Квинтет из Бергамо [Шарль Эксбрайя] (fb2) читать онлайн

Шарль Эксбрайя

КВИНТЕТ ИЗ БЕРГАМО

Перевод с французского О. В. Захаровой

©О. В. Захарова, перевод, 1995

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весь трепеща от нетерпения, ступил комиссар Ромео Тарчинини в узенький виколо Кортичелла, где размещалась святая святых веронской кухни.

Мягкое и свежее весеннее утро уже сменялось днем, когда Ромео с блаженной улыбкой на устах появился в этом благословенном переулке, заранее ловя подрагивающими ноздрями нежнейшие запахи, доносящиеся с кухни непревзойденного мэтра Джоко, священнодействующего в своем знаменитом ресторане «Двенадцать апостолов». Влекомые репутацией ресторана иностранцы при виде Тарчинини всякий раз оборачивались, словно не веря своим глазам. И было отчего: для весны 1967 года комиссар являл собой зрелище, мягко говоря, весьма анахроническое, вызывая откровенный смех у молодых и умиленные взгляды у людей более зрелого возраста, словно вдруг перенесшихся во времена своей юности. Маленький словоохотливый толстячок, не способный и слова сказать, активно не помогая себе при этом руками, с закрученными кверху усами, с черепом, почти лишенным растительности, жалкие остатки которой — в зависимости от гидрометрического состояния атмосферы — были либо старательно завиты, либо лежали волнистыми прядями, с украшающим безымянный палец массивным перстнем с печаткой, Ромео Тарчинини, один из самых известных и почитаемых обитателей Вероны, и вправду выглядел довольно странно. Причем, его наряд не только не сглаживал, но лишь подчеркивал несообразность того, что дала ему природа. Из-под тугого крахмального воротничка спускался внушительных размеров галстук, а под черным шерстяным пиджаком белел пикейный жилет, гармонирующий со столь же ослепительной белизны гетрами, почти целиком закрывающими сиявшие зеркальным блеском лакированные башмаки. Солидный бриллиант не давал разойтись с большим старанием уложенным складкам темного галстука и сиял, словно маяк, если его случайно касался прямой солнечный луч. В руках полицейский держал щеголеватую шляпу с загнутыми полями.

Словно не замечая любопытства окружающих, Ромео шел спокойной поступью явно довольного жизнью человека. Конечно, добравшись до виколо Кортичелла, он не мог не задавать себе вопросов о причинах неожиданной щедрости Челестино Мальпаги, который, хоть и был другом детства, но как-никак возглавлял уголовную полицию всей Вероны. В сущности, в самом приглашении на обед не было ничего такого уж сверхъестественного — оба большие любители вкусно поесть, они частенько делили трапезы — вот чего Тарчинини никак не мог разгадать, так это какого-то странного тона, каким Мальпага произнес на сей раз это в общем- то довольно обычное предложение. Произошло эго накануне вечером, когда друзья вдруг случайно столкнулись в коридоре.

— Ромео... — задержал подчиненного Челестино, — мне надо с тобой поговорить.

— Хорошо, через пять минут буду у тебя в кабинете.

— Нет-нет, только не в кабинете.

— Вот как? Тогда где же?

— А что, если нам завтра вместе пообедать, ты как, свободен?

— С удовольствием.

— Тогда встретимся в полдень в «Двенадцати апостолах», договорились?

— Договорились, только...

— Обо всем остальном, Ромео, поговорим завтра...

И они расстались. Разговор оставил Тарчинини в полном недоумении. Челестино он держал за человека рассудительного, чрезвычайно расторопного и — ко всеобщему удовлетворению — справляющегося со своими нелегкими обязанностями и к тому же унаследовавшего от своих пьемонтских предков ту сдержанность в жестах, словах и поступках, которой так недоставало самому Ромео. С чего бы это вдруг такая таинственность? Почему он отказался немедленно принять его у себя в кабинете? Но поскольку все эти вопросы не касались ни его непосредственной работы, ни семьи, Ромео очень скоро перестал ломать себе голову. И от этой мимолетной встречи у него осталась лишь мысль, что его ждет отличный обед.

Едва Тарчинини толкнул двери «Двенадцати апостолов», как его сразу же охватила та смесь восторга и смирения, которые чувствует верующий, переступая порог священной обители. Огромный зал был еще пуст, и перед вновь прибывшим тут же выросла круглая, улыбающаяся физиономия хозяина заведения.

— О, синьор Тарчинини! Какая честь...

— Ну что вы, синьор Джоко, это для меня большая честь. У нас тут назначена встреча...

— Знаю, синьор, знаю. Синьор Мальпага уже звонил сегодня утром, и думаю, вы оба будете довольны.

— Что касается меня, то я в этом даже не сомневаюсь! Как поживает супруга, как детишки?

— Тысяча благодарностей, синьор, грех жаловаться.

Джоко олицетворял в глазах комиссара его любимую Италию, для хозяина же «Двенадцати апостолов» полицейский представлял собой Италию, о которой с восторгом рассказывала ему мать,— ту, какой она была до начала войны 1914 года. Хотя разница в возрасте между ними не превышала каких-нибудь пятнадцати лет.

Тарчинини с почестями, к которым был он, надо сказать, чрезвычайно чувствителен, провели к отведенному для друзей столику. Когда наш Ромео уже удобно уселся, Джоко, наклонившись над ним, любезно предложил:

— Может, чтобы убить время, принести вам пока «американца»?

Тарчинини был не из тех, кто легко переносил одиночество. Оставшись без собеседника, он впадал в хандру. Если не с кем было поделиться мыслями, Ромео тотчас же погружался в размышления наипечальнейшего свойства и чувствовал себя очень несчастным. Вот и сейчас, стоило предложить ему «американца» — всего-навсего безобидный американский коктейль — как он тут же вспомнил о Бостоне, где жила теперь его любимица Джульетта, вторая в семье, кто носит это имя, ибо супругу его тоже звали Джульеттой. Любимая дочь вышла замуж за американца. Сидя в одиночестве в этом почти пустынном ресторане, комиссар вдруг осознал, как. далека от него любимая старшенькая, и этот географический факт причинял ему невыразимые страдания.

Появление Челестино Мальпаги оторвало его от этих печальных размышлений.

— Ma che^[1], Ромео, что это с тобой? На тебе же лица нет!

— Я думал о Джульетте.

— О жене?

— Нет, о дочке.

— Ты что, получил какие-нибудь дурные вести?

— Да нет...

— В чем же тогда дело?

И голосом, в котором прозвучала вся скорбь мира, добрейший Ромео простонал:

— Но ведь она так далеко отсюда...

— Не дальше, чем вчера, а?

— Ma che! Думаешь, мне от этого легче?

— Насколько я понимаю,— проговорил Челестино, усаживаясь напротив гостя,— ты сегодня явно не в том настроении, чтобы получить удовольствие от вкусной пищи, а?

— Я?! Это почему же?

— Ну, ты такой грустный!..

— Да, я грустный... и голодный тоже. Что, разве так не бывает?

Вместо ответа Мальпага подозвал метрдотеля и велел подавать закуски.

Покончив с колбасой, которая была подана со свежим инжиром, и опорожнив стаканчик «Соаве», Тарчинини поинтересовался:

— Ну а теперь, Челестино, может, перейдем к делу?

— Погоди, Ромео, всему свое время…

Эта отговорка настолько насторожила Ромео, что далее помешала ему наслаждаться супом с лапшой и красной фасолью, чей ядреный аромат еще больше оттенял неповторимый букет нежнейшего вина.

— Ты когда собираешься в отпуск?

Тарчинини не спеша отер губы, бросил меланхолический взор на пустую бутылку «Соаве», потом ответил:

— Через три дня.

— А куда ты едешь?

— На Адриатическое море... Кузина Эузебия возьмет на себя заботу о малышах, она приедет послезавтра из Удине....

— Небось, никак не дождешься, а?..

— Да не сказал бы... Знаешь, для меня каждый день, проведенный вдали от Вероны, можно сказать, потерян... Это все Джульетта...

В этот момент принесли «ризотто»¹ с куриной печенкой, один аромат которого невольно заставил бы улыбнуться любого веронского гурмана. И он тут же напрочь забыл о странном вопросе друга, целиком отдавшись изысканным гастрономическим удовольствиям. Бутылочка настоящей «Вальполичеллы» довершила дело, и комиссар впал в состояние эйфории, в которой мог выслушать невесть что. Инициатор неожиданного обеда, воспользовавшись тем, что поблизости не было официанта, приступил, наконец, к основному разговору.

— А что бы ты сказал, Ромео, если бы я попросил тебя немного отложить отпуск?

Тарчинини, начавший было погружаться в блаженную истому, даже вздрогнул.

— Ma che, Челестино! Ты в своем уме?

— Вроде не жалуюсь...

— Тогда скажи, в чем я провинился, за что ты собираешься лишить меня заслуженного отдыха?

— Прошу тебя, не заводись!

Но Ромео уже понесло.

— Ни слова больше, Челестино,— проговорил он с искренним негодованием,— я и так все понял! Твой обед это просто ловушка! Я всегда считал тебя другом, а ты оказался настоящим Иудой! Ты воспользовался тем, что я люблю хорошо поесть! Ты злоупотребил моим аппетитом! Ты хочешь погубить меня, Челестино!

— Ты кончил?

— Нет, не кончил! Не хочу я больше твоего обеда!

Тарчинини встал и, преисполненный достоинства, добавил:

— Пожалуйста, извинись за меня перед Джоко, но я не могу больше оставаться в обществе человека, к которому потерял теперь всякое доверие! Прощай, Челестино.

— Может, хоть выпьешь на прощанье еще стаканчик «Вальполичеллы»? Не каждый день выпадает пить такое вино, как здесь...

Ромео слегка поколебался, потом, так и не присев, взял в руку стакан.

— Просто не хочу тебя обижать...

В этот самый момент официант водрузил на стол блюдо с жареным карпом. Сразу потеряв всякий интерес к Ромео, Мальпага принялся разделывать рыбу, от которой Тарчинини не мог отвести восхищенных глаз. Когда шеф уже принялся мирно жевать, Ромео как-то глухо пробормотал:

— Знаешь, пожалуй... пока я окончательно не рассердился... может, все-таки объяснишь... за что это вдруг такая немилость, а?..

— С человеком, для которого отпуск дороже дружбы,— пожал тот плечами,— нам больше не о чем разговаривать.

— Челестино, да как у тебя язык повернулся!.. Разве можно вот так, одним махом, зачеркнуть нашу многолетнюю дружбу?.. Нет, никогда себе не прощу, если не сделаю последней попытки... Так и быть, я согласен снова сесть с тобой за один стол. Как карп?

Карп оказался превосходным, и Ромео снова развеселился. Еще один стаканчик «Вальполичеллы» довершил дело.

— Так почему же все-таки ты решил лишить меня отпуска?

— Да не лишить, просто немного отложить...

— Так бы сразу и сказал, это же совсем другое дело...

Тарчинини явно сдавался. А появление метрдотеля с говяжьей вырезкой, запеченной в тесте и фаршированной печенкой и сыром «горгондзола», окончательно убедило Ромео, что, в сущности, просьба шефа не так уж страшна, как ему показалось вначале.

— А по какой же такой причине, Челестино, — поинтересовался он между двумя кусочками вырезки, — тебе вдруг приспичило нарушать все мои планы?

— Чрезвычайные обстоятельства.

— Вот как?

— Теперь ты вроде уже успокоился, так что выслушай меня хорошенько. Тебе известно, что Манфредо Сабация, шеф уголовной полиции Бергамо, мой старый школьный товарищ?

— Да я и сам его знаю. Очень славный парень. Передай-ка мне «Вальполичеллу».

— Так вот,— продолжил Мальпага, исполняя просьбу,— Манфредо попал в очень скверную переделку. С некоторых пор Бергамо стал превращаться в крупный перевалочный пункт торговли наркотиками. По чьей-то воле этот тихий городок стал прямо-таки каким-то распределителем зелья по всей Северной Италии.

Захваченный профессиональным азартом, Ромео слушал, боясь пропустить хоть единое слово, и так увлекся, что даже не заметил, как прямо у него под носом вырос торт, а официант, ответственный за напитки, с величайшими предосторожностями и почтением откупорил бутылку «Аммандолато». Одного глотка этого божественного напитка оказалось достаточно, чтобы растроганный Ромео был готов принять близко к сердцу все несчастья Манфредо Сабации, сути которых он, впрочем, пока еще не знал. Покончив с десертом и в ожидании кофе, он с нетерпеливым вниманием ждал дальнейших разъяснений своего друга и шефа.

Опасаясь, что все его сотрудники слишком хорошо известны в городе, Манфредо попросил прислать ему кого-нибудь из Милана. К нему направили одного очень толкового полицейского, Лудовико Велано, крупного специалиста по части борьбы с торговлей наркотиками...

— И что дальше?

— Два дня назад обнаружили его труп, неподалеку от железной дороги...

— Несчастный случай?

— Нет, убийство. Лудовико Велано получил две пули, одна попала прямо в сердце...

— Насчет убийц ничего не известно?

— Нет, ничего.

Внезапно вкус «Аммандолато» показался Тарчинини не таким приятным, как вначале.

— Но... ведь, должно быть, накануне гибели Лудовико обнаружил что-нибудь такое, с чего можно было бы возобновить поиски?

— Это неизвестно.

— Что это за басни ты мне рассказываешь?

— Это чистая правда, Ромео. Единственное, что Лудовико успел сообщить Манфредо Сабации: он подружился с неким Эрнесто Баколи, который живет в старом городе. Этот Эрнесто был художником, молодой, немного богемного типа. Похоже, Лудовико был уверен, что с его помощью ему удастся добиться цели.

— Эрнесто Баколи уже допросили?

— Нет.

— Почему?

— Потому что он исчез.

— А что, неизвестно, где он живет?

— Нет, неизвестно.

— Ma che! Что-то даже не верится...

— Единственное, что остается предположить — парень не назвал Лудовико своего настоящего имени...

— Выходит, сообщник?

— Ну, это не факт. Может, у него были серьезные основания опасаться полиции, и он не захотел раскрывать своего убежища.

— Но ведь ты же сам сказал, что они с Лудовико стали друзьями?

— Может, он рассчитывал расплатиться за прежние грехи? Кто теперь нам скажет, что там пообещал ему наш товарищ?

Оба замолкли. Словно бы напрочь позабыв о только что закончившейся роскошной трапезе, они были целиком поглощены заботами своего нелегкого ремесла.

— Ma che, Челестино,— покончив с кофе, первым спохватился Тарчинини,— а при чем же здесь мой отпуск?..

— По моему мнению,— перебил его Мальпага,— в этом деле с самого начала была допущена грубейшая ошибка. Не успев появиться в Бергамо, Лудовико сразу же отправился в уголовную полицию. Нет никаких сомнений, что его сразу же раскрыли. Он много раз показывался в кабинете у Манфредо Сабации. Это тоже было известно. Значит, те узнали и о его знакомстве с Эрнесто Баколи... И как только поняли, что он недалек от цели, тут же его прикончили.

— Выходит, ты думаешь, что и этого Эрнесто...

— ...тоже убрали, это ясно. Думаю, на днях где-нибудь обнаружат его тело. Ты понимаешь, Ромео, просто, по-моему, надо действовать совершенно другим способом. Надо послать в Бергамо человека, который сможет, не вызывая ни малейших подозрений, сойти за какого-нибудь праздного туриста, который не только не будет ни от кого прятаться, а станет спокойно разгуливать у всех на виду и даже привлекать всеобщее внимание. Или, скажем, какого-нибудь профессора, который приехал откуда-нибудь с юга изучать бергамскую архитектуру. Короче говоря, человека, который и носа не покажет в полиции, а с Манфредо будет встречаться только в каких-нибудь общественных местах. Остается добавить, что это должен быть первоклассный полицейский, уже не раз показавший себя в серьезных делах.

Тарчинини с трудом проглотил слюну, когда Челестино самым непринужденным образом добавил:

— Вот потому-то я и подумал о тебе.

— Очень мило с твоей стороны... — каким-то сдавленным голосом пробормотал комиссар.

— Ты, конечно, вправе отказаться, но, по-моему, ты как раз тот человек, который нам нужен.

— Я... конечно, польщен... только, похоже, это чертовски опасно, а? А ведь у меня, между прочим, Джульетта с детишками...

— Уверен, что тебе удастся свести опасность к минимуму.

— А если нет?

