Грани [Илья Шумилов] (fb2) читать онлайн

Илья Шумилов Грани

Чарли

Двадцать третье июля тем летом было настолько жарким, что волей-неволей казалось — от удушающего влажного климата можно на полном серьезе сойти с ума. Такая жара держалась практически все лето и в эту пору невозможно спокойно выйти на улицу и пройтись без отдышки, которую испытывают старики с пятидесятилетним стажем курения, а также без истекающего со лба водопада соленого и липкого пота. И если в Испании пик жары называют сиестой, то в средней полосе России это по-другому должно называться. Здесь как никогда подошла бы фраза «филиал ада», но все-таки это слишком утрированно.

Но как мне тогда было, тринадцатилетнему мальчишке, усидеть в собственные каникулы дома? Я далеко не домосед, а потому целыми днями, не смотря на пекло, проводил время на улице, правда — в одиночестве.

По натуре я — одиночка и был таким всегда. Мне элементарно не с кем было гулять. Мой круг общения тогда сводился к немногочисленным товарищам из родного города, а здесь была лишь пара-тройка одноклассников из новой школы. А друга настоящего и верного никогда не было вовсе.

Дружба — специфичное понятие, нечто неосязаемое и практически фантастическое. Но и мне самому куда интереснее было общаться со своим внутренним «я», или как это часто называют — «вымышленным другом». Нет, я не в край сумасшедший, никогда не разговаривал сам с собой и уж тем более не видел никого и не представлял. Я знал, что я — это я, и лучше, чем с самим собой мне за все детство ни с кем не было. Потому общения не искал вовсе и привык, что идеальный друг — безмолвный друг.

Родители работали до позднего вечера, но для нашего семейного бюджета это было прямо пропорционально: чем больше они работали — тем меньше у нас было денег. В прямом смысле от этой нищеты даже пришлось бежать в другой город, но она и там догнала. Она всегда опережала.

И вот, из большого, просторного, пусть и бедного пустого дома я перебрался в набитую скудной меблировкой маленькую коммунальную картонную коробку. Контингент соседей здесь тоже не представлял ничего положительного. Особенно забавляло, когда родители волновались о том, что я не завожу дружбу с другими детьми и говорили: «Ну выйди во двор, подойди к ребятам да познакомься. Вот тебе и новые друзья!» Только вот они почему-то вовсе не учитывали мою исключительную интровертность.

В целом мне было не трудно заводить новые контакты, в общении я был ребенком прямым и открытым. По крайней мере так я думал о себе. Но в новых знакомствах я не видел практического смысла. Да, иногда я мог очень быстро влюбиться в кого-либо, и наконец решить, что: «Да, вот он мой друг!» Но стремительная любовь также быстро сходила на нет за считанные часы. Да и если бы я переступил через себя и начал бы общаться с соседскими детьми, то с кем? Со шпаной, которой тут пруд пруди? Глядишь, так же сидел бы за гаражами с бутылкой темного нефильтрованного. Так что открывать кастинг на поиски лучшего друга на районе и где бы то ни было я не собирался.

А на счет картонных стен — это я нисколько не преувеличил. Все дома в моем жилом квадрате были сколочены из какой-то плотной фанеры. И каково было удивление при переезде в эту квартиру, что таких домов здесь десять, и в каждом где-то по двадцать пять квартир. Удивительный район, сочетавший уютный и дорогой частный сектор, огромный спальный район, цивилизованную инфраструктуру, поразительную лесную зону вокруг, и вот такой островок бедности на его отшибе.

Эти дома, или как их называли «общаги», предназначались когда-то для строителей, и в принципе не рассчитывались, наверное, для длительной эксплуатации. Мне даже рассказывали, что один такой дом строили специально, чтобы проверить, за сколько он сгорит при пожаре. Естественно, он был отрезан от коммуникаций. И ведь подожгли. Вышло, что дотла он горит около десяти минут. Поразительно, правда? Этот факт тогда запомнился мне очень отчетливо.

Но пока что речь совсем не о том. Лето было уже в разгаре, так что к одиночным прогулкам я давно привык. Разумеется, это была уже не первая моя вылазка. Где меня только не носило и в каких-только «экспедициях» я не был. Так как я вообще не так давно жил в этом городе, мне интересно было уходить куда глаза глядят, удаляясь далеко от дома, а потом возвращаться обратно путями, которые только можно было найти. Так я изучал местность, так я открывал новые «земли». Я постоянно изведывал огромный лес, бывал на прудах, во всех музеях и осмотрел уже все возможные достопримечательности. К тому моменту, пожалуй, я достиг уровня экскурсовода и уже вполне мог зарабатывать на приезжих туристах, будь я постарше.

Я вышел из дома и пошел по направлению к городскому рынку, проходя идеальные двухэтажные каменные дома, построенные как в американских фильмах, статные многоэтажки и свою школу с прилично ухоженным двором. Солнце слепило. Дул легкий, но горячий ветер, не дающий никакой свежести. Я шел дальше и дальше в направлении одной из крупных улиц города и подходя к перекрестку меня остановила странная картина: прямо на углу этой улицы, к фонарному столбу капроновой веревкой, завязанной на ошейнике, была привязана собака. Она сидела под самым пеклом грустно свесив длинный шершавый язык, дыша пастью тяжело и прерывисто. В глазах собаки застыла растерянность, при этом было видно, что она далеко не глупа. У нее была восхитительная золотистая шерсть. На ушах и лапах она свисала множественными завитками и кудряшками.

Остановившись в нескольких метрах от животного, я стал пристально наблюдать за ним. Невольно у меня возник вопрос о том, кто же мог оставить такую красивую, наверняка дорогую собаку совсем одну на улице, привязав ее при этом на самом пекле?

Уставившись на нее, в голове я мучительно перебирал все породы, которые только знал и видел, и наконец понял, что передо мной самый настоящий английский кокер-спаниель. Я понял это по длинным ушам с пышной кучерявой шерстью и золотистой окраске. Прежде я много читал о породах собак и даже хотел себе завести какого-нибудь огромного мохнатого друга, но родители не позволяли, по тем или иным понятным для моего социального класса причинам. Я понимал и принимал их небезосновательные отказы и старался просто молчать, не вызывая чрезмерных волнений окружающих в мою сторону. Я не любил лишний раз заряжать ионы в воздухе и концентрировать на себе внимание. Если что-то шло вразрез с моим мнением и интересами, мне проще было отступить. Так было во всем, как бы больно и обидно не было, как бы не свербело. Другим причинить боль я не мог, потому что чувствовал, что всем я чем-то обязан. Все детство я был паинькой, аккуратистом, тихоней, а по сути — домашним терпилой.

Простоял я на углу минут десять-пятнадцать, глупо уставившись на бедное животное в ожидании, что вскоре за ним придут. В каждом прохожем пуще собаки хотел увидеть ее хозяина, но все прохожие, кажется, вообще не обращали на нее внимание. Тем временем спаниель стал смотреть на меня и словно приветливо улыбаться, щуря глаза от солнца.

Не выдержав больше и набравшись решительности, я медленно подошел к собаке, в ожидании, что та может зарычать и кинуться на чужого. Но такого не произошло. Она осталась сидеть, застыв в одной позе, и лишь любознательно повернула голову в мою сторону.

Ее болтающийся язык свисал уже практически до земли. Было понятно, что она хочет пить. С собой в «походном» рюкзаке я всегда держал бутылочку с водой и бутерброды. Налить воды было не во что, поэтому я открутил крышку и как это было возможно налил ее в ладонь, приставил вторую и поднес руки к морде. Собака встала на лапы и стала лакать.

Детские ладони небольшие, поэтому так пришлось повторить раз шесть, пока вода в бутылке не закончилась. В тот момент я наконец выяснил пол животного. Это был мальчик. Словно отблагодарив, пес уже влажным языком лизнул мою руку и уселся в траву на то же место в прежнюю позу.

— Кто же тебя тут оставил? — недоумевающе спросил я у спаниеля.

Я протянул руку вперед и начал гладить своего оппонента по голове. Тот доверчиво приклонил ее передо мной. В ответ на вопрос мне последовал любознательный и глубокий взгляд карих собачьих глаз. В тот момент я перестал ощущать жару, земля под ногами словно стала тверже, небо — объемнее и глубже, и я почувствовал тепло, разливающееся в груди тягучими ручейками. Я просто сидел на траве и гладил собаку.

Так мы сидели долго. Благо солнце нас пощадило и на весь день скрылось за облака. Я оставил пса на прежнем месте, потому что не знал, оставили ли его тут, или он потерялся. Может его ищут, и если бы мы перебрались куда-то в другое место, то найти его стало бы гораздо сложнее. Но если же собака потерялась, то кто мог привязать ее к этому столбу?

Вопросов было больше, чем ответов, искать которые было, кажется, негде. За это время мимо прошли сотни людей, и никто не оказал особого внимания, за исключением мимолетных косых взглядов.

На пару мы успели перекусить бутербродами. Я все говорил и гладил его, а пес, казалось, очень вдумчиво слушал и улыбался, но время от времени, словно опоминаясь, озабоченно оглядывался по сторонам. Я знал, что он высматривает. Он ждал. В какой-то момент я даже отвязал его от столба, подумав, что может он сам захочет пойти искать хозяев, но тот не двинулся с места и все эти часы сидел в одной позе с прямой спиной, словно статуэтка, или участник собачьей выставки. Хозяина все не было.

