Похороны стрелы [Алексей Куксинский] (fb2) читать онлайн

Алексей Александрович Куксинский Похороны стрелы

1

Ловенецкий проснулся от резкой боли в груди. Ему опять снилась война, запах вывороченной снарядами земли и мелинита преследовал его даже теперь, спустя много лет. Стена окопа вспучилась от близкого разрыва и осыпалась, дневной свет померк, комья земли застучали по голове, песок набился в рот. Ловенецкий задержал дыхание, изо всех сил работая руками и ногами, чтобы освободиться от давящей тяжести, чувствуя, что его всё глубже затягивает в глубину.

Он открыл глаза. Свет пробивался через щель палатки, было холодно. Ловенецкий провёл рукой по лицу, пытаясь освободиться от кошмара, не понимая, почему так болит грудь. Да я же не дышу, понял он. Через силу он сделал несколько вдохов, кислород с усилием и хрипом проник в лёгкие. Воздух пах тайгой. Никакого пороха, думал Ловенецкий, никакого дыма. Никакой войны. Он полежал ещё несколько секунд, встал и высунул голову из палатки.

Рассвело недавно, тени сосен длинно стелились по земле. Невдалеке жалобно вскрикивала какая-то птица, от реки тянуло сыростью. Ловенецкий поставил палатку метрах в двухстах от воды, в небольшой ложбине между двумя утёсами, так, что её было невозможно заметить с берега. Он откинул полог, зябко ёжась от утреннего ветра, взял котелок, дном вверх висевший на колышке возле угасшего костра, и отправился за водой. С утра было прохладно, он надел вязаную шапку, карабин брать не стал.

Яхина поблизости видно не было. Ловенецкий негромко свистнул, и через несколько секунд из-за кустов можжевельника выскользнула большая мохнатая лайка, к морде которой кое-где пристали пух и перья. Лайка подбежала к Ловенецкому, виляя закрученным в тугую спираль хвостом, и уселась прямо перед ним, стараясь заглянуть в глаза. Он потрепал её по голове, потом стряхнул перья с морды.

– Опять кого-то ел, – сказал Ловенецкий строго, – а ты меня должен охранять. А вдруг медведь?

Яхин ничего не отвечал, только щурил хитрые глаза и высовывал язык.

Собаку ему привёл полковник Кунгурцев, даже не одну, а целых двух. Совершенно одинаковые, возможно, даже из одного помёта, рыжие с подпалинами, они смирно сидели у его ног и скалили зубы.

– Вот, – сказал полковник, – выбирай любого. В тайге без хорошей собаки нельзя.

Зигфрида, прежнюю собаку Ловенецкого, в феврале задрал медведь-шатун. Из его клыков и когтей Ловенецкий сделал ожерелье, а Зигфрида похоронил в лесу, почти сутки костром оттаивая землю.

– Это Боаз, а это Яхин, – сказал полковник. Он называл себя единственным масоном на триста вёрст вокруг, а в Петербурге был досточтимым мастером своей ложи, поэтому и клички собакам дал масонские. Ловенецкий выбрал Яхина.

Два года назад полковник точно так же привёл в дом Ловенецкого Оэнуш.

– Вот, – сказал полковник, – охотнику нельзя без женщины.

Оэнуш осталась жить у Ловенецкого. Он стал называть её Аннушкой, или Аней. Несмотря на то, что её отец был русским, по-русски она знала не больше тридцати слов, что не мешало Ловенецкому разговаривать с ней на любые темы. Присутствие Оэнуш действительно скрасило и облегчило его жизнь. Сам Кунгурцев жил сразу с тремя женщинами из разных народностей, оправдывая это собственной любовью к этнографии.

– Кроме того, – говорил полковник, – я же последний представитель старинного княжеского рода.

Теперь по его двору бегало три княжича и две княжны в одежде из звериных шкур.

Три недели назад, в начале мая, Ловенецкий вышел из посёлка, попрощавшись с Оэнуш и Кунгурцевым. За это время он прошел больше сотни вёрст, описав большой полукруг в направлении с юга на юго-восток, дважды переправлялся через крупные реки и больше десятка раз через речки помельче, пересёк невысокий горный хребет и едва не погиб, сорвавшись с обледенелого утёса. Результатом этих невзгод и испытаний стали несколько золотых песчинок, не различимые на ощупь на дне мешочка из мягкой оленьей сыромяти, который ему сшила Оэнуш. Те реки и ручьи, которые за прошлый сезон дали ему почти пять фунтов золотого песка, в этот раз не дали ничего. Убедившись в бесплодности попыток намыть хоть что-то в уже разведанных им местах, Ловенецкий круто повернул на восток и, после пяти дней пути, оказался здесь, у подножия невысоких гор, поросших густым хвойным лесом, в местах, в которых он ранее не бывал и о которых не знал ничего. Всё, что у него было – это лишь старая, нарисованная от руки карта, составленная безымянным картографом лет пятьдесят назад со слов тунгусских и ороченских охотников, выменянная Кунгурцевым у старого тунгуса за пачку кирпичного чая.

Яхин рванул к реке, разбрасывая гальку и громко лая. Ловенецкий спустился за ним, наблюдая, как пёс, уже добравшийся до воды, поднимает брызги и распугивает рыбу на мелководье, путаясь в зарослях рдеста и рогоза. Противоположный берег был плохо виден в клочьях утреннего тумана, только верхушки сосен чернел на фоне неба. Ловенецкий отошёл подальше и зачерпнул воды котелком. Спустя десять минут он уже завтракал остатками вчерашнего ужина, скармливая Яхину лучшие куски. Он не считал, что в тайге собака должна прокормить себя и своего хозяина. Допив чай, он долго сидел, глядя на угасающий костерок, Яхин возился поблизости, хрупал костями, догрызая вчерашнего зайца.

Потом Ловенецкий почистил котелок песком и стал собирать снаряжение. Снял и аккуратно свернул палатку, затоптал костёр, увязал оставшиеся вещи, последними прикрепив доски для промывочного лотка, закинул рюкзак за плечи, наклонился из стороны в сторону, чтобы ничего не натирало и не бренчало, повесил на шею карабин и стал спускаться к реке.

Туман рассеялся. Стая уток взлетела из прибрежных зарослей и скрылась за деревьями, где-то недалеко стучал дятел. Лес был полон звуков, которые городскому жителю показались бы непонятными и даже пугающими, но Ловенецкий за столько лет уже привык к ним. Он двинулся вдоль берега вверх по течению туда, где на карте была обозначена небольшая речка, рядом с которой Кунгурцев карандашом изобразил маленькую круглую птицу – глухаря. Ходу было примерно часов шесть. Поначалу идти было легко, пологий песчаный берег с небольшими валунами тянулся до глубоко вдававшейся в воду песчаной косы, но, обогнув излучину, Ловенецкий увидел гряду невысоких утёсов, глубоко врезавшихся в воду. Первые скалы он решил обойти по воде и моментально промочил ноги. За первой грядой он увидел вторую, обрывистее и неприступнее, с поросшими лесом краями.

Ловенецкий повернул обратно, чувствуя, как леденеют ноги в ичигах, выбрал пологое место и вышел на берег. Он тщательно переобулся во вторую пару ичиг, перевязав портянки, мокрую обувь повесил за спину голенищами вниз, вырезал из ствола молодой сосны двухметровую палку, свистнул Яхину и начал восхождение.

Забравшись на гребень первого утёса, он рассмотрел течение реки на несколько километров вперёд. Правый берег, по которому он шёл, был изрезан утёсами, насколько хватало глаз. Левый был пологим, с подступавшими к самой воде деревьями. По-хорошему, следовало бы переправиться туда, но ширина реки в этом месте была метров шестьсот, с быстринами и водоворотами, и Ловенецкому не хотелось терять остаток дня, строя плот. Он спустился с утёса и пошёл от воды, обходя каменную стену. Начало припекать солнце, появился гнус. Ловенецкий поднял воротник куртки, защищая шею. Путь местами преграждали завалы из гранитных валунов, остатки ледникового периода, приходилось перебираться через них, балансируя на покатых вершинах и опираясь на палку. Особенно мешали доски, упираясь в ногу или землю в самом неудобном месте. Во время одной из передышек Ловенецкий скинул рюкзак и перевязал доски горизонтально. После этого зашагалось легче.

Спустя примерно час гранитная стена повернула к востоку и Ловенецкий с Яхином пошли по равнине параллельно реке, которая текла теперь километрах в трёх от них. Крупные валуны закончились, под ногами на каменистом склоне шуршал щебень, то и дело приходилось огибать заросли кустарниковой берёзы, дважды Яхин поднимал зайца, но для выстрела было слишком далеко. Солнце давно перевалило зенит, когда утомлённый Ловенецкий решил передохнуть. Он снял рюкзак и лёг на траву, с наслаждением закрыв глаза, чувствуя, как ноют плечи. Он лежал так, пока шершавый язык Яхина не ткнулся ему в щёку.

– Пойдём, пойдём, – сказал Ловенецкий.

Солнце уже клонилось к закату, когда кряж закончился покатым каменистым берегом, внизу поблёскивала и шевелилась река, а чуть подальше, справа, с берега, становившегося ещё более пологим, стекал широкий и достаточно полноводный ручей. Ловенецкий стал спускаться, упираясь палкой в землю и внимательно глядя, куда поставить ногу. Он устал, хотелось есть и скинуть рюкзак. Палатку он поставил между рекой и ручьём, под защитой выщербленных ветром валунов, рядом на берегу сохли выброшенные половодьем ветки и прочий речной сор. Быстро развёл костёр, вскипятил чай, на сковородке разогрел копчёную оленину, достал из мешка сухарь, осмотрел его, сунул обратно и достал другой – поменьше. Потом быстро поел, выпив весь чай и не обращая внимания на жалобные взгляды Яхина, которому досталось всего два кусочка мяса. Костёр медленно угасал, Ловенецкий не стал его тушить. Он залез в палатку, завернулся в одеяло и через минуту уже спал.

Утром проснулся бодрым и в хорошем настроении, сбегал к реке, ухая от удовольствия, растёрся до пояса ледяной водой. Искушение нырнуть в эту дышащую силой и свежестью прозрачную волну было велико, но он себя переборол. Ему предстоял тяжёлый день. Ловенецкий развёл костёр на старом месте, позавтракал опять олениной с сухарями, отметив про себя, что неплохо бы наловить рыбы или подстрелить утку или зайца. Яхину не досталось ничего, Ловенецкий развёл руками и показал ему на лес. Яхин заворчал и, стуча когтями по камням, скрылся за валунами.

Ловенецкий вынул из рюкзака небольшой топорик, потрогал лезвие и вытащил из палатки доски. Через час у него было готово длинное узкое корыто без торцевых стенок, на дно которого были поперёк набиты узкие планки. Потом он взял сапёрную лопатку и отправился к ручью. Там он долго рыл длинную, с уклоном, траншею параллельно руслу ручья, потом запрудил его течение камнями и глиной и разрушил стенку между траншеей и ручьём. Вода рванулась по новому ложу, размывая берега и с шумом стекая вниз из расщелины между камнями. Ловенецкий немного ослабил запруду, уменьшив напор воды. Результат работы его удовлетворил. Он сходил за промывочным лотком, поставил его под струю воды, некоторое время постоял, наблюдая, как дерево напитывается влагой. Потом сходил в палатку и вынес оттуда свёрнутый большой кожаный мешок с лямками. Взяв лопату и мешок, он направился вверх по течению ручья.

Пройдя метров сто, он начал копать песок и складывать его в мешок. Набрав первую партию, он пошёл обратно и высыпал мешок возле корыта, потом сразу отправился за новой порцией. Он работал так часа два, потом стал копать песок у реки, и копал и носил ещё несколько часов. Возле палатки крутился Яхин, но, увидев, что Ловенецкий занят, опять ушёл.

Ловенецкий стал носить песок и камни с другого берега ручья, и носил почти до заката. Возле лотка образовались три большие кучи песка и камней, которые Яхин внимательно обнюхал и пометил своим собачьим способом. На берегу ему удалось поймать утку, так что чувствовал он себя относительно неплохо. У Ловенецкого не было сил и желания разводить костёр, поэтому он обманул чувство голода, выпив полчайника воды и съев сухарь. Потом залез в палатку и провалился в вязкий сон без сновидений.

Проснулся он от чувства жуткого голода. Умылся в реке, наблюдая, как гуляет на рассвете рыба, как отражаются в воде низкие облака. Сходил в палатку за крючком и леской, попутно отрезав небольшой кусок оленины и нанизав его на крючок. Он разулся и вошёл в воду по колено. Кожу обожгло холодом, даже на этой небольшой глубине чувствовалась упругая сила течения. Ловенецкий несильно размахнулся и забросил крючок с болтающимся кусочком мяса в набегающую волну. Почти сразу леска в его руках дёрнулась и, скользя между пальцами, стала уходить под воду. От неожиданности Ловенецкий сжал пальцы только когда до конца лески оставалось не больше метра. Перехватив поудобнее, он стал понемногу выбирать её, помогая себе левой рукой. Рыба под водой сопротивлялась, ходила из стороны в сторону, Яхин прыгал по берегу и отрывисто лаял. Под водой уже виднелась серебристая спина, когда Ловенецкий одним резким движением выбросил рыбину на берег. Это был средних размеров ленок, он бешено заплясал на песке, изгибая дугой сильное, блестящее, желтовато-бурое тело. Рыба уже почти скатилась обратно в воду, когда Ловенецкий сильным ударом ноги, подняв фонтан песка и брызг, отбросил её подальше. Яхин уже был готов вцепиться и растерзать своего маленького отважного врага, но человек отогнал и успокоил пса.

Жареный на костре ленок был необыкновенно вкусен. Запах рыбы волновал Яхина, он сунул морду почти в самые угли и призывно оглядывался на Ловенецкого. Тот тоже едва удержался, чтобы не съесть рыбу полусырой, но всё-таки дал ей время запечься, как следует. Съев половину рыбы, вторую он отдал псу. Разбросав остатки костра, Ловенецкий отправился работать.

До полудня он маленькой сапёрной лопаткой, на которой за три летних сезона стёрлось заводское клеймо, бросал песок и землю из первой кучи на лоток. Вода смывала песок и землю, становясь коричневой. Самые тяжёлые частицы оседали между планками лотка. Ловенецкий работал до полудня, почти разбросав кучу. Когда почувствовал, что ещё немного, и у него оторвутся руки, выпрямился, разминая гудящие плечи. Он убрал лоток из-под потока воды, ладонью стал разгребать скопившийся на дне осадок. Потом достал нож и стал разравнивать частицы лезвием, потом зачерпнул ладонью и тщательно промыл в ручье. В ладони остались тёмные крупицы породы и ни одной золотинки, ни одного проблеска или намёка на золотую пыль. Ловенецкий тщательно вымыл руку в ручье и вернул лоток обратно под струю воды, взял лопату и направился ко второй куче.

Работал он автоматически, мозг его был занят мыслью о возможной ошибке, закравшейся в карту, о том, что если золота он здесь не найдёт, то весь благоприятный сезон может пройти в бесплодных поисках металла на территории, по площади равной небольшой европейской стране. Старый тунгусский охотник Ютай, у которого Кунгурцев в прошлом году выменял эту карту, утверждал, что именно возле этого ручья три года назад подстрелил глухаря, в желудке которого обнаружил несколько маленьких золотых самородков, которые птица заглотила вместе с мелкими камешками, чтобы лучше перетиралась хвоя, обычная пища глухаря по весне. Ютай не стал бы обманывать Кунгурцева намеренно, обман был несвойственен тунгусам, да и золото они целенаправленно не добывали, жили охотой и рыболовством. Значит, он мог случайно ошибиться, указав другой ручей, а может, тот безвестный старовер, рисовавший карту много лет назад, ошибся с масштабом или местоположением, а, может быть, за столько лет ручей сменил русло или просто пересох.

За несколько часов Ловенецкий разбросал и вторую кучу, взятую им на берегу реки, и опять не получил ничего. Оставалась ещё одна груда песка, но Ловенецкий решил оставить её до завтра. Надежды было мало, но он не хотел разочароваться сегодня. За долгие зимние месяцы он убедил себя, что без больших усилий намоет на ручье много золота, но, видимо, без усилий золото не даётся никому. Впрочем, ничего страшного не произошло, даже если третья куча окажется пустой, он свернёт палатку и отправится пытать счастья дальше, надеясь теперь лишь на собственную удачу. Но пусть маленькая надежда поживёт хотя бы до завтра. Ловенецкий убрал лоток и лопатку, вымылся в ручье и отправился к реке ловить рыбу.

Вечером клёв был хуже, чем утром. Ловенецкий основательно закоченел, пока выловил трёх средних ленков и одного крупного хариуса. Хариуса тут же зажарил, а ленков сунул в сетку из конского волоса, привязал к ней камень и опустил в ручей. Рыбы ему хватит дня на два, но и о мясе стоило подумать. Уже при свете костра Ловенецкий разобрал, почистил и снова собрал свой «маннлихер». Пересчитал патроны, которые с большим трудом добывал Кунгурцев, поскольку после эвакуации Чехословацкого корпуса прошло уже много времени. Патронов было ровно сорок, восемь латунных пачек по пять штук в каждой. Ловенецкий зарядил карабин одной пачкой, остальные сунул в рюкзак и завалился спать.

Наутро сильно похолодало, туман нависал от берега до берега, но дождя не было. Ловенецкий согрел чаю, позавтракал остатками холодной рыбы и отправился к ручью. Вода глухо журчала, шевеля разноцветные камешки на дне. Ловенецкий установил лоток и принялся за работу. Он с остервенением швырял камни под струю воды, зачерпывал новую порцию и опять швырял. Спустя десять минут он разделся, несмотря на холод, оставшись в одних штанах. Воздух приятно холодил кожу, лишь шрамы на груди и плечах начали зудеть от холода.

За два часа он расправился с горой песка, попутно заметив, как помутнела вода у устья ручья. Не торопясь, он смыл с себя пот чистой водой и досуха вытерся сорочкой. Не одеваясь, он поднял лоток и провёл рукой по осевшей на дне породе. В пасмурном свете хмурого утра среди чёрно-коричневых камней тускло блеснула маленькая жёлтая частица, живая молекула среди мёртвой земли. Ловенецкий не испытал особой радости, не заплясал на берегу и не заорал от счастья. Жизнь научила его, что ели что-то будет дано, то столько же и будет потом забрано, во исполнение всемирного закона сохранения энергии. Он опустил лоток в воду и аккуратно промыл осадок, словно музыкант, исполняющий пиццикато на маленькой скрипке, пальцами сбрасывая в воду отдельные песчинки и наклоняя лоток в разные стороны. После этой работы на дне осело около десяти граммов золота – тончайшие чешуйки, пыль и несколько кусочков покрупнее, но не больше рисового зерна.

Ловенецкий долго рассматривал первую в этом сезоне добычу. Выходит, Ютай не обманул Кунгурцева, и золото тут действительно есть, пусть и в небольших количествах. Значит, в следующие несколько недель ему нужно произвести разведку всего русла, потому что золото может смываться с верховья, или вымываться из прибрежной россыпи в середине течения. Ловенецкий убрал лоток и ссыпал золото в кожаный мешочек. Возвращаясь к палатке, он уже мысленно представлял себе очерёдность своих последующих действий. Первое – заготовить достаточно вяленого мяса и рыбы, чтобы при промывке не отвлекаться на добычу пропитания. Уходя в тайгу, он брал с собой минимальное количество продуктов, чтобы не стеснять себя при длительных разведочных переходах. Муки и соли было в достатке, а мясо было уже на исходе. Второе – перенести лагерь выше по течению в удобное место, которое ещё предстояло найти.

Осуществлению первого пункта мешала погода. Пасмурные дни могли затянуться, а вялить мясо было лучше на берегу, потому что найти в тайге хорошо продуваемое ветрами место было нелегко. Ловенецкий решил сняться на несколько дней, пока погода не исправиться, и исследовать ручей выше по течению, делая пробные промывки через каждые несколько сотен метров.

Он вернулся к палатке и кликнул Яхина, удивляясь, как туман заглушает звуки. Мелкая морось висела в воздухе, делая противоположный берег невидимым, вода в реке казалась почти чёрной. Из-за кустов выскочил Яхин, распространяя вокруг себя запах псины, вся шерсть его была усеяна мелкими капельками, словно он вышел из реки.

– Мы собираемся, – сказал ему Ловенецкий. Иногда многодневное молчание его тяготило, и он разговаривал с собакой, кустами, деревьями или самим собой.

Он начал сворачивать палатку, понял, что замёрз, и с удивлением обнаружил, что по-прежнему разгуливает по берегу в одних штанах. Натянув свитер, он принялся укладывать вещи, сунув кожаный мешочек на самое дно.

Собравшись, он окинул взглядом берег. Волны перекатывались между камнями, молочная дымка поднялась выше, на противоположном берегу пела какая-то птица. Ловенецкий развернулся и пошёл по берегу ручья в сторону леса. Он решил сперва добраться до истока, чтобы потом спускаться по течению и брать пробы грунта. Если верить карте, путь мог занять около двух дней. Это вполне укладывалось в планы Ловенецкого, поскольку пасмурная погода могла продержаться ещё несколько суток.

Миновав узкую прибрежную полосу, человек и собака оказались в густой хвойной тайге. Ручей становился шире, течение его замедлилось, кое-где он промыл себе русло между переплетённых кедровых корней. Ловенецкий перевесил карабин, тут можно было встретить и косулю, и оленя. Яхин то убегал на полчаса, то возвращался и крутился у самых ног человека. Мешал лоток, который Ловенецкий закрепил на спине вертикально. Он был похож на маленькую лодку и цеплялся за ветки. Под ногами пружинил мох, кое-где приходилось перебираться через поваленные деревья.

Спустя какое-то время, равнина, по которой шёл Ловенецкий, начала ощутимо подниматься, теперь ручей тек между невысокими сопками, поросшими лесом. Вокруг значительно посветлело, хотя солнце так и не выбралось из-за туч. Устраивая привал, Ловенецкий внезапно вспомнил о ленках, оставленных в устье ручья в волосяной сетке. Сейчас они бы ему пригодились, вряд ли нежная рыба доживёт до его возвращения.

Он лежал на земле, подложив под голову рюкзак и закрыв глаза. Изо всех сил старался не вспоминать прошлое, семью, последние годы, мировую и гражданскую войны, но, как и всегда, очень тяжело было не думать о белой обезьяне. Ловенецкий вскочил, забросил на плечи рюкзак и лоток, схватил ружьё и быстрым шагом направился вверх по течению, интенсивной ходьбой стараясь отогнать тяжёлые мысли. Яхин, чувствуя настроение хозяина, понуро трусил позади. Ловенецкий старался запомнить места, где он потом будет брать пробы. Первое добытое золото помимо его воли окрыляло, в нём проснулся азарт, сходный с азартом закоренелого охотника перед открытием сезона. Он старался изгнать эти мысли, потому что весь предыдущий опыт говорил ему, что надеяться на лучшее бесполезно, но этот лес, свежий воздух, молодость, хорошее самочувствие и даже запах мокрой шерсти, исходивший от Яхина, заставляли ноги идти быстрее, а губы кривить в подобии улыбки.

Они шли так несколько часов по однообразной тайге вдоль русла, пока солнце не начало ощутимо клониться к закату. Ловенецкий поставил палатку под защитой вывернутых бурей корней огромной упавшей сосны. Развёл костёр, подогрел мясо, заварил чай и устроил себе подобие древнеримского ложа, накидав веток в небольшое углубление в земле, улёгся и с наслаждением выпрямил натруженные за день ноги. Яхин лежал подле, вылизываясь, как кот, вдруг внезапно вскочил, оскалил зубы и громко залаял, задрав морду к небу. Жизнь в тайге научила Ловенецкого не пренебрегать собачьим чутьём. Он дотянулся до карабина, проверил патрон в патроннике и положил винтовку рядом, заслонив своим телом.

Спустя несколько секунд издалека послышался ответный лай. Яхин завилял хвостом и бросился в лес. Ловенецкий подбросил в костёр ещё валежника и пересел по другую сторону, ближе к палатке, чтобы пламя не слепило и не мешало ему наблюдать за лесом. Карабин положил на колени и снял с предохранителя.

Спустя несколько минут из тайги бесшумно появился Яхин и с ним ещё одна лайка, крупнее и светлее. Яхин бросился к хозяину, а пришелец остановился, глядя на костёр. По светлым пятнам на груди и морде Ловенецкий опознал Хопа, любимого пса тунгусского охотника Ютая, подстрелившего того самого глухаря и с чьих слов Кунгурцев наносил пометки на карту. Ловенецкий слегка расслабился и опустил ружьё.

Ютай появился так же бесшумно и с другой стороны от того места, откуда из леса вышли собаки. В широкой меховой шапке, кожаных штанах и высоких, пропитанных рыбьим жиром непромокаемых сапогах он был бы похож на выходца из каменного века, если бы не брезентовая куртка и виднеющийся из-за плеча ствол винтовки. Ютай подошёл к своему псу, потрепал его по голове.

Ловенецкий встал, отряхнул колени.

– Здравствуй, Ютай, – сказал он.

– И твоя здравствуй, – ответил охотник.

У тунгусов не приняты рукопожатия, поэтому Ловенецкий сказал, указывая на место у костра:

– Садись, Ютай, отдохни, выпей чая.

Ютай степенно снял заплечный мешок и винтовку, и уселся прямо на землю, по-особенному подобрав под себя ноги. Ловенецкий тем временем снял котелок с закипевшей водой с огня. Ютай порылся в мешке и достал маленькую, очень красивую фарфоровую чашку тонкой работы, неожиданную в столь диком и безлюдном месте.

После чая Ютай, в ответ по обычаю тунгусов, угостил Ловенецкого большим куском вяленой лосятины. Откусив и прожевав кусок, Ловенецкий спрятал остальное мясо в рюкзак. Допив чай, Ютай закурил маленькую трубку, выпуская дым через нос.

Ловенецкий не видел его месяца два, когда Ютай пришёл в посёлок, чтобы купить разных припасов. Перед этим он сдал советскому уполномоченному соболиные шкурки, жалуясь на малочисленность зверя и ослабевшее зрение. Уполномоченному сдавались самые негодные шкурки, по государственной цене. Лучшие шкурки Ютай продавал приходившим из Маньчжурии китайцам, платившим гораздо больше. Раньше, до революции, он сбывал свой товар купцам-зверопромышленникам, которые обычно снабжали охотников в долг свинцом, порохом и солью, чего советские уполномоченные, конечно, не делали.

Теперь, после обязательных первых фраз об охоте и здоровье, покуривая трубку, Ютай не спеша рассказывал Ловенецкому, что труп этого самого уполномоченного по сдаче шкур неделю назад нашли в тайге верстах в двадцати к западу.

– Совсем мёртвый, – сказал Ютай. Тёмное безбородое лицо его было бесстрастно. – Из ружья застрелила, весь деньги и ружьё и сапоги забрала. Хорошие сапоги, чёрные.

– А кто убил? – спросил Ловенецкий.

– Моя не знай. Моя видел в тайге следы два и два человек, но не знай, кто такие.

Ловенецкий нахмурился. Этот район, несмотря на относительную близость границы, считался спокойным, благодаря труднодоступности и малолюдности. Гражданская война оставила в тайге множество банд, которые, под видом борьбы с красными, грабили местное население, но, во-первых, все они орудовали далеко на западе и севере, а во-вторых, спустя пару лет, красные достаточно быстро почти все их ликвидировали, иногда с помощью частей регулярной армии. Остатки этих порождённых войной и разрухой банд ушли в Китай, или просто растворились в бескрайней тайге. За все годы странствий по эту сторону хребта, Ловенецкий не встречал ни одного бандита, хотя в посёлке к Кунгурцеву иногда заглядывали какие-то тёмные личности вполне уголовного вида, но в окрестностях всё оставалось спокойно.

Ютай рассказывал, что две недели охотился в верховьях реки, но охота не была особенно удачна. Сейчас он решил переправиться на другой берег и попытать счастья там. Трубка его догорела, Ютай посетовал, что кончается табак, хитро глядя на Ловенецкого. У Ловенецкого всегда имелся запас, деньги не имели большого хода в тайге, самой твёрдой валютой тут были порох, соль, чай, табак и свинец. Отсыпав с полпачки табаку Ютаю в кисет, Ловенецкий заметил, что уже совсем стемнело, лес уже наполнился таинственными ночными звуками, где-то недалеко едва слышно журчал ручей. Яхин и Хоп тихо лежали у ног хозяев, жмурясь на угасающие угли.

Довольный Ютай сказал, пряча кисет:

– Ложися спать, я буду караулить.

Ловенецкий не стал спорить, залез в палатку и сразу заснул.

Утром он нашёл Ютая всё так же сидящим у дотла прогоревшего костра в той же неудобной позе.

– Ты что, не ложился? – спросил Ловенецкий.

– Моя один глаз закрывай – половина спи, другой закрывай – другая спи, – засмеялся Ютай.

На прощание он дал Ловенецкому ещё один кусок вяленого мяса. Видимо, его охота была не так неудачна, как он рассказывал. Распрощавшись, Ловенецкий долго смотрел им вслед, пока человек и собака не скроются среди деревьев. Он развёл небольшой костерок на пепелище, согрел чаю, наблюдая, как Яхин пытается поймать рыбу в ручье, суя морду под воду и клацая зубами. Он занимался этим уже минут пятнадцать и всё безрезультатно, после каждой неудачной попытки бросая виноватый взгляд на Ловенецкого, который, улыбаясь, допивал крепко заваренный чай. Наконец, псу улыбнулась удача, и в воздухе в веере брызг сверкнула серебристая рыбина. Ловенецкий даже не успел понять, какой она породы, потому что Яхин, не давая ей упасть на землю, сомкнул на ней челюсти и в мгновение ока растерзал и проглотил.

Допив чай, Ловенецкий продолжил сидеть в блаженной расслабленности, вдыхая душистый лесной воздух, слушая пение лесных птиц и глядя, как рассветные лучи скользят по сосновым ветвям. Видимо, он задремал, потому что, когда из задумчивости его вывел лай Яхина, солнце поднялось уже достаточно высоко. Яхин стоял передними лапами в ручье и лаял на деревья, словно они ему угрожали.

– Эй, перестань! – крикнул Ловенецкий. Иногда его раздражало такое необъяснимое поведение своего напарника.

Яхин виновато оглянулся, словно его застали за чем-то непотребным, и отбежал к палатке. Ловенецкий стал неспешно собираться, соображая, как бы лучше увязать пожитки. Из задумчивости его вывел звук далёкого выстрела. Он был погружён в свои мысли и не поверил ушам, Яхин тоже замер, повернув морду в сторону источника звука. Раздумывая, а не показалось ли ему, Ловенецкий застыл с рюкзаком в руках, и эхо ещё одного выстрела разнеслось над тайгой. Он не настолько разбирался в винтовках, чтобы отличить звук стрельбы старой берданки Ютая от выстрела из современного нарезного ружья, но, всё же, ему показалось, что стреляли из разного оружия.

В самой стрельбе не было ничего необычного, даже в самых глухих уголках тайги можно было набрести на какого-нибудь замотанного в шкуры туземного охотника, выслеживающего косулю или лося. Ютай мог наткнуться на зверя в любом месте, для этого ему не обязательно было уходить далеко от палатки Ловенецкого, и вполне возможно, ему пришлось сделать два выстрела, если дичь была достаточно крупная. Ловенецкий почти успокоил себя, но подспудное чувство тревоги не унималось. Интервал между выстрелами был слишком мал, чтобы даже такой опытный охотник, как Ютай, успел перезарядить однозарядное ружьё.

Приняв решение, Ловенецкий положил рюкзак у полусвёрнутой палатки, подхватил карабин и зашагал туда, куда ушёл тунгус. Увидев, что хозяин уходит, Яхин бросился следом и скоро обогнал Ловенецкого.

Он никогда не нашёл бы Ютая, если бы не собака. Спустя минут сорок интенсивной ходьбы, Ловенецкий услышал далёкий лай справа от себя. Он повернул на звук и спустя десять минут вышел на небольшую поляну, посреди которой стоял Яхин и лаял на бесформенный куль, завёрнутый в шкуры. Это и был Ютай. Его смерть не была лёгкой, видимо его пытали. Столь же истерзанное тело Хопа Ловенецкий нашёл на краю поляны. Убийцы забрали все вещи Ютая, побрезговав лишь залитой кровью одеждой и старыми ичигами.

Он стоял и смотрел на тело старого охотника, от бессилия сжимая кулаки. Ютай был настоящим сыном тайги, гордым и простодушным, не способным ударить исподтишка, обмануть или украсть. Во время своих поисков Ловенецкий часто встречал его в тайге, и они охотились вместе, иногда по несколько дней подряд. Ловенецкого всегда удивляла наивная бесхитростность тунгуса в сочетании с чувством собственного достоинства, недоступного жителям больших городов, такое чувство могло развиться только у человека, лишь слегка тронутого цивилизацией и всю жизнь прожившего в единении с дикой природой.

За спиной хрустнула ветка. Одним движением вскидывая карабин и стреляя по звуку, Ловенецкий понял, что опоздал. Чьё-то тело без звука рухнуло в кусты, но тут же кто-то тёмный, пропахший потом и порохом ударил Ловенецкого по голове прикладом винтовки.

Он пришёл в себя, мучимый головной болью, и с удивлением отметил, что жив, лежит на животе и у него не связаны руки. Прямо перед лицом колыхались стебли лисохвоста, действительно вблизи похожие на маленькие зелёные лисьи хвосты.

– Гляди-ко, очнулся, – сказал чей-то голос, отчётливо выговаривая «о».

Кто-то подошёл и пинком под рёбра перевернул Ловенецкого на спину, как черепаху. Он зажмурился от яркого света. Сосны, росшие вокруг маленькой поляны, вращались вокруг, как чёртово колесо. Бандитов было трое. Они обступили Ловенецкого, возвышаясь над ним, как сказочные великаны.

Первый, явно азиатского вида, со шрамом во всю щёку, длинными тонкими усами над верхней губой, свешивающимися почти до подбородка. На ногах ичиги, выше – какое-то подобие халата из оленьих шкур мехом наружу, за пояс заткнут морской офицерский кортик в самодельных ножнах. Второй, до самых глаз заросший рыжей бородой, в начищенных до блеска сапогах, кожаных штанах и куртке из дабы, постукивал нагайкой по голенищу. Третий, худой и долговязый, в выцветшей военной форме, с тёмными пятнами на месте споротых нашивок и шевронов, на голове плохо различимая с земли фуражка с поломанным козырьком. У всех троих за плечами винтовки и солдатские вещмешки.

– Подымайся, – сказал рыжий.

Ловенецкий сел, упираясь руками в землю. От резкого движения его замутило, но он удержал рвоту. Голова болела, он ощупал её левой рукой. На затылке набухла огромная шишка, но крови не было, вязаная шапка смягчила удар.

– Давай, давай, – нетерпеливо сказал азиат, направив на Ловенецкого его собственный карабин. Третий бандит всё так же молча стоял сбоку, теперь Ловенецкий увидел, что на его голове засаленная конфедератка. Рыжий несильно огрел Ловенецкого нагайкой по плечу, и сказал:

– Вставай, добрый человек.

Ловенецкий не различил в его голосе злобы или ненависти, так крестьянин говорит с некстати улёгшейся посреди дороги домашней скотиной.

Ловенецкий постарался встать одним движением, но не удержался, зашатался и упал на одно колено. Рыжий и азиат захохотали. Ловенецкий осмотрелся по сторонам. Рядом с телом Ютая лежал ещё один труп, задравший в небо поросший редкой щетиной острый подбородок. «Это его я подстрелил в кустах», – тяжело соображал Ловенецкий, поворачивая голову. Яхина нигде не было видно.

Рыжий перестал смеяться, шагнул к Ловенецкому, и, жарко дыша прямо в лицо, спросил:

– Где золото?

– Там, – сказал Ловенецкий, махнув рукой в ту сторону, откуда пришёл.

Врать и запираться смысла не было, его могли пристрелить прямо тут, возле трупа Ютая. Возвращение к палатке под конвоем бандитов оставляло призрачные шансы на выживание, но это было лучше, чем пуля или нож.

– Веди, – сказал рыжий, ткнув нагайкой в грудь Ловенецкого.

– Без фокусов, – сказал третий, в конфедератке, едва разлепив губы. Ловенецкий различил какой-то прибалтийский акцент, эстонский, или, может быть, латышский.

Оставив трупы на поляне, они направились за Ловенецким, который заковылял в сторону палатки.

Шли долго, в полном молчании. Ловенецкий периодически останавливался и припадал к стволу дерева, чтобы передохнуть. Страха он не испытывал, холодная тупая ярость поднималась из глубин души, но Ловенецкий старался подавить её, чтобы не мешала думать. Он уже оправился от удара, только лёгкая головная боль напоминала о произошедшем, но всё же он до последнего обнимал пропахший смолой шершавый ствол, пока шлепок нагайкой или тычок стволом под рёбра не понуждал его двигаться дальше.

Они шли уже слишком долго, и Ловенецкий начал думать, что они сбились с пути, как вдруг среди расступившихся деревьев он заметил знакомый вывороченный ствол с брошенной в беспорядке палаткой и рюкзаком.

Оттолкнув Ловенецкого, азиат и рыжий бросились к рюкзаку, словно в нём было заключено их спасение. Третий, держа винтовку наизготовку, безучастно наблюдал, как из распотрошённого рюкзака на землю летят одна за другой вещи Ловенецкого. Сам Ловенецкий, сжав зубы, смотрел на лежавшую в двух метрах от него сапёрную лопатку, и понимал, что с каждой секундой перспектива получить пулю в затылок всё ближе, причём обманутые в своих ожиданиях бандиты вряд ли удостоят его быстрой и лёгкой смерти, но никаких идей в голову не приходило, в мозгу крутилась лишь слышанная много лет назад строчка из комических куплетов Савоярова: «Луна, Луна! Наверно ты пьяна!» Ловенецкий обернулся к третьему бандиту, в надежде на что-нибудь, на счастливый случай, и не поверил своим глазам. В полном молчании в горло долговязому вцепился неизвестно откуда появившийся Яхин, по собачьей морде и гимнастёрке текла кровь, но человек не делал попыток освободиться или выстрелить, а просто стоял, постепенно заваливаясь на спину под весом разъярённого пса. Ловенецкий одним движением аккуратно уложил его на землю, стараясь не смотреть долговязому в глаза, и вырвал из его побелевших пальцев винтовку. Яхин продолжал энергично двигать челюстями, в пасти хрустело и хлюпало. Ловенецкий развернулся и, не целясь, выстрелил в рыжее пятно, склонившееся над рюкзаком. Бандит упал вперёд, вырывая рюкзак из рук опешившего азиата. Ловенецкий двинул ствол и передёрнул затвор. Тот не прошёл и половины хода, отказываясь выплюнуть стреляную гильзу. Азиат одним элегантным движением за ремень вытянул карабин из-за спины и выстрелил от живота. Боёк щёлкнул по пустой гильзе. Азиат озадаченно смотрел на карабин, пока Ловенецкий остервенело дёргал затвор своей винтовки. Азиат потянулся к своему затвору, и Ловенецкий, отбросив бесполезную винтовку, прыгнул к сапёрной лопатке, понимая, что уже опоздал.

Бандит, видимо, никогда не имел дела с прямоходными затворами, что и спасло Ловенецкого. Пока азиат дёргал вверх рукоять затвора, не понимая, почему он не срабатывает, Ловенецкий с размаху метнул лопатку. С трёх метров он не мог промахнуться. Подхватившись с земли, он схватил выпавший из рук азиата карабин, дёрнул затвор и выстрелил хрипящему на земле бандиту в ухо.

Он обернулся, чтобы разделить с Яхином радость общей победы, и обомлел. Яхин, закрыв глаза, лежал на мёртвом бандите, бока его, густо окрашенные кровью, тяжело вздымались. Рукоять охотничьего ножа торчала под лопаткой. Видимо, долговязый, уже умирая, сумел дотянуться до оружия и нанести псу несколько смертельных ударов.

Ловенецкий присел рядом, погладил собаку по голове. Яхин открыл глаза и виновато посмотрел на хозяина. Ловенецкий почувствовал, что глаза наполняются слезами. Он не плакал уже много лет, с самой смерти Жени и родителей, но не чувствовал никакого кощунства в том, чтобы плакать о собаке, как о человеке.

Яхин тяжело вздохнул и умер. Ловенецкий ещё некоторое время посидел с ним рядом, перебирая жёсткую собачью шерсть, потом встал и пошёл за сапёрной лопаткой.

Он похоронил пса тут же, у корней дерева, выкопав глубокую могилу. Бандитов он решил не хоронить, просто оттащил подальше в лес и бросил там. Лучшей участи они не заслужили. Приклады их винтовок он разломал о ближайшее дерево, затворы извлёк и выбросил в лес. Потом долго собирал свои вещи, скручивал и увязывал палатку. Теперь ему придётся продолжать путь в полном одиночестве, в компании ветра и собственных мыслей.

Уже собираясь уходить, он окинул последним взглядом место стоянки. Его взгляд привлекли три вещмешка, которые он забыл у вывороченных корней сосны, да так и оставил, не унеся в лес вслед за телами бывших хозяев. Не по-хозяйски было оставлять их просто так, не проверив содержимое. Ловенецкий снял лоток и рюкзак, отложил в сторону карабин и развязал первый мешок. Ничего примечательного там не было. Сухари, немного вяленого мяса и деньги – керенки, совзнаки и три николаевских червонца – Ловенецкий забрал себе. Остальное тряпьё и личные вещи – игральные карты, часы, компас – Ловенецкий выкинул. В следующем рюкзаке, принадлежащем азиату, он не обнаружил вообще ничего, заслуживающего внимания, кроме фарфоровой чашки Ютая. Её Ловенецкий решил оставить.

Третий мешок принадлежал долговязому. К удивлению Ловенецкого, большую часть содержимого составляли книги, в основном на польском и французском языках: Бодлер, Верлен, Верхарн, Выспяньский, Серошевский. Ловенецкий рассматривал их, как некие диковины, артефакты внеземной цивилизации. За долгие зимние вечера вдоль и поперёк изучил небольшую библиотеку Кунгурцева, а новых книг он не встречал уже несколько лет. Он отложил книги в сторону и снова полез в рюкзак. Среди смены белья, носовых платков, пачки табаку и прочих мелочей обнаружилась стопка старых газет, которые долговязый использовал то ли для сворачивания папирос, то ли для иных житейских надобностей. Газеты в эту таёжную глухомань не доходили, и Ловенецкий с интересом развернул верхнюю, чтобы узнать новости, которые уже давно стали достоянием истории в месте, находящемся, возможно, за сотни вёрст отсюда.

Это оказался невесть как попавший в тайгу «Виленский курьер» двухлетней давности. На первой же странице Ловенецкий увидел набранное крупным шрифтом объявление: «Только один вечер! После сеансов в Лондоне, Париже и Варшаве! В кинотеатре „Гигант“ представление всемирно известного медиума и экстрасенса Северина Гаевского и таинственной Геммы!»

Буквы, как маленькие насекомые, расползались по серому газетному листу. Ловенецкий тряхнул головой, раз за разом перечитывая текст. Имя и фамилия были те же, пришельцы из его далёкого прошлого, призраки, оживлённые его памятью. Тогда, много лет назад, всё началось с такого же выступления, и вся жизнь Ловенецкого развалилась и была уничтожена одним необдуманным решением. Он в ярости разорвал газету, разбросал книги, и, вскочив на ноги, пнул рюкзак, а потом долго топтал разлетевшееся по поляне бельё.

2

Всемирно известный медиум и экстрасенс Северин Гаевский стоял на балконе своего номера на третьем этаже виленской гостиницы «Италия» и курил. Дым его трубки растворялся в тёплом весеннем воздухе, взгляд скользил по улице, проходящим внизу людям и зданию городского театра, справа от которого устремлялась ввысь изящная громадина костёла Святого Казимира. Северин курил нечасто, почти всегда перед важными выступлениями. В Америке он приучился курить исключительно сигары, но, вернувшись в Европу, его опять потянуло к старой доброй бриаровой трубке. Он думал о предстоящем этим вечером выступлении, но неправильно было назвать его состояние волнением артиста перед выходом на сцену, просто после долгого перерыва он пытался восстановить в памяти своё последнее выступление, в прошлом году в Варшаве.

Докурив, Северин вернулся в номер, выбил трубку и вычистил её. Запасы табака, которыйон привёз из Лондона, подходили к концу, в Вильно найти табак подобного качества было нелегко. Северин задёрнул портьеры и прилёг на кровать. С потолка на него таращились лепные ангелочки. Не в силах выносить их вид, он прикрыл глаза. В мозгу привязчиво вертелись слова шансонетки: «Луна, Луна, наверно ты пьяна!» Непонятно, откуда они взялись, ведь последний раз он мог слышать её ещё в Петрограде много лет назад. Северин поморщился и попытался сосредоточиться на мыслях о выступлении. Он неплохо владел самовнушением, и очень скоро он впал в подобие лёгкого транса, из которого его вывел шум за дверью.

Северин открыл глаза и прислушался. Персонал «Италии» был хорошо вышколен и предупреждён, что подходить к дверям трёх номеров, которые Северин снимал для себя, Антона и Геммы, можно только по звонку или другому требованию постояльцев. Шуршание за дверью усилилось, дверная ручка слегка дёрнулась. Неужели портье допустил какого-то навязчивого поклонника? Северин встал и подошёл к двери. Даже через три дюйма дубовой двери до него донёсся цветочный аромат «Убигана». Ручку с той стороны дёрнули сильнее и нетерпеливее. Северин вздохнул и распахнул дверь.

– Заставлять ждать даму – это дурной тон, – сказала ему Цезария, тесня в глубину номера и захлопывая дверь.

С Цезарией Бутор, и её мужем, известным варшавским юристом, Северин познакомился три года назад в Варшаве. Во время наступления Красной Армии, когда над городом нависла угроза катастрофы, а на каждом углу были расклеены плакаты с изображением звериных большевистских лиц, на одном из выступлений в полутёмной цукерне на Свентоянской Северин сказал, что через десять все увидят белого орла над Белостоком. Присутствовавшие в цукерне Цезария с мужем после взятия Белостока посетили Северина с частным визитом. Для укрепления доверия, Северин рассказал им несколько эпизодов из их общего прошлого, тактично умолчав о некоторых деталях поведения Цезарии после замужества, а потом дал несколько ценных советов её мужу. Всё это поспособствовало укреплению репутации Северина в высшем обществе столицы, а супруги Бутор сделались его самыми горячими поклонниками. Лишь отъезд Северина на продолжительные гастроли в Европу смог остановить домогательства пани Бутор, письма от которой содержали столь откровенные эротические пассажи, что при желании их можно было предложить к изданию вместе с «Книгой маркизы» или «Цветами сливы в золотой вазе».

Двухлетнее отсутствие предмета страсти не погасило пыл женщины. Вернувшись в Польшу, Северин посчитал себя в полной безопасности, однако виленские газеты не могли не отметить его приезд. У Буторов, как оказалось, в окрестностях Вильно было небольшое имение, и, пока муж заседал в Сейме, Цезария осаждала Северина в отеле.

Цезария была великолепна. Несмотря на уже далеко не гимназический возраст, Северин не мог не отметить её почти животной привлекательности и женской красоты. Длинное, грамотно декольтированное лиловое платье, яркий макияж заставил Северина внутренне напрячься.

– Ваше посещение застало меня врасплох, – сказал он, делая невнятный приглашающий жест.

– Неужели, вы не получали моего письма? – маленькими шагами Цезария теснила его по направлению к кровати. Свет, сочившийся сквозь задёрнутые портьеры, заставлял кожу Цезарии светиться необычным внутренним светом.

– Обслуга в этом отеле просто ужасна, – сказал Северин. – Совершенно не соответствует цене.

Он уже пересёк порог спальни, едва не зацепившись за ковёр.

– У меня не так много времени перед выступлением, – сказал Северин, пытаясь придать голосу твёрдость. – Не хотите ли кофе?

Цезария величественно вплыла в комнату, сначала бюст, а потом всё остальное.

– Я же не кофе пришла пить, – сказала она, подходя ближе и положив руку ему на грудь. Аромат её духов стал просто невыносим. Рука Цезарии опустилась ниже, Северин остолбенело смотрел за движением её наманикюренных пальцев, унизанных кольцами. На самом большом красиво переплелись буквы Ц и Я – инициалы Цезарии и её мужа. Ладонь её пересекла опасную границу, и тело Северина предательски отреагировало самым естественным образом. Цезария облизнула губы, во всём её облике проявилось что-то змеиное, хищное.

– Так я вам всё-таки нравлюсь, – сказала она, продолжая массировать. – Поцелуй же меня.

Впервые она назвала его на «ты». Её рука казалась одновременно холодной и горячей, она могла творить с Северином, что хотела.

