Восточная Пруссия глазами советских переселенцев [Юрий Владимирович Костяшов] (fb2) читать онлайн

Авторский коллектив

С. П. Галщова (глава 6), А. Н. Гедима (глава 3), М. Л. Клемешева (глава 4), Ю. В. Костяшов (главы 11, 12, введение, заключение), Ю. И. Матюшина, А. Н. Попадин, К. В. Резуев (главы 1, 2), Л. Н. Ткачик (глава 10), А. Л. Цапенко (глава 9), А. Д. Чумаков (глава 7), А. Л. Ярцев (главы 5, 8)

Руководитель авторского коллектива — доктор исторических наук Ю. В. Костяшов.

К ЧИТАТЕЛЯМ

Вторая мировая война изменила карту Европы. С 1945 года начался новый отсчет времени и для окраинных земель Герма­нии, когда часть Восточной Пруссии и ее главный город Ке­нигсберг стали советскими.

О том, как это было, можно прочесть в различных книгах, статьях, научных публикациях. Однако существовавшая до сих пор история области — это в основном история заводов и колхозов, пятилеток и починов, удоев и уловов. Из нее как-то незаметно выпал обычный человек с его сложной, подчас тра­гической судьбой, его страданиями и радостями, повседневны­ми заботами, часто неустроенным бытом — всем тем, что соб­ственно и составляет подлинную жизнь народа.

Кем были люди, приехавшие в теперь уже далекие послево­енные годы осваивать новый край? Что заставило их покинуть родные места и поехать на чужбину? Как их встречали? Что они здесь увидели? Как складывались их отношения с оставав­шимся в области до конца 40-х годов местным немецким насе­лением? Как они жили, работали, отдыхали, растили детей, о чем мечтали? И что думают сегодня наши ветераны об исто­рии нашей области — самого западного края России?

Поиск ответов на эти и другие подобные вопросы и стал отправной точкой для создания этой книги, посвященной пер­вым послевоенным годам Калининградской области. А преды­стория ее такова. В 1988 году на историческом факультете Ка­лининградского государственного университета была создана ассоциация устной истории. Устная, или народная, история — это история современности, созданная на основе воспоминаний участников и очевидцев событий, записанных на магнитоленте. В последние десятилетия интервьюирование широко при­меняется исследователями во всем мире. У нас в стране это новое перспективное направление в исторической науке также начинает завоевывать признание. Наша ассоциация объедини­ла молодых преподавателей, студентов и выпускников истори­ческого факультета КГУ, работающих в вузах, музеях и школах области. А ее главной целью стало осуществление проекта «Пе­реселенцы».

С самого начала нам было ясно, что реализация проекта с помощью традиционных методов — поиска архивных матери­алов, изучения подшивок старых газет и т. п. — не принесет ожидаемого результата. Фонды архивов советского времени заполнены справками, планами, сводками, отчетами; газеты — пропагандой. Единственный шанс восстановить подлинную картину того, что происходило на этой земле в переломный момент ее истории, — заручиться свидетельствами очевидцев. Пока не поздно, пока живы те, кто может рассказать о событи­ях второй половины 40-х годов. С этой целью была составлена специальная программа опроса переселенцев, отработана мето­дика ведения записи воспоминаний, интервьюирования старо­жилов, приехавших в область в период с 1945 по 1950 год. Программа охватывала все стороны заселения области, вклю­чая такие вопросы, как вербовка, переезд, обустройство и быт переселенцев, их вживание в новую, непривычную среду обита­ния, человеческие взаимоотношения. На последнее мы стара­лись обращать особое внимание, ведь население нашей облас­ти уникально: его сформировали выходцы почти из всех угол­ков нашей огромной страны. Здесь переплелись различные ук­лады жизни, обычаи, традиции, особенно при существовав­ших в течение первых лет контактах с жителями бывшей Вос­точной Пруссии.

В 1990 — 1991 годах работа проводилась при поддержке областного историко-художественного музея и его директора Е.И. Пенкиной, благодаря чему появилась возможность орга­низовать несколько научных экспедиций. На микроавтобусе мы исколесили всю область, заглядывали в самые отдаленные поселки, останавливаясь на ночлег в скромных районных гос­тиницах, школах или клубах. Приезжая в очередное встретив­шееся по пути село, участники экспедиции расходились по домам, разыскивая местных старожилов. А к вечеру возвраща­лись, переполненные впечатлениями от бесед и новой инфор­мацией о нашем недавнем прошлом. За четыре года работы удалось записать более трехсот двадцати интервью, объемом около двух с половиной тысяч машинописных страниц. Эти живые свидетельства людей и составили основу книги, напи­санной в жанре устной истории. Опрос проводился в Кали­нинграде, во всех районах и городах области — всего в пятиде­сяти одном населенном пункте. Интервью записывались на магнитофон или стенографировались, перепечатывались на машинке и возвращались собеседникам для внесения дополне­ний и устранения неточностей. Исправленный и подписанный респондентом и интервьюером, а также заверенный печатью официального учреждения текст воспоминаний становился историческим документом^[1].

Нас как исследователей волновала степень достоверности за­писанных рассказов. Увы, память человеческая несовершенна, а взгляд на прошлое не всегда объективен, так как дается сквозь призму сегодняшнего дня. Эту проблему мы пытались решить путем поиска типичных воспоминаний, подтвержденных доку­ментами, свидетельствами других очевидцев. Мы не можем по­ручиться за правдивость каждого рассказа, но собранные воеди­но факты дают впечатляющую панораму начального периода истории Калининградской области, представляют всю палитру взглядов, мнений и оценок ее первых жителей.

Почти все люди, с которыми приходилось вести беседы, были откровенны и искренни. Конечно, этому помогло вре­мя, раскрепостившее их сознание. Однако иногда интервью оказывалось неподписанным: человек уехал, тяжело заболел, имелись возражения со стороны родственников, — в таких случаях их имена пришлось обозначить только инициалами. Свидетельства очевидцев приводятся в книге в том виде, в каком они были записаны во время интервью, с сохранением стиля живой речи, без сглаживания углов и «причесывания» шероховатостей. Минимальным редактированием убирались повторы или уход от темы, которые характерны для свобод­ной беседы.

Во время работы нас интересовали семейные архивы: доку­менты, газетные вырезки, фотографии. Некоторые из них пуб­ликуются в этой книге. Кроме того, нам показалось интерес­ным дополнить живые рассказы людей официальными актами той поры. В архивах Калининградской области, Москвы и дру­гих городов удалось отыскать документы, которые еще не пуб­ликовались, в том числе и по причинам секретности, или на которые историки мало обращали внимания^[2]. Они, как прави­ло, касались конкретных людей, каких-то бытовых подробнос­тей. Ведь и в этих «мелочах жизни» по-своему запечатлелась уходящая и уже во многом ушедшая эпоха.

При создании книги нам хотелось через воспоминания и документы показать, как складывалась жизнь первых пересе­ленцев, их непростые судьбы. Что получилось из задуманного?

Об этом судить читателям, а прежде всего тем, для кого эта книга — возвращение в свое прошлое.

Авторский коллектив выражает глубокую благодарность директору А.Н. Федоровой, заведующей отделом И.Е. Криворуцкой и всем сотрудникам областного архива за содействие в поиске нужных материалов, учителю истории ладушкинской средней школы Е.А. Большинской и ее ученикам, А.М. Сологубову и его коллегам, выпускникам исторического факультета КРУ В.М. Кривецкому, А.Н. Терехову, К.С. Сердобинцеву, В.В. Борисенко, А.Н. Николашину, В.В. Сильницкой, а также тем, кто оказал помощь и содействие в под­готовке этого издания.

Рукопись книги была закончена еще в начале 1992 года. Авторы предлагали ее всем существовавшим в то время кали­нинградским издательствам. Отзывы были сплошь положитель­ными, но никто не решался взяться за издание книги: тема казалась слишком «деликатной».

Дело сдвинулось только в 1996 году, когда нашей работой заинтересовался комитет по делам архивов и его тогдашний председатель Г.И. Щеглова, которая совместно с областным историко-художественным музеем нашла средства на публика­цию рукописи. Подготовка издания в Калининградском книж­ном издательстве заняла около года. Летом 1997 года планиро­валось отпечатать десятитысячный тираж нашей работы. Одна­ко уже после подписания книги в печать возникла неожидан­ная пауза: верстку затребовала к себе одна из высокопоставлен­ных чиновниц тогдашней областной администрации, отвечав­шая за культуру. Ее вердикт о книге гласил: «В настоящем виде она не может быть опубликована. Она требует коренной пере­работки». На основании этого указания издательство предъяви­ло авторам список замечаний на шестнадцати страницах с тре­бованием исключить из текста около восьмидесяти фрагмен­тов и изъять некоторые фотографии, «очерняющие» наше про­шлое. После отказа выполнить эти требования типографский набор книги был уничтожен.

Эта грустная история объясняет, почему книга о советских переселенцах сначала была издана в переводе на немецкий язык (в Германии она выдержала два издания в 1999 и 2002 годах) и опубликована в Польше в 2000 году. Первое русское издание книги появилось только в 2002 году в петербургском издатель­стве «Бельведер». Оно стало возможным благодаря содействию исторического журнала «Новый часовой» и его главного редак­тора А.В. Терещука, а также финансовой поддержке нашего родного университета. Небольшой тираж книги очень быстро был продан.

Новое, исправленное и дополненное, издание наконец-то выходит в Калининграде в университетском издательстве мас­совым тиражом, и есть надежда, что теперь первоначальную авторскую редакцию книги смогут прочитать все интересую­щиеся историей нашего края калининградцы.

Юрий Костяшов, руководитель авторского коллектива, доктор исторических наук.

Глава 1. ДОРОГАМИ ВОЙНЫ

Такая мысль может показаться странной, но история на­шей области началась не в 1945 году, когда в Кёнигсберг всту­пила Красная армия, и не в 1946, когда эта земля получила другое имя и других хозяев. История нашей области началась вместе с рождением ее новых жителей, началась за тысячи ки­лометров от берегов Преголи. История любой земли — это прежде всего история народа, населяющего ее.

Составленная нами программа интервьюирования была посвящена истории заселения Калининградской области. О жизни людей до переезда сюда предполагалось записать толь­ко самые краткие сведения. Но получилось иначе. Наши собе­седники стали вспоминать всю свою жизнь: Гражданскую войну, двадцатые годы, период НЭПа, коллективизацию, го­лод, тридцать седьмой год и, конечно, Великую Отечествен­ную. Мы понимали, что люди хотят выговориться, и поэтому не жалели времени на «посторонние сюжеты». Нередко эти рассказы о довоенной жизни становились главной темой ин­тервью. Наверное, они могли бы послужить основой для от­дельной книги. Однако на сей раз ограничимся только не­сколькими свидетельствами военного времени. Без них невоз­можно понять настроение и чувства советских людей, при­ехавших после 1945 года заселять и осваивать бывшую Вос­точную Пруссию.

«Оккупация — это страшное дело!»

Едва ли не половина переселенцев в Калининградскую об­ласть выехала из районов, бывших под фашистской оккупаци­ей, для этих людей знакомство с немецким народом началось с солдат в форме вермахта. Мария Степановна Басюк, которой тогда было 16 лет, вспоминает:

— Когда война началась, мама в отпуску была. Мы жили у бабушки в деревне. В октябре немцы пришли. Когда немцы оборону на Десне прорвали, мама пришла и говорит: «Надо эвакуироваться». Мы отъехали километров тридцать, и тут — немцы. Там их разведка, что ли. На танкетках подъехали. А с нами учитель был, тоже коммунист, Сергей Андреевич. Его немцы повесили. Прямо у нас на глазах. Это вот я первый раз увидела, как немцы шли, и первую смерть увидела. Потом мы домой вернулись. А там все разбито, ульи разорены. Бабушку немцы избили, она через несколько дней умерла. У нас на чердаке книги лежали партийные, тома Ленина, Сталина. Ну, они все: «Коммунист! Коммунист!». И избили ее сильно. А в феврале сорок второго года маму расстреляли. У меня день рождения был. А утром прямо мама глядит в окно: «Ой, нем­цы сюда идут!». В дом зашли и прямо маме говорят: «Хальт! Хальт! Собирайся. Коммунист — капут!». Всех нас вывели и маму прямо у речки расстреляли. И не разрешили хоронить. Мама целую неделю лежала на снегу. Потом уже пришли парти­заны, гроб сбили и повезли хоронить. Так немцы их стали обстреливать, и мы не успели маму закопать. Гроб в могилу опустили, а закопать не успели. Потом уже партизаны к нам пришли, сказали, что, мол, закопали они нашу маму. А летом этого же года партизаны забрали нас всех — всё село — в лес. А село наше немцы сожгли.

— А отец Ваш где был?

— А отца забрали на фронт. У нас за старшую сестра Шура была. А так нас четыре сестры было: еще Нина и младшая Оля.

Ей всего два годика было. Она маму и не помнит. А потом каратели нас окружили и снова в село погнали. А весной сорок третьего года погнали нас в лагерь, в Починский район. Сколь­ко народу в дороге поумирало! Нас ведь и не кормили почти. Люди пухнуть стали. Дочка у Шуры, Валя, у нее вот ручки такие были, что давнёшь пальцем — прямо ямки остаются. А если кто в дороге падал или даже спотыкался, немец подходил и с автомата убивал. А кто там остался, дочка или мать, дальше погнали. Прибыли мы на станцию Почин, поселили в школу. Жители тут стали собирать нам продукты, по буханке хлеба, по двадцать штук яиц на семью — кто сколько может. А потом стали приезжать полицаи, отбирать себе людей для работы. Мы попали в деревню Поповку. Нину взяли детей нянчить, а нас с Шурой — на работу. Там картошку сажать, потом жать. Правда, кормили, а когда сжали, то еще и хлебом заплатили. А в октяб­ре сорок третьего пришли наши.

Это происходило на Брянщине. А вот рассказ о событиях в Белоруссии:

— Немцы у нас не жили. Но когда приезжали, надо было им хлеб отдавать. Мы его закапывали. Осенью делали ящики и закапывали. В общем, прятали. Если увидят — отбирали. Вот так и пробежали три года. Ночью — дома, днем — в лесу. Только старые и малые дома оставались. Вот у матери была девочка маленькая, сестра моя, ей был месяц всего, она не бегала. Дома оставалась — дом охраняла (смеется). И вот в сорок втором, что ли, их собрали всех, кто не успел убежать, в церкви, заперли, по домам проверили, кто есть, и через дом подожгли. Вот тогда и наш дом сгорел. Потом куда-то в дальний гарнизон их пешком сгоняли. Кто босиком, кто как. А был ноябрь месяц, заморозки уже. И оттуда отправили старых и малых назад, а оставили более молодых. И отправили на работу окопы рыть. В общем, на разные работы оборонительные. А часть — отпра­вили в Германию... Я как вспомню, страшное дело — эта окку­пация! Потому что не чувствуешь себя человеком. Вот придут сегодня или завтра и расстреляют. Постоянно евреев забирали.

Их соберут, окольцуют и потом самих же заставляют рыть яму, а затем расстреливают. Оккупация — это страшное дело, это жуть. Тогда за любую ерунду могли расстрелять. Одного расстреляли за то, что цигарку из советской газеты скрутил. Говорят, был связан с партизанами. А у него газета еще довоен­ная была (Зинаида Иосифовна Опенько, 1928 года рожде­ния, уроженка Витебской области).

Справка

Дана настоящая Альховик Анне Денисовне, 1923 года рождения, уроженке д. Брицаловичи, Липеньского с/с, Осиповичского р-на, в том, что она действительно 18 августа 1942 г. была арестована немецкими карателями и посажена в лагерь г. Бобруйска как партизанская семья. Несмотря на то, что она была в положении и 22 декабря 1942 года тов. Альховик Анна Денисовна родила ребенка в трудных условиях фашистских лагерей, 2 марта 1943 года тов. Альховик Анне Денисовне удалось убежать с ребенком из немецкого лагеря в расположения 211 партизанского отряда. После этого она была командованием партизанского отряда 211 направлена с ребенком малым в гражданский лагерь, который размещался в Грабовских лесах, рядом с отрядами 211 и 214. Альховик Анна Денисовна находилась в лесу по день соединения с Красной Армией, т. е. по 3 июля 1944 года, что удостоверяем:

бывший командир партизанского отряда № 211 им. Рокоссовского соединения Осиповичских партизан Г. Борозна, бывший начальник штаба отряда № 211 им. Рокоссовского соединения Осиповичских партизан И. Потапенко.

Личный архив А.Д. Альховик.

Трудно, страшно жилось в оккупированных районах, но были места и похуже. Нина Моисеевна Вавилова встретила войну в Ленинграде, где пережила самую тяжелую пору блокады:

— Во время блокады работала на строительстве укреплений: сначала рыли окопы, потом противотанковый ров вокруг Ла­доги. Вывезли нас, женщин, на эти работы восемь тысяч, вер­нулись три тысячи... Немец сильно бомбил. Да и от болезней мерли. С тех пор у меня ревматизм, ноги ноют так, что ходить не могу. Приехала я с оборонных работ и слегла — воспаление легких. Спаслась только собачиной. И соседку, учительницу, от дистрофии вылечила этим.

— Что за собачина?

— Обыкновенные собаки, правда, не дворняги, а овчарки. В Ленинграде была такая школа, где учили собак пробираться к партизанам через заминированное поле. Собака мины-то чует, стороной ползет. Бывало, конечно, испугается, шарахнется в сторону и взрыв. Ой, бедненькие приползали иной раз на пос­леднем издыхании, живот распорот, кишки за собой волочит, а знает, что донесение за ошейником: надо дойти. В городе к тому времени уже и 125 грамм хлеба не выдавали на карточки, нечем было. А жить надо было как-то. Знакомый мужа был инструктором в этой школе. Он и приносил собак. Люди-то и кошек, и крыс, и мышей ели — голод не тетка. И людоедство было, знаю точно. А этот знакомый мне и говорит: «Ты, Нина, ничего из этого не ешь. Пока муж твой на фронте, я тебя хорошей штукой снабжать буду, не хуже овечки». И правда, что овечки овчарки были, на два пальца сала. Я поначалу брезговала, отвар сливала, только мясо ела. А потом привыкла, стала и отвар пить. Соседке принесу тепленького, а она мне: «Что это ты, Нина, носишь? Силы так и прибавляются». Я ей отвечала: «Пей, пей, это овечка». Она пьет, да нахваливает. Потом, когда она стала вставать, я ей рассказала, что это за «овечки» были.

В блокаду и деток своих похоронила, муж на фронте по­гиб. Вот горя-то было. Господи! Думала не выживу. Потом блокаду прорвали. Я уехала в Пензу, к дальней родне. Трудно очень было, душа болела.

В германском плену

Население оккупированных районов зачастую подвергалось насильственной депортации. Людей угоняли на принудитель­ные работы в Германию, Польшу, Прибалтику. Рассказывает Лариса Петровна Амелина, жительница поселка Цветное Зе­леноградского района:

— Я родилась в 1931 году в селе Ломовое Орловской облас­ти. Мать была колхозницей. Отец работал экспедитором на спиртзаводе, председателем сельсовета, одно время даже заме­щал председателя райисполкома. Как война началась, отец снял бронь. Пошел в военкомат и призвался на фронт. В октябре или в конце сентября, когда наши отступали, он забежал на пятнадцать минут домой. Сказал, чтобы мы обязательно эваку­ировались. Тогда был приказ такой, чтобы семьи коммунистов эвакуировались. Под Москвой отца ранили в затылочную часть головы, и он умер в апреле 1945 года в психиатрической боль­нице в Удмуртии. Говорят, он писал «бредовые» письма на имя наркома Ворошилова. Мы за него и пособия никакого не получали, так как он умер не в госпитале. Потом пришел пред­седатель колхоза, дал нам пару лошадей, сказал, чтоб мы уезжа­ли. Мать спрашивает: «А вы как же?» — «А мы остаемся», — говорит. Ну, и мать решила: «Что же мы поедем? Что с людьми будет, то и с нами».

В конце октября пришли немцы. Снег уже был. Первые были такие... Не разговаривали. По домам расселились, начали гусей бить. Денщики у них были поляки. Один к нам пришел, спрашивает: «Матка, гуси есть?» — «Есть десять штук, они на реке». — «Пойдем отбивать гусей». Пригнали десять штук, свои — чужие, уже не разбирались. Он и говорит: «Забивай гусей, корми детей. А то немцы всех гусей перебьют, потом свиней и коров. А потом будут панов и паненок забирать». Он-то уже знал. Мы только понять не могли, зачем «паненок» забирать? Мужчин — окопы рыть, а женщин — для чего?

...В марте сорок третьего нас погрузили в повозки и погна­ли на станцию. Там погрузили в вагоны и повезли, не знаю куда. Открыли вагоны первый раз под Брянском партизаны. Сказали, что далеко нас не увезут. А они нас освободить не могут, так как не прокормят. Первый раз кормили в Брянске. Дали щи из тухлой капусты. Потом повезли до Лиды и повернули назад — партизаны взорвали мост. В Каунасе нас встреча­ли. Официантки такие в белых кокошниках, кормили хоро­шим обедом. Еще генерал какой-то выступал. А потом привез­ли в Алитус, в концлагерь. Жили сначала в конюшне. Через две недели ходили в баню. Белье жарили. Потом поселили в бара­ки. Цементные полы, нары в три яруса. Жили там три месяца. Работать не заставляли, но кормили плохо: утром кофе с саха­рином и булка хлеба на девять человек, в обед пол-литра балан­ды, иногда в ней плавали гороховые шкурки или очистки от копченой колбасы. А хлеб только утром давали. Долго оформ­ляли документы, но так и не оформили. В июне сорок третьего приехали латыши. Нас забрали в Латвию. А моя крестная забо­лела тифом и осталась. Ее потом вторым эшелоном отправили в Германию, как раз в Восточную Пруссию.

Семья Ларисы Петровны Амелиной находилась на прину­дительных работах в Латвии до 1945 года.

По-разному складывалась жизнь советских людей на чужби­не. Одни работали в услужении у богатых хозяев, другие батра­чили на селе, третьи — на военных заводах, а кого-то ждали тюрьмы и лагеря.

Уроженка города Ярославля Людмила Михайловна Голи­кова тоже оказалась в плену. Летом 1942 года она была выве­зена в Германию:

— Нас привезли в Кёнигсберг, на нынешний Южный вок­зал. Все немки такие нарядные ходят, в горжетках, а мы... Сто­им, за немца держимся, который нас привез. Потом сидели в общем зале под крышей на перроне. Сидим (нас человек двад­цать), плачем. Страшно: все чужое. Фрау эти ходят — такие напыщенные. Последнее, что оставалось от России, — это не­мецкий солдат, который нас привез и который скоро от нас уйдет. Какая-то старушка, помню, подошла к нашему солдату, о чем-то просила. Наверное, думала, что он нас обижает. По­том нас повели в арбайтсамт (рабочий отдел), где-то в центре города он размещался. Выдали прямоугольные нашивки голу­бого цвета, белым было написано «Ost». Вскоре меня вызвали, показали хозяйке. Ей лет 35 — 36 было. Улыбнулась она мне. Сели мы в трамвай. И там увидела девочку, с которой вместе ехала в поезде, обрадовалась, стала говорить. Хозяйка мне: «Нельзя!». Оказывается, нам в трамваях ездить было запреще­но. Если бы кто увидел, у хозяйки были бы неприятности.

Хозяина звали Зайтц, он служил где-то в Литве. Хозяйку звали Эрне. Трое детей: сын Иохим 16 лет (он жил отдельно, был трубочистом), дочка Кэтхен 12 лет и самый младший маль­чик, лет двух с половиной, Буце. Хозяйка относилась ко мне очень хорошо. Она учила меня языку. И у меня был неболь­шой словарь. Мои обязанности: утром, когда хозяйка еще спит, я бегу за молоком. На мальчика полагался один литр цельного молока, на взрослых — по пол-литра пахты. Все это было по талонам. Затем варю девочке кофе, готовлю ей завтрак, и она отправляется в школу. Потом поднимаю темные шторы (для светомаскировки). Ежедневно была влажная уборка. Хозяйка сама показала, как нужно убирать, как застилать постель. В месяц она мне платила 10 марок 20 пфеннигов. Потратить же их я ни на что, кроме лимонада, не могла, так как все абсолют­но было по карточкам. Готовила она сама. Ели в кухне все вместе, и я тоже. Фактически я была как член семьи. В мои обязанности также входило одевать малыша. Поначалу он кап­ризничал, вырывался. Потом привык и даже полюбил меня. Это я его лимонадом приворожила. Деньги ведь мне все равно тратить не на что было. Мыс ним ходили гулять на Литовский вал. До чего там было красиво! Вроде бульвара что-то. Люди прогуливались. Ходили мы с ним в зоопарк («тиргартен»). Там мало что изменилось. Сейчас даже стало красивее, наши над­строили. Фрау Эрне сочувствовала нашим. Приходит она как-то раз и говорит мне: «Люци! Я дала вашим талончики на хлеб. Только ты скажи им, чтобы получали хлеб, когда в булочной никого нет». Это она нашим военнопленным карточки дала.

На заводе «Шихау» было очень много подпольщиков из числа вывезенных на работы. Из волковысских лесов прибыл человек для организации подполья. (Правда, это все я узнала уже в гестапо.) Им удалось отправить первую партию людей. Дело было поставлено серьезно, потому что ехали на машинах, с пропуском. На границе задержали с проверкой, они вынуж­дены были принять бой. Оттуда ниточка привела в Кёнигс­берг. Гестапо не дремало. Один из военнослужащих, с кото­рым я познакомилась на строительстве бомбоубежища (его звали Леша), просил меня достать компас. Я взяла с окна, хозяйский. А компас, как потом выяснилось, оказался детский. Потом этот компас привел гестапо ко мне. Леша работал у пекаря. Он меня и выдал. Но я его не виню. Его очень сильно избили. Хозяйка меня часто предупреждала: «Люци, я тебя про­шу, не ввязывайся никуда. Это очень опасно». Я ей обещала. Когда меня уводили, малыш сказал: «Я пойду с Люци». Он же ничего не понимал. Хозяйка дала мне свое теплое белье. Это был февраль 1943 года.

Людмилу Михайловну продержали в тюрьме полтора меся­ца, а затем отправили в концлагерь Равенсбрюк, оттуда — в кон­цлагерь Цводау в Чехословакии. Она продолжает свой рассказ:

— Там было очень много разных национальностей. Много француженок было, даже были еврейки, но их перед самым приходом наших расстреляли. Как они плакали, как они хоте­ли жить! В последние дни кормили ужасно: в день давали по 70 граммов хлеба и все. Соли в пище не было совсем. А ведь я в этом концлагере находилась больше года. Нас освободили 7 мая 1945 года англо-американские войска. Одна францужен­ка встретила своего мужа. Чешек отпустили, немок тоже. Оста­лись только француженки, польки и мы. Вообще, это был сумасшедший день. Помню, женщины поймали надзиратель­ниц и остригли их наголо. Мы хохотали над ними как сумас­шедшие. По-моему, это одно из самых сильных средств униже­ния, тем более для женщины. Позднее пришли русские. Мы их не узнали вначале: погоны, петлицы. Наши повесили лозунги: «Родина-мать ждет вас!».

Я вернулась в Ярославль. Паспорт на 1946 год выдали с ограничениями (нельзя было выезжать из города), НКВД сле­дил за мной, проверял с пристрастием. Даже знакомые мне говорили, чтобы я не откровенничала, потому что их рас­спрашивают, о чем они со мной говорят. Меня вся эта возня обижала до глубины души. Я всю войну мечтала вер­нуться на родину. В лагере я познакомилась с одной фран­цуженкой, так она все меня звала после войны поехать с ней во Францию. Я же мечтала только о доме. А теперь выходит, что после стольких мучений, выпавших на мою долю, меня подозревают как завербованную иностранной разведкой! Это был, конечно, бред, но мне это было больно. Поэтому, ког­да я получила паспорт уже без ограничений, я тут же уехала в Ригу к сестре.

Одна судьба

Есть люди, по биографиям которых, как по книге, можно изучать историю страны и удивляться, как это одна жизнь может вместить в себя столько событий. Такова судьба Ивана Дмитриевича Степанова, одного из многих, кто приехал в бывшую Восточную Пруссию в конце сороковых.

— Я родился 17 июля 1926 года в деревне Киревке Тимского района Курской области. Отец, Степанов Дмитрий Епифано­вич, был крестьянином. Мать, Степанова Ефросия Матвеевна, была крестьянкой. В нашей семье было 7 детей. Я был третьим по счету ребенком.

...В 1933 году наступил страшный голод. Мы, дети, пухли с голода. Свирепствовали разные болезни, особенно дизентерия. Ослабевшие от голода организмы людей не могли сопротив­ляться болезням. Много людей поумирало. Не обошло горе и нашу семью. Сестра Наташа и брат Миша умерли от голода, и нас у родителей из семи детей осталось пятеро. Но на этом наши беды не кончились. Все крестьяне должны были выпол­нять план государственных поставок различных сельскохозяй­ственных продуктов, в частности и куриных яиц. Моя старшая сестра набрала на сдачу ведро яиц. Об этом узнал председатель сельского совета Степанов Андрей Петрович и решил забрать эти яйца вместе с продавцом магазина и еще кем-то. И вот они трое забрали эти яйца для своих личных дел. Шел 1937 год. Сестра рассказала о случившемся отцу. Отец пошел к ним, стал стыдить: «Вы же коммунисты, зачем ребенка обижаете?». А они после этого договорились между собой — председатель сель­ского совета, продавец магазина и еще кто-то (я не помню кто) — и написали в НКВД, что мой отец ругал Сталина.

...Когда отца арестовывали, мать от отчаяния плакала и причитала. Потом, когда она побывала в Курске и ей в тюрьме сказали, что отца там уже нет, с ней случился обморок возле самой тюрьмы. Не знаем, что она там говорила и кричала в обморочном состоянии, но ее оттуда, от тюрьмы, увезли в психиатрическую больницу. Пробыла она там три года. Мы, пятеро детей, остались без средств к существованию. Мы бро­дяжничали, как нищие побирались по деревням, так как есть было нечего. Наши дворовые постройки, пока мы бродяжни­чали и нищенствовали, чтобы не умереть с голоду, растащили на дрова соседи. Дров на зиму запасти не успели, и поэтому топить хату было нечем. Случалось, мы спали прямо в русской печи: протопишь ее чуть-чуть соломой и спишь там... Две стар­шие сестры уехали с подругами в город Подольск, что под Москвой, и устроились там в училище фабрично-заводского обучения — ФЗО. И мы остались втроем — братишка, младшая сестра и я. К слову, этот мой братишка родился в 1933 году. Мать была почти недвижимая от голода, не могла часто подхо­дить к ребенку. В люльке завелись черви, кожица на тельце брата от червей, заведшихся в люльке, даже сморщилась. Мы маленького братика кормили соской, сделанной из мякины... Есть было нечего. Чтобы прокормиться, пойдешь, бывало, на маслобойню, попросишь семечек и съешь их, а это очень вред­но. Так мы жили с 1937 до 1940 года.

В сороковом году маму выпустили из психиатрической больницы. Она приехала к нам, звала нас: «Детки, детки!». Она была коротко подстрижена. К матери мы сначала не подходи­ли, потому что нам сказали, что она сумасшедшая. Мы просто одичали без нее. А она ласкалась к нам, ее детям... Как-то раз мы варили холодец, и мать подавилась костью от него, после этого она не могла ничего глотать. Раздуло шею. И нашу маму от колхоза отправили в Курск, в больницу. Там маму проопе­рировали. Пролежала она в больнице девять месяцев. Пока ее не было, мы, голодные и холодные, чтобы не умереть с голо­ду, снова стали бродяжничать. Когда началась война, мать, недолеченную, привезли из больницы домой. Простую пищу, какой мы питались каждый день, маме есть было нельзя. Еда ей нужна была мягкая, диетическая. Горло у нее было опери­рованное; бывало, корку какую-нибудь проглотит, и у нее в горле кровь идет.

...В ноябре 1941 года, когда уже выпал снег, к нам в деревню пришли немцы. Пришли они днем, а ночью, когда они отдыхали, их кто-то обстрелял. Может быть, партизаны. Днем, на следующий день, немцы с факелами в руках стали жечь село. Они просто шли по улице и поджигали дома. Люди бросились бежать из домов и села кто куда, а немцы по ним, бегущим, из пулемета... Мать босая выскочила из дома на снег. Мы, трое детей, — за ней. Мать сказала нам, чтобы мы бежали по направлению к дому лесника, а сама побежала в противоположную сторону. После этого следы мамы потерялись...

У лесника мы пробыли всю зиму. Мы думали, что немцы убили мать. Там, у лесника, нас было около ста семей. Есть было нечего, было очень голодно. Спали где попало: на улице, на чердаке — где могли спать, там и спали. По ночам мы пробирались на поля и отрубали мясо от трупов лошадей и коров, которых перестреляли немцы. Дело было в том, что при эвакуации с Украины через Курскую область гнали много ско­та. Это был скот, принадлежавший как беженцам, так и колхо­зам. Когда немцы настигали беженцев, те бросали скот, кото­рый немцы, занявшие деревню, перестреляли, чтобы он не хо­дил где попало, так как боялись, что под прикрытием бесхоз­ных бродячих коров на них могут напасть партизаны или наши войска. Через нашу местность проходила линия обороны со­ветских войск. На ней осталось много трупов наших солдат и командиров, а также гражданских лиц.

...Утром, на рассвете, мы увидели, что с той стороны, куда мы отступали, на нас идут немцы. Шли они так, как сейчас показывают в кино: рукава засученные, автоматы на изготовку, что-то кричат по-немецки. Наши долго не стреляли. Я тогда даже невооруженный был. Наши их подпустили метров на пятьдесят, а потом открыли ураганный огонь. Немцы кину­лись кто куда. Они хотели окружить нас, но у них не получи­лось. Тогда они отошли за холм, организовались и начали идти по улице, отбивая у наших дом за домом. Я спрятался в зда­нии школы, где уже прятались гражданские. Мы лежали на полу. Одна женщина, решившая приподняться вместе со сво­им грудным ребенком, была вместе с ним убита шальной пу­лей, которые «цвикали» над нами. <...> Немцы зашли в школу и всех, кто там прятался, загнали в колонну военнопленных. На мне были военные гимнастерка и фуфайка, хотя я присягу еще не принимал. Так я попал в плен. Нашу колонну пленных немцы вывели из села. За четыре километра от села немцы выгнали из колонны всех гражданских, в том числе и меня, а военнопленных погнали дальше.

Было много беженцев. Я пошел по направлению к дому. В одном селе встретил свою тетку, с которой были мои братиш­ка и сестренка. У меня с собой было несколько банок мясных консервов, которые я подобрал в лесу при отступлении, эти консервы я отдал тетке, которая тут же послала меня поискать чего-нибудь съестного, хоть корку хлеба. Я отправился в дерев­ню по тропинке через посевы ржи, и меня заметили мадьяры, служившие у немцев в тыловых частях. Мадьяры сидели в по­возках, каждая из которых была запряжена шестью огромны­ми лошадьми. Повозки двигались по направлению к передо­вой. Заметив меня, мадьяры стали мне что-то кричать на своем языке. Хоть я и не понимал их слов, все же решил подойти. Они спросили: «Партизан?». Я сказал, что я — не партизан, что иду к матери. Штаны у меня были завернуты, я был босиком. Мадьяры посмотрели, что у меня длинные и грязные волосы, а слово «мама» — почти международное. Тогда один из мадьяр взял кнут с проволокой на конце и три раза стеганул меня по босым ногам. Была страшная боль, даже кровь выступила, а мадьяры захохотали и поехали дальше. Я боялся, что они выс­трелят, но этого не произошло. Я вернулся к тетке, и вскоре мы вчетвером вернулись в свое село.

Во время движения по дороге мы тащили тачку. У некото­рых в тачку были запряжены коровы. Немцы со своих грузо­виков и открытых автомашин, с которых «на всю вселенную» играла музыка, фотографировали нас. После фотографирова­ния они, глядя на нас, взрывались хохотом. Вместе с немцами в машинах были огромные овчарки.

Вернулись в наше село. Вокруг были видны следы тяжелого боя. На ветках деревьев висели человеческие внутренности. Был июль. Жара страшная. Вонь ужасная. Смотришь, — лежит у доро­ги убитый в шинели, а под ней — одни кости, мясо черви съели; за две недели одни кости оставались от человека или лошади...

Нас забрала к себе жить тетка, сестра нашей матери. У ее мужа остался сруб, и он с моей помощью его отремонтировал. Вместо крыши, без стропил, положили солому. Так и жили. В зиму с 1942 на 1943 год немцев разгромили под Сталингра­дом, и они стали отступать, особенно румыны и мадьяры. Не стали воевать за немцев эти ихние союзнички. В эту зиму в нашей деревне оказался Василий, по прозвищу Галей. Он еще до войны был командиром Красной армии. Откуда он взялся в нашей местности в то время, мы не знали, может, из плена сбежал. Василий нас, ребят, собрал и спросил: «Оружие есть?». У каждого из нас были автоматы, гранаты и винтовки. И Васи­лий предложил нам, пацанам, под его предводительством напа­дать на небольшие группы отступавших немцев и мадьяр.

Как-то в нашей деревне, в одном из домов, остановился немецкий взвод, человек тридцать. На санках, которые они притащили вручную, лежали продукты. Мы послали к немцам одну женщину посмотреть, как они расположились. Ночью мы их не тронули, а утром, когда они тронулись в дорогу, мы их обстреляли. Двое немцев упало, а остальные бросили саноч­ки и убежали. Трупы этих двух убитых немцев мы отволокли в ров. Это был первый случай. В другой раз мимо нашего села ехала огромная немецкая машина, у которой спереди были резиновые колеса, а сзади — гусеницы, мы ее звали «Фома». Эта машина остановилась в деревне, а потом, когда она тронулась, мы ее обстреляли из конюшни и из дома. Немцы бросились из машины, оставив в ней двух раненых офицеров. Галей сказал, что это фашисты, и добил их. В машине было обмундирова­ние. Я взял себе танкистские черные штаны и офицерские сапоги и переоделся.

...Зима 1942 — 1943 годов была очень суровая, морозная. Немцы и их союзники отступали. Как-то раз шли они ночью, а утром мы увидели, что много винтовок в снег воткнуто и стоят они, как стебли от подсолнухов. Однажды к нам в хату занесли одного немца с обмороженными ногами. Он просил молока. Тетка дала ему горячего молока. Немец был в звании майора. Пролежал он у нас два или три дня. Ноги у него были обморожены, поэтому распухли так, что даже нельзя было с них снять сапоги. На руке у немца были маленькие золотые часы. Ему мой дядька предложил отдать их, потому что тот все равно умрет, но этот офицер вытащил из-под подушки ма­ленький пистолет и пригрозил им дядьке. Дядька в Первую мировую войну был в немецком плену и немного знал немец­кий язык. Он сказал, что этот офицер не немец. Как потом оказалось, это был итальянец. Через три дня немцы стали от­ступать из села. Однажды утром я различил на фоне снега белых лошадей, на которых сидели люди в белых маскировоч­ных халатах. Сначала я спрятался в стог соломы, но потом увидел на выглядывавших из-под капюшонов маскхалатов шап­ках-ушанках красные звездочки. Это были наши. Я вылез из стога. Один из конников спросил, увидев меня: «Парень, где немцы?». Я ответил, что один в нашей хате и что у него под подушкой пистолет. Наши ворвались в дом, отняли у офицера пистолет, раздели его, разрезали сапоги, вывели на улицу к оврагу и три раза выстрелили в него. Этот офицер упал, а наши ускакали дальше. Это было днем. На следующее утро мы решили пойти поглядеть на убитого. Ночью был двадцатигра­дусный мороз. Подойдя к оврагу, мы увидели, что того италь­янского офицера не убили. Он сидел на снегу и рукой тер подбородок. Инвалид из нашей ребячьей группы добил этого офицера из винтовки, чтобы не мучился.

Вскоре отыскалась наша мать. Она месяца два шла от Воронежа к своей деревне. Ее тогда, почти голую, подобрала наша разведка в стогу сена. Она чудом осталась жива. На руках и ногах у нее не было пальцев: они были обмороже­ны, и в военном госпитале их ампутировали. Дядька ей вы­рыл землянку. Брата забрали в детский дом, а сестра, остав­шаяся раньше у тетки, перешла жить к матери. А меня при­звали в армию...

В конце войны

Война приближалась к концу. В октябре 1944 года фронт подошел к границе с Германией. Первыми населенными пунк­тами, занятыми Красной армией, стали два небольших городка Восточной Пруссии — Ширвиндт и Эйдткунен.

Эйдткунен — двуликий город. С одной стороны, — это типичный город лавочников, банков, с прусским чиновничеством, со скучным педантичным мещанством, символом которого является огромная пивная кружка. С другой стороны, — это город пограничный, крайний город Пруссии — город лазутчиков, контрабандистов, жандармов, город шпионов и воров.

Здесь, в грязных пивнушках, шушукались шпионы за час до перехода границы. Здесь, в маленьких, полутемных ресторанах диверсанты договаривались о поджогах и взрывах. Здесь прусские офицеры пограничных войск-жирные, налитые пивом — шлялись по городу как символ власти. Здесь в черное воскресенье 1941 года были сосредоточены немецкие полки, которые перешли границу. Первые военные эшелоны «Нах Остен» двинулись отсюда. В этих же пивнушках в те дни немцы оглашали маленькие улицы города истошными криками о «победах». Сейчас перед нами поверженный Эйдткунен...

Правда. 1944. 25 окт.

Бои за Восточную Пруссию продолжались зимой и весной 1945 года. Это были одни из самых разрушительных и крово­пролитных сражений Второй мировой войны.

Приятно видеть мертвого пруссака на его собственной земле — за Тильзитом и Гумбинненом, невдалеке от Кёнигсберга, на дороге, ведущей к Берлину. Война вернулась на землю, ее породившую. Тесно теперь мертвому пруссаку, тесно в немецкой траншее: труп стынет на трупе. Черный снег. Пепел. И на западе — багровый край неба, огненная линия нашего наступления. Туда уходит война <...> Горит Инстербург, подожженный германскими зажигательными снарядами. Пух от немецких перин носится в воздухе. В перины с головой зарывались оставшиеся немецкие автоматчики. Их добывали оттуда штыками. Перинная пуховая пурга шумит в пустом Инстербурге. Пусть пламя возмездия гложет его — мы помним о Минске, Киеве, о Смоленске, о Вязьме...

Известия. 1945. 1 февр.

Многие из будущих калининградцев были участниками боев в Восточной Пруссии. Это была их первая встреча с землей, которая станет для них второй родиной, но в то время она считалась «логовом фашистского зверя». Об отношении солдат к этой земле рассказывает Николай Иванович Чудинов, вое­вавший в составе 3-го Белорусского фронта:

— А отношение солдат было таково, что сначала они... Ну, как? Если уж так говорить. Ведь мы прочитали, вот была хоро­шая статья Ильи Эренбурга, мы еще так шли, обсуждали, в газете «Правда» опубликована, где он указывал, что мы прибли­жаемся к логову врага. Так что его надо разбить, что там, вроде, надо камня на камне не оставить и так далее. Мы, ко­нечно, это с удовольствием восприняли. Да, действительно: он же что натворил, города сжег, деревни сжег, людей уничтожил, детей брал за ноги и об столы убивал. Конечно, было много людей, которые потеряли родных во время войны. Как их удержать, чтобы мести такой не было. Конечно, сразу были воодушевлены. Но опять-таки смотрите, какЦентральный ко­митет поступил. Где-то через недельку появляется статья Алек­сандрова, в «Правде» тоже. Там уже немножечко сбавляется тон: дорогие товарищи, вот то, что мы камня на камне в Германии не оставим, — это неверно. «Гитлеры приходят и уходят, — это такое изречение Сталина было, — но немецкий народ остается». Его же нельзя уничтожить. Ведь не было же такого, когда мы зашли на территорию Германии, что кто попался на глаза первый — стреляй его. У нас мести такой не было. А то, что люди недопонимали, злоба какая-то была, ло­май, крути там — это было. Но тут что надо учитывать? Ведь наши солдаты считали, что они попали на территорию врага. Начали сжигать, начали искать клады. Тут что было: солдат в здание заходит, ага, темновато немного. Там бумаги какие-то на полу разбросаны. Вот он взял бумагу, зажег. Посветлее ста­ло. Бросил ее на пол, там другие загорелись, совсем светло стало. Бросил ее на пол и начинает подниматься по лестнице на другой этаж. Пока там осмотрел все, внизу уже загорелось. Ему приходится со второго этажа вниз прыгать.

Потом уже Военный совет фронта обратился к солдатам, что все это будет нашим. Зачем же все это жечь, ломать? Вот тогда только солдат начал понимать. А то ведь как было: вот он в дом заходит, видит рояль. Ну ведь не умеешь играть — ну не трогай вещь! Нет, он на него заберется и начинает сапогами топтать. Или вместо того, чтобы в сарай сходить, там дрова лежат, сухие, хорошие, в поленницу сложены, он берет — раз! стул сломал, из мебели чего порубил и в голлан­дку. Это было...

Конференция рассмотрела предложение Советского правительства о том, чтобы впредь до окончательного решения территориальных вопросов при мирном урегулировании прилегающая к Балтийскому морю часть западной границы СССР проходила от пункта на восточном берегу Данцигской бухты к востоку — севернее Браунсберга — Гольдапа к стыку границ Литвы, Польской Республики и Восточной Пруссии.

Конференция согласилась в принципе с предложением Советского правительства о передаче Советскому Союзу города Кёнигсберга и прилегающего к нему района, как описано выше. Однако точная граница подлежит исследованию экспертов.

Президент США и премьер-министр Великобритании заявили, что они поддержат это предложение на конференции при предстоящем мирном урегулировании.

Из протокола Потсдамской конференции. 1945. 1 авг.

— Как Вы отнеслись к тому, что Восточная Пруссия была передана Советскому Союзу?

— Я воспринял это положительно. Наши политорганы во время Великой Отечественной войны хорошо работали, осо­бенно агитотделы. Когда мы подходили к Восточной Пруссии, еще на подступах находились, а нам уже говорили, что здесь немцы жили довольно-таки долго — семьсот лет. И дело в том, что у них здесь большие укрепления. Так оно действительно и было. Ведь каждый дом, каждый форверк был своеобразной крепостью. Подвальное помещение, кирпичное здание. Это не просто так какая-то хата, соломой крытая. Вот здесь нам очень много было разъяснений со стороны политработников. И нам говорили, что в связи с тем, что на Ялтинской конферен­ции и даже уже на Тегеранской между союзниками была до­говоренность ликвидировать источник милитаризма в Вос­точной Пруссии без остатка, часть территории должна отойти к Советскому Союзу, а также восстановятся все земли Польши. Так что 70 % территории отошло полякам. Конечно, мы, и я в частности, это восприняли с большим удовольствием и с большой радостью. Почему? Да потому, что, действительно, войны начинались отсюда.

Глава 2. ВЕРБОВКА

Указ Президиума Верховного Совета СССР

Образовать Кёнигсбергскую область на территории города Кёнигсберга и прилегающих к нему районов с центром в городе Кёнигсберге.

Включить Кёнигсбергскую область в состав Российской Советской Федеративной Социалистической Республики.

Москва. Кремль, 7 апреля 1946 г.

Через несколько дней после переименования области в Ка­лининградскую, 9 июля 1946 года, И. Сталин подписал Поста­новление № 1522 Совета министров СССР, в результате кото­рого началось массовое заселение нового края советскими людь­ми. По постановлению в течение только трех месяцев, с авгус­та по октябрь сорок шестого года, в область на добровольных началах переселилось двенадцать тысяч семей колхозников из центральных районов России и Белоруссии. Но еще задолго до прибытия первого эшелона с организованными переселенца­ми в области, сплошь занятой воинскими частями и гарнизо­нами, стали появляться первые гражданские лица.

Первые из первых

Люди попадали в область разными путями. Одним после демобилизации некуда было возвращаться, поэтому они оста­вались там, где служили. Другие ехали по распределению учеб­ных заведений или путевке ЦК. Кто-то приезжал по направле­нию министерства. Немало оказалось и таких, которые ехали по собственному почину, на свой страх и риск.

Самыми первыми советскими гражданами на новой совет­ской земле были военнослужащие. После войны многие из них оставались здесь, на их долю выпали первые восстановитель­ные работы и организация хозяйства, словом, именно они ре­шали множество проблем послевоенного времени.

Вспоминает бывший солдат Николай Васильевич Енин:

— После демобилизации я устроился работать в погрузочно-разгрузочную контору на железной дороге. В то время я был шофером. Можно было перейти и на другую работу, но лю­дей, хорошо знавших свое дело, было мало — их старались не отпускать. Тех, кто демобилизовался из армии, уговаривали остаться жить и работать в Кёнигсберге. Если они подписыва­ли договор на три года с той организацией, в которой они хотели работать, то им выплачивали подъемные в размере трех тысяч рублей. Лично я подъемные не получал. Я решил не подписывать договор, потому что не знал, долго ли здесь про­буду.

Агитация среди красноармейцев началась гораздо раньше официальных постановлений по переселению, хотя иногда это трудно было назвать агитацией.

— В 1945 году мой муж, Поборцев Михаил Васильевич, демобилизовался из Кёнигсберга. Во время демобилизации многих уговаривали остаться в Пруссии. Тут были разные слу­чаи: оставляли кого добровольно, кого насильно. Вот у кого не было семьи, некуда было ехать — тех прямо насильно, в приказ­ном порядке оставляли. 14 ничего люди не могли поделать. Но Миша сказал, что у него семья и что он не может остаться сразу — надо поехать за всеми, — рассказала Ирина Васильевна Поборцева.

Главный упор в своей «агитации» политорганы делали на армейских коммунистов. Об этом рассказ Николая Ивановича Чудинова:

— Я демобилизовался летом сорок шестого года. К этому времени было принято постановление партии и правительства о том, что надо заселять здесь область. И вот тогда политотдел нашего полка начал приглашать коммунистов, которые демо­билизуются. И стал им разъяснять: «Дорогие товарищи, вы вот здесь воевали, сейчас вот такое постановление партии и прави­тельства: надо осваивать новую землю, поскольку она нам пе­редана». А мы, коммунисты, тоже люди! Я вон сколько дома не был. Я ж саратовский. Зачем мне эта Восточная Пруссия? А они: «А как же постановление партии и правительства? Вы ж, коммунисты, должны первыми быть!». Тут я призадумался. Для чего ж я в партию вступал, чтобы вот так положить билет на стол? Тогда же на нас, коммунистов, смотрели! Нам сказали: «Вот контракт, заключаете его на два года. Поработаете, потом, если не понравится, уедете». Нам дали возможность съездить домой: «Поскольку вы воевали, вот вам отпуск. Сколько вам надо? Месяц, два? Поезжайте на два месяца. Все равно потом приедете, работать-то надо». Я поехал домой. Там председате­лем райисполкома был бывший директор нашей школы. Уви­дел меня, обрадовался: «О-о! Давай к нам. Вот есть должность заведующего отделом культуры». Я говорю: «Я не могу, я дал обещание, что приеду в Калининградскую область». То есть тогда еще не Калининградскую, а Кёнигсбергскую. Я говорю: «Я поеду туда. Я же не могу обманывать».

Демобилизованные воины, недавние фронтовики, оставши­еся жить здесь, были, как правило, люди молодые, деятельные, энергичные, еще не успевшие обзавестись семьей. Многие из них не имели определенной профессии. Пока шла война — учились воевать, а мирную специальность освоить не успели.

Помимо бывших солдат первыми жителями области стали репатрианты — так называли советских граждан, угнанных фа­шистами в Германию. Путь многих тысяч освобожденных уз­ников пролегал по территории бывшей Восточной Пруссии.

Рассказывает Зоя Ивановна Годяева, восемнадцатилетней девушкой угнанная в Германию из Смоленской области. По­чти три года пребывала она в неволе, пока в апреле 1945 года не пришли союзные войска:

— Англичане нас собрали от всех хозяев в Бохольте и сказа­ли, что тот, кто захочет вернуться домой, — вернется. Они пред­лагали нам на выбор любую страну, если мы не захотим воз­вращаться в Советский Союз. Но этим воспользовались очень немногие. Таких сажали на машину и куда-то отвозили. Ходи­ли слухи, что тех, кто возвращается из немецкого плена, на родине отправляют в наши лагеря. Но мы этому не верили, хотя нам говорили, что все мы по возвращении попадем в Сибирь, никто не поверит, что нас в Германию угнали насиль­но. Но мы в это не верили. Вскоре нас отправили в советскую зону оккупации Германии, в город Магдебург. В лагере нам оформили документы на проезд в Советский Союз. Я послала письмо домой с просьбой ответить, кто из моих родных остал­ся там. Ответа я не получила. Документы мне были выписаны на проезд в Смоленскую область, но повезли нас почему-то через Восточную Пруссию, город Инстербург. Неподалеку от него в сельской местности находилось что-то наподобие рас­пределительного лагеря для таких, как мы. Вскоре туда приехал какой-то человек и сказал нам: «Девушки! Зачем вам ехать к себе на Смоленщину? Вербуйтесь сюда». Возвращаться назад домой — это означало жить в блиндажах, в разрухе. И мы, у кого не было семьи, согласились завербоваться.

Уже с лета 1945 года, еще до образования области, сюда стали прибывать специалисты, направленные своими министер­ствами для восстановления промышленности. Обычно это оформляли как длительную командировку. Интересно и то, что многим командированным, имеющим сугубо гражданские специальности, присваивались офицерские звания и выдавался воинский паек. О степени «добровольности» переезда можно судить по интервью Анатолия Адамовича Поплавского, прибывшего из Куйбышевской области:

— О переселении в Кёнигсбергскую область я узнал во вре­мя совещания в Куйбышеве, в облфинотделе. На совещании говорилось, что Кёнигсбергская область будет заселяться нами, победителями. Говорили, что потребуются работники различ­ных специальностей, в том числе и финансисты. Поговорили — и на этом дело закончилось. А примерно через неделю прихо­дит вызов: «Явиться в облфинотдел. При себе иметь пару бе­лья», — и никаких разъяснений. А потом, в Куйбышеве уже, сообщили, что вызов связан с направлением в Восточную Прус­сию. Завотделом Свинцов прямо мне оказал: «Давай я тебя включу в списки. Ты ведь живешь не на родине». Так я оказал­ся направленным сюда по путевке Минфина РСФСР. Домой нас не отпустили. Я с другими работниками сразу поехал в Кёнигсберг.

В то же время сюда на руководящие должности стали при­бывать партийные и советские служащие, направляемые ЦК ВКП(б). «Путевка» ЦК по сути являлась приказом: номенкла­турные работники редко распоряжались своей судьбой. «Я пыталась отказаться, — вспоминает Капитолина Арсентьевна Татаринцева, — но обком мою просьбу не удовлетворил. Как там заявили: «Нет основательных доводов». Пришлось ехать. Возраст — патриотический».

Филипп Павлович Столповский дополняет:

— Я сразу согласился ехать. Таковы требования нашей партии: если партия находит нужным, коммунист не имеет права отка­зываться. Те лица, которые не дали согласия, с ними решался вопрос по месту их работы о пребывании в партии. Но их не посылали.

Партийные работники обеспечивались более высокими подъемными, для них и система льгот была выше. Тем не менее для многих партийцев направление сюда означало замет­ное ухудшение условий жизни относительно прежнего места: область ведь лежала в руинах.

Елена Кузьминична Зорина вспоминает:

— По путевке ЦК партии 21 мая сорок шестого года сюда был направлен мой муж, Зорин Александр Афанасьевич, рабо­тавший до этого в городе Горьком, в обкоме ВКП(б). Он был направлен в областное гражданское управление инструктором по информации. Я поступила на работу начальником отдела кадров главурса при Калининградбумпроме. В Горьком я рабо­тала заместителем директора торфяных предприятий при авто­заводе имени Молотова. Перед приездом в Калининград мы побывали на приеме у Молотова в ЦК партии в Москве. Я хотела забронировать квартиру в Горьком — у нас были хоро­шие жилищные условия, но мне дали понять, что мы уезжаем в Калининград надолго, если не навсегда.

В область также прибывали молодые люди по комсомольс­ким путевкам. Молодежь стремилась скорее преобразить эту землю, которую вскоре стала считать своей. Энтузиазм моло­дых был особенно велик, а комсомольские призывы и лозунги не являлись для них пустым звуком и тем более поводом для насмешек.

В Калининград распределяли и выпускников учебных заве­дений. Татьяну Николаевну Козину направили сюда в 1948 году после окончания Волховского педучилища в Орловской области:

— Там я три года проучилась, а потом пришло распределе­ние по приказу министерства. Вывесили приказ, кто куда на­правляется. А мы ж нигде не были, не то что нынешняя моло­дежь, я даже не видела поезда. Три года училась, так мы ходили пешком 25 километров. И как тут страшно было ехать! А все нам говорят: там немцы. Ну что мы знали, нигде не бывавши? Это нынешние все знают. Знали только, что это немецкая зем­ля, что там еще немцы живут.

— А у вас желания не спрашивали, хотите вы туда ехать или нет?

— Нет, не спрашивали. Там распределение было или в Псков­скую область, или в Калининградскую. И список вывесили, кого куда направляют. Мне выпало в Калининград. Там мно­гих в Калининград распределили.

Еще один путь, приводивший людей сюда — неорганизо­ванный переезд, по приглашению родственников или самостоятельно. Такие переселенцы отличались особым складом харак­тера: они были решительны, рассчитывали только на себя и не ждали помощи от государства. Такой путь в Калининградскую область могли выбирать только самые отчаянные.

Ну и, наконец, самый массовый поток приезжающих в новую область шел по пути планового переселения в сельскую местность, которое началось в конце августа 1946 года. Были определены районы вербовки и задания набора по областям. Правительственное постановление запустило в дело огромный исполнительный маховик: по всей стране направлялись вербов­щики из переселенческих отделов, в газетах стали публиковать­ся письма первых калининградцев, призывающие земляков ехать в новые места. На улицах и в учреждениях разных городов появились объявления о вербовке.

В Просницком районе [Кировской области] инспектором отдела т. Бересневой К.А. с переселенцами проведено 18 бесед на темы:

1. Новое освоение земель (получение богатых урожаев).

2. Забота правительства о переселенцах.

3. Калининградская область — земля, которая принадлежит СССР, почему она была территорией Германии?

4. Природные богатства области.

5. Климат и т. д.

Из отчета переселенческого отдела Кировской области за 1949 год

ГАКирО. Ф. 2169. Оп. 25. Л. 14

Вербовка и вербовщики

Ключевыми фигурами переселения являлись вербовщики. Помимо штатных работников переселенческих органов и чи­новников из министерств были еще и неорганизованные вер­бовщики. Последние рассылались калининградскими пред­приятиями по разным промышленным центрам Советского Союза в поисках рабочей силы. Нередко те и другие вербовщики конкурировали друг с другом, стараясь переманить к себе людей различными посулами. Дело осложнялось и тем, что по стране одновременно шла вербовка и в другие районы.

Рассказывает Антонина Прокопьевна Отставных:

— После войны я с сестрой жила в Гродно. Как-то раз по дороге домой увидела объявление. В нем говорилось, что про­изводится набор рабочих и служащих в город Калининград на судостроительный завод. Я поговорила с сестрой, и мы решили уехать в Калининград. Вербовка проводилась в административ­ном здании с небольшими комнатами. Когда мы пришли, нас встретили сразу трое вербовщиков. Они наперебой уговарива­ли нас ехать на новые места: один — на шахты в Кузбасс, другой — на судостроительный завод в Калининград... Сейчас уже не помню, откуда был третий. Вербовщики тряслись, хва­тались за каждого человека. Их даже не интересовало, какими специальностями обладали потенциальные переселенцы. Они говорили, что если нет специальности, то сможешь приобрести ее на заводе. Каждый вербовщик старался уговорить ехать в его край. Один из них говорил нам: «Девушки! Зачем вам ехать в Калининград? Ведь вам там придется строить корабли под от­крытым небом». Но мы все же решили ехать в Калининград. Уговорил нас вербовщик с 820-го завода, работник отдела кад­ров по фамилии Голубев. Все три вербовщика, расхваливая прелести жизни на новом месте, упирали на то, что нам будут выданы подъемные и предоставлено жилье.

Постановления Совета Министров СССР и Совета Министров РСФСР не выполнены. Вместо 700 семей [в Калининградскую область] отправлено 339 семей.

Причины: недооценка некоторыми председателями райисполкомов политической важности планового переселения. Непонимание принципа добровольности переселения, отождествляя добровольность с самотеком, забывая о том, что добровольность есть результат глубокой массово-разъяснительной и организаторской работы, тогда как эту работу некоторые председатели райисполкомов не проводили и не проводят.

Безразличие к этому важнейшему государственному мероприятию со стороны некоторых секретарей райкомов. Они не хотят понять, что освоение Калининградской области и других земель, откуда с такими трудностями и жертвами наш народ изгнал врагов нашей Родины, имеет не менее важное политическое и народно-хозяйственное значение, как и все другие проводимые мероприятия.

Мне кажется, что райкомы партии должны быть заинтересованы в выполнении постановлений Совета Министров СССР по вопросам переселения, они ведь подписаны Товарищем СТАЛИНЫМ.

Из докладной записки старшего инспектора Переселенческого управления при Совете Министров РСФСР Николаева председателю Пензенского облисполкома Абрамову, секретарю обкома Морщинину, 19 апреля 1948 года

ГАПО. Ф. 2414. Оп. 1.Д. 14. Л. 79-80

Складывается впечатление, что самыми деятельными были вербовщики с 820-го завода (ныне завод «Янтарь») — очень уж часто они упоминаются в рассказах первых переселенцев. Вспо­минает Михаил Иванович Иванов:

— После войны мне пришлось некоторое время лечиться в военном госпитале. Когда я из него вышел в сорок седьмом году, один мой фронтовой товарищ сказал, что в наш город приехал человек из Калининграда, который занимается вербов­кой людей на судостроительный завод. Фамилия этого вербов­щика, как сейчас помню, была Яровой. Он сам работал на этом заводе, и оттуда его к нам послали набирать рабочих и специалистов по всем специальностям. Видно, туго было в то время с рабочими руками. Да и сам я в этом убедился потом, когда приехал и стал там работать. Этот Яровой расположился на частной квартире, и туда к нему приходили люди, желавшие уехать от тягот послевоенной жизни. Яровой беседовал с каж­дым, расписывая жизнь в Калининграде в самых радужных красках. Уговорив людей завербоваться, он давал им заполнить анкеты примерно такого содержания: «Я, такой-то, желаю по­ехать и жить в город Калининград...». Неженатым он говорил, что можно будет поселиться в общежитии возле завода или снять комнату. Еще говорил, что в Калининграде много пусту­ющего жилья и можно занять любую квартиру. Вербовщику верили, так как вся его внешность внушала уважение. Кроме этого он говорил, что если он вербованных в чем-то обманет, то те всегда смогут в Калининграде его найти и спросить за обман. Многие боялись ехать туда, так как знали, что это все-таки бывшая территория Германии и что там еще оставались немцы, которые вряд ли были настроены дружелюбно по от­ношению к русским. Лично я ехать не боялся, потому что в сорок пятом году воевал в Восточной Пруссии и именно там угодил в госпиталь. Да и вербовщик говорил, что немцы в Калининграде — временное явление, что скоро их будут высе­лять, а на их место привезут людей из Белоруссии и других мест страны, что этот край будет советским.

О том, как проходила вербовка на селе, также можно су­дить по рассказу уроженки Московской области Анны Иванов­ны Трубчаниной:

— Как-то летом в сорок шестом году пришли к нам на колхозное поле какие-то представители из райцентра и объяви­ли, что происходит вербовка желающих ехать в Восточную Пруссию. Многие испугались: как же это? Ехать в Германию, к врагам?! Меня мама считала в семье за старшую, так как сестра Зина работала в летнем военном городке и с нами не жила, а брат Миша еще не демобилизовался из армии. Я это объявле­ние сначала как-то мимо ушей пропустила. Потом собрали собрание колхозников, где сказали, что от нашего сельсовета надо отправить две семьи. Многие испугались. Из соседнего колхоза отправилась семья Затрускиных, и надо было отпра­вить одну семью из нашего колхоза. Я была девчонкой отчаян­ной и уговорила всю семью: поедем в Германию, посмотрим на новые края!

Льготы переселенцам

Наш собеседник — Сергей Владимирович Даниель-Бек — рассказывал:

— Когда вербовщики агитировали, немало привирали. Гово­рили, например, что можно найти в городе пустой особняк или квартиру и занять их. А мы за войну привыкли, что нас часто обманывали, поэтому на многое не рассчитывали и не разочаровывались. Главное, за чем мы ехали — за твердо нам обещанным военным пайком третьей категории для всех чле­нов семьи. И действительно, получали его четыре месяца.

Льготы, указанные в объявлениях и обещаниях агитаторов, выглядели по тем временам весьма привлекательно: бесплат­ный проезд, провоз имущества и скота (до двух тонн на се­мью); подъемные — 1000 рублей на главу семьи и по 300 рублей на иждивенцев; дом на селе — бесплатно; корова или ссуда на ее приобретение — в размере трех тысяч рублей. Кроме того, пере­селенцам прощались недоимки и давалось освобождение на три года от налогов и обязательных госпоставок.

...20. Обязать Министерство торговли СССР (т. Любимов):

а) продать каждой переселенческой семье колхозников специалистов сельского хозяйства] на месте по госценам: 1 пальто, 30 метров хлопчатобумажных тканей, 10 литров керосина, 10 килограммов соли, 40 коробок спичек — и каждому члену семьи: пару обуви, 1 головной убор (платок, шапка), по 2 пары носков и чулок, 2 катушки ниток и 1 кг хозяйственного мыла...

Из постановления Совета Министров СССР №1522 от 9 июля 1946 года

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 1.Л. 13

«Денег дали тысячу рублей, материал на пальто, ситец...» (Анна Андреевна Солдатова). «По-моему, на главу семьи триста рублей и на иждивенца — сто рублей. Я вот уже точно забыла, сколько давали. Помню, корову давали, овечек, по­росенка. Все бесплатно» (Александра Ивановна Митрофа­нова).

В воспоминаниях наших собеседников встречается много сведений о льготах: нам называли разные суммы подъемных, полученных при оформлении документов. Кто-то недополучил продуктов, кто-то — промышленных товаров. О многих льготах люди зачастую не знали, и этим могли воспользоваться чинов­ники, отвечающие за снабжение переселенцев. А иногда пересе­ленцам просто нечего было дать.

Колхоз дер. Просовицы Меленковского района [Владимирской области] на день переселения гр. Егоровой А.Д. в Калининградскую область имел на колхозной ферме всего лишь двух поросят и одиннадцать голов овец, а птицефермы совершенно не было и нет. Несмотря на то, что райисполком настаивал на том, чтобы выдали одного поросенка и двух голов овец, колхоз в выдаче упомянутых отказал, мотивируя отсталостью колхоза и наличием незначительного количества на ферме овец и поросят в этом большом, но отсталом колхозе.

Что касается отказа гр. Егоровой в оплате за выработанные ею трудодни, то причиной этому послужило отсутствие продуктов, которыми следовало уплатить гр. Егоровой за работу. По этим причинам, заявил тов. Прогрессор, ряд последних лет не получали продуктов за выработанные трудодни и все остальные колхозники упомянутого колхоза.

Из докладной записки инспектора И.Д. Лисина начальнику Переселенческого управления при Совете

Министров РСФСР, 2 апреля 1947 года ЦГА РСФСР. Ф. 327. Оп. 2. Д. 623. Л. 109

Возможно, кое-что забылось за сроком давности, да и не все воспользовались в полной мере льготами, перечисленными в постановлении №1522. И все же для многих переезд и прави­тельственные льготы казались спасением от голодной смерти.

Рассказывает Раиса Кузьминична Ежкова из Коврова:

— Поголодали в войну. Дочь я схоронила. Хотели хоть ос­тавшихся детей спасти. Муж у меня неплохо зарабатывал, по две тысячи до войны приносил. Добро наживали — диван купи­ли, шифоньер. А в войну пришлось вещи продавать, на про­дукты меняли. Я даже занавесочки с окон сняла и на базар понесла. На карточки сыт не будешь. Родне никому не говори­ли, что уезжать собрались. Только когда переселенческий билет получили, сказали им. Они нас провожать приходили. Ругали нас за то, что на немецкую землю едем. Как, говорят, будете с немцами жить? А что, немцы не люди, что ли? Такие же, как и мы. Вот. Оформили документы в горисполкоме и поехали.

Об этом же говорила и Татьяна Семеновна Иванова из Витебской области:

— В сорок четвертом году фашистов прогнали, я стала рабо­тать в колхозе. Голодно было. Ни комбайнов, ни вообще ника­кой техники. Поля заставлены разбитыми танками, машинами. Так что мы на себе пахали, боронили, сеяли. Была у нас одна оставшаяся лошадь, так мы ее потом от голода зарезали, разде­лили и съели.

Желание уехать от старой жизни порою имело под собой и другие основания. Зимой 1937-1938 годов у Александра Авгу­стовича Мелнгалва был арестован отец: «Мы приехали еще и потому, что на мать смотрели как на врага народа, вернее, как на жену врага народа. Мы думали, что на новом месте все будет по-другому».

Не слишком доверяя официальной агитации, люди стреми­лись получить побольше достоверных сведений от тех, кто уже побывал в Кёнигсберге или поблизости в Прибалтике.

Из воспоминаний Николая Петровича Мухина:

— Моя жена переговорила со знакомым чекистом. Тот знал Восточную Пруссию и сказал, что мы едем не на пустое место, что там город, как наш Ленинград. Хоть он и разбит, но жить будет где, и людей там наших, русских, будет много, так как вербовка идет по всей стране. Вот мы с женой и решились завербоваться.

Мнение и советы, особенно приглашения уже уехавших знакомых, являлись существенным фактором при принятии решения. Важно было зацепиться за кого-то, получить поддер­жку на первое время. Да и слова знакомых людей вызывали гораздо больше доверия, чем агитация уполномоченных, кото­рую те вели по долгу службы.

Это подтверждает в своих воспоминаниях Владимир Гри­горьевич Шмелев из Рязанской области:

— Мой брат Василий воевал в Восточной Пруссии. После войны он приехал домой, пожил немного, осмотрелся да и опять уехал. Завербовался. Письма нам писал, что жизнь здесь хорошая. Мы, мол, рыбы едим до отвала, селедочные головы даже не едим — выбрасываем за окно. А мы же в России рыбы-то и не видели. Ну если нам привезут хамсу, такая мелочь, так ее из-под полы продавали своим. Писал: приезжайте к нам, живем нормально, у нас тут лещи, судаки. А мы даже не знали, что это за рыба такая. У нас речушка небольшая была, так там огольцов наловишь. Вот и вся рыба. Мать пошла к уполномо­ченному и завербовалась.

Если же из знакомых или родственников никто в тех краях не был, люди ловили различные, порой самые неверо­ятные слухи о новой земле: «Сразу после войны пошли раз­говоры среди эвакуированных: «Поехали в Пруссию, там лежат снопы немолочены!» (Мария Ивановна Макеенко). «Ребята, которые приезжали из Кёнигсберга, говорили, что там есть все: и тушенка, и яичный порошок... А у нас даже после прорыва блокады было очень голодно» (Мария Дмит­риевна Машкина).

Одновременно ходили и другие разговоры:

— Многие отговаривали нас, говорили: «Вас там убьют, там же немцы живут!». И когда мы потом с подружкой Зиной Затрускиной прохаживались по перрону Белорусского вокзала в Москве в ожидании отправления нашего эшелона, подошел молодой милиционер и спросил: «Девушки, вы такие краси­вые, зачем вы туда едете? Ведь вас там убьют!». Он знал, куда мы едем, ведь наш эшелон был самым первым, везущим в Восточную Пруссию переселенцев по вербовке, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина.

— Нам говорили: «Куда вы едете на неметчину?». А нам что... Мы пацаны, нам интересно: «В Кёнигсберг едем! В Кё­нигсберг!» — вспоминает Владимир Григорьевич Шмелев, ко­торый будучи десятилетним мальчишкой отправился с семьей в свое первое путешествие.

Сквозь сито благонадежности

Проведение такой акции, как переселение, не могло обой­тись без тщательных проверок людей: область ведь была погра­ничная. Несмотря на острую нехватку переселенцев, процент отсеянных был достаточно велик, иногда излишне строгий от­бор сводил на нет работу вербовщиков.

Рассказывает И. Н. Р-ев:

— Пригласил меня секретарь райкома и сказал, что мне поручают набрать из района 250 семей. Я ходил по дворам, уговаривал людей. Многие соглашались. Набрал примерно сто сорок хозяйств. А выпустили только тридцать одну семью. Приехала комиссия. Из Москвы, что ли? Давай проверять. Многим стали отказывать. Всякое ведь было. Может, кто в плену был или во время войны командира не послушал.

Препятствием могло быть семейное положение, здоровье, состав семьи (требовалось иметь не менее двух трудоспособ­ных), политическая неблагонадежность. Если в хозяйстве не было коровы — таких тоже отсеивали, но лишь в первое время. Видимо, кто имел крепкое хозяйство, не очень-то рвался на чужбину, поэтому уже в 1947 году разрешили набирать и «бес­коровные» семьи.

Однако главным препятствием к переселению чаще всего оказывалась политическая неблагонадежность в том широком понимании, которое было характерно для послевоенного вре­мени. И приходилось организаторам переселения — исполко­мам — метаться меж двух огней: между строгим требованием выполнения планов переселения и директивами по благона­дежности.

Из архивных материалов известно, что на именном списке завербованных лиц должно было стоять заключение начальни­ка районного отделения милиции. В тех местах, где население в прошлом выступало против советской власти, проверяли осо­бенно тщательно. Так было, например, на Тамбовщине. «Бра­ли не всех, — говорит Сергей Герасимович Повожаев, — Очень тщательно следили. У нас из восьми человек четверо отсеялись. Выяснилось, что их родители у Антонова были в банде. Так прямо по фамилиям смотрели, кого нельзя отпускать». Строго отбирали тех, кому предстояло ходить в море (это особое от­ношение к морякам сохранялось еще долгое время). Суще­ствовали препятствия и чисто житейские, среди которых не последнее место занимал произвол местного начальства.

В Свищевском районе председатель колхоза «Красный Юнга» товарищ Иванов не отпускал на переселение в Калининградскую область колхозника Федина В.С. до тех пор, пока последний не дал согласия обменяться с ним домами. В этом же районе из колхоза им. Шмидта колхозники Волков С.Е. и Жирнова Д.А. с большими трудностями добились от председателя колхоза разрешения на переселение в Калининградскую область, но при выезде на станцию для погрузки в эшелон председатель колхоза т. Быков отказался предоставить им транспорт для перевозки своего имущества, и они были вынуждены взять с собой только кое-что из носильных вещей и до станции Белинская 20 километров идти пешком.

Из справки о выполнении плана переселения по Пензенской области, 10 июня 1949 года

ГАПО. Ф. 2414. Оп. 1. Д. 36. Л. 108

Чинимые со стороны председателей колхозов препятствия вполне понятны. У них — свой план, как он будет выполнен — высокое начальство не интересует, а тут еще людей забирают. Рабочих рук ведь мало: с войны кто покалеченный пришел, мно­гие и вовсе не вернулись. Иногда задержать желающих пересе­литься удавалось, а иногда и нет.

Рассказывает Татьяна Семеновна Иванова, уроженка Ви­тебской области:

— В правлении колхоза однажды мы нечаянно услышали разговор, что идет вербовка в Восточную Пруссию. Мы — я и две мои подруги — решили отправиться туда. Попросили в правлении колхоза, чтоб отпустили и выдали справки на пас­порта. Но нам заявили, что справок никаких не дадут — и так некому работать в колхозе. А потому нам ничего не остава­лось, как попросту сбежать из нашего родного колхоза «Побе­да» без всяких документов.

К слову сказать, желающие переселиться легко обходили многие препятствия, создавая фиктивные семьи, идя на другие ухищрения. Вербовщики смотрели на подобные нарушения сквозь пальцы: у них ведь был план набора...

Органы внутренних дел и безопасности старались тщатель­но контролировать всю кампанию по заселению Калининград­ской области. Они внимательно следили за настроениями сре­ди переселенцев с целью недопущения распространения лож­ных слухов и паники.

Настроение всех переселенцев здоровое. Так, председатель колхоза деревни Ланшино Серпуховского района Московской области Карасева перед отъездом в Калининградскую область заявила: «Я благодарю партию и Советское правительство за оказанную мне честь нести советскую жизнь в Калининград. Обещаю отдать все свои силы для того, чтобы на новом месте создать образцовый богатый колхоз».