Наступал вечер, солнце уже начало клониться к закату. Было странно, но я подумал, что возможно пес ждал меня. Да, это глупо, я знал, что такая ухоженная, красивая, породистая собака просто не могла быть брошена вот так на улице. Возможно, что спаниель ушел очень далеко от дома и что его потеряли, наверняка его все-еще ищут. Теперь оставить его здесь одного я не мог. Я не знал, что скажут родители, когда я приведу его в квартиру, но меня это не заботило. Единственное, что я прежде всего знал, это то, что животное наверняка очень голодное и уставшее, и оставлять его одного в опасности никак нельзя.

Взяв импровизированный поводок из веревки в руки и поразмыслив несколько секунд над тем, как мне лучше попросить собаку следовать за собой, я вдруг сказал:

— Чарли, пойдем домой?

Спаниель вдруг резко вскочил на лапы, весело покрутился вокруг себя и потянул поводок в сторону тротуара. Я не понимал, почему у меня вдруг вырвалась эта кличка, но собака отреагировала на нее достаточно живо. Еще несколько раз я повторил: «Чарли, Чарли…» и понял, что пес полностью откликается. Видимо его действительно так звали. Это необъяснимо, и это стало еще одним удивительным событием в этот день.

На улице было тихо и спокойно. Дневное пекло сменилось теплым, слегка душноватым июльским вечером. Мы шли не спеша. Чарли вел себя очень воспитанно. Он не вырывался вперед, вовремя останавливался, когда того требовал светофор, поворачивал беспрекословно, словно я держал не поводок, а вожжи благородного рысака.

Несмотря на размеренный темп, до «общаг» мы добрались достаточно быстро. Я предчувствовал «серьезный разговор» и знал, что родители вот-вот должны прийти. И чтобы они не застали меня с собакой на улице, и не начали выяснять отношения при всех, так как весь местный бомонд обычно собирался на вечерний променад во дворе, я провел Чарли дорожкой заднего двора. Бесшумно мы прошли в дом, а после и в саму квартиру.

Первым делом я налил в большую миску своему новому другу воды, которую тот вылакал достаточно быстро с большой благодарностью. Мы оба были голодны, а потому быстро разделили остатки вареной колбасы на двоих. До прихода родителей оставались считаные минуты. Мама и папа всегда приходили с работы в одно время, т. к. ехали на одной электричке. Их предприятия находились за городом.

Не успели мы усесться на диван, как дверь открылась. Чарли услышал звуки за стеной, разделявшей тщедушную прихожую от маленькой комнатки, но не залаял, как я того ожидал, а сидел неподвижно возле меня. Первой в комнату вошла мама, а после и отец.

— О, господи! — первым делом громко воскликнула мама, чуть попятившись назад, — зачем ты затащил его в дом?

— Мам, пап, это Чарли, — жалобно начал я, — и он потерялся. Я весь день с ним провел, но его хозяева так и не нашлись. Я не мог бросить его на улице.

В этот момент папа стоял и исступленно смотрел на пса. Говорить в нашей семье всегда была исключительная прерогатива мамы, поэтому я не был удивлен.

— И что? Ты предлагаешь, чтобы он жил тут? — продолжила мама.

— Да, пока мы не найдем его хозяев.

— Да как ты себе это представляешь? Тут самим развернуться негде! Он начнет еще и гадить, лаять. Ты подумал, как к этому отнесутся соседи? Тут же все слышно, стены тончайшие! — все громче и напористее к концу фразы проговорила мама, пристально смотря то на меня, то на Чарли.

— Он очень воспитанный, умный! — парировал я в ответ чем мог, — я уверяю, что такого не будет. Он очень хорошо себя ведет. Кажется, он даже дрессированный.

— Да как же ты понял, что он такой воспитанный и умный? Я сказала уводи его, — закричала мама, ставя свою сумочку на полку, — не жить ему здесь!

— Я очень прошу, я умоляю, оставьте его, — уже не сдерживая слез начал я, — оставьте его под мою ответственность. Его нельзя бросать! Он заблудится и уже не найдет дома. Он поживет у нас, я буду его выгуливать и вычесывать, кормить и мыть. Я уверен, что мы найдем его хозяев. Мы лишь подождем, пока те начнут поиски и дадут объявление о пропаже. Но сейчас ему некуда идти! Я умоляю! Прошу!

Я упал на колени и рыдая обнял Чарли за шею. Увидев мои слезы, он принялся вылизывать мои щеки, словно жалея меня. Так я вел себя, пожалуй, впервые. Не знаю, сыграла ли жалобная картина в нашу пользу, или же мои слова показались родителям убедительными, но переглянувшись и еще долго обсуждая со мной все детали, начиная с того, где и при каких обстоятельствах я его вообще обнаружил, и как теперь нашей семье сосуществовать с такой огромной собакой наконец было принято решение — Чарли остается!

Вечер прошел во всевозможном внимании к Чарли и бесконечном потоке нареканий ко мне. То, что собака сразу же стала отзываться на кличку, которую я дал, почему-то никого не удивило. По мнению мамы по его внешнему виду понятно, что он Чарли: «некий благовоспитанный английский пэр». За ужином было решено, что нужно обязательно дать объявление о находке в газету, а также повесить его на столб, к которому привязали собаку. Я пообещал, что займусь этим завтра.

Сам же я был переполнен счастьем от присутствия в доме пса. Он был просто великолепен. Вечером я еще раз покормил его курицей обещая, что завтра мы обязательно купим для него корм. По предположениям мамы гадить в доме он не стал, а спокойно подошел ко мне и стал проситься на улицу. Я не сразу понял, чего он хочет от меня, но смекнув я схватил поводок из веревки, и мы выскочили к подъезду. После выгула мы вернулись и стали готовиться ко сну. Привычным образом я разложил свою раскладушку и наконец-то улегся. Родители спали на раскладном диване. Чарли было предложено спать на ковре, где он и остался, но тайком я поманил его к себе, и он запрыгнул на раскладушку.

— Сгони его, он же грязный! — начала мама.

Но Чарли умостился ко мне в ноги и положил голову на живот. Сейчас я понимаю, насколько огромен он был, или же насколько маленький был я. И несмотря на летнюю температуру воздуха, от него мне совсем не было жарко. Мы оба были довольны и непослушно остались вместе. Позже, уже посреди ночи, я много вертелся и невольно будил соседа по койке. Покорно меняя стороны на узкой раскладушке, он сдвигался все выше и в итоге мы спали в обнимку.

На следующее утро последовала очередная просьба пса на выгул. Рано утром он разбудил меня тем, что спрыгнул и начал трогать лапой по ноге. Беспрекословно я встал и выполнил его волю. Я был ему благодарен.

Пока мы гуляли по траве, своим брюхом он собрал всю росу и в итоге стал мокрым. Мокрая собачья шерсть, весьма естественно, издает запах. Но утром видимо кто-то встал не с той ноги, и в мой адрес опять последовали замечания о том, что собака воняет, и что мыть ее тут проблематично, ведь душ был общим на этаж. Что он роняет слюни по всей комнате, особенно после того, как попьет. И все в этом роде. Я молчал. Что я мог сказать?

Наконец родители ушли, оставив мне небольшую сумму на нужды. Написав объявление на тетрадном листе, вместе мы отправились прежде всего к тому перекрестку. Я прикрепил объявление прямо к столбу. После мы пошли в редакцию городской газеты. Я знал где она находится благодаря тому, что обнаружил ее в ходе одной из моих экспедиций. Но разместить объявление в газете я не смог, так как услуга эта оказалась не из дешевых.

На обратном пути мы захватили корм, купили нормальный поводок и еще долго слонялись по городу вместе. Чарли, как и мне, очень нравилось гулять. Он с постоянным интересом смотрел по сторонам и тянул поводок вперед, словно намекая мне, что я плетусь слишком медленно.

К обеду мы вернулись домой. На электрической плитке у меня булькали пельмени, а за ушами Чарли трещал его корм со вкусом кролика. До вечера мы остались дома, вместе смотрели по телевизору мои любимые мультфильмы, ели и валялись на диване. К тому времени я уже понял, что это уникальный, волшебный пес. Ну а какая еще собака будет реально смотреть с тобой телевизор, словно что-то там понимая? А ведь он именно так и делал. Внимательно слушал, когда с ним начинали разговаривать. К тому же был идеально выдрессирован, понимал абсолютно все команды. Для маленькой комнаты вел себя просто идеально, никогда не издавая никакого лишнего шума. В нем было столько плюсов и изумительных черт, но видел их, пожалуй, только я.

На протяжении недели, каждые вечер и утро я выслушивал всевозможные упреки и разговоры о том, что он тут лишний, что нет места, что его слюни на полу уже невозможно терпеть, хотя я уже как только мог ходил за ним попятам и вытирал эти мизерные капли, если они и падали на пол. Так уж устроены щеки у его породы: они немного накрывают нижнюю челюсть, потому жидкость с них может стекать, особенно после того, как животное попьет. После добавились косые взгляды соседей, и наконец скандал с бабой Галей — женщиной в весьма почтенном возрасте, с редкой, но бурно начесанной седой растительностью на голове и омерзительнейшим выражением лица. В доме она была как управляющий, устанавливающий общественные порядки, словно старейшина или жрец культа. С ней все соглашались, потому что спорить было сложно, до чего она была склочная.