Цезария приблизила своё лицо к нему, с близкого расстояния стали заметны все возрастные изъяны, которые делали её только привлекательнее. Глаза её были невинны, а требовательно полуоткрытый рот с маленькими и острыми, как у болонки зубами, был физиологичен и развратен. Северин всё ожидал, что за её отбеленными зубами мелькнёт раздвоенное змеиное жало. Он уже ощущал икрами край кровати как обрыв, с которого ему предстоит спрыгнуть в клокочущую бездну, как позади Цезарии послышалось громкое и искусственное покашливание. Цезария, злобно оглядываясь, отпрянула от Северина.

У входа в спальню стояла Гемма и ласково улыбалась Северину. Цезария, с видом пантеры, у которой прямо из пасти отобрали ягнёнка, поправляла платье.

– Простите, что помешала, – сказала Гемма двумя тонами выше по сравнению со своим обычным голосом. – Звонил директор театра, предлагал прислать машину.

Северин присел на кровать, чтобы скрыть последствия действий Цезарии.

– Я предпочитаю прогуляться, – сказал он. – Благодарю за беспокойство.

Цезария вернула своему лицу надменное выражение.

– Как невежливо врываться, – сказала она Гемме. – Вы были правы, здесь ужасный персонал.

Она гордо удалилась, шурша платьем и слегка оттолкнув не успевшую убраться с её пути девушку.

Выждав, пока за ней захлопнется дверь, Северин сказал:

– Теперь придётся проветривать, весь номер пропах её духами.

– Это лучше, чем твоя вонючая трубка, – ответила Гемма. – Тебе пора собираться. И можешь встать, я уже достаточно взрослая.

Северин продолжал сидеть на постели. Он был благодарен Гемме за спасение из цепких когтей и ласковых ладоней Цезарии, но привыкшего к аскетичной (в сексуальном плане) жизни Северина её посещение на некоторое время выбило из колеи.

– Спасибо, что спасла меня, – скупо улыбаясь, сказал он. – Ты права, мне уже пора собираться.

Гемма вышла, а он встал и отдёрнул портьеры. За окном мягкими кошачьими шагами приближался вечер. От деревьев на Театральной площади наползали длинные тени, сквер был полон праздно гуляющих горожан. Северин распахнул балконную дверь пошире, чтобы запах духов Цезарии выветрился быстрее.

Он переоделся в свой обычный сценический костюм – брюки, жилет и серый однобортный пиджак, который, как и табак для трубки, привёз из Лондона. Котелок и трость захватил в передней и осмотрел себя в зеркале. В этом наряде он больше походил на успешного молодого коммерсанта, чем на человека, который видит призраков и умеет с ними общаться.

На лестнице он не встретил ни одного человека, лишь портье за высокой модерновой стойкой на первом этаже сдержанно ему кивнул, желая удачи.

Для предстоящего выступления Северин снял не городской театр и не театр драмы на Погулянке, а небольшой театр «Лютня» на улице Мицкевича, аренда которого обходилась значительно дешевле. Поначалу он хотел устроить шоу в Летнем театре, но переменчивая весенняя погода могла устроить нежелательный сюрприз.

Ему предстояло пройти несколько кварталов и хотелось сделать это в тишине, поэтому он по памяти свернул с Большой улицы на узенькую Стеклянную и пошёл вверх, к зданию Университета. Сегодня сущности были спокойны и не беспокоили Северина, поэтому шёл он не спеша, стуча тростью по брусчатке и глядя по сторонам, как праздный гуляка. Срединная Литва лишь недавно стала частью Польши, и кое-где домовладельцы успели заменить вывески, но иногда на указателях, запрятанные в тени, как нелюбимые дети у мачехи, выглядывали «яти» и «еры». Ему нравился этот тихий старинный город, церкви, костёлы, дворцы и монастыри; польская, еврейская, белорусская речь на улицах напоминала местечко, в котором он вырос. Пешеходов было немного, и ничто не нарушало его сосредоточенности на будущем выступлении.

У Дворца Начальника Государства сменялся почётный караул. Площадь перед дворцом была пуста, Северин последний раз был тут перед самой войной, когда в сквере посередине стоял памятник Муравьёву, защищаемый кованой оградой. Теперь здесь было пусто, памятник исчез вместе с Империей, а новая власть ещё не успела установить свои монументы.

У костёла бонифратров Северин на некоторое время задержался, чтобы полюбоваться фреской над входом. Мадонна с младенцем грустно смотрела на него сверху, словно в чём-то осуждая. Он смело смотрел ей в глаза, ведь в том, что он родился с таким даром, не было его вины. Он много раз пытался не замечать очевидного, или сделать вид, что он такой же, как все, но его способности были сильнее самых заветных желаний.

Задумавшись, он вспомнил о времени, и взглянул на часы. До начала выступления оставалось всего полчаса, и он прибавил шагу. У здания Госбанка на тротуаре стояло несколько автомобилей, и Северин понадеялся, что это состоятельные горожане, число которых ежедневно уменьшала инфляция, решили посетить его выступление.

Он вошёл в театр через служебный вход, где директор, толстенький лысый человечек с сияющими, как маяк в ночи, золотыми зубами, нетерпеливо махал ему рукой. В коридоре пахло краской, тканью, деревом, тот своеобразный театральный запах, который сразу поднимал Северину настроение. В целях экономии длинный коридор был освещён двумя тусклыми лампочками, и директор, ухватив Северина за руку, почти наощупь повлёк его в гримёрку.

Там его уже ждали Гемма и Антон, как всегда, между ними чувствовалась напряжённость. Грубо захлопнув дверь перед носом директора, Северин присел на ветхий табурет, глядя на своё лицо в зеркале.

– Шляпу сними, – сказала Гемма.

– Не могу, в зале будут дамы.

– Ты похож в ней на спивающегося комика.

Он вздохнул и снял котелок, повесив на крючок возле зеркала. Видимо, уборная принадлежала приме, потому что на вешалке висело роскошное страусиное боа. Антон, как всегда, молча, прятался в тени. Северин посмотрел на своё отражение и не узнал глядящего на него из мутной глубины усталого молодого человека с грустными глазами. До начала оставались считанные минуты, но он продолжал сидеть, свесив опущенные кисти рук между коленей. В дверь громко постучали. «Пора!» – произнёс чей-то пропитый голос, и Северин послушно шагнул в полутёмный коридор. Под потолком он заметил первых сущностей, ещё зыбких и неявных, как марево над разогретым асфальтом. Привлечённые скоплением людей и его энергетикой, они собирались у выхода на сцену. По опыту Северин знал, что в зале их будет больше, чем людей, и ему может понадобиться помощь Геммы.

Так и есть. Взойдя на сцену, Северин зажмурился, ослеплённый ярким светом и ощущением большого количества человеческих аур. Ещё не заглядывая в зал, он несколько секунд постоял у кулис, стараясь привыкнуть к атмосфере и контрасту ярко освещённой сцены и полутёмного зала, а потом сделал несколько быстрых шагов в середину. Лёгкий шёпоток в зале стих, раздались аплодисменты. Северин отвесил лёгкий поклон невидимым зрителям, ожидая, пока они успокоятся. Этих секунд ему хватило, чтобы полностью овладеть собой. Пелена из неразличимых сущностей колыхалась под потолком, и Северин почувствовал, как его голова заполняется шумом голосов, мужских, женских, детских, словно он стоит не посреди затаившего дыхание небольшого зала, а посреди оживлённой площади в ярмарочный день. Требовались неимоверные усилия, чтобы вычленить из этого хора отдельные голоса. Он резко выбросил вперёд левую руку с растопыренными пальцами и сказал:

– Мальчик, лет восемь-девять, имя на «Я», говорит, чтобы продали его пони, Анеля не любит на нём кататься, боится высоты…

Где-то справа в первых рядах послышались всхлипы, тихий голос, становящийся всё громче: «Янчик! Янчик!», люди рядом зашумели. Северин продолжал:

– Мужчина, худой, высокий, в форме, жалеет, что дочка родилась без него, говорит, хорошо, что назвали в честь бабушки, лавку не продавайте, а Залману простите долг…

Он так и стоял с протянутой рукой, слова сыпались из него, как у страдающего глоссолалией, шум в зале нарастал, всё больше людей узнавали своих покойных родственников, несколько женщин в голос плакали. Поэтому он и выбрал относительно небольшой зал, чтобы каждый присутствовавший услышал хоть что-то от своих умерших. Северин взмок от пота и быстро охрип. Блестя зубами, мимо задника прокрался директор театра со стаканом воды в руке, и сразу скрылся за кулисами. Над ним огромной летучей мышью колыхалась одному Северину видимая раздражённая сущность, но Северин предусмотрительно ни слова не сказал о припрятанном золоте и подушке, которая однажды ночью накрыла лицо старика. Зал плыл перед ним, человеческие лица сливались в одно, а из его рта продолжали исторгаться бессвязные слова, советы и пожелания давно умерших людей, обрывочные отголоски былого, в которых родственники находили опору для своего сегодняшнего безрадостного существования.

В зале зажёгся свет, первое отделение закончилось. Прежде, чем возбуждённые зрители успели броситься к сцене, как это не раз бывало, Северин ускользнул за кулисы. Как ни странно, вместо усталости он ощущал душевный подъём и почти эйфорию. В гримёрке он выпил ещё один стакан воды, и стоял, утирая лицо полотенцем, когда в комнату ворвался донельзя взбудораженный директор.

– Успех, полный успех! – кричал он, воздев руки к потолку, под которым отвратительным грязным пятном нависла сопровождающая его сущность. Северин молча продолжил вытираться, морщась от прикосновения грубой ткани. Могли бы предоставить полотенце и помягче, думал он. Но зато это хоть чистое, в других местах не было и этого.

– В следующий раз нужно будет подумать об охране, – продолжал говорить директор, почти подпрыгивая, чтобы Северин его лучше слышал.

– Обязательно, – Гемма, как всегда пришла ему на помощь, возникнув из-за спины директора. – Как насчёт ветеранов Легиона? У нас неплохие связи среди их руководства.

Здание «Лютни» не было оборудовано электрическим звонком, поэтому, когда в коридоре зазвонили в колокольчик, Северин вернулся на сцену. Там уже стояли венский стул и невысокий столик, на котором горой были насыпаны записки с вопросами из зала. Сначала служитель театра обносил зрителей маленькой корзинкой, которая заполнилась бумажками уже на третьем ряду, поэтому всякий раз, как записки начинали валиться через край, он просто подходил к столику и высыпал на него содержимое корзинки. Северин поудобнее сел на стул и вытащил из груды первую записку.

Таких записок он в своей жизни видел тысячи. Во всех странах, где ему приходилось выступать, людей интересовали одинаковые проблемы – будущее, здоровье, дети, деньги. За час, который длилось второе отделение, Северин не ответил и на десятую часть записок. Он знал, что большую часть денег принесут индивидуальные клиенты, которые завтра же побегут записываться к нему на приём, впечатлённые его работой в зале. Он действительно считал, что помогает людям, но помощь эта скорее психологическая, как плацебо. Несмотря на то, что он говорил только то, что сообщали сущности, ни слова не добавляя от себя, информация не казалась ему особо ценной. Что толку, что давно умерший дядюшка просит простить его за какой-то проступок, совершённый сорок лет назад? Или матрос, утонувший во время шторма, говорит, что ему сейчас хорошо и спокойно, и вряд ли эта информация принесёт реальную пользу его родственникам. Конечно, иногда с помощью сущностей Северин мог отыскать пропавшую вещь, или сказать, жив разыскиваемый человек, или нет, а иногда почти точно разыскать место захоронения, но такие интересные случаи попадались нечасто, в большинстве случаев Северин выполнял обязанности простого телеграфиста, принимающего и передающего сообщения для людей, которые не знают азбуки Морзе.

После сеанса он сидел в гримёрке, потягивая приготовленный директором жидкий чай. Гемма с Антоном куда-то исчезли, зная, что после выступлений он любит побыть в одиночестве. Директор за дверью сдерживал толпу, желающую попасть внутрь, но Северин знал, что спустя полчаса, после многократных напоминаний, что он не желает никого видеть и ни с кем общаться не будет, все разойдутся. Постепенно шум за дверью стихал, пока не пропал совсем. Северин продолжал сидеть, согревая в ладонях пустой стакан. В такие минуты бездействия его одолевали воспоминания, картинки из прошлого мелькали перед ним, как в немом кино. Он помотал головой, чтобы отогнать навязчивые мысли. У человека его профессии прошлого быть не может. У него не может быть ни родителей, ни детства, ни юности, ни знакомых, которые могли бы рассказать о начале его карьеры. Он должен, как Афина Паллада из черепа Зевса, появиться на свет уже взрослым, в полном расцвете своего проклятого таланта.

Он встал и надел котелок, захватил стоящую в углу трость и вышел из комнаты. Коридор был тёмен, лишь в дальнем конце светилась одинокая лампочка, и он пошёл к ней, как большой, разучившийся летать мотылёк. Театр был пуст, как копилка банкрота, шаги гулко отражались от тёмных стен. Северин вышел на улицу, захотелось курить. Он похлопал себя по карманам, но трубка осталась в номере. Заметно похолодало, и он пожалел, что не взял пальто. Полная луна освещала узкие улочки. Северин решил идти в гостиницу другой дорогой, через Кафедральную площадь, мимо Замковой горы и вниз по Большой. Колокольня, освещённая тусклым светом фонарей, перекрывала вид на башню Гедимина, мимо, опустив голову, цокала лошадь, запряжённая в какой-то древний тарантас. Северин перешёл на другую сторону, где светились вывески нескольких кафе. Он подумал, а не пропустить ли пару рюмок коньяку перед сном, но перед самыми дверями в лицо ему пахнуло табачным дымом, он представил саму атмосферу этого места, скопище людей, пьяный гам, который так любили сущности, и заходить не стал. Едва не споткнувшись на брусчатке, он прибавил шагу. Любоваться архитектурой при свете уличного освещения было не самой лучшей идеей, то же самое, что осматривать залы Лувра с зажжённой спичкой в руках. Дорога к гостинице показалась ему длиннее, за каждым углом поджидала темнота. Проехал автомобиль с выключенными фарами, потом ещё один. Северин осматривал фасады, ему показалось, что он проскочил нужный ему дом. Пешеходов не было, только в закоулках трепыхались серые тени. Северин едва сдерживался, чтобы не побежать, как вдруг заметил знакомую вывеску «Италии». Распахнув дверь, он постоял, опираясь на неё спиной и переводя дух под удивлённым взглядом портье. Тот кивнул Северину и протянул ключ от номера.

3

Первое воспоминание из его детства – звуки дождя по крыше, ласковые руки матери. Он не помнил, сколько ему было лет, всё остальное он помнилось очень хорошо, вплоть до расположения комнат в их старой квартире. Передняя, гостиная, длинный коридор, направо комната его матери, цветы в горшках, голубые обои, фортепиано, налево – кабинет отца, дубовый стол, шкафы с книгами в коленкоровых переплётах, над столом портрет человека с густыми усами. Эти розовые, слюнявые воспоминания – всё, что осталось у него от раннего детства. Когда повзрослел, оказалось, что родом он из зажиточной семьи. Небольшое, ещё дедовское, имение, утопавшее в зарослях черёмухи, первый на много вёрст в округе автомобиль, купленный отцом, ежегодные поездки на воды (мама была не очень крепка здоровьем), гувернантки, благодаря которым он раньше заговорил по-французски, чем на родном языке.

Не правда ли, вы много раз читали что-то подобное? Где старый мир до тошноты идеализирован, где маршируют розовощёкие упитанные крестьяне, в пояс кланяющиеся помещику, а он в ответ говорит им «бонжур!» и одаривает каждого пятиалтынным; где всё подчищено, протёрто и поблёскивает настоящим, а не сусальным золотом; где нет места голодным бунтам, стачкам, коррупции и сифилису.

Тем не менее, Ловенецкий родился именно в такой карикатурно-счастливой семье. Он много раз думал, а как бы всё выглядело, если бы не было войны, революции, что бы стало с ним и его семьёй? Он закрывал глаза, представлял, что жива мама, папа, Женя, что он продолжает служить в своём полку, а оружие достаёт только для того, чтобы почистить. Представлял обычную мирную жизнь, которую люди обычно не замечают и относятся к ней, как к чему-то само собой разумеющемуся, и, ослеплённые самомнением, самоуверенностью и гордыней, не замечают, на каких тонких подпорках и невидимых нитях зиждется весь многосложный механизм повседневного, мирного, обывательского существования. Ловенецкий закрывал глаза, напрягал разум, но представить это реальным и непротиворечивым не мог. Слишком много лет прошло с тех пор, слишком многое изменилось вокруг и внутри него самого. Говорят, за семь лет все клетки человеческого тела полностью меняются, и он верил в это, потому что, глядя из колодца памяти на себя десятилетней давности, Ловенецкий не верил, что мог быть таким. Чёрт с ним, с румянцем во всю щёку, трёх месяцев в окопах под Сморгонью хватило, чтобы румянец исчез навсегда, но глаза, глаза! Куда девалось это наивное, можно сказать восторженное выражение, да и цвет как будто поблёк. Хорошо, хоть руки-ноги целы, сколько его ровесников ковыляют сейчас на костылях или держат вилку в правой руке, потому что вместо левой – выструганный из ясеня протез, ведь сейчас фабричных немецких не достать. Да и весь целиком он ссутулился и выцвел, как фотография, долго лежавшая на солнце. Но нет смысла смотреть на себя теперешнего, тут нет ничего интересного. Компаративистика не приведёт в данном случае к положительным результатам, лучше просто вернуться на много лет назад.

Итак, маленький Ловенецкий безраздельно царствовал в семье до семи лет, пока не появилась Женя. Конечно, она не появилась ниоткуда, несколько месяцев мама ходила с большим животом, любовно его поглаживая и как бы прислушиваясь к происходящему внутри чародейству. Конечно, Ловенецкому сказали: будет у тебя братик или сестричка, но что значат слова для семилетнего эгоиста. Лето в деревне – что ещё может быть увлекательнее для познающего мир человеческого существа? Речка, лес, пруд, поля, деревенские дети, коровы, лошади, первая настоящая гроза с молниями и градом составляли его вселенную. Поэтому в один из дней, когда мама, и до этого частенько испытывавшая недомогание, осталась в своей комнате, он не обратил на это внимания, с деревенскими мальчишками сбежав на речку. Заигравшись, он сильно опоздал к обеду, и, предчувствуя наказание, стоял в передней, рассматривая висящие на стенах картины так, как будто сейчас впервые их увидел. К нему вышел улыбающийся отец с каким-то свёртком на руках, который он держал так, словно там было что-то очень хрупкое, вроде той китайской вазы, что маленький Ловенецкий разбил недели две назад.

– Посмотри, – говорит отец, – это твоя сестричка.

Отец присел. Возле лица Ловенецкого оказалось что-то сморщенное, торчащее из пелёнок, красное, напоминающее что угодно, только не человеческое лицо. Ловенецкий смотрел очень внимательно, отец ждал от него какой-то реакции, но мальчик не знал, что нужно говорить. Вдруг на этом красном клубне прорезалась тёмная щель, из которой исторглись резкие мяукающие звуки. Ловенецкий отшатнулся, а отец встал и быстро унёс свёрток вглубь дома. Нагоняя за опоздание так и не последовало, его покормили и оставили в покое.

Потребовалось очень много времени, чтобы привыкнуть к тому, что теперь он не может единолично привлекать внимание родителей, что у него появился очень опасный противник, в борьбе с которым он первое время будет терпеть болезненные поражения. Этот маленький, казавшийся Ловенецкому бесконечно уродливым, комочек притягивал всё внимание папы и мамы. Ладно мама, женщинам положено умиляться сюсюкать над любым существом, которому не исполнилось пяти лет, но даже и отец добродушно шевелил усами над колыбелькой, а по его обычно суровому и надменному лицу пробегала тень улыбки. Ловенецкий не понимал, что же в этом существе, умеющем только спать, есть и плакать такого замечательного для взрослых. Вот он, семилетний мальчик, умеет бегать и прыгать, может ножиком выстругать кораблик из куска коры и не боится мышей. Его сестрёнка просто спит в своей кроватке, но любой гость, попадающий в их дом, даже случайный, обязательно подвергался ритуалу её созерцания, с обязательными восторженными восклицаниями «ах, какой ангелочек!» или «у неё папин нос». Глупости, думал Ловенецкий, у папиного, довольно внушительных размеров носа не могло быть ничего общего с крохотной пуговкой с двумя дырочками на лице младенца.

На восьмой день её окрестили Евгенией. Ловенецкому это имя показалось странным, слишком взрослым, запинающимся на втором слоге. Теперь праздников в их семье прибавилось, ещё один день рождения и ещё одни именины. Именно праздники примирили Ловенецкого с существованием младшей сестры, потому что он любил, когда к ним в дом приходили гости, когда накрывался богатый стол, а ему позволяли идти спать позже обычного.

На один из таких дней рождения Ловенецкий получил в подарок от своего дяди атлас. Дядя Андрей, мамин брат, не делал разницы между днями рождения племянника и племянницы, подарки получали оба вне зависимости от того, чей день рождения праздновался. Спустя много лет Ловенецкий уже не мог вспомнить, чей же это был праздник, но навсегда запомнил увесистость и основательность завёрнутого в красивую бумагу свёртка, перевязанного зелёной лентой. Руки неуверенно теребили бумагу, пока мама не подала ему ножницы. Рядом стоял улыбающийся дядя Андрей и делал вид, что сам не знает, что же там завёрнуто.

– Открывай, открывай скорей! – Женечка подпрыгивала от нетерпения. Даже отец, подняв очки для чтения, смотрел с явным интересом.

Ловенецкий аккуратно развернул шелестящую, как крылья стрекозы, бумагу. Сверкая золотым тиснением, из-под обёртки показалась огромная книга. Постепенно латинские буквы выстроились в стройный ряд, давая понять, что дядя подарил ему атлас мира, чудо полиграфии, изданное в Париже несколько месяцев назад. Он не верил собственным глазам. Меньший по размерам и беднее изданный атлас в книжном магазине Френкеля стоил целых десять рублей. Сколько стоит этот даже представить страшно. Наверняка дядя купил его по подписке.

Ловенецкий открыл атлас посередине, пальцы пробежали над коричневыми горными хребтами и окрашенным в синий морем, над местами, где ему наверняка не придётся побывать. Женя заглянула через плечо и разочарованно отвернулась.

– Книга? – жалобно спросила она.

Видимо, она ожидала чего-то необычного, хотя подарки брата её никогда не впечатляли. В прошлом году, например, она так же без интереса посмотрела на подаренную родителями модель действующей паровой машины, и ушла к своим куклам.

– Тебе нравится? – спросил дядя Андрей.

Ловенецкий повернулся, чтобы ответить, но ответ уже был написан на его улыбающемся лице.

– Я решил, тебе уже пора получать взрослые подарки, – сказал дядя Андрей, поправляя галстук. За его спиной мама всплеснула руками:

– Ну зачем же, Андрей, ведь это так дорого.

Он только отмахнулся, мол, могу себе позволить. Ловенецкий продолжал сидеть с книгой на коленях, бережно перебирая листы. Жёлтые пески Гоби шуршали под его пальцами.

– Давайте все за стол! – сказала мама.

С этого дня атлас стал любимой книгой Ловенецкого, старый уголовник Карл Май и анемичное «Задушевное слово» были позабыты. Часами он просиживал, рассматривая карты неведомых областей. Голубой анакондой среди зелёной сельвы извивалась Амазонка, пронзали облака пики Гималаев, на которые не ступала нога человека. Северный и Южный пояса манили своей недоступностью. Ловенецкий представлял себя рядом с Нансеном, Свердрупом или Норденшельдом, пробирающимся во мраке полярной ночи среди ледяных глыб, или топориком очищающим от намёрзшего льда такелаж дрейфующей во льдах шхуны. Иногда в его комнату вбегала Женечка и останавливалась, застенчиво глядя себе под ноги. Он сажал её на колени, раскрывал цветастую карту Вест-Индии или Мадагаскара, и сестра пальчиком тыкала в разные точки на карте, а Ловенецкий называл ей имена гор, заливов и островов.

– А акулы знают, как называется море, в котором они живут? – спрашивала Женя.

– Это вряд ли, – отвечал Ловенецкий, переворачивая страницу.

Он спросил у отца, как рисуются карты. Тот рассказал ему о топографии, о том, как производится съёмка. Ловенецкий брал альбом для рисования, поднимался на ближайший холм и пытался изобразить карту, которую потом тщательно раскрашивал карандашами. За лето у него образовался свой собственный маленький атлас, который он сам переплёл в картонную обложку.

– Не похоже, – сказала Женечка, со скучающим видом перелистав жёсткие страницы.

– Почему не похоже? – возмутился Ловенецкий, считавший свои карты максимально точными и подробными.

– Деревья не похожи, – сказала Женечка.

Он попытался объяснить ей, что такое масштаб, и обратил её внимание на легенду, которую он изобразил на первой странице, но сестра только засмеялась и убежала. Девчонка, что с неё возьмешь.

В училище, куда он поступил на будущий год, его интерес не угас. Преподаватель рисования и черчения Отто Карлович отметил способного мальчика и подарил ему немецкий учебник топографии, из которого Ловенецкий понял едва ли половину слов. Он перечитывал книгу каждый год, и с каждым годом она становилась понятнее и понятнее. Летние каникулы он проводил, выводя изогипсы на собственноручно нарисованных картах и измеряя высоты близлежащих холмов. Частенько компанию в его вылазках ему составляла Женя, повсюду таскавшая с собой сачок для ловли бабочек.

К моменту окончания училища он твёрдо знал, где будет продолжать своё образование. Отец, узнав о том, что Ловенецкий собирает документы для поступления в Военное топографическое училище, нахмурился и ничего не сказал. Он видел своего сына на дипломатической службе, или в правлении крупного акционерного общества, но отговаривать не стал. У них в роду не было военных, сплошь дипломаты, профессора и чиновники, но мерилом успешной карьеры для отца Ловенецкого была возможность принесения максимальной пользы отечеству, а на военной службе возможностей таких было много. Ловенецкий подал документы, а через два месяца пришло письмо с уведомлением о зачислении.

Началась новая, интересная, почти самостоятельная жизнь. С родителями и сестрой он стал видеться лишь во время коротких увольнительных. Мама вытирала ненароком набегавшую слезинку, глядя, как мужает её сын, отец только попыхивал трубкой, но в его взгляде можно было прочесть что-то, похожее на родительскую гордость. Женечка постепенно превращалась в красивую молодую девушку, смешливую и взбалмошную. Когда в дом приходили её подруги, Ловенецкий ловил на себе их хитрые взгляды и поспешно отводил глаза, слушая, как они хихикают за его спиной.

Свободного времени почти не было, зимы проходили в душных классах за изучением кипрегеля и вычерчиванием карт, зато летом наступало настоящее раздолье. Практические занятия длились по два-три месяца, за время учёбы Ловенецкий побывал в самых разных уголках империи – от Архангельской губернии до Дальнего востока, и отовсюду привозил собственноручно начерченные карты. Несколько раз он поднимался в воздух на аэростате, оборудованном для аэрофотосъёмки, изучил основы фотографического дела и научился водить автомобиль.

Он не любил писать письма, не чаще раза или двух в месяц и с удивлением смотрел на своих друзей по курсу, многие из которых каждый день строчили письма в несколько страниц. Ему чаще всего писала Женя, гораздо чаще, чем он, в её непритязательных письмах было много неподдельной радости и жажды жизни. Как-то один из юнкеров заметил фотографию Жени среди вещей Ловенецкого, разложенных на койке. Сам Ловенецкий наводил порядок в тумбочке.

– Твоя невеста? – спросил он.

– Сестра, – недовольно ответил Ловенецкий.

Юнкер выгнул шею, чтобы рассмотреть карточку внимательнее. На фотографию родителей, лежащую рядом, он не обращал никакого внимания.

– Может, познакомишь нас?

Ловенецкий выпрямился, собираясь сказать резкость. Его визави был из того сорта мужчин, которых очень интересует вся низменная часть жизни, они любят рассматривать непристойные открытки и стыдливо посещают публичные дома.

– Она ещё маленькая, – тихо сказал Ловенецкий, встав так, чтобы вещи на постели были не видны из-за его плеча.

– По карточке не скажешь, – хмыкнул юнкер, не почувствовав угрозы. – Выглядит вполне себе.

Он облизнул губы, мелькнул белый налёт на языке. Ловенецкому стало противно. При мысли, что такие губы будут прикасаться к его сестре, потные ладони будут трогать её, а вожделеющие глаза любоваться её красотой, его замутило. Он не был ни ханжой, ни пуританином, как любого молодого мужчину его влекло к женщинам, просто удовлетворение своих инстинктов он никогда не ставил на первое место, стараясь отвлекать себя занятиями спортом, чтением или учёбой. Случались дни, когда он, мучимый естеством, ворочался на жёсткой постели и не мог уснуть, а когда засыпал, ему снились яркие, разнузданные сны. Тогда на следующий день он посещал какой-нибудь из весёлых домов почище, где случайная подружка своими ласками на некоторое время избавляла его от оков инстинкта. Он чувствовал себя свободным до следующего раза, обычно около трёх недель, пока опять становилось невмоготу, и он опять уходил в поисках избавления от поднимавшегося изнутри и затмевавшего все прочие чувства.

За время учёбы он ни разу не влюбился, и не завел сколько-нибудь прочных отношений с девушкой. Не время, считал он, цель его была неизмеримо выше, неисследованные земли манили его больше, чем прелести всех известных ему женщин.

Юнкер, наконец, что-то почувствовал. Он захлопал короткими бесцветными ресницами и быстро ушёл. Ловенецкий взял карточку Жени и внимательно рассмотрел. Для него она всегда останется маленькой, милой младшей сестрёнкой, а ведь ей уже шестнадцать, с каждым своим редким приездом домой он видел, как из девочки она превращается в девушку, и чем больше были перерывы между его посещениями, тем разительнее становились изменения во внешности его сестры. Он понимал, что когда-нибудь она выйдет замуж, появятся дети, но сейчас он мог думать о ней лишь как о девочке с сачком в руках, которая тихонько подкрадывается к замершему на цветке дельфиниума павлиньему глазу.

Выпустился Ловенецкий одним из лучших на курсе и получил направление в дислоцированную в Минске пехотную дивизию. Решив не пользоваться положенным после окончания училища отпуском, Ловенецкий поездом отправился в Минск.

Паровоз, окутанный паром, остановился у низкого перрона. Ещё из окна вагона Ловенецкий с неудовольствием рассматривал небольшие домики и узкие кривые улочки губернского города. Одноэтажное здание вокзала, деревянное и порядком обшарпанное, больше напоминало большой амбар. Невдалеке виднелся контур высокого моста, построенного, видимо, из новомодного железобетона. Людей на перроне было немного, в основном чиновники и мелкие коммерсанты, с уважением посматривавшие на новенькие погоны Ловенецкого. В дороге он избегал вагонной болтовни, поэтому за время пути заработал репутацию сноба и зазнайки, и покидал вагон в одиночестве. Забрав свой скудный багаж, Ловенецкий отправился на поиски извозчика. На пыльной и довольно обширной площади перед вокзалом стояло несколько экипажей, украшенных с беспомощным провинциальным шиком. Сев к первому в очереди «ваньке», Ловенецкий назвал адрес, про себя отметив странный акцент угрюмого извозчика.

Он с любопытством осматривался по сторонам. Они ехали по широкой улице, с левого края которой были проложены рельсы конки. Застроенная невысокими, в основном деревянными домами, улица упиралась в невысокий мост, на котором дымил паровоз с тремя вагонами. Лошадь мерно цокала по брусчатке, мимо тянулись такие же неспешные телеги. С удивлением Ловенецкий увидел за домами огромное болото, заросшее рогозом и кустарником, с зеркалом чистой воды в середине.

Извозчик очнулся от забытья и щёлкнул кнутом. Лошадь пошла веселее, над ними мелькнула тень моста, строящееся здание собора в лесах по левой стороне. Теперь они ехали по какой-то центральной улице, каменных домов стало больше, попадались двух– и трёхэтажные, первые этажи были заняты магазинами, иногда вполне европейского вида, конторами и лавками. Тротуары были заполнены публикой, по виду не отличавшейся от московской или питерской.

– Что за улица? – спросил Ловенецкий у понурой извозчичьей спины.

– Захарьевская, – ответил тот с непонятным акцентом, как будто нарост на языке мешал ему правильно произносить слова.

Он заметил на тротуаре группу евреев совершенно карикатурного вида, словно сошедших со страниц Лескова или Гоголя, в длинных лапсердаках и широкополых, отороченных мехом шляпах, несмотря на тёплую погоду. Издалека они напоминали стаю безобидных и неопрятных птиц, прилетевших сюда с берегов Иордана. Черта оседлости, подумал Ловенецкий, тут их должно быть много.

Они обогнали вагон конки, с явной натугой влекомый в гору отнюдь не богатырского вида парой лошадей. Возница Ловенецкого ещё раз щёлкнул кнутом, но кучер конки даже не посмотрел в его сторону.

Они проехали мимо большого костёла, выстроенного из красного кирпича с маленькой плебанией сбоку. Лошадь замедлила ход, будто узнавая место, возница снял шапку и трижды перекрестился слева направо.

Они ещё довольно долго ехали по Захарьевской, пока не свернули в лабиринт узких улочек за рекой. Деревянных домов стало больше, некоторые сосем деревенского вида, крытые соломой, с огородами и хозяйственными постройками, с бегающими по двору курами. Поплутав между заборами, экипаж остановился возле двухэтажного каменного дома с высоким крыльцом. Это и был штаб дивизии.

Ловенецкий расплатился и вылез из коляски. У входа в штаб ординарец забрал его чемодан, а молодой адъютант вышел ему навстречу. Ловенецкий доложил о себе, вспоминая приобретённые в училище навыки. Адъютант сказал, что командир дивизии в отпуске и ушёл, оставив Ловенецкого в одиночестве, среди увешанных приказами и графиками стен приёмной.

Вернулся адъютант и пригласил его к начальнику штаба, подполковнику Кунгурцеву. Обстановка больше напоминала салон в дорогом английском клубе, чем штабной кабинет. Резные модерновые панели на стенах и явно сделанная на заказ мебель заставили Ловенецкого на несколько секунд замереть у стола. Ему навстречу поднялся высокий, сухощавый человек с угловатым бритым лицом и недобрыми глазами. Он прервал доклад Ловенецкого рукопожатием, предложил чаю и пригласил садиться в кресло напротив. Ловенецкий поблагодарил, от чая отказался и сел.

– Так вы топограф? – вежливо осведомился подполковник, просматривая бумаги, поданные Ловенецким.

– Так точно, господин подполковник, – для верности Ловенецкий вытянул шею, чтобы взглянуть на погоны. Вся ситуация настолько выбила его из колеи, что он забыл звание Кунгурцева, хотя перед отправлением в часть по «Общему списку офицерским чинам» заучил наизусть имена, отчества и звания почти всех командиров бригады, вплоть до командиров батальонов.

Подполковник оторвался от документов и посмотрел на Ловенецкого. Свет падал из-за спины, и подполковник своими резкими и тонкими чертами лица напоминал гончую, взявшую след.

– Топографы нам не нужны, – сказал подполковник. – Нам нужен капельмейстер для полкового оркестра. Вы не можете быть капельмейстером, господин подпоручик?

Ловенецкий молча сидел, рассматривая орденские ленты на груди подполковника. Он совсем не так представлял себе начало карьеры. Жизнь приучила его, что в повседневной действительности несправедливости, бестолковщины и абсурда не меньше, чем в произведениях футуристов. Но он не ожидал столкнуться с такой незамутнённой абсурдностью в армейском штабе. Может, это какая-то шутка? Он слышал, что в некоторых частях существуют ритуалы посвящения в военное братство, может, это часть подобного ритуала? Подполковник внимательно смотрел на Ловенецкого и не улыбался. Ловенецкий с удивлением заметил, что зрачки подполковника необычно расширены, несмотря на солнечные лучи, в изобилии проникавшие в кабинет.

– Нет, капельмейстером я быть не могу, – сказал Ловенецкий, бледнея.

– Очень жаль, – подполковник бессистемно подвигал бумаги по столу. – Но, я думаю, мы сможем использовать вас на подходящей вашему образованию должности.

Подполковник опять на некоторое время погрузился в бумаги, оставив Ловенецкого наедине со своими мыслями. Огромные напольные часы, больше годные для загородной усадьбы, пробили четверть часа. Ловенецкий, стараясь не вертеть головой, рассматривал стены кабинета и шкафы с книгами. Над письменным столом, рядом с портретом государя, висел карандашный портрет большеглазой женщины, работы чуть ли не Врубеля. В книжных шкафах, кроме официальных изданий Генерального штаба и книг по военной истории и тактике, стояли латинские и греческие издания Овидия, Вергилия и Гомера, современная французская и немецкая поэзия. Некоторых имён вполне сведущий в современном литературном процессе Ловенецкий никогда не слышал. Глаза женщины с портрета притягивали, и в какой бы угол комнаты он ни посмотрел, взгляд его возвращался к ним.

– Это Врубель, – сказал подполковник. – Я был некоторое время знаком с ним, когда служил в Киеве. Впрочем, вы, наверное, устали с дороги. Отдайте бумаги писарю для занесения в формулярный список. Располагайтесь пока у нас при штабе, а потом вам подыщут квартиру. Завтра в девять прошу быть у меня, я ознакомлю вас с новыми обязанностями, я, кажется, знаю, чем вас занять. А сегодня в семь пожалуйте на ужин в наше собрание, я вас представлю офицерам бригады.

Подполковник встал и протянул руку. Стараясь не встречаться с его змеиным взглядом, Ловенецкий пожал протянутую руку и вышел. В коридоре его уже ожидал ординарец с чемоданом. Он проводил Ловенецкого в канцелярию, где писарь с измазанными чернилами пальцами забрал у него бумаги. Затем, выйдя на улицу, они обогнули здание штаба и, пройдя через небольшой сад,оказались у длинного одноэтажного строения, в котором помещался архив, хозяйственные службы и несколько жилых комнат для вновь прибывших офицеров, не успевших подыскать квартиру или тех, кто по служебным делам на короткое время прибывал в расположение корпуса.

Ловенецкому досталась небольшая светлая комната с окнами в сад, из обстановки были лишь жёсткая на вид койка, платяной шкаф да письменный стол, над которым висело небольшое зеркало. По желанию, ординарец мог доставить обед из ближайшего кафе. Ловенецкий рассматривал обстановку комнаты, словно оказался в императорском дворце. Его первое собственное жильё, пусть и временное, дарило ощущение свободы. Он аккуратно разложил вещи на письменном столе и сел писать письмо домой. Это не было проявлением отсутствовавшей у него сентиментальности, просто он уже давно не писал родителям.

Начал достаточно бодро, а потом задумался, подперев подбородок рукой и глядя в пыльное окно. Не совершил ли он ошибки, согласившись приехать в этот захолустный город? Как один из лучших на курсе он мог выбрать любой военный округ, где его умения и желание могли быть применены более успешно. Сперва он рассматривал Туркестанский округ, но подумал, что в картографировании сплошных пустынь и степей не будет ничего интересного. Иркутский и Приамурский округа манили своей неисследованностью, но страшили огромностью территории и оторванностью от цивилизации. Предчувствие надвигающейся войны и низкое качество существующих карт подтолкнули его к выбору Виленского округа, но подполковник Кунгурцев своими словами вверг его в замешательство. В этом он видел ещё одно проявление извечного российского абсурда, укрыться от которого не удавалось даже с помощью новой военной формы и выправленных по всем правилам бумаг.

Да, подумал Ловенецкий, а ведь окажись я где-нибудь в Нерчинске или Никольске-Уссурийском, уже назавтра ходил бы по сопкам с кипрегелем, или с командой казаков на конях добирался бы непроходимыми таёжными тропами к месту съёмки.

Он не хотел расстраивать родителей и Женю, поэтому письмо он написал бодрое, местами даже смешное, словно средней руки сатириконовский рассказ. Закончив, он кликнул ординарца и послал его за обедом. Это был его первый опыт эксплуатации солдатского труда, не показавшийся ему противоестественным, но не доставивший особой радости. Он не был социалистом, но, как всякий образованный человек, не мог поддерживать господствующий социальный порядок, дряхлеющую и погружающуюся в хаос монархию, престол которой окружили аферисты, казнокрады и махинаторы.

Обед, сверх его ожиданий, был неплох, даже подан был во вполне гигиеничного вида посуде, да и цены были ниже петербургских. Пообедав, Ловенецкий почувствовал, что все события дня утомили его. Он снял мундир, прилёг на застеленную серым одеялом койку и не заметил, как задремал.

Проснулся он, не понимая, где он и как сюда попал, только вид висящего на вешалке мундира вернул его к действительности. Он взглянул на часы – шестой час. Ловенецкий недовольно нахмурился, такие слабости недостойны русского офицера. Внезапно он вспомнил о приглашении подполковника на ужин в офицерское собрание, и нахмурился ещё сильнее. Как и многие юнкера в училище, он считал также недостойным внешне проявлять какие-либо чувства, и вернул лицу безразличное выражение, мельком взглянув в зеркало. В конце концов, ему предстоит познакомиться с будущими сослуживцами, которые станут кругом его общения на многие годы.

Он осведомился у ординарца, как пройти в офицерское собрание, внутренне стараясь привыкнуть к обращению «вашбродь» и не обращать внимания, как вытягивается перед ним солдат, по виду лет на десять старше.

Ловенецкий вышел заранее, чтобы прогуляться по улицам незнакомого города, подышать его воздухом и привести мысли в порядок. Воздухом подышать получилось не очень хорошо, едва выйдя из ворот штаба и свернув налево, откуда-то из-за реки в лицо ему пахнуло смрадом то ли скотобойни, то ли кожевенного завода. Закашлявшись, Ловенецкий даже сбавил шаг под насмешливыми взглядами привычных к атмосфере обывателей, прогуливавшихся рядом. Носовым платком он промокнул лоб и придал своему лицу выражение надменности и безразличия, которое так хорошо удалось ему в комнате при штабе. Спрятав платок, он двинулся дальше, в душе надеясь, что ветер вскоре сменит направление.

Он шёл по узкой улице, ничем не замощённой улице, радуясь сухой погоде, поскольку во время дождя вся проезжая часть безусловно превращалась в месиво. Вдалеке прогрохотала конка, за воротами одноэтажного дома заржала лошадь. Пешеходы спешили по своим делам, не обращая на Ловенецкого внимания. В лавках заканчивалась торговля, кое-где хозяева и приказчики уже закрывали ставни и запирали двери. Как и зачем я попал сюда, спрашивал себя Ловенецкий, об этом ли мечтал? Мимо прошёл разносчик с вечерними газетами, но в заголовках не было ответа на его вопрос. Ловенецкий прошёл ещё один квартал и вышел на неширокую мощёную улицу, в конце которой среди густых деревьев виднелось одноэтажное каменное здание офицерского собрания, разочаровавшее Ловенецкого своей невзрачностью. Пройдя среди деревьев и отряхнув сапоги у входа, он вошёл в освещённые двери. Дежуривший у входа поручик покосился на Ловенецкого, но билета не спросил. Ловенецкий остановился у дверей, сняв фуражку.

Обычная четырёхугольная комната, достаточно большая, полупустые книжные шкафы, столы со стульями, бильярд с закапанным жиром сукном и разной длины киями. За одним столом несколько офицеров играли в шахматы, за другим азартно хлопали картами, в углу у окна одинокий штабс-капитан с выражением отвращения на лице читал газету. Кунгурцева среди них не было, и Ловенецкий так и замялся у входа, не зная, как заявить о своём присутствии. Он надел фуражку, чувствуя, что основательно вспотел.

– Добрый вечер, господа, – тихо сказал он.

Господа, игравшие в шахматы, изволили оторваться от досок, и внимательно посмотрели на вошедшего. Картёжники не обратили никакого внимания, видимо, в игре настал ответственный момент, искажённые азартом лица смотрели на открытые карты. Только штабс-капитан сложил газету, встал и подошёл к Ловенецкому.

– Приветствую вас в этом приюте отдохновения, – сказал он. – Разрешите представиться – штабс-капитан Шарымов, Николай Григорьевич.

Ловенецкий назвал себя и пожал протянутую руку. Офицеры вставали со своих мест, жали Ловенецкому руку и называли свои имена. От обилия лиц и рук, с разной силой сжимавших его ладонь, Ловенецкий почувствовал лёгкое замешательство, поскольку понимал, что имён всех присутствующих с первого раза он не запомнит.

– Не смущайтесь, батенька, – сказал ему поручик, вряд ли намного старше Ловенецкого, обнимая его за плечо, – мы все через это прошли, первое назначение, первое собрание. Обживётесь, послужите, найдёте себе жидовочку поинтереснее, поймёте, что тут тоже можно жить.

Он был слегка пьян и оттого очень дружелюбен. Ловенецкий смотрел в его голубые глаза, не зная, что сказать.

– По поводу евреек ходят не самые обнадёживающие слухи касательно их гигиены, – сказал капитан с длинным унылым лицом и пушистыми баками.

– Да ну, Владимир Александрович, – ответил поручик, вместе с приникшим к нему Ловенецким разворачиваясь в сторону говорившего, – гигиена не хуже, чем у наших машек да палашек. И потом, я же не призываю вас путаться с женой сапожника или пекаря. Я, например, выбираю, кого поинтеллигентней, жену врача или юриста. И с гигиеной всё в порядке, и муж жаловаться не станет.

– А вот я недавно познакомился с одной полячкой в театре, – сказал ещё один офицер, лицо которого от Ловенецкого закрывала фуражка поручика, – такая, знаете, ясновельможная пани…

– Вряд ли настоящая пани будет гулять с русским офицером, – сказал, услышав последнюю фразу, вошедший в зал подполковник Кунгурцев, – у них же сплошь отцы и деды участники восстания. Она скорее отрежет себе руку, чем подаст её вам для поцелуя.

Познакомившийся с пани что-то невнятно забормотал, как вода в неисправном ватерклозете. Подполковник с высоты своего роста обозревал собравшихся в зале, глаза его блестели, словно на них набежали слёзы.

– А подполковник-то уже с утра на взводе, – шепнул на ухо Ловенецкому поручик. – Умудряется в этой глухомани доставать швейцарский кокаин.

Кунгурцев смотрел прямо на Ловенецкого и словно не узнавал. Ловенецкому и раньше доводилось видеть людей под действием кокаина, но поверить в то, что его употребляет подполковник императорской армии при исполнении служебных обязанностей, было нелегко. Словно узнав его, Кунгурцев подошёл к Ловенецкому и поручику, который, наконец-то, убрал руку с плеча.

– Господа! – сказал подполковник зычным, привыкшим командовать, голосом. – Я рад, что вы уже познакомились с нашим новоприбывшим подпоручиком, – Кунгурцев плавным движением указал на Ловенецкого, как экскурсовод в музее указывает на тушку редкого животного. Редкое животное смело выступило вперёд.

– Мы, со своей стороны, рады приветствовать в его лице представителя нового офицерства, которое идёт на смену нам, мастодонтам и ветеранам, – Кунгурцев смотрел куда-то вдаль, словно видел перед собой дымы сражений, в которых ему доводилось принимать участие. Он на некоторое время умолк, и в зале установилась дисциплинированная субординацией тишина. Поручик, так и оставшийся стоять рядом, разглядывал потолок, а Ловенецкий отметил, что на ближайшей к нему шахматной доске явно патовая ситуация.

– Но что-то мы загрустили, господа, – сказал Кунгурцев, возвращаясь к действительности, – предлагаю в более приятной обстановке бокалом «Мумма» отметить принятие в наши ряды нового воителя.

Предложение было принято единогласным одобрением, и компания офицеров переместилась в обеденный зал, где их уже ждал накрытый стол, свет электрических лампочек отражался от сияющих белизной тарелок и серебра приборов. Бокалы были настолько тонкого хрусталя, что Ловенецкий почти видел на них разноцветные пятна интерференции. Запах жареного мяса разносился вокруг, перекрывая запахи прочей еды.

Начали с «Мумма», но его было мало, перешли на водку какого-то местного завода. Ловенецкий, оказавшийся по правую руку от Кунгурцева, быстро захмелел и потерял счёт тостам, послушно, как автомат, протягивая наполненную рюмку к другим, таким же наполненным. Он хотел попросить, чтобы ему не наливали по полной, но побоялся, что его в первый же день посчитают слюнтяем, и промолчал. Непривычный к крепкому алкоголю, он прислушивался к шуму в ушах и теплу, разливающемуся внутри. Ощущения были новы для него, он будто бы взглянул на мир другим, очищенным, дистиллированным взглядом. Люди вокруг вдруг оказались вполне симпатичны, каждый хотел с ним чокнуться, каждый говорил ему какие-то слова, Ловенецкий кивал и улыбался, стараясь чаще закусывать. Кунгурцев с бледным неподвижным лицом был центром застолья, говорил тосты и периодически оглушительно хохотал над собственными шутками. Пространство вокруг Ловенецкого заполнилось хором человеческих голосов, когда одна общая беседа распалась на отдельные разговоры, как полноводная река в дельте разветвляется на множество рукавов.