Беспартийная колхозница Фетисова Е. М., 52 лет, сказала: «В родном колхозе я была лучшей дояркой. Я думаю, что все наши колхозники на земле, обильно политой кровью наших детей и мужей в борьбе с немецкими захватчиками, сумеют добиться в ближайшее время зажиточной светлой жизни.

Из докладной записки начальника управления МВД Московской области генерал-лейтенанта

Журавлева, 7 сентября 1946 года

ГАРФ. Ф. Р 9479. Оп. 1с. Д. 304. Л. 156

При обслуживании переселенцев органами милиции Боровичевского района 23/VIII с. г. было выявлено, что гр. Карпухин Сергей Михайлович, 1916 года рождения, уроженец дер. Платоново Опеченского района Новгородской области, демобилизованный из Красной Армии, проводил антисоветскую агитацию, направленную на срыв переселения. Последний заявлял, что в Калининградской области нет построек, придется жить в землянках, область голодная, урожайности хлеба не бывает, на территории области оперируют банды и т. п.

Карпухин арестован и для привлечения к ответственности передан в Боровичевское Р[айонное] Отделение] МГБ. Других случаев антисоветских проявлений в связи с переселением не зарегистрировано.

Из спецсообщения и. о. начальника управления МВД Новгородской области полковника Просвирина 18 сентября 1946 года (фамилия арестованного изменена)

ГАРФ. Ф. Р 9479. Оп. 1с. Д. 304. Л. 162

Не претендуя на подробную характеристику переселенцев, подчеркнем одну их особенность, о которой говорит Мария Тимофеевна Рыжухина, приехавшая из Горьковской области:

— Больше молодых ехали, пожилых мало. Если кто только стариков с собой возьмет. А так — молодые в основном. Тут работать надо было.

Молодые люди, еще не успев обзавестись хозяйством, семь­ей, были легки на подъем, проще переносили неудобства и трудности. Не следует также сбрасывать со счетов юношеский романтизм, максимализм и даже тщеславие.

— Вызвали нас в райком ВЛКСМ, — вспоминает Елена Ти­мофеевна Каравашкина, — предложили поехать в Калинин­град. Предлагали и квартиру, и работу, и еще оклад хороший. Я согласилась. Это было престижно. Да и девчонки уговарива­ли. Родня — в слезы: «Тебе что, дома не живется?!»

Характерной чертой многих переселенцев было отсутствие уверенности в своем будущем, ощущение временности пребы­вания на новых землях. Уезжая из родных мест в поисках лучшей жизни, многие стремились просто переждать тяжелые времена, не имея серьезных намерений остаться. Это подтвер­ждает и Наталья Павловна Снегульская:

— Если бы было плохо, то мы бы уехали обратно. По усло­виям вербовки предстояло отработать три года. Мы и не соби­рались здесь долго жить, потому что это не родная земля.

— Отец ездил в райцентр, где его сагитировали. Приезжа­ет домой и говорит: «Давай поедем. Будем без шубы ходить, там тепло. Наедимся рыбы. Года три поживем и уедем», — рассказывает Альбина Федоровна Румянцева, приехавшая из Мордовии.

Что касается таких деловых качеств переселенцев, как трудо­любие, добросовестность, то тут нам приходилось слышать са­мые разные суждения.

У Петра Яковлевича Немцова такое мнение:

— Не все переселенцы были хорошими тружениками. Мно­гие, очевидно, и на прежнем месте плохо работали. Потому что если хозяйство крепкое, то никуда человек не поедет — нет необходимости ехать от крепкого хозяйства.

Но много ли в стране, разоренной войной, могло быть крепких хозяйств?

Вспоминает Алексей Васильевич Трамбовницкий:

— Помню, в сорок шестом году видел эшелон переселенцев из Смоленской области. Они выходили из вагонов обшарпан­ные, оборванные, с ними были их голодные дети. С ними был их жалкий скарб и тощие коровы...

— Но среди переселенцев были и крепкие мужики, которые работали добросовестно, — утверждает Михаил Николаевич Мешалкин.

Глава 3. ПЕРЕЕЗД. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Сборы в дорогу

Долго готовились переселенцы в дорогу: оформляли доку­менты, паспорта, собирали вещи. Трудно расставаться с родны­ми местами, обжитыми не одним поколением предков, с хозяй­ством, пусть и не богатым, но нажитым нелегким трудом.

Вспоминает Валентина Федоровна Ершова из Рыбинска:

— Когда мы уезжали, то часть вещей, что смогли продать, продали, а что не смогли — раздали даром. Часть вещей так и оставили в квартире. С собой взяли большой сундук, в него положили посуду и матрацы, которые потом набивали соломой.

Естественно, это касается тех, чьи хозяйства война так или иначе пощадила. Но такие хозяева не спешили расстаться с родной землей. На переезд чаще всего решались малоимущие семьи. «Нечего было брать с собой. Как стояли, так и поехали», — горько вспоминает Анна Ивановна Тихомирова из Кали­нинской области. Одинокие ехали налегке. И почти каждый, переселяясь, надеялся все необходимое для жизни приобрести на новом месте.

Михаил Иванович Иванов из Гомеля говорит:

— Да и вербовщик советовал переселенцам, чтобы те много вещей с собой не брали. Потому что неизвестно еще, как дое­дем до места, так как в Литве, случается, обстреливают поезда.

Везли вещи в сундуках, в самодельных фанерных чемода­нах, многие завязывали свои пожитки в узлы и, закинув их за плечи, несли на станцию. Кое-кто вез с собой памятные вещи — то немногое, что связывало человека с родными местами: чудом уцелевшую старинную икону, деревянную прялку, вы­шитые полотенца. Мастера брали с собой инструменты, кресть­яне — косы, грабли, лопаты. Не расставались с гармонями, бала­лайками, гитарами. И даже кое-кто кошку вез с собой, чтобы по народному обычаю ее первой впустить в новое жилище.

— Самая памятная вещь, которая напоминала о прежней жизни, была швейная машина «Зингер», на которой шила для фронта и нижнее белье, и телогрейки. Долго она мне служила и на новом месте, — рассказывает Анна Александровна Гуляе­ва, приехавшая из Ярославской области.

Среди подобных вещей не последнее место занимал узелок с продуктами: на дорогу, на всякий случай — мало ли что мо­жет приключиться... Те, кто ехал по вербовке, получали сухой паек: сахар, хлеб, крупу, кое-кто даже масло и сыр. Но часто этих продуктов не хватало на весь долгий путь. Вот что гово­рит Ирина Васильевна Поборцева: «Дали-то, смех да грех, буханку черного, буханку белого хлеба да одну банку сгущен­ного молока на человека. Так вот и перебивались».

Крестьянские семьи везли с собой скот; если же своего скота не имели, бывало, перед отъездом получали коров и другую живность — овец, свиней, птицу — от колхозов. Для скота запаса­лись кормом: богатые колхозы давали сено без ограничений. Если ехали поздней осенью или зимой, везли с собой уголь и дрова для отопления в пути. В общем — «все свое беру с собой».

Многие, уезжая, плакали, ведь расставались с родными мес­тами, привычными традициями, своими земляками. Да и стра­шились предстоящей неопределенности... «Мы ехали в неизвес­тность, не знали, где будем жить и работать», — эта фраза по­вторялась в рассказах многих переселенцев.

Были и другие настроения. Рассказывает Анна Ивановна Трубчанина, приехавшая из Подмосковья:

— Уезжали с насиженного места без особого сожаления. Уезжали «в Германию» строить колхозную жизнь на новой земле. Провожать пришел весь колхоз. У дома был митинг, на котором в наш адрес говорились самые теплые слова. Нашей семье выделили две подводы, на которые мы погрузили свои пожитки, ящики с поросенком и двумя овцами, корову при­вязали сзади к телеге. Погрузили также ящик с курами, их штук тридцать было — пестрые, красивые такие. К вечеру при­ехали на станцию Раменское, переночевали там. Утром нам сообщили, что кур везти в Германию нельзя из-за какой-то болезни, что там «куриный карантин». И мы этих кур продали за полцены, так как надо было уже грузиться в эшелон.

О таких же торжественных проводах вспоминает Ирина Васильевна Поборцева из Могилевской области:

— В районном центре был митинг. Все говорили много хорошего. Когда стали уезжать, заиграл оркестр. Как нас тепло провожали, с цветами. Ну прям, как на подвиг!

Путешествие на «пятьсот-веселом»

Но вот отгремели митинги, оркестранты сложили своиинструменты и разошлись по домам. А людям предстояла дол­гая дорога к новому месту.

Для жителей сельской местности путь переселения начинал­ся за порогом собственного дома. Крестьян доставляли на ма­шинах до районных центров, там формировались эшелоны переселенцев.

— К каждому дому подъезжали военные машины. У кого что было — грузили, везли на станцию. В машину три-четыре семьи помещались. Коров тоже грузили на машины, — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова из Ульяновской области.

Отдельные вагоны собирались на узловых станциях в боль­шие эшелоны, насчитывавшие до шестидесяти вагонов. Поезда с переселенцами в шутку называли «пятьсот-веселыми», так как они шли долго и вне расписания, их часто загоняли в тупики или по непонятным причинам останавливали вдалеке от насе­ленных пунктов. Железнодорожная сеть еще только восстанав­ливалась, узкая европейская колея «перешивалась» на широкую, и зеленый свет был дан грузам промышленного назначения.

И вновь, как в годы войны, потянулись с востока на дале­кий запад страны длинные эшелоны вагонов-теплушек. Прав­да, заполненные уже бывшими солдатами, крестьянскими се­мьями, городской и сельской молодежью. Вагоны в поездах были одинаковые что для людей, что для скота — теплушки. Вдоль стен — нары, в середине вагона — печка-буржуйка. Был фонарь со свечкой.

Вот что вспоминает по этому поводу Нина Моисеевна Вавилова:

— Ехали трудно. Вагоны были битком набиты. Духота, тес­нота. Проветривали без конца — так сквозняк был сильный. В смысле «удобств» для детей стояли ведра, а для взрослых не было ничего. Эшелон часто останавливался, так мы всё успева­ли. Загонят в тупик — мы и помыться успевали. На каждой станции люди спрашивали: «Куда едете?». Мы отвечали, а они удивлялись: «На что родину оставили?».

Питались в долгой дороге тем, что заготовили перед отъез­дом, тем, что получили на карточки, купили в Москве во вре­мя стоянки поезда.

«Тогда в Москве всего можно было купить. И хлеба, и колбасы набрали», — вспоминает Александра Ивановна Мит­рофанова. А Раиса Кузьминична Ежкова дополняет: «Пе­реселенцев в Коврове перед отправлением в какой-то магазин повели и там выдали продукты: пшено, муку, сахар — все, что надо. Еще картошки закупили. Мы в дороге не голодали».

Конечно, жизнь в пути сытой назвать трудно, но в основ­ном ехали люди молодые, привычные ко всему. «Поел один раз в день — и ладно», — шутили переселенцы. «На больших станциях нас встречали специальные палатки, где можно было сделать покупки» (Григорий Иванович Меньшенин). «Вокруг поез­дов создавались настоящие рынки. Толпы народа. Продавали пуховые платки, одежду, еду, яблоки ведрами» (Маргарита Пав­ловна Алексеева). Не все имели деньги для таких покупок и, чтобы прокормиться в дороге, продавали свои вещи или меня­ли их на продукты. Дорого это стоило, но куда денешься?

— Многие солдаты продавали консервы американские. Все банки почти одинаковые, без этикеток. Не знаешь, что покупа­ешь: то ли мясная тушенка, то ли сгущенное молоко, то ли что похуже, — вспоминает Сергей Владимирович Даниель-Бек.

Пищу переселенцы готовили по очереди на печке-буржуй­ке. Кипятили чай, пекли картошку. В пути доили своих коров, так что молока всем хватало, остатки даже выливали. Во время долгих, многочасовых стоянок успевали варить пищу на кост­рах возле вагонов. Варили кто в чем: в ведрах, котелках, чугун­ках, разжигали самовары. Иногда эшелоны трогались без пре­дупреждения, и тогда приходилось хватать недоваренную пищу, тащить ее в вагоны.

Обычно переселенцев в дороге сопровождал вербовщик. Если он оказывался опытным, хорошим организатором, то старался облегчить переселенцам жизнь в пути: устраивал на больших остановках бани, покупал еду и т. д.

Заместитель начальника эшелона по массовой работе вместе с активом переселенцев в пути следования организует среди переселенцев массовую работу: проводит беседы и доклады, читку газет и литературы, снабжает газетами и текущей литературой, а также и другие массовые мероприятия.

Из инструкции начальнику переселенческого эшелона от 13 июля 1948 года

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5.Д. 81.Л. 21

В каждом вагоне по согласованию с командиром эшелона назначались старшие. Обычно это были пожилые, наиболее опытные мужчины, преимущественно члены ВКП(б), бывшие фронтовики. Старшие отвечали за порядок в вагонах, следили, чтобы никто не отстал, оказывали посильную помощь. Анна Ивановна Трубчанина вспоминает, что еще до отхода поез­да «начальник эшелона, пройдя по вагонам, предупредил всех, чтобы не отвечали на вопросы, куда мы едем». Вагоны запол­нялись людьми так, что в одних ехали семейные — по четыре-пять семей, а одинокие мужчины и женщины помещались по 25 человек отдельно друг от друга.

Наиболее важной задачей сопровождающих было доставить переселенцев до нового места жительства, никого не потерять в пути.

Нина Моисеевна Вавилова спустя годы сохранила доб­рую память о таком человеке:

— Сопровождал нас наш вербовщик. Помню, фамилия его была Семейкин. На покалеченную ногу припадал здорово. Хо­роший мужик был. Хлопотал о пайках. Помню, он приносил хлеб и какую-то крупу. Караулил, чтоб не сбежали, боялся. Подъемные-то люди получили по тем временам хорошие. Даст паровоз гудок к отправлению, а Семейкин наш бежит вдоль вагонов, стучит и кричит: «У вас все на месте? Посчитайтесь, может, кого нет?».

Несмотря на все трудности и лишения в пути, люди ехали с хорошим, бодрым настроением. Война закончилась, и они верили, что скоро построят новую, счастливую жизнь. «Дорога была очень веселой. Оптимизм был большой», — говорит Аг­ния Павловна Бусель, приехавшая из Костромской области. Ехали дружно, в пути пели песни, завязывались новые знаком­ства. «Девчата во время остановок на вокзалах выходили с гар­мошками и плясали прямо на перронах» (Михаил Александро­вич Горячев из Ярославля).

В пути состоялся митинг пассажиров переселенческого эшелона, на котором <...> они заявили, что отдадут все силы строительству новой советской области. Будущие новоселы, посылая привет калининградцам, заверяют, что образцово проведут весенний сев, будут самоотверженно работать над укреплением колхозов и совхозов области.

Калининградская правда. 1948. 26 февр.

Перед отправкой некоторых эшелонов вагоны были проде­зинфицированы, проводилась санитарная обработка людей — «прожарка от вшей», как говорили переселенцы. И только пос­ле этого выдавался посадочный талон.

— Эшелон наш сопровождали санитарные врачи. Постоян­но ходили по вагонам и проверяли всех пассажиров, — вспоми­нает Мария Тимофеевна Смурыгина, приехавшая из Сара­това.

Но большинство людей присутствия в эшелонах врачей не запомнило. Да и не жаловались ни на что измученные долгой войной люди. «Просто никому не было дела до этого. Все думали: скорее бы доехать», — говорит Александра Александров­на Медведева.

Подъезжая к Восточной Пруссии

Поезда первых переселенцев, прибывавших в новую об­ласть, надежно охранялись. «Впереди пулемет, сзади пулемет, когда проезжали Литву», — вспоминает Иван Федосеевич Ба­бенко. Такая охрана на случай происходивших обстрелов эшелонов считалась необходимой. Принимались и другие меры предосторожности: поезда шли в основном днем, старший эшелона, а часто им был военный, предупреждал, чтобы закры­вали окна и двери, не отпирали их, пока не поступит разреше­ние.

А вот что рассказала Екатерина Сергеевна Моргунова:

— В Литве долго стояли. Там в каком-то туннеле дорогу разобрали, вот мы и ждали. Дня четыре. Как к Литве стали подъезжать, нам велели в девять часов вечера двери закрывать, никуда из вагонов не выходить, если кто будет стучать — не открывать. Мужчинам нашим посоветовали, у кого что тяже­лое под рукой было, топор там или еще что, рядом держать. Но ничего не объясняли, кого надо бояться. И так все время, пока стояли возле туннеля.

Многие люди, особенно женщины, подростки, впервые от­правлялись в дальнее путешествие на поезде. Мария Тимофеевна Рыжухина, ехавшая из Горьковской области, вспоминает:

— Один раз мы чуть от эшелона не отстали. Опоздали на поезд. Двери закрыли. Мы побежали, на ходу залезли в вагоны, где коро­вы стояли, и так до следующей станции с коровами и ехали.

В Литве, чаще всего в Каунасе, поезда делали длительную оста­новку. Во время таких стоянок случались происшествия. Ночью в закрытые вагоны бросали камни, а Мария Матвеевна Кидрасова вспоминает: «Как только поезд остановился, все бросились к воде. Литовцы, местные жители, к колодцам нас не подпускали, кричали, что, мол, русские плохие. Еле уладили конфликт». Сергея Алексеевича Игнатьева поразила другая картина: «Во время остановки в Каунасе я запомнил, как по улице вели человек 150 мужиков и баб. Это литовцев выселяли, вели на погрузку».

Другие миновали эти места спокойно.

— Очень хорошо помню: когда приехали в Каунас, устроили для всех баню. Впервые за всю дорогу. Удивили удобства в бане. У нас-то в городе была обыкновенная баня, а здесь — душ, ван­ны. Местное население, литовцы, спокойно к нам относились. Иногда что-нибудь продавали из продуктов, — рассказывает Алек­сандра Андреевна Клюка, уроженка Тамбовской области.

По пути следования в Калининградскую область переселенцы были обеспечены свежими газетами, журналами и художественной литературой в Буе, Ярославле и Каунасе, а также были обеспечены настольными играми (шашки, шахматы, домино, детские игрушки и лото). Агитаторы-переселенцы Ведерников, Прокошев, Калинина, Тимкин, Козлова, Толмачев и Шестаков проводили беседы и читки газет по вагонам.

Из отчета переселенческого отдела Кировской области за 1948 год

ГАКирО. Ф. 2169. Оп. 25. Д. 14. Л. 51

Однако не только в переселенческих эшелонах прибывали люди в новую область. Ехали специалисты по направлениям министерств, выпускники вузов и техникумов по распределе­нию; ехали в одиночку и семьями. Добирались они обычными пассажирскими поездами, билет от Москвы до Кёнигсберга стоил всего семнадцать рублей — по тем временам дешево. Ехали в область и люди, не имевшие специальных предписа­ний, по собственной инициативе. Сложным был проезд в об­ласть для тех, кто не имел нужных документов.

Вспоминает Юлия Васильевна Гомонова из Смоленской области:

— В Кёнигсберг меня подговорила ехать подруга. Добрались с ней до Каунаса пригородными поездами, так как на прямой пассажирский поезд попасть было невозможно. А там военные помогли. Они высунули из окна поезда билеты и кричат: «Эти девушки с нами, вот их билеты!». Нас и пропустили. При подъезде к Кёнигсбергу меня задержали, ведь я не имела документов на право въезда в область. И прямо с поезда повели в комендатуру. В комендатуре главным был какой-то военный, но сидел там и милиционер. Тут же сидели задержанные спекулянты — везли водку. Но меня вызвали первой — девчонка. Я объяснила, что ехала с подругой, из вещей — только чемоданчик. Посмотрели содержимое чемоданчика, а там — одно белье. Потом отпустили.

Как видим, даже при таком пропускном режиме можно было попасть на территорию Восточной Пруссии без докумен­тов. Вот, например, подробный рассказ Валерия Михайловича Виноградова, бывшего беспризорника военного времени из Калининской области:

— Спустя двадцать дней после окончания войны я и не­сколько соседских пацанов пробрались на границу с Восточ­ной Пруссией. Мы знали, что пограничники с собаками прове­ряют эшелоны и потому прятались в металлоизделиях, кото­рые везли широким потоком для восстановления железных дорог в бывшей Восточной Пруссии: костыли, гайки, рельсы, шпалы. Под покровом ночи мы закапывали друг друга в эти гайки. А в первый раз я добирался до Кёнигсберга в воздушном ящике под вагоном. Мы были маленькие ростом, щуплые. Залазили в эти ящики, последний нас закрывал, а сам забирался на плат­форму и закапывался в эти гайки. В Кёнигсберге высадились на территории нынешней станции Калининград-Сортировочная. Прошлись по теперешнему Балтийскому району — все вок­руг было разрушено. Зрелище ужасное. Прошлись мимо Ка­федрального собора, походили по его подвалам, потому что нам кто-то сказал, что там сохранились буфеты. Мы искали себе пропитание и пристанище. Ночевали в разбитом трамвае, заброшенных железнодорожных вагонах. Было начало июня и довольно тепло. У нас была цель: достать себе какую-нибудь одежду и продукты. Мы были фактически босые, наша одежда была изодрана. Нередко мы становились в очередь у солдатс­ких кухонь, раздававших пищу немецким детям, они нам усту­пали дорогу. Но были и кухни, где кормили таких же, как и мы, русских детей. В районе нынешних улиц Комсомольской и Красной и парка имени Калинина бродили пятнистые черно-белые коровы, лошади. Везде стояли солдатские повозки, ма­шины. Все было пропитано атмосферой отдыха, эйфории, рас­крепощенности, радости. По городу везде велосипеды валя­лись; у нас в деревне такой «техники» не было, и мы ее осваи­вали, катаясь по асфальту. В брошенных квартирах мы подо­брали себе кое-какую одежду. Прихватили узелки с вещами, которые прятали в разбитых трамваях. У нас был «свой» трам­вай, который и стал нашим первым жильем на Калининградс­кой земле. Через несколько дней на таких же железнодорож­ных платформах мы отправились обратно. На границе с Лит­вой нас поймали и отвезли под конвоем в Смоленск, а там мы уже разбежались кто куда.

Прибытие

В Калининградскую область по плану подлежало переселить 50 семей рыбаков-колхозников. Фактически переселена 81 семья. На станцию Пабиау эшелон 442 прибыл [5 октября 1948 г.] на 9-е сутки. Средний состав семьи выразился в 4,74 человек вместо 5 человек по плану, вследствие чего мы имеем экономию средств, отпущенных на пособие переселенцам. <...> Вместе с эшелоном рыбаков в Калининградскую область был отправлен скот переселенцев: коров — 74, телят — 25, свиней — 6, овец, коз — 131, дом. птицы — 292, пчелосемей — 5.

Из отчета переселенческого отдела Куйбышевской области за 1948 год

ГАКуйбО. Ф. 4072. Оп. 1. Д. 14. Л. 1, 7

В дороге переселенцы видели разрушенные города и села России, Украины, Белоруссии. Но то, что открылось их взору на территории бывшей Восточной Пруссии, поразило даже фронтовиков.

Вспоминает Юрий Николаевич Трегуб, приехавший с родителями из Алма-Аты:

— Когда мы стали въезжать в бывшую Восточную Пруссию, когда проехали город Вилкавишкис, тут начался сплошной ад. Все было разрушено, все дома побиты, на железнодорожных путях вагоны покорежены, кругом противотанковые ежи, же­лезобетонные укрепления — доты, дзоты, брошенные орудия... Особые впечатления оставил город Инстербург. Когда подъеха­ли к станции, то она была вся разрушена. Торчали только столбы железные, на которых когда-то крепилась крыша, да металлические рамы без стекол. Вокруг обгоревшие кирпичи, в воздухе стоял запах гари — до сих пор помню его.

И все же страшные следы войны не могли заслонить у пере­селенцев естественного чувства любопытства. «Когда подъезжали к городу на поезде, поразили дома с черепичной крышей. Было очень необычно. Сразу ощущалось, что здесь жили совсем дру­гие люди. Крыши домов островерхие и красиво выглядели» (Алев­тина Васильевна Целовальникова, приехавшая из Рязани). Все вокруг казалось чужим, необычным, немного пугающим. И аккуратные деревенские домики, крытые красной черепицей и обсаженные деревьями дороги, и асфальт повсюду.

— Даже по развалинам, которые я наблюдала из окна ваго­на, — вспоминает Анна Андреевна Копылова, — сразу было видно, что это уже не Россия, а Западная Европа. Сердце не стучало, а колотилось. Все было вокруг интересным, незнако­мым, любопытным.

И вот Кёнигсберг — конец долгого и трудного пути. Эшело­ны разгружались в разных местах в районе Южного вокзала.

Из воспоминаний калининградской журналистки Марии Павловны Кубаревой:

— Вокзала в нынешнем его виде не существовало. Хотя зда­ние в основном сохранилось. Поезд остановился у какого-то временного строения барачного типа. Первое, что сразу же бросалось в глаза, — развороченные железнодорожные пути, огромное количество разбитой техники, завалы на товарной станции. Но подходили и разгружались поезда, продавались билеты, была маленькая камера хранения и зал для приезжих.

Вот как воскрешает в памяти свой приезд Александр Авгу­стович Мелнгалв:

— Мы приехали в Кёнигсберг в пасмурный, слякотный, хмурый, дождливый день. Это было 17 января 1947 года. Разгружались у двух деревянных бараков, там и был «зал ожи­дания». В барак набилась огромная масса народу. Нам уда­лось «захватить» скамейку, люди в бараке постоянно двига­лись. Мы просидели там двое или трое суток. И самое страш­ное — море клопов, они падали прямо с потолка! До сих пор помню, как они кусались... Через какое-то время я вышел на улицу. Справа и слева — болото, а впереди — развалины. Я вышел на уцелевший мост на нынешней улице Киевской. Кругом — тишина и развалины. Слева от железнодорожного полотна — сотни немецких паровозов. Смотрю с моста в сто­рону города: ни дымочка, ни машины, ни человека — одни развалины. Такая пустота! И так тоскливо стало на душе. Вер­нулся и говорю маме: «Давай, пока не поздно, обратно». Она отвечает: «Мы же получили деньги, нас вызвали», — успокоила меня кое-как.

Случалось так, что поезда, прибывавшие ночью, не разгру­жались, и люди ночевали на станции в вагонах. Вот что расска­зывает Михаил Иванович Иванов, приехавший в 1947 году:

— Нам сказали, чтобы мы не выходили из поезда. В городе неподалеку от товарной станции шла интенсивная стрельба. Я поинтересовался у военных, в чем дело, и те ответили, что это отлавливают «банду власовцев». Их потом еще долго отлавли­вали. Мы сидели в вагонах всю ночь, нас охраняли автоматчи­ки. Переселенцев предупредили, чтобы были бдительны. Наши женщины, приехавшие с детьми, от страха накричались и на­плакались. Людей даже апатия охватила, потому что они реши­ли, что их попросту обманули: при вербовке говорили, что в Калининграде все спокойно, а тут стреляют.

О своей первой встрече с новым краем рассказывает Екате­рина Сергеевна Моргунова, приехавшая из Ульяновской области в 1946 году:

— Прибыли мы на станцию Нестеров. Туман был сильный. Нам сказали: «Никуда не ходить, кругом снаряды». Некоторые закричали: «Куда же это мы приехали?!». Потом митинг был, музыка, оркестр военный. Сам первый секретарь обкома встре­чал. Фамилию не помню. Небольшого роста, полный такой. Хорошо одет, белые сапоги на нем были. Еще там был Галкин, председатель райисполкома. Он здесь воевал. Мы его потом сами выбирали. Секретарь говорит: «Нас здесь всего двенад­цать человек. Всего немножко. И вот вы — первый эшелон. Запела калининградская земля, замычали коровы, закричали петухи. Не бойтесь ничего, вас охранять будут!».

Особенно торжественно, с музыкой и хлебом-солью, встре­чали самые первые эшелоны. И, конечно, были митинги, на которых с приветственными речами выступали представители гражданского управления, военного командования, руководи­тели крупных промышленных предприятий. Владимир Петро­вич Филатов запомнил, что на вокзале стояло десять поход­ных кухонь с горячей пищей. Всех прибывших накормили сытным обедом, дали по буханке хлеба на семью. Торгующие организации устраивали продажу хлеба, сахара, мяса, рыбы, соли и других продовольственных и промышленных товаров. Прямо к вагонам подавали грузовые машины — «студебеке­ры». Встречавшие распоряжались посадкой людей, погрузкой вещей и отправлением машин.

Если дело происходило не в Кёнигсберге, а где-нибудь в маленьком городке или поселке, то вместо «студебекеров» и военных грузовиков запросто могли быть немецкие телеги или брички: смотря какими возможностями располагали встречаю­щие организации. Тут же, на месте выгрузки, проходила реги­страция переселенцев, выдача ордеров на жилье, распределение по местам работы. О том, как действовали официальные орга­ны власти по расселению переселенцев, поведал Николай Ива­нович Чудинов, долгое время работавший инспектором по приему и хозяйственному устройству переселенцев в Красно­знаменском районе:

— Переселенцы комплектовались уже на месте по районам, а мы здесь тоже стремились сохранить это. Они никак не хотели, чтобы людей из одного района расселяли по разным местам. Их свозили в один населенный пункт, в один колхоз. Мы заранее готовили населенные пункты для размещения пе­реселенцев. Я лично осматривал каждый поселок, записывал характер жилья, какой где требуется ремонт. Мы ведь в сорок шестом году сняли почти три тысячи дверей со зданий в Добровольске (Пилькаллене) для того, чтобы переселенцам отдать их на ремонт своих домов.

В мою задачу входило знать, когда эшелон прибудет, а я это знал, так как подолгу жил в Шталлупенене, имел связь с военными. И когда эшелон оказывался в Минске, нам уже по селектору сообщали о его прибытии. Тогда я связывался с Черняховском, где за нами были закреплены воинская часть и автоколонна. Они со своими «студебекерами» ехали в Несте­ров и ждали эшелон. Приходилось около четырех-пяти часов стоять, иногда и по полсуток. Как только подходил эшелон, я вызывал начальство и людей, которые прибывших развозили по населенным пунктам. Я тем временем всех переселенцев регистрировал — принимал по документам от начальника эше­лона. Переселенцы приезжали, допустим, в колхоз «Победа».

Считали, сколько семей. Например, сорок семей или сорок пять — из одного района, тогда все сорок пять оставляем, пото­му что резервы у нас есть. И им сразу выдавал ордера. А когда они уже размещались, тогда наше начальство ехало туда и орга­низовывало колхоз. То есть проводило собрание, выбирало председателя, членов правления. И начиналась нормальная жизнь.

Каждой переселенческой семье на ремонт квартиры, если он требовался, можно было получить до десяти тысяч рублей креди­та. Была даже создана переселенческая строительная контора. Работники приезжали, определяли объем работ. Если сам хозя­ин может сделать то, что надо, — пожалуйста, делай сам. Ему эта работа оплачивалась: составлялась смета, подсчитывались расхо­ды, это все оформлялось кредитом, а потом ему приходилось выплачивать 50%. Но практически из переселенцев, кто отсюда не выезжал, никто ничего не выплачивал, все списали. Сталин денег не жалел, так говорил: «Надо показать, как здесь жили фашисты, а вот что из себя представляет наш общественный и государственный строй». И потому здесь спрос потом был боль­шой, особенно когда жалоб было много. Жаловались, как пра­вило, на то, что переселенцам здесь обещали много, а дали мало.

Без митингов

Не всегда переселенцев встречали митингом, полевой кух­ней со щами и ордером в благоустроенный дом. Некоторые приезжали ночью, в дождь, высаживались в придорожную грязь, а то и несколько суток проводили на станциях в вагонах.

В январе из БССР приехало 800 колхозников. Двое суток они просидели на ст. Черняховска без горячей пищи, хотя руководители облторга и Черняховского торготдела были предупреждены об их приезде за 4 дня. До сих пор многие колхозники-переселенцы не могут купить соли, керосина и других товаров первой необходимости.

Калининградская правда. 1947. 1 февр.

Мария Григорьевна Жлобина вспоминает о своем приез­де в 1949 году:

— Нас встречал председатель колхоза. Он был в таком рва­ном кожухе, что мы подумали: «Ничего себе председатель, ка­кой же у него колхоз?».

На станциях переселенцы начинали разгружать вагоны, выносить вещи, выгонять скот, грузиться по машинам. Неред­ко приходилось самим расчищать себе дорогу: растаскивать бетонные заграждения, засыпать воронки. В тех случаях, когда коров, привезенных переселенцами, было много, их не перево­зили на машинах, а гнали своим ходом.

— Из каждой прибывшей семьи один человек оставался, чтобы перегонять корову, а остальные — уезжали машинами. Стадо мы перегоняли со станции до поселка Постникен с вече­ра до четырех часов утра. С нами были три солдата-автоматчи­ка, они показывали дорогу, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина.

О том, что проезд от станции до места жительства был сопряжен с опасностью, можно найти упоминания и в других интервью. Правда, такие свидетельства относятся в основном к первым месяцам после окончания войны. Одно из них дала Екатерина Михайловна Ковалева:

— Во второй половине августа сорок пятого года нас повез­ли из Кёнигсберга на машине в военный совхоз в Инстербургском районе. Ехали мы через Гвардейск. Около него начина­лись леса. Шоферы (было несколько машин) сказали: «Ложи­тесь вниз и крепко держитесь: будут обстреливать». И, действи­тельно, как только машины на большой скорости въехали в лес, из-за деревьев нас обстреляли. Это были, как говорили водители-бывшие солдаты, недобитые фашисты. Проскочили мы удачно, никого не убило. Ехали без охраны.

... переселенческий отдел Брянского областного управления сельского хозяйства во многих случаях неправильно адресовал эшелоны, в телеграммах часто сообщал совершенно другие районы и станции назначения, а также засылал переселенцев в районы, не соответствующие планам привозки. Все эти недостатки дезориентировали отдел и создавали путаницу при встрече эшелонов, вследствие чего в некоторые колхозы приходилось вселять переселенцев в неподготовленные дома.

Из отчета переселенческого отдела Калининградской области за 1953 год

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5.Д. 144. Л. 5-6

Не очень светлые воспоминания о первых днях пребыва­ния на новой земле остались у Евдокии Ивановны Черкановой, которая сейчас проживает в Брянске.

— Нас погрузили на машины и повезли. Ночь уже была. Выгрузили где-то в лесу. Шофер говорит: «Мне приказано вас в этот район доставить, а тут уж вы сами разбирайтесь». И уехал. А темно уже, ничего не видно. Отец говорит: «Надо утра дождаться, там разберемся». Мама уже заговорила о том, что­бы ехать назад, домой. Построили шалаш из веток. Так мы и переночевали. Отец утром пошел осматриваться. Приходит, говорит, что метров за восемьсот от нас есть хутор, там живут наши брянские переселенцы, потом метров за триста еще один хутор. Дом там не очень хороший, стекол не было, дверей. А крыша почему-то крыта соломой. Везде дома крыты черепи­цей, этот — соломой. Рядом была большая конюшня и хоро­ший сарай. И конюшня, и сарай покрыты черепицей. Отец говорит, мол, мы здесь долго жить не будем, поживем года два-три и уедем. Стали устраиваться. Двери откуда-то притащи­ли, стекла по кусочкам вставляли. Отец еще говорил, что если в доме плохо будет, можно и в конюшне жить, так как там все отделано, забетонировано. Рядом был сад: и яблони, и другие какие-то деревья. Очень нам понравился. Это место мы так и называли по-немецки — Попелькен.

Удобнее всего, конечно, было тем переселенцам, которые приехали в область по целевым направлениям на конкретное промышленное предприятие или в учреждение. Тогда легче решались многие бытовые проблемы. Часто вначале приезжал глава семьи, обустраивался, а потом уже ехал за семьей. Анато­лии Адамович Поплавский в новую область поехал по на­правлению министерства финансов РСФСР. В облфинотделе Куйбышевской области, где Анатолий Адамович тогда работал, ему предложили самому выбрать район вселения.

— Выбрал по карте Кройцбург. Это было личное желание. Я увлекался охотой, рыбалкой. А по карте видел, что у Кройцбур­га и озеро, и лес рядом. За семьями мы хотели ехать сразу. Но нам сказали: «Что вы, как цыгане!». Боялись отпустить, чтобы мы не разбежались. Поэтому сразу — к месту работы, приказы о назначении суют в руки. А семье выслали вызов.

Первые впечатления

Первые впечатления зачастую бывают самыми яркими, самыми запоминающимися. Большинство переселенцев не имело ни малейшего представления о крае, в котором им предстояло жить. Они понимали, конечно, что после жесто­ких боев Кёнигсберг не может остаться нетронутым, но дей­ствительность оказалась страшнее самых мрачных ожиданий. Алексей Николаевич Соловьев вспоминает, что их грузо­вик ехал по фактически мертвому городу: «Первое ощуще­ние удручающе жуткое. Это был август сорок восьмого, а люди навстречу не попадались. Завалы, остовы зданий. В центре города все разворочено. Удивились, когда увидели несколько неразрушенных зданий, встретили людей... Зна­чит, не так уж страшно». «На стенах полуразрушенных зда­ний кое-где еще свисали остатки вывесок былых магазинчи­ков; были видны написанные черной краской прямо по штукатурке громадными буквами немецкие пропагандистс­кие призывы: «Мы не капитулируем!», «Тсс! Враг подслуши­вает!» (Мария Павловна Кубарева).

Да, все переселенцы сходятся во мнении, что Кёнигсберг произвел на них впечатление обгоревшего, разрушенного до основания города, который давно покинули его жители.

Манефа Степановна Шевченко приехала из Челябинска в 45-м году по вызову своего жениха, который остался здесь после окончания войны. На поезд сесть не было никакой воз­можности, зато удалось попасть на самолет.

— Когда я прилетела, меня Саша встретил на машине. Мы из аэропорта поехали в Кёнигсберг. Мы так долго ехали, что я не выдержала: «Господи, когда же мы в город-то приедем?». Тогда Саша повернулся и сказал: «Мы уже десять минут по городу едем». Батюшки мои! Города не было! Одни развалины. Только кое-где вились дымки. Это были немцы. Они жили в этих развалинах. О водопроводе и электричестве оставалось только мечтать. Трамвайные пути разбиты. «Как тут можно жить?» — подумала я.

Эта жуткая картина изуродованного города дополнялась тем, что по улицам бегали целые полчища крыс, а по ночам, когда стихал дневной шум, от ветра грохотало ржавое железо на остовах коробок бывших зданий. В разбитых домах было слышно, как из труб вытекала вода. Улицы были без света. Казалось, что восстановить город будет выше человеческих сил.

Люди не только видели оставшиеся после войны развали­ны, но и подмечали то ценное, что сохранилось от вековой немецкой культуры.

— Даже по остаткам зданий видно было, как красив был город до войны. Улицы вымощены булыжником, зеленые от деревьев. И несмотря на развалины, меня охватило чувство какого-то благоговения. Жалко было, что такой красивый го­род был разрушен. Мы лазили по Королевскому замку. В нем была разрушена только верхняя часть, а все коммуникации, подвалы не пострадали. Все было ухожено, к каждому домику вели мощеные дорожки. Домики, даже их развалины, окружал ухоженный кустарник. Видно было, что раньше здесь жили люди, ценившие природу, красоту и свой уют, — вспоминает Анна Андреевна Копылова.

Необычными показались Марии Павловне Тетеревлевой яркие черепичные крыши: «Они были такого сочного цвета при весеннем солнце и после дождя, что казалось, их подкра­шивают время от времени». Ариадну Павловну Башилову поразила мощь городских фортов, многие из которых не пост­радали; вызывали удивление узкие мощеные улочки в центре города, дороги со специально выделенными участками для проезда велосипедистов и небольших тележек, пешеходные до­рожки, выложенные фигурными плитками. По свидетельству Григория Ивановича Меньшенина, некоторые переселенцы из российской глубинки щупали руками асфальтовое покры­тие: такого они раньше не видели. Необычным казалось и то, что почти все дороги, в том числе и между населенными пун­ктами, были обсажены деревьями, а стены домов зачастую уви­ты диким виноградом.

В поселках переселенцев встречали крепкие каменные дома с непривычной внутренней планировкой, в комнатах — обои, стены на кухнях выложены кафелем. Кое-где сохранилась кра­сивая резная мебель, музыкальные инструменты, большие часы с боем. «В России жили в деревянных домах, — говорит Анато­лий Семенович Карандеев, а сюда приехали и как в сказоч­ную страну попали: полы паркетные, печи кафельные, стены крашеные. Краска тогда у нас была редкостью. В России я до этого краски не видел».

Приехавшие весной переселенцы поражались тем, что го­род буквально утопал и зелени и цветах. Маргарита Серафимовна Золотарева вспоминает канал в районе Центрально­го рынка:

— Все вокруг было усыпано маргаритками и фиалками. То был сплошной ковер. Берега канала украшали плакучие ивы, это были громадные деревья, ветви которых ниспадали до воды и образовывался своеобразный шатер. Была удивительная ти­шина, и когда я в первый раз пришла туда ребенком, просто случайно забрела, то остановилась в восхищении: казалось, это какое-то сказочное царство.

Своим великолепием поражали городской пляж, красивые витые чугунные решетки и скамейки, цветочные клумбы и скульптуры, прекрасно оформленные внутренние дворики жилых зданий. Немцы, несмотря на разруху, продолжали за ними ухаживать. Еще одно яркое впечатление — чистая Преголя. Пе­реселенцы вспоминают, что в реке ловился снеток. А еще здесь водились щука, лещ, угорь!

Впечатление ухоженности и уюта оставляли и поселки обла­сти. Вот каким запомнился Екатерине Петровне Кожевни­ковой Приморск 1947 года:

— Что в глаза бросилось? Порядок. Все разрушено было, но все в цветах. Все в цветах абсолютно. Поверите? Жасмин. Од­ной сирени только несколько видов: и персидская, и турецкая, и разных цветов. Рос такой кустарник цветущий, что я даже не знаю, как он называется. Сколько пионов было! И у них как сделано: сходит снег, начинает зацветать что-нибудь одно, потом другое и цветет до зимы, пока не начнутся морозы. В каждом дворике такая загородочка. Не как у нас сейчас: понаставили все штакетники, у кого покосился, у кого покривился. У них была живая изгородь. И знаете, такими ступеньками: одна — выше, другая — ниже, третья — еще ниже. И начинает все это цвести снизу доверху. Все это сплеталось с другими растениями: дикий виноград, плющ, еще что-то. А парк у нас? Вы ведь посмотрите, какие реликтовые деревья были. Многие привозные. Здесь чина­ра растет, пихта, пробковое дерево, бук, пирамидальный дуб. И все это рассажено не просто аллеями, а как в природе растет.

И, конечно, остались в памяти первые встречи с немецки­ми жителями, которых ожидали с любопытством и страхом. Первое время переселенцы боялись пользоваться водой из от­крытых колодцев, думая, что она может быть отравлена. Опа­сались поджогов и внезапных нападений, особенно ночью. Спали по очереди, или мужчины сторожили, ходили вокруг домов с колотушками.

— Первую ночь очень намучались, — рассказывает Иван Се­менович Блохин. — Водившиеся в лесу дикие кабаны забежа­ли во двор и наделали много шума. Мы перепугались, потому что боялись нападения немцев, хотя их в поселке не было.

Первая встреча с немцами запомнилась Сергею Владими­ровичу Дан и ель-Беку:

— Прибыли на станцию Калининграда. Из эшелона много не рассмотришь, вагоны-теплушки закрывались плотно. Оста­новились, открыли двери... Когда мы собирались, ехали, есте­ственно, не могли не думать о немцах, и ненависть заочно была большая. А тут вагон обступили немецкие ребятишки, аккуратно одетые, но очень худые и бледные. Они просили подаяние. В поезде нашлись такие, кто кое-что понимал по-немецки. И даже завязался какой-то разговор... Какая там нена­висть!

Спустя многие годы с волнением вспоминает о своих пер­вых впечатлениях от увиденного в Калининграде Анна Иванов­на Рыжова:

— Не видела я таких зеленых городов. Мне тогда показалось, что это символ. Молодая зелень — это возрождение. Я почув­ствовала, что должна что-то сделать для этого наверняка неког­да прекрасного города. Чтоб гармония была. Да я тогда слиш­ком молода была и верила, что эту землю надо русской сделать. В общем-то, как и все тогда.

Глава 4. ЖИЛЬЕ. БЫТ ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ

Первое пристанище

Говоря о жилье переселенцев, следует учитывать одно важ­ное обстоятельство: разницу сроков прибытия переселенцев в область. Военные, которые после боев за Восточную Пруссию остались на ее территории, имели возможность вселиться в сохранившиеся квартиры и особняки. Зачастую с полностью уцелевшей обстановкой. Гражданское население стало прибы­вать позже, во второй половине 1945 года. Понятно, что запас просторных особняков к тому времени истощился, и поэтому переселенцам доставалось жилье, требующее основательного ремонта. Но и такого становилось все меньше, положение с квартирами ухудшалось, и приехавшие в область после 1948 года иногда начинали новую жизнь почти что с нуля...

Первое жилье переселенцев — это, как правило, временное пристанище, перевалочный пункт, на котором люди задержи­вались от двух-трех дней до нескольких месяцев; пока не нахо­дилось место постоянного проживания. В 1946 году стала ра­ботать первая в городе гостиница — холодная и неустроенная даже по меркам тех непритязательных времен. О ней рассказы­вает Мария Павловна Кубарева:

— Поселили меня временно в полупустой гостинице на ули­це Пугачева (теперь гостиница «Чайка»), которая совсем не отапливалась. Поверх одеяла вынуждена была укрываться ват­ным матрацем и все равно мерзла. Спасибо женщине-комен­данту, которая размещалась с сынишкой в бывшей ванной комнате с цементным полом, но зато с железной печкой. В сильные холода она пускала меня к себе на ночь: я спала на полу, подстелив два матраца.

Мария Тимофеевна Рыжухи на приехала по вербовке в деревню Кострово в 1949 году:

— Нас пять семей поселили в одну комнату. Прямо на полу спали, никто не разбирался, где кто. С жильем было плохо. Во всей деревне три-четыре дома целых стояли, а приехало 25 се­мей... Так и жили. Построят два-три дома и расселят туда не­сколько семей. Потом еще.

На ГРЭС № 5 прибыло более 40 молодых рабочих. К приему и размещению их руководители электростанции не подготовились.

По распоряжению директора электростанции т. Меликяна наспех забили досками окна одного из полуразрушенных домов и назвали его общежитием. Имевшиеся комплекты постельных принадлежностей разделили между всеми прибывшими: кому досталась подушка, кому — матрац, а кому — простыня.

Калининградская правда. 1948. 18 мая

Нередко людям приходились жить прямо на месте работы: в школах, конторах, красных уголках, складах. Матрена Федо­товна Букреева в 1945 году устроилась поваром в воинскую часть в городе Кранце. Там, в столовой при части, она и жила. Спала прямо на столах. Елену Тимофеевну Каравашкину направили в Калининград в 1946 году по комсомольской путе­вке для работы в милиции: «Поселили меня прямо в здании управления милиции — нынешний корпус КГТУ. Комната — человек на пятьдесят. И мужчины, и женщины — все имеете. Нет ни окон, ни дверей...».

Кто и как распределял жилье?

Поначалу вообще никакой системы распределения не было. Люди приезжали, искали ближайший от места работы пустой дом и селились. Если хотели...

Для нас сейчас эти рассказы звучат почти неправдоподобно.

— Жилье выбирал сам, так как был холостяк. В Зеленоградске на улице Сталинградской (теперь Железнодорожная) в доме №21 жил один офицер в двухэтажном доме. Я там поселился на втором этаже. Мог занять и особняк: рядом были пустую­щие дома, — вспоминает Петр Тихонович Шевченко.

— С поезда людей развозили по городу. Подвозили к како­му-нибудь дому в нынешнем Балтийском районе, спрашивали: «Нравится?». Если нравилось, то переселенец с семьей оставал­ся. Так моя семья поселилась на втором этаже двухэтажного дома (из рассказа Николая Петровича Мухина).

Надежда Дмитриевна Макушина приехала в Кёнигсберг в 1946 году. Квартиру она себе искала следующим образом: «Сели в пролетку и поехали по городу. На улице Тельмана было много пустых домов, но они предназначались для облас­тного гражданского управления. На улице Горького многие дома были разбиты и непригодны для жилья. Едем с Тельмана, вдруг этот дом, где я сейчас живу, приглянулся. На третьем этаже была свободная квартира».

Сейчас удивительно, почему люди нередко предпочитали селиться по несколько семей в одном доме, а не занимали целый особняк. Тому существовало несколько причин. Первая — особняк зимой трудно протопить в одиночку. И вторая при­чина, самая главная, — страх.

— А как ему не быть? — замечает Анна Ивановна Рыжова, приехавшая в область в 1947 году. — Огромный город, незнако­мый и пугающий. К развалинам подходить боялись: вдруг взор­вется что-нибудь. Да и не только развалины пугали. Люди боя­лись отдельными семьями селиться в роскошных особняках. Так из них делали коммуналки. Вместе — спокойнее.

Вскоре, однако, столь идиллические времена закончились — в расселении был установлен определенный порядок. По этому поводу Яков Лукич Пичкуренко, участник Восточно-Прус­ской операции, заметил: «Все сохранившиеся дома и квартиры были вскоре взяты на учет, и когда приезжало население по оргнабору, оно получало ордера на вселение». Жилым фондом ведали сначала военные комендатуры, а после их ликвидации — гражданские управления. В селах дома распределяли председа­тели колхозов или же совхозное начальство. На крупных пред­приятиях действовали жилищные конторы.

Правда, система ордеров еще не была слишком строгой. Если квартира или дом не нравились, первые переселенцы по­чти всегда имели возможность сменить место проживания. Занимали новую квартиру, договаривались с жилищной конто­рой, и там задним числом выписывали новые ордера на уже занятое помещение. Так что некоторое время у переселенцев сохранялась возможность выбора жилья. Такой выбор был и у Анатолия Григорьевича Ярцева.

— Дом в поселке Добрино (Наутцкен) дали сразу. Три ком­наты на восемь человек. Все в доме было: рамы, окна, стекла, отличные сараи, колодец, печки. Не хочешь в этом доме жить — выбирай в следующем поселке. Нам предлагали пять вариан­тов в пяти поселках совхоза № 72.

Не всегда то жилье, которое доставалось переселенцам, пу­стовало.

— Когда в 1947 году я пошла работать в школу, — вспоминает Манефа Степановна Шевченко, — мне до работы было очень плохо добираться, ведь трамвайные пути не действовали. Тогда мне и мужу дали ордер на любой дом в районе школы. Мы с мужем очень долго выбирали, и нам наконец пришелся по вку­су один домик. Там жили четыре немца. Представители домоуп­равления предложили им выселиться в течение двадцати четырех часов. Причем, заметьте, брать с собой вещи не разрешили. Вернее, разрешили взять узелок весом не более двух килограм­мов, и только в некоторыхслучаях, если, допустим, многодетная семья, то разрешали брать груз до семи килограммов.

...в коммунальных органах царит хаос и самоуправство, системы руководства нет. В вопросе распределения жилплощади и ее заселения нет твердой системы; этим вопросом занимаются все, начиная от домоуправов, которые допускают беззаконие и самоуправство, и кончая работниками горжилуправления, которые дают «пример» беззакония своим подчиненным. <...> На улице Мельничной за бесценок целый квартал домов таким путем продали работникам мелькомбината.

Из сообщения прокурора Сталинградского района Бондаренко заместителю прокурора Калининградской области

т. Матвееву от 11 февраля 1948 года ГАКО. Ф. 231. Оп. 6. Д. 2. Л. 20-22

Из-за нестабильности системы распределения жилья разви­лась спекуляция квартирами, жилплощадь занималась сверх вся­ких установленных норм, особняки продавались в личную соб­ственность по заниженной стоимости. Вот что вспоминает по этому поводу Мария Павловна Тетеревлева:

— Сначала мы поселились в гостинице, в которой муж до моего приезда жил уже три месяца. Обеспечивать жильем нас никто не собирался, муж его искал сам. Какой-то знакомый порекомендовал ему домуправа, и за соответствующую неофициальную плату нас поселили в особняке на улице Гоголя. Дом был в хорошем состоя­нии. Нам достались две комнаты на первом этаже.

Лариса Петровна Амелина, прибывшая в область в 1946 году, была направлена в поселок Смайлен недалеко от Гумбиннена:

— По ордеру нам достался совсем разбитый дом. Мы в нем жить не захотели. С нами приехала одна девушка с Украины, ее немцы в войну в Германию угнали, как раз в Восточную Пруссию. Хорошо знала эти места. Так она сказала, что рядом должны быть хутора, где можно и дом найти. 14 действитель­но, мы походили вокруг и нашли дом на хуторе. Взяли его на две семьи. А с тем ордером разобрались потом, уже года через три. Оказалось, нам его подменили. Сейчас таких махинаторов много, и тогда были. Мужики получали ссуду на ремонт дома, сами селились в хорошем доме, а деньги себе забирали. Но мы так и остались на хуторе, три года там прожили.

Ни окон, ни дверей

Довольны ли были переселенцы полученными квартирами? Большинство, не имевшее на родине никакого жилья, безус­ловно, да. Были рады комнате с печкой, тесной квартирке, любому углу... Надежда Карловна Киреева после нескольких месяцев жизни в переполненном общежитии получила в 1948 году отдельную комнату: «Ох, я и радовалась! Комната соб­ственная. Окно в парк выходит. Никаких мне развлечений больше не надо было: я комнатой наслаждалась. Это для меня главная радость была». «Мне повезло, — говорит Нина Андреев­на Маркова, — старик-литовец продал мне комнату в пять квадратных метров за пятьсот рублей в Каштановом переулке. В ней и сейчас люди живут. Грязь оттуда выгребала лопатой».

Грязь — не самое худшее, что могло ожидать вселяющегося человека. Мария Сидоровна Стайнова вспоминает:

— Выделенная нам в Калининграде на улице Печатной квар­тира была грязная. Чтобы отмыть пол, мы поливали его кипят­ком, а потом отскребали. В квартире не было ни одной целой двери, даже входной. В одном окне не хватало половины сте­кол. Муж отправился в разбитый дом напротив, взял там дверь — она оказалась мала. Чтобы загородить вход в квартиру, мы ее к дверному косяку прислонили. Так, с прислоненной дверью, прожили три дня.

Такую же картину рисует рассказ Василия Андреевича Годяева:

— В 1948 году, в апреле, после выселения немцев, нам от судоремонтного завода дали одну комнату. Наша комната на­ходилась на первом этаже, а второй этаж был пробит снаря­дом. Длительное время мы жили на кухне — большая комната была забита, потому что туда со второго этажа лилась дождевая вода через развороченную крышу. Со временем отремонтиро­вали маленькую комнату. Как-то раз прихожу домой, а двери кто-то снял. Я побежал в соседний дом и тоже снял.

Часть домов была разграблена еще до массового заезда пере­селенцев. Очень многое — ванны, газовые колонки, кафель, пар­кет, даже шпингалеты с окон — снималось, а потом продавалось.

Плохое или хорошее, но в конечном счете люди жилье получали. И от них зависело, в каком состоянии будет нахо­диться место их обитания. Одни берегли дома, ремонтировали и обустраивали их, другие же приводили их в полнейшую не­годность. По этому поводу Петр Яковлевич Немцов справед­ливо заметил:

— У кого на старом месте дома был порядок, тот и на новом месте его поддерживал; а кто раньше плохо работал — а сюда многие приехали из тех, кто работал не очень хорошо, — у того и здесь все приходило в упадок. У одних около дома — чистота, а у других везде мусор валяется. Некоторые даже ста­вили коров в домах, ведь комнат было много, чтобы лишний раз не выходить на улицу. В таких зданиях полы прогнивали, и дома приходили в негодность.

О таких же нерадивых хозяевах вспомнил Андрей Степано­вич Чубарев, живущий в области с 1945 года:

— Как-то мы ехали через Славск и зашли в одно имение, где жили переселенцы из Мордовии. На первом этаже особняка стояли коровы и кони, на втором — свиньи и овцы. На тре­тьем, где жила раньше прислуга, разместились сами. Мы спро­сили: «Как живете?» — Они говорят: «Хорошо! Даже скот и тот живет на паркете!».

[В совхозе № 47] лучшие дома заняты не переселенцами, а комендантом тов. Рахимовым, бухгалтером тов. Прудниковым, кладовщиком Бондаревым и многими другими. Жилфонд разрушается, имеющийся используется варварски. Переселенцы тов. Кудрявцев, Белов живут в прекрасном здании. Под жильем занято по одной комнате, по одной заняли под склады, по одной — под коровник, свинарник, курятник, под сено и дрова.

Из докладной записки уполномоченного Приморского райкома партии А.Е. Губкина от 4 января 1950 года

РГАЭ. Ф. 5675. Оп. 1. Д. 492. Л. 52

Меблировка

Одной из самых острых для переселенцев проблем стала необходимость обзаведения мебелью. Ведь не повезешь же ее с собою, а в государственную торговлю мебель практически не поступала. И чем больше переселенцев прибывало на новые земли, тем острее становилась для них «мебельная проблема». Первые переселенцы, которые въехали в полностью сохранив­шиеся дома, свои бытовые проблемы решали просто. В домах было все необходимое. Заходи и живи... Нередко в таких до­мах с обстановкой поселялись семьи старших офицеров, граж­данских руководителей. Но чаще всего мебель оказывалась в руках предприимчивых дельцов.

Галина Павловна Романь рассказала о таком эпизоде:

— Мы жили в Исакове, там была одна семья, которую даже близко трудно было отнести к интеллигентной. Так у них в доме стояло два пианино, хотя никто на них не играл. Хозяин занял дом со всем немецким имуществом и забрал много из соседних особняков.

— После взятия Кёнигсберга наши офицеры стали само­стийно занимать немецкие особняки, в основном в районе, который теперь называется Северная Гора. Здесь не было бомбардировки, и все осталось в чистоте и порядке. После эвакуации немцев из этого района ничего не вывозили на склад, и наши офицеры вселялись в особняки с мебелью, посудой и всем прочим, — вспоминает Александр Игнатье­вич Фурманов.

Приехавшие позже переселенцы обнаружили квартиры уже оголенными: ни стола, ни кровати, никакой утвари, так необходимой в повседневной жизни, не было. «Сначала ме­бели долго не было совсем. Спали на полу. Наверное, года три или четыре. Одна фуфайка под голову и одно одеяло. Все лежали валетом. Мать уходит утром на работу, фуфайку выдергивает из-под головы, — а мы спим» (из воспоминаний Антонины Григорьевны Шадриной, живущей в поселке Дружба).

Однако еще можно было найти брошенную мебель на чердаках, в подвалах, в развалинах. Приобретая мебель, пере­селенцы нередко пользовались услугами немецких жителей. Елена Кузьминична Зорина рассказала, что на углу улиц Комсомольской и Чернышевского стоял небольшой домик, где жила немецкая семья. За небольшую плату они давали адреса немецких жителей, у которых можно было купить ту или иную вещь. Большинство новоприбывших уже сами ма­стерили себе кровати, сколачивали столы из досок и другого подручного материала. Столкнулась с этой проблемой и Ма­рия Степановна Басюк:

— Я приехала с одним чемоданчиком. Здесь, в лесничестве, койку нашла. Сестра матрац дала, одеяло. А подушки знаете из чего делали? Вот подморозит, пойдем на болото, камыша набе­рем, точнее его самые верхушки, шишки. Они как пух. И на рынке такие подушки продавались, по двадцать пять рублей за штуку. Рынок был ими завален. Если за ними ухаживать, то их лет на пять хватало. А если не ухаживать, то они быстро пропа­дали. У нас соседка была, поглядела, что у нас такие подушки, и тоже себе сделала. А сама она была неаккуратная, и они у нее быстро пропали, червяки такие завелись.

Русская печь или кафельная?

Большей частью в немецких домах, даже многоквартир­ных, отопление было печное. «При здешнем климате — это лучший вариант: воздух сухой, тепло сохраняется два-три дня. Но самое главное отделка печей. Каждая печь — произведение искусства, украшения кафеля — ювелирная работа. Это чисто немецкая черта — практично и красиво. Ну и, конечно, ками­ны: английская изысканность и немецкая прочность» (Анна Ивановна Рыжова). Восхищается немецкими печами и Екате­рина Сергеевна Моргунова, попавшая в 1946 году в поселок Мелькемен на границе с Литвой: «Какие там печи были! Кафе­лем выложенные, красивые. Они у них на колесах, на катках, куда хочешь ставить можно».

Впрочем, восхищение искусной работой немецких умель­цев не было единодушным.

— Я был очевидцем одной дикой сцены, — говорит Алексей Николаевич Соловьев, бывший лектор обкома партии. — Во время XX съезда КПСС я в составе пропагандистской группы был направлен в Гусевский район, колхоз имени Гусева. Это был уже 1956 год. Идем по селу, вдруг слышим грохот в избе, крики. Мы туда. А там мужик рушит великолепную изразцо­вую печь. Кричит: «Они мою мать повесили! Гады! Ничего от них не оставлю!».

Когда грянули морозы зимы сорок шестого — сорок седь­мого годов, каких давно не знала Прибалтика, кафельные немецкие печи уже не стали справляться с обогревом квар­тир. Кроме того, были переселенцы, особенно из сельской местности, которые не смогли побороть в себе тягу к при­вычной русской печи. Григорий Иванович Меньшенин из поселка Севское Правдинского района, например, так решил проблему:

— В доме была немецкая кафельная печка, но она мне не подошла. В России самопеком хлеб пекли. И я стал русскую печь делать. У немцев на кухне была плита. Она мне тоже не понравилась. У русских печь как печь, грела хорошо, да и полежать можно. Я здесь самый первый все переделал по-своему.

Те, кто не мог сложить себе печь сам, пользовался услугами немецких мастеров или же добывал железные печи-буржуйки.

Ну хорошо, печь сложили, утеплили как могли квартиру, а топить чем? Ведь топливом города и поселки в ту пору не снабжались. Военные решали эту проблему, по утверждению Александра Игнатьевича Фурманова, как всегда, организо­ванно:

— В казармах было холодно, и поэтому почти в каждой комнате устанавливали передвижные кафельные печки. А где их не было, то они скоро появились после розыска в домах, оставленных немцами. Дров и брикетов не было. Из каждого экипажа танка выделяли по одному солдату, который после обеда искал топливо. Разрушали жилые дома за пределами во­енного городка: сначала окна, двери, взламывали пол, потом крышу — этим отапливались. Немцев, проживающих в поселке, не трогали. Брали дрова там, где они не жили.

А вот что вспоминает Надежда Архиповна Пискотская, приехавшая в 1946 году из Тамбова:

— Ходили дрова собирать по развалинам. Бывало, в раз­валку пойдешь, а там — рамы оконные, двери. Все шло в ход. Однажды нашли подвал с угольными брикетами, кото­рые немцы делали из угольной пыли. У них ничего не про­падало. Они эти брикеты прессовали, получалось отличное топливо.

И под конец темы — один любопытный случай из воспо­минаний Сергея Владимировича Даниель-Бека, приехавше­го в Кёнигсберг 14-летним мальчишкой:

— Первым делом стали думать о самом насущном — пище. Надо было найти дрова, чтобы приготовить обед. В семье это была моя забота. Я вышел на улицу, смотрю — ребятишки тащат доски. Оказывается, готовясь к нашему приезду, немцы сделали для нас дощатые уличные туалеты. На одном написано по-русски «Женска», на другом — «Муженска». В общем, когда я прибежал, туалет уже доламывали. Но и я успел кое-что ухва­тить. В тот день мы были с горячей пищей.

Невольно возникает вопрос: а не проще ли было заготов­лять дрова в лесу? Но, по мнению Афанасия Степановича Ла­дыгина из поселка Тургенево, основная причина заключалась в том, что у людей было чувство временных жильцов на этой земле, отсутствие хозяйского к ней отношения. Ведь дрова надо выписывать, ехать за ними в лес, пилить деревья. А тут топливо было под рукой.

Коммунальные заботы

В первые годы с электричеством в области случались частые перебои: промышленные предприятия снабжались более-менее стабильно, заводы и фабрики работали, а вот население обеспе­чивали электричеством в последнюю очередь. Сказывалась и поврежденная во многих домах проводка, приходилось людям пользоваться керосиновыми лампами, сооружать из снарядных гильз коптилки — выходили из положения как могли.

Вспоминает Елизавета Васильевна Румянцева:

— Ни света не было, ни тепла. Мы на работе сидели, годо­вой отчет составляли в темноте. Нам выдавали «лярд» — сало американское. Вставляли фитиль, делали коптилку и при таком свете работали.

Что касается водоснабжения, то первоначально воду брали из прудов, насосных колонок, колодцев, развозили в бочках, ходили за водой в подвалы. Многие переселенцы отмечают, что озерная и речная вода была хорошая, без примесей, однако некоторые колодцы оказались сильно засоренными, иногда в них находили дохлых крыс.

Типичную по тем временам картину рисует в своем расска­зе Мария Сидоровна Стайнова из Калининграда:

— Воды в нашем доме не было, ее мы брали на улице, в колонке. Заведовал водоколонкой немец, давал воду два раза в сутки — утром и вечером. Чтобы колонку не сломали, он запи­рал ее на ключ. И на работу этот немец нас будил, бегал с таким большим колокольчиком вокруг дома по утрам и зво­нил. Когда открывал колонку, то кричал: «Вассер! Вассер!».

Зоя Ивановна Годяева рассказала нам следующий случай:

— Здесь вода была жесткой и невкусной по сравнению со смоленской. Очень трудно было промыть голову. Как-то раз мы обнаружили на складе бочки с веществом, похожим на соду. С мылом тогда было плохо, и мы решили использовать находку — помыть этим веществом голову. Скоро из головы стали волосы вылезать. Немки, когда узнали, что мы исполь­зовали это вещество для мытья головы, пришли в ужас и сказали, что этого делать было нельзя, так как это была каус­тическая сода.

А Хасьян Секамович Аляутдинов утверждает, что в пер­вые годы бытового обслуживания населения в области практи­чески не существовало. Мылись дома, кто как мог.

В общежитиях одиноких рабочих грязь и мусор, постельными принадлежностями рабочие полностью не обеспечены, а имеющиеся покрыты слоем грязи. Кипятильников в общежитии нет, нет и кипяченой воды, рабочие пользуются водой из водопровода. Прачечных нет, поэтому рабочие вынуждены стирать свое белье в реке. Медпунктов неотложной скорой медицинской помощи ни на одном предприятии нет — и вообще медобслуживание рабочих поставлено исключительно плохо <...>

Большинство из них имеют только одну пару нательного белья, которое стирке не подвергается, и один рваный костюм; обуви большинство не имеет, а имеющаяся пришла в полную негодность.

Из приказа управления по гражданским делам об итогах проверки бытовых условий рабочих некоторых предприятий Калининграда от 4 сентября 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 10. Л. 51

И как бывает в подобных случаях, в городах и поселках области присутствовал неизменный спутник войны и разрухи — крысы. Об их количестве, величине и том гнетущем впечатле­нии, которое они производили, рассказывает приехавшая в начале 1946 года Екатерина Максимовна Коркина: «Как-то мы ехали с мужем на машине, света было мало, я вижу — шоссе колеблется. У меня плохое зрение с семи лет, я спросила мужа, что это такое. Он: «Это — крысы».

Об этом же вспоминает и другая переселенка — Мария Сидоровна Стайнова:

— Самые большие крысы были около сорока сантиметров, без хвоста. Пешком по улицам ходили. Говорили, что это он­датры. Потом они куда-то исчезли. Особенно много крыс было в подвалах. Наша улица находилась на окраине города. Пой­дешь, бывало, в подвал, откроешь дверь, а крыса оттуда как выскочит! Закричишь — и назад. Потом уже сначала спичкой посвечу, посмотрю вниз и тогда только иду.

... а) широко разъяснять населению вред, наносимый грызунами, меры борьбы с ними <...>

б) организовать во всех населенных пунктах и на полях проведение работ по массовому уничтожению грызунов, привлекая для этой цели все хозяйственные, общественные организации и местное население. Создать до 10/XII 1946 г. в городах, рабочих поселках и райцентрах специальные отряды для уничтожения грызунов, обратив особое внимание на борьбу с грызунами в разрушенных зданиях, пустырях, местах свалок;

в) в учреждениях и на предприятиях выделить ответственных лиц за проведение работ по уничтожению грызунов.

Из приказа областного управления по гражданским делам от 26 ноября 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д. 10. Л. 51

Один из простейших способов борьбы с мышами и крыса­ми — это обзавестись кошкой. Но их в первые годы после войны очень недоставало. По словам Надежды Архиповны Пискотской, котенок на базаре стоил пятьдесят рублей — по тем временам сумма довольно большая. Гораздо эффективнее на уничтожение крыс повлияли крепчайшие морозы двух послевоенных зим.

Если с крысами можно было бороться различными спосо­бами, то с насекомыми (блохами, вшами) способ борьбы один — чистота. Обдавали кипятком квартиры, одежду; когда появ­лялась возможность, ходили в городские бани или же строи­ли себе баню самостоятельно. Петр Яковлевич Немцов вспо­минает, что одну баню устроили на улице Дзержинского, у немцев там был обмывочный пункт морга. В основном пользовались уцелевшими немецкими банями. Потом построили новые. Население, жившее на окраинах города, мылось в до­машних условиях. В городских квартирах практически везде был газ, и воду подогревали в газовых колонках. В парикма­херских в основном работали немцы. Они назывались «Плезир-салоны».

Для бытового обслуживания населения города Калининграда созданы и работают мастерские: 8 швейных, 8 сапожных, 11 слесарно-столярных, 5 часовых, 2 радиомастерских. Общее количество рабочих и служащих — 560 человек <...>

В городе для обслуживания населения работает: 18 парикмахерских, 9 бань, 4 гостиницы и 4 прачечные — это по линии системы коммунального хозяйства. Кроме того, ряд крупных предприятий имеют свои парикмахерские, бани и прачечные.

Из «Краткой экономической характеристики Калининградской области» за 1946 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 173. Л. 2

Приведем и рассказ Марии Тимофеевны Смурыгиной: — Я была одной из первых парикмахеров области. Самая первая парикмахерская в городе открылась напротив киноте­атра «Заря». Стояла такая небольшая времянка — типа будки. В ней мы и начинали работать. Кроме того, две первые па­рикмахерские размешались: одна — на улице Красной, вторая — на Каштановой Аллее. Помимо меня работали еще шесть мастеров-немцев. Я была одна русская среди них. Они отно­сились к работе старательно, никаких конфликтов у нас не происходило. Зарплату получали восемьсот рублей. Посетите­лей было довольно много, план мы всегда давали. Приходили немцы, русские. Немки делали и укладки, и завивки, мужчи­ны-немцы брились, подстригались. Самая модная прическа была «бритый бокс» и еще «ёрш». А женщины уже тогда делали шестимесячные завивки. Инструмент у нас был хоро­ший, все осталось от немцев. И когда они уехали, тоже все оставили для нас.

Следует отметить, что местное начальство приметило мас­терство и старательность Марии Тимофеевны, и она была пере­ведена на работу в обком ВКП(б):

— Я долгие годы работала в парикмахерской при обкоме партии. Обслуживала весь горком и обком. Обслуживала Щер­бакова и всех других секретарей. Приходила прямо в кабинет. Меня встречали, закрывали дверь на ключ. И я полностью обслуживала их: брила, стригла и т. д. Они мне ничего не платили, за них расплачивался общий отдел. То есть за эту работу мы получали соответствующую зарплату.

На вопрос, были ли в области сразу после войны сапожные и пошивочные мастерские, мало кто из переселенцев отвечал утвердительно. По словам Маргариты Серафимовны Золота­ревой, существовали только так называемые «холодные» са­пожники — кустари, которые сидели поджав ноги на кирпиче или на чем-то другом и тут же с ноги ремонтировали обувь. Причем делали это быстро, хорошо и очень дешево. Потом работавшие самостоятельно сапожники вдруг куда-то подева­лись, появились сапожные будки. Виктор Саввич Бутко спра­ведливо замечает по этому поводу: «Бытовое обслуживание особо не интересовало, так как средства были скудные и в основном все делалось своими руками».

Самому можно сделать многое, но не все. Есть область, где без общественных служб не обойтись. Это в первую очередь относится к медицинскому обслуживанию.

Медицина

После окончания военных действий первым переселенцам медицинскую помощь оказывали военные госпитали и медсан­части. Анна Викторовна Зыкова вспоминает: «Медицинская помощь оказывалась в находившемся рядом военном госпита­ле на Каштановой Аллее. Он назывался тогда «госпиталем Рап­попорта».

Почему именно так назывался госпиталь, объясняет Елена Ивановна Неберо: «Все медицинские организации называ­лись по имени руководителя или главного врача: хозяйство Лапидуса — областная больница, хозяйство Саулькина — воен­ный госпиталь и тому подобное».

Вместе с русским медперсоналом в больницах работали и немцы: многие из них были прекрасными специалистами в своих областях — хирурги, терапевты. В те тяжелые времена не хватало врачей, медицинских инструментов, лекарств. Но вре­мя шло, налаживались хозяйственные связи, гражданские ле­чебницы и медпункты открывались в городах и самых отдален­ных поселках.

— Лекарств — традиционных, отечественных — было в достатке. Импортные, правда, появились позже, — утверж­дает Юрий Михайлович Феденев, прибывший в область в 1947 году. — Краснознаменск — район отдаленный. Первое время специализированных врачей не было, имелся только средний медицинский персонал. Но медицинская служба была поставлена хорошо, работала санитарная авиация. С любой мало-мальски опасной болезнью отправляли в Кали­нинград.

Не все переселенцы согласны с такой высокой оценкой. Алексей Николаевич Соловьев летом 1948 года по дороге в область заболел ангиной и сразу попал в больницу. На воп­рос, что представляла собой больница, он ответил: «Не помню точно. Дом большой на Литовском валу. Да там и не лечили. Полежал неделю, горло полоскал. Мне и гланды не вырезали. Само все прорвалось, а потом тридцать лет от ангины страдал. Какое там лечение!».

А вот рассказ Нины Моисеевны Вавиловой (приехала в область в 1946 году): «На заводе была санчасть, там перевязки делали, швы накладывали. Когда случалась травма — давали ос­вобождение. Я помню руку железом пропорола, глубоко так... Дня три посидела, потом на работу вышла. Мне мастер гово­рит: «Нина, чего ж ты вышла, как же ты работать будешь?». А я говорю: «Так у меня левая рука болит, а правая-то — здорова. А мне правая только и нужна».

Лариса Кузьминична Ежкова, которая работала санитар­кой в поселке Чистые Пруды, подробно вспоминает больнич­ную обстановку:

— Больница была где-то на 25-30 мест, всего девять палат. Персонала человек девять работало: врач, три санитарки, три сестры и завхоз. Родильное отделение имелось.

— А с чем люди лежали?

— Да по-разному. Одно лето сразу восемнадцать больных привезли из лесхоза. Заболели брюшным тифом. Они в лесу работали, и им что-то воды не привезли. Где-то плохой воды напились и заболели. Но их всех вылечили. Одна девушка пря­мо на руках умерла, ее бешеная собака покусала. У меня у самой мальчишка лежал в больнице. Где-то ногу поранил и заболел столбняком. Но его вылечили. Врач еще говорила, что я везучая, потому что от столбняка только один из ста вылечи­вается. У нас много от столбняка умирало. Один рабочий на­ступил на топор, поранил ногу, тоже заболел и так быстро, через три дня, умер. Вирусных заболеваний много было. Осо­бенно грипп. Весной и осенью нам работы прибавлялось. Бы­вало, что и от гриппа умирали, но обычно, если очень большая температура или слабый больной, мы его в район отправляли, в Нестеров.

Детская инфекционная заболеваемость не имеет никакой тенденции к снижению и растет из месяца и месяц.

Вот цифровые показатели первого квартала 1949 года по сравнению с первым кварталом 1948 года.

Выросла заболеваемость детей:

— дизентерией на 38 % (102/140 случаев), скарлатиной в 4 раза (68/263), дифтерией на 25 % (112/141), корью на 31 % (658/863).

Из доклада зав. облздравотделом на втором областном съезде врачей 6-8 июня 1949 года

ГАКО. Ф. 297. Оп. 7. Д. 172. Л. 15

Благодаря повышению жизненного уровня трудящихся и широкому проведению оздоровительных мероприятий в области значительно снижены заболеваемость, общая и детская смертность, повышена рождаемость.

Мы, медицинские работники, считаем за высокую честь работать в Калининградской области, вдохновителем и создателем которой являетесь Вы, дорогой товарищ Сталин.