Раньше она доставала нас тем, что «наше семейство» должно убираться на общей кухне со всеми жильцами и мыть там все плиты, как новоселы, несмотря на то что общей кухней мы вовсе не пользовались, так как в комнате у нас была электроплитка. И вот теперь увидела меня в час ночи, выходящим из душа с мокрым Чарли. Ой ору было! Весь дом подняла на уши. Она так заорала, что в той самой темной общей кухне напротив я услышал, как все тараканы разбежались по щелям.

Итог всего: мой отец накричал на нее в ответ, заявив, что, если та еще раз вякнет или попытается указывать в наш адрес, кто себя каким образом должен вести и какую плиту мыть, он раскроит ее голову об эту плиту, подкрепив все это тем, что он контуженный и за себя может не отвечать. Конечно, это было не так. От отца редко можно было услышать подобное, но как говориться: раз в год и палка стреляет. В общем то выходит, что он встал на мою сторону, но дома я все равно получал ежесекундные тычки. «Когда ты уже найдешь его хозяев? Сколько еще нам с ним жить?» — только и слышал я.

Деньги на объявление в газету мне выделены не были. Дорого. Заставляли развешивать обычные по всем столбам в городе, чего я делать, естественно, не стал. Терпел я упреки лишь несколько часов ежедневно да немного по выходным, а вот с Чарли я проводил целые дни, наполненные только радостью и светом.

Жара и духота неожиданно сменились свежими теплыми днями. Вместе мы проводили время в тенистом сосновом лесу с огромным пышным папоротником и на больших светлых полянах с мягкой луговой травой. Поначалу я боялся спускать Чарли с поводка, но потом понял, что он вовсе не старается удрать и непременно бежит на каждый зов. Мы играли в мяч, мы гонялись наперегонки. Теперь вместе мы были исследователями, путешественниками-экстремалами. Вместе мы делили обед, вместе спали на тесной раскладушке, пихая друг друга в бока, но по-другому уснуть не могли. Вместе мы по-прежнему смотрели мультфильмы, подпевали песням по радио.

Я полюбил его. Это был он, мой идеальный, самый настоящий, фантастический безмолвный друг. Не смотря на все, я был счастлив и таким же счастливым я хотел сделать и Чарли, и уже никогда не отпускать его от себя. Меньше всего я хотел, чтобы его настоящие хозяева нашлись. Но, к сожалению, мои родители хотели обратного.

Последнее время я стал засиживаться за чтением допоздна, сидя при этом на табуретке в импровизированной кухоньке, отгороженной в комнате шкафом, создающим стену, чтобы свет не мешал родителям спать. Делал я это отчасти специально, чтобы просыпаться уже после их ухода на работу, дабы не выслушивать никаких нравоучений хотя-бы с утра. Если бы я знал, что это когда-нибудь сыграет со мной злую шутку, я больше никогда бы не спал.

Наступило утро десятого августа. Я разлепил глаза. На часах было без пяти минут одиннадцать, а значит родители уже ушли. «Чарли…», — сказал я сипло первым делом. В комнате звенела тишина. Чарли, иди ко мне скорее, — с тревогой громче сказал я. Но в ответ ничего не последовало. Я вскочил как ошпаренный. Я осмотрел всю комнату. Его нет! Его нет! В ушах стоял звон. К горлу подкатывал комок. Я выскочил в коридор в одних трусах, пробежался по двору. Это было глупо, но я недоумевал и совсем не понимал, куда тот делся. Но, словно разразившей меня молнией, наконец осознание дошло до меня. В груди я почувствовал резкую тяжелую боль. Так не болят внутренние органы, так болит душа. Забежав домой, на зеркале я увидел прикрепленный листок бумаги, незамеченный ранее:

«Сынок, прости, но так продолжаться уже не могло. Чарли пришлось увести без твоего ведома, иначе пришлось бы вырывать его у тебя с боем. В холодильнике суп, разогрей его. Мама.»

Обратив внимание на вешалку, я увидел, что поводка Чарли там нет. Я сполз по стене на пол. В глазах застыли слезы. Я рыдал и бил кулаками по полу. Я ревел как медведь, я хотел провалиться под землю, больше ничего не видеть и не слышать. Я просто хотел сгинуть.

Быстро накинув на себя шорты и майку, я вышел из дома и побежал на почту. Заплатив за три минуты разговора, я связался с рабочим номером склада, на котором работала мама. Объяснив, наконец, тугодумному человеку на том конце провода, кто мне нужен, я услышал заветное «алло».

— Куда вы его дели? Где Чарли? — кричал я в пластиковую трубку.

— Откуда ты звонишь? — последовал недоумевающий голос.

— Я спрашиваю, где вы его оставили? Отвечай мне, быстро!

Мой крик было слышно сквозь стекло телефонной кабинки. Все уставились на меня, но мне не было до этого дела.

— Ну, в районе вокзала. Мы шли на электричку, и отец отпустил его там. Сынок, он найдет хозяев сам, будь уверен.

В трубке послышались гудки. Время вышло. Со всех сил я ломанулся на вокзал. Я обыскал каждый угол, все близлежащие дворы и закоулки, пути, магазины. Опросил кого только можно: и продавщиц, и милиционеров, и цыганок — кто-то видел какую-то собаку, кто-то вообще ничего не видел, кто-то просто проигнорировал мои вопросы. В конечном итоге результата не было. Весь день я провел в поисках. В безрезультативных поисках.

Вернулся домой я под вечер, за несколько минут до прихода родителей, голодный и уставший. Я молчал. Попытки родителей выйти со мной на контакт не увенчались успехом. В конце концов в их разговоре я услышал фразу: «Ну ничего, перебесится», окончательно ознаменовавшую весь тот кошмар, который произошел в моей жизни. Поводок же вернулся обратно на вешалку.

Мир потускнел, а на город вновь спустилось адское пекло. Каждый день я ходил по городу. Нет, это были уже не экспедиции — это отчаянные поиски. Через несколько дней я понял, что это бессмысленно, что я больше уже никогда не увижу своего друга. Но жаль мне было тогда не себя, а его, так как я не знал, где он сейчас, в беде ли он, сыт ли он, жив ли он.

Пятнадцатого августа, превозмогая жару и бредя по дороге в магазин, в глаза мне бросился лист бумаги с большой надписью:

«В вашем городе пропал пес! Кличка Чарли. Порода — английский кокер-спаниель. Были в вашем городе проездом, собака осталась на станции во время остановки. Не заметили, что пес не вернулся в вагон. Нашедшего ждет вознаграждение. Звоните по телефону…»

Я перестал читать, уставившись на маленькую фотографию знакомой ласковой морды, напечатанной ниже. Мои руки затряслись в судороге. Ведь всего этого могло не быть. Ведь была надежда вернуть Чарли к хозяевам. Ждать оставалось совсем недолго. Видимо его хозяева, отчасти безответственные, не заметили сразу, что пес не в вагоне, хотя это не представлялось мне возможным. А мой храбрый Чарли удрал куда-то от платформы, испугавшись видимо единственного, что могло его напугать — стука больших колес поездов. Даже если хозяева и сорвали стоп-кран, что вряд ли, они уже не нашли бы его. А на следующий день кем-то привязанным к столбу нашел его я. На этом история Чарли закончилась, уникальным образом оставив за собой тот факт, что ведь его действительно звали так.

Естественно, звонить хозяевам и говорить, что собака несколько недель жила у меня я не стал, так как сказать, что мои родители его вновь бросили на вокзале, было бы очень глупо. В сердце моем не осталось более никакой боли, а в груди нарывала пустота. Родителям я ничего не сказал. Отужинав, мы вместе провели вечер за телевизором. Привычным образом я вел себя паинькой. Позже, по обычаю, были разложены диван и моя раскладушка, я пожелал им спокойной ночи и в комнате стало темно и тихо. Слышались лишь звуки соседей за стенами, но неотчетливо. Я лежал, прокручивая все в голове, и не мог поверить, что это действительно произошло со мной. Неужели все случилось в реальности? За что у меня отняли друга? Неужели я заслужил такой печальный опыт? Неужели Чарли, мой восхитительный Чарли, заслужил такой человеческой жестокости? С недоумением я осознавал, что такой поступок совершили самые близкие мне люди. Поступок, которому нет оправдания. Бездушный поступок. В один миг они окончательно погасили мою веру в людей, веру во все хорошее, оставив лишь пепел от остатка сгоревших чувств.

До трех часов ночи я не сомкнул глаз. Когда весь мир наконец полностью утих, я встал и вынул из шкафа имевшийся для ремонтных целей растворитель. Аккуратно и беззвучно я облил по кругу всю мебель и стены, лег в раскладушку и чиркнул спичкой.

* * *

С момента тех событий прошло уже десять лет. Я доучился в школе. В детском доме, с обретением совершеннолетия, получил от государства коммунальную квартиру, где теперь и живу в своем городе и работаю на производстве. Но это пока. Может удастся выучится на кого-то, но работать в хорошее место уже вряд ли возьмут из-за обезображенной кожи на лице и теле.

Тогда я совершил большую глупость, погубив много жизней. Сам, к моему тогдашнему сожалению, остался жив лишь чудом. Многих так и не удалось вытащить из-под обугленных завалов, а большинство, как и я, получили массовые ожоги. Перекрытия быстро рухнули. Дом действительно сгорел целиком за считанные пол часа. Причиной возгорания установили плохую проводку.

Судьба Чарли мне не известна.

Я съел деда

Петя сидел на скамье возле дома и смотрел на заходящее в поле багряное солнце. Он ежедневно провожал каждый закат осознавая, что таких встреч осталось ему еще не очень много, ведь с каждым днем он все отчетливее ощущал закат собственной жизни.

