Шолохову Федин, который заявил, что писатели не хотели бы, чтобы с ними разговаривали «таким языком, каким говорил Шолохов с Симоновым. Это какой-то особый язык» (Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1956, с. 374, 504).
1955
С. 194 Читал Стивенсона о дневнике Pepys’a. — Речь идет о книге: Robert Louis Stevenson. Familiar Studies of men and books. London: Chatto and Windus, 1912. Эта книга сохранилась в переделкинской библиотеке Чуковского. Страницы из главы «Samuel Pepys. Respectability» (р. 226—227) отчеркнуты на полях.
C. 197 …черты молодого Homunculus’a. — Homunculus — псевдоним молодого Заславского.
С. 201 Хлопоты о Тагер уперлись в тупик. — Чуковский хлопотал о реабилитации Е. М. Тагер.
Бек. рассказал мне дело Сахнина, укравшего у сосланной Левиной ее роман. — Речь идет о романе А. Я. Сахнина «Тучи на рассвете», напечатанном в журнале «Знамя» (1954. № 2, 3). В том же году роман вышел в «Роман-газете» (№ 7, 8), в Дет- гизе и в Гослитиздате. Между тем ссыльная Раиса Семеновна Левина обратилась в суд с заявлением, что она послала в редакцию «Знамени» свой роман, а сотрудник журнала А. Сахнин заимствовал из ее рукописи многие сюжетные ходы, ситуации и отрывки и опубликовал книгу под своим именем. Суд привлек к разбору этой жалобы комиссию Союза писателей, которую возглавил В. А. Рудный. От него автору этих строк известно, что суд постановил обязать Сахнина выплатить Левиной часть гонорара и поставить ее имя, так как, судя по рукописи, представленной Левиной, «Тучи на рассвете» изданы на основе ее труда, хотя Сахнин и переработал текст.
А. Я. Сахнин в 1945 году участвовал в освобождении Маньчжурии и Кореи. В Корее провел более трех лет, после демобилизации в 1948 г. вернулся в Москву, с 1949 г.— сотрудник журнала «Знамя», в 1957 г.— принят в Союз писателей, в 70-е годы, уже после снятия А. Твардовского, работал в «Новом мире». «Тучи на рассвете» переизданы (без имени Левиной) в 1957, 1965, 1968 и 1975 годах. Другие книги А. Сахнина — о подрывной деятельности американского империализма против Чили, против социалистических стран, о польской разведке в ФРГ, а также о подвигах машинистов и подводников.
С. 202 Зощенко не приедет. Я получил от него письмо… — Письмо Зощенко к Чуковскому теперь опубликовано. Зощенко, в частности, пишет: «Очень, очень благодарен Вам за приглашение в Переделкино, но пока этого, даже мысленно, не могу себе представить. Видимо, я одичал, и на людях быть мне сейчас трудно» (Юность. 1988. № 9, с. 80).
С. 205 . с ним занимается Тагер Ел. Мих. — В воспоминаниях С. Альтерман «Друг своих друзей» (Нева. 1989. № 10) опубликованы письма Е. М. Тагер, касающиеся ее пребывания в Переделкине.
С. 206 Мих. Ал. Лифшиц, автор знаменитой статьи о Шаги- 1954—1957 нян. — Об этой статье М. А. Лифшица см. примеч. к с. 164.
.работает над второй частью своего «Карабанова». — Имеется в виду вторая книга из трилогии Вигдоровой: «Дорога в жизнь», «Это мой дом», «Чернигов- ка». Трилогия посвящена судьбе ученика Антона Макаренко Семена Калабалина (в повести Вигдоровой «Карабанова»).
С. 211 …«для бедной легковерной тени не нахожу ни слез, ни пени». — Строки из стихотворения А. С. Пушкина «Под небом голубым страны своей родной…».
С. 215 Он. пытался совместить человечность с гепеушничеством. — В Переделкине знали, что Фадеев оставил письмо в ЦК. Содержание этого письма стало известно лишь через 34 года. Осенью 1990 г. письмо было напечатано в «Известиях», «Лит. газете», «Гласности». Но наиболее обстоятельная публикация (включая факсимильное воспроизведение), а также докладные записки от 14 и 22 мая 1956 г. в ЦК КПСС от председателя КГБ И. А. Серова о ходе следствия по этому делу и, наконец, письмо А. Фадеева к В. Ермилову напечатаны в «Известиях ЦК КПСС». 1990. № 10, с. 146—155. Нельзя не заметить, что некоторые мысли Чуковского из его дневника совпадают с тем, что пишет о себе Фадеев в своем предсмертном письме.
С. 217 …выписал из Сенгилея. — Сенгилей — место ссылки В. А. Сутугиной- Кюнер.
Пастернак вручил свой роман «Доктор Живаго» какому-то итальянцу, который намерен издать его за границей. — В предисловии Евгения Пастернака к изданию «Доктора Живаго» (М.: Книжная палата, 1989, с. II) рассказано: «Летом на дачу в Переделкино приехал сопровождаемый представителем Иностранной комиссии Союза писателей сотрудник итальянского радиовещания в Москве, коммунист Сержио д’Анджело. Он попросил рукопись для ознакомления и в этой официальной обстановке получил ее. К автору рукопись не вернулась. Анджело передал ее итальянскому коммунистическому издателю Дж. Фельтринелли, который… известил Пастернака, что хочет издать роман на итальянском языке. 30 июня 1956 года Пастернак ответил ему, что будет рад, если роман появится в переводе, но предупреждал: “Если его публикация здесь, обещанная многими журналами, задержится и Вы ее опередите, ситуация будет для меня трагически трудной”».
...дал… предисловие к Сборнику его стихов. — Имеется в виду автобиографическая проза Б. Пастернака «Люди и положения».
С. 227 .огромная картина «Утро родины» (Сталин среди полей). — Автор картины «Утро Родины» — художник Федор Шурпин.
...стал читать переписку Победоносцева с Александром III. — По-видимому, речь идет о двухтомнике «Письма Победоносцева к Александру III». М.: Новая Москва, 1925, 1926.
...«Письмо от М. О. Алигер». — В своем письме М. И. Алигер подтверждала намерение редколлегии «Литературной Москвы» открыть третью книжку альманаха статьей К. Чуковского «О Чехове». Об истории с «Чеховым» М. И. Алигер подробно пишет в своем очерке «Долгие прогулки» (см. сб.: Воспоминания о
Комментарии Корнее Чуковском. М., 1977, с. 280). В конце концов тре- тья книга альманаха издана не была.
С. 229 Лида стяжала ненависть Детгиза своей статьей «Рабочий разговор». — Статья Лидии Чуковской «Рабочий разговор. Заметки о редактировании художественной прозы» напечатана во 2-м сборнике «Литературной Москвы» (М.,
1956, с. 752—779).
...Твардовский написал Фадееву суровое письмо… и это очень огорчило Фадеева.. — Переписка А. Фадеева с А. Твардовским опубликована в сб.: Александр Фадеев. Письма и документы. М.: Изд-во Литературного института им. А. М. Горького, 2001. Однако писем, упомянутых Чуковским, там нет. Отзвуки разногласий, о которых пишет Чуковский, слышны в записях А. Твардовского: «15.У.Смерть Фадеева. Узнал вчера утром. Самое страшное, что она не удивила. Это было очень похоже. Сегодня газеты хамски уточняют причины самоубийства. 20.V. Думал найти последнее письмо Фадеева ко мне, подклеить его в этой тетради и дать “для истории” свои пояснения к нему, но раздумал. Пусть оно лежит, как лежат и другие его письма. Все это уже прошлое. Разрыв, объявленный им в этом письме, совершился гораздо ранее. Последние годы я уже только сохранял форму вежливости в отношении старой дружбы, а ее уже не было, и была ли доподлинно, — трудно сказать. От меня он ушел раньше, чем от всех нас, а я от него еще раньше. И теперь мне только страшно жалко его по-человечески, хотя ни в чем не могу себя попрекнуть. Неужели после такого письма: “Прекращаю с Вами всякие отношения” — я мог ему звонить, искать объяснений и т. п. Конечно, да, если б я мог предполагать этот его конец. Я бы всем поступился, чтобы спасти его. Но это не было бы искренним душевным порывом, возмещающим понесенную ранее утрату» (А. Твардовский. Из рабочих тетрадей // Знамя. 1989. № 7, с. 182).
С. 231 Ну чем не «рычаг»! — Рассказ Александра Яшина «Рычаги» напечатан во втором сборнике альманаха «Литературная Москва». Каверин приводит слова Яшина: «Два года назад я послал этот рассказ в “Новый мир”. Кривицкий вызвал меня и сказал: “Ты, говорит, возьми его и либо сожги, либо положи в письменный стол, запри на замок, а ключ спрячь куда-нибудь подальше”. Я спрашиваю: “почему?”, а он отвечает: “Потому что тебе иначе 25 лет обеспечены”»... «“Рычаги” прославили Яшина, — продолжает Каверин. — Он впервые показал одно из самых характерных явлений советского общества, двойную жизнь… » (В. Каверин. Эпилог. М., 1989, с. 338—339). Яшин рассказывает о сельских коммунистах, которые до собрания ведут себя как люди, а на собрании превращаются в «рычаги» бездушной машины. Поразительно, что вскоре после разговора, записанного Чуковским, Федину суждено было стать таким «рычагом» травли «Литературной Москвы».
С. 232 . я был у Каверина, коего сегодня выбранили в «Правде». — А. Дмитриев в статье «О сборнике “Литературная Москва”» обвинил Каверина в том, что его роман вышел отдельной книгой раньше, чем появился на страницах альманаха «Литературная Москва», а также приписал Каверину и Алигер «огульное отрицание критики» (Правда. 1957. 20 марта).
С. 233—234 …Хоть меньше тьмы, чем прежде / За 75 лет… — К. И. записал в дневнике стихотворение А. М. Жемчужникова «Семьдесят пять лет», причем строфы цитируются непоследовательно и выборочно (записаны 5, 17, 20, 11, 13, 10, 2, 3 и 4-я строфы).
С. 235 Казакевич переводит «Пиноккио». — Упомянута сказка 1957—1958 Карло Коллоди о Буратино.
С. 237 В газете «Советская культура» напечатано, что строить библиотеку мне помогает Литфонд. — П. Елисеев сообщил в своей статье «Библиотека в теремке», что «Корней Иванович решил построить с помощью Литфонда СССР детскую библиотеку» (Сов. культура. 1957. 29 июня).
С. 245 …как не стыдно печатать такую чушь, как стихи Тихонова. — В «Знамени» № 10—12 за 1957 год напечатана поэма Н. Тихонова «Серго в горах».
1958
С. 250 „.он прислал Федину поразительно нежное письмо. – Это письмо М. М. Зощенко к К. А. Федину теперь опубликовано. Оно кончается словами: «Целую тебя, мой старый друг. И еще раз благодарю тебя за твое доброе сердце и за твой светлый разум» (Юность. 1988. № 8, с. 83).
С. 253 Говорил с министром здравоохранения РСФСР и министром здравоохранения СССР. — В 1958 году эти посты занимали С. В. Курашов (РСФСР) и М. Д. Ковригина (СССР).
С. 254 И не родная мне дочь… — Строки из стихотворения Я. Полонского «Узница».
С. 259 Читал пустопорожнего Ежова – воспоминания о Суворине. — Речь идет об Н. М. Ежове, многолетнем сотруднике суворинского «Нового времени». Его повествование «Алексей Сергеевич Суворин (Мои воспоминания о нем, думы и соображения)» опубликовано в «Историческом вестнике» (1915. № 1—3). «Думы и соображения» изложены высоким стилем: «Суворин-редактор — колоссальная статуя, повитая лавровым венцом…» и т. п. Однако многие страницы воспоминаний посвящены А. П. Чехову, чью биографию и творчество Чуковский постоянно изучал.
С. 262 Взял у меня Фолкнера «Love in August». — На самом деле книга Фолкнера называется «Light in August» («Свет в августе»; англ.).
С. 270 «Высшие силы повелевают мне поступить так. нельзя же решать такие вопросы топором». — Письмо не было отправлено адресату.
...принудили написать письмо с объяснениями… Колино выступление в Союзе. — Письмо с объяснениями в архиве К. И. Чуковского не сохранилось. Упомянуто выступление Н. К. Чуковского на заседании Президиума СП с осуждением Пастернака.
Кома месяца 3 назад не подал руки Зелинскому… Зелинский сообщил об этом на собрании писателей, публично. — В своей статье «Поэзия и чувство современности» (Лит. газета. 1957. 5 янв.). Зелинский тенденциозно истолковывает стихотворение Пастернака «Рассвет» и делает автору политические упреки. Вскоре после напечатания этой статьи Вяч. Вс. Иванов (Кома) публично не подал Зелинскому руки. Тогда Зелинский на собрании, где исключали Пастернака, рассказал об этом эпизоде и призвал «провести очистительную работу». В результате Вяч. Вс. Иванов был изгнан из числа преподавателей МГУ и уволен с поста зам. главного редактора журнала «Вопросы языкознания». Подробнее об этом см.: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Т. 2. М.: Согласие, 1997, примеч. на с. 716—717.
С. 272 …12-й номер «Звезды», где… Чуковский». — Упомянута статья: Л. Радищев. Книги, люди и Корней Чуковский // Звезда. 1958. № 12, с. 189—194.
Комментарии С. 273 . ее «Сантиментальная повесть». — Упомянут
«Сентиментальный роман» Веры Пановой.
...догадался, что это афганский принц… — сын короля Афганистана Мухаммед Захир Шаха.
С. 274 «.мы странствовали с ним». — Строка из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Памяти А. И. Одоевского».
1959
С. 285 .он каким-то образом переслал «Зверя» за границу, где его и тиснули!!! — Имеется в виду стихотворение Пастернака «Нобелевская премия», которое начинается словами: «Я пропал, как зверь в загоне…». Стихотворение послужило поводом для новых преследований. Пастернак был вызван к Генеральному прокурору Р. А. Руденко, который пригрозил начать против него дело по статье 64 — «измена родине».
А его книга о Бестужевых! — Речь идет о книге И. С. Зильберштейна «Николай Бестужев и его живописное наследие» (М.: Изд-во АН СССР, 1956).
С. 286 «Из-за этого человека я узнал лагерь, войну, плен, этот человек мерзавец, и работать с ним я не буду». — Биография и репутация Я. И. Эльсберга были таковы, что статья о нем в Краткой литературной энциклопедии, опубликованная в трудные 70-е годы, подписана красноречиво: Г.П.Уткин (М.: Сов. энциклопедия, 1975, т. 8, с. 883). После выхода тома энциклопедии в редакции разразился скандал, но было поздно.
С. 287 …швырнул в Пастернака комком грязи в «Огоньке»... — Речь идет о стихотворении И. Сельвинского, напечатанном в «Огоньке» № 11 за 1959 год. Стихотворение «Отцы, не раздражайте ваших чад…», обличающее Пастернака, кончается строфой: «К чему ж былая щедрая растрата / Душевного огня, который был так чист, / Когда теперь для славы Герострата / Вы родину поставили под свист?»
С. 288 Был послом в Венгрии – во время событий. — В это время советским послом в Венгрии был Ю. В. Андропов.
С. 289 …читали с ним пародию Паперного на Панферова: чудо. — Эта пародия на роман Ф. Панферова «Волга-матушка река» ходила в те годы по рукам. Теперь она напечатана. См.: «Старик и Морев» в сб.: З. Паперный. Музыка играет так весело… М., 1990, с. 96—97.
1960
С. 300 .«свежей травы мне не мять». — Строка из стихотворения Н. А. Некрасова «В деревне».
С. 302 …Лида прочитала… из своего дневника о Тамаре Гр. Габбе. — См.: Отрывки из дневника: Памяти Тамары Григорьевны Габбе // Лидия Чуковская. Из дневника. Воспоминания. М.: Время, 2010, с. 7-82.
С. 305—306 Вас. Гроссман дал в «Знамя» роман… У него без двух минут инфаркт. — Речь идет о романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Роль В. Кожевникова, тогдашнего главного редактора «Знамени», в истории этого романа Чуковский излагает неточно, возможно, со слов своего сына, Н. К. Чуковского, в то время члена редколлегии «Знамени». Теперь уже широко известно, что именно В. Кожевников послал роман В. Гроссмана в ЦК — Д. А. Поликарпову и
М. А. Суслову. В результате все машинописные экземпляры 1958—1961
романа в феврале 1961 г. были конфискованы КГБ. Подробнее
об этом см.: Семен Липкин. Жизнь и судьба Василия Гроссмана; Анна Берзер. Прощание. М., 1990.
1961
С. 308 . со слов… Влад. Дмитриевича Набокова. я будто бы обратился к нему с вопросом об Оскаре Уайльде. — Очевидно, Чуковский имеет в виду следующий абзац из книги В. Набокова «Другие берега»: «Отец и раньше бывал в Англии, а в феврале 1916-го года приезжал туда с пятью другими видными деятелями печати (среди них были Алексей Толстой, Немирович-Данченко, Чуковский) по приглашению британского правительства, желавшего показать им свою военную деятельность, которая недостаточно оценивалась русским общественным мнением. Были обеды и речи. Во время аудиенции у Георга Пятого Чуковский, как многие русские, преувеличивающий литературное значение автора “Дориана Грея”, внезапно, на невероятном своем английском языке, стал добиваться у короля, нравятся ли ему произведения — “дзи воркс” — Оскара Уайльда. Застенчивый и туповатый король, который Уайльда не читал, да и не понимал, какие слова Чуковский так старательно и мучительно выговаривает, вежливо выслушал его и спросил на французском языке, ненамного лучше английского языка собеседника, как ему нравится лондонский туман — “бруар”? Чуковский только понял, что король меняет разговор, и впоследствии с большим торжеством приводил это как пример английского ханжества, — замалчивания гения писателя из-за безнравственности его личной жизни» (Владимир Набоков. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1990, с. 271).
С. 315 В «Литературе и жизни» две статьи с доносом о моей неблагонадежности. — 12 августа 1961 г. «Литературная газета» напечатала статью К. Чуковского «Нечто о лабуде» (см. Т. 10 наст. изд.). В статье автор писал о молодежном жаргоне, о всяческих «потрясно» и «хиляй», усматривая в этом жаргоне протест против штампованной бюрократической речи. Чуковский сочувственно встретил публикацию в «Юности» «Звездного билета» В. Аксенова и написал о том, как в повести передано современное молодежное арго. Против статьи Чуковского ополчилась газета «Литература и жизнь» (в те годы ее называли кратко и выразительно «Лижи»). В статьях И. Астахова «Не по-горьковски!», И. Моцарева «Никакого оправдания» и В. Панкова «Право на звездный билет» был дан решительный отпор взглядам Чуковского. И. Астахов не согласился с его утверждением, что «вульгарные слова — порождение вульгарных поступков и мыслей». «Получается, — возмущается Астахов,— что школьников толкает в пучину вульгарности сама школа». Моцарев с негодованием цитирует строки из статьи Чуковского — «школьникам опостылела та лакированная, слащаво-фальшивая, ханжески благонамеренная речь, которую разные человеки в футляре все еще культивируют в школе». Авторы убеждены, что «никакого оправдания для В. Аксенова нет и быть не может» (Литература и жизнь, 23 и 25 авг.). Разгорелась оживленная дискуссия. (Перечень многочисленных откликов на статью «Нечто о лабуде» см.: Д. А. Бер- ман. Корней Чуковский. Биобиблиографический указатель. М., 1999, с. 78.) 9 и 16 сентября «Литературная газета» напечатала новую статью Чуковского «Кан-
Комментарии целярит». В этой статье автор утверждал, что главная бо- лезнь языка — засилие в нем канцелярски-бюрократических оборотов, присущих «департаментскому стилю».
С. 317 Подарил мне «За далью даль» – с доброжелательной надписью. — Книга сохранилась в переделкинской библиотеке Чуковского. Надпись: «Корнею Ивановичу Чуковскому, неутомимому деятелю и великому знатоку родной литературы — в знак глубокого уважения и расположения. А. Твардовский. 21.IX.61. Барвиха».
Познакомился я с нашим израильским послом. — Послом СССР в Израиле с 1958 г. был М. Ф. Бодров.
С. 319 Одного из ее сыновей, челюскинца, расстреляли, оттого что он ездил на охоту с Попковым. — Челюскинцем был сын А. А. Охотиной зоолог Лев Осипович Белопольский, а расстреляли другого ее сына, Валентина Осиповича Белополь- ского, который заведовал охотничьим спецхозяйством Ленгорисполкома и ездил на охоту с Попковым. В 1952 году Л. О. Белопольский был выслан как брат врага народа. После реабилитации он продолжил свою работу и до 1990 года заведовал кафедрой зоологии позвоночных Калининградского университета.
1962
С. 320 …американский профессор автор книги о Герцене, забыл его фамилию…— Упомянут американский профессор Мартин Малиа и его книги.
...Лесючевский, погубивший Корнилова и Заболоцкого, – сидит на месте. — В эти годы Н. В. Лесючевский занимал пост директора издательства «Советский писатель». От его воли зависели судьбы писателей и их книг. В литературной среде было хорошо известно о его причастности к аресту Н. Заболоцкого и Б. Корнилова. Многим памятен рассказ Ю. Г. Оксмана, увидевшего Лесючевского в президиуме торжественного заседания в Большом театре по поводу Пушкинского юбилея. Оксман громко спросил: «А этот от чьего имени здесь присутствует? От имени убийц поэтов?» В конце 80-х годов сведения о деятельности Н. В. Лесю- чевского в Ленинграде в 30-е годы в качестве «консультанта» НКВД попали в печать. См. его доносы на Н. А. Заболоцкого: «Лит. Россия». 1989. 10 марта и «Невский проспект». 1990. № 1, 2. Первый донос Лесючевский написал по заказу Николая Николаевича Лупандина, оперуполномоченного НКВД, палача с 4-клас- сным образованием, впоследствии — персонального пенсионера союзного значения. О зверствах следователя Лупандина при допросах Заболоцкого см.: Евг. Лунин. Великая душа // Ленинградская панорама, 1989. № 5, с. 36—38. Второй донос Лесючевский составил по велению сердца — и уже не только на Заболоцкого, но и на прокурора Ручкина, который по просьбам ленинградских писателей в 1940 году истребовал дело Заболоцкого для пересмотра. Об Я. И. Эльсберге см. примеч. к с. 286.
С. 322 .как бы кто не прочел «Борис Пастернак». — Речь идет о книге: Н. Н. Миклухо-Маклай. Путешествия. Статьи, редакция текста и примеч. Лидии Чуковской. М.: Мол. гвардия, 1947. Книга выходила в серии «Б-ка путешествий» (БП). По рассказу Л. К., когда редактор сказал ей, что БП могут прочесть, как «Борис Пастернак», она спросила: «А почему не как “бей подхалимов”»?
С. 323 Письмо от Казакевича. — Поздравляя Чуковского с 80-летием, Э. Казакевич писал: «Вы — один из тех немногих людей, у которых мы учились и научились ценить и понимать свое призвание, свое великое ремесло. От Вас мы узнали, что слово, написанное пером, влиятельнее, чем приказы и тюрьмы, долговечнее, чем гранит и медь… Потому мы и смотрели на Вас все- 1961—1962
гда как на великого седого путешественника и следопыта, силь-
ного и хитрого, прошедшего через все бури и широты для того, чтобы нам про это рассказать». В 1982 году, к 100-летию К. И., автором этих строк по просьбе редакции «Недели» была подготовлена публикация материалов из архива К. Чуковского. Однако в последнюю минуту тогдашний главный редактор «Недели» Ю. Грибов распорядился снять имя публикатора и выпустил отрывки из дневника Чуковского и письма к нему под заглавием «Наш Корней Иванович» — безо всяких указаний на источник этих документов. В подборке напечатано, в частности, письмо Э. Казакевича (см.: Неделя. 1982. № 12, с. 9).
С. 324 Изумительно четкие кованые стихи прислал мне Маршак к моему 80-летию… — Юбилейное стихотворение С. Маршака «Мой старый добрый друг Корней… » кончалось словами: «Могли погибнуть ты и я, / Но, к счастью, есть на свете / У нас могучие друзья, / Которым имя — дети!» Этим маршаковским четверостишием К. И. завершил свой альманах «Чукоккала», когда в конце 60-х годов готовил рукопись к печати.
.рукопись некоего беллетриста о сталинских лагерях. — Речь идет о рассказе А. Рязанского «Щ-854». Рассказ впоследствии был опубликован в «Новом мире» под названием «Один день Ивана Денисовича». А. Рязанский — псевдоним Александра Солженицына.
С. 325 Я пришел в восторг и написал краткий отзыв о рукописи. — Этот краткий отзыв назывался «Литературное чудо» и представлял собой первую рецензию на «Ивана Денисовича» (см. Т. 10 наст. изд.). Рецензии Чуковского и Маршака Твардовский переслал Н. Хрущеву, добиваясь разрешения на публикацию «Одного дня Ивана Денисовича». Однако Солженицыну Твардовский этих отзывов не показал (см.: А. Солженицын. Бодался теленок с дубом // Новый мир. 1991. № 6, с. 25).
С. 326 Очень против меня ораторствовала Елена Стасова. — О позиции Стасовой см.: С доводами Стасовой и ее товарищей не согласны! (Т. 10 наст. изд.).
Это стоит суетории. — Суетория — слово, созданное Твардовским. См. его поэму «Страна Муравия»: «Товарищ Сталин! / Дай ответ, / Чтоб люди зря не спорили: / Конец предвидится, ай нет / Всей этой суетории?»
С. 327 В «Правде» вчера была. статейка Погодина о моем… снобизме. — Речь идет о статье Н. Погодина «Школа “Правды”», где автор вспоминает М. И. Ульянову и свою работу вместе с нею в газете. В статье Погодин упоминает, как он читал свою пьесу на квартире Л. Н. Сейфуллиной в присутствии Чуковского, который спросил: «Разве в самом деле пятилетка — такое трудное дело?» «Теперь бы сам Корней Иванович назвал подобный вопрос снобизмом и оторванностью от жизни,— продолжает Погодин,— но тогда пятилетка еще не стучалась в двери наших квартир» (Правда. 1962. 21 апр.).
С. 330 Я… прославил… наше литературоведение… — «Оксфордская лекция» Чуковского опубликована в России лишь через 27 лет, поскольку в ней были упомянуты имена, попавшие в те годы под запрет (см.: Корней Чуковский. Русскими глазами // Звезда. 1989. № 5, с. 189).
С. 337 Читал мне свои стихи – из них лучшее – о Марине Цветаевой.. — Стихотворение С. Маршака «Марине Цветаевой» кончается словами: «Себя ты до последней строчки / Успела родине вернуть» (С. Я. Маршак. Стихотворения и поэмы. Б-ка поэта. Большая серия. Л., 1973, с. 132).
Комментарии С. 338 Читал мне стихи, посвященные Тамаре Григорьев не. — В конце 1962 г. вышел сборник стихотворений
С. Маршака «Избранная лирика». Седьмой отдел сборника посвящен Т. Г. — Тамаре Григорьевне Габбе — сотруднице и близкому другу С. Маршака с конца 20-х годов. Очевидно, Маршак прочитал К. И. одно из стихотворений этого цикла.
С. 341 …Копелев, достал для «Нового Мира» рассказ «Один день». — В своих «очерках литературной жизни» А. Солженицын рассказал о роли Л. Копелева в судьбе рассказа «Один день…» (см.: А. Солженицын. Бодался теленок с дубом // Новый мир. 1991. № 6, с. 15 и № 12, с. 38). Воспоминания Л. Копелева об этом событии см. в кн.: Р. Орлова, Л.Копелев. Мы жили в Москве. М., 1990, с. 76—81.
С. 342 Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека. — Строки из стихотворения В. Маяковского «Несколько слов обо мне самом».
Рябит в глазах, и какие плохие стихи. он цитирует в тексте. — Речь идет о главах из 4-й книги воспоминаний И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь» // Новый мир. 1962. № 4, 5.
С. 348 Получил от… Медведева… статью о Лысенко и Презенте, убийцах академика Вавилова. — Это были «Очерки по истории генетики» Жореса Медведева, которые тогда широко ходили в Самиздате.
С. 351 У меня в то время оба сына были на фронте, а сын Щербакова… был упрятан где-то в тылу. — Старший сын А. Щербакова — Александр, член ВКП(б) с 1942 г., в 1943 г. окончил в Вязниках школу пилотов, участник войны.
С. 352 …дружеское письмо от Ахматовой. — Письмо не сохранилось. Уцелел только черновик, который теперь опубликован (см. Новый мир. 1987. № 3, с. 227).
С. 353 Статья Ал. Ал. о книжке Бориса Тимофеева убийственна и остроумна.. — Речь идет о статье А. Реформатского «Так как же надо говорить? (Вместо рецензии на книгу Б. Н. Тимофеева “Правильно ли мы говорим?”)» // Русский язык в национальной школе. 1962. № 1, с. 73—84).
С. 355 ..директриса Дома детской книги — Антонина Ивановна Фотеева.
...жена посла – переводчица. — Американским послом в Москве в это время был Фой Д. Колер.
1963
С. 359 „«ведь ваша “Золотая чаша” – интеллигентская штука». — На самом деле повесть Паустовского называется «Золотая роза» (1956).
...в «Известиях» целая полоса занята подборкой писем… — Паустовский имеет в виду подборку писем читателей «Известий» по поводу спора между В. Ермиловым и И. Эренбургом о мемуарах Эренбурга «Люди, годы, жизнь». В. Ермилов в своей статье «Необходимость спора» (Известия. 1963. 29 янв.) обвинил Эренбурга в том, что он «выдвигает искусство модернизма на первый план… Не видит, как искало себя искусство революции». Однако основное неудовольствие критика вызвали те строки мемуаров, где автор пишет об «искусстве молчания», которое противостоит несправедливостям окружающей действительности. Свой ответ Ермилову Эренбург назвал: «Не надо замалчивать существо спора». Рядом с его ответом помещены возражения Ермилова, который высмеивает Эренбурга, приписывая ему лозунг «Могу молчать!», противоположный знаменитому толстовскому «Не могу молчать!». Редакция «Известий» стала на сторону Ермилова. Об этом говорит и содержание редакционной врезки, и подбор писем читателей. Читатели осудили Эренбурга за «молчание», газета поведа- 1962—1963
ла и о «мнении простых рабочих об абстракционистах» (Изве-
стия, 5 и 15 февр.). Полемика Ермилова с Эренбургом (то, как ее подала газета) послужила важным симптомом, свидетельствующим, что на смену «оттепели» надвигаются новые заморозки.
С. 360 .обращение к Никите Серг. по по воду уничтожения северных церквей. — Это письмо Паустовский и Чуковский послали Н. С. Хрущеву. Копия сохранилась в архиве К. Чуковского (РГБ. Ф. 620). В письме, в частности, говорится, «что управляющий делами Совета Министров Карельской Республики — Петр Афанасьевич СЕМЕНОВ (он же — Уполномоченный по делам Русской православной церкви) подписал список 116 церквей, подлежащих безотлагательному уничтожению… недалеко время, когда великолепные эти произведения станут объектами отечественного и мирового туризма и источником гордости нашей страны. Почти все церкви, входящие в список Семенова, являются признанными памятниками архитектурного искусства (16-го, 17-го и 18-го веков)... Мы обращаемся к Вам, дорогой Никита Сергеевич! Мы умоляем Вас спасти наше северное искусство… от холодных рук и равнодушных сердец, иначе будет обездолена наша великая культура».
С. 361 …он не должен отвечать «Комсомольской правде». — Имеется в виду «Свадьба с дегтем. Открытое письмо писателю А. Яшину» (Комс. правда. 1963. 31 янв.). Письмо подписано вологодскими земляками Яшина — зоотехником, трактористом, другими участниками читательской конференции в районной библиотеке Никольска. «...Оказывается, земляки литератора А. Яшина — люди нищие и жадные,— говорится в письме.— Что за люди живут на родине А. Яшина? Воры, плуты, хулиганы, пьяницы — и ни одного честного человека… Как могла подняться у Вас рука, чтобы всех собравшихся на свадьбу вывести такими?.. Вы черните даже то, что принес в деревню колхозный строй… Свадьбу играют, как в старину… В райкомовской машине Вы везете сваху с иконой… Вы не скрываете восторженного отношения к старинным обрядам… Своей “Вологодской свадьбой” Вы нас кровно обидели. Через темные очки смотрите Вы на нашу сегодняшнюю жизнь». Для вящей убедительности атака земляков была поддержана редакцией газеты, которая посоветовала «...задуматься о позиции журнала “Новый мир”. В последнее время читателю все чаще приходится недоумевать по поводу того, что иной раз печатается в журнале. Это, в частности, относится к некоторым страницам мемуаров И. Эренбурга». Негодует редакция и по поводу публикации в № 12 «Нового мира» одновременно с «Вологодской свадьбой» еще и американских заметок Виктора Некрасова, «содержащих более чем странные рассуждения о советской молодежи».
С. 365 …Эренбург страшно подавлен… не может писать. — А. Солженицын в своих «очерках литературной жизни» «Бодался теленок с дубом» так пишет об этой встрече правительства с интеллигенцией: «Вторая же кремлевская встреча — 7—8 марта 1963 г., была из самых позорных страниц всего хрущевского правления. Создан был сталинистами пятикратный перевес сил (приглашены аппаратчики, обкомовцы) и была атмосфера яростного лая и разгрома всего, что хоть чуть отдавало свободой… Была в короткое время… воссоздана атмосфера нетерпимости 30-х годов». В. Каверин вспоминает, что на этой встрече Эрен- бург оказался «главным объектом нападения». Книгу «Люди, годы, жизнь» Хрущев оценил как «взгляд из парижского чердака на историю советского государства». Эренбург пытался возражать… «но был тотчас оборван и замолчал.
Комментарии Оскорбления сыпались одно за другим… вокруг него
мгновенно образовалась пустота» (В. Каверин. Эпилог.
М., 1989, с. 381).
Буду хлопотать о восстановлении. — Интересно сопоставить эту запись с версией Анастасии Цветаевой, обвинившей в уничтожении памятника Марине Цветаевой в Тарусе — А. Эфрон, И. Эренбурга и К. Паустовского. А. И. Цветаева вспоминает: «Аля была в Латвии… уже летели Але телеграммы, ее знакомые сообщали, что без нее неизвестные ставят Марине “Памятник”... На другой день по просьбе дочери Марины, Ариадны Сергеевны Эфрон, от цветаевской комиссии, членами коей были Эренбург и Паустовский, пришел в райсовет властям протест по поводу установки камня. Дальнейшая судьба камня была такова: за ним приехала машина, его с трудом погрузили, повезли по холмистому пути, меняли транспорт (подробно не знаю, так как я с Ритой уже уехала), снова везли и, наконец, сбросили в какую-то яму — возле не то автостанции, не то гаража. Там он и лежит поныне, должно быть» (Анастасия Цветаева. Воспоминания. М.,
1983, с. 742).
С. 369 Кривицкий протянул Лиде руку, и она демонстративно отдернула свою. — В 1946 году Л. К. Чуковская заведовала в «Новом мире» отделом поэзии. В то время главным редактором журнала был К. Симонов, а его заместителем, комиссаром при Симонове — Кривицкий. Из-за столкновений с Кривицким Л. К. довольно быстро ушла из журнала. Подробнее см.: Полгода в «Новом мире» // Лидия Чуковская. Из дневника. Воспоминания. М.: Время, 2010, с. 83—164.
С. 371 .в одном «Аркосе» пять директоров. сняты и расстреляны. — «Аркос» это акционерное торговое общество, учрежденное в Лондоне 11 июня 1920 по английским законам советской кооперативной делегацией и зарегистрированное как частная компания с ограниченной ответственностью. Название – аббревиатура от All Russian Cooperative Society.
С. 372 Пишу ответ Сельвинскому. — Чуковский напечатал в «Лит. газете» статью под названием «Неточная точность» [о проблемах художественного перевода] (1963, 12 сент.). Сельвинский отозвался: «Неточная точность или просто вольность» (Лит. газета. 1963, 5 окт.). На эту статью Сельвинского Чуковский и отвечает. (См.: Мой ответ: [К итогам дискуссии по вопросам художественного перевода] // Лит. газета. 1963. 29 окт.)
С. 375 Записи ее гениальны: «Блокнот журналиста» и «Блокнот депутата». — Теперь записи Ф. Вигдоровой из блокнота журналиста частично опубликованы. См.: Звезда. 2005. № 3.
1964
С. 380 Рассказывал о Солженицыне. вместе с Твардовским. приходили благодарить Маршака за статью в «Правде». — Речь идет о статье С. Маршака об «Одном дне Ивана Денисовича» под названием «Правдивая повесть». — Правда. 1964. 30 янв.
Маршак уже два месяца всюду порицал его книгу. – Имеется в виду книга Е. Эт- кинда «Поэзия и перевод» (М.; Л., 1963). Книга сохранилась в переделкинской библиотеке Чуковского с надписью автора: «Дорогому Корнею Ивановичу Чуковскому, самому дорогому мне и самому первому читателю этой книги с любовью. Е. Эткинд. 29.Х1—63».
С. 383 …Маршак возложил на меня не только составление теле- 1963—1964
грамм, но и оплату их. — Чуковский и Маршак отправили в Ле-
нинград, в Народный суд Дзержинского района телеграмму. В телеграмме говорилось: «Иосиф Бродский — талантливый поэт, умелый и трудолюбивый переводчик… Мы просим Суд… учесть наше мнение о несомненной литературной одаренности этого молодого человека». Судья отказался приобщить эту телеграмму к делу, поскольку она не была заверена нотариально.
С. 392 «Кукушка» — домашнее название закрытого балкона на втором этаже переделкинской дачи К. И.
С. 395 Рассказывает… о своем новом романе… — Речь идет о романе А. Солженицына «В круге первом».
За это время сняли Хрущева, запустили в небо трех космонавтов. — 12 октября 1964 г. космонавты В. М. Комаров, К. П. Феоктистов и Б. Б. Егоров совершили космический полет вокруг земли на корабле «Восход».
С. 396 Ничему не научились – полицаи – по-прежнему верят лишь в удушение и в заушение. — В октябре 1964 г. Председателем Государственного комитета Совета Министров СССР по радиовещанию и телевидению стал Николай Николаевич Месяцев, до этого c 1942 года следователь НКВД, затем — в контрразведке «СМЕРШ». Позже — секретарь ЦК ВЛКСМ, затем — ответственный работник ЦК КПСС.
С. 398 У нее «Нет косточки неломаной….» и вдруг в Италии, где ее коронуют. — Стихотворные строки — из поэмы Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Анна Ахматова ездила в Италию, где ей была вручена почетная премия «Этна- Таормина».
С. 399 У Лиды очень хорошая статья – о герценовских «Былом и Думах». — Возможно, речь идет о рукописи статьи Лидии Чуковской, опубликованной впоследствии, в 1966 году, небольшой отдельной книжкой. См.: Лидия Чуковская. «Былое и думы» Герцена. М., 1966 (2-е изд.: Лидия Чуковская. Избранное. М.: Время, 2011, с. 7—142).