— Повторяю, — пожал плечами Челестино, — ты вправе отказаться. Во-первых, ты не принадлежишь к отделу по борьбе с наркотиками, и к тому же Бергамо не в моем округе. Я, конечно, мог бы тебя откомандировать, но только с твоего согласия. Манфредо, ясное дело, был бы доволен. Он много о тебе слышал и с нетерпением ждет твоего приезда. В курсе всех твоих успешных дел и тоже, как и я, считает, что если кто-нибудь и способен разоблачить этих негодяев, то это только ты.

Как и всякий раз, когда кто-то льстил его самолюбию, Ромео тут же приосанился и, что называется, распустил хвост. Словно бы и не существовало нависшей над ним смертельной опасности. Главное — он самый лучший полицейский всей северной Италии, все остальное отошло на второй план! Он непременно поймает негодяев, которые убили Лудовико и Эрнесто, и все газеты заговорят о его блестящей операции! Вот они под ручку с Джульеттой прогуливаются по виа Кавур, а все прохожие почтительно кланяются или, оборачиваясь, шепчут друг другу:

— Гляди-ка, дорогая, а ведь это знаменитый комиссар Тарчинини. Знаешь, тот самый, что только что очистил от наркотиков Бергамо!

Как некогда Геркулес очистил Авгиевы конюшни. Это сравнение, самопроизвольно родившееся в вечно возбужденном мозгу Ромео, сразу зажгло воображение, И уже не думая больше ни об опасностях, ни об отодвигавшемся отпуске, ни о разочаровании Джульетты или неизбежном возмущении кузины Эузебии, он воскликнул:

— Надеюсь, Челестино, ты ни на минуту не сомневался в моем согласии?

— Ни секунды.

И оба в тот момент были абсолютно искренни. После того, как Джоко заглянул узнать мнение гостей о поданных яствах и получил положенную порцию заслуженных комплиментов, Мальпага заказал две рюмочки граппы из личных запасов хозяина заведения.

Согревая в руке рюмку с драгоценной влагой, Челестино проговорил:

— Я тебе сейчас объясню, как я представляю себе эту операцию, а ты скажешь, согласен или нет.

— Я весь внимание, — ответил Ромео, в ушах которого уже звучали победные фанфары.

— Значит, перво-наперво мы тебя назначим внештатным профессором средневековой археологии Неаполитанского университета.

— А почему это непременно «внештатным»?

— Потому что штатных все слишком хорошо знают. Ты будешь якобы изучать венецианское влияние на бергамскую средневековую архитектуру... Само собой, тебе придется просмотреть пару-другую книжек, чтобы хоть иметь обо всем этом представление на случай, если нарвешься на каких-нибудь знатоков.

— Пару книжек?

— Ну и что? У тебя еще до завтра уйма времени. Значит, из Неаполя ты прибыл прямо в Верону, тоже изучал здесь венецианское влияние. У тебя будут рекомендации лучших веронских специалистов в этой области, с какими ты здесь встречался по работе. В кармане у тебя будет автобусный билет, который теоретически ты должен был бы купить себе в Неаполе, и счет за гостиницу, где ты провел три дня. Естественно, я уже приказал изготовить тебе фальшивые документы. С завтрашнего дня ты у нас будешь профессор Аминторе Роверето, пятьдесят шесть лет, старый холостяк.

— Выходит, — слегка задетый за живое, заметил Ромео, — ты и вправду нисколько не сомневался, что я соглашусь на это дело?

— Я всегда знал, что такой человек, как ты, просто не сможет отказаться. Как только доедешь до Бергамо, сразу же ищи гостиницу. Но имей в виду, эти университетские профессора в золоте не купаются. Я бы тебе посоветовал гостиницу «Маргарита», что на пьяцца Витторио Венето. Потом погуляешь по городу и не торопясь отправишься обедать на борго Санта Катарина, где есть ресторан «Каприано». Там Манфредо попытается вступить с тобой в контакт. А дальше уж сам разберешься. Тебе и карты в руки, будешь решать на месте. Если вдруг срочно понадобится помощь, позвонишь к Манфредо домой, но только из телефона-автомата, или же прямо ко мне. Есть какие-нибудь возражения?

— Знаешь, я не очень люблю неаполитанцев...

— Ничего, они переживут. Итак, с этого момента ты находишься во внеочередном отпуску, так что на службу тебе возвращаться необязательно. Так и быть, даю тебе полдня дополнительного отпуска. Вот уж все будут завидовать...

На сей раз Тарчинини чуть было всерьез не рассердился, однако с помощью повторной рюмочки траппы удалось загасить нарождавшийся было приступ вполне закономерного негодования, и конец трапезы обошелся без новых эксцессов.

***

Расставшись с Челестино Мальпагой, Ромео решил немного пройтись, чтобы облегчить процесс пищеварения, который явно обещал быть не слишком легким. К тому времени, когда добрался до виа Пьетра, где обитало семейство Тарчинини, им овладела такая гордыня, что он искренне поражался, почему это прохожие не показывают на него пальцем. Несколько минут в молчании простоял перед памятником, воздвигнутым в честь великого Данте. В сущности, он чувствовал себя с ним почти на равной ноге.

Окончательно протрезвел Ромео, лишь вплотную приблизившись к дому на виа Пьетра. Да, пора было спускаться с небес, где он ощущал себя достойнейшим среди всех своих веронских современников, и возвращаться к печальной действительности, а в данный момент эта самая печальная действительность состояла в том, чтобы предстать перед Джульеттой Тарчинини и сообщить ей, что они не едут ни в какой отпуск, что надо немедленно оповестить об этом кузину Эузебию, и что муж ее к тому же собирается расстаться с ней на неопределенное время, сократить которое до приемлемых для обоих сроков может только его хваленая сообразительность. Однако вся проблема состояла в том, что в силе и безудержности воображения синьора Тарчинини ничуть не уступала супругу. И по мере того, как Ромео приближался к семейному очагу, вид у него становился все унылей и унылей.

По давней привычке Джульетта, дабы отдохнуть от утренней суеты, устраивала себе маленькую сиесту. Не выше мужа ростом, однако вдвое обгоняя его по объемам, она с юных лет сохранила совершенно детскую улыбку, и теперь, на пороге пятидесятилетия, взгляд ее оставался таким же чистым и невинным, как и в пятнадцатую весну, когда она своим благочестием составляла гордость падре Гуардамильо, настоятеля церкви Сан Лоренцо.

Тарчинини, крадучись, вошел в квартиру, так и не придумав, как сообщить плохие новости той, которая в его воображении до сих пор рисовалась той юной девой, за которой он когда-то так отчаянно ухаживал, и оставалась самой прекрасной. При виде Джульетты, дремавшей в кресле, изготовленном по ее нестандартным меркам, сердце Ромео сразу растаяло как воск. Он наклонился и поцеловал ее, но не в те отвисшие, пухлые щеки, немое свидетельство достоинств веронской кухни, а в смуглую, чуть впалую щечку девушки, которая существовала теперь только в его воображении. Проснувшись от этой нежной ласки, Джульетта первым делом расхохоталась, ибо, будучи по природе весьма легкого и веселого нрава, к тому же без памяти обожала своего Ромео, искренне считая его обворожительней и соблазнительней любого веронского юноши.

— Стыда у тебя нет, Ромео... — притворяясь рассерженной, проворковала она.

Новый поцелуй неопровержимо подтвердил, что у мужа и вправду нет стыда, когда он хочет доказать ей свою любовь. Когда старые голубки вволю нацеловались, Джульетта, наконец, полюбопытствовала:

— А что это ты так рано?

— Мальпага отправил меня в отпуск.

— Выходит, мы можем уехать раньше, — захлопала в ладоши Джульетта, — очень кстати, ведь завтра уже приедет Эузебия...

— Послушай-ка, Джульетта...

— Да, мой Ромео!..

— Челестино хочет, чтобы я на пару дней повременил с отъездом, служба есть служба...

— Ни за что на свете!

— Но послушай, Джульетта...

— И речи быть не может! Мы решили уехать послезавтра и уедем послезавтра! И ни днем позже! Ты только подумай, комнаты уже заказаны, кузина Эузебия...

— Не забывай, Джульетта, — вдруг поднявшись, торжественно заявил Тарчинини, — что как бы я ни любил семью, служба отечеству для меня превыше всего! Сама понимаешь, если уж Челестино пришлось внести в нашу жизнь такие неудобства, значит, у него действительно не было другого выхода! Ничего не поделаешь, Джульетта, твой муж — слишком важная фигура, чтобы Верона в трудные минуты не обратилась к нему за помощью. Неужели пара дней отсрочки для тебя важнее, чем судьба всей Вероны?

— Судьба Вероны?

— А кто знает, может, и всей Италии!

Раздавленная внезапно свалившейся ответственностью, синьора Тарчинини не могла не подчиниться и тут же телеграфировала на адриатическое побережье, чтобы отказаться от заказанных номеров, а потом кузине Эузебии, чтобы та не суетилась понапрасну.

— А не сваришь ли ты мне кофейку, моя Джульетта?

Разрываясь между горечью от сорвавшегося отпуска и законной гордостью женщины, вышедшей замуж за выдающегося человека, синьора Тарчинини исчезла на кухне. Пока она отсутствовала, Ромео ломал голову над тем, как заставить ее проглотить вторую горькую пилюлю. Сделав в конце концов выбор в пользу полной непринужденности, он, едва Джульетта появилась с подносом, беззаботно бросил:

— А теперь, голубка, неплохо было бы собрать меня в дорогу...

— В какую дорогу? Ведь ты же сам сказал, что мы никуда не едем.

— Вы-то нет, а я еду.

Кофейный сервиз достался им от тетушки Паолы, которая в свою очередь получила его когда-то как свадебный подарок. Поэтому, прежде чем дать выход переполнявшему ее негодованию, Джульетта осторожно поставила на стол драгоценную семейную реликвию.

— Ромео! Если ты немедленно не объяснишься, произойдет большое несчастье!

Ромео объяснился, но не входя в подробности и особенно нажимая на лестную для семьи сторону дела. Его так высоко ценят, что даже в Бергамо считают, будто кроме него никто не способен справиться с делом настолько трудным, что в нем только что потерпели полное поражение даже представители города Милана. Это заявление приятно польстило самолюбию Джульетты, и она, несколько успокоившись, поинтересовалась:

— И как же долго ты будешь отсутствовать?

— Чем меньше, тем лучше, любовь моя, ты же знаешь, что вдали от тебя я не только есть и спать, я и дышать-то как следует не могу.

Догадываясь, что это ложь, Джульетта тем не менее с удовольствием выслушала эти признания, произнесенные Тарчинини без всякого намека на лицемерие. Она тут же уселась подле него на диване, и двое изрядно потучневших влюбленных, словно юная пара, впервые познавшая радости любви, слились в нежнейшем объятии. Каждый видел другого не таким, каким тот стал в реальной жизни, а каким рисовался ему в воображении.

Желая окончательно разрядить обстановку, Ромео со смехом признался:

— Представь, стараниями Челестино я превратился теперь в профессора археологии из Неаполя!

— Ты? В профессора?!

Этот мнимый титул рассмешил обоих до слез.

— Это еще не все, отныне называй меня не иначе как Аминторе Роверето!

— Шутишь!

— Клянусь!

И дабы придать больше веса своим словам, Тарчинини полностью перечислил свои новые паспортные данные: Аминторе Роверето, пятьдесят шесть лет, неаполитанец, внештатный профессор кафедры средневековой археологии Неаполитанского университета, старый холостяк!

— Что ты сказал?! — сразу вскочив с места, крикнула Джульетта.

— Ma che, Джульетта! Что это на тебя нашло?

— Ага!.. Значит, старый холостяк, так что ли?

— Да это же Челестино...

— Расскажи это кому-нибудь другому! Ты специально назвал себя холостяком, чтобы сподручней было крутить любовь с местными красотками, говорят, у них там, в Бергамо, очень страстные женщины, прямо как вулканы!

— Послушай, Джульетта...

— Не прикасайся ко мне, негодяй! Теперь-то я поняла всю твою подлую игру! С помощью этого поганца Челестино Мальпаги ты придумал себе эту командировку, чтобы крутить там шуры-муры с очередной девицей, которую тебе удалось обворожить!

— Ma che! Ты что, рехнулась, что ли?

Но Джульетта уже была не в том состоянии, чтобы прислушиваться к голосу разума.

— Ты предал меня, предал родных детей, предал кузину Эузебию, и все ради этой позорной страстишки! Я проклинаю тебя, Ромео! Ты опозорил всю нашу семью! Да если бы у тебя и вправду были честные намерения, зачем бы тебе тогда, спрашивается, понадобилось менять имя?

— Я же тебе уже объяснял, что я слишком известен, чтобы...

— Врешь! Развратник! Знаю, почему ты взял себе другое имя — чтобы сподручней было заниматься своими похотливыми любовными делишками! А по какому это, интересно, праву ты сменил себе имя, а?

— Со своим именем, — завопил доведенный до крайности Ромео, — я имею право делать все, что мне заблагорассудится!

— Мошенник! Оно не только твое, а и мое тоже, вот уже тридцать лет, с тех пор как я, несчастная, вышла за тебя замуж!

— Ты просто дура, Джульетта!

— Ах вот до чего дошло! Теперь ты уже меня обзываешь! Остается только выгнать меня из дому, чтобы было куда привезти свою красотку из Бергамо!

Вне себя от ярости, Тарчинини схватил со стола чашку, из которой только что пил кофе, и со всей силы швырнул ее на пол, где она благополучно и разбилась. Перед таким святотатством оба противника на мгновенье потеряли дар речи, потом, до конца не выйдя из оцепенения и все еще не веря своим глазам, Джульетта пробормотала:

— Что?!.. И ты посмел?.. Сервиз тетушки Паолы?!

По правде сказать, Ромео не слишком гордился собой и уже сожалел о непоправимом поступке, Джульетта же нашла в этом новый повод дать выход душившему ее гневу.

— Выходит, Ромео, теперь для тебя уже не осталось ничего святого, да? Эта девица так тебя околдовала, что ты уже готов превратить в черепки все наше фамильное наследство?! Чего ж ты медлишь? Давай, убей тогда и меня, зачем тебе такая обуза? После того, как посмел разбить чашечку тетушки Паолы, от тебя уже всего можно ожидать, убийца!

От такого лицемерия у Ромео даже слегка закружилась голова. Он уже был почти готов взорваться и сделать невесть что, но тут в комнату вошли дети и с ошарашенным видом замерли на пороге. Старший, Ренато, раскинул руки, пытаясь скрыть зрелище семейного скандала от малышей — Альбы, Розанны, Фабрицио и Дженнаро. Обернувшись к дверям, Джульетта увидела детей и бросилась к ним со словами:

— Обнимите же свою мамочку, бедные сиротки!

Несколько огорошенные ребята уставились на мать, однако самый младший, Дженнаро, на всякий случай заревел, его примеру вскоре последовал и Фабрицио. Семнадцатилетний Ренато, уже начавший постигать законы логики, воскликнул:

— Ma che, мама! А с чего это ты вдруг называешь нас сиротками, ведь вы же с папой здесь?

— Теперь это уже ненадолго!

— А почему ненадолго?

Синьора Тарчинини гордо выпрямилась и, указуя карающим перстом на вконец обалдевшего супруга, завопила:

— Вот он, полюбуйтесь на человека, который хочет убить вашу мать!

Ни секунды не веря в реальность подобного обвинения, Альба с Розанной все-таки сочли уместным разрыдаться, что дало основание Джульетте воскликнуть, в упор глядя на мужа:

— Смотри, подлец, твоих рук дело!

Ослепленный яростью, Тарчинини стал с угрожающим видом приближаться к супруге.

— Ты замолчишь или нет?

— На помощь! Помогите! — с деланным ужасом закричала Джульетта.

Увлекшись собственной игрой, синьора Тарчинини в конце концов и вправду почувствовала страх и, собрав детей, кинулась на лестничную площадку, где, естественно, боясь пропустить такой интересный семейный скандал, уже собрались ближайшие соседи, чьи ожидания оправдались с лихвой.

— Спасите меня! Спасите нас всех! — словно призывала их в свидетели и одновременно молила о помощи Джульетта. — Он грозится нас зарезать!

Соседи ничуть не сомневались ни в нежной преданности Ромео своей Джульетте, ни в привязанности Тарчинини к своим детям, однако ради собственного развлечения сделали вид, будто на мгновенье поверили словам Джульетты. Кто-то уже задавал ей каверзные вопросы, другие лицемерно пустились утешать несчастную, и синьора Тарчинини, дабы закрепить победу, громко объявила:

— Этот человек без чести и совести решил меня бросить, оставить на произвол судьбы своих детей, чтобы под чужим именем сбежать в Бергамо, где его ждет какая-то потаскуха! Ma che! Моя бедная мама не для того произвела меня на свет, чтобы со мной обращались как с ненужной подстилкой!