Виной всему болезнь, в последнее время все активнее прогрессирующая в его организме. Лечения от нее не было, да если и бы и была, что могли дать ему здесь в забытом мире уголке — глухой деревушке с одной поликлиникой на весь район? Бездарные врачи лишь выпячивали глаза и словно цитировали замусоленный медицинский справочник с его полки: «Это синдром Вернера. Профилактика заболевания не разработана».

К несчастью, он и сам это понимал в свои двадцать два, а потому принимал как должное, что с каждым днем его организм стареет чуть ли не на год. Состояние юноши лишь усугублялось, но по врачам больше не ходил, боялся помимо известного диагноза по превращению в старика услышать, что на фоне болезни у него развивается раковая опухоль, узнать какие-либо прогнозы. Добился копеечной пенсии — и хватит с них. Как бы не звучало это ужасно, принять неизбежные последствия он смог.

Условия жизни были также не самыми лучшими. Жил он в деревенском доме со своим родным дедом. Дед уже в глубокой старости, но до чего же склочный, ворчливый. Вроде одинок, кроме внука никого нет, радоваться должен, что хоть одна родная душа с ним вместе находится в четырех стенах, но это было не про него. Бабушка Петра умерла когда еще его на свете не было от онкологии, сгорела как спичка. Матери он тоже почти не видал — передоз случился, когда ему было семь лет. Так и жили они вдвоем. По крайней мере внуку деваться было некуда, опекуном был дед.

В детстве, помимо уроков в классе из трех человек видел только свинарник. «Стареть» начал в пятнадцать, получил инвалидность в восемнадцать. Какая-либо социальная жизнь закончилась с окончанием девятого класса, если можно было сказать, что она вообще начиналась.

Другие немногие дружили с ним неохотно — вечно чумазый, черти-пойми во что одетый, странный, забитый. И покоя не имел нигде. В школе дети за метр обходили, выдерживали дистанцию и чудо-педагоги поселкового розлива — копошиться в ребенке не хотели, или не умели. А может и не могли.

А проблема в доме сиднем засела, вросла в каждую часть Петиной души, попрекала, душила. С проявлением болезни — еще глубже. Попади он в детский дом — право было бы лучше, но зачем-то вцепился в него дед, не отпустил. Тогда еще умудрялся работать, хозяйство держал. Всю жизнь это были свиньи. Много их одно время было, сбывал. В рацион же их входила свинина на постоянной основе. Их выращивали — их и ели. Привыкли уже. Да и Пете деваться особо некуда было.

И все равно все могло бы быть так как нужно, не будь старик сам свиньей. Ни за что отыгрывался на ранимой невинной душонке. За свою жизнь, свои ошибки, за бесцельно прожитое.

Со своими мыслями, в очередной раз проводив закат, Петя вошел в дом. Ремонта он, наверное, никогда не видел: старые наполовину отваливающиеся обои, черный грибок по углам, дощатые полы с полуоблезшей краской, кое-какая дожившая советская мебель, окна с деревянными рамами. Удобства на улице, вода — в колонке. Из коммуникаций — свет и газ. В холодное время дом отапливался от печки с горелкой, но всегда плохо и неравномерно.

— Жрать иди, там готово, — прозвучал голос из зала, смешанный с разбирательствами измен из телевизора.

— Не хочу, — сухо ответил Петя.

— Не хочешь, как хочешь. Не собираюсь с тобой сюсюкаться.

— А я тебя и не прошу, и не просил никогда. Оставь меня в покое уже.

— Меня бы кто оставил в покое. Всю жизнь чьи-то задницы подтираю, мне уже восьмой десяток, мне хрен кто подотрет, — переходя на крик продолжал вещать старик из кресла.

— Идиот, — тихо ответил Петя и прошел в свою спальню.

Там у него все просто — кровать, письменный стол с выдвижными ящиками, обклеенный наклейками из пачек со жвачками, окно с занавеской, книжки.

Петя лег на кровать и погрузился в себя под бубнеж ведущего с «Первого» и фырчание деда. Идеальный для него досуг: под передачи центрального телевидения сам гниль источает и чужой с экрана подпитывается.

Мысли приходили разные. Сегодня снова вспомнил маму. Нет, не ту — наркоманку, ее он почти не знал. Его настоящая мама приносилась в голове цветными полароидными снимками, фрагментами, оборванными воспоминаниями: как целовала, как по голове гладила, как спать укладывала. Такую и помнил. Под незримые поглаживания такой иногда и засыпал.

Проснулся парень в начале седьмого. Дед встает где-то в восемь. До его пробуждения Петя успевает умыться и позавтракать, накормить свиней, уход за которыми теперь был исключительно его обязанностью. Их осталось двое: боров Харе и молодая свинка Кришна. Недавно было больше, остальных забили, теперь ждали поросят.

В это утро все было без нарушения устоявшегося графика. В начале десятого в окно постучалась почтальонка, принесла деду пенсию. К обеду Петя разогрел вчерашние макароны, позвал деда к столу, а сам отправился убирать хлев. Вместе они обычно не ели, потому что хорошего это никогда ничего не сулило — его мерзкий чавкающий вид терпеть было невыносимо.

Спустя минут десять уборки в хлев вошел дед.

— Ты сжег макароны, балбес, — прозвучало с самой калитки.

— Я выключил их вовремя. Вероятно, ты сам их вчера пережог, когда готовил.

— Ну конечно, я же маразмат, я же ничего уже не понимаю. Тварь ты неблагодарная! Я еле ноги перебираю и все ради чего? Чтобы на твою постную рожу любоваться изо дня в день?

— Я болею. Мне не до твоих склоков. Если тебе есть что сказать — говори, или не мешай мне убираться, — спокойно ответил Петя.

— Жрать нечего, вот что пришел. Забивай свинью, — дед сделал паузу, словно забыл что хотел сказать, — и не затыкай меня. Можно подумать я не болею.

— Она на сносях, кого я забью? Ты в своем уме? Давай купим мяса, пенсию же принесли.

— Ты на свою пенсию смотри, сволоченыш. Мне виднее что делать — мое хозяйство.

— Ах, ну раз это твое хозяйство, бери — и забивай, бери — и убирай, только отвали от меня.

Петя схватил в руки пистолет для убоя скота, подошел ближе и протянул его старику.

— Неблагодарный… Ох неблагодарный!

— А за что, за что мне быть благодарным? За твою ненависть ко всему? За что? За то, что живу у тебя? За то, что вечно попрекаем во всех грехах? Ты чего добиваешься, чего хочешь? Сколько можно уже ворчать? Разве я твою тщедушную жизнь испортил? Я тебе спокойно жить не даю? Ты меня оставил в качестве чего, груши для бритья? Я подыхаю, с каждым днем открываю глаза и чувствую, как же мне плохо. И плохо не от своих болячек. Мне плохо от тебя, от твоей моральной тирании. Ты на себя бы посмотрел. Почему от меня пол села шарахается, как от прокаженного — ты постарался. Что ты плел другим? — От плохой суки плохой щенок? Так вот ты ту суку породил, хренов моралист. Была бы возможность — давно бы ушел. Жить ты мне спокойно не давал, так дай мне спокойно сдохнуть тут.

— Сдохнешь, сдохнешь, — проворчал дед, — вот как мать твоя потаскушка и загнешься.

— Заткнись, — закричал Петя.

— Тащил эту мразь на своих плечах. Не дочь — а уродка. Терлась по углам, у каждого столба сношалась да ширялась.

— Заткнись! Замолчи! — звучал неистовый вой в трясучке.

— Тебя выродила, падонка, на мою седую голову, такую же скотину, подобную себе.

— Заткнись! Мразь! Закрой поганый рот!

Рука сама поднялась вверх. Рука сама приставила дуло пистолета ко лбу. Зажмурился. Спустил курок.

Когда открыл глаза, тело деда с отверстием в голове лежало посреди хлева, истекаемое тонкой струйкой алой крови прямо на дерьмо. От увиденного желудок парня вывернуло. В беспамятстве он вышел из хлева заперев за собой калитку.

Закрылся в доме.

Что теперь делать? Он метался по комнатам взад-вперед, он бился в трясучке. Счет времени был потерян, реальность плыла перед глазами. Спустя пару минут, а может и пару часов, он потерял сознание на засаленном ковре в зале.

Вокруг темно. Петя медленно поднялся с ковра. Голова трещала по швам, желудок выл, а зрение никак не позволяло сфокусироваться на предметах. Наконец, на электронных часах он разглядел крупные зеленые цифры — 04:12.

— Твою ма-ать…, — сиплым голосом произнес он в пустоту.

Включив свет он осторожно прошел в комнату к деду. Никого нет. Собравшись с силами, Петя накинул на себя фуфайку и вышел во двор. Еще несколько минут он не решался войти в хлев. Наконец, медленно подойдя к калитке и отодвинув засов, на стене он нащупал выключатель.

Его охватил страх и ужас. На полу лежало тело с начисто выеденным лицом, обгрызанной шеей и по локти сожраными руками. Одежда в этих местах была в клочья разорвана. Кровавое месево устилало весь хлев. Свиньи рядом довольно хрюкали.

Петя сел на хлипкий табурет стоящий в углу и просто не верил в то, что видел перед собой.

Как выходить из ситуации? Что теперь делать? — Только эти вопросы звучали в его голове. Сожалеет ли он о произошедшем? — Конечно нет. Дряхлая тварь. Он заслуживал своей участи, за всю травлю, за все слова и действия, за все свое отношение. Он не имел никакого права на все это. Он — не человек, он — скотина.