С. 400 . сам о себе заявил, что он шулер, причем думает, что здесь – оправдание. — Роман И. Шевцова «Тля» вышел в 1964 году (М.: Сов. Россия) с предисловием действительного члена Академии художеств СССР А. Лактионова. Аннотация сообщала: «...Действие романа происходит главным образом в Москве, в среде художников. Автор показывает борьбу между представителями реалистического и формалистического искусства». А. Лактионов пишет о «Тле» как о «произведении остром, актуальном, глубоко партийном… Что ж, борьба есть борьба, и она правдиво отражена в романе писателем беспокойного, ершистого характера, человеком, который сам постоянно находится на переднем крае этой борьбы». Роман вызвал многочисленные отзывы критиков. Приводим лишь некоторые: Гр. Огнев. Кривое зеркало пошлости // Комс. правда. 1964, 12 ноября; М. Синельников. Жизни вопреки… // Лит. газета. 1964. 12 ноября; Ник. Николаев. Салопница пишет роман // Огонек. 1964. № 48, с. 30; З. Паперный. Агрессивное невежество // Юность. 1964. № 12; А. Синявский. Памфлет или пасквиль // Новый мир. 1964. № 12; В. Непомнящий. Сто-ты-сяч-ным тира-жом… // Знамя. 1965. № 1. Заголовки статей говорят сами за себя. 17 декабря 1964 г. «Литературная газета» напечатала письмо в редакцию А. Лактионова, где, в частности, сказано: «Я не читал роман, когда подписывал предисловие к нему, заранее заготовленное автором романа, проявив тем самым, мягко говоря, неосторожность. Разрешите через вашу газету выразить мое искреннее сожаление о случившемся. Сей-
Комментарии час, прочитав роман, я вижу, как жестоко искажен в нем высокий смысл жизни искусства и служения ему. Я считаю своим долгом сообщить читателям, что полностью согласен с критической оценкой, выраженной этому “произведению” в печати».
С. 401 …написал письмо… о том, что я запрещаю выбрасывать из моей статьи имя Оксмана. — В это время Ю. Г. Оксман подвергался гонениям за переписку с Г. П. Струве. Оксман был исключен из Союза писателей, у него был произведен обыск и наложен запрет на упоминание его имени в печати. Подробнее о преследованиях Ю. Г. Оксмана см. мемуары Л. Фойера, Е. Фойер-Миллер и статью М. Чудаковой в «Тыняновском сборнике». (Пятые тыняновские чтения, Рига- Москва, 1994). Чуковский высоко ценил труды Ю. Г. Оксмана, переписывался с ним долгие годы. Письмо Чуковского к Косолапову с запрещением выбрасывать из его статьи имя Оксмана см.: Ю. Г. Оксман — К. И. Чуковский. Переписка. М.: Языки славянских культур, 2001, с. 11-12.
1965
С. 403 …Евтушенко прочитал по радио стихи о корабле, который волны швыряют туда и сюда… — Речь идет о стихотворениях «Качка» и «Баллада о миражах».
С. 404 … И головою покачал… — Строка из стихотворения Н. А. Некрасова: «IV. Литераторы» («Три друга обнялись при встрече.») из цикла «Песни о свободном слове» (1865).
С. 406 Коля прочитал свои воспоминания о Жене Шварце… о болезни Тынянова и его… смерти. — См.: Николай Чуковский. О том, что видел. М.: Молодая гвардия, 2005, с. 274-312 и 355-366.
С. 408 …согласен с Вл. Набоковым, что его «Пушкин на экзамене» и «Дуэль Онегина с Ленским» – дрянные картинки. — Вероятно, Чуковский имеет в виду такой отзыв Вл. Набокова о Репине: «Я даже воображал, да простит мне Бог, ту бездарнейшую картину бездарного Репина, на которой сорокалетний Онегин целится в кучерявого Собинова» («Другие берега» — в кн.: Владимир Набоков. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1990, с. 245).
Н. С. распорядился: печатать. И пожелал познакомиться с Паустовским. — Как сообщил мне исследователь творчества К. Паустовского — Л. А. Левицкий, в этой записи спутаны несколько разных эпизодов из биографии К. Паустовского. Полемика с Рыльским в «Литгазете» относится к 1960 году, когда М. Рыльский в своем «Открытом письме» обвинил Паустовского в «неправильном обращении с именами, фактами, цитатами» и в том, что Паустовский «позволил себе… высказывания о деятелях украинской культуры и о языке украинского народа, которые иначе как оскорбление не могут быть восприняты» (Лит. газета. 1960. 29 окт.). В своем ответе Паустовский заявил, что письмо Рыльского «в гораздо большей степени факт морального порядка, чем литературное выступление» (Лит. газета. 1960. 3 ноября). Однако не эта полемика с М. Рыльским, а статья К. Паустовского «Бесспорные и спорные мысли» (Лит. газета. 1959. 19 июня), написанная к III Всесоюзному съезду писателей, вызвала нападки А. Метченко, В. Перцова, Н. Грибачева и др. Именно эту статью Лебедев читал в поездке Хрущеву. И наконец, Ленинской премии не дали Паустовскому в 1965 году, через несколько лет после всех перечисленных событий и уже после падения Хрущева.
С. 409 …томик избранных статей из «Times Literary Supplement», и там статья о моей книжке «Живой как жизнь». — Речь идет о статье «Brush up Your Russian.
Language and Life», помещенной в «The Times Literary Supple- 1964—1965
ment» 16 января 1964 г. В переделкинской библиотеке Чуков-
ского сохранился сборник статей в T.L.S. за 1964 год, включающий и эту статью. См.: T.L.S. Essays and Reviews From The Times Literary Supplement 1964. London: Oxford University Press, 1965, p. 94—99.
С. 410 Ее коронование произойдет в июне. — Анна Ахматова была приглашена в Англию, так как Оксфордский университет присудил ей почетное звание доктора литературы «honoris causa».
С. 413 …принес фото: мы у дачи Бартнер. — Бартнеры — соседи Чуковских по Куоккале.
С. 414 Получил «Москву». поправили стиль! Не согласовав со мною! —Упомянуты журнал «Москва» (1965. № 6) и письмо в «Комс. правду» (1965. 1 июля).
...Кома – подарил мне книгу Выготского, вышедшую с его примечаниями. — Речь идет о книге Л. С. Выготского «Психология искусства» (М., 1965). Книга сохранилась в переделкинской библиотеке Чуковского. Надпись гласит: «Дорогому Корнею Ивановичу, чьи “Лепые нелепицы” цитируются в конце этой книги (стр. 339—340), от ее редактора и комментатора:
Вы примите Комин дар и Прочитайте Коммен-та-рий.
30.V1.65. Кома Иванов».
Прочитал… статью Д. Мирского о нем. — Имеется в виду предисловие Д. Мирского «Поэт американской демократии» — в сб.: Уолт Уитмен. Листья травы. Пе- рев., ст. и примеч. К. И. Чуковского. Л., 1935, с. 9—30.
Получил. биографию Жаботинского. второй том… — Речь идет о двухтомнике: Joseph В. Shlechtman. The Vladimir Jabotinsky story. N. Y., 1956-1961. Книгу прислала P. П. Марголина (см. примеч. к с. 415 на с. 573). В переделкинской библиотеке Чуковского книга не сохранилась.
В «Юности». статейка об Ахматовой. о Зощенко в «Москве» проходит незамеченной. — Упомянуты предисловие к публикации стихотворений Анны Ахматовой (Юность. 1965. № 7) и «Михаил Зощенко: Из воспоминаний» (Москва. 1965. № 6).
С. 415 У Каверина есть статья «Белые пятна» – о Зощенко, Заболоцком и других отверженцах. — О перипетиях с публикацией в «Новом мире» статьи «Белые пятна» В. Каверин пишет в «Эпилоге»: «Борьба журнала за опубликование этой статьи стоит внимания историка литературы. Она продолжалась пять лет — и под другим названием (“За рабочим столом”) статья с сильными сокращениями все-таки была опубликована в 1965 году» (Эпилог. М., 1989, с. 434). Статья «Белые пятна» впервые полностью напечатана в посмертном сборнике В. Каверина «Счастье таланта» (М., 1989, с. 269—287). Под статьей стоит дата: «1965—1987».
.воспоминанье о Жаботинском, который дважды был моей судьбой: 1) ввел меня в литературу и 2) устроил мою первую поездку в Англию. — По просьбе Р. П. Марголи- ной из Израиля Корней Иванович послал туда несколько пространных писем с воспоминаниями о Владимире Жаботинском. Об отношениях Чуковского и Жа- ботинского см.: Евг. Иванова. Чуковский и Жаботинский. М.; Иерусалим: Мосты культуры — Гешарим, 2005.
С. 416 …Лида сказала на ее могиле чудесную речь. — См.: Над гробом // Лидия Чуковская. Открытое слово. М.: IMA-Press, 1991, с. 6-7.
Опять поход на литературу. против всех, кто смеет иметь свое суждение. — Отзвуки этого собрания слышны на страницах солженицынских «Очерков литератур-
Комментарии ной жизни»: «Я могу только наощупь судить, какой пово- рот готовился в нашей стране в августе-сентябре 1965 года. Когда-нибудь доживем же мы до публичной истории, и расскажут нам точно, как это было. Но близко к уверенности можно сказать, что готовился крутой возврат к сталинизму во главе с “железным Шуриком” Шелепиным… Было собрано в том августе важное Идеологическое Совещание и разъяснено: “борьба за мир” — остается, но не надо разоружать советских людей (а — непрерывно натравливать их на Запад)... пора возродить полезное понятие “враг народа”; дух ждановских постановлений о литературе был верен; надо присмотреться к журналу “Новый мир”, почему его так хвалит буржуазия. (Было и обо мне: что исказил я истинную картину лагерного мира, где страдали только коммунисты, а враги сидели за дело.)» — А. Солженицын. Бодался теленок с дубом // Новый мир. 1991. № 6, с. 77.
С. 418 .они не могут печатать ее в качестве предисловия к томику его стихов. — Речь идет о статье «Борис Пастернак», впервые опубликованной в журнале «Юность» (1965. № 8).
Искали якобы теософские книги… и роман погиб. — 11 сентября 1965 года на квартире у В. Л. Теуша был проведен обыск и конфискованы машинописные экземпляры романа «В круге первом». Подробнее о конфискации архива см.: А. Солженицын. Бодался теленок с дубом // Новый мир. 1991. № 6, с. 79.
С. 419 Сегодня написал письмо Демичеву. — Черновик письма к П. Н. Демичеву сохранился в архиве К. Чуковского. Письмо касается трудностей с печатанием предисловия Чуковского к сборнику стихотворений Бориса Пастернака. См. также примеч. к с. 422.
Глеб Струве разыскал где-то мои послания. и тиснул их в своем журнале. — Упомянуты: Корней Чуковский. Неизданное письмо и шуточные стихи. / Публ., пре- дисл. и коммент. Г. П. Струве // Мосты. Mfinchen. 1965. № 11, с. 369-377.
С. 421 Познакомился с президентом Латышской Академии. — Президент Латышской академии наук — Я. В. Пейве.
С. 422 Статья Солженицына в защиту языка – против Виноградова. — Речь идет о статье «Не обычай дегтем щи белить, на то сметана».— «Лит. газета». 1965. 4 ноября.
.«сложность и противоречивость» пути Бориса Пастернака. — По просьбе Евгения Борисовича Пастернака Корней Чуковский написал предисловие к первому стихотворному сборнику Бориса Пастернака, издаваемому в СССР после скандала из-за «Доктора Живаго». Редакция потребовала указать в предисловии, что литературный путь Пастернака был «сложным и противоречивым». После того, как Чуковский отказался сделать это, книга была дополнена послесловием Н. В. Банникова, который и напомнил читателям, что «...не будучи социальным мыслителем, Пастернак, естественно, не мог разрешить поставленных им в романе проблем. Серьезная его ошибка — передача рукописи романа за границу, а также шум буржуазной западной прессы, корыстно, в политиканских целях воспользовавшейся этим случаем, вызвали резкий протест советской общественности… Заблуждения и горестные ошибки Пастернака, особенно в последние годы его жизни, известны… Пастернака подсекали и сковывали его идейные позиции, его общественная отгороженность и обособленность». См. также с. 429 настоящего издания.
С. 424 Мы собираем подписи. даст ли свою подпись Твардов- 1965—1966
ский. — Речь идет о письме к секретарю ЦК КПСС, председате-
лю идеологической комиссии ЦК КПСС П. Н. Демичеву с просьбой предоставить А. И. Солженицыну квартиру в Москве. Это письмо теперь опубликовано (см.: Известия ЦК КПСС. 1990. № 12, с. 147). Подписи А. Твардовского там нет. Как сообщают комментаторы, к письму кто-то приложил копию решения Рязанского горисполкома от 28 мая 1965 г. о выделении трехкомнатной квартиры жене А. И. Солженицына Н. А. Решетовской на семью в пять человек. Письмо к Де- мичеву было отправлено 3 декабря, более полугода спустя после решения Рязанского горисполкома. Несомненно, медлительность в исполнении решения обусловлена растущим вмешательством КГБ в жизнь Солженицына и, в частности, конфискацией его архива 11 сентября 1965 года. В ответ на просьбу К. Паустовского, Д. Шостаковича, К. Чуковского, П. Капицы и С. Смирнова дать Солженицыну квартиру в Москве ему была в двухнедельный срок предоставлена квартира в Рязани, о которой, как видно из текста «петиции», никто не просил.
Жена Евреинова — А. А. Кашина-Евреинова подарила К. Чуковскому свою книгу: «Н. Н. Евреинов в мировом театре XX века» (Париж, 1964). Книга сохранилась в переделкинской библиотеке К. И. с надписью автора.
Все говорят о деле Синявского… — Все перипетии процесса собраны в «Белой книге по делу А. Синявского и Ю. Даниэля». Книгу составил Александр Гинзбург в 1966 году, она вышла в изд-ве «Посев» в 1967-м, а в январе 1968-го А. Гинзбург был за это арестован. По материалам «Белой книги» в 1989 г. в Москве был издан сборник «Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля» (составитель Е. М. Великанова. М., 1989). К официальным документам следствия и суда составителя не допустили и через 23 года.
1966
С. 427 . Катаева «Золотой колодец». — Упомяута повесть В. П. Катаева «Святой колодец».
С. 429 …«Заблуждения и ошибки Пастернака (359). морально этические» (357). — Все ссылки на страницы послесловия Н. Банникова указаны по изданию: Борис Пастернак. Стихи. М., 1966.
Подлая речь Шолохова – в ответ на наше ходатайство взять на поруки Синявского… — Имеется в виду речь М. Шолохова на XXIII съезде КПСС, которая была напечатана в газетах. Шолохов, в частности, сказал: «Мне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев. (Бурные аплодисменты)». См. сб. «Цена метафоры…», с. 501.
С. 430 …Герой Сов. Союза, которого Коля вывел в «Балтийском небе». — Речь идет о Герое Советского Союза полковнике Игоре Александровиче Каберове, заместителе командующего эскадрильей авиационного полка Ленинградского фронта.
С. 432 …осуждает Евтушенко за его письмо к Стейнбеку. — Стейнбек был во Вьетнаме военным репортером, но его имени не оказалось среди подписей 6500 американских литераторов, деятелей культуры и искусства, выступивших против войны во Вьетнаме. Евтушенко обратился к нему с открытым письмом.
С. 434 Эрик Эремия Росс. — Американская журналистка Лилиан Росс, с которой переписывался Чуковский, усыновила маленького ребенка — норвежского мальчика Эрика. Ему и адресованы стихи.
Читаю старый отчет о заседании в Союзе Писателей по поводу Пастернака. — Речь идет о стенограмме Общемосковского собрания писателей 31 октября 1958 года. На этом собрании Пастернак был исключен из Союза писателей. Проект соответствующей резолюции зачитал Н. В. Лесючевский (о нем см. примеч. к с. 320). Стенограмма впервые опубликована в «Новом журнале», 1966. № 83 (Нью-Йорк). В том же номере напечатана повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», и, вероятно, поэтому журнал, труднодоступный в те годы, попал в руки Корнея Ивановича.
.Лида рассказывала о Пуниных, разбазаривших наследие Ахматовой. — Судьба рукописей Анны Ахматовой стала предметом судебного разбирательства между ее сыном и наследником Львом Николаевичем Гумилевым и семьей Н. Н. Пунина (его дочерью и внучкой). Позиция Л. К. Чуковской в этом споре четко сфрмули- рована в ее показаниях, написанных для суда (см.: Корней Чуковский – Лидия Чуковская. Переписка. М.: НЛО, 2003, с. 471-476).
С. 435 .приехал Мирон. — Мирон Семенович Петровский.
С. 437 . книга Фриды Вигдоровой – с. послесловием Лиды. — Упомянута трилогия: Фрида Вигдорова. Дорога в жизнь. Это мой дом. Черниговка. М.: Дет. лит., 1967; с послесловием Лидии Чуковской.
С. 438 «Быть знаменитым некрасиво» — строка из стихотворения Бориса Пастернака. Юбилейная статья И. Андроникова напечатана в «Известиях» 1 апреля 1967 г.
Лида подарила мне свой дневник об Анне Андреевне. — Упомянут первый машинописный вариант будущих «Записок об Анне Ахматовой». В те годы эти страницы еще не предназначались для печати.
С. 440 …врачи… единодушно… ненавидят Светлану Аллилуеву-Сталину. — Светлана Сталина в это время сделалась невозвращенкой. Сенсационная новость стала известна из передач иностранного радио и кампании брани в советской прессе.
С. 441 Прочитал «Papa Hemingway». — Упомянута книга A.E. Hotchner^ «Papa Hamingway». — N.Y.: Random House, 1966.
С. 444 …Аня, только что напечатавшая в «Юности» очень любопытный рассказ о себе. — Речь идет о жене Д. Н. Чуковского (внука К. И.) — Анне Владимировне Дмитриевой, знаменитой теннисистке. В «Юности» № 8 за 1967 год появилась ее статья «Возвращение на корт». Впоследствии она выпустила книгу «Играй в свою игру» (М., 1972, лит. запись и послесловие Ю. Зерчанинова).
С. 445 .жива Елена Киселева. — Художница Елена Киселева в 1915 году нарисовала портрет Корнея Чуковского. В 60-е годы Корней Иванович подарил этот портрет своей помощнице К. И. Лозовской, в семье которой он и хранится в настоящее время.
С. 446 Зачем арапа своего младая любит Дездемона. — Строка из неоконченной поэмы А. С. Пушкина «Езерский».
С. 449 «Напрасно просить: погоди!» — Неточная цитата из стихотворения А. М. Жемчужникова «Прелюдия к прощальным песням». Должно быть: «Напрасно просить: подожди!»
...глаза мои уже не увидят этого перевода в печати. — После 1967
кончины Чуковского в изд-ве «Художественная литература» вы-
шел толстый том: Джордж Мередит. Эгоист / Перев. с англ. и коммент. Т. Литвиновой. М., 1970.
С. 452 . мать Ленина была дочерью еврея-выкреста Бланка. Шагинянше запретили печатать об этом. — Мариэтта Шагинян — автор книги «Семья Ульяновых» (Роман-хроника. М., 1958, 1959). В роман входит глава «Предки Ленина с отцовской стороны». Глава неоднократно печаталась также под названием «Предки Ленина». В середине 60-х годов в архиве были выявлены документы о том, что дед Ленина по материнской линии был крещеным евреем, а в роду у отца Ленина были калмыки. Подробное исследование генеалогии семьи Ульяновых, включающее главы «Астраханские предки» и «Шведская ветвь», теперь опубликовано. См.: Г. М. Дейч. Еврейские предки Ленина. Нью-Йорк: Телекс, 1991. Среди других документов в книге приведены письма М. Шагинян о ее находке и о запретах, которым подверглась ее работа «Семья Ульяновых». Г. Дейч рассказывает о том, как были уволены сотрудники архива, позволившие исследователям ознакомиться с документами о семье Ульяновых. Завершая свой рассказ, автор пишет: «Кто же по национальности Владимир Ильич Ульянов (Ленин)?.. Я уверенно отвечаю: “Русский. Русский по культуре, русский по языку, русский по воспитанию, потомственный русский дворянин по происхождению”».
Теперь все документы, касающиеся работы М. С. Шагинян над историей семьи Ульяновых, опубликованы. Приведены фамилии сотрудников, которые были уволены из архива как «виновные в утечке информации», напечатаны протоколы заседаний Союза писателей, разбиравшего это дело, приведен перечень документов о предках Ленина, изъятых из архивов и переданных в ЦК. Напечатаны также письма к И. Сталину А. И. Ульяновой-Елизаровой и наброски статьи М. И. Ульяновой о происхождении деда В. Ленина. См: «Изъятие… произвести без оставления… копий (Где хранились и куда переданы документы о предках Ленина)» / Вступ. ст., коммент. и подгот. текста Т. И. Бондаревой и Ю. Б. Жив- цова // Отечественные архивы. 1992. № 4, с. 65—83.
С. 453 .«протест», написанный Павлом Литвиновым против заметки в «Вечерней газете», где Буковского зовут хулиганом. — Газета «Вечерняя Москва» 4 сентября 1967 года поместила статейку: «В Московском городском суде». В статье сообщалось, что «30 августа —1 сентября Московский городской суд рассмотрел уголовное дело по обвинению Буковского В. К., Делоне В. Н. и Кушева В. И. ... Буковский… много раз предупреждался органами власти за совершение хулиганских антиобщественных действий… Суд приговорил Буковского к 3 годам лишения свободы». На самом деле Буковского судили не «за хулиганство», а за то, что 22 января 1967 года он организовал демонстрацию с требованием освободить Галанскова, Добровольского, Лашкову и Радзиевского, арестованных незадолго до этого. Вскоре после суда Павел Литвинов был вызван в КГБ и предупрежден об уголовной ответственности в случае распространения записи процесса Буковского. Однако П. Литвинов обнародовал рассказ об этом вызове и угрозах КГБ, а затем выпустил книгу: «Правосудие или расправа. Дело о демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 года. Сборник документов под редакцией Павла Литвинова». London: Overseas Publications Interchange, Ltd., 1968. О В. Буковском см. также: Владимир Буковский. И возвращается ветер… М., 1990.
С. 454 Суд над четырьмя — суд над Ю. Т. Галансковым, А. И. Гинзбургом, В. И. Лашковой и А. А. Добровольским в январе 1968 года. В. Буковский, который в это время уже был в заключении, на страницах своей книги «И возвращается ветер… » (с. 228—229) передает обстановку «процесса четырех» и приводит выдержки из обращения П. Литвинова и Л. Богораз: «Граждане нашей страны! Этот процесс — пятно на чести нашего государства и на совести каждого из нас… Сегодня в опасности не только судьба подсудимых — процесс над ними ничуть не лучше знаменитых процессов тридцатых годов… » Подробнее см. сб.: Процесс четырех. Составление и комментарии Павла Литвинова (Амстердам: Фонд имени Герцена, 1971), а также: Мое последнее слово. Речи подсудимых на судебных процессах 1966—1974 (Франкфурт-на-Майне: Посев, 1974).
С. 455 …«Harvest» Miriam Morton. — Упомянута книга: Мириам Мортон. A harvest of russian children’s literature (Beerkeley, Los Angel., 1967). — «Урожай русской детской литературы» (Беркли, Лос-Анжелос) (англ.).
А я узнал текст ее письма к Шолохову из американских газет. — Открытое письмо Лидии Чуковской «Михаилу Шолохову, автору “Тихого Дона”» — в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля — широко распространилось в Самиздате, его читали зарубежные русские радиостанции и опубликовали иностранные газеты. Оберегая покой своего отца, Лидия Корнеевна не рассказала ему о своем общественном поступке, могущем иметь нежелательные последствия. Теперь «Письмо Шолохову… » опубликовано в России. См. журнал «Горизонт». 1989. № 3, и сборник Лидии Чуковской «Процесс исключения» (М.: Время, 2010).
Кончаю перечитывать Семина. — Речь идет о повести Виталия Семина «Семеро в одном доме», напечатанной в «Новом мире» (1965. № 5).
...Ivy. дала интервью репортеру газеты «Morning Star», одобряя поступки своего безумного внука… — т. е. Павла Литвинова.
С. 456 Лида. написала резкое письмо Маргарите Алигер – та ответила ей грубостью, Лида ответила еще резче. — Эта переписка сохранилась в архиве Лидии Чуковской. В письмах ведется полемика по поводу стихотворения М. Алигер «Несчетный счет минувших дней…» (Новый мир. 1967. № 9, с. 109). Многие мысли, высказанные в письме к М. Алигер, легли в основу статьи Лидии Чуковской «Не казнь, но мысль. Но слово». Статья была распространена в Самиздате, а в 90-е годы напечатана в нашей стране. См.: журнал «Горизонт». 1989. № 3, а также: Лидия Чуковская. Процесс исключения. М.: Время, 2010.
С. 457 Написал статейку в защиту Грековой, которую преследует. за ее повесть «На занятиях». — Повесть И. Грековой называется «На испытаниях». Статья К. Чуковского в ее защиту впервые напечатана в его Собр. соч. (М., 1969. Т. 6) под названием «К спорам о “дамской повести”» (см. также Т. 10 наст. изд.).
«Что вспомнилось». — Записи велись в дневнике вперемежку с другими дневниковыми заметками. Затем наброски воспоминаний, сделанные в дневнике, были перепечатаны, и этот машинописный экземпляр автор правил заново. Заголовок написан на первом листе машинописного экземпляра. В нашу публикацию включен не первоначальный, а исправленный автором текст набросков «Что вспомнилось».
С. 459 . я оставил все письма Константина Набокова ко мне у сербского посланника Ив. Ст. Шайковича. — В архиве проф. Ивана Шайковича, который хранится в Стокгольмском университете, находится 40 писем за 1909—1916 годы от дипломата К. Набокова к К. Чуковскому. См.: Sven Gustavsson. Архивные находки // Scando-Slavica. Т. XVII. Copenhagen: Munksgaard, 1971, p. 45, 46. Многие письма
К. Д. Набокова теперь опубликованы. См.: «Ваш читатель 1968
Константин Дмитриевич Набоков»: Из писем К. Д. Набокова
К. И. Чуковскому. 1909—1910 // Чтение в дореволюционной России. М., 1995, с. 136—152.
С. 461 В 1968 году я написал рецензию о Копшицере. — См.: Корней Чуковский. Нечаянная радость [о кн.: М. Копшицер. Валентин Серов. М., 1967] // Лит. Россия. 1968. 8 марта.
...Горький выступил в защиту евреев. — Эта гравюра и запись М. Горького об антисемитизме теперь опубликована. См.: Чукоккала. М., 2006, с. 218—219.
С. 464 …плоские изречения Кифы Мокиевича. — Кифа Мокиевич — персонаж из гоголевских «Мертвых душ».
С. 465 Читаю Бунина «Освобождение Толстого» — см.: И. Бунин. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. М., 1967, с. 7—168.
С. 471 .писать им теплые, участливые письма (о которых впоследствии и сам заявил, что они часто бывали неискренними…). — Чуковский имеет в виду такие высказывания И. Бунина: «Все мои письма (ко всем, кому я писал во всю мою жизнь) не печатать, не издавать. С просьбой об этом обращаюсь и к моим адресатам, то есть к владельцам этих писем. Я писал письма почти всегда дурно, небрежно, наспех и не всегда в соответствии с тем, что я чувствовал — в силу разных обстоятельств. (Один из многих примеров — письма к Горькому, которые он, не спросясь меня, отдал в печать.)». Или: «Я чрезвычайно прошу не печатать их [письма. — Е. Ч.],— я писал их всегда как попало, слишком небрежно и порою не совсем кое-где искренне (в силу тех или иных обстоятельств)...» См. статью И. Бунина «К моему завещанию» (1942) и «К моему литературному завещанию» (1951), цит. по: Собр. соч. Т. 9, с. 480, 483.
.удивили меня его мемуарные заметки о Репине. — Чуковский полемизирует с воспоминаниями Бунина о Репине (см.: И. Бунин. Собр. соч. Т. 9, с. 379—380). В своей краткой мемуарной заметке Бунин цитирует адресованное ему письмо И. Е. Репина: «Слышу от товарищей по кисти, слышу милую весть, что приехал Нилус, наш художник прекрасный, — ах, если бы мне его краски! — а с ним и вы, прекрасный писатель, портрет которого мечтаю написать: приезжайте, милый, сговоримся и засядем за работу».
С. 472 …безумец порезал картину Репина «Иван Грозный и сын». — 16 января 1913 года А. Балашов, по профессии иконописец, психически больной, бросился с ножом на картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван… » и сильно повредил ее.
С. 474 Есть его пухлая книга о Ставке. — Речь идет об изданиях М. К. Лемке: 250 дней в царской Ставке (25 сент. 1915 — 2 июля 1916). Пг.: Госиздат, 1920; М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Под ред. и с предисл. М. К. Лемке. Т. 1—5. СПб., 1911—1913.
Я отнесся к его ошибкам юмористически и указал на них в печати в своей статье «Жена поэта». — Брошюра К. Чуковского «Жена поэта» издана в 1922 году и содержит литературный портрет А. Я. Панаевой. Автор касается «дела об огарев- ском наследстве», роли в этом деле Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой, а также отношения Герцена к Некрасову.
С. 475 …Лемке. ополчился против моих некрасоведческих работ. — Журнал, о котором пишет Чуковский, назывался «Книга и революция». В первом номере (июль 1920 г.) помещены три статьи против него. Две рецензии, подписанные «А.» и «М. Маврин», касаются изданий Некрасова под редакцией К. Чуковского.
Комментарии Критики не скупятся на брань. В статье «Два крокодила»,
подписанной псевдонимом «Тумим», содержатся такие
упреки книге и ее автору: «Ничего нельзя сказать в пользу “Крокодила”... Науке от него никакой корысти быть не может… Материальных благ никто (кроме автора) от этого крокодила не получит… Жертвами этого крокодила являются именно дети, к тому же дети младшего возраста, которых облюбовал Чуковский».
... «Как я велик!» не имеет ничего общего с некрасовской темой? — В 1974 году про- фессор-некрасовед А. М. Гаркави подготовил и издал в Калининграде сборник: «Корней Чуковский. Несобранные статьи о Н. А. Некрасове». В этом сборнике помещен и отрывок о Лемке из «Что вспомнилось». В подробном комментарии к публикации этого отрывка рассказана история полемики Лемке и Чуковского по поводу «Как я велик!». А. М. Гаркави отмечает, что «полный текст этой рукописи так и не найден, хотя в поиски включилось большое число научных и библиотечных работников», и приводит суждения нескольких некрасоведов, которые, как и Чуковский, вообще сомневаются в ее существовании.
С. 480 .после его смерти портрет отойдет по завещанию Третьяковской галерее… — В письме ко мне (лето 1991 г.) К. И. Лозовская, присутствовавшая на этой встрече, сообщает: «Когда Шеровер был в Переделкине, Корней Иванович за обедом сказал ему (и довольно категорично), что считает репинский портрет своей собственностью, потому что Илья Ефимович подарил ему свою работу… Шеровер обещал, что после его (шероверской) смерти наследники вернут репинскую работу лично Корнею Ивановичу». Осенью 1993 года портрет был продан М. Ростропо- вичу на аукционе Сотби, а в настоящее время в составе его коллекции возвращен в Россию и помещен в Константиновский дворец под Петербургом..
С. 498 …приехала… Конюхова… уговаривать меня, чтобы я выбросил из своей книги упоминание о Солженицыне. — Речь идет о книге К. Чуковского «Высокое искусство». В книгу входила главка, посвященная анализу английских переводов рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (см.: К. Чуковский. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1966, с. 379—382).
С. 500 «Ecrire est difficile» («Писать очень трудно» — франц.). — девиз «Серапи- оновых братьев», к которым принадлежал и В. Каверин. Русское название книги — «Здравствуй, брат, писать очень трудно».
. его письмо к Федину передается по зарубежному радио. — Имеется в виду письмо В. А. Каверина к К. А. Федину в защиту солженицынского «Ракового корпуса». См.: В. Каверин. Эпилог. М., 1989, с. 438—440.
С. 501 .прочитал клеветнический выпад. в «Огоньке» по поводу Маяковского. — В «Огоньке» №16 и № 23 за 1968 год появились статьи «Любовь поэта» и «Трагедия поэта». А. Колосков видит трагедию поэта в травле и непонимании со стороны критиков и возвещает прокурорским тоном: «...Писатель Евг. Замятин, вскоре после этого эмигрировавший за границу, печатает злобную статейку “Я боюсь”, где плачет о гибели русской литературы после Октября… Корней Чуковский в книге, вышедшей в 1922 году, определял Маяковского, как “поэта катастроф и конвульсий”, утверждал, что “чувства родины у него нет никакого”, что “его пафос — не из сердца”, “каждый его крик — головной, сочиненный”, “его пламенность — деланная. Это Везувий, извергающий вату… Все это отзывается выдумкой, натугой, сочинительством”. Жадно схватывая брань, ложь, клевету, которыми враги и недоброжелатели революции забрасывали поэта, троцкист Л. Сосновский начал против поэта кампанию под лозунгами “Довольно Маяков- щины”»... и т. п.
Все факты в этой тираде перевраны. Статья Замятина «Я 1968
боюсь» напечатана в журнале «Дом искусств» № 1 в январе 1921 г.,
а эмигрировал он не «вскоре», а в 1932-м. Чуковский никакой книги о Маяковском в 1922 году не выпустил, а в том же номере «Дома искусств» в январе 1921 года поместил статью «Ахматова и Маяковский». Мысли, изложенные в этой статье, не соотносятся с теми надерганными обрывками фраз, которые приводит Колосков. В этом легко убедиться каждому, кто перечтет эту статью (Т. 8 наст. изд.). Другие несуразицы и натяжки в статье Колоскова, позволившие ему поставить в ряды истинных ценителей поэзии Маяковского Ленина, Куйбышева и Луначарского, вполне укладываются в общую методологию этого автора.
С. 503 .я написал заметку о том, как нужно издавать Чехова… — Статья вышла в «Правде» 11 июля 1968 г. под названием «Как же издавать Чехова?».
С. 505 …сцена с пошляком Корнейчуком… Ильина получила возможность достать для АнныАндреевны такси. Рассказывала о гнусном поведении Скворцова. — В книге Н. Ильиной «Дороги и судьбы» (М., 1991) описана история с Корнейчуком и такси (с. 327) и рассказано о «поведении Скворцова» (с. 384).
.заявила изд-ву, что если выбросят из книги наган. она, Лида, ответственна перед всем миром за текст поэмы. — В 1967 г. Лениздат начал готовить к печати первый посмертный сборник Анны Ахматовой «Стихи и проза». Лидии Чуковской издательство поручило подготовить отдел поэзии. Предисловие было заказано К. Чуковскому, а составление отдела прозы — Э. Г. Герштейн. Издательским редактором стал Б. Г. Друян. Книга была сдана в издательство в 1967 г., однако в 1969 г. — задержана на стадии сверки из-за негласного запрета на имя Л. К. Чуковской. Затем было взято из издательства предисловие К. Чуковского. «... А моя текстологическая работа, установленные мною тексты, даты, факты? Кому-нибудь пригодится»,— писала Лидия Чуковская в 1974 г. в своих «Очерках литературных нравов». И вправду — пригодилась работа. В 1976 г. книга все же вышла в Лениздате. Составителем отдела стихов объявлен Б. Г. Друян. Предисловие написал главный редактор Лениздата Д. Хренков (по его новой версии — исполняя просьбу Ахматовой). После 1976 г. сборник неоднократно переиздавался.
Подробнее историю этого издания см.: Лидия Чуковская. Процесс исключения. М.: Время, 2010, с. 56—61; Д. Хренков. Уроки добра и мудрости // Нева. 1987. № 10, с. 194—202; Э. Г. Герштейн. Разъяснение // Нева. 1988. № 4, с. 204.
Строки о «нагане» (За тебя я заплатила чистоганом/Ровно десять лет ходила под наганом) — «Песенка» из «Поэмы без героя» ( Ч. III. «Эпилог») во всех советских изданиях до конца 80-х годов заменялись многоточием. Впервые опубликованы за границей.
Подлая статья о Солженицыне в «Литгазете» с ударом по Каверину. — Речь идет о статье «Идейная борьба. Ответственность писателя» // Лит. газета. 1968. 26 июня. Основной удар этой редакционной статьи пришелся по Солженицыну — в связи с публикацией на Западе его «Ракового корпуса». О Каверине сказано так: «Раздувая провокационную шумиху вокруг повести “Раковый корпус”, враждебные нам радиоцентры взяли на вооружение еще один “документ”, именуемый ими “Открытое письмо В. Каверина”... Нет нужды разбирать это письмо в подробностях. Достаточно сказать, что, слушая его чуть ли не ежедневно в исполнении зарубежных “голосов”, В. Каверин не счел нужным выступить против этого враждебного нам хора».
Комментарии С. 506 …Ханин. напечатал мое отречение в газетах… — Чуковский вспоминает свое «Заявление в ГИЗ» от 10 декабря 1929 года, включенное в статью А. Б. Халатова «К спорам о детской литературе» (Лит. газета. 1929. 30 дек.) В «Заявлении.» говорилось о том, что он будет писать о деревне, о социализме, напишет «Веселую Колхозию», которая, однако, так никогда и не была написана.
С. 510 Последнюю азартную вещь я писал о Грековой. — См примечание к с. 457.
С. 514 …приверженец Маркса и Энгельса вполне удовлетворился моим предисловием. — См.: «От автора». — В кн.: К. Чуковский. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М., 1969, с. 7—9.
С. 518 Адвокатши по ее делу и по делу Павлика – истинные героини, губящие свою карьеру. — Защитниками подсудимых были адвокаты Д. И. Каминская, С. В. Кал- листратова, Ю. Б. Поздеев и Н. А. Монахов. П. Литвинова защищала Дина Исааковна Каминская, В. Делоне — Софья Васильевна Каллистратова. Поскольку они выступили на стороне своих подзащитных, они сами подверглись политическим преследованиям. Д. И. Каминская была лишена допуска к делам такого рода, а затем, после угроз и обысков, вынуждена эмигрировать. (Подробнее см. ее книгу «Записки адвоката». Вермонт: Хроника-Пресс, 1987.) Глава из этой книги — о суде над участниками демонстрации на Красной площади напечатана с предисловием Владимира Корнилова в «Знамени» (1990. № 8). С. В. Каллистратова была вытолкнута на пенсию, подвергалась обыскам, однако продолжала свою правозащитную деятельность в качестве члена Хельсинкской группы и консультанта А. Д. Сахарова по юридическим вопросам.
С. 520 …Борис Николаевич Делоне – дед злополучного Вадима, которого будут завтра судить. — В сборнике Н. Горбаневской «Полдень» (Франкфурт-на-Майне: Посев, 1970, с. 371) помещено письмо К. И. Чуковского к Б. Н. Делоне о стихах Вадима Делоне. Письмо написано в октябре 1968 г. и, очевидно, как-то связано с приездом Б. Н. Делоне в Переделкино.
Сегодня меня снимали для «Чукоккалы». — Речь идет о съемках фильма «Чукок- кала» (режиссер М. Таврог). Фильм снят на студии «Центрнаучфильм» и вышел на экраны через два месяца после кончины Чуковского.
С. 521 А в Москве судят Павлика, Л. Даниэль, Делоне. Таня, Флора, Миша у меня как занозы. — Запись в дневнике касается суда над участниками демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года — против вторжения в Чехословакию войск стран Варшавского договора. Павлик, Таня, Флора, Миша — Литвиновы. Суд происходил 9—11 октября в помещении народного суда Пролетарского района. Все материалы, относящиеся к демонстрации и расправе с ее участниками, тщательно собраны в сборнике «Полдень» (см. примеч. к с. 520).