Ропот одобрения подтвердил синьоре Тарчинини, что все разделяют ее мнение относительно намерений ее покойной матушки. Ромео пытался вставить слово, но тщетно. Мало того, сосед снизу, старый холостяк, видно, давно втайне завидовавший их семейному счастью, осуждающе заметил:

— И кто бы мог подумать, в вашем-то возрасте и при вашем положении, стыдитесь, синьор!

Это переполнило чашу терпения Тарчинини. Для начала он выругался как последний безбожник, в результате все как по команде замолкли, и он, воспользовавшись этим временным затишьем, завопил:

— Я еду в Бергамо, чтобы провести там секретное расследование, поэтому начальство решило, что мне лучше взять другое имя! И к тому же я ни перед кем не обязан отчитываться! А ты, Джульетта, учти, что, если ты не перестанешь строить из себя идиотку и будешь и дальше отравлять мне жизнь своими оскорбительными подозрениями, обзывать меня при людях последними словами и устраивать мне бесконечные скандалы, я разведусь с тобой, а детей заберу себе!

В ответ на провозглашенный супругом план действий синьора Тарчинини заунывно и горестно запричитала, чем произвела не самое выгодное впечатление на аудиторию, потом, укрощенная страшной угрозой, сгребла детей и, этакое воплощение невинной матери-страдалицы, вернулась к покинутому семейному очагу. А когда за ней последовал Ромео, стали потихоньку расходиться и соседи, оживленно комментируя событие и стараясь перещеголять друг друга в мрачности предсказаний, хотя в глубине души ни один из них не поверил ни слову из того, что было только что произнесено на лестничной площадке, не говоря уж о том — и это было известно каждому — что развода в Италии просто-напросто не существовало.

Когда они снова оказались у себя в гостиной, Тарчинини с упреком и горечью в голосе поинтересовался:

— И тебе не стыдно, Джульетта?

По правде говоря, теперь, когда гнев немного утих, синьоре Тарчинини действительно стало слегка стыдно.

— Неужели ты и вправду посмеешь отнять у меня малюток? — попыталась она увильнуть от ответа.

Вместо ответа супруг заключил ее в объятья.

— Ты когда-нибудь перестанешь меня ревновать, сколько можно?

— Ты такой красивый...

Это замечание настолько соответствовало его собственным убеждениям, что Ромео радостно рассмеялся. И по заведенному в семье обычаю ссора завершилась страстными поцелуями, слезами и счастливым детским гвалтом.

***

Тарчинини как раз надевал свои шлепанцы, когда ему в голову вдруг пришла мысль, от которой он застыл на месте, одновременно ощутив надвигающуюся смертельную опасность и осознав, что выдал порученное ему задание. Увлекшись красноречивой перепалкой, они с Джульеттой разболтали всем кому не лень, что комиссара Тарчинини направляют в Бергамо с каким-то таким серьезным заданием, что ему даже придется действовать там под чужим именем. От стыда и страха Ромео на мгновенье потерял контроль над собой. Вошедшая в комнату супруга, заметив состояние мужа, остановилась как вкопанная.

— Ma che, мой Ромео! Что с тобой?!

Он посмотрел на нее, как смотрят на столпившихся у изголовья близких умирающие, и уже слабеющим голосом простонал:

— Ах, Джульетта... если бы ты знала... может, ты меня сейчас погубила!..

Получив необходимые разъяснения, Джульетта провела остаток дня и изрядную часть ночи, пытаясь убедить супруга отказаться от задания, которое теперь, когда тайна раскрыта, слишком опасно для отца шестерых детей. В сущности, Ромео охотно подчинился бы разумным доводам жены, если бы его не удерживало от этого шага уязвленное самолюбие. Не мог же он, не осрамившись, вот так взять и заявить Челестино Мальпаге, что отказывается от порученного задания под тем предлогом, что по неуместной болтливости супруги, да и его самого тоже, возможно, оповестил о своих планах гипотетического противника и теперь подвергает себя смертельному риску. Ночь чета Тарчинини провела — хуже не бывает. Терзаемая угрызениями совести, Джульетта почти не сомкнула глаз, а всякий раз, когда ей удавалось хоть ненадолго заснуть, перед ней возникали кошмарные видения, хоть и различающиеся по декорациям, но с неизменным главным героем в лице комиссара, которого всякий раз убивали самыми изощренными методами, порой свидетельствуя о наличии у мучителей прямо-таки незаурядной изобретательности.

Собираясь наутро в школу, малыши сразу же уловили весь трагизм ситуации, и необычное для этого семейного очага безмолвие красноречивей всяких слов говорило о том, что тут назревало нечто серьезное. Младшие не решились задавать родителям никаких вопросов, лишь один Ренато, обратившись к матери, поинтересовался, что же все-таки случилось. Вместо ответа мамаша разразилась рыданиями. Это произвело на него такое впечатление, что он, вопреки своему обыкновению, промолчал и даже, не стал добиваться ответа. Когда дети прощались с отцом, Джульетта не выдержала и мрачно, едва сдерживая рыдания, проговорила:

— Поцелуйте покрепче папу, дети мои... Один Бог знает, суждено ли вам снова его увидеть!

После этих слов она жалобно застонала, ее примеру тотчас же последовали и девочки, ровно ничего не понявшие в семейной трагедии, но выражавшие таким образом полное доверие маминой интуиции. Ромео крепко прижал к груди каждого представителя своего потомства, а когда настала очередь Ренато, с пафосом произнес:

— Итак, ты уже слышал вчера, сын мой Ренато, что я, твой старый отец, снова готов пожертвовать собой во имя торжества Правосудия. Не исключено — я подчеркиваю: не исключено — что мне суждено погибнуть, выполняя свой долг. Если так произойдет, прошу тебя, не забывай отца и всегда и во всем поступай, как я тебя учил. Надеюсь также, что ты позаботишься о матери и малышах!

Растроганный до глубины души, Ренато дрожащим голосом заверил, что в случае чего приложит все усилия, чтобы быть достойным такого выдающегося отца. Когда малыши уже выходили из квартиры, родители услышали, как Фабрицио спросил, обратившись к старшему брату:

— А что, наш папа правда скоро умрет?

Этот невинный вопрос снова бросил супругов в объятия друг друга.

Когда час пробил, Джульетта Тарчинини — одевшись по такому случаю во все черное — проводила мужа до пьяццы Бра, где останавливался автобус, следовавший из Милана на Брешию и Бергамо. Всю дорогу комиссар не переставая наставлял супругу:

— Запомни хорошенько, Джульетта, что с этого момента я профессор Аминторе Роверето. Смотри уж, будь повнимательней, поняла?

— Ma che, Ромео! За кого ты меня принимаешь? Все понятно. Теперь я синьора Роверето...

Она глубоко вздохнула.

— А все-таки, знаешь... В моем возрасте уже трудно привыкать к чужой фамилии, а ты как считаешь?

— Ведь ты же знаешь, что это просто военная хитрость, поняла?

— Так-то оно так, только у меня такое чувство, будто я изменяю тебе с этим Аминторе Роверето...

Тарчинини заговорщически подкрутил ус и игриво заметил:

— А знаешь, это неплохая мысль!

На пьяццу Бра они прибыли в тот момент, когда шофер автобуса уже начал выкрикивать имена пассажиров. Тарчинини с женой, целиком поглощенные близкой разлукой, не обращали никакого внимания на то, что происходит вокруг.

— Профессор Аминторе Роверето!

Поскольку никто не ответил, столпившиеся перед автобусом пассажиры начали вглядываться друг в друга, пытаясь догадаться, кто же из них профессор Роверето.

— Есть здесь профессор Аминторе Роверето?

— Раз его здесь нет, давайте продолжайте дальше!— пробрюзжал один из пассажиров.— Не ждать же нам всем этого профессора, как по-вашему, а?

Столь бесцеремонное вмешательство в сферу его компетенции явно не понравилось шоферу.

— Я что, просил у вас совета?

— По-моему, я имею полное право высказать свое мнение, разве нет? Я, между прочим, заплатил за билет от Рима, чтобы ехать по итальянским дорогам, а не стоять здесь в ожидании каких-то непутевых пассажиров!

— Ma che! Если я вас правильно понял, вы, кажется, собираетесь учить меня, как мне делать свое дело, а?

— Во всяком случае, напомнить, что существуют правила!

— Скажите на милость!.. А вы знаете, синьор, где я видел этих ваших римлян?

Пока римлянин задыхался от ярости, угрожая, что по прибытии в Милан немедленно подаст на него жалобу, остальные улыбались, тайком сочувствуя шоферу, ибо в Вероне жители Рима не очень-то в чести.

— Профессор Аминторе Роверето!

Первой услышала Джульетта. Этому громкому кличу удалось наконец пробить брешь в том облаке разделенной нежности, которое отделяло их с мужем от всего остального мира.

— Ma che! — воскликнула она. — Ты что, Ромео, забыл, что ты и есть профессор Роверето?

Тарчинини испустил какое-то приглушенное междометие и громко выкрикнул:

— Здесь!

Тут какая-то дама кисло-сладким голосом заметила;

— Кажется, кому-то непременно захотелось обратить на себя внимание!

Кровь в Джульетте сразу же взыграла.

— Если бы вам, синьора, пришлось изменить имя, думаю, вы бы тоже не сразу к нему привыкли, а? А моего мужа зовут Роверето только со вчерашнего вечера, так что, по-моему, это вполне простительно!

Дама, решив, что это просто глупая шутка, пожала плечами и с явным неудовольствием отвернулась. Ромео же побледнел как полотно и, схватив жену за руку, сердито проворчал:

— Тебе что, непременно надо, чтобы все были в курсе?

Джульетта только сейчас осознала свою оплошность и смущенно возразила:

— Прости меня, Ромео, но не могла же я смолчать, когда тебя обижают!

Все путешественники уже заняли места в автобусе, ждали одного комиссара, которому — на забаву одним и к великой ярости римлянина, который уже пришел к тому времени в крайне желчное состояние духа — никак не удавалось вырваться из цепких рук супруги.

— Эй, влюбленные! — склонился к ним шофер.— Придется расставаться... А то тут у нас представитель вечного города, и ему очень невтерпеж!

Все в автобусе засмеялись — кроме римлянина, который почувствовал всеобщую враждебность, объяснив ее завистью провинциалов к столичному жителю. Наконец Тарчинини с трудом оставил супругу и вскарабкался в автобус. Однако прежде чем он смог тронуться с места, Джульетта, снова во власти мук ревности, успела крикнуть:

— Послушай, Ромео! Если там бергамские девицы станут с тобой заигрывать, ты не говори им, будто тебя зовут Аминторе Роверето, ладно? Лучше скажи свое настоящее имя и добавь, что ты комиссар полиции, они сразу перепугаются и оставят тебя в покое!

И дабы придать больше веса своему заявлению, она обратилась к даме, которую впервые видела, и добавила:

— Ну где бы мой Ромео ни появился, все женщины сразу же начинают вешаться ему на шею! Честное слово!..

И она действительно во все это верила. Что же касается Тарчинини, то он, пока тяжелый автобус выруливал на дорогу, стоял с мертвенно-бледным лицом и без конца повторял себе, что отныне все его попутчики знают его профессию и то, что он скрывается под чужим паспортом. Думая про участь Лудовико Велано, он плюхнулся на зарезервированное длянего место, которое оказалось рядом с римлянином.

Пока они ехали по улицам Вероны, Тарчинини смотрел на с детства знакомые места, как, должно быть, смотрела лошадь или корова, которую везут на убой и которая осведомлена об уготованной ей судьбе. Каждая улочка вырывала у него глубокий вздох, каждая площадь — с трудом сдерживаемые рыдания. Он уже не сомневался, что все эти дорогие сердцу места он видит в последний раз. Проезжая мимо церкви Санта Тереза деи Скальци, он почти явственно «увидел» свои собственные похороны, поддерживаемую под руки соседями жену, крепко сцепившихся ручонками ребятишек, Это мрачное видение разволновало его до такой степени, что он не смог сдержать слез.

— У вас что-нибудь случилось, синьор? — поинтересовался удивленный сосед.

В ответ Ромео только горестно кивнул головой.

— Потеряли кого-нибудь из близких? — не отставал римлянин.

— Пока нет.

— Ах, понимаю... Наверное, кому-то из ваших угрожает смерть?

— Да...

— Вашей супруге? Или, может, ребенку?

— Нет... мне самому.

Поначалу слегка ошеломленный ответом, римлянин быстро пришел в себя, составив себе вполне четкое представление о дурацких шутках, которые, похоже, в большой чести у обитателей Вероны, и нарочито повернулся спиной к соседу, дав себе слово не вступать с ним больше в разговоры вплоть до самого конца совместного путешествия.

Ромео же еще больше утвердился во мнении о бессердечности римлян.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как и все, кому вскоре, может быть, предстоит расстаться с жизнью, весь путь от Вероны до Бергамо Ромео неотступно вспоминал свое детство. Он видел себя ребенком, мальчишкой, потом подростком... Он умилился при воспоминании о бабушке с дедушкой, чьи добрые лица, казалось, нарочно выплыли из туманной дали, чтобы прийти ему на помощь в эту трудную минуту. Ему слышался неповторимый говор, который, за давностью лет, казалось, должен был бы уже давно стереться из его памяти. Видел фигуры людей, которых считал непоправимо затерянными в глубинах времени. У Тарчинини было такое чувство, будто все мертвые семейства вдруг заспешили ему навстречу, и это наполнило его таким ужасом, что он — к великому изумлению ближайших соседей по автобусу — не смог сдержаться и слабо позвал «мама...». Шокированный римлянин искоса наблюдал за этим толстячком с залитым слезами лицом, который вел себя как какой-то сопливый сосунок. Находя в этом новое подтверждение своим догадкам, он теперь с полным правом уравнял северян с аборигенами с юга Италии и сицилийцами, к которым всегда относился с непреодолимым презрением. Внезапно он наклонился к скорбящему соседу и во весь голос поинтересовался:

— Если вас не затруднит, синьор, не могли бы вы лить слезы на что-нибудь другое и оставить в покое мои брюки?

Если кого-то из пассажиров и развеселило подобное замечание, то шофер, еще не забывший короткой перепалки с уроженцем Рима, напротив, неожиданно встал на защиту Ромео. Он бросил следить за дорогой и, обернувшись, бросил через плечо:

— Сразу видно, синьор, что вы человек бессердечный, если, конечно, вам интересно знать мое мнение!

— Ваше мнение, синьор, — тут же парировал римлянин, — мне в высшей степени безразлично, более того, я бы как раз очень попросил вас заниматься своим делом и следить за дорогой — если, конечно, вы не поставили себе целью непременно угодить в аварию. Впрочем, может, у вас, миланцев, принято водить автобус задом наперед?

Вскипев от злости, шофер чудом избежал столкновения со злополучным крошечным «фиатом», и сидевшая на рулем девица, с перепугу позабыв все правила хорошего тона, обозвала шофера автобуса убийцей, фашистом и даже с... сыном. Чем доставила огромное удовольствие римлянину, который, уже предвкушая окончательную победу, лицемерно поинтересовался:

— Должно быть, ваша приятельница? Сразу видно, очень хорошо вас знает...

К несчастью, на фиатике, чья хозяйка обладала даром так колоритно выражать свои переживания, оказался римский номерной знак, и шофер снова обернулся и крикнул:

— Что мужчины, что женщины — как из Рима, так обязательно нахамят! В наших краях, синьор, у женщин есть все-таки какое-то чувство приличия — ma che! — что тут говорить, похоже, у вас там даже не знают, с чем его едят, а?

— Уж не думаете ли вы, — побелев от бешенства, заорал римский житель, — что я приехал в такую даль, чтобы выслушивать нравоучения от какого-то полуитальянца?!

— Это я-то полуитальянец?

— Да все вы тут, на севере, сплошные полукровки, да и что удивительного, если вас столетиями захватывали все кому не лень!

От возмущения шофер едва не вывалился из сиденья, так хотелось ему поскорее вцепиться в обидчика, однако испуганный вопль Тарчинини вынудил его вернуться к исполнению своих прямых обязанностей, и он, показав быстроту реакции, каким-то чудом не врезался в кузов идущего впереди грузовика с овощами.

— И это у вас здесь называется вождением автобуса?! — порадовался римлянин.

В этот момент с одного из задних сидений поднялся весьма благообразного вида старичок и направился к уроженцу столицы.

— Позвольте представиться, синьор, — поклонился он со старомодной учтивостью, — Луиджи Дзамбонате, нотариус из Милана.

— Эмилио Нило, — вскочил польщенный римлянин, — владелец типографии на виа Ферручо в Риме.