Последняя мысль пришлась Петру по душе.

Метнув безумный взгляд на объеденное свиньями тело, он встал и отправился в сарай. Вернувшись с пластиковым ведром, в котором лежали топор и нож для разделки, он расстегнул всю одежду на трупе и приступил к разделке. Срезал куски мяса и расправлялся так, как не раз делал это с тушами свиней.

— Хилый боров. Немного с тебя проку. И все равно я тебя сожру, как скотину.

Уже светало. Рубленое мясо свалил в кормушку. Теперь свиньи долго будут сыты. Всю грязь с пола собрал совковой лопатой и свалил в выгребную яму. Размазал все по хлеву. Да и черт с ним, затрется. Несколько кусков мяса отнес в морозилку.

Теперь он один, не только в доме — во всем мире. Родных нет, соседи обходили стороной, спасибо имиджу деда, ведь как подонок он вел себя не только дома. Друзья никогда и не появлялись — одноклассники всегда сторонились чушку Петю, и уж тем более тогда, когда его лицо стали обезображивать морщины, а пальцы рук подагра. В сложившейся ситуации все-таки это играло на руку — никому дела до них не было.

Несколько дней Петя жил в том же привычном ему темпе. Все также ухаживал за свиньями. Они, к слову, свою работу выполнили великолепно. В хлеву не осталось ни следа от былых событий.

Макароны «по-флотски», также к слову, были не очень аппетитными, но по вкусу не отличался от свинины. Но ел их Петя охотно, с остервенением.

Днями сидел в доме со старым телевизором, который не особо то и смотрел. Тот балаболил в комнате как сумасшедший дед — не заткнешь и никуда от его взгляда и ворчания не денешься. Но Петя был даже рад этому. Пусть ворчит. В тишине становилось слышно себя, а так становилось еще хуже.

По вечерам он провожал закаты. Все более на деревню спускалась осенняя прохлада. Мир замирал.

Болезнь же брала свое, состояние и самочувствие ухудшалось. Временами становилось тяжело дышать, суставы гнулись все медленнее с более изнурительной болью, волосы и зубы редели.

На вторую неделю к общему недомоганию добавились мучительные кошмары. Словно вперемешку с реальностью, сквозь сон он слышал шаркающие звуки тяжелых тапок, кашель, бубнение. Которую ночь словно наяву он видел в дверном проеме комнаты едва различимый силуэт ненавистного ему деда, на лице которого застыла безобразная улыбка, растянутая от одной скулы к другой.

Так сон ушел вовсе. Проваливался в него ненадолго, просыпался в поту, а потом глаза в потолок лупил.

Мысли в голову лезли. Дед покоя ему и после смерти не давал, все в доме источало его зловоние, словно запертое в клетке гниющее нутро.

Петя ловил его незримое присутствие в предметах, звуках старого дома, а главное — внутри себя. Но заглядывая внутрь испытывал ли он досаду? — Нет. Было ли ему жалко? — Нет. Хотел бы он все изменить? — Никогда.

Покоя бы. Хоть ненадолго. Но увы, нет. Что-то вытравляло его, продолжало душить, не давало ни на минуту остаться самим собой.

Одним утром, после проведенной практически бессонной ночи, с рассветом Петя поднялся с постели. Умывался, зубы чистил. Еще один выпал. Кровь в раковину закапала. Прополоскал рот, обтерся полотенцем. Посмотрел на себя в висящее над умывальником зеркало. С него глядел дед — жутко, пронзающе.

Не поверил. Тер глаза до цветных кругов, лицо трогал. Мельком взгляд бросал в порепанный зеркальный мир — дед щурился.

Зрение садилось, но все же настолько обманывать не могло. Состарился сильно, да так сильно, что все черты убитой суки в себя взял.

Прошел в зал, уселся в кресло перед выключенным телевизором. Там в отражении тоже смотрел на него дед. Измором его брал, изводил, выкручивал, не оставлял наедине, безмолвно продолжал травить своим ядом, всю злобу транслировал.

Стало мучительно больно. Все кажется уже понял, решение принял. Что это за жизнь такая — старость и мучения терпеть, одиночество? Чего ради страдать, ради кого просыпаться и к чему стремиться? К чему смиряться и для чего? Для кого изнурять себя, терпеть? Встал тихо, вышел во двор в чем был, дверь за собою закрыл.

Холод пробирал до костей. Оцепеневший мир оставил последние попытки на жизнь, приготовился к убивающей мерзлоте сам, сбросил листья, умерщвлил зелень, замер.

Петя прошел в хлев, посмотрел на голодных свиней, ждущих очередной порции каши, довольно похрюкивая.

Взял висящий на гвозде пистолет и приставил ко лбу.

* * *

Почтальонка постучала в окно — ответа не было. Простояла долго, прислушивалась. В доме жизни не было. Было странно, ведь обычно пенсионер всегда ее ждал с утра в день пенсии. Дверь заперта. Но делать было нечего, видно ушел куда, развернулась и пошла дальше — в другой раз приду.

Через день снова пришла — тишина. Пошла к соседям выяснять, видел ли кто, может что случилось. Они руками пожимали — несколько дней не видели деда-отшельника точно.

Еще до приезда полиции соседи решились пройти во двор. В дом ломиться не стали, а сквозь широкие щели хлева разглядели лежащее буро-сиреневое тело и разорванную одежду.

Войти внутрь побоялись и полицейские. Свиньи были явно голодны и вели себя агрессивно — бились о дощатые стены мордами. Прежде, чем войти, полицейским пришлось сквозь щели в стенах насыпать им корм.

На полу хлева лежало тело в разорванной одежде с наполовину съеденной головой, объединенными руками и частью туловища. В грязи, в метре от тела, был найден пистолет для забоя.

Сразу появились две версии: либо с пенсионером случился приступ и он умер в свинарнике, либо он застрелился и уже после его труп был объеден свиньями. Убивать бы точно не стали, мотив какой?

— Да с ума поди сошел, старый, — трещало по селу радио всяких тетушек. — Женку довно потерял, дочь не смог воспитать — снаркоманилась, потом и вовсе загородился, одни проклятья слал. Да так и надо, прости Господи!

* * *

— Доподлинно установитьпричину смерти пенсионера по имеющимся останкам тела вряд-ли удастся, — заявил следователь. — Родственников у покойного нет, так что в ближайшее время мы будем решать вопрос со свиньями Петра Аркадьевича. Оставлять животных в хилом строении долго нельзя, так как это подвергает опасности соседей пенсионера. Могут на волю вырваться, напасть на людей. Скорее всего животные будут убиты и захоронены.

Проклятие Марии Келлер

Однажды, по совершенно не относящимся к данной истории делам, я приехал в один маленький город в Поволжье. В путешествиях я всегда стараюсь ознакомиться с местом, в которое еду и побольше узнать о каких-нибудь местных нетривиальных историях, байках и легендах.

В этот раз мне выдалось не только узнать об одних давних трагичных событиях, но и провести собственное расследование. Учитывая то, что от событий этих остались лишь домыслы, страшилки, да старая могила — провести его было вдвойне любопытнее. Дело было так.

По приезду в город, по навигатору я добрался до гостиницы, находящейся в самом центре, где и снял номер. Пока делал перекус после дороги, решил покопаться в Интернете, где нашел немало интересного о прошлом этого места, до Великой Отечественной бывшим немецким поселением, основанным еще при Екатерине Второй.

Город этот славился эксклюзивными производствами: знаменитый желто-красный немецкий кирпич, сарпинка — тонкая ткань, похожая на ситец. Да и в целом, если сильно углубляться в его историю, кажется, что за границей побывал — названия и имена сплошь немецкие. Но от немецкого быта до наших дней сохранились лишь кое-какие здания. Без исключений, советская власть в свое время все перевернула в стране. Бо́льшая часть немцев в годы войны и вовсе была депортирована, имущество отобрано, хозяйства разорены.

Как раз среди прочего на глаза мне попалась информация о единственном сохранившемся на местном кладбище немецком мемориальном памятнике. Принадлежит он некой Марии Келлер, умершей в 1918 году. Кроме того, что памятник вытесан из черного мрамора, массивен и высок, мое внимание привлекла следующая фраза: «мемориальный памятник окутанный легендой».

Что за легенда? — На этом официальная информация заканчивалась. Но на одном крайне-бесполезном местном форуме кое-что мне все-таки узнать удалось. По комментариям форумских старожил, Мария была юной невестой, потерявшей своего любимого при подавлении им крестьянского восстания в соседнем поселении в составе добровольческого краснознаменного отряда. После его смерти она не смогла смириться с утратой, вследствие чего тяжело заболела и умерла в страшных мучениях возрасте девятнадцати лет.