– Тамара Николаевна превосходно готовит голубцы…

– Осторожнее, господа, там на дне ещё налито…

– Наша новая граната к семидесятипятимиллиметровке, на мой взгляд, слабовата, слабовата…

– Вы знаете, грудь у неё, конечно, маловата, но ножки и всё, что повыше, достойны кисти какого-нибудь Мухи…

– Да вы посмотрите, кому принадлежат все земли вокруг – сплошные Радзивиллы, Чапские, Хорваты, Скирмунты. Ни одной русской фамилии…

– Ещё Курлов тут знатно поработал, немало социалистов пострелял…

– Неужели не читали его «Рассказ о семи повешенных»?

Ловенецкий молча сидел, принуждённо улыбаясь и глядя в тарелку. Кто-то вновь наполнил его рюмку почти до краёв. В углу завели патефон, неизвестный Ловенецкому голос завыл нечто патриотическое. Поручик, сидевший напротив, неловкой рукой опрокинул на скатерть свою рюмку, не смущаясь, схватил рюмку Ловенецкого и опрокинул в свой блестящий от жирной свинины рот. Кунгурцев рассматривал ухоженные, необычайно длинные ногти на правой руке, казалось, что ему скучно. Ловенецкий встал и, слегка шатаясь, вышел на воздух.

От душного вечера легче ему не стало, он вглядывался в темноту, где расплывчатыми светлыми пятнами виднелись уличные фонари. Мимо них бродили тёмные пятна, в которых, с усилием сфокусировав взгляд, Ловенецкий признал пешеходов. Доносились звуки польской речи, напоминавшей Ловенецкому бормотание душевнобольного. Крыльцо ходило под ногами, как палуба миноносца в штормовом море. Ловенецкий опёрся о занозистые перила и пожалел, что не взял с собою перчатки. Над горизонтом висела луна, ущербная, как весь этот вечер.

Сзади скрипнула дверь, распахнутая уверенной рукой. Ловенецкий поморщился, ожидая увидеть навязчивого поручика и мысленно страшась того, что слышанное им о распространившемся в последнее время среди офицеров гомосексуализме, является правдой, напрягся. Но это был подполковник Кунгурцев, вставший рядом и безмолвно уставившийся куда-то вдаль. Постояв так некоторое время, он полез в карман, извлёк оттуда нечто маленькое, металлическое. Повозившись немного с крышечкой, подполковник зачерпнул длинным ногтем мизинца немного содержимого и поднёс его к ноздре. Резко втянув в себя воздух, он на некоторое время замер, словно поражённый внезапной мыслью.

– Не желаете ли? – подполковник протянул жестянку Ловенецкому.

– Не буду, – сказал Ловенецкий, выбирая слова покороче, чтобы не было заметно, насколько он пьян. Он вцепился в перила, и никакая сила не заставила бы его оторвать от них руки.

Не обратив внимания на невежливую формулировку отказа, подполковник угостил вторую ноздрю и опять замер. Он простоял так очень долго, так что в голове Ловенецкого шевельнулась тяжёлая, как гаубица, мысль, а не случилось ли чего с подполковником.

– Меня, как и Канта, всегда удивляли две вещи, – нарушил тишину подполковник. Ловенецкий повернул голову и увидел, что Кунгурцев стоит, закрыв глаза.

– Звёздное небо над нами и полное отсутствие морального закона внутри нас.

Спорить Ловенецкий не желал. Он посмотрел наверх, звёздное небо слегка вращалось над его головой. Он попытался найти Большую Медведицу, но она ускользала от него, притворяясь то Пегасом, то Рысью. Ловенецкий прислушался к своим внутренним ощущениям, но кроме лёгкой тошноты и головной боли, не чувствовал ничего. Являлось ли это признаком наличия или отсутствия в нём морали, он не знал. Вообще, что-то внутри там обязательно должно было быть, это что-то внутри жило собственной жизнью, и сейчас было недовольно.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал Ловенецкий.

Он молча постоял, ожидая ответа подполковника. Так прошло несколько минут. Ловенецкий обернулся и увидел, что никакого подполковника на крыльце уже нет. Держась за перила, как страдающий ишиасом старик, Ловенецкий аккуратно спустился вниз и направился туда, где его ждала постель и подушка.

Если бы у него была карта, и ему в голову пришла мысль нанести на неё свой маршрут, он был бы поражён извилистостью и прихотливостью очертаний этой линии. Пропустив нужный поворот, он долго шёл мимо неосвещённых окон и палисадников, пока не упёрся в реку. Повернув направо, он шёл по необустроенному берегу, рискуя свалиться в заросли камыша. Выбравшись на относительно высокое место, вдалеке он заметил светящиеся окна, и, как большого неуклюжего ночного бражника, его повлекло к ним. Он шёл очень долго, а огни всё не становились ближе, появляясь и исчезая, то слева, то справа. Выбившись из сил, он на некоторое время присел возле какого-то куста. Чувствуя, что сейчас заснёт, он встал и побрёл дальше, уже не глядя на огни. Через некоторое время он чувствительно ударился грудью о невысокий забор. Он опять вышел к жилью, цепь деревенских домов растянулись вдоль узкой улицы, вдоль которой он пошёл, шаркая по пыли сапогами. Почувствовав, что его мочевой пузырь переполнен, он справил нужду у чьей-то калитки, через которую перевешивались ветви пахучей сирени, которые, как ласковые котята, тыкались ему в лицо и плечи. За калиткой бродила собака, которая почему-то не облаяла Ловенецкого.

– Хороший мальчик, – сказал псу Ловенецкий, хотя это могла быть и хорошая девочка. Он с детства любил собак.

Приведя форму в порядок, он пошёл дальше, освещаемый луной. «Хорошо, что нет дождя», – думал он. Сил хватало лишь на самые элементарные мысли. Ему ещё не приходилось так напиваться, но всё это он мог обсудить со своей совестью только завтра, сегодня были дела поважнее.

Каким-то чудом ему удалось выбраться на скудно освещённую улицу, показавшуюся ему смутно знакомой. Пройдя по ней до самого конца, на перекрёстке Ловенецкий споткнулся обо что-то блеснувшее среди булыжников брусчатки. Рельсы, догадался Ловенецкий. Покрутив головой, он выбрал, как ему показалось, верное направление. Так и есть, пройдя ещё два квартала, он увидел за деревьями знакомое здание. Ускорив шаг, он прошёл через ворота, ожидая окрика часового, но никто его не остановил. Обогнув здание, он направился к флигелю, над входом в который гостеприимно горела электрическая лампочка. Он постарался как можно тише открыть дверь, но за щелью было темно, поэтому он смело шагнул в открывшийся проём. Свою комнату он нашёл с первого раза, но не с первого раза попал ключом в замочную скважину. Он нашёл в себе силы разуться и раздеться, и даже аккуратно повесить мундир в шкаф. Его постель показалась ему самой мягкой и роскошной из всех, на которых ему доводилось спать. Он не заметил, как заснул, просто кто-то выключил свет в его голове.

Наутро он проснулся в тревоге, что проспал. За окном солнце уже пробивалось сквозь листву деревьев. Взглянув на часы, он вспомнил, что вчера не заводил их, но стрелки шли, показывая шесть тридцать утра. Ловенецкий облегчённо откинулся на подушку, покривившись от неприятных ощущений в голове и ломоты во всём теле. Хотелось пить, но воды в комнате не было. Весь вчерашний вечер выплывал из памяти обрывками, неясными деталями и фрагментами, как будто непослушный ребёнок рассыпал сложную мозаику. За самые главные моменты ему стало стыдно перед самим собой. Предстояла ещё мучительная пытка, встреча с Кунгурцевым и другими офицерами. При воспоминании о начальнике штаба Ловенецкий выпрямился на постели и опустил ноги на пол. А не привиделось ли ему вчера? Не мог же подполковник царской армии в открытую употреблять кокаин, да ещё и угощать им только прибывшего по месту службы офицера. Хорошо ещё, что хватило ума отказаться, подумал Ловенецкий, во вчерашнем состоянии он мог бы и принять предложение.

Он встал, и, слегка шатаясь, сделал несколько шагов по комнате. Кроме чувства жажды и лёгкой мигрени, других болезненных симптомов не было. Он подошёл к шкафу и взглянул на мундир, опасаясь, что после вчерашних скитаний он будет не в лучшем состоянии. Мундир был в порядке, лишь слега запылён, да в правом погоне запутался венчик сирени. Ловенецкий отряхнул цветок, нашёл в шкафу одёжную щётку и как следует вычистил мундир, а потом вытер от пыли сапоги. В таком виде уже было не стыдно отправляться на аудиенцию к начальнику штаба. Ловенецкий сходил в умывальную, где смыл с лица остатки вчерашнего позора и почистил зубы зубным порошком. Из зеркала на него смотрел слегка уставший молодой человек с воспалёнными от недосыпа глазами. Аппетита не было, и Ловенецкий вдоволь напился колодезной воды, слегка отдававшей железом. Без пяти девять он уже стоял перед кабинетом Кунгурцева.

Молодой адъютант, которого Ловенецкий не помнил вчера за ужином, пригласил его войти. Кунгурцев сидел за столом и что-то писал. Перед ним исходил паром стакан с чёрным чаем, сам Кунгурцев был гладко выбрит и выглядел свежо и ухоженно, словно вчерашний вечер провёл не в алкогольно-наркотическом угаре, а в пансионате на водах. Ловенецкий доложил о себе и остановился у двери, стараясь сохранять вертикальное положение.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, господин подпоручик, – радушно сказал начальник штаба, указывая на стоящий у стола стул.

Ловенецкий сел на жёсткое сиденье, стараясь дышать в сторону.

– Я рад, что вы в полном порядке, – сказал Кунгурцев, – признаться, вчера ужин развился не в том направлении, в котором следовало бы. Не хотелось, чтобы вы думали, что угодили в рассадник недисциплинированности. На самом деле, наши офицеры – одни из лучших в округе.

Ловенецкий кивал и ничего не говорил. В голове образовалась восхитительная пустота, которую не хотелось заполнять никакими мыслями. Он рассматривал документы на столе Кунгурцева, малахитовую чернильницу с дарственной надписью, развёрнутую карту губернии с карандашными пометками. Со стены на него с разных сторон смотрели государь император и женщина с врубелевского портрета. Император смотрел с явной укоризной, чуть хмуря брови, взгляд женщины с портрета источал сочувствие. С удивлением Ловенецкий заметил, что император и женщина имеют некое неуловимое сходство в выражении больших грустных глаз и форме лица, словно брат и сестра.

Кунгурцев продолжал болтать о пустяках, Ловенецкий видел его всего третий раз, и каждый раз он узнавал его с новой неизвестной стороны. Теперь он ничем не напоминал сурового военного, с которым подпоручик познакомился вчера. Ловенецкий ждал, когда же, наконец, подполковник перейдёт к делу.

Кунгурцев замолчал, отыскал среди бумаг на столе какой-то документ и спросил:

– Как вы относитесь к голубям?

Ловенецкому показалось, что он ослышался. Он внимательно смотрел на подполковника, лицо которого не выражало ничего, кроме дружеского участия. Может, ему показалось? Может, вместо «голубям» подполковник сказал какое-то другое слово? Но какое? Пауза затянулась.

– Простите, господин подполковник, к чему?

Подполковник улыбнулся, словно Ловенецкий удачно пошутил.

– К голубям, господин подпоручик, к голубям.

– К каким голубям? – тихо спросил Ловенецкий, думая, что Кунгурцев бредит. От любителя кокаина можно ожидать чего угодно. А может, его просто разыгрывают, может, здесь принято беззлобно подшучивать над вновь прибывшими младшими офицерами?

– К обычным голубям, – ответил подполковник, – я не рассматриваю диких лесных голубей, вроде вяхиря или горлицы. Я имею в виду обычных почтовых голубей.

Ловенецкий поёрзал на стуле, беседа принимала явно безумное направление.

– Никак не отношусь, – осторожно ответил он. – В детстве иногда кормил голубей булкой.

Кунгурцев кивал головой, словно Ловенецкий сообщал ему весьма важные сведения. Ни тени улыбки не промелькнуло на его лице.

– Очень хорошо, – сказал подполковник, – значит, вы прекрасно подходите для выполнения задачи, которую я собираюсь вам поручить.

Он откашлялся и взял со стола какой-то документ. Даже со своего места Ловенецкому было видно, что бумага испещрена разноцветными штампами.

– За несколько дней до вашего приезда нам поступила бумага из штаба корпуса. Нам необходимо откомандировать одного офицера для инспекции постоянных и временных военно-голубиных станций Виленского округа. Задача очень ответственная в свете международной обстановки. Не секрет, что телеграфная связь в этом районе развита слабо, не говоря уже о телефонной. Если начнётся большая война, голубиная почта будет единственным средством связи с отдалёнными или осаждёнными гарнизонами.

Ловенецкий потрясённо молчал. Он ожидал чего угодно, какого угодно задания, но только не этого. То, что ему собирались поручить, звучало, как плохо завуалированное издевательство над ним, над его специальностью и годами учёбы. Внутри Ловенецкого поднимался гнев, недостойный человека, находящегося на военной службе. Видимо, его пока ещё не очень хорошо научили выполнять приказы.

– Это своего рода тайная миссия, – продолжал подполковник, – вы будете действовать в одиночку и писать рапорты прямо в штаб округа. В этом конверте, – Кунгурцев придвинул к Ловенецкому толстый коричневый пакет, – вы найдёте подробные инструкции. Выехать вы должны не позже завтрашнего дня. Приказ я сейчас подпишу. Не хочется расставаться с вами вот так, даже как следует не познакомившись, но служба есть служба.

Ловенецкий продолжил сидеть с неподвижным лицом, глядя в одну точку. У него закралась мысль, что всё это придумал сам Кунгурцев, дабы избавиться от не приглянувшегося с первого взгляда офицера. Конверт выглядел очень весомо и натурально, Ловенецкий взял его со стола, ощущая толщину и плотность упакованных документов.

– Я предпочёл бы, чтобы вы вскрыли его без чьего-либо присутствия, – сказал подполковник. – Так будет лучше для вас и для меня.

– Но у меня нет совершенно никакого опыта, – тихо сказал Ловенецкий, – я топограф, а не секретный агент, и тем более не орнитолог. Кроме того, я считал, что с инспекционными целями можно направлять лишь штаб-офицеров.

Кунгурцев засмеялся.

– Я не думаю, что от вас потребуется выполнять орнитологические задачи. Просто поездите по округу, присмотритесь, напишете несколько рапортов… Считайте, что это отпуск под маской высокой секретности. И совершенно не важно, что вы не штаб-офицер. Пока, конечно же. Эх, если бы я мог, поехал бы сам. Лето, раздолье, свежий воздух, свобода…

Подполковник откинулся на скрипнувшую под его весом спинку стула.

– Но я топограф, – упрямо сказал Ловенецкий, сунув конверт в карман.

Мечтательное выражение сползло с лица подполковника, словно откинулось забрало рыцарского шлема, и там, под забралом, блеснули разъярённые глаза вепря. Ловенецкий понял, что сейчас получит первый в его армейской бытности выговор. «Да и чёрт с ним», – с неожиданной бесшабашностью подумал Ловенецкий, и смело взглянул в глаза Кунгурцеву.

Но тот сдержался, вернув лицу бесстрастное выражение.

– Вам, господин подпоручик, оказана высокая честь. Как офицер императорской российской армии вы обязаны подчиняться любым приказам командира. Странно, что я объясняю такие элементарные вещи недавнему выпускнику училища.

К концу фразы подполковник слегка возвысил голос, но это не прозвучало, как грубость. Ловенецкий вздохнул.

– Разрешите идти? – спросил он.

Подполковник кивнул.

– Сегодня изучайте данные вам инструкции, к обеду будет готов приказ. Дорожные деньги сможете получить в кассе по предъявлении приказа.

Ловенецкий молча вышел.

Он постоял на крыльце, конверт оттягивал карман мундира. Проходивший мимо незнакомый офицер иронически покосился на значок выпускника училища на груди Ловенецкого, но ничего не сказал. Ловенецкий посмотрел на небо. Ожидался солнечный майский день, из тех, которые не хотелось омрачать тяготами службы. В конце концов, Кунгурцев решил, что задания достоин именно он, а не какой-нибудь другой офицер. В глубине души Ловенецкий почувствовал пробуждение любопытства к содержимому секретного конверта, и эта дополнительная секретность делала пакет ещё весомее. Появилась новая тема для письма домой, и Ловенецкий обрадовался, что не отправил написанное вчера. Шагая мимо штаба к флигелю, он уже мысленно выстраивал фразы, которые заставят маму и Женю всплеснуть руками. Первый день на службе, а ему уже доверено выполнение секретного, особо важного задания. О сути задания в письме лучше не упоминать (оно же секретное!), но намекнуть на его чрезвычайную опасность можно. Входя в комнату, он представил лица родителей и сестры после прочтения письма. Отец нахмурится и ничего не скажет, мама встревожено наморщит брови, а Женя будет весело смеяться и говорить, что «братик сделался секретным агентом». От воспоминаний о доме мятущаяся душа Ловенецкого слегка успокоилась, он разыскал письмо и сел дописывать ещё несколько абзацев.

Утренняя головная боль прошла, теперь Ловенецкий ощущал голод. Написав всё, что хотел, Ловенецкий запечатал письмо и позвал ординарца. Отдав ему письмо и деньги, Ловенецкий попросил принести из кафе каких-нибудь закусок (для обеда было ещё рано). Сев обратно за стол, он вспомнил о конверте в своём кармане. Достав его, Ловенецкий не стал вскрывать, немного подержал в руках, словно силой взгляда стараясь проникнуть в его содержимое. За плотной бумагой скрывалось его будущее, неизведанное и пугающее.

Явился ординарец с подносом канапе и бутылкой кваса. Сдачу Ловенецкий великодушно оставил солдату за труды, выпроводил его и плотно прикрыл дверь. Одной рукой запихивая в рот бутерброд, другой Ловенецкий разорвал конверт. Из него выпало много бумаг, разного размера и цвета. Присев на кровать, он погрузился в чтение.

Через некоторое время от обилия канцелярских оборотов у него помутилось в голове. Из всего прочитанного он уяснил лишь, что завтра ему предстоит явиться в штаб округа за подробными инструкциями. Также в конверт была вложена длиннейшее и подробнейшее наставление по составлению рапорта по итогам инспекции. Ловенецкий машинально отправлял в рот одно канапе за другим, запивая квасом, но слова не откладывались в памяти. Дойдя до сорок восьмого пункта наставления и увидев, что это только середина, он отложил бумаги. Теперь задание не выглядело приключением, скорее напоминало скучную и тягомотную чиновничью работу для крючкотвора-асессора в засаленных от долгого сидения брюках.

Ловенецкий допил квас, позвал ординарца и отдал ему поднос. На душе было тяжело от того, что его против воли втравили в непонятную авантюру. Он не думал, что его первые армейские будни пройдут именно так. Он ожидал какого-то действия, интересной работы, но его знания и умения оказались никому не нужны. Он сидел на постели, перебирая документы, в непонятной апатии.

Из раздумий его вырвал стук в дверь. Принесли приказ, и остаток дня Ловенецкий провёл в делах. Он получил деньги в кассе, купил билет на самый ранний поезд до Вильны, окунувшись в городскую суету, наслушавшись шума разговоров. После лёгкого ужина в привокзальном кафе, Ловенецкий вернулся к себе и заперся в комнате. Собрав и упаковав в чемодан необходимее вещи, он отправился к Кунгурцеву прощаться.

Но в штабе было пусто, дежурный офицер сказал ему, что Кунгурцев уехал в театр. Ловенецкий спросил, как быть с комнатой и остающимися вещами. Комната останется за вами, сказал адъютант, за сохранность вещей ручаюсь. Ловенецкий ушёл, немного успокоенный, в глубине души понимая всю ненадёжность подобных обещаний.

Он рано лёг спать и всю ночь проспал, как убитый. Встал ещё засветло и, наскоро умывшись, поспешил на вокзал, чтобы ни с кем не столкнуться. Поймать пролётку удалось быстро, и на вокзал он приехал задолго до отправления. Это дало ему возможность позавтракать в буфете, где он был единственным посетителем, а сонный буфетчик сливался с обстановкой настолько, что становился незаметен, и, отрываясь от стены и являя себя, производил почти мистическое впечатление.

И в купе поезда Ловенецкий оказался в одиночестве. Не любивший пустых разговоров, он был даже рад этому. Всю дорогу он смотрел на пробегающие за окном леса, перемежающиеся полями и деревнями, деревянные хаты, крытые соломой или гонтом, контрастировали с фольварками, некоторые из которых были очень красивы, словно перенесённые из Швейцарии или Северной Италии. Мелькали станции с неизвестными названиями, поезд останавливался и ехал дальше, но в купе к Ловенецкому никто не зашёл. Почти четыре часа наедине с самим собой позволили привести мысли в порядок, и на перрон станции Ново-Вилейск ступил уверенный в себе молодой офицер.

До самой Вильны было версты четыре, и, чтобы не терять время, Ловенецкий проехался на извозчике, любуясь окружающим пейзажем – поросшими лесом довольно высокими холмами, освещённые полуденным солнцем. Вдалеке были видны кресты и купола многочисленных храмов Вильны. Въехав на узкие улицы, Ловенецкий был поражён красотой и непохожестью этого города на то, что он видел раньше. Ни столичного размаха Петербурга, ни богатства и суеты Москвы не было здесь, старинные каменные здания стояли тесно, не давая посторонним ни шанса узнать, что творится во внутренних дворах. Минск, его место службы, выглядел бесконечно провинциально и неряшливо, как небогатый мещанин, случайно попавший на рождественский ужин к губернатору. Лошадь размеренно бежала по брусчатке, когда сразу со всех сторон колокольный звон известил о наступлении полдня. Ловенецкий только крутил головой, чтобы ничего не упустить, чтобы ни один, даже самый маленький дом или небогатый костёл не ушёл от внимания. Он пожалел, что дорога оказалась такой короткой, когда экипаж остановился у трёхэтажного здания штаба округа.

Войдя внутрь, он протянул дежурному офицеру свои бумаги. Внутри штаба было многолюдно, с видом деловой озабоченности из кабинета в кабинет переходили офицеры в ранге до половника включительно, с быстротой, не соответствующей ни благообразности, ни корпулентности фигур. Ловенецкий растерянно замер у деревянного барьера, отделявшего вестибюль от коридора, пытаясь в мельтешении людей и хлопанье дверей отыскать какую-то закономерность.

За ним спустился штабс-капитан с непроницаемым лицом коновала. Ловенецкий едва поспевал за ним в изгибах коридоров и лестниц, чемодан мешал ему пробираться вперёд в этом кишечнике из анфилад и галерей.

Наконец, Ловенецкий оказался в небольшом кабинете перед лицом угрюмого полковника, который даже не поднял головы от бумаг. Ловенецкий уселся на стул без приглашения, прижимая к себе чемодан. Даже не взглянув на протянутые ему документы, полковник начал длинную нудную лекцию о целях и задачах инспекции, которую предстоит проводить Ловенецкому на голубиных станциях. Не давая вставить ни слова, ни задать вопроса, полковник сыпал словами, как аукционист на торгах. Тихий гнусавый голос усиливал впечатление нереальности происходящего. Полковник называл пункты, которые Ловенецкому предстояло посетить и проблемы, на которые следует обратить особое внимание. Некоторые станции получили фотографическое оборудование, и Ловенецкому предстояло обучить нескольких унтер-офицеров технике микрофильмирования пересылаемых сообщений. Ловенецкий был удивлён тем, что его умения в фотографическом деле нашли отражение в документах, полученных из училища. Значит, какие-то люди следили, отбирали и систематизировали информацию, записывали и отправляли по инстанции, значит, была какая-то сила, которая влияла на его судьбу, но присутствия которой рядом с собой он не чувствовал.

За этими мыслями Ловенецкий перестал следить за речами полковника, который, не смущаясь тем, что его не слушают, продолжал вещать, шелестя инструкциями и циркулярами. Ловенецкий понял лишь одно – сегодня ему опять предстоит ехать в какую-то глухомань, ночевать неизвестно где и выполнять работу, сути которой он пока не понимал. Он лишь третий день на службе в армии, и эти проблемы начали несколько утомлять. Слишком уж резка была смена впечатлений, никакому волшебному фонарю из далёкого детства не угнаться.

Полковник выдал Ловенецкому очередной ворох документов, включая билеты на поезд. До отправления оставалось чуть меньше часа, но Ловенецкому не нужно было ехать обратно в Ново-Вилейск, поезд отходил с виленского вокзала. Ловенецкий вышел из штаба в смятении. Полковник сказал ему, что до вокзала его подвезут на попутной упряжке, но у здания штаба стояло три повозки, груженные какими-то тюками. Он осведомился у ездовых, какая из них двинется в путь раньше. Забросив на указанную повозку свой чемодан, Ловенецкий расположился рядом. Тюки были набиты чем-то мягким, они мягко ворочались на каждой выбоине. Ловенецкий опять смотрел по сторонам, замечая новые детали, которые он пропустил по дороге в штаб. Так же, как и в Минске, на улице встречалось много евреев, они даже проехали мимо одного здания, в котором Ловенецкий опознал синагогу. Несмотря на указатели на русском языке, слышалась польская речь и ещё один язык, похожий на русский, который он слышал в Минске.

Поезд уже стоял у перрона, Ловенецкий быстро отыскал свой золотисто-жёлтый вагон и занял место. Он лишь примерно представлял, сколько времени предстоит добираться до места назначения, и попросил кондуктора предупредить заранее. Затем Ловенецкий откинулся на мягкое сиденье и не заметил, как задремал под перестук колёс на стыках рельсов.

Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо.

– Господин офицер, ваша станция! – гудел голос у него над ухом.

Ловенецкий поблагодарил кондуктора, взял свой чемодан и вышел из вагона. Он обошёл хвост поезда и сразу увидел длинные приземистые здания казарм на другой стороне железной дороги, за насыпью. Рядом с казармами пылился под сотнями солдатских сапог большой плац – шли вечерние строевые занятия. Туда он и направился.

Он быстро нашёл штаб и дежурного офицера. Тот быстро посмотрел бумаги и спросил, планирует ли Ловенецкий приступить к своим обязанностям немедленно. Ловенецкий ответил, что можно подождать до завтра. Дежурный офицер распорядился об ужине для Ловенецкого и предложил отвезти в город, в гостиницу или квартиры, арендуемые полком для офицеров. Ловенецкий спросил, нет ли какого-либо помещения при штабе, пусть даже самого неудобного. Его проводили в маленькую комнату с кроватью, столом и тумбочкой, похожую на комнату, в которой он жил в Минске. Ужин принесли туда же, дежурный офицер предложил организовать для Ловенецкого баню.

Впервые за несколько дней он как следует вымылся и постирал бельё. Сытый и чистый, он лёг спать с чувством выполненного долга.

Утром, после завтрака, в штабе его уже ждал начальник станции, пожилой унтер-офицер с вислыми усами и грустным взглядом, похожий на бассета. Сама станция находилась в небольшой рощице, в полуверсте от казарм. Начальник станции, ведя Ловенецкого за собой, обстоятельно рассказывал про свою службу, про голубей, которых любил с детства. Ловенецкий спросил, почему станцией командует унтер-офицер, тогда как другими военно-голубиными станциями командуют капитаны и даже полковники.

– Тут маленькая станция, – ответил унтер, – сотня голубей на одно направление. А другие значительно больше, крепостные станции, на три-четыре направления, по две или три сотни голубей.

За деревьями Ловенецкий увидел высокое двухэтажное деревянное здание, небольшое в периметре, причём второй этаж был выше первого и опоясан узким балкончиком, к которому от земли вела узкая лесенка чрезвычайно хрупкого вида. На перилах балкончика сидели несколько голубей, ещё с десяток птиц кружили в воздухе. Пожилой солдат, запрокинув голову, наблюдал за их полётом с земли, придерживая одной рукой фуражку, чтобы не упала. Он не обратил на Ловенецкого с унтером никакого внимания.

Войдя внутрь станции, Ловенецкий увидел ещё четырёх пожилых солдат, один из которых старым голенищем раздувал стоящий на столе самовар, а остальные трое смирно сидели рядом и следили за процессом. При виде Ловенецкого они встали и невпопад поприветствовали его, причём солдат с самоваром продолжал качать голенище. Ловенецкий улыбнулся, увидев напряжённые бородатые лица, самому младшему солдату было не меньше сорока пяти.

– Здравствуйте, – как можно ласковее ответил Ловенецкий, всем своим тоном давая понять, что не намерен тревожить их устоявшийся мирок и вносить в него сумятицу.

Увидев его улыбку, солдаты расслабились, усевшись на прежние места, продолжив заниматься своими делами.

– Вот, – сказал унтер, обводя рукой комнату, – здесь мы и служим.

Обстановка больше напоминала избу зажиточного крестьянина, чем военный объект. В углу Ловенецкий увидел икону Николая Чудотворца, деревянный пол был чисто выметен, по стенам стояли деревянные лавки, стол посередине был выскоблен, а единственным напоминанием о военном предназначении комнаты были многочисленные инструкции, прибитые к стенам да раскрашенные вручную картинки русско-японской войны.

Вошёл солдат, который смотрел на голубей. В руке он держал большую жестяную кружку.

– Хотите чаю, ваше благородие? – запинаясь, спросил унтер.

– Спасибо, не откажусь, – ответил Ловенецкий.

Он не хотел обидеть отказом этих годящихся ему в отцы людей, ему было бы неприятно причинить им беспокойство или неудобства.

Принесли ещё одну кружку, унтер выложил на стол газету с крупно поломанным сахаром. Ловенецкий протянул руку и взял маленький кусочек, отпив горячего крепкого чаю, налитого ему из пышущего жаром самовара. До этого он ни разу не пил чая вприкуску. Солдаты, увидев, что господин подпоручик пьёт чай совершенно по-свойски, перестали дичиться и разговорились.

После чая унтер повёл Ловенецкого осматривать хозяйство. По шаткой лестнице они взобрались на голубятню. Унтер аккуратно открыл дверь, чтобы не потревожить птиц. Ловенецкий сморщился от специфического запаха, но ничего не сказал. Десятки голубей смотрели на него бессмысленным взглядом. Он ожидал увидеть белых почтовых голубей, но на насестах сидели в основном сизари. Унтер аккуратно взял с насеста ближайшего голубя и показал Ловенецкому. На крыле тот рассмотрел небольшое чернильное клеймо с названием станции, на правой лапе болталось металлическое колечко с номером голубя. Сам голубь во время осмотра вёл себя смирно, лишь вертел головой. Унтер аккуратно посадил голубя на место и показал Ловенецкому на выход.

– Я заметил у одних голубей кольца на правой лапе, а у других на левой. Это что, самцы и самки? – спросил Ловенецкий, спускаясь.

– Те, кто вылупились в чётный год, получают кольцо на правую лапку, в нечётный – на левую, – пояснил унтер, аккуратно ступая, чтобы не скрипеть ступенями.

Ещё сверху Ловенецкий заметил за голубятней участки вспаханной земли за полоской деревьев. Сейчас там мелькали белые силуэты солдат. Обойдя чахлые деревца, он с изумлением увидел настоящий огород – несколько больших ровных грядок, на которых уже пробивалась первая зелень, один из солдат, раздевшись до нижней рубахи, тяпкой аккуратно окучивал ряды, другой рядом лопатой вскапывал землю для новой грядки.

– А тут у вас что? – спросил Ловенецкий смущённого унтера.

Солдаты оторвались от работы и виновато переминались с ноги на ногу, стараясь спрятать орудия труда за спиной. Солдат пониже ростом даже втянул голову в плечи, ожидая взрыва начальнического недовольства.

– Это наши огороды, – запинаясь, сказал унтер-офицер, украдкой грозя кулаком солдатам. – Лук, редиска, картошка, укроп.

– Акак начальство относится? – спросил Ловенецкий.

– Да тут у нас никого не бывает, – сказал унтер, – а все хлопцы от земли оторваны, без работы дуреют, вот я и разрешил… Да для службы никакого изъяна нет, только польза одна.

Он преданно смотрел в глаза Ловенецкому, в силах которого было приказать разрушить этот кусочек крестьянской идиллии. Ловенецкий держал театральную паузу, солдаты и унтер смотрели на него. Солдат с лопатой перестал прятать её за спиной, Ловенецкий заметил, как напряжены пальцы, сжимающие черенок. «Если я прикажу закопать огороды, он меня тут же и прибьёт?» – некстати подумал Ловенецкий.

– Ничего не имею против, – сказал он, прервав томительное молчание.

Солдат с лопатой расслабился и даже неуверенно улыбнулся.

– Пойдёмте, господин подпоручик, посмотрите учётные книги, – сказал унтер-офицер.

Учётные комнаты хранились в помещении под голубятней в большом шкафу. В книгах были занесены данные обо всех голубях, личные номера и клейма. Отдельно велись книги дрессировок. Ловенецкий без особого интереса листал тяжёлые тома. Унтер рассказывал, что солдаты ночуют в казармах, оставляя у голубятни одного дежурного, который следит за прилетающими голубями.

– А как узнать, что голубь прилетел? – спросил Ловенецкий.

– Они прилетают к одному особому летку и садятся на специальную планку, которая пружиной связана со звонком, – ответил унтер-офицер.

Ловенецкий вспомнил про инструкцию по написанию рапортов. Писать ли в рапорте про солдатские огороды? Во сколько пунктов оценить уровень дисциплины? Уровень голубиной смертности за прошедший год? Политические настроения среди нижних чинов, обслуживающих станцию?

– А сколько времени голубь летит до соседней станции? – спросил Ловенецкий, открывая книгу с записями дрессировок.

– Сто сорок вёрст, – ответил унтер, – чуть больше, чем за полтора часа.

Ловенецкий сказал:

– Мне нужно удостовериться в том, что они в боеспособном состоянии. Давайте отправим депешу на другую станцию.

Унтер на некоторое время задумался.

– Как скажете, ваше благородие, – сказал он, – только, ежели бы вы сказали утром, я бы успел приготовить птиц заранее.

– А что, их нужно готовить? – спросил Ловенецкий.

– Известно, – сказал унтер, – я бы заранее отсадил пару-тройку в корзину, чтобы пообвыклись. Ну да ладно, уж парочку я вам найду. Вот вам бумажка, напишите пока записку.

Он протянул Ловенецкому полупрозрачный листик тончайшей бумаги. Унтер-офицер ушёл, а Ловенецкий сел писать записку. Он не знал, как правильно составляются голубеграммы, поэтому написал просто: «Проверка связи. Поставьте на обороте время прибытия и отправьте обратно. Военно-голубиная станция № 14. Подпоручик Ловенецкий», поставил дату и расписался. То же самое он изобразил на второй бумажке.

Закончив, он вышел на улицу дожидаться. Со стороны железной дороги доносились паровозные гудки и стройный ор сотен глоток на плацу. Небо было слегка подёрнуто перистыми облаками, по листве берёз пробегал лёгкий весенний ветерок. Ловенецкий улыбнулся своим мыслям, сегодня его задание уже не казалось бессмысленным и нелогичным. Появился унтер с большой плетёной корзиной в руках.

– Пойдёмте, – сказал он, стараясь держать корзину ровно.

– Куда? – спросил Ловенецкий.

– Здесь роща, – ответил унтер, а птичек лучше выпускать с холма или открытого места, чтобы скорее отыскивали дорогу. Депеша у вас?

Ловенецкий помахал бумажкой, на которой расплывались плохо сохнущие чернила. Унтер взял депеши, свернул в тоненькие трубочки и сунул в два специальных цилиндрических портдепешника. Ловенецкому пришлось крышку корзины, пока унтер прикреплял портдепешники к голубиным лапкам.

Затем унтер повёл его по едва заметной тропинке туда, где деревья заметно густели, где среди молодого березняка поднимались корабельные сосны. Унтер ступал мягко, перекатываясь с пятки на носок, каждое его движение было проникнуто заботой о птицах, сидящих в корзине, чьё шуршание перьев и негромкое бульканье изредка доносилось до Ловенецкого сквозь звуки леса. Тропинка петляла между стволами, пахло хвоей и разогретой солнцем смолой. На многих деревьях Ловенецкий видел полоски клинообразных надрезов, похожих на офицерские шевроны, по надрезам сочилась густая смолистая масса, а внизу к стволу были привязаны свёрнутые из бересты конусообразные сосуды.

– Тоже ваш промысел? – спросил Ловенецкий.

– Да не, – ответил унтер, – это местные живицу собирают, сдают на скипидарный завод.

– А тут что, и деревня есть? – спросил Ловенецкий, рассматривая причудливые узоры на ближайшем стволе.

– Две версты от станции, – сказал унтер, – не такая большая, как у нас на Волге, но и не маленькая, дворов на полтораста. Только тут село называют местечком.

Лес закончился внезапно, деревья словно расступились, и перед их взглядом оказалось зеленеющее поле, у дальнего конца которого едва виднелись крыши хат, а справа и слева подступал лес. От края поля доносилось пение десятков голосов, Ловенецкий рассмотрел там пёструю от обилия праздничных нарядов толпу мужчин и женщин, которые медленно передвигались по краю между лесом и зеленеющей рожью. Ловенецкий догадался, что это какой-то древний крестьянский обряд.

– А это что? – тихо спросил он и подумал, что совершенно не ориентируется в этой простой человеческой жизни, а унтер-офицер, отвечающий вежливо и подробно, ещё, чего доброго, посчитает его недоумком.

Унтер поморщился, но не от вопроса подпоручика, а от громкого пения.

– Дак ведь Вознесние сегодня, – унтер аккуратно переложил корзину в левую руку, а правой перекрестился, – местные стрелу хоронят.

Они повернули и пошли по краю поля в сторону от поющих людей. Жалобный напев разносился по окрестностям, отражаясь от леса.

– Хоронят? – не понял Ловенецкий.

– Закапывают на краю поля «стрелу» – монетку или ленточку, чтобы год был богатым. Песни поют, чтобы погода была. Плачут и смеются.

– А я думал, это как у индейцев в Северной Америке, только они там топор закапывают, томагавк по-ихнему.

Унтер шёл впереди, но обернулся и странно посмотрел на Ловенецкого.

– Это зачем же инструмент закапывать? – изобразив на лице крайнее изумление, спросил он.

Ловенецкий представил героев Фенимора Купера или Майн Рида с обыкновенными плотницкими топорами вместо изукрашенных томагавков, и чуть не расхохотался.

– Если два индейских племени воюют, а потом хотят замириться, они собираются на большой поляне, выкуривают трубку мира и закапывают в землю топор. Называется, зарыть топор войны.

– А по чарке мира распивают? – заинтересованно спросил унтер. Ему нравился этот слегка, что называется, не в себе, барин. Улыбающийся барин спросил:

– А долго ещё?

– Да нет, можно и здесь выпускать.

Аккуратно ступая между рядами, он отошёл саженей на тридцать и поставил корзину на землю, сняв с неё крышку. Голуби рванулись вверх сразу, описав широкий круг над полем. Унтер несколько раз взмахнул руками. Словно восприняв команду, птицы набрали высоту и полетели на юго-запад. Довольный унтер вернулся к подпоручику, не скрывая счастливой улыбки.

– А? Каково? – спросил он.

– Да, красиво полетели, – сказал Ловенецкий, – теперь будем дожидаться ответа.

Они пошли обратно по кромке поля. Крестьяне разошлись, теперь песня слышалась со стороны хат, звуки её вызывали непонятное томительное чувство в душе Ловенецкого, словно он потерял что-то очень ценное и необходимое. Унтер тоже шёл молча, прислушиваясь к голосам, неразличимым по отдельности, но звучащих вместе очень чисто. Он шёл впереди и Ловенецкий не видел его лица, но по тому, как часто унтер подносил руку к своему лицу, можно было понять, что он утирает слёзы.

По дороге Ловенецкий думал о странном названии обряда, в нём ему слышалось что-то древнее, дохристианское. Оказывается, дыхание веков можно ощутить не только стоя у стены средневекового города, или глядя на икону пятисотлетней давности, но и просто услышав старинную народную песню.

Возле голубиной станции их уже ждал обед; маленькая, почти карликовая лошадка, запряжённая в такой же маленький возок, щипала траву у лестницы, для Ловенецкого отдельно были припасены судки с офицерской кухни, заботливо укутанные шерстяным одеялом. Солдаты чинно расположились за столом, а подпоручик отошёл к деревьям и улёгся на траву, приняв позу римского патриция, вкушающего пищу.

После обеда Ловенецкий прилёг под тем же деревом, постелив под голову шинель, собираясь проспать не больше часа. Обычно он не спал днём, считая это проявлением телесной слабости, но весь сегодняшний день, вобравший так много впечатлений, настроил Ловенецкого на философский лад. Он закрыл глаза, в голове всё ещё звучала песня, услышанная на поле, песня, слов которой он не знал, древняя как сама жизнь.

Проснулся он, когда солнце уже сильно перевалило за полдень. Щурясь от света, он выпрямился и увидел перед собой унтер-офицера, переминающегося с ноги на ногу. Видимо, он стоял так уже некоторое время, стесняясь разбудить старшего по званию.

– Что случилось? – спросил подпоручик, не вставая.

– Голубь, вашбродь, – скороговоркой ответил унтер, – голубь прилетел.

Ловенецкий встал, разминая мышцы, и умылся из прибитого к дереву рукомойника. С лестницы уже спускался один из солдат, в его огромном кулаке почти целиком скрывалась птица. Солдат протянул её унтер-офицеру.

– Совсем придушил её, дурень, – беззлобно сказал унтер, – а за порчу казённого имущества, знаешь, что бывает? Голубь – это такой же солдат, как ты, даже важнее.

Унтер-офицер отогнул два пальца в кулаке, чтобы добраться до птичьих лап. На одной из них был прикреплён портдепешник. Отвязав его, он буркнул солдату:

– Неси на место, да смотри, осторожнее.

Ловенецкий взял протянутый ему цилиндрик, и вытряхнул на ладонь свёрнутую трубочкой бумажку. Это была его утренняя записка, на обороте которой некий поручик Арцеулов поставил время прилёта, приложил печать и расписался.

– Очень хорошо, – сказал Ловенецкий, – я занесу данные в журнал. Он посмотрел на свои часы, запомнив время.

В помещении станции он сделал запись в книге, а потом допоздна составлял рапорт, стараясь, чтобы всё вышло безукоризненно. Закончил он, когда уже стемнело. Решив не идти через железную дорогу в казармы, он остался ночевать прямо на станции, улегшись на предоставленный солдатами набитый травой матрас. На практических занятиях ему доводилось спать и в гораздо худших условиях, под дождём, в палатках, поэтому пахнущий сеном тюфяк показался ему прекрасной постелью.

Наутро он попрощался с унтером и его командой и отправился в расположение полка. В штабе он попросил отправить его рапорт утренней почтой и позавтракал в офицерской столовой в ожидании поезда на Брест-Литовск, следующий пункт его инспекции.

В течение следующих полутора месяцев Ловенецкий проинспектировал девять военно-голубиных станций. Некоторые инспекции были скоротечны и занимали не больше суток, так было на небольших станциях. На крупных станциях, на три или четыре направления Ловенецкому приходилось задерживаться на несколько дней, иногда на неделю, особенно если на станции имелось фотографическое оборудование. Тогда Ловенецкому, кроме изучения документов, приходилось обучать микрофильмированию кого-нибудь из офицеров.

Не на всех станциях он встречал радушный приём, и не на всех станциях боеготовность находилась на должной высоте. Однажды, на затерянной среди лесов маленькой станции, он застал солдат под командованием унтер-офицера за процессом варения самогона, причём и солдаты, и унтер были вдрызг пьяны, густой сивушный запах пропитал и самих вояк, и помещение станции и даже голубей, которых, вместо положенных ста обнаружилось лишь семьдесят восемь. Ловенецкий, обдумывая про себя эту ситуацию, не мог сильно винить солдат, в этой глуши они одичали вместе с командиром; не имея полевой кухни, они получали столовые деньги, чтобы покупать провизию в ближайшей деревне, что сразу развратило маленький коллектив. Он остался без внимания начальства, которое, казалось, позабыло об этой голубиной станции возле тупиковой железнодорожной ветки.

Закончив инспекцию, он отправил в штаб заключительный рапорт, над которым корпел четыре дня, и в ожидании ответа вернулся в Минск.

Кунгурцев встретил его сердечно, как старого друга, предоставив ему несколько дней отдыха. Командир полка опять не предоставил Ловенецкому возможности познакомиться, на этот раз он уехал на воды для укрепления здоровья.

Ловенецкий поселился в своей прежней комнате. Она встретила его в том же состоянии, что он оставил её полтора месяца назад, чернила в забытой им на столе чернильнице пересохли, оставив на дне тёмную корку, и некому было зайти стереть многодневную пыль с фотографий на столе. Кунгурцев передал ему целый ворох писем, которые накопились за время его отсутствия. Сам Ловенецкий старался писать домой, как только предоставлялась возможность, но родные могли писать ему только на полковой адрес, потому что проследить и предугадать его перемещения не было никакой возможности.

Он прилёг на койку и разрезал конверт первого письма. Он решил читать их в хронологическом порядке, от самых первых к последнему. Письма позволили ему окунуться в давно забытую домашнюю атмосферу, иногда ему казалось, что он слышит голоса родителей или сестры в коридоре за дверью. Он и не думал, что может настолько скучать по дому. Он уезжал надолго и раньше, но дни, заполненные учёбой или занятиями, которые были ему по душе, не вызывали такой тоски по дому. Даже находясь на практически занятиях, на много сотен вёрст дальше от дома, чем он находился сейчас, в его сердце не было такой щемящей печали, как у забытого всеми щенка. Письма были написаны рукой сестры, только мама иногда добавляла в конце письма несколько строк для него своим каллиграфическим почерком. Почерк Жени был не так хорош и удобочитаем (и чему только учат в её институте, думал Ловенецкий), но главным в письмах было настроение радости и покоя. Уже засыпая, Ловенецкий чувствовал, что в полусне улыбается помимо своей воли.

Он подыскал себе небольшую квартиру на Александровской, недалеко от духовной семинарии и православного кладбища, крестов из его окна видно не было, зато были видны деревья, маленький клочок зелени в этом пыльном и грязном городе. Квартира – это всего лишь одна комната на втором этаже, без кухни, но зато с небольшой ванной. За небольшую доплату Ловенецкий получал завтрак и ужин в общей столовой на первом этаже. Так у него появился свой собственный адрес, который он не без гордости выводил на конвертах. Переезд не занял много времени, все вещи Ловенецкого уместились в одну повозку, предоставленную Кунгурцевым, да и езды от штаба вышло не больше пятнадцати минут. У него появился ещё один символ самостоятельности – ключ от квартиры, с бородками причудливой формы, тяжёлый и холодный. Первый вечер в новой квартире Ловенецкий отметил лёгким ужином в кафе, где не он без опаски заказал бутылку шампанского, которую растянул до конца ужина, рассеянно глазея на публику в зале. К счастью, никаких последствий наутро он не ощутил, представ перед лицом начальника штаба свежим и подтянутым.

Кунгурцев нашёл ему новое задание, почти по специальности – привести в порядок архив с картами, которые штаб полка регулярно на протяжении многих лет получал из штаба округа. Руки до них доходили лишь во время учений, в остальное же время они пылились в архиве, пока на старые карты не ложились альбомы с новыми.

Ловенецкий получил в помощь двух солдат рахитичного вида, которые бестолково, но старательно выполняли его указания. Ловенецкий задумал каталогизировать архив, задача сложная, но не невыполнимая. Он потратил уйму времени на заполнение каталога и на вырезание и надписывание карточек, но зато теперь карта Туркестана, буде она понадобится, не затеряется среди карт Архангельской губернии, как часто бывало раньше.

Эта работа тоже заняла какое-то время, по её завершении Кунгурцев предложил Ловенецкому занять место заместителя командира в одной из рот пехотного полка. Ловенецкий отказался сразу, не думая, чем, кажется, задел начальника штаба.

– Я буду просить о переводе, если для меня не найдётся должности по специальности, – сказал Ловенецкий.

Кунгурцев ничего не ответил, лишь покачал головой.

Днями Ловенецкий просиживал в штабе, где для него иногда находилась скучная бумажная работа, а вечерами гулял по городу или сидел в кафе. Письма из дома оставались самыми значительными событиями в его жизни. Он не избегал офицерского собрания, но алкоголем больше не злоупотреблял.

Ближе к осени он наконец-таки смог использовать свои профессиональные навыки, в составе комиссии он участвовал в картографировании укреплённых районов и крепостей. Ему опять вдоволь пришлось поездить по округу, но на этот раз уже занимаясь любимым делом. Нанося линии на карту, Ловенецкий удивлялся, до чего же неточны карты старые, и, случись воевать на этой территории, это доставит командирам массу проблем.

Всю зиму Ловенецкий провёл в кабинете, выверяя и упорядочивая начерченное летом. Часто засиживался допоздна, обстановка в Европе накалялась, он торопился поскорее закончить работу. В тишине кабинета думалось и работалось легко, война казалась глупой и невозможной, как мстительная фантазия обиженного ребёнка. Жизнь двора, политические дрязги, терроризм, народные волнения происходили где-то далеко-далеко. Единственное, что доставляло Ловенецкому неудобство – столичные литературные журналы доходили с опозданием.