Из письма И. Сталину делегатов второго областного съезда врачей 6-8 июня 1949 года

ГАКО. Ф. 297. Оп. 7. Д. 172. Л. 52

Одежда, обувь, внешний вид

До открытия в области первых магазинов трудно было с приобретением одежды и обуви. Мария Павловна Кубарева рассказывает, что она «одета была в свою армейскую шинель, только без погон, на голове — самодельный берет, под шине­лью юбка и куртка, перешитая из военной гимнастерки и пере­крашенная в черный цвет. На ногах — сапоги военного образ­ца». «Ходила я тогда в пальто, переделанном из немецкой ши­нели, на ногах — немецкие ботинки сорокового размера», — вспоминает Татьяна Семеновна Иванова. «Из немецких мат­расов мы шили себе платья. Пальто перешивали из трофейных немецких. В этой одежде и на танцы ходили» (Зоя Ивановна Годяева).

Такие же воспоминания сохранила и Мария Тимофеевна Рыжухина: «Другие оденутся нарядно, а мне и одеть-то нече­го. То, что на мне было, — и всё. Выстираешь и ждешь, пока высохнет, а то мокрое наденешь, на тебе досыхает». «На танцы идем — с подружками меняемся. Обуви не было, так мы прям в резиновых сапогах», — подтверждает Антонина Владимиров­на Тимохина.

Рассказывает Сергей Владимирович Даниель-Бек:

— В Калининград я приехал без обуви, все лето проходил босиком. Но надо было думать о зиме. На одной из портовых улиц я увидел огромную кучу поношенных сапог. Их охранял солдат, но не очень-то гонял, можно было договориться. Все сапоги разные, больших размеров. Я отобрал три пары и при­нес домой. Конечно, я понимаю и тогда понимал, что их сня­ли не с раненых... Но благодаря этим сапогам я, бабка и мама всю зиму проходили в обуви.

До 50 чел. юношей из ремесленных училищ ходят босиком, т. к. ботинки, выданные им при выезде в Пруссию, совсем разлезлись, а на дворе уже холодно.

Из письма члена Военного совета Особого военного округа генерал-майора Куликова в ЦК ВКП(б), 29 сентября 1945 года

ЦАМО. Ф. 358. Оп. 5938. Д. 177. Л. 401

Люди имели только самое необходимое. Выходной, празд­ничной одежды у многих не было.

— Мы бедно тогда жили, — рассказывает Маргарита Серафимовна Золотарева, — по теперешним понятиям — совсем нищие. У меня было коричневое школьное платье, черный фартук и белый фартук для праздничных случаев. В этом я ходила в школу из года в год. На школьные вечера — тоже в школьном платье, но с белым фартуком. И в этом случае вме­сто коричневой ленты в косы вплетались красные. Белых ленто­чек у меня не было, это была моя мечта. Многие дети вообще почти не имели теплой одежды. Моя мама была председателем родительского комитета и вместе с другими родителями ходи­ла по домам и собирала одежду для таких детей. Мальчики одевались в самодельные курточки, суконные. Если у кого была вельветовая курточка, считалось, что он богач, франт. Учителя тоже одевались очень просто, незамысловато. Хотя, как я те­перь понимаю, подавляющее большинство наших учителей были молодые женщины и женщины среднего возраста, тем не ме­нее они никогда не щеголяли нарядами. Скорее всего, их про­сто не имелось. Что касается обуви, то это были простые, на низком каблуке туфли и ботинки в осенне-зимнее время, для лета и теплой весны — матерчатые босоножки, которые мы мазали зубным порошком, так они лучше выглядели. Никто из наших учителей не делал каких-то замысловатых причесок: либо гладко зачесанные волосы и сзади пучок, либо, как тогда счита­лось модным, шестимесячная завивка. Школьницы ходили все с длинными волосами, заплетали их в косы; а мальчиков стриг­ли под нулевку, оставляя только крохотный чубчик.

Свадьбы и те справлялись скромно.

— Наряды на свадьбу были из вышитых самотканок. Само­тканое полотно, юбка с оборочками, кофта, жилетка. На выход имели хромовые сапоги. А в рабочие дни ходили в лаптях. У меня на свадьбу было платье штапельное, голубенькое, красные туфли и фата из марли, — вспоминает Софья Дмитриевна Гу­щина из поселка Желудево.

Судя по многочисленным воспоминаниям, к всевозмож­ным нехваткам и к отсутствию красивой одежды переселенцы относились терпимо. Об этом говорил Юрий Михайлович Феденев:

— Люди не гонялись за роскошью. Об этом как-то не дума­ли. Было больше работы, а достатка у людей было меньше. Зарплата была не такая высокая, покупали только по своим возможностям, не гнались за дорогими вещами. Если замеча­ли, что человек приобретал много вещей, это у всех вызывало негативное отношение. Не случайно именно в тот период по­явился термин «вещизм». Люди старались жить одинаково, одинаково бедно.

«Одинаковая бедность»

«Улица Кутузова, там, где кинотеатр «Победа», была перего­рожена. Туда не пускали: там жили военные. Хорошие особня­ки только им и были» (Нина Моисеевна Вавилова). «Район улиц Кутузова, Нахимова, Чапаева, Энгельса был весь целый. Там жили военные. В районе, что примыкал к вагонзаводу, — рабочие. В поселке Воздушном — военные и обкомовские, на

Офицерской и Коммунальной — тоже обкомовские. Там была чистота, улицы в полном порядке. Жилье распределялось не­справедливо. Старшие офицеры располагались в шикарных квартирах или особняках, где были целы обстановка, мебель, даже хрусталь. С жильем в городе было плохо, но уплотнение этой категории жильцов не проводилось» (Нина Андреевна Маркова).

Мария Ивановна Самойлюк во время выборов 1947 года была агитатором, приходилось много ходить по домам. У всех было примерно одно и то же: скромный, даже убогий послево­енный быт. И вот однажды, где-то в районе улицы Тельмана, она зашла в дом, который поразил своим богатством:

— Не могу даже сказать, что именно меня поразило. Навер­ное, мебель, ковры... Но особенно запали в память статуи, которые стояли в углах. Такой роскоши я никогда не видела. Это, наверное, была квартира военного. Гражданские не могли так богато жить. И, наверное, такая квартира была не одна. Говорили, что на улице Тельмана раньше жили одни эсэсовцы. Одним словом, я растерялась и только сказала девочке, которая меня встретила, чтобы она не открывала дверь чужим.

А вот рассказ Галины Павловны Романь, которая тогда была восьмилетней девочкой:

— На улице Кутузова есть особняк, который до сих пор в народе называют дачей Баграмяна. В этом доме я была в сорок седьмом году. А произошло это таким образом. Мы жили на улице Минина и Пожарского, окна нашего дома выходили во двор этой дачи. Там жил генерал с молодой женой. Самого генерала я так ни разу и не видела, а вот за его женой часто наблюдала из окна. Она выходила из дома в очень необычном для того времени виде — в брюках — и каждый день тренирова­ла собак. Их было две. Большие овчарки. Так вот, их племян­ница училась вместе со мной в школе, мы с ней дружили. Как-то раз она пригласила меня и моего брата на свой день рожде­ния. Мы были в доме единственными гостями. Помню, как нас отмывали, одевали, прежде чем мы туда отправились. И наконец мы в особняке. Было такое впечатление, что мы оказа­лись в сказке. Красивая лестница, ведущая наверх, окна из цветного стекла — витражи. В гостиной, куда нас провели, сто­ял большой круглый массивный стол и такие же массивные кресла с высокими спинками. Когда нас посадили за стол, то ноги не доставали до пола, болтались где-то посередине. А под столом сидели собаки. И только стоило нам пошевелиться, как они начинали злобно рычать. Мы боялись даже шелохнуться. Еда, видимо, была очень вкусной, но мы этого не почувствова­ли, так как провели весь вечер в большом напряжении. Было страшно мучительно, мы не могли дождаться, когда день рож­дения закончится. Больше я на этой даче не была. До сих пор тяжело вспоминать тот день рождения. Кто же на самом деле жил в этом доме, я не знаю. Может, Баграмян, может, кто другой.

На улице Энергетиков в доме № 71 на 2-м этаже в комнате площадью 22 м кв. проживает 11 человек (семьи рабочих Стовцевой, Дажиной и Вуколовой), на этом же этаже в другой комнате площадью 25 м кв. проживает 15 человек <...> Эти комнаты находятся в антисанитарном состоянии, а именно: стены, потолки заплесневелые, полы грязные, жесткий и мягкий инвентарь отсутствует, все проживающие рабочие вповалку спят на полу.

На улице Каретной, дом 12, в помещении бывшей мертвецкой (крематория) проживает 4 семьи рабочих <...> Помещение под жилье совершенно не пригодно, нет окон, отопительная система отсутствует, полы цементные, в помещении масса крыс, по заявлению Алексеевой, есть случаи укуса живущих крысами.

Из актов обследования жилья рабочих Калининградской катушечной фабрики от 4 и 24 октября 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 23. Л. 30, 33

— Немцы, бывая возле наших бараков, восклицали: «Ай-ой! Мы думали, что вы все одинаково живете. А пан офицер не так живет». «Вот тогда началась социальная несправедливость», — замечает Агния Павловна Бусель.

Глава 5. ПИТАНИЕ И ТОРГОВЛЯ

В России было хуже...

В первые послевоенные годы нелегко жилось всей стране, но особенно страдали от голода северные и поволжские облас­ти — Вологда, Киров, Горький, Новгород, Псков. И люди стре­мились уехать туда, где хоть немного лучше. «Я же из Вологод­ской области приехал! Там голодно было, особенно в 1946 году. Целыми семьями умирали от голода. Здесь, конечно, луч­ше было» (Алексей Николаевич Соловьев).

Мало чем отличалось положение и в центральной России — в Тамбове, Воронеже, Курске, Туле, Смоленске. Иван Ива­нович Потемкин выехал из Костромской области в 1948 году: «Ветераны войны отдавали паек своим семьям, а сами умирали от голода и холода». И через неделю он прибывает в Балтийск, где застает совершенно другую картину: «Снабже­ние и питание в городе было налажено отлично. Никто не голодал. Для нас это было удивительно». «А сюда приехали — для нас здесь просто рай! — восклицает Екатерина Петровна Кожевникова. — Здесь овощи, картошка была, а в Москов­ской области, откуда я приехала, ничего этого не было. А свеклы сколько было!». Удивило уже то, что прибывающих кормили на вокзалах, давали омлет из яичного порошка и даже варенье из ревеня.

— Все, кто приехал в эшелоне, смогли купить себе из продо­вольствия то, что было нужно. Я купила десять пачек печенья, которого не пробовала с довоенных времен и вкус которого забыла, — так вспоминает Анна Ивановна Трубчанина свой приезд на станцию Добрино в 1946 году.

Сельских переселенцев старались обеспечить хоть каким-то минимумом продуктов до первого урожая: «Через два дня, как приехали, всем переселенцам выделили от совхоза по бочке зеленых помидоров (сто килограммов), которые солили немцы в совхозе Маршальский. Еще выделили на семью по бочке кислой капусты, дали картошки по 200 ки­лограммов на семью, крупная картошка была», — рассказы­вает Валентина Федоровна Ершова, приехавшая в 1948 году.

В крупных городах пока не было налажено гражданское управление самых первых переселенцев ставили на довольствие в воинских частях. Елена Тимофеевна Каравашкина вспо­минает, что у военных переселенцы получали крупу, сахар, дру­гие продукты. В поселке Ушаково в 1946 году выдавалось на день 400 граммов муки трудоспособному члену семьи и 200 граммов муки иждивенцу.

Из бесед с первыми переселенцами сложилось впечатление, что хотя они и питались скромно, но от голода не страдали. Конечно, военнослужащие снабжались лучше гражданского населения. «Первые месяцы мы жили хорошо, — замечает Иса­ак Менделеевич Фишбейн. — Нас отоваривали военными пай­ками, так как мы относились к военной системе. А потом отрезали. Вот тогда сложнее стало». Екатерина Петровна Кожевникова на вопрос, были ли военные пайки больше гражданских, ответила: «Конечно! Даже речи не может быть. Им давали абсолютно все. Вплоть до того, что и перец, и горчицу давали».

Заключение

Я, гвардии ст. лейтенант Никулин П.В., допросил арестованных трех красноармейцев по поводу кражи картофеля на подсобном хозяйстве 5-й комендатуры тт. Журавского И.П., Хорода И.И., Мерцинкевича И.Ю., которые показали следующее:

Они служили бойцами в 50-й армии. По болезни тифом они попали в госпиталь на излечение, п/п № 20799, где были до 1 августа. После чего были выписаны из госпиталя и направлены на работу на центральный санитарный склад, № п/п 66451, где начальником капитан Островский, где работали по настоящее время. Питание им недодавали, со слов красноармейцев. Они пошли на подсобное хозяйство 5-й комендатуры и в огороде накопали 20 штук картофеля для еды.

Причем они показывают, что с ними вместе были пойманы немки с корзинами. Им также известно, что немки часто приходили из подсобного хозяйства с картофелем. Надо полагать, что в большинстве своем крали картофель немки и при отсутствии надлежащей охраны 2 га картофеля были выкопаны на протяжении длительного времени.

Гв. ст. л. Никулин, 27.08.45 г.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1.Д.6. Л. 32

Кёнигсберг на пайке

Продукты в области распределялись по карточкам. Люди вспоминают различные нормы: «Продукты получали в воен­ной администрации области по карточкам. Хлеба 400 грам­мов — взрослому, 200 граммов — ребенку. Потом стали давать молоко, рыбу, мясо. Я сама была продавцом», — свидетель­ствует Нина Федоровна Романчиков а. А вот Иван Алек­сандрович Шилов вспоминает, что получал по карточке 800 граммов хлеба в день. Другие переселенцы называют гораздо меньшие цифры.

Такие разночтения объяснимы. Норма изменялась на про­тяжении всего существования карточной системы, к тому же соблюдалась и определенная градация при распределении про­дуктов питания.

Виды карточек на хлеб:

1. Особое повышение.

2. Повышение.

3. Особый список.

4. Рабочие 1 категории.

5. Рабочие проч[их] промышленных] предприятий.

6. Служащие.

7. Иждивенцев.

8. Детских.

Из ведомости по снабжению Калининградской области за 1946 год

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д. 19. Л.41

Говоря о нормах пайков, необходимо учитывать и то, что карточки, которые были у населения, не всегда полностью ото­варивались. Качество продуктов иногда было очень низким.

Хлеб, как правило, выпекается сырым, нередко в нем имеются посторонние примеси <...> Рабочие вынуждены экономить дрова, чтобы растянуть их на всю сменную выпечку хлеба. Поэтому формы с тестом находятся в печи с таким расчетом, лишь бы булки сверху покрылись твердой коркой.

Из газеты Ладушкинского РК ВКП(б) «Коллективист». 1950. 27 янв.

Самой страшной утратой была в ту пору потеря продо­вольственных карточек. Об этом до сих пор не может забыть Ксения Ивановна Терновых:

— Один раз я пошла в магазин за хлебом и оставила там карточки, свою и сестры. Возвращаюсь обратно, а продав­щица на меня так смотрит и говорит, что ничего не виде­ла, никаких карточек. Ну что делать? Пошла в гражданское управление и говорю: так и так, что прикажете делать, хоть голодной смертью помирай! А мужчина там был, говорит, что у них все карточки на счету, поэтому он может дать только одну. Вот мы с сестрой жили месяц вдвоем на одну карточку.

На селе не было точных норм пайков. «В каждом хозяйстве платили по-разному, — вспоминает Александр Георгиевич Фа­ксе в. — Если оно рентабельно и вырастило хороший урожай, то и выдавалось на каждый трудодень хорошо; если урожай плохой, так и платили плохо».

Существовала и особая категория людей, которые и в те голодные годы были избавлены от необходимости ежедневно искать себе пропитание. Они тоже получали карточки, но это были другие карточки.

Наименование видов дополнительного и специального питания:

1. Второе горячее питание.

2. Обед для руководящих работников по постановлению СНК СССР от 27.9.42 г. (СП-1).

3. Обеды для руководящих работников по постановлению СНК СССР от 27.11.43 г. (лит[ерное] пит[ание]).

4. Сухие пайки.

5. Для туберкулезных больных.

6. Усиленное диетическое питание.

7. Спец, питание для работающих во вредных цехах.

8. Литерные обеды для совпартактива.

9. Карточки на ужин.

Из ведомости по спецснабжению Калининградской области за август-сентябрь 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 19. Л. 39

— До сорок седьмого года я жила при генерале Кондратьеве. Это на улице Воздушной. У него отдельный дом был, сад. Как пришла к нему — вонь. Он консервы-то с друзьями пооткрыва­ет, они и тухнут, — говорит Матрена Федотовна Букреева.

Ольга Васильевна Полежаева работалауборщицей в за­водоуправлении. Летом 1948 года была направлена в один из пионерских лагерей Зеленоградска. И попала как раз на «спец-заезд». В лагере отдыхали дети уехавших на курорты работников министерства судостроения. Привыкшая к полуголодному существованию Ольга Васильевна была поражена: «В день на питание и содержание тратилось по сорок рублей на одного ребенка. В меню входили мясо, яйца, кофе, масло, шоколад, сливки и другие продукты...». Ребенок из «спецзаезда» за две недели съедал, как нетрудно подсчитать, среднемесячную зарп­лату рабочего.

Голод 1946 — 1947 годов

— Чем мы питались в этот год? Посудите сами. В поселке Маршальское я нашел в развалинах дома, в подвале, гнилую картошку, изготовил из нее крахмал, отвез к себе в Заливное и кормил им свою семью, — вспоминает ту пору Владимир Петрович Филатов. — Дочка — ей было два годика — проси­ла не хлеба, а «дай картошки». С огромным трудом занял тысячу рублей и отвез дочь в Тулу, чтобы она не умерла от голода.

Вот строки из воспоминаний других наших собеседников. «Поели всех кошек и собак». «Откапывали перезимовавшую картошку, чистили, терли и пекли из нее блины. Люди звали их тогда «тошнотиками». «Пришла домой — плачу: ни хлеба, ни денег. Муж меня утешает. Он с товарищами в разбитой кирхе нашел просвиры и три килограмма этих просвир принес до­мой. Мы размачивали «божественную пищу», и это спасло нас от голода» (последнее свидетельство принадлежит Марии Дмит­риевне Машкиной).

К общим для страны причинам голода добавлялись и чис­то местные: непродуманная переселенческая политика властей, неподготовленность в хозяйственном отношении. В августе — сентябре 1946 года началось массовое прибытие переселенцев, в основном в сельские районы. В месяц приезжало по 20 — 30 тысяч человек, что резко сокращало запасы продовольствия. Стали урезать пайки.

Об экономии в расходовании хлеба

...сократить расходы хлеба по пайковому снабжению населения на 30 % к уровню сентябрьского плана, произведя это сокращение за счет:

а) снятия с 1 октября 1946 года со снабжения хлебом в городах и рабочих поселках неработающих взрослых иждивенцев, кроме учащихся и лиц, связанных с уходом за малолетними детьми до 7 лет;

б) прекращения с 1 октября 1946 года выдачи муки, хлеба, крупы по всем видам дополнительного питания всем категориям населения, также отпуска хлеба на школьные завтраки, рейсовые пайки поездным бригадам и плавсоставу.

Из приказа № 442 управления по гражданским делам Калининградской области от 30 сентября 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д. 7. Л. 71

В течение полугода советское гражданское население облас­ти увеличилось почти в два раза, а продовольственные фонды на этих людей выделялись не полностью. Калининградские ре­сурсы были крайне слабы: немецкая система хозяйствования нарушена, колхозы же на новой земле только создавались.

Беда не ходит в одиночку: в ту зиму грянули морозы, каких не помнили даже немцы-старожилы. Особенно сказался такой двойной удар на немцах, менее защищенной части населения. Но и переселенцам было очень трудно.

— Я один раз в школу шла, в сугроб упала, сознание потеря­ла. Голодный обморок. Меня прохожие нашли и принесли в школу, да еще хорошо, что нашли, потому что какие там на улице Чернышевского могли быть в то время прохожие, — рассказывает Нинель Алексеевна Канайлова.

— Был ужасный голод. Делились друг с другом последним. У моих соседей Фроловых была большая семья. Одного маль­чика из их семьи я взяла на воспитание, чтоб как-то облегчить их существование. В первые годы у Фроловых умерло двое детей, — вспоминает Антонина Семеновна Николаева из Ладушкина.

На селе голод был всего сильнее. Обреченных на голодную смерть лошадей прирезали, а мясо их делили между крестьяна­ми. Вот что свидетельствует Агния Павловна Бусель:

— Было голодно. Мать работала на ферме и иногда прино­сила в армейском ботинке овса. Из него да еще из мороженой, черной картошки делали лепешки. Ту ссуду денег, которую получили, давно проели. Буханка хлеба стоила сумасшедшие деньги. На трудодни никаких продуктов не получали.

Это же подтверждает Антонина Егоровна Шадрина: «Траву ели, щавель. Теперь поросята так не едят, как мы тогда. Хлеб даже и не пекли. Ведь месяц надо жить. Размелем — болтушку сварим».

Во всех многочисленных рассказах о голоде поражает вера в лучший завтрашний день, жажда жизни каждого человека, на­ходчивость и беспредельное терпение людей в экстремальной ситуации. Это видно из слов Ларисы Петровны Амелиной:

— Искали вокруг по хуторам комбикорм, пекли из него хлеб. И ведь не боялись же отравиться! Около бойни нашли консервированные кишки, потроха — тоже ели.

Надежда Архиповна Пискотская вспоминает, как под­няли со дна затопленную еще во время войны баржу с зерном. Две девушки набрали этого зерна, поели и «после этого одна из них облысела, а другая — умерла». С голодухи ели павших от бескормицы лошадей и коров. Весною землю на полях вскапы­вали лопатами, ибо почти все лошади в ту страшную зиму сдохли.

Немного выручала Литва, в продовольственном отноше­нии более благополучная. «Ездили в Литву, меняли там на кар­тошку и брюкву лучшие свои вещи», — говорит Екатерина Кирилловна Блохина. Машины для таких поездок регулярно выделяли городские предприятия и некоторые воинские части.

О многом говорит рассказ ветерана войны шофера Тимо­фея Сергеевича Даниленко:

— В сорок седьмом году рабочие нашего завода остались к зиме без картошки. И вот я и со мной еще двое работников завода, один из них был из завкома, собрались в Литву за картошкой. Поехали мы на семитонном «Фиате». Это была большая, трехосная машина, чем-то напоминающая вагон. Ез­дили по хуторам и покупали картошку. Когда поехали обрат­но, то надо было переехать через понтонную переправу Каунас — Мариямполь: во всех других местах находились контрольно-пропускные пункты, нас могли задержать, и было бы много неприятностей. Так вот, понтонная переправа, через которую нам предстояло ехать, была рассчитана на груз в три тонны, а общий вес нашей машины с грузом и нами, тремя сидящими в машине людьми, был пятнадцать тонн. Майор, начальник переправы, не хотел нас пускать, но представитель завкома ка­ким-то образом его уговорил, и нас пропустили. Наша маши­на шла по понтонному мосту, как по волнам. Понтоны почти полностью притапливались. Все скобы, скреплявшие деревян­ное покрытие моста, повылетали. Авантюра была, конечно, чистейшей воды, но другого выхода у нас не было.

Такой рейс был опасен и для охраны понтонного моста. Но несмотря на жесткие законы послевоенного времени, люди, пришедшие с фронта, переносили на гражданскую жизнь фрон­товую смекалку. Позже Тимофей Сергеевич еще раз встретился с майором, разрешившим проехать по мосту. И тот рассказал, что после того случая работников переправы долго таскали к начальству, и особисты всё допытывались, с какими такими целями был пропущен по трехтонному мосту пятнадцатитон­ный грузовик?

Поисками продуктов занимался и работавший начальни­ком гаража Афроим Ехилеевич Вайкус, который менял в военных пекарнях автол на хлеб. С этим хлебом ездил в Отрад­ное к немецким рыбакам и менял его там на треску и камбалу, которую раздавал потом бесплатно работавшим в гараже не­мецким и русским шоферам.

«Чтобы выжить» — этими словами начинались рассказы многих наших собеседников о той страшной послевоенной зиме. Чтобы выжить, «ходили на бурты к воинской части свек­лу воровать» (Зинаида Иосифовна Опенько); чтобы выжить, «на баржу залазили и прямо там сырую капусту ели» (Клавдия Алексеевна Чумакина) ... Такие признания были не редкос­тью. Выхода не было, и люди шли на нарушение закона, пре­красно осознавая возможные последствия.

Самые большие жертвы от голода были, конечно, среди немцев. «А у нас другое настроение: умирать не время. Война-то ведь кончилась!» — такой психологический настрой суще­ствовал у переселенцев, и он помогал им выстоять (Сергей Владимирович Даниель-Бек).

Лишь к осени 1947 года, когда созрел новый урожай, ситу­ация с продуктами стала улучшаться.

Коровы в городе

Обязать все категории русского и немецкого населения произвести засев индивидуальных огородов в размере 0,15 гектара <...>

Рекомендовать следующий набор огородных культур на индивидуальных огородах:

Для русского населения	Для немецкого населения
Название культур	Площадь(м2)	Название культур	Площадь (м2)
Картофель	300	Свекла столовая	500
Редис	100
Свекла столовая	200	Кольраби	500
Капуста	500	Брюква	500
Огурцы	250
Лук чернушка	25
Чеснок	25
Морковь	100
Итого	1500		1500

Из постановления Военного совета Особого военного округа № 3 от 6 февраля 1946 года

Весной 1946 года в области была открыта новая эра — эра приусадебных хозяйств и огородов. Голод заставил власти пой­ти навстречу «частнику». Все понимали, что иначе людям про­сто не выжить: колхозы на новой земле еще не развернулись, а Россия сама голодала.

На огородах, на приусадебных участках сажали картошку, овощи, сеяли зерно, выращивали корм для скота. Земля незна­комая, мало ли что родить может, поэтому проводили различ­ные опыты: «Мать посадила арбузы, и они даже вызрели: лето было жаркое», — рассказал Александр Августович Мелнгалв.

— Отдыхать некогда было, — говорит Василий Андреевич Годяев, — существовал всего лишь один выходной день, и в этот выходной мы работали на своих огородах. Кстати, огород немца отличался от огорода переселенца тем, что вокруг него немец не ставил высокого забора с колючей проволокой, как у наших переселенцев. Скорее всего, это говорит о том, что у немцев не принято было лазить по чужим огородам.

Не полагаясь на гособеспечение, создавали свои хозяйства воинские части, больницы, предприятия. «При многих про­мышленных предприятиях, — вспоминает Алексей Васильевич Трамбовицкий, — существовали подсобные хозяйства, на которых выращивали свиней. Например, инфекционная боль­ница держала более ста свиней для больных».

Бескоровность среди переселенцев 1949 года ликвидирована, за исключением тех семей, которые имели скот, но по разным причинам сами продали, прирезали или не имеют на руках справки о бескоровности.

Из отчета переселенческого отдела Калининградской области за 1949 год

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 134. Л. 13

В 1947 году власти области разрешили держать скот не только в подсобных хозяйствах предприятий, но и горожанам. Забренча­ли на городских окраинах колокольчики, замычали коровы — на­ступило реальное слияние города с деревней. «Нанимали пастухов и пасли скот в конце Каштановой Аллеи, где сейчас теннисные корты», — вспоминает Антонина Васильевна Мотора. «У каждой семьи хоть поросенок, но был. На соседних улицах тоже у всех имелось свое хозяйство. Из-за этого и мясо дешевое появилось на рынке», — подтверждает Зоя Ивановна Годяева.

Продукция таких частников помогала выживать людям, к тому же государство выделяло специальный кредит для сельхознужд.

— До трех тысяч в банке получали кредит на приобретение коровы безо всякого процента. Но ведь не везде купишь за три тысячи! В Литве цены были ниже, чем у нас в Краснознаменс­ке, поэтому ездили туда. Там корову можно было купить за две с половиной тысячи. А здесь, поблизости, меньше чем за пять тысяч уже никто и не продает, — вспоминает Николай Иванович Чудинов.

Постепенно «коровизация» стала все больше и больше рас­пространяться с окраин к центру Калининграда, нарушая пре­делы, предусмотренные постановлениями. «На Ленинском про­спекте во дворах домов вместо гаражей были сараи, оттуда хрюкала и кудахтала всякая живность» (Антонина Прокопьев­на Отставных). Красочными воспоминаниями по этому поводу делится Галина Родионовна Косенко-Головина:

— Все завели себе коров. В том числе и жены ответственных работников. Коровы были особой породы — молочные. Жен­щины молоком торговали. Именно жены высокооплачивае­мых работников коров и держали, так как нигде не работали. Коровы, как дрессированные, маршировали по ступенькам; по всему городу оставляли свои «визитные карточки». Утром и вечером стада шли по улицам. Выгуливали их на пустырях. На ночь загоняли на этажи, в подвалы, гаражи.

Некоторые жители Калининграда нарушают постановление горсовета о запрещении держать скот в подвальных помещениях. Жильцы домов №21, 26, 28 на Офицерской улице до сего времени держат коров в подвалах. Управляющий домами и представители госсанинспекции не принимают никаких мер.

Калининградская правда. 1948. 11 июня

Еще больше животноводство было развито в райцентрах и в маленьких городах.

— Когда мы в Светлый переехали, город был совсем малень­кий, а зато сколько коров! Как на хорошей ферме. Тогда и у нас была корова. В магазине молоко никто не брал. У хозяев брали и молоко, и ряженку, и кислое молоко, — вспоминает Клавдия Алексеевна Чумакина.

Если скот в городе разрешили держать примерно с 1947 года, то такие промыслы, как охота и рыбалка, существовали изначально. Рыбачили прямо в черте города. В Преголе ловили угрей, судаков, из городских ручьев доставали раков сачками.

Мария Сидоровна Стайнова вспоминает: «Удивляло, что торговали рыбой больших размеров. Таких больших рыб я раньше и не видела. Однажды купила судака, так он был такой огромный, что пришлось через плечо переваливать и так нести. Угри выползали прямо на берег, противные такие».

Есть в Калининграде десятки больших и малых озер и прудов, богатых рыбой. Эти природные богатства никем не охраняются и безжалостно уничтожаются со времен войны и по сей день с помощью взрывчатки. На большом озере в Ленинградском районе рыбу глушат чуть ли не ежедневно. Здесь имеются безнадзорные лодки и понтоны.

Калининградская правда. 1948. 21 мая

Рыбой торговали бойко. «Даже по домам носили, продава­ли щуку, угря, судака из Преголи. Например, за пятьдесят руб­лей продавали ведро живого угря», — вспоминает Анна Иванов­на Тихомирова. А на селе можно было и поохотиться.

— Конечно, нашу семью выручало то, что я был охотником, — рассказывает Анатолий Адамович Поплавский из Багратионовска. — Пойду, набью десятка полтора куропаток, и хоро­шо. У немцев запрещалось их бить. Куропатка полезна для сельского хозяйства, она свекловидную черепашку выбирала... Или настреляю зайцев, уток. Перекрутим на мясорубке, надела­ем котлеток — можно и без хлеба есть.

В магазине и на рынке

Старожилы Екатерина Максимовна Коркина, Таисия Вла­димировна Тропко, Александра Александровна Русакова и другие отмечают, что долгое время в магазинах в свободной продаже ничего не было, приобретать продукты и вещи, а вернее отоваривать карточки, было очень сложно. Приходи­лось с ночи становиться за мукой и сахаром. С промышленны­ми товарами дело обстояло и того хуже, под них даже карточ­ки не давались.

Такова была ситуация в областном центре. А в небольших городах и поселках магазины появились позднее, что вынужда­ло жителей области приезжать за покупками в Калининград. Или делать своими руками то, чего не купишь в магазинах.

Обязать Министерство торговли СССР (т. Любимова): а) открыть до 15 июля 1946 г. в Кёнигсбергской области 10 коммерческих чайных, 5 коммерческих хлебных магазинов, 3 коммерческих магазина по торговле бакалейными товарами и 2 коммерческих магазина по торговле промышленными товарами...

Из Постановления Совета министров СССР №1298 от 21 июня 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 9-а. Л. 5

После открытия коммерческих магазинов появился некото­рый выбор товаров, в них продукты можно было купить без карточек. Несмотря на высокие цены, покупалось все нарасх­ват, особенно хлеб, который бывал не так уж часто. Сергей Владимирович Даниель-Бек рассказал о таком забавном эпизоде из своего детства:

— Летом сорок шестого года около бани на улице Павлика Морозова открыли коммерческий магазин, где изредка прода­вали хлеб. Торговля была организована трогательно. У дверей топталась огромная масса людей. Дверь время от времени от­крывалась, отсчитывали двадцать человек и запускали в мага­зин; там их отоваривали и выпускали через другую дверь. Я врезался в толпу и стал пробираться вперед. Толпа была очень плотная. Я замечаю, что ко мне прижали пожилую немку ин­теллигентного вида — соломенная шляпка с вуалью. До войны в Ленинграде таких было много. Толпа давит, кости трещат, день жаркий. Старушка шепчет что-то по-своему. И вдруг я явственно слышу от нее по-русски: «Эх, ... мать!». В тот раз я купил килограмм хлеба, потом еще килограмм.

Наряду с коммерческими работали и комиссионные мага­зины, где продавали в основном все немецкое: мебель, одежду, посуду. По свидетельству очевидцев, в то время в комиссион­ках можно было приобрести антиквариат, подлинные произве­дения искусства, другие редкие вещи.

В комиссионном магазине № 60, где производится покупка и продажа различных товаров, кофе, 17 января с. г. обнаружены в продаже целые коллекции почтовых марок различных госу­дарств, в том числе немецкие, с изображением фашистской свастики и главаря фашистских бандитов — Гитлера.

Продавец заявляет, что они продают такие марки с изображением Гитлера как исторической личности.

Сообщая об изложенном, прошу Вас немедленно изъять из продажи в комиссионном магазине № 60 вышеупомянутые коллекции марок с изображением Гитлера.

Прошу Вас организовать проверку всех комиссионных магазинов по вопросу — нет ли аналогичных фактов и в других магазинах.

Из секретного письма врио военного прокурора Кёнигсбергского гарнизона Шарандина начальнику торгового отдела от 24 января 1946 года

ГАКО. Ф. 332. Оп. 2.Д. 3. Л. 15

Помимо обычных имелись и специальные магазины для начальства. В одном из них, в помещении нынешнего универ­мага «Спутник», работала Мария Николаевна Токарева:

— Вот там я была заведующей второй промтоварной секци­ей. Первая секция была продовольственной. Хотя тогда все было по карточкам, но был и этот привилегированный мага­зин. В дверях — швейцар. Очень мало людей пользовались его услугами: секретари райкомов и облисполком. Нормы на кар­точках больше были. Дополнительные талоны имелись. И мясо они там получали, и масло, и сгущенное молоко, и шоколад. А я варила вот такой суп: потру морковь в воду — вот и суп. В промтоварном шерстяные ткани были просто на деньги и по ордерам — это как карточки. Парфюмерия, обувь, грампластин­ки. Когда реформа денег была — все обчистили. Привезли, по­мню, перед реформой много шерсти — начальники все покупа­ли. Водку и вино — ящиками. На улице Чапаева, где сейчас «Овощи-фрукты», был генеральский магазин. Там высший ко­мандный состав отоваривали.

Однако самой развитой была рыночная торговля. Чаще всего переселенцы вспоминают первые рынки — у современно­го магазина «Кооператор», что на улице Карла Маркса, около кинотеатра «Победа». «Немецкие» базары располагались на ули­цах Батальной и Киевской; продуктовые рынки — у вокзалов и на месте ныне действующих в Московском и Балтийском рай­онах. Рынки — большие и маленькие, временные и постоянные — возникали стихийно на бойких местах. Галина Родионовна Косенко-Головина вспоминает: «Идешь по городу, и бук­вально на улице где-нибудь в уголке продают вилки, сервизы, ножи, хрусталь». На рынках торговали и немцы, и русские. Причем сначала было больше немцев, но потом пропорции постепенно сменились.

— Уровень жизни в Восточной Пруссии был заметно выше нашего, — вспоминает Ирина Иосифовна Лукашевич. — Пе­ред школой в Кранце находился рынок, так я туда ходила как в музей: серебро, посуда, ковры... Хрусталь я впервые увидела здесь. Очень часто немцы продавали вещи за бесценок. Напри­мер, хрустальная ваза шла всего за три рубля.

Если переселенец мог позволить себе делать покупки на рынке или в магазине, то невольно возникает вопрос — какими деньгами он располагал?

Доходы и расходы

В первые месяцы после взятия Кёнигсберга в денежной сис­теме царила неразбериха. «Рассчитывались не только советскими деньгами. Люди, бывшие в Германии и в Польше во время войны, имели марки и польские злотые и ими расплачивались», — утверждает Валентина Ивановна Толстякова из Советска.

Вообще-то цены на промтовары были разными, подвержен­ными большим колебаниям. В голодное время немецкое населе­ние, как вспоминает Наталья Павловна Снегульская, предпо­читало менять вещи на продукты питания. Особенно много вещей появилось на рынках после выхода указа о депортации немецкого населения в Германию. Немцы продавали все, что осталось после голодной зимы 1946 — 1947 годов и что нельзя было увезти с собой. А вот продукты питания, по воспоминани­ям Маргариты Серафимовны Золотаревой, на рынках про­давали в основном литовцы. Они везли в Калининград мясо, картофель, масло и другие сельскохозяйственные продукты.

Какими же деньгами располагали переселенцы, чем они рассчитывались за свои покупки? Конечно, в основном это были советские деньги. Но не только. Калининградец Алек­сандр Георгиевич Факеев рассказал, что для нормализации финансовой системы уже в 1945 году были введены выпущен­ные советским правительством оккупационные марки, кото­рые ходили только в пределах Кёнигсбергской области. Неко­торые пострадали от этой неразберихи, как например Мария Семеновна Фадеева: «Пользовались мы сначала немецкими марками. У меня русские деньги везде валялись, ими дети игра­ли. А потом пришла соседка и сказала, что марки только вре­менно, а потом будут русские. Но было уже поздно, половина денег порвана». Впрочем, продолжалось это недолго, уже к 1946 году марки были полностью отменены.

По воспоминаниям наших собеседников и документам, пер­вый секретарь обкома партии получал 5000 рублей, подполков­ник — 2900, начальник цеха на судостроительном заводе — 2500, инструктор райкома комсомола — 1000, мастер на ЦБК — 930, швея в мастерской — 600, учительница — 520, рабочие на стройке — 300 рублей; стипендия в педучилище составляла 100 рублей.

Сами по себе цифры эти сегодняшнему читателю мало о чем говорят. Денежные реформы, ценовые изменения, инфляция и многое другое сместили все понятия. Тем не менее следует учиты­вать, что зарплата, которую получали переселенцы, ни в какое сравнение не шла с ценами на рынке. В голодную зиму 1947 года стоимость буханки хлеба подскочила до 100-120 рублей. «Конфе­ты на базаре поштучно продавали, — вспоминает Надежда Архи­повна Пискотская. — Помнится, стакан муки стоил пять руб­лей. Некоторые люди ездили в Каунас, покупали там муку и стаканами здесь продавали». «На базаре хлеб продавали по кусоч­кам. Кусочек — десять рублей. Резали хлеб на десять частей и так продавали. Некоторые, кто похитрее, умудрялись резать и на две­надцать кусочков», — рассказывает Нина Павловна Кулматова.

Вчера, в 4 часа дня, радио сообщило о выпуске Второго государственного займа восстановления и развития народного хозяйства СССР. На предприятиях, в учреждениях, колхозах, МТС Калининградской области состоялись митинги, на которых трудящиеся в едином патриотическом порыве приветствовали выпуск нового займа.

К 17 часам первыми закончили подписку рабочие, служащие и колхозники Ладушкинского района, дав 391,4 % намеченной суммы. К 20 часам подавляющее большинство трудящихся всех районов и городов области единодушно подписались на новый гос. заем. К 22 часам сумма подписки по области достигла 128,8% намеченной суммы.

Калининградская правда. 1947. 5 мая

— В 1947 году, четвертого декабря, отменили карточки. Этот день я на всю жизнь запомнил, — не без волнения рассказывает Алексей Николаевич Соловьев. — Мать на стол положила целую буханку хлеба и говорит: «Ешь». Я отрезал кусок, а она говорит: «Всю ешь». Я впервые съел целую буханку, впервые почувствовал себя сытым, а мать вдруг заплакала навзрыд.

С отменой карточек начала постепенно расширяться и го­сударственная торговля. Анна Викторовна Зыкова, тогда про­давец в продуктовом магазине, вспоминает:

— Нагрузка была большая, с семи утра до двенадцати ночи обслуживала рабочих. Сами таскали тяжелые мешки, фасовали товар. Продавали хлеб, мясо, колбасы, фрукты, поступавшие даже из Болгарии. В конце сороковых в продаже было четыре сорта масла, одиннадцать сортов колбасы.

— Когда сахар стали свободно продавать, я говорю детям: «Кладите в стакан, сколько хотите». Но все равно ничего ку­пить не могла: очень дорого. «Если только сто или двести грам­мов», —говорит Мария Николаевна Токарева.

Примерно то же самое узнаем мы из рассказа Петра Тихо­новича Шевченко.

— В Зеленоградске в достатке появился черный хлеб, потом стало поступать с калининградского мясокомбината мясо по пятнадцать рублей за килограмм, масло поступало реже. Но с 1948-1949 годов появилось и оно. Колбасы все время были в магазине. Молоко поставляли с перебоями, его везли бидона­ми на машинах из ближайших колхозов.

Александра Александровна Русакова считает, что более или менее нормально стали жить с 1953 года. Как отмечают многие переселенцы, зарплата была низкая, поэтому если и покупали, то малыми порциями. «В магазинах все, что нужно, было. И цены доступные... Обычно овсянку покупали, масло постное, кости», — свидетельствует Надежда Карловна Кирее­ва, проживавшая в сороковые годы в Советске.

Совершенно иная ситуация складывалась на селе.

— После отмены карточной системы в сорок седьмом году продовольственный вопрос на селе не был решен. В существу­ющие магазины хлеб не завозился, народ ездил за ним в город. И так — почти до 1950 года. На селе люди обеспечивались продуктами питания неудовлетворительно, — утверждает Алек­сандр Георгиевич Факеев.

Весьма примечательно свидетельство о тех днях Юрия Михайловича Феденева:

— В тот период мы стремились покупать отечественные продук­ты питания. Например, в продаже постоянно была американская колбаса. Мы считали ее некачественной, так как она имела много наполнителей. До пятьдесят третьего года ежегодно цены на все продукты питания и одежду снижались. Мы с нетерпением ждали первого апреля, когда объявлялось об очередном понижении цен.

Магазин № 7 «Мясо-рыба» Калининградского горрыбкоопа открыт ежедневно как дежурный с 10 до 22 часов.

Всегда можно купить: свежее мясо, свиное, говяжье, фарш, колбасные изделия, масло сливочное, маргарин, консервы рыбные, мясные, овощные, рыботовары, икру, сухофрукты, папиросы и вина в большом ассортименте.

Адрес: Житомирская, 5, близ площади Победы.

Калининградская правда. 1949. 13 мая

Вот что рассказывает о товарном изобилии тех лет Влади­мир Георгиевич Морозов:

— Даже продавался такой табак, который назывался «Золотое руно». Был табак «Любительский» в пачках, папиросы «Беломор­канал», «Казбек», «Северная Пальмира», «Север». Потом появи­лись сигареты. Самые лучшие сигареты были «Прима», затем появились сигареты «Памир», «Астра», «Тройка»... Вин в 1948 — 1949 годах было столько, что можно было купить любое вино. Появилась водка «Московская», «Старка», «Столичная». Продава­лась водка «Калининградская» — она была самой дешевой. Про­давали ликеры, ямайский ром. Водку покупателям отпускали и на разлив. Таких мест было много. Рабочий завода после работы покупал себе сто граммов водки, а на закуску — баночку крабов.

Справедливости ради надо заметить, что, по воспоминани­ям переселенцев, проблема пьянства не стояла тогда так остро. «На каждом углу можно было встретить палатки, где продава­ли вино и водку на разлив, но пьяных почти не было», — говорит Анна Викторовна Зыкова. Большинство переселен­цев высказывается на эту тему примерно так же, как Зинаида Иосифовна Опенько: «Тогда люди не пили. Пьянства не было. Некогда было пить».

Глава 6. СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

«Земля у них хорошая была»

Калининградская область входит в Нечерноземную зону России, то есть отнесена к районам с неплодородными почва­ми. Но вот первые впечатления переселенцев говорят об обрат­ном.

— Земля плодородная была, — рассказывает Лариса Петровна Амелина, приехавшая из Орловской области. — В первый год, как мы приехали, помню после уборки — стебли толщи­ной с палец. Особенно огромный урожай был в сорок седь­мом году. Помидоры на корню вызревали, капуста — кочаны такие огромные, огурцов много. А пятого июня мороз ударил. Ничего, растения потом отошли, большой был урожай. Засо­лили огурцы — целую ванну огромную немецкую, наквасили кадки капусты. Потом стали картошку заготавливать — картош­ка хорошо уродилась.

Попробуем описать читателю картину того, что предстало глазам переселенцев в поселках бывшей Восточной Пруссии. Если приехавших в Кёнигсберг поражали разрушения, царив­шие в городе, то в сельской местности многие дома были целыми или с частичными разрушениями, поля и леса удивля­ли ухоженностью.

Больше всего поражали леса. Они были не такие, как в России, и скорее напоминали парки.

— Зайдешь в лес — чистота, сучья спилены, связаны, пни выбраны; все леса у немцев были заселены живностью. Встреча­лись огороженные участки по два и больше гектара, которые предназначались для кабанов, лосей, — рассказал Федор Андрее­вич Якимов.

— Здесь лес был ухоженный, живой. Везде были просеки, выложенные булыжником, вбитые столбики разделяли лес на кварталы. Водоемы обложены бетонными плитками, отгороже­ны. Земельные участки все обработаны, чистота кругом, поря­док. Там, откуда я приехал, такого не было, — говорит Василий Андреевич Годяев.

— Часто немецкие женщины одевались попроще, брали большие корзины, маленькие пилочки и шли в лес. Спиливали сухие ветки и приносили домой! И им хорошо, и лес был чистым. Любили они порядок. У них и в домах так было. Бедно, но чистенько, уютно: занавесочки, салфеточки — все вро­де на месте! — отмечает Александра Андреевна Клюка из Ла­душкина.

Такие же воспоминания сохранил и Савва Николаевич Васильев из поселка Ново-Московское Багратионовского района:

— В те времена поля были очень плодородные, чистые; река Прохладная была перегорожена дамбами. Немцы до войны с полей брали по три укоса трав. Сразу после войны советские труженики делали по два укоса, а сейчас вообще один.

Однако ухоженные поля сохранились не везде. Нина Нико­лаевна Дудчен ко из поселка Железнодорожный отмечает, что земля во многих местах оказалась затоптана, заезжена. Антони­на Егоровна Шадрина из поселка Дружба Правдинского рай­она вспоминает, что «везде бурьян был, все позарастало. Залеза­ешь как в джунгли. Все сами разрабатывали, заново...».

Первые хозяева — военные

Основными землепользователями в Кёнигсбергской области является Министерство вооруженных сил, в распоряжении которого находится свыше 500 тысяч га земли.

Из справки «Кёнигсбергская область», 1946 год

ГАКО. Ф. 181. Оп. 1 вс. Д. 10. Л. 7

Первыми советскими людьми, вступившими на террито­рию Восточной Пруссии, были военнослужащие Красной ар­мии. Соответственно и начало восстановления разрушенной экономики края легло на их плечи.

Николай Иванович Чудинов войну завершил в Гумбин­нене. Он вспоминает: «Когда война кончилась, нам сразу сказа­ли, что, дорогие товарищи, мы теперь вам можем давать толь­ко сахар, табак. Ну спички, соль. А остальное вы все сами добывайте...».

И занялись солдаты сельским хозяйством. Они работали в подсобных хозяйствах воинских частей, выращивали картофель, овощи, разводили коров, свиней. Руководили таким сельхозпроизводством также военные.

— Вот рядом стояла рота, она выращивала овощи, — продол­жал Николай Иванович Чудинов. — У нас животноводческая рота была. Мы содержали более девятисот голов крупного ро­гатого скота. Нас двадцать два солдата было в моем взводе. Солдаты сеяли, убирали, молотили то, что оставалось еще от немцев на полях и то, что на чердаках находили. А скот мы насобирали — тут много брошенных коров бродило. А потом на этих землях были созданы военные совхозы. Поначалу там немцы работали, потом уже стали наши русские приезжать.

Михаил Николаевич Мешалкин живет в области с 1945 года. После расформирования части его направили в 1946 году в Крас­нознаменск, в военный совхоз бригадиром тракторного отряда.

— Мы работали на немецких тракторах «Ландас Бульдог» — од­ноцилиндровых с трубкой; на «ЧТЗ» — больших гусеничных трактоpax. В хозяйстве работали солдаты, немного наших гражданских, а половина работников были немцы. Их пришлось собирать по ху­торам и поселкам. В первую весну мы посеяли трофейный ячмень. В Пилькаллене во время войны была немецкая комендатура, там нашли много зерна. Конечно, не знали, как взойдет. Посадили помидоры, огурцы, капусту. Вырос богатый урожай. Помидоры машинами вывозили, снабжали воинские части.

Не все военные оказались столь рачительными хозяевами.

Недопустимо безобразничают части 26 с[трелковой] д[ивизии], которые почти полностью уничтожили с[ело] Гавайтен, где должен быть размещен колхоз.

Постановили.

1. Принять к сведению заявление генерал-майора тов. Боброва, что пункт, разрушенный частями 26 СД, будет восстановлен армией...

Из протокола заседания областной комиссии по подготовке приема переселенцев в Даркеменском районе от 7 августа 1946 года

ГАКО. Ф. 181. Оп. 5. Д. 4. Л. 7

— В каждой воинской части было создано свое подсобное хозяйство, потом они преобразовались в военные совхозы, — вспоминает Александр Игнатьевич Фурманов. — Наш полк имел подсобное хозяйство в Орловке. Там было большое дой­ное стадо. Мне очень понравилась ферма, потому что раньше я такой чистоты и порядка на фермах не видел. Рядом было поместье, и на его территории тоже чистота и порядок. На этой ферме я впервые увидел автопоилки.

По словам Александра Георгиевича Факеева, сельское не­мецкое население в основном было приписано к военным со­вхозам. В новоорганизованных колхозах они не работали — их туда не брали то ли по соображениям идеологическим, то ли с учетом их последующей репатриации...

Военные совхозы и подсобные хозяйства, которых в 1945-1946 годах было в области большинство, постепенно станови­лись хозяйствами чисто гражданскими.

На колхозном собрании

Перспективы развития сельского хозяйства у нас богатые, и мы обязаны получать гораздо лучшие урожаи и более высокие доходы от животноводства, чем прусские помещики.

Калининградская правда. 1946. 25 дек.

«Председателем у нас был Казаков Матвей Захарович. Его еще в поезде назначили, и он сюда уже председателем приехал», — рассказывает Мария Тимофеевна Рыжухи на. Этот случай не является типичным, но есть в нем общее для всех воспоминаний: колхозы организовывали «сверху». Обычно это происходило так: по приезде людям давали два-три дня на обустройство. «Как уст­роились — организовали колхоз. С района начальство приехало, стали председателя выбирать, бригадиров. Кто раньше на этих должностях работал, того и выбирали», — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова из Нестеровского района. Критичнее отзывается о «выборах», которые проводились в поселке Заливное Гурьевского района в 1946 году, Анна Ивановна Трубчанина:

— Около кирхи под дубом поставили стол. Скамеек не было, и все пришедшие на собрание стояли. Пришли все переселенцы — и стар, и млад. Избрали председателя колхоза. За столом сидели какие-то представители из райцентра. На этом же собрании колхозу при­своили имя М.И. Калинина. На другой день после собрания все трудоспособные переселенцы пошли косить сено, заготавливать на зиму, потому что наш колхоз получил откуда-то стадо коров.

Ну, ребята, поставить здесь большевистский колхоз — вот нам экзамен. Выдержим — значит будем счастливыми, сказала я семи комсомольцам.

Из заметки «Счастье золотое» Калининградский комсомолец. 1948. 10 нояб.

Более подробно об организации колхозов рассказывает Анна Филипповна Павликова из поселка Красноярское Озерско­го района.

— Приехали мы — мать, я с сестрой и бабушка старенькая — третьего июня сорок седьмого года, а здесь уже в сорок шес­том году колхоз организовали. Было и много пустого места. Нас высадили из машины и говорят: «Кто желает в какой колхоз? Или в старый, или в новый?». А мы так посмотрели — у нас в старом колхозе квартиры уже никогда нормальной не будет. Решили — будем новый колхоз организовывать. Приеха­ли мы туда, в колхоз этот, вы верите, там в домах ни окон, ни дверей. Первые жители, которые приехали в сорок шестом году, все повыдергивали. Ничегошеньки нет, ветер гоняет — страшно невозможно. Стали организовывать колхоз. Вот, говорят, вам две с половиной сотки целины — вскопаете. А целина — попро­буй-ка ее вскопай, трава одна. Вот мы и копали, а получать — ничего не получали. Верите — ничего, да и нечего было. Те подъемные, что нам дали, и хлебушек — тем мы и жили. Потом к нам пригнали коров — ферму стали организовывать, в дояр­ки люди пошли. Потом свиней привезли, лошадей. Тут нам веселее жить стало. Бригадира выбрали, председателя выбрали такого старенького. Молодые не идут, а говорят: «Дед, а ты, хоть и неграмотный, пойдешь работать председателем». Он и согласился. Ну и что же, что расписываться он не мог, — за него молодые расписывались. Он, наверное, полгода работал. Так-то он хозяйственный, организовывать может, хотя и негра­мотный. Потом избрали другого председателя, партийного, грамотного.

Вопрос об организационных формах сельского производ­ства на новой земле не обсуждался. Само собой подразумева­лось, что здесь должны быть созданы колхозы и совхозы.

В сельхозартели им. Сталина председатель правления т. Абашин и секретарь первичной партийной организации т. Петрашков отобрали участки от звеньев и бригад и распределили их по семьям. Каждой колхозной семье выделили участок размером в два-три гектара и указали срок окончания уборки.

Из заметки «Грубые извращения в организации труда колхозов» Калининградская правда. 1948. 1 авг.

Начальники и подчиненные

— Приехали мы в область в августе сорок шестого, — вспо­минает Иван Семенович Блохин, живущий в Краснознамен­ске. — Вскоре меня избрали председателем колхоза. Работать было трудно: районное и областное начальство недалекое. Ду­маю, это были бывшие генералы, в сельском хозяйстве они ничего не смыслили. В посевную сорок седьмого года посту­пил приказ сверху — сеять. А сеять так рано нельзя было: почва песчаная, дождь, снег — зерно не взойдет. Я отказался сеять, посеял позднее, а осенью сдал два плана. Так за это чуть не взлетел на большой срок. За отказ сеять секретарь райкома внес предложение на пленуме райкома судить меня показатель­ным судом. Я тогда сказал: «Я четыре года смерти в глаза смотрел, как на тебя, гада. Докажи, что я — враг народа, сам на себя надену петлю». Районный суд осудил меня и бригадира на один год принудительных работ в колхозе. С председателя меня снять не смогли. В тот год многих судили. Из четырехсот пред­седателей колхозов сто были осуждены. Правда, потом оказа­лось, что только семь из них были на самом деле ворами. С меня судимость тоже сняли. Судили тех, кто раздавал семен­ную картошку колхозникам, а она вся гнилая была, ее в канаву высыпали. Правление же колхоза решило раздать ее людям. Хозяев в руководстве не было. Проходимцы. Приказ из облас­ти был сеять в снег. Выпал снег — ничего не взошло. А премию получил тот, кто не отказался раньше сеять. Прежде чем на­граждать, на поля надо было посмотреть.

Как видим, вся система руководства сельским хозяйством строилась на жестких приказах, которые рождались где-то дале­ко наверху и, достигая исполнителей, нередко повергали их в смятение. Михаил Николаевич Мешалкин рассказывал, как его, беспартийного, исключали из партии:

— В сорок девятом я заведовал пунктом «Заготзерно» в Крас­нознаменском районе. Случалось, привозили сырое зерно, ко­торое нельзя закладывать на хранение: все равно сгниет. Ну а планы выполнять надо было. Уполномоченные ездили, давили. Я сопротивлялся. Вызвали меня на исполком. Второй секре­тарь райкома требовал принять зерно, я отказался. Тогда они решили исключить меня из партии. И все уже соглашались, но тут один вспомнил, что я непартийный. Позже, правда, разоб­рались. Оказалось, что я правильно сделал. А через два года первого и второго секретарей самих исключили из партии, они «укрупняли» колхозы и проворовались.

Проведенной сплошной проверкой установлено на пунктах и базах «Заготзерно» — зерна сырого 2 299 тонн, или 6,3% к наличию, влажного 12 222 тонны, или 33,3%, зараженного клещом 33 295, или 90,9%, и зараженного долгоносиком 3 472, или 9,1%.

На Черняховском элеваторе и Калининградской реалбазе зерно подвергается систематическому самосогреванию, несмотря на наличие сушилок.

Из протокола заседания исполкома Калининградского областного Совета депутатов трудящихся от 13 января 1949 года

ГАКО. Ф. 297. Оп. 7. Д. 82. Л. 20

«На работу в совхоз было устроиться легко. Также легко и с увольнениями. Но дисциплина трудовая была очень строгой. Если прогулял два дня, то дело оформлялось в народный суд, который обычно приговаривал прогульщика к исправительно-трудовым работам с удержанием 15-20 процентов заработка», — рассказывает Татьяна Семеновна Иванова из Гурьевскогорайона.

Продолжает эту тему Евдокия Семеновна Жукова: «На второй же день после приезда пришел бригадир: «Иди на рабо­ту». А я ему: «Куда же я ребенка дену? Как скотину оставлю? Она же не приучена к новому месту — может убежать. Дайте хотя бы два дня». Он начал ругаться. Пришлось идти. Работали на молотилке. Ребенка брала с собой».

Вот колхоз «Победа» Советского района. Трудовой день здесь начинается в 10-11 часов. Перерывы на обед длятся 3 часа.

Из заметки «На позициях примиренчества» Калининградская правда. 1950. 16 сент.

Члены артели им. Молотова Нестеровского района ежедневно работают на лугах. Рабочий день начинается в 5 часов утра, кончается с наступлением ночи.

Из заметки «Вести с лугов» Калининградская правда. 1950. 5 июля

Приехавшие по вербовке не имели права по своему жела­нию уезжать из колхозов и совхозов. Существовали разные способы заставить людей остаться на месте. Антонина Семе­новна Николаева в 1946 году жила на хуторе в Багратионов­ском районе, потеряла мужа. Сразу же у нее появилась мысль — вернуться на родину. Но руководство хозяйства пригрозило: «Уедешь — всю скотину отберем. Останешься ни с чем». При­шлось Антонине Семеновне примириться. Подробнее о том, как и в какой обстановке работали колхозники, мы расскажем дальше. Сейчас же представим, что ждало сельских переселен­цев в первые дни выхода на работу.

Что такое мелиорация, или Трубки на полях

Екатерина Сергеевна Моргунова о работе в поле в 1946 году вспоминает: «Очень много снарядов было. Как нам рабо­тать идти, сначала пограничники приходят. Разминируют, все посмотрят, а потом уже нас посылают. Как косить надо, снача­ла граблями по траве пройдешь, чтобы не было никакого сна­ряда, проверишь и потом снова косишь. А бывало, косят и взрываются». «Земля вся была испорчена траншеями, все изры­то: доты, дзоты, полно взрывоопасных предметов. Колхозни­ков учили распознавать мины», — подтверждает Иван Яковле­вич Караваев из Полесска.

Первая пахота на немецких полях принесла новоселам сюр­призы: плуг выворачивал из земли какие-то глиняные трубки разного диаметра.

Все виды мелиоративных сооружений объединены в какую-то систему. Так, например, отдельные острова, расположенные в пойме реки Прегель, обвалованы. Территория этих островов покрыта сетью канав. Собранные этими канавами паводковые воды и осадки насосно-перекачивающими станциями перегоняются в р. Прегель.

Благодаря такой системе острова использовались как высокопродуктивные луга.

В настоящее время канавы заилились, станции не работают.

На островах начался процесс заболачивания. Высокопродук­тивные луга выпали из кормового баланса области.

Разрушение сети мелиоративных сооружений можно наблюдать повсеместно.

Из справки В. Иванченко о положении в Калининградской области за 1946 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 173. Л. 61 об.

— У немцев большой слой перегноя был у самой поверхно­сти. А мы запустили плуги на двадцать пять сантиметров. Ис­портив землю, мы добились того, что на отдельных участках даже трава не росла. Кроме того, мы же уничтожили всю дре­нажную систему, помню, как ходили по полю и выбирали трубочки, а потом бросали их в колодец. А колодцы, куда стекали все ручейки, засыпали, — не скрывая горечи, рассказы­вает Агния Павловна Бусель.

Юрий Михайлович Феденев считает, что мелиоративная немецкая система пострадала больше от наших рук, чем от войны: «Наши аграрии говорили, что надо пахать глубже. А у немцев вся система была сосредоточена у поверхности культур­ного слоя земли».

Крестьяне не знали, а наши специалисты не могли толково им объяснить, как надо пахать, чтобы дренаж не испортить. Жившие на селе немецкие крестьяне держались особняком, контакта с ними, по воспоминаниям переселенцев, первое вре­мя не существовало. Да и языковый барьер мешал.

Встречались хозяйства, где к возделыванию земли подходи­ли разумно. Вот свидетельство Александра Николаевича Игна­тьева, работавшего в МТС:

— У немцев везде дренаж был. Случалось и вскрывали его, но у нас я таких случаев не помню. Пахали на глубине пятнадцать — двадцать сантиметров, а трубы лежали на глу­бине 40-50 сантиметров. Их не трогали. Однажды начали канаву копать и потревожили дренаж. Агроном испугался, стал в районе запрашивать карту, документацию. Нашли — восстановили.

На состоянии земель отрицательно сказалось то, что поля прибрежных районов, лежащие ниже уровня моря, оказались затопленными в результате разрушения защитных дамб и во­доотводных каналов в ходе военных действий.

Сельское хозяйство в прошлом находилось в культурном состоянии. За годы войны, в связи с разрушением мелиоративных осушительных сооружений, густой сетью покрывающих Пруссию, подверглось затоплению до 100 тыс. га и заболочены значительные площади в Славском, Краснознаменском, Советском, Приморском, Полесском районах.

В прошлом мелиоративная система охватывала 500 тыс. га, что составляло 40 % всей территории области. В настоящее время эта система выведена из строя.

Из справки начальника планового отдела управления по гражданским делам Калининградской области А. Александровой за 1946 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 173. Л. 63

Петр Яковлевич Немцов в апреле 1946 года работал в Славском и Полесском районах, он описывает положение дел так:

— Мы были в затопленных районах, вода там стояла на сорок сантиметров. Это произошло потому, что немцы взор­вали защитные дамбы, чтобы воспрепятствовать прохождению нашей военной техники. Мы только по дороге могли идти, а рядом с дорогой воды по колено стояло.

О том, как спасали затопленные земли, можно представить из рассказа Александра Николаевича Пушкарева, живущего в Славске.

— Славский район ниже уровня моря на полтора-два метра. В войну дамба была разрушена, водонасосные станции взорва­ны, район затопило. Сюда со всей Калининградской области народ посылали, как на картошку. Кто-то добросовестно рабо­тал, а некоторые тяп-ляп. Канаву не выкопают даже, бросят сверху доски, засыпят землей и все. А вода-то себе дорогу най­дет. Много раз дамбу прорывало. Часто приходилось ее заделы­вать. У немцев рядом проходила узкоколейка, мы ее прямо на дамбу поставили и с вагонетки сыпали землю, поднимали уро­вень дамбы.

Иная, совершенно непривычная для переселенцев, оказа­лась у немцев пастбищная система. Александр Тимофеевич Игнатьев и Агния Павловна Бус ель считают, что новосе­лам у немцев было чему поучиться. К примеру, все пастбищ­ные угодья у них были огорожены проволокой, а переселенцы поснимали ее на всякие нужды. Колодцы были вырыты для питья скота. Луга на квадраты разделены: скот пасется на квад­рате несколько дней, потом его в другой квадрат загоняют, потом в третий, а там пока трава подрастет. Специально тимо­феевку, клевер и люцерну подсевали.

Переселенцы, приехав ни новую землю и столкнувшись с такими проволочными «квадратами», не воспринимали их час­тью пастбищной системы. Обычная мысль, приходившая в те послевоенные годы, что это противопехотные заграждения или что-то в этом роде. Сетку и проволоку снимали, сдавали в металлолом. Анна Александровна Гуляева из поселка Рожково Гурьевского района признается, что односельчане ходили по полям, выкапывали столбы и два года топили ими печи.

В воспоминаниях селян мы смогли найти немного приме­ров освоения немецких традиций в сельском хозяйстве.

Средняя урожайность по Восточной Пруссии в 1943 г. составляла (в центнерах с гектара): рожь — 18,6, пшеница-20,2, картофель -125.

Из справки о состоянии сельского хозяйства Восточной Пруссии ГАКО. Ф. 181.0л. 1 вс.Д. 10. Л. 109 об.

По отчетным данным средний урожай зерновых в колхозах указанных [Нестеровского, Гусевского и Краснознаменского] районов не превышает 3-4 центнера и 25 — 30 центнеров картофеля с одного га <...>

Причиной низких урожаев в переселенческих колхозах Калининградской области в 1947 году послужило невыполнение постановления февральского пленума ЦК ВКП(б) «О мерах подъема сельского хозяйства в послевоенный период.

Из отчета о проверке хозяйственного устройства переселенцев Калининградской области за 1947 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 631. Л. 129

Корова-кормилица

Восточная Пруссия была в Германии краем развитого жи­вотноводства, чему способствовало обилие пастбищ, лугов, раз­нообразие трав. Это не сразу учли и осознали первые переселен­цы и те, кому было поручено руководить созданием новой со­ветской области. В этом отношении любопытны воспоминания жителя Краснознаменска Михаила Николаевича Мешалкина.

— В конце войны воинским частям давали задание соби­рать скот, лошадей. Наша дивизия собрала что-то около трех тысяч лошадей и коров, их отправляли в Смоленскую, Орлов­скую области. Правда, там они начали дохнуть: климат не подходил, корм был другой. Оттуда стали скот назад возвра­щать. И сейчас порода крупного рогатого скота здесь немец­кая. А тогда мне запомнились строчки из стихотворения, на­печатанного в нашей армейской газете: «Крыши острые, а коровы только пестрые».

Вспоминает Анна Ивановна Рыжова:

— Коровы — вот что меня поразило. Какой-то особой немец­кой породы, черные с белым, длинные рога. Они давали очень много молока. Кажется, их не коснулось наше «неприятие все­го немецкого», их стали разводить. Лошади были тоже другой породы: низкорослые, с мощными ногами. Они могли перево­зить до пяти тонн груза.

О славе восточнопрусских коров свидетельствует история, которую поведал Николай Исаакович Пашковский: ему по личному заданию Микояна было поручено разыскать знамени­тую корову Квапе. Дело в том, что в нынешнем поселке Янтар­ном при немцах была организована в основном добыча янтаря, а перерабатывался он в Кёнигсберге, Лейпциге, Ганновере и в других городах. Помимо этого, в Пальмникене разводили поро­дистый скот — Пальмникенский. Именно здесь была выведена корова по имени Квапе, ставшая рекордсменкой мира и полу­чившая две золотые медали. Она давала 18 тысяч килограммов молока в год при жирности 4,5 процента. К сожалению, поиски успехом не увенчались, выяснилось, что корову эту вывезли еще накануне войны. Сохранились только стойло, в котором она находилась, а также фотография рекордистки и ее скотника. Не удалось отыскать и потомство знаменитой коровы. Но вернемся от рекордисток к обыкновенным коровам.

Вспоминает Александра Андреевна Клюка из поселка Со­вхозное Багратионовского района, которая первое время рабо­тала вместе с немцами. Переселенцев поражало многое — и добротные дороги, проложенные к каждой ферме, и чистота, порядок в животноводческих помещениях: «Коровы породис­тые, чистые. Вымя и хвосты с мылом мыли. Подстилка — сено — всегда сухая, чистая. Доили четыре раза в день, по одному ведру». «Поразили чистота и порядок. Колхозный двор был выложен булыжником, хоть в какой дождь ходи в тапочках. Отдельно был выделен участок, где коровы доились; цементи­рованные корыта, навоз в штабеля уложен» (Пелагея Дмитрие­ва Тюляндина, поселок Севское Правдинского района).

Неман. Наш кор. участковый агроном т. Опанасенко в клубе Новоколхозненского сельсовета прочитала интересную лекцию на тему: «Повышение продуктивности молочного скота». На лекцию собралось свыше 100 животноводов из ближайших колхозов и совхозов. Они внимательно прослушали лекцию и задали т. Опанасенко 36 различных вопросов.

Калининградская правда. 1950. 17 янв.

Острейшей проблемой тогда, как, впрочем, и теперь, была нехватка кормов. Вот что рассказывает Анна Ивановна Трубчанина о голодной зиме 1947 года: «В поселке Июльское жили только немцы. Скотину они не держали, но у них были боль­шие скирды соломы. И вот мы, чтобы прокормить голодных колхозных коров, ездили в Вильмас за соломой. Немцы даром отдавать солому не хотели, а заплатить им за нее — в колхозной кассе ни копейки не было. Наши молодые переселенцы, когда ездили за соломой, брали с собой немецкие автоматы, благо, их было много, чуть ли не в каждом дворе. Но наши ребята не стреляли, они автоматы только показывали немцам.

Столкнулись переселенцы и с острой нехваткой орудий для сельскохозяйственного труда. Из дома много не повезешь, а на месте производство их еще не было налажено. Вот и пришлось пользоваться тем, что осталось от прежних хозяев. Этим инст­рументам Александр Николаевич Игнатьев, Екатерина Сер­геевна Моргунова и другие наши собеседники давали высо­кую оценку. Удобные, исключительно прочные, они служили долго, а некоторые годятся к работе и сегодня.

«Работали за палочки»

Когда переселенцы рассказывали об условиях своей жизни и работы в первые годы пребывания на новом месте, то чаще всего употребляли слово «не было». Не было сельскохозяйствен­ной техники, электричества, денег в кассе колхоза, мало было лошадей, практически везде не хватало работников.

Мария Тимофеевна Рыжухина прибыла в поселок Кострово в марте 1949 года.

— Через неделю, примерно, стали нас посылать на работу. Траншеи закапывали. Потом посевная началась. Пахали боль­ше на лошадях. Их нам военные передали. А сеяли вручную и удобряли вручную. Конечно, вредно, здоровье и угробили. Но работать надо было. Сколько траншей закопали! Это сейчас трактором — раз, два и все, а тогда лопатой закапывали.

Супруги Тимохины, Сергей Иванович и Антонина Вла­димировна, приехавшие в 1947 году, вспоминают, что на весь колхоз были одна машина-полуторка да семь лошадей, кото­рых поймали в лесу.

Петр Арсентьевич Вачаев приехал в 1948 году с родителя­ми из Горьковской области в Озерский район: «Вся семья по­шла работать в колхоз. Занимались тем, что каждый день лопа­тами закапывали траншеи и расчищали поля под посевы. Не­много помогала ближайшая МТС — давала иногда машины, а в основном трудились вручную».

О работе в первые годы вспоминает Владимир Иванович Васильев из поселка Садовое того же Озерского района:

— Выращивали картошку, свеклу. Убирали все это вручную и на лошадях. У немцев были повозки, или, как мы их называли, арбы. Вот на них и возили картошку, свеклу в бурты. И еще выращивали капусту. Лошадей было очень мало, да и те слабые. Всё буртовали: капусту, картошку, свеклу. Потом приезжали военные машины, грузили с буртов и увозили для воинских частей. А до работы было шесть километров. Вот и ходили мы каждый день туда и обратно по двенадцать километров. Жили в разбитых, без стекол домах.

Судя по воспоминаниям, труд колхозников оплачивался хуже, чем совхозных рабочих. Вот несколько примеров. «Рабо­тали не за деньги, а за палочки. Трудодней много, а получать нечего», — говорит Антонина Егоровна Шадрина. Михаил Александрович Горячев рассказывает об оплате труда совхоз­ных рабочих: «Наши переселенцы на день получали на каждо­го члена семьи по килограмму хлеба, а также сахар, масло». И гем не менее многие переселенцы трудились на пределе сил, стремились быстрее наладить свою жизнь.

Среди жней колхоза «29 лет Октября» Железнодорожного района развернулось упорное социалистическое соревнование за высокую выработку. Лучших результатов добились колхозницы М. Д. Новашинская, Е. М. Новашинская и А. С. Романовская. Каждая из них выжинает за день по 0,48 га ржи при норме 0,12 га, успевая при этом связать хлеб в снопы и устанавливать в бабки. Эти колхозницы зарабатывают в день 8-9 трудодней.

Калининградская правда. 1949. 27 июля

В 1948 году Антонине Егоровне Шадриной было 13 лет, и она даже гордилась, что работала наравне со взрослыми.

— Мама уже на второй день пошла дояркой, братья — пасту­хами. Мне тоже дали пятьдесят телок пасти. Выдали брезенто­вые ботинки и фуфайку.

Мария Матвеевна Кидрасова тогда тоже была молодой, она вспоминает:

— У нас в поселке Ново-Московское был клуб, медобслуживание, а все остальные бытовые услуги — в Ладушкине. Прихо­дилось ходить три километра по железной дороге. Работали в огородных бригадах. Работали много, молодые были, усталос­ти не замечали. Приходилось вязать снопы ржи. Сама я рабо­тала хорошо. Мой труд даже отмечался в областной газете.

Свое хозяйство

Тяжелый труд и ничтожная плата за него привели к тому, что крестьяне в основном рассчитывали на свое приусадебное хозяй­ство. Может быть, поэтому они все с удовлетворением отмечают, что свободной земли поначалу здесь было в достатке. «Пожалуй­ста, бери сколько хочешь. У меня двенадцать соток было под картошку, а еще огород имелся, еще немецкая смородина, кры­жовник были и еще ягода, не помню, как называется, в пупырыш­ках вся. Сладкая — ужасть! А рожь посеяли — высокая, в рост была», — вспоминает Александра Ивановна Митрофанова.

Но уже на второй год существования области всю землю взяли под строгий учет и распределили между хозяйствами. Ограничено было и частное землепользование. Нарушение ус­тановленных норм строго каралось.

Рассмотрев материал старшего землеустроителя отдела сельского хозяйства т. Бессонова, исполком райсовета установил грубое нарушение Устава сельхозартели по колхозу им. Ленина при попустительстве председателя колхоза т. Мариненкова. Так, колхозник т. Корейцев П. И. захватил колхозной земли 0,35 га, бригадир колхоза т. Мартынов — 0,15 га сверх установленной нормы.

Исполком Черняховского района решил:

1. Направить материал прокурору района для привлечения к судебной ответственности членов колхоза т. Коренцева П. и Мартынова за захват общественной земли, а председателя колхоза т. Мариненкова за непринятие мер к нарушителям Устава сельхозартели...

Из протокола заседания исполкома Черняховского районного Совета депутатов трудящихся от 9 июня 1949 года

Крестьяне остро ощущали различные ограничения. Даже на своем приусадебном участке они не были полными хозяева­ми. Это подтверждают воспоминания Ирины Васильевны Поборцевой:

— Дали нашей семье пятьдесят соток земли — хорошо, мно­го земли дали. Работали вручную. У себя на огороде сеяли просо, картошку, овощи. Держали корову, поросят, кур до десяти штук (больше не разрешали). На землю и на хозяйство была большая страховка, то есть большие налоги надо было платить. Кроме этого, надо было обязательно сдавать молоко, яйца, шерсть с овец, даже если их и не было.

Голод 1946 — 1947 годов как бы подтвердил значимость подсоб­ного хозяйства для крестьянина, помог осознать, что на заработок в колхозе или совхозе не проживешь. Особенно важна была в хозяйстве сельских жителей корова. О ней — о «кормилице» — вспо­минают почти все. Общий вывод один: у кого имелась корова — была сносная жизнь. Раиса Кузьминична Ежкова с 1948 года жила на хуторе в восемнадцати километрах от поселка Чистые Пруды: «Купили у соседей корову за четыре тысячи рублей. У нас дети молоко как воду пили. Все четверо на молоке выросли».

Постановление Совета Министров РСФСР от 15.07.1948 г.

№ 767 в части ликвидации бескоровности среди переселенцев прошлых лет не выполнено. На 1 сентября 1949 г. 1297 семей переселенцев прошлых лет не имеют коров или телок.