С. 525 Прочитал пять прекрасных стихотворений. — Речь идет о стихотворениях Е. Евтушенко: «В ста верстах от столицы всех надежд…», «Русское чудо», «Танки идут по Праге…», «Монолог голубого песца», «Кладбище китов».
1969
С. 531 Суди, голубчик мой, не выше сапога. — Перефразирована строчка из пушкинской притчи «Сапожник». У Пушкина: Суди, дружок, не выше сапога.
С. 534 Спрашивали. нт ли у меня копии того отыва об «Иване Денисовиче», который я написал в Барвихе. дал мне почитать Твардовский. — См. примеч. к с. 324 и 325.
Вожусь с первыми страницами статьи о детективах. — Статья не закончена. Опубликована посмертно. См.: Книжное обозрение. 1991. № 31.
С. 535 Все бьюсь над загадкой о ковре. — Упомянута последняя 1968—1969
стихотворная загадка К. Чуковского для детей: «Лежу я у вас
под ногами… »
Весь поглощен полетом американцев на Луну. — 16 июля 1969 г. США запустили пилотируемый корабль «Аполлон-II» с тремя космонавтами на борту. 20 и 21 июля космонавты Н. Армстронг и Э. Олдрин высадились на Луне и пробыли на ее поверхности в районе Моря Спокойствия 21 час 36 мин. М. Коллинз находился в командном отсеке корабля на селеноцентрической орбите.
С. 536—537 Налет милиции на мою дачу ради изгнания Ривов. с 3-мя детьми. — Американский славист, профессор F. D. Reeve, автор книг «Robert Frost in Russia», «The Russian Novel» (Ф.-Д. Рив. Роберт Фрост в России. Русский роман. — англ.) и др. приехал к Чуковскому в Переделкино с женой и тремя маленькими детьми. Жена Рива — Елена писала диссертацию о Н. А. Некрасове и хотела обсудить ее с Чуковским. Однако не успели гости начать разговор, как явились представители милиции, заставили их сесть в машину и уехать из Переделкина.
С. 537 .написала для «Нового Мира» отличную юмореску об экранизации классиков. — Фельетон Н. Ильиной «Записки начинающего экранизатора» не появился в «Новом мире». Его напечатал журнал «Советский экран» (1969. № 23).
С. 538 Андроников. Принес мне книжку своих очерков с моим предисловием. — Речь идет о книге Ираклия Андроникова «Рассказы литературоведа», выпущенной в издательстве «Детская литература» в серии «Школьная библиотека». Книга снабжена предисловием К. Чуковского и хранится в переделкинской библиотеке с дарственной надписью И. Андроникова.
С. 541 Работаю над 8-м томом Кони. — В больнице Чуковский читал верстку 8-го тома Собрания сочинений А. Ф. Кони. Он был одним из редакторов этого восьмитомника, выпускаемого издательством «Юридическая литература» (1966—1969).
Краткий хронограф жжизни и творчества К.Чуковского
Январь. Переводит Марка Твена («Принц и нищий»). Поездка в Москву на совещание по детской литературе при ЦК ВЛКСМ.
Конец февраля. Детиздат предложил составить сборник «Лирика» для подростков.
10 апреля—2 мая. Поездка в Москву на заседание в Кремле по подготовке к 100-летней годовщине со дня смерти А. С. Пушкина.
22 апреля. Вместе с Б. Л. Пастернаком слушает на Х съезде ВЛКСМ речь И. В. Сталина.
Август. В Киеве у Квитко. Знакомство с А. С. Макаренко.
Сентябрь. Поездка в Одессу для сбора материалов к повести «Гимназия» и в Алупку — на могилу Мурочки.
Вышла книга «Искусство перевода» и сказка «Краденое солнце» с рисунками Ю. Васнецова.
27 апреля—7 мая. Снова поездка в Одессу для сбора материалов к повести «Гимназия».
Лето. В Петергофе организует с детьми детскую библиотеку.
6 августа. Арестован муж Лидии Чуковской, физик-теоретик М. П. Бронштейн.
Июнь. Получил от Литфонда в аренду дачу в Переделкино.
Конец года. Получена квартира в Москве, окончательный отъезд из Ленинграда.
Издана «Гимназия» (автобиографическая повесть о детстве, позднейшее название «Серебряный герб»).
13 февраля. Вышинский сообщил по телефону, что по ходатайству Чуковского и Маршака освобождена из заключения А. И. Любарская.
Май. Поездка в Киев для участия в праздновании 125-летия со дня рождения Тараса Шевченко и выступления на юбилее.
13 декабря. Пишет дочери о том, что, как удалось с трудом выяснить, М. П. Бронштейна уже нет в живых
Декабрь. Вышли воспоминания «Репин. Горький. Маяковский. Брюсов».
15 февраля. Вышла книжка «Высокое искусство» (2-е изд. «Искусства перевода»).
Лето. Начало войны. Работа в Совинформбюро в Москве. Оба сына уходят на фронт.
15 октября. Отъезд из Москвы в Ташкент.
23 октября. Приехали в Ташкент. До конца года десятки выступлений в школах и клубах.
В Ташкенте работа в Комиссии помощи эвакуированным детям. Начал писать новую сказку «Одолеем Бармалея».
Младший сын Борис пропал без вести. У старшего сына в Ленинграде разбомбили квартиру.
Книга «Узбекистан и дети».
Сентябрь—октябрь. Первая поездка в Москву.
2 февраля. Возвращение с семьей из эвакуации в Москву. Более тридцати выступлений с лекциями.
1 марта. Статья П. Юдина в «Правде» против сказки «Одолеем Бармалея» под заглавием «Пошлая и вредная стряпня К.Чуковского».
5 октября. Из «Нового мира» вырезали статью о Репине. Выступления с лекциями.
Работа над новой сказкой «Бибигон».
29 августа. Статья С. Крушинского в «Правде» против «Бибигона». Печатанье сказки в журнале «Мурзилка» прекращено.
10 декабря. В газете «Культура и жизнь» обозвали пошляком и пасквилянтом за сказку «Собачье царство», впервые напечатанную в 1912 году и случайно переизданную в 1946-м.
1947—1948
Работа над редактированием и комментированием Сочинений Н. А. Некрасова, В. Слепцова, над статьей о Феофиле Толстом.
Выступления с лекциями.
1949
7 января. Тяжело заболела М. Б. Чуковская: удар, паралич.
Вышла брошюра «Пушкин и Некрасов».
1950—1953
Работа над редактированием и комментарованием Сочинений Н. А. Некрасова.
Работа над книгой «Лаборатория Некрасова» (впоследствии переименована в «Мастерство Некрасова»).
1952. Брошюра «Гоголь и Некрасов».
Февраль 1953. Вышло «Мастерство Некрасова» и встречено одобрительными отзывами критики.
Весна 1953. Начал писать воспоминания о Борисе Житкове.
Освобождают из мест заключения выживших друзей. Возвращаются Збарские, Екатерина Боронина.
29 января. Ленинградская секция критиков выдвинула «Мастерство Некрасова» на Сталинскую премию.
Февраль. В «Новом мире» № 2 помещена статья «От дилетантизма к науке».
5 апреля. Перевел рассказ О. Генри «Стриженый волк».
21 декабря. Выступление на 2-м Съезде писателей.
21 февраля. Смерть М. Б. Чуковской.
Лето. Хлопоты о реабилитации Е. М. Тагер.
Переиздана книга «От 2 до 5», не переиздававшаяся с 1939 года.
Переиздано дополненное «Мастерства Некрасова». Автор внес в книгу около тысячи поправок.
Сентябрь. В сборник «Сказок» включен сильно урезанный «Крокодил».
Декабрь. Книга «От 2 до 5» дополнена новыми главами (в частности, главой «Борьба за сказку») и сдана для нового, 11-го издания.
Февраль. В альманахе «Литературная Москва» напечатаны воспоминания о Блоке.
ХХ съезд КПСС и речь Н. С. Хрущева с разоблачением преступлений Сталина.
13 мая. Застрелился А. Фадеев.
Впервые выходит отдельной книжкой в урезанном виде сказка «Бибигон».
Напечатано 11-е издание «От 2 до 5».
В Детгизе вышел сборник «Сказок» с рсунками В. Конашевича, Н. Ремизова, Е. Чарушина и др. Сборник впоследствии многократно переиздавался. Сказки для детей с этого времени регулярно выходят и отдельными книжками, и в виде сборников под названием «Чудо-дерево» и «Сказки».
I апреля. Широко отмечен 75-летний юбилей. Награжден орденом Ленина.
Лето. Начал строительство на свои средства переделкинской детской библиотеки по соседству с дачей. Хлопоты в Литфонде о разрешении на это строительство, заботы о материалах для стройки.
29 декабря. В. Конашевич нарисовал и подарил переделкинской детской библиотеке картину «Чудо-юдо рыба-кит» по сюжету любимой сказки Чуковского «Конек-горбунок».
Заново перевел «Тома Сойера», редактировал Слепцова, готовил к изданию «Люди и книги».
Вышли «Люди и книги», «Чехов», «Из воспоминаний», снова большим тиражом переиздана на Украине и в Москве книга «От двух до пяти».
Апрель-май. Хлопоты в защиту «Литературного наследства», выпустившего том «Новое о Маяковском», который не понравился начальству.
Переиздания книг «Мастерство Некрасова», «Из воспоминаний», «Репин».
Пишет воспоминания о Л. Квитко.
ноября. Выступление на вечере памяти Л. Квитко в Доме литераторов.
Работа над книгами «Современники» и «Живой как жизнь».
Работа над книгами «Современники» и «Живой как жизнь».
Напечатан «Серебряный герб».
5 марта. Вышло 1-е издание «Живого как жизнь».
апреля. 80 лет со дня рождения. Юбилей широко празднуется.
апреля. Твардовский в Барвихе дал прочесть рукопись рассказа «Один день Ивана Даниловича» (так у автора в дневнике). Рецензии Чуковского и Маршака на этот рассказ Твардовский передал Хрущеву, когда хлопотал о публикации рассказа в «Новом мире».
12 апреля. Присуждена Ленинская премия за «Мастерство Некрасова».
19 мая—9 июня. Поездка в Англию в связи с присуждением Оксфордским университетом степени доктора литературы «honoris causa».
Вышло 1-е издание книги воспоминаний «Современники».
Переизданы в дополненном виде «Живой как жизнь» и «Современники». Участие в дискуссии о русском языке в «Литературной газете».
Конец февраля. Хлопоты в защиту поэта Иосифа Бродского, которого судят в Ленинграде.
Апрель. Начало работы над статьей о Зощенко.
Май. В журнале «Москва» напечатана статья «Читая Ахматову: (На полях ее “Поэмы без героя”)».
Подготовка к изданию своего первого Собрания сочинений.
Статьи в газетах и журналах.
12 января. Выступление на первом за двадцать лет вечере М. М. Зощенко.
Июль. В журнале «Москва» вышла статья о Зощенко, а в журнале «Юность» — об Ахматовой.
Август. Большое письмо в Иерусалим с воспоминаниями о Владимире Жа- ботинском. В «Юности» напечатана статья о Борисе Пастернаке.
Октябрь. Начал писать комментарии к страницам своего рукописного альманаха «Чукоккала». Готовит книгу для печати.
4 ноября. Внезапно скончался Николай Корнеевич Чуковский.
В издательстве «Художественная литература» вышли первые два тома Собрания сочинений в 6-ти томах: Сказки и стихи для детей, «От 2 до 5» и «Современники».
Работа над комментариями для «Чукоккалы». Вышли два следующих тома Собрания сочинений: «Живой как жизнь», «Высокое искусство», «Мастерство Некрасова».
Напечатано 19-е отдельное издание «От двух до пяти»
марта. Получена справка из Книжной палаты: до 1 января 1967 года книги К. Чуковского издавались 715 раз общим тиражом 82 миллиона экземпляров на 64 языках. На русском языке 457 раз общим тиражом 76 миллионов. В 1966 году — 15 раз общим тиражом 2 миллиона 48 тысяч экземпляров.
.Август. Работа над реставрацией дореволюционной статьи об Иване Бунине.
20 августа. Вышло новое издание «Современников» в урезанном цензурой виде.
30 октября. Составил план 7-го тома, куда вошли названия книг и статей, которые не удалось включить в издающееся Собрание сочинений.
Вышел 5-й том Собрания сочинений: «Люди и книги».
Издана книга «О Чехове».
Январь. Работа над статьей «Онегин на чужбине» о набоковских комментариях к Пушкину.
Подготовка для издания в шестом томе Собрания сочинений дореволюционных критических статей. Переработал «Ната Пинкертона», «Мы и они», «У последней черты», статьи о Куприне, Ал. Ремизове.
Март—апрель. Попал в больницу, где пишет заметки «Что вспомнилось».
Конец мая. Сдан в издательство 6-й том Собрания сочинений.
Июнь. Продолжение «Что вспомнилось».
Июль. Работа над статьей о Л. Пантелееве.
17 сентября. «С книгами — худо. “Библию” задержали, хотя она вся отпечатана (50.000 экз.). “Чукоккалу” задержали. Шестой том урезали, выбросив лучшие статьи, из оставшихся статей выбросили лучшие места. “Высокое искусство” лежит с мая, т. к. требуют исключить упоминания о Солженицыне».
9 октября. Участие в съемках фильма по «Чукоккале» (Центрнаучфильм, режиссер М. Таврог).
17 июня. Начало работы над статьей о детективах.
сентября. Начал писать статью о том, как создавались сказки («Признания старого сказочника»).
октября. На основании плохого анализа крови увезен в больницу с подозрением на желтуху.
7 октября. Подозревается болезнь Боткина.
9 октября. Продолжение работы над редактированием 8-го тома Собрания сочинений А. Ф. Кони.
20 октября. Получил только что вышедший 6-й том своего Собрания сочинений, но «нет ни возможности, ни охоты взглянуть на это долгожданное исчадие цензурного произвола».
28 октября. Скончался в Кунцевской больнице под Москвой.
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН133
Абалкин Николай Александрович
(1906-1986), литературный критик, с 1949 г. зам. главного редактора газеты «Правда» 385, 402 Абдурахманов Абдужабар Абдужаба- рович (1907-1975), с 1938 г. председатель СНК Узбекистана 61 Абрикосов Алексей Иванович (1875-1955), академик, патологоанатом 194 Аверченко А. Т.* 361, 379, 424 Аветовна, см. Арутчева В. А. Агапов Борис Николаевич
(1899-1973), поэт, очеркист 498 Агата, см. Охотина А. А. Агин Александр Алексеевич (1816-1875), художник 134 Ада, см. Гуревич А. Адамович Георгий Викторович (1892-1972, умер за границей), поэт, литературный критик 420 Аддисон Джозеф (1672-1719), английский писатель, поэт, публицист 483
Адмони Владимир Григорьевич
(1909-1993), литературовед, германист 416
Адуев Николай Альфредович (1895-1950), писатель, поэт- сатирик 118 Ажаев Василий Николаевич
(1915-1968), писатель 241, 253, 324, 327, 421-422
Аксенов Василий Павлович
(1932-2009), писатель 565 Александр II* 473 Александр III* 227; 561 Александра Георгиевна, см.
Залепукина А. Г. Александра Федоровна134 38, 473 Александров Георгий Федорович (1908-1961), академик, философ, министр культуры 68-69, 111, 148, 166, 179, 188-191, 193, 199, 421
Александрович Андрей Иванович
(1906-1963), белорусский поэт, общественный деятель 19
.Алексеев Михаил Павлович
(1896-1981), академик, литературовед, теоретик художественного перевода 330, 399, 523 Алексей Васильевич, см. Бургман А. В. Алексин Анатолий Георгиевич
(р. 1924), писатель 177, 406 Алибон Самуэль Остин (1816-1889), американский библиограф, составитель «Critical Dictionary of English Literature and British and American Authors» 108 Алигер Маргарита Иосифовна (1915-1992), поэт, мемуаристка 214, 216-218, 220-221, 224, 226-228, 235, 246, 248-249, 254, 259, 265, 305, 312-314, 323,456; 561-562, 578 Алигер Мария Александровна (1943-1991, умерла за границей), переводчица, дочь М. И. Алигер и А. А. Фадеева 214, 313-314, 456 Алимджан Хамид (1909-1944), председатель Союза писателей Узбекистана, поэт, публицист, критик 67 Алли-Вад, Александр Алексеевич Вадимов-Маркелов (1895-1967), цирковой актер, иллюзионист, литератор 396
Аллилуева Светлана Иосифовна (1926-2011, умерла за границей), дочь И. В. Сталина, мемуаристка 440, 446; 576 Альтерман С. 560
Альтман Иоганн Львович (1900-1955), литературовед, театральный критик 187 Альтман Н. И.* 11
Алянская Нина Самуиловна (р. 1930),
дочь С. М. Алянского 154 Алянский С. М.* 11, 13, 15, 36, 71, 85,
88, 101, 110, 153-154, 162, 205, 207, 245-246, 250, 254, 302-303, 310, 324, 341, 347, 437, 503 Амис (Эмис) Кингсли Уильям
(1922-1995), английский писатель 526
Анастасия Ивановна, см. Турло А. И. Андерсен Х.-К.* 413 Андреев Андрей Андреевич
(1895-1971), секретарь ЦК ВКП(б), член Политбюро ЦК 19
Андреев Вадим Леонидович
(1902-1976, умер за границей), писатель, участник французского сопротивления, сын Л. Н. Андреева
234-235, 266, 288, 300-301, 352-353, 363, 398, 419 Андреев Даниил Леонидович (1906-1959), поэт, прозаик, сын Л. Н. Андреева 352 Андреев Л. Н.* 38, 54, 97, 218, 221, 228, 300, 309-311, 352, 362-364, 394, 396, 398, 419, 431, 443, 445, 461, 465, 467-471, 476,491,531 Андреев Павел Николаевич (1878-1923), художник, брат Л. Н. Андреева 352 Андреев С. Л.* 234 Андреева Александра Михайловна, дама Шура (1881-1906), первая жена Л. Андреева 234 Андреева (Денисевич) А. И.* 234, 363 Андреева А. Н.* 363, 469 Андреева Катя (р. 1955), английская девочка, корреспондентка К. Ч. 413, 446, 528 Андреева М. Ф.* 66-67, 74 Андреева Ольга Викторовна (урожд. Чернова, 1903-1979), жена В. Л. Андреева 235, 300, 352-353, 398 Андреева Ольга, см. Карлейль О. В. Андреевский Сергей Аркадьевич (1847-1918), адвокат, поэт и критик 497
Андрей, см. Чуковский А. Е. Андриевич Валентин Валентинович
(1908-1985), художник-иллюстратор 414
Андроникашвили Элефтер Луарса- бович (1910-1989), физик, брат И. Л. Андроникова 389
Андроников Ираклий Луарсабович
(1908-1990), писатель, литературовед, мастер устного рассказа 48, 73, 82-83, 97, 99-100, 109, 116, 118-120, 122-123, 127, 131, 133, 135, 141, 147, 151-153, 158, 186, 199, 249, 256, 261-262, 270, 273, 289, 305, 321, 323, 328, 348, 362, 379, 389, 391, 393, 422, 431, 438, 459, 503, 533, 538-539; 576, 583
Андроникова Вивиана Абелевна, Вива
(1910-1995), жена И. Л. Андроникова 82, 99, 116, 119, 135, 147, 289, 379 Андроникова Екатерина Ираклиевна, Эка, балерина, работник телевидения, дочь И. Л. Андроникова 122, 151
Андроникова Манана Ираклиевна
(1936-1975), искусствовед, дочь
И. Л. Андроникова 82, 119-120, 122, 147, 391
Андроникова (Гальперн) Саломея Николаевна (1888-1982), княжна, адресат стихов и писем Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама 336 Андропов Юрий Владимирович (1914-1984), партийный и государственный деятель, в 1954-1957 гг. посол СССР в Венгрии 288; 564 Андрусон Леонид Иванович
(1875-1930), поэт, переводчик 229 Анисимов Иван Иванович
(1899-1966), литературовед, директор Института мировой литературы (с 1952 г.) 257, 321, 421
Аничковы, семья критика
Аничкова Е. В.* 222 Анна Георгиевна, секретарь К. Ч. 36, 53
Анненков П. В.* 112 Анненков П. С.* 124 Анненков Ю. П.* 123-124, 234, 278,
424, 430, 500, 503; 556 Анненкова (Хлопина) Надежда Павловна (1888-1950), биолог, сестра Ю. П. Анненкова 123 Анненкова Зинаида Павловна, сестра
Ю. П. Анненкова 123-124 Антипова Валентина Георгиевна,
знакомая К. Ч. 529, 531 Антокольский М. М.* 101, 332, 459 Антокольский П. Г.** 27-28, 48, 88,
102, 207, 399 Антон Григорьевич, см. Сенченко А. Г. Анциферов Николай Павлович (1889-1959), историк, филолог, краевед 135 Аня, Анечка, см. Дмитриева А. В. Анчаров Михаил Леонидович (1923-1990), писатель, художник 120, 123; 556о Апдайк (Эпдайк) Джон (1932-2009),
американский писатель 395 Аплетин Михаил Яковлевич
(1885-1981), критик, председатель Иностранной комиссии СП СССР 219
Арбузова Варвара Алексеевна, дочь
А. Арбузова 92 Арго (наст. имя и фам. Абрам Маркович Гольденберг, 1897-1968), поэт-сатирик, переводчик 118 Арго Полина, жена А. М. Арго 89
Ардов Виктор Ефимович (1900-1976),
писатель 118, 411, 428 Ариан-Горкина Ася Абрамовна,
переводчица 60, 66 Арий Давыдович, см. РатницкийА. Д. Армстронг Нейл (1930-2012),
американский астронавт 535-536; 583
Арнольд Вера Степановна (1877-?), сестра Б. С. Житкова 146-147, 154 Арнот Пэйдж Робин (Arnot Page Robin, 1890-1986), публицист, деятель Компартии Великобритании 407-408
Арнштам Л. О.** 88, 91, 202; 553 Артемьев А.* 301 Арутчева Варвара Аветовна
(ок. 1900-1991), помощница К. Ч., сотрудница Музея В. В. Маяковского 66, 71, 135-136, 144, 185, 387 Архипов Владимир Александрович (1913-1977), литературовед 321, 325, 327 Асеев Н. Н.** 69, 93, 325 Асмус Ариадна Борисовна
(1918-2005), математик, вторая жена В. Ф. Асмуса 294 Асмус Валентин Фердинандович (1894-1975), философ, литературовед 76,270,293-294,311 Астахов Иван Борисович (1906-1970), в 1960-е годы зав. кафедрой марксиз- ма-ленинзма в Литинституте 565 Атаров Николай Сергеевич
(1907-1978), писатель 221, 228, 538, 540; 559
Афанасьев Александр Николаевич
(1826-1871), литературовед 117 Афиногенов А. Н.** 10, 56, 122; 546 Афиногенова Александра Александровна, дочь А. Н. и Д. Б. Афиногеновых 122-123 Афиногенова Антонина Васильевна (1879-1974), мать А. Н. Афиногенова 56
Афиногенова Дженни Бернгардовна
(1905-1948), жена А. Н. Афиногенова, американская коммунистка 56,
122, 297
Афиногенова Джоя Александровна
(1937-ок. 1960), дочь А. Н. и Д. Б. Афиногеновых 122-123
Афиногенова Светлана Александровна (р. 1929), дочь А. Н. Афиногенова 56
Ахмадулина Белла Ахатовна
(1937-2010), поэт 388 Ахматова А. А.* 15, 52-53, 59, 74-75, 87-88, 90, 93, 155, 167-168, 179, 200, 204, 216-217, 260, 288, 296, 320, 323, 336, 345, 347, 349-350, 352-353, 355, 369, 371, 376, 383, 390-391, 396-400, 405, 410-411, 413-414, 420, 426-428, 431, 434-435, 438-439, 445-447, 449, 459, 501, 504-505, 524, 528-529, 532, 534; 548, 552-553, 563, 568, 571, 573, 576, 581, 588 Ашукин Н. С.** 110
Бабаев Акпер (1924-1979), тюрколог,
переводчик 245 Бабаевский Семен Петрович
(1909-2000), писатель 132; 556 Бабель И. Э.** 45, 142, 258, 320, 360,
362, 364, 371, 403, 404, 490-491 Бабель Ф. А.** 360 Бабель Эммануил Исаакович
(1864-1923), отец И. Э. Бабеля 360 Бабушкина Антонина Петровна (1903-1947), главный редактор журнала «Детская литература», редактор журнала «Мурзилка» 41-42, 85, 87
Багрицкая (Суок) Лидия Густавовна
(1895-1969), жена Э. Г. Багрицкого 532
Багрицкий Э. Г.** 365 Бажан Микола (1904-1983), украинский поэт 27-28, 257, 379 Бажан Нина Владимировна, жена
М. Бажана 379 Базанов Василий Григорьевич
(1911-1981), литературовед, директор Пушкинского Дома 389-390 Байрон Д.-Н.-Г.* 394, 409, 483 Бакст Л. С.* 478 Бакунин М. А.** 180, 247 Балашов Абрам Абрамович, маньяк, повредивший картину Репина 579 Балицкий Всеволод Аполлонович (1892-1937, расстрелян), нарком внутренних дел Украины 29 Балтрушайтис Юргис Казимирович (1873-1944), поэт 289, 468, 496-497 Балухатый С. Д.** 80 Бальзак Оноре де** 33, 376, 390 Бальмонт К. Д.* 289, 467, 476, 531 Банников Николай Васильевич (1918-1996), литературовед 147148, 396, 422, 429; 574-575
Баньковская Марианна Васильевна
(1927-2009), дочь академика В. М. Алексеева, публикатор его научного наследия 559 Баратынский Евгений Абрамович
(1800-1844), поэт 449, 528, 532 Барков Иван Семенович
(ок. 1732-1768), поэт 525 Бартнеры, соседи Чуковских по Куок-
кале 413, 430; 573 Барто А. Л.** 8, 29, 101, 118, 141, 230, 236, 242-243, 245, 291, 303, 305, 322, 339, 405
Баруздин Сергей Алексеевич
(1926-1991), писатель 460 Баршман, домовладелец в Одессе 31-32
Баскаков Василий Георгиевич
(р. 1914), философ 216, 228, 421 Баскаков Владимир Евтихианович
(1921-1999), замминистра культуры 537
Баталов Алексей Владимирович
(р. 1928), актер и режиссер 391 Баумволь Рахиль Львовна
(1914-2000), поэт 176 Баура Морис, сэр (1898-1971),
английский литературовед 331 Бах Иоганн Себастьян (1685-1750),
немецкий композитор 229 Бебель Август (1840-1913), один из основателей германской социал-демократической партии и 2-го Интернационала 263 Беда (Бэда) Достопочтенный
(672-735), английский историк и теолог129 Бедный Демьян** 17-18, 512-513 Безыменский Александр Ильич
(1898-1973), поэт 5 Бек Александр Альфредович
(1902/3-1972), писатель 201-202, 211-212, 313, 321, 430; 560
Беклемишева Вера Евгеньевна
(1881-1944), писательница 309-310 Белахова Мария Андреевна
(1903-1969), детская писательница 42
Белинков Аркадий Викторович
(1921-1970, умер за границей), писатель 322, 341, 345, 347, 368, 391, 405, 529 Белинкова Мирра Наумовна
(1900-1971), сотрудница Научного
центра детской книги, мать А. В. Белинкова 322, 405 Белинкова Наталья Александровна (р. 1930), жена А. В. Белинкова 341, 391, 411, 426, 529 Белинский В. Г.* 90, 95, 116, 118, 129,
218, 282, 399, 438, 446, 496, 516 Белов Геннадий Матвеевич (р. 1926), шофер К. Ч. 115, 119, 126, 301, 357 Белоголовый Николай Андреевич (1834-1895), общественный деятель, врач, корреспондент «Колокола» Герцена, автор «Воспоминаний» 256
Белопольский Валентин Осипович
(1908-1950, расстрелян), в конце 40-х гг. заведующий охотничьим спецхозяйством Ленгорисполкома, сын А. А. Охотиной-Белопольской 319; 56о6о Белопольский Лев Осипович
(1917-1990), зоолог, специалист по полярной фауне, челюскинец, сын
А. Охотиной-Белопольской 319;
566
Белый Андрей* 78, 101, 130, 174, 265, 289, 365, 458, 468, 529
Бельчиков Николай Федорович (1890-1979), литературовед 166, 172, 189, 502 Беляев Альберт Андреевич (р. 1928), завсектором отдела культуры ЦК
КПСС 421
Бем (Ендаурова) Елизавета Меркуль-
евна (1843-1912), художница 205 Бенкендорф А. X.* 50, 383 Бенкендорф М. И., см. Будберг М. И. Бенуа А. Н.* 34-35, 329, 424, 481, 522 Бер Эстер Аркадьевна, редактор
Гослитиздата 132 Бердяев Н. A.* 458 Берестов Валентин Дмитриевич (1928-1998), поэт, литературовед, археолог 77, 84, 131, 175, 208, 216, 246, 310, 323, 361, 406, 516 Берестов Дмитрий Матвеевич
(1895-1965), учитель истории, отец
Д. Берестова 84
Берестова Зинаида Федоровна
(1906-1977), мать В. Д. Берестова 84 Берестова Лариса Леонидовна,
первая жена В. Д. Берестова 310 Берестова Марина Дмитриевна, дочь В. Д. Берестова 310
Берзер Анна Самойловна, Ася
(1917-1994), редактор «Литературной газеты», затем «Знамени», затем зав. отделом прозы «Нового мира» 324, 517-518, 538-539; 557558, 565
Берия Лаврентий Павлович
(1899-1953, расстрелян), министр внутренних дел СССР 138, 151-152, 157, 163, 172, 176, 189, 193-194, 212, 227, 263, 345, 374; 559 Берия (Гегечкори) Серго Лаврентьевич (1924-2000), сын Л. П. Берия, муж М.М. Пешковой 151-152, 174, 176, 199; 559
Берлин (де Гинзбург) Алина Элизабет, леди, жена сэра И. Берлина 332 Берлин Исайя, сэр (1909-1997), английский славист, историк, адресат ахматовских стихов 218, 332, 410, 413, 416, 435 Берлитц Максимилиан (1852-1921), американский учитель, разработавший методику изучения иностранных языков, на основе которой создана международная сеть школ обучения 318 Берман Д. А.* 565
Бернс Роберт (1759-1796), шотландский поэт 188, 229-230, 246, 275, 277, 370, 385, 393, 496 Беседина Тамара Алексеевна, некра-
совед 134 Бескин О. М.** 49, 512 Бестужев (Марлинский) А. А.* 45 Бестужев Николай Александрович (1791-1855), писатель, художник, декабрист 173, 258; 564 Бестужевы, братья Александр, Николай и Михаил (1800-1871), декабристы 285 Бетховен Л.* 27
Бехер Иоганнес (1891-1958), немецкий поэт, в 1954-58 гг. министр культуры ГДР 272 Бехер Лилли (1901-1978), немецкая писательница, жена И. Бехера 272 Бехтерев В. М.** 493-494 Бианки В. В.** 276, 279, 296 Бианки Елена Витальевна (1922-2008) художник-иллюстратор, дочь В. В. Бианки 187-188 Бирбом Макс (1872-1956), английский писатель, карикатурист 537
Бичер-Стоу Гарриет (1811-1896), американская писательница 50-51, 428 Бишамбар Нат Панде (1906-?), последователь М. Ганди, борец за освобождение Индии 350-351
Благинина Елена Александровна
(1908-1989), поэтесса 108, 117, 177 Благой Д. Д.** 131, 138, 169, 216 Бланк Александр Дмитриевич
(1799-1870), врач, отец М. А. Ульяновой, матери В. И. Ленина 452; 577
Блейк У.** 246, 337, 380, 393 Блинов Евгений Владимирович
(?-1969), зав. редакцией художественной литературы издательства «Прогресс» 498 Блинчевская Минна Яковлевна
(1921-1996), специалист по русской литературе XIX-XX вв.,редактор Гослитиздата 110, 128, 134 Блок (Менделеева) Л. Д.* 173, 365-366 Блок А. А.* 5, 38, 61, 73, 78, 89, 104, 206-208, 211, 218, 220-223, 226-228, 245, 254, 265, 280, 289, 305, 314, 320, 365-366, 389, 438, 449, 458-460, 462, 467, 477, 481, 483, 487, 500, 528, 538, 542-543; 587 Блок Георгий Петрович (1888-1962), архивист, редактор, прозаик, переводчик 53 Блэйк, см. Блейк У. Боборыкин П. Д.* 464 Бобров Виктор Алексеевич
(1842-1918), гравер, живописец 461 Бобров Сергей Павлович (1889-1971),
поэт, переводчик, художник 418 Богданович А. A., Шура* 7, 51, 413; 548
Богданович В. А.** 413 Богданович Т. Ал.* 7, 53, 133, 216,
487-488; 548 Богданович Т. Ан.** 413 Богомолец А. А.* 473 Богораз Лариса Иосифовна
(1929-2004), первая жена Ю. Даниэля 454, 515, 521; 578, 582 Богословская Мария Павловна (1902-1974), переводчица, жена С. П. Боброва 387
Богословский Никита Владимирович (1913-2004), композитор 63, 348
Богословский Николай Вениаминович (1904-1961), литературовед, автор работ о Н. Г. Чернышевском и И. С. Тургеневе 102
Богуславская Екатерина Трофимовна, одесская преподавательница 31 Богуславская Зоя Борисовна (р. 1924), писательница, жена А. А. Вознесенского 432, 502, 508 Бодлер Шарль (1821-1867), французский поэт 443, 531 Бодров Михаил Федорович
(1903-1988), посол СССР в Израиле (1958-1964) 317; 56о6о Бокль Г.-Т.* 31
Болдырев Иван Сергеевич, директор
склада лесоматериалов 237-238 Бондарева Т. И. 577 Бонди Наталья Владимировна, жена
С. М. Бонди 140 Бонди С. М.* 91, 119, 131, 137-139, 155, 186, 216, 251, 313, 349-350, 392-393,418,427 Бонецкий Константин Иосифович (р. 1914), редактор издательства «Художественная литература» 204, 253,418,514-515 Бонч-Бруевич В. Д.* 17-18, 120, 151 Бонье Софья Павловна (?-1921),
член ялтинского благотворительного общества, знакомая А. П. Чехова
74
Боровой Лев Яковлевич (1900-1970),
лингвист 88 Боронина Е. А.** 164, 176; 558, 586 Борщаговский Александр Михайлович (1913-2006), писатель, критик 399
Борщевский Соломон Самойлович
(1895-1962), литературовед 110 Босвелл Д.** 186 Боткин В. П.** 394 Брайнина Берта Яковлевна
(1902-1984), критик 95, 162, 455 Браун Николай Леопольдович
(1902-1975), поэт 8 Браунинг P.* 308, 329, 331 Брежнев Леонид Ильич (1906-1982), государственный и партийный деятель 323, 427, 442, 507
Бременер Макс Соломонович
(1926-1983), детский писатель 558 Бриан А.** 183
Брик Л. Ю.* 7-8, 145, 215, 285, 388389, 410, 426, 508, 522; 546
Брицке Эдгард Викторович
(1877-1953), академик, химик-тех- нолог81-82 Бровман Григорий Абрамович
(1907-1984), критик 94 Бродская Лидия Исааковна
(1910-1991), художница, дочь И. И. Бродского 275 Бродский И. И.* 13, 15 Бродский Иосиф Александрович (1940-1996, умер за границей), поэт 380, 382-383, 390-391, 398, 404, 411, 414, 416, 427; 571, 588 Бродский Николай Леонтьевич
(1881-1951), литературовед 82, 116 Бронте Шарлотта (1816-1855), английская писательница 482
Бронштейн Матвей Петрович (1906-1938, расстрелян), физик- теоретик, автор научно-художественных книг для юношества, муж Л. К. Чуковской 48, 52, 258; 547548, 584-585
Броунинг, см. Браунинг P.* Бруни Нина Константиновна
(1900-1989), дочь К. Д. Бальмонта, жена художника Л. А. Бруни 201 Бруно Джордано (1548-1600),
итальянский философ и поэт 342 Брусянин В. В.* 309 Бруштейн Александра Яковлевна
(1884-1968), писательница 452 Брюсов В. Я.* 19, 52-53, 174, 248-249, 274, 289, 319, 405, 458, 463, 467-469, 471, 525; 559, 585 Бубеннов Михаил Семенович
(1909-1983), писатель 155, 166, 173 Бубеннова Валентина, жена М. С. Бу-
беннова 155 Бубнов А. С.** 16-17, 20 Будберг (Бенкендорф*) М. И. 178, 327-328, 336, 344-345, 364, 367, 373, 377, 420, 423 Буденный С. М.** 17, 142, 291, 520 Буковский Владимир
Константинович (p. 1941), правозащитник 453; 577-578 Булгаков М. А.** 220, 417, 423-424,
517, 529 Булгакова Елена Сергеевна
(1893-1970), женаМ. А. Булгакова517 Булганин Николай Александрович (1895-1975), в 1955-58 гг. председатель Совета Министров СССР 264, 381, 417
Булгарин Ф. Б.* 109, 449 Бунин И. А.* 5, 87, 207, 234, 386, 394, 399, 431, 437, 444-445, 451, 465-473, 476-477, 497, 535; 579, 589 Бунин Павел Львович (1927-2008),
художник 111, 158 Бурбоны, королевская династия во
Франции 213 Бургман Алексей Васильевич, врач
184,211 Бурденко Николай Нилович
(1876-1946), хирург 388 Бурлюк Д. Д.* 215, 274 Бурсов Борис Иванович (1905-1997),
литературовед 152 Бурцев В. Л.* 109 Бутковская Наталья Ильинична (1878-1948), актриса, издатель, антрепренер 424
Бутягина Александра Михайловна (1883-1920), дочь В. Д. Розановой, падчерица В. В. Розанова 458 Бухарин Н. И.** 13; 546 Бухова Е. Б.* 75, 404, 533 Бычков Сергей Петрович (?-1953, покончил с собой), главный редактор Гослитиздата, специалист по творчеству Л. Н. Толстого 116 Бьюкенен Дж.-У.* 492 Бэкон Френсис (1909-1992), английский художник 337 Бюргер Готфрид Август (1747-1794), немецкий поэт, автор баллады «Ленора» 61; 549 Бялик Борис Аронович (1911-1988), литературовед 257
Вавилов Николай Иванович
(1887-1943, погиб в заключении), академик, биолог 348
Вавилов Сергей Иванович
(1891-1951), академик, физик 53 Важа Пшавела (1861-1915),