На Рождество он съездил в отпуск домой. После долгой разлуки он с удивлением заметил, что родители ещё больше постарели, и, по сравнению с его воспоминаниями, выглядели более тускло. Женя же, наоборот, наяву выглядела более живой и яркой, превратившись в красивую молодую девушку. Весь отпуск он старался никуда не выходить, почти всё время проводя с матерью и Женей. Он сам не ожидал от себя подобной сентиментальности.

Вернувшись после отпуска, он опять принялся за работу в картографической комиссии. Ему так часто приходилось бывать по делам в штабе округа в Вильне, что он подумал, а не перебраться бы ему туда хотя бы до осени, когда предстояло завершить работу, но решил остаться в Минске.

Он принял решение обратиться с просьбой о переводе в какой-нибудь другой округ, когда работа здесь завершится, и чем дальше, тем лучше. Он едва перенёс эту снежную зиму, проведённую им в архивах и кабинетах, глядя в чертежи, выполненные другими. Бородатые семинаристы, которых он видел из окна, выглядели спокойными и довольными, в их жизнях им самим всё было понятно. Ловенецкий так и не научился жить с чувством внутреннего разлада, и только наступление весны и выезд на съёмку отвлёк его от грустных мыслей.

Почти всю весну и начало лета он провёл в разъездах, иногда в одиночку, иногда с другими топографами, часто попадая в столь глухие места, о существовании которых в европейской части империи он не мог даже помыслить. Письма из дома он получал по-прежнему, пачками, когда оказывался в пределах досягаемости почтовой службы. В газетах, получаемых также от случая к случаю, он пролистывал первые страницы с политическими новостями, больше следя за приготовлениями к экспедиции Шеклтона, раздумывая, а не написать ли самому письмо с просьбой об участии. Он ненавидел кричащие заголовки газет, запугивающие и ужасающие, считая, что у монархов достанет здравого смысла избежать общеевропейской мясорубки.

Лето стояло необычайно жаркое, лесные пожары преградили Ловенецкому путь к следующему месту съёмки. На затянутом лёгкой дымкой перроне стоял ощутимый запах гари. В станционном буфете только и было разговоров об опасности пожара для близлежащих деревень. Ловенецкий присел на свободную лавку со стаканом тёплой сельтерской воды и осторожно отпил, газ сразу защекотал горло, не принося облегчения от жары. В буфет буквально ворвался молодой человек в форме телеграфиста, и Ловенецкий понял, что что-то произошло. Телеграфист вытянул руку в жесте, который можно было подсмотреть лишь на сцене плохого театра, и срывающимся голосом сказал:

– Внимание, господа! В Сараево убит наследник австрийского престола Франц-Фердинанд!

Посетители буфета смолкли, переваривая эту новость. Ловенецкий залпом допил стакан и встал. Телеграфист продолжал стоять с вытянутой рукой, и подпоручик аккуратно обошёл его, направляясь к выходу. Поздним вечером того же дня он вернулся в Минск.

В штабе, несмотря на позднее время, было многолюдно, и Ловенецкий, за месяцы одиночества отвыкший от такого количества людей, их голосов и запахов, растерялся. Повсюду только и было разговоров, что о войне и предстоящей мобилизации. Папиросный дым витал в воздухе, как необходимая атмосфера для этих озабоченных людей.

Из своего кабинета вышел Кунгурцев, как всегда бесстрастно глядя мимо присутствующих.

– Господа, – сказал он, – расходитесь, покуда ещё ничего не ясно, из штаба округа никаких сообщений.

Следующие несколько дней прошли так же в ожидании новостей. Объявление Австрией войны Сербии показало Ловенецкому, что его расчёты на здравый смысл не оправдались. Затем в штабе огласили приказ о всеобщей мобилизации, потрясённый Ловенецкий понял, что войны не избежать, скорее всего, воевать придётся и с Австро-Венгрией, и с Германией, причём до границы с Восточной Пруссией от Минска меньше четырёх сотен вёрст.

Учитывая отношение Кунгурцева и прочих офицеров, Ловенецкий ожидал, что его, как кадрового офицера, направят в какую-либо из формирующихся второочередных дивизий, поскольку на войне молодой топограф принесёт больше пользы в качестве ротного командира, однако в приказе он не нашёл своей фамилии.

От размышлений его оторвал ординарец, сжимавший в руках какую-то бумажку.

– Чего тебе? – спросил Ловенецкий.

– Телеграмма, вашбродь, – сказал ординарец.

Никогда раньше он не получал телеграмм и относился к ним с подозрением, ведь хорошие новости в них сообщали редко.

Он взял протянутую телеграмму и прочёл:

«Вчера ваша сестра бросилась с моста. Тело до сих пор не найдено».

Он стоял и раз за разом вчитывался в строки. Подписано фамилией, которой он раньше не слышал. Адресовано было правильно – подпоручику Ловенецкому, и на правильный адрес. Ординарец ушёл, щёлкнув каблуками. Ловенецкий зачем-то перевернул телеграмму, проверил оборотную сторону, там было пусто.

Первое чувство, которое он испытал – удивление. Последнее письмо из дома он получил позавчера, обычное письмо, написанное обычным тоном. Он потёр глаза и спрятал телеграмму в карман. Больше похоже на чью-то злую шутку, только он не знал людей, которые могли так подшутить.

Он отправился к Кунгурцеву, собираясь просить о кратковременном отпуске.

– Понимаю вас, – сказал Кунгурцев, покрутив в руках телеграмму, – однако высочайше запрещено давать офицерам отпуска, вы же знаете. Со дня на день будет объявлена война, я ничем не могу вам помочь.

На следующее утро Ловенецкий телеграфировал домой, отстояв длинную очередь. Ответное письмо из дома пришло уже после объявления Германии войны и лишь чудом застало его в Минске.

Развернув письмо, он с ужасом смотрел на незнакомый почерк, только спустя несколько секунд распознав в нём руку отца.

Женя, писал отец, бросилась с моста в реку от неразделённой любви. В городе гастролировал известный медиум, пойдя от скуки на его выступление, Женя словно стала одержима. Часами простаивал у его гостиницы, скупала его фото, ходила на все его представления. После одного из них, видимо, и случилось роковое объяснение, после которого, на глазах подруг, Женя бросилась в воду с моста. Несмотря на то, что течение было небыстрое, тело до сих пор не могут отыскать. У матери случился припадок, она почти не встаёт с кровати, каждый день у неё бывает врач. Этого медиума зовут Северин Гаевский, писал отец, от ненависти его перо почти прорывало бумагу. Запомни это имя, заканчивал он, запомни навсегда.

Письмо, извещающее о смерти матери, застало Ловенецкого уже в Восточной Пруссии, оно пришло вместе с приказом о присвоении ему чина поручика, накануне его первого боя, в котором он командовал стрелковой ротой. Письмо в засаленном конверте, хранившем на себе отпечатки сотен рук, с клеймом военного цензора. Весь бой прошёл для него, как в тумане, по счастью, пули и осколки миновали его. Он слегка заторможено и даже с удивлением смотрел на мёртвых солдат, попадавшихся на его пути. Русские и немцы лежали вперемешку, особенно много их было в окопах первой линии. Командиры взводов один за другим докладывали ему о потерях, он лишь задумчиво кивал головой. Его мать мертва, так же, как и эти солдаты, лежащие на земле. У них тоже есть семьи, родные и близкие оплачут их, души их вознесутся к небесам. Что они скажут друг другу, русские и немцы? Что скажут они его матери, что она им скажет?

Полк не задержался на позициях, продолжая наступление. На пути попадались разрушенные артогнём городки, мощёные улицы были усыпаны битым кирпичом и черепицей. Во время привалов Ловенецкий читал Покаянный канон, не понимая ни слова, пытаясь найти утешение в самом звучании слов.

Вся последующая часть сражения прошла для него как в тумане, он наступал и оборонялся вместе со всей массой, не обращая внимания на осколки снарядов, пули и стонущих раненых. Война, которая в детстве была овеяна романтическим ореолом, на деле оказалась нудным, грязным, отупляющим и опасным занятием. Возможно, мама, глядя на него с небес, ужасалась тем условиям, в которых пришлось существовать её сыну на протяжении этих недель, но для него все эти мерзости не имели большого значения, его душевное состояние служило надёжной защитой от всех испытаний, которые переносило его тело. Вся его душа как бы была заключена в защитный кокон, из которого его переживания не могли вырваться наружу, поэтому у солдат и командиров Ловенецкий заработал репутацию хладнокровного, безразличного к опасности невозмутимого храбреца. Просто никто не знал, что ему было всё равно, погибнуть от случайной пули или осколка, или остаться в живых.

Самые напряжённые бои шли южнее, а здесь столкновения были редки и бессистемны, больше сил отнимало постоянное маневрирование среди озёр и лесов, причём двигались преимущественно на восток. Спустя примерно неделю армия отошла к Неману, а Ловенецкий получил очередное письмо, конверт которого был надписан незнакомой рукой.

Ваш отец, сообщал душеприказчик, случайно застрелил себя, решив почистить револьвер, и на следующий день был похоронен рядом с могилой жены, на которой (тут душеприказчик не мог не использовать пошлый штамп) ещё не увяли цветы.

Видимо, существует предел душевных страданий, после которых новое горе уже не вызовет тех же эмоций, пусть даже по своей наполненности оно не меньше предыдущего. Ловенецкий отправился к командиру и при нём написал просьбу о двухнедельном отпуске для обустройства дел.

Поездка на поезде по забитым эшелонами дорогам заняла в два раза больше времени, чем в мирное время. Неужели прошёл всего месяц, думал Ловенецкий, и в своём личном горе видел отражение горя всей страны. Тысячами говоривших по-польски беженцев были забиты перроны и станции, а идущие на запад эшелоны с солдатами встречались с идущими на восток санитарными поездами, на стенках вагонов которых были намалёваны большущие красные кресты. Если на путях поезда оказывались бок о бок, то даже со своего места Ловенецкий слышал отвратительные запахи, источаемые этими передвижными госпиталями, а в окнах нет-нет, да и мелькали серые, измученные страданиями лица.

По приезду Ловенецкий прямо с вокзала отправился в контору душеприказчика. Им оказался маленький седенький старичок, который очень натурально изобразил сочувствие пополам со скорбью. Ваш отец не наделал больших долгов, сообщил старичок. К счастью, по закладной он успел рассчитаться ещё год назад, да и в банке есть кое-какие сбережения. Но, душеприказчик смущённо покашлял, небольшую сумятицу вносит отсутствие второго наследника и отсутствие известий о нём. Ключи от квартиры, сказал старичок, протягивая связку. Прислугу я рассчитал, вот отчёт о затраченных на погребение средствах. Вслед за ключами в руку Ловенецкому легла бумага чересчур официального вида.

Ловенецкий согласно кивал головой, думая о своём, попивая жидкий чай (война, война, горестно завздыхал душеприказчик). Непросто будет со мной связаться, хладнокровно сказал он, если появятся сведения о второй наследнице. Да, да, качал головой старичок, почта доставляется крайне нерегулярно. Впрочем, письма доходят, если (старичок оглянулся на двери) пропускает военная цензура.

Ловенецкий раскланялся, решив пройтись до кладбища пешком.

В городе всё было почти так, как в мирное время, но больше стало людей в военной форме, а разносчики газет выкрикивали сводки с полей сражений. Попадались целые роты, повзводно марширующие в сторону вокзала. У пивных было многолюдно, сухой закон, действующий уже почти два месяца, на пиво не распространялся. Ветер трепал на афишных тумбах плакаты с рекламой военных займов, и лишь на кладбище, куда вскоре добрался Ловенецкий, ничто не напоминало о войне.

Он нескоро нашёл могилы, вдоволь поплутав среди мраморных крестов и скорбящих ангелов. Простые деревянные кресты, несколько венков с выступающей из-под них жёлтой могильной землёй. Ловенецкий встал на колени прямо на траву, и склонил голову. Он даже не мог предполагать, что в прошлом отпуске видел их в последний раз. Ему хотелось заплакать, но слёз не было. У него не было ни свечки, ни цветов, только горе и печаль. Он стоял так долго, что начали ныть колени, но он стоял и пытался молиться, хотя никогда не был религиозен.

По улице, звеня, проехал трамвай, Ловенецкий выпрямился. Надо оставить распоряжение душеприказчику по поводу памятника, думал он, выходя с кладбища. Нищих у церковных ворот было больше, чем обычно, и Ловенецкий с удивлением заметил даже человека в солдатской шинели, прижимающего к груди культю в грязных бинтах, явное последствие недавних боёв.

От кладбища недалеко было до того моста, с которого бросилась Женя. Он постоял у чугунных перил, глядя на шевелящуюся внизу мутную воду, гадая о том, достаточно ли сильное здесь течение, чтобы унести тело в море. На мосту шумели автомобили и экипажи, маленький буксир, дымя низкой трубой, тащил вереницу барж.

Ловенецкий отправился в опустевшую квартиру и долго стоял в передней, прислушиваясь к тишине. На вешалке ещё висели летние пальто и пелерины, бывшие модными в прошлом сезоне. Ловенецкого всегда умиляло, как его уже не очень молодая мама ревностно следила за всеми модными новинками. Он вошёл и захлопнул дверь. Мебель уже успела покрыться тонким слоем пыли, зеркала были занавешены. Он прошёл в отцовский кабинет, гадая, застрелился отец здесь, или в другой комнате, ожидая увидеть неприглядные следы, но всё было чисто. Жаль, не спросил душеприказчика, где это произошло, может, отец совершил это на даче, глядя на угасающий закат.

В спальне родителей его встретила закрытая чехлом двуспальная кровать. Несмотря на моду на раздельные спальни супругов, его отец и мать продолжали по старинке спать в одной постели. Он прикрыл двери, не сделав в спальню ни шага. Следующей была комната Жени, чисто убранная и аккуратная, на столе учебники, тетради, ноты. На пыли столешницы Ловенецкий вывел слово «Женя» крупными печатными буквами.

В столовой стулья глубоко задвинуты под большой стол, за которым раньше за ужином собирались родственники и друзья. В буфете в ряд выстроились бокалы и тарелки, серебро на месте. В кладовой он разыскал несколько подвешенных к потолку высохших до каменной твёрдости колбас, там же нашлись и сухари. Приятным сюрпризом для него стала початая бутылка шустовского коньяка, найденная в шкафу, приобретённая, видимо, ещё до сухого закона.

Ловенецкий нарезал колбасу, высыпал на стол сухари и откупорил коньяк. Он мог бы сходить в лавку за продуктами, но сегодня он собирался отдаться своему горю, не желая видеть других людей, которые спокойно ходят по улицам и живут обычной жизнью, довольные и счастливые. Ловенецкий понимал, горе одного человека не сможет остановить течения жизни всей вселенной, но сегодня его вселенной была эта квартира, и в его силах было задержать время в этих стенах.

Он налил коньяк в знакомый с детства стакан с полустёршейся золотой каёмкой. Коньяк обжёг горло и горячей ядовитой змеёй скользнул внутрь. Ароматная колбаса наполнила его рот слюной, он поцарапал нёбо хлебной коркой, откусив слишком большой кусок. Хруст сухаря резонировал внутри головы, он аккуратно собирал крошки со стола и отправлял в рот, чтобы ничего не пропало. Опустевшая квартира ещё хранила знакомые ему запахи. Он осушил стакан, глядя на обои на стене, неужели он бегал здесь, когда был ребёнком? Вся минувшая жизнь казалась ему никогда не существовавшей, вернее, существовавшей только в его голове, его судьба, как грамотный наёмный убийца, не оставила других свидетелей.

С такого количества коньяка опьянеть было невозможно, но ему показалось, что голова отяжелела. Он водил ладонью по столу, крошки царапали кожу. Всё бесцельно и бессмысленно, думал он. Со стороны двери чёрного хода на лестнице послышались шаги, но в его квартиру больше некому заходить, да и ему нечего здесь делать. Он знал, что душевная боль рано или поздно утихнет, но сегодня сил горевать у него не было. Он ушёл в комнату, которую по-прежнему называл своей, в которой сохранялись его вещи, лёг на постель и уснул, не раздеваясь.

Неделя отпуска была занята различными хлопотами, но он каждый день бывал на кладбище. Могилы всегда выглядели так же, как и накануне, только цветы постепенно увядали. О Жене в полиции по-прежнему не было никаких известий. Ловенецкий так и не мог решить для себя, считать ли её умершей, или живой. Иногда, просыпаясь утром, ему казалось, что его сестра жива, ещё пара минут – и она робко постучится в двери. В течение дня оптимизм сменялся чёрной хандрой, и в уверенности, что больше никогда не увидит Женю живой, он не находил себе места. Сестра как будто зависла между двумя мирами, не находя надёжного пристанища ни в одном из них, но в церкви он ставил свечку во здравие, цепляясь за это, как за последнюю надежду.

Вечером последнего дня он отдал один комплект ключей душеприказчику и сел на поезд. Путь его в обратном направлении повторился, только теперь поезда, везущие раненых, не были ему попутны. За эту неделю он совершенно не следил за новостями с театра военных действий, а выкрики уличных разносчиков газет оповещали о столь чудовищных потерях всех воюющих сторон, что в прифронтовой полосе не должно было остаться ни одного живого человека.

Вернувшись в полк, он ужаснулся, увидев пополнение. Большинство составляли люди старше сорока, давно забывшие военную науку, не знакомые с современной техникой, запуганные и безучастные. Ловенецкий понимал, что после первого же серьёзного дела полк придётся отправлять на переформирование. За то короткое время, оставшееся до отправки на фронт, Ловенецкий постарался хоть как-то обучить своих новобранцев основам современного боя.

Солдатами они были плохими, зато отличными хозяйственниками. Ловенецкий просто залюбовался землянками, которые построили его подчинённые. Даже во время сильных осенних дождей в них будет сухо, тепло и удобно. Но до затяжных дождей ещё далеко. С наблюдательного пункта Ловенецкий в бинокль рассматривал предместья Варшавы, подёрнутые дымкой на востоке. На западе, также в туманной дымке, можно было рассмотреть передние линии немецких укреплений.

Теперь ему некому было писать письма. Начал вести дневник, чтобы хоть чем-то отвлечь мозг от окопной рутины периода затишья. В детстве он представлял войну другой – в дыму и огне, с криками «ура» полки и батальоны бегут в штыковую атаку, эта же война превратилось в сплошное выжидание и скуку. Неужели, думал Ловенецкий, всем этим десяткам тысяч людей не надоело сидеть, скрючившись, в окопах и землянках, вдыхая вонь собственных испарений? Не лучше ли одним стремительным рывком покончить с этим мучением? Смерть родителей и Жени перевернула его мировоззрение, к возможности собственной гибели он относился теперь без страха, рассматривая её как безусловный и предопределённый факт. Предстояло большое сражение, ведь такие массы солдат, скопившиеся в окопах, не могут просто разойтись по домам, неведомая и необъяснимая сила швырнёт их навстречу врагу.

Сам он не страшился смерти, но она не приходила, каждый раз выбирая другую цель, в которых не было недостатка. Ловенецкий без особого ужаса смотрел на то, как в братские могилы стаскиваются сотни тел, а машущий кадилом священник скороговоркой читает «Живый в помощи».

Он навсегда запомнил первого убитого им человека, щуплого немца в покрытом драным чехлом пикельхельме, вскочившего на бруствер прямо перед Ловенецким. Долю секунды они смотрели в глаза друг другу, поражённые известной армейской болезнью многих хорошо воспитанных людей, главным симптомом которой является невозможность выстрелить в живого человека, пусть даже он и носит вражескую форму. Ловенецкий справился с приступом быстрее и выстрелил немцу в лицо из нагана, ничего при этом не почувствовав.

Размышляя об этом после боя, он не понимал, почему не испытал никаких эмоций, ни страха, ни ненависти, ни раскаяния. Винтик одной военной машины расправился с винтиком другой. Ловенецкий понимал, что выхода у него не было, промедлив, он наверняка был бы убит немцем, просто раньше он считал, что, застрелив человека, пусть и врага, он будет испытывать хоть какие-то угрызения совести. Удивление вызывало, как быстро молодой интеллигентный человек, выбравший сугубо мирную профессию топографа, превратился в безэмоционального убийцу.

Очень скоро русской армии пришлось оставить Польшу. Ловенецкий гадал, на каких рубежах им придётся остановиться. Не имевшая орудий и снарядов армия откатилась к Минску, и Ловенецкий опять очутился на знакомых улицах. Нельзя сказать, что за время его отсутствия сильно изменился в лучшую сторону, хотя людей на улицах стало ощутимо больше.

– Этому городу не помешает хороший пожар, – сказал Кунгурцев, мрачно глядя на скопление деревянных хат Татарской слободы.

– Если продолжим отступать… – начал Ловенецкий, но замолчал.

Минск удержать удалось, фронт передвинулся к Барановичам. Кунгурцев назначил Ловенецкого начальником команды разведчиков, и следующие несколько месяцев превратились в череду коротких вылазок на вражескую территорию, ночных схваток и долгих периодов бездействия. «У разведчиков хотя бы оружия в достатке», – думал Ловенецкий, глядя на прибывшее в полк безоружное пополнение. Их наспех вооружали собранными на полях сражений трофейными винтовками. Со снарядами тоже была беда, особенно для тяжёлых орудий.

Из тыла доходили отрывочные сведения о дороговизне, спекуляциях, неспособности власти справиться с растущим в обществе напряжением. Солдаты, особенно из крестьянской и рабочей среды, роптали. Ловенецкий уже без удивления слышал абсурдные слухи о прямом проводе между Гатчиной и немецким генштабом, о продажности двора и связи Распутина с императрицей, о слабости и растерянности императора.

Будучи в Могилёве по делам службы, он несколько раз видел царя в Ставке. Небольшой щуплый человек с усталым лицом вызвал у него лишь чувство жалости, несообразности высокого титула императора и заурядной внешности чиновника средней руки.

В окопах Ловенецкий по-прежнему искал смерти, вызывая эти лишь расположение начальства и уважение солдат, считавших его заговорённым. Смерть всё не приходила, он даже ни разу не был ранен, к его собственному недоумению. Быть может, это его родители и, может быть, уже добравшаяся до рая сестра защищали его.

Февральскую революцию он встретил без особого энтузиазма. Только слепой мог не видеть того, что государство в его существующем виде идёт к катастрофе, но только неисправимый оптимист мог думать, что ситуация способна быстро измениться в лучшую сторону. Ловенецкий не был оптимистом, он с ужасом наблюдал ускорившийся распад дисциплины и всеобщее разложение воинских частей, какие-то непонятные комитеты из полуграмотных солдат, возглавляемые некомпетентными агитаторами и горластыми пораженцами. Где-то по слухам, солдаты расстреляли нескольких офицеров, дезертировали целые части вплоть до рот и батальонов, оставшиеся вовсю братались с немцами.

Не желая участвовать в этой вакханалии умопомрачения, Ловенецкий подал рапорт об увольнении, и уехал в родной город, собираясь немного отдохнуть.

На родине его встретила обстановка, ещё более тревожная, чем в армии. Многотысячные митинги, шествия, демонстрации, столкновения сторонников разных партий при полном попустительстве милиции, Ловенецкий не хотел принимать в этой бурной политической жизни никакого участия. Сэкономленного жалованья за годы войны ему должно было хватить на несколько месяцев скромной жизни, оставалось и небольшое отцовское наследство. Каждый день он ходил на кладбище, подолгу просиживая у могилы родителей, прикрытой теперь мраморной плитой. Имя Жени Ловенецкий распорядился не указывать, для его имени тоже места не оставалось.

Ему безразлична была политическая ситуация, он слышал только выстрелы на улицах, шум голосов и топот ног. Красные флаги развевались над людским морем, от количества и разнообразия лозунгов болела голова.

Выйдя однажды поздним осенним утром на улицу, он узнал об очередной революции. «Неужели мало одной?» – подумал он.

Видимо, мало. Стрельба на улицах участилась, вечером выходить было небезопасно. Ловенецкий заготовил побольше дров, покупал спички, соль и муку, и керосин, дорожавшие с каждым днём. Оружие стоило дешевле, на базаре из-под полы он выменял «браунинг» с четырьмя обоймами на бутыль медицинского спирта, найденную им в кладовке.

Дважды на тёмных улицах ему приходилось пускать оружие в ход, отстреливаясь от каких-то тёмных личностей с красными бантами на груди, то ли реальных большевистских патрулей, то ли обыкновенных бандитов, прикрывающихся именем революции.

Вокруг творилась вакханалия абсурда и беззакония, новая власть всеми силами старалась удержаться, погружая город и страну в кровавую распрю. Захват и расстрелы заложников, поиск шпионов исаботажников, неужели это и есть революция, думал Ловенецкий. Неужели, они хотели именно такого обновления? Неужели граждане одной страны должны стрелять друг в друга, и во имя чего? К счастью, Ловенецкому не с кем было поделиться своими мыслями, иначе тень трёх страшных букв «ВЧК» неотвратимо замаячила бы перед ним.

Ему необходимо было скрыться, уехать, исчезнуть. С документами бывшего царского офицера ходить по улицам было опасно, а новых достать он не мог. Новая власть была занята охотой за более крупными противниками, но рано или поздно и перед дверями его квартиры застучат кованые сапоги и заскрипят кожанки. Он согласен был погибнуть на поле боя, защищая отечество (как бы высокопарно это ни звучало), но сгинуть в застенках, с переломанными рёбрами, оговаривая себя и моля палачей о пощаде… Не такой смерти он искал.

Да, можно постараться сбежать в Финляндию или Польшу, благо до границы недалеко, но кем он будет там, без денег и связей? Он не боялся физического труда, но слишком уж мелко, мещански выглядело спасение собственной шкуры ради лишь сохранения жизни. Должна быть цель выше, намного выше простого существования обывателя.

За ним пришли в один из вьюжных февральских вечеров. Он не удивился, услышав на чёрной лестнице стук каблуков, удивился лишь, что, судя по звукам, пришли за ним в одиночку. Ловенецкий взял пистолет и прижался к стене. За дверью топтались, отчего-то не решаясь стучать. «Интеллигенты в ВЧК?» – думал Ловенецкий, стараясь успокоить дыхание.

Вместо резкого и властного стука, присущего работникам всех облечённых властью организаций, в дверь негромко, и, можно сказать, застенчиво, постукали костяшками пальцев.

– Не заперто! – крикнул Ловенецкий.

Дверь распахнулась, в прихожую вступил высокий, одетый в бекешу человек в низкой мохнатой папахе. Ловенецкий целился в него из угла, ожидая, что войдут ещё люди, но незнакомец аккуратно закрыл за собой дверь. Ловенецкий сделал шаг в сторону, скрипнула половица, и вошедший обернулся на звук.

Это был Кунгурцев. Он стоял, сунув руки в карманы бекеши и, усмехаясь, смотрел на то, как Ловенецкий целится в него из «браунинга».

– Поручик, вы пистолет бы убрали, – сказал Кунгурцев.

– Простите, – сказал Ловенецкий, пряча оружие в карман, – а вы один?

– Один, – сказал Кунгурцев, – замёрз и устал. Где ваши манеры, господин поручик? Или вы не рады видеть старого однополчанина?

Ловенецкому опять пришлось смущённо извиняться, помогая подполковнику снять бекешу, надетую на его сухощавое тело очень туго. Визит, мягко говоря, застал его врасплох, он готов был за дверью увидеть кого угодно, хоть самого Феликса Дзержинского, но только не своего бывшего командира.

У Ловенецкого не нашлось ничего крепче чая, но подполковник был рад и этому. История его приезда и поисков Ловенецкого напоминала приключенческий роман. Он говорил, и пар одновременно поднимался от чашки, и изо рта подполковника. Ловенецкий выставил и скромную закуску – английские консервы, конская колбаса, сухари.

– Так зачем же вы меня разыскивали? – спросил Ловенецкий у отогревшегося Кунгурцева.

Момент был выбран не самый удачный – подполковник жевал кусок жёсткой колбасы и не мог ответить сразу.

– Я помню вас как прекрасного боевого офицера, окопника, – сказал Кунгурцев, прожевав, – кроме того, у вас специализированное образование, такие люди понадобятся в новом мире.

Ловенецкий внимательно кивал, ожидая, когда последует предложение вступить в какую-либо из запрещённых большевиками партий и с помощью оружия поучаствовать в спасении отечества.

– Я направляюсь в Харбин, – сказал Кунгурцев. – управляющий Китайско-Восточной генерал Хорват, мой старый знакомый, организует охранную стражу для защиты полосы отчуждения. Ему потребуются молодые энергичные офицеры с боевым опытом. Предлагаю вам ехать со мной.

Подполковник смотрел в свою чашку с чаем, давая Ловенецкому время осмыслить услышанное. Ловенецкий молчал.

– Подумайте, – сказал Кунгурцев, – здесь вас ждёт в худшем случае чекистская пуля, в лучшем – прозябание в вечном страхе за свою жизнь. Вы же видите, как круто взялись за дело эти господа.

Тусклый свет керосиновой лампы косо падал на столик с закуской. За окном послышалось несколько выстрелов и собачий лай.

– Быть может, они не смогут задержаться у власти надолго? – полувопросительно сказал Ловенецкий.

– Тем более, тем более! – Кунгурцев отставил чашку, слегка расплескав чай. – Человек ваших способностей не может сидеть, сложа руки, и смотреть, как судьбу его родины вершат выпачканными в крови руками какие-то проходимцы!

– Боюсь, у их противников руки тоже не в сурике испачканы.

– Мы боремся за правое дело, – глухо сказал подполковник, – и отвечаем террором на террор.

Ловенецкий смотрел в свою чашку. Чаинки на дне сложились в причудливый узор, разгадать который смогла бы только потомственная ведунья.

– Я хочу, чтобы не проливалась ничья кровь, – ответил он, – но…

– Мы не можем отдать страну этим… – подполковник не подобрал достаточно уничижительного эпитета, – и если для победы над ними нужно принести несколько жертв, то что ж… От этого никуда не денешься. Неужели вам нравится, что творится вокруг?

Ловенецкий взглянул на Кунгурцева. В его глазах не было злости или ярости, казалось, он уже сотню раз спорил на эту тему.

– Нет, – честно ответил Ловенецкий, – но давно назрела необходимость изменений.

– Но ведь не таких! – воскликнул подполковник.

– Вы правы, – сказал Ловенецкий, – можно было остановиться на Учредительном Собрании. Власть не может принадлежать лишь одной партии, пусть и борющейся за народное счастье.

– Которое она представляет весьма извращённо, – поддакнул Кунгурцев, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и Ловенецкий согласится.

Некоторое время они посидели молча.

– Так чем вы планируете заниматься в Харбине? – спросил Ловенецкий.

Кунгурцев положил ногу на ногу, давая Ловенецкому возможность рассмотреть его начищенные сапоги.

– Генерал Хорват написал мне письмо, в котором предлагал место начальника вооруженной охраны всей Китайско-Восточной железной дороги, так называемой Охранной стражи.

Ловенецкий улыбнулся.

– Сдаётся мне, что не только охраной железной дороги предстоит заниматься.

Подполковник выпрямился в своём кресле.

– Большевикам не удалось захватить власть в Маньчжурии, теперь власть там принадлежит нашим сторонникам. Может статься, что восстановление попранной законности в стране будет происходить не с запада, а с востока, чему я всемерно собираюсь способствовать и к чему приложу все возможные усилия.

Профиль Кунгурцева можно было чеканить на монетах и медалях, Ловенецкий просто залюбовался его воинственной фигурой, как у римского легата, узревшего в пределах досягаемости орду варваров.

– Едемте со мной, поручик, к чему бесславно гнить в этом болоте, опасаясь любой сволочи с революционным мандатом? Если мне не изменяет память, в Восточной Пруссии и Польше вы искали смерти на полях сражений. Мне странно видеть сейчас, как такой храбрый и деятельный офицер пребывает в апатии, как жертвенный агнец, ожидая ножа резника.

Ловенецкий отставил чашку. Кунгурцеву удалось затронуть какие-то скрытые струны его души, под пеплом, оказывается, ещё теплились угли.

Распалясь, подполковник говорил громче и громче:

– Если уж вам так охота сложить голову, то пусть это произойдёт в бою за правое дело, за свободу, наконец!

Ловенецкий согласился ехать.

Подполковник был прекрасно подготовлен к поездке. У него было заготовлено несколько комплектов документов, для предъявления красным и белым. Мандаты, которые нужно было предъявлять большевикам, были подписаны чуть ли не Троцким, и выглядели совершенно натурально. Другие документы выглядел не столь достоверно, и Ловенецкий поделился сомнениями с Кунгурцевым.

– Совершенно верно, – сказал тот, – подпись Троцкого настоящая, и бланки настоящие. А другие документы – подделка. Но вы не волнуйтесь, в тех местах, куда мы направляемся, безопаснее вообще не показывать никаких документов.

Дорога до Харбина заняла больше месяца. Поезда ходили нерегулярно, с большими перерывами и частыми остановками. Дважды, хотя до места назначения оставались десятки вёрст, паровозы останавливались под предлогом того, что пути впереди испорчены. Ловенецкий понимал, что машинисты просто опасаются проезжать через территории, реальная власть на которых принадлежала бандитским шайкам, многочисленным и разнородным, как свора дворняг.

В Харбине они застали Колчака. Ловенецкий слышал о нём раньше, как о командующем Черноморским и Балтийским флотами, а также как об известном полярном исследователе. Кунгурцев увидел в адмирале будущего спасителя государства и безоговорочно последовал за ним во Владивосток, а потом в Омск. Ловенецкий был чем-то вроде адъютанта и помощника Кунгурцева, не имевшего никакой официальной должности при путешествующем частным порядком Колчаке.

Адмирал недолго оставался частным лицом. Прошло меньше месяца со дня прибытия в Омск, а он уже стал военным и морским министром в раздираемом противоречиями правительстве, а после короткой борьбы политических противников был назначен верховным правителем. Ловенецкий видел в этом продолжение и усиление охватившего страну безумия. Кунгурцев получил привычную должность в штабе, а Ловенецкий получил возможность взглянуть на другую, неизвестную ему ранее войну.

Это время он хотел бы вычеркнуть из памяти. Много повидав на фронте, он был потрясён той бессмысленной жестокостью, которую творили обе воюющие стороны. Он был рад, что ему не пришлось собственноручно принимать участия в творимом беспределе, а лишь быть молчаливым свидетелем.

Дома, сожжённые вместе с обитателями по одному лишь подозрению в сотрудничестве с красными, несколько десятков повешенных рабочих паровозного депо, отказавшихся ремонтировать паровозы, не подлежащие описанию зверства казачьих отрядов, по недоразумению называемых «союзниками»; в иные дни Ловенецкому казалось, что войска меньше патронов тратят в наступлении, чем на последующие расстрелы взятых в плен красноармейцев.

Красные были не менее жестоки, да и можно ли сравнить, кто более жесток, лев или тигр, в когтях которых, как загнанная антилопа, погибала страна? Даже расстрел царской семьи мерк на фоне чудовищных жертв с обеих сторон.

Найдётся ли человек, думал Ловенецкий, который опишет все ужасы и творимый людскими руками беспредел? Поверят ли будущие поколения, что такое вообще было возможно, причём не в мифически древние времена, а сейчас, сегодня, в просвещённом двадцатом веке? Найдётся ли сила, способная похоронить выпускаемые друг в друга стрелы?

Весеннее наступление белых захлебнулось, в сентябре превратившись в осеннее бегство из всех захваченных вначале городов. Ловенецкий был достаточно трезвомыслящ, чтобы понять, какая из сторон рано или поздно возьмёт верх. Это знание хранилось в нём подспудно, выплыв наружу во время одной из инспекционных поездок в войска вместе с адмиралом. Увидев перед собой целую роту, едва стоящую на ногах от беспробудного пьянства, Ловенецкий понял, что перспектив нет никаких. За всё время боевых действий ему не довелось подвергнуть свою жизнь опасности, а вести солдат в бой против таких же русских людей он не согласился бы сам.

Кунгурцев был хмур, он тоже видел, что дело идёт к катастрофе, атакуемые со всех сторон белые армии откатывались назад, железная дорога контролировалась чехословаками, охотившимися за золотым запасом империи. На одной из маленьких обледенелых станций Ловенецкий был свален тифом. Три недели он провёл в бреду, между жизнью и смертью. Какие-то крестьяне и престарелый ветеринар выходили его.

Ещё две недели он восстанавливал силы, с огорчением приняв новость о расстреле Колчака и Пепеляева. Кунгурцев исчез вместе с чехословаками и золотым запасом, Ловенецкий опять остался на распутье, что делать дальше. Ветеринар снабдил его какими-то правдоподобными документами, и Ловенецкий решил двигаться в Харбин, который успел ему понравиться за время короткого там пребывания.

Но судьба в очередной раз проявила замашки второразрядного беллетриста. В один из морозных февральских вечеров на окраину станционного посёлка пришла запряжённая в сани одинокая лошадь. Порывшись в куче сена, наваленного в санях, крестьяне извлекли наружу мертвецки пьяного человека в неправдоподобно длинной росомашьей шубе.

Это был подполковник Кунгурцев. Первым делом, придя в себя наутро, он рассказал Ловенецкому, что за несколько часов до своего отречения адмирал Колчак подписал приказ о присвоении ему звания полковника.

– Поздравляю вас, – сказал Ловенецкий мрачно.

– Не найдётся ли в этой дыре рассолу? – спросил полковник, открывая рот, как выброшенная на берег рыба.

Отпившись рассолом, Кунгурцев рассказал, как чехословаки, обманув его в последний момент, не взяли с собой в поезд, как, отстреливаясь о преследующих его красных партизан, он неделю скрывался в тайге в промысловой избушке, питаясь одной кониной (одну лошадь пришлось застрелить из трофейного «маузера»).

– Правду говорят, – полковник сел на кровати и взглянул в окно, – неудачная война заканчивается революцией, а удачная революция войной.

За окном кружили снежинки, до весны было ещё далеко. Засыпанные голубоватым снегом деревья подступали к самым окнам.

– Я собираюсь направиться в Харбин, – сказал Ловенецкий, глядя в окно, хотя Кунгурцев его ни о чём не спрашивал.

– Не самая удачная мысль, – сказал полковник, – позвольте полюбопытствовать, зачем? Там же скоро объявятся наши красные друзья.

– Но пока это самое близкое относительно спокойное место, – ответил Ловенецкий, – Да и китайцы, я думаю, появятся там скорее. Там можно заработать денег и отправиться в Париж, Прагу или через Японию в Сан-Франциско.

Кунгурцев вскочил с кровати и нервно забегал по комнате. Ловенецкий увидел на полковничьих сапогах кавалерийские шпоры, при каждом шаге издававшие глухой стук.

– Деньги? Вы сказали, заработать денег? Да из-за сотни тысяч беженцев там скоро не останется ни одной приличной работы, а на оставшихся вакансиях будут платить жалкие гроши! Или вы готовы работать биндюжником или землекопом? Или грузчиком? Вам придётся работать лет сорок, чтобы только накопить на билет до Сан-Франциско.

– Но генерал Хорват… – начал Ловенецкий.

– Его власти осталось от силы два-три месяца, пока красные или китайцы не опомнились. Причём, вторые для него лучше, большевики вряд ли позволят ему спокойно разводить пчёл на даче.

– Ни за что не поверю, что вы вышли из этой передряги с пустыми карманами, – зло сказал Ловенецкий.

Полковник успокоился и сел обратно на постель. Свёрнутая шуба зашевелилась, как живая росомаха.

– К сожалению, денег, которые мне удалось сохранить, не хватит на новую жизнь, – печально сказал полковник.

– Ну, а вы что предлагаете? – спросил Ловенецкий зло.

– Есть кое-какой план, но над ним ещё нужно подумать.

Они замолчали, глядя в окно.

– Скажите, – нарушил молчание полковник, – а нет ли у чего-нибудь алкогольного?

– Есть немного денатурата.

– Не соблаговолите ли угостить болящего воина? – Кунгурцев завернулся в свою шубу, как патриций в тогу.

– Как разбавлять? – улыбаясь, спросил Ловенецкий.

– Просто набросайте в кружку льда, залейте денатуратом и дайте немного растаять.

Потягивая адский напиток, полковник изложил свой план Ловенецкому. «Форменное безумие», – подумал тот и согласился.

Спустя месяц они выехали на север на купленной у крестьян подводе, запряжённой двумя мохнатыми лошадками, неказистыми, но выносливыми. Почти две сотни вёрст на север до посёлка у заброшенных приисков, акциями которых до войны владел Кунгурцев, они проделали не спеша, с привалами и ночёвками в охотничьих заимках. Добравшись до места, затерянного среди тайги, в котором лишь смутно слышали о революции и не видели ни одного большевика, Ловенецкий с Кунгурцевым тихо поселились в огромной пустующей избе. Местные жители, потомки ссыльнопоселенцев, каторжан и браков первых двух категорий с туземцами, издавна были приучены не задавать лишних вопросов. Суровая природа, изматывавшая людей борьбой за существование, заставляла не тратить силы на излишнее любопытство.

Кунгурцев сразу стал своим среди этих суровых людей, занявшись скупкой пушнины у местных охотников. Как оказалось, в нём дремали таланты прирождённого коммерсанта. Пушнину он перепродавал потом в Харбине китайским и русским торговцам. Ловенецкий удивлялся его отлаженным торговым связям, ведь они провели в Харбине меньше месяца.

Сам поручик с наступлением весны отправился мыть золото в окрестных сопках, поросших лесом, изрезанных реками, речушками и ручьями. Кунгурцев не ходил с ним, занятый своими спекуляциями, и Ловенецкий в одиночку, с одним лишь псом по кличке Зигфрид, безымянным купленным у тунгусов, исходил все окрестности посёлка, облазив все сопки, вспомнив свою топографическую молодость.

В первый сезон удалось намыть золота меньше, чем он ожидал, хотя ходил на промывку, даже когда уже лёг глубокий снег, ломал забереги, чтобы добраться до чистой воды. Зимой ходил на охоту, ставил ловушки на соболя, но в промысле был неудачлив.

Во второй сезон Ловенецкий ушёл за сопки, в отроги низкого горного хребта, и не вернулся в посёлок до первых морозов. Этот сезон был удачнее, ещё два таких сезона, и можно задуматься о переходе китайской границы. Зимой Кунгурцев купил у тунгусского охотника карту, на которой были грубо нарисованы земли за хребтом. Посмотрев на чертёж, Ловенецкий пожалел, что среди тунгусов нет топографов, но эта карта зародила в нём надежды на удачность нового сезона.

4

Он родился в голодный год в голодных землях, впрочем, других лет там не знали. Его мать уже сбилась, какой по счёту это ребёнок, если считать только выживших, то восьмой. Отец никогда не интересовался такими тонкостями, ему было сложно различать детей среди оравы орущих, грязных и вечно голодных. Он был по профессии мебельщик-реставратор, но сильно пьющий, что с одной стороны упрощало, а с другой осложняло дело. Проще было заполучить нового клиента, заманить его низкой ценой, но сложно было сделать так, чтобы он вернулся в следующий раз. Его клиенты – это большей частью небогатые монастыри и церкви бедных приходов, богатым в тех краях взяться неоткуда. Редко когда поступал заказ от частного клиента, зажиточных было мало, а те что были, могли позволить себе мастера из города. Отец же его работал не так, почти не ходил по заказчикам, но очень часто по улице возле его дома пылила большими, рассохшимися колёсами телега, гружёная очередным заказом – комодом, рундуком или поставцом, в которых основательности и веса было больше, чем красоты и изящества. Получив задаток, отец обычно запивал, и в большом безалаберном доме привезённая мебель пылилась по углам, в самый неподходящий момент шкафы и комоды выступали из тени, как наёмные убийцы. Пропив задаток и придя в себя, отец близоруко и непонимающе смотрел на этих деревянных монстров, появления которых в доме он не помнил; часто моргал, будто надеялся, что от этого они растворятся в воздухе, как фата-моргана. Потом, тяжело дыша, он доставал свои инструменты, проверял жёлтым ногтем остроту режущих кромок, повязывал плотный фартук, и принимался за работу.

Конечно, он заметил, что его жена разрешилась от бремени, но не придал этому значения, так бывало уже много раз. Когда вечером в пивной один из соседей за третьей или четвёртой кружкой осведомился, а кто, мальчик или девочка, набычившись и что-то припоминая, отец ответил:

– Кажись, сын.

И заказал ещё одну.

Потом привезли ещё один заказ, неуклюжий комод, с кривыми, как у мопса, ногами, опять пришлось пить. Когда спустя четыре дня деньги кончились, он с удивлением понял, что ребёнок выжил. К обычному детскому ору, который заполнял все не занятые мебелью углы дома, примешивалось занудное кошачье повизгивание – голос его новорождённого сына. Он дал ему ещё неделю, авось не выдюжит, подохнет, зима на дворе. Но нет, живуч оказался, весь в отца и деда.

Подошёл к жене, с неприязнью глядя на её распухшие руки, полощущие в тазу какую-то холстину, которую давно пора было выбросить.

– Крестить бы надо, – полувопросительно сказал он.

Жена ничего не ответила, только дёрнула головой, словно шею защемило, руки сновали в мыльной воде. Он пошёл в церковь договариваться о крестинах. Священник даже не спросил, зачем он явился, он привык видеть этого человека либо с просьбой окрестить новорождённого, либо чтобы произвести последнее помазание. Ещё одно из многочисленных проявлений божьего промысла, деваться некуда. Заминка случилась только на самих крестинах, когда спросил имя крещающегося. Никто не озаботился такой мелочью, как придумывание имени, а сам младенец свои пожелания по этому вопросу высказать не мог. По святцам значился день святого Северина, значит, решил святой отец, быть мальчику Северином, во имя отца, сына и святого духа. Родители и крёстные стояли с равнодушными лицами, что, назови он их сына хоть честь святого Платибелодона, они и слова не скажут.

Так или иначе, он получил своё имя, первый дар неласкового мира. Отец не сделал ему колыбели, поэтому мать укладывала его в верхний ящик одного из многочисленных комодов, дожидавшихся своей участи. Когда же у отца дошли руки до этого предмета мебели, мать переложила его в следующий.

В тех краях родиться и быть крещёным не означало, что самое трудное позади, напротив, степень опасности лишь возрастала.

Скоро мать Северина опять забеременела, как бывало почти каждый год. Он уже умел ходить, когда родился ребёнок, девочка, не прожившая и недели, и умершая некрещёной. Ни мать, ни отец особо не горевали, зная, что всё повторится ещё не раз.

Северин сам научился залезать в свою импровизированную кровать, а спустя некоторое время даже собственноручно задвигать ящик, упираясь в стенки изо всех сил.

В полумраке он лежал неподвижно, прислушиваясь к происходящему снаружи. Среди большого количества домочадцев его исчезновение проходило незаметно, и он мог пролежать так несколько часов кряду, пока не начинал плакать от голода. Тогда мать, или кто-нибудь из старших братьев или сестёр извлекали его на свет, давали сухарь, чтобы успокоился. Он не знал ещё, что в зимние голодные месяцы вся семья впадала в импровизированную спячку – для экономии энергии, все лежали, не шевелясь, сутками напролёт, в полудрёме, поднимаясь только напиться воды, съесть сухарь или протопить печь.

Однажды, уже на третьем году жизни, по обыкновению забравшись в своё убежище, Северин уснул и не заметил прихода заказчика, вернувшегося за своим заказом, старинным комодом, ящик которого в качестве ложа и избрал невинный ребёнок. Заказчик, староста одной из близлежащих деревень, придирчиво осмотрел качество работы, поворчав из-за просроченной даты возврата, но остался доволен. Уплатив положенное, они с отцом Северина, кряхтя, загрузили мебель на телегу, устеленную соломой для мягкости. Староста отправился в обратный путь, а отец Северина – в корчму, звеня монетами.

Лошадь шла неспешно, староста не понукал её, думая о своём. Северин спал в своём ящике, не обращая внимания на ухабистую дорогу. Ему снились спокойные детские сны, вокруг пахло соломой и деревом, сквозь сон слышалось скрипение колёс и шелест листвы деревьев, росших по обеим сторонам дороги. Староста без слов мычал мотив какой-то народной песенки, под которую в молодости на деревенских праздниках отплясывал со своей женой. Ему казалось, что лошадь переставляет копыта в такт мелодии.

Староста подъехал к дому и кликнул работников. Два дюжих крестьянина, отдуваясь, отнесли комод в помещение, чтобы его смогла осмотреть хозяйка, пока староста выпрягал коня и откатывал телегу под навес.

Жена старосты осталась довольна работой, посетовав на дороговизну, она начала выдвигать ящики, чтобы проверить плавность движения, и в первом же обнаружила мирно посапывающего Северина.

На крик жены прибежал староста.

– Что такое?

Не находя слов от великого возбуждения, она тыкала пальцем в ящик. От её крика Северин проснулся и тоже начал орать, испугавшись незнакомой обстановки.

– Как он сюда попал? – спросил староста подозрительно, будто считал возможным, что сама жена подкинула ребёнка.

– Он лежал тут, Ян, это настоящее чудо, ребёнок в ящике!