Из приказа по переселенческому управлению РСФСР от 22 октября 1949 года

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 83. Л. 45

Большие проблемы возникали у переселенцев с кормами. Сенокосных угодий им выделялось недостаточно, а на других землях под страхом уголовной ответственности косить запре­щалось.

Члены сельхозартели им. Мичурина Рузины Агафья и ее дочь Лидия, Балабаев и Мезенцева незаконно косили на колхозных лугах сено для собственного скота.

За грубое нарушение Устава сельхозартели и самоуправство, выразившееся в захвате общественно-колхозных сенокосов, Рузины и Балабаев привлечены к уголовной ответственности.

Ф. Кравцов, районный прокурор

Из заметки в газете «Сталинец» Черняховского района. 1951. 5 июля

Ограничения, касающиеся скота, размеров подсобных участ­ков, существовали по всей стране. Но для жителей Калининград­ской области были и льготы: переселившиеся в сельскую мест­ность освобождались от налога на три года и от обязательных поставок на два года. Чтобы как-то поддержать крестьян весной 1947 года, когда было особенно голодно, колхозникам выдавали единовременное пособие — его называли сталинским пайком.

Обратничество

Трудности работы и обустройства на новой земле оказались по плечу не всем переселенцам. Из села начался отток жителей; люди уходили в город или вообще возвращались на родину. На официальном языке таких называли обратниками. В отдельные годы их число превышало треть всех приезжавших.

Причины такого явления могли быть самыми разными: не все поселившиеся в сельской местности были до этого кресть­янами, труд сельского жителя оказался непосильным. А уез­жать в то время не разрешалось. Ведь полученные ссуды и другие льготы нужно было отрабатывать. Михаил Николаевич Мешалкин в 1947 году принимал в совхозе №143 Красно­знаменского района первые сто семей переселенцев. На воп­рос, много ли было людей с несельскими специальностями, ответил:

— Почти все такие были. Увидели, что здесь все разрушено, испугались. Многие ехали за длинным рублем. Думали, что здесь и работать не придется, кнопку нажмешь — вода потечет. Были и такие, что даже не видели деревни. На другой день стали паспорта просить, а несколько и так сбежало.

Только по анкетным данным в нашу область по переселению для работы в сельском хозяйстве [за 1946 — 1951 годы] прибыло более 7000 семей, имеющих производственные специальности и никогда ранее не работавших в сельском хозяйстве, в том числе: сапожников — 641, электриков — 325, токарей — 230, учителей — 203, поваров — 201, портных — 198, пекарей — 175, работников железнодорожного транспорта — 233, торговых работников — 115, медицинских работников — 73, журналистов и газетных работников — 22, а также парикмахеров, художников, экономистов-плановиков, шахтеров, фотографов, часовых мастеров, музыкантов, артистов и ряд других.

Из отчета переселенческого отдела Калининградской области за 1951 год

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 136. Л. 38

— Приехали некоторые, получили подъемные и, не спро­сясь, без всякого уезжали. Даже те, кто получил коров-первоте­лок. Ведь и льготы были — налог ряд лет не платили. Ночью собирались и уезжали, — свидетельствует Иван Егорович Ды­нин, бывший секретарь райкома партии в Железнодорожном.

Переселенческий отдел утерял бдительность против воров и мошенников, без всякой проверки наличия прибывших переселенцев и без испытательного срока на колхозной работе оформляет в число плановых переселенцев всякого встречного, случайного человека <..> В связи с чем создалась благоприятная обстановка для жуликов и воров.

Из приказа по Переселенческому управлению РСФСР от 11 августа 1948 года

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 83. Л. 14

И конечно же, у переселенцев возникала ностальгия по родным местам. У одних она со временем притуплялась, дру­гие не выдерживали и уезжали. «Первое время я все тосковала по России: все здесь было чужое. И дома совсем не похожи на наши, не такие уютные. Кругом леса, зелени много, но — не родина», — вспоминает Анна Александровна Гуляева.

Лидия Васильевна Бе зев а приехала из Владимирской об­ласти по вербовке в сентябре 1947 года, поселилась с родителя­ми на хуторе близ Гумбиннена. А уже в октябре ее так одолела тоска, что решила она возвращаться назад.

— Собрались мы с Лешей Майоровым уезжать в Россию. Пошли пешком в Гусев. На станции народу много, билетов нет, в вагон не войти. Леша полез на крышу и меня тащит, а поезд уже отходит. Я испугалась — залезть не смогла, а он так и уехал. Еле тогда добралась обратно на хутор. Было уже поздно, я ночевала в какой-то будке у казармы. Попутчик мой добрал­ся до России, но вскоре возвратился сюда...

Потребовалось время, чтобы сельские труженики почувство­вали, что у них под ногами своя земля. Калининградская об­ласть становилась родиной для тех, кто рождался в переселен­ческих семьях.

Глава 7. ВОССТАНОВЛЕНИЕ ГОРОДОВ И ПРОМЫШЛЕННОСТИ

Город: разрушения и опасности

В предыдущих главах уже упоминалось о том, какое тягос­тное впечатление производил облик разрушенных войной го­родов и поселков Восточной Пруссии на переселенцев.

Александр Сергеевич Штучный оказался в Калининграде в сентябре 1947 года:

— От вокзала до центральной площади не было ни одного целого дома — стояли высокие обгоревшие остовы зданий, иногда две-три стены, а впереди возвышались руины Королевского замка. Впечатление такое, что это — мертвый город: скелеты домов, груды кирпичей и следы пожаров.

Развалки (так переселенцы называли руины) таили в себе немалую опасность для жизни людей. «Страшно было ходить по улицам — в любой момент на голову мог свалиться кир­пич», — говорит Елена Кузьминична Зорина. «Идешь в Кёниг­сберге по улице, а над головой глыбы висят на железке, как на волоске», — подтверждает Нина Андреевна Маркова. «Боль­шинство домов, оставшихся в Немане, — рассказывает Марга­рита Павловна Алексеева, — состояло из одних коробок.

Полдома стоит, а другой половины нет. Это было настолько опасно, что чуть ли не каждый день от завалов кто-нибудь погибал».

Надежда Архиповна Пискотская рассказала о двух тра­гических случаях, которые запомнились многим:

— Однажды женщину убило у кинотеатра «Заря». Это слу­чилось средь бела дня. Женщина шла по улице, неся в руках бидончик молока и авоську с продуктами. Вдруг стена обва­лилась, и эту женщину разрубило упавшей балкой пополам. Было жутко. Потом еще один случай был. Это на улице Кли­нической, напротив областной больницы. Там развалки ру­шили. Военные оцепили весь участок и никого туда не пуска­ли. Чтобы обрушить стену, ее обвивали толстым канатом, цепляли к бульдозеру и тянули. А в то время по этой улице ходили трамваи. Одной вагоновожатой было невмоготу ждать, и она сказала военным, что успеет проскочить. Те ее не пуска­ют, а она им свое твердит. И вот она «проскочила». Первый-то вагон успел, а на второй упала стена, и сорок человек — как не было!

14 ноября 1947 года по Комсомольской улице в доме № 2 произошел обвал стены, в результате которого погибла семья в составе 7 человек.

Обвал произошел в силу воздействия большого количества осадков на ветхие стены здания при отсутствии крыши на последнем.

Из письма прокурора области т. Кабакова председателю горисполкома т. Мурашко от 29 ноября 1947 года

ГАКО. Ф. 231.ОП.6.Д. 2. Л. 10

По данным горжилуправления в 1948 году (через три года после окончания военных действий) в Калининграде еще остава­лось около 500 зданий, грозящих обвалом. Вечером света на улицах не было, мины, неразорвавшиеся снаряды — на каждом шагу. Но существовали и более прозаические опасности: откры­тые люки на дорогах, оголенные под напряжением провода.

На улице Александра Невского колодцы без люков — буквально на каждом шагу. Недавно я тоже оказалась жертвой бездеятельности горкомхоза и была отправлена в больницу. Здесь я узнала, что по той же причине сюда попало еще несколько человек.

Из письма 3. Эпштейн в редакцию газеты «Калининградская правда». 1949. 22 июля

Вспоминая о масштабах работ, которые предстояло выпол­нить жителям Калининградской области, Галина Павловна Романь сказала: «Трудно было даже представить, что все это можно когда-то восстановить».

Раз надо — значит надо!

Критическая обстановка послевоенной разрухи в первую оче­редь требовала расчистки завалов. Этой работой были заняты военные, оставшееся немецкое население, находящиеся в плену солдаты и офицеры германского вермахта. И, конечно же, пересе­ленцы: каждый из них перетаскал своими руками не одну тонну битого кирпича. За учреждениями, учебными заведениями зак­реплялись определенные участки улиц и кварталов. Разумеется, все работы проводились после трудовой смены и в выходные дни. О воскресниках 40-х годов многие до сих пор вспоминают с тепло­той. Вот что рассказал Александр Августович Мелнгалв, в 1947 — 1948 годах учащийся строительного техникума:

— Воскресник — это было событие! С вечера начинали гото­виться. Наш участок находился на Ленинском проспекте рядом с площадью Победы и на улице Александра Невского. Все рабо­тали с большим подъемом. Мы даже сочинили по этому случаю наш курсовой гимн, в котором, помню, были такие строки:

— Кстати, нам не разрешали публично петь этот гимн, пока мы не вставили строчку про Сталина.

Разбор завалов был небезопасным занятием. Владимира Петровича Филатова при разборке разрушенного дома в поселке Заливное так ударило балкой, что врачам его еле уда­лось спасти. Алексей Николаевич Соловьев вспомнил такой случай:

— Однажды мы разбирали здание под детский сад для ЦБК-1. Одна девчонка во время работы провалилась в подвал вместе со сводом. Кирпичами ее завалило, забросало. Ну, думаю, зада­вило насмерть! Ничего. Выскочила. Полная такая, а шустрая оказалась. Никто ведь здание не обследовал. Ну послали и по­слали. Но вот надо отдать должное людям: образования у них не было, но работать с ними было легче. Безотказные.

И еще одно страшное испытание. Все годы, пока шла рас­чистка, из-под обломков извлекали останки убитых. «Помню, послали нас на расчистку немецкого пивзавода. Там стены были белым кафелем выложены. Мы этот кафель снимали на отдел­ку операционной в госпитале. Спустились в подвал, а там на койках мертвые немцы лежат. Морг там, что ли, был?» — свиде­тельствует Александра Григорьевна Пермякова. «Я участвова­ла в разборке Центрального гастронома. Он был наполовину обвален, — рассказывает Нина Моисеевна Вавилова. — Мы первый этаж разбирали, мусор выносили, а было его видимо-невидимо. Потом на трупы наткнулись. Много народу побито было. Наверное, бомба упала. Трупы-то уже смердят, так мы платками, кто чем, закутаемся, вилы, лопаты в руки — и на носилках выносили».

Полностью разрушенный войной город пусть медленно, но все же менял свой облик. Вот что запомнилось Антонине Прокопьевне Отставных:

— Разбирали завалы вручную, устраивались воскресники как по расчистке улиц, так и нашего судоремонтного завода. Каж­дый должен был отработать на благоустройстве города по че­тыреста пятьдесят часов, из них 125 часов — на заводе. Каждому была выдана специальная книжка, в которой домоуправы от­мечали, кто, когда и сколько часов отработал. Потом у нас эти книжки собрали и больше не вернули, почему — не знаю. На воскресниках мы рассаживали зелень по улицам, заделывали дырки в кирпичных заборах и домах. Все на носилочках тяга­ли. Не платили нам за это и отгулов не давали. Считалось, что так и нужно, и мы ничего не требовали. Молча работали: раз надо — значит надо!

Дети тоже принимали участие в восстановительных рабо­тах. Школьные годы Виктору Саввичу Бутко запали в память как раз этим: «Часто всем классом мы ходили на разборку старых домов, в основном на Каштановой Аллее. Все удивля­лись крепости немецкой кладки: при разборке надо было отби­вать, выковыривать каждый кирпич. А если начинали перебор­ку наших сооружений, часто достаточно было просто нава­литься на стену, и она падала».

Надо сказать, что центр города застраивался немцами беспланово, варварски, что вообще характерно для капиталистических городов. Здесь много узких улиц, где с трудом проезжал трамвай. На месте зданий пройдут проспекты, зеленые бульвары и скверы.

В первую очередь должны быть восстановлены ценные здания. На строительство их пойдет кирпич и щебенка с разбираемых строений <...>

Основная композиционная ось города пройдет через центр, связав правый берег с левобережьем. В центре города намечена постройка огромного Дворца Советов. Возможно, что постаментом для него явится площадка нынешней крепости с башней и большой площадью, спускающейся к реке <...>

Огромное здание Дворца Советов мыслится как памятник великому деятелю коммунистической партии и советского государства — Михаилу Ивановичу Калинину. Дворец должен быть увенчан высокой, видной издалека башней-маяком, которая подчеркнет характер Калининграда — города-порта. Создание будущего Дворца — дело наших советских зодчих.

Из статьи архитектора М. Р. Наумова Калининградская правда. 1949. 30 апр.

Строительство новых зданий и разборка завалов осуществ­лялись во многом без применения каких-либо механизмов. Люди работали самоотверженно. Александра Петровна Прохоренкова из Багратионовска, как и многие другие переселенцы, перетаскавшая не одну сотню бревен и тысячи камней, в 1946 году сочинила такие строки:

При ликвидации последствий военных действий люди не­редко стремились проявить инициативу, как-то украсить под­нимаемый из руин город: на расчищенных местах сажались деревья, разбивались клумбы. Восстановительные работы про­должались не один год. По словам Якова Лукича Пичкуренко, последние развалины исчезли лишь в начале 60-х годов.

Молодой советский город Калининград восстанавливается и развивается такими темпами, каких не знали и не знают города капиталистических стран. Такие темпы и такой размах по плечу только советским людям, потому что советский строй является самым передовым, прогрессивным строем, потому что нами руководит мудрая партия большевиков и великий вождь народов товарищ Сталин!

Калининградская правда. 1948. 7 апр.

Кампания переименований

Навечно водружено знамя Советского Союза там, откуда начинали свои разбойничьи походы на Русь тевтонские псы-рыцари, полчища кайзера Вильгельма, бронированные банды Гитлера, — над Кёнигсбергом и прилегающими к нему районами, ныне носящими незабвенное имя великого сына русского народа Михаила Ивановича Калинина.

Правда. 1946. 30 нояб.

При восстановлении населенных пунктов бывшей Восточ­ной Пруссии решались и идеологические задачи. Новому соци­алистическому облику городов и поселков должны были соот­ветствовать и новые советские наименования.

— В 1946 году стали менять немецкие названия. И у нас собрали собрание, сказали: «Что же, мы с немецкими названи­ями будем жить? Давайте переименовывать», — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова.

Дело это оказалось нелегким: нужно было одновременно придумать сотни и тысячи новых названий, зафиксировать их в документах и на картах, изготовить указатели. Как проходила такая работа на местах, рассказывает Николай Иванович Чу­динов из Краснознаменска:

— При райисполкоме была создана комиссия, она переиме­новывала. При этом, как правило, спрашивали самих жителей. Они говорят: «У нас на родине район был такой-то, назовите поселок так же». Или ехал шофер, говорит, проезжал мимо какого-то поселка, там папоротник высокий. Ну давайте назо­вем «Папоротное» ... Добровольск так назвали, потому что сюда, в область, ехали добровольцы. Новые названия комиссия по­сылала в область, оттуда — в Верховный Совет. А там уже изда­вали указ о переименовании.

У жителя Полесского района Афанасия Степановича Ла­дыгина мы спросили, откуда пошло название поселка Мор­довское? «Должны были в это село переселять жителей из Мор­довии и заранее дали название поселку, — объяснил Афанасий Степанович. — Но мордву поселили в Саранске, а поселок так и остался — Мордовское».

Большое число новых названий связано с войной. Крупные города области получили имена Героев Советского Союза, при­нимавших участие в боевых операциях в Восточной Пруссии (например, города Гусев, Черняховск). Другой вариант, когда название основывалось на армейских регалиях: Краснознаменск, Гвардейск. Часто города и поселки назывались по каким-то свойствам местности или по созвучию с немецким названием.

Старое название	Новое название	Объяснение к новому названию
Алыхов	Ольховка	Дано название произвольно по созвучию бывшего названия <...>
Грумкомсфельде	Правдинский	Наименование дано по центральному органу газеты «Правда» <...>
Немонен	Рыбковский (Ершовский)	Ловится большое количество рыбы ерш<...>
Рудау	Мельниковский	В центре сельсовета имеется две больших мельницы <...>
Гросс-Скайгирен	Большаково	Дано название по месторас­положению (расположен между двух больших дорог

Из «Предложений по новым названиям» областного управления по гражданским делам, 1946 год

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 20. Л. 106-121

О том, как приживались новые названия, нам рассказал Афанасий Степанович Ладыгин:

— Когда я приехал в Калининград в 1947 году, у кого ни спрошу — никто не знает, где такой город Полесск находится. К кому только ни обращался: к водител ям транспорта, был даже в военной комендатуре. Там взяли немецкую карту: нигде такого города нет. А дело уже шло к ночи. Я остановился в гостинице на улице Пугачева, собираясь назавтра уехать обрат­но домой. В комнате со мной поселили мужчину, который оказался из Полесска. И он мне подсказал, что надо было спрашивать город Лабиау. Даже после переименования насе­ленных пунктов жители продолжали пользоваться старыми немецкими названиями. Лишь постепенно стали привыкать к русским.

Однако кроме названий самих населенных пунктов требо­валось сменить и названия площадей, кварталов, улиц.

— В городе тысячи улиц и переулков, заменить все названия сразу очень сложно. Ведь надо было заменить названия не только на бумаге, ведь надо было и таблички изготовить с новым названием и повесить их... Почтальоны в основном были немцы, им проще ориентироваться, — вспоминал Петр Яковлевич Немцов.

Почтовые ребусы

<...> Частая путаница и неразбериха в доставке писем происходит еще и потому, что в Калининграде много улиц с одинаковыми названиями, встречаются дома с одними и теми же номерами. Например, в Сталинградском районе имеется две Офицерских улицы <...> По Каштановой Аллее есть три дома» с номерами 19, три дома с номером 19-а и три дома с номером 17 <...> Не каждый почтальон знает, что улица Литовский Вал в то же время и Пехотная, и Новая.

Калининградская правда. 1949. 12 февр.

— Улица Юношеская при немцах называлась Югендштрассе. В то время названия улицам давали или переведя их пре­жние названия на русский язык, или по наличию каких-то примет: например, там, где почта была, улицу называли Почто­вой. Сейчас это улица Леонова (Маргарита Серафимовна Зо­лотарева).

Часть улиц, носивших нейтральные названия или имена писателей, композиторов, оставили без изменений. Так, сохра­нили свои прежние названия улицы Шиллера, Каштановая Аллея, Литовский Вал и другие. Но не все.

— Улица, на которой я живу, — говорит Яков Лукич Пичкуренко, — раньше носила имя Гёте. Но когда спрашивали живущих здесь, на какой улице вы живете, обычно отвечали «гетто». Это имя — Гёте — было чуждо русскому уху. Так и решили переименовать в улицу Пушкина.

Упорядочить названия улиц

Я очень молодой житель г. Калининграда, и, может быть, поэтому названия многих его улиц особенно бросаются мне в глаза, производят странное и неприятное впечатление.

Вебер, Глюк, Гайдн... Мне знакомы эти имена, но я знаю более знаменитых и милых моему русскому сердцу композиторов, имен которых не встретишь на эмалированных табличках города.

Многие жители не знакомы, например, с произведениями Глюка и, естественно, недоумевают, за какие заслуги перед русским народом воздается ему такой почет? Или почему одна из улиц названа именем композитора Гайдна?

И, наоборот, не удостоены такой чести многие герои Великой Отечественной войны, в частности А. Космодемьянский, брат легендарной Зои, павший в боях за Кёнигсберг, и многие другие генералы, офицеры, солдаты.

Я не знаю, что преобладает в этом никчемном увлечении именами немецких музыкантов-недомыслие или политическая близорукость работников горкомхоза. Во всяком случае ни то, ни другое не делает чести нашим коммунальникам.

В. Мурин, кандидат экономических наук

Калининградская правда. 1949. 24 июня

В конце концов все города, поселки, улицы получили но­вые наименования, хотя еще некоторое время они сосущество­вали с прежними, немецкими.

Дороги и транспорт

Раньше мы уже отмечали, что переселенцев поразили здеш­ние дороги. Приехавшие из дальних российских деревень вос­хищались асфальтом, ну а брусчатка и вовсе была им в дико­винку.

— Удивительно было: все тротуары, мостовые были уло­жены камнем, отделаны плитами, — рассказывает Алевтина Васильевна Целовальникова. — Дождик пройдет — все чисто, никаких луж. Вода впитывалась в землю между плита­ми или брусчаткой, и все просыхало моментально. Это особенно было нам непривычно после рязанских непроходи­мых дорог.

«На некоторых улицах, в частности на улице Кутузова, в дорожное покрытие был заложен разноцветный камень, и каза­лось, что дорога украшена орнаментом. Может быть, там были выложены какие-то фигуры, но нам удавалось рассмотреть лишь какие-то части целого, так как дороги были сильно поврежде­ны» (Анна Андреевна Копылова). Еще больше пострадали шоссейные дороги между населенными пунктами. «После вой­ны все дороги были разбиты. Однажды пришлось ехать на грузовой машине в город Гвардейск, так мне казалось, что до него не доехать. По послевоенным дорогам ездить было одномучение» (Степанида Тимофеевна Вельмякина).

На территории Восточной Пруссии основным видом транс­портного сообщения между населенными пунктами являлись железнодорожные линии, которые война не пощадила.

Во время военных действий и при оставлении немцами этой территории были взорваны и разрушены все путепроводы, станционные здания, стрелки, станционные пути, вокзалы, выведены из строя паровозные и вагонные депо, электростанции и водоснабжение. Немцами же вывезен почти весь подвижной состав.

Из справки начальника планового отдела управления по гражданским делам Калининградской области А. Александровой за 1946 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 173. Л. 65

Восстановление железнодорожных путей проходило до­вольно медленно. Главная трудность заключалась в том, что германская железная дорога имела более узкую колею. Стало быть, восстановление путей означало не просто их ремонт, но и масштабный перевод на принятый у нас в стране стан­дарт. Долгое время в области не хватало подвижного соста­ва; паровозы и вагоны первоначально использовались не­мецкие.

— На железной дороге я помню поворотный круг — приспо­собление, позволявшее направить паровоз в обратную сторо­ну: отцеплялся паровоз, заезжал на этот круг, его разворачива­ли, перегоняли до стрелки, и затем он возвращался назад к вагонам. Паровоз ходил два-три раза в сутки, причем шел он куда-то в сторону Приморска, — рассказывает Ирина Иосифов­на Лукашевич (сейчас живет в Минске).

Для того чтобы отправиться в дальнюю поездку, помимо железной дороги можно было воспользоваться услугами граж­данской авиации.

Калининградский аэропорт гражданского воздушного флота объявляет по летнему расписанию регулярное движение самолетов на Москву, Минск, Ригу и Берлин.

Калининградская правда. 1949. 15 апр.

Плохо обстояло дело с автомобильным сообщением. Меж­дугородних автобусных линий первое время практически не существовало. Колхозники и другие жители области, чтобы доехать в Калининград или райцентр, пользовались попутным транспортом. Александр Николаевич Игнатьев рассказывал, что в 1949 году автобусов еще не было:

— Четыре раза в сутки ходил пригородный поезд Калинин­град — Долгоруково. А так на попутках добирались. В Калинин­град выедешь поездом, а обратно надо ехать — идешь к дороге и голосуешь. Там уже шоферы знали нас. Наберется человек двадцать-тридцать, шоферу соберем денег, он и везет. По кры­ше постучишь, где надо, он остановит.

1. <...> ввести с 10 сентября 1946 года регулярное пассажирское автобусное движение в городе Калининграде по маршрутам:

Маршрут № 1. — Южный вокзал — Гвардейская площадь.

Маршрут № 2. — Проспект Александра Невского — кольцо, поселок ЦБК-2.

2. Установить время работы автобусов:

— начало работы — 6 ч 30 мин утра, конец работы — 22 ч 30 мин вечера (работа в 2 смены).

3. Утвердить до конца 1946 года стоимость оплаты проезда в автобусах по городу Калининграду в размере 20 копеек за пассажиро-километр, а по маршруту №1 (вокзальный) и маршрутам междугородним — 30 копеек.

Из приказа областного управления по гражданским делам от 10 сентября 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д. 7. Л. 3

И после введения автобусного сообщения «попутки» еще долгое время оставались самым ходовым видом транспорта, в том числе и на внутригородских перевозках. «От вокзала до центра Калининграда можно было доехать в кузове грузовика за один рубль. В кузове ехали как хотели: сидя, стоя, лежа, — ГАИ в то время не было», — рассказывает Афроим Ехилеевич Вайкус.

Любопытно, что автомобильный парк почти сплошь состо­ял из иностранных и трофейных машин. Кроме уже упоми­навшихся «студебекеров», переселенцы называли «фиаты», «сит­роены», «ганзалойды», «опели» и другие марки. Положение с общественным транспортом в областном центре улучшилось только после восстановления трамвайных линий.

Основным видом внутригородского транспорта был трамвай. Имелись три трамвайных парка (300 вагонов, в том числе 150 — 180 вагонов моторных). Общая протяженность трамвайных линий — 145 км. Трамвайное хозяйство разрушено.

Из «Краткой экономической характеристики Калининградской области» за 1946 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 173. Л. 2

Ходили трамваи первоначально беспорядочно, без всякого расписания, но в памяти многих переселенцев с ними связаны первые шаги по налаживанию жизни и быта на новых землях.

— Долгое время у нас бегали немецкие трамвайчики, — вспоминает Нинель Алексеевна Канайлова, — белые, то есть бывшие белые, проржавевшие, ободранные, их изредка подкрашивали. Но калининградцы их очень любили, ведь ничего другого не было. А когда появились новые, чешские, многие были недовольны. Дело в том, что трамваи ходили редко, и многие привыкли уже ездить, цепляясь на поднож­ках, — двери не закрывались. А в новых пока двери не закро­ются, трамвай не идет. И вожатый долго объяснял пассажи­рам, что надо сойти, он не может двигаться, пока двери открыты.

— Трамваи ходили очень редко, — дополняет рассказ Марга­рита Серафимовна Золотарева. — Вагончики были немец­кие, внутри которых пассажиры сидели на длинных, вдоль все­го трамвая, скамьях лицом к лицу. Ходили они медленно, были скрипучими, а часто вообще отсутствовали. Люди в основном предпочитали передвигаться пешком.

Восстановление промышленности

Советским людям, прибывшим в новый край, приходи­лось многое поднимать и отстраивать заново. Без возрождения промышленности невозможно было развитие Калининградс­кой области.

Промышленность области имела 364 предприятия, из них полностью разрушено во время войны 186. Сохранившиеся 178 предприятий имеют большой процент разрушений.

Из справки начальника планового отдела управления по гражданским делам Калининградской области А. Александровой за 1946 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 173. Л. 62

Сразу же после окончания военных действий началось вос­становление отдельных промышленных предприятий. И хотя через год количество восстановленных заводов и фабрик в Кё­нигсберге исчислялось еще единицами, среди них были круп­ные предприятия, для которых потребовалось значительное количество рабочих, инженеров и техников.

Перечень промышленных предприятий, восстанавливаемых и действующих по состоянию на апрель 1946 года:

судостроительный завод № 820 — готов к эксплуатации;

ЦБК № 1, 2 — закончены восстановительные работы 1-й очереди;

вагонзавод — закончены восстановительные работы;

газовый завод — [нет сведений];

2 мельницы — восстановлены;

3 мясокомбината — 1 восстановлен частично;

сульфитно-спиртовой завод №1 — полностью восстановлен;

сульфитно-спиртовой завод №2 — закончены

восстановительные работы 1-й очереди;

3 пивоваренных завода — 1-й восстановлен, 2-й восстанавливается, 3-й демонтируется

2 хлебозавода — восстановлены.

Из справки областного управления по гражданским делам за 1946 год

ЦГА РСФСР. Ф. 374. Оп. 2. Д. 173

Завод «Шихау»

К числу самых крупных промышленных предприятий Вос­точной Пруссии относился судостроительный завод акционер­ного общества «Шихау», до войны на нем было занято около десяти тысяч рабочих. Завод был включен в перечень особо важных объектов военной промышленности страны и подле­жал первоочередному восстановлению. Практически всякие упоминания об этом режимном предприятии исчезли из от­крытой печати, а само оно стало называться «заводом № 820». Сегодняшним калининградцам завод больше известен под на­званием «Янтарь».

Как известно, при отступлении немцы старались уничто­жить все важные промышленные предприятия, в особенности военные. Между тем завод «Шихау» разрушен не был. Версии выдвигались самые различные. Так, Николай Петрович Му­хин, поступивший на работу на 820-й завод в 1946 году, дает такое объяснение:

— Когда мы приехали на завод, он был весь целый. Мне рассказывали, что немцы, отступая, не успели его взорвать. Я слышал, что у немцев на заводе работал инженер русского происхождения по фамилии Зайцев, что его отец был герман­ским подданным, но выходцем из России. Так этот инженер, получив от немцев приказ взорвать завод, не сделал этого, показал нашим военным, где заложена взрывчатка, и завод быстро разминировали. Потом Зайцев остался в Калинингра­де, принял советское гражданство и работал на «Янтаре». Знал хорошо и немецкий, и русский языки. Я с ним сам ездил, когда выселяли немцев, он помогал им уезжать. Но вскоре его убили, убийцу не нашли. Убили уже после выселения немцев.

О загадочном Зайцеве нам рассказывали и другие. Иное свидетельство дает Сергей Владимирович Даниель-Бек (его маму как инженера-металлурга пригласили на судостроитель­ный завод в 1946 году):

— Когда мы переселились в поселок Суворове, нашим сосе­дом по квартире был Михаил Михайлович Зайцев. По его рас­сказам, он был русским офицером, в годы Первой мировой войны попал в плен к немцам, был интернирован в Польше. Поехал в Данциг, принял немецкое подданство, работал в лесо­торговой фирме, которая торговала с Россией. Когда поляки стали выселять с освобожденных земель немцев, он как гражда­нин Германии должен был уехать. Тогда Зайцев с группой дан­цигских рабочих приехал сюда на временную работу. Среди них он был кем-то вроде предводителя. Я знаю, что он упорно доби­вался советского подданства, но ему все время отказывали. С завода его уволили, из квартиры он переехал к своим знакомым. Потом прошел слух о его самоубийстве или убийстве.

Несмотря на хорошую в целом сохранность, некоторые производственные участки судостроительного завода, складские помещения были разрушены.

Важной проблемой стало освоение заводского оборудования.

— Все немецкое оборудование осталось: токарные, фрезер­ные, сверлильные и прочие станки, — вспоминает Михаил Иванович Иванов. — Во время ремонтно-восстановительных ра­бот нам очень помогла немецкая кузница, она и сейчас работа­ет после некоторой переделки прессов.

Кстати, на участке, где Михаил Иванович был мастером, работали около ста немецких военнопленных. На заводе труди­лись и гражданские специалисты из числа местных жителей, которые помогали запускать производство.

Тимофей Сергеевич Даниленко на 820-м заводе работал автомехаником, он вспоминает:

— Имелись трофейные дизельные автомашины — немецкие, бельгийские, итальянские и другие. Почти все они были ис­правные. Когда машина ломалась, мы ездили к поселку, кото­рый сейчас называется Пятидорожный. Там в поле было ог­ромное количество немецких и прочих разбитых машин, мы из них брали запасные части. Мои товарищи по работе гово­рили, что раньше, в сорок пятом и в начале сорок шестого года, в полях стояли такие машины, что наши заводские води­тели садились в них, включали зажигание и ехали.

Условия труда на заводе были не из легких. Рабочий день часто растягивался до 10 — 12 часов, регулярно выполнялись сверхурочные работы. Тимофей Сергеевич продолжает:

— Работали мы на заводе, не жалея себя. Отчаянные были. Во мне еще фронтовой жар не остыл, так что мог я для общего дела рискнуть. Моя фотография постоянно висела на заводской Доске почета, рядом висели фотографии тех, кто работал по сдельной системе оплаты труда. Ими двигало желание зарабо­тать. А я? Почему я все время спешил? Ведь я был почасовиком! Ведь я мог бы и не торопиться! Но постоянно ощущал в своей душе чувство долга. Случалось, работал по вечерам без всяких нарядов, если вдруг машина была неисправна. Так вот, моя первая, ныне покойная, жена как-то сказала мне, что половину своего рабочего стажа (тридцать восемь лет) я работал бесплат­но. Но я ушел на пенсию с чувством исполненного долга.

Начиная с 1948-1949 годов бывший «Шихау», теперь «Ян­тарь», стал выполнять правительственные задания по ремонту, а потом и строительству боевых кораблей.

Бумажное производство

Приоритетным направлением восстановления промышлен­ности было и целлюлозно-бумажное производство. Алексей Николаевич Соловьев, еще будучи студентом, проходил прак­тику на ЦБЗ в Тильзите в 1946 году.

— Комбинат был разрушен, но нас все равно, даже в условиях разрухи, поражала культура производства, которая отличалась от нашей. Немцев на заводе не было. Но вот добротность сооруже­ний, продуманность всего — это впечатляло... После окончания ин­ститута меня определили работать в сушильный цех на Калининг­радский ЦБК-1. Назначили заместителем начальника цеха (тогда специалистов по пальцам можно было пересчитать). Первое время — стажером. Никакой документации немецкой у нас не было, сами доходили до всего. Да и ничего сложного для меня не было. Изве­стная технология. Были несчастные случаи. На моих глазах женщи­ну сбросило в бак. Зацепило за косынку неогражденным валом, задушило и сбросило. Я попросился перевести меня в варочный цех. Начальником цеха был Барыгин. Он сказал: «Пойдешь рабо­тать варщиком?». Я согласился. Дело знакомое, несчастных случаев нет, загазованность меньше. Месяца через два предложили назна­чить меня мастером смены. Я сначала отказывался, невыгодно мне. Варщик получает три тысячи рублей в месяц, а мастер — в три раза меньше. Но они настаивали: «Государство тебя учило, деньги на тебя потратило». Заставили. Потом стал старшим мастером, факти­чески замещал начальника цеха. Бывало, в варочном цехе авария — работали в противогазах, резина к лицу липнет. Или в мороз — ключ к гайке примерзает, но не помню случая, чтобы кто-то отка­зался работать или требовал дополнительной оплаты. Все понима­ли, что только своим трудом можно все сделать.

Отсутствие должных навыков, разного рода «усовершен­ствования» делали производственный процесс не только слож­ным, но и опасным для жизни. Продолжает свой рассказ Алек­сей Николаевич:

— Технология опасная. Котел огромный, метров шестнадцать высотой, по ширине — метров девять, а в нем агрессивная среда, кислота, да еще при температуре 150 градусов, давление шесть-восемь атмосфер. Если на металл попадет — сразу разъедает. После каждой варки спускаешься в котел, проверяешь защитное покры­тие внутри, а он еще не остыл, духота, горячо. Еще у немцев болты были кислотоупорные, а у нас ставили обычные. Объем производ­ства увеличивали за счет повышения эффективности технологии: температуру увеличивали, скорость варки. Когда я пришел, продукт варили — до ста часов доходило, потом сократили до пятнадцати.

— ЦБК-2 был уже восстановлен к моему приезду в сорок седьмом году, но работал на госдотации, зарплату выдавали авансом. Оборудование стояло старое, немецкое, поэтому час­то случались поломки, а нас нередко среди ночи вызывали на их устранение. Жили ведь рядом. Да и люди работали на со­весть. Выпускали целлюлозу, первое время материал для ее из­готовления поставляли из Германии (в счет репараций), не очень хорошего качества. Часто в качестве тягловой силы использова­ли лошадей. При заводе был конный парк. Машин первона­чально ведь было мало: одна-две вагонетки, да и те тянули лошади, — рассказал Михаил Эдгарович Гроссет.

Вагонзавод

Вагоностроительный завод фирмы «Штайнфурт» с числом работающих свыше трех тысяч человек до войны выпускал 8-10 товарных вагонов в сутки. Во время бомбардировок и боев производство было выведено из строя, все заводские коммуни­кации полностью разрушены. Завод не обеспечивался электро­энергией, водой, паром. Катастрофически не хватало транспор­тных средств: не только автомашин, мотовозов, но и лошадей. Не работали транспортеры, мостовые краны и другое подъем­ное оборудование. «Завод был весь разрушен. Все казалось, что его недавно бомбили, еще и дым держался, как на пепелище»,

— таким увидела вагоностроительный Нина Моисеевна Вави­лова в мае 1946 года. Между тем завод уже начинал жить. В апреле того же года была выпущена первая продукция — пять думпкаров — саморазгружающихся железнодорожных вагонов, а к концу года производились уже один-два вагона в день.

С вагонзаводом оказалась связанной жизнь нескольких на­ших собеседников. Мы расскажем о судьбе женщины, чье выс­казывание только что процитировали.

Нина Моисеевна родилась в 1912 году на Украине, выросла в Сибири, перед войной с семьей переехала в Ленинград. Здесь во время блокады похоронила своих детей, муж погиб на фронте. Оставшись одна, завербовалась в Кёнигсберг. Ее направили рабочей на вагонзавод. Вот отрывок из ее простой, невыдуман­ной истории:

— Вообще я много работала. В кузнечном цехе изучила все станки, на всех могла работать, все работы знала. Там самое главное — руки береги: под машину затянет — глазом не успеешь моргнуть. У нас вот одной женщине всю руку сжевало, отняли потом по локоть. Работала я по горяче-вредной сетке. Два раза горела — ни бровей, ни ресниц не осталось, кожа обгорела. Такие условия были, но льготы имелись: молоко давали, газировка в цехе всегда была. Так я пятнадцать лет и проработала, а потом вышла на пенсию. Вишь, пока работала, и льготы были, и помнили, с Доски почета фотографию не снимали, грамот много было, знаки вручали. А на пенсию вышла — всего-то шестьдесят два рубля и получила. Вычеты как наделали, так от льгот моих и не осталось ничего. 14 из очереди на квартиру вычеркнули, я на улучшение стояла. Подумали, что я померла уже. Ну да бог с ними. Целую жизнь проработала в таких условиях, а зачем? Ведь никуда не ходила, минуточки свободной не было — только работа, да работа. Восемь-девять часов на заводе. Прибежишь вечером домой, перехватишь чего-нибудь, даже греть некогда было, и опять бежать, опять на работу: дорогу строить. За вагонзаводом был закреплен участок. Вот придешь домой — уже поздно совсем, утром опять рано на работу. А ведь еще воскресни­ки были... Так и жили.

Первый янтарь

Калининградскую область называют Янтарным краем, вот почему мы не упускали случая расспросить первых переселенцев об их знакомстве с балтийским самоцветом. Вот что рассказала, например, Екатерина Петровна Кожевникова из Приморска:

— Понятия не имели, что такое янтарь. Когда с мамой мы жили в подсобном хозяйстве, там были такие огромные куски. Мы их, чтобы поджарить хлеб, бросали в печь. Он сгорает быст­ро, жар дает. И называли его «канифоль». Канифоль и канифоль — горит хорошо. На пляже много янтаря валялось — и крупный, и мелкий. Его никто не собирал. Это ведь только в последние годы ажиотаж начался. А тогда на него и внимания не обращали.

К счастью, янтарь не для всех оказался банальной канифолью. История янтарного комбината тесно связана с его первым дирек­тором — Киримом Наврузовичем Ризаевым. О нем рассказал ста­рейший работник комбината Григорий Петрович Яковенко:

— Встретился я с Ризаевым случайно. Тогда здесь немцев было больше, чем русских, поэтому отношения между своими завязывались быстро. Он и пригласил меня к себе на работу. Ризаев закончил институт «Цветметзолото» в Москве в 1941 году, и его призвали в Красную армию, воевал, в Восточную Пруссию пришел в звании майора пехоты. В институте он изучал в числе прочего ископаемые камни. Эти знания приго­дились. Дело в том, что здесь в поселке Пальмникен (ныне Янтарный) на складе после отступления немцев осталось тонн двадцать янтаря. Ризаев организовал мастерские (они подчиня­лись военторгу), занялся изготовлением изделий из янтаря — по заказу военных, на сувениры. Работали в мастерских демобили­зованные офицеры, солдаты, привлекали немцев. Чтобы разви­вать янтарную промышленность, надо было добывать янтарь. Карьер к этому времени был выведен из строя, затоплен. По всему было видно, что немцы прекратили добычу года за два до нашего прихода, — наверное, не до янтаря было. Надо было налаживать добычу, а для этого требовалось большое количе­ство рабочей силы. Ризаев писал в ЦК, Совмин письма о том богатстве, что здесь находилось, ставил вопрос о развитии ян­тарного производства.

Ввиду того, что янтарный завод, находящийся в частичной эксплуатации военторга, не может быть эффективно использован как промышленное предприятие, требующее специфического руководства, приказываю:

Передать янтарный завод со смежными цехами и карьером по добыче янтаря, расположенный на станции Пальмникен Земландского района, из системы военторга в ведение Министерства местной промышленности РСФСР.

Из приказа областного управления по гражданским делам от 10 июня 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 3. Л. 57

Трудно сказать, что сыграло главную роль, настойчивость первого директора или случайное стечение обстоятельств, но в истории Янтарного произошел неожиданный поворот. Об этом рассказывает другой ветеран комбината Николай Исаакович Пашковский:

— В 1947 году в связи с образованием области в Кёнигсберг прибыла целая комиссия на спецпоезде, в том числе А.Н. Ко­сыгин. Приехали принимать область. Несколько человек, в том числе заместитель министра внутренних дел Круглов, приехали в Янтарный. Ходили смотреть карьер. Тогда это было большое мертвое озеро желтого цвета, рельсы провисали, экскаваторы чуть ли не веревками привязывали... А в МВД тогда существо­вал крупнейший главк — Главное управление лагерей горноруд­ной промышленности (золото, руды, уголь, нефть). Круглов сразу сказал, что забирает янтарь в свое хозяйство. Из системы МВД хлынули кадры: с Дальнего Востока, с Воркуты. Было построено два лагеря на шесть тысяч заключенных. Их называ­ли «пионерские» лагеря, потому что в них содержались заклю­ченные на короткие сроки и за небольшие преступления.

Уже после смерти Сталина в 1953 году предприятия МВД стали раздаваться гражданским ведомствам. Янтарный комби­нат достался тресту «Русские самоцветы».

Гослов

При расспросах старожилов нас, конечно, интересовала и история рыбной промышленности. Особенно нам повезло на Куршской косе. Здесь, в поселках Рыбачьем и Морском, мы беседовали с людьми, создававшими в 1947 году первые рыбо­ловецкие колхозы. Но до колхозов был еще Гослов. Так в наро­де называли различные промысловые артели, которые органи­зовывали промышленные предприятия и воинские части для снабжения рыбой своих работников. С этой темы обычно и начиналась наша беседа с ветеранами-рыбаками.

— С сорок пятого года здесь Гослов заправлял, — говорит Наталья Семеновна Соседова. — Ловили на катерах и выловили всю рыбу. Разные гражданские организации и воен­ные тралили, что попадет, — утюжили залив.

— В поселке Рыбачьем колхоз организовали только в июне или июле сорок восьмого года, — делится своими воспомина­ниями Иван Александрович Шилов. — Гословские к тому времени выловили весь залив. У них было четырнадцать кате­ров с двигателями по семьдесят пять лошадиных сил и с тралами, полученными по репарациям. Начальник Гослова Курочкин говорил и руками показывал: «Лови всю: и такую, и такую!».

Истребление рыбных запасов было приостановлено с орга­низацией стабильных рыболовецких хозяйств. Процесс этот, однако, имел свои сложности. И прежде всего не хватало ква­лифицированных специалистов: в рыбаки приходилось запи­сывать тех, кто соглашался, а иногда — и прибегать к принужде­нию. Михаил Михайлович Рябов из Новгородской области в 1947 году приехал сюда вместе с братом по вербовке.

— В Зеленоградске нас посадили на баржу и повезли в Рыба­чий. Вербовали нас в рыбколхоз, но никто туда не шел — мы же не рыбаки были. Тогда нас под конвой — и сюда!

Случалось, что рыболовецкие хозяйства существовали толь­ко на бумаге. Ловить рыбу было нечем.

В рыболовецком колхозе XXX лет Октября Ладушкинского района колхозники в течение четырех месяцев не использовались ни на каких работах. Эта рыболовецкая артель не имеет ни одной лошади, хотя имеет план сева зерновых на 150 гектаров.

Из письма заместителя начальника переселенческого управления при Совете Министров РСФСР, 6 марта 1948 года

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 81. Л. 4

Прибрежная ловля рыбы осуществлялась еще во многом кустарными способами, с использованием ручного труда, осо­бенно тяжело приходилось женщинам. Вот типичное свиде­тельство Натальи Семеновны Соседовой:

— Осенью сорок восьмого года я пошла рыбачить. На косе все рыбачили. В бригаде из пятнадцати-шестнадцати человек — двенадцать девушек. Когда выгружали и носили сдавать улов (несколько тонн), руки были с кровавыми мозолями. Девки работали больше мужиков. А те, бывало, пьяные, еле разбу­дишь такого, затолкаешь в лодку — и в залив. В заливе заклады­вали невод метров на триста. Мужик выбросит мотню и курит, а мы выбрасывали весь невод. За ночь ставили пять-шесть раз. Весь наш флот — лодки-плоскодонки. Один катер ходил соби­рать лодки. Трудная была работа, никакой спецодежды не было. Один сапог сорокового размера, другой — сорок пятого или вообще валенок. Волна все время заливает лодку... Когда выхо­дили не в залив, а в море, требовался специальный пропуск.

Николай Владимирович Турцов дополняет:

— Мы поднимали затопленные немецкие лодки и на них ловили рыбу. Заработки были плохие. Продуктов нет. А вот когда дождались весны, стали снетка ловить. Научились здесь ходить на пятидесятитонных баркасах. Тянули невода. Ловили леща и судака, ершиков. В море выходили на веслах и даже под парусами. Приходилось и перетаскивать суденышки.

Часто рыбаки оказывались на своих далеко не совершен­ных судах во власти морской стихии. Вспоминают Сергей Иванович и Антонина Владимировна Тимохины:

— В Рыбачьем хорошо зарабатывали те, кто на катерах хо­дил. Остальные ходили на баркасах, под парусами, только в заливе. Помню, мы только приехали сюда, пошли однажды на баркасе. Тут заштормило, нас забило в камыши, и четверо суток мы там сидели. Нас уже считали пропавшими. На барка­се печечка была, мы уху варили. А вообще, четыре человека утонуло из тех, кто на баркасах работал.

Одновременно с началом рыболовного промысла заново создавалась перерабатывающая промышленность. «Поселок Пайза (сейчас Светлый), куда я приехал, находился на болотис­той равнине, которую пересекал проходивший вдоль берега залива морской судоходный канал, отгороженный от залива дамбой. В поселке сохранились полуразрушенные мастерские по ремонту рыболовецких судов да несколько жилых бараков. Работал рыбзавод, правда, маломощный: в его распоряжении имелся лишь ветхий сарай и несколько цементных чанов, куда сгружалась выловленная рыба. Осенью сорок седьмого года здесь был организован рыболовецкий колхоз «За Родину», — вспоминает Тимофей Федорович Михайлов.

О результатах хозяйствования ветераны-рыбаки говорят с грустью. Вот мнение Ивана Александровича Шилова:

— Раньше мы жили лучше, и поселок Морское был лучше. Домов было больше. Сейчас запустили поселок. Вон, шесть домов разобрали, чьи владельцы уехали. Магазин был, и в него все привозили: и поесть, и одеться. Был консервный завод при немцах: мы там видели банки, крышки, движок. Порастащили все, разобрали. Немецкие коптильни были маленькие; мы их не использовали — не умели. За дорогами ухода нет, берег косы метров на сто размыло, а начальству нашему до этого дела нет.

Глава 8. КЛАДОИСКАТЕЛЬСТВО. ОРУЖИЕ. ПРЕСТУПНОСТЬ

В поисках кладов

Повествование о жизни переселенцев будет неполным, если не упомянуть об очень популярном в ту пору промысле — кладоискательстве.

1. Выявить наличие кладов и сейфов.

2. Денежных ящиков.

3. Обеспечить их охрану.

4. Указать местонахождение.

5. Не разрешать их вскрытие никому без представителя комендатуры и донести мне по данному вопросу к 28 апреля с. г.

Из распоряжения помощника военного коменданта Кёнигсберга от 27 апреля 1945 года

Самые первые переселенцы нередко пользовались оставлен­ным или брошенным немцами имуществом. «Заходили в квар­тиры, там — зонты, плащи, пальто на вешалке висят. Казалось, что люди только что вышли из квартиры», — свидетельствует Сергей Михайлович Акатов. Однако обыскивать брошенные дома было занятием небезопасным: «В сорок пятом году везде запрещалось ходить. Всюду мины, мины, мины. Ходили по тропинке», — говорит Матрена Федотовна Букреева.

Постепенно города разминировались, вслед за саперами двигалась волна кладоискателей, с каждым днем все лучше ос­нащенная и организованная. Поиски кладов вели преимуще­ственно в садах возле особняков, затем в домах, сараях, подва­лах, на чердаках и дачах.

— Когда наши войска подходили к Восточной Пруссии, немцам объявили, чтоб они прятали ценные вещи, что Прус­сию сдадут временно. В таких тайниках была в основном посу­да, ее укладывали в ящики, зарывали в землю, прятали в подва­лах, замуровывали в стены, — вспоминает Михаил Николаевич Мешалкин.

— Помню, мы с пацанами отрыли огромную ванну на два метра, — говорит Петр Архипович Красников из Багратионовска, — там посуда, хрусталь. А нам, мальчишкам, это зачем? Все разбили, а стаканы с собой взяли.

Самые бесстрашные копали развалины. Ольга Васильевна Полежаева так и называет этот промысел по-археологически: «раскопки». То, что обнаруживали при раскопках, в основном продавалось на рынке или же просто обменивалось на продук­ты. А некоторым просто везло. Вот история, которую мы услы­шали от Антонины Ивановны Резановой из Славска.

— У моего мужа на клады чутье было. Один раз пошли в сад собирать яблоки (дело происходило в нынешнем поселке Гастеллово). Муж говорит: «Здесь яма». Это он по осевшей земле определил. Стали копать, сняли слой земли, потом толь, доски. Смотрим, а там ящик, как оказалось, с посудой. Посуда была красивая — фарфор. Другой раз муж нашел флягу с ме­дом. Фляга прямо вся блестела. Боялись, конечно, есть. Но у нас была собака Пират. Дали ей, она съела и заснула. Думали — всё! Но собака осталась здоровой, тогда и мы стали кушать... Или вот еще случай. Когда мы жили в поселке Канаш, весной сорок седьмого года немцам надо было уезжать. К нам при­шли бывшие хозяева дома, хотели забрать спрятанные вещи. На кухне стоял шкаф, они попросили его отодвинуть. Под ним прибит лист железа. Сняли железо, под ним — толь, потом — деревянный накат и доски. Когда все разобрали, увидели яму. В ней два велосипеда, швейная машинка. В другой комнате, там стояла голландка, была ниша, а в ней оказались замурова­ны карманные золотые часы. А у дома, вдоль окна, была еще одна яма с картошкой.

— Что стало со всеми этими вещами?

— Как что? Немцы забрали: это же их было.

Наталья Павловна Снегульская рассказала, что в Кали­нинграде на улице Клинической нашли целый склад эмалиро­ванных ведер, снабдили ими всю округу. А когда она копалась в своем саду, то «под одним из кустов нашла герметически закры­тую стеклянную банку. В ней находились денежные документы на дом, в котором раньше жил известный часовщик. На бумаге было написано по-немецки и цифрами проставлена сумма».

Иногда местные жители делились своими секретами с пере­селенцами. «В Мелькемене немцы нам говорили: «Если пока­зать вам наш клад, вам на весь колхоз хватит», — вспоминает Екатерина Сергеевна Моргунова. — А сами не показывали...».

Среди находок часто попадались всевозможные бумаги, документы, книги, бумажные деньги. В те годы люди обычно не придавали этим вещам большого значения. «В одном месте мы, подростки, нашли сейф вскрытый и там обнаружили кучу всяких документов, немецкие деньги, бумажные и металличес­кие пфенниги. Карты были. Все это мы взяли, поделив между собой, кому что досталось», — вспоминает Юрий Николаевич Трегуб. Мария Ивановна Самойлюк в одном из разрушен­ных домов случайно обнаружила целую библиотеку: «Внутри я увидела настоящий книжный развал — огромное количество немецких книг. Среди них нашла альбом с марками. Там были иностранные марки, но встречались и русские. Была марка с портретом Ленина. Альбом я отдала детям нашего шофера. Они его, конечно, разорвали. Сейчас жалко, а тогда это не считалось какой-то ценностью».

Рассказали нам и о нескольких случаях, когда все-таки сбы­валась мечта любого кладоискателя и попадалось золото. «Кла­ды бывали богатые: с посудой, хромовой кожей, встречались также и золотые кольца» (Пелагея Васильевна Белоусова из поселка Большое Исаково). А вот что вспоминает Ирина Васи­льевна Поборцева:

— Один человек работал у себя в подвале и обнаружил пустоту в стене. Разломав ее, нашел маленький сундучок с золо­том. Оказывается, в этом доме раньше жил ювелир. Ну он тут же начал пить, дарить налево и направо часы, колечки. Его поймали и все отобрали. Вскоре стали обязательно требовать, чтобы люди сдавали все найденные вещи.

Массовая депортация немецкого населения в 1947 — 1948 годах подхлестнула волну кладоискательства. Немцы, которым много вещей брать с собой не разрешали, прятали ценные и не очень ценные вещи по укромным местам. «Видимо, надея­лись вернуться», — считает Алевтина Васильевна Целовальни­кова. Потому-то среди находок встречались и съестные припа­сы, спрятанные на ближайшее время: засыпанные ямы с карто­фелем и свеклой, бочка соленого мяса, фляги с зерном, мешоч­ки с мукой. «Находили даже законсервированные банки мяса, курей. Очень вкусные консервы, я сам ел», — поделился воспо­минаниями Филипп Павлович Столповский, до 1949 года живший в Гусеве.

Находились люди, для которых кладоискательство было не просто интересным занятием, но и источником дохода. Для того чтобы поставить дело на профессиональную основу, они внимательно изучали планы домов, выясняли вероятные места захоронения ценностей, приобретали необходимый специнвентарь: железный щуп, лопаты, молотки. Таких людей в народе называли тогда «трофейщиками». Похоже, что именно они и стали первыми гробокопателями.

С сожалением говорит о подобных случаях Екатерина Пет­ровна Кожевникова:

— У нас в Приморске напротив вокзала с правой стороны было немецкое кладбище. Сейчас оно полностью разорено. Вот где красота была. Цветы, кустарники, в четырех местах по углам стояли колоночки с водой. Там хоронили в склепах: яма такая бетонная, все закрыто, и дырочка такая. Через нее опус­кался гроб. И вот наши любители легкой наживы искали вхо­ды в эти склепы, гробы вытаскивали, выбрасывали кости, ну и, конечно, золото искали. Видно, попадалось часто, раз искали. Никто их не преследовал. Вообще, это вандализм. Пусть какие ни есть они фашисты, но мы же ведь люди. Пусть они звери были или некоторые из них. Но все-таки это ж человек, кости ведь человеческие...

По наблюдениям Анатолия Семеновича Карандеева, в Кройцбурге (ныне поселок Славское Багратионовского райо­на) немецкие могилы раскапывали одни приезжие, их даже несколько раз ловили. Один из наших собеседников расска­зал, что будучи военным он по приказу командира занимался сбором оград на городских кладбищах, которые потом по­шли на ограждение территории воинской части. Надгробные памятники тоже использовались для хозяйственных нужд. Так, гранитными плитами замостили подъездные пути к району Северной Горы.

Приезжавшим переселенцам казалось неестественным само расположение кладбищ — в центре города, да и местные власти взяли курс на их ликвидацию. Об этом свидетельство калинин­градки А. А. К-ой:

— Нам говорили, что на местах этих кладбищ будут парки. Мы, молодежь, по выходным дням, на воскресниках на этих кладбищах работали: подходили к могилам по несколько че­ловек, и если захоронение было небольшое, то просто брали надгробия и плиты и клали на грузовики; если же могила была большая, то сворачивали надгробия и плиты с помо­щью ломов. Куда потом это девалось — нас не интересовало. В нас оставалась еще ненависть к немцам, да и воспитание было такое: «Раз надо — значит надо». Ведь немцы наших убивали. Мы были такие патриоты, что хотели, чтобы ничего немецкого тут не осталось, хотели построить новый советс­кий город.

А вот рассказ о своих детских впечатлениях и сегодняшние невеселые размышления на ту же тему Галины Павловны Романь:

— А наше отношение к немецким кладбищам было дикое. В Добрино мы хоронили своих русских рядом с немцами, продолжали как бы немецкое кладбище. Но было такое чув­ство, что тем самым мы осквернялись. Для нас немецкое было вражеским. А раз враги — надо им мстить. Даже мертвые — это фашисты. Когда я впервые в 61-м году посетила поселок Чис­тые Пруды, я увидела русское кладбище, заботливо ухоженное немцами. Мне это казалось диким. Как это, немцы русским делали могилы? Не могла этого понять...

Все, кто касался в своих воспоминаниях печальной участи старых кладбищ, говорили об этом с болью и горечью. Мно­гие при этом с сожалением добавляли, что для поддержания порядка на немецких кладбищах не было ни средств, ни воз­можностей. Не всегда руки доходили и до своих захоронений времен войны. Антонина Васильевна Якимова, живущая в Правдинске, рассказала о том, как поступили с солдатским кладбищем в поселке Тёмкино, что на территории совхоза «Правдинский»:

— За речкой было кладбище, много могилок наших солдат. Я ходила, убирала. Потом в совхозе решили все трактором заровнять и засеять. Так и сделали. Тут мой муж не выдержал и поехал в военкомат. Много было шуму тогда, неприятнос­тей. А совхозу что? Несколько косточек отрыли, еще что-то собрали и перенесли захоронение в другое место. А потом все равно по солдатикам — тракторами...

Оружие

О сдаче оружия, хранящегося без разрешения органов милиции

После военных действий на территории Калининградской области на полях, в лесах и населенных пунктах осталось большое количество огнестрельного и холодного оружия и боеприпасов, которое своевременно не было обнаружено и собрано специальными частями Красной Армии.

Часть этого оружия и боеприпасов подобрана отдельными организациями и лицами и хранится без всякого на это разрешения органов милиции, в силу чего попадает в руки неблагонадежных лиц и уголовно-преступного элемента.

Из приказа областного управления по гражданским делам от 19 октября 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д. 8. Л. 99

«Всё кругом было в металле» (Савва Николаевич Василь­ев). «На каждом углу валялось оружие» (Илларион Илларионо­вич Шапарь). «Оружие было у всех. Баловались, стреляли. У моего мужа Ивана был пистолет» (Мария Тимофеевна Рыжу­хина). Так или почти так начинался наш разговор со всеми старожилами, с кем довелось побеседовать о проблеме остав­шегося после войны оружия.

Дети играли во взрослых, в самую распространенную игру того времени — в войну. Пулемет, шмайсер, маузер, парабел­лум, вальтер — вот далеко не полный перечень оружия в детс­ких руках.

— Можно было поехать на Бальгу, и там этого оружия и боеприпасов было в огромном количестве. Когда я работал директором школы, меня замучил отдел милиции по поводу того, что мои ученики ездят на Бальгу. А туда все ездили, не только из моей школы. Много оружия находили затопленным в районе крепостей. Во рвах, заполненных водой, было очень много пулеметов, автоматов и другого оружия, потому что, когда немцы были уже окружены, когда сдавались, они броса­ли в воду это оружие, — вспоминает Петр Яковлевич Немцов.

Дополнительную романтику этим опасным играм придава­ли бомбоубежища, подземные ходы, блиндажи — практически весь лежащий в руинах Кёнигсберг.

— Мы ходили по окрестностям, ходили в Королевский за­мок, там лазили везде по подвалам, смотрели, изучали, где ка­кие ходы, где, что и куда ведет. Там были еще останки солдат, каски немецкие, — рассказывает Юрий Николаевич Трегуб, — однажды нашли брошенный фаустпатрон. Отбили вставлен­ную в трубку головку, а там был порох, длинный такой. И во дворе техникума во время занятий решили поджечь этот по­рох. Мой товарищ Леня Давыдов положил трубку между ног. Наклонился и стал поджигать с тыльной стороны. Когда порох загорелся, металлическая труба ударила его. Он упал, труба зак­рутилась, вспышка обожгла все лицо.

Про опасные детские игры рассказывает Антонина Егоров­на Шадрина из поселка Дружба.

— Мы как беспризорники по лесу шастали. Брат нашел целую машину снарядов. Все расковырял, тол вынул, порох напоминал макароны. И игрались: запалим порох, и он как ракета летит, горит. Брат натаскал домой целую подпечь снаря­дов. Мама сунула ухват горячий туда. Слава богу, оказалось, брат их разрядил, но тол в них оставался.

— Мои дети везде лазили, собирали, что под руку попадется, — делится своими давними тревогами Мария Сидоровна Стай­нова из Калининграда. — Я их ругала, а они — семи и девяти лет — продолжали носить в дом найденное. Но только уже не в квартиру, а в подвал. Однажды спустилась туда, а там полно кинжалов и патронов. Потом мы их сдали на склад металлоло­ма.

Оружие, снаряды, взрывчатка не только складировались в подвалах и на чердаках, но и нередко пускались в дело. Расска­зывает Александр Августович Мелнгалв, поступивший в 1947 году в Калининградский строительный техникум:

— Мало кто из ребят не держал оружия. У меня целый год был парабеллум, потом я его обменял на вальтер, а в 48-м году его отобрала милиция. Время от времени милиция «шарила» техникум — изымала оружие. Много было взрывчатки. Группа ребят, и я в этом участвовал, заложила ящик тола в здание, где сейчас Калининградрыбпром, с обратной стороны и взорвала. Нам было интересно: развалится или нет. Потом жалели, что не заложили два ящика.

Мины в металлолом

— Снарядов вокруг дома было навалено горы, прямо не разряженные. В шести шагах от крыльца лежали. И когда мы уже в город переселись через десять месяцев, эти снаряды всё лежали. Странно. Ведь после войны уже три года прошло...», — вспоминает Евдокия Семеновна Жукова из Багратионовска.

Область после войны была буквально напичкана минами и снарядами. Взрывы звучали даже в пятидесятые годы. На полях во время пахоты, в городах при расчистке развалин. К сожале­нию, зачастую людей подводило излишнее любопытство. Мно­гие подрывались на минах и ручных гранатах при попытке разрядить их. «В основном дети гибли. Однажды даже подо­рвались в фонтане напротив нынешнего драмтеатра. Стали дети какой-то камень поднимать, и произошел взрыв», — рассказыва­ет Наталья Павловна Снегульская.

Гибли дети от взрывов брошенных в костер мин и снаря­дов. Владимир Георгиевич Морозов в то время былучите­лем в калининградской школе и знает об этой проблеме не понаслышке:

— Многие приехали сюда с неоккупированной территории — из Поволжья, с Урала, из Сибири, — дети хотели увидеть, как устроен снаряд. И было очень много случаев подрывов. У меня в школе ребят отпустили на экзамены. Двое из них сказали родителям, что поедут за цветами на велосипедах. Они поехали в район ЖБИ-1, чтобы наломать сирени и принести потом ее в школу на экзамены. И на одном из озер, которые сейчас называют Голубые, на берегу лежало много немецких снарядов и фаустпатронов. Принялись их разряжать. Мальчишек было четверо. От троих нашли части тела, а одного, изрешеченного осколками, доставили в больницу, он умер через неделю, не приходя в сознание.

Эйдткунен — первый восточнопрусский город, занятый советскими войсками. Октябрь 1944 г. Надпись на плакате: «Воин Красной Армии! Перед тобой логово фашистского зверя». РГАКФД

Кёнигсберг после налета авиации союзников в августе 1944 г. РГАКФД

Руины центральной части Кёнигсберга. 1945 г. ГАКО

Советская артиллерия двигается на запад мимо трупов немецких солдат. Восточная Пруссия. 1944 г. (подпись к фотографии сделана автором снимка). РГАКФД

Верблюжьи упряжки в Восточной Пруссии. 1945 г. ГАКО

Советские войска проходят через немецкий населенный пункт на подступах к Кёнигсбергу. 1945 г. Фото Ярина. ГАКО

Военные действия на Куршской косе. 1945 г. ГАКО

Освобождение советских людей из плена. Восточная Пруссия. 1945 г. ГАКО

Военнопленные, освобожденные из лагерей в Восточной Пруссии. 1945 г. ГАКО

Вид на Кёнигсбергский порт. 1945 г. ГАКО

Панорама порта Пиллау, взятого войсками 3-го Белорусского фронта. Апрель 1945 г. ГАКО

Жители города Кранца, занятого советскими войсками, возвращаются в свои дома. Восточная Пруссия. Февраль 1945 г. (подпись к фотографии сделана автором снимка). РГАКФД

Немецкое население города Кранца читает приказ советского военного коменданта. Восточная Пруссия. Февраль 1945 г. (подпись к фотографии сделана автором снимка). РГАКФД

Немецкое население, намеревавшееся эвакуироваться вглубь Германии, возвращается по своим домам. 2 марта 1945 г. Фото Э. Евзерихина (подпись к фотографии сделана автором снимка). РГАКФД

Советские люди возвращаются на родину из немецкого плена. Восточная Пруссия. 1945 г. Фото В. Н. Минкечича (подпись к фотографии сделана автором снимка). РГАКФД

Советские люди возвращаются из германского плена домой. Восточная Пруссия. 1945 г. ГАКО

Фильтрационный пункт для советских репатриантов, возвращающихся из Гэрмании на родину. Восточная Пруссия. 1945 г. Фото В.Н. Минкечича. РГАКФД

Беженцы в Кёнигсберге. 1945 г. ГАКО

Немецкие военнопленные на улицах Кёнигсберга. Апрель 1945 г. ГАКО

Разрушенный мост через реку Преголю. Восточная Пруссия. 1945 г. ГАКО

Советские бойцы разминируют улицы Кёнигсберга. 27 мая 1945 г. Фото Г. Самсонова. РГАКФД

Здание областной библиотеки. Кёнигсберг. 1945 г. ГАКО

Руины центральной части Инстербурга. 1945 г. РГАКФД

Разрушенный железнодорожный мост через Неман в Тильзите. 1945 г. РГАКФД

Вид набережной реки Преголи с моста. 1946 г. ГАКО

Королевский замок в Кёнигсберге. 1946 г. ГАКО

Королевский замок в Кёнигсберге. 50-е гг. ГАКО

Руины Кёнигсберга у реки Преголи. 50-е гг. ГАКО

Памятник О. Бисмарку в Кёнигсберге. 1945 г. РГАКФД

Памятник Ф. Шиллеру в центре Кёнигсберга в окружении могил советских воинов, павших в боях за город. Май 1945 г. РГАКФД

Памятник Вильгельму I в Кёнигсберге. Апрель 1945 г. КОИХМ

Военный парад в день открытия памятника 1200 гвардейцам в Кёнигсберге. 30 сентября 1945 г. ГАКО

Возложение венков на братской могиле советских воинов. Калининград. 1947 г. ГАКО

Памятник 1200 гвардейцам в Калининграде. 1948 г. Фото А. Дитлова. ГАКО

Памятник воинам, павшим в боях с фашистами, в Черняховске. 1951 г. ГАКО

Первый эшелон с группой переселенцев из Московской области отправляется в Калининград. Сентябрь 1946 г. Фото Г. Зельма из журнала «Огонёк»

Переселенческий билет А.В. Игнатьева. КОИХМ

Советские переселенцы в немецкой бричке. Куршская коса. Вторая половина 40-х гг. КОИХМ

Подвоз кирпича на строительство. Поселок Рыбачий на Куршской косе. 1948 г. КОИХМ

Уборка первого урожая в Гурьевском районе. 1946 или 1947 г. ГАКО

Уборка хлеба в совхозе № 10 Озерского района. 1949 г. ГАКО

Отправка машины с зерном нового урожая на заготпункт из колхоза «Победа» Гзардейского района. Июль 1949 г. ГАКО

Выпечка хлеба на хлебозаводе № 1 в Калининграде. 1946 г. ГАКО

Собрание работников совхоза №10 Озерского района по вопросу о быстрейшем проведении сенокоса. Выступает парторг Д.И. Гордиенко. 1949 г. (подпись к фотографии сделана автором снимка). ГАКО

Сельский праздник. 1949 г. КОИХМ

Районная сельскохозяйственная выставка в Зеленоградске. 1949 г. ГАКО

Рыбалка в Куршском заливе в конце 40-х гг. КОИХМ

Калининградские вагоностроители на благоустройстве городского сквера. 1948 г. ГАКО

Работы по расчистке завалов в Калининграде. Вторая половина 40-х гг. ГАКО

Студенты пединститута на работах по расчистке руин Калининграда. 1949 г. ГАКО

Разборка разрушенных зданий Калининграда на кирпичи. Вторая половина 40-х гг. ГАКО

Воскресник по благоустройству Калининграда. 1950 г. ГАКО

Целлюлозно-бумажный комбинат № 2. Калининград. 1947 г. ГАКО

Установка уличного освещения в Калининграде. 1947 г. Фото А. Дитлова. ГАКО

Первый трамвай на улицах Калининграда. Вторая половина 40-х гг. ГАКО

Один из первых восстановленных калининградских трамваев на улице Житомирской. 1949 г. ГАКО

Общий вид Калининградского торгового порта. 1947 г. Фото А. Дитлова. ГАКО

Карьер по добыче янтаря близ поселка Янтарный. 1954 г. ГАКО

Строительство новых жилых домов в Калининграде. 1950 г. ГАКО

Сотрудники научно-исследовательской станции зеленого строительства М.И. Митрофанова, А.П. Бурсина и главный архитектор планировочной мастерской В. С. Антонов за обсуждением вопросов озеленения новых жилых кварталов Калининграда. 15 января 1951 г. Фото А. Дитлова. ГАКО

Агитпункт № 7 Нахимовского избирательного участка по выборам в местные советы. Декабрь 1947 г. ГАКО

Участники семинара секретарей комсомольских организаций Озерского района. Озерск. 1947 г. ГАКО

Городская Доска почета в Калининграде. 1948 г. ГАКО

Праздничная демонстрация в одном из поселков области. Начало 50-х гг. КОИХМ

Праздничная колонна Калининградского морского торгового порта на первомайской демонстрации 1947 г. ГАКО

Праздничная демонстрация в Калининграде. Конец 40-х гг. ГАКО

Праздничные демонстрации в городах и поселках области. Конец 40-х — начало 50-х гг. КОИХМ

Семья колхозника В. В. Старова в своем доме. Колхоз «Победа» Приморского района. 1950 г. ГАКО

Молодая семья калининградцев у себя дома. 50-е гг. ГАКО

Генерал Музыка вручает знамя пионерской организации г. Черняховска секретарю горкома комсомола А.И. Локтионовой. Черняховск. 1949 г. ГАКО

Делегаты от Калининградской области на Второй всесоюзной конференции борцов за мир в Доме союзов. Москва. 28 ноября 1951 г. (В.Н. Тимофеев, Розалыва, П.Р. Шевердалкин, В.В. Дюков). Фото В. Мастюкова, В. Соболева. ГАКО

Первый номер газеты «Калининградская правда». 9 декабря 1946 г. ГАКО

Первый номер газеты «Калининградский комсомолец». 29 октября 1948 г. ГАКО

Газета для немецкого населения Калининградской области «Новое время». 24 августа 1947 г. ГАКО

Театр Красной армии в Калининграде. 1946 г. ГАКО

Кинотеатр «Заря в Калининграде. 1950 г. ГАКО

У входа в кинотеатр «Победа». Калининград. 1947 г. ГАКО

У могилы И. Канта. Калининград. Начало 50-х гг. КОИХМ

Занятия учащихся первого класса средней школы № 1. Кёнигсберг 1945 г. ГАКО

Ученики средней школы № 1 садятся в автобус, развозящий их по домам. Кёнигсберг. 1946 г. ГАКО

Бывшие участники войны — ученики школы № 1 в вестибюле школы. Калининград. 1946 г. ГАКО

Гэрой Советского Союза И. Н. Плешев беседует с учащимися средней школы № 1 г. Калининграда. 1946 г. ГАКО

Ученики Цветковской школы Приморского района. 1950 г. КОИХМ

Занятия по биологии в сельхозтехникуме. Калининград. Начало 50-х гг. ГАКО

Мотоцикл-фургон для доставки школьных завтраков. Калининград. 50-е гг. Фото Ф.А. Иванова. ГАКО

Пионеры Муромской неполной средней школы Приморского района готовятся к встрече пернатых друзей. 17 марта 1951 г. Фото А. Дитлова. ГАКО

Новогодняя ёлка в школе-интернате № 3. Калининград. 50-е гг. Фото Ф.А. Иванова. ГАКО

Одна из наших собеседниц, не захотевшая, чтобы упомина­лось ее имя, рассказала о собственной трагедии:

— В Кройцбург мы приехали в сорок седьмом. Страшно было. Я все говорила: заехали-то куда? Я ведь здесь двух детей потеряла. Двадцатого мая приехали, а девятнадцатого июня мои сыновья пошли на развалины дома. Один шесть классов закончил, другой — три класса. Видимо, у немцев там была школа. И подорвались на мине. Здесь их и похоронили. Мы бы давно уехали отсюда, а как бросишь могилы? Вот и живем здесь до сих пор. Сорок три года уже. Так немило здесь живем...

Помощь минеров не всегда поспевала вовремя. Часто жи­тели сами старались обезопасить себя, как это делала Анна Ивановна Неумейкова со своими односельчанами.

— Мы работали в совхозе «Чистые Пруды». У нас его в насмешку называли «Чистые пруды — грязные болота». Сколько пришлось траншей закопать, блиндажей! Один блиндаж стали закапывать, а там болванки вот такие — снаряды. Нам их надо­ело вытаскивать. Только вокруг дома двенадцать блиндажей закопали. А снаряды там прямо и оставили, сверху еще стог сена навалили. Потом саперы приехали. Мы им сказали про снаряды, а они говорят: «Вы никому не рассказывайте про них, они пролежат двести лет, и ничего с ними не будет, если их не трогать». Мы их так и оставили. Они там и сейчас лежат.

Стимулом для самостоятельного разминирования явилась организация в области многочисленных пунктов по приему металлолома у населения. Люди научились разбирать снаряды, а пустые гильзы сдавали в пункт за деньги. Не всегда это дела­лось профессионально: опять звучали взрывы, опять гибли люди.

А вот отрывок из интервью Анны Александровны Гуля­евой:

— Я работала в сельском магазине в поселке Рожково и сама принимала от населения металл. Очень много сдавали немец­ких сельскохозяйственных машин. А военные летчики из по­селка Догенен (сейчас Хлебниково) тягачом приволокли целый самолет и поставили его возле самого моего дома. Я, конечно, стала отказываться его принимать, но они стали возмущаться, говорили, что я не имею права, стали критиковать, что я пло­хой работник. Вот под таким натиском пришлось уступить. На глаз определили тоннаж, и я заплатила им девятьсот рублей. Они тут же купили два ящика водки, пообещав, что приедут и разрежут его, чтобы можно было увезти. Но они так больше и не приехали. Самолет простоял еще лет пять, в нем играли дети. В ревизии, конечно, всегда включали стоимость этого самолета.

Преступность

За последнее время отмечен ряд фактов, когда отдельные граждане, из числа прибывших в город Кёнигсберг для работы на предприятиях, незаконно приобретают и хранят огнестрельное и холодное оружие и, вооружившись им, занимаются грабежами.

Так, рабочие целлюлозно-бумажного комбината № 2 Гредин и Лебедев, вооружившись первый — пистолетом, а второй — финским ножом, совершали вооруженные нападения на немцев, проживающих в городе, и под силой оружия отбирали у них носильные вещи.

Из приказа военного коменданта Кёнигсберга от 16 августа 1945 года.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 2. Д. 5. Л. 7

Конечно же, присутствие такого количества оружия способ­ствовало росту преступности в еще не освоенном крае. Говоря о видах преступлений, старожилы чаще всего вспоминали «гром­кие» преступления. Два случая оказались особенно памятны.