грузинский поэт 261 Валерия Осиповна, см. Зарахани В. О. Ван Гог В.** 530
Варшавский Яков Львович (19112000), кинокритик, журналист 559 Варя , Варенька, см. Роговина В. А. Василевская Ванда Львовна
(1905-1964), писательница 67, 88, 229
Василевский И. М. (He-Буква)* 323 Василенко Владимир Харитонович
(1897-1987), врач-терапевт 497, 507
Василий Прокопович, дворник 237, 242-243
Васильев Петр Васильевич
(1899-1975), художник 47, 72, 351; 550
Васильев Сергей Александрович
(1911-1975), поэт 214 Васильева
(Черубина де Габриак) Е. И.** 494 Васильева Раиса Родионовна
(1902-1938, расстреляна), писательница 276, 371 Васнецов Ю. А.** 250, 254, 401-402; 584
Васьковский Владимир, медицинский работник 210 Ватова Е., руководитель детских учреждений Министерства сельхозмашиностроения 554 Введенский А. И. (митрополит)** 7677
Введенский А. И. (поэт)** 371 Веберы Лев Григорьевич и Полина Наумовна, знакомые К. Ч. 81, 117 Веденеев Борис Евгеньевич
(1884/85-1946), академик, гидроэнергетик 81 Вейл (Weil) Ирвин (р. 1928),
американский славист, специалист по Горькому 364, 502 Великанова Е. М., правозащитница
575
Венгеров С. А.* 482-483 Венгерова З. A.* 464, 483 Венгров Н.* 8-10
Вентцель (псевд. Бенедикт) Николай Николаевич (1855-1920), поэт, критик 462-463 Вера Степановна, см. Арнольд В. С. Вербицкая A. A.* 265 Вересаев В. В.** 17 Верн Ж.* 42; 547
Верт (Werth) Александр (1901-1969), английский журналист, автор книги «Россия в войне» 442-443, 454-455
Вершигора Петр Петрович
(1905-1963), писатель, генерал- майор 85
Веснин Виктор Александрович (1882-1950), архитектор 117 Веснины, архитекторы, братья Виктор Александрович и Александр Александрович (1883-1959) 33
Вигдорова Фрида Абрамовна
(1915-1965), писательница 203, 206, 224, 259, 303, 375, 382, 397-398, 404-405, 416, 436-437, 503; 561, 570, 573, 576
Вилькина-Минская (Виленкина) Л. Н.*
457-458
Вильмонт (Вильям-Вильмонт) Николай Николаевич (1901-1986), литературовед, переводчик 91, 204, 311
Винавер Максим Моисеевич
(1863-1926, умер за границей), адвокат, редактор журнала «Вестник права» 278 Виноградов А. К.** 43 Виноградов В. В.** 79-81, 120, 133, 172, 263, 270, 286-287, 351, 402, 412, 422; 556, 574 Виноградов Иван Матвеевич
(1891-1983), академик, математик 79
Виноградова (Малышева) Надежда Матвеевна (1894-1990), пианистка, жена В. В. Виноградова 79, 412
Виноградская Софья Семеновна (1904-1964), писательница 243 Винокур Григорий Осипович
(1896-1947), языковед, литературовед 139
Винокур Татьяна Григорьевна
(1924-1992), лингвист 351, 427 Винокуров Евгений Михайлович
(1925-1993), поэт 355 Вирта Ирина Ивановна (1909-1991), первая жена Н. Е. Вирты 56-57, 61, 168
Вирта Николай Евгеньевич
(1906-1976), писатель 52, 56-57, 60, 71, 122, 168, 295; 559 Вишневский Всеволод Витальевич
(1900-1951), писатель, драматург 89, 305; 553 Владимир Федорович, см. Попов В. Ф. Владимирова Татьяна Александровна, служащая Наркомпроса в Ташкенте 60
Владыкин Григорий Иванович
(1909-1983), литературовед, директор Гослитиздата 348 Власов Михаил Федорович (?-1965), сотрудник Госплана РСФСР 251253
Вовси Мирон Семенович (1897-1960), профессор-кардиолог 43, 183, 253
Воеводин Петр Иванович (1884-1964), старый большевик, литературно-издательский работник 384 Вознесенский (Бродский) А. С.* 506 Вознесенский Андрей Андреевич (1933-2010), поэт 348, 428, 432, 460, 502, 505, 507-508
Волгин Вячеслав Петрович
(1879-1962), академик, историк 111 Волжина-Гроссет Наталья Альбертовна (1903-1981), переводчица 397
Волкова Наталья Борисовна
(р. 1924), директор ЦГАЛИ 424 Волконская 513
Волошин M. A.* 101, 162; 557-558 Волошина M. С.** 162, 471; 558 Волынский А.* 342 Вольпе Ц. С.* 45 Вольпина Надежда Давыдовна (1900-1998), переводчица 265 Вольтер М.-Ф.* 72, 308 Вольф Фридрих (1888-1953), немецкий писатель, эмигриговавший в 1933 г. в СССР 83 Воровский В. В.* 292 Ворожейкин Евгений Минаевич (1926-1976), юрист, директор Юриздата 389 Воронков Константин Васильевич (1911-1984), в 1959-1979 гг. секретарь правления СП СССР 241, 442, 446
Воронкова Любовь Федоровна
(1906-1976), писательница 177 Воронцов Михаил Семенович
(1782-1856), князь, генерал-фельдмаршал, новороссийский и бессарабский генерал-губернатор 31 Ворошилов К. Е.** 13, 19, 54, 138, 232, 376, 379, 381, 520
Ворошилова Елизавета Давидовна
(1887-1959), жена К. Е. Ворошилова, зам. директора Музея В. И. Ленина 379
Воскресенская Цецилия Александровна (1923-2006), актриса, преподавательница 269,311-312,315 Воскресенский Семен Николаевич,
сельский учитель и поэт 536 Врубель M. А.* 35, 463, 530 Вульф (Вревская) Евпраксия Николаевна (1809-1883), дочь П. А. Осиповой, близкая приятельница А. С. Пушкина 216
Вучетич Евгений Викторович
(1908-1974), скульптор 295 Выготский Лев Семенович
(1896-1934), психолог 414; 573 Высотская Ольга Николаевна (1885-1966), актриса 319-320 Высотский Орест Николаевич (1913-1992), сын Н. С. Гумилева и О. Н. Высотской, экономист 319320
Вышинский А. Я.** 178, 191, 346; 584 Вяземский П. А.* 175
Габбе Т. Г.** 7, 137, 178, 185, 201, 260, 302, 316, 337-338, 393, 456, 496; 56о4, 568
Гагарин Юрий Алексеевич
(1934-1968), первый летчик-космонавт 336, 345, 417 Газзлитт, см. Hazzlitt Гаксли (Хаксли) Олдос (1894-1963),
английский писатель 193 Галактионов, см. Лактионов Галансков Юрий Тимофеевич,
(1939-1972), архивист, поэт, подсудимый на «процессе 4-х» 454; 577578
Галлахер (Gallacher) Уильям
(1881-1965), деятель английского и международного рабочего движения 295
Галин (наст. фам. Рогалин) Борис Абрамович (1904-1983), писатель, журналист 498
Галич Александр Аркадьевич
(1918-1977, умер за границей), поэт, драматург, автор песен 433434
Галкин Илья Саввич (1898-1990), историк, ректор МГУ 80
Галкин Самуил Залманович (1897-1960), еврейский поэт идраматург 229 Галь Нора Яковлевна (1912-1991), переводчица 415
Гальперин Юрий Мануилович
(1918-2000), журналист 500 Галя, см. Киселева (Кулаковская) Г. А. Гамзатов Расул Гамзатович
(1923-2003), поэт 374-375, 425, 456 Гамсун К.* 38, 155; 557 Ганди Мохандас Карамчанд
(1869-1948), один из лидеров и идеолог индийского национально- освободительного движения 292
Ганфман М. И.* 405 Ганфман (Аносова) Екатерина Алексеевна (1883-?, умерла за границей), вдова М. И. Ганфмана* 405 Гарибальди Джузеппе (1807-1882),
итальянский революционер 108 Гарди Т.* 75
Гаркави Александр Миронович
(1922-1980), некрасовед 132; 580 Гаркави Михаил Наумович
(1897-1964), актер, с 1922 г. эстрадный конферансье 65, 92 Гарнетт Констэнс (1862-1946),
английская писательница, переводчица русской литературы 522 Гаршин В. М.* 500, 531 Гаско Софья Яковлевна, учительница в одесской школе 31
Гатов Александр Борисович
(1899-1972), поэт, переводчик 419 Гауптман Герхард (1862-1946), немецкий писатель 485 Гаусман (Hausman), см. Housman A.-E. Гвоздев Александр Николаевич (1892-1959), филолог, чл.-корр. АПН РСФСР 208 Гегель Г.-В.-Ф.* 198 Гейне Г.* 5, 72, 394 Гейтскел Хью (1906-1963), лидер лейбористской партии Великобритании 333 Геннадий Матвеевич, см. Белов Г. М. Георг V (1865-1936), английский король 308, 335; 565 Георгиевская Сусанна Михайловна (1916-1974), писательница 175, 185; 559
Герасимов А. М.** 49, 204-205, 295, 348, 356, 504, 530
Герасимов Михаил Михайлович (1907-1970), археолог, антрополог и скульптор 123
Герасимов Сергей Васильевич (1885-1964), художник 49, 135 Герасимова В. А.** 214 Гервег Георг (1817-1875), немецкий
поэт и публицист 218, 286 Герд, см. Струве А. А. Гердт Елизавета Павловна
(1891-1975), балерина, педагог 389 Германович Вера, корреспондентка
А. Блока 222 Гернет Михаил Николаевич
(1874-1953), ученый-криминалист 72
Гернет Нина Владимировна
(1904-1982), детская писательница 36
Герцен А. И.* 33, 197, 218, 285-286, 310, 320, 399, 409, 443, 446, 473-474, 516; 566, 571, 579 Герцен Н. А.* 286 Герштейн Эмма Григорьевна
(1903-2002), историк литературы, мемуаристка 581 Гёте И.-В.* 140, 147, 161, 217, 249, 253,
268, 394, 438 Гидаш Агнеса, см. Кун А. Гидаш Антал (1899-1980), венгерский писатель 259-260
Гидони Александр Иосифович (1885-1943?), критик, журналист, прозаик, драматург, переводчик 365
Гиллер И. Г.** 249
Гин Моисей Хаймович (1919-1984),
критик, литературовед 132, 134 Гинзбург Александр Ильич
(1936-2002, умер за границей), журналист, общественный деятель, правозащитник 454; 575, 578 Гинзбург (Гинцбург) Г. О.* 332 Гинзбург Л. Я.** 507-508 Гинзбург Светлана 323 Гиппиус З. Н.* 309, 460, 529; 552 Гиппиус Александр Васильевич (псевд. А. Надеждин, 1878-1942), юрист, поэт 222 Гитлер А.** 66, 77, 82, 87, 117, 189, 344
Гитович А. И.** 426 Гладков Федор Васильевич
(1883-1958), писатель 66, 79, 150, 262-263, 274, 529 Гл!бов, Глебов Леонид Иванович (1827-1899), украинский поэт- баснописец 31 Глинка Михаил Иванович (1804-1857),
композитор 88, 91, 136; 553 Глоцер В. И.** 303, 337, 379, 392, 405406, 432, 445, 510, 514-515, 538-539, 543
Глущенко Иван Евдокимович
(1907-1987), академик ВАСХНИЛ, биолог 133 Гоголь Н. В.* 31, 101-102, 127, 130, 137, 166, 203, 208, 270, 274, 357, 417, 438, 504; 579, 586 Гойя Франсиско Хосе де (1746-1828), испанский художник 530
Голд Майкл (Gold Michael, 1894—1967), американский писатель, критик 314
Голдинг Уильям (1911-1993), английский писатель 441 Голенкина Вера Александровна (1900-?), директор Детгиза в 19411943 гг. 66 Голованов Николай Семенович
(1891-1953), дирижер, аккомпаниатор А. В. Неждановой 49
Головенченко Федор Михайлович (1899-1963), директор Гослитиздата, литературовед 92, 105 Головин А. Я.* 531 Головко Арсений Григорьевич (1906-1962), военачальник, адмирал 280, 304
Голосовкер Яков Эммануилович (1890-1967), писатель, философ 104
Гольдфельд А. Р.* 190
Гольцев В. В.** 102
Гомер* 331, 348
Гончаров И. А.* 166, 332, 406
Горбаневская Наталья Евгеньевна
(р. 1936), поэт, участница демонстрации против вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию, с 1976 г. в эмиграции 582 Горбатов Борис Леонтьевич
(1908-1954), писатель 89, 163 Горбунов Иван Федорович
(1831-1895), актер Малого и Мари- инского театров, писатель- юморист, исполнитель народных песен 36 Горбунов Н. П.** 18, 43 Гордон Соня, см. Гринберг Р. Горелик Геннадий Ефимович (р. 1948), историк науки 547 Городецкий Михаил М., врач-терапевт, организатор детского дома в Ворзеле под Киевом 23 Городецкий С. М.* 207, 451 Горчаков Александр Михайлович (1799-1883), дипломат, канцлер, лицейский товарищ А.С. Пушкина 38
Горький М.* 6, 9, 15, 21, 30, 36, 38, 44, 52-53, 67, 74, 85-86, 117, 128, 130, 135-136, 138, 142, 150-152, 154, 166, 172, 174-176, 178, 206, 218, 231, 249, 252, 256-260, 264, 269, 274, 327-328, 335, 342, 344, 352, 364, 380, 383, 386,
405, 420, 449, 461, 465, 468, 470-471, 481-482,488-489,491-492, 494, 514, 530-531; 556, 559, 579, 585 Грабарь И. Э.* 13, 49, 101, 123, 274; 555
Граве Александр Константинович
(1920-2010), актер, муж Д. М. Пешковой 145 Гранат, братья Александр Наумович (1861-1933) и Игнатий Наумович (1863-1941), издатели 482 Грановский Т. Н.* 532 Грачев Леонид Павлович (1907-1984), с 1949 г. начальник Главного управления полиграфической промышленности, издательств и книжной торговли 148 Гребнев Наум Исаевич (1921-1988), поэт, переводчик 386
Гребнева Ноэми Моисеевна (р. 1923), художница, жена Н. И. Гребнева 386
Греков Митрофан Борисович
(1882-1934), художник-баталист 142 Грекова И. (наст. имя и фам. Елена Сергеевна Вентцель, 1907—2002), писательница, доктор технических наук 444, 456-457, 510; 578, 582 Гржебин З. И.* 309, 363, 491-493 Гржебина М. К.* 491, 493 Гржебины Капа*, Буба*, Ляля*, дети З. И. и М. К. Гржебиных 437, 491493
Грибачев Николай Матвеевич
(1910-1992), писатель, поэт 166, 178-179, 418; 557, 572 Грибов Юрий Тарасович (р. 1925), главный редактор «Недели» 567 Грибоедов А. С.* 105, 344 Григоренко Владимир Васильевич,
редактор Гослитиздата 128 Григоренко Петр Григорьевич (1907-1983, умер за границей), генерал, правозащитник 454 Григорьев Б. Д.** 529 Гринберг Иосиф Львович
(1906-1980), писатель, критик 214 Гринберг Роман Николаевич
(1897-1969), редактор-издатель альманаха «Воздушные пути» (Нью- Йорк), писавший К. Чуковскому под псевдонимом Соня Гордон 412 Гринвуд Джеймс (1833-1929),
писатель 543 Громов М. М.** 39, 256
Громова Вера Алексеевна (1890-?),
сестра Н. А. Пешковой 44 Громыко Лидия Дмитриевна, жена А. А. Громыко 376
Громыко Андрей Андреевич
(1909-1989), министр иностранных дел 282, 376 Гроссман Ольга Михайловна
(1907-1976), жена В. С. Гроссмана 273
Гроссман Василий Семенович
(1905-1964), писатель 63, 88, 90, 166, 198, 273, 305, 307, 400; 553, 558, 564-565 Гроссман Л. П.** 243, 440 Грот Н. Я.* 188
Грудинина Наталья Иосифовна
(1918-1999), поэт 404 Грудцова (урожд. Наппельбаум) Ольга Моисеевна (1905-1982), критик, литератор 261 Груздев И. А.* 96 Грузенберг С. О.** 494 Гудзий Николай Калинникович (1887-1965), академик, литературовед 116-117, 119, 146-147, 151, 166, 216, 243, 411, 415; 557-558 Гудзий Татьяна Львовна, жена
Н. К. Гудзия 216 Гулыга Елена Арсеньевна (р. 1947),
поэтесса 355 Гулька, см. Чуковский Н. Н. Гумилев Л. Н.** 52, 204, 296, 320; 548, 576
Гумилев Н. С.* 75, 167, 319, 351, 368369, 371, 404, 423, 426-427, 430, 447, 488-489, 501, 520, 524, 529 Гурамишвили Давид (1705-1792), грузинский поэт 261
Гурвич Абрам Соломонович (1897-1962), литературный и театральный критик 88 Гуревич А.** 36
Гуревич (Веллер-Гуревич) Елена Григорьевна, вдова секретаря С. Орджоникидзе 153 Гус Михаил Семенович (1900-1984),
критик 88 Гусева Екатерина Викторовна (?-1974),
киевская знакомая К. Ч. 265 Густав VI Адольф (1882-1973), король
Швеции 337 Гюго В.-М.* 148
Гюисманс Шарль Мари Жорж
(1848-1907), французский писатель 491
Д’Анджело Сержио, итальянский
журналист 217; 561 Давыдов Зиновий Самойлович (1892-1957), автор исторических повестей и романов 313 Давыдов Иван Андреевич, редактор
изд-ва «Детская литература» 207 Даладье Эдуард (1884-1970), французский политический деятель 342 Даль В. И.* 217
Дальцева Магдалина Зиновьевна
(1907-1980-е), писательница, жена Н. С. Атарова 538 дама Шура, см. Андреева А. М. Данзас Константин Карлович
(1801-1870), секундант А. С. Пушкина 38
Данилевский Н. Я.* 458 Даниэль Юлий Маркович
(1925-1988), поэт, переводчик, прозаик 454, 515, 518; 575, 578 Данте A.* 229, 298 Дарвин Ч.-P.* 31 Дегтярь Дмитрий Данилович
(1909-1982), председатель Госплана РСФСР в 40-е годы, затем зам. председателя Государственного комитета по экономическим связям 272, 274-275 Дейч Б.** 338 Дейч Г. М. 577 Делоне Борис Николаевич
(1890-1980), математик, чл.-корр. АН СССР 520; 582 Делоне Вадим Николаевич
(1947-1983, умер за границей), правозащитник, поэт 520-521; 577, 582 Дельвиг A. A.* 38, 525 Дембо Николай Григорьевич, худ. редактор ленинградского отделения изд-ва «Искусство» 187
Дементьев Александр Григорьевич (1904-1986), первый заместитель главного редактора журнала «Новый мир» 160-161, 395 Демичев Петр Нилович (1918-2010),
секретарь ЦК КПСС 419, 438; 575 Демченко Мария Софроновна
(1912-?), агроном 19-20 Державин Г. P.* 525, 532 Державин Н. С.** 16-17, 81, 83
Дефо Д.* 16, 55, 108, 156-157, 543 Джеймс Г.** 73, 251, 260 Джерманетто Джиованни (1886-1959),
итальянский писатель 291 Джером К.-Дж.* 477 Джонсон Бен (Бенджамин)
(1573-1637), английский драматург 409
Джонсон С.** 69,186, 409 Джотто ди Бондоне (1266/67-1337),
итальянский живописец 205 Дзержинский Ф. Э.** 101 Дик Иосиф Иванович (1922-1984),
писатель 171-172 Дикий А. Д.** 75-76 Диккенс Ч.* 33, 78, 124, 133, 208, 215,
322, 334, 409, 509 Димитров Георгий (1882-1949),
деятель болгарского и международного коммунистического движения
173
Динамов Сергей Сергеевич
(1901-1939, расстрелян), литературовед, редактор журнала «Интернациональная литература» и «Литературной газеты» 86 Дисней Уолт (1901-1965), американский кинорежиссер-мультипликатор 108 Дмитриев А., журналист 562 Дмитриева Анна Владимировна
(р. 1940), многократная чемпионка СССР по теннису, впоследствии спортивный комментатор телевидения, жена Д. Н. Чуковского 397, 419, 422, 430, 444-445, 507, 514-516, 519, 526, 534-535, 538, 541; 576о Добраницкая Е. К.* 309 Добровольский Алексей Александрович (р. 1939), подсудимый на «процессе 4-х» 454; 577-578 Добролюбов Н. А.* 227, 363 Добычин Л. И.** 351, 368, 371 Довженко Александр Петрович (1894-1956), кинорежиссер, драматург 27-28 Дойл А.-К.* 54, 209-211, 226, 328, 431 Долинин А. С.** 276 Долинина Н. Г.** 404 Донини Амброджио (1903-1991),
итальянский историк религии 298 Дора Сергеевна, см. Федина Д. С. Дорофеев Виктор Петрович
(1909-1972), критик, литературовед, редактор Гослитиздата 112
Дорош Ефим Яковлевич (1908-1972), писатель, член редколлегии журнала «Новый мир» 316 Достоевский Ф. М.* 72, 114, 125, 129, 133, 138, 180-182, 208, 210, 276, 296, 298, 309-310, 326, 338, 348, 398, 420, 449, 475, 496, 530-531; 550 Драбкина Е. Я.** 309 Драгунский Виктор Юзефович
(1913-1972), писатель 349 Дракондиди Фемистокл, владелец
лавки в Одессе 45 Дрейден С. Д.** 187, 398, 401, 437438, 443-444, 448, 499, 504 Дружинин А. В.** 216, 542 Друзин Валерий Павлович
(1903-1980), критик 244, 282 Друян Борис Григорьевич (р. 1936), редактор сборника стихотворений Анны Ахматовой для Лениздата 581
Дубельт Леонтий Васильевич
(1792-1862), начальник штаба корпуса жандармов 50, 383
Дубинский Давид Александрович (1920-1960), художник, муж Тат. Вс. Ивановой 135, 199 Дубнова (Эрлих) Софья Семеновна
(1885-1986), поэтесса 529 Дубровина Людмила Викторовна (1901-1977), работник ЦК КПСС, директор Детиздата 93, 102, 128 Дудинцев Владимир Дмитриевич
(1918-1998), писатель 224, 234, 411 Дункан А.** 92
Дункан (Dunkan Michael) Михаил Иванович, культурный атташе британского посольства 320 Дымов О.* 281, 309, 459 Дюамель Жорж (1884-1966), французский писатель 389 Дюма А. (отец)* 73 Дядичев Владимир Николаевич,
литературовед 546 Дятлова Надежда Осиповна, кисло- водская знакомая К. Ч. 33-34
Ева Петровна, домашняя работница 123
Евгеньев-Максимов В. Е.* 10-12, 98,
103-104, 110, 134, 182, 223 Евдокимов Иван Васильевич
(1887-1941), писатель, автор биографических повестей о русских художниках Врубеле, Левитане, Сурикове, Репине 73
Евпраксия, см. Вульф Е. Н. Евреинов Н. Н.* 320, 424, 430; 575 Евреинова, см. Кашина-Евреинова А. А. Евтушенко Евгений Александрович
(р. 1933), поэт 349, 350, 368, 385, 388, 403, 409, 428, 432, 524-527, 533, 536-538, 524-527, 533, 536-538; 572,, 575, 582
Евтушенко Зинаида Ермолаевна
(1910-2002), геолог, актриса, мать Е. А. Евтушенко 385 Евтушенко Петя (р. 1967), сын Е. А. Евтушенко 533, 537-538
Еголин Александр Михайлович (1896-1959), литературовед 68, 8485, 95, 98, 103-104, 115-116, 162, 166, 188-189, 193, 197, 199, 252-253, 288, 502
Егоров Ефим Александрович (1861-1935, умер за границей), журналист 309 Егоров Борис Борисович (1937-1994),
летчик-космонавт 395; 571 Егоров Борис Федорович (p. 1926), профессор, литературовед 510
Егорычев Николай Григорьевич (1920-2005), с ноября 1962 г. первый секретарь МГК КПСС 399 Ежов Николай Иванович (1895-1940, расстрелян), нарком внутренних дел СССР (1936-38) 8, 338; 546э Ежов Николай Михайлович
(1862-1942), беллетрист, фельетонист «Нового времени» 259; 563 Екатерина Викторовна, см. Гусева Е. В. Екатерина II (1729-1796), российская императрица 30-31, 472
Еланский Николай Николаевич (1894-1964), хирург, в 1947-59 гг. главный хирург Советской Армии 211, 231
Елена Михайловна, см. Тагер Е. М. Елена Яковлевна, см. Редл Е. Я. Елизавета II (р. 1926), королева Великобритании 148, 336, 508 Елисеев Г. 3.* 89 Елисеев П. 563 Елютин Вячеслав Петрович
(1907-1993), в 1959-85 гг. министр высшего и среднего образования 304-305
Емельянов Виктор Федорович,
шофер К. Ч. 497
Еремин Михаил Павлович
(1914-2000), литературовед 133, 155, 180, 204 Ермаков Н. Д.* 470 Ермаков Федор Тихонович
(1886-1967), деятель революционного движения, персональный пенсионер 371 Ермилов В. В.** 73, 95, 150, 168, 170, 325, 359, 365; 553, 561, 568-569
Ермольева Зинаида Виссарионовна (1898-1974), академик АМН СССР, микробиолог 72, 85, 105 Ерусалимский Аркадий Самсонович (1901-1965), историк 117, 133, 172 Ершов Михаил Андреевич, однополчанин Б. К. Чуковского 343 Ершов П. П.** 363; 587 Есенин С. А.** 92, 258, 318, 351, 448
Жаботинский В. Е. (псевд. Алтале-
на)* 387, 413-415, 427, 461; 573, 588 Жаров А. А.** 164, 214 Жданов Андрей Александрович (1896-1948), в 1934-44 гг. первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, секретарь ЦК ВКП(б) 19, 93, 288, 383; 552,, 574 Жданов Владимир Александрович (1898-1971), историк литературы, специалист по творчеству Л. Н. Толстого 558
Жданов Владимир Викторович (1911-1983), литературовед, критик 150, 421; 557 Желдин Л. Б.** 7-8 Желтухин, см. Жолтовский И. В. Жемчужников Алексей Михайлович (1821-1908), поэт 144, 232-234, 449; 556о, 562, 576 Живов Марк Семенович (1893-1962),
переводчик, литературовед 225 Живцов Ю. Б. 577 Жид Андре (1869-1951), французский писатель 155
Жирмунская Татьяна Николаевна
(1903-1988), художница 32 Жирмунский В. М.** 481, 505 Житков Б. С.* 8, 30, 140-141, 146-147, 154-157, 167, 272, 276, 279, 296, 347, 370, 445, 495; 586 Житков С. В.** 147 Жолтовский Иван Владиславович
(1867-1959), архитектор 274 Жуковский В. А.* 65, 528; 549
Журбина Е. И.** 59
Забила Наталья Львовна (1903-1985), украинская писательница 8
Заболоцкая Екатерина Васильевна (1906-1997), жена Н. А. Заболоцкого 102, 273 Заболоцкий Н. А.** 82, 96, 102, 216, 224, 227, 234, 249, 261, 269, 273, 283, 320, 356, 371, 374, 415, 421, 524, 529, 532; 566, 573 Зайцев Б. К.* 362, 503 Зайцева Людмила Степановна,
сотрудница Главкинопроката 60 Закс Борис Германович (1908-1998, умер за границей), член редколлегии и ответственный секретарь журнала «Новый мир» 395 Залепукина Александра Георгиевна, мед. сестра Инфекционного корпуса Загородной больницы 540
Залыгин Сергей Павлович
(1913-2000), писатель 400, 452 Замошкин Николай Иванович
(1896-1960), критик 94 Замятин Е. И.* 482, 520, 529; 580-581 Запорожец Александр Владимирович (1905-1981), психолог, доктор педагогических наук 208 Зарахани Валерия Осиповна (19081997), секретарь А. А. Фадеева, сестра его жены А. О. Степановой 204
Зарудный Митрофан Иванович
(1836-1883), публицист, юрист 284 Заславский Д. И.** 10-11, 74, 116,
192-193, 197; 560 Засулич В. И.** 72 Затонский Владимир Петрович (1888-1938, расстрелян), с 1927 г. нарком просвещения Украины 26,
29
Захир Шах Мухаммед (1914-2007),
король Афганистана 273; 564 Заходер Борис Владимирович
(1918-2000), писатель 307, 310, 323, 396, 419, 446 Збарская Евгения Борисовна
(1900-1985), жена Б. И. Збарского 160, 163-164, 177, 364 Збарская Регина (1936-1987), манекенщица, жена Л. Б. Збарского 164 Збарские Б. И. и Е. Б. 53, 81, 96, 100, 167; 586
Збарский Борис Ильич (1885-1954), биохимик, участник бальзамирования тела В. И. Ленина 54, 71, 74, 96, 100, 117, 160, 163-164, 169, 173, 177, 364
Збарский Виктор Борисович
(р. 1942), сын Б. И. Збарского, биохимик 160 Збарский Лев (наст. имя Феликс Борисович, р. 1931), сын Б. И. Збар- ского, художник 54, 160, 163-164 Зверев Арсений Григорьевич (1900-1969), нарком, затем министр финансов (1938-1960) 150 Зверев Илья (наст. имя и фам. Изольд Юдович Замберг, 1926-1966), писатель 143, 368, 397 Звягинцева Вера Клавдиевна
(1894-1972), поэтесса, переводчица 91
Зеленая Р. В.** 114, 135, 310, 361, 392 Зелинская (Жуковская-Бог), Нинель,
третья жена Н. Д. Зелинского 83 Зелинский К. Л.** 71, 91, 188, 219,
270-271, 294, 305, 424, 434; 563 Зелинский Николай Дмитриевич (1861-1953), академик, химик-органик 83
Зелинский Николай Николаевич,
сын Н. Д. Зелинского 83
Зернова Руфь Александровна
(1919-2004), писательница 380, 521 Зерчанинов Юрий Леонидович
(1931-2009), журналист 576 Зильбер Абель Абрамович, отец
А. Каверина и Л. А. Зильбера, капельмейстер полкового оркестра
232
Зильбер Л. А.** 119 Зильберштейн И. С.** 71, 80, 82-83, 98, 109, 116, 131, 172-173, 189, 223, 252, 285-288, 321, 330, 424, 503, 522; 555, 564 Зинаида Виссарионовна, см.
Ермольева З. В. Зинаида Владимировна, см.
Каширина З. В.* Зиновьев Г. е.* 306; 550 Златова Елена Викторовна (1906-1968), критик, жена
П. Щипачева 422 Злобин Степан Павлович
(1903-1965), писатель 138, 171-172, 305
Зозовский Моисей Натанович,
директор Ташкентского отделения изд-ва «Советский писатель» 70
Золя Э.* 185, 390 Зотов Р. М.** 11 Зощенко В. В.** 200-201, 414 Зощенко М. М.* 41, 69, 87-88, 90-91, 93, 147, 153, 157, 167, 200-204, 212, 228, 249-250, 256-260, 269, 273, 288, 351, 353, 371, 383, 386-390, 394-395, 397-399, 402-404, 411, 414-415, 498; 552-553, 557, 560, 563, 573, 588
Зоя, см. Богуславская З. Б. Зубакин Борис Михайлович
(1894-1938, расстрелян), археолог, поэт-импровизатор 130; 556
Ибсен Г.* 71, 446 Иван IV Грозный (1530-1584), русский царь 29, 68, 93, 255 Иван Иванович, см. Манухин И. И.* Иваненко Оксана Дмитриевна
(1906-1997), украинская писательница 22
Иванищева (урожд. Оболенская) Александра Леонидовна, мать К. М. Симонова 143 Иванов Антон Давыдович (р. 1950), сын Тат. Вс. Ивановой и Д. А. Ду- бинского 155, 165, 197 Иванов Вс. В.* 67, 135-136, 140, 142143, 145-146, 151, 157-158, 162, 165-167, 186, 197-199, 209, 213, 215, 218-219, 232, 242, 251, 268-270, 281, 289, 316, 340, 345, 355, 362, 366, 370, 398, 538
Иванов Вяч. И.* 105, 222, 430, 525 Иванов Вяч. Вс., Кома** 61, 135, 166, 186, 213, 270-271, 294-295, 414, 444, 454, 515; 563, Иванов Г. В.* 75 Иванов Евгений Павлович (1879-1942), писатель 222 Иванов М. В.** 355 Иванова Е. В.* 573 Иванова Там. Вл.** 61, 145, 151, 155, 162, 166, 186, 197-199, 202, 209, 213, 219, 251, 253, 261, 270-271, 281-282, 286-287, 289, 294, 355, 379, 410, 428 Иванова Тат. Вс.** 135 Иванова Татьяна Эдуардовна
(р. 1925), первая жена Вяч. Вс. Иванова, переводчица 135 Иванов-Разумник Р. В.* 338 Ивантер Беньямин Абрамович
(1904-1942), писатель 219 Ивинская Ольга Всеволодовна
(1912-1995), переводчица 215, 269,
281-282, 285-287, 294-295, 336, 340, 347
Ивич Игнатий Игнатьевич
(1900-1978), литературовед, критик 133,224 Игнатович Борис Всеволодович (1899-1976), журналист, фотокорреспондент 547 Игнатьев Алексей Алексеевич, граф (1877-1954), дипломат, писатель 96, 100, 178 Ида, см. Куппонен И. П. Иетс Уильям Батлер (1865-1939),
ирландский поэт и драматург 229 Измайлов А. А.* 363 Изольд Юдович, см. Зверев И. Ю. Икрамов Камил Акмалевич (1927-1988), писатель 521 Ильин М.** 7-8, 11, 59, 296 Ильин Николай Васильевич
(1894-1954), художник-оформитель, заведующий художественной частью Гослитиздата 180 Ильина Елена (наст. имя и фам. Лия Яковлевна Прейс, 1901-1964), писательница, сестра С. Я. Маршака 177, 296, 337
Ильина Наталия Иосифовна (1914-1994), писательница 255, 353, 504-505, 514, 534, 536-537; 581, 583
Ильинский И. В.** 384, 403 Ильичев Леонид Федорович
(1906-1990), с 1949 г. зам. главного редактора, затем главный редактор газеты «Правда», в 1953-58 гг. зав. отделом печати, в 1958-65 гг. зав. отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС 380 Ильф И. А.** 208, 543 Инбер В. М.** 92, 96, 118, 182 Инуи Томико (1924-2002), японская писательница, переводившая сказки К. Чуковского 388
Иогансон Борис Владимирович (1893-1973), художник 273-275 Иофан Ольга Фабрициевна
(1883-1963), жена Б. М. Иофана 316 Иофан Борис Михайлович
(1891-1976), архитектор 288, 316 Ирвинг (Эрвинг) В.** 217 Ирина Ричардовна, см. Савельева И. Р. Исаакян А.** 462
Исакович Ирина Владимировна
(р. ок. 1917), сотрудница редакции «Библиотеки поэта» 524 Исаковская Антонина Ивановна
(1916-1998), жена М. В. Исаковского 550
Исаковский Михаил Васильевич
(1900-1973), поэт 84-85, 117, 167, 323-324, 423; 550-551
Кабалевский Дмитрий Борисович
(1904-1987), композитор 209 Каберов Игорь Александрович
(1917-1995), Герой Советского Союза, прототип персонажа из романа Н. К. Чуковского «Балтийское небо» 430; 575 Каблуков Иван Алексеевич
(1857-1942), академик, физико-хи- мик 117 Кавелин К. Д.** 284 Каверин В. А.* 5-6, 85-86, 88, 119120, 128, 153, 156, 158, 164, 183, 185, 199-200, 203, 214, 220-221, 232, 236, 249, 251, 259, 362, 365-366, 397, 403, 415, 430, 450, 452, 500, 505; 545, 559, 562, 569-570, 573, 580-581 Каверин Николай Вениаминович (р. 1933), академик РАМН, доктор медицинских наук, сын В. А. Каверина 128
Каверина (Тынянова) Лидия Николаевна (1902-1984), писательница, жена В. А. Каверина, сестра Ю. Н. Тынянова 88, 119, 158, 164, 200, 251, 450, 500 Каганович Л. М.** 19 Казакевич Галина Осиповна, жена
Э. Г. Казакевича 221, 251 Казакевич Евгения Эммануиловна, Женя (р. 1936), дочь Э. Г. Казакевича 221
Казакевич Ольга Эммануиловна,
дочь Э. Г. Казакевича 221, 236, 361 Казакевич Эммануил Генрихович
(1913-1962), писатель 198, 207, 211-214, 217-218, 221, 226, 235-236, 244, 246, 248, 303, 306-307, 312-313, 317, 323, 328, 350, 362, 385; 563, 566-567
Казин Иван Васильевич, председатель Кунцевского райисполкома 250
Калабалин Семен Афанасьевич
(1903-1972), педагог 206; 561
Калашникова Евгения Давыдовна
(1906-1976), переводчица 204, 206, 387
Калинин М. И.* 55, 65, 101 Калитин Н. (псевд. Н. Н. Никитина)
551
Каллистратова Софья Васильевна
(1907-1989), адвокат, правозащит- ница 518; 582 Кальма Н. (наст. имя и фам. Анна Иосифовна Кальманок, 1908-1988), писательница 360 Каменев Л. Б.* 263 Каминская Дина Исааковна
(1918-2006), адвокат 518; 582 Камю Альбер (1913-1960), французский писатель, философ 412 Кан Мария Иосифовна (р. 1926), переводчица 537, 539
Кандинский Василий Васильевич (1866-1944, умер за границей), художник 405 Капица Андрей Петрович (1931-2011), географ, чл.-корр. АН СССР, сын П. Л. Капицы 250, 323 Капица Анна Алексеевна (19031996), жена П. Л. Капицы, дочь академика А. Н. Крылова 145, 257, 289, 345-346, 423, 427 Капица П. Л.** 191, 257, 289, 345-346,
423-424, 427; 575 Капустин Александр Александрович (1910-1978), директор Ленинградского ин-та точной механики и оптики (1953-1960) 304 Кара-Мурза Петр Макарович
(1876-ок. 1953), директор санатория «Узкое» в 1936-53 гг. 82 Караваева Анна Александровна (1893-1979), писательница 69 Карамзин Н. М.* 109 Каркегор (Кьеркегор) Серен
(1813-1855), датский теолог, философ, писатель 193 Карлайль Генри (1926-2011), американский писатель, муж О. В. Карлайль-Андреевой 398 Карлайль-Андреева Ольга Вадимовна (р. 1930), художница, журналистка, внучка Леонида Андреева 398, 445
Карлейль Т.* (Carlyle T.) 66, 177 Карпенко Галина, редактор Детгиза 53
Карпинская-Толмачева Евгения Александровна, дочь и секретарь
П. Карпинского 17 Карпинский А. П.** 17 Карпова Валентина Михайловна
(1915-2001), главный редактор издательства «Советский писатель»
517
Кассиль Владимир Львович, Володя
(р. 1934), сын Л. А. Кассиля, хирург 534
Кассиль Ирина Львовна (р. 1948), дочь Л. А. Кассиля, художник-мультипликатор 227, 243, 534 Кассиль Лев Абрамович (1905-1970), писатель 101, 121, 133, 176-177, 236-237, 243, 266, 303, 305, 322, 354, 405, 418, 534 Кассиль (Собинова С. Л.**), жена
Л. А. Кассиля 133, 354 Кассирский Иосиф Абрамович (1898-1971), академик АМН, терапевт 528 Катаев В. П.** 51, 74, 86, 113, 121, 125, 127-131, 142, 146, 150, 154, 162, 164-166, 169, 179, 205,248,275-276, 281, 290-291, 315, 320, 325, 344, 350, 353-355, 365, 370, 403, 427, 430, 432, 442-443, 454, 535; 557, 575 Катаев Павел Валентинович, Павлик (р. 1938), сын В. П. Катаева 122123, 130, 146, 507 Катаев Петр Васильевич, отец
П. Катаева, учитель истории, географии и русской словесности 129
Катаева Валентина, Тина, внучка В. П. Катаева, дочь Е. В. Катаевой 355
Катаева Евгения Валентиновна, Женя, дочь В. П. Катаева 130, 162, 295 Катаева Эстер Давыдовна, жена
В. П. Катаева 113, 121, 150, 162, 432 Катакази Константин Гаврилович (1830-1890), русский посланник в США (1869-1872) 227
Катанян Василий Абгарович
(1902-1980), литературовед, муж Л. Ю. Брик 74, 145, 216, 388, 410, 508, 522; 546о, 550 Катанян Василий Васильевич (1924-1999), кинодокументалист, литератор, сын В. А. Катаняна 546 Катя, см. Лури Е. E.