Староста поморщился. Чудеса не случаются со старостами бедных деревушек, святые угодники, ангелы и сам господь бог забывают об их существовании сразу после рождения, зато дьявол следит за каждым шагом, подготавливая разнообразные ловушки и испытания.

– Перестань, – сказал он, – никакого чуда нет, наверняка он забрался туда в доме того краснодеревщика, которому я отдавал комод. Там бегало штук десять детей мал мала меньше, так что этот наверняка оттуда. Как тебя зовут, мальчик? – обратился он к ревущему Северину.

Несмотря на то, что малыш рос, предоставленный сам себе, он знал своё имя и умел его произнести.

– Северин, – сказал он, глотая слёзы.

– А откуда ты взялся в нашем комоде, Северин? – спросил староста.

Мальчик только плакал, показывая руками за спину старосте, где была только голая бревенчатая стена. Жена старосты подхватила ребёнка на руки и осмотрела со всех сторон.

– Какой худенький, – сказала она.

Ребёнок на руках перестал плакать, только слегка испуганно смотрел за спину хозяйке. Он не звал ни маму, ни папу, не пытался защититься от незнакомых людей или вырваться из незнакомых рук.

Очень скоро, накормленный и обласканный, Северин спал в чистой постели, сунув сложенные лодочкой ладони под щёку.

– Давай оставим его, – сказала хозяйка.

– Ты что, сдурела? В крепость захотела? Отец и мать уже, поди, в жандармерию обратились.

Жена схватила мужа за руку. Даже сквозь плотную ткань сорочки он почувствовал жар её тела. Их дети давно выросли, жили далеко, жена редко видела внуков и от этого мучилась. Северин застонал во сне и перевернулся на спину, на мгновение открыл глаза, а потом сразу закрыл.

Жена всё ещё держала старосту за руку, просительно заглядывая в глаза.

– Я поговорю, – сказал староста, стряхивая её руку.

– Завтра, – сказала она, – прошу тебя, завтра. Пускай эту ночь побудет у нас.

Староста кивнул и вышел во двор. Во время езды ему не понравился колёсный скрип, пора было смазать оси.

Вернувшись, он застал жену и Северина за столом, она кормила мальчика пирогом со сметаной. Довольный Северин уплетал ни разу им не пробованное лакомство за обе щеки. Он так ни разу не спросил ни про папу, ни про маму, ни про сестёр или братьев.

Жена довольно посмотрела на старосту. Тот вспомнил, как много лет назад они кормили таким же пирогом собственных детей, за этим же столом.

– Посмотри, какой хороший мальчик, как хорошо кушает, – ворковала женщина. – Тебе у нас нравится? Хочешь жить у нас?

Северин отрицательно помотал головой, рот его был занят пирогом.

– Нет? А почему?

Он проглотил кусок и ответил:

– Тут живёт злая тётя.

Жена старосты опешила. Она перестала гладить Северина по голове и опустила руки на стол, забарабанила пальцами по столешнице.

– Какая злая тётя? Я, что ли?

От возмущения на её глазах выступили слезинки. Она любила детей, они охотно шли к ней, даже самые нелюдимые и пугливые.

Северин замотал головой. Он едва виднелся из-за стола.

– Нет. Ты добрая. А та злая тётя совсем старая. Она злая.

Староста сказал:

– Но сейчас здесь никого нет, кроме нас.

Мальчик внимательно осмотрелся по сторонам и сказал:

– Она ушла. Она скоро вернётся.

– А откуда здесь эта тётя? – спросила хозяйка.

Северин аккуратно прожевал ещё кусочек пирога. Несмотря на то, что он был голоден, он ел очень аккуратно и не спеша.

– Она здесь живёт, – сказал он, – очень давно. У неё белый глаз.

Староста дёрнул головой. Его жена отпрянула от мальчика и всплеснула руками, словно увидела большущую крысу, забравшуюся на стол. Мальчик невозмутимо продолжал есть пирог, размеры которого уменьшились настолько, что он мог держать его обеими руками.

– Белый глаз? – спросил староста. – А какой, правый или левый?

Северин внимательно посмотрел на старосту, потом своим маленьким пальцем указал на его левый глаз и сказал:

– Вот этот.

Староста присел на соседний стул. Хозяйка продолжала держать сложенные ладони перед грудью.

– А она что-нибудь говорила? – спросил староста.

Мальчик засунул в рот последний кусочек пирога и осмотрел пустые ладони.

– Нет, – ответил он, – ей не понравилось, что я пришёл. А можно ещё немного булки?

Хозяйка отрезала ещё кусок пирога и протянула мальчику.

– Вот, ешь.

Пока Северин ел, староста с женой просто переглядывались, не говоря ни слова. Женщина перестала гладить мальчика по голове и отодвинула стул подальше. Староста встал, переминаясь с ноги на ногу, словно гость в собственном доме, а потом, повинуясь взглядам жены, вышел во двор. Хозяйка выскользнула следом.

– Увези его, – громким злым шёпотом сказала она, – увези его сейчас же!

Староста обернулся на дверь, боясь на пороге увидеть мальчика, но за спиной было пусто. В конюшне заржала лошадь, в соседнем дворе залаяла собака.

– Куда я, на ночь, глядя… – начал староста.

Жена никогда раньше не повышала голос на мужа, была покорной и сносила все его сумасбродные выходки, но сейчас она не была похожа сама на себя. Она схватила старосту за рукав и тряхнула. Послышался треск готовой порваться ткани, и женщина зашипела:

– Я не потерплю это дьявольское отродье в своём доме!

Староста тяжело задышал, крыльцо заскрипело под тяжестью их тел. Он ей ещё это припомнит, такие вещи нельзя оставлять без внимания, он покажет этой женщине её истинное место. Но позже.

– Может, ему кто-то рассказал? – спросил староста.

– Кто мог ему рассказать, он же совсем несмышлёныш?

– Тогда откуда он знает?

Жена со злобой смотрела на старосту. Она не думала, что когда-нибудь сможет перечить этому тирану, но страх придавал ей сил.

– Верни его туда, откуда привёз, и поскорее.

Староста повернулся и замер у входа в дом. Ему не хотелось идти в комнату, где за столом сидит маленький мальчик, который уже, наверное, доел свой кусочек пирога. Пирог, который хозяйка готовила по рецепту свекрови, очень вкусный пирог. Там в рецепте один секрет – основу нужно было выпекать два раза, первый без начинки, а второй уже начинённую. У свекрови был очень тяжёлый характер, но жена старосты с честью несла свой крест, как невестку, её не в чем было упрекнуть. Свекровь постарела, голова стала совсем плохая, она почти не вставала, не узнавала сына и невестку, которая, сжав зубы, ухаживала за ненавистной старухой. Однажды, в один из дней во второй половине марта, жена старосты раньше времени прикрыла дымоход в протопленной печи, и ушла на реку полоскать бельё. Свекровь оставалась в доме, в полубреду она сумела слезть с кровати и доползти до окна, но сил открыть его старухе не хватило. Там, у окна, со скрюченными, цветом и формой похожими на древесные корни пальцами, вцепившимися в подоконник, её и нашёл вернувшийся староста. Он ничего никому не сказал, даже не избил жену, обставив дело так, будто мать умерла во сне. Но в деревне трудно хранить тайны, впрямую никто ничего не говорил, обществом были выражены приличествующие случаю соболезнования, но староста ловил на себе косые взгляды односельчан.

История потихоньку забылась, но к старосте во сне всё чаще начала являться мать. Она ничего не говорила, просто молча стояла и смотрела на сына одним глазом, поскольку второй ещё за десяток лет до кончины затянуло бельмом. Староста просыпался в поту, пил воду, жена ворочалась на другой бок, натягивала на себя одеяло.

Староста боялся, что бельмо вырастет и у него, старался не смотреть на солнце и рыжих людей (по местному поверью, от этого бельмо и появлялось), часто моргал и тёр глаза. Однажды даже тайком съездил в город к врачу, название специальности которого он не мог выговорить, но специально сберёг вырезанное из газеты объявление с рекламой. Врач, слишком молодой для своего гордого звания, дал посмотреть в чудное устройство, рассматривал глаз чуть не под микроскопом, светил в середину специальной лампой и просил не жмуриться, но ничего не нашёл. Деньги, однако, взял, чем утвердил в душе у старосты подозрения в шарлатанстве. Настоящий врач, рассуждал староста, обязательно нашёл бы какую-либо хворь, назначил лечение и брал бы деньги за каждый сеанс.

Староста вошёл в комнату, специально громко топая сапогами, чтобы спугнуть то, чему не было названия, хотя вряд ли бы оно испугалось топота человеческих шагов. Северин в одиночестве сидел за столом и собирал с его выскобленной поверхности крошки. Собрав их в щепоть, аккуратно отправлял в рот. Староста на мгновение замер, в очередной раз подивившись, какой худой и голодный мальчонка, но, устыдившись собственной жалости к этому демону, преувеличенно строго сказал:

– Ты, это, вот что, давай, собирайся. Домой поедем.

Мальчик, не сказав ни слова, слез со стула на пол и голубыми глазами уставился на старосту и выглядывающую из-за его плеча хозяйку. Собирать ему было нечего. Староста оказался в глупом положении, лошадь ещё не была запряжена в телегу, и он, покраснев от стыда и ярости, отправился на конюшню. Хозяйка, стараясь не дотрагиваться до Северина, повела его умываться, а потом угостила большим красным яблоком, размером почти с его голову. Догрыз его Северин уже сидя на телеге, в полусумерках. Всю дорогу староста чувствовал себя неуютно, ему неприятно было быть повёрнутым спиной к этому ребёнку, да ещё такое продолжительное время. Лошадь, похоже, ничего не чувствовала, спокойно шагала по просёлочной дороге, иногда подчиняясь понуканию, но вскоре опять замедляясь. Северин внимательно осматривал деревья, дорогу, траву, которые теперь проплывали перед ним в обратном утреннему порядке.

К дому они подъехали, когда уже почти стемнело. Света в доме из экономии было немного, и он едва пробивался из-под опущенных ставень. Собаку отец Северина не держал, поэтому староста без опаски привязал лошадь к забору, взял Северина под мышку, словно куль с мукой, и, не постучав в дверь, вошёл в дом.

В темноте он споткнулся обо что-то живое, думал, кошка, оказалось, девочка лет пяти, сидевшая прямо на пороге. Она заплакала, держась за ушибленное колено, на крик из разных углов дома бесшумно появились дети разного возраста, безмолвно встали по стенам и уставились на старосту. Северин висел под мышкой тихо, не сопротивлялся и не сучил ногами. Девочка на полу перестала плакать и отползла к девочке постарше, стоявшей у стены, и обняла её за ногу.

Староста поставил Северина на ноги и слегка подтолкнул в спину, иди, мол. Мальчик постоял, не решаясь на первый шаг, потом засунул большой палец правой руки в рот. Остальные дети всё так же молча смотрели на него, не проявляя никаких чувств, словно ожидая, а что же будет дальше. Северин сделал первый небольшой шаг, обернулся и посмотрел на старосту.

Из комнаты появилась женщина неопределённого возраста с растрёпанными волосами и босиком. Северин перевёл взгляд на неё и слегка улыбнулся. Женщина сложила на груди руки и, словно, не замечая стоящего у двери старосту, строгим голосом спросила:

– Ну, и где ты пропадал весь день?

Северин обернулся и посмотрел на старосту.

– Понимаете, – сказал староста, – произошла ошибка, ваш сын забрался в мой комод, который я забирал у вашего мужа утром…

– А, – сказала женщина, – так вот на какие деньги он отправился в кабак. Надеюсь, вы заплатили ему не слишком много? В прошлый раз комод он пропивал почти неделю.

Староста замолчал, не зная, как реагировать на слова этой явно находившейся не в себе женщины.

– Я привёз обратно вашего сына, – наконец, сказал он, – и хотел бы отправиться домой, время на дворе позднее.

Женщина величественно кивнула.

– Спасибо за вашу доброту. Надеюсь, он не доставил вам хлопот.

– Нет, нет, – ответил староста, пятясь задом прочь из этого дома, сминая в кулаке шапку, что он делал только перед начальством, аристократами и священниками, – чудесный мальчик, очень воспитанный. Всего доброго, спокойной ночи!

Он долго дёргал вожжи, пытаясь развязать простой узел, чтобы скорее убраться от этого дома. Всю дорогу обратно он оглядывался, чувствуя лопатками недобрый взгляд неизвестных глаз.

О происшествии в доме старосты никто не узнал. Детей в доме было слишком много, чтобы мать или отец обратили внимание на странности в поведении одного конкретного ребёнка. Его братья и сёстры иногда заставали Северина за разговором с невидимым собеседником, но никто никогда не обращал внимания на эти странности, поскольку Северин не был самым необычным ребёнком в семье. Его старший брат Антон страдал очень необычным заболеванием – прекратил расти и взрослеть в пятнадцать лет, и в девятнадцать выглядел на четырнадцать. Ещё одна сестра, Клара, утверждала, что умеет разговаривать с животными. Поэтому смирно сидящий и беседующий с пустотой мальчик не вызывал никаких лишних вопросов.

Сам Северин не воспринимал это как нечто необычное. Он родился с этим даром и только лет в семь начал отличать живых людей от духов умерших. То есть, если дух был давнишний, полузабытый, со стёршейся аурой, Северин и в четыре года понимал, что это не живой человек, голос такого духа был слышен невнятно, как сквозь жужжание роя потревоженных ос, черты лица неразличимы, а само астральное тело было нечётким и размытым. Но если дух был силён и запасы энергии не были истрачены или подпитывались извне, как у призрака в доме старосты, такого духа отличить от живого человека Северину поначалу было нелегко. Только с возрастом он стал замечать сопровождавшее их лёгкое сияние, чувствовать холодок на тыльной поверхности ладоней при их появлении, да и просто внутри него выработалось какое-то чувство, инстинкт, безошибочно говорившее – а вот и ещё один.

Это никогда не пугало Северина, он знал, что духи неспособны причинить вред живому человеку, а значительная их часть даже не понимает, что они покинули мир живых. Такие духи вызывали у Северина жалость, он старался ничем их не обидеть. Они почти всегда появляются поодиночке, с трудом переносят друг друга, как разноимённые полюса магнита. Встречались духи, разыскивающие своих родственников, или стремящиеся завершить какие-то незаконченные в мире людей дела. Эти порой бывали навязчивы, как приказчики в магазине, их шёпот, звучащий в голове Северина, было трудно заглушить. Тогда Северин зажимал уши руками и начинал громко считать до ста. Даже самые наглые духи не выдерживали дольше сорока.

Реже всех встречались сильные духи, которые могли представлять определённую опасность, их энергия была настолько сконцентрирована, что до них можно было дотронуться. Их появление Северин чувствовал заранее, спина покрывалась испариной, а голова начинала болеть. Ни один из них не пытался никоим образом навредить мальчику, или вступить с ним в контакт, но в их присутствии становилось неуютно.

Северин не видел никакой пользы в своём даре, но и больших неудобств он не доставлял, как редкое и неопасное физическое отклонение, вроде шести пальцев на ногах или альбинизма.

Конечно, тогда он не знал таких слов. В его семье в школу никто не ходил, отец заставлял детей работать в мастерской с девяти лет. В условленный срок приступил и Северин, вначале выполняя мелкие поручения, вроде уборки опилок и обрезков дерева, а потом и самостоятельно работая с инструментами.

Даже когда отец запивал, в мастерской находилась работа, старшие мальчики, вроде Антона, работавшие в мастерской по нескольку лет, несложные ремонты нехитрой деревенской мебели могли делать и без помощи родителя.

В один из таких бесконтрольных дней Северин возился в мастерской, раскладывая инструменты на верстаке. Старшие ребята куда-то ушли, наказав ничего не трогать, но Северин не послушался, решив протереть отцовские инструменты, которые ему никогда не позволяли брать в руки. Он знал названия лишь некоторых из них – вот это зензубель, это шпунтубель, а это калевка. Северин держал в руках непонятный инструмент, вроде небольшого рубанка с несколькими лезвиями, длина которых регулировалась винтами. Пытаясь понять его смысл и назначение, он не заметил, как в мастерской оказался человек. Дверь не хлопала, не было слышно шагов, и вот незнакомец уже стоит посреди мастерской, зябко поводя плечами и оглядываясь.

Северин растерялся, не зная, что ему делать. Если отца не было, а в мастерскую заходил клиент, старшие мальчики умели принять заказ и назначить цену. Но этот человек не походил на клиента, слишком бедна была его одежда, слишком много страдания было на его лице и во всей нескладной фигуре. Он просто стоял и молча, смотрел на Северина.

– Здравствуйте, – сказал мальчик, помня, что о вежливости нельзя забывать ни при каких обстоятельствах.

Незнакомец, мужчина без возраста, продолжал молча стоять, слегка покачиваясь, как от сильного ветра. Северин положил инструмент на верстак, почувствовав, что ладони похолодели. Он внимательно посмотрел на пришедшего, увидел тусклое свечение, как капюшон, повисшее над его головой и плечами, незаметное на ярком фоне приоткрытой двери, и понял, что перед ним мертвец.

Призрак поднял руку и указал на верстак, не произнося не слова. Северин сказал:

– Не понимаю.

На верстаке было слишком много предметов, чтобы понять, что именно хочет дух.

Призрак замахал рукой решительнее, открывая рот, но в голове Северина не прозвучало ни звука. Он прислушался, но даже самого тихого шелестящего шёпота не было слышно. Северин отрицательно помотал головой, желая, чтобы старшие братья вернулись. Призрак сделал бесшумный шаг и яростно ткнул в стоявшую на верстаке старую шахтёрскую лампу, которая даже не пошевелилась.

Северин почувствовал лёгкий непонятный запах, лицо призрака оказалось на расстоянии вытянутой руки. В нём определённо было что-то знакомое, смутно неуловимое, как у незнакомца, которого иногда встречаешь на улице и замечаешь лишь краем глаза, а потом вас знакомят на деловом ужине, и ты всю ночь не можешь уснуть, гадая, где же видел это лицо.

Северин отступил на шаг. Призрак придвинулся ещё ближе, и втот момент, когда Северин почти узнал, где видел это лицо, реальное тело мальчика и бесплотное тело незнакомца, соприкоснулись.

Подобного Северин не испытывал никогда, и не хотел бы испытать больше никогда. Его никогда не било током, да и в те времена этим могли похвастаться редкие счастливчики, но ощущения были примерно те же, только сильнее. Тело изогнулось дугой, мышцы отказывались повиноваться голове, которая была готова взорваться от переполнившей её информации, словно он за десять минут выучил китайский язык. За миг до беспамятства Северин узнал, кто был этот незнакомец и зачем он приходил, но силы небезграничны, и он потерял сознание, грохнувшись на твёрдый земляной пол.

Очнулся он от того, что кто-то трясёт его за плечо. Северин разлепил веки и увидел перевёрнутое встревоженное лицо Антона. Остальные братья склонились рядом. Северин выпрямился и сел, голова болеть перестала, но полученное знание распирало изнутри. Призрак дедушки ушёл, приятный запах развеялся, теперь в мастерской пахло, как обычно, деревом, олифой и бедностью.

– Что случилось? – спросил Антон.

Северин долго решался, говорить или нет.

– Скажите отцу, чтобы не пользовался рудничной лампой. Будет пожар.

– Откуда знаешь?

– Знаю, и всё.

Несколько пар глаз уставились на него, во всех одно выражение – крайняя степень недоверия. Он попытался что-то объяснить, но старшие не стали его слушать.

Поговорить с отцом самому было смерти подобно, в приступе пьяной ярости он мог избить, но Северин всё же попытался ему рассказать, когда тот вернулся из корчмы. Отец даже не дал договорить, с ходу врезав Северину затрещину, а потом запер в чулане, где обиженный на весь белый свет, Северин уснул с заплаканным от обиды лицом.

Пожар начался ночью в мастерской, где проспавшийся отец решил поработать над полученным недавно заказом. Запасы олифы, лака и дерева покончили с содержимым мастерской в считанные минуты, а после огонь перекинулся на дом. Северина спасло только чудо, от жара одна из наружных стен, которая была и стенкой чулана, съехала вниз, открыв щель, достаточную для того, чтобы протиснуться недокормленному десятилетнему мальчишке.

Он стоял и смотрел, как догорает его дом. В искрах пламени и дыму он заметил несколько духов, уносимых потоками раскалённого воздуха. В одном, тёмном и бесформенном он опознал отца, а в другом, светлее, мать. Другие были его братьями и сёстрами, но яркое пламя не дало различить их по именам. Вокруг суетились соседи, которые сначала пытались тушить раздувшееся пламя, а потом просто стояли и смотрели, как догорает дом, как проваливаются внутрь стропила и от жара лопаются стёкла.

К утру он остался в одиночестве на пепелище. Потом появились какие-то люди и забрали его с собой, в город.

Так он оказался в приюте для сирот, большом сером неуютном доме, больше похожем на тюремный каземат. Ему отвели койку, застеленную серым одеялом, и тумбочку, куда ему было нечего класть. С пепелища он мог захватить с собой разве что уголёк. Северин стал коротать свои дни в окружении таких же недокормленных, больше похожих на лемуров, детей. Лет пятьдесят назад им просто пришлось бы скитаться и умереть на улице, а теперь такие дети дожидались шестнадцатилетия, поддерживаемые трёхразовой приютской кормёжкой, чтобы попасть в чернорабочие, на фабрику, или в прислуги.

В приюте Северин стал посещать занятия в школе, которые вели приглашённые учителя, которые по каким-либо причинам не смогли устроиться в обычные школы. Северин быстро научился читать и писать, пристрастился к чтению, математика давалась ещё легче, только с Законом Божьим выходил нелады, и законоучитель наказывал Северина чаще других неуспевающих.

В приюте Северин часто сталкивался с духами, но чаще всего это были бесплотные, лёгкие духи скончавшихся здесь сирот, незаметные, как воздух. Часто Северин видел мать, или кто-нибудь из братьев или сестёр навещал его, но общения не получалось. Кажется, они считали, что он немного виновен в случившемся. Северин пожимал плечами и опускал взгляд. Отец не приходил никогда, Северину казалось, что его душа попала в такое место, откуда невозможно вырваться.

Был призрачный шанс покинуть приют и раньше шестнадцати лет. Время от времени приют посещали какие-то женщины и мужчины, беседовали с питомцами, дарили книжки и угощали конфетами. Иногда после таких посещений они приезжали опять и забирали с собой приглянувшегося мальчика или девочку. Воспитатели при этом делали благостные лица, осеняли себя крестом, а потом рассказывали, что тех детей усыновили, и нет для сироты судьбы более завидной, и что не перевелись ещё на свете милосердые люди. Северин больше этих детей не видел, и думал, что с ними могло произойти что-то нехорошее, раз они больше не навещают своих товарищей. Впрочем, ему такая судьба не грозила, он был необщителен и замкнут, дичился незнакомых и смотрел исподлобья.

По достижении двенадцати лет вместе со всеми мальчиками он начал работать в мастерской. Работа опять была связана с деревообработкой – он сколачивал деревянные ящики для бутылок, плёл корзины, делал табуретки и лавки. Умение обращаться с инструментом очень ему пригодилось.

Он ни с кем не общался, пристрастившись к чтению, и больше времени проводя с книгами, чем с товарищами. Особенно ему нравились книги по географии, а большой атлас он мог рассматривать часами, переворачивая холодные страницы с незнакомыми названиями. Иногда у него появлялись мысли сбежать отсюда в любое из мест, обозначенных на карте, а ещё лучше, в такое место, которое нигде не обозначено, но он не представлял, как жить за пределами приюта, к которому он уже привык за несколько лет. Призраки почти перестали его тревожить, видимо, уверившись в полной его бесполезности и потеряв к нему всякий интерес.

В один из пасмурных октябрьских дней, когда приют решила посетить очередная порция взрослых в сопровождении попечительского комитета, Северин сидел в своём углу с книжкой Дюма на коленях. В дни посещений занятий не было, и работа в мастерской отменялась. Воспитатель позвал Северина на построение, тот нехотя отложил приключения мушкетёров, заложив закладку.

Северин занял своё место в середине строя, по возрасту он должен был бы стоять в начале, но из-за невысокого роста его обогнали многие ребята помладше. Он не смотрел на взрослых, мужчин в костюмах и женщин в красивых платьях, которые подходили к мальчикам, разговаривали с ними под чутким оком попечителей. Это должно было продолжаться не больше пятнадцати минут, поскольку нужно было зайти ещё и в отделение для девочек. Северин смотрел в окно, гадая, пойдёт дождь или нет, когда вся толпа взрослых проследовала мимо него, не удостоив даже взглядом, и заняла беседой мальчиков в самом конце. Но среди мужчин и женщин Северин заметил маленькую девочку, лет пяти-шести, в слишком лёгком для осенней погоды платьице. Она беспечно скакала среди не обращающих на неё внимания людей. «Странной место для ребёнка», – подумал Северин, не заметив в своих мыслях маленькой ошибки, потому что сиротский приют вряд ли мог показаться необычным местом для этой девочки, будь она сиротой. Девочка подбежала к нему и остановилась у ног, подняв вверх маленькое светящееся личико. Это был призрак, довольно сильный, хорошо видимый и неопасный. Северин подмигнул девочке, гадая, откуда она появилась. Девочка показала рукой на группу взрослых, среди которых выделялась высокая женщина в шляпе с вуалью. «Это твоя мама?», – спросил Северин, не разжимая губ. «Да». Девочка засмеялась и закивала головой. Северин не ощущал головной боли, и руки не похолодели. Интересно, думал он, откуда она берёт столько энергии. Девочка повернулась и побежала туда, где стояла её мать, которая повернулась в их с Северином сторону, словно могла видеть и слышать их безмолвный разговор. На мгновение ему стало стыдно за свою неопрятную серую форму, он опустил взгляд.

Комиссия ушла, Северин вернулся в свой угол к книге, но весь остаток дня его не покидало чувство, что откуда-то из-за темноты вуали на него смотрят всевидящие и всепонимающие глаза. Ночью он долго ворочался под сбившимся стёганым одеялом, полная луна светила прямо в изголовье кровати. Он перевернулся к стене, ему показалось, что у дверного проёма проступает высокая фигура. Он протёр глаза, оказалось, просто игра света, тени и его воображения.

Прошло несколько недель, за учёбой и повседневными делами встреча с девочкой и её матерью забылось. Подоспело время для следующего посещения попечительского комитета и людей, желающих взять на воспитание ребёнка из приюта. Северин, как обычно, стоял на своём месте, всем своим видом выражая благовоспитанность и благоразумие. Шарканье ног и голоса приблизились, потом миновали его, как проходят мимо фонарного столба. Он смотрел вниз, выискивая среди штанин и кринолинов маленькую девочку, но её не было. Он увидел край платья, остановившийся перед ним, скользнул взглядом вверх и увидел ту самую женщину. Она была уже в другом платье и шляпке без вуали, но это была она. Северин смутился и попытался отвести взгляд от её лица, но не смог. Нельзя сказать, что женщина была очень красива, но в её волевом лице и серых глазах была скрытая сила, которая притягивала взгляд. Другие люди ушли далеко вперёд, а женщина всё ещё стояла перед ним, не произнося ни слова. Северин силился рассмотреть сияние или почувствовать холодок в руках, но женщина, вне всяких сомнений, была жива. Она подняла руку и поднесла ко лбу мальчика, словно собираясь благословить его, но вместо этого легонько дотронулась до середины лба, где между бровями Северина образовалась маленькая морщинка.

Пальцы её были прохладны, а само касание легче взмаха комариного крыла, но Северин почувствовал внутри головы шум от тысяч голосов, от которого захотелось защититься, присесть и обхватить голову руками. И в тот миг, когда он уже готов был это сделать, женщина убрала руку, и, по-прежнему молча, ушла вслед за прочими.

Северин прижался спиной к прохладной стене и закрыл глаза, шум в голове постепенно затихал. К нему подошёл воспитатель и спросил, всё ли в порядке. Да, ответил мальчик, с трудом отлепляясь от стены. Ноги и руки плохо слушались его, и он, ковыляя, как паралитик, пошёл искать уединённое место, чтобы привести мысли в порядок. Он забрался на пыльный чердак и присел на лежень у слухового окна.

Он впервые столкнулся с человеком, который обладал такими же способностями. Женщина, безусловно, была медиумом, причём гораздо более сильным, чем Северин. Значит, он не одинок, есть люди, которые видят так же и чувствуют то же. Значит, он не психически болен, всё, что он видел раньше, происходило с ним на самом деле.

Он долго сидел на деревянном брусе, пятно света, падавшего из слухового окна, успело переползти к стене и сменило цвет. Мальчик встал, размял руки и ноги, отряхнул от пыли рубаху и штаны. Он пропустил обед и проголодался, а уже подоспевало время ужина, которого, как он надеялся, его не лишат за долгое отсутствие в мастерских или учебных классах.

Он пробрался в столовую и занял место на скамье подальше от входа. Похоже, он волновался зря, его отсутствия никто не заметил. На всякий случай, поглощая похлёбку с краюхой хлеба, он избегал встречаться взглядом с дежурными воспитателями.

Ночью во сне к нему приходила эта женщина вместе с маленькой девочкой. Девочка показывала пальчиком и что-то быстро говорила, он не слышал, что именно. Он хотел проснуться, но не смог. Девочка подбегала всё ближе, он пытался поймать её, но она необъяснимым образом ускользала. Он проснулся, рассветное солнце светило в окно, но до подъёма ещё оставалось время. Дети в большой спальне ловили последние минуты крепкого утреннего сна. Северин лежал и рассматривал недавно белёный потолок. Он был твёрдо уверен, что сегодня должно что-то измениться, произойти что-то значительное, но непонятно, плохое или хорошее.

После завтрака его вызвали в кабинет старшей воспитательницы. Предыдущие посещения этого кабинета были связаны с наказаниями за проступки, поэтому Северин решил, что его вчерашнее долгое отсутствие не прошло незамеченным. Он постучался и, дождавшись ответа, понурив голову, вошёл.

Он с порога ожидал потока упрёков, но голос старшей воспитательницы был подобен ангельскому. Она ласково пригласила его сесть, чего никогда прежде не бывало. Воспитательница просто лучилась любовью и добротой, но в искусстве притворства она не достигла больших успехов. Северин устроился на неудобном низком стуле и застыл в ожидании.

Свет из окна падал на спину старшей воспитательнице, образовывая над её седой головой подобие нимба.

– Северин, – сказала она, – тебе оказана высокая честь.

Северин удивился, что воспитательница знает его имя. Он сложил руки на коленях и слегка кивнул, словно понимал, о чём она говорит.

– Ты знаешь, – продолжала старшая воспитательница, – что детей из нашего приюта часто берут для воспитания в благородные семейства нашего города, чаще, чем из других приютов, в чём, безусловно, состоит заслуга педагогического коллектива, которым мне доверено управлять.

Она умолкла, будто ожидая, что Северин также воздаст должное её педагогическим и административным талантам, но он опять лишь осторожно кивнул.

– Одна из достойнейших женщин, входящих в попечительский совет, недавно перенесла сильнейшую трагедию, смерть малолетнего ребёнка.

Воспитательница сделала паузу, печально опустив взгляд, словно отдавая дань уважения трагедии той женщины.

– Но её материнское чувство оказалось сильнее горя, – продолжила воспитательница, – и она сочла возможным взять на воспитание ребёнка из нашего приюта.

Северин почувствовал, что ладони его холодеют, но на этот раз это не было предчувствием появления духа умершего.

– Поскольку её умершим ребёнком была девочка, она захотела, чтобы ежедневно не возбуждать в своей душе горькие воспоминания о дочери, взять на воспитание мальчика. Она много раз посещала наше заведение, но не могла найти подходящего ребёнка. После вчерашнего визита она известила меня, что нашла мальчика, которого хочет взять в свою достойную семью.

Северин уже понял, что к чему, и застыл на стуле в ожидании неминуемого приговора.

Старшая воспитательница улыбалась ему, как родному сыну, впервые сознательно произнесшему «мама».

– Она решила, что этим мальчиком будешь именно ты.

Северин проглотил комок, который неожиданно оказался у него в горле.

Воспитательница подошла к нему и положила руки на плечи. От неё исходил слабый аромат лаванды.

– Это большая честь для тебя и для нашего заведения. Надеюсь, они не пожалеют о своём решении.

Северин что-то неразборчиво промямлил. Солнце светило вовсю, воспитательница, увлечённая собственными мыслями, его не слушала. Оконная рама отбрасывала на пол длинную тень в виде креста.

– Она заедет за тобой к полудню, – сказала воспитательница. – Тебе нужно собрать вещи.

Конечно, он знал, кто та женщина, что согласилась взять его в свой дом. Поэтому, когда спустя несколько часов к приютскому крыльцу, на котором в окружении педагогов стоял Северин, подъехала закрытая коляска, с козел которой спустился незнакомый мужчина, мальчик испытал удивление пополам с разочарованием. Но после недолгих фальшивых прощаний он оказался в полумраке экипажа и увидел на сиденье напротив ту самую женщину, которая приходила в приют с другими людьми. Она ласково улыбалась ему из-за вуали и слегка дотронулась до его руки затянутой в перчатку ладонью.

– Извини, что я в вуали, не могу долго находиться на солнце, – сказала она ему сквозь шорох колёс, набирающих ход по мостовой.

Северин развёл руками – мол, ничего страшного.

– Я сразу поняла, что ты особенный, – продолжала женщина, – как только тебя увидела. А потом ещё Тильда сказала мне – какой хороший мальчик, давай возьмём его к нам.

– Это была ваша дочь? – спросил Северин.

За окнами менялись незнакомые кварталы, красивые дома в окружении красиво подстриженных деревьев.

– Да, – сказала женщина, и Северин увидел блеснувшие под вуалью слёзы, – это была моя маленькая девочка.

– И давно она…ушла?

– Два года назад.

Женщина замолчала, будто прислушиваясь к цокоту копыт. Северин испугался, что допустил бестактность, но женщина сказала:

– Обычно она боится незнакомых, а ты ей сразу понравился.

– А нам ещё долго ехать?

Женщина посмотрела в окно.

– Ещё порядочно. Скажи, а это у тебя давно?

– Что именно? – не понял мальчик.

– Давно ты видишь духов?

Северин пожал плечами. Точно он не помнил.

– Я думаю, с детства, – ответил он.

Женщина рассмеялась мягким, как мех персидской кошки, смехом.

– Ты не выглядишь очень взрослым, – сказала она, – сколько тебе лет?

– Почти тринадцать, – ответил он.

– А когда твой день рождения? – спросила женщина.

Северин молчал, не зная, что ответить. Он знал, что существует такая штука – день рождения, знал, что его принято праздновать и дарить подарки, только не знал, когда его собственный праздник, никто не называл ему число и месяц, в которые он родился, и праздновать ему ни разу не доводилось. Когда были живы родители, им было не до этого, а в приюте, среди большого количества детей, и подавно этот вопрос никого не волновал.

– Не знаю, – ответил он, – я ещё ни разу не праздновал свой день рождения.

– Что, и подарки тебе ни разу не дарили?

Северин задумался. В приюте ему давали одежду и еду, учебники, тетради и письменные принадлежности. Но считать ли это подарками?

– Ни разу, – немного подумав, ответил он. – То есть, в приюте мы с ребятами менялись всякими вещами – перьями, камушками, спичечными коробками, но ведь это подарком не считается?

– Наверное, нет, – сказала женщина. – Значит, нужно придумать для тебя день рождения. Как насчёт сегодняшнего числа?

– А какое сегодня число?

– Десятое августа.

– Ну, пусть будет десятое августа, – решил он.

Они ехали ещё долго, и наконец, подъехали к большому дому, со всех сторон окружённому деревьями. Северин решил, что такой дом слишком велик для одной семьи, одних дверей там было штук десять. К самым большим и красивым дверям вела широкая мраморная лестница, по обеим сторонам которой извивались какие-то каменные чудовища. Северин застыл на месте, не веря, что такое можно сотворить из неподатливого камня. Орлиные головы вырастали из львиных туловищ, могучие спины осеняли крылья, каменные перья которых, казалось, сию минуту зазвенят от ветра.

Двери распахнулись, и Северин увидел высокого бородатого мужчину с суровым лицом и добрыми глазами. Он широко развёл руки в стороны и пошёл прямо на Северина.

– Вот он, вот он, наш мальчик! – закричал мужчина.

В следующую минуту он уже держал Северина в крепких объятиях.

– Ты задушишь его, Базиль, – сказала недовольным тоном женщина, дёргая его за руку.

– Прости, – сказал он, – это от избытка чувств. – Я тебя не сильно помял?

– Нет, – ответил мальчик, – вовсе нет.

– Отлично, – сказал мужчина и протянул для рукопожатия огромную волосатую руку. – Базиль.

– Северин, – ответил мальчик и слегка потряс руку двумя своими.

– Какое красивое имя, – сказал Базиль, – с Алисой, ты, кажется, уже знаком?

Северин обернулся к женщине и покраснел. Пусть она не сказала, как её зовут, но он же, как настоящий мужчина, должен был ей представиться первым! Сестра Катерина, пытавшаяся влить в сиротские головы хотя бы какое-то понятие об этикете, посвятила этому однажды целое занятие.

– Наша беседа была настолько увлекательной, что мы позабыли об этой маленькой формальности, – сказала женщина, – но теперь ты знаешь, что меня зовут Алиса, а я знаю твоё имя. Предлагаю отметить наше знакомство небольшим обедом, тем более мы решили, что у тебя сегодня день рождения.

– День рождения! – закричал Базиль, – что же вы раньше-то не сказали!

– Да мы сами узнали буквально несколько минут назад, – спокойно сказала Алиса. – Вернее, мы сами так решили. Взгляни, какой чудесный день. Преступлением было бы не отпраздновать сегодня чей-нибудь день рождения.

– Ничего не понимаю, – признался Базиль, – но наш обед готов, а плотный обед – это лучшее средство для прояснения любых сомнительных обстоятельств.

Изнутри дом поражал воображение ещё сильнее, чем снаружи. Столько странных вещей, собранных в одном месте, он не видел ещё ни разу в жизни. Раскрыв рот, он смотрел на чучело огромного медведя в короне, стоявшего прямо за входной дверью, с когтистых лап которого свешивались шарфы и зонты. Рядом с чучелом стояла большая китайская ваза, ростом с Северина, из вазы торчали разнообразные удочки и другие рыболовные снасти. Стены передней были бессистемно увешаны картинами и фотографиями незнакомых людей, фотографии были небольшие, а картины встречались самых разных размеров. С изрядной долей смущения на некоторых картинах мальчик рассмотрел фигуры женщин различной упитанности и разной степени обнажённости. В стороне за чучелом наверх уходила дубовая лестница, балясины и перила которой были покрыты изощрённой резьбой.

– О, – сказала Алиса, – приятно встретить в столь юном гражданине ценителя искусства. Это Слефогт, это Лейстиков, а это целый Либерман.

Они поднимались по лестнице мимо картин, и Северин не понимал, о чём она говорит. Под шагами Базиля, идущего сзади, лестница натужно скрипела.

На втором этаже они повернули направо, и Алиса распахнула одну из дверей.

– Надеюсь, тебе понравится твоя комната, – сказала она. – Прости, тут небольшой беспорядок.

Он рассматривал заправленную постель, почему-то сразу бросившуюся в глаза, полосатые обои, высокое многостворчатое окно, письменный стол с электрической лампой, шкаф и несколько картонных коробок на полу, застеленном пёстрым ковром.

– Мы переехали совсем недавно, года полтора назад, – послышался голос Базиля из-за спины, – всё никак не можем разобрать вещи. Тут в коробках всякий хлам, книги и всё такое. Можешь выкинуть, если захочешь.

У него будет своя комната. Северин не верил собственным глазам. У него будет семья. Что подумают папа и мама на небесах? А братья и сёстры? Давно к нему никто не заглядывал, уже несколько месяцев. То ли забыли про него, то ли обиделись по непонятной причине. Сам он в ежевечерних молитвах вспоминал и папу, и маму, и всех братьев и сестёр поимённо, прося даровать им царствие небесное.

В животе у мальчика заурчало, Алиса услыхала утробные звуки чутким материнским ухом и закричала:

– Потом-потом-потом! Разложишь вещи после обеда. А теперь мыть руки и за стол!

Базиль аккуратно положил невесомый чемодан мальчика на постель и показал, где находится ванная. Северин закрыл дверь и оказался в царстве сверкающего чистотой кафеля. Ему даже стало немного неловко справлять малую нужду в белоснежный унитаз, больше похожий на какой-то столовый прибор, вроде ендовы. Даже мыла было три сорта в мыльницах на блестящей раковине, а у смесителя было две рукояти, для холодной и горячей воды. Из зеркала на него смотрел испуганный взъерошенный мальчик, и Северин потратил несколько секунд, чтобы привести в порядок свою причёску.

За обедом он был молчалив, слушая болтавших без умолку Алису и Базиля. После скудной приютской пищи обед показался ему роскошным пиршеством. В конце Алиса вынесла настоящий торт, утыканный разноцветными свечами, как ёж иглами. Его совершенно серьёзно поздравили с днём рождения, спели на два голоса песенку и попросили задуть свечи. Северин дунул изо всех сил, потушив пламя на всех свечах и выслушав заслуженные аплодисменты. Краем глаза он заметил призрак маленькой девочки, прятавшийся в тени входной двери. Девочка улыбалась ему и махала рукой.

После обеда он отправился отдыхать в свою комнату после столь насыщенной событиями первой половины дня. Кто-то недавно заботливо протёр от пыли стол и книжный шкаф. Северин открыл дверцу и наугад вытащил книгу. Толстый том раскрылся на середине, с картинки на него смотрела человеческая голова, с половины которой была снята кожа, так что были видны все мышцы и круглое глазное яблоко над зубастой улыбкой. Северин раскрыл первую страницу, все слова были на незнакомом языке, он разобрал только «atlas» и «anatomia». Другой книгой, тоже на неизвестном ему языке, оказалось какое-то издание с непонятными формулами, зато третьей – «Двадцать лет спустя». Он как раз взял почитать её в приютской библиотеке, но не успел продвинуться дальше сороковой страницы. Книга была гораздо богаче, чем приютская, с картинками, он с трудом нашёл нужное место и, усевшись на кровать, погрузился в чтение.

В компании королевских мушкетёров время летело незаметно, от чтения его оторвал стук в дверь, сначала тихий, потом настойчивый. Северин закрыл книгу, встал с постели и открыл дверь.

– Тут не заперто, – сказал он Базилю.

– Правила хорошего тона требуют неукоснительного соблюдения, – ответил мужчина. – Алиса хочет показать тебе сад.

Сад был больше похож на парк, потому что плодовых деревьев в нём было немного. Он начинался прямо от задней двери, здесь ещё были заметны попытки облагородить внешний вид росших в полном беспорядке кустов бобовника, сирени и падуба. Между стволов берёз и буков были заметны протоптанные тропинки, несколько сливовых деревьев росли группой, их кроны отражались в воде небольшого пруда.

Алиса медленно по тропинке, опираясь на руку Северина. Возле пруда её привлекла стайка разноцветных стрекоз, охотившихся на мошек. В пруду Северин рассмотрел широкие, как табуретки, спины откормленных карпов, лениво шевеливших плавниками. В тени деревьев пряталась небольшая шестиугольная беседка, крытая сланцем. Алиса вошла внутрь и присела на скамейку, помахивая веером, хотя в тени у пруда было прохладно. Северин скромно расположился подле. Несколько минут прошло в молчании и наблюдениях за полётом стрекоз.

– Ты, наверное, хочешь узнать, почему я выбрала именно тебя, – сказала Алиса.

Северин пожал плечами. Своим шестым чувством он ощутил, что в этом доме ему будет хорошо, его не обидят и будут о нём заботиться, может быть, даже полюбят. Он пожал плечами.

– Видишь ли, – продолжила Алиса, – это не очень просто объяснить словами. Ты обладаешь даром, подобным моему, но не до конца сформированным и развитым, и я должна помочь тебе проявить его. Мне нужно передать кому-то свои знания и умения, если бы была жива Тильда, я бы учила её, но теперь её нет, и мне нужен новый ученик, последователь, способный заменить её. Дочь ты, конечно, заменить мне не сможешь, но те силы, которые ищут выход изнутри меня, я смогу направить на тебя и передать тебе хотя бы малую их часть.

Мальчик молчал, глядя на водную гладь. Нельзя сказать, что он не понял совершенно ничего, но смысл сказанного оставался для него тайной.

– Как видишь, иногда я могу быть серьёзной, – сказала Алиса. – Тильда, кстати, тоже ждёт твоего ответа.

– Я её не вижу сейчас, – сказал Северин.

– Она ждёт ответа вот тут, – Алиса показала себе на грудь, на солнце сверкнуло несколько перстней.

– Базиль её отец? – спросил Северин. – Я его им не вижу.

– Базиль мой брат, – ответила Алиса, – а отец Тильды… Тебе только нужно знать, что он очень далеко и вряд ли я с ним ещё когда-нибудь встречусь.

Одна из стрекоз круто спикировала, почти коснувшись водной глади, и резко устремилась вверх. Привлечённый движением, карп высунул из-под воды морду и несколько раз открыл рот, словно жаловался Северину и Алисе.

– А я могу отказаться? – спросил мальчик.

– Конечно, – сказала Алиса, – мы можем вернуть тебя в приют, но я думаю, ты не откажешься. Ты будешь становиться старше, и, не научившись управлять своим даром, ты доставишь себе и другим людям одни страдания. Через три-четыре года ты сам будешь искать кого-нибудь, кто научит тебя справляться с огнём, поедающим тебя изнутри. Чем раньше ты научишься управлять своими способностями, тем менее болезненной будет твоя дальнейшая жизнь.

Алиса неосторожно сложила веер, он громко щёлкнул, отпугнув стайку стрекоз. Она не смотрела на мальчика, вспоминая что-то давно минувшее, сохранившееся только в её памяти.

– Я согласен, – тихо сказал Северин, – но не потому, что не хочу возвращаться в приют, а потому, что вы с Базилем мне понравились.

Они вернулись в дом, где Базиль уже приготовил чай с бисквитами.

Северин остался жить в этом доме, с течением времени всё больше узнавая об Алисе, Базиле и их истории. До начала летних каникул оставалось всего ничего, поэтому было решено, что в школу он пойдёт только осенью, а пока свободное время Северин занимал чтением, прогулками в парке и разговорами с Алисой. Базиль уехал по делам на следующий же день после появления мальчика в доме, да и в остальное время появлялся в доме лишь наездами, живя в основном в своей городской квартире. Алиса тоже уезжала довольно часто, и Северин оставался в большом доме в одиночестве, если не считать нескольких слуг. Иногда Алиса брала мальчика с собой, тогда они просто гуляли по городу, заходили в магазины, крупные универмаги и в сувенирные и мелочные лавки, сидели в кафе, иногда компанию им составлял, если он был свободен, Базиль.

Алиса водила его в театры, меньше, чем за год, он пересмотрел весь драматический и оперный репертуар. Балет понравился ему больше оперы, в театре у Алисы был абонемент в ложу, и в темноте зала она могла видеть Северина, сосредоточенно наблюдающего происходящее на сцене, покачивающего головой в такт музыке.

Так же часто она водила мальчика в музеи, художественный и естественной истории. И если сама Алиса могла долгое время простоять перед картиной какого-нибудь живописца периода Возрождения, то Северин, разинув от удивления рот, застывал перед гигантским скелетом доисторического ящера.

У него появились красивые дорогие вещи и одежда, много новых книг, которые он читал взахлёб. Он не знал, откуда Алиса берёт деньги, периодически она исчезала на день-два, потом появлялась, печальнее и задумчивее, чем до отъезда. Часто после таких исчезновений она казалась больной и уставшей. Он спрашивал её, куда она ездила, она устало мотала головой, набирала горячую ванну и несколько часов отмокала там. Несколько раз он случайно подслушал её разговоры с братом по телефону. «Этот старик меня совсем вымотал, – слышал он голос Алисы через неплотно закрытую дверь спальни, – а его сын – это вообще кошмар». У Северина начали появляться нехорошие подозрения, он слышал о женщинах, приличного названия профессии которых он не знал, зато неприличных эквивалентов было сразу несколько. Как-то, запинаясь и краснея, он поделился своими сомнениями с Базилем, чем вызвал приступ гомерического хохота. Конечно, нет, сказал Базиль, отсмеявшись. Когда-нибудь она скажет тебе, чем занимается, более того, со временем и ты станешь ей помогать, просто время ещё не пришло.

– А чем занимаешься ты? – спросил мальчик.

– Я фотограф, – серьёзно ответил Базиль.

Осенью Северин пошёл в школу, которую Базиль с Алисой называли лицеем. Каждое утро молчаливый кучер отвозил его в город, и после окончания занятий забирал от серого трёхэтажного здания школы. Нельзя сказать, что у Северина появилось много друзей, в лицее учились дети из богатых аристократических семей, ученики практически не встречались в свободное время за пределами школы, каждого забирал свой экипаж и увозил в родительский особняк. По тому, что его приняли в такую школу, Северин мог судить, что Алиса с братом принадлежали к потомственной аристократии, хотя на визитках, которые лежали в передней на столике, никаких титулов обозначено не было.