Несколько человек рассказали, что в 1946 году, ко дню пе­реименования Кёнигсберга в Калининград, на вытянутой руке статуи Вильгельма у Королевского замка будто бы был пове­шен милиционер или солдат с прикрепленной на груди дощеч­кой: «Так будет с каждым, кто будет жить в нашем городе». По другой версии текст надписи гласил: «Был Кёнигсберг и будет Кёнигсбергом!» (Павел Иванович Синицын, Николай Петро­вич Мухин).

Следующий случай наделал много шума в городе; о нем было несколько свидетельств. Вот одно из них — Алексея Васи­льевича Трамбовицкого:

— Дело было на рынке. Однажды кто-то из уголовного мира затащил наверх здания железную бочку, набитую всяким мусо­ром, и с криком: «Бомба! Спасайся!» — бросил вниз. В это время на рынке было много людей. Поднялся шум, началась паника. А на рынке был один выход, и все бросились к нему, сбивая и затаптывая друг друга насмерть. Некоторые беремен­ные женщины тут же рожали. Воры в этой панике вырывали сумки из рук...

«Основным видом преступлений был грабеж», — считает Мария Михайловна Шитова.

Гражданин Базеев стоял около моей комнаты с мешком картофеля примерно в 25 кг. Я на него начала кричать: «Зачем ты у нас украл картофель». Он ответил, что это не ваше. Мы у него начали отбирать мешок с картофелем, он сопротивлялся, и за пазухой под пиджаком тоже был накладен картофель. Я ему сказала, что пойду за председателем. Базеев бросил весь картофель и бросился бежать по огородам, где и скрылся.

Приговорить Базеева А.В. по статье 1 ч. 1 Указа от 4 июня 1947 г. и подвергнуть заключению в исправительно-трудовой лагерь на 5 лет.

Из протоколов Озерского нарсуда за 1948 год (фамилия изменена)

АОР. Ф. 51. Народный суд (необработанные дела)

Однако некоторые из опрошенных переселенцев категори­чески утверждают, что воровства в те годы вообще не было, даже двери квартир не закрывали.

Случилось и одно большое недоразумение, хорошо еще, что обошлось без потерь: «В сорок седьмом году на наш поселок с самолета сбросили бомбы. Перепутали поселок с полигоном, находившимся поблизости. Летчик, капитан по званию, управлявший самолетом, был уволен из армии. В поселке разрушения были, но без жертв», — рассказал Савва Николаевич Васильев из поселка Ново-Московское Багра­тионовского района.

Несколько раз заходила речь и о «лесных братьях» из Лит­вы. Афроим Ехилеевич Вайкус работал шофером, и ему час­то приходилось совершать рейсы в соседнюю республику:

— Один раз осенью сорок седьмого года поехали в Литву за картошкой для детей в ремесленном училище. В лесу между Таураге и Скудвиле мы увидели грузовую машину с надписью большими буквами на борту: «ЦБК-2». Машина съехала в кана­ву, ее шофер был убит. Потом наши машины из Калинингра­да на этом участке дороги сопровождали пограничники. Нам в кузов сажали трех пограничников и на крышу ставили ручной пулемет. Той же осенью, когда мы ездили в Литву покупать корову на мясо для учащихся, нас обстреляли из автоматичес­кого оружия, когда я притормаживал у моста... В августе сорок восьмого я с директором училища Штокмейстером поехал в Вильнюс для получения 400 комплектов обмундирования для наших учеников. В одном месте на дорогу (а дело происходило уже на территории Литвы) вышли четыре человека, из них двое с обрезами. Штокмейстер, еще только заметив их, сполз с сиде­нья и притворился спящим. Один из подошедших спросил: «Коммунисты есть?». — Я ответил, что коммунистов нет. Они показали на Штокмейстера, притворившегося спящим, и спро­сили опять: «А это кто?». — Я ответил, что это клиент. Тогда нас отпустили. Мы чудом вывернулись: у обоих в карманах лежали партбилеты! Стоило им нас обыскать, и я бы не давал этого интервью.

Житель пограничного с Литвой города Краснознаменска Николай Иванович Чудинов так высказался по поводу этой проблемы:

— Они сейчас считают, что воевали за независимость Лит­вы. Это же самые настоящие лесные бандиты! Тут у нас есть улица Антипенкова. Это милиционер был, они его убили. Потом тракториста одного убили в «Победе», а второго тя­жело ранили, когда они пахали. А сколько они в леспромхо­зы приезжали, сколько магазинов грабили! А почему еще их трудно было взять: у них оружие наше, обмундирование наше. День работал, а ночью переоделся в нашу форму и поехал. Но там повсюду были наши отряды, которые вылав­ливали их.

А вот Раиса Кузьминична Ежкова, жившая в Нестеровском районе, тоже у самой границы с Литвой, на вопрос о литовских бандах ответила: «Нет, не слышала что-то...».

Письмо в ЦК

Беседуя с переселенцами о первых годах жизни в области, мы неизменно задавали вопрос: коснулись ли их самих, род­ственников и знакомых политические репрессии? Большинство в ответ пожимали плечами и не могли вспомнить ничего опре­деленного. Те, кто вспоминал, говорили в основном о репрес­сиях 1937 — 1938 годов, еще на старом месте жительства.

— Нашу область это как-то миновало, я не знаю о репресси­ях в области, — говорит Юрий Михайлович Феденев. — Люди пришли с фронта, у них было настроение работать. Если кого и вылавливали, так это бывших полицаев, которые стремились слиться с прибывающим трудовым населением.

— У нас в семье репрессий не было, — отвечает на вопрос Зинаида Иосифовна Опенько. — Это же касалось видных людей, а у нас таких не было. Крестьяне работают — и работа­ют. Нас не трогали.

Мария Павловна Тетеревлева вспомнила, как однажды ночью году в 49-м чекисты забрали мужа ее подруги, который работал в военной комендатуре Калининграда. Подруга гово­рила, что арест был следствием доноса, и после короткого раз­бирательства арестованного отпустили домой через несколько месяцев. «Репрессий в том виде, как они мне запомнились в тридцать седьмом и тридцать восьмом годах, здесь я не видела, — говорит Мария Павловна. — То есть я не видела, как исчезают люди. А именно так мы ощущали репрессии у себя на родине, в Архангельске, до войны».

А вот авторитетное свидетельство бывшего работника гос­безопасности Николая Сергеевича Крылова:

— В новую область выезжали из бывших оккупированных территорий страны разные преступные элементы: уголовники, власовцы, прислужники немцев. Поэтому у работников мили­ции и госбезопасности было очень много работы по розыску, выявлению и обезвреживанию этих преступников.

Но были в самой западной области страны и случаи поли­тических репрессий, об этом свидетельствуют воспоминания некоторых переселенцев и ряд документов.

...преобладающее количество дел о контрреволюционных преступлениях, рассмотренных областным судом во 2-м полугодии 1947 года, является делами о контрреволюционной агитации и пропаганде. Таких дел судебной коллегией рассмотрено 37 в отношении 86 человек, из которых осуждено 62 человека и оправдано 24 человека. Из означенного числа лиц осуждено: граждан СССР — 8 человек, все прочие — немцы — германские подданные.

Из справки председателя облсуда И. Котивеца о судебной практике по контрреволюционным преступлениям от 5 января 1948 года

ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1.Л. 21

Осуждены и высланы органами МТБ за 1946 — 1951 гг. всего 168 семей переселенцев, в том числе: в 1946 г. — 3; 1947 г. — 14; 1948 г. — 45; 1949 г. — 59; 1950 г. — 29; 1951 г. — 18.

Из отчета переселенческого отдела Калининградской области за 1951 год

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 136. Л. 37

Некоторые наши собеседники сам термин «политические репрессии» толковали очень широко, считая таковыми, на­пример, преследования по знаменитому сталинскому указу от 26 июня 1940 года. Только за три месяца (август — ок­тябрь 1946 года) судами области было рассмотрено таких дел 844, то есть людей судили за опоздания и самовольный уход с работы.

Так, Петр Арсентьевич Вачаев навсегда лишился сестры:

— Мои старшие братья и сестра Матрена учились в ФЗО, а там всегда был голод. Вот они и убегали домой чего-нибудь поесть. И за это их поймали и посадили. Сестру на семь лет. Отправили работать на военный завод. И однажды, когда там разминировали что-то, произошел взрыв, и моя сестра погиб­ла. Нам сказали, что это был несчастный случай.

— За религию преследовали очень сильно, — считает Октяб­рина Ивановна Мешковская. — В соседнем доме жила одна бабушка, которая верила в Бога. Так вот, однажды днем, часа в два-три, когда мы играли на улице, пришел мужчина в сером костюме; в кармане у него лежал пистолет. Старушки не было дома, он ее ждал, развлекаясь тем, что стрелял по птицам из пистолета. Когда она пришла, он ее увел. Больше я ее не видела.

В результате многочисленных бесед у нас сложилось впе­чатление, что нет оснований говорить о хоть сколько-нибудь масштабных политических репрессиях на территории нашей области.

А вот о своей собственной судьбе рассказала Екатерина Максимовна Коркина. В 50-е годы она вела дневник, в кото­ром описала свои злоключения: арест, следствие, суд, свое «хож­дение» по лагерям. Она приехала в Калининград вместе с дву­мя дочерьми из Сталинска (Кузбасс) по вызову мужа, офицера-фронтовика. Это случилось в феврале 1946 года. Работу по своей специальности — учительница — найти оказалось непрос­то, поэтому пришлось устроиться старшим нормировщиком на авторемонтную базу Балтфлота.

Однажды поздним вечером 21 февраля 1948 года к ней на квартиру пришли сотрудники МГБ и предъявили ордер на арест и проведение обыска. Искали долго. Просмотрели всю перепис­ку, перевернули чемоданы, сделали опись имущества. Вся проце­дура длилась около двух часов. Затем Е.М. Коркину увезли.

Из дневника Е.М. Коркиной:

Меня привезли в величественное здание на площади Победы (нынешнее здание КГБ), там находилась внутренняя тюрьма МГБ. Здесь дважды выясняли мои анкетные данные, а дежурный еще спросил, нет ли со мной оружия. Не глупо ли задавать такой вопрос, если меня уже обыскивали дома? Затем начался «личный» обыск <...> Во время обыска я стояла лицом к стенке. У меня отобрали резинки, шпильки, часы, кольцо и отдали мою одежду. Я вся дрожала от ужаса и холода. Охранница нажала кнопку, и явились двое до зубов вооруженных конвоиров. У них были винтовки, а в кобуре — револьвер. «Не много ли, — подумала я, — для помещения, откуда выхода уже нет, и для женщины, которая потеряла зрение из-за без конца льющихся слез?

Причиной ареста стало письмо, которое Е.М. Коркина на­писала в ЦК ВКП(б). Вот рассказ о нем: «В 46-47-м годах через порт отправлялись какие-то продукты за границу, а нам самим есть было нечего. В порту произошла забастовка. Туда послали солдат, об этом много говорили в городе. «Знаете ли вы, что творится в Калининграде?» — с таких примерно слов начиналось письмо. И еще я писала: «Как в нашем государстве может быть забастовка? Мы что-то неправильно делаем, если такое происходит». На следствии на меня напирали: «Ты там была? Ты сама видела?».

Кроме того, в своем письме Екатерина Максимовна писала о бедственном положении гражданского немецкого населения, в особенности детей и женщин. Из-за этого она, собственно, и взялась за письмо: «Последней каплей, которая вынудила меня написать в ЦК, был один случай. У нас во дворе была собака. Кормили ее чем могли, в основном остатками со стола. Од­нажды я увидела, как из собачьей миски ели торопливо, подби­рая последние крохи, двое испуганных и голодных немецких ребятишек. Это было невыносимо видеть. Я разрыдалась и вскоре села за письмо». На следствии и в суде ее обвинили в том, что она жалеет немецких женщин и детей, тогда как нем­цы не щадили наших женщин и детей. Екатерина Максимовна отвечала: «Эти женщины и дети-сироты не виноваты в том, что началась война. У меня тоже погибли родные на войне, и я готова была растерзать немцев. Но здесь я не могла видеть их страдания».

Из дневника Е.М. Коркиной:

На шестые сутки открывается дверь и выкрикивают мою фамилию. Повели меня снова по коридорам и лестницам и ввели в кабинет следователя — очень обаятельного, милого человека. Я всего боялась: боялась говорить, боялась возражать, боялась оспаривать. Они хотели добиться от меня любыми средствами признания в том, что письмо в ЦК ВКП(б) я писала вместе с мужем и что он должен нести наказание наравне со мной.

Скоро в МГБ поняли, что из этого дела не получится гром­кого процесса. Следователь, вызывая на допрос, даже не считал нужным задавать какие-либо вопросы. Подследственная отси­живала молча у него в кабинете положенные два часа, а обая­тельный чекист в это время читал «Цусиму» Новикова-Прибоя. Попытка привлечь к делу других людей не удалась. Свидетелей тоже не было. Дело было передано в коллегию по уголовным делам областного суда.

Из дневника Е. М. Коркиной:

Суд состоялся 12 апреля 1948 года там же, во внутренней тюрьме МГБ. Судила меня «тройка», правда, был адвокат. Но это только была соблюдена форма, так как мой защитник совершенно не знал дела, задавал такие глупые вопросы, что мне было обидно. Суд шел быстро, без каких-либо рассуждений, и через какие-то 25 минут с начала заседания, без ухода суда на совещание, мне было объявлено пять лет заключения с отбытием в лагерях и поражение в правах на три года. Так я стала политическим преступником!

А потом были этапы, лагеря. Сначала здесь, в Калинингра­де, затем на Дальнем Востоке, в порту Ванино. Только 23 мая 1962 года Екатерина Максимовна Коркина была полностью реабилитирована решением Президиума Верховного суда РСФСР «за отсутствием состава преступления».

Глава 9. ВЛАСТЬ И ВПРАВЛЕНИЕ. ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ

Русские не имеют незамерзающих портов на Балтийском море. Поэтому русским нужны были незамерзающие порты Кёнигсберг и Мемель, и соответствующая часть территории Восточной Пруссии. Тем более, что исторически — это исконно славянские земли.

Из выступления И. В. Сталина на Тегеранской конференции 1 декабря 1943 года

Мы претендуем на то, чтобы северно-восточная часть Восточной Пруссии, включая порт Кёнигсберг как незамерзающий порт, отошла к Советскому Союзу. Это единственный кусочек германской территории, на который мы претендуем.

Из письма И. В. Сталина У. Черчиллю 4 февраля 1944 г.

Если в Кёнигсберге появится немецкая администрация, мы ее прогоним, обязательно прогоним.

Из речи И. В. Сталина на Потсдамской конференции

18 июля 1945 года

Граница на замке

Статус территории Восточной Пруссии после занятия ее советскими войсками был не до конца ясен. «Считалась территория немецкой, — вспоминает бывший ректор Калининградс­кого педагогического института Яков Лукич Пичкуренко. — До Потсдамской конференции вопрос оставался открытым». А когда наши наступавшие части ушли вперед, сразу встал воп­рос о границах. Самое первое время они существовали в изве­стной степени условно, строго не охранялись. Рассказывает Александр Васильевич Кузнецов, в то время житель Озерско­го района:

— На границе с Польшей были участки по нескольку десят­ков гектаров, где не было ни одного живого дерева — такие сильные там шли бои. В сентябре сорок шестого года я уча­ствовал в сооружении проволочных заграждений: мы ставили столбы, а потом на них приделывали колючую проволоку. Нас наняли пограничники и за работу платили хлебом.

— Отец рассказывал, как они пошли на хутор за оконными рамами. Там дом заброшенный. Взяли они, отец и еще один мужик, рамы, двери и идут, тащат. А на обратном пути их пограничники остановили: «Стой! Руки вверх! Вы кто такие?» — «Да мы, — говорят, — из поселка». — «Как из поселка?». А они, оказывается, из Польши идут. Не обратили внимания на гра­ницу. Их задержали. Позвонили в райисполком, прописаны там такие или нет, отпустили на утро. А они рассказывают потом: «Мы в Польше были!». Там, в деревне, уже беспокои­лись — нет и нет, — вспоминает Зинаида Иосифовна Опенько, проживающая в области с 1948 года.

Нарушали нечаянно границу не только окрестные жители, но и сами пограничники. Рассказывает Иван Дмитриевич Сте­панов:

— Когда я служил в пограничном отряде, государственная граница с Польшей была незаметной. Весной вспахали конт­рольно-следовую полосу, но проволочного заграждения не было: иди, где хочешь. Сам однажды зашел с пограничным нарядом в Польшу. Полагалось два пограничника на двенадцать кило­метров государственной границы. Тогда мы, идя на лыжах, сбились с маршрута.

Пограничные поселки жили тревожной жизнью. «Каждую ночь устраивались проверки: нет ли кого чужого? Ловили ди­версантов. Много было случаев перехода границы. В основном поляками. Дети помогали ловить. Всякие были случаи. В сорок шестом году проверки по квартирам устраивали часто, потом реже, раз в квартал», — делится воспоминаниями жительница Багратионовска Александра Петровна Прохоренкова.

Как всегда, в таких случаях проводилась разъяснительная работа с населением: «Для дружинников устраивались лекции, на которые приходили сотрудники МГБ, рассказывали нам о нарушениях и предупреждали, чтобы мы были бдительными, чтобы не забывали, что живем на границе. Судя по рассказам лекторов о нарушениях государственной границы, таких нару­шений было много», — говорит Антонина Прокопьевна От­ставных.

Забрела как-то в Польшу в поисках материала для ремонта дома Анна Андреевна Солдатова, приехавшая в апреле 1946 года:

— Нас предупреждали, что граница рядом, да мы забыли. Идем, заболтались. Полосу-то вспаханную мы видели, да поду­мали, что кто-то себе здесь огород вспахал. Нашли заброшен­ный хутор, взяли рамы, идем назад. А тут как раз погранични­ки. Задержали нас, а что с нас возьмешь? Мы, говорим, за рамами ходили, вот тащим назад. Поругали они нас и говорят, что в ту сторону можете ходить куда угодно, а сюда — чтобы больше не ходили. Бывало, поляки сюда наведывались. Как-то смотрю, мужчина едет на велосипеде, в костюме таком рабо­чем, темно-синем. Только он проехал, бегут пограничники. «Никого не видели здесь?» — «Видела, — говорю, — мужчину в костюме на велосипеде». — «Куда поехал?» — «Туда». Вернули его. Оказалось, поляк. Говорил, что не заметил границу, заблу­дился. А мой муж настоящего шпиона поймал. Очень важно­го. Здесь у нас станция на леспромхозе была. Пришел состав под лес. Мой муж вошел в вагон, а там человек сидит. Он его спрашивает, кто такой, откуда, куда едет? А тот говорит, мол, в Лиду еду. Да ведь Лида совсем в другой стороне. Мой муж сказал рабочим, чтобы они присмотрели за ним, чтобы не сбежал, а сам — быстро на заставу, сообщил пограничникам. Те его взяли. А через некоторое время приехал начальник заставы, благодарил моего мужа, говорил, что очень крупного шпиона помогли задержать. Лично его наградили.

Еще одного «шпиона» помогла поймать Екатерина Серге­евна Моргунова у поселка Мелькемен на границе с Литвой:

— Как раз выборы были, меня с бумагами послали в сельсо­вет, а по дороге мужчина идет и спрашивает, где колхоз Кали­нина? Я смотрю, а у него в телеге снаряды спрятаны. Я ему показала в другую сторону, а сама бегом в контору. Сообщи­ла. Его взяли потом. Он вроде литовец был. Мне потом благо­дарность объявили.

Воспитанное с детства чувство высокой бдительности очень пригодилось советским людям на калининградской земле. И еще многие годы после войны местные газеты сообщали о поимке очередного лазутчика или диверсанта.

25 июля с. г., следуя из г. Мамоново в пос. Пятидорожное, колхозник сельхозартели им. Черняховского т. Калинин встретил неизвестного, одетого в форму бойца Советской Армии, который избежал с ним встречи и свернул с дороги в кустарник.

Товарищ Калинин не прошел мимо неизвестного и помог его задержать.

В августе колхозники сельхозартели им. Молотова А.И. Шиш­кин и Е.А. Булыгин <...> заметили неизвестного, двигавшегося в сторону государственной границы. Исполненные чувством ответственности перед Родиной, т. Шишкин и Булыгин задержали лазутчика.

Из газеты Ладушкинского района «Коллективист».

1952. 17 сент.

Запретная зона №2

До сих пор речь шла о внешних границах. Но существова­ли и «внутренние» границы по отношению к СССР. Кёнигебергская область была «особой зоной», со специальным режи­мом въезда.

Въезд гражданам в г. Калининград и область разрешать только по пропускам органов милиции, выдаваемым гражданам по месту жительства, а женам и детям генералов, адмиралов и офицеров, следующих к месту службы главы семьи, — по разрешениям, выдаваемым командирами дивизий и выше. Лиц, прибывших без пропусков или без разрешений, не прописывать и удалять.

Из приказа начальника областного управления по гражданским делам от 12 июля 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д.4. Л. 10

— Все население снабжалось паспортами: область считалась закрытой зоной. Без паспортов никто не мог сюда проехать. Примерно до середины 50-х годов в паспортах ставился специ­альный штамп прямоугольной формы, на котором большой цифрой стояла двойка и рядом запись — «Запретная зона». Это примерно выглядело так:

С таким штампом в паспорте можно было свободно выез­жать и приезжать в область. Иногда был штамп с «№1», что давало право въезда в особо секретные районы, прежде всего в Балтийск и пограничные районы (Багратионовск, Мамоново), — рассказал Юрий Михайлович Феденев.

Процедура получения такого штампа была весьма громозд­кой. Тем, кто по какой-либо надобности хотел приехать в область из других районов страны, надо было в месте своего постоянного проживания идти в управление КГБ или в милицию и, объяснив причину поездки, просить разрешение на въезд. Оттуда посылал­ся запрос в Калининград, где и давали или нет «добро».

В первые послевоенные месяцы в Кёнигсберге, вспомина­ют старожилы, была организована патрульная служба, суще­ствовал комендантский час. Особенно строг был он в ночные часы для немецких граждан. Елена Кузьминична Зорина рас­сказала, что, когда она приехала в июле 1946 года, ее никто не встретил: «Муж в письме советовал искать гражданское управ­ление, а оно располагалось на углу улицы Кирова. Так мы с попутчиками шли, передвигаясь от одного патруля к другому, они стояли на расстоянии 300 метров друг от друга».

Власть военная и гражданская

Совершенно естественно, что первой советской властью на территории бывшей Восточной Пруссии, отошедшей к СССР, стали военные, а именно — военные комендатуры, которые вре­менно вынуждены были заниматься и гражданскими делами. Кроме задач военного характера, на комендантов возлагались обязанности управления всей жизнью местного населения и охраны находящегося здесь имущества.

Об усилении охраны в дни празднования 1 мая.

<...> Особо усиленно охранять в 3, 4, 5, 7-й комендатурах спиртовые и пивоваренные заводы. Начиная с 30 апреля по 3 мая включительно на всех пивоваренных и спиртовых заводах, а также складах спирта выставить двойные караулы и на всех подходах к заводам соорудить шлагбаумы и выставить часовых.

Никого к заводам не подпускать, а по нападающим после трехкратных предупреждений применять вооруженную силу.

Иметь в районе спиртовых заводов, спиртовых складов и пивоваренных заводов резервы не менее взвода с пулеметами и пожарные средства для тушения пожаров и особых дежурных офицеров по этим районам.

Начальников караулов особо и тщательно подобрать.

Из сов. секретного приказа военного коменданта Кёнигсберга от 27 апреля 1945 года

ГАКО. Ф. 330. Оп. 2. Д. 1. Л. 1

С 7 апреля 1945 года была сформирована военная коменда­тура Кёнигсберга, и уже 9 апреля 1945 года жизнь и порядок в городе регламентировались приказами военного коменданта, которым был назначен генерал-майор М.В. Смирнов. После взятия Кёнигсберга Петр Афанасьевич Чагин находился на должности дежурного помощника военного коменданта в чет­вертом районе, их штаб размещался на нынешней улице Волочаевской, в доме № 22. А всего в Кёнигсберге было сформиро­вано девять комендатур: одна центральная и восемь районных. Петр Афанасьевич так рассказывает о своей работе:

— Комендатуры брали на учет все гражданское население, все объекты, которые не были разрушены. Перед нами стояла задача привести город в порядок, очистить от баррикад, зава­лов. После боев было очень много неожиданных ситуаций, препятствий. Так, на улицах валялось много трупов людей и животных, особенно лошадей. Поэтому мы проводили сани­тарную чистку, трупы хоронили. Убирали военную технику. Света не было, воды не было. Стояла задача — наладить водо­снабжение. По картам мы предварительно изучали город, по­этому немного знали, в каких районах надо было копать, ис­кать бытовые коммуникации. Так, мы нашли насосную стан­цию в районе 1-й Московской дивизии. Станция была в хоро­шем состоянии, и она нам давала частями воду. Немцы нам стали оказывать помощь в отыскивании коммуникаций, под­сказывали, где что искать.

Но в деятельности военных комендатур имелись и недо­статки, порой низкой была дисциплина их сотрудников.

Личный состав [военных комендатур] на работу вовремя не является <...> В служебное время коменданты районов бесцельно разъезжают по районам, и никогда ни у кого нельзя добиться, где в данное время находится комендант. Более того, имеются отдельные факты, когда коменданты районов без разрешения выезжают из городав другие места (Алленштайн) или в другие районы, где гостят и выпивают у знакомых. Дежурные адъютанты не находятся на своих местах, а когда их найдут, то на вопрос, где комендант, стереотипно отвечают: «Выехал по району». Глядя на комендантов, остальной офицерский состав также покидает свои служебные места и направляется также по району.

Из приказа военного коменданта Кёнигсберга

Смирнова от 31 мая 1945 года

ГАКО. Ф. 330. Оп. 3. Д. 9. Л. 11

Чтобы как-то разделить гражданские и военные функции, при комендатурах были созданы временные управления по гражданским делам — главным образом для регулирования жизни местного немецкого населения, поскольку советских граждан в первые месяцы почти не было.

Летом 1945 года на территории Кёнигсберга и прилегаю­щих районов сформировали Особый военный округ, команду­ющим которого назначили генерал-полковника К.Н. Галицко­го. Территория округа подразделялась на 15 районов, а город Кёнигсберг выделялся как самостоятельная административная единица.

После Потсдамской конференции на вновь созданные вре­менные гражданские управления возлагались уже более широ­кие обязанности: восстановление народного хозяйства, управ­ление экономической, общественно-политической и культур­ной жизнью населения на социалистических началах. Неболь­шой пример, показывающий, как выглядела работа управле­ния, дает интервью Николая Исааковича Пашковского:

— В конце сорок пятого года гражданское управление Кё­нигсберга располагалось на углу нынешнего Советского про­спекта и улицы Кирова. Управление напоминало большой че­ловеческий муравейник, а заправлял всем генерал-майор В.Г. Гузий. Адъютант Гузия буквально расшвыривал толпящуюся публику, а там полно было и старших офицеров, и представи­телей наркоматов.

К лету 1947 года управления по гражданским делам выпол­нили свои функции: подготовили условия для постепенного перехода к конституционным органам власти. Первые испол­комы местных советов создавались путем назначения их Вер­ховным Советом РСФСР. В частности, был образован областной исполком, первым его председателем назначен В.А. Бори­сов. Управления по гражданским делам в связи с этим упразд­нялись. Но в тех городах области, где большинство населения составляли военные, власть по-прежнему принадлежала комен­дантам. В Балтийске, по воспоминаниям Анны Алексеевны Бойко, прибывшей в область в 1946 году, «гражданская власть появилась лишь к концу сорок седьмого года, а до этого вре­мени все было в руках коменданта, да милиция выполняла часть функций органов власти — регистрировала молодоженов».

Где разместить райцентр?

Первое время вся власть сосредоточивалась в Кёнигсберге, однако вскоре пришла пора создавать районное звено. Центра­ми новых районов стали такие города, как Инстербург, Гум­биннен, Даркемен и другие. Но не все бывшие немецкие адми­нистративные центры оказались районными центрами. Воспо­минания наших собеседников говорят о том, что выбор буду­щих райцентров проходил порой наугад.

— Когда нас посылали в Кройцбург, — вспоминает Анатолий Адамович Поплавский, прибывший в область по путевке Минфина РСФСР весной 1946 года, — в облфинотделе просто не представляли, что здесь есть, в каком состоянии город? У нас было первое задание: обследовать Кройцбург и сообщить, можно ли разместить и в каких зданиях исполком, райком, школу, магазин и другие районные учреждения. А так как там почти все было разрушено, то мы ответили, что разместить нет никакой возможности. Кройцбург ведь семь раз переходил из рук в руки. Там танк на танке стоял. Кстати, перед поездкой в Кройцбург мне выдали удостоверение, в котором говорилось, что товарищ Поплавский направляется в райфинотдел и что ему надо оказывать содействие. А кому оказывать? Приехали — а там одни немцы! Тогда нам новое задание: обследовать окре­стности, поселки и подыскать подходящее место. Стали мы кругами по району ходить. Были во Владимирове, Долгоруково, Ладушкине, Мамоново — размещать райцентр негде. По подсказке военных мы дошли до Прейсиш-Эйлау (город Багратионовск), где нас задержали и повели к коменданту города Кнышу. Кныш в майке сидел у завалинки за столиком, играл в «пульку». Я попросил провести нас к начальству; капитан отвел нас в комендатуру. Туда же вскоре пришел Кныш, который уже переоделся в военную форму. Здесь мне пригодился выданный в Кёнигсберге документ с просьбой оказывать содействие. Я объяснил, что мы подыскиваем поселок для размещения партий­ных и советских учреждений будущего райцентра. Кныш стал возражать: «Никогда этого не будет! Город пограничный, никто вам не разрешит. Это что же будет? Понаедут колхозники, будут здесь ходить у самой границы». Осмотрели мы город. Я просто удивился: это был самый сохранившийся город с перспективой на район. Пошли к полковнику Гусарову — начальнику погра­ничного отряда, под его командованием было несколько погра­ничных застав. Я объяснил, что хотелось бы разместить центр где-нибудь посередине района, но негде. Гусаров нас поддержал, но сказал, что вряд ли получится: это только Москва может разрешить. Мы направили свою информацию в область. Там связались с Москвой, и Москва временно разрешила открыть райцентр в Прейсиш-Эйлау.

Однако райцентр в Багратионовске существует и поныне.

Николай Иванович Чудинов, назначенный инспектором районного переселенческого отдела, вспоминает, что долго не могли решить, где разместить центр нынешнего Краснозна­менского района:

— Район был Пилькалленский, а центр — Лазденен (ныне Крас­нознаменск). Дело вот в чем. Когда приехало начальство осмат­ривать место для райцентра, погрузили их в машину и повезли в Пилькаллен. Остановились на площади, где сейчас памятник, — там стояла церковь. Но она, конечно, была разбита, верхушка снесена. Вокруг дома были побиты. Там вокзал, железная дорога с большими разрушениями. Ну, в общем, они посмотрели — вокруг все разбито. Они — в комендатуру. Дали им машину и направили в Лазденен. Они посмотрели, что, действительно, все цело. Только один дом был разбит напротив почты. А в Лазденене уже располагалась центральная усадьба военного совхоза № 143. Совхоз пришлось переселять. И районное начальство там уже заметалось, искали место, где расположиться. Ага, зда­ние целое — ну давайте райфинотдел разместим. Этих — туда, там — тех. Как это они себе представляли...

Похожая история, по свидетельству Екатерины Петровны Кожевниковой, произошла и с Зеленоградским районом, где первоначально планировалось разместить центр в Примор­ске. Но город практически был стерт с лица земли, а Зеленоградск стоял почти целым. Да и расположение его больше уст­раивало. Так некоторое время район назывался Приморским, а центр находился в Зеленоградске.

Первые выборы

Еще в новом крае полноправными хозяевами были воен­ные, еще немецкое население превосходило по численности российских граждан, а советская власть уже пришла на эту землю. Кёнигсбергская область официально образована в апре­ле 1946 года, но уже в феврале советские граждане приняли участие в выборах. О них вспоминает участник войны Алексей Васильевич Трамбовицкий:

— Запомнились выборы в Верховный Совет 10 февраля 1946 года. Тогда голосовали за Косыгина (в Совет национальностей) и за генерала Галицкого (в Совет Союза). Перед этими выбора­ми производилась паспортизация населения, в которой прини­мали участие и военные. Мы помогали выписывать паспорта: заходили в дома и в городе, и в сельской местности. Спраши­вали: «Документы есть?». Если не было, то выписывали трехме­сячное удостоверение личности, которое надо было предъявить на избирательном участке для получения бюллетеня.

О тех выборах вспоминает Павел Григорьевич Белошапский: «Мы голосовали за А.Н. Косыгина. Он приезжал к нам сюда, был на нашем маслосырзаводе, беседовал с рабочими, в том числе и со мной. Мы попросили его прислать сычуг для выработки голландского сыра, и он нам прислал один кило­грамм этого вещества...».

Шире размах предвыборной агитации

<...> При развертывании агитационно-пропагандистской работы необходимо учесть особенности нашей Калининградской области. Сюда приехали новые люди: переселенцы-колхозники, командированные министерствами специалисты, направленные на восстановление рабочие. Здесь же остались многие демобилизованные солдаты и офицеры Советской Армии. Все они находятся в новой для них обстановке, на старой славянской земле, которой долгое время владели захватчики и по которой прошла опустошительная волна жестоких боев.

Калининградская правда. 1946. 17 дек.

Но больше всего людям запомнились первые выборы в местные органы власти, которые состоялись 21 декабря 1947 года.

Как проходило выдвижение кандидатов в депутаты мест­ных Советов?

— В городе Багратионовске было образовано пятьдесят ок­ругов на пятьдесят депутатов, — вспоминает Капитолина Арсен­тьевна Татаринцева. — Разные люди. Но все подобранные. Рекомендации, кого выдвигать, давались коллективам через рай­ком партии. Он же официально отвечал за качественный со­став депутатов.

— Райком специально подбирал людей заранее, — вспомина­ет приехавший в Гусев по путевке ЦК ВКП(б) бывший партий­ный работник Филипп Павлович Столповский. — Предпо­лагалось, кого сделать председателем райисполкома, кого — за­местителем, кого — секретарем. Выборами занимались райком вместе с райисполкомом. Так же и в сельской местности все рекомендовались райкомом. На собраниях кандидаты, как пра­вило, проходили. Энтузиазм был.

За каждым домом и даже подъездом закреплялись агитато­ры, которые составляли списки избирателей; они заходили в каждую квартиру. Незадолго до выборов произошло переиме­нование немецких названий населенных пунктов и улиц на русские. Это основательно прибавило хлопот агитаторам.

— Я была секретарем участковой избирательной комиссии, — вспоминает Агния Павловна Бус ель. — Какую грандиозную работу пришлось провести! Помню, как я ездила по району в поисках то одного, то другого населенного пункта с новым названием. Надо же было учесть все население. Я не спала накануне выборов несколько ночей. Меня под руки вели до­мой. Все члены участковой избирательной комиссии собрались накануне в одиннадцать часов вечера. Садились за генеральную репетицию. Это было очень ответственное событие — первые в области выборы в местные Советы. Разбирали бюллетени, зна­комились со списками избирателей.

Как же проходили выборы? «Тогда в политику партии люди верили. На выборы вставали в четыре-пять часов утра и шли занимать очередь, чтобы проголосовать в числе первых» (Екате­рина Михайловна Ковалева). «Все хотели проголосовать пер­выми, чтобы показать свою активность» (Петр Терентьевич Гуляев). За теми, кто не голосовал, приходили и приглашали пойти на участок. Рассказывает Николай Васильевич Енин: «Мне запомнилось, что тогда не хотели идти голосовать репат­риированные из Германии, потому что у них были плохие жилищные условия. Приходилось их уговаривать».

Советский гражданин

Во время прошедших недавно выборов в местные органы государственной власти, закончившиеся блестящей победой сталинского блока коммунистов и беспартийных, на избирательных бюллетенях были сделаны тысячи патриотических надписей. В них избиратели выражали свои чувства и мысли в день всенародного праздника. Вот одна из многих волнующих надписей:

За красоту родных заводов, пашен,

За трудовой, рабочий светлый день.

За счастье завоеванное наше

Я отдаю сегодня бюллетень.

Чтоб города в Корее не пылали,

За смех ребят, за мирный в окнах свет,

За коммунизм, За Вас, товарищ Сталин, —

Творца народной славы и побед!

Газета «Сталинец» Черняховского района. 1952. 16 янв.

— Я выдавала листы для голосования на избирательном уча­стке, — вспоминает Екатерина Максимовна Коркина. — При подсчете голосов почти не встречались вычеркнутые кандида­ты. Кто-то писал на бюллетене, что нет хлеба...

Александра Петровна Прохоренкова, проживающая в Багратионовске, сама ставшая депутатом первого созыва мес­тного совета, припомнила: «Был случай, когда одного канди­дата забаллотировали. Фамилия его была Кныш. Его райком выдвинул, а народ забаллотировал: он нечестно себе квартиру отстроил».

На выборах устраивались концерты художественной само­деятельности. «Это был настоящий народный праздник, — рас­сказывает Агния Павловна Бусель. — В шесть часов утра по­звонил первый секретарь райкома партии — спросил: «У вас музыка играет? А то могу подбросить оркестр». Музыка играла с утра до позднего вечера. Мы старались, чтобы проголосовал каждый человек. Если кто-то болен, мы направляли врача, что­бы это освидетельствовал. А потом с урной приезжали к боль­ному домой».

Весело проходили выборы в сельской местности. Живший в поселке Наутцкен (Добрино) Анатолий Григорьевич Ярцев вспоминает: «Выборы проходили в школе. Празднично, с кон­цертами. Съезжались со всех отделений совхоза. Гуляние, вы­ездные буфеты. Предвыборная кампания была организована лучше, чем сейчас: ходили по домам, агитировали. А все за­канчивалось дракой: деревня — на деревню. Не зря же все съезжались!».

У большинства людей от выборов оставалось чувство праз­дника в душе.

— Музыка, концерты; просто так пели на улице. Мама у меня хорошо пела, — вспоминает жительница поселка Совхоз­ное Багратионовского района Александра Андреевна Клюка. — Мы все чувствовали долг какой-то, обязанность и еще чув­ство такое, особенное, что вот мы, советские люди, на немец­кой земле свой праздник отмечаем! Вот, думаю, ведь плохо, бедно жили, голодно, а люди дружнее и добрее были!

Сегодня в честь дня выборов большое массовое гуляние состоится в совхозе № 14. Для избирателей днем будет поставлен концерт художественной самодеятельности. Вечером в совхозном клубе избиратели просмотрят кинофильм «Крейсер «Варяг»». Весь день в совхозном клубе будут играть сегодня баян и три гармошки.

Газета «Ленинское знамя». 1948. 26 дек.

— После стольких мытарств это был праздник! С выборами связывались надежды на лучшее — ведь выбирали советскую власть. Ао этого существовало гражданское управление, люди во мно­гом были недовольны. Считали, что теперь будет все по-друго­му. Кроме того, выборы стали знаком возвращения к мирной жизни, — свидетельствует Екатерина Максимовна Коркина.

Первые руководители области

Военные руководители области нам уже известны. А кто из первых гражданских руководителей запомнился переселенцам?

Чаще всего называлось имя Борисова. Попутно выясни­лось, что Борисовых было двое: «Василий Андреевич Борисов — «большой» — это начальник управления по гражданским делам, а «Борисов-маленький» был заведующим по кадрам, — вспоми­нает Николай Иванович Чудинов. — Прибыл я в Калининград 8 августа 1946 года, пришел в управление по гражданским делам. Заведующий по кадрам посмотрел на меня и сразу го­ворит: «Иди на улицу Пугачева, там есть переселенческий от­дел». Пришел туда. Начальник переселенческого отдела гово­рит: «Я бы оставил тебя здесь, мне тоже люди нужны. Но у меня и на периферии людей нет. Только два инспектора — в Гусеве и в Гвардейске». Открыл мне карту — вот какие районы! Выбирай, в какой хочешь поехать?».

Василий Андреевич Борисов после выборов 1947 года сме­нил должность начальника гражданского управления на кресло председателя облисполкома. Но с 1947 года понятие «руково­дители» относится преимущественно к секретарям партийных комитетов.

Вот несколько субъективных впечатлений о тогдашних «пер­вых».

«Первым секретарем обкома, — вспоминает Я. А. Л-ин, — был Иванов. Пообещал Сталину Калининградскую область превратить из потребляющей в производящую. После звонка Сталина он застрелился в своем кабинете».

А вот что рассказывает Юрий Михайлович Феденев, при­бывший в область в октябре 1947 года:

— Многие отрасли экономики к сорок седьмому году были в кризисе. Калининградская земля не могла сама себя прокор­мить. Первым секретарем обкома ВКП(б) был тогда Иванов. Его отчет в ЦК представил хорошую картину положения дел в области. Очень боялся, что могут узнать об обмане. Должна была прибыть комиссия во главе с Косыгиным. Убоявшись по­следствий, Иванов застрелился. На его место был избран В.В. Щербаков, он был явно с диктаторскими наклонностями. К нему приходили с докладом, а он мог за развал работы посадить в тюрьму. Держал людей в постоянном страхе. Но зато за корот­кий срок в области удалось навести относительный порядок.

А вот по воспоминаниям жителя Краснознаменска, бывше­го партийного работника Ивана Егоровича Дынина, «...пер­вый секретарь обкома Щербаков был высокообразованной личностью. Сам был заведующим кафедрой политэкономии, затем инструктором ЦК КПСС. Притом очень требователь­ный — сверхчеловеческих возможностей требовал от человека. Однако сурово не наказывал. Его не стало по ошибке. Ехал из Светлогорска в Калининград, задел пожилого человека, а тот оказался членом КПСС с 1917 года. Вызвали в ЦК, сняли с работы. Потом он снова стал заведующим кафедрой в каком-то институте в Москве».

Следующим «первым» в области был Василий Ефимович Чернышев. «Хорошо помню Чернышева. Бывший командир партизанского соединения. Герой Советского Союза, саморо­док, малокультурный, малоинтеллигентный, но удивительно умеющий чувствовать людей. Прекрасный организатор. Инте­ресный человек. При нем было совершенно свободное обще­ние. Внешне свирепый, грубоватый толстяк, но с удивительно добрым сердцем» (Я.А. Л-ин).

У пенсионерки, в прошлом работницы 820-го завода, Анто­нины Прокопьевны Отставных о Чернышеве остались такие воспоминания:

— Про него говорили, что он не имел высшего образования. Чернышев «ходил в народ», советовался с людьми, часто с ними встречался. Он приезжал к нам на завод, ходил по цехам, выслу­шивал предложения людей. Чернышев устраивал собрания ра­ботников завода и, выступая на них, говорил, как надо, по его мнению, действовать, чтобы восстановить хозяйство области из руин, восстановить сельское хозяйство. Людей никто насильно не принуждал идти на митинги. Радио передавало, что будет выступать Чернышев, и людей собиралось столько, что в цехе не помещались. Мне нравилось то, что Чернышев говорил доход­чивым языком, понятным всем. Он говорил, что надо своими силами восстанавливать хозяйство области, ни на кого не наде­ясь, что надо много работать. Мы так и работали.

Своими впечатлениями о Чернышеве делится и Агния Пав­ловна Бусель, в то время комсомольский работник в Правдинском районе:

— Тогда комсомольцы отвечали за все участки работы. Я как-то увидела, в каких ужасных условиях живут наши меха­низаторы. Написала в «Комсомольскую правду», в какие толь­ко инстанции не обращалась — никто не реагировал. Тогда я решилась на последний шаг. Узнала, что в один из колхозов должен приехать первый секретарь обкома партии Черны­шев. Поехала туда, остановилась на дороге и стала ждать. Заметив машину, я развернула велосипед поперек дороги и жестом стала останавливать. Из машины вылез первый сек­ретарь нашего райкома Доротченко. Но я заявила, что буду говорить только с Чернышевым. И кратко рассказала об условиях быта механизаторов, Чернышев спросил у Дорот­ченко: «Мы только что там были. Почему не вы мне все это рассказали? Сегодня вторник, в четверг — ко мне с докладом, какие меры вы приняли». Я с нетерпением ждала своей уча­сти. Но все обошлось благополучно. Звонок к нам в райком комсомола раздался в пятницу. Мне в вежливой форме со­общили о результатах.

Партия и комсомол

Стиль деятельности партийных и советских органов, конеч­но, зависел от людей, работавших в аппарате. Мы хотим при­вести рассказ одного из таких работников тех лет, хотя, воз­можно, он не совсем объективен, но это — тоже история. Жи­тель Краснознаменска Иван Егорович Дынин, занимавший в то время пост второго секретаря райкома партии в Железнодо­рожном, поделился своими воспоминаниями:

— Тогда было общее прилежание всех секретарей первич­ных организаций. Проводил беседы, читки. Наиболее подго­товленными агитаторами были учителя, медработники. Тогда было какое-то увлечение. Выходит какое-то, например, поста­новление ЦК. Обязательно проводится беседа с людьми. Нас было всего десять человек в аппарате райкома, в первичках работали бесплатно. У нас была всего одна машина на всех. Сейчас [интервью записано в октябре 1990 года] в Краснозна­менске — 40 человек. У нас в РАПО — свыше 30 человек на одиннадцать хозяйств, а тогда — 7. Ходят сейчас друг за дру­гом, мнут те же следы. А раньше работали круглые сутки, семья меня не видела. Ночью с колхозниками молотили, под­готавливали пахоту. В деревне на ночь просился к старичкам. Никакого панибратства, все вежливо, культурно. Главное — исключить всякие сплетни. Я курировал торговлю. В неделю три раза должен был посетить все магазины. И там, где небла­гополучно, культурно и вежливо сказать: срок такой-то, к та­кому-то — чтобы было, лично доложить. Торговля — самый ответственный участок, требующий систематического контро­ля. Проверял, все ли завезли с областной базы. Бывало, отве­чают: «Нам зачем? Да и транспорта нет». Я настаиваю: «Ищи­те транспорт, но фонды выбирайте... Мясо кончается? Купите у граждан, но чтоб мясо было». А сейчас никто этим не занимается. Никаких льгот для партийных работников не было. Зарплата была невысокой, но твердой. Тогда партработник — это минимум: скромная одежда, никакого излишества. Боже упаси, если секретарь райкома был выпившим. Я не мог даже выписать килограмм меда или мяса. Если узнавали — исключа­ли из партии и снимали с работы. Тверже, чем воинская дисциплина. Я не имел права зайти пообедать у председателя колхоза, председателя сельсовета...

Для обеспечения продуктами питания и обслуживания партийно-советского актива области приказываю:

1. Организовать в г. Раушене подсобное хозяйство и дом отдыха на базе зданий, переданных Управлению по гражданским делам <...>

4. Начальнику облфо тов. Перевощикову профинансировать подсобное хозяйство на образование оборотных средств, приобретение инвентаря и других — шестьсот (600) тысяч рублей.

Из приказа областного управления по гражданским делам от 9 декабря 1946 года

ГАКО. Ф. 298.0л. 1.Д. 10. Л. 135

Для обслуживания квалифицированной медицинской помощью работников советского и партийного актива области в городе Калининграде организуется специализированная поликлиника. Прошу Вас утвердить для развертывания нормальной работы таковой прилагаемое при этом штатное расписание.

Из письма начальника областного управления по гражданским делам Борисова в Совет министров СССР от 31 марта 1947 года

ГАКО. Ф. 297. Оп. 3. Д. 7. Л. 36

С созданием первичных партийных организаций начался прием новых членов ВКП(б). Прием проходил строго. Вспо­минает Петр Тихонович Шевченко, участник боев в Восточ­ной Пруссии:

— Лет восемь я был (еще с войны) кандидатом в члены ВКП(б). Первый секретарь райкома товарищ Фирсаков вызвал меня (видимо, предварительно посмотрев документы) и гово­рит, что надо меня принять в партию. Я ответил, что теорети­чески подготовлен слабо. Дали мне время и где-то в конце сорок девятого года приняли. Спрашивали строго, обращали внимание на моральный облик. Так, передо мной одному «партийцу» задали девятнадцать вопросов и не приняли, обра­тив внимание также на его пристрастие к выпивке. Город был маленький, каждый человек был на виду.

Но не все, кому предлагали в то время вступить в члены партии, соглашались.

— Я не была членом ВКП(б), — вспоминает Антонина Про­копьевна Отставных, — меня уговаривали, даже заместитель директора завода Сычев уговаривал меня вступить в партию. Но я говорила, что являюсь беспартийным большевиком. Они все надо мной смеялись. На открытые партийные собрания я ходила всегда, но эти собрания мне не нравились, потому что на них обсуждались мелкие склочные вопросы, житейские. Я была бы согласна обсуждать более серьезные хозяйственные проблемы, это мне больше нравилось. Потому из-за этого в основном я в партию и не вступила.

Одновременно с созданием партийных организаций шло становление «боевого резерва и помощника партии» — комсо­мола. Принимали в него тоже строго.

— В комсомол вступил в школе в Попелькене (сейчас поселок Высокое Славского района), — вспоминает об этом событии Алек­сандр Августович Мелнгалв. — Я был активным: рисовал, пел в хоре, быстро влился в класс. Учеба, кроме немецкого языка, дава­лась легко. Когда на собрании меня принимали в комсомол, надо было рассказывать автобиографию. Я не скрывал и сказал, что отца взяли органы НКВД в тридцать седьмом году (отца я никог­да не считал врагом народа). Поднялась жена директора школы, учительница, и говорит: «Мы его мало знаем, и с отцом неяс­ность. Воздержимся, изучим лучше». На меня как ушат воды вылили. А ребята говорят: «Иосиф Виссарионович говорит, что сын за отца не отвечает». Проголосовали — «за». На утверждение поехал в Черняховск, в райком ВЛКСМ. Устав вызубрил назубок. Там оказались понимающие люди. Приняли, не копались.

«Я была членом городского комитета ВЛКСМ в Советске, — рассказывает Валентина Ивановна Толстякова. — Работали очень активно, интересно. Организовывали вечера отдыха, встре­чи с интересными людьми, субботники, соревнования дружин­ников, медсестер. Ездили в Литву на праздники песни». По воспоминаниям первого секретаря комсомольской организа­ции поселка Морское Зеленоградского района Ивана Василье­вича Иванцова, комсомольцы «охраняли леса от пожара, добровольно ремонтировали дорогу, построили рыбоперераба­тывающий цех, устраивали праздники, самодеятельность, танцы».

Верным помощником партии показал себя калининградс­кий комсомол в деле претворения в жизнь лозунга об уничто­жении на новой земле «прусского духа».

— Вот мы его и уничтожали, — вспоминает Я.А. Л-н, — мобилизовали комсомольцев сбивать все немецкие надписи. Работали по воскресеньям, ибо остальные дни недели были заняты на основной работе. Много удалось в этом плане сде­лать. Вывески, которые были прикреплены к зданиям, мы раскачивали с помощью веревки и таким образом срывали. Но были надписи, выбитые на домах или нарисованные. Напри­мер, где сейчас ателье на Ленинском проспекте, раньше у нем­цев был ресторан под названием «Алямбр». Так мы эту над­пись сбивали целых два воскресенья... В послевоенные годы мы копировали работу наших партийных организаций. Устра­ивали читательские конференции, комсомольские собрания. Собрания продолжались по нескольку часов — от шести вечера до двенадцати ночи. Тогда комсомол был совсем другой. Мы гораздо меньше занимались просветительской работой, больше было разных дел. Тогда все было на энтузиазме.

Комсомольцы не боялись высказываться по поводу неспра­ведливости.

— Вот когда были у нас гласность и плюрализм! Критиковали всех, кого могли. Никаких последствий не боялись, — вспоминает Агния Павловна Бусель, работавшая в райкоме комсомола. — Как-то раз я должна была показать кино во время одного мероп­риятия. Внезапно узнаю, что передвижку взял второй секретарь райкома партии. Тогда я влетела к первому секретарю и высказала все, что накипело на душе. Передвижку отдали мне... Часто устра­ивали пионерские костры. Обязательно с духовым оркестром. Обычно собиралась вся деревня. У всех была просто невероятная активность, необычный настрой, хотя жили материально тяжело. Я думаю, что где-то до пятьдесят седьмого года не было застоя в руководстве. Все отношения строились на взаимодоверии. Мож­но было кому угодно обо всем сказать. Никто не боялся критики, не ощущал никакого нажима сверху. Мы были все одинаковы. В 48-49-х годах секретари райкомов ездили на велосипедах!

Пропаганда и агитация

Среди многочисленных идеологических кампаний послевоен­ного времени нашим собеседникам больше всего запомнилась развернувшаяся в конце 40-х годов борьба с космополитизмом.

За советский патриотизм, против буржуазного космополитизма

Вчера вечером в зале областного драматического театра собрались пропагандисты партийных организаций города. С большим вниманием была выслушана двухчасовая лекция т. Шалашова: «За советский патриотизм, против буржуазного космополитизма». Лектор подчеркнул, что борьбу с космополитизмом как с проявлением буржуазной идеологии необходимо развернуть на всех участках идеологической работы.

Калининградская правда. 1949. 1 апр.

В 1947 году в Калининграде на улице Огарева, в здании нынешней музыкальной школы имени Глиэра, был открыт Университет марксизма-ленинизма. В числе его первых выпус­кников был и Петр Яковлевич Немцов, участник Парада Победы на Красной площади в Москве в 1945 году. Он вспо­минает:

— Помню лекции, на которых нас призывали бороться и гвоздить к позорному столбу тех, кто преклоняется перед Запа­дом, даже не важно, культура это или что-то другое. Считалось, что космополитизм — явление чрезвычайно вредное, чуть ли не преступление. Случалось, если кто-нибудь отзовется хорошо о красивой иностранной музыке или кинофильме, то такого че­ловека объявляли космополитом. Значит, ты не любишь свою Родину, если преклоняешься перед иностранщиной и т. д. Еще помню, на лекциях нам говорили о вейсманистах и морганис­тах, что это лжеученые, а наука Лысенко самая передовая.

Мало кто осмеливался в те годы открыто противостоять официальному идеологическому курсу, прекрасно понимая, что ждет в этом случае. И все же такие люди были и в нашей области. Вспоминает Алексей Ефимович Мальцев, обучавшийся после войны в Калининградском строительном техникуме:

— Электротехнику и историю преподавал Виктор Владими­рович Гайёха: трудно было с кадрами, многие преподаватели вели разные дисциплины. Про Виктора Владимировича пого­варивали коллеги, что он «опальный». Гайёха был человеком разносторонних знаний и имел смелые суждения. Так, он од­нажды нам сказал, что не следует огульно критиковать «гнилую буржуазную демократию», и там есть что-то хорошее. В разгар борьбы с безродными космополитами, году в сорок девятом или пятидесятом, Гайёха исчез. Во всяком случае, больше в техникуме мы его не видели.

Кампании приходили, уходили, но у людей сохранялась вера в непогрешимость и всемогущество Сталина, в правиль­ность проводимого им курса. Лариса Петровна Амелина, приехавшая в 1946 году в Калининградскую область пятнадца­тилетней девушкой-подростком, прошедшая через гитлеровс­кий плен, в числе немногих взятых с собой вещей привезла портрет Сталина на полотне: «Я его прятала у себя в войну. И через концлагерь пронесла и сохранила. Мама мне его в пальто зашила. Если бы нашли — расстрел на месте».

— В Сталина и политику партии верил, но не из-за страха, а по убеждению, сложившемуся еще в юности. Помню, как еще в тридцать шестом году один парень пел: «Как в нашем колхо­зе зарезали мерина, три недели ели, поминали Ленина». Я ска­зал, что так нельзя, а то посадят. Пятакова, Бухарина и других я искренне считал врагами народа, верил всем заявлениям на этот счет, — вспоминает Петр Тихонович Шевченко, участ­ник штурма Кёнигсберга.

В кружке по изучению биографии товарища Сталина

Мой метод изучения

Я изучаю биографию товарища Сталина. Молодые рабочие нашего варочного цеха ЦБК-1, которые занимаются в кружке вместе со мной, часто обращаются ко мне с вопросом: «Как ты готовишься к занятиям? Ты всегда знаешь». Сегодня я хочу ответить на этот вопрос. Когда я слушаю нашего пропагандиста, я веду конспект, оставляя большие чистые поля в тетради. Каждую субботу после работы я трачу 2-3 часа на подготовку к следующему занятию.

Г. Заборская, нормировщица

Калининградский комсомолец. 1948. 19 нояб.

В пропагандистской работе большая роль отводилась еже­годным демонстрациям — майским и ноябрьским. О них наши собеседники тоже вспоминают с теплотой. На демонстрации шли даже с ночных смен. К ним заранее готовились: изготов­лялось много украшений, плакатов; на все это уходили нема­лые средства и силы. Было много знамен, и никто не отказы­вался нести их, это считалось честью.

— Мне нравилось ходить на демонстрации, — говорит Анна Андреевна Копылова. — Там было весело, интересно. Все — жизнерадостные, с праздничным настроением. В выездных бу­фетах торговали конфетами, шоколадом, спиртными напитка­ми. Все строились в колонну. Впереди директор с секретарем парткома и председателем профкома. Пели, плясали. Ходили с детьми. Шли колонной до площади Трех Маршалов мимо руин. На площади играл духовой оркестр. На трибуне стояли пер­вый секретарь обкома ВКП(б), другие руководители, предста­вители промышленных предприятий города.

В пропагандистской работе бывали и курьезные случаи, которые, впрочем, в то время доставляли участникам немало переживаний. Рассказывает Серафима Николаевна Огурцова из Краснознаменска:

— Когда работала в райисполкоме в поселке Большаково, произошел такой случай. Я готовила выставку: вырезала и наклеила портрет Сталина на картон, вставила в рамку и при­слонила сушиться. Случайно — вниз головой. Это заметил агент НКВД, брат жены начальника нашего НКВД. Он меня стал ругать за это. Затем меня вызвали в НКВД, расспрашивали про мое происхождение, национальность. Рассказала я о сво­ей матери, которая воспитывалась и была дружна с семьей маршала Василевского. Думаю, что это меня спасло. Затем меня вызвал первый секретарь райкома партии, а на партий­ном собрании мне объявили выговор. После этого я стала очень бояться всего.

Таких историй случалось немало. Еще об одной из них рассказал Алексей Ефимович Мальцев:

— Я немного рисовал, и комсорг нашего техникума пору­чил мне сделать лозунг: «Все на выборы народных судей и заседателей!». В слове «заседателей» я пропустил букву «с». Было поздно, плакат повесили, и я пошел спать. А под утро тормошит меня комсорг, лица на нем нет. Я и не понял сразу в чем дело. Быстро исправил, вот так и обошлось. А могло быть и хуже.

Нельзя сказать, что вера в непогрешимость Сталина была всеобщей.

— Как и многие люди, я тогда верил в Сталина, — продолжа­ет рассказ Алексей Ефимович, — все было этим пронизано. Любой наш концерт начинался с кантаты о Сталине. Но виде­ли мы и то, что в жизни не так уж все хорошо, как утверждала официальная пропаганда. Так, на своей шкуре многие знали, как тяжело живет деревня. По рассказам старших ребят знали о «Завещании» В. И. Ленина, где он давал характеристику Ста­лину и другим вождям.

Опасное это было знание: «Что творилось в верхах — нам было неизвестно, — вспоминает Иван Егорович Дынин, — мы могли только догадываться. Даже было видно, но попробуй сказать, возмутиться. На другой день тебя бы не было на свете. Раскассируют в два счета».

Глава 10. КУЛЬТУРА. ОБРАЗОВАНИЕ. РЕЛИГИЯ

В новой культурной среде

Подавляющее большинство переселенцев имело весьма смут­ное представление о том, как выглядит земля, на которой пред­стояло жить, о немецкой культуре, о духовной среде, длительное время царившей в этих краях. Немалую роль играло вошедшее за годы войны в кровь неприятие всего немецкого. Вот почему первым переселенцам казалось, что вокруг них чужой ландшафт, не те деревья, климат, иное небо, даже воздух какой-то не такой. Что уж говорить об узеньких улочках, застроенных кирпичными домами с красными черепичными крышами, о незнакомой ар­хитектуре с ее готическим стилем. Все непривычное, все чуждое русскому духу, русскому восприятию.

Вспоминает Анна Ивановна Рыжова, приехавшая семнад­цатилетней девушкой в разрушенный Кёнигсберг:

— Поразила особая мощь построек, твердость и неприступ­ность. И в то же время — легкость через стремление ввысь. Мне трудно было понять это. Здесь надо было родиться, вырасти. Другая психология, иное понимание вечности. В первую оче­редь это ощущалось при взгляде на места священные — на кирхи, костелы. Наши церкви, храмы добрей как-то, гостепри­имнее. Строгость и угловатость здешних соборов не соответ­ствует нашему русскому характеру. Я могла любоваться ими как произведениями архитектуры, но никак не воспринимала в качестве места, где тебя поймут и поддержат. Внешний их облик как бы предупреждал об обратном. Веет от них каким-то холодом и отчужденностью. В дождливую погоду город производил унылое впечатление. Давил узостью улиц, суровос­тью построек. В такие дни было ощущение временности пре­бывания и особенно чувствовалось, что мы — чужие здесь.

Необычной, но более понятной и приветливой казалась сельская местность. Т. П. 3-на вспоминает, как выглядели окрестности Гумбиннена: «Какая тут красота была. Это была сказка! Хуторочки были целенькие, прямо как игрушечные. Красивые, маленькие, старинные домики, как из сказок Гофма­на. Кругом пионы, вишни. Речка, через речку — мостик...».

В 1946 году Агния Павловна Бусель работала пионерво­жатой в школе. Вместе со своими воспитанниками она пеш­ком обошла весь Правдинский район. Во время этих походов они осматривали частично сохранившиеся немецкие усадьбы в поселках Родники, Федотово, Луговое. Усадьбы были окружены ухоженными парками со множеством цветов и уникальных деревьев:

— Недалеко от Правдинска — водохранилище, а на берегу разместился голубенький ресторанчик. Стояли там и дом охот­ника, и дом рыбака. Многие поселки сохранились в целости. В Луговом было имение Рудольфа. Так и местечко называлось у немцев — Рудольфштадт. Там, рядом с домом, располагалось надгробие этого графа. Я когда-то читала роман Жорж Санд «Консуэло». Так там дается описание имения: подъем, дубовая роща, подземный ход. Было такое впечатление, что описано именно это имение. Только в книге — другая страна. Благоуст­роенные залы, великолепные камины, резьба, лепные украше­ния по потолкам. Я водила детей и показывала, в каких услови­ях жили графы, а в каких — прислуга.

В России, Белоруссии люди традиционно разделяли два за­нятия: прогулка по парку — это одно, это отдых, а посещение кладбища — это другое, это долг, моральная норма. А здесь их поразили кладбища-парки: «Очень любили ходить на кладби­ще. Там было так красиво, было много цветов, кладбища были как парки. Дети собирали клубнику», — говорит Раиса Сергеев­на Тарту н из Гвардейска.

Александр Сергеевич Штучный приехал в Калининград в 1947 году. Одно из самых ярких первых впечатлений — старин­ное кладбище на месте нынешнего центрального парка:

— Несмотря на пронесшийся смерч войны, здесь была мас­са красивых памятников, склепов семейных захоронений, ка­кие-то особенные деревья, кустарники. Это кладбище своим своеобразием, культурой, чем-то невыразимо особенным так поразило меня, что запомнилось на всю жизнь.

Первым переселенцам бросились в глаза не только своеоб­разные постройки, черепица на крышах, брусчатка, но и отно­шение местных жителей к среде своего обитания.

— Немцы отвечали за место, где жили. Например, проходит мимо дома дорога, и он ее обязан поддержать в самом хоро­шем состоянии. У нас бы этого делать не стали. С какой стати? А у них порядок такой, традиция, что ли. Вот дорога идет, вот его территория, и он обязан следить, чтобы там ни лопухов, ни крапивы не было, ни выбоин, а если есть выбоины, то он их должен заделать, — вспоминает Петр Яковлевич Немцов.

Влияло ли все увиденное на сознание переселенцев? Вот отрывок из беседы с Марией Павловной Тетеревлевой :

— Скажите, на Вас оказала какое-либо влияние немецкая культура?

— Не думаю. Мы жили с мыслью, что все немецкое — враж­дебное, а средства массовой информации вдохновляли созда­вать здесь все советское.

— Но бытовая культура хоть как-то сказалась?

— Не думаю, что квартира с широким коридором или чашки другой формы могут как-то повлиять на культуру. Сейчас мне вспоминается такой курьезный случай. Была какая-то годовщина Победы, и в красном уголке устраивался концерт художествен­ной самодеятельности с последующим просмотром фильма. Несколько женщин явились в трофейных пеньюарах. Цветное кружевное белье было по незнанию принято за выходной наряд.

«Культуру от немцев унаследовать мы не могли, слишком большая обида была на немцев у русских, — так объясняет Евдокия Ивановна Михайлова отношение переселенцев. — Если что и унаследовали, так это чистоту, от которой сейчас уже ничего не осталось. Хотя в те годы город был разбит, но чистота сохранялась образцовая».

О настроениях, которые бытовали среди первых российс­ких жителей Восточной Пруссии, рассказал Александр Игнать­евич Фурманов, в прошлом военнослужащий:

— До сорок восьмого года, мне кажется, почти у всех было стремление больше уничтожить чужого, ненавистного, немецко­го. На политзанятиях нам говорили, что это земля прусского милитаризма, а потом стали учить тому, что давным-давно это были русские земли, а их у нас отобрали; что губернатором Пруссии был отец знаменитого полководца — Василий Суворов.

— Я была на одном митинге уже через год или два после пере­езда, — вторит ему Анна Денисовна Альховик. — Один офицер читал доклад об истории Калининграда и сказал, что это была русская земля. Очень проникновенно рассказал всю историю, вспом­нил Петра, Екатерину. И получалось, что это — русская земля.

В эти дни научных работников музея можно видеть на раскопках древнего городища близ Светлогорска. Совместно с научными работниками Института истории Академии наук СССР они кропотливо изучают остатки поселения людей, населявших наш край около полутора тысяч лет назад. Обнаруженные при раскопках предметы представляют огромную научную ценность. Многие из этих древностей уличают немецких ученых в фальсификации истории, наголову разбивают их лженаучные утверждения о том, что якобы древним населением территории Восточной Пруссии были не славяне, а готы.

Калининградская правда. 1950. 26 июля

Несмотря на размах лекционной пропаганды, информа­ции явно не хватало, что способствовало распространению слухов, подчас самых невероятных, о судьбеобласти. «Долгое время не было уверенности, что эта территория останется у нас. До шестидесятого года не начиналось массового строи­тельства — не знали, что здесь будет. Я слышал, что Вильгельм Пик настаивал на возвращении Восточной Пруссии ГДР, а Вальтер Ульбрихт уже перестал» (А.И. Т-ов).

Королевский замок, храмы

Кёнигсберг — это история преступлений Германии. Всю свою многовековую жизнь он жил разбоем, другая жизнь ему была неведома. Молчаливы и мрачны здесь дворцы. <...> В центре столицы — цитадель, остроконечный камень чудовищных размеров, в котором просверлены, высечены, выдолблены галереи, ходы, казематы. Они глубоко уходят под землю...

Правда. 1945. 13 апр.

Самой величественной из немецких построек в Кёнигсбер­ге был, безусловно, Королевский замок. Даже основательно пострадавший, разрушенный, он тем не менее производил на переселенцев сильное впечатление. Когда-то здесь размещалась резиденция прусских королей, после воссоединения Германии замок представлял собой в основном музейную ценность. Осе­нью 1944 года во время страшных «ковровых» бомбардировок Кёнигсберга англо-американской авиации на замок обруши­лись десятки тяжелых бомб. Во время штурма Кёнигсберга советскими войсками здесь находился один из опорных пунк­тов немецкой обороны.

— Центр города был буквально погребен под грудами кир­пича и железа. От величественного Королевского замка остался мощный каленый фундамент. Ввысь вздымалась еще не совсем оголенная башенная лестница; наверху башни висел колокол. У главного входа, в нише, обрамленной отшлифованным гранитом, стояла фигура кайзера, — таким в 1946 году увидела замок Александра Андреевна Соколова.

Развалины замка особенно притягивали молодежь. Мно­гие наши убеленные сединами собеседники признавались, что в детстве излазили все его закоулки. Впрочем, занятие это было небезопасное. И не только для детей. Об одном нашу­мевшем в то время случае рассказала Ирина Васильевна Поборцева:

— Все тогда искали Янтарную комнату. И вот двое солдат пошли в увольнение и решили тоже поискать. Залезли они, значит, в замок. А там в подвале был такой большой камень — плита. Ну отодвинули они его и увидели дыру с лестницей, спустились вниз. А камень на попа был поставлен, ну и упал. Нашли их через несколько дней. Хорошо, что когда они ка­мень двигали, ремни сняли — по ним и нашли. Вот после такого случая, а их было несколько, и замуровали все ходы и лазейки.

Часто мы спрашивали: можно ли было восстановить за­мок? Ответ Павла Ивановича Синицына довольно типичен: «Обязательно нужно было! Он же целый был! Пятиметровые стены. Внутри он был, конечно, развален целиком. Но стены, основание и подвалы — ведь сколько там этажей подвалов! — были целы. Они сейчас построили Дом Советов даже не на фундаменте замка — он провалится! А тогда, после войны, стро­ители получили задание разбирать замок. И мы туда подъезжа­ли на машинах и кирпич брали. Вплоть до того, что этот кирпич везли в Ригу, в Ленинград вагонами».

Судьба Королевского замка легла в основу очень острой дискуссии. Часть интеллигенции Калининграда выступала за его восстановление. Были сторонники сохранения замковых разва­лин как памятника минувшей войны. Другие специалисты ут­верждали: замок настолько разрушен, что о восстановлении его не может бить и речи.

— Очень жалко, что замок исчез, — считает Сергей Владими­рович Даниель-Бек. — Но надо ведь понимать то, что его энергично разрушало время. Для восстановления или хотя бы консервации нужны были огромные деньги. А где их было взять в разоренной войной стране?

— Замок пытались уничтожить еще в 1945 году, — свидетель­ствует Я.А. Л-н, — но, видно, не хватило мощности подрыв­ных устройств. Не смогли тогда это сделать. В замке находился большой медный колокол, пошли слухи, что его могут украсть. А так как замок находился на территории нашего района, мы установили ночные комсомольские дежурства с целью охраны колокола. Прошло время. Страсти улеглись. Мы сняли дежур­ство. А колокол сразу утащили.

— Судьбу Королевского замка решил Косыгин, — утвержда­ет Юрий Михайлович Феденев. — Во время посещения на­шей области в конце 60-х годов он, как говорили, спросил у Н.С. Коновалова: «А что это у вас в центре города?». Тогдаш­ний «первый» ответил: «Здесь мы собираемся замок восстано­вить и создать краеведческий музей». На что Косыгин заме­тил: «Музей чему? Прусскому милитаризму? Чтобы завтра же его не было».

Не беремся утверждать, состоялся ли такой диалог на са­мом деле, но через некоторое время замок действительно был уничтожен.

— Как сапер я участвовал в работах по разрушению Коро­левского замка. Стены не поддавались ничему, кроме взрывчат­ки. Когда взрывали остатки главной башни, провод несколько раз перерезался, — вспоминает Иван Васильевич Ярославцев.

— Муж рассказывал, — добавляет Ирина Васильевна Поборцева, — что взорвать замок до конца не смогли и растаскивали танками. Взрывы были такими мощными, что кругом пострадали дома, которые еще целы были, а о раз­валинах и говорить не приходится. Разрушить разрушили, а заместо соорудили глупость какую-то. Гробница настоя­щая. Кому она нужна? А вот старое, красивое сломали, историю сломали. Ну, кому он мешал? Ведь без лица город оставили!

Судьба больше пощадила другую архитектурную достопри­мечательность Кёнигсберга — Кафедральный собор. Обратимся снова к интервью Ирины Васильевны Поборцевой:

— Кафедральный собор был гораздо целее, лучше выглядел, чем сейчас [в 1989 году]. Были видны надписи. Мне муж пере­водил, он немного немецкий знал. Кругом надгробья были интересные: гербы, различные каменные изображения. Все куда-то подевалось. Плохо мы относились к городу, очень плохо. Например, где сейчас дом связи (напротив Дома Советов), стояло здание, похожее на церковь. Какая она воздушная и красивая была! И, главное, совершенно целая, но сломали...

— В церкви, где разместили Дом культуры вагонзавода, были два колокола, — вспоминает Нина Моисеевна Вавилова. — Нашли двух парней молодых, они согласились снять колокола и спилить кресты. Деньги им хорошие обещали. Ну сделали это. Старухи плакали, говорили, что долго эти парни не про­живут. И точно, один под поезд попал, другой так погиб. И кто переплавлял колокола — тоже погибли. И деньгами не вос­пользовались. Все наши старухи плакали, когда немецкие церк­ви разоряли. А немцы только крестились.

Некоторые из сохранившихся храмов были приспособле­ны для хозяйственных и других практических нужд. Инициато­рами «перепрофилирования» культовых зданий выступали, как правило, власти, но были случаи и инициативы «снизу».

Зам. председателя Калининградского облисполкома тов. Кергер

Фабрично-заводской комитет ЦБК №1 просит Вас дать разрешение на передачу здания (бывшая немецкая кирха) в поселке нашего комбината целлюлозно-бумажному комбинату для использования как спортивный зал, т. к. это здание не функционирует как церковь и немецкое население, которое занимало это помещение, выехало. А на нашем комбинате 50% молодежи занимается спортом, а зимние условия без спортивного зала приостановят всю спортивную жизнь нашего комбината.

Председатель ФЗК ЦБК №1 Жихарев,

25 ноября 1947 года

ГАКО. Ф. 246. Оп. 2. Д. 4. Л. 15

Но все-таки склады и хранилища, спортивные залы и дома культуры — не самая худшая участь для культовых зданий. Об этом свидетельствует рассказ Анатолия Григорьевича Ярцева: «У нас в поселке Добрино была немецкая церковь, но ее разру­шили. Сначала растащили полы, разбили и разобрали орган. Высоко под сводом был Иисус — добрались и к нему, сбросили вниз. Ни подо что кирху так и не заняли, и мы гоняли в ней футбол. Окончательно свалили кирху бульдозером только в семидесятом году».

Шиллер с простреленным горлом

Нелепая, напыщенная, позеленевшая от времени статуя Вильгельма с обнаженным мечом. И «железный канцлер» с обезображенной русским снарядом щекой. Какой глубокой насмешкой звучат слова надписи: «Мы, немцы, боимся только Бога, но больше никого на свете».

Калининградская правда. 1948. 18 авг.

Следующая тема — судьба восточнопрусских памятников. Вспоминает Петр Яковлевич Немцов из Калининграда:

— Вот здесь, где вокзал, там была громадная плита в память о погибших в Первую мировую войну; сейчас ее нет... Недалеко от блиндажа Ляша был памятник такой: немка положила голову на плечо парня, провожая его на войну, и там было написано «Фюр унс» («За нас»). Ну Бисмарк стоял бронзовый на площади перед Королевским замком, потом на этом месте бюст Суворо­ва установили, который сейчас находится возле 28-й школы. А на углу замка возвышался огромный памятник Вильгельму.

Два этих памятника упоминались практически всеми. «У Бисмарка была разбита голова, — рассказывает Владимир Геор­гиевич Морозов, — и когда снимали кинофильм «Встреча на Эльбе», то наши кинорежиссеры в этом памятнике разложили костер, и на экране было видно, как из головы памятника валит столб дыма, из этой пробоины».

«Из памятников запомнился, пожалуй, только один — Шил­леру. Он стоял с простреленным горлом (снаряд попал ему пря­мо в горло). Тогда шутили: в Калининграде кто не пьет, так это Шиллер — у него все из горла выливается» (Алевтина Васильевна Целовальникова). Один из старожилов вспоминает, что у памятника Шиллеру долгое время сохранялась надпись: «Не тро­гать! Памятник культуры!». Впрочем, не всегда и надписи помо­гали. Один из наших собеседников сообщил, что был свидете­лем попытки вывезти памятник Шиллеру на металлолом: «Уже на шею набросили трос, но стало известно в КГБ, и это дело пресекли» (А.И. Т-ов). По другой версии, «Шиллера вернули где-то из-под Магнитогорска» (Владимир Дмитриевич Фомин).

Вспоминает Вера Алексеевна Амитонова, приехавшая в Калининград в 1946 году пятнадцатилетней девушкой:

— Очень часто в парке культуры и отдыха Калининграда мы с матросами и вольнонаемными расчищали площадки. Тогда, в 1948 году, я увидела там памятник, который сейчас разыски­вают, — Шуберту. Тогда он мне не очень запомнился. Стояли офицеры, спорили: композитору или нет? Позже в «Калининг­радском комсомольце» написали, что это памятник не компо­зитору, а какому-то местному меценату. И памятник исчез. А сейчас выяснилось, что он все-таки был композитору.