Даже по тем годам и обычаям — дорогой ей возвели памятник. Разглядывал я его на фотографии минут пять. «Необычный. Я себе тоже бы такой хотел» — подумал я, но быстро отогнал прочь эти мысли. На лицевой стороне камня была выгравирована следующая эпитафия:

«Maria hat das gute Teil

erwahlet,

das soll nicht von ihr

genommen werben

Luc 10.42

Hier ruht in Frieden

Maria Keller

geb.den 2 Sept.1899

gest.den. 7 Nov.1918»

Если во второй части надписи мне был явно понятен смысл и без переводчика — стандартные имя и годы жизни, то вот с первой частью мне пришлось повозиться и все равно ничего не понять. Если бы не знакомый лингвист, я еще долго искал бы, кто такой Люк и что значит «10.42». Но, благо, ответ был дан мне быстро и на мой стыд значило оно следующее:

«Мария выбирала лучшее, этого у нее не отнять

Евангелие от Луки, глава десятая, стих сорок второй»

Шарм этой истории окутал меня, хоть и связан он был со смертью человека. Пока был в городе, по мере возможности расспрашивал у местных об этом памятнике. Кто-то вовсе ничего не знал, кто-то все-таки рассказывал о несчастной любви и печальной кончине, но в различных вариациях: что Мария отравилась, бросилась с обрыва, умерла во сне и иные хоррор-версии. Много было и тех, кто считал, что от горя девушка действительно смертельно заболела, но что это за болезнь — было неведомо.

Были и такие, кто приписывал памятнику проклятья. На полном серьезе меня несколько раз попросили не в коем случае не посещать могилу и не дотрагиваться до камня, а лучше вообще не лезть в это темное дело. О проклятии говорил много кто, да только смазано и смутно: могилы этой нужно чураться и обходить стороной. Ведь все кладбище было когда-то немецким, да только в войну все могилы сравняли с землей, только этот не тронули — побоялись.

Понятнее всех рассказать о проклятии смогла уборщица в гостинице Оксана Николаевна. На мой вопрос о Келлер она рассказала, что про легенду знает и более того, что о старом проклятии вспомнили как раз в годы ее юности — семидесятые. Звучит оно следующим образом: «Кто придет к Марии на могилу, тот должен бояться ее: лучших она забирает, худших — карает, посему будь ты хороший человек или плохой — жди своей смерти, которая настигнет тебя также, как безутешную Марию». В особенности касалось это мужчин.

В те времена компании молодых людей часто совершали прогулки до кладбища, потому что дорога до него была широкая и не людная, домов тогда еще на ней практически не было. И придумали как-то девчонки развлечение, чтобы парней на стойкость проверять: по темну нужно было до памятника Марии дойти, дотронуться до камня и сказать: «Мария, вернулся твой суженый». В основном трусили все, или обманывали — не доходили и сразу же бежали, да только один смельчак вроде как нашелся и условия все выполнил. Через недели две-три его и не стало — утонул в пруду. Парень молодой был, лет восемнадцать. Тогда слухи по городу и разошлись, а вера в проклятие усилилась.

Ничего не скажешь — для впечатлительных пугалка знатная, да только я не из впечатлительных. Из-за крайне ограниченного объема информации мой интерес к этой легенде был подогрет до небывалого состояния — узнать хотелось как можно больше. В районный архив идти было бесполезно, история проверенная — не пустят без официальной надобности и будет это вечное: «Да ты кто вообще такой?», «Получить сведения можно никогда. Никогда вас устроит?», и все в этом роде. Да и не факт, что какие-то более подробные данные там вообще есть, раз за столько лет не нарисовали себе какую-нибудь муниципальную «бренд-тур-бук».

На другой день я все-таки доехал до кладбища, чтобы своими глазами посмотреть на старую могилу. Заметить небезызвестный исторический памятник не составило труда: он возвышался над оградами и крестами и за счет своей формы выглядел довольно мрачно. Подойдя ближе я разглядел изысканно вытесанный черный камень слегка пострадавший от времени.

Я сделал пару фотографий, еще раз внимательно прочитал текст — все совпадало со снимками из Интернета.

— Что ж, — сказал я уходя с могилы, — видно суждено Мария твоей истории оставаться тайной, покрытой мраком.

Но по пути к машине меня осенило, где еще стоит «попытать счастье». Как ни странно, изначально я думал, что загадка таилась как раз в стихе из Библии и я не прогадал. Нет, никакого сакрального смысла он скорее всего не несет, суть была в ином, и это было совершенно очевидно. Ключевой организацией в вопросах жизни и смерти в те годы являлась церковь. И что вполне естественно, немцы, при устройстве своих колоний в России, привезли с собой не только быт, культуру и традиции, но и веру. Так в стране и появилось лютеранство¹. Когда-то тут даже была их большая церковь, разрушенная до основания в годы войны. Но каково было мое удивление, когда я выяснил, что община еще действует, и ближайшая церковь находилась в соседнем городе.

Наутро я решил отправиться туда, в надежде, что информация о Марии Келлер могла сохраниться в каких-нибудь церковных архивах. Добрался я как-раз ко времени после литургии и благо не ворвался внутрь во время службы. Церковь, видно, была после ремонта — слепила своей белизной, да и в целом кроме обилия света ничем не выделялась, оттого и была красивой. Не было в ней ничего лишнего. Там мне удалось пообщаться с местным пастором Константином, которого я было назвал «батюшкой», но он не обратил на это внимания. Знакомство наше вышло более чем теплым. Он внимательно выслушал меня и на мое удивление сразу же пошел мне навстречу. «Дело чрезвычайно интересное» — так была названа вся эта история, а потому пастор обещал запросить информацию в управлении и сообщить мне сразу же, если что-то да будет найдено.

Я был вынужден вернуться обратно в гостиницу, так как оплата была сделана наперед. С пастором мы обменялись телефонами, я прыгнул в машину и помчал обратно. По дороге со мной произошло небольшое происшествие, которое местные уже точно окрестили бы дурным знаком, если бы я поделился им с кем-то. Во время движения в мое лобовое стекло врезалась упитанная черная ворона, словно специально пыталась разбиться. Жаль было птицу, хотя скорее всего была больна, такое встречается. Стекло не пострадало, но вот соскребать ее со стекла было достаточно неприятно.

Информацию по «Делу чрезвычайной интересности» я получил через два дня. За это время обошел уже почти весь город, тщательно рассмотрел рушущуюся, но восхитительную немецкую архитектуру. Заходил даже в местный краеведческий музей — рассматривал старые станки для пряжи, предметы быта, картины с местными пейзажами. Про Келлер, увы, там тоже сведений было не более того, что я знал.

Пастор Константин позвонил мне и взбудораженным тоном сообщил, что кое-что выяснить удалось. Записи о Марии Келлер найдены в одной метрической церковной книге. Часть книг разрушенной церкви уцелели и были переданы в центральное управление. Таким образом записаны дата рождения и смерти девушки, что погребена на городском кладбище. Отец — Иоганн Келлер, мать — Анна Келлер, жених — Роберт Ланге. Книги также проверили и по ним, но, увы, каких-либо сведений не найдено, скорее всего — не сохранилось.

Этот разговор окончательно завел меня в тупик. Сначала я даже не совсем поверил в то, что это эти записи сделаны о действительно той Марии Келлер, о которой я искал правду, но точные даты рушили все сомнения. В ходе беседы пастор также дал мне небольшую наводку на то, что фамилия Ланге в здешних краях на слуху и посоветовал поискать информацию еще и о нем.

Вечером я целиком погрузился в бесконечные запросы к поисковику, и мои копания в недрах сети и анализ «артефактов» дали свои плоды. Пастор был прав, потому что был такой Яков Ланге — крупный торговец, имевший торговые дома по всей губернии, родом как раз этого города. Вроде как он и производил ту самую сарпинку, имел жену и детей. Вполне возможно, что Ланге мог иметь внука Роберта. Все это мне открылось в очерке краеведа Андрея Даниловича Пономарева, номер телефона которого я таким же образом нашел в городском телефонном справочнике от 2003 года. Я чувствовал, что этот краевед уже точно должен быть в возрасте и у него однозначно должен быть стационарный телефон. Мне оставалось надеяться, что номер все еще действующий, что он сможет мне что-то подсказать, и я был прав.

Днем следующего дня я набрал телефон Пономарева, где ответил мне он сам. О чудо! По голосу он мне показался человеком с очень сложным характером — пока я рассказывал ему причину моего звонка и какая информация мне нужна, он постоянно торопил и обрывал, словно он оплачивал этот телефонный разговор. К тому же, встречаться и более подробно побеседовать отказался, свой ответ давал сжато и натуженно. Но того, что он мне рассказал, для меня вполне было достаточно. Краевед подтвердил, что у Ланге был внук Роберт, что жил в этом городе. Но участвовать в подавлении восстаний он точно никак не мог, потому что был «буржуем». Во-первых, к 1918 году власть уже отняла у Ланге если не все, то многое. Как после этого юноша из буржуазной семьи мог пойти в карательный отряд? Второе. Отряды формировались в этих краях начиная с 1919 года, а значит девушка умерла бы до того, как погиб предполагаемый Роберт. На мой вопрос о том, могу ли я еще где-то узнать хоть какую-то информацию по этому вопросу, краевед сослался на ныне живущую в городе Эмму Викторовну Губер — очень пожилую женщину, знающую много местных историй в силу того, что сама родом из немецкой семьи с большой родословной. Я попросил найти ее адрес, а он пробарабанил его словно наизусть, видимо он и сам получил от нее немало здешних фактов. Потому-то сразу же после нашего разговора я отправился по адресу — Телефонная, 20.

Доехал быстро — две-три минуты. Домик простой, деревянный, со ставнями и наличниками. Возле дома палисадник, в котором я и застал Эмму Викторовну за посадкой каких-то цветов. Женщина милейшая — седые туго собранные сзади гребнем волосы, крупные очки с массивными линзами, пестрый халат и фартук, объемная телогрейка поверх. Возраст ее был отражен на ее лице и руках, но не портил, а лишь облагораживал. В уже наверное сотый раз в этом городе я представился и рассказал все то, с чем и каким образом я пришел к старушке. Выслушать меня она согласилась весьма охотно, а слушала так, словно сама хотела раскрыть эту загадку, хотя ответ уже был у нее в голове. Ни разу не перебив, после того как я наконец задал вопрос: «Знаете ли вы что-то?», Эмма Викторовна на несколько секунд задумалась, затем присела на хиленькую скамейку возле дома и начала рассказ, не скрывая неравнодушного отношения к теме своего монолога.