В школе он успевал хорошо, программа здесь сильно отличалась от приютской, стоит ли говорить, что и уровень преподавателей также отличался в лучшую сторону. Оказывается, уроки могли быть интересными, особенно физика, химия и биология. У биологии был только один изъян – много рассказывая о строении и функционировании человеческого тела, она совершенно не затрагивала вопрос души. Северин заглядывал за решётку рёбер у человеческого скелета, в качестве наглядного пособия стоявшего в углу биологического класса, в надежде обнаружить маленький ящичек, где бы могла помещаться душа, но грудная клетка была пуста. Но, тогда как объяснить расплывчатые тени, периодически встречающиеся в лицейских коридорах, или маленькую Тильду, иногда появляющуюся из глубин паркового пруда и зависающую в метре над его поверхностью? Северин благоразумно никому не рассказывал о том, что он видит немного больше, чем обычный человек.

Северин усиленно изучал иностранные языки, которые давались ему непросто. На летних каникулах, когда Алиса и Базиль брали его с собой в путешествия по Европе, Алиса заставляла его объясняться с официантами, приказчиками и портье, называя это лучшим способом выучить чужой язык. Они побывали и в Париже, и в Лондоне, и в Берлине, и в Петербурге, и во многих других европейских городах, но ни дома, ни в поездках Алиса не приступала к тому, чтобы начать обучение мальчика управлению своим особым даром, и не пыталась ему что-либо объяснить.

Когда он спрашивал её, когда же он узнает от неё что-то новое, Алиса лишь загадочно улыбалась, и говорила: «Ещё не время».

Но спустя два или три года, во время каникул в лицее, собираясь утром уходить из дома, она бросила Северину:

– Ну, и что ты стоишь? Собирайся, сегодня ты поедешь со мной.

Алиса отвернулась к зеркалу, поправляя перья на шляпке, а Северин бегом бросился в свою комнату, пока она не передумала. Просовывая руки в рукава пиджака, и от волнения не попадая, куда надо, он думал, ну вот, наконец, она решила начать. Он попытался заговорить с Алисой, когда они ехали в экипаже, но она сказала, что ей нужно настроиться, и в это время её лучше не отвлекать разговорами. Он замолчал и стал смотреть в окно.

Экипаж миновал район пригородных особняков и углубился в городские кварталы, они миновали центральные площади, украшенные по причине годовщины коронации царствующего монарха, потом свернули в сеть второстепенных улочек, где их экипаж перекрывал всю ширину проезжей части. Алиса, закрыв глаза, безразлична ко всему, сидела напротив.

Экипаж въехал в низкие ворота и остановился у широких дубовых дверей, возле которых уже стояли несколько человек, мужчин и женщин. Алиса открыла дверь, и пожилой бородатый мужчина подал ей руку. Северин вылез следом, с трудом нащупав подножку. Он вежливо сказал: «Здравствуйте» сразу всем присутствующим. Бородатый мужчина наклонился пониже, чтобы лучше рассмотреть мальчика, словно перед ним была какая-то диковина вроде шестиногого ягнёнка, и сказал:

– Здравствуйте, молодой человек.

И, обращаясь к Алисе, произнёс:

– Кто этот юноша?

– Мой помощник, – холодно произнесла Алиса.

– Не слишком ли молод? – спросила женщина в траурном платье, поддерживающая за руку другую женщину, значительно старше, с заплаканными глазами. Рядом стояли ещё несколько женщин и мужчин разного возраста, все они воззрились на мальчика.

– Возраст не играет роли, – ответил бородатый за Алису, – я наблюдал явления поразительной силы, инициированные детьми и младше.

Они продолжали толпиться на тесном крыльце, Северин чувствовал себя неудобно от чрезмерного внимания, оказываемого ему.

– Давайте начнём поскорее, – сказала Алиса, положив руку на плечо Северину, – я хорошо настроилась и не хочу впустую растратить энергию.

Запнувшись в дверях, они прошли по длинному, плохо освещённому коридору со множеством дверей. Холодный воздух был тягуч и неподвижен, то ли от этого, то ли от волнения мальчик почувствовал, как холодеют руки. Он посмотрел на идущую рядом Алису, она, заметив его взгляд, ободряюще улыбнулась.

Бородатый, идущий впереди, распахнул одну из дверей. Они вошли в небольшой зал, освещаемый несколькими настенными газовыми светильниками. Посередине комнаты стоял большой круглый стол с придвинутыми к нему венскими стульями. Алиса подошла к столу, выдвинула стул и села, положив руки на столешницу.

– Садись справа от меня, – сказала она Северину.

Он послушно опустился на холодное сиденье рядом. Прочие присутствующие расселись рядом, шумно двигая стульями. В комнате воцарилась тишина, прерываемая дыханием и всхлипами пожилой женщины.

– Давайте начнём, – тихо сказал бородатый. – В присутствии двух уважаемых членов Общества психических исследований мы собрались здесь, чтобы вызвать дух господина Ференца, чьи жена и дочь здесь также присутствуют. Проводником является медиум Алиса, со своим помощником…

– Северином, – подсказала Алиса.

– …Северином, – закончил бородатый. – Все готовы?

Сдержанные кивки и невнятное бормотание было ему ответом.

– Попрошу всех соединить руки с руками соседей, – строго сказал бородатый.

Левой рукой Северин взял холодную руку Алисы, в правой оказалась твёрдая ладонь мужчины в пенсне.

– Тишина, тишина, – сказал бородатый. – Прошу всех сосредоточиться и закрыть глаза и не открывать без моего разрешения. Начинайте!

Северин закрыл глаза и почувствовал, как напряглась Алиса. «Зачем весь этот цирк?» – думал мальчик, для появления духа вовсе не обязательно браться за руки и садиться кругом. Он открыл глаза, в неярком свете ламп лица людей были искажены напряжением лицевых мускулов, это, видимо, помогало им сосредоточиться. Он слегка повернул голову в сторону Алисы, и увидел, что она подняла голову и смотрит в потолок. Оттуда спускалось небольшое бесформенное облачко, тусклое и неприятно пахнущее. Только приложив усилия Северин смог сквозь туман рассмотреть неявные черты пожилого мужского лица.

– Готово, – сказала Алиса, – он здесь. Можете открыть глаза и задавать вопросы.

Послышались шорохи одежды, люди начали вращать головами, но фантом видели только Северин и Алиса. Призрак спустился ниже и завис над поверхностью стола. Северин почувствовал, как рука Алисы конвульсивно сжалась от боли. На её лице выступили капельки пота, глаза лихорадочно блестели. Фантом начал светиться ярче, словно в керосиновой лампе подкрутили фитиль. Северин смог яснее рассмотреть его искажённое болью и страданием лицо. Алиса закрыла глаза, тело её начало слегка трястись на стуле.

– Скорее, – сквозь сжатые зубы выдохнула она, – мне тяжело его держать.

Его сосед справа дёрнулся и едва не выпустил руку мальчика. Северин посмотрел на стол и увидел на его лакированной поверхности отблеск светового пятна, значит, фантом материализовался полностью, и остальные тоже могли его видеть.

Послышались возгласы удивления и ужаса.

– Папа, папочка, ты меня слышишь? Это ты?

Призрак начал тяжело поворачиваться на звук голоса девушки в траурном платье. В голове Северина послышался шум, как от сильного ветра, но слов разобрать он не мог.

– Слышит, – тихо сказала Алиса.

Лампы на стенах были защищены стеклянными плафонами, но пламя начало подрагивать, становясь то ярче, то уменьшаясь до размеров воробьиного языка. Шум в голове мальчика нарастал, он мог разобрать отдельные слова, но их было слишком много, и они проносились слишком быстро. Пожилая женщина привстала со стула, и, не выпуская рук своих соседей, крикнула:

– Дорогой! Что произошло? Ты уезжал совершенно здоровым, а через три дня вернулся совершенной развалиной. Что с тобой случилось?

Северин услышал, как Алиса застонала, прикусив губу. Её тело начало раскачиваться ещё сильнее, он едва мог удержать её руку. Внутри себя он тоже чувствовал непонятное напряжение, никогда раньше им не испытываемое, словно в груди у него раздувался огромный воздушный шар. Фантом продолжал нависать над столешницей, его безгубый рот открывался и закрывался с невероятной быстротой, но голоса звучали лишь в головах Алисы и мальчика. Сгусток эктоплазмы потемнел, на теле призрака появились небольшие разрывы, из которых ослепительно сияла темнота. Глаза Северина заболели, как от яркого света, скороговорка в его голове замедлилась, но стала гораздо громче, будто целый хор внутри его черепа выкрикивал одно единственное слово, и слово это было…

– Яд! – было видно, как тяжело Алисе разлеплять губы, которые высохли и потрескались, словно она три дня не притрагивалась к воде.

Да, это слово Северин теперь тоже расслышал отчётливо. Теперь голос внутри головы быстро-быстро говорил о каком-то хромом мужчине в котелке, трость с серебряным набалдашником, длинные ногти на руках, перхоть…

Северин неожиданно заметил, что его губы шевелятся в такт голосу внутри черепной коробки. К счастью, он делал это беззвучно, но слева от него высоким, не своим голосом те же слова громко, без пауз, выкрикивала Алиса.

Пожилая женщина напротив рыдала в голос, упав на стул. Алиса продолжала выкрикивать что-то про карточный долг, гостиницу в горах и стакан мадеры. Она повисла на стуле, глаза были полузакрыты, но то, что мальчик рассмотрел в их видимой части, было страшно. Жжение в груди у Северина стало невыносимым, воображаемый шар раздулся до размеров комнаты, и Северин, напрягая диафрагму, вытолкнул его вверх и наружу.

Свет в комнате погас, в голове Северина зазвенела тишина. Он выпустил обмякшую руку Алисы и правой рукой попытался разжать пальцы соседа, вцепившиеся мёртвой хваткой. Лампы мигнули и вновь вспыхнули, освещая застывших в ужасе людей за столом. Фантом исчез, исчез и его запах, и ощущения холода по спине. Северин, наконец, отодрал от своей руки пальцы мужчины, встал со стула и наклонился над Алисой. Она слегка улыбалась, бледная и испуганная.

– Ты меня спас, – шепнула она, – ты здорово его вытолкнул обратно.

Он погладил её по волосам, люди вокруг начали вставать с мест, заскрипели стулья, пожилая женщина плакала навзрыд. К ним подошёл бородатый мужчина, в смущении поправляя пиджак.

– Это было…впечатляюще, – сказал он, – надеюсь, наши гости из Общества психических исследований остались удовлетворены.

Он посмотрел на соседа Северина, который большим, как полковое знамя, носовым платком промокал пот, выступивший на его бледном лице.

– Более чем, – ответил мужчина, – это вам не какой-то говорящий мангуст с захудалой фермы. Действительно, впечатляюще. Мы бы хотели поучаствовать ещё в нескольких сеансах и, если можно, сфотографировать факт материализации.

– Исключено, – сказала Алиса. Она выпрямилась на стуле и вернула своему лицу решительное выражение. – То есть, на сеансах можете присутствовать, но фотографирование исключено, фантомы не выносят вспышек магния. Вы же знаете наши расценки?

Мужчина кивнул.Раз речь пошла о таких приземлённых вещах, как деньги, он вновь почувствовал себя вернувшимся в реальный мир.

– Безусловно, – он кивнул головой, – но пока сэр Уильям Крукс является президентом нашего Общества, вы можете рассчитывать на его участие.

К ним подходили другие люди, благодарили и выражали своё восхищение. Алиса вяло кивала головой и улыбалась через силу. Северин стоял возле неё, как паж подле королевы. Пожилая женщина, поддерживаемая дочерью, долго жала её руку и просила об индивидуальном сеансе.

– Боюсь, я сообщила всё, что можно, – сказала Алиса, – не знаю, правда, достанет ли этого для обращения в уголовную полицию.

Женщина запротестовала. Она обязательно хочет пообщаться индивидуально.

– Что ж, – ответила Алиса, – на следующей неделе можно попытаться. Позвоните моему секретарю во вторник.

Алиса встала, поддерживаемая Северином. Бородатый бросился поддержать её с другой стороны, но она остановила его движением руки.

– Благодарю вас, – сказала она, – я дойду самостоятельно.

Северин проводил её до дверей, где уже ждал экипаж. Кучер сошёл с козел, открыл дверцу и помог Алисе забраться в коляску. На крыльце собрались люди, участвовавшие в сеансе, они были готовы идти за медиумом, как дети за гаммельнским крысоловом. Кучер щёлкнул кнутом, и лошади застучали копытами. Алиса, опёршись подбородком о кисть руки, смотрела в окно. Экипаж мягко качался на рессорах, выезжая из ворот.

Северин тоже смотрел в окно, на остающиеся позади дома, ограды и деревья. Он думал, действительно ли он спас жизнь Алисе, или это просто был искусный педагогический ход с её стороны, чтобы показать ему собственную значимость. Алиса, закрыв глаза, сидела напротив, и, кажется, дремала, несмотря на лёгкую дорожную тряску. Она выглядела измождённой и постаревшей. Спиритический сеанс отнял много энергии, сам Северин, несмотря на то, что не был проводником, чувствовал навалившуюся усталость. Если Алиса принимает участие в таком действе хотя бы раз в неделю, это колоссальные траты духовной энергии.

Алиса открыла глаза уже на подъезде к дому. Она крутила головой, будто не понимая, где очутилась.

– Мы уже приехали, – сказал мальчик, – добро пожаловать.

Алиса рассмеялась тихим смехом. Сейчас она выглядела лучше, чем в минуту отъезда. Она расправила платье на коленях и поправила шляпку.

– Я немного вздремнула в пути, – сказала она, – не ожидала такого сильного фантома. Те, кто умер насильственной смертью, как правило, сильнее умерших от естественных причин. Запомни, тебе может пригодиться.

– Для чего бы? – спросил Северин, выбираясь из экипажа и галантно подавая руку даме. Шурша гравием, они пошли к дому.

– Люди, подобные тебе и мне, не могут работать, как обычные люди. Чем бы они ни занимались, дар накладывает свой отпечаток, прорывается наружу и поглощает всё.

– Я ещё не знаю, чем буду заниматься, – сказал мальчик.

– Чем бы ты ни пытался заниматься, – сказала Алиса, поднимаясь по ступеням и шурша платьем, – будь уверен, ничем другим ты заниматься не сможешь. Духи заставят тебя.

Они вошли в дом, зазвенел колокольчик, хлопнула дверь. Дворецкий осведомился, не угодно ли чаю. Нет, ответила Алиса, хочу принять горячую ванну. Северин, весь в раздумьях, ушёл в свою комнату.

Позже он спрашивал у Алисы, не лучше ли вообще не заниматься ничем, чем подвергать свою психику и физическое здоровье таким испытаниям, ведь денег у них с Базилем достаточно. Алиса только засмеялась в ответ. Родители оставили достаточно денег, сказала Алиса, но большое поместье и налоги съели бы их очень быстро. Поэтому ей приходится зарабатывать тем, что она умеет лучше всего. Базиль тоже делает всё, что в его силах, чтобы сохранить родовое гнездо. А если продать поместье, спросил мальчик. Алиса посмотрела на него со странным выражением, он бы мог назвать его гневом или яростью, но она быстро совладала с собой. Этот дом и эта земля принадлежит нашей семье уже семь поколений, и мы с братом никогда его не продадим. А когда Базиль женится, или ты выйдешь замуж? Он никогда не женится, сказала Алиса. Почему же? Алиса посмотрела ему прямо в глаза. Я всегда общалась с тобой, как с взрослым, сказала она, но есть вещи, которые ты сможешь понять, только когда повзрослеешь. Не узнать о них, пояснила она, поскольку от человека наших способностей скрыть что-либо очень тяжело; я говорю о способности понять и принять других людей и их привычки, какими бы странными они нам не казались. Я ничего не понял, сказал Северин. Неважно, ответила Алиса. Ну а ты, спросил мальчик. У тебя тоже есть привычки, которые мешают тебе выйти замуж? А ты думаешь, это так просто? Ну да, ответил он, что тут сложного. Вряд ли я смогу встретить мужчину, который сможет принять меня такой, какая есть. Да и мне будет тяжело ужиться с другим, я же не смогу отключить свой дар по щелчку пальцев, а в семейной жизни есть такие стороны, о которых лучше не знать. Да и возраст, и внешность у меня не самые подходящие для брачных уз. Она посмотрела в окно, из которого был виден пруд, гладь которого рассекала стайка залётных уток. По-моему, ты красивая, покраснев, сказал Северин. Спасибо, сказала Алиса.

Северин так и не понял, какие склонности Базиля она имела в виду. Он жил в городской квартире, в доме появлялся редко, в основном к воскресному ужину, который готовился под чутким руководством Алисы. Мальчик начал смутно догадываться о сути привычек Базиля, лишь после того как тот к одному из ужинов привёл своего приятеля (так сказал сам Базиль), полноватого молодого человека с длинными волосами. Дар Северина не дал ему прямых ответов, но и полученных намёков было достаточно, чтобы опустить взгляд в тарелку и не смотреть гостю в глаза.

Базиль приводил своего приятеля ещё несколько раз, потом его сменил другой, хрупкий молодой человек с грустным взглядом, потом следующий, потом ещё один. За несколько лет приятелей сменилось больше десятка, но не один не продержался больше полугода. Видимо, из-за профессии Базиля, который был очень известным посмертным фотографом. Узнал об этом Северин случайно, уже на втором или третьем году проживания у Алисы, когда после посещения Базиля обнаружил забытый им бювар с фотографиями.

Фотографий было немного, штук примерно десять. Он вытащил их обратной стороной наружу, но удивился, насколько холоден был картон. Перевернул фотографии и сразу понял, почему так веяло вечной мерзлотой. Перебрал их, некоторые были теплее, те, где рядом с мертвецами фотографировались живые люди – мать с маленьким сыном на руках, двое взрослых мужчин с сидящим между ними покойником. Северин слышал о post mortem, но видеть самому ещё не приходилось. Мёртвых от живых по фото отличить было непросто, Базиль дорисовывал открытые глаза на негативах, позы были естественны, и Северин мог только догадываться, с помощью каких приспособлений удалось этого добиться. Если присмотреться, то у покойных кожа на руках была темнее, лицо гримировалось, а про руки забыли. Он положил фотографии на место, в комнату вошла Алиса и остановилась рядом. У Северина промелькнула мысль, что Базиль оставил бювар специально для него.

– Не нужно было так долго скрывать, – сказал Северин.

– Скрывать что?

– То, чем занимается Базиль. Всё равно я бы узнал.

Алиса пожала плечами.

– Я давно хотела рассказать, Базиль не разрешал, ты для него всё ещё маленький мальчик. Да и стеснялся он, наверное.

– У него здорово получается, – сказал Северин, – очень натурально. А я всё думал, почему от него иногда веет холодом.

– Ну да, это обычное дело после съёмки post mortem.

Из любопытства Северин попросил Базиля позволить ему поучаствовать в съёмке. Сначала Базиль категорически отверг такую возможность, но после разговора с Алисой, согласился. «Этот мальчик знает о смерти куда больше, чем ты, – сказала она. – И мертвецов видел поболее твоего».

Весь день они ехали в трясучем экипаже с протекающей крышей, по скверной дороге под дождём. Базиль, одетый в дорогой костюм, укрывал плащом фотоаппарат и коробки с принадлежностями.

– Не понимаю, зачем это тебе, – говорил Базиль, стараясь сохранять вертикальное положение.

– А тебе? – спросил Северин.

У него уже пробивались усы, и он время от времени притрагивался к верхней губе.

– Я художник, – объяснил Базиль, – исследую все стороны человеческой души. Я считаю, что фотография честнее красок запечатлевает окружающий мир, не искажает его глазами живописца. Кроме того, я помогаю людям сохранить память о своих близких.

Дождь продолжал стучать в стёкла, за окнами тянулся всё тот же унылый равнинный пейзаж.

– Надеюсь, тебе заплатят достаточно, чтобы эта поездка окупилась.

Базиль нагнулся к Северину и, понизив голос, как будто кто-то ещё мог их услышать сквозь грохот и скрип экипажа, сказал:

– Я единственный, кто согласился приехать. Говорят, здесь несколько человек скончались от гриппа.

Базиль радостно смотрел на Северина, словно сообщил ему приятную новость. Он наслаждался своей смелостью и надеялся, что Северин разделит это чувство.

– Грипп в Китае и Индии. Откуда бы ему взяться здесь?

Базиль лишь махнул рукой. Ему отчаянно хотелось, чтобы там, куда он едет, свирепствовала эпидемия. Он уже воображал себе снимки опустевших деревень, людей, валящихся с ног прямо на улицах и газеты с его фотографиями на первых страницах.

Наконец, они подъехали к длинному несуразному дому, как по заказу прекратился дождь. Базиль не доверил слугам свой фотоаппарат, бережно внеся его в дом под мышкой. Внутри уже повсюду суетились люди, оказывается, покойного держали в леднике до приезда фотографа. На Северина никто не обратил внимания, и он просто стоял в стороне, наблюдая, как Базиль настраивает камеру.

Покойного расположили на стуле, зафиксировав незаметными под одеждой ремнями. Родственники подходили и садились на стулья по обеим сторонам необычной модели, судя по всему, не испытывая никаких неудобств от соседства с трупом, пусть и хорошо загримированным.

– Это ещё что, – сказал Базиль во время одного из небольших перерывов, – а раньше родственникам приходилось сидеть рядом с покойником по часу и больше, пока длилось экспонирование.

Северин молча наблюдал, как среди живых мечется дух умершего, тщетно пытающийся обратить на себя внимание. Кажется, его привлекали вспышки магниевой ленты. После каждого щелчка затвора слуга щёткой сметал магниевый порошок с костюма покойника, а другой подметал пол возле места съёмки. Дух постоянно пытался пристроиться за рядом стульев, но сквозняк относил его в сторону, в угол, где раздавался надсадный кашель одного из братьев умершего. Сама атмосфера в доме, люди, прячущие взгляд, суетливые слуги – всё это угнетало Северина, но облегчение наступило лишь через четыре часа, когда съёмка была окончена.

На третий день после поездки Базиль заболел. Он метался в бреду на мокрой от пота постели, у изголовья которой часы напролёт проводила Алиса. Несколько раз войти пытался и Северин, но она не пускала его.

– Это опасно, – говорила она, – опасно для жизни.

– Для твоей тоже, – отвечал он.

Она смотрела на него со странным выражением, будто хотела одновременно расплакаться и рассмеяться. В комнате у неё за спиной Базиль бредил на незнакомом Северину языке.

– На мне лежит проклятие знания, – сказала Алиса тихо. – Я точно знаю день и час своей смерти, и до него ещё далеко.

Она затворила дверь, а обескураженный Северин остался стоять у порога.

Иногда Базилю становилось легче, он даже сам мог держать ложку и принимать пищу, а иногда ухудшение состояния опрокидывало его на подушки и заставляло выкрикивать бессвязные слова и метаться, как зверь, в поисках облегчения. Ночью Северин просыпался от этих криков, не понимая, где он и что с ним. Даже Тильда перестала появляться в доме, напуганная настроением матери. Врачи качали головами и пожимали плечами, от этой болезни лекарств ещё не было придумано. Алиса прижимала к сухим глазам носовой платок и просила проводить светил медицины до дверей.

Спустя пять дней Базиль умер, на следующий день его похоронили в фамильном склепе на небольшом сельском кладбище. Всё происходило быстро и чётко, словно Алиса заранее готовилась к этому скорбному событию. За все эти дни на людях она не проронила ни слезинки, отдаваясь своему горю лишь оказываясь в одиночестве.

Через несколько дней Алиса рассчитала всех слуг, оставив двух, которых оставила следить за домом и садом, собрала небольшой чемодан вещей и сказала Северину:

– Бери с собой самое необходимое, мы уезжаем.

По выражению её лица Северин понял, что вопросов лучше не задавать. Он побросал одежду и книги в рюкзак, и через два часа они уже ехали на запад в двухместном купе «Восточного экспресса».

Следующие годы превратились в череду комфортабельных гостиниц и съёмных домов в европейских столицах. Всю историю путешествия можно было восстановить по таможенным наклейкам на чемодане Алисы. Первой их остановкой стал Лондон, бурливший после покушения на принца Уэльского. Не без труда они поймали кэб и погрузили в него свой багаж.

– Отель «Клэридж», – сказала Алиса кэбмену.

Тот что-то сказал, Северин не смог распознать ни одного слова, хотя усиленно занимался английским языком.

Он глазел по сторонам, хотя уже бывал в Лондоне, и не так давно, так что город совсем не изменился, всё так же был наполнен людьми, каретами, дымом пароходов, наплывающим с Темзы, дымом фабричных труб и запахом весны.

Отель «Клэридж» выглядел новым, словно только что отстроенным из красного кирпича. Как оказалось, он открылся недавно после долгого ремонта, теперь номера его стали ещё удобнее и роскошнее, оснащённые по последнему слову техники. Алиса оплатила двухместный люкс с гостиной и двумя спальнями, чем ввергла Северина в лёгкий шок, когда он узнал стоимость проживания.

У Алисы в Лондоне были какие-то свои дела, и Северин часами в одиночестве слонялся по городу, прислушиваясь к говору лондонцев, в котором он уже начал различать смутно знакомые слова, или часами бродил по залам Британского музея, расположенном в пятнадцати минутах ходьбы от отеля.

– Чем ты занята все дни напролёт? – спросил её Северин однажды вечером за ужином.

– Помнишь тот спиритический сеанс, в котором мы участвовали в прошлом году?

Северин кивнул.

– В Лондоне есть целое научное общество, которое занимается исследованиями таких, как ты и я.

– А почему бы и мне не поучаствовать? – покраснев от смущения, спросил Северин.

– Твоё время ещё не пришло. Я постепенно готовлю этих учёных к твоему появлению. Подожди ещё неделю-две.

Она дала ему несколько книг для изучения: «Книгу духов», «Книгу медиумов», «Чудеса XIX века» и несколько французских и немецких журналов, посвящённых спиритизму. Следующие несколько дней Северин послушно штудировал их, иногда отвлекаясь, когда от количества и качества информации начинала болеть голова. Большая часть написанного показалась ему полным бредом, среди которого сложно было уловить несколько крупиц здравой и обоснованной информации.

Он рассказал о своих впечатлениях от прочитанного Алисе.

– Безусловно, – ответила она, – я с тобой согласна, но понять тебя сможет лишь медиум или экстрасенс. Люди, ради которых мы занимаемся своим делом, слепы и глухи по сравнению с нами. Им нужна какая-то опора в мире сверхъестественного, компас и карта в море неизвестного. Такие книги создают псевдонаучную подоплёку для человека, жаждущего откровения. Понимаешь, что я имею в виду?

– Пока да.

– Я зарабатываю этим деньги, поэтому мне очень важно соответствовать ожиданиям своих клиентов.

– Ты дуришь им голову?

– Ни в коем случае. Я никогда никого не обманывала. Я всегда сообщаю только то, в чём уверена и никогда ничего не добавляю от себя. Просто они чувствуют себя спокойнее и не думают, что их пытаются обмануть, если я говорю и действую в соответствии с тем, что они раньше могли прочесть в журналах и книгах.

– А зачем мне всё это? – спросил Северин.

– Ты становишься взрослее, скоро тебе предстоит зарабатывать деньги самостоятельно. Я хочу, чтобы ты работал со мной, стал моим помощником, и для этого тебе нужно использовать те же методы общения с клиентами, что и я.

Северин задумался. Он не представлял себе, чем ему предстоит зарабатывать на жизнь, да и особых склонностей к какому-либо занятию он у себя не наблюдал. Ему нравилось читать книги, слушать музыку, ходить в театры и музеи, но этим денег не заработаешь. Юристом или врачом ему быть не хотелось, для писателя или художника не было таланта, а карьера финансиста в мире, полном несправедливости, казалась ему отвратительной.

– Ладно, – сказал он, – я прочёл всю эту чепуху. Кажется, я готов предстать перед твоими исследователями.

Алиса кивнула головой.

– Скорее всего, на следующей неделе. Я тебе сообщу заранее.

Она хихикнула.

– Чувствую себя импресарио начинающей оперной звезды. Нужно заказать тебе подходящий костюм и купить новые ботинки.

– А эти чем нехороши? – спросил Северин, выставив вперёд ступню в почти новом ботинке.

– Ты должен быть совершенен во всём, от шляпы до подошв. К счастью, в этом квартале полно магазинов, торгующих одеждой и обувью необходимого нам качества.

Следующие два дня они посвятили хождению по магазинам и ателье, от обилия которых к концу дня у Северин начала кружиться голова. Алиса доплатила за срочность, и новый костюм был готов спустя три дня. Ботинки они приобрели в обувном магазине неподалёку от Хановер-сквер. Образ Северина дополнило мягкое кепи, которое в большой коробке приказчик магазина доставил прямо в отель. Алиса расплачивалась чеками, заслоняя от Северина вписываемые в бланк цифры. Себя Алиса тоже не обделила, купив несколько новых платьев и шляпок.

– Ты думаешь, эти траты окупятся? – спросил Северин после окончания марафона покупок.

– Безусловно, – ответила она.

На следующий день Алиса взяла его с собой в неприметный особняк с маленькой табличкой с изображением греческой буквы «пси» возле входа. Алиса была здесь, как дома, всех знала и все знали её. Видимо, участие в этих исследованиях отвлекало её от тягостных мыслей. Северин тихонько сидел в стороне и наблюдал, как Алиса, закрыв глаза, диктует послания духов комиссии из трёх человек, которые внимательно записывают каждое её слово. Эти люди были серьёзны и внимательны, не считали Алису мошенницей и шарлатанкой, для них она была феноменом, который требовал всестороннего изучения. Весь сеанс занял четыре часа, после чего они с Алисой были свободны.

– И они платят деньги? – спросил Северин, выйдя на улицу.

– Небольшие, – сказала Алиса, – но члены Общества – богатые и успешные люди, у которых полно друзей и знакомых, которые мечтают побеседовать с усопшей матушкой или любопытства ради поговорить с духом Байрона.

– Байрона?

– Ну, это же Англия. Они постоянно пытаются вызвать дух Байрона, Шекспира или Кромвеля. Я проголодалась, – сказала она.

Они зашли в небольшой ресторан и сели за столик.

– Еда здесь отвратительная, – сказала Алиса, разглядывая меню, – во всей стране, я имею в виду. Только чай и кофе тут хороши.

– Почему мы не поехали в Париж? – спросил Северин, разглаживая салфетку.

– Потому что здесь европейский центр спиритизма и медиумизма. Здесь ты заработаешь имя и деньги. Потом можем уехать в Париж или Вену, но лично я предпочла бы Нью-Йорк.

Им принесли заказ, Северин отпил немного чая, переваривая информацию. Он не был в Америке и не испытывал никакого желания туда отправляться.

– Не в этом году, конечно же, – сказала Алиса. – И даже не в следующем. Я поговорила с мистером Уиксом и мистером Диклби из Общества. Они согласны завтра поработать с тобой.

Северин ковырялся вилкой в тарелке с пастушьим пирогом, выбирая кусочки картофеля с соусом. Алиса пила аперитив медленными глотками, восстанавливая силы после утомительного сеанса. Вечер опускался на город, зажигались фонари, посетителей в ресторане становилось больше.

– Ты ничего не ешь, – сказал Северин.

– Не хочется, поужинаю в отеле, – ответила Алиса.

Они вышли на улицу и остановили кэб, проведя всю дорогу до отеля в молчании.

Утром они долго шли к зданию Общества, потому что Алиса сказала: «Нужно прогуляться». Он послушно шёл рядом, подставив ей локоть, и отчего-то вспоминал своё детство, отца, мать и всю семью, задумавшись о том, что очень давно ему не являлся никто из родственников. Вряд ли Алиса их отпугивала, но, может быть, от постоянного присутствия рядом с ним её неуёмной энергии они чувствовали себя неуютно.

– Ты готов? – спросила Алиса, прежде чем позвонить в звонок у дверей.

– Да, – ответил он, хотя не знал, к чему ему нужно быть готовым.

Их провели в просторную тёмную комнату, похожую на гостиную в провинциальном пансионе. Пожилой мужчина пожал Северину руку и неразборчиво назвал свою фамилию. От него пахло дорогим табаком и одеколоном. Он цветисто поприветствовал Алису, выразив надежду на их помощь в познании неизведанного. В комнате за длинным столом сидели ещё двое мужчин и молодая женщина, не поднимавшая глаз от лежащей на её коленях большой книги. Мужчина с неразборчивой фамилией попросил Алису подождать в другой комнате, а сам закрыл дверь и предложил Северину сесть на любой стул. Северин выбрал стул у стены, сбоку от окна. Девушка с книгой достала из-под стола чернильницу с торчащей в ней ручкой и приготовилась записывать. Мужчина сел за стол к остальным и сказал:

– Назовите своё имя, пожалуйста.

Северин назвался, тщательно следя за тем, чтобы голос не дрогнул от волнения.

– Вы знаете, зачем вы здесь?

– Да.

– Отлично. Удобно ли вам? Не следует ли завесить шторы, передвинуть мебель или зажечь свечу?

– Ничего не нужно.

– Итак, какие же способности вы можете продемонстрировать? Материализация духов? Автоматическое письмо? Быть может, что-то другое?

Северин пожал плечами.

– Ну, иногда я вижу духов, которые мне что-то рассказывают…

Он услышал, как девушка с книгой шепнула своему соседу: «Обожаю потусторонние послания».

– А сейчас вы видите кого-нибудь?

Северин закрыл глаза, стараясь сосредоточиться. Долгие годы обладания своим даром научили его отключаться и не замечать окружающие потусторонние сущности, иногда появляющиеся в самый неподходящий момент. Сосчитав про себя до десяти, он почувствовал, как кто-то уже давно дует ему в ухо. Он дёрнул головой, услышал детский смех, но успел заметить край коричневой курточки.

– Да, – сказал Северин. – Это мальчик, лет семи или восьми.

Северин повернул голову, но мальчик не хотел показываться, спрятался за спинкой его стула, и стал что-то бормотать.

– Карри, – сказал Северин, – его собаку зовут Карри, ещё у него есть обезьяна и попугай по имени Генри Морган.

Слова были неразборчивы, и Северин снова закрыл глаза, чтобы свет не отвлекал. Скрип пера по бумаге был слышен явственнее, чем голос призрака.

– Мне кажется, он не любит старшего брата, – Северин потрогал холодную стену за спинкой стула, ощутив лёгкую вибрацию.

– А ещё ему было скучно плыть на пароходе. Нужно было оставить его там.

Люди в комнате по-прежнему молчали, и Северин открыл глаза. Он заметил ещё несколько безмолвных сущностей, привлечённых его силой. Они свисали с потолка или высовывались из стен, любопытные, как кошки.

– Что-нибудь ещё? – Странным голосом спросил мужчина с неразборчивой фамилией.

– Возле его дома был водопад, – помолчав, сказал Северин, – там растут странные деревья. Мне кажется, это ваш сын. Он говорит, что Изи всё ещё с ним.

Духи попрятались обратно в стены. Девушка невозмутимо продолжала писать. Мужчина с неразборчивой фамилией сцепил кисти рук, словно хотел раздавить между ними твёрдый грецкий орех. Девушка закончила писать и промокнула написанное. Северин почувствовал, что мальчик ушёл.

– Это действительно мой сын, – глухо сказал мужчина. – Но я не понимаю, как вам… То есть, как вам удалось узнать…

Он перевёл дыхание. Девушка с книгой внимательно смотрела на него.

– Многим известно, – продолжил мужчина, – что я много лет прожил в Индии, служил в колониальной администрации. Но никто здесь, в Лондоне, не знает, что там у меня умер сын, тело которого мы в цинковом ящике на пароходе отправили в Англию, и он похоронен здесь.

Северин почувствовал, что дух мальчика ушёл окончательно, растворился в стене. Мужчина продолжил:

– Но никто не знает, как звали его собаку и попугая. Я учил его играть в шахматы, и он назвал своего медведя Изи, потому что Исидор Гунсберг в том году победил на турнире в Брадфорде. Этого медведя…

Мужчина сглотнул, но удержался от душивших его рыданий.

– Этого медведя жена положила нашему мальчику в гроб.

Девушка быстро водила пером по бумаге. Лица других мужчин ничего не выражали. Они привыкли к тому необъяснимому, что часто происходило в этой комнате.

– Ваш сын уже покинул нас, – сказал Северин.

Мужчина с неразборчивой фамилией смотрел куда-то вдаль, словно вместо стены за спиной Северина открывался бескрайний морской простор.

– Видите ещё что-нибудь? – спросил другой учёный, сидящий по левую руку от девушки.

Северин рассказал ещё и ещё. Общение с духами не доставляло ему никакого дискомфорта, он не корчился в судорогах и не пускал изо рта пену, как многие другие медиумы, не терял сознание, не закатывал глаз и не говорил замогильным голосом. Он просто сидел на стуле и передавал то, что ему говорили.

Комиссия была в полном восторге. Северин слышал, как девушка шепнула одному из мужчин, что, по её мнению, способности Северина к ясновидению не слабее, чем у Хьюма.

После сеанса он спросил у Алисы, кто это. Один очень сильный медиум, сказала она. Алиса была довольна Северином, с помощью членов Общества весть о новом молодом медиуме облетела Лондон очень быстро. Уже перед следующим сеансом у дверей Общество его ожидала небольшая толпа любопытных, собравшихся посмотреть на новоявленное чудо.

С каждым днём поклонников становилось всё больше, хотя Северин успел провести в Обществе всего четыре сеанса. Однажды утром Алиса показала ему свежие номера «Иллюстрейтед» и «Пэлл Мэлл» со статьями, посвящёнными ему. Собственное имя в газетной статье выглядело странно, как будто речь шла о другом, незнакомом человеке. Он пил кофе (привык начинать утро с чашки этого напитка) и читал. Обе статьи на все лады расписывали таланты нового экстрасенса, настоящие и мнимые. Северин покраснел от смущения. Алиса из-за плеча тоже читала разворот.

– То, что надо, – сказала она. – Прекрасная реклама. Базиль был бы доволен, он понимал в этом толк.

Их пригласили в особняк в Белгравии, где престарелая баронесса, поклонница Кардека, пожелала познакомиться с ним и Алисой. Сеанс был успешен благодаря Северину и впечатляюще зрелищен благодаря Алисе, и приглашения в особняки богатых спиритистов последовали одно за другим. Платы за сеанс, конечно же, никто не устанавливал, но ни из одного дома они не уходили без денег, поскольку восторженные клиенты в ответ на «Сколько посчитаете нужным» не скупились, чтобы не обидеть духов.

– Это то, чего ты хотела? – спросил однажды Северин.

– Примерно, – ответила Алиса.

Они сняли небольшой аккуратный особняк в Пимлико, из окон второго этажа были видны мачты плывущих по Темзе судов. Теперь клиенты приходили прямо на дом, Алиса оборудовала для их приёма специальную гостиную на первом этаже с окнами в сад. К ней тоже приходили люди, в основном женщины помоложе, которые не желали, чтобы их вопросы миру духов транслировались через молодого парня. Алиса не хотела, чтобы он слишком напрягался, поэтому сеансы он устраивал трижды в неделю, отчего престижность их посещения, а, следовательно, и цена, которую были готовы заплатить люди, чтобы на них попасть, возросла.

Такая жизнь нравилась Северину, у него было достаточно возможностей, чтобы совершенствовать своё мастерство медиума, но и достаточно свободного времени, чтобы гулять по Гайд-парку, посещать Хрустальный Дворец или просто бродить по улицам, заглядывая в магазины, лавки и кафе. Он не задумывался о каком-то высоком смысле своих занятий спиритизмом, а просто делал то, что говорит Алиса.

Они провели в Лондоне целый год, когда ему прискучило их занятие.

– Не пора ли нам отправляться дальше? – спросил он.

– Тебе здесь не нравится? – отвечала вопросом на вопрос Алиса.

– Нравится, – сказал он неуверенно, – просто ты говорила, что мы поедем дальше, а мы сидим здесь уже год.

– Мы не просто сидим, ты теперь самый известный молодой медиум Британии. Ещё немного времени – и о тебе заговорят и на континенте. Тогда мы сможем ехать дальше.

Он начал совершенствовать знания языков, французского и немецкого. «Пригодится», – говорила ему Алиса. Она постоянно подкидывала какие-то занятия для его ума – новые книги и журналы, походы в театр, синематограф и музеи и даже записала его в библиотеку. Родственники по-прежнему не приходили к нему, вокруг ошивались лишь какие-то посторонние незнакомые духи, и тогда он спросил у Алисы, видела ли она хоть раз призрак Базиля.

– Несколько раз, – сказала она, – но не часто. Мой проводник – это Тильда, Базиль не хочет ей мешать.

– А где мой проводник? – спросил он.

– Наверное, ты его ещё не встретил, – сказала Алиса. – Твоей силы достаточно, чтобы обходиться без него.

Силы действительно было много. После сеансов он чувствовал себя отдохнувшим, словно проводил эти часы на курорте. Газеты были в полном восторге, ходили слухи, что его услугами пользуются члены королевской фамилии. Это было не так, но он действительно познакомился со многими знаменитостями из разных сфер общества. Со временем Алиса почти перестала сама принимать клиентов, выполняя при нём роль посредника и финансового консультанта. «Давно мечтала о какой-нибудь бюрократической должности», – говорила она со смехом.

Следующие несколько лет они провели последовательно в Париже, Берлине и Вене. Везде сценарий был одинаков – толпы журналистов и любопытных на дебаркадере, дорогой отель, съёмный дом, ажиотаж в прессе, сотни желающих попасть на сеанс. Среди журналистов, берущих интервью, всё чаще попадались корреспонденты американских газет. Северин спокойно отвечал на вопросы, Алиса мило улыбалась. Он рассматривал красивых девушек в толпе, Алиса общалась с финансистами и банкирами. Денег становилось всё больше, но особой радости он не чувствовал. Родственники по-прежнему избегали его, даже дедушка, с которого всё началось когда-то много лет назад. Проводника он так же не завёл, обходясь своими силами.

Он возмужал, пристрастился к курению трубки, у него выросли усы, которые он решил оставить, брил только бороду. Алиса подарила ему дорогущий бритвенный набор, она часто делала ему подарки, дорогие и очень дорогие. Какая-то неведомая сила не давала им сидеть на месте, срывала с насиженного места и гнала дальше.

Из Вены они отправились в Антверпен, где сели на пароход до Нью-Йорка. Почти всё путешествие Северин старался не выходить на верхнюю палубу, чтобы не быть узнанным другими пассажирами первого класса.

Нью-Йорк поразил его обилием высотных зданий и суетой. Несколько дней он отсиживался в отеле, пока Алиса ездила по городу, налаживая деловые контакты. В Нью-Йорке они опробовали новый способ общения с публикой, не узкий круг людей, запертых в комнате, а масса людей в огромном зале. Алиса сняла помещение театра, Северин волновался перед первым сеансом, посмотрев сквозь щёлку в занавесе на полный зал, но успех превзошёл все ожидания. Наутро все газеты только и писали, что о нём и Алисе. Им пришлось перебраться в частный дом, предоставленный одним магнатом, поскольку двери отеля с утра до вечера осаждали экзальтированные поклонницы Северина, размахивающие открытками с его изображением.

Успех Нью-Йорка повторился в Бостоне, Балтиморе, Чикаго, Сент-Луисе. Потом они устроили передышку, больше месяца путешествуя по западной части США, чтобы возобновить сеансы в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско.

Завтракая в номере отеля с видом на залив, Северин увидел лежащий на столе билет на пароход. Он отложил газету и взял его в руку. Билет был один, на пароход до Токио, отправлявшийся этим вечером, на имя Алисы.

Северин, ничего не понимая, вертел его в руках. Жёсткий картон с золотым тиснением, первый класс, каюта номер тридцать. Он отложил билет, размышляя. Быть может, второй у Алисы? Но на этом написано её имя, нет смысла держать его билет у себя, но, может, она просто перепутала? Вполне возможно.

Вошла Алиса, одетая, как для званого ужина. Он показал ей билет.

– Прости, – сказала она, – нужно было сказать тебе раньше.

Он заметил, как из-под стола выбежала Тильда и спряталась за платьем Алисы.

Алиса села за стол, налила кофе в чашку, высоко держа кофейник.

– Это что, шутка? – спросил он.

Она покачала головой.

– Я уезжаю, – сказала она, двигая чашку, – вернее, уплываю. А ты остаёшься. Вчера приходил Базиль и сказал, что тебе пора жить самостоятельно, а мне нужно вернуться домой. Духи позвали меня обратно.

Северин молча пил кофе. Что это, как не предательство? Алиса упряма, и спорить с ней бесполезно. В конце концов, это должно было случиться, не могли же они всегда и всюду ездить вместе, её опека над ним когда-нибудь должна была закончиться.

– Почему я не могу вернуться с тобой? – спросил он.

Она пожала плечами. Чай остывал, над чашкой уже не поднимался пар.

– Ты должен остаться, я уже выполнила своё предназначение. Ты стал гораздо сильнее меня, ты известен в Америке и Европе, и должен продолжать свой путь один.

Он, не споря, проводил её на пароход и смотрел, как она машет ему рукой с палубы, в окружении посторонних людей. Над головой проносились чайки, пахло морем, людей на пристани было полно. Внутри себя он чувствовал, что от него уходит что-то большое и важное, освобождая место для чего-то нового. Увидятся ли они когда-нибудь? Он не знал, духи ему об этом не говорили.

Он решил вернуться в Европу, попытаться пожить жизнью обычного человека, вдали от больших городов. За эти годы он устал от людского любопытства, суеты и навязчивого внимания. Денег у него было более чем достаточно. В тот же день он выселился из отеля и взял билет на экспресс до Нью-Йорка. Он удивился, с какой быстротой поезд пересёк континент с запада на восток. В Нью-Йорке он взял билет на «Кайзер Вильгельм II», в тот год владевший «Голубой Лентой», до Гамбурга. Он не хотел ехать в Англию, жизнь в Лондоне его не прельщала. У него не было никакого определённого маршрута, поэтому из Гамбурга он решил ехать на юг, в Швейцарию, где ещё не бывал. Путешествовал налегке, с одним чемоданом, чувствуя себя свободным и ничем никому не обязанным. Из гостиниц он посылал телеграммы на адрес дома Алисы, но ответ пришёл только в гостиницу в Констанце, на самой границе. Видимо, путь Алисы домой занял больше времени, чем она планировала.

В Швейцарии Северин поселился в пансионе на берегу озера, и несколько месяцев просто отдыхал, гулял в лесу, катался на лодке, от скуки записался вольнослушателем в университет, стараясь не думать о будущем. Он знал, что не сможет провести всю жизнь, скрываясь от людей и ничем не занимаясь. Но праздная жизнь ему пока ещё не наскучила, поэтому он наслаждался ничегонеделанием.

Каждый день он смотрел на лодки, скользящие по глади озера, и слушал бой часов городской ратуши. В этом маленьком мире он мог не бояться, что его кто-нибудь узнает. Духи почти перестали являться ему, но он не горевал об ослабших способностях. Он ждал неизвестно чего, но какая-то неведомая сила не давала ему вновь сорваться с этого клочка земли у горного озера, как он уже не раз и не два делал за последние месяцы. Здесь было красиво, но красивых мест он повидал достаточно; здесь было спокойно, но можно было найти места ещё спокойнее и уединённее. Он прислушивался к себе, но желание двигаться дальше не приходило, и он оставался на месте.

Впервые он увидел этого парнишку на рынке, куда отправился особым сортом сыра, который нравился ему и который не подавали в пансионе. Подросток стоял боком к нему в начале рыночной площади, задрав голову и глядя на развевающийся над ратушей флаг. Одет он был в небогатую, но добротную и чистую одежду. Что-то знакомое было в его щуплой фигуре, где-то Северин его уже встречал. Задумавшись над этим, он нырнул в остро пахнущие сырные ряды. На обратном пути, так ничего и не вспомнив, он вновь столкнулся с этим парнишкой на выходе с площади, на узкой улице. Теперь он стоял лицом к Северину, сунув руки в карманы, и смотрел прямо в лицо, испуганный и независимый.

Северин чуть повернул, чтобы обойти мальчика и случайно их взгляды встретились. Свёрток с сыром выпал из рук и зашуршал на брусчатке. Мальчик неуверенно заулыбался и по-воробьиному дёрнул головой. Этого не может быть, думал Северин, не может быть, он просто похож, или просто моя память меня подводит.

– Антон? – спросил Северин, – это ты?

Подросток улыбался и ничего не отвечал, но Северин, то ли благодаря своим способностям, то ли просто так, уже узнал своего старшего брата. Из-за своей болезни он по-прежнему выглядел лет на пятнадцать, хотя ему уже должно было быть за тридцать. Он виновато улыбался, словно прося прощения за своё долгое отсутствие.

– А вот я тебя не сразу узнал, – сказал Антон, – ты здорово вырос, только глаза остались мамины.