Стоит заметить, что люди помнят не только знаменитые памятники вроде статуй Вильгельма и Бисмарка, но и многочис­ленные художественно выполненные надгробия на городских кладбищах. Вот что поразило Ирину Васильевну Поборцеву:

— Ну просто чудо из чудес! Весь был сделан из серого гра­нита. Идет священник. Действительно, идет как живой. Ряса развевается по ветру. На груди висит большой крест. Видно каждое деление цепочки, каждую складку на одежде, каждый волосок на голове. А самое главное чудо — это его пояс: про­стая веревка, но так выразительно сделана, что все узелочки, переплетения видны; вот если бы не дотронулась рукой, никог­да бы не поверила, что это сделано из камня. На поясе связка ключей. Причем ни один ключик не был похож на другой.

Могила Канта, — безусловно, самое знаменитое погребение в Кёнигсберге. Среди переселенцев наверняка не было тех, кто так или иначе не слышал бы о философе. Но всемирная известность не уберегла могилу от вандализма. Взору людей, искавших пос­леднее пристанище великого кенигсбержца, представала такая картина: крышка саркофага сдвинута, а стены исписаны.

— Я сама читала эти надписи, — вспоминает Полина Михай­ловна Копылова.-Там были, например, такие: «Думал ли ты, что русский Иван будет стоять над твоим прахом?» или «Теперь ты понял, что мир материален?». Все стены были исписаны, но я запомнила эти две надписи. Остальные, кажется, были в основ­ном нецензурного содержания и простонародные, типа «мы пришли», «мы захватили», «мы дошли до твоей могилы» и так далее. Ну, а лет пятнадцать спустя, уже все было забелено.

В поселке Янтарном наше внимание привлек удачно распо­ложенный памятник советскому солдату-освободителю. И вдруг неожиданная история, которую поведал ветеран войны Нико­лай Исаакович Пашковский:

— На этом месте раньше стоял другой памятник — немец­ким солдатам, погибшим в годы Первой мировой войны, с портретом Гинденбурга наверху. Перед памятником был уста­новлен камень, на котором было начертано «Версалес», а над ним — скульптурное изображение занесенной руки с кинжа­лом. Вокруг — несколько камней поменьше, на них были выби­ты названия немецких провинций, отторгнутых от Германии по Версальскому договору 1919 года. Я был просто поражен, настолько продуманной и изобретательной была немецкая про­паганда. Ведь этот знак сильно воздействовал на национальные чувства; его смысл — покончить с Версальской системой и воз­родить «Великую Германию»! Комендант поселка Иван Бухаев говорил, что надо это убрать. Я возражал: пока немцы здесь, этот памятник работает на нас. Но его скоро все-таки убрали. Кстати, несколько камней поменьше с названиями бывших германских областей до сих пор там, у подножья нашего со­ветского памятника, уже наполовину вросли в землю.

Девушка с веслом

На месте разрушенных возводили новые памятники, кото­рые по замыслу их создателей должны были символизировать победу нового на этой земле.

— Поставили сразу памятник Сталину, где сейчас мать-Россия. Там был не сквер, а жилой массив. Сталин стоял среди сплошь разрушенных домов. Убрали памятники Бисмарку и Вильгельму. Говорят, на Ленина переплавили, — сообщил кали­нинградец Иван Пантелеевич Лысенко.

Вспоминает Юрий Михайлович Феденев, в ту пору ра­ботник Краснознаменского райкома комсомола: «Мы стреми­лись на центральных усадьбах установить гипсовые бюсты тем или иным государственным и партийным деятелям. На площа­ди Победы, на месте нынешнего памятника В.И. Ленина, была статуя Сталина. Затем, в пятидесятые годы, ее перенесли в то место, где сейчас стоит монумент Родины-матери. Замечу, что в народе долгое время нынешняя площадь Победы называлась площадью Трех Маршалов». От себя добавим, что такое назва­ние возникло от того, что после штурма Кёнигсберга на этой площади долгое время висели портреты маршалов Жукова, Василевского и Рокоссовского.

— А знаете, как место в районе кинотеатра «Родина» получи­ло современный вид? — рассказывает Анатолий Яковлевич Муд­ров. — Затейщиком-то всего был я. Эдак хожу я иногда и думаю: «Во отпечаток-то моей работы остался». Дело в том, что в сорок шестом году я вступил в комсомол и был организато­ром некоторых воскресников по восстановлению города. Пя­тачок перед кинотеатром «Родина», где сейчас кольцо трамвая № 8, у немцев выглядел примерно так же, как сейчас. Я нари­совал эскиз, проект утвердили. И в 46-47-м годах мы его осуществили. Было проведено кольцо трамвайной линии и разбит цветник. В центре этого кольца поставили на поста­мент Сталина на то место, где при немцах стоял бетонный столб, на котором красовалось изображение орла со свастикой.

Как видим, новые памятники не отличались разнообразием.

В центре города Советска на площади Победы заканчиваются последние работы по сооружению монумента И.В. Сталина. Трехметровая фигура великого вождя советского народа установлена на красиво оформленном такой же высоты пьедестале. Автор монумента и проекта пьедестала скульптор О.Н. Аврамченко. Монумент будет открыт накануне первомайских праздников.

Калининградская правда. 1950. 25 апр.

Признаться, нам хотелось отыскать что-нибудь вроде пре­словутой «Девушки с веслом» на калининградской земле. Еще бы, ведь в тени от знаменитого весла начинались романы мно­гих наших пап и мам. Долго искать не пришлось. Выручила подшивка «Калининградской правды».

Скульптуры для парков

С Московской скульптурно-художественной фабрики в Калининград прибыли скульптуры, предназначенные для городского парка культуры и отдыха. Скульптуры «Лев и львица» и «Лев с кабаном» устанавливаются у центрального входа в зоологический сад, со стороны Сталинградского проспекта. Остальные 12 скульптур: «Теннисистка», «Юный футболист», «Толкание ядра», «Юный конструктор», «Пионер с горном», «Пионерка со знаменем» и другие будут установлены в спортивном и детском городках парка.

Калининградская правда. 1948. 11 апр.

Так постепенно изменялся, становился советским облик самой молодой области России.

Культпросвет и прочее

Культурная жизнь переселенцев начиналась с работы клу­бов, сельских и городских. В них проходила вся общественная жизнь того времени. Здесь читались лекции, работали кружки по интересам, проводились смотры самодеятельности, нако­нец, просто крутили кино.

— Когда стали создаваться клубы, при них организовыва­лись кружки художественной самодеятельности. Занималась в них молодежь, которая охотно туда шла. Книги брали в биб­лиотеке на улице Кровельной, еще одна библиотека была на улице Киевской. В основном интересовались художественной и приключенческой литературой, политическую литературу почти не брали, не интересовались ею, — свидетельствует Зоя Иванов­на Годяева.

Переселившиеся из центральных областей десятки тысяч советских людей предъявляют огромные требования на книгу. Достаточно сказать, что за короткий срок областным отделением КОГИЗа было продано более 10 000 экземпляров «Краткого курса истории ВКП(б)», 10 000 экземпляров биографии И.В. Сталина.

Калининградский комсомолец. 1948. 21 нояб.

Немногие клубы и библиотеки располагали квалифициро­ванными работниками. Иногда это были совсем случайные люди, которые часто менялись.

Недавно директором [Приморского дома культуры] был назначен т. Фамильский. Это уже четырнадцатый по счету. Надо было ожидать, что районные организации на этот раз подберут человека опытного, любящего свое дело. Но не тут-то было... Районный дом культуры снова несет убытки, здесь снова творятся безобразия. Новый директор назначил художественным руководителем некоего Стрижака, бывшего коменданта курортного управления. Стрижаку было предоставлено широкое поле деятельности. Он стал продавать незарегистрированные билеты, а затем, получив зарплату и прихватив из кассы порядочную сумму денег и дамский парик, скрылся в неизвестном направлении.

Калининградская правда. 1950. 6 янв.

Очень популярным было устройство всякого рода смот­ров и конкурсов: самодеятельности, на звание лучшего по отрасли, различных викторин.

Конкурсная комиссия подвела итоги конкурса на лучшую частушку, проведенного калининградским Домом народного творчества. За три месяца в адрес жюри поступило 995 частушек, в составлении которых приняли участие жители 15 районов и 5 городов нашей области. <...>

Комиссия решила первую премию присудить т. Слойкову, автору частушки:

Мы храним мечту большую:

Жизнь чудесную создать,

В нашу область молодую

В гости Сталина позвать.

Калининградская правда. 1950. 13 янв.

Газеты описывали жизнь порой излишне возвышенно, а сама жизнь текла своим чередом.

— В нашем поселке был клуб, он освещался керосиновыми лампами. Устраивали спектакли, но больше — концерты худо­жественной самодеятельности с песнями под балалайку, мандо­лину. Нам было весело и при керосиновых лампах. Ели «соло­му», но фасон держали. Клуб по вечерам был полон людьми. Один раз в неделю приезжала кинопередвижка, так это был праздник, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина, с 1946 года живущая в поселке Заливное Гурьевского района.

Кино по тем временам действительно было чрезвычайно популярно. Артистов знали в лицо, любили; каждый новый фильм становился событием.

— На территории воинской части по субботам показывали кинофильмы. На киносеансы приходили офицеры и члены их семей, там устраивались танцы под музыку. Аппарат работал от движка, и когда перезаряжали части, мы делились впечатле­ниями, обсуждали увиденное. Смотрели тогда в основном тро­фейные фильмы. Все это было коллективно, вместе, дружно. Настроение бодрое, существовала какая-то вера в лучшее, при­чем в близкое лучшее будущее. Помню знаменитый тогда фильм «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли, «Цирк» Александрова смотрели много раз с упоением. Были трофей­ные фильмы: «Сестра его дворецкого», «Девушка моей мечты», «Дитя Дуная», «Мост Ватерлоо», «Сети шпионажа», — обо всем этом рассказала Маргарита Серафимовна Золотарева.

Другая наша собеседница — Галина Павловна Романь — хорошо помнит, как в октябре 1946 года в Калининграде от­крылся первый кинотеатр «Победа»: «За билетами выстраива­лись большие очереди. Чтобы попасть в кинотеатр, надо было очень долго стоять. Играла музыка, работали буфеты. А внутри кинотеатра на потолке была роспись под звездное небо — зре­лище впечатляющее». Затем открылись кинотеатры «Заря», «Ро­дина», «Ленинград» и другие.

Киномеханики из кинотеатра «Родина» перепутали ленту фильма — после второй части пустили пятую, а после шестой возвратились к третьей части. Естественно, при такой системе демонстрации картины едва ли кто из зрителей сумел полностью восстановить сюжет.

Калининградская правда. 1950. 18 февр.

А Галине Родионовне Косенко-Головиной навсегда запомнилось открытие в октябре 1947 года областного драма­тического театра. Молодые актеры, в основном выпускники Московского государственного института театрального искус­ства, поставили свой первый спектакль по пьесе К. Симонова «Парень из нашего города». Вскоре из временного помещения театр перевели в здание на улице Бассейной (там потом разме­щалась телестудия). Не будет преувеличением сказать, что театр уже в то время пользовался огромной популярностью.

— На премьеру в первые дни попасть было невозможно. Нам было легче — билеты доставала знакомая. Бывало, на рабо­ту приду, а женщины у меня уже с порога спрашивают: «Ну, Нина, ты уже в театре была, рассказывай!». Помню, какие спек­такли шли: «Флаг Родины», «Вилла Эдит», «Иван да Марья», «Любовь Яровая», пьесы Островского. Актеров наших тоже очень любили и знали их всех по именам и в лицо: Крыман, Оболенскую, Каждана, Киру Головко, Диденко, Нестерова, мужа и жену Мальцевых, — вспоминает Нина Андреевна Маркова.

Существовала в Калининграде еще одна организация, на дея­тельности которой хотелось бы остановиться подробно. Это кон­цертно-эстрадное бюро, ставшее в конце 50-х годов областной филармонией. Бюро было организовано 28 ноября 1946 года и занималось массовой культурно-политической работой среди на­селения, организовывало концерты, лекции, выступления ансамб­лей и концертных бригад. В этом отношении бесценными для нас являются воспоминания Галины Родионовны Косенко-Го­ловиной, в то время члена концертной бригады КЭБа.

— Бюро располагалось напротив Дома офицеров. Директо­ром КЭБа был брат Мстислава Келдыша — Александр Всеволо­дович. Я выступала с фельетонами и песенками под свой ак­компанемент. В тот же день, как я пришла устраиваться, меня и задействовали. Включили в концертную бригаду. Бригада была немецкая. Лилипутка Эрна Кляйн, а также тоненькая Илона Граф танцевали под музыку. Аккордеонистка — Фреда Фридрихен. Они были очень бедно одеты, все гладили мой костюм, восхищались... Мы ездили по колхозам обычно таким соста­вом: лектор из обкома, кино, концерт. Иногда прямо на стан­ции давали выступление: только приехали — тут же достаем аккордеон. Приходилось выступать и на улицах, на фермах, в коровниках даже. Спали в правлениях: на полу соломы посте­лят. Однажды пришлось ночевать с поросятами! Тогда все вос­принималось зрителями восторженно, непосредственно. Чита­ла на улице политсатиру:

Надо было изображать «кукареку», и сбегались петухи. Три раза начинала... Иногда приходилось давать по восемь концер­тов в день. Были случаи, когда в клубах температура до минус восьми градусов. Окна выбиты. Но мы героически переносили трудности, ведь тогда была огромная тяга к культуре. Не было телевидения. Колхозники шли за пять-семь километров в снег, дождь, через грязь. Люди шли за пять-семь километров на кон­церт вместе с детьми, несли их на руках.

С осени 1946 года власти вплотную занялись созданием собственной областной газеты.

— Было решено выпускать пока газету на базе двух типогра­фий: набирать — в военной, а печатать — в гражданской, — вспоми­нала старейшая журналистка Александра Андреевна Соколова, приехавшая по командировке ЦК партии специально для участия в создании газеты. — В здании гражданского управления, на ниж­нем этаже, под редакцию отвели две смежные комнаты... В боль­шой комнате у скамьи — раздвинутый обеденный стол. На скамье резиденция отделов писем, промышленности, сельского хозяй­ства. С другой стороны стола — отделы пропаганды, информации, культуры и быта. В противоположном углу — стол ответственного секретаря. Вся служебная переписка хранилась в посудном шка­фу. В соседней комнате — редактор, там же — машинистка. Теле­фон один, на столе редактора. Транспорта у нас еще не было, рассыльных тоже. Выправит секретарь оригинал и гонит в набор любого, кто подвернется под руку. Маршрут был всеми хорошо усвоен: по улице Чайковского с поворотом на улицу Леонова. Зима в сорок шестом году установилась рано, снежная, холодная, и мы приспособились возить сверстанные полосы из одной ти­пографии в другую на санках. Укутывали их в одеяло, чтобы случайно не рассыпать, и покрепче привязывали. Одно ЧП все же случилось, как назло, в мое дежурство. Везем мы санки с немкой Ингрид. Навстречу два солдата. Спрашивают, что завернуто. Я объяснила. Один так сильно пнул санки, видимо, решил убедить­ся, угол полосы рассыпался. Пришлось возвращаться обратно. Первый номер верстался дважды. Готовились выпустить газету к 7 ноября на двух страницах, в основном с официальными матери­алами. И все же задержались со сдачей. Военные форсировали выпуск своей газеты, а наша делалась в последнюю очередь. Поло­сы были все же сверстаны, но печатать газету после праздника не имело смысла. Поэтому первый номер «Калининградской прав­ды» вышел 9 декабря 1946 года.

Конечно же, нельзя не сказать о Калининградском зоопар­ке — любимом месте отдыха и детей, и взрослых.

— Великолепен был зоопарк. Летом весь утопал в цветах. Сплош­ные розы. Густые деревья, повсюду росли плакучие ивы. Мы очень любили там гулять, — вспоминает Алевтина Васильевна Цело­вальникова. — Животных было мало. Помню, как усиленно спасали бегемота, который остался еще с довоенных времен. Гово­рили, что по личному распоряжению Сталина за ним был обеспе­чен большой уход. Видимо, потому, что во всей Европе это было единственное такое животное в зоопарке. Бегемот был очень ста­рый. Я видела возле его клетки кучу использованных ампул пени­циллина. Это было импортное дорогостоящее лекарство. Его не хватало для солдат, а бегемоту его кололи в больших количествах.

Бегемот. 18 лет. Рост большой. Кличка Ганс. Четыре раза ранен. И еще два раза саморанения. Тринадцать дней был без пищи и воды.

История лечения бегемота

Принял лечение к бегемоту 14 апреля 1945 г. Впервые оказал помощь водой. В последующем попытался дать ему молока. В следующий раз — молотой свеклы. Бегемот принялся кушать. Но через три дня отказался. Я поспешил дать бегемоту водки. Дал четыре литра. После чего бегемот стал сильно просить кушать <...> Прошло две недели. Бегемот кушает слабо. Я решил дать водки -4 литра. Бегемот стал кушать хорошо <...> Удалось спасти бегемота, не отходя от него, через 21 день. Через один месяц и 19 дней я добился полного здоровья и сейчас занимаюсь дрессировкой бегемота — катание верхом на бегемоте по парку.

Зоотехник Владимир Петрович Полонский

Научный архив КОИХМ

На досуге

Жизнь есть жизнь, и как бы ни был неустроен и тяжел быт переселенцев, люди находили время для отдыха. К тому же среди приехавших было много молодежи, которая стремилась к общению. На первом месте по популярности были, конечно, танцы. Они и запомнились Алексею Васильевичу Трамбовицкому.

— На улице Барнаульской находился немецкий клуб, его директором был Петр Васильевич Маликов, бывший военный моряк. В этом клубе танцевали и русские, и немцы. Была танц­площадка в зоопарке, возле вольера слонов. Летом сорок шес­того года восстановили Дом офицеров на нынешней улице Кирова, но туда на танцы ходили только русские. Еще была танцплощадка около больницы Калинина, на улице Александ­ра Невского, там тоже танцевали и русские, и немцы.

Танцы устраивались в парке, позднее получившем имя Гагарина, в спортзале нынешней школы № 3, около швейной фабрики, прямо на углу улиц Печатной и Павлика Морозова. Танцевали обычно под радиолу, гармонь или духовой ор­кестр. Девушки на танцы приносили туфельки, принаряжа­лись. В моде были танго, вальс, фокстрот, молдаванка, венгер­ка, кадриль.

Еще раз об афишах и рекламах

Рекламы зачастую пишутся до безобразия неграмотно. Например, в афишах клуба ЦБК Сталинградского района встречается столько грамматических ошибок, что их замечают даже учащиеся самых младших классов. Три дня менялась афиша этого клуба. И во всех трех афишах слово «радиола» написано по-разному. В первой афише было написано: «Танцы под радиоло», во второй — «Играет радиол» и, наконец, в третьей — «под родиолу».

Калининградская правда. 1950. 17 янв.

Несколько иначе обстояли дела на селе. В городе хоть и небогат выбор мест развлечений, но все-таки он существо­вал. На селе выбирать не приходилось, на все про все был местный клуб, а поначалу и он не везде имелся. Но это не мешало молодежи на селе веселиться так же искренне, как и в городе.

«Сами себя веселили. Собирались вместе, пели, плясали. Особенно в колхозах. Я к родителям часто ездила, так вот у них почти каждый вечер «пятачки» собирались. Русские час­тушки, прибаутки, пляски», — вспоминает Анна Ивановна Ры­жова. «Из близлежащих поселков все ходили к нам на «пята­чок». Там каштан стоял такой развесистый, где сейчас магазин. Тут было чисто, лавочки были сделаны. Каждый вечер, как с работы придут, там собирались. Девчат было много и ребят. Все по вербовке приехали с родителями из Горьковской и Московской областей. На гармошке играли, пели, плясали. Народу полно каждый день. Весело было!» — рассказывает Тать­яна Николаевна Козина, которая в 1948 году работала в по­селке Цветники.

На таких «пятачках», на посиделках завязывались знаком­ства, возникали романы, которые в дальнейшем заканчивались вполне обычно — свадьбой. Здесь интересно проследить тенден­цию смешения традиций.

— В первые годы справлять свадьбы по белорусскому обря­ду старались и здесь. Да и костромичи справляли по-нашему. И танцы они стали белорусские танцевать: краковяк, польку, кад­риль, месяц, коробочку, белорусский вальс, лявониху. Сначала мы и костромские отдельно в клуб ходили, раза три. Потом соединились и стали вместе ходить, — делится своими воспоми­наниями Екатерина Афанасьевна Букштан, белоруска, из де­ревни Поречье Правдинского района.

Думается, что смешение традиций на бытовом уровне было неизбежно. Это подтверждает Агния Павловна Бусель:

— Старались делать смешанные села. Например, селили кос­тромичей с белорусами. Было очень мало колхозов, где бы проживала только одна национальность. Отношения были нор­мальные. Понятия не имели, что такое межнациональные кон­фликты. Мама моя, например, не любила белорусов. Так ее, видимо, Бог за это и наказал: сестра вышла замуж за белоруса. Брат женился на белоруске. У меня муж белорус. У племянни­ков браки с белорусами. Так вся родня перемешалась.

О том же самом говорит калининградец Александр Серге­евич Штучный:

— Население города и области было на редкость интернаци­ональным: здесь, вероятно, были представлены все народы и все области нашей страны. Когда люди знакомились или про­сто заговаривали в трамвае, магазине, то первый вопрос был: «Вы откуда?» — а если уезжали, то всегда говорили: «Еду в Рос­сию». Когда получали письмо (независимо — с Украины ли, из Грузии или Сибири), говорили: «Из России», — то есть весь Советский Союз был Россией, а мы здесь — как бы вне ее. Жили очень дружно.

Жизнь переселенцев входила в нормальное русло. Все боль­шее значение стали иметь места отдыха. Интересно послушать, что говорят старожилы по поводу Балтийского моря и отдыха на великолепных морских пляжах.

— Мы не имели понятия, что где-то есть такие курорты, как Светлогорск и Зеленоградск. Мы были озабочены только рабо­той, огородом и домом. Поэтому у нас не было времени на поездку к морю. Да и ехать было не на что. «По тем временам поездка к морю была у нас роскошью», —говорит Зоя Иванов­на Годяева.

Ее дополняет Анна Андреевна Копылова:

— Теоретически мы знали, что живем около прекрасного моря, но практически добраться до него было невозможно, так как дороги были разбиты. Пассажирские поезда на Светло­горск и Зеленоградск еще не ходили. Однажды мы, комсомоль­цы, попросили у директора завода машину для поездки к морю, и он нам ее дал. С песнями ехали, весело. Вся дорога до Свет­логорска была сильно повреждена. После калининградских руин нас поразило, что Светлогорск не разрушен, все немецкие дома сохранились. Какая красота! Какой воздух! Дома были необык­новенные, к ним вели дорожки, их окружали палисадники. Мы любовались каждым домом. Пляж имел ширину около ста метров, песок желтенький такой, скрипит под ногами, ни од­ного камушка. А сейчас вообще почти никакого пляжа нет; по сравнению с тем, что было, — это не пляж. Вскоре городские власти для того, чтобы калининградцы могли съездить к морю, стали выделять оборудованные скамейками в кузовах грузовые машины. Они отправлялись с площади Трех Маршалов. В га­зетах было напечатано расписание их движения. По утрам людей в течение двух часов отвозили к морю, а вечером в течение двух часов забирали обратно. Поездки были платные. Здесь же, на площади, продавались билеты.

Народное образование

До сих пор у нас речь шла в основном о взрослом населе­нии области. А дети? Чем они занимались, как и где учились, как отдыхали?

Итак, вначале о лете, каникулах.

— Я ездила в Светлогорск, — рассказывает Нинель Алексеев­на Канайлова. — Здесь был пионерлагерь работников госуч­реждений имени Гайдара. Сначала ездила на все три смены, потому что там хоть кормили, да и дома болтаться незачем было. А потом, когда подросла, я туда ездила уже как комсо­мольский работник. Мы сами организовывали ребятню. Лет до пятнадцати я туда ездила. Там было очень интересно. Без конца проходили костры, концерты, литературные вечера. Наш лагерь занимал огромную площадь: от станции Светлогорск-1 и до спуска к озеру. У нас было много отрядов, видимо, больше десяти. Дома — немецкие, деревянные, легкие, краси­вые. Как только мы приезжали, начиналась подготовка к от­крытию лагеря. Это был большой костер и большой концерт. Родители приезжали. И все было подчинено этому: стихи, песни, хоры. Все заняты с утра до вечера безумно. Это был первый этап. Потом чуть-чуть время проходило, и начиналась подготовка к закрытию лагеря. То же самое: концерты, линей­ка и костер. И опять целые дни все это разучивалось, репети­ровалось, спевки и все такое. А в промежутке — библиотека, литературные вечера, спортивные соревнования, так что дети без дела не скучали.

Теплые воспоминания о своем послевоенном детстве со­хранила Маргарита Серафимовна Золотарева:

— Зимой самой большой радостью было получить пригласи­тельный билет на елку в Дом пионеров. Этой чести удостаива­лись только отличники. Дом пионеров находился в том зда­нии, где сейчас 10-я вечерняя школа, на улице Чайковского. Там работали люди, очень любившие свое дело, преданные ему. Все, что тогда проводилось для нас в Доме пионеров, нам казалось удивительно интересным и радостным. Здесь работали кружки — я один год посещала кружок бальных танцев.

Игрушек после войны не было и в помине — стране не до игрушек, и невольно задаешься вопросом: а с чем же играла детвора?

— Куклы шили сами из тряпок и опилок, — вспоминает Екатерина Александровна Клевитова из поселка Саранское. — Часто играли в школу: сооружали парты из кирпича, собира­ли девочек. Я была за учительницу. Наверное, поэтому и стала ею на всю жизнь.

А настоящей школе не хватало помещений, учителей, учеб­ников. В сельской местности преобладали два типа школ: на­чальные и семилетние. Начальные школы открывались почти во всех населенных пунктах, а семилетки — преимущественно на центральных усадьбах, куда с окрестных сел привозили школьников. «После четвертого класса ходили в школу в Мо­зырь. Это за четыре с половиной километра. Пешком ходили. В первом классе ходила в школу босиком, а как мороз ударит — на печке сидела» (Софья Дмитриевна Гущина, которая в то время жила в поселке Желудево Правдинского района).

Самую первую школу открыли в областном центре 17 сентября 1945 года (сейчас гимназия №1). «Школа была хоро­шо оборудована. От немцев остались лаборатории — химичес­кая и физическая. Здесь было какое-то немецкое училище. При школе имелся интернат, ведь это пока была единственная школа на всю область, и детей свозили сюда отовсюду. В школе было очень чисто: старались технички-немки. Среди детей проблема с дисциплиной практически не возникала. Все это сыновья полков, переростки. Потом школа стала эли­тарной. Сложился сильный педколлектив», — вспоминает Ан­тонина Васильевна Мотора.

Интересны воспоминания Владимира Георгиевича Моро­зова, который в 1946 году стал работать учителем географии в школе №3 Балтийского района:

— Первого сентября в эту школу пришло примерно пять­сот детей. Это были изнуренные детишки, которые много испытали за годы войны. Многие из них были на оккупиро­ванной территории, некоторые — в партизанских отрядах. Поэтому лица у всех были суровые. Одеты в рубашонки и штанишки, перешитые из отцовских военных гимнастерок, в пиджачишки, переделанные из армейских шинелей. Зимой сорок седьмого года морозы доходили до тридцати-тридцати пяти градусов. В школе не было топлива. Вышло из строя паровое отопление, полопались батареи во всех классах. Вы­ручил морской торговый порт. Оттуда привозили железные бочки, прорубали в них дверки, делали выход в окно для дымоходов и топили их. На переменах ребятишки бегали по улицам, огородам, собирали поленья, бурьян, ветки, затапли­вали печки. Вокруг печки дети на коленях выполняли пись­менные работы по русскому языку, по алгебре. Я ставил парту на парту, развешивал географическую карту, и по этой карте дети учились географии... Несмотря на такие условия учебы, прогулов без уважительных причин не было. Дети на уроках дрожали от холода, но продолжали заниматься.

Школ в городе не хватало. И не только в Калининграде, но в целом по области. Вот что рассказывает Манефа Степановна Шевченко:

— В гороно мне предложили принять школу №17, которая находилась в Южном поселке. Я пришла, а от школы остались одни развалины. Что делать? Пошла опять в гороно, так и так, говорю, что же вы мне предлагаете брать школу, а здания нет. Тогда мне предложили выбрать любое здание, которое больше подходит под школу. Я пошла, выбрала. Там жили немцы. Я им сказала, что здесь будет школа и что им нужно переселиться в другое место. Они категорически отказались. Я сказала, что им предоставят хорошее общежитие, что там будет лучше. В общем, пришли к немцам из домоуправления и сказали высе­литься в течение двадцати четырех часов.

В новой области никакой учебной базы не существовало, да и быть ее не могло. Так что же было? «Картинки были. Парты. Классные доски сами делали: сколачивали из обычных досок, сбивали рамку и красили черной краской. На год хвата­ло. Потом перекрашивали, конечно. Тетради распределяло рай­оне по школам. Учителя выкупали, а потом продавали учени­кам. И книги тоже», — рассказывает Зинаида Иосифовна Опенько. «Учебники привозили по разнарядке в Приморск. Так мы сапоги резиновые оденем, вот так и идем. Тянем сумки. И тетради носили, и учебники для учеников на своем горбе. Ник­то нас никогда не встретит, ни лошадь колхоз не даст, никакой помощи. Потом учебники у нас ученики выкупали», — добавля­ет бывшая учительница Татьяна Николаевна Козина.

Лариса Петровна Амелина рассказывает про школу 46-го года в поселке Майское Гусевского района:

— Тетрадок не хватало. Писали перьями за две копейки, железными. Чернила замерзали. Школа не топилась — угля не было. Мы чернильницы за пазухой держали, а пока ручку до тетради донесешь, чернила снова замерзали. Тогда нашу школу распустили на каникулы, на две недели, пока уголь не привезут. Зато потом, после Нового года, у всех были каникулы, а мы учились... Карты были только в школе, а учебники мы с собой привезли. Мы же в Орловской области еще начинали учиться. Приходился один учебник на десять человек.

Помимо общеобразовательных школ в области начала скла­дываться система профессионального и специального образо­вания. Одними из первых ремесленных училищ стали училища № 4 при ЦБК-2 и № 1 при 820-м заводе. О последнем вспоми­нает Афроим Ехилеевич Вайкус, который поступил туда на работу мастером:

— В конце сорок шестого года в училище завезли четырес­та сирот из Белоруссии. Их кормили, обували, одевали, обуча­ли специальностям слесаря, токаря, сварщика, судосборщика — всем тем специальностям, которые требовались в судостро­ении. Директором училища был Александр Штокмейстер, уча­стник войны.

Директор завода № 820 тов. Ведерников предоставил под общежитие для временного размещения ремесленного у[чилища] №1 и ФЗО-1 неприспособленное и необорудованное помещение бывшего цеха, в котором центральная отопительная система не исправлена, водопровод и канализация не работают <...> Питание учащихся плохое, в столовой грязно и холодно. На 600 человек учащихся имеется всего 50 тарелок и 30 табуреток; ножей, вилок, стаканов нет <...> Учащиеся, как правило, из-за отсутствия воды не умываются и спят в верхней одежде, так как температура в общежитии не превышает 6-8градусов <...>

Директор ЦБК-2 тов. Абабков предоставил под общежитие учащихся ремесленного училища № 4 также необорудованное и неотремонтированное помещение, топливом не обеспечил. Здание и жесткий инвентарь для классов не предоставил, помещений под мастерские, оборудование и инструмент не выделил, в силу чего учащиеся ремесленного училища № 4 не учатся и не работают. Питание учащихся организовано в помещении бывшей конюшни, расположенной за 3 километра от общежития, что вынуждает учащихся ежедневно проходить по 18 километров.

Из приказа управления по гражданским делам Калининградской области от 17 марта 1947 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д. 27. Л. 1

Среднее специальное образование поначалу предоставля­ли в области два техникума: целлюлозно-бумажный и ком­мунально-строительный. В конце 40-х годов в Калининграде существовал один вуз — педагогический институт. О нем рассказал один из его бывших руководителей Яков Лукич Пичкуренко:

— Институт был создан на базе бывшей немецкой школы в переулке Чернышевского в августе 1948 года. Я тут же собрал все свои довоенные документы. Меня приняли в институт заве­дующим кафедрой истории (тогда не было, естественно, раз­личных кафедр по истории). В институте недостатка в кадрах не ощущалось. Сразу Москва, Ленинград прислали специалис­тов на работу. Им давали подъемные, предоставляли квартиру. С литературой тоже помогали Москва и Ленинград. Для начала все учебники, пособия были. А затем все, что выходило в стра­не, передавали нам. Не случайно университетская библиотека считается сегодня одной из лучших. Пединститут дал очень много хороших кадров. Тогда отношение к учебе было иным. Первый и второй выпуски (это 1952, 1953 годы) — люди воен­ного поколения — учились старательно, никого не надо было понукать.

Свобода совести по-калининградски

На вопрос, как удовлетворялись религиозные потребности переселенцев, почти все наши собеседники отвечали одинако­во: «Церкви не было вообще. Богу вроде никто не молился. При Сталине не молились» (Анатолий Григорьевич Ярцев). «Я — верующая, но службы нигде не велось» (Матрена Федотов­на Букреева). «Церкви не было. Да я тогда вопросами рели­гии и не задавалась: молодая была» (Екатерина Михайловна Ковалева).

И все-таки в некоторых интервью упоминаются какие-то молельные дома. Виктор Саввич Бутко рассказывает, что сам он будучи нормальным советским школьником вопросами религии не интересовался: «Однако мать часто посещала в Ка­лининграде какой-то молельный дом. Но делала это очень скрыт­но и стеснялась этого».

Ему вторят некоторые старожилы области: «Был молель­ный дом для православных на Аллее Смелых, там был иконо­стас. Были и другие дома. Где-то на улице Горького собира­лись сектанты» (Анна Денисовна Альховик). «Старушки ходили по воскресеньям молиться на улицу Каменную в час­тный дом. Там был русский священник» (Мария Дмитриевна Машкина).

Иногда в рассказах встречались упоминания о последовате­лях других христианских церквей — «сектанатах», по тогдашней терминологии. «В начале пятидесятых годов на Большой Ок­ружной в районе Северной Горы был молельный дом пятиде­сятников» (Павел Иванович Синицын).

Выявить путем выезда в Черняховский, Славский и Озерский районы состояние сектантской деятельности, их формы и методы пропаганды и вербовки новых последователей, принять меры к прекращению незаконной их деятельности.

Из плана работы областного уполномоченного по делам религиозных культов на февраль — март 1948 года

ГАКО. Ф. 246. Оп. 2. Д. 15. Л. 1

В первые послевоенные годы на законных основаниях дей­ствовали некоторые немецкие кирхи. Вспоминает Евдокия Ивановна Михайлова:

— Немецкое население посещало храмы, которые остались целыми. У кинотеатра «Родина» костел функционировал, пока немцы не уехали. Там был орган. Русских не выгоняли, если они не хулиганили. Потом церковь приспособили под спортив­ный зал, а сейчас там открыт православный храм.

Анатолий Яковлевич Мудров зашел как-то, году в 47-м, в немецкую кирху: «А там старушки: и наши, и немки — молятся вместе. Во, где — интернационал! Мир, и нет никакой вражды меж собой!».

При достаточно равнодушном отношении к религии боль­шинство переселенцев почитало церковные праздники. Быв­ший рыбак Николай Владимирович Турцов вспоминает:

— В поселке Морское ни церкви, ни священника не было. Но религиозные праздники отмечали. Даже в залив не выходили рыбачить. Председатель нашего рыболовецкого колхоза Яковлев кричит, бывало: «Нет, сегодня не пойдем. Сегодня праздник».

Про Бога вспоминали и в печальную минуту. Рассказывает Александр Николаевич Пушкарев из Славска:

— Одна бабка перед смертью завещала, чтобы ее похорони­ли по христианскому обычаю с попом. Это было в 1951 году. Приехал поп из Литвы. Провел как положено службу в доме, а потом должен был вести людей к кладбищу. Народу на похо­роны собралось очень много. Еще бы — похороны с попом! Но председатель райисполкома запретил шествие. Народ начал возмущаться. Но поп сказал, что таково решение властей и он должен подчиниться. А толпа возмущается. Тогда он сказал, что сейчас надо разойтись, а он напишет письмо в Москву. Где-то через месяц председателя райисполкома сняли.

«А не хотели вы, например, открыть православную церковь в кирхе?» — спрашивали мы иногда первых переселенцев. «Про то тогда не очень-то и говорили, — был ответ Антонины Влади­мировны Тимохиной, похожий на многие другие. — А в кирхе нашего поселка Рыбачий уже была сетевязалка, так что про это и не вспоминали».

Между тем это было не совсем так. В Калининградском областном архиве сохранилось большое количество прошений со стороны переселенцев об открытии православных храмов. Письма шли во все инстанции, в том числе Сталину и патри­арху, который обещал помочь. Обосновывая свои просьбы, верующие писали, что ближайшая православная церковь нахо­дится далеко — в Вильнюсе, что «люди скучают», указывали на опасность распространения сектантства и католичества, упира­ли на необходимость патриотического воспитания с помощью русской церкви. Заявления на открытие храмов поступали из Калининграда, Черняховска, Зеленоградска, Гвардейска, Озерс­ка, некоторых колхозов и совхозов. Под заявлением жителей трех колхозов Гвардейского района — «Завет Ильича», имени

Жукова, имени Молотова — стоят подписи 316 человек. Как же реагировали власти на эти многочисленные просьбы? Вот одна типичная история.

Двадцать жителей Зеленоградска (в официальных докумен­тах они будут именоваться «двадцаткой») направили в Москву ходатайство об открытии православного храма в их городе. Пройдя по различным инстанциям, письмо «спустилось» вниз и в конце концов было направлено в райисполком «для прове­дения работы с заявителями». Через короткое время районные руководители уже отчитывались перед областным начальством о результатах «работы».

Исх. №459/12. 1 декабря 1948 г.,

г. Зеленоградск

Не подлежит оглашению

Заместителю председателя исполкома Калининградского областного Совета депутатов трудящихся товарищу Шевердалкину

Исполком Приморского районного Совета депутатов трудящихся возвращает ходатайство и список группы верующих, направленные в совет по делам русской православной церкви при Совете Министров СССР об открытии храма в городе Зеленоградске, присланные нам для проверки.

Вместе с этим направляем Вам ВОСЕМЬ заявлений граждан, значащихся в списке верующих, об отказе участия их в «двадцатке» по организации храма.

Председатель исполкома райсовета Лобода

Секретарь исполкома райсовета Щеголев

ГАКО. Ф. 246. Оп. 2. Д. 18. Л. 27

К сожалению, из письма не ясно, какими методами про­водилась «проверка» и почему не удалось «разъяснить» ненуж­ность организации храма остальным двенадцати верующим? Что же касается заявлений отказников, то они говорят сами за себя (фамилии заявителей мы решили изменить).

Председателю исполкома Приморского райсовета от Коминской Татьяны Андреевны

Заявление

Мною в июне м-це подписан список об открытии в г. Зеленоградске церкви. Прошу исключить меня из указанного списка, так как данный список мною подписан не по причине моего желания иметь церковь и что я верю в бога, а подписала я его только из-за того, чтобы отвязаться от гр. Орешникова, который надоел мне с приставаниями подписать ему список и даче денег ему. Прошу меня из списка исключить, тем более что в бога я никогда не верила и не верю.

1 /XII. 48 г.

Коминская

ГАКО. Ф. 246. Оп. 2. Д. 18. Л. 36

Председателю

Приморского райисполкома от Сиротской Марии Архиповны

Заявление

Прошу Вас исключить мою фамилию из списков на открытие церкви в Приморском районе. В список была включена благодаря внушению этого церковного представителя. Я уже старая и молиться могу дома. И вообще я молюсь постольку-поскольку. Такие мои годы. И церковь мне не нужна.

Сиротская

ГАКО. Ф. 246. Оп. 2. Д. 18. Л. 37

К сказанному остается добавить, что первая церковь в обла­сти открылась почти сорок лет спустя...

Глава 11. НЕМЦЫ

Сколько немцев оставалось в Кёнигсберге?

По мере приближения Красной армии к границам Третьего рейха население Восточной Пруссии чувствовало все большую неуверенность, временами переходящую в настоящую панику.

...массы немцев-беженцев в Восточной Пруссии осаждают вокзалы, пытаясь выехать во внутренние районы Германии. Железные и шоссейные дороги забиты беженцами, число которых возрастает, несмотря на приказ германских властей, запрещающий эвакуироваться без специального разрешения <...>

Население Восточной Пруссии начало осаждать банки и сберкассы, часть которых закрылась. Лодкам запрещено плавать по Балтийскому морю. С двигателей моторных лодок, мотоциклов и машин сняты важнейшие части. В запретной зоне удалены все дорожные указатели.

Известия. 1944. 20 июля

Когда в октябре 1944 года советские войска вступили на территорию Восточной Пруссии, а затем развернули массиро­ванное наступление, эвакуация местного населения превратилась в беспорядочное бегство. Пробираться приходилось прямо по районам военных действий, мало кто представлял, где проходит линия фронта. Гражданское население перемешалось с отступа­ющими частями германской армии и несло большие потери.

По свидетельству участника Восточно-Прусской операции Николая Исааковича Пашковского, во время нашего на­ступления «3-я Воздушная армия сбрасывала листовки для нем­цев с предупреждением, что будут бомбить, чтобы гражданское население шло на запад, на Земландский полуостров. Там ско­пилось порядочное число немцев». Однако и это укрытие ока­залось весьма ненадежным.

Всюду, на десятки километров, во всех направлениях Земландского полуострова простиралось побоище. Нагромождение бесчисленной немецкой техники: танки, самолеты, автомашины, самоходки — сожженные и разбитые, целые и изуродованные — завалили дороги, заграждали опушки лесов. Мертво чернели развороченные укрепления и доты, закопченные дымом. Немецкая кровь, железо и бетон были смешаны с немецкой землей.

Правда. 1945. 13 апр.

Надежда Алексеевна Агафонова в звании старшего лей­тенанта медицинской службы принимала участие в штурме Кёнигсберга. Она так вспоминает о тех днях:

— Большое впечатление произвело массовое бегство горо­жан Кёнигсберга в первые дни апреля сорок пятого года, нака­нуне штурма крепости, когда советское командование гуманно предоставило возможность мирным жителям покинуть ее. Люди, уже достаточно оголодавшие в городе, не имеющие никаких запасов с собой, потоками шли туда, где их никто не ждал. Окружали советские кухни, и женщины молча подталкивали своих детей, чтобы они попросили хлеба. Как правило, мы не отказывали, когда была возможность, жалели. Хотя и были примеры жестокого обращения с немцами — грабежи, часто — изнасилования. Иной раз в общем потоке голодных людей попадались повозки, груженные всяким добром, — то возвра­щались на родину советские люди, бывшие во время оккупа­ции угнанными немцами. В общем, война — большая траге­дия, и страшно, когда страдают невинные люди.

Для многих тысяч жителей Восточной Пруссии трагически закончились попытки эвакуироваться зимой и весной 1945 года морским путем: под бомбовыми ударами авиации союзников корабли шли на дно, под напором огромных масс народа ломался хрупкий лед на заливах, наспех сколоченные плоты не выдерживали схватки с морской стихией.

На берегу залива Фриш Гаф открывалась страшная картина разгрома. По бурным волнам плыли немцы на плотах, на бочках, на резиновых подушках и камерах от автомобилей. Плыли, барахтались, тонули в воде полки, канцелярии, тылы, резервы. Фриш Гаф словно пожирал их.

Правда. 1945. 15 апр.

Сколько же немцев из числа мирных жителей уцелело и оставалось в Кёнигсберге и соседних районах в момент окон­чания военных действий, кем были эти люди?

— Немцев, когда мы приехали, было еще много, но в основ­ном женщины, дети да старики, — говорит Нина Моисеевна Ва­вилова. Примерно так же отвечали и другие наши собеседники.

Справка

По сведениям отдела регистрации и использования населения, зарегистрировалось [немецкого] населения в количестве 23 247 человек на 26.04.45 г.

Кроме того, имеется примерно незарегистрированного на­селения на проверках контрразведки «СМЕРШ» и пр., а также немецких граждан, проживающих в своих домах в районах г. Кёнигсберга, около 40 тысяч.

Помимо этого население прибывает из освобожденных районов Восточной Пруссии (Пиллау).

Начальник отдела майор Кормилицин

26.4.45 г.

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1.Д. 7. Л. 2

Около половины оставшегося немецкого населения ока­залось в Кёнигсберге; остальные очень неравномерно рас­пределялись по районам: от одной до двух тысяч в Шталлупененском (Нестеровском) и Даркеменском (Озерском) рай­онах, до двадцати тысяч в Земландском (Зеленоградском) районе.

Из справки о наличии местного населения в районах Вос­точной Пруссии, отошедших к СССР (без Мемельского края), по состоянию на 1 сентября 1945 г.

Территория	Всего зареги- стрировано	Из них мужчин	Из них женщин	В том числе детей до 17 лет
Вся область	129 614	48 946	80 668	44 511
В том числе в Кёнигсберге	68 014	20 749	47 265	16 637

Было ли сопротивление?

Прибывшие в Восточную Пруссию переселенцы с любо­пытством и страхом ждали встречи с немцами. Особенно вели­ко было напряжение в первые дни.

Дело доходило до курьезов. О таком случае рассказал жи­тель Славска Александр Николаевич Пушкарев:

— Сначала, как приехали, боялись, не знали, что и как. У нас случай был в шестом совхозе. Муж и жена пересели­лись, дали им дом. Тоже без дверей. Они проем завесили одеялом. Ночью слышат: вроде кто-то ходит вокруг дома. Жена вышла посмотреть. Никого. Она вокруг дома обо­шла. Никого не видно. А муж ждет, а ее все нет и нет. Он тогда взял топор и стал у двери. Тут кто-то одеяло отодви­гает и в дом входит. Он и стукнул топором, а это его жена была. Но он, правда, не попал по голове, больше по плечу. Она жива осталась. Ну а потом, конечно, немцев перестали бояться.

Великий Сталин учит нас не кичиться успехами, не зазнаваться, высоко держать революционную бдительность и воинскую дисциплину. Эти указания вождя особенно относятся к нам, работникам военной комендатуры города, бывшего колыбелью реакционного пруссачества. Враг — подл и коварен. Разгромленные на поле брани гитлеровцы уходят в подполье и насаждают всякие шпионские, террористические и диверсионные группы для подрывной работы. Своевременно разоблачить и обезвредить эти группы можно только тогда, когда каждый боец и офицер военной комендатуры будет бдителен и дисциплинирован, будет с честью и достоинством выполнять возложенные на него задачи.

Из приказа военного коменданта Кёнигсберга от 1 мая 1945 года

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1.Д.2. Л. 3

На вопрос о случаях сопротивления оставшихся немцев большинство переселенцев отвечало отрицательно. Хотя мно­гие тут же вспоминали ходившие в ту пору слухи об отравите­лях и убийцах, всех их называли «эсэсовцами». Одни им вери­ли и опасались встреч с немцами; другие же считали слухи досужей выдумкой, подчеркивая дисциплинированность нем­цев, их уважение ко всякой власти, в том числе и к власти победителя.

По ст[атье] 58-10 ч. 1 УК осуждены два немца. Контрреволюционная агитация их заключалась в том, что они среди немецкого населения распространяли слух о скорой войне России с Америкой и Англией, предсказывали поражение России, что это поражение будет в пользу немцам, и поэтому рекомендовали уклоняться от работ в военных совхозах, где они работали.

Из справки о работе областного суда за август — декабрь 1946 года

ГАКО. Ф. 361. Оп. 6.Д. 1. Л. 11

Из бесед с переселенцами мы вполне определенно заключи­ли, что организованного, массового сопротивления советским властям со стороны местного населения не было. Это не ис­ключало, однако, отдельных случаев неповиновения, вредитель­ства и даже преступных действий. Об этом несколько расска­зов, которые показались нам наиболее достоверными (все рас­сказчики являлись непосредственными участниками описывае­мых событий).

Антонина Ивановна Резанова, тогда девятнадцатилетняя девушка, приехала в область в сентябре 1946 года вместе с матерью и двумя братьями. Ее первая встреча с немцами чуть было не закончилась трагически:

— Со станции переселенцев стали развозить на машинах. Нас определили в колхоз «Новая жизнь» — это примерно на полпути от Жилино до Канаша. Там не поселок даже был, а хутора. Иногда по нескольку домов рядом стояли. Определили нас в один дом, до сих пор помню его номер — четырнадца­тый. Дом был целый, в нем даже мебель сохранилась и утварь кое-какая, вокруг прекрасный сад с яблонями. Но мне там не понравилось, прямо душа заболела. Говорю братьям: «Не оста­нусь здесь — и все!». Заупрямилась. Ладно, вещи оставили, по­шли в другой дом — он мне приглянулся, когда мы приехали. Там и переночевали. На утро нашли тачки и стали свои вещи перевозить. Когда возили, я на какое-то время осталась одна в этом 14-м доме. Ходила, рассматривала все кругом. Странно показалось: везде был рассыпан какой-то зеленый порошок. Зашла на кухню, вдруг слышу шаги. Обернулась, вижу старика-немца: осанистый такой, чистый, аккуратный. Я показываю ему на зелень и говорю, что, мол, это отрава. Он: «Найн, найн, фройлен. — Кляйн», — нет, нет, значит, это дети набросали. Из объяснений старика я поняла, что это его дом и он хочет что-то здесь взять — оказалось, жернова. За ними он полез на сено­вал. Я пошла в дом и вдруг слышу выстрел — пуля рядом со мной прожужжала. Оглянулась почти без чувств — за спиной этот немец с наганом в руках. В этот момент подошли брат Коля и Алексей Шаврин — он с нами приехал. Сильно они его били, ногами пинали — у того кровь из ушей хлынула. За ногу его в сад выволокли и там бросили. Когда через какое-то время мы вернулись, немца уже не было. А в эту же ночь он обложил хворостом свой дом, сарай, пристройки и поджег (это было в ночь с третьего на четвертое сентября). И сам сгорел. Так его силуэт и отпечатался на головешках — сами это видели.

Этот случай не озлобил Антонину Ивановну, через какое-то время наладились отношения с немецкими соседями, а потом даже появился жених-немец, с которым она познакомилась на танцах. Его имя было Иорган, но она его до сих пор называет просто Иваном: «Когда немцев стали выселять, Иван забежал ко мне, сказал, что будет добиваться в Кёнигсберге русского подданства. Как их увезли в Калининград, так он и пропал. И куда он делся, я не знаю».

По рассказам переселенцев, немцы занимались вредитель­ством в сельском хозяйстве: здесь и поджоги сена, и отравле­ние скота, и порча сельхозмашин. Почти все вредители в рас­сказах переселенцев выступают в образе злых, скрытных и вы­сокомерных стариков. Но вот что любопытно: такие преступ­ления почти никогда не раскрывались. Да и были ли они? Во всяком случае коллегия областного суда осуждала немцев по­чти исключительно по «агитационной» статье. За второе полу­годие 1947 года, например, областной суд рассмотрел дела в отношении 78 немцев, из них 54 человека были осуждены.

К[онтр]р[еволюционная] агитация среди немецкого населения проводилась в различных формах — устно и письменно, но преобладающей формой антисоветской агитации являлось распространение песен-прокламаций и стихов, которые сочинялись отдельными участниками антисоветских групп, затем размножались от руки и распространялись среди немецкого населения <...>

Обвинялись они [участники группы Элеоноры Везнер в количестве 9 человек] в том, что распевали песню антисоветского содержания под названием «Бригадная», в этой песне высмеивался бригадир рабочей бригады, немец.

Из справки председателя облсуда о судебной практике по делам о контрреволюционных преступлениях за второе полугодие 1947 года

ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 21 -22

Чаще всего пассивное сопротивление выражалось в отказе работать или сотрудничать с советскими властями, сообщать нужные сведения о городских и производственных объектах. Екатерина Петровна Кожевникова рассказала о дружбе с одной местной немкой:

— Она шила на всех. И чтобы взяла что-нибудь за работу — ничего не брала. «Ведь вы, — говорит, — столько настрадались, что я не сочту за труд сделать для вас что-нибудь бесплатно». А муж у нее был эсэсовец. Он при немцах обслуживал подзем­ные коммуникации в Приморске, то есть водопровод, канали­зацию. Он знал все планы. Ничего не сказал! Вот настолько был вредным. Все ходил, улыбался, вежливый такой. Вот выпа­ло из памяти, как его звали. И сколько его не приглашали в управление — надо же ведь было коммуникации подземные восстанавливать — ничего-ничего не сказал.

В некоторых историях порой трудно понять, что стало причиной преступления: слепая ненависть к врагу или отчая­ние человека, оказавшегося в невыносимых условиях. Такую историю нам рассказал Николай Васильевич Сорокин, в те годы работавший учителем в городе Гвардейске:

— У нас в школе, на подсобном хозяйстве, сторожем был немец по фамилии Найман. В то время было очень голодно, и вот стали замечать, что с огорода много чего пропадает. Вызы­вает Наймана директор, а директором у нас была товарищ Венедиктова. Говорит, что уволит. Найман оправдывается, что он тут ни при чем, огород просто ограбили. Огород грабили подряд три раза. И директор школы сторожа уволила. А что значит по тем временам лишиться работы — это лишиться продовольственных карточек. Найман, хотя его жена работала техничкой в школе и получала продовольствие по карточкам, принципиально отказывался есть эти продукты. От голода он стал пухнуть, совсем обессилел. И решил он отомстить. Нашел немецкий штык. В один из дней занятий в школе не было. Директор жила на первом этаже школы, он постучал к ней в дверь — ее дома не оказалось. Тогда он стал ожидать ее за дверью. Вскоре она пришла, увидела, что он стоит, и говорит ему: «Заходи, Найман, заходи». Повернулась лицом к двери, чтобы ее открыть, а он ударил ее штыком по голове. Но силе­нок не хватило, удар был слабый. Она повернулась к нему лицом, он ударил еще раз, уже по лицу — порезал губу. Она закричала — Найман убежал. Директора сразу направили в госпи­таль, а его стали искать, но нигде не могли обнаружить. Немцы все переполошились и стали активно помогать, по своему пре­жнему опыту они догадывались, чем это могло обернуться для них. Поэтому они сами были заинтересованы его найти. И вот совершенно случайно нашли его в уличном туалете — им почти никто не пользовался. Найман залез внутрь и стоял там со сво­им штыком. Сделали петлю и достали его. На руке у него запек­лась кровь, видимо, он хотел покончить с собой, но от слабости не смог этого сделать. При помощи шланга пожарной машины его отмыли. Был затем суд, ему присудили сколько-то лет. После отсидки он был депортирован в Германию.

И все-таки приведенные нами примеры относятся скорее к исключениям. Правилом были лояльность и выполнение при­казов новой власти.

Из домов — в подвалы и мансарды

Среди первых распоряжений, которые круто изменили при­вычный образ жизни коренного населения, был комплекс мер по «квартирному вопросу».

Справедливости ради надо сказать, что для многих немцев привычный образ жизни изменился еще раньше. Как уже гово­рилось, вместе с отступающей германской армией в путь дви­нулись тысячи и тысячи местных жителей. Кому-то удалось перебраться на запад, но многие, не выдержав тягот перехода, останавливались на полпути. По свидетельству очевидцев, осо­бенно много беженцев скопилось в Зеленоградском и Баграти­оновском районах и, конечно, в самом Кёнигсберге.

После окончания военных действий новые власти были оза­бочены установлением эффективного контроля над местными жителями: «В Кёнигсберге их старались селить компактно. На отдельных улицах жили только немцы, например, на нынешней улице Чернышевского» (Яков Лукич Пичкуренко). Екатерина Максимовна Коркина назвала еще одни район — Сад-Розенау (нынешнее Борисово), куда «немцев переселяли из своих домов практически без вещей». В поселке Поречье Правдинского райо­на оставшихся жителей разместили в помещении склада (Екате­рина Афанасьевна Букштан), в Железнодорожном — на двух улицах возле аптеки (Иван Васильевич Самара).

В поселке Маршальское перед приездом советских пересе­ленцев немецкое население перевели в здание будущего сельсо­вета. «Они не хотели уходить из своих домов, — вспоминает Николай Васильевич Купчин. — Это были в основном пожи­лые люди, женщины и дети-подростки. Но им сказали, что их все равно будут отправлять в Германию».

Примерно такой же была картина по всей области. Везде бывшие хозяева «уплотнялись». Не всегда это означало выселе­ние, зачастую немецкой семье оставляли одну комнату из четы­рех-пяти, которыми они владели. Поэтому, несмотря на стара­ния властей ограничить контакты советских граждан с немца­ми, вплоть до 1948 года жилые кварталы часто имели смешан­ный национальный состав. При этом наши переселенцы зани­мали квартиры, а немцы перемещались в подвалы, мансарды и на чердаки.

Мария Дмитриевна Машкина, живущая в Калининграде с 1946 года, рассказывает:

— Я сначала не знала, что в подвалах живут немцы. Но однажды пошла за водой и спустилась за ней в подвал по приставной лестнице. Смотрю, а там семья живет, говорят по-немецки. Я испугалась, но они приняли меня очень радушно, а пожилой мужчина-немец помог мне вынести ведро наверх.

— В подвале нашего дома на улице Гоголя тоже жила немец­кая семья: старик, женщина лет сорока и три девочки школь­ного возраста, — говорит Мария Павловна Тетеревлева, при­ехавшая в Калининград в апреле 1948 года. — Но я их видела буквально несколько недель, потом они уехали. Наши соседи — армянская семья, которые и выселили немцев в подвал, кое-что рассказывали — без злобы, совершенно равнодушно. Им каза­лось абсолютно естественным выгнать эту семью и также есте­ственно пользоваться их услугами: женщина (кажется, ее звали Марта) шила и стирала одежду, белье моим соседям.

Матрена Федотовна Букреева, Мария Семеновна Фадее­ва и некоторые другие наши собеседники приписывают ини­циативу переселения немцев военным, а Елена Ивановна Не­беро добавляет, что им помогали «домоуправы из числа са­мих немцев». Впрочем, встречались и другие объяснения, на­пример такое: «Они жили в подвальных помещениях потому, что там теплее и безопаснее. Окна небольшие — они русских боялись» (Мария Николаевна Токарева).

Вновь прибывшим советским переселенцам обычно гово­рили, что хозяева дома, в который их поселили, бежали в Гер­манию. Но иногда встречи все-таки случались. Анна Александ­ровна Гуляева в 1947 г. прибыла в совхоз № 73 (бывший немецкий поселок Голгарбен).

— Через два дня после нашего приезда пришла хозяйка дома и стала разговаривать со мной по-русски. Я была удивле­на, почему немка так хорошо знает наш язык. Но потом она мне объяснила, что еще с Первой мировой войны они жили в России. И только в 1935 году снова уехали в Германию. Мы с ней как-то сразу нашли общий язык. Она попросила у меня порошок, который находится на чердаке. Этого красного по­рошка было там очень много, я не знала, для чего он. Оказы­вается, он был от блох и клопов. Она говорила, что в том доме, куда их поселили, очень много блох и клопов. Потом она приходила еще несколько раз и каждый раз плакала. Ко­нечно, дом большой, новый, и ей было очень жаль расставать­ся с ним. Она помогала мне благоустраиваться. Вешала карни­зы и шторы. Расставляла мебель, какая была. Бывшая хозяйка говорила, что на чердаке было очень много добра, но пересе­ленцы, которые приехали раньше нас, все вынесли, потому что дома не были заперты и никем не охранялись. Брали все, что плохо лежит.

Александра Ивановна Митрофанова поселилась в пус­том доме в поселке Ляптау (сейчас Муромское). К ней тоже из Зеленоградска пришла бывшая хозяйка дома:

— Милостыню просила с девочкой. Девочке примерно лет восемь-десять. Пришла и говорит: «Фрау, дас хауз — мой». — Я говорю: «Я не виновата». Дала ей милостыню, они пошли. А уже было холодно. И вот недалеко от Зеленоградска, у колхоза «Победа», хуторок был разрушенный. Они там затопили печку, у печки грелись. И замерзли...

Переселение на чердаки и в подвалы было далеко не самым худшим исходом. В первые послевоенные месяцы существова­ла еще одна категория немцев — бездомные: одинокие старики, беспризорные дети. Создававшиеся в спешном порядке дома престарелых и детские приемники не могли вместить всех нуж­дающихся.

Мария Павловна Кубарева, работавшая ответственным секретарем редакции газеты «Новое время», издававшейся на немецком языке, рассказала о таком случае:

— Однажды в кабинет к редактору вошла старая немка лет семидесяти-восьмидесяти и с плачем упала перед ним на коле­ни. Ее подняли, успокоили. Она рассказала, что одинока и бездомна, во время бомбежки английскими самолетами улица, где она жила на берегу реки Прегель, была полностью разруше­на; дочь ее погибла при пожаре. Женщина просила устроить ее в дом престарелых. Легко сказать, но где найти там место? Мне поручили отвести немку в учреждение, которое занималось этими вопросами и размещалось где-то в конце улицы Тельмана или на улице Александра Невского (уже не помню точно). Дело было зимой, на мостовой полно снегу, еле дотащила я эту женщину, поддерживая под руку, до нужного дома. Но там не хотели ее принять из-за отсутствия мест в интернате. Пришлось мне идти за помощью в обком партии (он находился тогда на Советском проспекте). Все уладилось, немку удалось опреде­лить в дом престарелых.

Особенно трудно немцам было пережить жестокую зиму 1946 — 1947 годов. В это время Нина Моисеевна Вавилова работала на вагонзаводе: «Кому негде было жить — те ходили зимой на завод ночевать. Много стариков позамерзало в ту зиму. Однажды возле моего станка я увидела немца-старика, трогаю его, проснись, мол, — а он уже окоченел. Такая была зима суровая, мороз сильный. Переводчица, фрау Люшкина, говорила: «О, рус, вы приехали и зиму привезли. У нас никогда такой не было».

Голод гражданского населения

Еще более острой проблемой для оставшегося немецкого населения было пропитание. Легче было тем, кто сохранил свое жилье, а значит, имел и какие-то запасы. Об этом вспоминала Мария Алексеевна Скворцова из поселка Саранское: вместе с другими переселенцами она не раз находила спрятанные не­мецкие фляги с зерном. Но большинство немцев запасов не имело.

Коменданту гор. Кёнигсберга генерал-майору тов. Смирнову

Все выявленное и выявляемое в городе Кёнигсберге продовольствие и фураж передайте в распоряжение интендантского управления фронта.

Для снабжения немецкого населения используйте муку из затонувших барж, картофель, находящийся на складах города, и мясной сбой, имеющийся на холодильнике.

Начальник тыла 3-го Белфронта генерал-майор и/с Рожков, 22 апреля 1945 года

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 7. Л. 1

Анатолий Адамович Поплавский из Багратионовска за­метил, что «немцы часто прибивались к воинским частям: сти­рали, убирали — тем и кормились». «Когда войска стояли в городе, повсюду были походные кухни. Вместе с нашими сол­датами питались и немцы. Когда походных кухонь не стало, положение немцев осложнилось» (Я.А. Л-ин).

В первые же недели после взятия Кёнигсберга на местное население была распространена карточная система. Нормы получаемого по ним продовольствия были очень скромные, но и их отоваривать приходилось с большим трудом.

Снабжение немецкого населения обеспечивается по линии отпуска продовольствия в централизованном порядке с НКО. Для трудоспособного немецкого населения хлеб отпускается 400 граммов. Нетрудоспособные и иждивенцы получают хлеба — 200 граммов.

Для работающих по строительству, канализации, водопроводу организовано общественное питание. Горячая пища выдается один раз в день. В данный момент НКО отпуск продуктов совершенно прекратил.

Из доклада о работе гражданского управления Кёнигсберга за апрель-ноябрь 1945 года

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1.Д. 5. Л. 61

Уже осенью 1945 года комендатуры выдавали продоволь­ственные карточки только работающим немцам. Об этом рас­сказали Николай Васильевич Енин из Калининграда, Влади­мир Петрович Филатов из Маршальского и другие. Однако работали не все. И не хотели, как считают некоторые наши собеседники.

— Инициативы у них не было, — говорит Петр Яковлевич Немцов, живущий в Калининграде с 1945 года, — другой там ремонтирует что-то, или, допустим, шьет, или обувь чистит, или велосипеды налаживает, или торгует. Но те, кто этим не занимался, жили плохо. По каким мотивам эта часть немцев не работала, я не знаю. Может, это были те, кто воспитан в нацистском духе и не хотел работать на советское государство?

Нам видится более простое объяснение: не все могли рабо­тать, да и число рабочих мест было ограничено. За работу (а значит, и паек) держались изо всех сил. «У работающей на вагонзаводе фрау Цимлер было двое детей. Очень они голода­ли. Мать их в холод, больных, за собой на работу таскала, чтобы только карточки не лишиться», — свидетельствует Нина Моисеевна Вавилова.

Те, кому не удавалось устроиться на работу, крутились как могли: шли в няньки, домработницы, шили одежду на заказ, ловили рыбу и торговали ею, продавали оставшиеся вещи.

— Когда мы жили в поселке Дружба Правдинского района, к нам ходила одна старушка-немка. Жила она с двумя внучками. Мы от коровы по три ведра молока надаивали. Так мама ей молока давала. Старушка все хотела что-то для нас сделать. То носочки поштопает, то еще что-то. Пыталась в обмен на молоко вещи приносить, а мама не брала. Что же брать-то, если у нее самой две маленькие девочки остались. Брат наловит рыбы и тоже ей давал, — вспоминает Антонина Егоровна Шадрина.

Часто немцы ходили по домам, просили работу. «Так брать что-нибудь стеснялись, — рассказывает Елена Тимофеевна Кара­вашкина. — Очень совестливый народ. Были как котята беспо­мощные. Домой приходили, просили что-нибудь из еды и обя­зательно расплачивались: кто хрустальную вазу даст, кто еще что-нибудь. Если не берешь — обижались: «Берите, это гут, гут будет для вас». Другой раз им из одежды что-нибудь отдашь...».

Многие переселенцы заметили эту черту в характере нем­цев: насколько возможно, они старались не принимать бес­платных услуг. Владимир Дмитриевич Фомин зашел как-то на один из кенигсбергских рынков: «Зашел просто так — поку­пать было нечего. Стоит девчушка-немка лет тринадцати, дер­жит щетку. Дал я ей десять рублей, но немцы подачек не бра­ли, пришлось мне эту щетку взять. Смотрю: купила она кусо­чек хлеба, аккуратно его завернула, спрятала и пошла».

В главе о питании советских переселенцев мы рассказывали о страшном полуголодном существовании наших соотечествен­ников в эту морозную зиму. Стоит ли говорить, что положе­ние немецкого населения было еще хуже. «Немцы с голоду пухли. Их разносило, и становились они как бы стеклянные на вид. А некоторые, наоборот, становились сухими, как бы высы­хали. Весной они яблочки маленькие поедали, которые только-только от цветка, смородину зеленую», — свидетельствует Ана­толий Семенович Карандеев из Багратионовского района.

Чтобы как-то выжить, надо было через многое переступить. Приходилось довольствоваться картофельными очистками, гни­лой свеклой, лебедой. «Недалеко от нашего дома в сарае жила немка с ребенком. Матери иногда давали зерно на муку, так эта женщина зайдет к нам и сметет с жерновов остатки муки для себя. Многие немцы питались ракушками — их в реке вылавлива­ли. Прямо в доме разводили костер, нагревали ракушки. Они лопались, тогда их содержимое ели. Кошек всех поели», — гово­рит Антонина Васильевна Якимова из Правдинского района. «Часто было так. Растет большой репей. Они накопают корни, начистят, потом прокрутят через мясорубку, наварят бурду и едят. Иногда, когда была, добавляли туда муку» (Альбина Федо­ровна Румянцева, жительница поселка Саранское).

Приходилось есть павший скот (Павел Григорьевич Белошапский); жаб и мышей (Нина Николаевна Дудченко). «Иду я однажды, — говорит Евдокия Семеновна Жукова из Багратионовска, — вижу: немец нашел мертвого аиста. Сидел и ощипывал его дохлого. Немцы умирали здесь, как в Ленингра­де». «От голода сильнее всего страдали немецкие дети. Их тель­ца были покрыты язвами. Чтобы прокормиться, они собирали отбросы на помойках» (Татьяна Семеновна Иванова, посе­лок Маршальское). Вот еще одно свидетельство Александры Афанасьевны Селезневой из Калининграда:

— В то время мусорок не было, и кучи мусора лежали во дворах и на улицах. Как-то раз я увидела, что немецкие мальчик и девочка роются в куче мусора и кладут к себе в сумку, чтобы поесть, какие-то объедки. Я принесла им по картошинке и по куску хлеба. Было это в сорок шестом году. Ведь это же дети, мне их жалко было: роются в мусоре и едят! Я ушла домой, через какое-то время снова вышла, а они все равно в мусоре роются.

15.01.1947 года в 8 часов на ул. Александра Невского (Победа), 3-й район, около дома № 81 был обнаружен истощенный труп неизвестной женщины, по наружному виду немка, без признаков насилия смерти, труп направлен в облбольницу для вскрытия.

Из сводки происшествий по Калининграду за 1947 год

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1.Д. 2. Л. 11

И еще одна картина, повторяющаяся из интервью в интервью.

— А немцев сколько умирало, — говорит Елизавета Васильев­на Румянцева. — Бывало иду на работу утром рано, смотрю — сидит человек. Думаю, ну, вечером пойду обратно, он уже, наверное, отойдет в мир иной. И что же вы думаете? Я вече­ром шла и забыла и как запнулась об него. А он, действитель­но, уже мертвый.

— Я ходила в школу по улицам Кутузова и Офицерской, — рассказывает Галина Павловна Романь, — навстречу часто по­падались немцы, идут, стуча деревянными колодками, и везут на санках мертвых своих, зашитых в мешки. Каждое утро встре­чала одного-двух мертвых немцев. Мама все, бывало, успокаи­вала: в Ленинграде в блокаду наших больше умирало.

По состоянию на 10.11.1945 года из немецкого населения в городских больницах находится больных:

а) в центральной больнице — 1458 чел.;

б) в инфекционной больнице — 888;

в) в инфекционной св. Елизаветы — 340;

г) в больнице св. Екатерины — 248 <...>

Смертность немецкого населения:

За октябрь умерло 1333 человека, за две декады сентября умерло 1799 человек, кроме больниц <...>

Смертность местного населения по стационарам:

<...> в сентябре — 881 чел.,

в октябре — 768 чел.

Из доклада гражданского управления Кёнигсберга за 1945 год

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 62, 64

К голоду и холоду добавлялись болезни, вызванные чрезмер­ной плотностью населения и вынужденной антисанитарией. Александр Васильевич Кузнецов весной 1948 года принимал участие в депортации немцев из Озерска, ходил по их домам.

— Жили они грязно. В домах стояли буржуйки, топили по­чти что по-черному. Вышел я из одного дома на улицу, гляжу: одна половина брюк у меня синяя, а другая — черная. Стряхнул, а это блохи. Я и подумал: как же они жили в таких условиях?

Наши собеседники рассказывали нам, что немцы ходили по домам и просили «мыльной водички» — той, что оставалась от стирки.

Немецкое население живет в домах крайне скученно, отсюда большой круг контактированных при выявлении случаев заболевания инфекционными болезнями. Мыла ни больницы, ни население не получают.

В центральной больнице до 15 % больных помещены на матрацах на полу (без коек), в инфекционной больнице до 80 % по два человека размещены на одной койке.

Из доклада гражданского управления Кёнигсберга за 1945 год

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1.Д. 5. Л. 63

Голод, холод, эпидемии уносили в месяц по две-три тысячи жизней. Умерших не успевали хоронить. Алексей Васильевич Трамбовицкий зашел однажды в несохранившуюся сегод­ня кирху: там было сложено около двадцати трупов немцев. По утрам выделенные из воинских частей команды проезжали по городу и собирали завернутые в простыни трупы для после­дующего захоронения. Зимой сорок седьмого года положение некоторых жителей было столь безысходным, что, «чуя смерть, они сами приходили на кладбище и ложились умирать на могилы своих родственников» (Владимир Дмитриевич Фомин, Калининград).

Кто знает, какова бы была скорбная жатва, если бы не сострадание и помощь немцам со стороны простых русских людей.

— Нам самим было голодно, но мы как могли помогали немцам, спасая их от голодной смерти, особенно немецких детей. Наши переселенцы сами приглашали к себе домой не­мецких женщин с маленькими детьми и кормили их, отрываяпродукты от своего тощего пайка. У кого были коровы, отдава­ли часть молока безвозмездно немецким детям (у немцев ко­ров не было), — рассказал Павел Григорьевич Белошапский.

— Когда я работала в Зеленоградске в воинской столовой, — вспоминает Матрена Федотовна Букреева, — пошла раз ко­ров доить. Немцы выбегли. Просют. Голодные. Я раздала все молоко (так было два раза). Начальник мне говорит: «А своих чем будешь кормить?» И когда я у генерала Кондратьева рабо­тала, две девочки ходили: «Брут, брут?». Я их кормила. Немок брала помочь полы помыть — тоже кормила. Наш генерал нем­цев не обижал. Никого. Всегда, когда немцы приходили, про­сили, говорил: «Накорми».

Наталья Петровна Любкина из поселка Гастеллово тоже жалела немцев: «Голодовали они и ко мне ходили просить моло­ка. От коровы молока много надаивала — куда его девать? Я все время давала. Один старичок-немец ко мне приходил. Всегда налью ему. Так он не хотел оставаться в долгу: накосит тележку сена, привезет мне. Когда он не приходил, так я ему относила. Однажды мальчишки прибежали, говорят, что этот немец меня зовет. Жил-то он совсем-совсем один в избушке на окраине. Пришла я, а он лежит — помирает. Так долго смотрел на меня и все повторял: «Алес капут, алес капут», — всё, значит, конец при­шел. Так и помер. Потом пришли немцы, его похоронили».

Когда уже нельзя было сохранить жизнь взрослым, стара­лись спасти хотя бы детей. Вспоминает Антонина Семеновна Николаева, работавшая в 1946 году в колхозе имени Горько­го близ Мамоново:

— Немцы — жители нашей деревни — пухли с голоду. Однаж­ды пошли на соседний хутор. В одном из домов обнаружили немку-мать с дочерью. Маленькая девочка жестами объяснила, что ее мать умирает. Потом она принесла фотографии и пока­зывала, объясняя жестами, кто изображен на фотографиях, а после этого показала могилу своей сестренки в саду. Мы на­кормили девочку и взяли с собой; ее мать схоронили.

Не все переселенцы были столь отзывчивы. Александре Афанасьевне Селезневой из Калининграда однажды потре­бовалась лопатка для работы в саду. Договорилась с соседями-немцами:

— Жили они голодно, я понесла им хлеба, хоть сами они об этом не просили. Когда шла к ним с хлебом, мне навстречу вышла женщина с такой же лопаткой. Я стала спрашивать ее, но она ничего не ответила. Я пошла в квартиру, а там жили трое немецких детей без матери, мать поехала еще в войну в Берлин, да так и не вернулась. Так эти дети мне говорили: «Рус лопатку цап-царап!». Я отдала детям хлеб и ушла без лопатки.

Поддержка нужна была людям особенно в глубинке. По свидетельству Анны Филипповны Павликовой из поселка Красноярское Озерского района, тамошние немцы даже обра­довались, когда стали прибывать переселенцы:

— Говорили: «Слава богу, хоть Русь приехала! Нам теперь хоть соли дадут, хоть покушать чего-нибудь». Ведь делились мы всем. И хлебушка им дали, и рыбки, и соли дали, а то они одну крапиву варили несоленую — опухли даже. Молоко им давали, ведь коровка у нас была, приходили — мы им и давали. В общем, чем могли помогали. Мы сами голодными были, а людей надо было поддержать — ну куда денешься.

Немцы на работе

В связи с наступлением летнего времени и необходимостью лучшего использования немецкой рабочей силы разрешить немецкому населению с 6 мая 1945 г. хождение по улицам города с 7 часов утра до 9 часов вечера.