— Так вот, синьор Нило, имею честь довести до вашего сведения, что вы нам уже очень надоели, и мы были бы вам чрезвычайно признательны, если бы вы наконец перестали ко всем приставать и дали бы возможность нашему симпатичному водителю спокойно заниматься своим делом. Кстати, если среди нас и есть полукровки, то это, по всей видимости, те, чьи родители имели несчастье породниться с римлянами. Ваш покорный слуга...

И с этими словами старичок не спеша вернулся на свое место, оставив собеседника в полном ошеломлении и вызвав бурные аплодисменты среди пассажиров/

***

До гостиницы, которую порекомендовал ему Мальпага, Тарчинини добрался, явственно ощущая привкус страха во рту. Нет, он вовсе ничего не имел против Бергамо, но у него никогда не было желания умирать именно здесь. Прежде так восхищавшая его панорама старого города сегодня показалась какой-то зловещей, а небо, будто специально для него одного, окрасилось в траурные тона. Открывая двери гостиницы, Ромео на минуту почувствовал, будто спускается в фамильный склеп. Вовсе не потому, что в здании было что-то мрачное, просто, напомним, веронцу в тот день решительно все представлялось в черном цвете.

Сидевшая за стойкой синьора Кайанелло не могла не обратить внимания на расстроенное лицо вновь прибывшего.

— Что вы желаете, синьор?

— Я бы хотел снять комнату.

— С ванной?

— Это еще зачем?

— Извините, синьор, не поняла...

— Вы что, думаете, они дадут мне время заниматься своим туалетом?..

Синьора совсем уж было собралась ответить, что гостиница переполнена, но что-то в облике Тарчинини привлекло ее симпатии. Может, он чем-то напоминал ей кузена, в которого она была влюблена лет тридцать назад.

— Значит, без ванной?

— Как хотите.

— На сколько дней?

Ромео горько усмехнулся, и скорбные нотки гулко отдались в пустом холле.

— Если бы это зависело только от меня...

— Ma che! А от кого же это еще зависит?

Ромео чуть было не ответил: «Да от тех, кто задумал лишить меня жизни и сделает это, когда им заблагорассудится», однако, вовремя сообразив, как непривычно прозвучал бы подобный ответ, извинился:

— Не обращайте внимания, синьора, я просто очень устал...

И глубоким вздохом подкрепил всю меру своей усталости.

— Скажем, три-четыре дня, если вы ничего не имеете против, а?

— Договорились, синьор, а если вы все-таки решите покинуть нас раньше?

— Если это и произойдет раньше, синьора, то, поверьте, вовсе не по моей вине.

— Хорошо, значит, номер 12... Желаете посмотреть свою комнату?

— Пожалуй, мне бы хотелось немного привести себя в порядок... Сами понимаете, мало ли что может случиться...

Это в общем-то банальное замечание Тарчинини умудрился произнести таким загробным голосом, что у синьоры Кайанелло даже мороз пробежал по коже.

— Надеюсь, синьор, вы... — не удержавшись, спросила она дрожащим голосом, — вы не собираетесь... наложить на себя руки?

— Я? Ну что вы, синьора... об этом и кроме меня есть кому позаботиться. Все ведь мы в руках Господа, не так ли?

Дама в ужасной тревоге перекрестилась. Кто он, этот человек? Она протянула ему карточку для постояльцев.

— Потрудитесь заполнить, синьор.

Прежде чем начать писать, Ромео с минуту поколебался. Имеет ли, в самом деле, смысл выступать под чужим именем, когда из-за их с Джульеттой болтливости все равно уже всем все известно? И более из послушания директивам Мальпаги, чем по собственной убежденности, он четким, каллиграфическим почерком вывел:

«Аминторе Роверето, внештатный профессор средневековой археологии Неаполитанского университета».

Прочитав имя и род занятий постояльца, синьора Кайанелло несколько успокоилась. Нет, университетские профессора обычно люди благовоспитанные, они никогда не позволят себе такую бестактность, чтобы покончить с собой в приличном заведении, особенно если их там так радушно приняли. Скорее всего, у этого профессора просто что-то неладно с желудком. Может, язва? И ей захотелось посоветовать бедняге обратиться к доктору Дженцано, который когда-то лечил ее покойного супруга.

***

Побрившись, сменив рубашку и до блеска начистив ботинки, Ромео Тарчинини вышел из гостиницы «Маргарита» и, этакий раб служебного долга, устремился навстречу своей судьбе. В правом внутреннем кармане пиджака лежал клочок бумаги, на котором он, заливаясь слезами, нацарапал: «При несчастном случае просьба оповестить синьору Джульетту Тарчинини, виа Пьетра, Верона». Он надеялся, что будущие убийцы не откажут его останкам в этом последнем утешении.

Все еще не справившись с напряжением, Тарчинини семенящими шажками продвигался по улицам Бергамо в сторону борго Санта Катарина, где у него была назначена встреча с Манфредо Сабацией. Поначалу он внимательно изучал, дотошно вглядывался в лица всех встречных прохожих, вздрагивая, если у него за спиной вдруг кто-то неожиданно замедлял шаг, потом, притомившись, бросил это занятие, обретя безмятежное смирение тех, кто уверен в неминуемой катастрофе. С минуты на минуту он ожидал либо пули, которая положит конец его земному существованию, либо угрожающего жизни удара ножом. Пытаясь хоть как-то себя подбодрить, он вспомнил о Цезаре, поднимающемся на Капитолийский холм, где его уже поджидал коварный Брут. Мысль, что его положение чем-то напоминает участь прославленного императора, несколько придала ему бодрости. Ромео вообще любил сравнения, которые льстили его самолюбию.

Уроженец Вероны уже входил на виа Дзамбонате, когда к нему пристал один из тех торговцев, что шляются по улицам, прикрепив к лацканам пиджака бельевыми прищепками открытки с видами города и держа в руках кипы всяких планов и путеводителей, предлагая их всем прохожим без разбора.

— Не хотите купить план Бергамо, синьор?

Не отвечая, Ромео отстранил от себя рукой назойливого торговца.

— Уверен, синьор, что вам нужен план, — не отставал тот, — иначе как вы сможете ориентироваться в нашем прекрасном городе?

Вконец раздраженный, Тарчинини сухо ответил:

— Мне не надо, я и так хорошо знаю ваш город!

— Неважно, синьор. Бывает, думаешь, что знаешь, а потом ошибаешься. Так что, может, все-таки купите план, синьор?

— Да на что он мне, я ведь уже сказал...

Торговец вдруг перешел на шепот и едва слышно пробормотал:

— К примеру, чтобы доставить удовольствие Манфредо Сабации?

Тарчинини остановился как вкопанный и стал вглядываться в невозмутимое лицо приставалы.

— Так что, может, все-таки купите, план, синьор?

Ромео купил план, и торговец мгновенно исчез из виду. Веронец не очень понял, что все это значит, однако почему-то сразу почувствовал себя куда уверенней. Этот странный инцидент показал, что все-таки он здесь не одинок, кто-то следует за ним по пятам, стараясь уберечь от невидимых врагов. Несколько успокоившись, он, однако, не утратил бдительности и не развернул купленного плана, пока не оказался в тиши церкви Сан Рокко. Внутри была записка, всего в несколько слов:

«Как можно больше привередничайте, когда будете заказывать обед, и не стесняйтесь в выражениях с официантом, который будет вас обслуживать».

Тарчинини так и застыл с открытым ртом. Интересно, что бы все это могло значить? Странные же, однако, методы у этих бергамских полицейских, но раз уж Манфредо Сабация счел необходимым обратиться к помощи веронца, лучше, пожалуй, подчиниться директивам и не задавать лишних вопросов.

Враз повеселев от мысли, что о нем заботятся — природная жизнерадостность только и ждала случая, чтобы одержать верх над печалью — Ромео, с тем очаровательным непостоянством, которое составляло основное его украшение, легким шагом покинул церковь Сан Рокко и направился к ресторану «Каприано».

Ресторан «Каприано» явно не принадлежал к высшей категории. Мрачноватый полутемный зал был битком набит мелкими служащими и функционерами средней руки, и шум стоял ужасный. Тарчинини на мгновение в нерешительности задержался на пороге, но голод брал свое, и он решил войти. На его счастье, в уголке оказался один незанятый столик, и ему удалось пристроиться, не слишком работая локтями, не отдавив всем ног и не расталкивая стульев. Едва он уселся, как перед ним тут же вырос официант — весь какой-то расхлябанный, с унылой рожей, он, явно через силу, сквозь зубы процедил;

— Есть перцы и помидоры.

Ромео с первого взгляда так не понравился скучающий вид и развязные манеры парня, что он, даже не вспомнив об инструкциях, переданных вместе с планом Бергамо, сухо ответил:

— Съешьте сами!

Парень удивленно посмотрел на странного клиента и уже с большим интересом полюбопытствовал:

— Что, вообще не будем закусывать?

— Не будем.

— Тогда, может, коппы? ^[2]

— Не надо.

— Мортаделлы? ^[3]

— Нет.

Обмен репликами становился все громче и громче.

— Салями?

— Нет.

Последовала короткая пауза, после чего официант подытожил:

— Может, вы вообще против колбасных изделий?

— Против.

— Суп?

— Не надо.

— Анчоусы?

— Нет.

— Креветки?

— Нет.

— Лангусты?

— Не надо.

Вопросы и ответы раздавались с монотонным постоянством. Будто служитель заведения исполнял какую-то гастрономическую литанию, а Ромео, этакий взбунтовавшийся певчий, упрямо повторял одно и то же. Теперь уже в зале царила мертвая тишина, и все посетители с увлечением следили за этой словесной дуэлью. Противник веронца перевел дыхание и глухо заметил:

1Сырокопченая шейка (итал.).

2Вареная колбаса.

— Короче, рыбу тоже не будете?

Взяв короткую передышку, парень перебрал в памяти все блюда, которые при желании можно было бы приготовить в его заведении, и застрочил как пулемет:

— Телячий зоб, утка, бифштекс, свиная отбивная, тушеная говядина с овощами, кролик, рагу, кровяная колбаса, голуби, требуха!

— Не надо.

Последовало новое молчание. Дуэлянты в безмолвии посмотрели друг другу в глаза, после чего официант заорал:

— Ma che! Вы что, издеваетесь, да?

— Да, а что?

Вокруг с нетерпением ждали реакции официанта, тот же обвел зал грустным взглядом теленка, отрываемого от родной матери, и, словно призывая всех в свидетели, простонал:

— Приходит какой-то незнакомый синьор! Я его и в глаза-то никогда не видел! И ни с того ни с сего начинает оскорблять меня на рабочем месте! Имеет наглость издеваться над человеком, который в поте лица добывает хлеб свой насущный! А все потому, что я вырос в приюте!

Этот последний аргумент заметно растрогал посетителей и заставил покраснеть Тарчинини.

— Ах ты шут гороховый! — вспылил он.

Официант разрыдался.

— Если бы у меня был отец, — пробормотал он сквозь слезы, — вы бы никогда не посмели оскорблять меня при людях!

— Ma che! Плевать я хотел на вашего отца!

— Слышали? Теперь он плюет на моего отца! Плюет на отца! А что, интересно, он ему сделал плохого, мой бедный папа, а?

Зал уже начал делиться на два лагеря, мало-помалу обменивающихся хлесткими и нелицеприятными обвинениями: одни видели в Ромео типичного капиталиста-эксплуататора, другие подозревали в официанте тайного коммуниста, готового воспользоваться любым поводом, только бы оскорбить честного буржуа. И те и другие упивались собственным красноречием, стараясь перекричать друг друга, официант же, вцепившись руками в столик нашего веронца и моля Мадонну дать ему силы, снова принялся перечислять:

— Брокколи... Артишоки,., Морковь... Цветная капуста... Молодая фасоль... Грибки... Баклажаны...

— Нет.

Соперник поморгал глазами и почти умирающим голосом продолжил:

— Абрикосы... Апельсины... Клубника... Миндаль... Орешки...

— Не надо.

В ответ парень резким движением сорвал с себя галстук и завопил:

— Ma che! Чего ж вам тогда от меня надо?

— Стаканчик воды. Ужасно хочу пить.

Официант взревел, а некоторые посетители уже вскочили с мест, готовые перейти к рукоприкладству. В этот самый момент появились карабинеры. Кассирша указала пальцем на официанта, схватившего за глотку бедного Тарчинини, который уже раскаивался в том, что, пожалуй, слегка переборщил, выполняя директивы местного начальства. Представители закона разняли противников и, не обращая внимания на их дружные протесты, вывели вон из ресторана и затолкали в полицейскую машину, доставившую их в комиссариат на борго Санта Катарина.

По прибытии в участок арестованных разделили, одного, невзирая на активное сопротивление, потащили прямо в камеру, другого — им оказался Ромео — препроводили в кабинет Манфредо Сабации, встретившего его с широкой улыбкой.

— Вы были просто неподражаемы, комиссар! Карабинеры, которых я послал вести наблюдение, потрясены, как естественно вы все это изобразили... Прошу извинить меня за этот маленький спектакль, но, по-моему, это был самый удачный способ встретиться с вами, не возбуждая никаких подозрений у наших противников — на случай, если у них могли возникнуть насчет вас хоть какие-то сомнения.

Тарчинини чуть не ляпнул, что у тех уже и без того было достаточно возможностей догадаться, кто он есть на самом деле, но самолюбие вовремя удержало его от этого признания: разве может веронец, не покрывая себя несмываемым позором, рассказать бергамцу о том, что вел себя как последний дурак?.. И не догадываясь о той драме, которую мысленно переживал в тот момент коллега, Манфредо любезно продолжил:

— Я считаю, осторожность никогда не повредит, особенно после того, что случилось с беднягой Лудовико Велано... Видели бы вы, как они его отделали, эти подонки...

Ромео почувствовал, как у него прямо волосы встали дыбом.

— По-моему, они его пытали...

Веронец с трудом сдержал крик ужаса, вот-вот уже готовый было сорваться с побелевших губ.

— Заговорил ли он?.. Или до конца молчал?.. Увы, об этом нам ничего не известно... Но мне кажется, что им все-таки удалось заставить его заговорить, иначе как объяснить исчезновение Эрнесто Баколи, о котором вам, должно быть, уже известно от Мальпаги?..

Тарчинини ограничился утвердительным кивком головы — говорить у него уже не было сил.

— Тела Эрнесто Баколи мы пока еще не нашли… Думаю, он знал тех, кто занимается переправкой наркотиков... Жаль, что Велано не был с нами достаточно откровенен... Единственное, что нам известно из вполне достоверных источников, это что наш богемный Баколи практически никогда не выходил за пределы старого города. Так что именно здесь, коллега, следовало бы вести наши поиски... Вы даже не представляете, как я рад, что вы приехали на помощь. Уверен, что с вами победа нам обеспечена!

— При условии, если меня не постигнет участь тех двоих, а? — слабым голосом заметил Ромео.

— Ну, мой дорогой Тарчинини, — скептически усмехнулся Мальпага, — тот, кому удастся вас одолеть, похоже, еще не родился!

— Да услышит вас Бог...

— Впрочем, мы вовсе не собираемся оставлять вас на произвол судьбы и намерены действовать с крайней осторожностью. Поэтому я решил, что, как только вы покинете старый город, мои люди будут следовать за вами по пятам и не дадут вас в обиду. Ну, а в центре — тут уж мы ничего не можем сделать, нас бы сразу же заметили. Это ведь как деревня, где все знают друг друга в лицо. Так что нужна предельная осторожность! Если вам понадобится в новый город, езжайте только на фуникулере. Там на станции будут всегда дежурить мои люди. Понятно, поселиться вам нужно будет в старом городе. Здесь вы будете в центре событий, и ни у кого не вызовет недоумения, что почтенный археолог предпочитает жить поближе к дорогим сердцу памятникам старины...

— И... там... я буду совершенно один?..

— Да, вам никто не будет мешать... словом, мой дорогой, полная свобода действий, довольны?

С несчастным видом Ромео заверил коллегу, что ничто не может доставить ему большей радости, чем вот такая полная свобода действий.

— А там, в старом городе, есть какие-нибудь гостиницы?

— Вам в гостиницу? Речи быть не может! Нет, вам надо будет поселиться у кого-нибудь из местных жителей, чтобы наслаждаться семейной атмосферой, которую так любят наши мудрые профессора.

— Ах вот как?.. И что... у вас уже есть какие-нибудь идеи, где мне следовало бы поселиться?

— Ни малейшей.

— Как же тогда быть?

— А вот как, — проговорил Манфредо, явно гордясь собой, — вы, голубчик, будете у нас приятелем одного друга семейства Тринко.

— Семейства?..