— Ланге? Ну что тут сказать… Действительно потеряли все, а ведь много что имели, много чем ведали и занимались, и все, что мне рассказывали об этой семье — лишь хорошее. Сейчас уж нет их потомков здесь — всех выслали. У меня у самой мать немка. Повезло лишь потому, что замужем за русским была, не погнали прочь. А так, правда, молодой человек, всех за одни сутки в сорок первом собрали и увезли. Ничего тогда от города не осталось.

Но это совсем другая история. А Роберт Ланге и правда жил такой, мне о нем рассказывала мама. И невеста Мария была у него. Вот только совсем не знала я, что это и есть Мария Келлер. Когда историю эту впервые я услышала — малеханькая была, всего и не упомнила. Теперь понятно, откуда такой богатый памятник, скорее всего семья Ланге его ей и поставила, ведь Роберт сильно любил свою Марию.

Проделали вы большую работу, чтобы узнать правду. Но Мария погибла более трагично, чем просто умерла с горя. В день своей смерти должна была пойти она на свидание, а к нему хотела подготовиться как следует, дабы очаровать Роберта, потому сходила в баню да намыла голову. Сама она, со слов мамы, красавицей особо не была, но волосы у нее были роскошные, все девушки вокруг завидовали ей. Пора стояла осенняя, уже холодная, не успевала Мария просушить свои волосы, а потому решила привычным для себя способом воспользоваться керосиновой лампой, и над теплом ее волосы прочесать. Одна она была в тот вечер в доме, и что там могло произойти — неизвестно, да только увидели Марию уже на улице, бегущую по дороге словно живой факел. Одежда на ней какая была — вся горела, волосы все опалились. Спасти не удалось, скончалась в тот же день. Свидание молодых не состоялось.

Ох и убивался Роберт. Шибко любил он ее, по рассказам. После смерти Марии еще одни беды немалые свалились на его семью. Как вы и сказали, все большевики по-своему устраивали: и бедных и богатых — всех грабили, крестьянские хозяйства разоряли, имущество отбирали у зажиточных, свой режим устанавливали. И семья Ланге у разбитого корыта осталась. Во времена тех восстаний Роберт и вовсе пропал без вести. Никто его судьбы его не знал — ни семья, ни соседи. Да вот только поговаривали, и сама я склонна этому верить, что по воле своей он те восстания уехал поддерживать, чтобы хоть как-то отомстить красным за семью. Хоть и знал, наверное, что на верную смерть отправился, ее то он скорее всего и искал, потому-что все время поговаривал он, что: «Нет мне жизни без Марии…»

От услышанного я был поражен. Вот и вся легенда, сложившаяся в совершенно противоположную историю. Казалось бы, история простая — житейская, да только жалко, что такая трагедия незаслуженно стерта из памяти горожан.

С другой стороны, а может оно и к лучшему, меньше беспокоят могилу бедной девушки.

О местном проклятии Эмма Викторовна слышала, но никогда в него не верила, да и теперь уж подавно, когда устоявшаяся байка оказалась совершенно несостоятельной.

И все же, после обнародования мной данной истории, она имеет право на существование все-таки также лишь в качестве легенды, но только о совсем другом человеке — Роберте Ланге, от горя отправившимся на смерть в совсем юном возрасте.

Что я чувствую

Вы хотите, чтобы я рассказал, что чувствую? Но я ничего не чувствую, понимаете? Ну, как не чувствую… Ну вот если представить, что чувства — пустыня и все, что в ней происходит — то вот это они. А там ведь не происходит ничего, да? Изредка какая-нибудь ободранная колючка пролетит. И все равно вам хочется послушать и хоть что-то узнать о выжженной пустыне? Хм, ну слушайте.

Ха-а, а вы думаете я одинок и несчастен? Не-ет, я был женат, и от этого брака получил двух прекрасных ребятишек. Почему вы уверены, что после развода мне тяжело? Мы ведь остались друзьями, знайте. И я не несчастен, вот о чем речь. С женой мы прожили счастливую жизнь. Так уж вышло, мы больше не любим друг друга, но у нас есть общие дети, да и сама она красавица и умелица. Мне повезло, что у меня была такая жена, между прочим. Тоски я не чувствую, хоть и приходить в гости стала редко.

Не считайте мое малодушие причиной того, что случилось. Это не так! Сейчас я вполне счастлив. У меня собственный дом. Взгляните хотя бы на яблоневый сад. Да тут же сколько угодно яблок! А до чего красива гостиная? Я и подумать не мог, что в доме бывает так много комнат, а тут еще и собственный гараж. Правда, пока нет машины, но это тоже уже результат. Тут живу уже девять месяцев. Кругом дружелюбные соседи и даже есть собака во дворе. Хотя, вот уже как несколько месяцев я перестал чувствовать морозное утро и ощущать тепло камина. Да ну и ладно. Зато есть камин.

Вот раньше — да! Раньше камина не было. Мы жили небогато, скромно и по возможности. Год назад я еще писал на заказ эти проклятые портреты и иллюстрации для долбанных умалишенных детей за гроши. В те моменты я чувствовал, что не способен на более существенное, и в то же время стремился к этому. Ежедневно работая, я искал то, что смогу потом хорошо продать, что обретет популярность. Чаще засиживался в мастерской за холстом. Иногда искал вдохновение в прогулках, слушая шум реки на набережной или гудки судов на речном вокзале, вглядываясь в прохожих и наблюдая за погодой. Эту какофонию красок я соединял у себя в комнате на льняном холсте. Увы, не всегда удавалось писать сочные и гениальные вещи так быстро, как мой приятель Том, друг и соперник в художественном мире. Но я знал, что напишу нечто необыкновенное, новое и востребованное, что прославит и вознесет меня. В это верили и члены моей семьи, и каждый мечтал о своем.

Марта, моя жена, хотела собственный сад, но жили мы в квартире, и тут уж не до садов было. Миа и Нил, мои дети, мечтали о раздельных комнатах, так как они делили одну детскую на двоих. А сам я мечтал о просторной гостиной с камином, похожей на картинную галерею. Я считал, что каждый уважающий себя художник обязан иметь такую гостиную. Но тогда мы ютились в скромной квартире и надеялись, что вскоре покинем ее. И это должно было решиться очень скоро. Оставалось лишь завершить шедевр, который обязан был обрести признание публики. Зачем же я тогда кропотал над ним шесть лет?

Я тогда сильно переживал, помню, когда состоялось открытие выставки. Они отказали, не приняли, не поняли. Дьявол! Дьявол сыграл в пользу другого. Сейчас ничего не чувствую: ни досады, ни печали, ни радости. Просто спокойно. А тогда — о да, было мерзко. На дворе стоял чертовский холод. Я шел домой и не знал, что сказать семье. Ведь все, во что они верили и ждали, рухнуло и было напрасно… Вся моя жизнь одно сплошное «напрасно», из которого я не видел выхода.

Марта не дождалась. Она собирала чемоданы и детей, когда я вошел в квартиру, похожий на обледенелый труп. Она уже не верила в меня и заранее знала, что я обречен на провал. Она уходила к тому, из-за кого мой шедевр отвергли, из-за кого не признали и не поняли, к самому главному сопернику по творчеству и по совместительству бывшему другу, гениальной и талантливой фифе с большой буквы — Тому Милту. Она спала с ним, как она сама рассказала мне второпях. Моя муза спала с моим врагом, можете представить?

И я выгнал ее и детей. Она не сказала ни слова, лишь сипела неразборчиво и захлебывалась слезами, будто ей не хватало воздуха. Дети плакали, но недолго. Вскоре они молча ушли, и я остался один. Дряхлая, пропитанная несбывшимися грезами квартира опустела.

После я уже ничего не помню. Пришел в сознание в какой-то больнице. Оказывается, я надолго потерял сознание. Мне пришлось пробыть там пару недель. На протяжении всего времени, вот как вы сейчас, меня расспрашивали о том, почему я выгнал жену, и что чувствую из-за неудачной выставки. Я уже рассказывал это даже журналистам, насколько я помню.

Но, после выписки мне подарили дом. Правда! Человек представился давним поклонником моего творчества и рассказал о пустующем доме за городом, который он хочет мне подарить за работы и тот холст, из-за которого я так пострадал. Я отдал это ненавистное вымученное детище без вопросов. И вот, сама судьба и фортуна услышали меня, и появилось все, о чем я мечтал: и камин, и гостиная в виде галереи. Правда, картины там висят чужие, а своих я больше не пишу. Появился и сад, о котором мечтала Марта.

А с Мартой… С Мартой мы остались друзьями. Я, конечно, не смог ее простить, но сохранить дружеские отношения нам удалось. Она приходит в гости, приводит детей и любит сидеть у меня в саду. Ребята любят играть в прятки в лабиринтах комнат и коридоров.

В принципе, история закончилась. Я слишком многое пережил, слишком большие надежды когда-то возлагал и не предполагал, что все рухнет в один миг. Может, слишком раним и близко к сердцу принимал все события, но даже слез выдавить не могу.