Северин моргал, после каждого взмаха ресниц опасаясь, что брат исчезнет. Но он не исчезал, смущенно топтался на месте, мешая редким пешеходам. Северин преодолел робость и обнял старшего брата, в смятении чувств оторвав того от земли. Слёзы текли по щекам, краем глаза он заметил, как облезлая дворняга, привлечённая запахом, убегает с его сыром в зубах вниз по переулку.

– Плакали твои двадцать раппенов, – сказал Антон.

– Чёрт с ними.

Поблизости оказалось кафе с открытой террасой. Они сели за столик. Северин, не глядя, ткнул пальцем в меню, чтобы официант поскорее убрался на кухню. Антон продолжал улыбаться, словно не произошло ничего неординарного. Северин не знал, куда деть руки, теребил скатерть, трогал бокалы, поправлял манжеты.

– Ну, рассказывай, – сказал он.

История Антона была недлинной. После пожара его, не подающего признаков жизни, из-под дымящихся обломков вытащил брандмейстер и уложил рядом с телами братьев и сестёр. Очнулся Антон в тёмном холодном помещении, накрытый рогожей. После перенесённых потрясений он пребывал в шоке, поэтому просто скинул покрывало и вышел через ближайшую дверь. При обрушении кровли его задело по голове обгоревшим брусом, отчего он частично утратил память и речь. Он шёл вперёд и вперёд по незнакомой улице, пока какие-то люди не остановили его и не отвели в полицию. Оттуда его, безмолвного и безучастного, отправили в лечебницу для умалишённых. В больнице он провёл несколько лет, его никто не лечил, но и внимания на него не обращали. Память и речь постепенно вернулись, и однажды ночью Антон просто сбежал, обманув бдительность санитаров. Последующие годы он скитался по свету, работал за еду и небольшую плату в разных хозяйствах, границы государств пересекал по лесным тропинкам, периодически жил подаянием, ловил рыбу, собирал грибы и ягоды, попадал в полицию, где его чувствительно били, сидел в тюрьме по обвинению в воровстве, которого не совершал, нанимался на разные работы, иногда в газетах видел статьи, посвящённые Северину. Он узнал его даже по плохой фотографии, но почему-то не попытался встретиться. В Швейцарии Антон оказался случайно, незаметно для себя перейдя границу в горах. И что, как не сама судьба заставила его оказаться именно в том месте и именно в то время, когда его младший брат решил полакомиться кусочком сыра?

Северин слушал, не перебивая, перед ним остывала тарелка с чем-то жареным, он даже не посмотрел, что же именно ему принесли. Антон тоже не прикоснулся ни к еде, ни к питью.

– Ты не голоден? – спросил Северин.

– Нет.

Северин заплатил удивлённому официанту за нетронутую еду. За эти месяцы проникнувшийся швейцарской бережливостью, он мимоходом подумал, что это расточительно, и с раздражением прогнал эту недостойную мысль. Он всё смотрел на Антона, не верил до конца, что это происходит с ним на самом деле. Братья шли по улице, старший, выглядевший младшим и младший, на вид гораздо взрослее. В их встрече на самом деле не было ничего сверхъестественного, просто судьба, отобрав у него Алису, решила вернуть долг таким необычным образом.

В пансионе, где жил Северин, свободных комнат не было, поэтому он снял маленький домик в аккуратной прибрежной деревушке. Осень заканчивалась, ветер всё чаще пригонял низкие серые тучи из-за горного хребта. Они нависали над озером, и тогда очень сложно было определить, где заканчивается свинцового цвета вода и где начинается серое небо. Северин всё реже стал бывать в университете, всё чаще его стали посещать мысли о будущем, он видел, что его брат тяготится вынужденным бездельем. Антон на долгое время застывал у окна, глядя в никуда, а когда Северин окликал его, то отзывался не с первого раза, а, откликнувшись, виновато улыбался, словно совершил какой-то незначительный, но неприятный проступок.

Несколько тягостных вечеров Северин обдумывал сложившуюся ситуацию. Теперь он ответствен не только за себя, но и за брата, который не виноват в тех душевных неурядицах, которые терзали Северина. Антон просто находился рядом, не показывая никакого недовольства, в то время как Северин размышлял о своей дальнейшей судьбе. Он умел только одно, духи затаились и уже долго не давали о себе знать, но это затишье пугало. Он помнил слова Алисы о том, что духи заставят его заниматься медиумизмом, и он гадал, когда же терпение призраков иссякнет. Антон иногда расспрашивал его о прошлой жизни в Лондоне и других городах, об Обществе психических исследований и сеансах спиритизма, и Северин видел неподдельный интерес в глазах старшего брата. Рассказывая об этих временах, он иногда испытывал сожаление, что всё это прошло. Конечно, больше он жалел об отсутствии Алисы, но и в спиритических сеансах он сейчас видел и привлекательную сторону.

– Не понимаю, чего ты мучаешься, – сказал ему Антон, – ты же можешь в любой момент вернуться к своим прежним занятиям.

Северин сопротивлялся недолго, и очень скоро они оказались в Берлине. За месяцы отсутствия газеты не забыли о Гаевском, гадая о причинах его таинственного исчезновения. Едва журналисты узнали, чтоСеверин снял помещение небольшого театра и заказал в типографии афиши, толпы любопытных начали осаждать гостиницу, в которой они с Антоном поселились. О возобновлении карьеры медиума написали газеты Лондона и Парижа, Алиса из своей глубинки прислала доброжелательное письмо.

Увидев отпечатанные афиши с датой, Северин понял, что обратного пути у него нет. До выступления оставалось ещё несколько дней, за которые он успел показать город Антону, который за годы своих скитаний не бывал в Берлине.

Он стоял за кулисами, уставившись в пыльный занавес, и волновался. Старое здание пропахло пылью и бедностью, из тёмных углов под свет рампы просачивались едва различимые духи умерших и давно позабытых актёров. Они, как позёмка, скользили под его ногами, стараясь привлечь внимание. Но едва занавес открылся, и он услышал аплодисменты, волнение ушло, как уходит поезд с вокзала. Северин видел, что может властвовать над собравшимися в зале людьми, лица которых он слабо видел в сумраке зала, но точно знал, что все их взгляды устремлены к нему, и две сотни сердец замерли в ожидании услышать хоть одно его слово. Он знал, что в первых рядах вожделеют сенсации корреспонденты крупнейших газет, лучшие перья города занесены над листами блокнотов. Он взмахнул руками и шагнул на сцену.

Всё прошло даже лучше, чем он ожидал. Видимо, за время перерыва в своих выступлениях, он накопил много энергии, поэтому после сеанс не чувствовал никакой усталости, наоборот, желание взаимодействовать с публикой ещё и ещё. И пусть выручка от первого выступления была сравнительно невелика, но благодаря статьям в утренних выпусках его престиж поднялся до небывалых высот. Уже для третьего выступления пришлось снять зал в три раза больше, и поднять цену за билеты, и всё равно его ждал аншлаг. В надежде получить сообщение из потустороннего мира люди занимали очередь у касс за несколько часов до их открытия. Конечно, из-за большого числа собирающихся в зале людей Северин не мог пообщаться с каждым лично, и тогда Антон посоветовал разбить выступление на две части, и во второй половине отвечать на поданные из зала записки, а капельдинеры следили за тем, чтобы с одного места было подано не более одной записки. Новый способ понравился публике, да и самому Северину было проще работать с кусочком бумаги, на котором запечатлелась энергия человека, который задавал вопрос. Ощущая эту энергию кончиками пальцев, гораздо проще было выделить из общей массы необходимого фантома, как опытный наборщик из ящика вслепую выбирает нужную букву.

После Берлина были Мюнхен и Вена, новые залы, новые выступления и новые деньги. Всё чаще из зала ему подавали записки с вопросом, когда начнётся война. Духи не говорили ничего определённого, зачем-то советуя обратить внимание на Балканы. Последние несколько лет постоянные войны раздирали эту часть Европы, поэтому совет не выглядел неожиданным, такой мог дать любой бюргер из Лейпцига или буржуа из Лиона, посещавшие сеансы Северина. Северин качал головой и разводил руками, а люди ждали конкретных дат, имён и названий. Теперь и газетчики стали злее и навязчивее, он скрывался от них в дешёвых отелях и на дорогих виллах, но они проникали всюду, вызывая недовольство Антона. Однажды одного журналиста, самого настырного, нашли зарезанным прямо под окнами гостиницы, где жил Северин, но он, конечно, не имел к этому никакого отношения.

Они переписывались с Алисой, которая в одном из писем сообщила, что выходит замуж. Северин путешествовал по Польше, из Варшавы завернул в свой родной городок, постоял с Антоном на заросшем травой пустыре, где когда-то стоял их дом. Сделав небольшой крюк по пути в Белосток, они несколько дней провели в гостях Алисы и её мужа, сельского врача. Алиса была счастлива, свободное платье не могло скрыть её округлившийся живот. Мальчик, определил Северин. Назову его в честь тебя, сказала Алиса. Я буду рад, ответил он, гадая, сможет ли он быть так же счастлив когда-нибудь. Алиса отошла от спиритизма, посвятив себя домашним делам и заботам о муже. Северин не стал спрашивать, как ей удалось откупиться от своего дара, или она просто взяла небольшую передышку для рождения ребёнка.

Он старался проводить представления во всех крупных городах, через которые проезжал. В столице с ним отказался встречаться Распутин, в Москве сеансы прошли без большого успеха, и Северин, которому не понравилась Россия, принял решение возвращаться назад. В небольшом и грязном губернском городе он дал последнее представление перед возвращением в Варшаву.

В зале городского театра, переполненном публикой, эта девушка сразу привлекла его внимание. Она смутно напоминала кого-то, он не помнил, кого именно, но в тёмном зале глазами постоянно натыкался на её спокойный и ясный взгляд человека, находящегося в гармонии с самим собой. Ни одного фантома не было рядом с ней. Во второй части представления он ждал записки от неё, но ему передавали только глупые и хамоватые вопросы. Она ушла до конца представления, заставив Северина пожалеть, что он не выбрал её в качестве помощницы в первой половине своего выступления.

Записку принесли прямо в номер. Незнакомка хотела встретиться в городском парке через час.

Северин волновался как школьник. У него ещё не было романтических отношений с противоположным полом, не считать же таковыми регулярное посещение публичных домов по совету брата, который в своё время и познакомил Северина с этой частью человеческой жизни. Но эта девушка, чувствовал Северин, была несоизмеримо выше, чем всё то, с чем он соприкасался за всю свою жизнь, в ней было что-то религиозное, подвижническое, как у первых римских христианок, среди распутства вечного города скрывающие свою веру в единого Бога.

Она ждала его у входа в гостиницу, повернувшись спиной. Дверь бесшумно закрылась, девушка обернулась ему навстречу. Он ещё раз удивился цвету её глаз, которые на закатном свету выглядели ещё необычнее, чем в темноте зала. Ни слова не говоря, они пошли вниз по улице, спустя несколько шагов она взяла его под локоть. Северин не знал, что говорить, а духи не спешили ему на помощь. Он чувствовал, что девушка тоже обладает небольшими экстрасенсорными способностями, но не мог сказать, какими именно. Впереди был сквер с памятником какому-то императору, они с трудом нашли свободную скамейку и сели. Девушка разгладила платье и сказала:

– Меня зовут Женя. Мне очень понравилось ваше выступление.

Что бы он ей ни сказал, всё прозвучало бы глупо и неуместно, но всё же он завёл с ней обычный разговор знаменитого артиста с поклонницей, мучаясь внутренне от фальшивости собственного тона. Она, казалось, ничего не заметила, рассказывая ему, что уже бывала на его сеансе в Варшаве, когда ездила в гости к тётушке, и очень удивилась, что он будет выступать здесь, в городе скучном и, по её мнению, не интересном. В Варшаве, говорила она, ей тоже хотелось познакомиться с ним, но послать записку не хватило духу, а сейчас она отважилась.

– Вы очень правильно сделали, – сказал Северин, покраснев.

Это были его первые искренние слова за вечер. Она рассказывала ему о своей жизни, об учёбе, а он рассказал ей о своём детстве, об Алисе и своих путешествиях. Северин никогда не думал, что способен так общаться с человеком, которого видит первый раз в своей жизни.

Они не заметили, как начало темнеть. Женя встала со скамейки, поправляя юбки.

– Я провожу вас, – сказал Северин. Ему не хотелось, чтобы эта девушка уходила.

– Нет, прошу вас, не нужно, я живу недалеко, – ответила она.

Они стояли у выхода из обезлюдевшего сквера. Император неодобрительно смотрел на них сверху, хотя при жизни не отказывал себе в удовольствии общения с красивой женщиной.

– Когда вы уезжаете? – спросила она.

– Послезавтра, – сказал Северин, хотя на завтрашний поезд уже были куплены билеты.

– Значит, завтра мы сможем увидеться? – спросила она.

– Да, – ответил он, – давайте встретимся здесь завтра в четыре.

Ему показалось, что сейчас Женя его поцелует, и он напрягся, но она просто ещё раз заглянула ему в глаза и ушла. Он стоял и смотрел ей вслед, не понимая, влюбился он, или ему лишь показалось.

В номере его встретил недовольный Антон, который рассердился ещё сильнее, когда Северин сказал ему, что нужно сдать завтрашние билеты.

– Это из-за этой девки? – прямо спросил Антон.

– Возможно, – ответил Северин.

Антон повернулся к нему спиной.

– Опомнись, – сказал он, – зачем она тебе нужна?

– Я не знаю, – честно ответил Северин.

Он был не расположен беседовать на эту тему с братом, поэтому просто принял ванну и лёг спать.

Проснувшись утром, он увидел, что Антон уже куда-то ушёл. Северин съездил на вокзал и сдал билеты, не покупая новые. Время тянулось тягостно, на двенадцать была назначена встреча с газетчиками, в зале было жарко, а вопросы неинтересны и однообразны. Антона нигде видно не было, хотя обычно на таких встречах он безмолвно маячил за спинами журналистов.

Без пятнадцати четыре он уже стоял у входа в сквер, ожидая девушку. Заранее решил не покупать цветы, ощущая спиной тяжёлый взгляд императора, который, кажется, ему завидовал. Он высматривал её среди идущих мимо людей, летняя жара подкрадывалась к нему сквозь листья тополей, а её всё не было. За оградой сквера кипела жизнь, мимо лавок и магазинов на площади шли люди, а здесь, у памятника, всё замерло в ожидании.

В половине пятого он присел на скамейку, обливаясь потом, ожидая, что в створках кованых ворот вот-вот замаячит её фигура. Не появилась она ни в пять, ни в шесть, ни в семь, ни тогда, когда Северин уже долго не смотрел на часы, но суровый сторож вежливо попросил его удалиться, а по обеим сторонам памятника императору зажглись электрические фонари, раздвигающие навалившуюся на сквер тьму.

Он вернулся в отель, спросил у портье, не оставлял ли кто для него записку. Отрицательное качание головой убило последнюю надежду. Он поднялся на лифте к своему номеру, там его уже поджидал Антон.

– Где ты был так поздно? Опять со своей подружкой?

Не отвечая, он рухнул на кровать.

– Что случилось? – спросил Антон.

Северин не отвечал, пытаясь просить помощи у духов, но они были не расположены к общению. Говорить хотел только призрак какого-то старого еврея, но его акцент был настолько ужасен, что Северин не понял ни слова.

Назавтра он опять ждал её у ворот сквера, и опять безрезультатно. Беда, что он не знал ни фамилии, ни адреса, даже никакой её вещи у него не было, чтобы пробовать искать с помощью ясновидения. Антон, которого он просил о помощи, лишь фыркал в ответ и прятал лицо за газетой, где на первых страницах рассказывалось о начале мобилизации в Австро-Венгрии.

Назавтра Антон положил перед ним утреннюю газету, серые бумажные листы были сложены так, что в глаза первым делом бросалась небольшая заметка. Там говорилось о девушке, бросившейся в реку с Александровского моста позавчера днём, пока Северин беседовал с корреспондентами. Имя девушки не называлось, но Северин сразу понял, что речь идёт именно о той, кого он напрасно ждал эти два дня в сквере. Несмотря на небольшую глубину под мостом, писала газета дальше, и слабое течение тело до сих пор не найдено.

Я не вижу её среди мёртвых, думал Северин, её дух сразу пришёл бы ко мне. Антон отошёл в сторону и не смотрел на брата. Северин закрыл глаза и попытался сосредоточиться, но духи опять молчали. Он провёл ладонью над газетой, но не почувствовал ни холода, ни тепла. Она не могла умереть, думал он, зачем же она прыгнула? Из текущей воды духам бывает непросто освободиться, но это если покойный был великим грешником. Надо сходить туда, подумал Северин, я смогу её найти.

За спиной кашлянул Антон. Северин не повернулся, дочитывая заметку до последней точки.

– Кажется, она больше не придёт, – сказал Антон.

Северин обернулся и с ненавистью посмотрел на брата, но не нашёл нужных слов, чтобы выразить своё чувство. Он выбежал из номера, громко хлопнув дверью.

До нужного ему моста он добрался пешком за пять минут, увидев, как конка поворачивает к реке. Он остановился на середине, глядя в воду, к перилам кто-то уже прикрепил букетик полевых цветов. По мосту шли люди, иногда тихо переговариваясь и указывая на реку. Северин посмотрел вниз, до воды было метра четыре, внизу плескалась грязная зеленоватая вода. Со стороны рынка перед мостом в воду стекал тонкий ручеёк. Северин не представлял, как можно разбиться и утонуть в такой спокойной реке, а даже если это всё-таки удалось, то как можно не отыскать здесь тело.

Из-под моста показалось несколько уток, спокойно плывя против течения. Северин закрыл глаза, пытаясь что-нибудь почувствовать. Абсолютно ничего, пустота посреди летнего дня. И духи его по-прежнему избегали, словно их кто-то отпугнул. Виноват ли он в том, что девушка исчезла? Безусловно, ему не следовало проявлять такую заинтересованность, но он просто не мог удержаться.

Он вернулся в гостиницу и засел у себя в номере. Иногда заходил Антон, смотрел на свернувшегося на постели брата и вздыхал. Так прошло несколько дней, Северин почти ничего не ел и не выходил из номера, покинутый духами, ощущая, как слабеет его дар. По ночам он забывался тревожным сном, ему снилась Женя, живая и здоровая. Он пытался выяснить, куда же она исчезла, но тщетно.

Он впал в полную апатию. В один из дней Антон ворвался в его номер и швырнул в лицо газету.

– Собирайся, – сказал он, – нам нужно срочно уезжать.

– Что случилось? – глухо спросил Северин.

– Война!

– С Англией или Францией? – спросил Северин.

Вместо ответа Антон спихнул его с кровати.

– С Германией, дурень. Собирайся скорее, нужно ехать на вокзал за билетами.

Северин сидел на полу, безучастно глядя на Антона.

– Приведи себя в порядок и срочно на вокзал.

– Зачем нам уезжать? Я ещё не закончил свои дела.

Антон подбежал к нему, Северину показалось, что брат хочет его ударить, но он лишь тряхнул его за лацканы измятого пиджака.

– Тебя же интернируют! Ты что, забыл, какой у тебя паспорт?

Немецкий паспорт ему сделала ещё Алиса в пору их жизни в Берлине. Северин не придавал своему формальному гражданству никакого значения, считая себя гражданином мира, но в условиях начавшейся войны это создавало большие проблемы на территории враждебного государства.

Он нехотя стал приводить себя в порядок. Он не мог отправить Антона на вокзал, тот совсем не говорил по-русски. Северин быстро собрал вещи и расплатился за номер, он всерьёз опасался, что за ним явятся из полиции, ведь при заселении он показывал свой немецкий паспорт.

По пути на вокзал он продумывал свой дальнейший маршрут. Поезда до Берлина, а и Вены отпадали, в Варшаву ехать смысла тоже не было, поэтому он решил брать билет до Либавы, а там пароходом до Стокгольма, Копенгагена или Кристиании.

На вокзале Северин с трудом протиснулся сквозь толпу людей в военной форме, видимо, офицеров, возвращающихся в части. В окошке его осмотрели с явным подозрением, но билеты всё же продали. Ему повезло, поезд отходил через час, который они с Антоном провели на перроне, ожидая какого-нибудь подвоха. Поезд опоздал на полчаса, в пути они часто останавливались, пропуская составы, идущие на запад. В Либаву прибыли поздним вечером, и в порту им сопутствовала удача; в ресторане, куда они заглянули перекусить, Северина узнал капитан шведского парохода, большой поклонник его таланта. Он согласился взять их на борт до Стокгольма. Пароход уходил рано утром, и капитан уже через час внёс их в судовую роль.

Проснулся Северин от равномерного гула. Сначала он не понял, где находится, но увидев круглый иллюминатор над головой, вспомнил события последнего дня. Поплутав в тёмных закоулках, по солёному запаху моря он нашёл выход наверх. На палубе он растерялся от бесконечности простора, который на горизонте сливался с небесной синевой. Клочья дыма из пароходной трубы развеивались над водой морским ветром и улетали в сторону кильватерной струи.

Следующим утром пароход прибыл в Стокгольм. На переполненной пристани толпились сотни беженцев, англичан, немцев и прочих, бегущих от войны или возможного интернирования. Цены на жильё взлетели вверх, Северину с трудом удалось найти тесную квартирку под крышей старого дома. Несколько дней ему пришлось потратить на то, чтобы телеграфировать в свой банк и перевести часть денег в Стокгольм. Он понимал, что в Стокгольме ему придётся провести минимум полгода, возвращаться в столицу любого из воюющих государств ему не хотелось, одного взгляда на передовицы немецких или английских газет хватало, чтобы понять, что такого известного человека любые власти попытаются использовать в пропагандистских целях. Можно было уехать в Америку, но у Северина не было никакого желания совершать столь дальнее путешествие, да и жизнь в Нью-Йорке ему не понравилась. Поэтому, уладив финансовые дела, Северин предался тоске.

Он лежал, не вставая с постели, отвернувшись к стене, иногда забывая поесть. Антон пытался как-нибудь отвлечь брата от тягостных мыслей, заинтересовать его хоть каким-нибудь занятием, но всё было зря. Северин, похудевший и потускневший, упорно смотрел в стену. Была ли это тоска по утраченной любви? Он не знал и сам, во сне к нему приходила Женя, но она просто растерянно улыбалась и ничего не говорила. Духи и те оставили его. Он закрывал глаза, проваливаясь в дрёму, открывал и не мог отличить явь от сна. Антон куда-то ушёл, оставив его одного в квартире. Еды не было, Северин напился из стакана, стоявшего на тумбочке у кровати, и опять провалился в полусон. Ему померещилось, что кто-то гладит его по голове. Он открыл глаза. Это была его мать, она выглядела моложе, чем он помнил. Он закрыл глаза и снова открыл. Мама исчезла, но за дверью послышались голоса. Северин привстал с постели, упираясь локтями в матрас. Дверь открылась, в комнату вошёл Антон и с ним ещё кто-то.

– Посмотри, кого я привёл, – сказал он.

Из-за его плеча шагнула Женя, живая и здоровая, в том самом платье, в котором она была на сеансе.

– Привет, – смущённо улыбаясь, как в его снах, сказала она.

Северин рванулся к ней навстречу, но силы оставили его, и он потерял сознание.

5

Ловенецкий вышел из поезда на тот самый перрон, на котором он уже стоял десять лет назад. Теперь на нём не было военной формы, попутчики принимали его за сельского учителя, едущего на съезд работников соцвоса. За минувшие годы на перроне мало что изменилось, только деревянное здание вокзала выглядело подозрительно новым, с вывеской на четырёх языках – белорусском, русском, польском и идише. Как всегда, на вокзале было многолюдно, и Ловенецкий поспешил уйти от людской суеты, утомившей его за многие дни тряски в старом вагоне, на боках которого двуглавые орлы предательски выступали из-под намалёванных поверх серпа и молота; странного геральдического сочетания, к которому Ловенецкий до сих пор не привык, встречавшегося повсеместно – от бюро ритуальных услуг до магазинов для новорождённых.

В кармане у него была бумажка с адресом человека, к которому советовал обратиться Кунгурцев. В своих контрабандистских делах он поддерживал контакты с десятками людей на всей территории новообразованного Союза – от Мурманска до Нахичевани и от Владивостока до Негорелого. Ловенецкий помнил адрес наизусть, переулок на западной окраине города за железнодорожными путями. Это было недалеко от вокзала, поэтому Ловенецкий решил пройтись пешком и подышать воздухом знакомого ему города.

Прямо перед зданием вокзала раскинулся небольшой рынок, на котором приехавшие из окрестных деревень крестьяне торговали нехитрым своим товаром. Ловенецкий протискивался сквозь людскую толчею, тыкаясь в чужие спины и локти своим заплечным мешком, повсюду наталкиваясь на прилавки, лотки и просто кучи всякого барахла, разложенные прямо в пыли. Неподалёку продавали скотину – свиней, коров, лошадей и что помельче – птицу, кроликов, рыбу. От гомона разноязыких голосов, блеяния, ржания и рёва закладывало уши. Сразу за базаром по невысокой насыпи шла железная дорога с переездом из давно не менявшихся полусгнивших досок. Перейдя переезд, Ловенецкий увидел множество утопавших в зелени деревенских хат за деревянными заборами. Туда он и направился. Напившись воды у ручной колонки, он спросил у пришедших за водой женщин, как найти нужный ему переулок. Чересчур словоохотливо и бестолково, на малопонятном ему белорусском языке ему объяснили, куда и где сворачивать, сколько идти и какого цвета ставни, а также ещё множество лишних подробностей из частной жизни жителей окрестных домов.

На воротах обычной деревенской хаты кто-то повесил табличку с номером, явно украденную с какого-то другого, большого городского дома. Четыре застеклённых окна выходили прямо на улицу, ставни были открыты, за высокими воротами рассмотреть, что творится во дворе, было нельзя. Ловенецкий ещё раз достал бумажку и сверился. Ну да, именно это дом ему и нужен. Минуту он постоял пред калиткой, собираясь с мыслями. Над забором хаты напротив появилось несколько любопытных детских лиц. Пахло пылью, близкой железной дорогой и сеном. Ловенецкий шагнул вперёд и толкнул калитку. Она оказалась заперта. Он дёрнул сильнее, петли скрипнули, за калиткой послышался собачий лай и из щели внизу появилась рычащая собачья морда, которой полностью открыться и отгрызть Ловенецкому ногу мешала теснота.

Ловенецкий отступил на шаг. Пёс рычал и пытался протиснуться в щель под воротами, в которую не пролез бы и двухнедельный котёнок. За калиткой послышались шаги, прокуренный мужской голос произнёс: «Тишей, Керзон, тишей». Калитка приоткрылась на несколько сантиметров, Ловенецкий увидел мутный жёлтый глаз и кусок вислого уса.

– Чаго трэба? – недружелюбно спросил хозяин. Собака захлёбывалась лаем, пытаясь протиснуться в приоткрытую калитку.

– Я ищу Ничипора Судника.

Глаз несколько раз моргнул.

Тогда Ловенецкий достал из кармана и поднял повыше вещь, данную ему Кунгурцевым – серебряное кольцо с черепом, увитым змеями. Глаз долго присматривался, но хозяин не открывал калитку шире. Наконец, из щели вынырнула рука, грязная и заскорузлая, и Ловенецкий вложил кольцо в подставленную ладонь, мимоходом обратив внимание на необычайную длину линии жизни на ней. Калитка захлопнулась, хозяин ещё некоторое время рассматривал кольцо, а затем послышался звук удара и собачий визг. Несколько минут прошло в молчании, затем калитка опять распахнулась, впуская Ловенецкого. Он оказался на большом дворе, со всех сторон окружённом высоким забором. Прямо перед ним стоял крытый дранкой массивный дом, за домом был виден фруктовый сад и огороды. С другой стороны к забору примыкали сараи разного возраста и размера. Собаки нигде видно не было, но со стороны хозяйственных построек доносился вой и скулёж.

Ничипор повёл Ловенецкого в дом. Ему пришлось сгибаться перед низкой притолокой и привыкать к сумраку в сенях. Пахло приправами и сухим сеном, было жарко, на стоящей тут же буржуйке булькала кастрюля, но обитателей дома видно и слышно не было. Хозяин, прихрамывая на левую ногу, привёл его в маленькую тёмную комнату с единственным окном и лавками, стоящими по стенам. Показав на лавку у окна, сам Ничипор уселся напротив, поджав под себя ноги в добротных сапогах. За стеной послышался женский голос, но сразу смолк.

– Ну? – спросил хозяин.

Ловенецкий замялся. Низкий потолок давил, не давая собраться с мыслями. Жёлтые глаза ощупывали Ловенецкого, словно пытаясь найти место, куда удобнее ткнуть швайкой.

– Я от… – начал Ловенецкий.

Ничипор сморщился, словно ему в рот залетела пчела.

– Я знаю, от кого, – хрипло сказал он, – держи кольцо.

Серебро тускло блеснуло в прорезанном лучами солнца полумраке каморки. Ловенецкий едва успел выбросить руку и поймать скользкий металл.

– Я помогаю полковнику, он помогает мне. Мы с ним… – хозяин сложил ладони, как для молитвы и потёр их друг о друга. Раздался звук, похожий на треск мельничных жерновов.

Ловенецкий обратил внимание, что Ничипор заговорил на русском языке, почти без акцента. Было ли это данью уважения к другу полковника или просто желание уладить дела побыстрее, он не знал.

– Мне нужно в Вильну. – сказал Ловенецкий. – Я заплачу.

Из-за того, что он уезжал в спешке, Кунгурцеву пришлось сбывать золото по невыгодной цене. Валюта – доллары и фунты, были зашиты в подкладку пиджака, придумать ничего лучше он просто не успел.

– Червонцы, фунты? – спросил хозяин, – Доллары альбо совзнаки?

– Доллары, – ответил Ловенецкий.

Несколько свёрнутых бумажек он хранил в сапоге на случай, если срочно понадобятся деньги.

– Добро, – сказал хозяин, – скоро поедем. – Може, пожрать хочешь?

– Было бы неплохо.

Ничипор, хрустнув коленями, встал с лавки и вышел. За стеной опять послышались приглушённые голоса, спустя некоторое время в комнату вошла неопределённого возраста женщина с лицом, до самых глаз замотанным платком. Не поднимая глаз на Ловенецкого, она молча положила перед ним на лавку свёрток с едой и крынку с квасом, и, не говоря ни слова, вышла.

Ловенецкий развернул тряпицу, в свёртке оказалась краюха хлеба, несколько ломтей нарезанного сала, половина луковицы и несколько редисок. Ловенецкий накинулся на еду, последний раз он ел вчера вечером. Запивая хлеб квасом, в окно он видел, как Ничипор, выкатив из сарая телегу, запрягает в неё чалую кобылу. Кобыла мотала головой, не давая надеть хомут.

От едкого лука на глазах выступили слёзы. Ловенецкий закашлялся.

– Что, ядрёный лучок? – спросил Ничипор, входя.

Ловенецкий только кивал головой, вытирая глаза, фигура Ничипора расплывалась и раздваивалась.

– Пожрал? Тады собирайся.

Они вышли на двор, Ничипор указал Ловенецкому на телегу, выстеленную соломой, на которой были набросаны какие-то мешки:

– Укройся рогожей, пока не выедем из города.

Он пошёл открывать ворота, а Ловенецкий, ступив на колесо, забрался внутрь телеги и с головой накрылся пахнущей пылью холстиной.

В темноте, убаюканный запахом соломы, мерным раскачиванием телеги и топотом копыт, он сначала задремал, а потом и вовсе заснул. Снилось ему что-то непонятное, он куда-то бежал, кого-то искал, и, когда Ничипор тряхнул его за плечо, он высунул голову из-под рогожи и стал осматриваться несфокусированными после долгого сна глазами.

– Вылазь, вылазь, – добродушно сказал Ничипор.

Узкая дорога шла сквозь густой хвойный лес. День клонился к вечеру, солнце не везде могло пробиться сквозь верхушки сосен, поскрипывание оглобель заглушало стук дятла. Ничипор курил самокрутку, дым самосада пах сыростью и прелью.

– Сколько я спал? – спросил Ловенецкий, потягиваясь.

– Часа, мо, четыре, – сказал Ничипор, выдыхая целое облако дыма.

Ловенецкий сел, упираясь спиной в деревянный борт, а потом спрыгнул на дорогу и несколько раз взмахнул руками, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Ничипор поплевал на окурок и щелчком выбросил на землю.

– Попить есть? – спросил Ловенецкий.

Ничипор, не оборачиваясь, бросил ему жестяную баклагу. Ловенецкий напился тёплой, отдающей металлом воды. Возвращая её хозяину, он заметил, что лес начал редеть, за чахлыми сосенками проглядывало большое светлое пространство – зеленеющее поле. Он вновь забрался на телегу, Ничипор тряхнул вожжами, и лошадь побежала быстрее.

Дорога разрезала поле пополам, по левой стороне шли покосившиеся чёрные столбы с натянутыми телеграфными проводами. У края поля несколько десятков человек были заняты чем-то непонятным. Ветер доносил до Ловенецкого обрывки звуков, похожих на овечье блеяние. Чем ближе подъезжала телега, тем более знакомыми становились эти тягостные, пронзительные звуки. Ловенецкий различил песню, старую народную песню, которую он уже слышал когда-то давно. Он прислушивался, высовываясь из телеги всё дальше и дальше. Наконец, они поравнялись. Люди уже отошли довольно далеко в поле, но их песня теперь была слышнее и от этого жалостливее. Ловенецкий подумал, что народ, у которого даже праздничные песни столь жалобны, никогда не обретёт счастья.

За недели железнодорожного путешествия он утратил чувство времени и лишь приблизительно представлял, какое сейчас число и день недели, но песня и вид этих бедно одетых людей, идущих по огромному полю, не оставлял никаких сомнений.

– Сегодня Вознесение? – спросил он Ничипора.

– Так, – равнодушно ответил тот, – Ушэсце. Стрелу хоронят.

Он вновь услышал это название, так поразившее его десять лет назад. Обычно он не давал волю своей памяти, но сейчас селевой поток воспоминаний нахлынул на него, опрокидывая и погребая под собой душевное равновесие. Вся его прежняя жизнь, как кислота, разъедала его изнутри. Если бы он мог сойти с телеги и вместе со стрелой, которую закапывают эти люди, похоронить свои воспоминания, он с радостью сделал бы это. Всё, что у него осталось – это месть и память.

Ничипор цокнул языком, лошадь перешла на шаг, а Ловенецкий всё выворачивал голову, до последнего пытаясь различить на поле фигурки людей, пока их песня не превратилась в далёкое эхо, неотличимое от шума ветра.

Уже перед самым закатом, попетляв среди лесов, полей и рощ, не встретив на дороге ни единого человека, они подъехали к надёжно укрытому в глубине пущи лесному хутору. И дом, и постройки вросли в землю, крыши покрылись мхом, но потемневший от времени частокол был крепок и выглядел грозно. Ничипор подъехал к заметным только с нескольких метров воротам и пронзительно свистнул, сунув в рот три грязных пальца.

Створки медленно распахнулись, лошадь сама пошла вперёд, не дожидаясь команды хозяина. У ворот стоял низкий широкоплечий человек с такими же вислыми усами и недобрым взглядом жёлтых глаз, как у Ничипора. Длинные волосы его висели почти до плеч, но Ловенецкий всё-таки заметил, что у человека нет левого уха.

Телега въехала во двор, Ничипор соскочил на землю и обнялся с хозяином хутора. Ловенецкий неспешно выбирался из телеги, отряхивая пиджак от соломы.

– Это Банадысь, – сказал Ничипор Ловенецкому, выпуская хозяин из объятий, – Бенедикт, по-вашему, брат мой.

Обернувшись к брату, добавил:

– Этому хлопцу надо через границу. Поплечник нашего полковника. Зробишь, брате?

Банадысь хмуро кивнул. Не показывая ни особой радости, ни огорчения, он стал выпрягать кобылу из телеги. Ловенецкий растерянно стоял посреди двора, не зная, куда ему идти. Ничипор уселся на призбу и закурил очередную самокрутку.

Отведя лошадь на конюшню, Банадысь позвал их в хату. Жена хозяина, такая же угрюмая и нелюдимая, собрала на стол и убралась на другую половину хаты. За чаркой пшеничного самогона и богатой закуской Ничипор объясни Ловенецкому, как перебраться через границу.

Хутор Банадыся был так называемой мелиной, местом, где приходящие с польской стороны контрабандисты оставляли свой товар и забирали контрабанду, предназначенную для продажи в Польше. Иногда вместе с контрабандистами в обратный путь шли люди, которые не хотели жить в советском раю, у которых родственники жили на той стороне, или просто те, кому не было места у коммунистов – бывшие царские чиновники, офицеры, помещики, интеллигенция, священники. Со дня на день ожидал группу контрабандистов, которая должна была принести товар, который помощники Банадыся продавали в Минске, чаще всего мелкую галантерею, ткани, чулки, табак, сахарин, всё то, чего не производила разрушенная войной промышленность России; для переправки в Польшу уже были заготовлены несколько тюков с лисьими и беличьими шкурками. В сарае у Банадыся уже почти неделю жили несколько человек, так же, как и Ловенецкий, желающие перейти на польскую сторону. Это была семья – шесть душ – бывшего владельца небольшой типографии, пожилой ксёндз и молодая девушка, одинокая и неприкаянная, не говорившая никому, кто она и откуда.

Ждали новолуния или ухудшения погоды. Люди нервничали, Банадысь бесстрастно носил в сарай еду и питьё, принимая в уплату царские червонцы или золотые украшения. После еды Ловенецкий ожидал, что и его определят в сарай, но, видимо потому, что он был другом полковника, Банадысь положил его в хате на широкой лавке.

Весь следующий день прошёл в бесцельном ожидании. Ловенецкий перекинулся парой фраз с ксендзом и отцом семейства, а девушка на все его попытки заговорить пугливо сторонилась и отвечала односложно. Банадысь запрещал выходить днём, поэтому почти всё время Ловенецкий провёл на сеновале, по армейской привычке стараясь отоспаться впрок.

Контрабандисты появились поздно ночью, Ловенецкого разбудили голоса, он выглянул на улицу и, ёжась от ночного холода, увидел на дворе несколько тёмных силуэтов, о чём-то переговаривающихся с недовольным Банадысем. Хозяин укрыл прибывших в клуне, а потом принёс корзину с едой и бутыль самогона. Ловенецкий лежал без сна, ожидая, что подвыпившие люди начнут буянить, но всё было тихо, и он скоро заснул.

Наутро Банадысь, щурясь в пасмурное небо, сказал, что этой ночью нужно уходить. Ловенецкий молча кивнул, глядя, как из клуни появились несколько заспанных и потягивающихся мужиков. Из соседнего сарая появились ксёндз, похожий на старую грустную цаплю, и всё семейство типографа, за дородной женой которого пряталась девушка.

– Эти, что ли? – ни у кого конкретно спросил мужик в возрасте, похожий на цыгана, с полным ртом золотых зубов. Глазами он пересчитал перебежчиков и сказал:

– По червонцу с носа, товаришшы, и назавтра вас уже будут звать панами и пани. Собери гроши, Чесь.

Хлопец небольшого роста, с лицом обозлённого ребёнка кинулся выполнять порученное. Ловенецкий без споров сунул монету в маленькую сухую ладошку, а типограф начал спорить, не желая расставаться с деньгами.

– Платите, гражданин, платите, Болек Шляхта ещё никого не обманывал. На той стороне не будет часу нам с вами рассчитываться.

Причитая, отец семейства начал по одной ссыпать монеты в подставленную ладонь, после каждой с надеждой поднимая глаза на контрабандиста – может, хватит? Когда очередь дошла до девушки, она быстро отдала деньги, несколько свёрнутых бумажек, и отвернулась, но Чесь задержал её руку, пытаясь заглянуть под опущенные веки.

– Слышь, Шляхта, – сказал он, – глянь, какая файная паненка. Может, с неё дешевле возьмём? А она нам что другое предложит.

Ловенецкий переводил глаза с Чеся на девушку и обратно. Та вырвала руку и с ненавистью смотрела на хлопца, словно собиралась ударить. Щёки её покраснели, тело под стареньким дорожным платьем трясло от ярости. Контрабандисты с ленивым любопытством таращили глаза. Чесь сделал ещё одну попытку поймать руку девушки, но она отдёрнула ладонь и что-то тихо сказала. Ухмылка пропала с лица парня, он опустил руку. Из-за спин контрабандистов появился Банадысь с вилами в руке, маленькими шажками как бы случайно придвигаясь ближе.

– Брось, Чесь, – сказал Шляхта и зевнул. Луч пробившегося сквозь облака солнца осветил его полный золота рот, как пещеру Аладдина.

– Не для тебя этот цветок. Тебе наши, деревенские, у которых навоз между пальцев засох, да и то не дают, а тут такая… Простите, пани, этого дурня, из-под лопуха вылез, недавно только говорить научился. Банадысь, может, ещё бутылку першака пожертвуешь?

Шляхта отвернулся, показывая, что инцидент исчерпан. Чесь, бормоча по нос ругательства, под ухмылки прочих контрабандистов, пересыпал монеты в кошель. Банадысь отставил вилы и ушел в хату, спустя некоторое время вынес бутыль с мутноватым самогоном и корзину с закуской. Повеселевшие контрабандисты скрылись в клуне, откуда скоро послышалась тихая жалостная песня. Люди разошлись по сараям, девушка шла последней, Ловенецкому захотелось, чтобы она обернулась и взглянула на него, но она была погружены в собственные мысли и шла, опустив голову. Ловенецкий вздохнул и полез на сеновал.

В путь они двинулись, когда уже перевалило за полночь. Контрабандисты были навьючены тюками со шкурками, ксёндз тащил огромный до нелепости чемодан, бывший типограф и его домочадцы тоже были увешаны сумками, узлами и саквояжами, и лишь у Ловенецкого и девушки весь багаж ограничивался небольшими рюкзаками. Банадысь приоткрыл ворота и смотрел, как растянувшиеся длинной цепью люди скрываются в темноте. Шли без света, в полном молчании, впереди Шляхта и его подручные, затем ксёндз, девушка и святое семейство. Ловенецкий замыкал шествие, перед его глазами серым пятном маячил объёмистый женский круп. Дети, на удивление, вели себя тихо, не плакали и не ныли.

Видимо, тропинка была хорошо протоптана многочисленными ходоками с обеих сторон границы, потому что петлять и сбиваться с шага не приходилось, а под сенью деревьев из-за скрытой в облаках луны дороги видно не было. Ловенецкий пытался смотреть на часы, чтобы прикинуть, сколько они успели пройти, но ничего не рассмотрел. Размеренный шаг и полное молчание убаюкивали его, хотя он хорошо выспался. Вокруг шумел лес, было зябко, а темнота превращала в зловещий шум любой незначительный шорох ветвей и травы.

Иногда кто-нибудь из идущих спереди на несколько секунд включал фонарик, чтобы посветить под ноги, и Ловенецкий замечал эти дальние всполохи. Иногда лес переходил в редколесье, и тогда видно было лучше, низкие тонкие деревья были не столь пугающи. По расчётам Ловенецкого, до границы было километра четыре, примерно час ходу, но ему казалось, что они идут уже намного дольше.

Ловенецкий почувствовал, что земля под ногами пошла под уклон. Передний, едва различимый край неба исчез, заслонённый тёмным гребнем поросшей жёсткой травой земли. Они спустились в лощину, впереди, ближе чем раньше, вспыхнул огонёк фонарика, осветив лицо Шляхты. Ловенецкий подошёл к сбившимся в тесную кучку людям.

– Граница уже близко, – хрипло шептал Шляхта. Несколько контрабандистов рядом с ним закурили, пряча цигарки в кулаке и выдыхая дым в рукава.

Ловенецкий заметил, что стоящая рядом девушка пытается протиснуться ближе, и отступил.

– Чесь пойдёт разведать, – продолжал Шляхта, – нужно обождать.

Парень напоследок жадно затянулся, скинул свой мешок и, пригибаясь к земле, скрылся за краем лощины. Остальные присели прямо на землю, стараясь сохранить остатки тепла.

Потянулись минуты ожидания. Ловенецкий чувствовал лёгкое возбуждение, не такое, как на войне, но сходное с ним. Ксёндз сидел на своём чемодане, закрыв глаза, и, кажется, молился.

Ловенецкий не заметил, как маленькая тень скатилась вниз и распласталась на траве.

– Всё чисто, – сказал Чесь, – пошли.

Один за одним они карабкались по склону и соскальзывали с другой стороны. Ловенецкий вымок от росы и чуть не потерял рюкзак. На той стороне пришлось пробиваться сквозь чахлый березняк, поминутно цепляясь ногами за кочки. Ловенецкий ожидал, что вот-вот появятся пограничные столбы, но вокруг была только темнота и ветер. Ему казалось, что это длинное и нудное путешествие не закончится никогда, он так и будет годами бродить во мраке среди поваленных стволов и мокрой травы.

Справа и слева послышался пронзительный свист, вспыхнули несколько фонарей. Ловенецкий резко остановился, а потом бросился вперёд к промежутку межу дёргающимися пятнами света. По пути он обогнал девушку и ксендза, бросившего чемодан, и всю семью типографа, сбившуюся в дрожащую испуганную кучу.

– Бегите, бегите! – крикнул им Ловенецкий на ходу.

Впереди маячили спины контрабандистов, которые не бросили своей поклажи, то ли от жадности, то ли для того, чтобы их в случае поимки считали контрабандистами, а не шпионами.

Опять раздался свист, несколько фонарей потухли, потом вспыхнули вновь, ближе и сзади. Раздалось несколько винтовочных выстрелов, но стреляли в воздух. Ловенецкий резко свернул в сторону, путая следы, хотя не слышал собачьего лая. Так долго и быстро бегать ему не приходилось давно, мешок больно бил по спине. Ловенецкий бежал ещё несколько минут, пока хватало дыхания. Свист и выстрелы остались позади, но он не знал, пересёк ли границу, или ещё находится на советской территории. Он прислонился к стволу берёзы, чтобы отдышаться. Теперь фонари сбились в одну кучу справа от него, от их беспорядочного мельтешения в темноте рябило в глазах. Справа, далеко от него, ломая ветви, пробежали несколько человек, потом ещё один. Ловенецкий постоял пару минут, опираясь на ствол, чтобы восстановить дыхание. Ему казалось, что громкие хрипы, исходящие из его пересохшего рта, слышны на много километров вокруг. Он понимал, что долго стоять на одном месте нельзя, поэтому отлип от ствола и, пошатываясь, пошёл вперёд. Пятна фонарей разделились, теперь светили слева и справа, но очень далеко, ещё звучали свист и одиночные выстрелы, но тоже не рядом. Неужели удалось уйти, думал Ловенецкий. Это не было похоже на засаду, скорее, просто случайное столкновение с пограничным патрулём.

Постепенно дыхание выровнялось, Ловенецкий достал из рюкзака фляжку и вдоволь напился. Наверняка он уже в Польше. Поминутно оглядываясь, он пошёл быстрее. Лес начал густеть, деревья становились выше и мощнее, под ногами хлюпал мох. Фонари пограничников ещё мелькали за спиной. Странно, что они не боятся оказаться на польской территории. Вряд ли им дадут уйти просто так. Теперь ему стоило больше опасаться польских пограничников, но впереди всё было тихо. Он гадал, удалось ли ещё кому-нибудь оторваться от погони. Как там ксёндз, девушка? А жена и дети типографа? О контрабандистах он не беспокоился, с их опытом и знанием местности им мало что угрожало.

Он вышел на небольшую поляну и едва не споткнулся обо что-то большое, тёмное и шевелящееся. «Медведь!» – пронеслась в голове первая мысль, годы, проведённые в тайге, давали о себе знать и здесь, за тысячи километров, но луна, на мгновение выглянувшая из-за облаков, отразилась от светлого пятна, в котором Ловенецкий не сразу признал тощие и бледные, как рыбье брюхо, мужские ягодицы.

Прямо у него под ногами Чесь, путаясь в снятых штанах, одной рукой зажав рот, а другой задирая дорожное платье, пытался изнасиловать девушку из их группы. Получалось у него, судя по расцарапанному лицу и сведённым коленям девушки, не очень хорошо. Разгорячённый близостью цели, он не заметил Ловенецкого, стоящего в двух метрах.

Девушка пыталась руками нащупать глаза Чеся, но он мотал головой и прятал лицо. Ловенецкий встретился взглядом с обезумевшей жертвой, и, не раздумывая, как пробивающий пенальти футболист, ногой ударил по единственной хорошо видимой во мраке цели – задранным ягодицам Чеся. Тот выпустил жертву и, взвыв от боли, перевернулся в воздухе и упалв заросли папоротника, держась за пах. Ловенецкий сбросил рюкзак и помог девушке подняться. Платье на груди было порвано, но в целом она не пострадала.

– Спасибо, – сказала девушка, – вы как раз вовремя.

Из кустов появился Чесь, одной рукой сжимая нож, а другой подтягивая норовящие упасть штаны. Взгляд его был совершенно безумен от ярости, боли и похоти.

– Конец тебе, фраер, – сказал он.