— Семейства, очень близкого к бергамскому духовенству, — он вынул из кармана письмо. — А глава его, почтеннейший Бенджамино Тринко, дал вам рекомендательное письмо к настоятелю церкви Санта Мария Маджоре дону Джованни Фано, который и найдет вам пристанище у кого-нибудь из своих прихожан. Все будут в курсе, под чьим покровительством вы находитесь, и никто не посмеет ни в чем вас заподозрить. За сим не смею больше вас задерживать, ибо догадываюсь, как вам не терпится поскорее приняться за работу... Само собой, если ситуация станет осложняться, немедленно дайте нам знать. Без всякого ложного стыда, договорились?

Потом, игриво улыбнувшись, Манфредо добавил:

— Я совсем не хочу, чтобы с вами случилось то же, что с Велано. Боюсь, Мальпага никогда бы мне этого не простил!

При всем желании Ромео так и не удалось выдавить из себя смех, дабы поддержать шутку хозяина.

— В газете мы дадим небольшую заметочку, что-де некий приезжий из Неаполя повздорил в «Каприано» с официантом, но все обошлось без особых осложнений. Я — или лучше кто-то из моих подчиненных — отпустил вас, взяв предварительно солидный штраф.

— А как же с официантом?

— Ансельмо? Так это один из наших осведомителей... Редкий комедиант, а? С такой идиотской физиономией и повадками — ну кому придет в голову хоть в чем-то его заподозрить?

Не в силах обрести обычного равновесия, Тарчинини решил воспользоваться солнечной и все еще достаточно прохладной погодой и подняться в старый город пешком. Прогулка, рассчитывал он, поможет ему вновь обрести хладнокровие и развеет ненужные тревоги. Поразмыслив, он пришел к выводу, что, если у местных торговцев наркотиками нет сообщников в Вероне, они так никогда и не узнают о сцене у автобуса, ведь он оказался единственным пассажиром, который вышел в Бергамо. Впрочем, будь даже у этих подонков осведомители в Вероне, нет никаких оснований подозревать, будто кто-то из них оказался в тот момент на автобусной остановке. А несколько изощренные меры предосторожности, придуманные Манфредо Сабацией, отведут от него последние подозрения.

Повеселев от этих умозаключений, где романтизм явно брал верх над здравым смыслом, веронский полицейский бодро вышагивал по длинному бульвару Витторио Эммануэле, время от времени останавливаясь на последней, крутой части подъема, чтобы полюбоваться окрестностями. Потом через ворота Сан Агостино он вошел в древнюю часть города и по виа Порта Дипинта направился к центру квартала самой старой площади, которая так и называлась — пьяцца Веккья, или Старая площадь. Слегка разгорячившись от подъема, он решил зайти в бар со странным названием «Меланхолическая сирена». Толкая дверь, Ромео подумал, что вполне понимает меланхолическое настроение сирены — бедняжку занесло так далеко от моря...

Появление незнакомца произвело некоторую сенсацию среди потягивающих вино немногочисленных посетителей. Где бы Тарчинини ни появлялся, он никогда не оставался незамеченным. Делая вид, будто не замечает всеобщего интереса, он невозмутимо подошел к стойке. Хозяин, великан лет шестидесяти с наголо бритой головой и в рубашке кроваво-красного цвета, тут же осведомился:

— Что желаете, синьор?

— Пива.

— Турист? — поинтересовался хозяин, подавая Ромео пиво.

— Нет, профессор.

— Вот как?

— Да, из Неаполитанского университета...

По столикам пронесся ропот восхищения, и польщенный Тарчинини тут же забыл, что стал профессором только благодаря стараниям Мальпаги.

— Приехал сюда, — добавил он, — изучать венецианское влияние на средневековую архитектуру Бергамо, у меня на будущий год запланирована на эту тему публичная лекция...

— Подумать только!..

На типа в красной рубашке эта новость явно произвела впечатление.

— В первый раз у нас в Бергамо, синьор профессор?

— Признаться, да... Раньше-то я в основном занимался архитектурой средней Италии...

— И как вам наш город?

— Ma che! Это просто жемчужина!

Ромео почувствовал, как его обволакивает волна всеобщей симпатии.

— Надолго к нам пожаловали?

— Да я бы вообще отсюда не уезжал! — Он глубоко вздохнул, потом пояснил: — Если бы не жена с детишками... Не могу же я их покинуть, даже ради любви к Бергамо, как вы считаете?

Все засмеялись, а очарованный хозяин тут же предложил:

— Надеюсь, синьор профессор, вы окажете мне честь и выпьете со мной стаканчик вина?

— Не откажусь!

Хозяин извлек из своих личных запасов бутылочку «Сасселлы», с невероятными предосторожностями откупорил, понюхал пробку, потом сунул себе под нос горлышко и с блаженной улыбкой сообщил Ромео:

— Уже восемь лет, совсем большой мальчик...

Не спуская глаз с алеющей влаги, они легонько чокнулись и с благоговением отпили из стаканов.

— Что вы на это скажете, синьор профессор?

— Что если продолжу в том же духе, то в конце концов забуду не только Неаполь, но и все свое семейство!

— Еще стаканчик?

— При условии, что на сей раз плачу я!

— Что с вами делать, синьор профессор, считайте, что договорились.

Они снова выпили, и Тарчинини уже с удивлением вспоминал о своих глупых страхах, мучивших его с момента отъезда из Вероны. Он почувствовал себя совершенно другим человеком. Он уже никого не боялся и был уверен, что очистит Бергамо от скверны! Блестя глазами, облизывая влажные от вина губы, он сообщил хозяину:

— Кажется, теперь у меня есть в Бергамо надежное пристанище!

Растроганный любезностью неаполитанца, хозяин «Меланхолической сирены», не спрашивая согласия гостя, снова наполнил стаканы. Оживившись от обильных возлияний, Ромео почувствовал какое-то странное нетерпение.

— Мне хотелось бы поселиться где-нибудь в вашем очаровательном старом городе... Сейчас я остановился в гостинице «Маргарита», это на пьяцца Витторио Венето.

— И что, вам там что-нибудь не по душе?

— Да нет, почему же... просто это далековато от старого города, да и от вас тоже... а я ведь уже не молод. Вы случайно не знаете какого-нибудь семейства, которое могло бы меня приютить?

— Даже не знаю... Боюсь, синьор профессор, те, к кому я мог бы вас направить, не смогут вас принять как подобает... — он повернулся к посетителям. — Эй, Себастьяно, ты случайно не знаешь какого-нибудь приличного дома, где могли бы достойно принять синьора профессора?

Тот, кого назвали Себастьяно, — высохший, словно обожженный солнцем старикан, — поднялся из-за стола, где он меланхолически рассматривал опустевший стакан, и подошел к стойке в надежде, что ему предложат задаром выпить стаканчик-другой вина.

— Себастьяно Фраттокье, — представил его хозяин, — всю жизнь прожил на пьяцце Веккья и не нажил себе ни одного врага, кроме работы.

Ромео протянул старику руку и предложил выпить стаканчик «Сасселлы». Тот не заставил себя долго упрашивать, и хозяину «Меланхолической сирены» пришлось отправляться за следующей бутылкой, Себастьяне признался, что в данный момент у него нет никаких конкретных идей, но как только позволят обстоятельства — то есть, уточнил он, как только солнце перестанет так нещадно палить и вызывать у него неутолимую жажду, — он тотчас же отправится на поиски подходящего варианта.

Благодаря целительной «Сасселле» все присутствующие прониклись бесконечной симпатией друг к другу. Тарчинини заказал еще одну бутылку, пригласив разделить ее трех остальных посетителей, пускавших слюну, скучая за своими одинокими столиками. Веронец пел лирические оды Неаполю, с нежностью рассказывал о дражайшей половине, вспоминал милые проказы детей. Не желая оставаться в долгу, хозяин с любовью описал ему вот уже два года как покинувшую его незабвенную супругу Фьоретту, пояснив, что это она, уроженка Генуи, придумала название для его заведения. Короче, все начали делиться друг с другом самыми сокровенными подробностями частной жизни, и к тому времени, когда наш веронец вновь вышел наконец на Старую площадь, он был изрядно пьян.

Для начала он в нерешительности постоял на месте, пытаясь обрести утраченное равновесие. Окинул блуждающим взором дворец Палаццо Нуово, прелестную башню муниципалитета, потом увидел Дворец правосудия и, словно обретя хоть какой-то ориентир, неверными шагами побрел в его сторону. И когда он наконец добрался до маленькой площади Дуомо, то почувствовал радость кочевника при виде спасительной сени оазиса. Даже не заметив Баптистерия, не обратив никакого внимания на часовню Коллеони, он сразу ринулся к церкви Санта Мария Маджоре, горя нетерпением встретиться там с доном Джованни Фано.

Войдя в церковь, Тарчинини вздрогнул, почувствовал, как плечи, словно ледяная мантия, окутала прохлада, и сразу чуточку протрезвел. Изображая из себя восхищенного туриста, он принялся внимательно рассматривать покрывавшие стены гобелены, потом дошел до хоров, где пришел в настоящий экстаз при виде инкрустированных сидений. Однако «Сасселла» решительно не располагала его к эстетическим наслаждениям, и, облюбовав себе прислоненную к колонне скамейку, полицейский решил присесть и немного передохнуть. Две минуты спустя он уже спал сном праведника, утомленный утренними тревогами и последующими возлияниями.

Дон Джованни Фано был человеком пожилым, но не утратившим с годами ни пылкой веры, ни пастырского рвения. Он неустанно преследовал равнодушных, подвергал гонениям нерадивых, клеймил позором скептиков. Весь мир для него ограничивался стенами старого города, и то только потому, что, опасаясь впасть в грех гордыни, не решался сузить его до пределов своей церкви. Он любил прогуливаться по церкви в часы, когда благочестивые души, подчиняясь необходимости, вынуждены были посвящать себя мирским делам, а туристы, и вовсе забыв о Господе, предавались обильным трапезам. Словно из засады, подстерегал он в такие минуты самые чувствительные сердца, способные услышать негромкий зов Христа и прийти помолиться в опустевшую церковь. К шести часам, после легкой трапезы — ломоть хлеба, кусочек шоколада и стакан воды — он выходил из ризницы, где имел обыкновение работать над воскресной проповедью, и обходил Санта Мария Маджоре, то и дело останавливаясь, чтобы прочитать «Аве Мария» в честь Мадонны, которую любил всем сердцем и которую вскорости надеялся воочию увидеть в лучшем мире.

Куда более земными оказались грезы Тарчинини. Забывшись глубоким сном, он уже видел себя снова дома, а расслабленное тело услужливо подсказывало рассудку темы сновидений. Спать значило для него лежать в своей постели, подле милой сердцу Джульетты, шаловливо лаская супругу, дабы показать ей, что время вовсе не властно над его чувствами. Блаженно улыбаясь, он слушал, как его располневшая женушка захрапела, едва он отстал от нее со своими нежностями, и не подозревал, что это его собственный храп так гулко раздается в мирной тиши церкви.

Бесшумно ступая по нефу, дон Джованни вдруг замедлил шаги, прислушиваясь к странным звукам, которые то затихали, то снова усиливались. Что бы это могло значить? Похоже на скрип двери... Но с чего бы это ей скрипеть через такие равномерные промежутки времени? Ведь ветра вроде бы нет, а значит, откуда взяться сквозняку? Несмотря на хронический артрит и убеленные сединой волосы, священник сохранил поразительный для своего возраста слух. Как собака-ищейка, принялся он вынюхивать все темные углы, силясь понять, откуда же исходят эти непонятные звуки. В какой-то момент ему послышался некий непристойный шум за стенами исповедальни, он резко отворил дверь, но остался с носом. В конце концов за одной из колонн он обнаружил нашего спящего веронца, чье ровное дыхание свидетельствовало о душевном покое и незапятнанной совести. Убедившись, что незнакомец совсем не похож на бродягу, дон Джованни решил, что это просто какой-то сраженный усталостью турист. С минуту он постоял в нерешительности, ломая себе голову, что важнее — христианское милосердие или уважение к храму Божию и вправе ли пастырь нарушать сон измученного путника. Но ведь в любую секунду в храм могли войти верующие, а они бы строго осудили чрезмерную мягкость дона Джованни... Ведь сказано же в Священном писании: горе тому, кто сеет соблазн...

В результате настоятель церкви Санта Мария Маджоре склонился к Ромео и, по-братски взяв его за плечо, на ухо прошептал:

— Пора просыпаться, сын мой... Господь Бог не может более оказывать тебе гостеприимство в доме своем...

Вся беда — а ведь правда, согласитесь, всегда тесно переплетается с мечтами — заключалась в том, что в этот самый момент веронцу снилось, будто Джульетта, как и каждое утро, посылает его поднимать с кроватей ленивых ребятишек. И Ромео, верный своим привычкам, нежно обнял за шею свою Джульетту и, дабы начать день под знаком супружеской любви, запечатлел у нее на щеке долгий поцелуй. Но напомним, что на самом деле Тарчинини находился не в Вероне, а в Бергамо, и не в супружеской постели, а в церкви Санта Мария Маджоре.

Остолбенев от этого нежданного проявления нежности, дон Джованни на мгновенье лишился дара речи. Запах дешевого табака, смешанный с резким благоуханием восковых свечей и въевшимся в одежду благоуханием ладана, шокировал нежное обоняние веронца. Он вздрогнул, мгновенно стряхнул с себя остатки сна и, не имея ни малейшего понятия о том, как это могло случиться, с ужасом обнаружил, что обнимает за шею почтенного падре.

Первым пришел в себя дон Джованни.

— Ma che! — задушевно проговорил он тихим голосом, в котором слышалась легкая насмешка. — Похоже, сын мой, у вас нежное сердце, а?

— Отец мой! Даже не знаю, как вымолить у вас прощенье...

— Не надо просить прощенья, сын мой. Я вовсе не хочу казаться суровее Того, кому призван служить в этом мире. Не думаю, однако, чтобы вы пришли в дом Господень только для того, чтобы передохнуть.

— Ясное дело, нет, отец мой!

— Тогда давайте-ка прочитаем вместе с вами дважды «Отче наш» и дважды «Аве Мария», это и будет платою за ваш отдых.

Бок о бок они преклонили колени и дважды произнесли означенные молитвы.

— А теперь, сын мой, — поднялся первым священник, — иди с миром...

Он уже стал удаляться прочь, но Тарчинини его остановил.

— Отец мой!..

— Слушаю тебя, сын мой...

— Я ведь явился сюда не только затем...

— Не только затем?.. А зачем же еще?

— Мне надо увидеться с доном Джованни Фано,

— Он перед тобой, сын мой. Что-то не припомню, чтобы нам случалось прежде встречаться.

— Я только сегодня утром приехал в Бергамо... и у меня есть к вам рекомендательное письмо от синьора Бенджамино Тринко.

— От дона Бенджамино? В таком случае пройдемте в ризницу, сын мой.

Они прошли через всю церковь и оказались в скромной обители дона Джованни. Ромео был очень доволен этим обстоятельством, ибо его заранее мучили угрызения совести при мысли, что придется лгать святому отцу прямо под взглядами Иисуса Христа, Пресвятой Девы, Святого Духа и всех святых, статуи которых, казалось, с укоризной наблюдали за ним из всех углов церкви Санта Мария Маджоре.

Затворив дверь ризницы, дон Джованни усадил гостя, протер очки и прочитал записку от почтеннейшего Бенджамино Тринко. Потом сложил письмо и спрятал его в карман сутаны.

— Итак, синьор профессор, вы желали бы поселиться в нашем старом Бергамо, как я понимаю, чтобы быть поближе к своим памятникам, не так ли?

— Вы угадали, святой отец.

— Я знаю несколько благочестивых семейств, — проговорил священник, приветливо улыбаясь, — где по моей просьбе вас могли бы приютить.

— Был бы вам за это чрезвычайно признателен, святой отец.

— Но я подчеркиваю, благочестивых семейств... Надеюсь, вы меня понимаете?

— Признаться, не совсем.

— Я не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов, а ваше общественное положение послужит надежной гарантией для самых разборчивых хозяев, но мне бы хотелось быть уверенным, что вы добрый католик...

— Вы сомневаетесь, что я добрый католик? Я?.. Да что вы, святой отец! Дон Джанфранко, настоятель моей приходской церкви Сан Доменико Маджоре, даже считал, что я слишком благочестив!

— Это как же понимать?

— В детстве я вбил себе в голову, что сравнюсь в благочестии с самыми праведными святыми.

— Что ж, похвальное рвение, сын мой.

— Я заставлял себя терпеть такие лишения, что чуть не заболел рахитом.

— Даже так?