Из приказа № 8 военного коменданта

Кёнигсберга от 6 мая 1945 года

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1.Д. 2. Л. 7

В первые послевоенные месяцы, до массового переселения советских граждан, немцы оставались основной рабочей силой. Они работали на промышленных предприятиях, в военных совхозах, воинских частях, подсобных хозяйствах, леспромхо­зах — словом, везде, где нужны были рабочие руки. Много оставалось немцев-врачей, других специалистов. Почти все почтальоны в Кёнигсберге были немцами, только они хорошо знали районы и улицы города. Интересно, что немцы стали первыми вагоновожатыми пущенного в 1946 году трамвая. «Им было трудно объявлять остановки на русском языке. Вме­сто «ЦБК-2» получалось «Собака-два» (Я.А. Л-ин). Женщины устраивались уборщицами, курьерами, кто знал русский — пе­реводчицами. Многие работали в сфере обслуживания — парик­махерами, банщицами, швеями, билетерами.

Судя по многочисленным свидетельствам, немцы получали одинаковую зарплату с русскими, формально пользовались теми же правами, им даже оплачивали больничные листы. Конечно, такая система установилась не с первых дней и относилась к тем, кто имел постоянное место работы.

Значительная часть немцев была занята на общественных работах. Каждое утро по нарядам гражданского управления их отправляли на полевые работы, стройки или расчистку улиц. Кстати, во многом благодаря им удалось расчистить завалы: они вставали в огромные цепочки и так, из рук в руки, переда­вали камни, обломки, битый кирпич.

Вот как описывает подобные работы в Прейсиш-Эйлау (Багратионовск) Анатолий Адамович Поплавский:

— Утром немцы все как один являлись к комендатуре. Там их назначали на работы: улицы мести, завалы разбирать и так далее. На ногах деревянные колодки. В этих колодках идут человек триста-четыреста: «Шлем-шлем». Гнетущее зрелище. Они уже знали свои объекты. Закончили, опять идут к комендатуре, получают новое назначение. Поработают, садятся отдыхать. Если увидят, что кто-то из наших идет, встают как один и привет­ствуют: «Гитлер капут!».

В воинских частях работает 10 797 человек и на предприятиях по городу работает 7 157 человек. По районным комендатурам города на сельскохозяйственных работах занято 2 999 человек и при комендатурах — 2 606 человек. Всего же занято на работах в среднем ежедневно 23 559 человек, что составляет к общему числу трудоспособных 78%.

Рабочий день установлен 12 часов, в настоящее время работа производится с 8 часов утра до 7 вечера, т. е. до темного времени, выходных дней не имеется.

Из доклада гражданского управления Кёнигсберга за 1945 год

ГАКО. Ф. 330. Оп. 1.Д. 5. Л. 64

О том, какие немцы работники, мы слышали только пре­восходные оценки.

— Нас всегда поражала их пунктуальность. Работать они начинали с девяти часов и ни секундой позже, на обед шли ровно по часам и при этом могли оставить недокрученный шуруп, — вспоминает Михаил Николаевич Чуркин, работав­ший в 1948 году в Черняховской автоколонне.

Агния Павловна Бусель рассказывает об уборщице в биб­лиотеке, где она работала: «Звали ее Марта. Вот тут-то мы стол­кнулись с немецкой аккуратностью. Кругом была чистота: ни пылинки, ни соринки. Где она умудрялась добывать уголь? В библиотеке всегда было тепло. Позже кто только уборщицей ни работал, но такой чистоты никогда ни у кого не было».

Иван Пантелеевич Лысенко делится своими впечатления­ми о немцах-строителях:

— На работу ходили с вещмешками. Там было все, вплоть до свинцовых труб. Он и штукатур, и печник, и сантехник. Они сами делали инструменты, мы только удивлялись. А какие малярные кисти они делали вручную! Наши маляры целовали их за это. Чуть не на руках носили. Но темпы у них, конечно, не такие, как у нас.

Насчет темпов имеются и другие любопытные свидетель­ства. Исаак Менделеевич Фишбейн в 1946 году был направлен на 820-й завод. У него была возможность составить соб­ственное мнение о пользе высоких темпов.

— Начиная с сорок восьмого — сорок девятого годов нам стали давать задания по ремонту сторожевых кораблей. Здесь на заводе еще работали военнопленные немцы, и вольнонаемные были. Мы как-то получили задание строить рейдовые крейсерс­кие бочки. Это такие емкости большие, метров десять в диамет­ре, для швартовки кораблей в открытом море. Я был тогда мастером. Надо было построить десять бочек. А кадров своих еще не было. К нам приезжали специалисты из Николаева. Я распределил работу: пять бочек должны были сделать николаев­цы, пять — немцы. У них был такой рабочий Бош, они его слушались. Начали делать, надо к сроку успеть. Наши быстро взялись за работу, все разметили, дырки просверлили, готовятся собирать. А немцы потихоньку работают, не торопятся. Я уже волноваться начал, но Бош меня успокаивает, что все вовремя сделают. Наши стали собирать, а отверстия не везде совпадают. А немцы сложили железо лист на лист колодой и стали сверлить по кондуктору, и у них все отлично вышло. Выполнили каче­ственно и в срок. А наши, кажется, так и не доделали.

Второй рассказ на подобную тему работника того же заво­да Василия Андреевича Годяева:

— Они работали не как мы по принципу «давай-давай». Они работали медленно, но так, что любо было посмотреть. Я приведу пример. У нас на заводе в одном из корпусов ремон­тировались машины ЗИС-5. Работали там немцы и наши. Ма­стера были русские. Как сейчас помню, приходит как-то раз в цех ныне покойный мастер Сандаков и говорит немцу, ремон­тировавшему машину: «Камрад! Шнель! Давай-давай!». Немец терпел-терпел, терпел-терпел, потом подходит к мастеру и гово­рит: «Шнель нихт гут!» И объяснил, что после работы русских камрадов по принципу «шнель-шнель» и «давай-давай» отре­монтированные ими машины, чтобы завести их, приходилось таскать на буксире, а после работы немецких камрадов в ма­шину можно было сесть и спокойно в ней ехать.

Подобные качества немецкого работника проявлялись не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Вот свидетельство Александра Григорьевича Ганжи из поселка Жилино:

— Немцы работали медленно, но основательно. Приезжают с работы, бригадир спрашивает у нашего переселенца: «Сколь­ко гектаров скосил?» — «Четыре». Лошадь вся мокрая, уставшая. А у немца — шесть гектаров. А лошадь сухая, как бы не устав­шая. Немец никогда не пойдет работать, пока не приведет в порядок инструмент, не поправит сбрую. А если уж начал ра­ботать, то по пустякам останавливаться не станет. Русские по­шли курить, а он продолжает работать. У него все строго по минутам: когда работать, когда отдыхать. Он сорок пять ми­нут работает, пятнадцать минут отдыхает. На поле никогда курить не будет. Надо ему перекурить — выйдет с поля, хоть с середины, покурит и опять пойдет работать.

Отмечаемая почти всеми медлительность немцев в работе иногда диктовалась вынужденным лукавством. У Марии Нико­лаевны Токаревой возникла проблема с печкой: «Пригласи­ли двух немцев. Недели две они складывали мне печь кафель­ную. Придут, пару кирпичей положат, я их покормлю, поси­дят, покурят и уходят».

Нашим переселенцам запомнились трудолюбие и мастеро­витость немцев не только на службе, но и дома в быту. Мно­гих поражало, что по утрам женщины мели щетками, мыли тротуары и мостовые у своих домов.

Была еще одна сфера, в которой на первых порах местные жители могли проявить свои деловые качества, — торговля. Ле­том 1945 года в Кёнигсберге было зарегистрировано 33 частных магазина. Эту картину хорошо описал участник войны, оказав­шийся в Кёнигсберге в 1945 году, Петр Яковлевич Немцов:

— Когда была карточная система, немцы создавали свои магазинчики и мастерские, палатки, где они торговали лимона­дом, продуктами питания. Видимо, где-то доставали каким-то образом; занимались выпечкой пирожных, пирожков и т. д.

Ну а потом, когда нашего населения стало достаточно, от этих немцев надо было как-то, если так можно сказать, отделаться. Так делали вот что: не отбирали у немцев магазины и палатки, а заставляли платить налог, то есть налогом их постепенно вытеснили. Положим, в месяц тысячу рублей должны запла­тить налога. Они, немцы, держатся. Значит, добавили им две тысячи — они торгуют. Потом еще тысячу и т. д. Немцам стало ясно, что торговать невыгодно, и они закрыли все свои лавки. Но то, что немцы имели свои магазины, палатки, мастерские, в которых продавали продукты питания и другие предметы, сыг­рало большую роль, потому что у нас магазинов было мало открыто при карточной системе, а это, конечно, было боль­шим подспорьем.

Начальнику финансового отдела ст. л-ту Захарову

Рапорт

Доношу, что владелец магазина Фор Алла по улице Луизен Аллея, д. 49 производит обмен готовой обуви и одежды на продукты, что подтверждают обнаруженные в шкафу четыре пары полуботинок, нательное белье и продукты: сахарный песок — 0,450 кг, мука пшеничная — 0,750, фасоль — 0,1, табак легкий — 0,2 Продукты обнаружены вторично. Прошу возбудить ходатайство перед зам. в/коменданта по гражданскому управлению о наложении штрафа на Фор Аллу в сумме 20 000 марок за нарушение прав торговли.

Ст. л-т Кузнецов 23.08.45 г.

ГАКО. Ф. 298. Оп. 1.Д. 21.Л. 58

В заключение — рассказ одной из тех, про кого написана эта глава, — немки О. К-н, поселившейся в Кёнигсберге еще в 1938 году. При новой власти ей удалось устроиться кассиром в бане:

— Работала строго от начала и до конца, ни больше, ни меньше, чем полагалось. Но все рабочее время я действительно работала, работала по-настоящему. Может, за это меня и не любили. Запомнилось, как пытались пройти без очереди в баню работники НКВД (или МГБ). Я их не пускала и говорила, чтобы они шли по очереди. Бывало так, что кто-нибудь из них заберется в ванную и сидит там больше получаса, я тогда стучу в дверь и говорю, что время кончается. Им это не нравилось, они говорили, что меня «посадят». Но я уже убедилась, что если русский скажет, что «я тебя посажу», — то это как раз и не произойдет. Это у нас, у немцев, если сказали бы, что «поса­дят», то это сделали бы наверняка. Потом я еще работала во вневедомственной охране на базе тралового флота и на пивза­воде. Я не давала начальству воровать. За это меня не любили. Как-то раз меня убрали с моего обычного поста и отправили на дальний пост стоять на улице в сорокаградусный мороз. Я говорила начальнику охраны, что у меня плохое здоровье. Он мне на это заявил, что я могу уволиться и вернуться к себе в Германию. Пришлось написать жалобу в Москву. Скоро при­шел ответ. Меня и начальника пригласили в Управление внут­ренних дел. Нас развели по разным кабинетам. Меня просили, чтобы я его простила, а его ругали в другом кабинете.

Несколько портретов

Расспрашивая переселенцев о немецком населении, мы просили рассказать, как местные жители выглядели, одевались, чем отличались от русских. Эти рассказы удивительно похожи друг на друга.

— У женщин были простые вязаные чулки или гольфы и башмаки-колодки на ногах. В них и зимой ходили. Пальто зимние были на вате, только рукава — без ваты. Помню, и мне немка сшила такое пальто, я все у нее спрашивала, почему рукава пустые? Некоторые носили полупальто. На голове пла­ток завязывали как чалму, — делится своими впечатлениями Валентина Ивановна Текутьева из Багратионовска.

— Здесь такой район у них был — Понарт, где жили небога­то. Все были чистоплотные. Женщины ходили в фартучках. На работу шли в деревянных башмачках. И рано утром было очень слышно, как они цокают по каменной мостовой. Они сумели и подвальчики свои обустроить, — свидетельствует Юлия Васильевна Гомонова.

Аккуратность немецких жителей запомнилась калининград­ке Ирине Васильевне Поборцевой:

— Как они следили за чистотой, как ценили аккуратность и красоту. У каждого дома стояли урны для мусора. Особенно поражалась моя дочка, что немки каждое утро выходили уби­рать улицу, все они были в чепчиках, белых передниках. Все отмечали, как особенно немки заботятся о своем внешнем виде: постоянно вечером накручивали волосы на бумажные рожки, стирали белые фартуки. Очень аккуратный народ. Хоть все кругом было разрушено, прошла война, а чистота под­держивалась.

Воспоминания продолжаются. Как бы из небытия возника­ют имена соседей, случайных знакомых и даже друзей-немцев.

— У нас на 820-м заводе был немец Лефебер, столяр. Исклю­чительно хороший человек. Он меня просто околдовал. Часто ко мне приходил. Мы с ним разговаривали, обычно на быто­вые темы. Он не напрашивался, но я его всегда угощал, — рассказывает Исаак Менделеевич Фишбейн.

Тамара Яковлевна Загородняя подружилась со своей ровесницей Вандой Фогт, с которой вместе работала на базе. Алексей Васильевич Трамбовицкий с теплотой вспоминает о своих коллегах по работе в калининградском кожно-венеро­логическом диспансере: докторе Атце, медсестре Дорис, сани­тарке Грунау — «как ее ни увидишь, она вечно за работой». В поселке Шпандинен большим уважением, по свидетельству Сергея Владимировича Даниель-Бека, пользовалась семья профессора Отто Зирке: «Он жил вдвоем с женой, был фило­логом, говорил по-русски, правда, плохо. Мы были знакомы семьями. Его использовали на заводе, где работала мама, пере­водчиком». Юрий Николаевич Трегуб помнит простую не­мецкую женщину, которая почти год жила у них в доме: «Фрау Рейнгардт — так мы ее всегда звали. Отец встретил ее случайно в сорок седьмом году где-то под Славском. Она там чуть не умирала с голоду. Отец привез ее с собой, и она у нас жила во второй комнате. Помогала по дому, готовила обед, так как мать с отцом работали, а мы, мальчишки, что мы могли при­готовить? Она и суп сварит, и уберет в комнате, и хлеба прине­сет. Сама жила и нам помогала».

Было немало таких девушек и женщин, которые жили в домах офицеров или ответственных работников на положении то ли служанок, то ли членов семьи. Об этом рассказывает Галина Родионовна Косенко-Головина:

— У меня была служанка Лисбет, у соседки — Анна-Мари. Лисбет очень хотела уехать. Анна-Мари — напротив, хотя у ее мужа была здесь раньше кондитерская фабрика. Анна была очень величественной и симпатичной. Мы звали ее «Великая Германия». Хорошие манеры. Она рассказывала, что у нее был абонемент в театр, что муж каждую неделю приносил ей по­дарки. Бывало я начну играть на рояле, Анна приходит, танцу­ет и поет. Называла меня «фрау-директор». У нее был сын — эсэсовец, но тем не менее был против войны, погиб. А второй сын остался жив, но был за войну. Власти не разрешали при­слуге жить вместе с хозяевами. Лисбет в семь утра приезжала, растапливала плиту. Она считала, что надо унижаться перед нами. Однажды я поздно вернулась — приходилось возвращать­ся пешком через весь город. Утром Лисбет заходит с подно­сом, на подносе чай. Несет завтрак в кровать. Приседает, реве­рансы делает... Работала она очень хорошо, на все руки мастер. Мы кормили ее. Голубцы делали, обвязывали нитками, так она так торопилась есть, что ела голубцы с нитками.

Домработницу Елены Кузьминичны Зориной тоже звали Лисбет:

— У нее муж работал главным инженером в самолетострое­нии. У Лисбет когда-то был свой дом из 8-10 комнат и восемь человек прислуги. Она жила вместе с нами, мы ей пре­доставили небольшую 9-метровую комнату. В общей сложности она прожила у меня полтора года. Кроме уборки квартиры, стирки белья и приготовления еды, она занималась с детьми физикой, математикой — была образованной женщиной. За то, что она у нас работала, мы ее кормили. Причем, обедали все вместе. Она для нас была как член семьи. Иногда, когда я оставалась дома, сама готовила на кухне. Немцам приходилось тяжело, и они старались помогать друг другу. Я замечала, что когда Лисбет чистила картошку, очистки никогда не выбрасы­вала — тщательно их отмывала, высушивала, а потом, видимо, отдавала голодающим. Я ее никогда ни в чем не ущемляла, не подвергала жесткому контролю. Она могла свободно общаться со своей сестрой. Ее родная сестра Анна-Мария была домра­ботницей в доме напротив. Я была ею довольна, хотя готовить она особо не умела. Когда пришло время расставаться — мне жалко было ее терять. Я дала ей часть продуктов с собой — крупу, бекон, сахар, хлеб. Мы уже распрощались. А на следую­щий день я шла утром около райкома партии к трамвайной остановке, вижу, стоит Лисбет с еще одной женщиной. Увиде­ла меня, бросилась ко мне, стала целовать. После отъезда я от нее никаких сведений больше не получала.

С особой благодарностью люди вспоминают врачей, когда-то их вылечивших или даже спасших жизнь.

— В декабре сорок шестого года я серьезно заболел, — расска­зывает калининградец Валерий Михайлович Виноградов. — С больной правой ногой попал в больницу. В то время в больни­цах почти все врачи были немцы. Начальником хирургического отделения была доктор Шумская, ее заместителем — доктор Раух. Профессор Раух был замечательным врачом. У меня было воспа­ление кости — остеомиелит. Он сделал мне оригинальную опера­цию, просверлив в кости шесть отверстий: у наших врачей еще не было такого способа лечения. Четыре месяца я пролежал в гипсе, потом какое-то время ходил с палочкой. А в военное училище поступил без всяких препятствий.

Александра Ивановна Митрофанова из Приморска вспо­минает хирурга Рихтера Ригеля, сделавшего операцию ее мужу.

У Валентины Ивановны Те кутье в ой в 1948 году в Багратионовске принимал роды врач Вольф. Несколько человек расска­зали о хороших врачах и безотказных людях — муже и жене Бюргер из поселка Некрасове.

В заключение еще один портрет, еще одна судьба с неизве­стным финалом. Рассказывает калининградка Мария Павловна Тетеревлева:

— Немецкая семья, жившая в подвале нашего дома, состоя­ла из старика, женщины лет сорока — Марты — и трех девочек школьного возраста. Старик выходил на улицу крайне редко, я видела его буквально пару раз и не могу сейчас вспомнить его лица. Девочки куда-то уходили на весь день, а Марта работала на квартире у соседки. Марта — достаточно высокая женщина, была всегда одинаково и очень чисто одетая. Она носила свет­лую блузку, темный жакет и юбку, довольно длинную. Я ни разу не видела на ней фартука или платка, что удивительно, поскольку она работала на дому. У нее были темные, гладко зачесанные назад волосы, собранные в узел на затылке. Она напоминала мне мою бывшую учительницу, которая занима­лась со мной еще до революции. Наверное, поэтому я так хорошо ее и запомнила. Она держалась прямо и этим суще­ственно отличалась от всех встреченных мною немцев, в кото­рых чувствовалась какая-то затравленность и даже страх. По-русски она не говорила, но знала несколько фраз и хорошо понимала то, что ей говорили. Не знаю, чем она кормила свою семью, но с кухни регулярно исчезали картофельные очистки. Буфет я не закрывала, точнее, он не закрывался (в дверцах были разбиты стекла), но продукты ни разу не пропали. Я давала ей картошку и кое-что из того, что ели сами: она не отказывалась и предлагала отработать. В ее услугах я не нужда­лась, но кое-что она для меня делала. Например, штопала белье и учила меня этому. У нее это получалось замечательно. Удив­лялась тому, что я не крахмалю постельное белье и не уклады­ваю волосы. Уверяла, что муж должен всегда видеть чистоту в доме и красивую жену. Я соглашалась с ней, кивала в ответ, но находила это излишним. Сейчас понимаю, что это действитель­но очень важно, поэтому стоило у нее поучиться. Она пробова­ла дарить мне некоторые вещи, чем ставила меня в неловкое положение: брать даром я считала бессовестным, а платить как следует тогда не могла. Марта уверяла, что ей не нужны эти платья, потому как она все равно уезжает, и даже одно из них очень ловко перешила Люсе, моей дочке. Расплачивалась я как могла, продуктами. Но продолжалось все это недолго. Однажды все они исчезли. Наверное, уходили рано утром, потому что Марта не зашла проститься. В подвале на стенах остались какие-то надписи, муж пытался разбирать, но понял только несколько слов. Под текстом были имена и напротив них — даты смерти. Все такое разное у разных народов, но форма этой страшной фразы одна на всех языках: имя, черточка, дата...

Немецкие дети

Когда мы спрашивали наших собеседников о немцах, мно­гие начинали говорить прежде всего о детях, вспоминали кон­кретные имена, рассказывали разные истории и всегда подчер­кивали отличие немецких детей от их советских сверстников. «Очень вежливые, корректные, всегда здороваются. С их сторо­ны не было случаев хулиганства или нецензурной брани. Оде­ты простенько, в рубашку и штанишки, но всегда отглажен­ные» (Петр Яковлевич Немцов). «Немцы хорошо одевали своих детей несмотря на то, что сами одевались скромно, даже бедно, — вспоминает Тамара Яковлевна Загородняя. — Пла­точки, белые гольфы, уложенная прическа на голове — все это внешне отличало немецких детей от наших».

Вежливость и аккуратность немецких детей достигалась, по единодушному мнению наших переселенцев, строгостью и даже некоторой суровостью воспитания. Николай Иванович Чуди­нов из Краснознаменска сделал такой вывод, наблюдая за сво­ей соседкой Мартой:

— У нее каждое утро дети плачут, кричат. Мы ее спрашива­ли: «Марта, что у тебя дети каждое утро плачут? Что ты с ними делаешь?» — А она: «Ну как же. Вот ему надо вставать вовремя, надо умыться, постель убрать, а он не успевает. Мне же неког­да». Вот она, чтобы управляться, поддает ему, порет. Уже с такого возраста они приучают к порядку. Мы своих детей так не воспитывали.

Но не все дети выглядели чистыми и ухоженными. Наталья Павловна Снегульская говорила нам, что было очень много детей бездомных: «Они по подвалам жили и ходили просить милостыню — каждый день приходили. Потом их постепенно собрали. Но они почему-то не хотели идти в детский дом. Были голодные, худые, страшные».

Домашние дети и бездомные были обречены ежедневно йскать себе пропитание. Одним из распространенных спосо­бов заработка была торговля. Валентина Ивановна Цапенко хорошо запомнила кенигсбергские «толкучки» тех лет, а на них — немецких детей от трех лет и старше с пачками открыток или другой мелочью в руках.

Девочек часто брали няньками к маленьким детям в совет­ские семьи, как правило, офицерские. Или в домработницы. Хотя и не этот мотив, как считает Исаак Менделеевич Фишбейн, был главным:

— Немцев было жалко. Слезы текли, глядя на них. Мы даже взяли к себе немецкую девочку лет четырнадцати-пятнадцати. Матильдой ее, кажется, звали. Она нам помогала по дому, но мы взяли ее не в работницы, а из чисто гуманных соображе­ний. Одели ее как следует. В Литву посылали за продуктами, за вещами. Она два раза ездила, а в третий раз не вернулась.

Сколь тяжелой должна быть жизнь, чтобы ребенок добро­вольно соглашался уходить из семьи, родного дома! Об этом история, рассказанная Раисой Кузьминичной Ежковой из Светлого:

— Вот помню, когда мы корову купили, гнали ее к себе на хутор. Уже поздно было, да еще дождь начался. Мы в один дом постучались, попросились переночевать. Нас не пустили. В другом — тоже отказали. Я в третий стучусь. Нас приглашают. А там немцы жили. Я говорю мужу Ивану: «Это же немцы». — А он: «Ну и что?». Зашли мы к ним. Они корову в сарай поставили, печку-буржуйку растопили. У них окна были кир­пичом заложены. Хозяйка несколько кирпичей взяла, нагрела на печке нам под ноги поставила. Мокрое белье с нас сняла, сушить повесила. Завернула нас во что-то. У нее дочери были, а муж на фронте погиб. Потом мы пошли с ней в сарай, и она научила меня корову доить. А потом молока нагрели и попи­ли. Младшая дочка, ей лет двенадцать было, все с нами проси­лась: «Дядя Ваня, возьмите меня с собой. Я вам всё-всё делать буду, и по дому убирать, и за коровой, только возьмите». По-русски хорошо говорила. Он ее спрашивает, откуда она рус­ский язык знает. Оказывается, она у офицера какого-то жила, за ребенком ухаживала. Я говорю, давай возьмем ее. Где четве­ро есть, там пятому место найдется. А Иван отвечает: нет и всё. Старшая дочь у них ничего по-русски не понимала, а младшая — провожала нас утром долго, хотела с нами.

Посильную работу для ослабевших подростков найти было трудно, оставалось самое унизительное, последнее средство — просить подаяние.

— Сначала ходили по домам и предлагали дров нарубить, воды принести или напрямую просили. Мы, конечно, отказы­вались от помощи и кормили, — рассказывает Вера Алексеевна Амитонова. — Ходили одни и те же. Причем, как узнала, у них даже территория города была поделена, где просить. Смот­рю, большой мальчик бьет маленького. Я спрашиваю: «За что?». Оказывается, тот зашел на чужую территорию. Я тогда вынесла обоим супа и хлеба, поставила на скамейку и говорю: «Ешьте и не деритесь».

На фоне таких проблем кажется необычным тот факт, что советские власти приложили немало усилий по созданию сис­темы образования для немецких детей. Надежда Дмитриевна Макушина переселилась в Кёнигсберг из Ряжска вместе с мамой, преподавателем немецкого языка, которая была коман­дирована Министерством просвещения для организации не­мецких школ. Она рассказывает:

— По области было 56 немецких школ. Учителей брали из немцев. Конечно, никакого образования у них специального не было, но главное, чтобы они не были членами нацистской партии. Проходили они курсы несколько месяцев и направля­лись на работу. Директорами были только наши, они порой обижали немецких учителей, но облоно их за это очень строго наказывало, одного директора даже уволили. Был среди этих немцев-учителей один бывший подпольщик-коммунист. Мама его очень уважала.

В 1946/47 учебном году на территории бывшей Восточной Пруссии функционировало 44 школы для немецких детей, из них:

8 семилетних, 36 начальных (4927 учащихся). Все учителя (150 человек) прошли месячные курсы при Калининградском облоно.

В школах преподавались все учебные предметы, исключая географию, историю. Программа по родному языку была составлена на основе Берлинской программы. Преподавание велось на немецком языке.

Из отчета Калининградского облоно за 1946/47 учебный год

ЦГА РСФСР. Ф. 2306. Оп. 71. Ч. 1. Д. 829. Л. 82-83

Немецкие школы, как правило, располагались отдельно, но были и смешанные. Анна Федоровна Черкашина училась в школе № 6, где существовало два параллельных немецких класса. Там были свои преподаватели, а русский язык относился к числу обязательных предметов. Где школ не было, или, может быть, они не устраивали родителей, дети собирались вечерами у кого-то на квартире и обучались по своим программам. Об этом рассказала жительница Краснознаменска Прасковья Ивановна Котова.

Нашим собеседникам мы часто задавали вопрос о том, как складывались отношения между советскими и немецкими деть­ми. Ответы были разными. Некоторые убеждены, что контак­тов почти не было, мешал языковой барьер. Вспоминались конфликтные ситуации: «Немчурят наши мальчишки ловили и били. Били толпой, и я всегда плакала. А у меня была подруга-немка. Она говорила: «Ты — Маргарет, я — Маргарет» (Маргари­та Павловна Алексеева). Галина Павловна Романь связыва­ет детские отношения с позицией взрослых:

— Если взрослые были между собой в нормальных отноше­ниях, то и мы, дети, тоже дружили. По соседству с нами жила немка Эмма с дочкой моего возраста. Мы с ней постоянно играли в куклы. Я любила к ним ходить. Тетя Эмма шила, у них было много различных лоскутков, коробочек. Я с удоволь­ствием посещала их дом. Когда они уезжали, тетя Эмма пода­рила мне большую коробку с лоскутками. Она долго у меня потом хранилась как самый бесценный подарок. Но были в наших детских отношениях и другие настроения. Наши маль­чишки, идя из школы, набирали полные портфели камней и с криками «Бей фашистов!» бросали их в немецких мальчишек. Немецкие дети обычно по одному не ходили, всегда группой. Но в отличие от наших, они никогда никого не задевали. Даже если я шла одна, никогда меня не трогали. Проходили мимо, даже внимания никакого не обращали.

Несмотря на случавшиеся конфликты и ссоры, большин­ству переселенцев запомнился вполне мирный «детский интер­национал».

— Дети очень быстро стали понимать друг друга, — рассказы­вает Анна Федоровна Черкашина. — И русские ребята легко обучались немецкому языку, многие говорили на двух языках. Приходили домой и лопотали по-немецки. Многим родителям это очень не нравилось. Мой отец ругал младших братьев и сестер за то, что очень много дома говорят по-немецки.

Так было в Кёнигсберге. В сельской местности отношения, похоже, были еще раскованней, как свидетельствует Анна Алек­сандровна Гуляева из поселка Рожково Гурьевского района:

— Дети есть дети. Они всегда быстро находят контакт. Мой сын Юра, а также дети соседей дружили с немецкими детьми. Юра иногда приводил их домой, просил, чтобы я им дала молоч­ка, потому что они голодные. Я сажала всех вместе за стол. Он с немецкими детьми и на рыбалку ходил, и играл, и картошку мороженую на поле копать ходил. Для них как будто и войны не было. Может потому, что мой сын был еще маленький?

Отношения между взрослыми

Беседуя с первыми переселенцами, мы неизменно задавали вопрос о взаимоотношениях между ними и оставшимися здесь местными жителями. Ответы были разными. Иногда люди го­ворили, что с немцами они не общались и «никак к ним не относились». Иногда подчеркивали негативное отношение: «Зло на них было. Даже глядеть на них не хотели, не то что разгова­ривать» (Нина Николаевна Дудченко, поселок Железнодо­рожный). Подобные же чувства испытывала и Татьяна Семе­новна Иванова из поселка Маршальское: «У нас немцы ра­ботали везде, где бы их ни поставили, и работали хорошо. Но я на них не могла спокойно смотреть: перед глазами вставало лицо расстрелянной гитлеровцами матери».

Такие чувства понятны, но преобладали все-таки другие настроения. «Они же не виноваты, что война была. Всем доста­лось. Мою мать немцы и под расстрел водили и наган на нее наставляли. А она к немцам хорошо относилась. Нам объясня­ли, что фашисты — это одно, а немцы — не все фашисты», — говорит Лариса Петровна Амелина.

Петру Яковлевичу Немцову запали в душу испуганные лица жителей Кёнигсберга в 1945 году:

— Они в таком подавленном состоянии и были потому, что их напичкали разными «страстями-мордастями». Геббельсовс­кая пропаганда говорила, что русские Иваны будут их резать, вешать, убивать и т. д. Так что они были напуганы. Но потом, когда посмотрели, что отношение к ним лояльное, нормаль­ное, человеческое... Ведь наши люди понимали, что немцы — тоже люди, дети особенно, женщины, они ведь безвинные.

Почти все рассказчики отмечали вежливость и предупреди­тельность немцев к советским гражданам, но не все верили в искренность такого отношения. «Такие любезные — прямо в душу влезут, но им-то в душу не заглянешь», — это мнение Ма­рии Николаевны Токаревой из Калининграда. Подобные мысли приходили в голову и многим другим. Тем более, что истинное отношение, иногда совершенно случайно, все же прорывалось. О таком случае рассказала Вера Алексеевна Амитонова:

— Однажды мой папа шел по улице с врачом-евреем, который хорошо говорил по-немецки. Сидит на скамейке старушка-немка, с ней мальчик лет десяти. Она и говорит мальчику: «Вот запомни, это один из них убил твоего отца». Тогда врач говорит ей: «Я еврей из Киева. Нас было пятнадцать родственников, остался я один, выходит, его отец убил всех моих? Это я должен ему сказать?».

Мария Ивановна Макеенко работала в военном совхозе Черняховского района, где большинство составляли немцы. Жили, по ее словам, очень дружно, ходили друг к другу в гости. Мария Ивановна даже научилась говорить по-немецки. Она стала неволь­ной участницей еще одной языковой стычки: «Однажды стоим с одной немкой около железнодорожного полотна, мимо идут эшелоны на восток. Она думала, что я по-немецки не понимаю, и высказалась со злостью: «Все г...но немецкое везут в Москву». А я ей тут неожиданно ответила: «А когда ваши всё русское вывозили, ты не замечала?». Она смутилась и покраснела».

Однако бывало, что дело не ограничивалось одними разго­ворами, а принимало довольно крутой оборот. Семья Раисы Сергеевны Гаргун в то время находилась в поселке Поречье Гурьевского района. Рядом с их домом стоял особняк, где жила немецкая семья с пятью детьми. Отношения были самыми добродушными, дети вместе играли: «А уехали соседи, на следу­ющий день их дом взлетел в воздух. Не захотели оставлять — часовую мину поставили. Хорошо, что никто не пострадал».

Конечно, такие случаи были чрезвычайно редки. Большин­ство переселенцев до сих пор убеждено, что крупных преступ­лений немцы не совершали.

25.12.1946 года в 7-м районе по ул. Регенштрассе, дом 40 в 2 часа ночи немец проник в квартиру полковника 11-й Гвард. армии Порнова, стал собирать вещи в узел и с вещами пытался через окно скрыться, где и был убит из пистолета полковником Порновым, при осмотре трупа документов не обнаружено. Фамилия, имя и отчество убитого немца не установлены, возраст 16-17 лет. Труп направлен в морг.

Из сводки происшествий по городу Калининграду за 1946 год (фамилия изменена)

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1.Д. 2. Л.77

Беседуя с переселенцами, мы заметили, что отчуждение и неприязнь к местным жителям возникали главным образом тогда, когда отсутствовало или было ограничено непосредствен­ное общение. И наоборот, если люди жили или работали вме­сте, складывались отношения вполне дружелюбные.

Вот свидетельство Эммы Федоровны Беженовой из го­рода Светлого:

— Рядом с нами жила одна немецкая семья: фрау Марта (мы звали ее тетя Марта), ее мама и сын Гангчурген. Муж Марты погиб на фронте. А этажом выше жили две пожилые немки. Отношения наши с ними были самые теплые. Марта и ее мама связали для нас с сестрой рукавички и носки, давали продукты, хотя сами жили нелегко, — они нигде не работали и питались прошлыми запасами. Часто по вечерам мой отец иг­рал на баяне (он дошел до Берлина и знал несколько немецких фокстротов), тогда эти пожилые немки и другие приходили к нам танцевать. Жизнь немного скрашивалась. Мачеха порой обижала нас с сестрой, но тогда Марта забирала нас к себе и очень сочувствовала. Часто мы с Гангчургеном рассматривали большую красивую книгу с картинками — детскую Библию. Марта объясняла мне сюжеты картинок, рассказывала про Иисуса Христа. Вообще, немецкое население было очень религиозное. На праздники, особенно Рождество, устраивали гадания.

Подобные бесхитростные истории, пожалуй, лучше всего подтверждают давно известную истину, что несмотря на войну и какие-то чрезвычайные обстоятельства, люди в душе своей сохраняют человеческие чувства.

Николай Васильевич Купчин из поселка Маршальское и его жена были знакомы с немкой Хильдой. «Однажды, когда я был в командировке, моя жена заработалась так, что забыла, что у нее в тот день — день рождения. И вот Хильда пришла вечером к моей жене, напомнила, что у нее праздник, и пода­рила ей кувшин и три чашки».

У Прасковьи Ивановны Котовой, когда она жила в по­селке Толстово Краснознаменского района, соседкой по дому была фрау Ружат — бухгалтер в местном совхозе:

— Во время бомбежки фрау Ружат потеряла четырехлетнего сына, и старшего тоже потеряла, но он потом нашелся в Гер­мании и прислал ей письмо. Она жила с дочерью — большая уже девочка была. Мы с ней очень дружили. Бывало, стучит она мне через стенку: «Паша, ком е шнапс тренькать!» Это значит она вернулась с базара и приглашает меня выпить.

Совместные застолья были не такими уж редкими явления­ми. «Бывало, выпивали вместе, — вспоминает Александр Нико­лаевич Игнатьев из поселка Кострово. — Но они пили мало. Да ведь тогда и мы не пили, как сейчас. Тогда пьянки такой после войны не было».

Проживающие в районе 8-й районной комендатуры немцы Прайс и Шварцельмюллер на протяжении 1,5 месяцев занимались в своих квартирах самогоноварением, что строго запрещено советскими законами. Проверкой установлено, что Прайс и Шварцельмюллер начали изготовлять самогон с разрешения нач. ком. отдела Гражданского управления 8-го района мл. л-та Биктеева. При этом два других офицера, работники того же Гражданского управления, капитан Коростяков и л-т Григорьев, зная о самогоноварении в указанных квартирах, не приняли мер к его прекращению, а систематически покупали этот самогон.

Из приказа по временному гражданскому управлению ОБО от 5 февраля 1946 года

ГАКО. Ф. 332. Оп. 1. Д. 2. Л. 33

— К нам приходила немка, и мы угощали ее блинами, — говорит Юлия Васильевна Гомонова. — А к немцам мы хо­дили на кофе. Правда, кофе, конечно, был не настоящий, они делали его из ячменя. Немцы не обвиняли нас. Часто говори­ли: «Это Гитлер загнал нас в подвалы». В День Победы некото­рые даже праздновали вместе с нами. А жена мельника так даже плясала...

Нашим переселенцам вообще нравилось, что немцы умели отдыхать: «Отработают свое, солнце еще не закатилось, они — свободные — отдыхают: молодежь на велосипедах катается, дети в мяч играют» (Вера Власовна Волкова, г. Гвардейск). Агния Павловна Бусель, когда жила в Правдинском районе, любила по выходным ходить на водохранилище: «Сюда собирались целыми семьями немцы. В котелках варили уху. Пели песни, разговаривали. Я, откровенно говоря, завидовала их семейной идиллии. Мы отдыхать не умели».

Случались и общие развлечения. Повсеместно устраивались танцы. Молодежь, похоже, не очень интересовалась, кто какой национальности. Самой знаменитой танцевальной площадкой в Калининграде был «Немецкий клуб», располагавшийся за нынешним диспансером на Барнаульской улице. Там бывал и Юрий Николаевич Трегуб:

— В клубе собиралась немецкая молодежь, девушки, пар­ни. Они принимали нас неплохо, дружелюбно. Не припом­ню, чтобы там случались драки. И мы к немецкой молодежи относились хорошо. Танцевали с немками-девушками под аккордеон, на котором играл немецкий парень. И девушка-немка пела немецкие песни. Это были фокстроты и танго. Еще немцы танцевали свои народные танцы, но они нам не нравились, мы требовали знакомую музыку — фокстрот, тан­го, линду. Приглашали немецких девушек. Они не отказыва­лись танцевать с нашими ребятами. Немецкие парни к это­му относились спокойно. Из немцев было больше девчат, чем парней. Немецкие девушки были очень привлекательны, симпатичны.

По Вашему приказанию в феврале месяце 1946 года были созданы: центральный немецкий клуб Кёнигсбергской области и районные немецкие клубы. При центральном клубе был создан театр с труппой немецких артистов, антифашистская школа, редакция радиовещания на немецком языке и редакция по печатанию изданий на немецком языке, а с 20 мая 1946 года и джаз-оркестр.

Первого мая была проведена демонстрация немецкого населения и митинг в г. Кёнигсберге с участием 3600 демонстрантов.

Из письма и. о. начальника центрального немецкого клуба гв. капитана Когана начальнику областного гражданского управления от 6 июня 1946 года

ГАКО. Ф. 298. Оп. 4. Д. 2. Л. 71-72

Новые власти старались охватить немецкое население при­вычными для советских людей формами пропаганды. С этой целью в конце июня 1947 года стала издаваться областная газе­та на немецком языке, в ней работала журналист Мария Пав­ловна Кубарева, которая нам рассказала следующее:

—Немецкая газета была создана по решению ЦК партии, а руководство ею осуществлял обком. На титульном листе газе­ты было написано: «Новое время. Газета для немецкого населе­ния Калининградской области. Выходит два раза в неделю». По формату она равнялась половине «Калининградской правды», то есть печаталась на одном листе с двух сторон. В редакции работало шесть советских сотрудников и четверо немецких (переводчик с русского языка на немецкий, машинистка, два корректора). Из числа немцев газету обслуживали также рабо­чие типографии: наборщики вручную, верстальщик, печатни­ки на плоской машине. Главной задачей газеты было инфор­мировать немецкое население о событиях в области, в Советс­ком Союзе и за рубежом, знакомить с советской страной, ее республиками, законами, экономикой и культурой. Печатались и все необходимые официальные материалы. Вообще «Нойе Цайт» делалась по типу большинства газет того времени. В каждом номере печаталась передовая статья на актуальную тему, подборка о том, как идет работа на предприятиях, в сельском хозяйстве, по восстановлению жилья. Помещались выступле­ния самих немцев о том, как они выполняют план, сколько зарабатывают. Некоторые немцы проявляли себя даже как ра­ционализаторы. Лучших рабочих поощряли денежными пре­миями или талонами на обувь, отрезами на платье.

Недавно я перелистывала подшивку немецкой газеты и слов­но вернулась в свою молодость. Нашла несколько собственных корреспонденций о работе немцев на вагонзаводе, других пред­приятиях. Но своих материалов писала мало. Главной моей задачей было организовать выступления самих немцев в газете, что было не так просто. Многие, особенно молодые, наиболее отравленные фашистской пропагандой, боялись, что времена переменятся, а сотрудничество в советской газете припомнится им немецкими властями. Но всегда находился и тот, кто согла­шался выступить, образовался даже небольшой авторский ак­тив из рабочих, учителей, служащих, которые писали по соб­ственной инициативе, тем более что им полагался гонорар за публикацию.

Газета «Нойе Цайт» просуществовала недолго. В связи с эвакуацией немцев на ее базе в октябре 1948 года была создана молодежная газета «Калининградский комсомолец». Трудно сегодня сказать, какой популярностью пользовалось немецкое издание у самих немцев. Об этом мы спросили у одной из тех, для кого она предназначалась. Вот ответ О. К-н:

— Никакой общественной и политической работы с немца­ми не проводилось: кому это было надо?! О газете «Нойе Цайт» ничего не слышала. Никакой художественной самодеятельнос­ти и танцев у немцев не было. Мы думали тогда не о танцах, а об овсе и лебеде, как бы выжить!

В разговорах с переселенцами мы интересовались, как, на каком языке они общались с немцами. «Объяснялись мы с ними довольно сносно, — ответила на наш вопрос Александра Андреевна Соколова из Калининграда. — У них в ходу был солдатский немецко-русский разговорник. Так что необходи­мые в быту «данке», «камрад» и прочее они знали. А что непо­нятно было, выяснялось жестами».

Но и советские люди, особенно молодежь, быстро выучи­лись говорить по-немецки. В их рассказах и сейчас то и дело мелькают отдельные немецкие слова и даже целые фразы. Кро­ме того, многим пришлось узнать чужой язык вынужденно — во время оккупации, в плену, на работах в Германии. У Лари­сы Петровны Амелиной первыми «учителями» немецкого стали австрийцы — солдаты оккупационной армии в Орловс­кой области: «Когда они у нас в доме стояли, всё меня учили, как что будет по-немецки. Помню, взяли у меня книжки и стали смотреть. А там Ленин был нарисован и Сталин. Они говорили, что Ленин хороший, а Сталин плохой. А я тогда говорю: «А ваш Гитлер — косой!». Эта детская дерзость не име­ла прямых последствий, но вскоре двенадцатилетняя Лариса вместе с односельчанами была угнана на чужбину, где «уроки немецкого» продолжились.

И еще один вопрос показался нам любопытным: научи­лись ли переселенцы чему-нибудь у местных жителей?

— Научились, — утверждает Александра Ивановна Митро­фанова из Приморска. — Я вот приехала из Владимирской области и не знала, как компоты готовить. У нас их не делали. У нас солили в бочках: яблоки кислые в бочках, капусту в бочках, мясо в бочках. Все что есть — в бочках. А здесь я компоты в банках стала делать. Квас научилась делать. Мы на работу ходили и к одной немке зашли попить. Она нам квасу налила. Подруга боится пить, а я говорю: помрем, так помрем. А фрау: «Кушайте». Мы попробовали — как вкусно она делает! Она ревень туда кладет, и хлебушка пережжет, дрожжей кро­шечку. Какой он вкусный! Она нам все объяснила, как гото­вить... Однажды я в огороде копаюсь, выкидываю такой боль­шой куст ревеня. А соседка-немка увидела и кричит: «Ой, фрау, фрау! Дас гут!». А потом рассказала, что из него кисель можно делать. Я ей этот куст отдала. А она: «Ой, спасибо, спасибо!». Там ревень у каждого был в огороде. А мы же не знали, дума­ли, что сорняк. И сейчас у меня он в огороде растет. Пироги с ним делаем.

Марию Ивановну Макеенко из поселка Междуречье нем­цы научили варить патоку из свеклы: «Долго надо было варить, кипятить, и получалось что-то похожее на черное повидло». Вообще, «фирменные» немецкие рецепты сохранились до се­годняшнего дня в некоторых калининградских семьях.

Именно здесь многие советские переселенцы впервые по­знакомились с тем, как был устроен традиционный европейс­кий быт.

— Немецкие дома были хорошо оснащены. Некоторые пред­меты были так сделаны, что русские не знали, как с ними обра­щаться. Например, у нас в доме стояла стиральная машина, но мы не знали, для чего этот агрегат и хранили в ней питьевую воду, — вспоминает Октябрина Ивановна Мешковская.

Случаи мародерства и насилия

Уже говорилось, что переселенцам трудно было разобрать­ся в подлинных настроениях местного немецкого населения. Но одно чувство бросалось в глаза — страх.

— Они наших боялись, не знаю как, — вспоминает Екатери­на Сергеевна Моргунова из поселка Кострово. — Особенно — когда наши мужики выпьют, они закрывались и не выходили никуда. Да и в другие дни старались из дома без нужды не показываться. Как с работы придут, в столовую сходят и до­мой. И не выходят. Боялись. Наши-то как их увидят, кричат: «Камрад! Камрад!». А потом как загнут матом и смеются.

«Приведите примеры гуманизма советских людей к остав­шемуся немецкому населению», — так весьма категорично сфор­мулировал свой вопрос к Юрию Николаевичу Трегубу один наш интервьюер.

— Насчет гуманизма я затрудняюсь, — ответил Юрий Нико­лаевич, — а вот насчет злобных выходок есть примеры. Были такие случаи. На остановках трамваев, на базарах отдельные русские ругали немцев, замахивались на них, фашистами обзы­вали. Были случаи, когда немцев ударяли, били при всех. И никто не вступался за них, и страшно было вступаться, потому что тебе же скажут: «И ты туда же, фашист! И ты их защища­ешь!». Вот такое мнение было: немец — фашист, и всё. Любой немец был фашистом: и маленький, и большой. Но это было понятно: в войну немцы уничтожали наших людей, детей. Так что в то время быть немцем означало быть изгоем. Хотя мно­гие русские сочувствовали им и помогали.

22.7.46 г. в поселке Рутенштайн во 2-м районе гражданин Колядин П.И. и гражданка Ивченко М.В., находясь в нетрезвом виде, с бранью напали на немку Аннер и ее брата Аннер Вили, которому отшибли ногу и раздавили половые органы. Колядин и Ивченко задержаны.

Из сводки происшествий по Калининграду за 1946 год (все фамилии изменены)

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1.Д. 2. Л. 3

Незащищенным положением немецкого населения не брезго­вали пользоваться нечестные люди. Случалось, немцам недода­вали талоны на питание, обсчитывали, задирали. Было и маро­дерство — вечный спутник всякой войны.

— Специально немцев никто не обижал, — считает Антонина Прокопьевна Отставных, — но иногда отношение к ним со стороны переселенцев было самым бессовестным. К сожале­нию, бывали случаи мародерства. Мародеры нагло вламыва­лись в немецкие квартиры, забирали кровати и постельные принадлежности. Таких случаев было мало, но они были. На мародеров никто не жаловался. Переселенцы поругают их меж­ду собой, и все на этом.

— Наши немцев не убивали, но обижали, — говорит Матре­на Федотовна Букреева. — Помню, немка на базаре продава­ла платье. Русская подошла, примерила, свернула под руку и пошла. Немка за ней: «Фрау, фрау!».

Кузнецов Павел Александрович, вступив в преступную связь с неустановленным гражданином и со своим братом Кузнецовым Иваном Александровичем, последние начали заниматься грабежом немецкого населения. В апреле месяце 1947 года ими ограблена немка Монке, у которой забрали домашние носильные вещи, при этом грабители были вооружены гранатой и топором, в июне месяце 1947 года ограблены немки Гланер и Кригер, забрали носильные вещи, при этом был ранен немец Петершум.

Из постановления на арест

5 июля 1947 года прокуратуры г. Озерска (фамилии преступников изменены)

АОР. Ф. 51. Народный суд (необработанные дела)

Большинство переселенцев убеждено, что мародерство не оставалось безнаказанным. Филипп Павлович Столповский из Багратионовска рассказал, что, когда трое русских выгреб­ли у немцев семь мешков картошки, они были арестованы и осуждены.

— Двух солдат нашего батальона, которые, готовясь к моби­лизации, грабили немцев по ночам, судил военный трибунал. Их приговорили к лишению свободы. Они дешево отделались: за такие дела можно было получить пулю в лоб, — свидетель­ствует Николай Васильевич Енин из Калининграда.

Павлу Григорьевичу Белошапскому случалось самому вступаться за немецких жителей, которых пытались ограбить или оскорбить некоторые из переселенцев. «Против таких под­лецов нам, бывшим солдатам, приходилось применять физи­ческую силу — пускать в ход кулаки».

27/XII.46 года в 12 часов на ул. Карла Маркса в доме №17 обнаружено два трупа. Выездом на место установлено: на втором этаже разбитого здания проживали две немки. Одна немка лежит в постели, убита топором, разбита голова, другая — лежит на полу, тоже убита топором. Преступники не установлены, убийство произведено с целью ограбления, трупы направлены в больницу на вскрытие.

Из сводки происшествий по Калининграду за 1946 год

ГАКО. Ф. 237. Оп. 1.Д. 2. Л. 78

Работавшему водителем в совхозе №13 Гурьевского района Николаю Васильевичу Купчину тоже бывало стыдно за неко­торых своих соотечественников.

— Немцы, работавшие со мной (они постоянно обслуживали мою машину), жаловались мне на обиды, и мне приходилось несколько раз пресекать мерзкие выходки со стороны отдельных переселенцев, защищать немецких жителей. Вскоре вышел при­каз, категорически запрещавший обижать немецкое население (это было в конце сорок седьмого года), и за нарушение этого приказа под суд было отдано несколько военнослужащих и пе­реселенцев. Суд был показательный, в одном из помещений в правлении совхоза, на нем присутствовали немцы. Помнится, обвиняемые получили от пяти до десяти лет лишения свободы.

Жертвами насилия становились и немецкие девушки, жен­щины. Вот одна история, рассказанная жительницей Правдинска Антониной Васильевной Якимовой:

— В нашем доме жила немка на втором этаже. Мы ее не трогали. Я к ней никогда не заходила. Родила она от кого-то из наших ребенка. С ним и поехала в Германию. Я ее накануне отъезда спросила: «Зачем ты на это решилась?». А та мне жеста­ми объясняет, что не по доброй воле, пришел человек с авто­матом и пригрозил. Испугалась.

29 июня сего года Марынин с целью хулиганских побуждений пытался изнасиловать немецкую жительницу Даускат Эльзу, пытался ее повалить на скамейку, а чтобы она не кричала — зажимал ей рот, но свои намерения привести в действие не удалось, т. е. Даускат у него вырвалась.

Из постановления об избрании меры пресечения Озерского нарсуда за 1947 год (фамилия преступника изменена)

АОР. Ф. 51. Народный суд (необработанные дела)

Немецкие женщины старались быть настороже, даже когда опасность оказывалась мнимой, как в рассказе Веры Алексеев­ны Амитоновой:

— Зимой сорок шестого года заболела мама. Пришла одна женщина — Шарлотта. Помыла полы, принесла дров, угля, пробы­ла у нас целый день и ушла только к вечеру. Она жила в подвалах на улице Офицерской. Мама дала ей крупы. Потом Шарлотта приходила еще и еще. Мама однажды говорит: «Шарлотта, уже холодно, оставайся у нас». Долго та не соглашалась, но потом осталась. У нее было тревожное выражение лица, почему-то очень боялась остаться. Осталась она ночевать в той самой мансарде, где у нас стояло варенье, хранились продукты. Там было попрохлад­ней. Мама предлагала Шарлотте перейти спать к нам в гостиную, она отказалась. А папа всегда сидит до трех ночи, работает и очень много читает. Обычно пьет чай с вареньем. Варенье кончи­лось, он пошел за ним на мансарду. Шарлотта вскочила: «Найн, найн». Папа спрашивает: «Да что с тобой?». А она закрылась одеялом, сидит на кровати и трясется. На следующий день не осталась ночевать. Но потом пришла и прожила у нас всю зиму.

Еще одно свидетельство, без которого правда о войне была бы неполной. Это свидетельство фронтовика и замечательного человека Александра Игнатьевича Фурманова, после войны продолжившего службу в Кёнигсберге:

— Общения военных с немцами не было, а наоборот, у многих оставалась ненависть к ним. Я несколько раз замечал, что ночью в пирамиде для оружия не хватало одного или двух автоматов. А поутру при построении полка нам сообщали, что ночью опять расстреляна немецкая семья или убит немец. Я уверен, что это было мщение за убитых братьев, матерей, за разграбленную нашу землю. Потому как в беседах между со­бой солдаты признавались, что за отца-партизана или за пове­шенную мать рассчитались. Но это все было большой солдатс­кой тайной, так как если бы установили виновника или насиль­ника, то его ждал бы военный трибунал.

Военнопленные

Помимо мирного немецкого населения в области находи­лось большое число военнопленных. По свидетельству наших собеседников, лагеря с пленными солдатами вермахта распола­гались в Балтийске, Черняховске, Гусеве, Немане, поселке Яс­ное Славского района, недалеко от Советска и в других местах. Особенно много военнопленных было сосредоточено в Кёниг­сберге. В Балтийском районе целые участки обносились колю­чей проволокой — там они жили и работали. Иногда для их размещения использовали построенные еще немцами концен­трационные лагеря, из которых в 1945 году Советская армия вызволила русских, поляков, французов...

— А сколько здесь было лагерей! — вспоминает Александр Сер­геевич Штучный, приехавший в Калининград в 1947 году. — В поселке Комсомольском был такой лагерь, где во время войны наши люди работали в тяжелых условиях, умирали — немцы ведь это видели! Моя сводная сестра была освобождена из лагеря, кото­рый находился на Куршской косе. Много русских людей работа­ли батраками в частных домах, испытывали страх и унижения.

Нина Моисеевна Вавилова обошла, наверное, все кениг­сбергские кладбища, надеясь найти могилы своих родных, уг­нанных фашистами с территории оккупированной Белоруссии на чужбину. Вот ее рассказ об одном из эпизодов этих скорб­ных поисков:

— В Кёнигсберге военнопленные наши были и просто на работу сюда угнанные. Есть мост около вагонзавода. Вот мы под этим мостом надписи видели — много всяких. Помню уж мало. Ну такая вот: «Когда-нибудь вы придете и прочитаете про нашу муку, нашу каторгу». Наши военнопленные там, под мостом, и работали, и жили. Сетками их огородили, как зве­рей. Есть давали сырую свеклу, брюкву, турнепс. Кидали, как скоту. За одну ночь умирали по пятнадцать человек (это мы там же, под мостом, прочитали).

Что же касается условий жизни немецких военнопленных, то они, по воспоминаниям очевидцев, были довольно сносны­ми. Антонина Прокопьевна Отставных в 1947 году работа­ла диспетчером на железнодорожном участке завода «Шихау» и бывала в лагере для военнопленных.

— Территория лагеря была ухоженной. Чисто, много цветов и кустарников — там сейчас деревья выросли. В помещениях тоже было чисто, отопление — центральное.

Владимир Тимофеевич Макеенко из поселка Междуречье Гвардейского района в то время возил пленных на работы и нередко бывал в местном лагере, у него осталось такое же впечатление:

— В лагере у них была поразительная чистота. Порядок в общежитии прямо как в госпитале. Конечно, бараки, охрана и все такое прочее имелось. Но внутри очень хорошо. Белые простыни. Кормили прямо по немецкому распорядку. Мы за­бывали поесть, так, иногда что-нибудь перехватим, а им строго в одно и то же время привозили обед.

Не удивительно поэтому, что среди переселенцев было рас­пространено убеждение, что пайки у пленных больше, чем у них самих. Труд германских солдат использовался главным образом на тяжелых физических работах: они расчищали завалы, ремон­тировали дома и дороги, в Славском районе укрепляли бетон­ными плитами дамбы в затопрайоне. Антонина Прокопьевна Отставных нередко наблюдала, как по железной дороге вагоны с углем к ТЭЦ немцы тащили вручную, если выходил из строя мотовоз или паровоз. Специалисты чинили машины, сельхозтех­нику, работали у станков. Таких было много на 820-м заводе. Об этом вспоминает Михаил Иванович Иванов:

— На нашем заводе военнопленные работали честно. Когда выполняли норму, их кормили хорошо. В немецких бригадах назначались старшие, получавшие у русских мастеров задания и отвечавшие за их выполнение. Задания выполняли в срок. А еще немцы делали красивые бляхи на брючные ремни и порт­сигары, чтобы угодить русским. Они никогда не пререкались и не отказывались от работы. Чьи попало распоряжения не вы­полняли, если наш рабочий требовал от пленного сделать что-то, то тот отсылал его к мастеру за разрешением.

Военнопленные работали на вагонзаводе, на других восста­навливающихся предприятиях, в специально организованных мастерских, например в одноэтажном кирпичном здании на месте нынешнего магазина «Океан». Использовался труд воен­нопленных на строительстве. По словам Якова Лукича Пичкуренко, они строили памятник 1200 гвардейцам, павшим при штурме Кёнигсберга.

Помимо специально охраняемых объектов пленных ежед­невно распределяли по нарядам в различные организации и учреждения и даже направляли на сельхозработы. Постепенно к ним привыкли, и жесткий поначалу режим охраны стал осла­бевать. Как это выглядело в Черняховске, рассказывает полков­ник в отставке Иван Сергеевич Бурденко:

— Лагерь был обнесен колючей проволокой, но охрана была слабой. Военнопленные ходили по городу достаточно свобод­но. Один немец у нас пилил дровишки. Они выполняли рабо­ты по нарядам в разных организациях, могли отрабатывать и у частных лиц.

Крупный лагерь находился в поселке Маёвка Черняховско­го района. Сюда волею случая летом 1947 года попал в каче­стве вольнонаемного Михаил Николаевич Чуркин.

— Я работал в мужском (а был здесь и женский) лагере, который располагался в центре поселка. На его территории находился штаб, госпиталь, где работали немецкие и русские врачи, был клуб, бараки. В лагере содержались примерно шес­тнадцать тысяч человек, в основном немцы, но были и фран­цузы, австрийцы, румыны, чехи, венгры. В числе пленных было и четыре генерала. Отличить солдата от офицера было доста­точно просто, так как солдаты были наголо подстрижены, а офицеры носили короткую стрижку. Лагерь охранялся наши­ми солдатами, которые получали тот же паек, что и пленные. Но немецким офицерам выдавали больше сахара и папиросы, а не махорку. Все пленные выглядели хорошо по тем време­нам, то есть сыто. На территории лагеря были различные мас­терские, в которых они работали. Знаю, что генералы изготов­ляли деревянные гвозди для сапожной мастерской. Были и рас­конвоированные немцы, которые работали в подсобном хо­зяйстве, но жили в зоне лагеря. Среди пленных велась активная пропаганда как нашими политработниками, так и с помощью немецких антифашистов, для чего в лагере нередко устраива­лись тысячные собрания. Был здесь и очень хороший оркестр из числа пленных. Иногда их выводили в город, где в Доме культуры железнодорожников устраивались встречи с местным населением. Играл оркестр, многие танцевали. Где-то осенью-зимой сорок седьмого года после ряда союзнических догово­ров военнопленных начали отправлять в Германию. При опре­делении очередности руководствовались степенью вины, при­надлежностью к тому или иному роду войск.

В своем рассказе Михаил Николаевич упомянул межсоюз­нические соглашения. Именно благодаря им военнопленные, в отличие от мирного населения, имели определенный статус и попадали под действие международных конвенций. Похоже, жилось им легче. И уже не выглядит удивительной картина их отъезда с завода «Шихау», о которой рассказал Павел Федоро­вич Мартынов:

— Перед отъездом пленных снабдили новеньким немецким обмундированием с немецких складов, выдали заработанные ими деньги, правда, предупредили, чтоб ни одного рубля в Германию не увозили. Они закупили продуктов, водки, конья­ка и устроили банкет, на который пригласили руководство лагеря. Прошло еще немного времени, однажды военноплен­ных построили в длинную колонну по четыре или шесть чело­век в ряд, и они отправились на вокзал.

Может, это были те самые пленные, которых запомнила шестилетняя девочка Раиса Сергеевна Гаргун: «Тогда мы уже в Гвардейске жили. Составы с немцами ставили на запасные пути. А мы, дети переселенцев, ходили туда просить хлеб. Они бросали и смеялись. А рожи у них были красивые, откормлен­ные...».

Глава 12. ВЫСЕЛЕНИЕ

Акция, о которой будет рассказано в этой главе, в различ­ных документах называется по-разному: «переселение», «депор­тация», «перемещение», «изгнание». И все-таки наиболее точ­ный смысл произошедшего в 1947 — 1948 годах события пере­дает народная память. Все наши собеседники употребляли одно и то же русское слово — «выселение».

Отсрочка депортации

На Потсдамской конференции летом 1945 года наряду с территориальным вопросом обсуждалась проблема депортации немцев с земель, которые вошли в состав других государств после окончания войны. Принудительному переселению в Гер­манию из Польши, Чехословакии и других стран подлежало несколько миллионов человек. Союзники определили принцип и сроки выселения, общее руководство процессом поручалось Контрольному совету в Германии.

Однако на Потсдамской конференции не заходила речь о статусе тех немцев, которые оказались в Кёнигсберге и его окрестностях. Сталин давал понять, что местного населения здесь почти не осталось, союзники же не проявляли ни интере­са, ни особой настойчивости в этом вопросе.

Таким образом, десятки тысяч германских граждан, оказав­шихся на исходе войны в северо-восточной части Восточной Прус­сии, выпадали из сферы действия Потсдамских соглашений; на них не распространялись правила репатриации; советская сторо­на не имела в этом плане никаких обязательств, не должна была предоставлять союзникам информацию о численности немцев, сроках и порядке их депортации. Судьба местного населения пол­ностью зависела от новой администрации, в первую очередь от планов советского руководства и лично Сталина.

В первые два года после окончания войны случаи выезда немцев с территории Восточной Пруссии были довольно ред­кими. Свидетельствует Александр Георгиевич Факеев:

— При каждом гражданском управлении района или города были образованы отделы по розыску родных и близких, поте­рявшихся в войну и проживающих за пределами Советского Союза. В них входили и немцы, знающие русский язык. Мно­гие находили своих родных не только в Центральной Герма­нии, но и в других странах, им оформлялись соответствующие документы и выдавались разрешения на выезд.

Елена Ивановна Неберо уточняет, что в таких случаях «немцам разрешалось уезжать со всем скарбом».

Судя по всему, получить разрешение на выезд было непро­сто. Желающим уехать приходилось идти на всяческие ухищ­рения. О таком случае рассказал Михаил Николаевич Мешал­ки н из Краснознаменска:

— Один немец хотел уехать в Германию и просил пропуск у начальника участка лейтенанта Василия Жирнова. Чтобы полу­чить разрешение, он показал зарытые в лесу в блиндаже два велосипеда и мотоцикл. Пропуск он, кажется, получил.

У нас сложилось впечатление, что на первых порах выселе­ние местного населения не только не форсировалось, но даже сдерживалось. Отсрочка на два с лишним года депортации нем­цев была вызвана прежде всего практическими соображениями. Перемещение десятков тысяч людей требовало определенной подготовки. Кроме того, форсированное выселение немцев могло привлечь внимание Запада к проблеме Восточной Пруссии, ведь вопрос об окончательном урегулировании границ отклады­вался до мирной конференции. Наконец, советское правитель­ство рассчитывало использовать труд и знания немецкого граж­данского населения для восстановления промышленных пред­приятий, расчистки населенных пунктов от завалов, работы в сельском хозяйстве. А заселить новую область советскими людь­ми в короткие сроки было невозможно.

«Они не хотели уезжать»

После массового переселения в Калининградскую область в течение 1946 — 1947 годов советских людей стала возможна депор­тация местного населения. Она была осуществлена на основании двух секретных постановлений, подписанных Сталиным 11 октяб­ря 1947 года и 15 февраля 1948 года. Переселение немцев в совет­скую зону оккупации Германии должно было осуществляться в три этапа: поздней осенью 1947 года, весной и осенью 1948 года.

1. Начальнику УМВД по Калининградской области генерал-майору тов. Демину переселить в 1947 году из Калининградской области в Советскую зону оккупации Германии 30 тыс. немцев, из них 10 тыс. человек — в октябре и 20 тыс. человек — в ноябре 1947 года.

2. Переселению подлежат в первую очередь немцы, проживающие в гор. Балтийске и в районе побережья Балтийского моря, а из других районов области — нетрудоспособные семьи немцев, не занятые общественно-полезным трудом, немецкие дети, находящиеся в детских домах, и престарелые немцы, содержащиеся в домах инвалидов.

3. Переселяемым немцам разрешается взять с собой личное имущество до 300 кг на семью, за исключением предметов и ценностей, запрещенных к вывозу таможенными правилами.

Из совершенно секретного приказа министра внутренних дел СССР С. Круглова от 14 октября 1947 года

ГАРФ. Ф. 9401с. Оп. 12. Д. 229. Л. 104

Переселяемые немцы снабжались сухим пайком на дорогу и обеспечивались медицинским обслуживанием в пути. Орга­низация переселения возлагалась на Министерство внутренних дел. Первый эшелон с немцами отправился из Калининграда 22 октября 1947 года.

Почти все, кто нам рассказывал о выселении немцев, сходи­лись в одном: многие из местных жителей не хотели уезжать.

— Уезжать они не хотели. Стояли на остановке с узлами, ждали машины и плакали. Здесь была их родина, здесь были похоронены их близкие. Некоторые говорили, что обязательно вернутся, что уезжают ненадолго, — рассказывает Галина Пав­ловна Романь.

— Когда началось выселение, — вспоминает Иван Васильевич Ярославцев, — чего только они ни делали, только бы остать­ся в своем городе. Согласны были работать на самых трудоем­ких работах. Мой знакомый немец, работник ЦБЗ, когда ему было приказано выехать, плакал и спрашивал: «Неужели мы чему-то помешали?». Но был приказ из Москвы, и делалось все, чтобы «искоренить тяжелый дух».

— Из нашего совхоза № 8 выселили немцев быстро. Это были в основном женщины и дети. Подогнали десять машин, их туда посадили. А у них в руках узелки, все самое необходи­мое. Многие женщины плакали, не хотели ехать, но солдаты забирали всех. Один мальчик лет четырнадцати, он был у нас почтальоном, просил его оставить: у него погибли отец и мать, а в Германии родственников не было. Но его заставили уехать, — рассказывает Екатерина Михайловна Ковалева.

— Здесь их родина, их дом. Сколько было слез, когда высе­ляли. Плакали старики. А женщины есть женщины. Для меня слезы — это всё. Конечно, было жалко. Плакали они культурно — не как русские — слезы в сторонке вытирали, — свидетельствует Капитолина Арсентьевна Татаринцева из Багратионовска.

Случалось, что в организационной неразберихе сталкива­лись два человеческих потока. В октябре 1947 года на Куршс­кую косу, в поселок Рыбачий, привезли большую группу переселенцев из Новгородской области. «Привезли нас в теплые хаты. Мы с баржи, а немцев — на машины: шестнадцать кило­граммов в руки и увезли» (Михаил Михайлович Рябов).

Выселяли всех подряд — желания не спрашивали. Сергей Владимирович Даниель-Бек рассказал о профессоре Зирке, работавшем переводчиком на 820-м заводе: «Он говорил, что у него здесь похоронены предки, что он не поедет — пусть грузят силой. И его действительно увезли насильно». Прасковья Ива­новна Котова из Краснознаменска на всю жизнь запомнила сцену: «Одна немка у нас в поселке Толстово до того не хотела уезжать — подошла к своему дому, обняла его руками, стала плакать, слезы так и лились».

Среди дисциплинированных немцев находились такие, ко­торые не желали мириться со своей судьбой. «Когда немцев начали выселять, они стали прятаться. Но их разыскивали, сажали в товарные поезда и увозили» (Антонина Семеновна Николаева, г. Ладушкин). По словам Ирины Иосифовны Лукашевич, из Зеленоградска последних немцев увозили в октябре-ноябре 1948 года: «Мама мне рассказывала про нем­ца-доктора, который повесился из-за того, что не хотел уез­жать». О другом подобном случае вспомнила Евдокия Федо­ровна Андрюшина из поселка Узловое: «Здесь жила моло­дая немка, было ей лет двадцать, жила одна, работала вместе со всеми, немного говорила по-русски, коса у нее была длин­ная. Очень не хотела уезжать и вот здесь, неподалеку, в лесоч­ке повесилась».

Судя по собранным нами свидетельствам, был один способ избежать депортации: укрыться в Литве. Из тех, кто поступил таким образом, некоторые в пятидесятые годы вернулись и остались жить в нашей области. О таком случае рассказала Вера Алексеевна Амитонова:

— Я знала одну немку интересной судьбы, ей в сорок восьмом году было семнадцать лет. Когда выселяли, то она ушла в Лит­ву, там пересидела, а когда все утряслось — вернулась. Работала мужским мастером в парикмахерской рядом с политехникумом. Звали ее Кэтрин. Прошло уже много лет, а у нее все еще оставался сильный акцент.

Наконец, вывезенные насильно немцы, случалось, пытались нелегально вернуться назад.

В отношении осужденной Тома Эльзы по ст. 84 УК РСФСР к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на один год мера наказания применена чрезмерно мягкая.

Тома Эльза, 1922 года рождения, немка, проживала в г. Калининграде. В ноябре 1947 г. в числе других немцев была вывезена советскими властями в Германию. Два раза Тома Эльза нелегально переходила границу с целью пробраться в СССР, за что дважды была судима польскими судебными органами и отбывала тюремное заключение. Отбыв наказание, Тома нелегально перешла госграницу СССР с Польшей и в районе станции Гердауэн была задержана советскими пограничниками.

Из справки облсуда о нелегальном переходе границы за 1948 год

ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 29 об.

Вообще, нелегальный переход границы был одним из наи­более массовых видов нарушений. Только за первое полугодие 1947 года в области за это было осуждено 117 немцев — граж­дан Германии.

Объективности ради отметим, что некоторые из наших собеседников сохранили другие впечатления о настроении вы­селяемых немцев. «Уезжая, они не скрывали своей радости по поводу отъезда в Германию» (Валентина Ивановна Цапенко). «Немцы уезжали с удовольствием: не хотели с русскими жить» (Мария Ивановна Токарева).

Как проходило выселение?

Уже говорилось, что депортация немцев была поручена органам МВД, но в стороне не оказались и военные (они, как всегда, обеспечивали транспортом). Привлекалась и общественность. В районах создавались комиссии по переселению, их члены составляли и уточняли списки немцев, вели среди них разъяснительную работу. Обычно подлежащих выселению пре­дупреждали за несколько дней, но так было не всегда. Татьяна Павловна Мулинкова работала в швейной мастерской в Балтийске вместе с немками: «Однажды пришли мы все на работу, а немцев нет, работать некому. Это было в сорок восьмом году. Тогда ночью, за одну лишь ночь, все немецкое гражданское население угнали в Германию. За одну ночь — как ветром сдуло».

Узнав о предстоящей депортации, местные жители стара­лись припрятать (в надежде когда-нибудь вернуться) или про­дать наиболее ценные вещи, а некоторые, как вспоминает Нина Михайловна Алексеева из поселка Полтавка Полесского рай­она, говорили: «Проветривайте наши квартиры, мы обязатель­но вернемся». «Немцы перед отъездом все-все продавали. Вдоль улиц мебель всякая стояла. Продавали за бесценок. Им можно было обменивать сколько угодно рублей на марки. Вот они и стремились все продать», — вспоминает Клавдия Алексеевна Чумакина.

Ограничения при обмене денег, видимо, все-таки были. Иначе как объяснить свидетельство Маргариты Павловны Алек­сеевой, в то время жившей в Немане: «После продажи своих вещей они тут же тратили деньги на рынке: покупали масло, колбасы, фрукты, сметану стаканами пили».

Перед отправкой на вокзал немцев, как свидетельствует Надежда Алексеевна Агафонова, водили обязательно в баню. Так было, по крайней мере, в Калининграде. Наши собесед­ники вспоминали и месторасположение сборных пунктов: на улицах Комсомольской, Киевской и Павлика Морозова. Там выселяемых сажали на грузовики и везли в сторону вокзала. О том, как это проходило, рассказал Александр Игнатьевич Фурманов:

— Подразделение нашего 83-го танкового полка участвовало в доставке немцев на Южный вокзал. Мы вывозили их на машинах «студебекер». Каждому старшему группы давалось указание, сколько семей и сколько раз вывезти на вокзал. Нем­цам разрешалось брать с собой носильные вещи, но они брали еще перины, одеяла, домашнюю утварь — сколько могли унес­ти. Солдаты помогали и грузить, и тащить вещи, и залезать немцам в машину, так как те были обессилены. К приезду машины они сидели на узлах и ждали. Все были какими-то безразличными, с потухшими глазами.

Похоже, на всех машин не хватало. Алевтина Васильевна Целовальникова запомнила, что выселяемые немцы уходи­ли из города колоннами по нынешнему проспекту Мира. Не­сли с собой рюкзаки, чемоданы. Конечно, крупные вещи с собой не утащишь.

Александр Николаевич Пушкарев в качестве шофера принимал участие в выселении немцев из Славского района. Вот его рассказ:

— Нас подняли ночью, приехала милиция, говорят: «Готовь­те машины, поедете за немцами». Нужно было привезти нем­цев с окраины района в Славск на станцию. Там у них был рыболовецкий совхоз. От Славска километров пятьдесят. Тем­но, дороги плохие. Мы, когда за немцами поехали, по дороге нагрузились кирпичом, ямы и колдобины засыпать. Вот первая машина натолкнется на яму, остановится и сбрасывает кирпи­чи. Потом пропускает вперед другие, а сама становится в хвост колонны. И так мы ехали. Приезжаем в поселок, темно. Нем­цы уже были готовы. Быстро погрузились. Чемодан в руки — и в машину. Норма такая была: один чемодан на человека. Если в семье три человека, значит — три чемодана. Ну, конечно, перины, подушки, мебель — все оставляли. Повезли немцев в Славск, прямо на станцию. Там уже стоял состав. Для них приготовили товарные вагоны. Как немцев отправляли, я не видел. Знаю только, что милиционер на вокзале собирал с них по пятнадцать рублей, будто бы за доставку их на вокзал ма­шинами. Деньги, конечно, взял себе. Мы потом его зажали, пришлось ему раскошелиться.

Тогда же, осенью 1948 года, Анна Викторовна Зыкова бывала на вокзале в Калининграде:

— Меня в числе других послали туда торговать. Вероятно, немцев привезли на автобусе, потом они перешли в пассажир­ские вагоны, идущие в Германию. Видела много монашек в одежде с белыми накидками и крестами на них. Немцы поку­пали колбасу, сыр, особенно шоколад. Хлеб брали мало, гово­рили, что в Германии его хватит всем.

По-разному провожали немцев. Некоторых эта акция оста­вила равнодушными, но были и трогательные моменты.

— Из Багратионовска немцев эвакуировали в конце сорок седьмого — начале сорок восьмого года, — говорит Александра Петровна Прохоренкова. — Собирались они с неделю. Хо­рошо мы их провожали. Продукты купили. На вокзале столы поставили, буфет организовали.

По словам Варвары Даниловны Комарецкой, «в совхозе «Канашский» жили немцы очень бедно, так совхоз им устроил прощальный вечер, купили всем пальто, обули всех. В клуб две гармошки принесли, танцевали». «Когда человек двести немцев выселяли из Штампелькена (сейчас поселок Осиновка), — вспо­минает Анна Ивановна Тихомирова, — так мы прощались с ними как с родными. Те тоже не хотели уезжать, говорили, что привыкли к русским».

А вот и совсем неожиданное свидетельство: «Как немцы уехали, повалили письма нашим рабочим. Например, Миша Сорокин переписывался». Об этом знаменательном факте со­общил калининградец Иван Пантелеевич Лысенко, работав­ший в то время в одной из строительных организаций города. Подвергшиеся принудительному выселению немцы в большин­стве своем не держали зла на простых людей, с кем рядом жили и вместе работали.