Теперь я болен. Мне хотят помочь, зародить во мне семя живых чувств. Но как семени прорасти в выжженной пустыне? Регулярно меня посещает врач, приносит лекарства и беседует со мной. А теперь вот вы. Скучать мне не приходится, событий полно.

Вы хотите, чтобы я объяснил вам, что я чувствую? Мне нечего пока вам ответить.

* * *

Эта запись речи заключенного психиатрической больницы Марка Фолза сделана 19 ноября 1970 года для следственного эксперимента.

27 февраля 1969 года Марк задушил свою жену, а после зарезал кухонным ножом 13-летнюю дочь и 8-летнего сына. Судебно-медицинская экспертиза признала Фолза невменяемым.

Путь

В этот вечер в городе было темно. Максим и Егор шли домой с тренировки по плаванию, которая также сорвалась из-за оборванной где-то линии электропередачи. Жили они в маленьком городе и в это время автобусы уже не ходили. Шел февраль, на улице стоял крепкий мороз. Снегопад, разыгравшийся к вечеру, за час завалил все улицы по пояс. То ли из-за отсутствия электричества, то ли из-за погоды, на улицах не было ни души.

— Может позвонить родителям, чтобы забрали? — уже отдаляясь от бассейна, сказал Егор другу.

— Позвони сам, у меня села батарейка, — ответил Максим.

— Макс, ты же знаешь, что мой телефон не работает на морозе.

— Ну, тогда попремся теперь пешком, — угрюмо сказал Максим, — зато с твоим крутым телефоном! Говорил же, покупай нормальную марку, только понты одни.

— Да, зато ты с «нормальной маркой» сейчас идешь и уже всех обзвонил, включая службу спасения, — сквозь смех выдавил Егор.

— Я не виноват, что выключили чертов свет. Если у тебя нет других вариантов, то иди и молчи, а то надует — не вылечат, будешь за собой санки летом катать.

Ребята посмеялись и пошли дальше. Из-за сильного снега приходилось идти практически на ощупь. Спасало, пожалуй, лишь безупречное знание дороги. Пойди любой другой на такую прогулку — непременно уже во что-нибудь бы врезался, так как дорогу видно было ужасно. Даже свет луны едва пробивался сквозь «снеговые тучи».

— Как назло, бассейн на другом конце города, — пробормотал сквозь шарф другу и одновременно в пустоту Егор. В ответ последовало лишь задумчивое молчание.

Обычно дорогу от бассейна до дома приятели проводили в беседе, и она не занимала более тридцати минут. Жили они по соседству, поэтому, где бы друзья не находились — им всегда было по пути. Но сегодня путь осложняли сумасшедшие сугробы, из-за которых приходилось идти гораздо медленнее.

— Слушай, может нам стоило дождаться родителей возле бассейна? — спустя какое-то время вновь заговорил Егор. — Глядишь, они бы додумались, что на улице немного холодно и совсем чуть-чуть нет света?

— Гора, а ты мог додуматься до этого раньше, а не когда мы прошли половину пути? — это раз. Не факт, что мы бы там не прождали их до посинения — это два. И ты видишь хоть одну машину? По-моему, с таким снегом, нас можно встретить только на тракторе — это три.

На дорогах вовсе не было никакого транспорта. Это могло бы показаться странным и одновременно совершенно логичным, ведь был сильный снегопад, и не каждый захотел бы застрять в каком-нибудь сугробе. Но, с другой стороны, как-то же люди должны возвращаться с работы, или еще откуда-нибудь?

Погода и отсутствие электричества создавали с городом эффект миража. Казалось, если коснуться забора или стены дома рукой, то погрузишься в серую дымку, и так и не ощутишь их на ощупь. Возможно, виной этому являлась причудливая игра света, исходящая от луны и едва отражаемая в хрустальных снежных барханах. И все же, даже для такого маленького и тихого городка было слишком спокойно. Все вокруг оцепенело и замерло в безмолвном ожидании. Живыми оставались только свистящий ветер и падающий повсюду снег.

Тем временем юноши уже практически дошли до домов. Осталось только пройти городской парк и выйти на улицу, на которой они жили. Зайдя в парк, Егор неожиданно остановился и уставился в темную даль.

— Ты чего встал? — с недовольным любопытством спросил Максим. — Пошли дальше.

— Макс, я, кажется, видел кого-то. Вон там, за качелями, — почти шепотом сказал Егор.

— И чего? Мало ли кто там шастает. Ты что, не знаешь наш парк и эту площадку? Там вечно по вечерам кто-то тусуется.

— Просто в темноте та фигура мне показалась странной.

— Какой? Так и скажи, что обмочил трусы и боишься темноты, — с усмешкой прогоготал Максим. — Погнали. Если что, я прикрою твой зад.

— Да пошел ты, — сердито ответил Егор.

Все сильнее завывал ветер и бил в лицо мокрый снег. Ситуация стала похожа на квест выживания. Проходя мимо игровой площадки, ребята так никого и не заметили, хотя Егор утверждал, что отчетливо видел чей-то силуэт. Максим не упустил шанса еще раз подшутить над другом.

Возле ворот, выводящих из парка, Егор вдруг почувствовал, что ему будто перекрыли кислород. Упав на землю, он старался прокричать о помощи, но выходил лишь сиплый стон. Он задыхался, а в его глазах застыл страх.

— Егор, Егор, что с тобой? — тут же подлетел к нему испуганный Макс, — Гора, дыши! Да ты чего? Что случилось?!

На глазах Егора выступили слезы. Он никогда не видел вечно уверенного в себе Макса настолько напуганным, но сам не понимал, что произошло и не мог ничего ответить другу.

Все случилось в считанные секунды. Тело юноши словно парализовало. Егор потерял сознание и, кажется, уже не дышал. Последнее, что он слышал сквозь темноту — это пронзительный крик друга.

* * *

Позже появился яркий свет. Он был настолько сильным, что слепил глаза. Пространство было залито белым цветом. Тишина сгущалась в едва различимые шорохи, которые постепенно нарастали, словно кто-то крутил тумблер громкости и смешивалась с тонким пронзительным свистом. После белый свет расселся, и сквозь него стали различимы пять ярких желтых огней. Шум нарастал, и где-то вдали послышалось слово «разряд».

Очнулся Егор в больничной палате. Рядом были родители. Открыв глаза, он увидел лицо мамы, выражавшее грусть и счастье одновременно. На ее щеках блестели слезы, в которых отражался теплый дневной свет.

— Господи, сыночек, — сквозь всхлипывание обратилась к нему мама, — слава Богу, что ты с нами! Слава Богу! Господи, родной, мы так напугались. Мы думали, что больше не увидим твоих ясных глаз.

— Мама, что… что произошло? — все еще отходя ото сна, или чего-то другого, сказал Егор хриплым голосом.

В его горле было сухо, словно он не пил целый год. Тело ломило, и по-прежнему было тяжело пошевелиться.

— Ты что же, ничего не помнишь? — тихо спросил отец.

— Ну, шли с Максом домой, и все… потом…

— Куда шли? Когда? — с недоумением остановила его мама.

— После тренировки, ну… После тренировки мы пошли домой. Еще снег шел. И мне стало плохо. А где Макс? Это он меня спас?

Несколько секунд в палате стояла тишина. На глазах матери вновь выступили слезы. Она тихо начала:

— Егор, вчера в бассейне тебя и еще нескольких ребят сильно ударило током, включая Макса.

Далее снова прозвучала пауза. Мать уже не могла сдержать слез, и разговор продолжил отец:

— Один из ребят уронил фен на пол в раздевалке возле душевой. Произошло короткое замыкание. Тебя, Макса и еще двух ребят с секции ударило.

— Что ты говоришь? — нервно прокричал Егор. — Что ты говоришь? Вчера обрубило всю линию в городе. Тренировка сорвалась. Мы шли домой с Максом, как болваны, в темноте… Снег сумасшедший шел… Где Максим?

— Сынок, то, что мы с мамой говорим — это правда. У тебя видимо шок от сильного удара. Вас с Максом задело больше всех, так как вы стояли ближе. Также ударило еще двоих мальчиков, но они обошлись потерей сознания и сотрясениями. А у вас была остановка сердца. Мы с мамой чуть не потеряли тебя.

Глубоко и тяжело вздохнув, отец продолжил:

— Но произошло большое горе. Максима не удалось спасти. Исход был летальным.

В палате зазвенела немая тишина, словно от взорвавшейся рядом мины.

* * *

С того момента прошло уже два месяца. Егор больше никому не рассказывал о случившемся. В этом не было смысла, так как официальная версия кардинально расходилась с тем, что он видел и чувствовал. В лучшем случае решили бы, что он просто тронулся умом. Кажется, он и сам так думал.

Раз за разом он прокручивал воспоминания у себя в голове, и не мог найти никакого ответа. И если все это не было сном, то становилось только хуже.

Самым страшным предположением Егора было то, что из того места, в котором они оказались, удалось выбраться только ему, а его друг так и остался в той тьме, на том жутком пути. Эти мысли больше никогда не оставят его.

Бассейн закрыли, а по этому факту завели дело о неправильной планировке душевых. Максиму было четырнадцать лет.

Примечания

1

Прим.: Лютера́нство — одно из наиболее старых протестантских течений в христианстве. Возникло в результате реформационного движения в Германии в XVI веке, а затем и во время формирования государственных церквей скандинавских стран.

(обратно)

Оглавление

Чарли

Я съел деда

Проклятие Марии Келлер

Что я чувствую

Путь

*** Примечания ***