Кацева Евгения Александровна
(1920-2005), критик, переводчица 134
Качалов В. И.** 37, 48, 71, 123, 173 Кашина (Евреинова) А. А.** 424; 575 Каширина З. В.** 135, 199 Кашкин Иван Александрович
(1899-1963), переводчик и критик 152, 157, 387
Квитко Берта Самойловна, жена Л. М. Квитко 24-25, 84, 106, 156, 387
Квитко Етл Львовна (1920-1991), дочь Б. С. и Л. М. Квитко, художница 24-25,156 Квитко Лев Моисеевич (1890-1952, расстрелян), поэт 7-9, 11, 13-14, 21-26, 84, 106, 108, 117, 156, 221, 258, 301-303, 419, 495; 547, 557, 584, 587
Кедров Михаил Николаевич
(1893/94-1972), актер, режиссер 157
Кеннеди Джон Фитцджеральд
(1917-1963, убит), президент США (1961-63)338 Керенский А. Ф.* 483-484 Керн A. П.* 202, 513 Кипарский Валентин (1904-1983), профессор славянской филологии Хельсинкского университета 412 Киплинг Дж. P.* 338, 425, 495, 516518, 543 Киров С. М.** 354, 405 Кирпотин В. Я.** 10-11, 43-44, 48, 83,
391, 393, 523-524; 549 Кирпотина Анна Соломоновна
(1899-1982), жена В.Я. Кирпотина 225
Кирсанов С. И.** 184, 207, 417, 505; 551
Киселев Андрей Петрович
(1852-1940), педагог, составитель учебников по математике 445 Киселева Е. А.* 445; 576 Киселева (Кулаковская) Галина Александровна (1937-1974), дочь Ф. А. Вигдоровой, педагог 203 Китс Д.* 53, 496 Клейст Г.** 53, 130 Климкина Мария Степановна,
домашняя работница 535 Ключевский В. О.** 255 Клячко Л. М.* 99,165, 277-279, 494-495 Книпович Е. Ф.* 142, 164, 185, 508
Книппер-Чехова О. Л.* 74, 174, 535 Коваленко, управляющий делами Совнаркома, Ташкент 58-59, 74
Ковальчик Евгения Ивановна
(1907-1953), литературный критик 95
Коварский Николай Аронович
(1904-1974), критик, кинодраматург 508
Ковригина Мария Дмитриевна
(1910-1995), министр здравоохранения СССР в 1954-58 гг. 253 Коган Борис Борисович (1896-1967),
профессор-терапевт 183 Коган Иосиф Афанасьевич 58-59 Коган П. С.* 206, 389, 471 Коган-Нолле Н. А.* 206, 389 Кодрянская Наталья Владимировна (1904-1983, умерла за границей), прозаик, мемуаристка, специалистка по творчеству А. М. Ремизова 349, 432
Кодрянский Исаак Веньяминович,
муж Н.В. Кодрянской 349, 432 Кожевников Вадим Михайлович
(1909-1984), писатель 245, 305-306, 324-325, 327, 354, 400-401; 564 Кожевникова Ирина Петровна, японистка, сотрудница журнала «Советская женщина» 314, 388
Козловский Иван Семенович (1900-1993), певец 136, 150, 154, 256, 379 Козьма Прутков** 267, 532 Козьмин Борис Павлович
(1883-1958), историк, литературовед 102, 110, 135, 150, 197 Кокто Жан (1889-1963), французский писатель, художник, театральный деятель 337 Колас Якуб (1882-1956), белорусский
поэт 142, 377 Колер Дэвид Фой (1908-1990), американский посол в Москве 355; 568 Коллинз Майкл (р. 1930), американский астронавт 535-536; 583 Коллоди Карло (1826-1890), итальянский писатель и журналист, автор детской сказки «Пиноккио» 235; 563
Колосков А. 551, 580-581 Колосов Сергей Николаевич
(1921-2012), кинорежиссер 172 Колпаков А. П., автор статьи против «Мухи-Цокотухи» 301
Кольцов М. Е.** 13, 197, 371 Кома, см. Иванов Вяч. Вс. Комаров Владимир Михайлович
(1927-1967), летчик-космонавт 395; 571
Комашка Антон Михайлович
(1897-1970), художник, ученик И. Е. Репина 473 Комияма Рионей, глава японского
издательства «Рирон-ша» 524 Компаниец Василий Георгиевич, главный редактор Детиздата 437 Кон Лидия Феликсовна (1895-?),
литературовед 85, 327 Кон Ф. Я.** 173
Конашевич В. М.** 8, 11, 15, 18, 62,
94, 101-102, 105, 164, 167, 180, 205, 207, 210, 245-246, 248, 254, 302, 363; 587
Конашевич Евгения Петровна, жена
М. Конашевича 245, 302 Кондратович Алексей Иванович
(1920-1984), критик, зам. главного редактора журнала «Новый мир»
550
Кондратьев Александр Алексеевич
(1876-1966, умер за границей), поэт, юрист 462 Коневский Виктор Абрамович, врач, лечивший Л. К. Чуковскую 507
Коненков Сергей Тимофеевич
(1874-1971), скульптор 145-146 Кони А. Ф.* 72, 97, 129, 183, 223, 226, 379, 389-390, 394, 415, 445, 483, 541; 583
Коновалов Николай Васильевич
(1900-1966), академик, невропатолог 194
Коновалов Сергей Александрович
(1899-1982), английский славист, профессор Оксфорда, сын министра торговли и промышленности Временного правительства 318, 329-331,413,523 Коновалова Янина, жена С. А. Коновалова 330 Константин Федотыч, см.
Пискунов К. Ф. Кончаловская (урожд. Сурикова) Ольга Васильевна (1878-1958), жена П. П. Кончаловского 100
Кончаловская Наталья Петровна (1903-1988), писательница, дочь П. П. Кончаловского, жена
В. Михалкова 71-72, 75-76, 339
Кончаловские 145 Кончаловский Петр Петрович
(1876-1956), художник 72, 100, 108 Конюс Елена Александровна, знакомая К. Ч. 71
Конюхова Елена Николаевна
(1916-1982), зам. редактора отдела критики и библиографии издательства «Советский писатель» 497, 518-519; 580 Копелев Лев Зиновьевич (1912-1997, умер за границей), критик-германист, правозащитник 341, 371, 398, 500; 568 Копелевы, Л. З. и его жена
Р. Д. Орлова 341 Копельман С. Ю.* 309, 491 Копшицер Марк Исаевич
(1923-1970-е), писатель457, 461; 579 Копыленко Александр Иванович
(1900-1959), украинский писатель 8 Коржавин Наум Моисеевич (р. 1925), поэт 355
Корин Павел Дмитриевич
(1892-1967), художник 135 Корнейчук Александр Евдокимович (1905-1972), украинский драматург 19, 63, 88-89, 184, 505; 553, 581 Корнейчукова Е. О.* 36, 218, 319, 377-378
Корнейчукова (Лури) М. Э.* 30, 95,
97, 218, 378 Корнилов Б. П.** 15, 320; 566 Корнилов Владимир Николаевич
(1928-2002), поэт 349, 355; 582 Коровин К. А.* 14, 470, 472 Короленко В. Г.* 124, 150, 152, 172, 247, 292, 298, 368, 376, 407, 464, 508, 515, 535
Коротков Юрий Николаевич (1924-1989), зав. редакцией издательства «Молодая гвардия» 321, 364
Косарев Александр Васильевич
(1903-1939, расстрелян), генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, член ЦКВКП(б) 7-10, 19
Косиор Станислав Викентьевич
(1889-1939, расстрелян), генеральный секретарь ЦК КП(б) Украины (1928-38) 29
Косолапов Валерий Алексеевич (1910-1982), директор Гослитиздата 380, 387, 401, 429; 572
Костомаров Виталий Григорьевич
(р. 1930), лингвист 427 Костылев Валентин Иванович
(1884-1950), писатель 93 Костюков Борис Иванович, Боба (1956-2007), правнук К. Ч. 219-220, 254-256, 300
Костюков Иван Гаврилович
(1921-2007), летчик, муж внучки К. Ч. Натальи Николаевны 255 Костюков Юрий Иванович, Юра (р. 1956), правнук К. Ч. 219-220, 254-255, 300 Костюкова (урожд. Чуковская Н. Н., Тата**) 22, 28, 40, 67, 70-71, 88, 115, 133, 151, 156, 185, 219-220, 254-256, 422 Костюкова Мария Ивановна, Маша (р. 1950), правнучка К. Ч. 116, 151152, 186
Костя, Костенька, см. Роговин К. А. Косыгин Алексей Николаевич
(1904-1980), с 1964 г. Председатель Совета Министров СССР 191, 435, 499
Косырев Игорь Александрович,
больничный сосед К. Ч. 531 Котляревский H. А.* 513 Котов Анатолий Константинович
(1909-1956), литературовед, с 1948 г. директор Гослитиздата 116, 190, 204, 219
Кочетов Всеволод Анисимович
(1912-1973), писатель 281-282, 308, 324-325, 327, 374, 418 Крамской И. Н.* 211-212 Крандиевская А. Р.** 393 Крандиевская Н. В.** 141, 479 Краснова Софья Петровна (1919-?), редактор Гослитиздата 247, 326, 392, 400, 453, 457, 497, 508, 510, 514-515, 517, 543 Крачковский И. Ю.** 127 Крейтон Кембел (1914-1990), генеральный секретарь Общества культурных связей СССР-Англия 333
Крестинский Александр Алексеевич
(1928-2005), писатель 500 Кривицкий Александр Юльевич (1910-1986), зам. главного редактора журнала «Новый мир», журналист 94, 217, 368-369; 562, 570 Кривошеин Константин Кириллович, участник «дела Еголина-Алек- сандрова-Кружкова» 190
Кристесен Нина Михайловна
(1911-2001), австралийская славистка 523, 525 Кристи Агата (1890-1976), английская писательница 144, 282-283, 320, 423, 498
Кромвель Оливер (1599-1658), деятель английской буржуазной революции 335
Крон Александр Александрович (1909-1983), писатель, драматург 225, 227, 348 Кропоткин П. А.* 482-487 Кропоткина А. П.* 483, 486-487 Кроткий Эмиль (1892-1963), поэт- сатирик 490
Круглов Александр Васильевич
(1852-1915), писатель 477 Кружков Владимир Семенович (1905-1991), философ, член-корреспондент АН СССР, зам. зав. отделом ЦК КПСС 188 Крупская Н. К.** 20, 101, 213 Крути Исаак Аронович (1890-1955),
театральный критик 187 Крученых A. E.* 505 Крушинин Ал. Ник., партийный работник, старый большевик 297-298
Крушинский Сергей Константинович (1909-1959), журналист, писатель 552, 585
Крылов Алексей Николаевич (1863-1945), академик, кораблестроитель 346 Крылов И. А.* 31, 125, 314, 333 Крысин Леонид Петрович (р. 1935), лингвист 351, 353
Крюков Владимир Викторович (1897-1959), генерал, муж Л. А. Руслановой 177 Крючков П. П.* 36, 328 Кудреватых Леонид Александрович (1906-1981), писатель, журналист 344 Кузмин М. А.* 177, 289, 481, 490 Кузьмин Ар. 546 Кузьмин Николай Васильевич (1890-1987), художник-иллюстратор, ученик С.В. Чехонина 383-384, 402
Кузьмин-Караваев (Тверской) Константин Константинович
(1890-1937, расстрелян), артист, участник театральных экспромтов в «Бродячей собаке», друг Л. Д. Блок 365
Кузьмиина-Караваева Елизавета Юрьевна (1891-1945), поэтесса, участница французского сопротивления, мать Мария 500 Куйбышев В. П.** 17; 581 Кукольник Нестор Васильевич
(1809-1868), писатель 50 Кукрыниксы (псевд. художников Куп- реянова Михаила Васильевича, 1903-1991, Крылова Порфирия Никитича, 1902-1990 и Соколова Николая Александровича, 1903-2000) 256, 258 Кульбин Н. И.* 476 Кун Агнесса (1915-1990), переводчица, дочь Б. Куна, жена А. Гидаша 259-260, 262 Кун Бела (1886-1938, расстрелян), деятель венгерского и международного коммунистического движения 262
Кун Николай Николаевич, хирург,
сын Б. Куна 262 Купала Янка (наст. имя и фам. Иван Доминикович Луцевич,
1882-1942, убит), белорусский поэт 17, 19, 142
Куппонен Ида Петровна, домашняя
работница Л. К.Чуковской 45 Куприн А. И.* 38, 105, 166, 206-207, 260, 309, 320-321, 372, 394, 399, 425, 445, 456, 465, 473, 487, 496-497; 589 Куприна-Иорданская М. К.* 38, 105,
119, 206-207, 309, 425 Курашов Сергей Владимирович
(1910-1965), министр здравоохранения РСФСР в 1955-59 гг. 253; 563 Кустодиев Б. М.* 531 Кушев Евгений Игоревич
(1947-1995, умер за границей), историк, поэт, правозащитник 577 Кэйден Евгений Марк (1886-1984), американский переводчик русской литературы 446 Кэрролл Льюис (наст. имя Чарлз Латуидж Доджсон, 1832-1898), английский писатель, математик, логик 330, 419 Кюстин Астольф де, маркиз
(1790-1857), французский литератор 355
Кюхельбеккер В. К.** 11, 38, 52 Лавренев Б. А.** 282
Лаврецкий А. (наст. имя и фам. Иосиф Моисеевич Френкель,
1893-1964), литературовед 116 Лагардель Юбер (1874—1958), французский общественный деятель и экономист, один из основателей Социалистической партии Франции 263 Лазурский В. Ф.* 483 Лактионов Александр Иванович (1910-1972), художник 356, 400, 530; 571-572 Лакшин Владимир Яковлевич
(1933-1993), критик 550 Лапин Борис Матвеевич (1905-1941), писатель 403
Лапин Сергей Георгиевич
(1912-1990), в 1962-65 гг. зам. министра иностранных дел СССР 381 Ласкин Борис Савельевич
(1914-1983), поэт, прозаик, драматург, автор «Песенки фронтового шофера» 120; 556 Ласкина Евгения Самойловна
(1914-1991), заведующая отделом поэзии журнала «Москва» 397 Лашкова Вера Иосифовна (р. 1944), правозащитница, подсудимая на «процессе 4-х» 454; 577-578 Лебедев Б. Ф.* 486-487 Лебедев В. В.* 7-8, 16, 275 Лебедев Владимир Семенович
(1915-1966), секретарь Н. С. Хрущева 220, 306, 347, 381-385, 407-409, 417, 423-424, 427; 572 Лебедева С. Д.** 8, 77 Лебедев-Полянский П. И.* 10-12, 80, 95, 103,117-118
Левидов Михаил Юльевич
(1891-1942, погиб в заключении), писатель 320
Левик Вильгельм Вениаминович (1906/07-1982), поэт-переводчик 61, 259; 549 Левина Раиса Семеновна (1903-1993),
писательница 201-202; 560 Левина Хана Мироновна (1899-1969), еврейский поэт, член Еврейского комитета 23 Левина Элла Петровна, зав. литературной частью Театра на Таганке 499
Левит Владимир Семенович
(1883-1961), хирург-онколог 97-98
Левицкий Лев Абелевич (1929-2005),
критик 572 Ледницкий А. Р.* 472 Лежнев Исай Григорьевич
(1891-1955), публицист, в 1935-39 гг. редактор отдела критики и библиографии газеты «Правда», редактор журналов «Новая Россия» и «Россия» 18, 41-44, 55 Лежнева Лидия Павловна, жена
И. Г. Лежнева 43, 55 Лезвиев Михаил, художник 34 Лемберк (Лифшиц) Р. Г.* 263 Лемке М. К.* 473-475; 579-580 Ленин (Игнатюк) Михаил
Францевич (1880-1952), актер Малого театра 79 Ленин В. И.* 8, 17, 121, 124, 134, 142,
212-213, 242, 245, 298, 306, 329, 351, 359, 373, 380, 396, 402-403, 449, 451-452, 479, 518, 536; 546,, 550, 572, 577, 581, 588
Леночка, см. Лозовская Е. Р. Ленч Леонид Сергеевич (1905-1991),
писатель 213 Леня, см. Пастернак Л. Б. Леонардо да Винчи* 335 Леонидов Леонид Миронович (1873-1941), актер МХАТ 145 Леонидов Юрий Леонидович (1917-1989), актер МХАТ, сын Л. М. Леонидова 145-146 Леонов Л. М.** 19, 79, 87-92, 113-114, 125, 127-128, 147-149, 153, 156, 158, 163, 168, 170-172, 178, 182-183, 185,
219, 232, 239, 249, 271, 273, 287, 316, 320, 322, 345-346, 350, 358, 360, 362, 383, 417, 517; 553
Леонова (Сабашникова) Татьяна Михайловна (1903-1979), жена Л. М. Леонова 88, 90, 149, 168, 185, 249, 345
Лепешинская Ольга Борисовна
(1871-1963), деятельница революционного движения, биолог, жена П. Н. Лепешинского 174 Лепешинский Пантелей Николаевич (1868-1944), деятель революционного движения, публицист 10 Лермонтов М. Ю.* 29, 81-82, 97, 109, 116, 120, 127-130, 153, 155, 274, 281, 293, 298, 348, 405; 564 Лернер Н. О.* 309 Лернер Яков Михайлович, член народной дружины, один из авторов статьи «Окололитературный трутень»398
Лесков Андрей Николаевич
(1866-1953), литературовед, сын Н. С. Лескова 190 Лесков Н. С.* 143, 165, 190 Лесючевский Николай Васильевич (1908-1978), директор издательства «Советский писатель» 188, 243, 320, 325, 500, 517-518; 56о6о, 576о Либединская Лидия Борисовна (1921-2006), писательница, жена Ю. Н. Либединского 214-215, 243, 310
Либединский Ю. Н.** 126-127, 130,
164, 214-215, 242-243 Ливанов Борис Николаевич
(1904-1972), актер 143, 145-146, 186
Ливанова Евгения Казимировна
(1911-1978), художница, жена Б. Н. Ливанова 145, 179, 186, 282 Лившиц Б. К.* 269, 368, 371, 404 Лиддел Алиса Плезенс (1852-1934), одна из дочерей декана оксфордского колледжа, прототип сказки Л. Кэрролла 330 Лидин В. Г.* 89, 201, 238, 362 Лидия Филипповна, см. Чудецкая Л. Ф. Лика, см. Мизинова Л. С. Линкольн Авраам (1809-1865, убит),
президент США 335 Липа, см. Черткова О. Д. Липатов Виль Владимирович
(1927-1979), писатель 104 Липкин Семен Израилевич (1911-2003), поэт, прозаик, переводчик 446-447; 565 Литвинов Макс. М.** 292, 432, 447, 453
Литвинов Мих. М.** 144, 521; 582 Литвинов Павел Михайлович
(р. 1940), правозащитник, физик, сын Мих. М. и Ф. П. Литвиновых 453-455, 521, 523; 577-578,, 582 Литвинова А. В.** 144, 432, 447, 455,
499, 510, 514, 521; 578 Литвинова Нина Михайловна (р. 1945), биолог, дочь Мих. М. и Ф. П. Литвиновых 144 Литвинова Т. М. (Таня)** 143-146, 148, 151, 157, 161, 163, 171-172, 300-301, 303, 312, 321-322, 339, 347, 358-360, 391, 394-395, 397, 402, 404, 411, 415, 425, 428, 432, 436, 438-439, 441, 444-445, 447-450, 453-455, 478, 499, 502-503, 505, 507, 509-510, 521, 523, 536, 538; 556-557, 577, 582 Литвинова (Ясиновская) Флора Павловна (р. 1918), биолог, жена Мих. М. Литвинова 144, 315, 521, 523; 582 Литвиновы Вера и Маша, см.
В. И. Слоним и М. И. Слоним Лиф Мунро (1905-1976), американский детский писатель и иллюстратор 354-355
Лифшиц Владимир Александрович
(1913-1978), поэт 258 Лифшиц (Рейнгардт) Лидия Яковлевна, жена М. А. Лифшица 204, 206
Лифшиц Михаил Александрович
(1905-1983), литературовед, философ, критик 164, 165, 204, 206, 414; 558, 561
Лихачев Дмитрий Сергеевич
(1906-1999), академик, литературовед 399, 523 Логинов Федор Георгиевич
(1900—1958), начальник строительства Чирчикской, Днепровской и Сталинградской ГЭС, министр строительства электростанций СССР 196 Лозинский Г. Л.* 501 Лозинский М. Л.* 501-502 Лозовская Елена Радиевна, Леночка (р. 1950), дочь К. И. Лозовской 406, 433, 499
Лозовская К. И. (Клара)* 158, 161162, 172, 175, 184-185, 197, 200, 202-203, 237, 239, 243, 268, 271, 276, 301, 303, 307, 311, 322-323, 339-340, 342, 347, 386-387, 403, 406-407, 419, 421-422, 426-427, 429, 432, 435, 437-438, 453, 456, 478, 497-500, 504, 508, 510, 514, 517, 528, 536-537, 539; 576, 580 Лозовский С. А.** 56, 61 Ломакин Николай Андреевич
(1913-1975), второй секретарь ЦК КП(б) Узбекистана (1941-1949) 67 Ломоносов М. В.** 109, 142-143, 145146, 157 Лондон Дж.* 33, 429, 483 Лорие Ася, дочь М. Ф. Лорие 272 Лорие Мария Федоровна (1904-1992), переводчица 223, 250, 398
Лоуренс Дэйвид Герберт (1885-1930), английский писатель, автор романа «Любовник леди Чаттерлей» 332 Лофтинг Г.** 543 Луговая Л. А.* 463-464 Луговой А.* 463-464 Луговской В. А.** 382 Лукницкий Павел Николаевич
(1900-1973), писатель 33 Луначарский А. В.* 104, 286, 305, 376,
407-408, 412, 423, 450, 453; 581 Луначарский А. А.* 453 Лунин (Лукин) Евгений Валентинович (р. 1956), сотрудник КГБ, начальник Пресс-службы УФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, автор книги «На палачах крови нет» 566 Лунц Л. Н.* 113, 212, 256 Лупандин Николай Николаевич (1904-1977), оперуполномоченный НКВД 566 Лури Е. Е. (Катя)** 95, 97, 102-103,
186-188, 231, 255, 260, 269, 386 Лури Николай Еливферьевич, Коля (р. ок. 1912), племянник К. Ч. 95, 97 Лысенко Трофим Денисович
(1898-1976), агроном, президент ВАСХНИЛ 348, 401; 568 Любарская А. И.** 178, 392; 584 Любимов Юрий Петрович (р. 1917),
режиссер, актер 448, 498-499 Люда, см. Стефанчук Л. Г. Людовик ХГУ (1638-1715), французский король 29 Люша, см. Чуковская Е. Ц. Лядов Анатолий Константинович (1855-1914), композитор, дирижер 531
Ляцкий Е. А.* 471, 473 Ляшкевич Дмитрий Ефимович
(1904-1989), журналист, сотрудник Литфонда 236-237, 239-241
Мадлен (1937-1975), художница, жена
Ю. П. Анненкова 424 Майзель-Розовская, старая большевичка 384 Майков А. Н.* 460 Майская А. А.** 100 Майский И. М.** 100, 144, 162, 166, 308
Макаренко Антон Семенович
(1888-1939), педагог и писатель 2829, 42, 292, 372; 561, 584
Макаренко Галина Стахиевна
(1892-1962), жена А. С. Макаренко 28, 42
Макаренко Михаил Янович, знакомый К. Ч. 515
Макашин Сергей Александрович
(1906-1989), литературовед 109, 116-119, 164, 189, 285-286, 288, 320-321,330,503
Маковский Константин Егорович
(1839-1915), художник 11 Маковский С. К.* 369, 424 Маколей (Macaulay Th.-B.**) 129 Максимилиан I Габсбург (1834-1867, казнен), австрийский эрцгерцог, император Мексики в 1864-1867 гг. 464
Максимович А. Я.** 36, 103-104 Малаховский Лео Брониславович
(1901-1982), шведский художник 338
Малашкин Сергей Иванович
(1888-1988), писатель 174 Маленков Георгий Максимилианович (1902-1988), государственный и партийный деятель 138, 154, 187, 193; 557
Малиа (Malia) Мартин Эдвард
(1924-2004), американский историк, славист, профессор русской истории 320, 344; 566
Малкин Борис Федорович
(1891-1938, расстрелян), заведующий Центропечатью, член Президиума ВЦИК 8
Малько Николай Андреевич (1883-1961, умер за границей), дирижер 19
Мальцев Елизар Юрьевич
(1916/17-2004), писатель 192, 363, 367, 398-400, 535
Мальцев Орест Михайлович (1906-1972), писатель 166 Мальцева Александра Ивановна,
художник 530 Mao Цзэдун (1893-1976), китайский государственный и партийный деятель 168, 451, 507
Марголина Рахель Павловна (?-1973), корреспондентка К. Ч. из Иерусалима 413; 573 Марина, Мариночка, см.
Чуковская М. Н. Марина, Мариша, см. Чуковская М. Д. Мария Алексеевна, сестра Н. А. Пешковой 67
Мария Антуанетта (1755-1793, казнена), королева Франции, жена Людовика XVI 8 Мария Игнатьевна, см. Будберг М. И. Маркиш Перец Давидович
(1895-1952, расстрелян), писатель 69
Марков Георгий Мокеевич
(1911-1991), первый секретарь СП СССР 354, 442
Маркова Вера Николаевна
(1907-1995), переводчица, жена Л. Е. Фейнберга 388 Маркс А. Ф.* 464
Маркс К.* 30-31, 120, 154, 373, 514; 582
Маркс Лидия Филипповна (?-1932, умерла за границей), жена издателя А. Ф. Маркса 464 Map Сусанна Георгиевна (1900-1965),
поэтесса, переводчица 243 Марецкая Вера Петровна (1906-1978),
актриса 295, 297 Марр Н. Я.** 120; 556 Мартынов Леонид Николаевич
(1905-1980), поэт 260 Марфа, см. Пешкова М. М. Марченко Анатолий Тихонович
(1938-1986), правозащитник, писатель 515 Маршак Елена, см. Ильина Е. Маршак И. С.** (Элик) 80, 381, 385, 403
Маршак С. М.** 43
Маршак С. Я.** 6-11, 13-15, 29, 41, 43,
48, 59, 68, 80, 82, 85, 98-99, 101, 104, 108, 123, 135, 137, 178, 185, 187, 229-230, 236, 242, 244-247, 249, 273, 275-277, 279-281, 289, 291, 295-298, 316-317, 324-325, 327, 337-338, 348, 375, 379-385, 391-394, 403, 494-496; 567-568, 570-571, 584, 588
Марьямов Александр Моисеевич
(1909-1972), писатель 338, 342, 347, 352
Марьяна, см. Таврог М. Е.
Маслов Георгий Владимирович
(1895-1920), поэт, пушкинист, муж Е. М. Тагер 198 Массалитинова Варвара Осиповна
(1878-1945), актриса 173 Матвеева Новелла Николаевна
(р. 1934), поэтесса 387-388, 445 Матисс А.** 155, 283, 530; 557 Матросов Александр Матвеевич (1924-1943), гвардии рядовой, Герой Советского Союза (1943, посмертно) 551
Матюшенко Афанасий Николаевич (1879-1907, казнен), один из организаторов восстания на броненосце «Потемкин» 31
Матюшкин Федор Федорович (1799-1872), адмирал, лицейский товарищ А. С. Пушкина 38
Мациевич Лев Макарович (1877-1910), летчик 125 Маша, внучка Репина 100 Машинский Семен Иосифович
(1914-1978), литературовед 330 Маяковская Александра Алексеевна (1867-1954), мать В. В. Маяковского 147, 360 Маяковская Л. В.** 119, 147, 360 Маяковская О. В.** 360 Маяковский В. В.* 7-8, 19, 30, 37, 5253, 73, 86, 92, 101, 119, 144, 146-147, 165, 183, 206, 212, 215-216, 245, 274, 285-286, 310, 333, 335, 342, 351, 360, 361, 368, 389, 404, 444, 448, 460, 487-488, 501, 505, 507-508, 525, 530; 546, 568, 580-581, 585, 587
Маяковский Владимир Константинович (1857-1906), отец В. В. Маяковского 360 Мгебров А. А.** 222 Медведев Жорес Александрович
(р. 1925), биолог 348; 568 Медведев Петр Георгиевич, прораб на строительстве детской библиотеки в Переделкино 236-239, 242244
Медведев П. Н.** 222 Межелайтис Эдуардас (1919-1997),
литовский поэт 517 Межлаук Иван Иванович (1891-1938, расстрелян), в 1936-37 гг. председатель Всесоюзного комитета по делам Высшей школы при СНК СССР, зам. управляющего делами
СНК СССР 17
Мей Лев Александрович (1822-1862),
поэт, драматург 5 Мейендорф Александр Феликсович, барон (1868-1964, умер за границей), политический деятель, один из основателей октябристской партии, член III и IV Государственной Думы 334 Мейер Александр Александрович (1875-1939, погиб в заключении), автор религиозно-философских статей 222 Мейерхольд В. Э.* 17-18, 319 Мелентьев Юрий Серафимович
(1932-1997), директор издательства «Молодая гвардия» 500 Мельник Иван Александрович, посол в республике Мали 378 Менделеев Александр Георгиевич, сотрудник «Недели» 395, 399-400 Менделеева (Кузьмина) М. Д.* 173 Мендельсон Морис Осипович (1904-1983), критик, литературовед 157, 195 Мередит Джордж (1828-1909),
английский писатель 447, 449, 499, 502-503, 507; 577 Мережковские Д. С. и З. Н.* 87, 414 Мережковский Д. С.* 128, 309, 460, 467, 485, 496, 503, 529; 551-552
Меркуров Сергей Дмитриевич (1881-1952), скульптор 100-101, 173, 503-504 Меркурова Аста, жена С. Д. Меркуро- ва 504
Месяцев Николай Николаевич
(1920-2011), с октября 1964 г. председатель Комитета СССР по радиовещанию и телевидению 396; 571 Метерлинк М.* 69, 311 Метченко Алексей Иванович
(1907-1985), литературовед 572 Мехлис Л. З.** 376-377; 546 Мещанинов Иван Иванович
(1883-1967), академик, языковед 80 Мещеряков Н. Л.** 10-12, 20 Мизинова Лидия Стахиевна, Лика (1870-1937, умерла за границей), учительница, актриса, друг А. П. Чехова 440, 464 Микитов-Соколов, см. Соколов- Микитов И. С.
Микоян Анастас Иванович
(1895-1978), государственный и партийный деятель 251, 326, 414
Миклухо-Маклай Н. Н.** 566 Миллер Артур (1915-2005), американский драматург 445-446 МилнАлан Александр (Milne Alan Alexander, 1882-1956), английский писатель 307, 419 Милюков П. Н.* 483 Милютин Николай Алексеевич (1818-1872), товарищ министра внутренних дел, один из деятелей крестьянской реформы 1861 г. 284 Мин Дмитрий Егорович (1818-1885),
переводчик 298 Минаев Д. Д.* 298 Минич Наталья Антоновна (ок. 1896-?), поэтесса 222 Минна Яковлевна, см.
Блинчевская М. Я. Минский Н. М.* 457, 497 Миримский (Полетаев С.) Самуил Ефимович (р. 1922), писатель, редактор Детгиза 185 Миролюбов В. С.* 229 Мирский, см.
Святополк-Мирский Д. П.** Митин Марк Борисович (1901-1987),
академик, философ 69, 350 Митрофан Иванович, см.
Москаленко М. И. Митрофания, игуменья общины сестер милосердия в Москве, обвиненная в мошенничестве 72 Митурич Вера Маевна (р.1954), дочь М. П. Митурича, художница 516, 538
Митурич Май Петрович (1925-2008),
художник 516-517, 538 Митя, см. Чуковский Д. Н. или
Чуковский Д. Д. Михайлов М. Л.** 47, 258, 473; 548 Михайлов Михайла (р. 1934), югославский журналист 411 Михайлов Н. Н.** 220, 229 Михайлов Николай Александрович (1906-1982), в 1955-60 гг. министр культуры СССР, в 1965-70 гг. председатель Комитета по печати при Совмине СССР 86-87, 250, 256, 268, 275, 287, 289, 291, 328 Михайлова Раиса Тимофеевна, жена Н. А. Михайлова 228-229, 250, 275, 289, 328 Михайлова Светлана, дочь
Н. А. и Р. Т. Михайловых 250 Михайловский Н. К.* 32, 128, 496
Михалков Никита Сергеевич
(р. 1945), кинорежиссер, сын С. В. Михалкова 439
Михалков Сергей Владимирович (1913-2009), писатель, секретарь СП 53, 71-72, 76, 101, 107-108, 176177, 230, 236, 242-243, 297, 303, 316, 322, 341, 428, 439
Михалков-Кончаловский Андрон Сергеевич (p. 1937), кинорежиссер, сын С. В. Михалкова 176 Михальский Федор Николаевич (1896-1969), директор музея МХАТ 145
Михоэлс С. М.** 63 Мицкевич А.** 394 Мицкевич Сергей Иванович
(1869-1944), деятель революционного движения, с 1924 по 1934 год – директор Музея революции в Москве 173
Мичурин Иван Владимирович
(1855-1935), селекционер 133 Мишакова Ольга Павловна
(1912-1970), секретарь ЦК ВЛКСМ 85 Мкртчян Левон Мкртычевич
(1933—2001), критик, переводчик 399, 456
Можаев Борис Андреевич
(1923-1996), писатель 523 Моисеев Игорь Александрович (1906-2007), балетмейстер 157 Молотов В. М** 328, 381, 385 Молчанова Е. А.* 424 Мольер Ж. Б.** 501 Монахов Николай Андреевич
(р. 1935), адвокат в политическом процессе по делу о демонстрации на Красной площади в 1968 г. 582 Моне Клод (1840-1926), французский
художник 530 Мопассан Г.* 5, 72 Мордовцев Д. Л.* 11 Морозов (Лихоталь) Александр
Васильевич, сотрудник МИДа 268270
Морозова В. С., переводчица 299 Моррис У.* 409
Мортон Мириам (1908-1985), американская журналистка, переводчица 370, 377, 421, 434-435, 455 Москаленко Митрофан Иванович (1896-1966), начальник тыла ВМФ 181
Мотовилова Софья Николаевна
(1881-1966), мемуаристка, сестра матери В. П. Некрасова 392 Моцарев И. Т., заслуженный учитель
школы 565 Моцарт В.-А.* 17 Мочалов Павел Степанович
(1800-1848), актер 37 Моэм У.-С.** 337 Муравьев М. Н.* 17 Муромцева Мария Николаевна
(1857-1946), певица, педагог 470 Мусоргский М. П.* 470, 501 Муссолини Б.** 87 Мухин Николай Лукич (1905-1954), заместитель главного художника Гослитиздата 180 Мятлев И. П.* 153, 164
Набоков В. Д.* 308-309, 450,; 565 Набоков В. В.** 308-309, 408, 420421, 443, 450-452, 454; 565, 572, 589 Набоков К. Д.** 459; 578-579 Набокова Е. И.** 459 Нагибин Юрий Маркович
(1920-1994), писатель 397 Нагродская E. А.** 490-491 Надежда Алексеевна, см.
Пешкова Н. А. Назым Хикмет Ран (1902-1963), турецкий писатель 158, 214-215, 245-246, 290
Найденов Сергей Александрович (1868-1922), писатель, драматург 471
Накоряков Н. Н.** 17 Наметкин Сергей Семенович
(1876-1950), академик, химик-органик 80, 83 Наметкина Елена Васильевна, жена
С. С. Наметкина 80 Наполеон I Бонапарт* 82, 111, 165,
213, 377 Наппельбаум М. С.* 169, 267 Наппельбаум Оля, см. Грудцова О. М. Наппельбаум Ф. М.** 267 Нарышкина Екатерина Ивановна (1729-1771), жена К. Г. Разумовского 146
Насер Гамаль Абдель (1918-1970),
президент Египта 519 Наталья Константиновна, см. Тренева Н. К.
Наумова Анна Иосифовна
(1900-1980), главный редактор Дет- гиза 66 Наш, см. Нэш О.
Нежданова Антонина Васильевна
(1873-1950), певица 49 Незнамов-Иванов Владимир
Иванович (1902-1958), профессор- терапевт, врач кремлевской больницы 149
Неизвестный Эрнст Иосифович
(р. 1925), скульптор 355-356 Нейгауз Генрих Густавович
(1888-1964), пианист, педагог 260 Некрасов Виктор Платонович (1911-1987, умер за границей), писатель 518; 569 Некрасов Н. А.* 5, 10, 12, 16-17, 20, 29, 31-32, 36-37, 43-46, 69, 73, 7980,84-85, 87-98,102-105,109-110, 112-119, 124-125, 127, 129-130, 133-134, 138, 140, 143-144, 148, 150-152, 155-157, 161, 165, 169, 173-175, 179-180, 182, 189-190, 197, 218, 244, 248, 251, 253, 262, 270-271, 278, 280, 286, 288, 300, 324-325, 330, 333, 336, 356-357, 394, 398, 404, 436, 444, 449, 474-475, 477, 478, 483-485, 490-491, 505-512, 514, 516, 538, 542-543; 549, 553-555, 557, 559, 564, 571-572, 579-580, 583, 586-588 Некрасов Ф. А.* 134 Нельсон Горацио (1758-1805),
английский флотоводец 87 Немирович-Данченко Вас. И.* 478; 565
Немирович-Данченко Вл. И.** 173, 517
Непомнящий Валентин Семенович
(р. 1934), писатель, литературовед 571
Неру Джавахарлал (1889-1964), премьер-министр Индии с 1947 г. 162, 200, 287 Нестеров М. В.** 479 Нечаев Сергей Геннадьевич
(1847—1882), организатор тайного общества «Народная расправа», автор «Катехизиса революционера» 444
Нечкина Милица Васильевна
(1901-1985), академик, историк 105, 523 Ника, помощница К. Ч. 259
Никитин Евгений Николаевич, литературовед 556 Никитина З. А.** 212, 235 Никифоров Владимир Николаевич
(р. 1919), главный врач инфекционного корпуса Кунцевской загородной больницы 439, 540, 542 Николаев Ник., журналист 571 Николаева Ариадна 333 Николаева Галина Евгеньевна
(1911-1963), писательница 181 Николаева Софья Анатольевна (1928-1999), редактор альманаха «Чукоккала» в издательстве «Искусство» 427, 498 Николай I* 438 Николай II* 491
Никонов Борис Павлович (1873-1950), поэт, зять В. М. Бехтерева 493
Никулин Лев Вениаминович
(1891-1967), писатель 214, 317 Нилин Павел Филипович (1908-1981), писатель, переделкинский сосед К. Ч. 89, 102, 150, 154, 238, 242-243, 246, 271, 294, 315, 362, 365, 368, 388, 396, 398, 451, 498-499, 510; 553 Нина Станиславовна, первая жена Б. К. Чуковского, мать Е. Б. Чуковского 43, 74, 123; 547, 550 Новелла, см. Матвеева Н. Н. Новиков Иван Алексеевич
(1877-1959), писатель 120, 150-151 Нольде, см. Коган-Нолле Н. А.* Нордман Н. Б.* 459, 474 Норман Питер (1921-2007), английский славист, переводчик русской литературы 329, 333, 336 Норман Наталья Семеновна, жена
П. Норманна 336 Норрингтон Артур (1899-1982), вице- канцлер Оксфордского университета 330
Носов Николай Николаевич
(1908-1976), писатель 177, 236-237 Ньюберг (Жигалова) Ольга Михайловна, американская писательница 386
Нэш Огден (1902—1971), американский поэт 328
О. Л. д’Ор* 309
О’Генри* 169-170, 479, 516-518; 586 Облонская Раиса Ефимовна
(1924-2010), переводчица 415, 422, 444
Оболенская Е. М.** 8, 41 Оболенский (Obolensky) Дмитрий Дмитриевич (1918-2001, умер за границей), историк, литературовед 330, 332
Образцов С. В.** 187, 232, 324-325, 349, 354
Овечкин Валентин Владимирович
(1904-1968, покончил с собой), писатель 181 Овидий** 169
Овощников Ал. С., родственник
М. Б. Чуковской 318 Огарев Н. П.** 320, 490; 579 Огнев Владимир Федорович
(р. 1923), критик 392 Огнев Гр., журналист 571 Одоевский Александр Иванович (1802-1839), поэт-декабрист 274; 564
Одоевцева И. В.* 420 Ожегов Сергей Иванович (1900-1964), языковед, лексиколог, исследователь норм русского языка 399
Озеров Иван Христофорович (1869-1941/42), ученый-экономист, педагог 38 Озеров Лев Адольфович (1914-1996), поэт, историк литературы 260, 305, 353, 410
Озерова Калерия Николаевна (19182012, умерла за границей), редактор «Нового мира», первая жена З. С. Паперного 384 Оксана, дочь Ц. А. Воскресенской 315 Оксман Ю. Г.** 98, 198, 212, 216, 282, 330, 401, 404, 412, 426, 429, 523; 566, 572
Олдин С. (Aldin**) 10 Олдингтон Ричард (1892-1962),
английский писатель 73 Олдрин Эдвин (р. 1930), американский астронавт 535-536; 583 Олейников Н. М.** 296 Олеша Ю. К.** 52, 224-225, 232, 391,
447; 548 Оль А. А.* 362
Ольга Васильевна, см. Румянцева О. В. Ольга Всеволодовна, см.