— Когда я работал в Озерске, — рассказывает Александр Ва­сильевич Кузнецов, — у нас сторожем был старик-немец, его звали Бауэром. Не знаю, была ли это его фамилия или просто так прозвали. Он жил со своей старухой. Если бы не я, он бы умер. Я ему то картошки дам, то муки немного. Он и его старушка выжили. Старичок Бауэр уезжать не хотел, плакал. Когда отправляли, приходит он ко мне и говорит: «Что тебе подарить?» — «Ничего», — отвечаю. Он все-таки принес мне скамейку для ног, фанерный ящик вроде чемодана и бинокль. Принес все самое ценное, что у него осталось. Бинокль я не взял, сказав ему, что его можно будет еще продать. А скамейку и чемодан я сохранил как память.

Случаев, когда отъезжавшие немцы дарили вещи своим советским знакомым, было очень много. «Мне немцы, рабо­тавшие со мной на маслозаводе, отдали при расставании свои личные инструменты. Я дал им на дорогу денег и немного продуктов. Не знаю, помогло ли им это» (Павел Григорьевич Белошапский). Хасьяну Секамовичу Аляутдинову нем­цы «оставили всю домашнюю утварь, сказав, что они отдают ее как хорошему соседу. Моему сыну они дали девяносто рублей советских денег, потому что их вывозить не разрешалось. Отда­вали со словами: «Держи, Валентин! Это тебе!».

Таких рассказов записано множество, но изредка встреча­лось и другое. Анне Ивановне Трубчаниной запомнилась рыжая немка из поселка Заливное, которая «била свою посуду и приговаривала: «Лучше я все разобью, но русским [...] ничего не достанется...». А Екатерина Петровна Кожевникова из Приморска описала такую картину:

— Они когда уезжали, всё уничтожали. Тут, говорят, некото­рые много вещей оставляли. Не знаю, может, в городе и остав­ляли, а тут всё-всё уничтожали. Это я по подсобному хозяйству сужу. Они ведь не как мы. Они на пуховой перине лежали, пуховым одеялом укрывались. Вот они на улицу выходили, раз! пуховые перины разрезали и на ветер. Как снег летел пух. Ветер с моря сильный, все перины, одеяла выпускали. Посуду били. Посуды у них много было, красивая такая. Работящий, культурный народ. И прямо на камни — бух!

Как уже отмечалось, при отъезде немцам разрешалось брать минимум имущества. Нам называли разные цифры: 10, 16, 20, 24 килограмма на человека. В действительности, по постановле­нию советского правительства подлежало вывозу личное иму­щество до 300 килограммов на семью. Об этой цифре из наших переселенцев никто не слышал. Вряд ли о ней знали и немцы. Общее правило состояло в том, что на человека пола­гался один чемодан или узел, рюкзак, мешок. Да и много ли могли унести ослабленные старики, женщины, дети?

Что же стало с оставленным немцами имуществом? Соглас­но инструкциям, оно оприходовалось. «Я участвовал в выселе­нии немцев в 1947 — 1948 годах, — рассказывает калининградец Александр Августович Мелнгалв. — Ходил по квартирам, опи­сывал имущество. Я описывал имущество в двух домах у со­хранившегося двойного моста. Им разрешалось брать немно­го. Остальное грузилось на машины и свозилось куда-то на улицу Фрунзе». Александр Игнатьевич Фурманов называет еще один склад — на Аллее Смелых.

О судьбе оставшегося имущества спрашиваем Александру Григорьевну Пермякову.

— Не знаю, — отвечает она. Это вам лучше поговорить с В-ным. Он живет на улице Каменной, у него дом большой, немецкий. Он вывозил немцев и забирал их добро. У него сараи были большие во дворе, так чего только там не было! И мебель, и посуда, и белье. Всё завалено.

А вот ответ жителя Славска Александра Николаевича Пуш­карева:

— Все оставшееся в домах имущество приказали свозить в один сарай. В радиусе двадцати километров собирали по хуто­рам и поселкам шкафы, стулья, столы, всю мебель. На маши­нах отвозили. Вроде бы для того, чтобы сохранить лучше. Пе­реселенцы приедут, для них будет готова мебель. Только глупо­сти это всё. Ничего они не сохранили. Дороги были разбиты, пока везли мебель на склад, от нее одни доски оставались. Ее же надо было привязывать и везти аккуратно. А так что полу­чилось: шкафы побросали на машины как попало, везли побы­стрее, машина трясется. Ну в общем, никому дела не было. Да и на складе половина мебели сгнила, половину — растащили. Само же начальство и тащило.

Несмотря на строгость решения о депортации, некоторым местным немецким жителям все же разрешали остаться. Кем были эти люди?

Во-первых, исключение делалось для германских коммунис­тов и участников антифашистского Сопротивления. Иван Пан­телеевич Лысенко знал коммуниста Швибе, который принял советское гражданство, работал инженером в строительстве и умер в Калининграде. Во-вторых, оставляли специалистов, без которых не могли обойтись некоторые промышленные, да и сельскохозяйственные предприятия. В Железнодорожном, на­пример, оставили мастера пивоварения. Большинство их де­портировали несколько позднее, в1949 — 1951 годах. Немно­гие, буквально единицы, все-таки остались навсегда. Причины и обстоятельства были различными.

Владимир Иванович Васильев из поселка Садовое Озерс­кого района рассказал о таком случае: «В совхозе «Трудовик» (№ 11 — так его раньше называли) осталась семья немцев. Па­уль — так их фамилия. Недавно только уехали, лет пять назад. Работал он трактористом, а в сезон — на комбайне. Был луч­шим комбайнером совхоза, награждали его премиями, медаля­ми, был хороший работник, общительный человек».

О другом случае поведала калининградка Нинель Алексеев­на Канайлова:

— Из всех немцев здесь остался только один человек. Мы с ним были знакомы. Может быть, вы слышали про него? Он философом был, его фамилия Вайнгартен. Его старые кали­нинградцы все знают. Рассказывали про него, что ему предло­жили здесь преподавать философию, но он сказал, что не в том возрасте, когда можно переучиваться. А у него была другая хорошая специальность. Он был альфрейщиком — занимался лепниной, лепкой на стенах зданий. И он работал на восста­новлении домов по этой своей специальности. У него была роскошная седая шевелюра, развевающиеся волосы, он никог­да не носил головного убора... Это была запоминающаяся фигура. Он несся по улице, и волосы летели за ним. Мы позна­комились с ним в иностранном отделе областной библиотеки, где собирались молодые учителя иностранного языка. И так как ему хотелось поговорить, он прекрасно говорил по-фран­цузски, по-немецки, он с нами, с молодежью, проводил вечера в библиотеке. Он прожил долго, умер относительно недавно.

Смешанные семьи и их судьба

Депортация имела еще одну печальную сторону. За несколько лет совместной жизни люди знакомились, начинали дружить, а случалось — влюблялись, создавали семью, заводили детей. Офи­циальные власти не поощряли смешанные браки, рассматрива­ли их как незаконные.

Зинаида Иосифовна Опенько приехала, когда немцев уже в основном выселили:

— Только которые оженились здесь на немках, с теми воп­рос решался. То ли ему ехать туда, в Германию, то ли ей здесь оставаться. Но немки почему-то стремились уехать туда. Так семья и распадалась. Ну нормальные люди, конечно, были, но нельзя было законно регистрироваться. Он, например, — член партии. Пожили так, годик потянули, а позже разошлись.

Алексей Васильевич Трамбовицкий был знаком с семь­ей зубного врача по фамилии Вакснер:

— У него была частная практика — где-то на улице Вагнера. У них были сын и дочь. Сын жил с русской женщиной, рабо­тавшей бухгалтером. Их брак не был зарегистрирован. Когда немцев стали отправлять в Германию, Вакснер просил, чтобы его с семьей оставили, но их все же отправили: закон был один для всех.

Было еще одно побочное следствие разрушения смешан­ных браков. «Некоторые мужчины, которые жили с немками, после выселения вспомнили своих первых жен и стали выпи­сывать их в Калининград из России», — говорит Мария Иванов­на Самойлюк.

В быту прочной семьи не имеет, жена давно умерла, оставив сына, которому сейчас 12 лет, и находится при нем. Временно сожительствует с молодой немкой, которая уже имеет полуторамесячного ребенка. Вечерами дома часто отсутствует, посещая своих друзей и знакомых, и часто выпивает с ними, но на работе пьяным не бывает. Изыскивает пути избавления от «жены-немки», но этому мешает появившийся ребенок. Надеется на скорое разрешение вопроса о выселении немцев из пограничной зоны и на этом закончить существующую связь с немкой.

Из служебной характеристики управляющего аптекоуправления Литвинова

(фамилия изменена) от 18 февраля 1947 года

ГАКО. Ф. 297. Оп. 3. Д. 7. Л. 18

Вместо того чтобы максимум энергии уделить на организацию и улучшение медицинского снабжения, Литвинов встал на путь моральной распущенности. Свыше года сожительствовал с немкой, имеет от нее ребенка, тем самым дискредитировал себя не только как областного работника, но и как гражданина СССР.

При неоднократных беседах Литвинов и до сего времени в семейных отношениях русских с немцами не находит ничего порочного, считая связь вполне нормальной и достойной для гражданина СССР.

Из письма зам. начальника областного управления по гражданским делам в Минздрав РСФСР от 24 мая 1947 года (фамилия изменена)

ГАКО. Ф. 297. Оп. 3. Д. 7. Л. 93

Особенно много историй о разделенных семьях и несчаст­ной любви рассказали женщины. Агния Павловна Бусель была знакома с немкой по имени Марта, с которой связана печаль­ная история: «Полюбил ее один сверхсрочник. У них родился ребенок. Куда только он ни писал, ни обращался в Москве, чтобы разрешили оставить Марту и ребенка. Но так и не оста­вили. Он потом женился на русской, но очень сильно тоско­вал. Счастлив в новой семье не был. Так от тоски и умер очень быстро после выселения Марты с этой земли».

А вот что поведала Ирина Васильевна Поборцева:

— Молодой лейтенант ухаживал за немецкой девушкой. Они, можно сказать, поженились. Родила она ему троих детей за три года. Но в сорок девятом году ей было сказано, чтобы она покинула Калининград. И вот, знаете, до чего было больно и страшно видеть и слышать детские слезы и плач на вокзале: «Папа, а ты поедешь с нами?» Русских детей увозили в Герма­нию. Рушилась семья. Ведь можно было их оставить — и детей, и мать. Ведь это натуральная жестокость. А результат какой? Разломанные судьбы. Что будут дети чувствовать вдали от Ро­дины, от отца? Кстати, этот парень покончил с собой...

Наверное, такие истории запечатлелись в людской памяти своей житейской жестокостью и какой-то изначально понят­ной человеческой несправедливостью.

Простая история

Полное имя героини этой невыдуманной истории мы, по ее просьбе, не приводим. Назовем ее просто фрау Ольга. Наша собеседница по национальности немка, коренная жительница Восточной Пруссии, одна из очень немногих, навсегда остав­шихся на своей родине. Ее рассказ начинается с 1945 года:

— Однажды, когда я работала кассиршей в бане, уже после закрытия, ко мне в окошко постучали. Я сказала, что рабочее время окончилось. Лейтенант, стучавший в окошко, сказал, что он новый начальник районного гражданского управления. Я ему ответила, что все равно открывать не буду. Потом я пошла в помещение парикмахерской, где закончили стрижку остав­шиеся офицеры, и спросила их, правда ли, что приехал новый начальник управления. Они ответили утвердительно. Я пошла и открыла лейтенанту дверь. Потом он каждый раз приходил в баню в то же время, под вечер. И как-то раз лейтенант предложил мне выйти за него замуж. Я ему объяснила, что у меня есть муж. Тогда лейтенант рассердился и сказал, что выселит меня в военный совхоз № 51. Я испугалась, так как знала, что там от голода умирали...

Директор бани, эстонец лет 65, посоветовал мне, чтобы я пошла к этому лейтенанту и извинилась, хотя бы ради детей, потому что здесь другой власти, кроме этого лейтенанта, нет. Я так и сделала. Как-то раз я дождалась его за углом его дома, подошла к нему и попросила у него прощения. Он от радости чуть не прыгал. Стал приглашать меня в дом. Я зашла. Он стал звать меня в комнаты, но я сказала, что мне надо идти на работу. Лейтенант сказал, что работа обождет, что он здесь начальник. Я ему возразила, что все это, конечно, так, но надо переводить с немецкого на русский и обратно, и никто этого, кроме меня, не сделает. Я ушла. Вскоре ко мне на работу пришел этот лейтенант и принес мне яблоки. Он пригласил меня в сад погулять. Я не согласилась. Немки-парикмахерши мне сказали: «Дура, если бы нас пригласили, мы бы пошли. Брось свою гордость». И я пошла с ним в сад. Лейтенант сделал из газеты кулек и набрал в него малины: он знал, что у меня двое детей, и сделал это для них. Он попросился ко мне домой. Я подумала сначала, что он хочет помочь мне обустро­ить мой быт, а он хотел остаться у меня на ночь. Я его вытури­ла... Потом он пришел как-то раз и с ним — два его друга-офицера. Они встали на колени и стали упрашивать меня хо­дить к ним готовить обед. Я жила тогда в десятиметровке, рядом в комнате жили четыре немки. Они стали мне говорить: «Соглашайся. Ведь ты же не девушка, а женщина. Что тебе будет?». Время было уже позднее, половина второго ночи. На­конец-то офицеры меня уговорили, и я сказала им, что завтра приду готовить обед.

На следующий день я пришла к ним готовить. Если я обещаю что-то, то обязательно сдержу слово. Когда я шла к ним по улице, видела, что они втроем смотрят из окна; види­мо, они не верили, что я приду. Лейтенант меня на входе в квартиру поцеловал. Друзья лейтенанта жили у него. Я им готовила еду два месяца. Потом лейтенант увидел, что я нрав­люсь его друзьям, и прогнал их, сказав, чтобы те сами искали себе квартиры. К тому же я видела и знала, а также весь район и милиция, что я ему нравлюсь. Он даже когда умирал, и то ревновал. Когда я в пятьдесят шестом году через Красный Крест нашла своих родственников в Западной Германии и своего первого мужа, а мой второй муж, этот лейтенант, узнал об этом, а у нас тогда уже было с ним двое своих сыновей, то он сказал мне, что если я уеду, то он повесится. Он любил меня и моих детей. Дочку он удочерил, а сына усыновил. Когда он что-то покупал для нашей семьи, то сначала он покупал мне, потом — моим детям и только потом — себе. Но все это было еще впереди.

Как-то раз лейтенант сказал мне: «Давай вместе жить». Я согласилась. Он везде хвалился, что у него жена-красавица. Когда я шла по улице, то в открытые окна на меня смотрели люди.

У моего нового мужа, хотя мы и не расписывались, были из-за меня неприятности. Его вызывали на заседание партийно­го бюро, уговаривали бросить меня, пока не поздно, что по­том ему будет сделать это гораздо сложнее, что ему никто не даст зарегистрировать наш брак, что я была замужем за нем­цем и у меня немецкое гражданство. Но мой муж никого не слушал. В начале 50-х у нас родились сыновья, и в семье стало четверо детей. Все дети были на моей фамилии, и он из-за этого очень переживал и даже предложил мне, чтобы мы не регистрировали нашего второго ребенка, если нам не дадут возможность оформить наш брак.

Когда в 1956 году я нашла своих родственников в Герма­нии, то у моего первого мужа там уже была вторая семья, был ребенок. И если бы я уехала, то здесь семья была бы разбита, и там вторая семья моего мужа была бы разбита. Кроме того, я была благодарна своему второму мужу за то, что он спас моих детей (от первого брака) от голодной смерти. Вот почему я осталась в России.

Когда в 47-м шло выселение, мой муж съездил в Литву и там за пятьдесят рублей раздобыл заверенную справку, что я литовка. Перед выселением всем немцам через участкового милиционера сообщали, что мы должны будем уехать; сказали, сколько и чего можно брать с собой в дорогу. Я с детьми тоже попала в списки выселяемых. С другими немцами прибыла на вокзал. На вокзал приехал и мой муж. Перед этим он выпил в столовой. Его там увидели офицеры милиции, которые знали, что он живет с немкой. Они спросили у него: «Ты тоже свою отправляешь?». Он ответил утвердительно. На это офицеры сказали: «Дурак! Если любишь — беги и забери их!».

Я с детьми была уже в вагоне. Погрузкой немцев в вагоны распоряжался какой-то полковник. Мой муж был тогда при орденах. Он подбежал к полковнику и спросил его: «Какое право имеют отправлять советских граждан в Германию? Ведь она же литовка! Кто за это ответит?». Муж просил у полковни­ка разрешения съездить со мной к генералу Навалихину. Он показал полковнику свой партбилет и спросил его, почему ему верили, когда он воевал, а сейчас не верят в то, что его люби­мая женщина — литовка. Мужу разрешили. Он со мной поехал к генералу. К нему в кабинет он зашел один, а когда вышел, то на моем пропуске на выезд в Германию было написано рукой генерала: «Оставить».

Когда я вернулась с мужем и детьми домой, то у всех соседей от изумления глаза полезли на лоб: ведь милиция их просила проследить, чтоб я уехала вместе с детьми.

В сорок восьмом году отправили не всех немцев, оставили нужных специалистов. Окончательно всех выселили в пятьдесят первом году. Тогда же меня опять решили выселять. Но в это время у нас был общий сын, и муж написал Швернику в Кремль, что свою жену никуда не отправит. Через две недели пришло указание из Москвы о выдаче мне советского паспорта. Меня в УВД спросили, когда выдавали паспорт, кто же я на самом деле: литовка или немка? Я ответила, что немка. Тогда меня спросили, почему я врала? Я сказала, что не хотела уезжать.

Отношение переселенцев к депортации немцев

Разным было отношение советских людей к выселению немцев. Были и равнодушные, и удовлетворенные этой ак­цией. «Русские спокойно относились к выселению. Что они были, что нет» (Маргарита Павловна Алексеева). «Тогда все равно было, все относились безразлично, — говорит Ма­рия Николаевна Токарева. — И сейчас думаю, что правиль­но их выселили». «Мы им очень сочувствовали, — вспомина­ет Нина Моисеевна Вавилова, — говорили: «Зачем вы их выселяете, ведь они же нам никакого вреда не делают?». А нам отвечали, что из Москвы пришло указание выселить всех до последнего человека».

Судя по интервью, сочувствуя и жалея немцев, немногие из переселенцев тогда считали депортацию мерой несправед­ливой. «Мы верили, — говорит Петр Тихонович Шевченко, — что выселение, само собой, — нужное дело. Сейчас думаю, что жили бы они здесь, да и жили. Они нам не мешали». «Нужно было спрашивать их желание, — добавляет Вера Алек­сеевна Амитонова. — Кроме того, применить классовый подход. А то ведь выселяли рабочих, крестьян». Владимир Тимофеевич Макеенко считает, что «не было бы толку, если бы немцы остались: к нашей безалаберной системе они не­привычны».

И все же сегодня большинство первых советских переселен­цев критически оценивает акцию депортации.

— Кажется, что не все правильно мы тут делали, — говорит Александра Андреевна Клюка. — Не надо было немцев-то на­сильно увозить. Пусть бы жили себе, кто хотел. Ведь сюда много случайных людей приехало. Шли в сельское хозяйство работать, а сами ничего в нем не понимали. Вот и пошло все наперекосяк. Хозяева-то ушли, вот земля родит плохо. Не чув­ствуем себя хозяевами. Сердце болит.

А вот размышления Александра Игнатьевича Фурманова:

— Тогда я считал, что немцев выселяют по справедливости: они отвоевались, а эта земля — наша по закону. Теперь же начинаю понимать, что мы просто безбожно уничтожили все, что осталось после немцев, даже хорошее. Это, конечно, было варварством. Но надо понять и нас. В те годы все здесь было чужое, немецкое. И у всех было стремление навсегда искоре­нить фашизм и пруссачество.

А в заключение еще один рассказ из интервью Анны Ива­новны Рыжовой:

— У меня была совсем маленькая сестричка. Родители целы­ми днями на работе — трудодни зарабатывали. Решили взять няньку из немок. А та немка от худобы светилась даже. Вся в лохмотьях! И глаза не двигались: смотрят прямо, бездумно, бессмысленно. Каждые три дня стирала свою «одежду» и тут же мокрую одевала. Но детей очень любила, очень бережно отно­силась к сестре — как мать. И все молчала. Дают есть — берет, забудут про нее — виду не подаст, что голодная. На груди у нее медальон какой-то был. Как вечер, снимает его, на колени вста­нет и долго-долго молчит. Я понимала: молится. Что у этого несчастного человека тогда в душе творилось? Сколько горя свалилось на эту почти девочку? И за что?.. Но она верила! Если молилась, значит, верила, что может вырваться из этого кошмара. А может, о душе молилась?

— Но ведь были среди немцев и такие, которые приняли новую власть?

— Приняли? Абсурд! Дело здесь не во власти. Дело в самом понятии «родина». Это для немцев святое. Я уверена, что мно­гие из них захотели бы остаться, если бы была возможность. Одним повезло, другим нет. Жизнь. А наши власти добросове­стно исполняли приказ: «Изгнать прусский дух». Законы после­военного времени...

КАК РАСПОРЯДИЛИСЬ НАСЛЕДСТВОМ?

(Вместо заключения)

Анатолий Яковлевич Мудров:

— В первый раз я побывал в Кёнигсберге в 1940 году. Давно это было. На острове, где могила Канта, было много домов, очень много мелких магазинов, лавок. Улицы узкие, шириной примерно от двух до пяти метров. От Южного вокзала, если идти по Ленинскому проспекту, до Королевского замка располагался очень старинный район, населенный кустарями, но часто встречались и богатые дома.

— Скажите, если сравнить Кёнигсберг 1940 года с Калинин­градом 1989 года, в какую сторону изменился город?

— В лучшую. Это ж не сравнить. Здесь, на месте Балтийского района, стояли вековые трущобы. Город стал красивее. Здесь стояли трущобы кустарей. Там повернуться негде было. Всякие мастерские лепились друг к другу. Там дышать было нечем. Это даже и сравни­вать нельзя. Октябрьский район при немцах хорошо выглядел — там богачи жили, а Балтийский — это же сплошные трущобы. За последние два десятилетия город преобразился. Правда, и грязнее стал. Общая культура — ниже. Но сам город стал красивее.

Ирина Васильевна Поборцева:

— Город сильно разрушен был. Развалки страшные были. Но что меня поражало, да и не только меня, а всех — это обилие зелени, цветов. Ну море, море зелени. И знаете, эта зелень как бы сглаживала те развалины. Ведь как у немцев было: обычно особняк, а вокруг сад был. Какие чудные чугунные заборы-то были, ну прямо воздушные, кружевные. Различные листочки, цветы переплетались. Как все красиво было! А какие развалины красивые были, памятники. Ведь все-таки очень многое оста­лось. Сколько много особняков цело было. Ведь все попортили. Ой, как попортили! Никому это не нужно. Муж бывал часто в городе и рассказывал, как издевались над памятниками. Чего только над ними не делали: и штыками кололи, и пинали, и точили, пилили. Варварское отношение было. Когда был объяв­лен сбор утильсырья, все бросились собирать все, что еще мож­но было собрать. Оградки распиливались и растаскивались. Муж рассказывал, как из университета тащили статуи известных лю­дей, и представляете, среди них были статуи русских! Все руши­ли, ломали. Ох, как больно-то было смотреть на это.

Надежда Дмитриевна Макушина:

— Считаю эту землю своей родиной. Я ни разу не была в тех местах, откуда приехала. У меня там никого нет. Калинин­град я очень люблю, ведь фактически я его отстроила сама. Только город был чище, несмотря на развалины.

Екатерина Петровна Кожевникова:

— Зла на немцев не было. Какая-то щемящая боль была за этот народ. Вот потерпели мы, конечно, больше всех в мире потерпе­ли. Но чтобы вспомнить когда-то, что над нами издевались и расстреливали, сколько крови пролили — не было этого. Не было ненависти к ним. Просто чувство сожаления, что им тоже нелегко было покидать то, что было нажито, землю, где они жили. Конеч­но, культура их вызывает восхищение. Если даже буду сравнивать со своим Курском — никакого сравнения. Даже сейчас, даже в наше время. Русские строят топорно, по-собакевически, то есть огромно так, много территории. Здесь все сжато, культурно. И притом здесь каждый участок земли использовался с делом. Надо не уничтожать, а поддерживать эту культуру и воспитывать на ней молодежь. Я считаю немцам надо приезжать сюда, нам — ездить туда, а также нашим детям и внукам. Они трудолюбивые, чистоп­лотные, прекрасный народ, ничего не скажешь. То, что беснова­тые фюреры рождаются — они в любом народе могут родиться, не только у немцев. Я не хочу перечеркивать все, как перечеркива­ют многие люди сейчас. У нас было много темных пятен в исто­рии, но было и хорошее. Пусть мы жили небогато, но мы счита­ли, что мы жили хорошо, мы жили не напрасно. Умели веселить­ся, умели и работать, причем работать с полной выкладкой.

Анна Алексеевна Бойко:

— Первое время отношение к этой новой территории было как к чужой земле. Но человек ко всему привыкает. Мы построили здесь одинаковые дома в отличие от непохожих друг на друга немецких зданий. Принесли сюда свою культуру, полностью унич­тожив культуру истинных хозяев. И зажили своей советской жиз­нью. Трудно сейчас говорить о допущенных ошибках. Время было иное, отношение ко всему — совершенно иное. Конечно, очень жаль Королевский замок, все то, что мы необдуманно разрушали. Но в то время нам казалось, что мы делаем все правильно. Но в любом случае, что толку говорить сейчас о допущенных ошибках? Надо постараться спасти сейчас то, что еще в наших силах. Тем более, что прожив в Калининградской области всю жизнь, я не могу иначе относиться к ней, как к своей родине. Эта земля вправе обижаться на нас, но мне кажется, что мы стали ей, несмотря ни на что, дороги. Так что для многих из нас Калининград стал своеоб­разным магнитом. Имя которому — родная земля.

Анна Ивановна Рыжова:

— Советский принцип: к новому — через уничтожение старо­го, но уже с примесью национализма. Осуждать нельзя: война только что кончилась. Калининград — город советский, со всеми плюсами и минусами. Город, неумело построенный на руинах некогда царственного града, не сохранивший ни его величия, ни его своеобразия. Город никакой культуры. Но призрак Кёнигс­берга витает над городом. Он-то и не дает людям покоя.

Иван Егорович Дынин:

— Сделано очень много. Сделано все правильно. Восстановили города. Построили в Калининграде эстакадный мост. Полгорода вновь выстроили. К тому же много лет колебались, даже при Хру­щеве, строительства по существу не было. Думали, что обратно будем область отдавать. У немцев за многие столетия столько не сделано, что сделано сейчас в Калининграде. А в Краснознаменске! Построили больницу, райком, райисполком, новые кварталы, дома двухэтажные. Краснознаменск стал на город похож. Много усилий и труда вложено. Сейчас мы считаем эту область родным краем.

Александра Ивановна Митрофанова:

— Первый раз на родину, во Владимирскую область, через восемь лет поехали. Потом еще четыре года прожили, поехали. И вот я три года назад ездила. Не хочу больше туда ехать. Все равно, вот два-три дня я там гощу, и домой тянет. Домой хочу. Мне говорят: «Куда домой? Где твой дом? Здесь твоя родина!» — «Нет, — говорю, — теперь моя родина там». А сейчас мужа здесь схоронила, теперь я отсюда никуда. Дети все здесь.

— А у Вас не было такого ощущения, что Вы на чужой земле живете?

— Нет. А что мне было терять? Муж — со мной, дети — со мной.

— А Вы не боялись, что что-нибудь изменится, а сюда нем­цы вернутся?

— А знаете, не помню в каком году, кажется, в пятьдесят третьем, была заварушка. Мы уехали обратно на родину, пожи­ли там пять месяцев и обратно вернулись.

— А что за заварушка была?

— Не знаю, разговор был такой, что война, война, война. Такой вот страх был.

— Это после смерти Сталина?

— Да, вот Сталин умер, и началось. А потом пожили, и я говорю: «Пусть летят пули, пусть гром гремит, но я обратно вернусь». И как сюда опять приехали, купили телочку, вырасти­ли корову и обратно здесь зажили. А теперь дай мне там золо­тые горы — меня уже приглашал брат: «Приезжай, мы тебе всё оставили». — «Ничего мне не надо, и отсюда я не поеду. У меня здесь свой дом». — «А вот немцы приедут и дом отберут?» — «Пускай приезжают, я работать буду, никто меня не выгонит». Я вон сыну говорю, что, мол, немцы сюда вернутся, а он отвечает: «Мне все равно, здесь моя родина». Он уже здесь родился.

— Значит Вы уже окончательно устроились на этой земле?

— Я даже думать не хочу на родину ехать. Нет. Ни за какие деньги. Там пускай мне скажут: «Дадим дом, квартиру с удоб­ствами», — не перееду. Не хочу.

— А что Вы думаете о переименовании Калининграда?

— А мне все равно, какое будет название: Кёнигсберг так Кёнигсберг, Калининград так Калининград. Мне уже 71-й год. Жить-то осталось...

ПРИЛОЖЕНИЯ

1. Список лиц, чьи интервью были использованы при написании книги^[3]

Абакумцева Елена Николаевна (1924 г. р., русская, Ростовская обл., 1948, г. Калининград).

Агафонов Иван Александрович (1924 г. р., русский, Горьковская обл., 1947, г. Калининград).

Агафонова Надежда Алексеевна (1917 г. р., русская, Московская обл., 1945, г. Егорьевск, Московская обл.).

Азарова Евдокия Ефимовна (1922 г. р., украинка, Одесская обл., 1946, г. Советск).

Акатов Сергей Михайлович (1920 г. р., русский, Костромская обл., 1946, г. Калининград).

Александрова Клавдия Тимофеевна (1925 г. р., русская, Псковская обл., 1947, г. Правдинск).

Алексеева Маргарита Павловна (1941 г. р., русская, Вологодская обл., 1947, г. Калининград).

Алексеева Нина Михайловна (1927 г. р., русская, Орловская обл., 1947, пос. Полтавка Полесского р-на).

Альховик Анна Денисовна (1923 г. р., белоруска, Могилевская обл., 1954, г. Калининград).

Аляутдинов Хасьян Секамович (1920 г. р., татарин, Горьковская обл., 1945, г. Калининград).

Амелина Лариса Петровна (1931 г. р., русская, Орловская обл., 1946, пос. Цветное Зеленоградского р-на).

Амитонова Вера Алексеевна (1931 г. р., русская, Ставропольский край, 1946, г. Калининград).

В список включены имена всех респондентов, даже если их интервью прямо не цитируются в книге. Исключение составляют лица, интервью которых по разным причинам остались неподписанными, они обозначе­ны в тексте только инициалами. В скобках приводятся некоторые биогра­фические данные: год рождения, национальность, место рождения (указы­вается, как правило, по административному делению, существовавшему в момент записи интервью), год приезда в Калининградскую область и последнее место постоянного проживания. Отсутствие таких данных в нескольких случаях объясняется тем, что они не были зафиксированы при записи интервью.

Андрюшина Евдокия Федоровна (1932 г. р., русская, Воронежс­кая обл., 1948, пос. Узловое Краснознаменского р-на).

Антонова Анастасия Ивановна (1925 г. р., русская, Московская обл., 1945, г. Калининград).

Артамонова Раиса Ивановна (1926 г. р., русская, Новгородская обл., 1950, пос. Рыбачий Зеленоградского р-на).

Бабенко Валентина Николаевна (1926 г. р., русская, Новгородская обл., 1947, г. Багратионовск).

Бабенко Иван Федосеевич (1926 г. р., украинец, Днепропетровская обл., 1945, г. Багратионовск).

Балагурова Варвара Павловна (1923 г. р., белоруска, Витебская обл., 1946, пос. Поречье Правдинского р-на).

Барабанова Анна Ивановна (1926 г. р., русская, Рязанская обл., 1947, г. Калининград).

Баранова Валентина Ивановна (1933 г. р., русская, Тамбовская обл., 1946, г. Калининград).

Басюк Мария Степановна (1925 г. р., русская, Брянская обл., 1953, пос. Кострово Зеленоградского р-на).

Башилова Ариадна Ивановна (1922 г. р., русская, Владимирская обл., 1949, г. Калининград).

Беженова Эмма Федоровна (1936 г. р., русская, Калужская обл., 1947, г. Светлый).

Безева Лидия Васильевна (1928 г. р., русская, Владимирская обл., 1947, г. Гусев).

Белова Александра Ивановна (1925 г. р., русская, Ярославская обл., пос. Зеленое Полесского р-на).

Белозерцева Марфа Никитовна (1918 г. р., украинка, Полтавская обл., 1948, г. Калининград).

Белоусова Пелагея Васильевна (1918 г. р., русская, Пензенская обл., 1946, пос. Большое Исаково).

Белошапский Павел Григорьевич (1919 г. р., белорус, Витебская обл., 1945, пос. Маршальское Гурьевского р-на).

Бердов Григорий Андреевич (1922 г. р., русский, Кировская обл., 1946, г. Калининград).

Береенев Валентин Григорьевич (1922 г. р., русский, Кировская обл., 1946, г. Калининград).

Блохин Иван Семенович (1911 г. р., русский, Воронежская обл., 1946, г. Краснознаменск).

Блохина Екатерина Кирилловна (1909 г. р., украинка, Воронежская обл., 1946, г. Краснознаменск).

Бойко Анна Алексеевна (1924 г. р., русская, Владимирская обл., 1946, г. Балтийск).

Борисева Клавдия Васильевна (1916 г. р., русская, Ивановская обл., 1947, г. Нестеров).

Бородкина Раиса Андреевна (1935 г. р., русская, Рязанская обл., 1947, пос. Славское Багратионовского р-на).

Бортняк Зинаида Матвеевна (1923 г. р., русская, Курская обл., 1946, г. Черняховск).

Бощенко Иван Ефремович (1921 г. р., украинец, Целиноградская обл., 1945, г. Калининград).

Букреева Матрена Федотовна (1907 г. р., русская, Липецкая обл., 1945, г. Калининград).

Букштан Екатерина Афанасьевна (1926, белоруска, Витебская обл., 1945, пос. Поречье Правдинского р-на).

Бурденко Иван Сергеевич (1912 г. р., украинец, Луганская обл., 1945, г. Гвардейск).

Бусель Агния Павловна (1928 г. р., русская, Костромская обл., 1946, г. Калининград).

Бутко Виктор Саввич (1944 г. р., украинец, Башкирия, 1947, г. Рига).

Вавилова Нина Моисеевна (1912 г. р., украинка, Харьковская обл., 1946, г. Калининград).

Вайкус Афроим Ехилеевич (1912 г. р., еврей, Горьковская обл., 1946, г. Калининград).

Васильев Владимир Иванович (1932 г. р., русский, 1946, пос. Садо­вое Озерского р-на).

Васильев Савва Николаевич (1913 г. р., русский, Краснодарский край, 1945, пос. Ново-Московское Багратионовского р-на).

Вачаев Петр Арсентьевич (1934 г. р., русский, Горьковская обл., 1948, г. Калининград).

Вельмякина Степанида Тимофеевна (1917 г. р., мордовка, г. Са­ранск, 1946, пос. Рожково Гурьевского р-на).

Венкова Юлия Георгиевна (1922 г. р., русская, Ивановская обл., 1946, г. Калининград).

Виноградов Валерий Михайлович (1930 г. р., русский, Калининская обл., 1946, г. Калининград).

Власова Татьяна Петровна (1921 г. р., русская, Хабаровский край, 1946, г. Калининград).

Волков Иван Петрович (1922 г. р., русский, Мордовия, 1945, г. Гвардейск).

Волкова Вера Власовна (русская, Ростовская обл., 1945, г. Гвардейск).

Ганжа Александр Григорьевич (1919 г. р., украинец, Северо-Казах­станская обл., 1946, пос. Жилино Неманского р-на).

Гаргун Раиса Сергеевна (1942 г. р., белоруска, Белоруссия, 1946, г. Гвардейск).

Годяев Василий Андреевич (1922 г. р., русский, Мордовия, 1946, г. Калининград).

Годяева Зоя Ивановна (1924 г. р. русская, Смоленская обл., 1945, г. Калининград).

Голикова Людмила Михайловна (1920 г. р., русская, г. Ярославль, 1959, г. Калининград).

Головко Полина Ильинична (1926 г. р., русская, Калужская обл., 1946, г. Калининград).

Голубева Прасковья Никитична (1922 г. р., русская, Курская обл., 1947, г. Калининград).

Гомонова Юлия Васильевна (1919 г. р. русская, Смоленская обл., 1946, г. Калининград).

Горбачева Александра Николаевна (1930 г. р., русская, Ставрополь­ский край, 1950, г. Калининград).

Горячев Михаил Александрович (1925 г. р., русский, Ярославская обл., 1947, пос. Рожково Гурьевского р-на).

Гофман Август Францевич (1934 г. р., немец, г. Тильзит, Восточная Пруссия, г. Советск).

Гракова Лидия Петровна (1926 г. р., русская, Псковская обл., 1947, г. Калининград).

Гроссет Михаил Эдгарович (1911 г. р., русский, г. Пенза, 1947, г. Калининград).

Гуляев Петр Терентьевич (1914 г. р., русский, Калининская обл., 1947, пос. Рожково Гурьевского р-на).

Гуляева Анна Александровна (1913 г. р., русская, Ярославская обл., 1947, пос. Рожково Гурьевского р-на).

Гунькин Иван Дмитриевич (1921 г. р., русский, Воронежская обл., 1945, г. Калининград).

Гурская Фекла Михайловна (1912 г. р., мордовка, Пензенская обл., 1946, г. Гвардейск).

Гущина Софья Дмитриевна (1938 г. р., белоруска, Гомельская обл., 1946, пос. Железнодорожный).

Давыдова Галина Сергеевна (1932 г. р., русская, Кировская обл., 1950, г. Калининград).

Даниель-Бек Сергей Владимирович (1932 г. р., г. Ленинград, 1946, г. Калининград).

Даниленко Тимофей Сергеевич (1915 г. р., украинец, Саратовская обл., 1946, г. Калининград).

Дудченко Нина Николаевна (1928 г. р., русская, Костромская обл., 1946, пос. Железнодорожный).

Дудынова Александра Петровна (1924 г. р., русская, Мордовия, 1947, пос. Саранское Полесского р-на).

Дынин Иван Егорович (1913 г. р., русский, Куйбышевская обл., 1950, г. Краснознаменск).

Ежкова Раиса Кузьминична (1915 г. р., русская, Саратовская обл., 1948, г. Светлый).

Енин Николай Васильевич (1922 г. р., русский, Кустанайская обл., 1945, г. Калининград).

Ершова Валентина Федоровна (1912 г. р., русская, Ярославская обл., 1948, пос. Рожково Гурьевского р-на).

Ефимова Вера Степановна (г. Пионерский).

Ефимов (Алякин) Георгий Ефимович (1914 г. р., чуваш, Чувашия, 1946, пос. Саранское Полесского р-на).

Жлобина Марина Григорьевна (1923 г. р., русская, Курская обл., 1948, пос. Славское Багратионовского р-на).

Жукова Евдокия Семеновна (1914 г. р., русская, Рязанская обл., 1948, г. Багратионовск).

Забоева Валентина Павловна (1918 г. р., коми, Ленинградская обл., 1946, г. Неман).

Загородил Тамара Яковлевна (1926 г. р., русская, Московская обл., 1947, г. Калининград).

Замарин Иван Андреевич (1924 г. р., русский, Арзамасская обл., 1945, г. Гвардейск).

Звягина Тамара Петровна (1930 г. р., русская, г. Уфа, 1946, г. Гусев).

Зимин Николай Григорьевич (1927 г. р., русский, 1945, г. Балтийск).

Зимина Екатерина Яковлевна (1925 г. р., белоруска, Гомельская обл., 1946, г. Балтийск).

Золотарева Маргарита Серафимовна (1937 г. р., русская, Орловская обл., 1948, г. Калининград).

Золототрубова Анна Николаевна (1922 г. р., русская, Смоленская обл., 1946, г. Калининград).

Зорина Елена Кузьминична (1909 г. р., русская, Горьковская обл., 1946, г. Калининград).

Зыкова Анна Викторовна (1920 г. р., русская, Кировская обл., 1948, г. Калининград).

Зюзина Нина Николаевна (1924 г. р., русская, Псковская обл., 1947, г. Калининград).

Иванов Михаил Иванович (1923 г. р., русский, г. Гомель, 1947, г. Калининград).

Иванова Екатерина Францевна (1917 г. р., шведка, г. Вааса, Финлян­дия, 1946, г. Калининград).

Иванова Любовь Николаевна (1926 г. р., русская, Псковская обл., 1946, пос. Краснолесье Нестеровского р-на).

Иванова Людмила Борисовна (1935 г. р., русская, г. Москва, 1948, г. Рига).

Иванова Нина Ильинична (1927 г. р., белоруска, Белоруссия, 1946, г. Калининград).

Иванова Татьяна Семеновна (1924 г. р., русская, Витебская обл., 1945, пос. Маршальское Гурьевского р-на).

Иванцов Иван Васильевич (1930 г. р., русский, Новгородская обл., 1946, пос. Морское Зеленоградского р-на).

Игнатьев Александр Николаевич (1923 г. р., русский, Воронежская обл., 1949, пос. Кострово Зеленоградского р-на).

Игнатьев Сергей Алексеевич (1924 г. р., русский, Костромская обл., 1948, пос. Севское Правдинского р-на).

Ильин Арсений Николаевич (1901 г. р., русский, Татария, 1947, г. Калининград).

Ильина Ольга Сергеевна (1933 г. р., Чувашия, 1946, пос. Новая Деревня Полесского р-на).

Иманова Людмила Владимировна (1937 г. р., русская, г. Вязьма, 1946, г. Черняховск).

Иосифов Николай Парфёнович (1926 г. р., русская, Брянская обл., 1945, г. Озерск).

Иосифова Галина Петровна (1928 г. р., русская, Ярославская обл., 1947, г. Озерск).

Каменева Нина Григорьевна (1924 г. р., русская, Московская обл., 1946, г. Калининград).

Канайлова Нинель Алексеевна (1935 г. р., русская, г. Ленинград, 1947, г. Калининград).

Караваев Иван Яковлевич (1923 г. р., русский, Кировская обл., 1946, г. Полесск).

Каравашкина Елена Тимофеевна (1923 г. р., русская, г. Саранск, 1946, г. Калининград).

Карандеев Анатолий Семенович (1929 г. р., русский, Рязанская обл., 1947, пос. Славское Багратионовского р-на).

Карандеева Варвара Семеновна (1925 г. р., русская, Рязанская обл., 1947, пос. Енино Багратионовского р-на).

Каргина Прасковья Арсентьевна (1919 г. р., чувашка, г. Казань, 1948, сельхозопытная станция Полесского р-на).

Кидрасова Мария Матвеевна (1930 г. р., русская, Тамбовская обл., 1948, пос. Ново-Московское Багратионовского р-на).

Киреева Надежда Карловна (1920 г. р., русская, Ростовская обл., 1948, г. Калининград).

Клевитова Екатерина Александровна (1935 г. р., русская, Новгород­ская обл., 1947, пос. Саранское Полесского р-на).

Клюка Александра Андреевна (1927 г. р., русская, Тамбовская обл., 1947, пос. Совхозное Багратионовского р-на).

Кобылинская Прасковья Ивановна (1924 г. р., украинка, Запорож­ская обл., 1945, г. Озерск).

Ковалева Евстолия Наумовна (1919 г. р., Горьковская обл., г. Кали­нинград).

Ковалева Екатерина Михайловна (1929 г. р., украинка, г. Сумы, 1945, г. Калининград).

Кожевникова Екатерина Петровна (1924 г. р., русская, Курская обл., 1947, г. Приморск).

Козин Сергей Александрович (1907 г. р., русский, г. Горький, 1949, г. Калининград).

Козина Татьяна Николаевна (русская, Орловская обл., 1948, г. Кали­нинград).

Козунеева Елизавета Никитична (г. Балтийск).

Комарецкая Варвара Даниловна (1916 г. р., русская, Орловская обл., 1947, г. Светлый).

Комышева Нина Николаевна (г. Озерск).

Копылова Анна Андреевна (1925 г. р., русская, Алтайский край, 1950, г. Калининград).

Копылова Полина Михайловна (1923 г. р., русская, Ульяновская обл., 1946, г. Калининград).

Копысова Валентина Петровна (1924 г. р., русская, Кировская обл., 1946, г. Светлый).

Коркина Екатерина Максимовна (1914 г. р., русская, Оренбургская обл., 1946, г. Калининград).

Корсакова Екатерина Васильевна (1922 г. р., русская, Тамбовская обл., 1947, г. Калининград).

Косенко-Головина Галина Родионовна (1917 г. р., украинка, Горь­ковская обл., 1947, г. Калининград).

Котова Прасковья Ивановна (1919 г. р., русская, Владимирская обл., 1947, г. Краснознаменск).

Красников Петр Архипович (1928 г. р., русский, Курская обл., 1945, г. Багратионовск).

Крылов Николай Сергеевич (1917 г. р., русский, Кировская обл., 1946, г. Калининград).

Кубарева Мария Павловна (1917 г. р., русская, Воронежская обл., 1945, г. Калининград).

Кузнецов Александр Васильевич (1925 г. р., русский, Ленинградская обл., 1946, г. Полесск).

Кузнецова Галина Адилжановна (1946 г. р., русская, Вологодская обл., 1948, г. Калининград).

Кулматова Нина Павловна (1928 г. р., русская, Костромская обл., 1946, пос. Железнодорожный).

Купчин Николай Васильевич (1919 г. р., русский, Ставропольский край, 1945, пос. Маршальское Гурьевского р-на).

Ладыгин Афанасий Степанович (1924 г. р., русский, Кировская обл., 1947, пос. Тургеневе Полесского р-на).

Лапшина Прасковья Платоновна (1905 г. р., мордовка, Мордовия, 1946, пос. Саранское Полесского р-на).

Лебедева Майя Петровна (1923 г. р., Запорожская обл., 1945, г. Ка­лининград).

Лопай Иван Яковлевич (1920 г. р., русский, Литва, 1945, г. Калининград).

Лукашевич Ирина Иосифовна (1929 г. р., русская, г. Краснодар, 1948, г. Минск).

Лысенко Иван Пантелеевич (1908 г. р., украинец, Черниговская обл., 1947, г. Калининград).

Лысенко Семен Никифорович (1914 г. р., украинец, Киевская обл., 1946, г. Зеленоградск).

Любкина Наталья Петровна (1904 г. р., русская, Тамбовская обл., 1946, пос. Гастеллово Славского р-на).

Ляденко Бетти Францевна (1927 г. р., немка, с. Айт-Вайнотен, Вос­точная Пруссия, г. Советск).

Макарова Клавдия Васильевна (1920 г. р., русская, Горьковская обл., 1946, г. Мамоново).

Макеенко Владимир Тимофеевич (1927 г. р., русский, Псковская обл., 1948, пос. Родники Правдинского р-на).

Макеенко Мария Ивановна (1929 г. р., белоруска, Витебская обл., 1945, пос. Родники Правдинского р-на).

Максимов Анатолий Григорьевич (1918 г. р., русский, Пензенская обл., 1948, г. Калининград).

Макушина Надежда Дмитриевна (1923 г. р., русская, Рязанская обл., 1946, г. Калининград).

Мальцев Алексей Ефимович (1930 г. р., русский, Смоленская обл., 1947, г. Калининград).

Маркова Нина Андреевна (1915 г. р., русская, г. Кронштадт, 1950, г. Калининград).

Марковцев Леонтий Семенович (1920 г. р., русский, Читинская обл., 1947, г. Калининград).

Мартынов Борис Васильевич (1921 г. р., русский, г. Ростов-на-Дону, 1948, г. Калининград).

Мартынов Павел Федорович (1917 г. р., русский, Псковская обл., 1948, г. Калининград).

Масленникова Мария Васильевна (1919 г. р., русская, Горьковская обл., 1949, г. Калининград).

Матвеев Алексей Максимович (1925 г. р., бурят, Иркутская обл., 1946, с. Покровское Пензенской области).

Мачкова Кира Александровна (1926 г. р., русская, Ивановская обл., 1947, г. Калининград).

Машкина Мария Дмитриевна (1917 г. р., русская, Костромская обл., 1946, г. Калининград).

Медведева Александра Александровна (1911 г. р., русская, г. Ленин­град, 1947, г. Калининград).

Мелнгалв Александр Августович (1930 г. р., русский, г. Ленинг­рад, 1947, г. Калининград).

Меньшенин Григорий Иванович (русский, Костромская обл., 1948, пос. Севское Правдинского р-на).

Мешалкин Михаил Николаевич (1925 г. р., русский, Тюменская обл., 1945, г. Краснознаменск).

Мешковская Октябрина Ивановна (1936 г. р., русская, г. Архан­гельск, 1948, г. Калининград).

Миккельсон Александр Янович (1903 г. р., латыш, Финляндия, г. Советск).

Милютина Анастасия Михайловна (1905, русская, Брянская обл., 1948, г. Светлогорск).

Миронов Николай Петрович (русский, Ульяновская обл., 1946, г. Нестеров).

Миронова Анна Павловна (1919 г. р., русская, Вологодская обл., 1947, г. Калининград).

Митрофанова Александра Ивановна (1920 г. р., русская, Владимир­ская обл., 1946, г. Приморск).

Михайлов Тимофей Федорович (1925 г. р., русский, Архангельская обл., 1947, г. Светлый).

Михайлова Евдокия Ивановна (1916 г. р., русская, г. Орел, 1947, г. Калининград).

Михайлова Ефросинья Макаровна (1904 г. р., русская, Смоленская обл., 1948, г. Калининград).

Михин Борис Гаврилович (1929 г. р., мордвин, Мордовия, 1946, пос. Саранское Полесского р-на).

Михина Вера Антоновна (1926 г. р., мордовка, Мордовия, 1946, пос. Саранское Полесского р-на).

Михина Федотья Родионовна (1905 г. р., мордовка, Мордовия, 1946, пос. Саранское Полесского р-на).

Моргунова Екатерина Сергеевна (1926 г. р., русская, Ульяновская обл., 1946, пос. Кострово Зеленоградского р-на).

Морозов Владимир Георгиевич (1919 г. р., русский, 1945, г. Кали­нинград).

Морозов Яков Иванович (1938 г. р., белорус, Витебская обл., 1946, г. Советск).

Морозова Ефросинья Петровна (1919 г. р., белоруска, Витебская обл., 1945, г. Советск).

Морсков Иван Федорович (1919 г. р., русский, Тамбовская обл., 1946, пос. Красноярское Озерского р-на).

Мотора Антонина Васильевна (1910 г. р., русская, Харьковская обл., 1946, г. Калининград).

Мудров Анатолий Яковлевич (1922 г. р., русский, г. Модров, Польша, 1946, г. Калининград).

Мулинкова Татьяна Павловна (1918 г. р., русская, Ставропольский край, 1946, г. Калининград).

Мухин Николай Петрович (1909 г. р., русский, Оренбургская обл., 1946, г. Калининград).

Наумова Евдокия Васильевна (1925 г. р., русская, Костромская обл., 1948, г. Славск).

Неберо Елена Ивановна (1926 г. р., русская, г. Москва, 1946, г. Ка­лининград).

Нейлутяне Михалена Пятру (1912 г. р., литовка, Литва, 1951, г. Приморск).

Немцов Петр Яковлевич (1922 г. р., русский, 1946, г. Калининград).

Неумейкова Анна Ивановна (1914 г. р., русская, Владимирская обл., 1948, пос. Кострово Зеленоградского р-на).

Николаева Антонина Семеновна (1922 г. р., русская, Горьковская обл., 1946, г. Ладушкин).

Новожилова Лидия Петровна (1927 г. р., русская, Псковская обл., 1947, г. Советск).

Огурцова Серафима Николаевна (1914 г. р., русская, Ивановская обл., 1949, г. Краснознаменск).

Опенько Зинаида Иосифовна (1928 г. р., белоруска, Витебская обл., 1948, пос. Кострово Зеленоградского р-на).

Отставных Антонина Прокопьевна (1922 г. р., русская, Омская обл., 1947, г. Калининград).

Павликова Антонина Филипповна (1927 г. р., русская, Брянская обл., 1947, пос. Красноярское Озерского р-на).

Пашковский Николай Исаакович (1914 г. р., Житомирская обл., 1945, пос. Янтарный).

Перепелюкова Евдокия Александровна (1921 г. р., русская, Курская обл., 1949, пос. Енино Багратионовского р-на).

Периков Александр Иванович (1920 г. р., русский, Тамбовская обл., 1947, пос. Гастеллово Славского р-на).

Пермякова Александра Григорьевна (1927 г. р., русская, г. Ханты-Мансийск, 1947, г. Калининград).

Пивненко Григорий Васильевич (1916 г.р., русский, 1945, г. Калининград).

Пиманова Клавдия Ивановна (1922 г. р., русская, Тамбовская обл., 1945, г. Калининград).

Пискотская Надежда Архиповна (1925 г. р., русская, Ульяновская обл., 1946, г. Калининград).

Пичкуренко Яков Лукич (1904 г. р., украинец, Ворошиловградская обл., 1945, г. Калининград).

Поборцева Ирина Васильевна (1902 г. р., белоруска, Могилевская обл., 1946, г. Калининград).

Повожаев Сергей Герасимович (1923 г. р., русский, Тамбовская обл., 1947, пос. Красноярское Озерского р-на).

Полежаева Ольга Васильевна (1912 г. р., белоруска, Витебская обл., 1947, г. Калининград).

Поплавский Анатолий Адамович (1904 г. р., Литва, 1946, г. Багратионовск).

Попов Алексей Павлович (1922 г. р., русский, Пермская обл., 1945, г. Калининград).

Попов Вадим Семенович (1913 г. р., русский, г. Нижний Новгород, 1947, г. Калининград).

Попов Иван Михайлович (1913 г. р., русский, Тамбовская обл., 1948, пос. Первомайское Багратионовского р-на).

Порошин Филипп Петрович (1922 г. р., русский, Тамбовская обл., 1945, г. Советск).

Потапова Франя Александровна (1931 г. р., белоруска, Гомельская обл., 1947, г. Калининград).

Потемкин Иван Иванович (1916 г. р., русский, Костромская обл., 1948, г. Балтийск).

Прохоренкова Александра Петровна (1915 г. р., русская, Смоленс­кая обл., 1946, г. Багратионовск).

Пушкарев Александр Николаевич (1925 г. р., русский, Кировская обл., 1946, г. Славск).

Резанова Антонина Ивановна (1927 г. р., русская, Калининская обл., 1947, г. Славск).

Решетников Илья Григорьевич (1918 г. р., русский, Кировская обл., 1945, г. Калининград).

Ровнов Павел Тимофеевич (русский, Тамбовская обл., 1945, г. Нестеров).

Родина Зинаида Васильевна (1926 г. р., русская, Тамбовская обл., 1947, г. Озерск).

Розонова Анна Васильевна (1917 г. р., русская, г. Москва, 1947, г. Калининград).

Романова Антонина Михайловна (1918 г. р., русская, Калининская обл., 1945, г. Калининград).

Романчикова Нина Федоровна (1915 г. р., русская, Ленинградская обл., 1947, г. Калининград).

Романь Галина Павловна (1939 г. р., русская, Красноярский край, 1946, г. Калининград).

Романюгина Мария Сергеевна (1924 г. р., русская, Смоленская обл., 1948, г. Знаменск).

Румянцева Альвина Федоровна (1930 г. р., мордовка, 1946, пос. Са­ранское Полесского р-на).

Румянцева Елизавета Васильевна (1906 г. р., русская, Ярославская обл., 1945, г. Калининград).

Русакова Александра Александровна (1914 г. р., русская, Ивановс­кая обл., 1949, г. Калининград).

Рыжова Анна Ивановна (1930 г. р., русская, Московская обл., 1947, г. Калининград).

Рыжухина Мария Тимофеевна (1932 г. р., русская, Горьковская обл., 1949, пос. Кострово Зеленоградского р-на).

Рябов Михаил Михайлович (1929 г. р., русский, Новгородская обл., 1947, пос. Морское Зеленоградского р-на).

Рябова Екатерина Михайловна (1926 г. р., русская, Псковская обл., 1948, пос. Морское Зеленоградского р-на).

Самара Иван Васильевич (1921 г. р., украинец, Хмельницкая обл., 1946, пос. Железнодорожный).

Самойлюк Мария Ивановна (1917 г. р., русская, Кировская обл., 1946, г. Калининград).

Селезнева Александра Афанасьевна (1906 г. р., русская, Свердлов­ская обл., 1946, г. Калининград).

Сергеева Антонина Васильевна (1910 г. р., русская, Сумская обл., 1945, г. Калининград).

Середа Иван Тихонович (1918 г. р., украинец, Харьковская обл., 1946, г. Знаменск).

Середа Мария Федоровна (1926 г. р., русская, Орловская обл., 1948, г. Знаменск).

Синицын Павел Иванович (1916 г. р., русский, Смоленская обл., 1946, г. Калининград).

Синькова Роза Николаевна (1918 г. р., украинка, Ивано-Франковская обл., 1945, г. Гурьевск).

Сиротенко Михаил Захарович (1926 г. р., украинец, Черниговская обл., 1950, г. Ладушкин).

Скворцова Мария Алексеевна (1921 г. р., русская, Кемеровская обл., 1945, пос. Саранское Полесского р-на).

Скучене Валентина Ивановна (1924 г. р., русская, Брянская обл., 1946, пос. Кутузово Озерского р-на).

Смертин Леонид Григорьевич (1929 г. р., русский, Кировская обл., 1947, г. Владивосток).

Смирнов Василий Петрович (1921 г. р., русский, Костромская обл., 1945, г. Калининград).

Смирнов Виталий Александрович (1931 г. р., русский, Ярославская обл., 1948, г. Калининград).

Смирнова Вера Ивановна (1922 г. р., русская, Калужская обл., 1945, г. Калининград).

Смурыгина Мария Тимофеевна (1922 г. р., белоруска, Белоруссия, 1946, г. Калининград).

Снетульская Наталья Павловна (1913 г. р., русская, Костромская обл., 1947, г. Калининград).

Соколова Александра Андреевна (1914 г. р., русская, Кировская обл., 1946, г. Калининград).

Солдатова Анна Андреевна (1918 г. р., русская, Курская обл., 1946, пос. Краснолесье Нестеровского р-на).

Соловьев Алексей Николаевич (1927 г. р., русский, Вологодская обл., 1947, г. Калининград).

Сорокин Николай Васильевич (1914 г. р., русский, Ярославская обл., 1946, г. Гвардейск).

Соседова Наталья Семеновна (1931 г. р., русская, Псковская обл., 1948, пос. Рыбачий Зеленоградского р-на).

Стайнова Мария Сидоровна (1919 г. р., белоруска, Могилевская обл., 1947, г. Калининград).

Степанов Иван Дмитриевич (1926 г. р., русский, Курская обл., 1947, г. Калининград).

Степанова Александра Ивановна (1922 г. р., русская, Ленинградская обл., 1946, г. Калининград).

Столповский Филипп Павлович (1912 г. р., русский, г. Пермь, 1947, г. Багратионовск).

Татаринцева Капитолина Арсентьевна (1922 г. р., русская, Вологод­ская обл., 1947, г. Багратионовск).

Текутьева Валентина Ивановна (1920 г. р., русская, г. Кострома, 1947, г. Багратионовск).

Терехов Геннадий Андреевич (1929 г. р., русский, г. Новосибирск, 1950, г. Калининград).

Терновых Ксения Ивановна (1923 г. р., русская, г. Воронеж, 1946, г. Озерск).

Тетеревлева Мария Павловна (1910 г. р., русская, г. Архангельск, 1948, г. Калининград).

Тимохин Сергей Иванович (1933 г. р., русский, Псковская обл., 1947, пос. Рыбачий Зеленоградского р-на).

Тимохина Антонина Владимировна (1930 г. р., русская, Псковская обл., 1947, пос. Рыбачий Зеленоградского р-на).

Тихомирова Анна Ивановна (1927 г. р., русская, Калининская обл., 1946, г. Калининград).

Токарева Мария Николаевна (1917 г. р., русская, Саратовская обл., 1946, г. Калининград).

Толстякова Валентина Ивановна (1920 г. р., русская, Ставропольс­кий край, 1947, г. Калининград).

Трамбовицкий Алексей Васильевич (1929 г. р., украинец, Киевская обл., 1945, г. Калининград).

Трегуб Юрий Николаевич (1929 г. р., русский, г. Ленинград, 1947, г. Калининград).

Тропко Таисия Владимировна (1913 г. р., русская, 1948, г. Калининград).

Трубчанина Анна Ивановна (1927 г. р., русская, Московская обл., 1946, пос. Заливное Гурьевского р-на).

Турцов Николай Владимирович (1929 г. р., русский, Псковская обл., 1948, пос. Морское Зеленоградского р-на).

Тюляндина Пелагея Дмитриевна (1926 г. р., русская, Костромская обл., 1948, пос. Севское Правдинского р-на).

Тюрин Николай Сергеевич (1926 г. р., г. Москва, 1945, г. Кали­нинград).

Ушаков Андрей Васильевич (1916 г. р., русский, Вологодская обл., 1948, г. Озерск).

Фадеева Мария Семеновна (1916 г. р., русская, Ульяновская обл., 1945, г. Калининград).

Факеев Александр Георгиевич (1923 г. р., русский, Московская обл., 1945, г. Калининград).

Феденев Юрий Михайлович (1927 г. р., русский, Московская обл., 1947, г. Калининград).

Федотова Анастасия Никифоровна (1925 г. р., русская, Псковская обл., 1947, г. Калининград).

Филатов Владимир Петрович (1920 г. р., русский, Московская обл., 1946, пос. Маршальское Гурьевского р-на).

Фишбейн Исаак Менделеевич (1912 г. р., еврей, Гомельская обл., 1946, г. Светлый).

Фомин Владимир Дмитриевич (1927 г. р., русский, Орловская обл., 1946, г. Калининград).

Фрибус Рихард Августович (1929 г. р., немец, г. Даркемен, Восточ­ная Пруссия, г. Озерск).

Фролова Нина Федоровна (1931 г. р., украинка, Житомирская обл., 1951, г. Калининград).

Фурманов Александр Игнатьевич (1926 г. р., белорус, Витебская обл., 1946, г. Калининград).

Хмылева Таисия Кузьминична (1915 г. р., русская, Алтайский край, 1946, г. Калининград).

Цапенко Валентина Ивановна (1927 г. р., русская, г. Курск, 1945, г. Калининград).

Целовальникова Алевтина Васильевна (1922 г. р., русская, Пензенс­кая обл., 1947, г. Калининград).

Чагин Петр Афанасьевич (г. Калининград).

Черемисина Клавдия Ивановна (1936 г. р., русская, Тамбовская обл., 1948, г. Ладушкин).

Черканова Евдокия Ивановна (1939 г. р., русская, Калужская обл., 1946, г. Брянск).

Черкашина Анна Федоровна (1934 г. р., русская, г. Пенза, 1946, г. Калининград).

Чубарев Андрей Степанович (1924 г. р., русский, Вологодская обл., 1945, г. Калининград).

Чугунов Павел Борисович (1928 г. р., русский, Смоленская обл., 1945, г. Калининград).

Чугунова Валентина Нититична (1930 г. р., русская, г. Барнаул, 1947, г. Калининград).

Чудинов Николай Иванович (1921 г. р., русский, Саратовская обл., 1945, г. Краснознаменск).

Чумакина Клавдия Алексеевна (1923 г. р., русская, Калининская обл., 1946, г. Светлый).

Чуркин Михаил Николаевич (1930 г. р., русский, Калининская обл., 1947, г. Калининград).

Шадрина Антонина Егоровна (1935 г. р., русская, Костромская обл., 1948, пос. Дружба Правдинского р-на).

Шапарь Илларион Илларионович (1909 г. р., украинец, Полтавская обл., 1945, г. Ладушкин).

Шевцова Галина Митрофановна (1944 г. р., русская, Новосибирс­кая обл., 1947, пос. Железнодорожный).

Шевченко Манефа Степановна (1917 г. р., русская, г. Челябинск, 1945, г. Калининград).

Шевченко Петр Тихонович (1921 г. р., украинец, Ростовская обл., 1945, г. Калининград).

Шилов Иван Александрович (1929 г. р., русский, Новгородская обл., 1947, пос. Морское Зеленоградского р-на).

Шилова София Ивановна (1932 г. р., русская, Псковская обл., 1948, пос. Морское Зеленоградского р-на).

Шитова Мария Михайловна (1915 г. р., русская, Брянская обл., 1947, г. Калининград).

Шмелев Владимир Григорьевич (1937 г. р., русский, Рязанская обл., 1947, пос. Кострово Зеленоградского р-на).

Штегеманн Йорган (1939 г. р., немец, г. Кёнигсберг, г. Берлин).

Штучный Александр Сергеевич (1928 г. р., украинец, Киевская обл., 1947, г. Калининград).

Эйферт Роберт Генрихович (1930 г. р., немец, г. Инстербург, Вос­точная Пруссия, г. Черняховск).

Эльзессер Владимир Харитонович (1919 г. р., уроженец Немецкой республики Поволжья, 1947, г. Гвардейск).

Якимов Федор Андреевич (1907 г. р., русский, Свердловская обл., 1945, г. Правдинск).

Якимова Антонина Васильевна (1920 г. р., русская, г. Тула, 1947, г. Правдинск).

Яковенко Григорий Петрович (1918 г. р., украинец, Черкасская обл., 1945, пос. Янтарный).

Ярославцев Иван Васильевич (1924 г. р., русский, Орловская обл., 1945, г. Калининград).

Ярцев Анатолий Григорьевич (1936 г. р., русский, Московская обл., 1949, г. Калининград).

Ясинский Анатолий Ромуальдович (1923 г. р., русский, Ярославская обл., 1947, пос. Янтарный).

2. Населенные пункты

Александровка, пос. Гусевского р-на — Смайлен

Багратионовск, город — Прейсиш-Эйлау

Балтийск, город — Пиллау

Большаково, пос. Славского р-на — Гросс Скайсгиррен (Кройцинген)

Большое Исаково, пос. Гурьевского р-на — см. Исаково

Васильково, пос. Гурьевского р-на — Нойдамм

Владимирово, пос. Багратионовского р-на — Тарау, Эрнстхоф

Высокое, пос. Славского р-на — Попелькен (Мактхаузен)

Гаврилово, пос. Озерского р-на — Гавайтен (Герцогсроде)

Гастеллово, пос. Славского р-на — Гросс Фридрихсдорф

Гвардейск, город — Тапиау

Головкино, пос. Полесского р-на — Немонин (Эльхвердер)

Гурьевск, город — Нойхаузен

Гусев, город — Гумбиннен

Добрино пос. Гурьевского р-на, — Наутцкен

Добровольск, пос. Краснознаменского р-на — Пиллькаллен (Шлоссберг)

Долгоруково, пос. Багратионовского р-на — Домтау, Вальдкайм, Помпикен, Ляйцен (Ляйссен)

Дружба, пос. Правдинского р-на — Алленбург

Енино, пос. Багратионовского р-на — Кройцбург, Пасмарсхоф

Железнодорожный, пос. Правдинского р-на — Гердауэн

Желудево, пос. Правдинского р-на — Прозит

Жилино, пос. Неманского р-на — Шиллен

Залесье, пос. Полесского р-на — Меляукен (Либенфельде)

Заливное, пос. Гурьевского р-на — Постникен, Грюнвальде, Иегерталь, Пальве, Мевенхоф, Мюкенхоф, Брандт

Заречье, пос. Гурьевского р-на — Каймен

Зеленоградск, город — Кранц

Знаменск, пос. Гвардейского р-на — Велау

Ижевское, пос. Гурьевского р-на — Видиттен

Исаково, пос. Гурьевского р-на — Ляут

Июльское, пос. Полесского р-на — Юлиенхёе, Фишер, Тактау

Калининград, город — Кёнигсберг

Канаш, пос. Неманского р-на — Иургайчен (Кёнигскирх), Шаульветен

Комсомольский, пос. в черте города Светлого — Пейзе

Кострово, пос. Зеленоградского р-на — Блюдау

Краснознаменск, город — Лазденен (Хазельберг)

Краснолесье, пос. Нестеровского р-на — Гросс Роминтен (Хардтек)

Кутузово, пос. Краснознаменского р-на — Ширвиндт

Ладушкин, город — Людвигсорт

Луговое, пос. Правдинского р-на — Хоенфельде

Маёвка, пос. Черняховского р-на — Георгенбург

Майское, пос. Гусевского р-на — Малльвишкен (Мальвен)

Мамоново, город — Хайлигенбайль

Маршальское, пос. Гурьевского р-на — Галльгарбен

Междуречье, пос. Черняховского р-на — Норкиттен

Мельниково, пос. Зеленоградского р-на — Рудау, Яксен

Мозырь, пос. Правдинского р-на — Кляйн Гние

Мордовское, пос. Полесского р-на — Гросс Легиттен

Морское, пос. Зеленоградского р-на — Пиллькоппен

Муромское, пос. Зеленоградского р-на — Ляптау

Некрасово, пос. Гурьевского р-на — Лиска-Шаакен

Неман, город — Рагнит

Нестеров, город — Шталлупенен (Эбенроде)

Новоколхозное, пос. Неманского р-на — Ной Аргенингкен, Виллькишкен, Зандляукен (Зандфельде), Бубляукен

Ново-Московское, пос. Багратионовского р-на — Поплиттен, Луизенхоф, Альт Кайнен

Озерск, город — Даркемен

Орехово, пос. Багратионовского р-на — Альтхоф

Орловка, пос. Гурьевского р-на — Нессельбек

Осиновка, пос. Гвардейского р-на — Штампелькен

Отрадное, пос. в черте города Светлогорска — Георгенсвальде

Папоротное, пос. Краснознаменского р-на — Плонсцовен, Штурмен

Полесск, город — Лабиау

Полтавка, пос. Полесского р-на — Хагенвальде

Поречье, пос. Правдинского р-на — Алленау

Правдино, пос. Краснознаменского р-на — Грумбковсфельде, Вингерн

Правдинск, город — Фридланд

Приморск, город Зеленоградского р-на — Фишхаузен

Пятидорожное, пос. Багратионовского р-на — Бладиау

Раздольное, пос. Багратионовского р-на — Порен

Рассвет, пос. Гурьевского р-на — Кнеппельсдорф

Родники, пос. Правдинского р-на — Ляйсинен

Рожково, пос. Гурьевского р-на — Первиссау, Адель Первиссау

Рыбачий, пос. Зеленоградского р-на — Росситтен

Садовое, пос. Озерского р-на, — Баллетен

Саранское, пос. Полесского р-на — Адлиг Ляукишкен, Ляукишкен, Пованген

Светлогорск, город — Раушен

Светлый, город Зеленоградского р-на — Циммербуде

Севское, пос. Правдинского р-на — Беттхерсдорф

Славск, город — Хайнрихсвальде

Славское, пос. Багратионовского р-на — Кройцбург, Пасмарсхоф

Советск, город — Тильзит

Совхозное, пос. Багратионовского р-на — Риппен

Суворово, пос. в черте города Калининграда — Шпандинен

Темкино, пос. Правдинского р-на — Мертенсдорф

Толстово, пос. Краснознаменского р-на — Лебегаллен (Лебенау)

Тургенево, пос. Полесского р-на — Егер Тактау, Легиттен

Узловое, пос. Краснознаменского р-на — Раутенберг, Камантен, Барашелен

Ушаково, пос. Гурьевского р-на — Бранденбург

Хлебниково, пос. Гурьевского р-на — Догенен

Черняховск, город — Инстербург

Чистые Пруды, пос. Нестеровского р-на — Толльмингкемен

Янтарный, пос. Зеленоградского р-на — Пальмникен

Примечания

1

Интервью в виде машинописных текстов переданы на постоянное хранение в научный архив Калининградского областного историко-­художественного музея. К интервью прилагаются фотографии респондентов, сделанные во второй половине 40-х годов, а также современные.

(обратно)

2

В книге использованы документы из Государственного архива Калининградской области (ГАКО), Архива Озерского района Калинин­градской области (АОР), Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), Российского государственного архива экономики (РГАЭ), Центрального архива министерства обороны (ЦАМО), Центрального государственного архива РСФСР (ЦГА РСФСР), Российского государственного архива кинофотодокументов (РГАКФД), областных архивов в Вятке (ГАКирО), Пензе (ГАПО) и Самаре (ГАКуйбО).

(обратно)

3

В список включены имена всех респондентов, даже если их интервью прямо не цитируются в книге. Исключение составляют лица, интервью которых по разным причинам остались неподписанными, они обозначе­ны в тексте только инициалами. В скобках приводятся некоторые биогра­фические данные: год рождения, национальность, место рождения (указы­вается, как правило, по административному делению, существовавшему в момент записи интервью), год приезда в Калининградскую область и последнее место постоянного проживания. Отсутствие таких данных в нескольких случаях объясняется тем, что они не были зафиксированы при записи интервью.

(обратно)

Оглавление

К ЧИТАТЕЛЯМ

Глава 1. ДОРОГАМИ ВОЙНЫ

  «Оккупация — это страшное дело!»

  В германском плену

  Одна судьба

  В конце войны

Глава 2. ВЕРБОВКА

  Первые из первых

  Вербовка и вербовщики

  Льготы переселенцам

  Сквозь сито благонадежности

Глава 3. ПЕРЕЕЗД. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

  Сборы в дорогу

  Путешествие на «пятьсот-веселом»

  Подъезжая к Восточной Пруссии

  Прибытие

  Без митингов

  Первые впечатления

Глава 4. ЖИЛЬЕ. БЫТ ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ

  Первое пристанище

  Кто и как распределял жилье?

  Ни окон, ни дверей

  Меблировка

  Русская печь или кафельная?

  Коммунальные заботы

  Медицина

  Одежда, обувь, внешний вид

  «Одинаковая бедность»

Глава 5. ПИТАНИЕ И ТОРГОВЛЯ

  В России было хуже...

  Кёнигсберг на пайке

  Голод 1946 — 1947 годов

  Коровы в городе

  В магазине и на рынке

  Доходы и расходы

Глава 6. СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

  «Земля у них хорошая была»

  Первые хозяева — военные

  На колхозном собрании

  Начальники и подчиненные

  Что такое мелиорация, или Трубки на полях

  Корова-кормилица

  «Работали за палочки»

  Свое хозяйство

  Обратничество

Глава 7. ВОССТАНОВЛЕНИЕ ГОРОДОВ И ПРОМЫШЛЕННОСТИ

  Город: разрушения и опасности

  Раз надо — значит надо!

  Кампания переименований

  Дороги и транспорт

  Восстановление промышленности

  Завод «Шихау»

  Бумажное производство

  Вагонзавод

  Первый янтарь

  Гослов

Глава 8. КЛАДОИСКАТЕЛЬСТВО. ОРУЖИЕ. ПРЕСТУПНОСТЬ

  В поисках кладов

  Оружие

  Мины в металлолом

  Преступность

  Письмо в ЦК

Глава 9. ВЛАСТЬ И ВПРАВЛЕНИЕ. ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ

  Граница на замке

  Запретная зона №2

  Власть военная и гражданская

  Где разместить райцентр?

  Первые выборы

  Советский гражданин

  Первые руководители области

  Партия и комсомол

  Пропаганда и агитация

Глава 10. КУЛЬТУРА. ОБРАЗОВАНИЕ. РЕЛИГИЯ

  В новой культурной среде

  Королевский замок, храмы

  Шиллер с простреленным горлом

  Девушка с веслом

  Культпросвет и прочее

  На досуге

  Народное образование

  Свобода совести по-калининградски

Глава 11. НЕМЦЫ

  Сколько немцев оставалось в Кёнигсберге?

  Было ли сопротивление?

  Из домов — в подвалы и мансарды

  Голод гражданского населения

  Немцы на работе

  Несколько портретов

  Немецкие дети

  Отношения между взрослыми

  Случаи мародерства и насилия

  Военнопленные

Глава 12. ВЫСЕЛЕНИЕ

  Отсрочка депортации

  «Они не хотели уезжать»

  Как проходило выселение?

  Смешанные семьи и их судьба

  Простая история

  Отношение переселенцев к депортации немцев

КАК РАСПОРЯДИЛИСЬ НАСЛЕДСТВОМ?

ПРИЛОЖЕНИЯ

  1. Список лиц, чьи интервью были использованы при написании книги[3]

  2. Населенные пункты

*** Примечания ***