— Даже так, святой отец! Поклонение Пресвятой Деве превратилось у меня в какое-то наваждение. У нас в квартале даже поговаривали, что на меня непременно снизойдет какое-нибудь Божье откровение! Но увы!.. Тут вмешалась медицина, и мне пришлось отказаться от своего неумеренного аскетизма...

Падре взглядом знатока оглядел кругленькую фигуру полицейского.

— Надо понимать, вы не долго сопротивлялись?

— А что мне еще оставалось делать? Но я никогда не переставал посещать церковь. Ведь именно там я и встретил свою будущую супругу.

— Что вы сказали? — подпрыгнул дон Джованни.

— Ее крестили в тот самый день, когда я готовился там к первому причастию.

— Ах, вот оно что... Ну что ж, синьор профессор, не вижу никаких причин отказать вам в помощи. Обратитесь от моего имени к синьоре Анджеле Ветралла, она вдова, характер у нее, скажем прямо, непростой, но это очень достойная особа, живет она на виа Сан Лоренцо, в доме № 218. Если там ничего не получится, думаю, вы можете зайти на вьяле делла Мура, там, и доме № 98, живет семейство Гольфолина. А если и там не получится, вернетесь ко мне.

Когда Тарчинини уже прощался с любезным священником, тот с едва скрытой иронией пробормотал:

— Хотелось бы надеяться, синьор профессор, что, находясь среди нас, вы проявите хоть немного былого рвения, которое некогда отличало вас в церкви Сан Доменико Маджоре.

Уже выйдя на пьяццу Веккья, несколько пристыженный Ромео подумал: неужели ему придется каждое утро ходить к мессе?

Виа Сан Лоренцо, узкая и оживленная, вела от пьяццы Веккья к одним из ворот старого города. Жилище вдовы Ветралла веронец отыскал без всякого труда. Это был старый дом, похоже, принадлежавший уважаемым в городе людям — если судить по архитектурным орнаментам, хоть и тронутым временем, но удачно оживлявшим фасад. Ромео поднял украшавший дверь бронзовый молоточек и дважды постучал. В какой-то безграничной пустоте прокатилось долгое эхо. Выждав пару минут, Тарчинини уж было снова взялся за молоточек, но тут дверь перед ним раскрылась, и на пороге возникла женщина лет шестидесяти с выцветшими волосами, недоверчивым взглядом, одетая в старомодное платье из черного крепа, отделанное пожелтевшими от времени кружевами, и сухо поинтересовалась:

— Что вам угодно?

— Я от дона Джованни Фано.

Явно успокоившись, она впустила незваного гостя в голый коридор с облупившимися стенами, где голос как-то гулко резонировал, создавая неуловимо мрачное ощущение.

— Я профессор Неаполитанского университета.

— Ну и что?

— Дон Джованни полагает, что, возможно, вы согласитесь, чтобы я у вас поселился.

— Но я живу одна, синьор! — возмутилась она.

— Я думал… в общем, дон Джованни сказал... иначе я, конечно, никогда бы не решился вас потревожить...

— Не понимаю я дона Джованни! Он отлично знает, что я принимаю только женщин! Что скажут люди, если узнают, что в моем доме живет мужчина, и вдобавок к тому неаполитанец!

— Похоже, синьора, вы не очень-то жалуете моих земляков?

— Всем известно, что в Неаполе сплошь одни распутники, и вряд ли вы составляете исключение.

— Уверяю вас...

— Да на вас только посмотреть! Сразу видно, что вы только и ждете, как бы обесчестить порядочную женщину! Так что попрошу вас немедленно покинуть мой дом. Я и так уже слишком долго с вами тут стою, это может повредить моей репутации.

С этими словами она буквально вытолкнула его за дверь. На улице Тарчинини подумал, что если все бергамские домовладельцы выглядят так же, как эта, то он, пожалуй, предпочтет остаться в гостинице «Маргарита».

Дабы несколько поднять дух после сурового приема синьоры Ветралла, Ромео решил снова наведаться в «Меланхолическую сирену», однако, вопреки ожиданиям, вовсе не встретил там того дружеского приема, которого вправе был ожидать после первого визита. Вид у хозяина был довольно мрачный.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Ромео, подходя к стойке.

— Я потерял одного клиента.

— Вот как?

— Да, симпатичный был парень... немного не в себе... сами понимаете, художник...

— Он что, мертв?

— Мертвей не бывает... Он уже давненько здесь у нас не показывался... А я уж было подумал, опять куда-то подался, и, как всегда, никому ни слова... была у него такая привычка...

— А на самом деле?

— А на самом деле, синьор профессор, все оказалось куда хуже... Мне только что позвонил кузен моей покойной жены, он карабинер... Сказал, что в Брембане, это в нескольких километрах отсюда, по дороге на Сан Пеллегрино, нашли его тело... Судя по тому, в каком состоянии его нашли, он лежал там уже не первый день, во всяком случае, так сказал кузен моей жены...

— Он что, был уже в годах?

— Какое там!.. Да от силы лет тридцать!

Прежде чем задать вопрос, полицейский уже заранее знал ответ.

— И как же звали беднягу?

— Баколи... Эрнесто Баколи.

Ромео почувствовал, как все вдруг закружилось у пего перед глазами, и, пытаясь справиться с минутной слабостью, едва слышно пробормотал:

— Дайте-ка мне что-нибудь выпить...

— Похоже, и вы тоже человек впечатлительный, а? Тогда мы сейчас с вами выпьем траппы за упокой души бедняги Эрнесто, согласны?

Может, именно граппа и пробудила в нем наконецпрофессиональное самосознание. Так или иначе, но, когда Ромео Тарчинини снова оказался на пьяцце Веккья, он был уже в весьма воинственном настроении. Ему не терпелось разоблачить убийц. Прав был Манфредо! Баколи и Велано действительно погибли по одной и той же причине, а возможно, и от одной и той же руки. Он должен отомстить за них, и он это сделает!

На вьяле делла Мура Тарчинини твердой рукой позвонил в дверь семейства Гольфолина, из-за которой раздавались звуки чарующей музыки, напомнившей ему манеру великого Боккерини. В отличие от того, что произошло с ним на виа Сан Лоренцо, дверь почти сразу открылась, а появившаяся в проеме прелестная брюнетка разгневанным голосом выпалила:

— Вы что, совсем стыд потеряли?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тарчинини не сразу нашелся, что ответить на этот вопрос, столь странным и неуместным он ему показался, и добрую минуту простоял с разинутым ртом, уставившись на красотку, встретившую его с такой грубой бесцеремонностью. Потом его охватила злость: до каких же это, интересно, пор он будет развлекать этих бергамцев, изображая из себя мальчика для битья? Нет, пора кончать — во-первых, потому, что Ромео был уже не в том настроении, чтобы позволить безнаказанно разговаривать с собой подобным тоном, а во-вторых, нельзя же все-таки допускать, чтобы уроженцы Бергамо взяли себе за привычку обращаться с веронцами, будто это какое-то умственно отсталое племя...

— А не кажется ли вам, синьорина, — сухо поинтересовался он, — что вы разговариваете со мной каким-то странным тоном? Я ведь не какой-нибудь коммивояжер, который пытается всучить вам свой товар, а университетский профессор! И никак не возьму в толк, что дает вам право сомневаться в моей способности испытывать стыд — конечно, когда на то есть хоть какие-то причины!

Девица взглянула на Ромео совсем другими глазами и со вздохом прошептала:

— А вам идет, когда вы сердитесь...

Этот тон понравился Тарчинини куда больше, однако он так и не получил необходимых разъяснений.

— Могу ли я узнать, синьорина, каковы причины такого, скажем прямо... странного приема?

— Вы что, не слышите?

— Да, я слышу музыку, ну и что из этого?

— Но ведь они только что начали финальное аллегро квинтета до-мажор Альбинони.

— Не понимаю, какое это имеет отношение...

— Да что тут непонятного, ваш звонок мог им помешать! У нас здесь все знают, что от семи до девяти вечера сюда лучше не ходить!

— Вы должны меня извинить, синьорина, но я приехал из Неаполя, и до нас пока еще не дошли слухи о нравах и распорядке дня семейства Гольфолины, как, впрочем, и привычка держать гостей за порогом...

Реплика сделала свое дело, и служанка, теперь уже с нескрываемым восторгом, уставилась на Тарчинини.

— Ах, как же вы красиво выражаетесь, синьор... извините, не знаю вашего имени...

— Аминторе Роверето.

— Аминторе... — проворковала она.— Жаль, что мне не досталось такого благозвучного имени... А вот меня зовут просто Терезой... Соблаговолите следовать за мной, только тихонько, договорились?

Ступая вслед за Терезой, веронец проник в прихожую, стены которой были сплошь увешаны портретами прославленных музыкантов. На невысокой мебели стояли бюсты композиторов и красовались старинные музыкальные инструменты.

— Похоже, в этом доме живут меломаны, а? — прошептал Тарчинини.

— Ma che, — обернулась служанка, — неужели вы и вправду никогда не слыхали о квинтете семейства Гольфолина? Они ведь известные исполнители музыки XVII— XVIII веков.

Тереза провела его в гостиную, которая сразу же покорила веронца. Теперь, когда дверь была закрыта, музыка звучала еще отчетливей.

— Так что же вам угодно, синьор? — осведомилась служанка, усадив нежданного посетителя.

— Поговорить с кем-нибудь, кто мог бы сдать мне комнату в этом доме.

— Вы хотели бы снять здесь комнату?

— Мне порекомендовал обратиться к семейству Гольфолина падре Фано.

— А, тогда вам лучше всего поговорить с доньей Клаудией. Все-таки странно, что такой синьор, как вы, желает поселиться в этом доме, разве нет?

— Дело в том, что я остановился в гостинице «Маргарита», что на пьяцца Витторио Венето, но это слишком далеко... Потому что, как ни грустно в этом признаться, дитя мое, человек я уже не молодой, и мне было бы удобней жить поближе к работе.

— А что это у вас за работа?

— Я археолог, дитя мое, и в данный момент изучаю венецианское влияние на бергамскую средневековую архитектуру.

— Надо же! Смотрите, как интересно... А вы женаты?

— Нет.

— А почему у вас обручальное кольцо?

— Это для обмана.

— Как это понимать, синьор?

— Должен вам признаться, синьорина, что я никогда не жаловался на недостаток внимания со стороны вашего пола, да и сам был слаб по этой части... Вот и решил, — указал он на свое обручальное кольцо, — предпринять некоторые меры предосторожности... Потому что, в сущности, я очень ценю свою свободу...

— Это все потому, что до сих пор не встретили женщину, которой бы с радостью принесли ее в подарок...

По тону служанки можно было легко догадаться, что сама она охотно приняла бы такой подарок, и Тарчинини, вот уже в который раз, поблагодарил Создателя, что тот наградил его талантом обольщать прекрасный пол.

Последовала краткая пауза, в течение которой Ромео пожирал глазами бросавшую на него томные взгляды Терезу. Ситуация становилась все более угрожающей для добродетели обеих сторон, но тут наш веронец — вспомнив об отнюдь не безосновательных опасениях супруги своей Джульетты — сделал попытку стряхнуть с себя дьявольское наваждение и, слегка задыхаясь от волнения, поинтересовался:

— А их много... этих... Гольфолина?

— Ну, во-первых, дон Ладзаро Гольфолина, он у них первая скрипка, и жена его, Клаудиа, она играет на альте. Потом отец синьоры, дон Умберто Джиленто, который одинаково хорошо играет и на виолончели, и на флейте. Еще донья Софья, тоже играет на альте, как и ее свекровь. Наконец, Марчелло Гольфолина, муж доньи Софьи, он у нас вторая скрипка. Ах да, я еще забыла про бабушку, донью Клелию, это супруга дона Умберто.

— Ну а она на чем играет?

— Ей, бедняжке, только играть не хватало... Скажите спасибо, что хоть ведет себя прилично...

— А вы сами?

— Я? — засмеялась Тереза.— Ну, я тоже люблю музыку... Думаю, теперь я бы без нее и дня не смогла прожить... Только, к сожалению, я не умею играть ни на каком музыкальном инструменте... Так что на мою долю остается содержать их в порядке... Чищу скрипки... Навожу глянец на виолончели... Слежу за чистотой... А когда хозяева собираются на концерты, упаковываю их инструменты, словно детей пеленаю...

— Выходит, сами вы с ними не ездите?

— Нет... Ведь надо же кому-то оставаться дома, следить за доньей Клелией... А, слышите? Это уже конец аллегро... Пойду доложу синьоре.

И она на цыпочках удалилась, с чрезвычайной осторожностью притворив за собой дверь.

Удобно устроившись в кресле, Ромео чувствовал себя как дома. Ему здесь явно очень нравилось. Он уже заранее предвкушал покой, которого у себя так часто был лишен из-за непрерывных детских ссор. К тому же он был большой любитель музыки и даже слыл в своем кругу незаурядным знатоком. Ему было немножко горько от мысли, что он спутал Боккерини с Альбинони — но, в конце концов, ведь с кем не бывает... Тарчинини мечтал, что эта уютная, наполненная музыкой обстановка будет ему идеальным отдыхом после многотрудных дневных расследований. Оттуда мысль его естественным образом перешла к трупу Баколи... Бедный парень... Конечно, если верить комиссару Сабации, он вовсе не был примерным гражданином, но все-таки такой ужасный конец... Нашего веронца всегда глубоко печалила чужая смерть, ибо, наделенный богатым воображением, он сразу представлял себя в роли умершего и, искренне считая, будто оплакивает других, на самом деле наш милый эгоист Ромео скорбел о самом себе.

Вопреки прогнозам Терезы, музыканты будто вовсе не собирались прекращать репетицию. Похоже даже, что они снова начали повторять уже прозвучавшую музыкальную фразу. Видно, совершенствуют исполнение. Ромео дал себе слово, если, конечно, позволит время, непременно попросить разрешения поприсутствовать на одной из репетиций. И заранее предвкушал наслаждение.

Пока он, строя заманчивые прожекты, улыбался, дверь гостиной бесшумно отворилась, и в комнату вошла высокая дама весьма изысканного вида, с белыми как снег волосами, прикрытыми черной кружевной мантильей. От этого неожиданного появления Тарчинини поначалу даже слегка обалдел. Это никак не могла быть хозяйка дома, ведь, судя по тому, что ему успела рассказать Тереза, та должна быть намного моложе. Старуха уставилась голубыми — но какой-то странной, бледной, почти выцветшей голубизны — глазами на посетителя, который, кажется, понемногу начал приходить в себя.

— Синьора, я... — заговорил он, встав и низко поклонившись вновь прибывшей.

Но та, не дав ему продолжить, приложила к губам восковой палец, на котором сиял приличных размеров бриллиант, и всячески пыталась заставить его замолчать.

— В чем дело, что случилось? — помимо своей воли шепотом справился веронец.

— Тсс!.. — прошипели бесцветные губы. — Тихо, не то они могут нас услышать.

— Ах вот как?..

Дама властным жестом указала гостю на кресло и сама уселась рядом с ним.

— Где ты так долго пропадал?

Сбитый с толку этим фамильярным тыканьем, Ромео не нашел, что ответить.

— Ведь ты же мне говорил, — даже не заметив смущения собеседника, продолжила она, — вот увидишь, милая Клелия, как только зацветут настурции...

Ага, значит, это бабушка.

— Правда?.. Я действительно... в общем, я что, действительно говорил вам про настурции?

— Неужели ты забыл?

— Вообще-то...

— Вот уж не думала, что ты сможешь забыть...— печально улыбнулась она, — а ведь я так долго тебя ждала... Вот уж больше тридцати лет, как я жду твоего возвращения... Ты ведь обещал мне, Серафино...

— Се... Серафино? — чуть не подавился Тарчинини.— Ma che! Но меня, синьора, зовут вовсе не Серафино!

Она рассмеялась каким-то надтреснутым смехом, напомнившим Ромео звук расстроенного клавесина.

— Понимаю, тебе пришлось изменить имя, иначе от них не скроешься... Как тебя теперь называют?

— Аминторе.

— Аминторе... — тихонько повторила она.— Аминторе... И давно ты скрываешься под этим именем?

— Да нет... не очень. Но уверяю вас, что...

Она сделала ему знак замолчать, тревожно вскочила, прислушалась.

— Что случилось? — поинтересовался Ромео.

— Ты что, не слышишь?

Он прислушался.

— Да нет... А что я должен услышать?

— Тишину, Серафино! Вспомни, ведь они всегда приходят в тишине... До скорого свиданья, Серафино!

Она подошла к двери и, уже совсем было собравшись выходить, в последний момент снова обернулась к веронцу:

— Как я рада, что ты вернулся... Я знаю, что теперь все будет хорошо.