Ивинская О. В. Ольга Ивановна, домашняя работница Чуковских 104, 185 Ольденбургский Александр Петрович, принц (1844-1932, умер за границей), организатор и попечитель
Императорского института экспериментальной медицины 100 Орджоникидзе Г. К.** 213, 245; 563 Орлов А. С.** 16-17 Орлов Владимир Николаевич (1908-1985), литературовед 207, 254, 330, 365; 549 Орлова Раиса Давыдовна (1918-1989, умерла за границей), писательница, жена Л. З. Копелева 341, 404, 524; 568
Ортодокс (Аксельрод)** 43 Осипов В. П.** 223 Осипова (в первом браке Вульф) Прасковья Александровна (1781-1859), соседка и близкий друг А. С. Пушкина 216 Осипович Н. М.* 25 Остин Джейн (Austen Jane, 1775-1817), английская писательница 324, 326
Островский Николай Алексеевич
(1904-1936), писатель 529 Остужев Александр Алексеевич
(1874-1953), актер 119 Отран, архитектор-реставратор 31 Охотина А. А. (Белопольская А. А.*)
164, 318-319, 367; 56о6о Ошанин Лев Иванович (1912-1996), поэт 361,524
Павел I* 31
Павленко Петр Андреевич
(1899-1951), писатель 51, 74-75, 151, 198, 213, 344, 362 Павленков Ф. Ф.* 117 Павлов Дмитрий Васильевич (1905-1991), министр торговли СССР 299, 373 Павлов И. П.** 158, 479 Памбэ (Рыжкина М. Н.**) 10, 13, 36, 495
Панаев И. И.* 254
Панаева А. Я.* 104, 110, 180, 198, 449,
490, 499, 508, 515; 579 Панич Михаил Семенович (1903-1990), писатель 315 Панков В. 565
Панкратов Борис Иванович
(1892-1979), китаист 168; 559 Панкхорст Эмелина (1858-1928),
английская суфражистка 335 Панова Вера Федоровна (1905-1973), писательница 184, 208, 273, 319; 564 Пантелеев Л.** 7, 9, 92, 171-173, 237, 260, 310, 460, 505, 508, 510; 589
Панферов Ф. И.** 86, 93, 164-165,
299, 350; 551, 553, 558, 564 Панюшкин Александр Семенович
(1905-1974), сотрудник разведки, дипломат 288
Папанин Иван Дмитриевич
(1894-1986), полярный исследователь 54, 115, 295 Паперный Зиновий Самойлович (1919-1996), литературовед, сатирик 246, 289, 348, 354, 383-384, 425; 564, 571
Парни Эварист (1753-1814), французский поэт 37 Пастернак А. Л.** 295 Пастернак Борис Евгеньевич, Боря
(р. 1961), внук Б. Л. Пастернака 339, 415
Пастернак Б. Л.** 6, 19-20, 53, 83, 8788, 90-91, 102, 123, 130, 140, 147, 153, 155-156, 161, 179, 186, 199, 215, 217, 234, 249-253, 260-262, 266-272, 275-276, 281-287, 290-295, 307, 311, 313, 322, 336, 340-342, 349, 353, 355, 362, 369-370, 376-377, 383, 385, 397, 402, 404-405, 410-411, 413, 415-416, 418, 422, 424, 429, 434, 436, 438, 529; 546-548, 556, 561, 563-564, 566, 574576, 584, 588 Пастернак Е. Б.** 295, 339-342, 348349, 397, 410, 413, 415-416; 561, 574 Пастернак Евг. В.** 60, 89, 339 Пастернак Елена Владимировна (р. 1936), жена Е. Б. Пастернака, внучка Г. Г. Шпета 339, 341 Пастернак Елена Леонидовна, Лена (p. 1964), внучка Б. Л. Пастернака 524
Пастернак З. Н.** 91, 251-253, 260, 267-269, 281, 284, 286-287, 294-295, 311, 339-342, 345, 347, 355, 370, 376, 385, 413, 415 Пастернак Леонид Борисович (1938-1976), сын Б. Л. и З. Н. Пастернак 92, 181, 269-270, 311, 339340
Пастернак Л. О.** 329-330, 340, 348, 377
Пастернак (Слэйтер) Лидия Леонидовна (1903-1989, умерла за границей), переводчица, сестра Б. Л. Пастернака 294, 340, 377 Пастернак Петр Евгеньевич, Петя (р. 1957), внук Б. Л. Пастернака
338-339, 341, 415
Пастернак Розалия Исидоровна
(1867-1939, умерла за границей), пианистка, мать Б. Л. Пастернака
377
Паустовская (Навашина) Валерия Владимировна, художница, вторая жена К. Г. Паустовского 199, 414 Паустовский К. Г.** 88, 138, 224, 236, 260, 316-317, 323, 358-360, 364-367, 385, 388, 408, 423-424, 432, 499, 508; 568-570, 572, 575
Пейве Конкордия Николаевна, жена
Я. В. Пейве 421 Пейве Ян Вольдемарович (1906-1976), президент Латвийской академии наук(1951-1959)421 Первухин Михаил Георгиевич
(1904-1978), государственный и партийный деятель 379 Первухина Амалия Израильевна,
жена М. Г. Первухина 379 Переселенков С. А.** 83 Пермяк Евгений Андреевич
(1902-1982), писатель 126, 128 Перцов Виктор Осипович
(1898-1981), литературовед 52, 71, 185, 188, 199, 206, 210, 214, 265, 305, 361, 434; 548, 572 Перцов Николай Викторович, сын
В. О. Перцова 361 Перцова, жена В. О. Перцова 265 Петёфи Шандор (1823-1849), венгерский поэт, революционный демократ 102, 268 Петр I* 11, 346, 538 Петров Е. П.** 158, 208, 344, 543 Петров Н. Н.** 462 Петров Сергей Митрофанович (1905-1988), литературовед, в 50-е годы директор Литинститута 188, 190
Петровский Иван Георгиевич
(1901-1973), академик, математик, ректор МГУ 294 Петровский Мирон Семенович
(р. 1932), историк литературы 435, 502; 576
Петровых Мария Сергеевна
(1908-1979), поэт, переводчица 296, 413 Пешков М. А.* 8, 85 Пешкова Дарья Максимовна
(р. 1927), внучка М. Горького, актриса 44, 85, 145, 152, 174, 243, 256, 258, 345
Пешкова Екатерина Павловна
(1878-1975), первая жена М. Горького 60, 66-67, 100, 135, 145, 150, 152, 172, 174-176, 199, 234, 242-243, 257, 287, 289, 295, 326-328, 344-345, 374, 386
Пешкова М. М., Марфа** 44, 85, 152,
172, 176, 193, 199, 243, 345; 559 Пешкова Надежда Алексеевна, Ти- моша (1901-1970), жена М. А. Пешкова 6, 44, 67-68, 71, 131, 135-136, 151-152, 199, 250, 256, 259, 328 Пешковы 62, 176, 256, 258, 260 Пешковы Надя, Нина, Сережа (дети Марфы); Катя, Максим (дети Дарьи), правнуки М. Горького 193, 199, 243, 256, 289, 345, 374 Пикассо П.** 155, 248, 515 Пильняк Б. А.* 362, 371, 412, 535 Пимен (Извеков Сергей Михайлович, 1910-1990), с 1971 г. Патриарх Московский и всея Руси 77, 425 Пиросмани Нико (Пиросманашвили Николай Асланович, 1862?-1918), грузинский художник 531 Пирсон Хескет (1887-1964), английский писатель 328, 414 Писарев Д. И.* 217 Писемский А. Ф.* 470 Пискатор Эрвин (1893-1966), немецкий режиссер, идеолог пролетарского театра. После 1932 г. Писка- тор около двух лет жил в СССР 538
Пискунов Константин Федотович (1905-1987), директор московского Детиздата 129-130, 184, 287, 303, 437 Платонов А. П.** 403 Плеханов Г. В.* 342 По Э.-А.* 531
Победоносцев К. П.* 227; 56о1 Погодин Николай Федорович (1900-1962), драматург 61, 63, 90, 176, 224, 327; 56о7 Погодин М. П.** 129 Погодина Анна Никандровна
(1901-1968), жена Н. Ф. Погодина 61, 185, 269
Погодина Татьяна Николаевна (р. 1934), физик, дочь Н. Ф. Погодина, жена Н. Н. Чуковского 172, 176, 196, 354 Подгорная Серафима Яковлевна,
зав. гороно г. Кунцево 241 Пожарова М. А.* 219
Поздеев Юрий Борисович
(1930-1994), адвокат 582 Поздняев Константин Иванович (1911-2000), главный редактор газеты «Литературная Россия» 461 Полевой Борис Николаевич
(1908-1981), писатель 182,184,407,418 Полевой К. А.* 50-51 Полевой Николай Алексеевич
(1796-1846), писатель, журналист, историк 50, 258 Полежаев А. И.** 258 Поленов В. Д.* 76 Поликарпов Дмитрий Алексеевич (1905-1965), в 1955-65 гг. заведующий отделом культуры ЦК КПСС, секретарь правления СП СССР 84, 88, 190, 193, 201-202, 268-269, 271, 273, 305, 354, 415; 56о4 Полищук Роза, Бетя, дочери одесского коммерсанта, знакомые К. Ч. 31
Половинкин Леонид Алексеевич
(1894-1949), композитор 61 Полонская E. Г.* 342 Полонская Клавдия Павловна
(?-1954), сестра В. П. Полонского, сотрудница издательства 112, 180 Полонский В. П.* 112, 180 Полонский Я. П.* 15, 72, 129, 254,
460; 563 Поляков В. A.* 279 Поляков Марк Яковлевич
(1916-2011), литературовед 116 Поляков Сергей Александрович (1874-1943), издатель журналов «Скорпион», «Весы», журналист, переводчик 468 Полякова А.* 223 Поляновский Макс Леонидович (1901-1977), журналист 243, 339, 358,362-363,396,412-413 Померанцева Александра Владимировна (1871-1967), член партии большевиков с 1903 года 174 Пономаренко Пантелеймон Кондра- тьевич (1902-1984), в 1953-54 гг. министр культуры СССР 142, 148, 156-157,161,166-167 Попков Петр Сергеевич (1903-1950, расстрелян), первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) 299, 319; 566 Попов Василий Степанович (1893-1967), военачальник,
профессор военной академии им. М. В. Фрунзе 142 Попов Владимир Федорович, инженер, гражданский муж Н. А. Пешковой 161, 250, 328 Попов Николай Николаевич
(1890/91-1938, расстрелян), секретарь ЦК КП(б) Украины, с 1929 г. член редколлегии газеты «Правда» 22
Поповский Александр Давидович
(1897-1982), писатель 126 Поскребышев Александр Николаевич (1891-1965), секретарь И. В. Сталина 383; 550 Поспелов Геннадий Николаевич (1899-1992), историк и теоретик литературы 313
Поспелов Петр Николаевич (1898-1979), академик, главный редактор газеты «Правда» (1940-1949), директор Института марксизма-ленинизма (1953-1960) 166, 452
Постышев Павел Петрович
(1887-1939, расстрелян), с 1933 г. секретарь ЦК КП(б) Украины 22, 26, 29, 354
Потапова Вера Аркадьевна
(1910-1992), поэтесса, переводчица 320
Потемкин Владимир Петрович
(1874-1946), государственный и партийный деятель, с 1940 г. нарком просвещения РСФСР 119
Потемкин Петр Петрович
(1886-1926, умер за границей), поэт 462-463
Потемкин Сергей Васильевич,
директор издательства «Молодая Гвардия» 321 Потехин А.** 36 Похитонов И. П.** 76 Презент Исаак Израильевич
(1902-1969), академик ВАСХНИЛ, философ, сподвижник Т. Д. Лысенко 348; 568 Пржевальский Н. М.** 444 Прилежаева Мария Павловна
(1903-1989), писательница 305 Примаков Виталий Маркович
(1897-1937, расстрелян), военачальник, партийный и государственный деятель 546
Приоров Николай Николаевич
(1885-1961), академик АМН, травматолог-ортопед 211 Пристли Джон Бойтон (1894-1984), английский писатеь 456
Пришвин Михаил Михайлович (1873-1954), писатель 163, 224 Прокофьев А. А.** 60, 390, 404 Пронин Б. К.* 320 Просовецкая Надежда Львовна,
секретарь К. Ч. 32, 36 Пружанский (наст. имя и фам. Николай Осипович Линовский, другой его псевд. Осипович Н., 1844-не ранее 18.10.1918), еврейский писатель 459 Пруст М.** 523 Псковский Л., рецензент 549 Пугачев Емельян Иванович
(1740 или 1742-1775), предводитель крестьянской войны 448
Пудовкин Всеволод Илларионович
(1893-1953), кинорежиссер 50 Пузиков Александр Иванович (1911-1996), критик, литературовед, главный редактор издательства «Художественная литература» 219, 418,422 Пунин Н. Н.* 576 Пунины, Ирина Николаевна
(1921-2003) и ее дочь Анна Генри- ховна Каминская (р. 1939), дочь и внучка Н. Н. Пунина 434; 576 Пустынин М. Я.* 96, 118, 243 Пушкин А. С.* 6, 11, 16-18, 26, 29, 3132, 34-35, 37-38, 44-45, 53, 79, 100, 112-115,126,129-130,138-139, 142, 151, 155, 168, 189, 211, 216-217, 245, 251, 270, 274, 298, 334, 357, 393, 408, 412, 419-420, 446, 451-452, 454, 480-481, 496, 513, 528; 555-556, 561, 566, 572, 576, 582, 584, 586, 589 Пшибышевский С.* 506 Пыжова Ольга Ивановна (1894-1972),
актриса, режиссер, педагог 43 Пыпин Н. А.** 36, 74-75, 513; 550 Пыпина Е. Н.** 75 Пыпины Н. А. и Е. Н.** 473 Пяст В. А.** 222
Рабкин Ефим Борисович (18951989), профессор-окулист 529-530 Радевски Христо (1903-?), болгарский поэт, переводчик 178 Радек К. Б.** 377
Радзиевский Петр (р. 1947), подсудимый на «процессе 4-х» 577
Радищев Леонид Николаевич
(1905-1973), писатель 272, 498; 563 Радлов Н. Э.** 49 Радлов Сергей Эрнестович (1892-1958), режиссер, муж А. Д. Радловой 48 Радлова А. Д.* 7, 47-48, 50-51, 77, 188-189; 547-548
Разгон Лев Эммануилович
(1908-1999), писатель 499 Разгон (Берг) Ревекка Ефремовна (1905-1991), жена писателя Л. Э. Разгона 498-499 Разин Степан Тимофеевич
(ок. 1630-1671), предводитель крестьянской войны 138 Разумовская С. Д.** 8 Разумовский Кирилл Григорьевич (1728-1803), граф, гетман Украины, президент Российской Академии наук 145-146 Райзман Юлий Яковлевич (1903-1994),
кинорежиссер 132; 556 Райкин Аркадий Исаакович
(1911-1987), актер 61, 242-243, 302, 363, 369, 451, 456 Райкин Константин Аркадьевич
(р. 1950), актер, сын А. И. Райкина 242-243, 302, 369, 455-456 Райт (Ковалева) Рита Яковлевна (1898-1989), переводчица 259, 436, 456
Раппопорт Михаил Юльевич
(1891-1967), невропатолог, с 1952 г. зав. клиническим отделением Института нейрохирургии им. Н. Н. Бурденко 252
Раскин Александр Борисович
(1914-1971), писатель-сатирик 63, 225, 396, 416 Распе P.-Э.** 543 Рассадин Станислав Борисович
(1935-2012), критик 444, 449 Ратнам Камала, поэтесса, жена советника посольства Индии в СССР 242-243, 401 Ратнер Юля и ее сын Миша, родственники Р. П. Марголиной, израильской корреспондентки К. Ч. 427 Ратницкий Арий Давидович, сотрудник Литфонда, занимавшийся похоронами писателей 185, 202 Рахманинов С. В.** 416
Редл Елена Яковлевна, американский педагог, жена Ф. Редла 311-312, 387 Редл Фриц (1902-1988), американский педагог 311-312 Редько А. М. и Е. И.* 481-482, 488 Резерфорд Э. (Rutherford**) 427 Рейн Евгений Борисович (р. 1935),
поэт, прозаик 503 Рейсер С. А.** 109, 132, 161 Рейтер С. С.* 514
Рек Вера Т., американская славистка,
переводчица 535 Рембрандт ван-Рейн** 16, 76 Ре-Ми Н. В.* 319; 587 Ремизов А. М.* 87, 222, 234, 250, 456; 589
Рен Кристофер (1632-1723), английский архитектор, математик, астроном 331 Репин В. Е.* 123
Репин И. Е.* 5, 13, 15-16, 30, 45, 52-53, 60-61, 70, 73-74, 89, 105, 109, 117, 123, 158, 160-161, 201-202, 204, 212, 261, 264, 266, 299, 317, 335, 356, 393, 407-408, 425, 427, 445, 458-460, 462, 470-474, 476-480, 493, 535, 542-543; 549, 555, 572, 579-580, 585, 587 Репин Ю. И.* 298-299 Рерих Николай Константинович
(1874-1947), художник 530 Рерих Святослав Николаевич
(1904-1993), художник 530 Реформатский Александр Александрович (1900-1978), языковед 353; 568
Решетовская Наталья Алексеевна
(1919-2003), первая жена А. И. Солженицына 418-419, 430-431, 522, 534; 575
Рив Елена, жена Ф. Рива 312, 314, 437,
536-537; 583 Рив (Reeve) Франклин (p. 1924), американский славист, прозаик 312, 314, 344, 437, 536-537, 540; 583 Рильке Райнер Мария (1875-1926),
австрийский поэт 285 Римма Алексеевна, см. Степина Р. А. Ричард Львиное Сердце (1157-1199),
английский король 335 Ричардсон Сэмюэл (1689-1761), английский писатель 186
Робинсон Андрей Николаевич (1917—1993), филолог, медиевист- славист 173
Роговин Константин Александрович
(р. 1955), внук К. А. Федина 223, 312, 339
Роговина Варвара Александровна
(р. 1945), внучка К. А. Федина 136, 139-141, 151, 155-156, 223, 227, 312 Рогожина Лидия Николаевна, вторая
жена Б. К. Чуковского 47; 555 Роден Огюст (1840-1917), французский скульптор 335 Родичевы Дима, Любочка и Стасик, дети С. Д. и Н. С. Родичевых 64-65, 185
Родичевы Сергей Дмитриевич
(1905-1987) и его жена Нина Степановна (1905-1979), ташкентские ответственные работники 64-65 Розанов В. В.* 458-459; 551-552 Розанова В. Д.* 458 Розенель-Луначарская Н. А.** 450 Розинер А. Е.* 494 Розмирович Елена Федоровна
(1886-1953), директор Библиотеки им. В. И. Ленина, первая жена Н. В. Крыленко 17-18, 117 Рокоссовский Константин Константинович (1896-1968), маршал, военачальник 67 Рома Руфь Марковна (1915-1989), актриса, жена А. И. Райкина 369 Ромашов Б. С.** 33, 79, 82 Роскина Наталья Александровна (1928-1989), мемуаристка, литературовед 367-368 Росс Лилиан (р. 1926), американская журналистка, сотрудница газеты «New Yorker» 441, 509-510, 516; 576 Росс Эрик Эремия, приемный сын
Лилиан Росс 434, 509-510, 517; 576 Россельс Владимир Михайлович
(1914-2000), переводчик 398 Россетти Д.-Г.* 170, 332 Ростан Эдмон (1868-1918), французский поэт и драматург 71
Ростропович Мстислав
Леопольдович (1927-2007), виолончелист, дирижер 580
Ротштейн Федор Аронович
(1871-1953), академик, историк, дипломат 83, 117 Ротштейн Эндрю (Rothstein Andrew, 1898-1994), историк, член английской компартии, публицист, автор книг о Советском Союзе, сын академика Ф. А. Ротштейна 329, 337, 379, 407-408
Рубашова Сильва (р. 1932), английская журналистка 441 Рубинштейн Сергей Леонидович
(1889-1960), психолог, философ 137 Руденко Роман Андреевич
(1907-1981), с 1956 г. Генеральный прокурор СССР 163, 174; 564 Рудный Владимир Александрович
(1913-1984), писатель 560 Рудомино Маргарита Ивановна (1900-1990), директор Библиотеки иностранной литературы 450 Рудянский 198
Руманов А. В.* 87, 222, 485-486 Румянцев Алексей Матвеевич
(1905-1993), академик, экономист, главный редактор газеты «Правда» 398, 418
Румянцева Ольга Васильевна (р. 1923), директор переделкинской детской библиотеки 349, 500
Русланова Лидия Андреевна
(1900-1973), певица 177 Рыбаков Анатолий Наумович
(1911-1998), писатель 214 Рыклин Григорий Ефимович
(1902-1964), писатель, журналист, сотрудник газет «Известия», «Правда» 43, 387 Рылеев К. Ф.** 169, 258 Рыльский Максим Фаддеевич
(1895-1964), поэт, общественный деятель 53, 366, 408; 572
Савельева Ирина Ричардовна,
московская соседка Чуковских 71 Саитов В. И.** 509 Салиас-де Турнемир Евгений Андреевич (1840-1908), писатель 11 Салтыков-Щедрин М. Е.* 89, 116, 129, 288, 296, 301, 394, 438, 503, 531-532
Салтычиха, Салтыкова Дарья Николаевна (1730-1801), помещица, замучившая более ста крепостных 149
Самарин Юрий Федорович
(1819-1876), философ, историк, публицист 126
Самойлов Анатолий Васильевич
(1883-1953), архитектор 147 Самойлович Рудольф Лазаревич (1881-1940), профессор, полярный исследователь 14, 43
Санд Жорж** 136
Санин (Шенберг) Александр Акимович (1869-1956, умер за границей), режиссер Художественного театра, муж Л. Мизиновой 464 Сапов Иван Андреевич (1897-1937, расстрелян), первый секретарь Киевского горкома партии 23 Сапунов Н. Н.* 320 Сарджент Джон Сингер (1856-1925), американский художник 337
Сарнов Бенедикт Михайлович
(р. 1927), критик, мемуарист 557 Сартр Жан Поль (1905-1980), французский писатель, философ 169 Сарьян Мартирос Сергеевич (1880-1972), художник 117 Саути Р.* 65; 549
Сафо (Сапфо, VII-VI века до н. э.),
древнегреческая поэтесса 331 Сафонов Алеша 243 Сафонова Елена Васильевна (1902-1980), художница 14 Сахаров Андрей Дмитриевич (1921-1989), академик, физик- теоретик, правозащитник 582
Сахнин Аркадий Яковлевич
(1910-1999), писатель 201-202; 560 Сахновский Василий Григорьевич (1886-1945), режиссер, театровед, педагог 173 Сварог В. С.** 15 Светик Гусев, сын Е. В. Гусевой 25 Светлов Михаил Аркадьевич
(1903-1964), поэт, драматург 303, 361, 431
Святополк-Мирский Д. П.** 6, 258,
269, 368, 371, 414; 557, 573 Сейфуллина Л. Н.** 120, 362; 567 Селих Яков Григорьевич
(1892-1967), главный редактор «Известий» с 1938 года 376-377 Сельвинская Берта Яковлевна (1898-1980), жена И. Л. Сельвин- ского 118, 287, 311, 315 Сельвинская Татьяна Ильинична (р. 1927), театральный художник, дочь И. Л. и Б. Я. Сельвинских 118, 120, 123 Сельвинская Циля, см.
Воскресенская Ц. А. Сельвинский И. Л.* 93, 151, 287, 311312, 315, 362, 365, 370, 372, 538; 56о4, 570
Семенов Владимир Семенович
(1911-1882), дипломат, зам. министра иностранных дел 229-230
Семенов Николай Николаевич
(1896-1986), академик, физик 33 Семенов Петр Афанасьевич, управляющий делами Совета Министров Карельской автономной республики 569
Семенов Юра, сын академика
Н. Н. Семенова 33 Семенова Мила, дочь академика Н. Н. Семенова 33
Семин Виталий Николаевич
(1927-1978), писатель 455, 457; 578 Семичастный Владимир Ефимович (1924-2001), комсомольский, партийный, государственный деятель 272 Семушкин Тихон Захарович (1900-1970), писатель 214 Семынин Петр Андреевич (1909-1983), поэт 54-55 Сенковский (псевд. Барон Брамбеус) Осип (Юлиан) Иванович (1800-1858), писатель, журналист, востоковед 153 Сен-Симон Клод Анри де Рувруа (1760-1825), французский мыслитель, социалист-утопист 320
Сент Ламбер Жан Франсуа де (1716-1803), французский поэт, друг энциклопедистов, возлюбленный маркизы дю Шателе 308 Сенченко Антон Григорьевич, секретарь Союза писателей Украины 22 Сера Жорж (1859-1891), французский
художник 530 Серафимович А.** 529 Сервантес Сааведра Мигель де (1547-1616), испанский писатель 117, 413
Сергеев Иван Иванович, директор
городка писателей 239, 241-242 Сергеев-Ценский С. Н.* 105, 228,
273-274, 280, 425, 512, 524 Сергей Николаевич, см.
Терновский С. Н. Сергиевский Иван Васильевич
(1905-1954), литературовед 112 Серго, см. Берия С. Л. Серебрякова Галина Иосифовна (1905-1980), писательница 401
Серов Анатолий Анатольевич
(1939-1975), сын актрисы В. В. Серовой и летчика А. К. Серова 90 Серов Вал. А.* 295, 329 Серов Владимир Александрович (1910-1968), президент Академии художеств СССР 218, 356, 401 Серов Иван Александрович
(1905-1990), председатель КГБ в 1954-1958 гг. 561 Серова Валентина Васильевна (1917—1975), актриса, жена К. М. Симонова 132, 160 Симмонс Джон Саймон Габриэл (1915-2005), славист, профессор Оксфордского университета, специалист в области русского книговедения и библиографии 332, 416 Симмонс (Simmons) Эрнест Дж. (1903-1972), американский литературовед, славист 444, 528 Симонов Константин Михайлович (1915-1979), писатель, общественный деятель 87, 89-91, 93-95, 105, 132-133, 139, 143, 153, 158, 160, 174, 198, 213, 217, 224, 366, 517; 553, 560, 570
Сингер Исаак Башевис (1904-1991), еврейский писатель 422
Синельников Михаил Исаакович
(р. 1946), поэт 571 Синх Гур Бакш (Gur Baksh),
знакомый К. Ч. 314-315 Синявский Андрей Донатович
(1925-1977), писатель 412, 420, 424, 429; 571, 575, 578 Сион, см. Цион И. Ф. Сирано де Бержерак (1619-1655), французский драматург, философ, поэт 71
Сислей Альфред (1839-1899), французский художник 530 Скафтымов Александр Павлович (1890-1968), литературовед 330 Скворцов Лев Иванович (р. 1934), лингвист 353, 505; 581
Скосырев Петр Георгиевич
(1900-1960), писатель 69 Скрябин Константин Иванович (1878-1972), академик, гельминтолог 462
Славин Лев Исаевич (1896-1984), писатель 403
Слепцов В.А.* 107, 110, 180, 198, 204205, 207-208, 213, 216, 218, 221, 223, 226, 247, 315, 321, 448, 542; 586-587 Словацкий Юлиуш (1809-1849),
польский поэт, драматург 282, 287 Слоним (Чалидзе) Вера Ильинична (р. 1948), дочь Т. М. Литвиновой 144, 227, 339, 391, 447 Слоним Илья Львович (1906-1973), скульптор, муж Т. М. Литвиновой 144
Слоним Мария Ильинична (р. 1945), журналистка, дочь Т. М. Литвиновой 144, 227, 339, 436, 447, 515 Слонимский А. Л.* 125, 350 Слонимский М. Л.* 37, 53, 67, 69, 243, 256, 339, 430
Слуцкий Борис Абрамович
(1919-1986), поэт 399, 524, 527, 539 Сметана Бедржих (1824-1884), чешский композитор 107
Смирнов Василий Александрович (1904-1979), секретарь правления СП СССР (1954-1959) 201, 241, 244, 253
Смирнов (Халтурин) Володя
(1936-1955), сын И. И. Халтурина и В. В. Смирновой 203, 208
Смирнов Иван Иванович
(1909-1965), историк 520 Смирнов Константин Сергеевич, Котя (р. 1952), сын С. С. Смирнова 312,455
Смирнов Лев Николаевич (1911-1986), председатель Верховного суда РСФСР в 1962-72 гг. 389-390
Смирнов Сергей Сергеевич
(1915-1976), писатель, в 1959-60 гг. главный редактор «Литературной газеты» 169, 183, 224, 282, 296, 315, 368, 399, 409, 424, 451; 575 Смирнов-Сокольский Николай Павлович (1898-1962), артист эстрады, писатель, библиофил 305 Смирнова В. В.** 84, 108, 173, 203, 208, 254, 303, 389
Смирнова Зинаида Васильевна
(1913-?), философ, критик, сестра В. В. Смирновой 389, 446 Смирнова Ирочка, дочь В. В. Смирновой 203
Снастин Василий Иванович
(1913-1976), работник идеологического отдела ЦК КПСС, замести-
тель секретаря ЦК КПСС Л. Ф. Ильичева 380, 384 Собинов Л. В.** 412, 531; 572 Собинова Н. И.** 133 Соболев Аркадий Александрович (1903-1964), представитель СССР в ООН 288, 295-297
Соболев Леонид Сергеевич
(1898-1971), писатель 94, 271, 282, 316, 354, 442; 557 Соболева Лариса Петровна, жена
А. А. Соболева 288, 295, 297 Соболева Ольга Иоанновна, жена
Л. С. Соболева 171, 271, 316 Соколов Ю. М.** 43 Соколов-Микитов И. С.** 147, 312 Соколовский Василий Данилович (1897-1968), военачальник, Маршал Советского Союза 372-374
Солдатов Александр Алексеевич (1915-1999), дипломат, в 1960-66 гг. посол в Великобритании 336, 350, 370-372, 420-421 Солдатова Руфина Борисовна, жена А. А. Солдатова 336, 350, 370, 372, 420-421
Солженицын Александр Исаевич
(1918-2008), писатель 324-325, 337, 341, 353-354, 359, 364-365, 368-374, 380, 382, 385, 394-396, 407, 418-420, 422-425, 427, 430-431, 436-439, 441-442, 446, 452, 456, 498, 501, 505, 507-508, 515-516, 518, 520-523, 526-527, 529, 532, 534; 567-571, 575, 580-582, 588, 589
Соллертинский Иван Иванович
(1902-1944), музыковед, литературовед, театровед 83, 123 Соллогуб Владимир Александрович,
граф (1813-1882), писатель 188 Солнцева Юлия Ипполитовна
(1901-1989), актриса и кинорежиссер, жена А. П. Довженко 28 Соловьев Вс. С.* 11 Соловьев Вл. С.* 188, 464 Соловьева П. С.* 464 Сологуб Ф. К.* 75, 105, 188, 289, 342, 394, 427, 429-430, 452, 462-463, 467, 480-483, 529
Солодовников Гаврила Гаврилович (1826-1901), московский купец, меценат, владелец магазина «Пассаж»
223
Сомов К. А.* 329, 492, 529
Сосинский Владимир Брониславович (1900-1987), писатель, литературный критик, журналист 288, 295-296
Сосновский Лев Семенович
(1886-1937, расстрелян), троцкист, журналист, сотрудник «Правды» 580
Софронов Анатолий Владимирович (1911-1990), писатель, драматург 166, 179, 324, 367, 374, 398, 418; 557 Софья Анатольевна, см.