Ловенецкий оттолкнул от себя девушку. Ножа у него не было. Чесь прыгнул вперёд, пытаясь пырнуть Ловенецкого в живот, но тот без труда уклонился, выбросив вперёд растопыренную ладонь и целясь парню в глаза. Чесь пригнулся, и махнул ножом снизу вверх, чуть распоров Ловенецкому куртку на боку. Тот шагнул вперёд, как танцор танго, и перехватил руку с ножом в верхней точке. Чесь свободной рукой ударил его в живот, но Ловенецкий кулаком угодил парню прямо в ухо. Оглушённый Чесь упал на четвереньки, слепо махая ножом над головой. Девушка, обомлев от ужаса, сжалась в комок на краю поляны. Ловенецкий вырвал нож и выбросил подальше в лес, а потом несколько раз ударил Чеся ногой, пока не заболела голень. Пришедшая в себя девушка вцепилась ему в спину и кричала:

– Перестань! Перестань! Хватит!

Подступивший к разуму красный туман спал. Хлопец корчился в траве тёмной кучей, хрипя и захлёбываясь кровью.

– Ты его убил, – сказала девушка, впрочем, без ужаса и осуждения, просто констатируя факт.

– Это вряд ли. Жить будет, – сказал Ловенецкий, отходя в сторону и морщась от боли в ноге. Как бы он сам себе что-нибудь не сломал.

Луна спряталась за облака, он долго искал свой рюкзак в траве. Кровь стучала в висках, он всё не мог успокоиться. Девушка ничем не напоминала Женю, кроме возраста, но на душе у Ловенецкого было нехорошо. Чесь перевернулся на живот и попытался встать, закашлялся и упал. Девушка светлым пятном маячила на краю поляны, ждала Ловенецкого. Он нашёл рюкзак, показавшийся необычайно лёгким и, тяжело переставляя ноги, побрёл вперёд. Девушка, не оглядываясь, пошла рядом.

Ловенецкий тяжело дышал, внутренне ещё раз переживая схватку. Желания разговаривать у него не было, и девушка заговорила первой. Видимо, слова, накопившиеся за несколько дней молчания, нашли выход именно сейчас.

Её звали Лиза, революция и гражданская война разделили её семью, обычная для того времени история. Два её старших брата вместе с семьёй дяди и тёти оказались в Польше, а Лиза с отцом – в России. Мать её умерла ещё до войны, а недавно от удара скончался отец, и Лиза, которую в СССР ничто не держало, решила воссоединиться с родственниками, избрав для этого самый радикальный способ – бегство. По редким доходившим до неё письмам она знала, что у её дяди в Вильне пекарня и небольшое кафе на Малой Погулянке, где ему помогает один из братьев Лизы, а другой работает электриком.

Ловенецкий не перебивал девушку, иногда вставляя короткие вопросы, но история её показалась похожей на его собственную. Если бы не война, думал он, если бы не война…

Он заметил их слишком поздно, но раньше, чем были обнаружены они с Лизой. Ловенецкий уже толкнул её в заросли и тихо приказал: «Беги!», стараясь прикрыть её худенькую фигурку от взглядов трёх пограничников в серых будёновках, которые появились из-за вывороченных корней огромной ели несколько мгновений спустя. Ловенецкий громко закашлялся, чтобы заглушить шорох листвы убегающей девушки, но она, как серна, не задевала ветвей. Ловенецкий удивился, что его не пристрелили сразу.

Пограничники не заметили девушку, сняли винтовки с примкнутыми штыками и обступили Ловенецкого, хмуря бесхитростные крестьянские лица. «Интересно, а штыки им не мешают?» – думал Ловенецкий, всё ещё кашляя и преувеличенно медленно поднимая руки.

Три штыка колебались в нескольких сантиметрах от его груди, нацеленные в солнечное сплетение. Пограничники нервно переглядывались, явно не зная, что делать. Один из них, стоявший посередине, повесил винтовку на плечо и включил электрический фонарик, осветив слабеньким лучом всю фигуру Ловенецкого.

– Кто таков? – спросил пограничник. Луч фонаря несколько раз скользнул вверх и вниз.

– Заблудился, – сказал Ловенецкий.

Руки затекли, он сделал попытку опустить, но штыки у его груди угрожающе зашевелились.

– Мешок отдай.

Ловенецкий медленно и аккуратно снял и отдал рюкзак. Пограничник присел, и, повозившись с застёжкой, начал рыться внутри, держа в одной руке фонарик. Ловенецкий знал, что внутри нет ничего крамольного, одежда, немного еды и фляга, но отсутствие предметов, которые могли считаться контрабандой, превращало его в шпиона.

– Не видно ни черта, – вздохнул пограничник, – с нами пойдёшь, пусть начальник разбирается, когда вернётся. Да руки, руки опусти.

Фонарик, от которого в предрассветном мраке было мало проку, потух. Ловенецкий удивился, что ему не связали руки. Один из пограничников шёл впереди, прокладывая дорогу, а двое держались сзади, и Ловенецкий надеялся, что ни один из них в темноте не оступится и не нажмёт случайно на спусковой крючок.

Долго брели среди деревьев, а когда вышли на открытое пространство, уже начинало светать. Тропинка шла по краю обширного поля и упиралась в деревянную хату с сараем – пограничный кордон. В сарай, со словами: «Посиди тут пока», Ловенецкого и втолкнули.

Пахло мерзко, стараясь ни на что не наступить, Ловенецкий присел на стоящий почти посередине сарая чурбак. Земляной пол был устелен полусгнившей соломой, но стены сарая были сложены из прочных брёвен, а стропила недавно поменяли. Маленькое окошко крест-накрест было перечёркнуто толстыми железными прутьями. Ловенецкий закрыл глаза, гадая, что ждёт его впереди, и думая, удалось ли скрыться Лизе. Ему не приходилось раньше сталкиваться с советскими пограничниками, но вряд ли его ожидало что-то хорошее.

За дверью слышались медленные шаги его охранника, потом шаги смолкли, и потянуло табачным дымком. За окошком заметно посветлело, но за ним никто не являлся.

Кажется, он задремал. Очнулся от звука распахиваемой двери, дневной свет ударил в лицо. В проёме двери стояли два человека.

– Вот, этого мы поймали в лесу.

Ловенецкий сощурил глаза, спустя некоторое время он различил две фигуры – одного из вчерашних пограничников и второго, бритоголового человека лет сорока со злым обезьяним лицом. Ловенецкий не разбирался в знаках различия красных, не видел смысла во всех этих ромбах, квадратах и треугольниках, считал их карикатурной попыткой новых властей избавиться от самодержавного прошлого, но три треугольника в петлицах бритоголового чекиста были явно недостаточны для человека его возраста и амбиций, которые без труда читались в маленьких глазах, будто специально упрятанных поглубже в глазницы.

Также его поразило странное пристрастие всякого ранга командиров и начальников к бритью черепа, не объяснимое ничем, кроме, может быть, профилактики тифа. Ловенецкий был почти на голову выше кряжистого чекиста, и ему хорошо были видны шрамы от опасной бритвы на его голове.

– Допрашивали? – сквозь зубы спросил чекист.

– Нет, товарищ командир, ждали вас.

Он удовлетворённо кивнул головой.

– За мной.

Ловенецкий пошёл за бритоголовым. За дверью сарая начиналось приятное весеннее утро, без малейшего намёка на вчерашнюю непогоду. Пахло свежестью и мокрой травой, к ним примешивался резкий запах одеколона бритоголового, который в этих местах можно было достать только контрабандно.

Чекист вошёл в хату первым и уселся за простой деревянный стол. Ловенецкий сел на лавку напротив и сложил руки на коленях. Второй пограничник встал за спиной, стукнув о пол прикладом винтовки.

Ловенецкий стал осматриваться. Внутренних перегородок в хате не было. На дальней стороне он видел несколько простых коек, сколоченных из плохо ошкуренных досок, кое-как застеленных. Рядом стояла небольшая печка, кривая и требующая ремонта. Бритоголовый сидел, не глядя на Ловенецкого. На стене за его спиной висел портрет такого низкого качества, что непонятно было, кто на нём изображён – Троцкий или Дзержинский.

– Его обыскали? Документы смотрели? – спросил бритоголовый.

Пахло едой и немытым телом.

– Нет, – тихо сказал пограничник за спиной, – ждали, пока вы вернётесь.

Бритоголовый чекист сделал глубокий вдох и резко ударил кулаком по столешнице.

– Так сделайте это сейчас, чёрт возьми!

Капельки его слюны долетели до Ловенецкого. За спиной он почувствовал движение, его тронули за плечо. Ловенецкий встал, с него стянули куртку и пиджак. На стол легли документы, извлечённые пограничником из кармана куртки.

Чекист взял в руки и с трудом развернул замусоленную бумажку, пытаясь прочитать расплывшиеся за время долгого нахождения в кармане чернила. Наконец, он разобрал. Пограничник продолжал копошиться в недрах куртки.

– Ваше имя? – спросил чекист угрожающе.

Ловенецкий назвал то, что было написано в поддельных документах, которыми снабдил его Кунгурцев.

– Больше ничего нет, – сказал пограничник, отложив куртку и принимаясь за пиджак.

– Как оказались на границе?

– Заблудился, – сказал Ловенецкий.

Шуршание ткани за его спиной. Неужели, он такой несообразительный? Бритоголовый чекист задумчиво кивал головой, теребя бумагу, точно пытаясь наощупь определить её подлинность.

– Тут…тут что-то есть, – неуверенно сказал пограничник за его спиной.

– Дай сюда! – раздражённо сказал чекист.

Пограничник отдал ему пиджак, затрещала подкладка, на столешницу полетели разноцветные бумажки. Ловенецкому стало стыдно за такую жалкую уловку. Чекист продолжал шарить рукой в пиджаке и вытряхивать деньги. Ловенецкий печально смотрел на результаты своего многолетнего труда. В одной рубахе ему стало холодно.

– А это что? – торжествующе спросил бритоголовый, указывая на кучу валюты на столе.

Ловенецкому не понравилось вожделение, которое проскакивал во взгляде чекиста. Тот сгрёб деньги в одну большую кучу и долго не отнимал ладоней.

– Вопросы излишни, – сказал он. – Мы поймали иностранного шпиона, нужно срочно доставить его в Минск.

Он занялся подсчётом валюты, пограничник продолжал стоять за спиной Ловенецкого. Чекист аккуратно раскладывал банкноты по стопкам, но Ловенецкий заметил, что его руки слегка дрожат. Пограничник кашлянул, бритоголовый нехотя отвлёкся.

– Ты ещё тут? Сходи в деревню, возьми любого коня и телегу, скажи, реквизируешь на сутки в интересах республики.

Пограничник остался стоять.

– Просто так никто не даст коня, – тихо сказал он, – все на работах. Нужно заплатить.

Лицо чекиста исказила гримаса недовольства, он уже открыл рот, чтобы выругаться, но сдержался. Он отвернулся к большому шкафу, стоявшему за спиной, открыл его и достал небольшой пакет. Он выложил на стол два куска серого мыла и несколько коробков спичек, тоже явно контрабандные.

– Отдашь вот это, – сказал чекист. И, немного подумав:

– Погоди, пускай Будкин сходит.

Пограничник забрал со стола товары, открыл дверь и кликнул Будкина. Проинструктировав его, он вернулся в комнату и опять встал за спиной Ловенецкого.

Чекист продолжал считать деньги, заботливо расправляя их руками, иногда исподлобья посматривая то на Ловенецкого, то на пограничника. Наконец, подсчёт закончился, и чекист стал писать протокол изъятия, от усердия стуча пером о дно чернильницы и отсвечивая лысиной.

– Подпиши, – он развернул протокол на столе и протянул перо пограничнику. Тот обошёл Ловенецкого и долго выводил свою фамилию на бумаге. Ловенецкий поискал кобуру у него на поясе, чтобы попытаться спасти себе жизнь, но там было пусто.

Пограничник отошёл на место, чекист без особого энтузиазма принялся за рюкзак Ловенецкого. Бегло осмотрев его, он отложил его в сторону, достал из ящика стола газету и аккуратно завернул деньги в пухлый пакет. Сунув его в рюкзак, он долго увязывал клапан бечёвкой, которую достал из другого ящика вместе с палочкой сургуча и коробком спичек. Ловенецкий безучастно наблюдал, как бритоголовый запечатывает сургучом концы бечёвки.

Закончив, бритоголовый сказал пограничнику:

– Уведи его, да дай пожрать чего-нибудь.

Ловенецкого водворили обратно в сарай, а потом принесли миску с какой-то бурдой, которая должна была изображать мясную похлёбку. Ловенецкий, кривясь, съел всё, неизвестно, когда и где в следующий раз покормят. Потом ему принесли стакан кипятка с чёрствым сухарём. Кипяток он выпил, а сухарь припрятал на всякий случай. Его отвели в нужник, а после вернули пиджак и куртку. Ловенецкий завернулся в лохмотья и присел на чурбак дожидаться своей участи.

Дожидаться пришлось долго, он несколько раз вставал и ходил по сараю, чтобы размяться. Наконец, двери распахнулись, и прокуренный голос сказал:

– На выход.

Возле хаты уже стояла телега, запряжённая костлявым гнедым мерином. Появился бритоголовый с рюкзаком, забрался в телегу.

– Свяжите ему руки, – сказал он.

Кисти рук Ловенецкого неумело, но больно, связали прямо поверх куртки. Подпихнули сзади, чтобы он не свалился с телеги. Ловенецкий сел и привалился к борту, положив руки на колени. Чекист уселся, сложив ноги по-турецки, напоминая рассерженного и злого будду. Рюкзак он держал поблизости, иногда дотрагиваясь до него рукой, при этом недобро косясь на Ловенецкого. Будкин, безучастный ко всему, сидел впереди, свесив ног и вяло перебирая вожжи. Ловенецкий ожидал, что чекист возьмёт ещё хотя бы одного конвоира, но он крикнул:

– Поехали!

Мерин спокойно зашагал, поднимая копытами пыль и махая хвостом. Ловенецкий из-под полуприкрытых глаз следил за бритоголовым. Тот поминутно оглядывался, когда же кордон скроется из глаз, и одной рукой обнимал рюкзак, как любимую женщину.

Телега неспешно ехала краем поля, мерин хвостом отмахивался от наседающих мух и всё норовил пощипать травы.

– Будкин, давай скорее, – ломающимся, как у подростка, голосом, потребовал бритоголовый.

– Плоха-то лошадёнка, – отозвался Будкин, – как бы совсем не свалилась. Куда уж тут скорее.

Вдалеке виднелись деревенские хаты и маленькие человеческие фигурки, увлечённые работой. Ловенецкий смотрел в синее небо и понимал, что эта поездка не предвещает ничего хорошего. Кажется, этот не дослужившийся до высоких чинов чекист никогда не видел столько денег сразу, и Ловенецкому не понравился алчный огонёк, который он заметил в глазах бритоголового. Тут, невдалеке от людей, ему ничего не угрожало, но в лесу у него будет немного шансов сохранить жизнь. Он опять прикрыл глаза, следя уже не за бритоголовым чекистом, а только за его правой рукой, которая периодически опускалась по боку к висящей кобуре, но ещё не решалась открыть клапан и вытащить наган. Ловенецкий потихоньку шевелил кистями, стараясь ослабить путы и не привлечь внимания.

Миновав поле, они оказались у развилки дорог. Одна уходила вправо, шла по краю редколесья и обходила чащу по кругу, левая сворачивала прямо в лес. Будкин дёрнул вожжи, и мерин завернул оглобли направо.

– Куда, куда! – заорал чекист. – Налево сворачивай!

Будкин послушно развернул коня налево. Сразу потемнело, деревья тесно обступали две еле заметные колеи с обеих сторон, лапы старых елей задевали телегу. Уже скоро, подумал Ловенецкий и подобрал под себя ноги, чтобы оттолкнуться сильнее. Он понимал, что со связанными руками у него мало шансов, хотя от постоянных движений узлы слегка ослабли.

Чекист озирался по сторонам, то на спину возницы, то на расслабленно сидящего Ловенецкого, но ничего не предпринимал. Он выждал ещё минут десять, пока телега углубится в лес, и потянулся к кобуре. Ловенецкий напрягся и пошевелил пальцами. Весь мир сжался до размеров болтающейся на боку чекиста кобуры и тянущейся к ней безволосой кисти. Рука бритоголового, как змея, подползла к кобуре и, слегка повозившись с застёжкой, отстегнула клапан и скрылась внутри. Не давая времени извлечь револьвер, Ловенецкий прыгнул вперёд, пальцами вцепившись в горло бритоголовому и всю свою энергию прыжка вложив в удар головой ему в переносицу. Голова загудела, нос чекиста хрустнул, и они свалились на чёрную лесную землю, не проронив ни звука.

Бритоголовый всё ещё пытался слабеющей рукой вытащить наган, а Ловенецкий всё бил и бил его головой в окровавленное лицо, как сошедший с ума боксёр. Каждый удар вспышкой боли отдавался в его собственном черепе. Бритоголовый, превратившийся теперь в багряноголового, так и не выпустил мешок. Ловенецкий коленом наступил на тянущуюся к револьверу руку и сильнее сжал пальцы на неподатливом горле поверженного. Там внутри что-то хрустело и двигалось, как живое. Ловенецкий чувствовал, что по его лбу стекает кровь, но не знал, его ли это кровь, или чекиста. Он с остервенением продолжал сжимать пальцы, словно хотел обхватить ими позвоночник затихшего бритоголового. Тот замер, выпустил мешок, и больше не подавал признаков жизни.

Ловенецкий отпустил сведённые руки и испачканными в крови непослушными пальцами сделал то, что так и не удалось сделать его противнику – вытащил револьвер из кобуры. Ожидая выстрела в спину от конвоира, он развернулся, одновременно откатившись в сторону и направив револьвер вперёд.

Невероятно, но Будкин ничего не заметил. Мерин продолжал спокойно трусить вперёд, не понукаемый ушедшим в свои мысли возницей. Медленная телега отъехала метров на семьдесят, Ловенецкий прицелился в плохо видимую за нависающими ветвями серую спину, но для прицельного выстрела было далеко. Он вскочил на ноги и медленно побежал за телегой, на ходу проверяя револьвер. В последний момент Будкин что-то почувствовал и начал оборачиваться, и Ловенецкий дважды выстрелил метров с двадцати. Мерин, старый армейский конь, не испугался выстрелов, а, почувствовав ослабнувшие вожжи, встал. Будкин без крика повалился вперёд и замер прямо между передними колёсами. Эхо выстрелов, заглушённое чащей, быстро утихло.

Ловенецкий сунул револьвер в карман и начал освобождать связанные руки. Кровь ещё не засохла, и ему удалось вытащить правую руку, содрав кожу с кисти. Лошадь продолжала мирно стоять, изредка прядая ушами. Освободив вторую руку, Ловенецкий обернулся назад. Там, испачканный кровью, землёй и пылью, между двумя колеями сидел чекист и слепо шарил рукой по земле, пытаясь отыскать валявшийся в метре от него рюкзак. Ловенецкий чертыхнулся и достал наган из кармана. Чекист был явно не в себе, он раскачивался из стороны в сторону, а хрипы, испускаемые его травмированной гортанью, Ловенецкий слышал и отсюда.

Он стянул верёвку с левой руки и выбросил в лес. Мерин задрал хвост и облегчился, конские яблоки упали на землю рядом с трупом Будкина. Ловенецкий пошёл к бритоголовому, нащупавшему, наконец, мешок и сделавшему попытку встать. Вестибулярный аппарат подвёл его, и он опустился на колени. Ловенецкий, почти не целясь, выстрелил, и красного на дороге стало ещё больше. Подойдя, он вырвал рюкзак из мёртвой руки, а потом, морщась, обыскал труп чекиста. Забрал патроны и документы, прочие найденные бумаги – справки, старые письма и записки – бегло посмотрел, разорвал и бросил в лесу. Оттащил тело с дороги подальше в чащу и забросал хвоей и валежником. Вернувшись к телеге, то же самое проделал с трупом конвоира, потом повесил на плечо рюкзак, сломал печать и проверил, что деньги внутри, забрался в телегу и щёлкнул вожжами. Мерин послушно тронулся, увозя заметно полегчавшую телегу.

Ехал Ловенецкий недолго, поминутно оглядываясь по сторонам. Дорога пошла в гору, потом начался небольшой уклон. Деревья стали заметно реже, Ловенецкий остановился, вылез из телеги и выпряг мерина. Тот встал, опустил голову и начал щипать траву. Ловенецкий, взявшись за оглобли, отволок телегу на край поросшего мхом пригорка, лавируя между молодыми сосенками. С высоты открылся вид на неглубокую ложбину, скрытую в тени вековых елей. Телега со скрипом съехала вниз, скрывшись в буреломе, только лапы у елей слегка шевельнулись.

Он вернулся к мерину, который продолжал стоять на дороге и при появлении Ловенецкого скосил свои влажные большие глаза. Ловенецкий погладил его по морде, и сказал:

– Ну, пошёл домой!

Мерин продолжил стоять, прислушиваясь к человеческому голосу. Ловенецкий отошёл на несколько шагов и обернулся. Лошадь медленно шла прочь от Ловенецкого, словно понимала, что им не по пути.

По солнцу определив, где запад, он пошёл через лес, полностью зарядив барабан нагана. Несколько раз он натыкался на старые, полузасыпанные землёй окопы минувшей войны, неглубокие воронки от снарядов полевых орудий, ржавые мотки колючей проволоки. Может, ему и самому доводилось воевать в этих местах. Его обуял голод, он съел сбережённый с завтрака сухарь, запил водой из почти опустевшей фляги, это хоть на некоторое время уняло чувство голода. Голова начала болеть он нащупал на лбу небольшую шишку и ссадину, кровь на лице и руках запеклась и стянула кожу. Несколько раз он обходил совершенно непролазные места, и в одном из них наткнулся на небольшой ручеёк, вытекающий из ложбины. С наслаждением он напился вволю и погрузил саднящее лицо в прохладную воду. Отмывшись, он набрал воды во флягу и несколько минут сидел, слушая скудную лесную тишину.

Через час он вышел к небольшой речке и до вечера пролежал в зарослях ивняка, наблюдая за противоположным берегом. Солнце медленно клонилось к западу, задул холодный ветер, наклоняя к самой воде стебли рогоза. Переходить реку Ловенецкий решился, лишь когда полностью стемнело. Он разделся и разулся, сунув одежду и сапоги в рюкзак, вошёл холодную тёмную воду. Вода дошла до груди, а потом отступила.

Ловенецкий вскарабкался на берег, дрожа, вытерся старой рубашкой, прислушиваясь к плеску реки. Он не знал, была ли река пограничной, поэтому, одевшись, осторожно зашагал дальше.

Шёл он несколько часов, то краем леса, то углубляясь в чащу. На рассвете вышел на грунтовую дорогу, на обочине стоял столб с ржавым указателем и нечитаемой надписью на латинице. Ловенецкий понял, что оказался в Польше.

Он шёл вдоль дороги, пока не стало совсем светло. Тогда он свернул в лес, нашёл подходящее место в зарослях малинника, наломал еловых веток для подстилки и, завернувшись в куртку, крепко заснул.

Проснулся он уже на склоне дня, испытывая жуткий голод. У него не осталось еды, только наполовину опустевшая фляга. Он напился воды и продолжил свой путь на запад. Перейдя по мосту небольшую речку, он наткнулся на железнодорожную насыпь, и дальше пошёл вдоль неё. Поздней ночью в каком-то местечке купил еды у пожилого крестьянина, а на рассвете укрылся в развалинах кирпичного завода. Он прятался там до вечера и продолжил путь, когда стемнело. Ночами он шёл несколько дней, питаясь, где и чем придётся, и спустя два или три дня был в Новой Вильне, где его застала ночь. Он перекусил в еврейской корчме, а на ночлег устроился в одной из беседок на дальнем краю сада огромной психиатрической больницы.

Выбравшись из своего убежища на рассвете, спустя два часа он уже разыскивал нужный ему адрес в переулках старого города. Вильну Ловенецкий знал и помнил плохо, поэтому не удивился, когда увидел в нужном ему доме заколоченные окна на первом и втором этаже. Конечно же, это какая-то ошибка, он опять напутал в подробных инструкциях Кунгурцева. Он ещё раз осмотрелся. Вот перекрёсток, вот костёл, вот почтовое отделение и кафе. Люди обходили растерянно стоявшего на тротуаре Ловенецкого, а дом, где он ожидал найти помощь и кров, обещанные Кунгурцевым, выглядел неприютно и холодно.

Никакой ошибки не было, видимо, с хозяевами произошло что-то нехорошее. Кунгурцев предупреждал его, что последний раз имел с ними дело больше года назад, а год в этом сумасшедшем мире – очень долгий срок. Ловенецкий побрёл прочь, прикидывая, что делать. С мешком денег найти пансион или гостиницу не представляло большого труда, но у него не было надёжных польских документов, да и язык он знал неважно. Человеку с русским акцентом и без паспорта избежать проблем с полицией будет непросто. Помощи от коллег Кунгурцева он лишился, и рассчитывать теперь мог только на себя.

В раздумьях он шёл по улице без особой цели, иногда чувствуя на себе косые взгляды прохожих. Ну да, выглядел он неважно, не чета виленским франтам. Он внимательно осматривал попадавшиеся по пути афишные тумбы, но имя Северина Гаевского на них не встречалось. Навстречу прошли двое полицейских в красивой новой форме, они подозрительно оглядели Ловенецкого, но, видимо приняв за крестьянина, пришедшего на заработки, останавливать не стали. От греха подальше, Ловенецкий свернул в первый попавшийся переулок, а потом в следующий, уже и безлюднее. Он прибавил шагу и старался не оглядываться слишком часто. Сумрак переулков несколько успокоил его, и он бесстрашно свернул за угол.

Первое что он увидел за углом, это уличный указатель «Mala Pohulanka». Название показалось ему смутно знакомым, хотя он точно никогда не бывал здесь раньше. Он остановился, пытаясь вспомнить, где слышал это название. Поворачивающая за угол молодая девушка несильно толкнула его большой корзиной, тихонько пискнула: «Пшепрашам!» и скрылась в переулке. Ловенецкого осенило: ну да, точно! Кафе и пекарня на Малой Погулянке, про которые ему рассказывала Лиза, девушка, переходившая границу вместе с ним. Неужели прошло всего несколько дней?

Он пошёл вперёд, выискивая вывеску. Короткая улица просматривалась из конца в конец, до небольшого, скрытого в тени деревьев, кладбища. Не лучшее место для кафе, но, видимо, клиентуру обеспечивали ученики и преподаватели гимназии, чьё здание высилось через дорогу от Ловенецкого. Чуть дальше он увидел нависающие над тротуаром полосатые маркизы кафе «Корона». Других кафе поблизости видно не было. Подходя ближе, он ощутил запах свежей выпечки, от которого его рот наполнился слюной. Он вошёл внутрь, на двери звякнул колокольчик. Пожилая женщина за прилавком посмотрела на него и улыбнулась.

– Витам пана, – сказала она.

Ловенецкий подошёл к прилавку и уставился на выставленные за стеклом слойки, штрудели, булочки и пирожные. Кроме выпечки, внутри пахло кофе, на стенах, обшитых тёмными деревянными панелями, висели гравюры с сельскими видами. Несколько столиков были пусты, стулья плотно придвинуты. Хозяйка продолжала смотреть на него и улыбаться. Ловенецкий стоял и смотрел на лакомства, чувствуя себя глупцом. Не лучше ли спросить о Лизе напрямую? Вспомнив весь свой запас польских слов, Ловенецкий заказал чашку кофе и штрудель.

Он сдерживал себя, чтобы не проглотить кофе и еду вместе с посудой. После дней вынужденного голодания, он прилагал усилия, стараясь есть чинно и аккуратно. Мешок он поставил на пол, чтобы он не бросался в глаза. Хозяйка, протиравшая бокалы, изредка посматривала на странного гостя. За её спиной виднелась приоткрытая дверь и какое-то движение за нею. Ловенецкий дул в чашку, стесняясь своих грязных пальцев и немытого тела. Штрудель катастрофически таял, а Лиза всё не появлялась. Ловенецкий посмотрел на витрину, прикидывая, что ещё заказать, как из двери за спиной хозяйки кафе появилась девушка с корзиной в руках. Не глядя на Ловенецкого, она принялась выкладывать свежеиспечённую сдобу на прилавок, и в кафе ещё сильнее запахло выпечкой.

Ловенецкий сделал движение, чтобы встать, но остался на месте. Лиза была сосредоточена на работе, хозяйка нагнулась к ней и что-то прошептала. Девушка подняла глаза и несколько булочек упали в витрину. Ловенецкий пригладил волосы и улыбнулся, надеясь, что выглядит не очень жалким. Лиза сунула корзину хозяйке, подбежала к столику и неожиданно крепко обняла Ловенецкого, застывшего в полусидячем положении. Хозяйка, опустив корзину, удивлённо наблюдала за этой картиной.

– Это он меня тогда спас, в лесу, – говорила Лиза хозяйке, – помните, я вам рассказывала?

Ловенецкому показалось, что она несколько раз поцеловала его в щёку.

Хозяйка всплеснула руками и бросилась к ним, причитая, смеясь и плача.

На шум появилось ещё несколько человек, беспорядок в кафе усилился. Ловенецкий, красный от смущения, жал протянутые руки дяди и братьев Лизы, а какая-то старушка, видимо, её бабушка, читала в голос молитву и крестила перед ним воздух. Ловенецкого увели внутрь дома, усадили за стол, появились закуски, горячее и выпивка. Он слегка ошалел от такого приёма, не успевая закусывать и рассказывать одновременно, а от количества и качества настоек и наливок очень скоро закружилась голова. Лиза сидела рядом, дополняя и приукрашивая его рассказ, подкладывая еду и подливая спиртное.

– Век тебе благодарны, – говорил Ловенецкому порядком захмелевший дядя, – спас ты мою племянницу, ага. Единственная память о моей покойной сестричке.

Женщины за столом заплакали, часто крестясь. Видимо, мать Лизы тут помнили и любили.

Между делом, Ловенецкий рассказал о своей плачевной ситуации с документами, по ходу дела придумывая правдоподобную историю, зачем перешёл границу. Врать не пришлось, в Польше само собой разумеющимся считалось, что ни один нормальный человек с большевиками жить не будет. Дядя обещал всяческую помощь, тем более, по его словам, что у него имелись знакомые в полиции. Все за столом закивали, нужно помочь хорошему человеку, какие могут быть вопросы.

От сытной и обильной еды, сдобренной крепкими наливками, его порядком развезло. Ловенецкий спросил, есть ли ванная комната, и уже почти засыпая под шум воды, наскоро вымылся. Спустя несколько минут он уже спал сном с честью выполнившего свой долг человека.

Наутро он попытался заплатить за ночлег, но на него замахали руками. Ловенецкий объяснил, что знакомых у него нет, и жить ему негде, и он почувствует себя оскорблённым, если его платой пренебрегут. После долгих уговоров, ему всё же удалось всучить несколько купюр хозяину. По расчётам Ловенецкого, этой суммы должно было с лихвой хватить на две недели проживания. Комнат в доме хватало, и он занял ту, в которой ночевал в первую ночь.

Ловенецкий говорил Лизе и её родственникам, что не знает, оставаться ли ему в Польше, или двигаться дальше, во Францию, Англию или Америку, и что у него достаточно денег, чтобы открыть своё дело в любой стране. После потрясений последнего времени, говорил он, хочется просто передохнуть, осмотреться, пожить спокойно, получать наслаждение от чистой постели, возможности ежедневно мыться и бриться. Если ему тут понравиться, можно остаться на год-два, благо, профессия имеется. Что за профессия, спрашивала тётка. Я топограф, отвечал Ловенецкий, но могу работать чертёжником, знаю фотографическое дело, могу водить машину. Большое дело, говорил Лизин дядя, водители сейчас нужны, да и чертёжник без куска хлеба не останется.

Гуляя с Лизой по городу, Ловенецкий избегал рассказов о своём прошлом, у них хватало тем для разговоров и без этого. Лиза напоминала ему Женю, но только ли поэтому, видя её, он чувствовал странное тепло внутри? Нельзя забывать, кто он, и зачем переходил границу. Желание отомстить виновному в смерти своей семьи не отступило, он думал об этом наедине с собой в комнате, в кино или кафе с Лизой, даже во сне он стрелял из пистолета в размытый тёмный силуэт.

Ему ещё ни разу не попадалось имя Гаевского на афишах, ни в «Курьере поранном», ни в «Роботнике», ни в «Экспрессе», лежащих на стойке в кафе. Ловенецкий опасался, что кризис и галопирующая инфляция заставили экстрасенса искать более благополучное, чем Польша, пристанище.

Он избегал задавать вопросы напрямую, и как-то на семейном обеде он вскользь упомянул имя Северина, вот, мол, перед войной видел его выступление в Петербурге, остался под сильным впечатлением. Интересно, что теперь с ним стало, ведь он, кажется, родом из этих мест?

– Никто не знает, откуда он родом, – важно сказал дядя Лизы. – Одни говорят, из-под Гродно, другие – что из Мазовии, третьи…

– Ага, – перебила тётя, – будь он из Мазовии, жил бы в столице.

Дядя, недовольный, что его перебили, посмотрел на жену поверх очков.

– Где начальник государства подарил маёнтак, там и живёт, – уверенно сказал он.

– Да он мог попросить и Бельведер подарить, и Пилсудский бы не отказал! – тётя отложила приборы, звякнув по фарфору.

Ловенецкий переводил взгляд, не веря своей удаче. Тема оказалась интересной всем, оставалось только слушать и вставлять короткие замечания, и запоминать.

Северин Гаевский переждал великую войну в Швеции, откуда в конце 1918 года приехал в Польшу, застав первые дни независимости нового государства, и познакомился с Пилсудским, известным любителем всего мистического и потустороннего. Во время войны с Советами Северин неоднократно предсказывал успех всей кампании, даже в самые гибельные моменты, чем окончательно покорил Начальника государства. Пилсудский подарил Северину небольшую усадьбу под Вильно, где медиум жил в затворничестве уже несколько лет, изреая на гастроли в Европу. Он до минимума сократил выступления на публике, но в газетах то и дело проскальзывали намёки на то, что услугами Гаевского в частном порядке пользуется отошедший от дел, но мечтающий вернуться к власти Пилсудский и многие его ближайшие сторонники.

Ловенецкий так же невзначай перевёл тему на другое, но в памяти крепко засело название деревни, рядом с которой находилась усадьба.

Вечером, оставшись в одиночестве, он проверил и зарядил револьвер. Ловенецкому хотелось прямо сейчас сорваться с места и пробежать эти пятнадцать километров, чтобы посмотреть в испуганные глаза ненавистного ему человека пред тем, как спустить курок. Он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок. Несколько дней назад он в букинистической лавке отыскал старую карту Виленского края, которую выучил почти наизусть. Ловенецкий зажёг лампу и развернул карту. Дорогу он помнил прекрасно, все повороты и развилки. Старая жёлтая бумага потрескалась по краям, но фамилия картографа читалась хорошо. Ловенецкий подумал, что какие-то карты хранят и его скромное имя. Воспоминание об этом помогло ему успокоиться.

Он вышел из дома рано. За закрытой дверью пекарни кипела работа, пахло свежеиспечёнными булочками и ванилью. Ловенецкий наскоро позавтракал, забившись в самый дальний уголок пекарни, боясь быть замеченным. Уходя, он положил на стойку несколько николаевских червонцев, записку оставлять не стал. Мешок с деньгами остался в комнате, если ему не придётся вернуться, пусть они достанутся Лизе и её семье. Документы, полученные от её дяди накануне, он сунул в карман.

Город ещё спал, шаги гулко разносились по переулкам. День обещал быть солнечным и погожим. Он перешёл лениво текущую реку по мосту, под которым проплывали откормленные, как на убой, утки. Несколько рыбаков сонными глазами уставились на поплавки. Этот берег реки был застроен одноэтажными домами сельского вида, утопающими в зелени садов. Иногда из-за заборов до Ловенецкого доносилось коровье мычание – видимо, шла утренняя дойка. Он не думал об убийстве, которое ему предстояло совершить, мысли почему-то сами по себе возвращались к Лизе. Денег, которые у него были, хватало, чтобы открыть своё дело в Польше, особенно сейчас, когда инфляция ежедневно обесценивала польскую марку. Можно было уехать в Англию, Францию или побеждённую Германию, или ещё дальше – в Соединённые Штаты Великих Возможностей. Предложи он Лизе уехать с ним, и она бы согласилась. До близости дело ещё не дошло, но Ловенецкий видел, что девушка в него влюблена, и только сознание необходимости отомстить мешало ему проявить ответные чувства.

Дома и сады закончились, дорога пошла лугами и перелесками. Солнце поднималось выше, подсушивая росу. Возле небольшого хутора Ловенецкого догнала телега, запряжённая парой лошадей, которыми правил мальчик не старше тринадцати лет. Ловенецкий хотел махнуть ему рукой, но тот остановил повозку сам.

– Садитесь, подвезу, – сказал мальчик басом, – может, закурить найдётся?

– Не курю, – ответил Ловенецкий, забираясь на телегу.

Мальчик вздохнул, закурил собственную самокрутку и шевельнул вожжами.

Под скрип колёс Ловенецкий думал, а не бросить ли эту затею, не вернуться ли назад? Нет, не вернуться. Изощрённая память подбрасывала ему картинки довоенного прошлого – семейные обеды, дача, смех мамы и запах отцовского трубочного табака, так непохожий на дым вдыхаемого Ловенецким самосада. Вся тоска по прошлому сосредоточилась для него в фигуре медиума, до которого оставалось всего ничего. Интересно, думал Ловенецкий, предчувствует ли Северин Гаевский моё приближение и свою близкую смерть, не сбежит ли он? Чувствует ли он вину за совершённое, поймёт ли, кто перед ним?

Мальчик затянул песенку без слов, ритма и мелодии. Самокрутку он давно докурил и выбросил. Ловенецкий смотрел на его худую грязную шею с выступающими позвонками. Убив Гаевского, он надеялся, что с его души упадёт камень, легший туда много лет назад, и с тех пор не ставший менее ощутимым. Тоска по довоенной жизни терзала Ловенецкого, отступая лишь изредка, как грамотный палач, который сначала показывает жертве свои инструменты, а к делу приступает спустя несколько дней.

Лошади добрели до развилки и остановились.

– Вам куда? – спросил мальчик.

Ловенецкий назвал нужное место.

Мальчик показал на издалека напоминающие ульи деревенские домики слева от развилки.

– А мне направо, – сказал он. – Бывайте!

– Спасибо, – сказал Ловенецкий, ступая на землю.

Телега скрылась из глаз, а он всё стоял на дороге, колеблясь сделать первый шаг. Утром решимости было куда больше. Наконец, он нашёл в себе силы двинуться с места по направлению к домикам. Поднявшись на небольшой холм, он увидел всю деревушку, прячущуюся в речной долине. Ничего похожего на фольварк видно не было. Видимо, придётся спрашивать дорогу у местных. Жалея, что не спросил мальчика на телеге, Ловенецкий начал спускаться с холма, стараясь скрываться за деревьями. Обходя старый, в три обхвата, пень, Ловенецкий посмотрел на деревню под другим углом, и заметил справа, ближе к холму, выглядывающий из-за чахлых деревьев уголок черепичной крыши.

Ловенецкий обогнул подножие холма, и увидел дом целиком. За невысокой чугунной оградой, кое-где увитой плющом, скрывался одноэтажный кирпичный дом, к входу в который вела посыпанная гравием дорожка. Ловенецкий притаился в кустах, наблюдая за входом, но за полчаса никакого движения в окнах или на участке не заметил. Не было видно ни хозяев, ни слуг, ни домашних животных, но дом не выглядел опустевшим или запущенным.

Ловенецкий выбрался из укрытия и, не таясь, пошёл прямо к дому, сунув руку в карман и нащупывая револьвер. Он толкнул тяжёлую калитку, та оказалась открыта и хорошо смазана. Под ногами захрустел гравий, но занавески на окнах даже не дёрнулись. Ловенецкий чувствовал подвох, не понимая, где его провели. Он взошёл на крыльцо и толкнул входную дверь. Та распахнулась, впуская его в тёмные холодные недра дома.

После яркого дневного света его глаза не сразу рассмотрели обстановку. Справа на него выдвинулось что-то тёмное и большое, Ловенецкий выхватил револьвер и лишь в последний момент удержался от выстрела. Он едва не убил чучело медведя, на голове которого была надета корона.

– Не бойтесь, он не кусается, – сказал мужской голос слева.

Ловенецкий развернулся и прицелился в усатого мужчину, маячившего в дверном проёме. Несмотря на то, что раньше он видел этого мужчину только на фотографиях, Ловенецкий без труда узнал в нём Северина Гаевского.

Он с трудом подавил в себе желание выстрелить сразу.

– Ты знаешь, кто я? – тихо спросил Ловенецкий.

– Догадываюсь, – ответил Северин.

Ловенецкий заметил, что при дыхании изо рта выходит пар.

– Ты помнишь, кто такая Женя, моя сестра?

– Вспоминаю каждый день, – серьёзно ответил Северин. Он так и стоял в двери, не делая попытки войти или броситься бежать.

Ловенецкий сосредоточился, стрелять в людей на войне было гораздо проще. Северин смотрел не на револьвер, а на самого Ловенецкого, без мольбы во взгляде.

Движение в двери справа. Ловенецкий инстинктивно повернулся, дуло нацелилось на хрупкую женскую фигуру, лица за растрёпанными и свесившимися на лицо волосами было не рассмотреть. Девушка, видимо ассистентка Северина, не несла никакой угрозы, и Ловенецкий вновь прицелился в продолжавшего спокойно стоять Гаевского.

– Не бойтесь, – сказал Ловенецкий, – вам ничего не угрожает. Сейчас я убью его, а после уйду.

Она шевельнула рукой, отбросив волосы и обнажив лицо. Вот он, этот подвох, которого ждал Ловенецкий, мистификация, шутка, жестокий розыгрыш. Перед ним стояла его сестра, совершенно не изменившаяся за эти годы, ничуть не смущённая, живая и здоровая.

– Прошу, не убивай его, – тихо сказала она.

Резко заболела голова. Ловенецкий чувствовал, как поднимается давление, кровь ударяет в голову, ноги тяжелеют, а уши закладывает от небывалой силы крика. Это было подобно сломанной плотине, его многолетние ярость, ненависть, отчаяние и любовь вышли наружу через голосовые связки.

Его крик слился со звуками выстрелов, от которых ещё больше заложило уши. Почти ничего не видя за застлавшей глаза пеленой, он пулю за пулей выпускал в ставшую ему чужой и враждебной сестру. Комнату заполнил пороховой дым, скрывший от Ловенецкого Женю и Северина. Он продолжал нажимать на спусковой крючок, пока не понял, что боёк впустую щёлкает по пробитым капсюлям. Он слышал кашель Гаевского из-за дымовой завесы, отрывистый кашель человека, не привыкшего к пороховым газам.

Он чувствовал, что его обманули, и обманывали очень долго. Он поддался моменту, импульсу, позволил выбраться наружу своей обезьяне, таившейся внутри, а теперь не знал, что ему делать. Ещё были запасные патроны, но убивать Северина было глупо и неправильно. Оставлять свидетеля или застрелиться самому? Ловенецкий думал, машинально перезаряжая револьвер четырьмя патронами. Ему хватит даже одного.

Дым рассеялся, Северин продолжал кашлять, уже реже и легче, а Женя, вместо того чтобы лежать в луже крови на полу, стояла на том же месте и грустно улыбалась.

Я сошёл с ума, решил Ловенецкий, но увидел на стене за спиной Жени светлые отметины от пуль. Видимо, в такие моменты и начинаю верить в бога. Сколько шансов было у него, неплохого стрелка, семью выстрелами промахнуться с четырёх метров по неподвижной мишени? Спасибо, боже, что не осквернил мои руки убийством сестры, радостно молился Ловенецкий, но его подсознание чётко зафиксировало момент первого выстрела, когда ствол нагана был направлен точно в грудь Жене, и у неё не было ни одного шанса уклониться.

Ловенецкий сжимал в опущенной руке револьвер, по лицуего текли слёзы. Северин, наконец, откашлялся, но дыхание ещё не восстановилось, он пытался что-то сказать, но издавал только бульканье. Ловенецкий смотрел на Женю, и видел всё больше и больше. Пар не выходил из её рта, грудь не поднималась при дыхании, и он мог видеть сквозь её шею пулевую отметину на дальней стене.

Он швырнул в неё револьвер, надеясь услышать звук удара и вскрик, увидеть кровь, но наган пролетел сквозь Женю и со стуком упал на пол.

Ловенецкий стоял на месте, ничего не понимая. Женя сделала шаг к нему навстречу, протягивая руку, он отшатнулся.

– Она мой проводник, – сдавленным голосом сказал Северин, – уже девять лет.

Проводник – это что-то из области электричества, вспомнил Ловенецкий, проводит электрический ток.

Женя подошла ближе, он упёрся в стену, и дальше двигаться стало некуда. Рядом с сестрой стало ещё холоднее.

– У каждого медиума есть проводник, – говорил Северин, подходя к ним, – какой-нибудь фантом с сильной эмоциональной связью. Чаще всего, это дух умершего родителя, ребёнка, мужа или жены.

Жене наконец-то удалось заглянуть Ловенецкому в глаза. Глаза были другие, не те, которые он запомнил, похожие на два глубоких чёрных тоннеля с маленькими огоньками в глубине. Женя подняла руку и поднесла к его груди. Сердце забилось сильнее, холод не мог его сковать.

– Это не зависит от медиума, – продолжал Северин, – это даётся свыше. Или сниже, я не знаю, кем.

Странно, но холод в груди сменился теплом, пульсирующим в такт его сердцебиению. Женя не моргала и ничего не говорила, просто стояла и смотрела в его глаза, и какие-то смутные образы начали проявляться в его мозгу.

Теперь Северин отошёл к тому месту, где упал револьвер, и поднял его.

– Сначала у меня не было проводника, – сказал он, но потом я встретил Антона, своего брата. Только через несколько лет я понял, что с ним не всё в порядке. А потом я встретил твою сестру. У нас было не много времени, но я понял, что мы созданы друг для друга.

Северин проверил, заряжен ли наган. Картинки в голове Ловенецкого складывались в одно целое. Скамейка в сквере, Северин, выглядевший моложе и счастливее, мертвенно-бледный подросток, выныривавший из темноты.

– Из-за редкой болезни Антона я не сразу понял, что он – мой проводник. Твоя сестра ему сразу не понравилась, и он…

Ловенецкий видел тело, летящее вниз с моста, почувствовал холодную плотную воду, обволакивающую тело.

– Я что-то чувствовал, но мой проводник не давал возможности получать помощь из потустороннего мира. Он ревновал и злился, считал, что нам вдвоём будет лучше, считал твою сестру угрозой.

Теперь Женя перестала улыбаться, а Северин крутил револьвер в руках, словно не понимал, для чего он предназначен. Видения в его голове резко закончились полной темнотой.

– Он выманил твою сестру из дома под предлогом встречи со мной и столкнул её с моста. Я очень сильно заболел тогда, едва не умер. Для Антона это означало конец существования, ведь проводник исчезает со смертью своего медиума. Я не знаю как, но Антон вызвал фантом твоей сестры, и у меня стало два проводника. Она сильнее Антона и иногда она участвует в моих выступлениях. Может, видел её имя на афишах рядом с моим? Гемма – это её псевдоним, лучше подходит для выступлений.

– Не вини его, – тихо сказала Женя, – с ним я счастлива. Я помогаю ему. Мама и папа не против.

Ловенецкий не узнавал её голос. Всё стало другим, пугающим и незнакомым. Женя отошла, теперь перед ним стоял Северин, протягивая ему револьвер рукоятью вперёд.

– Теперь можешь меня застрелить.

Револьвер стал ощутимо холоднее. Северин повернулся к свету, чтобы Ловенецкий мог прицелиться получше, но тяжесть нагана оттягивала руку, не давая подняться.

Странно, но вместе с удивлением, страхом и злостью, Ловенецкий чувствовал облегчение. Гаевский дрожащей рукой достал трубку и закурил.

– Они с Антоном не очень ладят, – сказал Гаевский, – но ничего страшного в этом нет. Антон и раньше доставлял неприятности, особенно надоедливым журналистам, но это оттого, что хотел меня защитить.

Что бы он сейчас ни сказал, всё прозвучало бы глупо. Это ведь уже не совсем его сестра, вернее, только часть её.

– Прости, – сказал Ловенецкий.

Ему было нелегко чувствовать, что многолетняя цель его существования обратилась в прах, но это не было похоже на крушение надежд, просто впереди его ожидала совсем другая жизнь. Хорошо, что я не успел в него выстрелить, думал он.

– Пустяки, – сказала Женя и ещё раз улыбнулась.

Ловенецкий сунул револьвер в карман и почти бегом вышел из этого ненормального дома. Он знал, что когда-нибудь, может быть, очень скоро, он вернётся, но сейчас ему хотелось бежать изо всех сил.

* * *

Алексей Александрович Куксинский

nomen37@yandex.by

Оглавление

1

2

3

4

5