Она растворилась, словно привидение при первых проблесках дневного света, и Ромео уже было подумал, не померещилась ли ему вся эта странная сцена. Но не успел хорошенько взвесить все за и против, как в комнату вошла высокая статная брюнетка, этакий идеальный тип итальянской матроны.

— Синьор, Тереза только что сообщила мне о вашем визите, прошу прощенья, что заставила вас ждать... Я Клаудия Гольфолина.

— Аминторе Роверето, — тут же вскочив с места, представился Тарчинини, — профессор археологии Неаполитанского университета.

— Ах, Неаполь... — проговорила она, слегка кивнув головой.— У меня остались прекрасные воспоминания о вашем городе, мы там дважды были с концертами... Правда, мы не знаменитости, репутация у нас скромная, так что последнее время приходится довольствоваться слушателями в Ломбардии и Пьемонте, а в сезон иногда еще и в Эмилии или Лигурии... Чем могу служить?

Ромео снова повторил свой рассказ, упомянув про дона Джованни и про лекцию, над которой работает.

— Насколько я понимаю, вы хотели бы на некоторое время снять у нас комнату?

— Если не помешаю...

— Откровенно говоря, синьор Роверето, мы решили больше не пускать к себе посторонних... Мы, знаете ли, только что сильно обожглись...

— Неужели?

— Да, представьте, симпатичный молодой человек, без определенных занятий... он воображал себя художником... Прожил у нас три месяца и в один прекрасный день исчез, забыв забрать свои вещи и заплатить за квартиру... Неделю спустя он прислал кого-то из друзей за вещами, но далее не извинился. К счастью, друг оказался вполне порядочным человеком, он тоже был возмущен поведением приятеля и счел своей обязанностью заплатить его долги, а тот, судя по всему, вдруг почувствовал тоску по родине и вернулся к себе в Тоскану. Странные бывают люди!

Тарчинини сразу же подумал об Эрнесто Баколи. Неужели счастливый случай привел его туда, где жил этот неуловимый Баколи?

— И как же звали этого недостойного молодого человека?

— Альберто Фонтега.

Ромео разочарованно вздохнул. Нет, таких удач в жизни не бывает...

Не заметив замешательства собеседника, Клаудия Гольфолина продолжила:

— Однако рекомендация дона Джованни Фано, а также ваш профессорский титул... думаю, дают мне право изменить наше решение. Тереза покажет вам вашу комнату. Когда вы рассчитываете к нам перебраться?

— Если вы не имеете ничего против, завтра в течение дня.

— Отлично... Что же касается платы...

Веронец поднял руку, изображая благородный протест.

— Прошу вас, синьора, не будем об этом говорить.

Он вынул бумажник, взял оттуда две ассигнации по пять тысяч лир и протянул хозяйке.

— Вот задаток, вам достаточно будет сказать мне, когда он будет исчерпан.

— Очень любезно с вашей стороны, синьор, ваше доверие делает нам честь.

— Что поделаешь, синьора, — с улыбкой заметил Тарчинини, — зрелые люди должны по возможности компенсировать проказы молодых.

— Бесконечно благодарна вам, синьор... Вот что значит прежнее воспитание... Ах, эта забытая учтивость... Но что поделаешь, приходится принимать жизнь такой, какая она есть, даже если что-то в ней нас раздражает... Тереза сказала, что вы холосты, синьор?

— Увы, синьора... Видно, я был слишком влюблен в женщин, изображенных средневековыми скульпторами и резчиками по камню, чтобы обратить внимание на своих современниц... Теперь я уже начинаю об этом жалеть, но, видно, поздно...

— Если разобраться, синьор, может, вам не так уж и не повезло,

— Когда я вижу такую женщину, как вы, синьора, — возразил неизменно галантный Ромео, — то совершенно уверен в обратном.

Польщенная донна Клаудия сделала легкий реверанс, гость же продолжил:

— А если я и ношу обручальное кольцо, то это… скажем, скорее для солидности. Ведь мои лекции посещают совсем юные девушки, и, учитывая дурную репутацию старых холостяков, родители просто не доверили бы мне своих чад...

Он искренне верил во все, что говорил, наш славный Ромео, и при этих словах даже как-то бессознательно выпятил грудь.

— До завтра, синьор, — протянула ему руку синьора Гольфолина. — Я познакомлю вас со всем нашим семейством. Сегодня после репетиции они слишком устали. Покорнейше прошу извинить нас, синьор. Тереза!..

Должно быть, служанка была где-то совсем недалеко, ибо явилась по первому зову.

— Проводите синьора профессора... Доброй ночи, синьор Роверето.

— Доброй ночи, синьора.

На пороге Тарчинини пожелал доброй ночи служанке, и та ответила ему тем же. Он сделал пару шагов по вьяле делла Муре, потом обернулся. Тереза все еще стояла на пороге дома. Он дружески помахал ей рукой. В ответ она послала ему воздушный поцелуй, сердце вечного влюбленного тут же тревожно забилось, и ему пришлось пешком проделать весь путь до нового города, чтобы унять волнение крови, перед которым ' было бессильно время.

***

Когда Тарчинини вернулся в гостиницу, синьора Кайанелло по-прежнему сидела за стойкой. Добрая женщина с первого же взгляда поняла, что грустное настроение постояльца развеялось без следа.

— Ну что, полегчало? — не удержалась от вопроса она.

— О, намного, благодарю вас. Я съезжаю.

— Простите, не поняла?

— С завтрашнего утра я освобождаю комнату.

— Но, помнится, вы говорили, на три-четыре дня… Если бы я знала... — нахмурилась она.

— Не беспокойтесь, синьора, я заплачу вам за три дня.

— Чтобы вы потом рассказывали направо-налево, будто в Бергамо одни мошенники?

— Ну, не то чтобы мошенники, но, во всяком случае, судя по сегодняшним встречам, у меня создалось впечатление о бергамцах как о людях довольно странных и явно не отличающихся излишней учтивостью.

— Еще бы! — рассерженно выпалила она. — Уж они-то не станут, как ваши земляки, рассыпаться в любезностях перед каждым встречным!

— Мои земляки?! — вскипел Ромео.

— Ваши неаполитанцы!

В первый момент Тарчинини подумал, будто она имеет в виду веронцев, и в душе уже начал было вскипать благородный гнев, на неаполитанцев же ему было глубоко наплевать.

— Вот, держите, синьора, — куда спокойней проговорил он, выкладывая перед ней деньги, — и оставьте меня в покое.

С минуту поколебавшись, синьора убрала деньги в карман и протянула ему ключ от комнаты.

— И все же, синьора, желаю вам приятно провести вечер.

— Вам тоже, — сквозь зубы буркнула она.

Когда Ромео уже подошел к лестнице, она бросила ему вдогонку:

— По правде сказать, синьор, терпеть не могу неаполитанцев!

— Если честно сказать, синьора, я тоже, — поклонившись, с улыбкой ответил Тарчинини.

***

Позвонив домой к Манфредо Сабации и уговорившись встретиться с ним в полдень, когда весь Бергамо сидит за столом, Ромео принялся писать письмо жене с тем неподдельным лиризмом, который всегда был его отличительной чертой и ничуть не поблек со временем.

Для начала он стал осыпать свою Джульетту нежнейшими прозвищами, нимало не заботясь о том, что это могло бы вызвать искренний смех у какого-нибудь неискушенного читателя. Ну кто, скажите на милость, смог бы догадаться, что под «воркующей голубкой», «счастьем жизни» и «вечной весной» скрывается сильно располневшая особа с целым выводком детей? А тот, кому случилось бы сопровождать Тарчинини в его странствиях по старому городу и видеть, как он млел перед Терезой, просто затрясся бы от негодования, прочитав в послании к супруге, будто он не в силах ни на минуту оторваться мыслями от возлюбленной и что ни одна бергамка не в силах даже отдаленно сравниться с нею красотой и изяществом манер, Нет, Ромео вовсе не верил тому, что писал. Не верила тому, что читала, и Джульетта. Просто каждый по молчаливому соглашению со всей искренностью исполнял свою роль в семейной комедии. И ни один из них не лгал. Разве что чуть-чуть преувеличивали... Веронец писал той Джульетте, которой уже не существовало в природе, но которая каким-то чудесным образом снова возникала из небытия в те минуты, когда там, на виа Пьетра, тучная мамаша распечатывала мужнины письма.

Подписавшись «Твой Ромео, думающий только о тебе и умирающий от желания поскорее заключить тебя в объятья», полицейский аккуратно запечатал конверт и, напрочь позабыв обо всех своих утренних тревогах, тут же отправился на виа Локателли, чтобы опустить письмо прямо на центральной почте города.

Минувшие переживания все-таки изрядно утомили веронца, и он, дав себе поблажку, проспал сном праведника до десяти часов утра. Проснувшись от голода и подкрепившись обстоятельным завтраком, не грозившим ему потерять ни пяди в области брюшка, наш герой приступил к ежедневному ритуалу одевания, к которому относился с величайшей серьезностью и тщательностью. Мыться, душиться, наряжаться, прихорашиваться было одним из любимых его занятий. Изменчивый и непостоянный, это уже не был тот человек, что прощался накануне с женой без всякой надежды увидеться с ней вновь. Теперь, оказавшись вдали от размягчающей атмосферы родного города, своего квартала, он снова стал самим собой: человеком бурного темперамента, словоохотливым и к тому же наделенным незаурядной храбростью. Стоявшая перед ним задача еще вчера пугала его возможными последствиями, а сегодня приятно будоражила кровь. Он знал, что доведет дело до победного конца. Он был вроде тех солдат, которые, возвращаясь после увольнительной, всерьез подумывают о дезертирстве, а едва попав в часть, снова становятся воинами без страха и сомнений.

К половине двенадцатого, собрав чемодан и доверив его заботам синьоры Кайанелло, Тарчинини легкой походкой, слегка насвистывая, отправился на встречу с Сабацией. Он вышел на виа Витторио Эммануэле, почти сразу же свернул направо на виа Петрарка, потом налево на виа Локателли и еще раз направо на длинную виа Мазоне, которая привела его прямо к дверям церкви Сан Алессандро делла Кроче, где они и уговорились встретиться с Манфредо.

Войдя в безлюдную церковь, Ромео сначала, изображая туриста, сделал небольшой круг, потом, этакий набожный католик, выбрал уголок поукромней и обосновался для молитвы. На случай, если за ним следили, он долго простоял на коленях, потом поднялся и присел, будто погрузившись в благочестивые размышления о предназначении человека на этой грешной земле. Тишина в сочетании с полумраком медленно, но верно вела его к дремоте, предвестнице настоящего глубокого сна, и так бы и случилось, если бы сквозь полуопущенные веки он вдруг не заметил, что кто-то усаживается рядом с ним, и не услышал шепота:

— Надеюсь, я не разбудил вас, дорогой коллега?

— Шутите, комиссар!

— Как самочувствие? — поинтересовался Сабация.

— Отлично.

— Браво!

— Вы принесли мне сведения, которые я просил?

— Разумеется, никаких бумаг — не хватает, чтобы вы их случайно обронили или кто-нибудь их у вас стащил... Слушайте внимательно.

— Готов.

— Сначала про семейство Гольфолина. У них квинтет, пользуется скромной известностью. Обычно их приглашают на всякие благотворительные праздники, светские сборища или какие-нибудь семейные церемонии в богатых домах. Довольно профессиональные музыканты, не более того, причем, кажется, с трудом сводят концы с концами. О каждом в отдельности мало что можно сказать. Ладзаро Гольфолина, основатель квинтета, — приличный музыкант без малейших признаков гениальности. Женат на Клаудии Чиленто, с которой познакомился на одном из концертов. Сам Гольфолина родом из Милана, а Клаудия — коренная бергамка, дочь Умберто Чиленто, местного учителя музыки, виолончелиста, это ему принадлежит дом, в котором вы будете жить. Клаудия слывет женщиной честолюбивой, похоже, она так и не смогла простить мужу, что тот не стал мировой знаменитостью. Мечтала стать как минимум подругой Менухина, а превратилась всего-навсего в синьору Гольфолина — есть от чего испортиться характеру... Впрочем, с сыном Марчелло бедняге повезло ничуть не больше, она много внимания уделяла его образованию, похоже, мечтала взять реванш... Однако общими усилиями деда, отца и матери удалось сделать из Марчелло неплохого исполнителя, но никак не больше. Повторяя историю своего отца, этот тоже встретил в консерватории студентку, Софью Каламброне, опять-таки, похоже, вполне заурядную музыкантшу, на которой и женился. Как видите, Тарчинини, все это довольно добропорядочно, посредственно и не представляет решительно никакого интереса.

— Но там же, кажется, есть еще старуха, которая, признаться, произвела на меня очень сильное впечатление, что вы о ней скажете?

— А... — улыбнулся Манфредо, — старушка Клелия... Ей, как и дочери, тоже не слишком-то повезло в семейной жизни, однако, не обладая ее решительным нравом, мамаша предпочла сбежать от реальной жизни и постоянно пребывает в каком-то сумеречном состоянии. Единственная в семье, кто, похоже, не слишком-то интересуется музыкой. В молодости, говорят, была на редкость недурна собой, из очень хорошей семьи, но они от нее отреклись в тот день, когда она вышла замуж за Умберто Чиленто, с которым познакомилась где-то на концерте, приняв за новоявленного Паганини. Странно, не правда ли, что одна и та же история повторяется в этом семействе из поколения в поколение, и всегда неудачно, а?

— Да, пожалуй... Так эта старуха, она что, полоумная?

— Да нет, не думаю... Вернее сказать, временами на нее что-то находит, и она начинает путать свои химеры с действительностью.

— Она почему-то называла меня Серафино и утверждала, будто очень давно меня поджидает...

— Я, конечно, не психиатр, но мне кажется, что бывают моменты, когда для нее перестает существовать время, и она все еще ждет этого самого Умберто-Паганини, который так и не появился по вполне понятной вам причине...

— Но ведь она называла меня не Умберто, а Серафино!

— Ну, вы уж слишком много от меня хотите!

— Остается еще служанка, Тереза.

— Ах, эта Тереза Тиндари... Что ж, говорят, весьма привлекательная девица. Родом из Турина. Никаких компрометирующих материалов. Похоже, у нее даже нет парня. Хотя там, в старом городе, по части нравов вообще очень строго.

— Так, а теперь насчет хозяина «Меланхолической сирены».

— Ах, этот... Известный лодырь, любимое развлечение — слоняться без дела. Бывший моряк, подцепил где-то в Генуе девушку, у которой было немного денег, сумел ей понравиться. Получив приданое, вернулся сюда, купил себе эту забегаловку, там и остался, особо не процветает, но, видно, его такая жизнь вполне устраивает, ему главное не перетрудиться... Зовут его Луиджи Кантоньера. Вот, друг мой, и весь урожай, который мне удалось для вас собрать,

— Благодарю вас.

— Можно полюбопытствовать, наметили ли вы себе какой-нибудь план действий?

— Пока нет... Для начала хочу пару деньков пожить спокойно, ничего не предпринимая. Конечно, я буду посещать всякие исторические места, которыми мне положено интересоваться в моем новом звании, но главная моя цель — проникнуться атмосферой старого города, стать там привычным персонажем, из тех, кого рано или поздно перестают замечать, говоря при них все, что взбредет в голову...

— Кстати, вы знаете, что мы нашли тело Баколи?

— Да, от Луиджи, у него, кажется, какой-то родственник служит в полиции. Его тоже пытали?

— Да нет, непохоже... Чуть не забыл, Тарчинини, за отворотами брюк мы у него нашли какие-то красные и зеленые шерстинки. Я принес вам на всякий случай, вдруг пригодится...

Не успел Ромео сунуть в карман пакетик, протянутый комиссаром, как тот тут же исчез. Веронец же еще с полчаса отдыхал, размышляя над нелегкой задачкой.

После плотного обеда Тарчинини, пока не стемнело, бродил среди памятников старого Бергамо, царапая какие-то каракули, которые должны были сойти за научные заметки, набрасывая какие-то чертежи и схемы, уточняющие всякие архитектурные детали и моля Бога, чтобы никому не пришло в голову ознакомиться с результатами его изысканий.

Проходя мимо церкви Санта Мария Маджоре, Ромео заглянул к дону Джованни Фано и поблагодарил за помощь в поисках жилища. Святой отец в свою очередь не пожалел похвал в адрес Клаудии Гольфолина, которая своей набожностью и благочестием показывает пример всему остальному семейству, хоть и не горящему особым усердием по части молитвенных богослужений, но все же благодаря ее стараниям не отворачивающихся от слова Божия. Даже Тереза, служанка, и та раз в месяц непременно час-другой проводит в церкви, предаваясь благочестивым медитациям. Правда, Ромео в это не очень-то верилось. Скорей всего, подумал он, эта зажигательная брюнетка приходит попросить у Мадонны, чтобы та, не мешкая, помогла ей встретить суженого.