Николаева С. А. Спендиаров Александр Афанасьевич
(1871-1928), композитор 136 Спендиарова Татьяна Александровна (1902-1990), поэт, переводчик 164 Сперанская (Филатова) Елизавета Петровна (1877-1958), жена Г. Н. Сперанского 192-194 Сперанский Георгий Нестерович (1873-1969), академик АМН, педиатр 191-194, 256 Сперроу Джон (1906-1992), ректор колледжа «All Souls» в Оксфорде 332
Спирин Иван Тимофеевич
(1898-1960), генерал-лейтенант авиации, главный штурман ВВС, доктор географических наук 114115, 121
Спирина Симона Борисовна (?-1949),
жена И. Т. Спирина 114-115 Стайн Гертруда (1874-1946), американская писательница, теоретик литературы 170 Сталин И. В.** 7-8, 19, 34, 37, 67-68, 70-71, 86, 101, 121, 135, 150, 163, 168, 194, 197-198, 211-215, 227, 270, 320, 324-325, 327-328, 338, 344, 346, 348-349, 351-356, 367, 371-372, 377, 383, 385, 395, 407, 413, 421, 423, 425, 427-428, 451, 502, 510, 520-521; 545-548, 550-551, 553, 556, 559, 567, 569, 574, 576-577, 584, 586-587 Станислав I Лещинский (1677-1766),
польский король 308 Станиславский К. С.* 80, 174 Старцев Абель Исаакович
(1909-2005), филолог, литературовед, переводчик 81; 550 Стасов В. В.* 202 Стасова Елена Дмитриевна
(1873-1966), партийный деятель, работник Коминтерна 288-289, 326; 567
Стасюлевич Любовь Исааковна,
жена М. М. Стасюлевича 474 Стасюлевич М. М.* 474; 579 Стед Вильям Томас (Stead William Thomas, 1849-1912), английский журналист, основатель «Review of Reviews» 222 Стед Эстелла, английская спиритуали-
стка, дочь В. Т. Стеда 222 Стейнбек Джон Эрнст (1902-1968),
американский писатель 410, 432; 575 Стенич В. И.** 44, 204, 258, 422, 498 Степанов Николай Леонидович (1902-1972), литературовед 6, 82, 127, 249, 261, 400 Степанов Трофим Георгиевич,
директор переделкинского городка
187
Степанова Ангелина Осиповна
(1905-2000), актриса, жена А. А. Фадеева 86, 88 Степина Римма Алексеевна, врач Загородной больницы 410
Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (1851-1895, умер за границей), революционер- народник, писатель 485 Стефанчук Людмила Григорьевна,
востоковед 427, 432, 456 Стефенс 336 Стецкий А. И.** 8, 18 Стечкин Борис Сергеевич (1891-1969),
академик, математик 520 Стивенсон P.-Л.* 5, 188, 194, 205, 445,
502; 560 Стил Р.* 483
Столярова Наталья Ивановна
(1912-1984), секретарь И. Г. Эренбурга 419-421 Сторицын П. И.** 53 Страхов Н. Н.* 72, 458 Стрит Джессика 162 Струве Глеб Петрович (1898-1985, умер за границей), литературовед, педагог, журналист 419; 572, 574 Струве Антонина Александровна (1868-1943, умерла за границей), жена П. Б.Струве 32 Струве П. Б.* 32 Струкова Е. П.* 480 Ступникер Александр Максимович (1902-?), журналист, сотрудник журнала «Огонек» 95 Суворин А. С.* 87, 259, 511; 551-552, 563 Суворов А. В.** 50, 87
Судейкин С. Ю.* 481, 531 Судейкина О. А.* 365, 481 Суиннберн А.-Ч.* 177, 329-332 Суконцев Александр Алексеевич
(1924-1999), фельетонист 559 Сумцов, зам. министра внутренних
дел 539-540 Суриков В. И.** 89 Сурков Алексей Александрович (1899-1983), поэт 67, 85, 119, 148, 155, 163, 166-167, 179, 198, 201, 203, 213, 216, 239, 246, 248, 266, 270, 273, 283, 289, 311, 325, 328, 340, 348, 383, 391, 446, 505, 538; 553 Суров Анатолий Алексеевич
(1911-1987), драматург 168, 189; 559 Суслов Михаил Андреевич
(1902-1982), член Политбюро ЦК КПСС 262, 415; 56о5
Сутеев Владимир Григорьевич
(1903-1993), детский писатель, художник-иллюстратор 353
Сутоцкий Сергей Борисович (1912-1974), сотрудник газеты «Правда» 373-374 Сутугина-Кюнер В.А.* 208, 217; 561 Сыромятникова (Каширина) Мария Потаповна (1870-1955), мать Т. В. Ивановой 199 Сырыщева Татьяна Яковлевна (1910-2008), редактор изд-ва «Молодая гвардия», поэт 313-314, 320321,342
Сысоев Николай Александрович
(1918-2001), художник 275 Сытин И. Д.* 87, 485-486 Сюннерберг К. А.* 222
Т. А., см. Богданович Т. Ал. Табидзе Н. А.** 268 Табидзе Т. Ю.** 268 Таврог Марианна Елизаровна
(1922-2006), режиссер фильма «Чукоккала» 520; 582, 589 Тагер Елена Ефимовна (1909-1981),
искусствовед 252 Тагер Елена Михайловна (1895-1964), писательница 198, 201-206, 209, 211, 213, 348, 371, 404; 560, 586 Тагер Иосиф Львович (1900-1976), главный рентгенолог Четвертого медицинского управления 340 Тагор P.** 262
Тайц Яков Моисеевич (1905-1957), писатель 177
Таль Борис Маркович (1898-1938, расстрелян), зам. заведующего отделом печати ЦК ВКП(б) 8; 546 Тальников Давид Лазаревич
(1882-1961), театровед, критик 471 Танака Яско (р. 1938), японская слави- стка, специалистка по детской литературе 388 Танака Юзо (р. 1933), муж Яско Тана- ки 388
Таня, Таничка, см. Литвинова Т. М. Тарасенков Анатолий Кузьмич
(1909-1956), литературовед, критик 88, 145-146, 200, 211; 557 Тарасова Алла Константиновна
(1898-1973), актриса 157 Тараховская Елизавета Яковлевна (1895-1968), писательница 71, 242243
Тарковский Арсений Александрович
(1907-1989), поэт 428, 437 Тарле Е. В.** 51, 67-68, 82-83, 111, 124, 129, 150, 183, 371, 377, 487-488; 548, 556
Тарле Ольга Григорьевна (1874-1955),
жена Е. В. Тарле 129, 183, 186 Тарле-Тарновская Мария Викторовна, сестра Е. В. Тарле 183 Тата, Татка, см. Костюкова Н. Н. Твардовская Ольга Александровна (р. 1941), театральный художник, дочь А. Т. Твардовского 84
Твардовская Мария Илларионовна (1908-1991), жена А. Т. Твардовского 84, 326
Твардовский Александр Трифонович (1910-1971), поэт 84, 95, 133, 134, 150, 167, 169-170, 196, 198, 207, 211, 220-221, 229, 244, 246, 273, 316-317, 323-327, 337-338, 340-342, 359, 365, 372, 380, 395, 399, 416, 422, 424, 431, 438, 442, 452, 507, 517, 534, 538; 550, 557, 559-560, 562, 566-567, 570, 575, 582, 588 Твен М.* 5, 12, 120, 194-195, 219-220,
226, 247, 323, 509, 543; 584, 587 Теккерей У.-М.* 73, 334, 409, 499 Тендряков Владимир Федорович
(1923-1984), писатель 236 Теплинский Марк Вениаминович (1924-2012), некрасовед 134, 436 Тепляковы Светлана и Михаил, инвалиды, которым помогал К. Ч. 436, 438, 507 Терехов, актер Малого театра 49
Терновский Сергей Николаевич,
шофер К. Ч. до войны 111, 185-186, 259, 318
Теуш Владимир Львович (1898-1973), знакомый А. И. Солженицына 418; 574
Тимирязев К. А.* 224 Тимофеев (Еропкин) Борис Николаевич (1899-1963), писатель, языковед 353; 568 Тимоша, см. Пешкова Н. А. Титмарш Кирилл, корреспондент
«Таймса» 405, 434 Тито (Броз Тито) Иосип (1892-1980), генеральный секретарь ЦК Компартии Югославии 411 Титов Герман Степанович
(1935-2000), летчик-космонавт СССР 314 Тихомирова Надежда Васильевна, референт министерства здравоохранения РСФСР 253 Тихонов А. Н.* 43, 68, 70-71, 76, 85, 156-157, 161, 333, 444, 482, 488-489, 492
Тихонов Н. С.** 6, 85, 88-89, 94, 102, 135, 142, 158-159, 162-163, 242, 245, 316, 321, 342, 350-351, 362, 370; 553, 563
Тихонова (Неслуховская) Мария Константиновна (1892-1975), жена Н. С. Тихонова 158-159 Тициан** 76
Толстая (Вечорка) Татьяна Владимировна (1892-1965), писательница 45
Толстая Людмила Ильинична
(1906-1982), жена А. Н. Толстого 7, 100, 131, 135, 145, 161, 199, 229-230, 250, 257, 259, 345, 373-374, 423 Толстая М. А.** 100 Толстая С. А. (Сухотина С. А.) 318 Толстой А. К. 254, 332 Толстой А. Н.* 6-8, 11, 17-18, 48, 6063, 66, 68-69, 92, 100, 123, 141, 157, 173, 178, 235, 245, 247-249, 309, 352, 355, 357, 376, 393, 411, 423, 440, 455, 478, 479, 481, 538; 565
Толстой Григорий Михайлович
(1808-1871), помещик 51, 82, 191, 196
Толстой Илья Львович (1866-1933),
писатель, сын Л. Н. Толстого 473 Толстой Л. Н.* 52, 86, 100, 105, 116, 129, 134, 147, 189, 191, 211-212, 230,
247, 277, 298, 301, 314, 316, 322, 326, 344, 348, 394, 431, 465, 483, 531, 538, 542; 568, 579 Толстой Николай Николаевич (1823-1860),писатель, брат Л. Н. Толстого 134
Толстой Феофил Матвеевич
(1810-1881), музыкальный критик
102, 104, 196; 555, 586 Томашевский Б. В.** 6 Топуридзе Константин Тихонович
(1904-1977), архитектор, муж Р. В. Зеленой 114 Топуридзе Р. К., архитектор, сын
К. Т. Топуридзе 114 Торо Генри Дейвид (1817-1862), американский писатель, философ 429
Тренев Виталий Константинович (1908-1953), писатель, сын К. А. Тренева 84, 87, 103-104, 139140, 144, 150
Тренев Константин Андреевич (1876-1945), писатель, драматург 84, 150, 213, 362 Тренева Елена Витальевна, дочь В. К. Тренева 92
Тренева Наталья Константиновна (1904-1980), переводчица, дочь К. А. Тренева, жена П. А. Павленко 74, 213-214, 259, 261 Третьяков Андрей Федорович
(1905-1966), в 1953-54 гг. министр здравоохранения СССР 194 Третьяков Павел Михайлович (1832-1898), промышленник, коллекционер, создатель галереи 202
Трифонова Тамара Казимировна (1904-1962), критик, литературовед 187
Троллоп Энтони (1815-1882), английский писатель 73, 181-182, 228, 329 Троцкий Л. Д.* 213, 379 Труханова Н. В.** 96, 100 Туманян Ованес (1869-1923), армянский писатель 528
Туполев Андрей Николаевич
(1888-1972), авиаконструктор 132, 191-192, 194, 196-197 Туполева Юлия Николаевна
(1894-1962), жена А. Н. Туполева 192, 194
Тургенев Александр Иванович
(1784-1845), общественный деятель, историк, писатель 216
Тургенев И. С.* 86, 100, 129, 133, 247,
332, 338, 344, 394, 399 Тургенева М. Л.** 393 Турло Анастасия Ивановна, домашняя работница 185 Турнер Г. И.** 6
Тынянов Ю. Н.* 5-6, 10-11, 37-38, 52-53, 70, 97, 133, 157-158, 162, 232, 257, 391, 402, 406, 412, 429, 439-440, 450; 546,, 572 Тынянова Е. А.** 6, 11, 53, 450 Тырса Николай Андреевич
(1887-1942), художник-график 7, 16, 34
Тычина Павло (Павел Григорьевич,
1891-1967), украинский поэт и государственный деятель 17, 27, 366 Тэн И.-A.** 463
Тэсс Татьяна Николаевна (1906-1984), журналистка 259-260, 323, 451, 456 Тэффи Н. А.* 87, 424, 462, 481 Тютчев Ф. И.* 26, 29, 31, 113, 236, 283, 399, 409; 555
Уайльд О.* 228, 230, 245, 249, 270, 308,
332, 394, 459, 485, 517-518; 56о5 Узволок Яков Львович, массовик-
затейник 243 Уилсон Эдмунд (1885-1972), американский критик, писатель 271, 441 Уитмен У.* 51, 70, 74, 81, 133, 136, 140, 147, 152, 155-157, 190-192, 195, 198, 203, 296, 394, 403, 406, 414, 422, 432, 459, 477, 479, 485, 497-498, 500, 518, 531, 535, 542-543; 550, 557, 573 Уичерли У.** 508, 543 Ульрих Василий Васильевич
(1889-1951), юрист, председатель Военной Коллегии Верховного Суда СССР, один из главных исполнителей репрессий при Сталине 548
Ульянова Мария Александровна (1835-1916), мать В. И. Ленина 452; 577
Ульянова Мария Ильинична
(1878-1937), партийный деятель, сестра В. И. Ленина 567, 577 Ульянова-Елизарова Анна Ильинична (1864-1935), мемуаристка, сестра В. И. Ленина 577 Уолпол Хью (Вальполь Гюг*) 492 Успенский Г. И.* 105, 205 Успенский Лев Васильевич (1900-1978), писатель 430 Успенский Н. В.** 218, 357
Устинов Питер Александер
(1921-2004), английский писатель, киноактер, режиссер, внучатый племянник А. Н. Бенуа 373 Устругова Аля (наст. имя Варвара Дмитриевна, расстреляна в 1935), дочь В. К. Уструговой, актриса 392 Устругова В. К.** 392 Утесов Л. О.** 44, 53, 389, 412-413, 451
Уткин Иосиф Павлович (1903-1944),
поэт 61, 503 Уточкин С. И.** 38 Ухсай Яков Гаврилович (1911-1986), поэт 166
Ушинский Константин Дмитриевич
(1824-1870/71), педагог 189, 197, 288
Уэллс Г.-Д.* 393, 395, 420
Фаворский Владимир Андреевич
(1886-1964), художник 322, 355, 358, 360
Фаворский Никита Владимирович
(1915-1941, погиб на фронте), художник-гравер, сын В. А. Фаворского 322
Фадеев А. А.** 48, 52, 54, 60, 63, 67-68, 71, 75, 77, 84-89, 93-95, 100, 103105, 115, 127, 129-130, 141, 151-153, 156-158, 166, 168, 183, 214-216, 229, 271, 313, 351, 391; 548-549, 551, 553-554, 557-558, 561-562, 587 Фадеев Александр Александрович, Шуня (1936-1993), сын А. О. Степановой от первого брака 122 Фадеев Михаил Александрович,
Миша (p. 1944), сын А. А. Фадеева и А. О. Степановой 214
Фальк Роберт Рафаилович
(1886-1958), художник 348, 355, 499 Фаст Говард Мэлвин (1914-2003),
американский писатель, поэт 128 Федин К. А.* 43, 51, 67, 69, 79, 88, 90, 100, 103, 123, 133, 135-137, 139-142, 144-145, 147, 149-151, 154-162, 165, 167-169, 171-172, 178-179, 184-185, 199, 201-202, 207, 216-217, 223-224, 227, 231-232, 235-236, 242-243, 247-250, 252, 268-271, 284-287, 289, 295, 299, 312, 316, 322, 340, 342, 345, 347, 350, 360, 362, 366, 370, 381, 386, 391, 442, 446, 482, 495, 500; 557, 560, 562-563, 580
Федина Дора Сергеевна (1895-1953), жена К. А. Федина 52, 100, 103, 123, 135-137,141-142 Федина Нина Константиновна
(p. 1922), дочь К. А. Федина 52, 137, 139, 142, 145, 159, 184, 199, 248, 312 Федоренко Николай Трофимович (1912-2000), востоковед, дипломат 168
Федоров Александр М.* 477 Федоровский Дмитрий, кинооператор фильма «Чукоккала» 521 Фейн Герман Наумович (р. 1928), преподаватель литературы в школе 504, 534
Фейнберг Илья Львович
(1906-1979), пушкинист 259 Фейнберг Леонид Евгеньевич (1896-1980), художник, муж переводчицы В. Н. Марковой 388
Фельтринелли Джанджакомо
(1926-1971), итальянский издатель 561
Фельдман Моник* 514 Феоктистов Константин Петрович
(1926-2009), летчик-космонавт, инженер 395; 571 Фет А. А.* 15, 195, 331, 528, 538, 542 Фидманы 48
Филарет (Дроздов Василий Михайлович, 1782-1867), церковный деятель, с 1821 г. митрополит Московский 129 Филарет (Яценко Лаврентий Тарасович, 1874-1949), титулярный митрополит обновленческой церкви 76
Филатов Александр Константинович, директор Московской Межобластной конторы «Лесстройторг» 234, 236-238
Филатов Владимир Петрович (1875-1956), врач-офтальмолог, хирург 192 Филдинг Г.* 113-114, 150, 151, 155, 157, 161, 163, 171-172, 176, 186; 557
Финн Константин Яковлевич
(1904-1975), писатель 52 Фицджеральд Френсис Скотт
(1896-1940), американский писатель 415
Фиш Геннадий Семенович (1903-1971), писатель 204 Фишер Джордж (Юрий Львович, 1923-2005), американский социолог, сын Л. Фишера 292, 432
Фишер Луис (1896-1970), американский журналист, автор книг о Ленине, о Сталине и др. 292 Флобер Г.* 491
Фойер (Feuer) Льюис Сэмюэл
(1914-2003), американский социолог 572
Фойер-Миллер Робин, американская славистка, профессор русской литературы 572 Фолкнер Уильям (1897-1962), американский писатель 230-231, 262; 563 Фонвизин Д. И.** 344, 394 Форш О. Д.** 147
Фотеева Антонина Ивановна, директор Дома детской книги 355; 568 Фофанов К. М.* 470 Фразер Джеймс Джордж (Frazer James George, 1854-1941), британский антрополог, филолог 452-453 Франко Иван Яковлевич (1856-1916),
украинский писатель 216 Франс А.* 376
Франц Францевич , шофер К. И. Чуковского 153, 160, 187 Френкель Виктор Яковлевич
(1930-1997), историк науки 547 Фридрих II Великий (1712-1786),
прусский король 66, 308 Фроман М. А.** 7, 13, 37, 495 Фрост Роберт (1874-1963), американский поэт 337-338, 383; 583 Фрунзе М. В.** 213 Фурцева Екатерина Алексеевна (1910-1974), в 1954-57 гг. первый секретарь МГК КПСС, с 1960 г. министр культуры 224, 227, 248, 267, 269-270, 408, 450 Фюк Алексей Иванович, ученик И. E. Репина 473
Халатов А. Б.** 258; 582
Халатова С. А.** 258
Халтурин И. И.** 85, 87, 108, 203, 208,
254, 391, 506 Ханин Д. M.** 506; 582 Ханпира Эрик Иосифович (p. 1927),
лингвист 344, 351 Харджиев Н. И.** 76, 119 Харитон Б. И.* 280 Харитон Татьяна Юльевна, Тата (1926-1985), дочь Ю. Б. Харитона 33
Харитон Юлий Борисович
(1904-1996), академик, физик 280
Хармс Д. И.** 13, 371, 460, 495 Харти Рассел (1934-1988), английский журналист 527
Хаустов Виктор Александрович (р. 1938), рабочий, в 1967 г. осужден на три года за участие в демонстрации 22 января 1967 года 436 Хацревин Захар Львович (1903-1941), писатель, журналист 403
Хемингуэй Эрнест Миллер (1899-1961), американский писатель 282, 441 Херсонский Хрисанф Николаевич
(1897-1968), драматург, критик 103 Хесин Григорий Борисович (1899-1983), в 1943 г. директор Литфонда СССР, начальник Всесоюзного управления по авторским правам 265, 370 Хилл Элизабет (1900-1996), профессор-славист Кембриджского университета 333
Хмельницкий Сергей Исаакович (1907-1952), прозаик, муж Е. А. Бо- рониной 164; 558 Ходасевич В. M.* 143, 146, 427 Ходасевич В. Ф.* 10 Ходотов Николай Николаевич (1878-1932), актер, мелодекламатор 45 Хотнер Пьер 329-330 Храбровицкий Александр Вениаминович (1912-1989), литературовед, специалист по творчеству В. Г. Короленко 131, 309, 321 Храпченко Михаил Борисович (1904-1986), академик, секретарь Отделения литературы и языка 116, 201,285-286,421-422
Хренков Дмитрий Терентьевич
(1919-2002), главный редактор Лениздата, главный редактор журнала «Нева» 581
Хренников Тихон Николаевич (1913-2007), композитор 288 Хрулев Степан Александрович (1807-1870), участник Крымской войны и обороны Севастополя 129
Хрущев Никита Сергеевич
(1894-1971), государственный и партийный деятель, с 1953 г. первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета министров 213, 220, 232-233, 289, 306, 322, 338, 340, 342, 347, 354-356, 360, 367-368, 376, 379, 381, 383, 385, 388, 395-396, 400-401, 407-408, 427, 432, 499; 567, 569, 571-572, 587-588 Хрущева (Кухарчук) Нина Петровна (1900-1984), жена Н. С. Хрущева 401
Цветаева Анастасия Ивановна
(1894-1993), писательница, переводчица, сестра M. И. Цветаевой
130; 556, 570
Цветаева Марина Ивановна
(1892-1941, покончила с собой), поэтесса, писательница 224, 258, 307, 310, 337, 351, 358-359, 365, 368, 371, 404-405; 567, 570 Цейтлин М. А.** 385, 417 Цейтлин Наум Иосифович
(1909-1997), художник-иллюстратор 310, 324, 341, 385 Цейтлин (Цетлин) Михаил Осипович (псевд. Амари, 1882-1945, умер за границей), поэт, критик, коллекционер, меценат 478-479 Цейтлина (Тумаркина) Мария
Самойловна (1882-1976, умерла за границей), жена М. О. Цейтлина 478-479
Ценский, см. Сергеев-Ценский С. Н.* Цеткин К.** 263
Цехановский Михаил Михайлович
(1889-1965), художник книги и мультипликации 76 Цион Илья Фаддеевич (1842-1912), физиолог, публицист, агент русского министерства финансов в Париже 227
Цитович Сергей Сергеевич, барвихинский знакомый К. Ч. 379
Цицин Николай Васильевич
(1898-1980), академик, селекционер 371,420 Цыпин Григорий Евгеньевич (1899-1938, расстрелян), журналист, директор издательства «Детская литература» 8, 11, 14-17, 19, 41-43 Цявловский М. А.** 18, 120, 151
Чаадаев П. Я.* 320 Чагин П. И.** 53, 55, 74 Чайков Иосиф Моисеевич
(1888-1979), скульптор 319
Чайковская Ольга Георгиевна
(р. 1918), журналистка 507 Чайковский Богдан Осипович, главный редактор украинского Детиздата 264, 266
Чайковский Петр Ильич
(1840-1893), композитор 423 Чаковский Александр Борисович
(1913-1994), писатель 423, 508 Чан Кай-ши (1887-1975), китайский государственный деятель 326
Чапаев Василий Иванович
(1887-1919), командир 25-й стрелковой дивизии Красной армии 22 Чаплин Чарлз Спенсер (1889-1977), американский актер, кинорежиссер, сценарист 25, 381 Чарушин Евгений Иванович
(1901-1965), художник и писатель 587
Чеботаревская Ан. Н.* 481-482 Чекан Виктория Владимировна
(1888-1974), актриса 222 Чемберс, братья Роберт (1802-1871) и Уильям (1800-1871), английские издатели, литераторы, основатели энциклопедий «Chambers Encyclopedia» и «Cyclopaedia of English Literature» 108 Червонцев Анатолий Иосифович (1919-1985), генерал-майор, начальник отдела ГУ Министерства обороны 539-541 Черемин Георгий Сергеевич, редактор Гослитиздата 112, 115
Черноуцан Игорь Сергеевич
(1918-1990), заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС 323, 355 Черный Саша* 289, 318, 424 Чернышевская Нина Михайловна (1896-1975), директор Музея Н. Г. Чернышевского в Саратове, писательница 414-415 Чернышевский Н. Г.* 29, 33, 47, 131,
176, 421, 473, 508, 516; 548 Черняев Илья Ильич (1893-1966),
академик, химик-неорганик 83 Черткова Олимпиада Дмитриевна, Липа (1878-1951), домоправительница в семье M. Горького 178 Честертон Г.-К.* 440 Чехов А. П.* 30, 60, 62, 65, 67-68, 70, 72-74, 78, 80-81, 100, 107, 109, 129130, 132, 143, 150, 153, 159, 172, 174,
189, 197, 207, 217-218, 220-221, 223, 226-227, 245, 247-249, 251, 254, 257,
265-266, 275, 286, 288, 290, 292293, 296, 300, 314, 322-323, 332, 364, 381, 393, 397, 399, 401-402, 420, 430431, 435, 445-446, 453, 464, 468, 488, 502-503, 508, 514, 522, 526, 531, 542543; 551-552, 561, 563, 581, 587, 589
Чехова Мария Павловна (1863-1957), мемуаристка, сестра А. П. Чехова
175
Чехонин С. В.* 278, 363; 554 Чивер Джон (1912-1982), американский писатель 300, 395, 399, 402, 405, 415, 499 Чикобава Арнольд Степанович
(1898-1985), языковед 120; 555-556 Чимабуэ (наст. имя Ченни ди Пеппо, ок. 1240-ок. 1302), итальянский художник 205 Чириков Е. Н.* 363, 471 Чичерин Б. Н.** 227, 281 Чичерин Г. В.** 292, 453 Чойбалсан Хорлогийн (1895-1952), монгольский государственный деятель, премьер-министр Монголии с 1939 г. 504 Чубарь Влас Яковлевич (1891-1939, расстрелян), с 1934 г. зам. председателя СНК СССР и СТО, член Политбюро ЦК ВКП(б) 17 Чуваков Вадим Никитич (1931-2004), литературовед, специалист по творчеству Л. Андреева 300
Чудакова Мариэтта Омаровна (р. 1937), литературовед, критик 572
Чудецкая Лидия Филипповна,
секретарь К. Ч. 112 Чудовский В. А.* 450 Чуковская Е. Ц., Люша* 36, 45, 59, 7071, 78, 81, 83, 115, 120, 130, 133, 138, 144, 152, 154, 156, 167, 185, 196, 259,
268-269, 283, 301, 305, 310, 323, 348, 357, 361, 392, 394, 405-406, 415-417, 420-424, 429, 435, 438, 441, 444, 446, 448, 452, 477, 507, 516, 518, 525-526, 538-539, 542-543; 549
Чуковская Л. К., Лида* 7, 9, 11-12, 14, 40-41, 43, 45, 47-48, 50, 52, 55, 57, 59, 61-62, 70-71, 76, 95, 98, 102103, 108, 117, 124, 126, 133, 136, 156, 158, 160, 167, 175-176, 183-186, 193, 199-200, 202-204, 211, 216, 218, 220-221, 229-230, 259, 261-262,
292-293, 300-302, 305-306, 322, 341, 344-345, 349, 356-358, 362, 368-369, 375, 382-383, 392, 395-399, 403-405, 410-411, 413, 416, 422, 427-428, 435-439, 443, 445-446, 455-456, 477, 478, 500, 503, 505, 507-508, 516, 521, 535, 538-539, 542-543; 546-548, 555, 557, 559, 562-564, 566, 570-571, 573, 576, 578, 581, 584-585 Чуковская М. K., Мура* 32-33, 36, 46,
104, 309, 318, 340, 506; 584 Чуковская М. Б.* 7-8, 11, 14, 16-17, 19-20, 25, 30-31, 36, 40-42, 48, 50, 52-53, 55-56, 57, 59, 62, 65-66, 69, 71-72, 76, 81-83, 85, 88, 98, 102, 104, 110-113, 123-124, 128, 130, 132-133, 136-137, 140, 144, 146, 148, 153-154, 156, 160, 164, 172, 179, 181, 184-188, 190, 194-195, 197, 199, 202, 205-206, 210-211, 226, 228-229, 231, 247, 251, 254, 256, 261, 286, 300, 308-309, 318, 329, 343, 362, 367, 369, 386, 395, 400, 404-405, 418, 422, 435, 437, 443, 448, 456, 464, 476, 478, 511, 543; 545, 565 Чуковская Марина Дмитриевна, Мариша (р. 1966), правнучка К. Ч. 430-433, 445, 449, 465, 507-509, 514-519,523,524,526,536-541 Чуковская М. Н., Марина** 25, 28, 48, 57, 67, 70, 81, 90-91, 174, 177, 184-185, 196-197, 200, 204, 211, 254, 256, 273, 301-302, 305, 310, 315, 318, 328-329,331-332, 334-336, 354-355, 386, 396, 399, 402, 405-406, 422, 428, 430, 433, 435, 438, 445, 448, 451, 478, 502, 516, 525-526, 540
Чуковский Андрей Евгеньевич
(p. 1960), правнук К. Ч. 294-295, 310 Чуковский Б. К., Боба* 7, 13, 36, 41, 43, 47-48, 50, 57-58, 62, 101-102, 181, 196, 213, 309, 318, 343, 351; 547, 550, 555, 568, 585
Чуковский Дмитрий Дмитриевич, Митя, Митяй (р. 1968), правнук К. Ч. 526, 535, 537, 539, 541-542 Чуковский Дмитрий Николаевич, Митя (р. 1943), внук К. Ч. 70-71, 88, 119, 154, 177, 185, 186, 196, 302, 312-315, 339, 346, 382-383, 397, 405, 408, 410, 412, 416, 419, 421-422, 424, 433, 435, 444-445, 447-448, 496-497, 507, 516, 519, 525, 538, 541; 550, 576 Чуковский Евгений Борисович, Женя (1937-1997), внук К. Ч., кинооператор 47-48, 50, 59, 64-66, 69-71, 74, 78, 81, 83, 88-90, 92, 9495, 101-102, 104, 107, 111, 114, 116, 118, 120-123, 126, 129-130, 137-138, 141, 144, 146-147, 156, 161, 164-165, 174, 180-182, 185-186, 199-205, 207-208, 210-211, 213, 216-218, 220, 230, 253, 267, 294, 301, 306, 310, 312, 315, 422, 478; 545, 550 Чуковский Н. К., Коля* 5, 11-12, 14, 22, 27-28, 40-41, 48, 50, 53, 55, 57, 62, 67, 71, 88, 90, 102, 119-120, 133, 156, 158, 166-167, 171-172, 175, 177-180, 183-185, 188-189, 196-198, 200, 202, 204-205, 211-212, 215, 218, 221, 223-224, 229, 234, 251, 255, 260, 262, 270, 273, 283, 296, 301-302, 305-306, 309, 315, 320-321, 328, 341, 351, 356, 361, 396, 399, 405-406, 412, 419, 421-422, 430-431, 438-439, 448, 511; 550, 552, 563-564, 568, 572, 575, 585, 588
Чуковский Николай Николаевич, Гуля (р. 1933), внук К. Ч., радиоинженер 67, 88, 115, 133, 154, 156, 172, 176-177, 185, 196, 204, 208, 310, 323, 354
Чулков Г. И.* 222, 365 Чумандрин М. Ф.** 126 Чупринин Сергей Иванович
(р. 1947), филолог, главный редактор журнала «Знамя» 559
Чухновский Борис Григорьевич
(1898-1975), полярный летчик 256 Чухонцев Олег Григорьевич
(р. 1938), поэт 524-525 Чюмина О. Н.* 298, 464
Шагал Марк Захарович (1887-1985),
художник 515 Шагинян М. С.* 164-166, 206, 231, 452-453, 487, 510; 557-558, 561, 577
Шайкевич Анатолий Ефимович
(1879-1947, умер за границей), журналист, балетный критик, коллекционер 488 Шайкевич В. В.* 488-489 Шайкович И. С.** 459; 578 Шайкович Л. И.** 459 Шаляпин Ф. И.* 39, 470, 472-473, 531 Шаляпина (Бакшеева) И. Ф.* 257 Шапорин Юрий Александрович (1887-1966), композитор 157, 219, 256
Шаров Ал. Федорович 228
Шаскольская Марианна Петровна
(1913-1983), физик, кристаллограф 315, 322, 325, 328, 349, 394, 417-418, 435, 444, 478, 514, 537, 539 Шаскольские Вера (p. 1947) и Майя (р. 1948), дочери М. П. Шасколь- ской 315, 349, 433 Шатуновский Илья Миронович
(1923-2009), писатель, фельетонист 559
Шаумян Лев Степанович (1904-1971),
зам. главного редактора БСЭ 327 Шварц Е. Л.* 167, 257, 296, 406; 572 Швачкин Николай Христофорович,
психолог 208 Швейцер В. З.** 218, 431, 507 Шевцов Иван Михайлович (р. 1920),
писатель 400-401; 571 Шевченко Т. Г.* 50, 63, 129, 378, 379, 499-500, 508; 549, 585
Шевченко Фаина Васильевна
(1893-1971), актриса МХАТа 145 Шевырев Степан Петрович (1806-1864), критик, историк литературы 129 Шейнин Лев Романович (1906-1967), прозаик, драматург, главный редактор Мосфильма, председатель кинокомиссии Совета по драматургии 312
Шекспир У.* 5, 7, 10, 48-49, 75-77, 88, 99, 111, 137-138, 140, 188-189, 208, 230, 246, 268, 314, 317, 340, 348, 361, 378, 380, 382, 384-385, 409, 438, 483, 496, 501; 547-548, 551 Шелгунов Николай Васильевич (1824-1891), публицист, литературный критик 496
Шелепин Александр Николаевич (1918-1994), партийный и государственный деятель 574 Шелли П.-Б.* 496 Шенгели Георгий Аркадьевич (1894-1956), поэт, переводчик 91, 148, 174
Шепилов Дмитрий Трофимович
(1905-1995), в 1952-56 гг. главный редактор газеты «Правда», в 1956-57 гг. министр иностранных дел 381
Шеридан Ричард Бринсли (1751-1816),
английский драматург 114-115 Шеровер Милес М., израильский владелец портрета К. Ч. работы И. Е. Репина 480, 519; 580
Шестериков Сергей Петрович
(1903-1941), библиограф 475 Шиллер И.-К.-Ф.* 132, 268, 314, 320, 438
Шиловский Евгений Александрович
(1889-1952, покончил с собой), генерал, военный теоретик, муж М. А. Толстой 100 Шильдкрет Константин Георгиевич
(1886-1965), писатель 243 Шишкин И. И.* 459 Шкирятов Матвей Федорович
(1883-1954), партийный и государственный деятель 297 Шкловская Зинаида Давыдовна (умерла за границей), жена И. В. Шкловского (Дионео) 419 Шкловская (Суок) Серафима Густавовна (1902-1982), вторая жена В. Б. Шкловского 363 Шкловский В. Б.* 83, 100, 133, 158, 211-212, 323, 347, 354, 363-364, 391, 403, 411, 459-460 Шкловский И. В. (Дионео)* 476, 483 Шмаринов Демьян Алексеевич
(1907-1999), художник 178 Шмидт О. Ю.** 14, 48, 393 Шолохов М. А.** 54-55, 68-69, 119, 167, 179, 261-262, 364-365, 383, 417, 429, 443, 455; 559-560, 575, 578 Шолохова Анастасия Даниловна (1871-1942), мать М. А. Шолохова 55
Шолохова Мария Петровна
(1902-1992), жена М. А. Шолохова 54, 261
Шолоховы Александр (1930-1990), Михаил (р.1935) и Мария (р.1938), дети М. А. Шолохова 54 Шопенгауэр А.* 463 Шостакович Галина Дмитриевна
(р. 1936), дочь Д. Д. Шостаковича, жена Е. Б. Чуковского 267, 294-295, 310, 354
Шостакович Дмитрий Дмитриевич
(1906-1975), композитор 60, 208, 306, 332, 342, 358, 424; 575 Шостакович Максим Дмитриевич (р. 1938), сын Д. Д. Шостаковича, дирижер 294, 306 Шоу Д.-Б.* 225, 409 Шпет Г. Г.** 339 Шпет Элеонора Густавовна (1904-1976), руководитель сектора детского театра в Доме
художественного воспитания детей, дочь Г. Г. Шпета 325
Штейн Александр Петрович (1906-1993), драматург 177, 185, 214, 295, 396, 430; 548-549 Штейн Гертруда, см. Стайн Гертруда
Штейн Петр Александрович, Петя, сын А. П. Штейна 243
Штерн Лина Соломоновна
(1878-1968), академик, физиолог 59 Штильманы, Розалия Наумовна и Петр Моисеевич, знакомые К. Ч.
401-402
Шток Исидор Владимирович
(1908-1980), драматург 71 Штыков Терентий Фомич
(1907-1964), в 1959-60 гг. посол СССР в Венгрии 288 Шубин Лев Алексеевич (1928-1983), редактор издательства «Советский писатель», литературовед 518 Шура, см. Бутягина А. М. Шурпин Федор Саввич (1904-1972), художник 227; 561
Щеглов Дмитрий Федорович
(1830-1902), однокурсник Н. А. Добролюбова, педагог, публицист 227 Щеголев П. Е.* 129, 510-514 Щедрин, см. Салтыков-Щедрин М. Е. Щепкин М. С.** 117 Щерба Лев Владимирович
(1880-1944), академик, языковед 48 Щербаков Александр Александрович (р. 1925), сын А. С. Щербакова, летчик-испытатель, инженер 351; 568
Щербаков Александр Сергеевич
(1901-1945), с 1941 г. секретарь ЦК ВКП(б), с 1942 г. начальник Главного политуправления Красной Армии и Совинформбюро 18, 68, 72, 351; 550, 568
Щербина Владимир Родионович
(1908-1989), литературовед, критик 421 Щидри Фриц (1883-1968), в 1933-37 гг. главный дирижер оркестра ленинградской филармонии 48, 83 Щипачев Степан Петрович
(1898/99-1979), поэт 127, 166, 354, 399,421-422
Щукин Борис Васильевич
(1894-1939), актер 173 Щукин Сергей Иванович (1854-1937, умер за границей), купец, коллекционер 530 Щупак Самуил Борисович (1895-1937, расстрелян), украинский писатель 27
Эйзенхауэр Дуайт Дейвид (1890-1969),
президент США 264, 290 Эйзенштейн Сергей Михайлович (1898-1948), кинорежиссер 173 Эйнштейн Альберт (1879-1955),
физик 114 Эйхенбаум Б. М.* 216 Эйхенгольц Марк Давыдович
(1889-1953), литературовед 83 Эйхлер Г. Л.** 371 Эйхман Карл (1906-1962), фашистский военный преступник 314, 333 Элик, см. Маршак И. С.** Элиот Томас Стернз (1888-1965),
англо-американский поэт 338 Элла Петровна, см. Левина Э. П. Эллери Квин (Ellery Queen), псевд. двоюродных братьев Frederic Dan- nay (1905-1982) и Manfred В. Lee (1905-1971), американские писатели 339, 397, 541
Эль Регистан Габриэль Аркадьевич
(1899-1945), поэт, журналист 72 Эльсберг Яков Ефимович
(1901-1972), критик 286, 320; 564, 566
Эмден Э. М.** 254
Эмин Геворк (1919-1998), армянский поэт 392
Энгельгардт Егор Антонович
(1775-1862), директор Царскосельского лицея 38 Энгельс Ф.* 117, 373, 379, 514, 535; 582
Эндикотт Джеймс Гарет (1898-1993), председатель Канадского национального совета защиты мира, политический деятель 162, 326-327 Эндикотт Мэри, жена Дж.Г. Эндикот та 326
Энценсбергер Ганс-Магнус (р. 1929), немецкий поэт, публицист, издатель, переводчик, муж Маши Алигер 456
Эпштейн Иосиф Моисеевич
(1895-1980), профессор-уролог 252-253
Эрдман Николай Робертович
(1902-1970), драматург, сценарист 448
Эренбург И. Г.** 51, 67, 155, 158, 168, 179, 244, 304, 307, 310-311, 325, 341-342, 344, 359, 365-366, 419; 557, 559-560, 568-570
Эренбург-Козинцева Любовь Михайловна (1899-1970), жена И. Г. Эрен- бурга, художница 366 Эрлих Виктор (Вольф) (1914-2007), американский славист, сын С. С. Дубновой 529 Эртель А. И.* 166, 500 Эссен Мария Моисеевна (1872-1956),
редактор Госиздата 10 Эстер, см. Катаева Э. Д. Эстер Арк. см. Бер Э. А. Эсхил* 463
Эткинд Ефим Григорьевич
(1918-1999), переводчик, литературовед 380, 399, 404, 524; 570 Эфрон Ариадна Сергеевна
(1912-1975), дочь М. И. Цветаевой, художница, переводчица 570 Эфрос А. М.** 17, 60, 118 Эфрос Натан Михайлович
(1904-1984), эстрадный актер, чтец, исполнитель сказок Чуковского и Маршака (совместно с П. М. Ярославцевым) 71
Югов Алексей Кузьмич (1902-1979),
писатель 103, 320-321, 323, 327 Юдин П. Ф.** 350; 550, 585 Юдина Мария Вениаминовна
(1899-1970), пианистка 136, 501 Юлдашев, нарком просвещения Узбекистана 59 Юлдашева, жена Юлдашева 60 Юренева В. Л.* 506 Юрьев Ю. М.** 7 Юсупов Нурадин Абакарович
(р. 1931), лакский поэт 303 Юсупов Усман Юсупович
(1900-1966), с 1937 г. 1-ый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана, член ЦК ВКП(б) 61 Юшкевич С. С.* 465, 467
Яблочкин (Яблочков Г. А.*) 38
Ягода (Авербах) Ида Леонидовна
(1905-1938, расстреляна), юрист, следователь, жена Г. Г. Ягоды, дочь Л. Л. Авербаха 192 Ягода Генрих Григорьевич
(1891-1938, расстрелян), генеральный комиссар госбезопасности, нарком внутренних дел СССР в
1934-36 гг. 152, 192, 276
Язвицкий Валерий Иоильевич
(1883-1957), писатель 115 Якир Иона Эммануилович
(1896-1937, расстрелян), военачальник, командующий войсками Киевского военного округа 23, 520 Якир Петр Ионович (1927-1982), сын И. Э. Якира, правозащитник 520
Якобсон Роман Осипович
(1896-1982, умер за границей), языковед, литературовед 444
Яковлев Василий Николаевич (1893-1953), художник, главный оформитель Сельскохозяйственной выставки 49, 274 Яковлев Михаил Лукьянович
(1798-1868), лицейский товарищ А. С. Пушкина, музыкант, литератор 38
Яковлев Юрий Яковлевич
(1922-1996), детский писатель 177,405 Яковлева Татьяна Алексеевна (1906-1991, умерла за границей), адресат стихов и писем В. В. Маяковского 508 Якушкин Иван Вячеславович
(1885-1958), академик ВАСХНИЛ, растениевод 196
Якушкин Иван Дмитриевич
(1793-1857), участник Отечественной войны 1812 г., декабрист 196 Ямпольский И. Г.** 254 Яновский Антон Кириллович (18651942), профессор медицины, рентгенолог 6
Яр-Кравченко Анатолий Никифоро-
вич (1911-1983), художник 135-136 Ярмолинский А. Ц.** 338 Ярославцев Петр Михайлович
(1898-1975), актер, чтец, исполнитель сказок Чуковского и Маршака (совместно с Н. М. Эфросом) 71 Ярцев Георгий Алексеевич (19041955), директор изд-ва «Советский писатель» 147-148 Ясенский Бруно (1901-1938, расстрелян), писатель 258, 362, 371, 404 Ясиновская Анна Викторовна,
редактор Детгиза 407, 410, 436, 451, 500,521 Ясинский И. И.* 76 Яхонтов Владимир Николаевич (1899-1945, покончил с собой), актер, чтец 19 Яшвили П. Д.** 310 Яшин Александр Яковлевич
(1913-1968), писатель, поэт 361, 364-365; 562, 569 Яшина Злата Александровна, дочь А. Я. Яшина 361
Яшина Злата Константиновна (1914-1998), жена А. Я. Яшина, поэтесса 361
ИНОСТРАННЫЕ ФАМИЛИИ
А. Е. (Russel George William,
1865-1935), ирландский поэт, художник, журналист, политик 144
Best Ivan, американский корреспондент К. Ч. 412-413 Bryan-Brown Armitage Noel
(1900-1968), профессор Оксфорда 330
Butler Samuel (1835-1902), английский писатель 221
Caine Hall (Кэйн Холл, 1853-1931), новеллист, секретарь Д.-Г. Россетти
170
Canning George (1770-1827), премьер- министр и министр иностранных дел Великобритании 335
Chatelet Emilie, маркиза du
(1706-1749), математик, близкий друг Вольтера 308
Dunton Watts (1832-1914), английский новеллист, критик 331
Forster Edward Morgan (1879-1970), английский писатель 73
Gardner Earl Stanley (1889-1970), американский писатель, автор детективов 406, 440
Grafigny Francoise, de (1695-1758), французская беллетристка, корреспондентка Ф. Вольтера и мадам де Шателе 308 Gustavson Sven (Густавсон С.**) 578
Haig Douglas (1861-1928), английский
фельдмаршал 335 Haight Amanda (1939-1989), английская исследовательница творчества Анны Ахматовой 349 Hazzlitt (Газзлит Уильям, 1778-1830), английский литературный и театральный критик 265, 329 Housman Alfred Edward (1859-1936),
английский поэт 144 Hotchner Aaron Edward (р. 1920), журналист, писатель, друг Э. Хемингуэя 441; 576 Hunter James, английский коммунист 290
Isaiah, см. Берлин И. Ivy, см. Литвинова А. В.
Laxness Haldor Kiljan (1902-1998),
исландский писатель 299 Lear Edward (1812-1888), английский писатель, художник 316-317
Mitford Nancy (1904-1973), английская писательница 308 Morton Miriam, см. Мортон Мириам
Napier Charles James, sir (1782-1853), английский генерал, командующий британскими войсками в Индии 335
Opie Iona (p. 1923) и Opie Peter
Pandit Sundarlal (1886-1990), индийский журналист, писатель, общественный деятель 350-352
РОДСТВЕННИКИ
дочь К. Д. Бальмонта, см. Бруни Н. К. муж Тат. Вс. Ивановой, см.
(1918-1982), английские специалисты по детской психологии 292, 334
Pepys Samuel (1633-1703), английский государственный деятель 194
Ramelson Bert (1910-1994), один из лидеров английской коммунистической партии 289 Roosevelt Eleonor (1884-1962), американская общественная деятельница, жена президента Ф.-Д. Рузвельта 287 Ross L., см. Росс Л. Russel Bertrand (1872-1970), философ, математик, общественный деятель 333, 441
Salinger Jerome David (1919-2010),
американский писатель 296 Shapiro Henry (1906-1991), американский журналист, главный корреспондент «Юнайтед Пресс Интерне- шенал» в СССР 447, 502 Shapiro (Никитина) Людмила, жена
H. Shapiro 447 Shlechtman Joseph B., автор биографии В. Жаботинского 573 Siddal Elizabeth Eleanor (1829-1862), натурщица, жена Д.-Г. Россетти 170 Stephenson George (1781-1848), английский изобретатель 319
Turner John Mallord William
(1775-1851), английский художник 530
Ward Dennis 336 Weil lrvin, см. Вейл И. Winnicott Donald Woods (1896-1971), английский автор книг о детской психологии 267 Winter Hellen, мать Стефенса 336-337 Woods George L., детский писатель, редактор детского отдела в «The New York Times Book Review» 528
жена Ю. П. Анненкова, см. Мадлен жена Н. С. Атарова, см. Дальцева М. З. жена А. А. Игнатьева, см.
Труханова Н. В.** жена Д.-Г. Россетти, см. Siddal E.-E. жена А. И. Солженицына, см.
Решетовская Н. А. жена С. П. Щипачева, см. Златова Е. В. мать К. М. Симонова, см. Иванищева А. Л. муж М. А. Алигер, см. Энценсбергер Г.-М. муж Р. В. Зеленой, см. Топуридзе К. Т.
Дубинский Д. А. муж Т. М. Литвиновой, см. Слоним И. Л. муж Д. М. Пешковой, см. Граве А. К. муж Л. А. Руслановой, см. Крюков В. В. муж М. А. Толстой, см. Шиловский Е. А.
отец В. А. Каверина, см. Зильбер А. А.
падчерица В. В. Розанова, см. Бутягина А. М.
сын С. С. Дубновой, см. Эрлих В. сын мужа Р. В. Зеленой, см. Топуридзе Р. К.
СОДЕРЖАНИЕ
5 36 46 47 50 54 60 65 71 76 79 98
8 107
9 110
0 116
1 125
2 132
3 135
4 160
5 181
6 210
7 226
8 249
9 280
0 292
1 307
2 318
3 357
4 376
5 402
6 427
7 434
8 454
9 528
Комментарии 545
Краткий хронограф жизни и творчества К. Чуковского 584
Указатель имен 590
2 «Подумай об этом» (англ.).
1 марта. Пошляки утешают меня: «За битого двух небитых дают — да никто не берет». — «Битье определяет сознание». В тот же день я был в Театре Ленинского комсомола — «Сирано». Играли скверно. «Нора» в тысячу раз лучше.
Статья в «Правде»*. Звонки от Фадеева, Вирты, Лены Ко- нюс. Визит Корнелия Зелинского. Звонили: Перцов, Алянский, Тараховская, Шток, Эфрос и Ярославцев. Збарский бывает каждый день. Лена Конюс читает мне, чтобы я заснул. Михалков. Тимоша. Зильберштейн. Тихонов. Аветовна милая. Ирина Ри- чардовна.
5 сентября. Весь день безостановочный дождь. Коле возвратили в «Советском писателе» уже принятую книгу «Рассказов» — у него в кармане 6 рублей вместо ожидаемых тысяч. В «Правде» вчера изничтожают Василия Гроссмана*. — Третьего дня у меня был Леонов. Говорит: почему Пастернак мешает нам, его друзьям, вступиться за него? Почему он болтает черт знает что? Леонов строит оранжерею — с умилением говорит о ней. Рассказывал подробно о заседании президиума: выступление Фадеева об Антокольском и Гурвиче («почему Гурвич никогда не похвалит ничего советского?»), выступление Поликарпова против «Знамени», Та- расенкова — «вот есть статья о поэтах, и тут сказано: “Тихонов, Пастернак и т. д.”. Неужели вам это не обидно, т. Тихонов?»* — Я
7 января. Встал в 1 час ночи. Сейчас же за стол. У меня скопились: корректура последних листов 3-го тома Некрасова, 4-й том, переработанный Евгеньевым-Максимовым, мой доклад об англоамериканской литературе и переработка «Лаборатории Некрасова».
От часу до 11 часов утра, то есть 10 часов подряд я возился с корректурами, потом поехал в Ленинскую библиотеку, где сверял все ссылки на издание Некрасова 1931 г., оттуда в Детиздат (о загадках), оттуда — в Гослитиздат — поговорить о корректуре 3-го тома с Минной Яковлевной. Приезжаю домой. Где М. Б.? Показалось, что ее нет. Говорят: на диванчике. Вижу: на диванчике, скрючившись, лежит М. Б. и будто дремлет. Я к ней. Обращаюсь к
2 мая. День встреч. Встретил Н. С. Тихонова вместе с Е. Ф. Книпович. Я спросил его, думает ли он долго жить в Переделкине.
— Послезавтра я в Стокгольме! — с грустью ответил он.
Встретил генерала Василия Степановича Попова. Он рассказал, как чествовали тов. Буденного. Мы сложились и поднесли ему вазу с рисунком Грекова. За ужином зашел разговор о том, что Конармия до сих пор никем не воспета. «Не только не воспета, но оклеветана Бабелем», — сказал кто-то. — Я ходил к Горькому, — сказал Буденный. — Но Горький мне не помог. Он встал на сторону Бабеля. Я пошел к Ленину. Ленин сказал: Делами литературы у нас ведает Горький. Предоставим ему это дело. Не стоит с ним ссориться…
Встретил Федина. Он по-прежнему очарователен. Рассказал, что у Нины, когда ей было лет 10-11, была подружка Клавочка, хохотушка. Потом он не видел ее лет 15, и вдруг во время похорон Доры Сергеевны вбегает какая-то женщина — с маленьким цветочком (в горшке), «вся зареванная» и буквально грудью ложится на могилу… И вдруг я вспомнил: «это Клавочка!» — вспомнил и заплакал. «Милая Клавочка, теперь она уже преподает английский язык в каком-то высшем учебном заведении». Встретил
9 мая. Испытывая адские боли в желудке, с трясущимися руками, невыспавшийся, поехал я в Художественный театр на генеральную репетицию «Ломоносова». За мною заехал Всеволод Вячеславович, с ним была Тамара Владимировна и Ниночка Федина. «Ой, какие у вас холодные руки!» — сказала Нина.
Приехали мы рано. В театр пришли: Кончаловские, Кример, Ливанова, Дарья Пешкова с мужем, Екатерина Павловна, неизбежная Толстая, Лили Брик с мужем, Шевченко с мужем, скульптор Коненков, Федин, десяток полузабытых лиц — Михальский, сын Еголина, m-me Капица и т. д., и т. д., и т. д. Спектакль мне по-
6 июня. Получил от Веры Степановны Арнольд большое письмо: очень одобряет мои воспоминания о ее брате Житкове. Я боялся, что они ей не понравятся. Сестры великих людей так привередливы. В своих воспоминаниях о Маяковском я пишу,
3 июля. Вчера заседание Короленковского комитета. Председатель — Фед. Вас. Гладков. Его стиль — эмоциональные возгласы, преувеличенные тревоги, патетические жесты. Для чествования Короленко не удается достать Колонный зал, — он возмущается, негодует, бурлит. Кажется, Козловский (певец) в это время не будет в Москве. Гладков возмущается, негодует, бурлит. За участие оркестра и хора нужно уплатить 12 тысяч рублей. Гладков возмущается, негодует, бурлит. Это бурление было особенно эффектно на фоне равнодушного молчания всех остальных: Ек. Павловны Пешковой, Е. В. Тарле, Б. П. Козьмина, И. А. Новикова, И. С. Козловского (пришедшего позже).
Корплю над текстологией.
5 января. Вчера М. Б. сказала мне ошеломляющую новость — воистину праздничную: Збарский освобожден!!! Его жена — тоже. У меня руки задрожали от счастья. Не было дня, чтобы я не вспоминал с болью об этой милой семье — о Леве, о Вите, которым я был бессилен помочь. Меня мучило чувство вины перед ними; в самые трудные (для них) месяцы я лежал больной, был вне жизни, а потом был уже ненадобен им. Но я помню все доброе, что они сделали мне, и Бор. Ильич и Евг. Борисовна, и невозможность помочь им тяготила меня, как страдание.
Франц Францевич болен. Мы без него как без рук. Третьего дня мне нужно было в город до зарезу: корректура для «Огонька» и для «Нового Мира». Я в отчаянии пошел к Федину, вдруг останавливается «Зим», оттуда в серой шапке выходит красивый, поздоровевший Конст. Симонов: «Садитесь, Корн. Ив.», — подвез меня к моей даче, ждал, покуда я уложу мой портфель, — и по дороге читал мне свои стихи — «Новый год» из своей будущей книги «Друзья и враги». Приехал из Сухуми на один день повидаться с Серовой и сегодня же едет в Кисловодск. Говорил, как он рад, что освободился от «Литгазеты».
Был я в «Новом Мире». Дементьев сообщил мне, что он в восторге от Лидиной статьи про детскую литературу, и просил у нее такую же для «Нового Мира».
9 декабря. Вьюга. Сейчас был Леонов. Только что прилетел из Лондона. Общее его впечатление: англичане рады бы с нами, да боятся и, разговаривая с нами, глядят нам не только в зрачки, но и туда — за зрачки. (Он показал, как.) Был он с художником Шмариновым. Говорит: это нудный, скупой, тусклый человечек. Видел Марию Игнатьевну. Был у нее и сказал ей: «Я знаю, что Алексею Максимовичу было бы приятно». Она работает где-то в кино — передала мне привет. Говорил о вчерашних выборах делегатов на съезд. Выбирали из 625 человек, против него было 50 человек. Я прошел изумительно: всего 4 человека против. Против Коли всего 14 человек. «Сейчас должен писать отчет о поездке в Лондон, потом Съезд — а потом “Золотая карета”! У меня уже полтора акта переделано!»
Вчера я был у Федина. Федин удручен низким уровнем происходившей дискуссии: все сосредоточилось только на Грибачеве,
4 января. Умер Вл. Ев. Максимов, мой закадычный враг. Ненавидел он меня люто, но затаенно, похищал у меня целые страницы; в те времена, когда я был беззащитен (после катастрофы с «Одолеем Бармалея»), он в своих книжках о Некрасове смешивал меня с грязью, и все же мне жаль — до тоски — этого собрата по работе, по любви к Некрасову, по многолетним ленинградским связям. Таланту у него было маловато, но он так страстно отдался своей теме, что из пылинки стала гора, потому что к пылинке прибавилось сосредоточенное трудолюбие, фанатическая верность любимому делу. В последние годы он писал очень плохо, но
7 апреля. Взвешивался: потерял три кило в две недели. Директор сжалился, предоставил мне тихую комнату № 40. Я заперся там и не мог открыть. Вчера долго беседовал с А. Н. Туполе-
5 мая. Была вчера Тамара Влад. Иванова. Рассказывает о своем внуке Антоне. Говорила Тамара о том, что против Всеволода в Союзе Писателей было нечто вроде заговора. Когда впервые давали ордена, было решено дать Всеволоду орден Ленина, но
1 Куда идешь ты, красавица моя? (англ.).
8 марта (Женский день). Жене действительно вчера делали операцию.
Вечером пришла ко мне Тренева-Павленко. У нее двойной ущерб. Ее отец был сталинский любимец, Сталин даже снялся вместе с ним на спектакле «Любови Яровой», а мужа ее, автора «Клятвы», назвал Хрущев в своем докладе подлецом. И вот она говорит теперь, что многое в сообщении Хрущева неверно, что Орджоникидзе никогда не стрелялся, а умер собственной смертью, что снимок «Ленин — Сталин» не фальшивка и т. д.
Вчера Елене Михайловне сообщили, что она РЕАБИЛИТИРОВАНА.
Снился мне Боба в возрасте Жени — очень явственно.
Нужно приниматься за Слепцова.
4 января. На душе муть, тошнота. Всю ночь томит меня сознание непоправимой ошибки. Вчера я пришел в Гослит. Зашел в производственный отдел. Спросил: когда, по-вашему, выйдет 3-я книга «Лит. Москвы»? Может ли она выйти в марте? Там расхохотались. «Ни за что! Никоим образом! Дай бог, чтобы в мае. И то не наверняка». Это так взбеленило меня, что я бросился сдуру в «Москву» — и сказал: «Берите моего Чехова». Я не буду печатать его в «Лит. Москве». И пошел в «ЛитМоскву»: отдайте мне моего Чехова. И только что я это сделал, я почувствовал, что поступил подло, предательски; вдруг мне стало ясно, как люблю я Алигер, Казакевича — и главное, как люблю я «ЛитМоскву», единственный благородный литературный орган в это пошлое, страшное время. Теперь уже поздно, но как я не по-чеховски поступил со
7 марта. Вчера Жене сделали операцию. Снова разрезали правую руку от плеча до локтя — вставили гвоздь и зашили. Здесь мне очень худо — одиноко. Пойдешь от тоски к Маршаку, но он умеет говорить только о себе — это очень интересно, но во время тоски — мало утешения в том, что С. Я. был вундеркиндом и в Воронеже, и в Питере, и в Ялте. Он говорит о себе с умилением, которое сдабривает юмором, очень сердечным и ласковым.
Лида третьего дня выступала на пленуме писателей — по секции прозы — снова дразнила гусей под бурные аплодисменты собравшихся. Я вяло — еле-еле работаю над Уайльдом и думаю (гораздо более серьезно) над своим завещанием. Неожиданно — нисколько о том не заботясь, — я стал зажиточным стариком.
Все еще читаю Фолкнера. Мне очень нравится его почерк. В его романе я нашел слова, прямо относящиеся к здешним отдыхающим: «they had a generally identical authoritative air, like policeman in disguise and not especially caring if the disguise hid the policeman
1 «всем им была присуща одинаковая самоуверенность, и потому они напоминали переодетого полицейского, который не особенно беспокоится насчет того, хорошо ли маскирует одежда его службу в полиции…» (англ.).
2. Под тяжестью их груза, Один-другой куплет
3 августа. И конечно, не заехал! Это стиль работы Ляшкевича. Я решил подать в Секретариат такую записку. [Кроме даты — все напечатано на машинке. — Е. Ч. ]
2 декабря. Вчера в воскресенье приехал ко мне милый Кона- шевич с женой Евгенией Петровной и Самуилом Алянским. Библиотеку они одобрили. Конашевич согласился нарисовать на стене какую-нибудь сцену из пушкинских сказок. Улыбающийся, скромный, нежный, чуть-чуть глуховатый, он необычайно гармоничен — и полон той неиссякающей радостью, какою полны его рисунки. С удивлением я узнал, что Союз художников считает его отщепенцем — держит его в черном теле — и не дает ему даже путевок в санаторий.
Алянский обещал пожертвовать в библиотеку сохранившиеся у него листы гравюр.
7 декабря. Завтра уезжает Валя Берестов.
Как отвратительны наши писательские встречи. Никто не говорит о своем — о самом дорогом и заветном. При встречах очень много смеются — пир во время [чумы] — рассказывают анекдоты, уклоняются от сколько-нибудь серьезных бесед. Вчера были у меня: Алигер, Берестов и Нилин. Нилин рассказал два анекдота.
1 Уолт Уитмен «Переправа на бруклинском пароходике» (англ.).
7 марта. Но боже мой, какие бывают подлецы. Оказывается, что Югов, тоже печатающий в «Молодой гвардии» книгу о язы-
7 апреля. Утром во дворце — получал орден. Вместе со мной получал бездарный подонок Югов, которому я не подал руки. Брежнев говорил тихим голосом и был очень рад, когда оказалось, что никто из получавших орден не произнес ни одного слова. Любимое выражение Брежнева: «я удовлетворен», «с большим удовлетворением я узнал» и т. д.
1 июля. У Коли уже лет десять назад утвердились в голове неподвижные мысли: заговори с ним о декабристах, он сейчас же скажет, что это было обычное выступление гвардии, которая издавна привыкла назначать царей, и сошлется на примеры XVIII века. Заговори о языке, он скажет, что не слово, а предложение есть единица смысла и т. д.
Я знаю наизусть по крайней мере двадцать пунктов, по поводу которых он скажет то самое, что говорил в прошлый раз, — даже теми же словами.
Вчера звонил Михалков, который обещает выступить сегодня перед детьми. Костер назначен в три. Вряд ли погода изменится.
Отовсюду мрачнейшие сведения об экономическом положении страны: 40 лет кричать, что страна идет к счастью — даже к блаженству, — и привести ее к голоду; утверждать, что вступаешь в соревнование с капиталистическими странами, и провалиться
7 июля. В пять часов за мной зашел Всеволод Иванов, и мы поехали в моей машине в Барвиху к Ек. Павл. Пешковой, в ее новую (построенную после пожара) дачу. Я захватил с собой папку о Зин. Ник. Пастернак. Дача отличная, в тысячу раз лучше старой, двухэтажная. На кухне пять или шесть старух, готовящих пышный ужин. В гостиной Толстая, Федин, Леонов с женой, академик П. Л. Капица, его жена и Мария Игнатьевна, ради которой мы и собрались здесь. Я сейчас же схватил папку — Капица подписался с удовольствием, Всеволод тоже. Федин морщился («Мы и без того хлопочем о ней»), но — подписался. Дал подпись и Леонов. Пошли ужинать, а я побежал с детьми на берег реки. Было пасмурно — и вдруг глянуло солнце. Поразительно красивы дети Марфы — внуки Берия. Старшая девочка — лучистые глаза, нежнейший цвет лица, стройная, белотелая — не только красивая, но прекрасная, брат ее — ей под стать, и тут же простенькая Катя с косичками, дочь Дарьи, и рыжий Макс, упорный, начитанный, сильный. Мы помчались по песчаному берегу, сначала упражнялись — кто дальше прыгнет, потом на одной ноге, потом стали загадывать загадки.
4 августа. Киношники продолжают мучить меня. Сегодня сняли, как я читаю свои (препротивные) стишки: «Да здравствуют дети». Никакого настроения. Был вчера у Владыкина. Сталиговорить о собрании моих сочинений.
6 ноября. Солнечный, ясный, невероятный, крымский день. Митин рассказал, как академик Юдин и Панферов в 1943 году ездили на фронт. Их поместили в избушке — где перед иконой горела лампадка. Они привезли с собой водку — и в первый же день напились. Пьяны в лоск, а хочется еще. Послали красноармейца — не достал. Тогда Юдин упал на колени перед иконой и сказал:
— Матерь Божья, сделай чудо, пришли нам хоть по стакану — и я поверю в тебя и отрекусь от экономического материализма!
Но чуда не случилось, и Юдин остался неверующим
Мы гуляли над озером. Мне привезли корректуру «Мастерства». Я не сплю. 2 часа ночи.
Мои индийцы страшные хитрецы. Притворились, что не знают русской азбуки. Я вдалбливал им ее, а потом оказалось, что они знают ее отлично.
2 октября. Изумительная, невероятная погода. Впервые за все эти месяцы я позволил себе решительно ничего не делать и гулять над прудом. Жара. У пруда акад. Цицин целые дни с удочкой. Его жена тоже. На пруде золотая рябь — деревья стоят кругом, как зачарованные. Мы 3 часа — или больше — нежились вместе с А. А. Солдатовым на солнце и вели ленивый разговор. Говоря о сталинских временах, Солдатов сказал:
Подумайте: только в одном «Аркосе» пять директоров один за другим были сняты и расстреляны*. Теперь они все реабилитированы. Так? (он любит, рассказывая что-нб., приговаривать: «так?»). Пять директоров! Ясно, что уже 3-й, 4-й, 5-й думали не о деле, а о том, как бы им уцелеть.
Тут Солдатов говорит.
Особенно пострадали партийцы.
И конечно, это неверно: особенно пострадали интеллигенты. Из писателей: Бенедикт Лившиц, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Гумилев, Мирский, Копелев, Солженицын, Добычин, Зощенко, Ахматова, Эйхлер, Заболоцкий, Бабель, Мих. Кольцов, Ал. Введенский, Хармс, Васильева, Бруно Ясенский, Пильняк, Ел. Тагер.
3 февраля боль вознобновилась.
Читаю Р. Зернову «Свет и тень» — очень хорошо.
Снастин, заместитель Ильичева, говорил мне во время прогулки, что существует много рукописей Ленина, не вошедших в
1 марта 1964. Вчера состоялся вечер Маршака. Перед этим Маршак ездил в Москву на репетицию своих «Умных вещей», готовящихся в Малом театре. Была первая читка. Он приехал очень довольный. «Ильинский превосходен. Малый театр взял из театра Сатиры двух лучших артистов — на читке многие хохо-
2 июля. Пришла верстка 1-го тома Собр. моих сочинений. Очень пухлый том — 46 листов. «Серебряный герб» мне по-преж-
7 июля. Совсем пододвинулись черные дни. От С. Н. Мотови- ловой открытка. «Лежу больная» и т. д. Лида больна — сотрясение мозга. — Маршак, его похороны 9-го. — Вчера с тоскою наговорил чего-то для «Литгазеты» и «Лит. России». — Позвонил кто-то и сказал про семью Уструговых: Варвара Карольевна была убита, а Аля Устругова, так чудесно певшая моего «Крокодила», курносенькая, похожая на девочку, изящная, талантливая, была расстреляна за шпионство (!), ее пытали так, что она с кровью вырвала свои чудесные волосы, и т. д. Я боюсь подойти к телефону. Каждый звонок о беде. Была вчера у меня Софа Краснова, бездарная редакторша моего Собрания сочинений, 1-й том сверстан гнусно, рисунки выбраны кое-как, стишонки распределены по-дурацки. Но… калькуляция тома уже сделана — и менять ничего нельзя. Я
4 декабря. Приехала из Комарова Лида. Сегодня встал в 5 часов. Написал рецензию о Банниковской «Антологии», закончил вступительную статейку о фокуснике Ал[л]и-Ваде, исправил корректуру «Что вспомнилось», которую перекорежила редакция
1 апреля. День моего рождения. Мне
83 года.
Поздравлений столько, что прочитать все невозможно. Вчера доктор из-за моего колита и спазма мозговых сосудов. Велено принимать
8 или 9 лекарств в день по 3 или 4 раза
и никого не принимать! Если придут поздравители, всех примут внизу — и угостят, а ко мне наверх — никого! ни в каком случае.
Вчера была Леночка Лозовская, вылепила под моим окном бабу, вот и все мое развлечение: глядеть на нее из окна.
Погода сыра. Вчера снег падал крупными лепешками — сейчас все Переделкино под снегом. От скуки читаю роман Gardner’a о
4 мая. Снег. Лютый ветер. Был в главном корпусе. Узнал, что В. С. Лебедев снова в больнице — в № 206. Хохлушка-работница почему-то повела меня в Зимний сад — очень жидкий и жалкий. Пальмы, кактусы. Вл. Сем., совсем больной, сидит в палате, и по лицу его видно, сколько он перенес страданий. Негодует, что Паустовскому не дали Ленинской премии. И всё — из-за его полемики с Рыльским. Его сокрушительную статью против Рыльского сперва запретили. Фурцева наложила на него вето. «Но я, — говорит В. С., — прочитал эту статью в поездке Никите Сергеевичу. Тот слушал сперва невнимательно, но когда присутствовавший здесь очень влиятельный товарищ стал бешено восставать против этой статьи, Н. С. сказал: «Прочти-ка еще раз». Я прочел. Н. С. распорядился: печатать. И пожелал познакомиться с Паустовским*.
2 октября. Вчера была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарем Эренбурга.
5 ноября 1965. Пришла Клара. С нею Митя и Люша. Я дико обрадовался. Кларочка обняла меня сзади и вдруг, покуда я болтал чепуху, сказала: Вчера днем умер Николай Корнеевич.
1 «В отеле Бертрама».
1 апреля. Туман, слякоть. Телеграммы от Ривов. В «NY Times» статейка Рива.
В каждой телеграмме — за каждым пожеланием долголетия скрывается: «Знаем, что ты скоро помрешь».
Художники малюют фасад Библиотеки, а я лежу в двух шагах от них — и не могу полюбоваться.
1 Эрла Стэнли Гарднера «Случай с прекрасной нищенкой» (англ.).
6 октября. Была Лидочка. Я показал ей куски статьи об Ахматовой. Получил от проф. Кэйдена приглашение написать предисловие об Ахматовой — к ее переводам. Был у меня Семен Липкин — очень умно говорил об Ахматовой. Как-то поздно вечером она позвала его к себе — «по очень важному делу», — сказала в телефон. Он, встревоженный, поспешил приехать. «Вот» — и она показала
1 «Солт уходит» (англ.).
5 октября. Воскресенье. Вдруг утром сказали:
— Солдаты пришли!
Какие солдаты? Оказывается, их прислал генерал Червонцев для ремонта нашей библиотеки. Какой генерал Червонцев? А тот, который приезжал ко мне дня четыре назад — вместе с заместителем министра внутренних дел Сумцовым. А почему приезжал
*
[1] Продолжение. Начало см.: Т. 11 (1901—1921) и Т. 12 (1922—1935) наст. изд.
5
[2] «Отряд им. В. И. Чапаева» (укр.).
[3] «Всякое дело связано с деньгами… Сидеть без средств… Нельзя… Скандальная история получится. Самый минимум, который нужен… Мы заинтересованы…» (укр.).
[4] Кукурузный початок (укр.).
[4] Бюро одурачивания писателей (укр.).
[5] пикап (англ.).
[6] «Когда сирень отцветала в моем палисаднике» (англ.).
[7] Остановка (полъск.).
[8] «Только я, как окаянный»* (укр.).
[9] Карлейля «История Фридриха Великого» (англ.).
[10] Английский театр (англ.).
[11] июня. О сказке еще никакого решения. Не знаю, что и делать. Завтра — в Союзе Писателей в 6 часов заседание Президиума для обсуждения сказки. Был сегодня у Толстого. У него такая же история с «Иоанном Грозным». Никто не решается сказать, можно ли ставить пьесу или нет. Ни Щербаков, ни Еголин, ни Александров. В конце концов он сегодня написал письмо Иосифу Виссарионовичу.
От Толстого — к Шолохову. Шолохов завтра утром улетает на Дон. Сидит в «Национали», трезвый, печальный. «Удивляюсь легкомыслию Москвы. Жители ведут себя так, как будто войны и нету. Людям фронтовым это странно». От Шолохова — вечером к Маршаку. Маршак вновь открылся предо мною как великий лицемер и лукавец. Дело идет не о том, чтобы расхвалить мою сказку, а о том, чтобы защитить ее от подлых интриг Детгиза. Но он стал «откровенно и дружески», «из любви ко мне» утверждать, что сказка вышла у меня неудачная, что лучше мне не печатать ее, и не подписал бумаги, которую подписали Толстой и Шолохов.
[12] «Ожерелье Юстас» Троллопа, «Черный тюльпан» Ал. Дюма, «Барчестерс- кие башни» Троллопа, «Поездка в Индию» Форстера (англ.).
[13] «Ньюкомы» (англ.).
[14] «Случай из международной жизни» (англ.).
[15] «Площадь Вашингтона» (англ.).
[16] «Я умираю» (нем.).
[16] «Вдали от обезумевшей толпы» Томаса Гарди (англ.).
[17] «Атлантик мансли» (англ.), ежемесячный литературно-политический журнал.
[18] Почтовый набор (франц.).
[19] Вы устали? Позвольте! (франц.).
[20] Я вас приветствую (франц.).
[21] отличия (англ.).
[22] «Энциклопедии Британника», и в «Кембриджской истории английской литературы» (англ.).
[23] Бесплодные усилия любви (англ.).
[24] День недели указан неправильно. 9 мая 1949 г. — понедельник.
[25] «Джонатан Уайльд» (англ.).
[26] «Джозефа Эндрюса» (англ.).
[27] апреля. Мне 68 лет сегодня.
Ощущение жертвы, которую тянут веревками на виселицу. Сегодня я оделся особенно тщательно, долго умывался, причесывался — туалет перед казнью. 68 лет! Помню тот день, когда Репину исполнилось 68 лет, — каким смертником казался он мне. Телеграммы от Веберов, Збарского, Гудзия, Госиздата, Детгиза и — маникюрши. Главный подарок — Лидины стихи*.
Макашин дал мне читать «Записки» А. Н. Афанасьева. Мелочи московско-петербургской журналистики. Пена. Но есть ценное – о Щепкине.
Анекдот о Каблукове. Он читал о каком-то газе – и его действии на человека: «вечером вы ложитесь совершенно здоровым, а утром встаете совершенно мертвые».
[28] словечки (франц.).
[29] «Листья травы» (англ.).
[30] «Бесплодных усилий любви» (англ.).
[31] «Песня радости» (англ.).
[32] Мрачный, хмурый (франц.).
[33] многосторонность (англ.).
[34] Положение, которое было прежде (лат.).
[35] неправильным цитированием (англ.).
[36] «Гипотезы неудачи» (англ.).
[37] «Девушка» (англ.).
[38] «Ожерелье Юстас».
[39] Перечень около сорока имен пропущен.
[40] Перечень 95-ти человек, приславших сочувственные письма и телеграммы.
[41] «Люди и книги» (англ.).
[42] «Кое-что о Роберте Бернсе» (англ.).
[42] «Песня радостей» (англ.). Стихотворение Уолта Уитмена.
[42] «Бродяга за границей» (англ.).
[42] «Ужасный немецкий язык» (англ.).
[43] приключения (англ.).
[44] «новые времена» (англ.).
[44] «Erehwon» — nowhere (анаграмма английского слова «нигде»). По-русски роман называется «Едгин».
[44] «Мой отец» (англ.).
[45] Детская библиотека (англ.). История ее строительства записана в отдельной тетради. Включаю эту историю в общий дневник (при этом дата «30 июля» встречается дважды). — Е. Ч.
[46] Как банально и бесполезно! (англ.)
[47] Д. В. Винникотт. «Ребенок и окружающий мир» (англ.).
[48] «Ребенок и секс» (англ.).
[49] Леня брался на другой день доставить это письмо в ЦК к 9 час. утра. — К. Ч.
[50] «Изысканность определений» (англ.).
[51] Великий писатель (франц.).
[52] Начало считалки. По-русски роман выходил под названием «Смерть на Гикори-роуд» (англ.).
[53] Марш в защиту жизни (англ.).
[54] безделушками (франц.).
[55] Приветы (англ.).
[56] «Святые варвары» (англ.).
[57] Опи, «Что знают школьники» (англ.).
[58] сентября 1960 г. Вот и приходит к концу мое пребывание в Барвихе. Со мною за столом — на смену Марецкой, которая оказалась вульгарной (и неинтеллигентной) — явился бывший рабочий Крушинин, старый большевик, человек сурового нрава: ругает многих современных деятелей, как «чиновников», «бюрократов» и проч. «Мы делали революцию не для чиновников». «Я Шкирятову так и сказал».
Есть советский посол в Финляндии, есть Соболевы Аркадий Александрович и Лариса Петровна. Ей сделали неудачный укол, произошла опухоль — она пролежала в постели три недели — но сейчас вышла, гуляет и рассказала мне про Jenny (Дженни) Афиногенову. Та везла какие-то секретные бумаги из Америки — Пентагон сделал диверсию на том пароходе, где она ехала.
Маршак острит напропалую. Зубной кабинет он зовет «Ни в зуб ногой», кабинет ухо-горло-нос — «Ни уха ни рыла». Кабинет электромедицины: «До облучения не целуй ты ее». Вчера он весь вечер читал мне и Ларисе Петровне свои стихи, был оживлен, а сегодня в кино я сел рядом с ним — и вижу: он спит.
[59] Дж. Д. Сэлинджер «Над пропастью во ржи» (англ.).
[60] Сопротивлении (франц.).
[61] Нэнси Митфорд «Влюбленный Вольтер» (англ.).
[62] Они пустились в море в решете, говорят/В решете они пустились в море (англ.).
[63] Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (англ.).
[63] В рукописи 13-е.
[64] Он дал вам наставления? — Но не дал золота (англ.).
[65] Какао Кадбери, таблетки Бичампа, «Обзор обзоров» (англ.).
[66] трущоба (англ.).
[67] как печально это обнаружить (англ.).
[68] библиотека (англ.).
[69] Письма Суинберна (англ.).
[70] «Алиса в Стране чудес» (англ.).
[71] колокольня колледжа Магдалины (англ.).
[72] колледж Всех Душ (англ.).
[73] Доктора литературы (англ.).
[74] Прием (англ.).
[75] «Славоник пейперс» (англ.).
[76] цыпленок, шоколадный пудинг (англ.).
[77] Дискуссионный клуб (англ.).
[78] «Любовник леди Чаттерлей» (англ.). Автор — Д.-Г. Лоуренс.
[79] Книжную лавку «Таймс» (англ.).
[80] «Чтение по-русски» (цена 7 шиллингов 6 пенсов) (англ.).
[81] Аудитория (англ.).
[82] Успех (англ.).
[83] Увлекательная и поучительная (англ.).
[84] Богоматерь с Младенцем и Иоанном Крестителем. И воззвание: Сохраните картину для народа и сделайте свой взнос теперь. До конца июля нужно собрать 800 000 фунтов (англ.).
[85] Трафальгарская площадь (англ.).
[86] Боже, храни Королеву! (англ.).
[87] Английский консул (англ.).
[88] библиотеку (англ.).
[89] реактивных самолетах (англ.).
[90] «Тайна китайского апельсина» (англ.).
[91] вступлениями (англ.).
[92] очаровательных людях (англ.).
[93] «Нью Стейтсмен» (англ.).
[94] «чашка чаю», «как поживаете?», «до свидания», «кошка» (англ.).
[95] Я не питаю нежных чувств к Неизвестному, но то, как они поступили с ним, внушает мне сильное, сильное негодование (англ.).
[96] Идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.)
[97] Остановите работу над переводом, пока не получите моего письма (англ.).
[98] Подарочное издание (англ.).
[99] Пастернак. «Пятьдесят стихотворений». Выбраны и переведены Лидией Пастернак-Слэйтер (англ.).
[100] Состояние, как было до [болезни] (лат.).
[101] «Пловца» (англ.).
[102] «Две дюжины» (англ.).
[103] «Массовая литература» (англ.).
[104] «Таймс литерари сапплемент» (англ.).
[105] высоколобую (англ.).
[106] «Московское лето» ( англ.).
[107] «Энкаунтер» (англ.).
[108] «Выдающиеся люди» (англ.).
[109] Согласие со всем (нем.).
[110] любовники (англ.).
[111] младшая (англ.).
[112] тинейджеров (подростков) (англ.).
[113] классика периода чисток (англ.).
[114] «Они непереводимы» (англ.).
[115] «Повелитель мух» (англ.).
[116] «Россия в войне» (англ.).
[117] «в великолепной изоляции» (англ.).
[118] «Городу и миру» (лат.).
[119] Возможно, что Репин был в то время в отлучке. Этого я точно не помню. —
К. Ч.
[120] На самом деле — типографский термин, обозначающий вступление, послесловие или комментарий к основному тексту (франц.).
[121] Неужели вы действительно м-р Чуковский? (англ.).
[121] Князь Кропоткин (англ.).
[121] железнодорожные стрелки (англ.).
[122] Вы и вправду анархист? (англ.)
[122] Нянюшкины прибаутки (англ.).
[123] «Сказки» (англ.).
[124] Эта и следующие даты (до заголовка «Предсмертная тетрадь») напечатаны типографским способом в деловом календаре. Дневниковые записи велись в этом календаре.
[125] «преступление» (англ.).
[126] «убийство» (англ.).
[127] шариковые ручки (англ.).
[128] беременности (англ.).
[129] «Сказки» [Киплинга] (англ.).
[130] «Песня о себе» (англ.).
[131] мой день рождения (англ.).
[132] Я пишу о Петре Великом (нем.).
[133] Указатель составили Л. А. Абрамова и Е. Ц. Чуковская.
В указатель включены не все имена, встречаемые в «Дневнике». Не внесены в список неустановленные лица, некоторые бегло упоминаемые фамилии, сведения о которых читатель получает непосредственно из текста, а также те, чьи имена несущественны для понимания записи. Краткие аннотации составлены применительно к контексту, в котором упоминается поясняемое имя.
Знаком «*» отмечены фамилии, ранее аннотированные в Указателе имен к первой книге Дневника (Т. 11 наст. изд.). Знаком «**» — фамилии, аннотированные в Указателе имен в т. 12. В этих случаях ни даты жизни, ни аннотации не повторены. Исключение составляют несколько имен, для которых даты за это время уточнены. Цифры, указывающие на страницы комментария, даны курсивом.
Если человек упомянут не по имени и фамилии, а по родственной принадлежности (муж, брат и т. п.), ссылки на фамилию смотри в отдельном указателе «Родственники».
Последние комментарии
5 часов 20 минут назад
9 часов 25 минут назад
10 часов 43 секунд назад
1 день 6 часов назад
1 день 6 часов назад
1 день 7 часов назад