Около пяти вечера наш веронец вернулся в гостиницу «Маргарита», забрал чемодан и, поймав такси, велел отвезти его на вьяле делла Муре. При встрече Тереза наградила его очаровательной улыбкой и сразу же провела в комнату, которая оказалась по виду вполне приличной, со старинной мебелью, простой, но удобной, и умывальником, а на полу лежал половичок и потертый ковер. Мебель была хоть и старой, но явно поддерживалась в хорошем состоянии. Ромео сообщил, что вполне доволен. Однако вместо того, чтобы дать ему устроиться на новом месте, Тереза явно не собиралась уходить, и веронец никак не мог понять, к чему она клонит.

— Хотите, я помогу вам разобрать вещи?

— Да нет, ну что вы... Я привык управляться без посторонней помощи... Как-никак, старый холостяк!

— Не такой уж старый! На мой взгляд, уж не сочтите за дерзость, вы еще вполне красивый мужчина.

Замечание приятно пощекотало самолюбие Тарчинини и совсем не показалось ему дерзким.

— Надо думать, вы не очень-то привыкли жить в таких комнатах, а?

— Это почему же?..

— Все же университетский профессор, наверное, к концу месяца набегает кругленькая сумма!

— Да по правде говоря, — сразу приосанился Ромео, — грех жаловаться.

— А... вы и вправду подумывали о том, чтобы жениться?

— Послушайте, Тереза... хочу сделать вам одно признание... Когда я начал об этом подумывать, было уже поздно...

— Что это значит, поздно?

— В моем возрасте, наверное, следовало бы подбирать себе подругу под стать... а меня, к несчастью, куда больше привлекают молодые.

— И что из этого? Есть очень много молодых девушек, которые бы с удовольствием вышли замуж за человека в возрасте, с хорошим положением, который мог бы их баловать... Вот я, к примеру, только об этом и мечтаю...

Ромео вдруг почувствовал какое-то странное покалывание в кончиках пальцев. Горло перехватило, и он прохрипел:

— Да нет, молодым с молодыми...

— Лично я так вовсе не считаю...

— Вы только представьте себе старикана вроде меня, который ухаживает за красивой молоденькой девушкой, вот как вы, например, а? — притворно ворчливым тоном возразил вконец растроганный веронец.

— А почему бы и нет? Я бы совсем не прочь переселиться в Неаполь...

И бросив на прощанье многообещающий взгляд, она удалилась, а веронец, весь в огне, остался в одиночестве, лихорадочно вызывая в памяти супругу и детишек, дабы унять разбушевавшуюся кровь. Эта бойкая Тереза положительно вскружила ему голову... Почувствовав прилив энергии, он начал было подумывать, а не собрать ли пожитки и не отправиться ли ради спасения оказавшегося под угрозой домашнего очага на поиски другой квартиры, с менее очаровательной служанкой?.. Но мало-помалу разум все-таки одержал верх, и джульеттин муж вынужден был признать, что, должно быть, прелестной Терезе настолько надоело жить в прислугах, что она готова предложить себя кому угодно, лишь бы этот кто угодно смог обеспечить ей заманчивые перемены в социальном положении. Ромео ополоснул все еще лихорадочно пылавшее лицо, вымыл руки, причесался, побрызгал себя одеколоном. Он уже заканчивал туалет, когда снова появившаяся Тереза объявила, что если он не против, то может пойти познакомиться со всем семейством Гольфолина, они ждут его в гостиной.

Тарчинини последовал за служанкой, а та в двух шагах от него так соблазнительно покачивала стройными бедрами, что беспокойный солнечный лучик опять заиграл в сердце бедного веронца, порождая в нем мысли самого игривого толка. Наконец они добрались до гостиной, где его поджидало семейство Гольфолина. При их появлении все встали, а Тереза тут же исчезла. Ромео сделал общий поклон.

— Синьор Роверето, — взяла дело в свои руки Клаудия, — позвольте вам представить, это мой муж Ладзаро.

Плотный массивный мужчина лет пятидесяти, с угрюмым выражением лица, протянул руку новому жильцу.

— Добро пожаловать, синьор.

— Благодарю вас.

При беглом взгляде на него Тарчинини сразу понял, что имел в виду Манфредо, называя его посредственностью. Клаудия тем временем указала на почти совершенно лысого старикана с живым выражением глаз.

— Мой отец, Умберто Чиленто.

Синьор Чиленто ограничился легким кивком головы, Ромео же учтиво выразил ему свое почтение.

— Мой сын Марчелло.

Он был похож на отца, правда, погрубей и помрачнее, но в общем, вполне красивый мужчина, этакий самец в полном расцвете сил. Он попытался изобразить улыбку, приветствуя постояльца, но она так активно не понравилась последнему, что веронец в ответ лишь бросил:

— Добрый вечер, — и тем ограничился.

С таким явным пренебрежением, что оно даже не выглядело оскорбительным, Клаудия бесцеремонно подтолкнула вперед молодую белокурую женщину с каким-то унылым, бесцветным лицом.

— Моя невестка Софья.

Тарчинини собрался было сказать этой бедняжке Софье что-нибудь особенно приветливое, она с первого же взгляда вызвала у него какую-то жалость и сострадание, но синьора Гольфолина, не дав ему времени, тут же отослала невестку обратно в кресло, где она сидела всего мгновенье назад.

— Ну вот, синьор, теперь вы знакомы со всеми. Надеюсь, мы станем друзьями. Присядьте, прошу вас. Не хотите ли чашечку кофе?

Ромео ответил утвердительно, и донна Клаудия, обратившись к невестке, бросила:

— Может, вы приготовите, Софья?

Он почувствовал, что за вежливым вопросом скрывалось приказание, не терпящее никакого неповиновения, и подумал, почему бы не поручить это Терезе.

Час прошел в светской болтовне обо всем и ни о чем. Когда речь зашла о Неаполе, дон Ладзаро попытался уверить постояльца, будто его квинтет имел там когда-то бурный успех. Тот сразу же поддержал эту невинную игру, сделав вид, будто припоминает, что и в самом деле... Потом перешли к музыке, и хитрец Ромео признался в своей слабости к итальянской музыке XVIII века. А Клаудия тут же сообщила, что это и есть их излюбленный конек.

Около половины седьмого Клаудия поднялась и, извинившись перед Тарчинини, сообщила, что приближается время репетиций, а у них никак не получается адажио из квинтета до-мажор Альбинони, особенно в том, что касается партии альта. По тому, как она опустила глаза, Ромео сразу догадался, что речь идет о Софье, и испугался, что сейчас ее начнут позорить при постороннем. Но, к счастью, все обошлось, и, еще раз поприветствовав веронца, члены семейства Гольфолина один за другим покинули гостиную. Клаудия немного задержалась, чтобы вручить Тарчинини ключ от входной двери.

— Само собой разумеется, синьор, вы вольны возвращаться, когда вам будет угодно. Комнату свою вы знаете, так что можете чувствовать себя как дома.

— От души благодарю вас, синьора... Надеюсь, ваша матушка, синьора Чиленто, находится в добром здравии?

— А вы что, уже с ней встречались?

Ромео пересказал ей беседу, которая произошла у них накануне здесь же в гостиной.

— Прошу извинить меня, синьор Роверето, — Клаудия казалась явно встревоженной, — за то, что я задаю вам подобный вопрос, но... она... вела себя вполне... нормально?

— Не скрою, синьора, она, конечно, выражалась несколько... туманно, но ничего страшного не произошло. Думаю, просто она приняла меня за кого-то другого.

— В таком случае, синьор, теперь вам понятно, почему я не стремлюсь, чтобы моя бедная матушка слишком часто показывалась на людях... Нет-нет, вы не подумайте, она вовсе не сумасшедшая... но иногда, раза два-три в месяц, на нее что-то находит, и она будто грезит наяву... К несчастью, вам выпало встретиться с ней в один из таких неудачных моментов. Прошу вас, не судите ее слишком строго... И нас тоже…

Покинув дом семейства Гольфолина, Тарчинини направился к пьярце Веккья и зашел в «Меланхолическую сирену», где Луиджи встретил его, словно они были старыми друзьями.

— Что вы желаете выпить, синьор профессор?

— Даже не знаю... Я ведь еще и не ужинал. Может, вы посоветуете мне, где бы я мог перекусить, а?

— Ну... если вы не очень привередливы… Я тут состряпал себе minestrone alla romana^[4] и ваше неаполитанское блюдо, sartu^[5], так что, если вас это устроит, сочту за честь пригласить вас поужинать со мной, кстати, скажете мне свое мнение о моем sartu, ну так как?

Растроганный таким радушием, Ромео с радостью принял приглашение, при условии, что Луиджи Кантоньера позволит ему заплатить за вино и достанет из своих запасов самое наилучшее.

— Вообще-то у меня есть «Барбареско», 1961 года...— как-то робко предложил хозяин.

— Отлично, «Барбареско» так «Барбареско»!

— Дело в том, что оно, пожалуй, будет несколько дороговато...

— Что может быть дороже дружеской встречи!..

— В таком случае, синьор, — лицо Луиджи сразу расцвело, — присаживайтесь вон за тем столиком, в уголке, а я пока спущусь в погреб за вином.

Новообретенные друзья превосходно поужинали, и Тарчинини признал, что сарту Кантоньеры — лучшее из всего, что он когда-либо едал у себя в Неаполе, доставив тем самым явное удовольствие Луиджи. Крепкое, отдающее запахом фиалок «Барбареско» привело сотрапезников в состояние безоблачного оптимизма, которому, казалось, не были страшны никакие удары судьбы. Когда они уже прихлебывали кофе и покуривали сигары из личных запасов Луиджи, веронец решился наконец коснуться темы, которая не давала ему покоя.

— Представляете, дружище, этой ночью мне при снился тот несчастный парень, о котором вы рассказали мне вчера... Кажется, его звали Баколи?

— Да, Баколи.

— Какая ужасная судьба, умереть таким молодым...

— Что поделаешь, все мы в руках Божьих, разве не так?

— Так-то оно так... Вы хорошо его знали?

— Да как сказать... — пожал плечами хозяин. — Настолько, насколько можно узнать человека, который похож на лису...

— На лису?..

— Ну да, на лису, которая все время заметает за собой следы.

— А вы не знаете, где он жил?

— Может, и знаю... да только раз уж он сам это скрывал, с чего бы мне теперь нарушать волю покойного?

— А Альберто Фонтега?.. Вы о нем когда-нибудь слышали?

— Почему это вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что я только что занял его комнату в доме Гольфолина, что на вьяле делла Муре.

— Нет, не слыхал...

— И этот парень тоже исчез.

— Исчез?

— Взял и удрал, не заплатив за комнату. Какой-то друг приходил потом забрать его пожитки.

— Вот она, нынешняя молодежь... — снова пожал плечами Луиджи. — Я вам вот что скажу, синьор профессор, занимайтесь вы лучше своей археологией... куда спокойней.

До своей комнаты Ромео добрался только к десяти часам вечера. Благодаря «Барбареско» он видел будущее исключительно в розовом свете и был готов смеяться над своими прежними тревогами. Ох уж эти бергамцы, вечно они преувеличивают... Правда, Велано погиб, а теперь и Баколи тоже, но это ведь все потому, что они шли напролом, допускали большие оплошности... А кому придет в голову заподозрить полицейского в увлеченном археологией приезжем из Неаполя?

Наделенный способностью ориентироваться в незнакомой обстановке, Тарчинини без труда отыскал с вою комнату. Постель была уже готова, а на ореховом комоде — милый знак внимания — в слегка выщербленной вазочке венецианского стекла красовался букетик цветов. Интересно, кто их мог туда поставить? Клаудия Гольфолина или Тереза? Веронец от всей души желал, чтобы это оказалась Тереза.

Джульеттин муж принялся не спеша раздеваться и был уже в одной рубашке, когда дверь комнаты распахнулась и на пороге показалась донна Клелия.

— Мне просто захотелось пожелать тебе спокойной ночи, — проговорила она с какой-то увядшей, словно стершейся от времени улыбкой, — пока ты еще не заснул, мой Серафино... Пусть тебе снятся приятные сны, ведь наше избавление уже не за горами. Скоро, совсем скоро мы уедем с тобой в Мантую... Спокойной ночи.

И она исчезла прежде, чем Ромео смог придумать, как вести себя в такой непредвиденной ситуации. Он поспешил к двери, намереваясь запереться на ключ и оградить себя от новых вторжений полоумной, но вынужден был констатировать, что ключ отсутствует. Ворча, он вернулся к постели, намереваясь продолжить прерванное раздевание. И только успел разуться, как в комнате внезапно появилась Клаудия.

— Тысяча извинений, синьор Роверето, я только хотела узнать, вам тут не докучала моя мать? Я никак не могу ее найти.

В одних носках, держа в руке один башмак, веронец ответил, что старая синьора буквально на мгновенье показалась и сразу же ушла прочь. Хозяйка дома попросила у постояльца прощения за материны выходки и, пожелав ему спокойной ночи, вышла из комнаты. У Тарчинини уже появилось опасение, что ему так и не дадут лечь в постель. Он слегка помедлил, прежде чем расстаться с брюками. Потом все-таки решился и уже любовно расправлял на них складки, когда послышался короткий стук в дверь, после чего появился Ладзаро Гольфолина.

— Синьор профессор, — начал он, ничуть не смутившись при виде полураздетого постояльца, — вы случайно не умеете играть на флейте?

— На флейте? Нет, синьор, на флейте я не играю.

— Что ж, тем хуже! — бросил Ладзаро и исчез так же внезапно, как и появился.

Да что они все, сговорились что ли? Может, ему теперь, как «королю-солнце», привыкать разоблачаться ко сну в присутствии придворных? Спрятавшись под простыню, он стаскивал с себя кальсоны, опасаясь, что в любую минуту кто-то может войти и застать его с голым задом, С тысячью ухищрений он умудрился наконец натянуть на себя пижаму и уже протянул было руку, чтобы погасить ночник, как тут снова послышался стук в дверь.

— Войдите! — скорее простонал потерявший всякую надежду заснуть Ромео.

На сей раз это оказалась Тереза.

— Вам ничего не нужно, синьор?

— Нет, благодарю вас.

— Пожалуйста, не стесняйтесь!

— Раз так, скажите, Тереза, у вас нет ключа от этой комнаты?

— Его унес с собой предыдущий постоялец. Надо будет заказать новый. А в чем дело? Вы непременно хотите запираться на ночь? Может, боитесь, что вас кто-нибудь похитит?

— Увы, Тереза... В моем возрасте можно уже этого не опасаться...

— Вы опять за свое, синьор!

И она вышла, сделав грациознейший пируэт и не забыв послать Ромео воздушный поцелуй, отчего сердце веронца снова неистово забилось. Конечно, все они немного чокнутые, но симпатичные, просто безумно симпатичные... особенно эта малышка Тереза. Все-таки на всякий случай — а также потому, что привык спать, не опасаясь, что кто-то посторонний может вдруг потревожить его во сне — он встал и придвинул к двери единственное имевшееся в комнате кресло. Возвращаясь к постели, он споткнулся о стоявший на дороге полуразобранный чемодан и упал на колени, уткнувшись носом в ковер. Это позволило ему с удивлением обнаружить, что он соткан из красной и зеленой шерсти.

С пересохшим горлом веронец вскочил на ноги и, не заботясь более о том, как бы кто не застал его в непотребном виде, схватил конверт, который передал ему Сабация, извлек оттуда остатки шерсти и принялся сравнивать с ковром. Теперь у него уже не оставалось ни малейших сомнений: либо в старом Бергамо существует два идентичных ковра, либо он занимает ту же самую комнату, где жил Эрнесто Баколи, которого здесь почему-то называли Альберто Фонтегой.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

У Тарчинини голова шла кругом, он никак не мог собраться с мыслями. Плашмя растянувшись на ковре и уже нисколько не беспокоясь о том, какое впечатление произведет на очередного члена семейства Гольфолина, которому взбредет в голову фантазия, не постучавшись, нанести ему ночной визит, он снова и снова сравнивал шерстяные нитки и все больше убеждался в справедливости первого впечатления. Когда он поднялся с ковра, у него уже не оставалось ни малейших сомнений: под именем Альберто Фонтеги в доме Гольфолинажил не кто иной, как Эрнесто Баколи. Снова ложась в постель, Ромео подумал, что если его милым хозяевам известно, что на самом деле произошло с постояльцем, которого они описывали ему как дурно воспитанного молодого человека, то ему придется в корне пересмотреть свое мнение об этом семействе. Однако, чтобы ответить на многочисленные вопросы, которые замелькали в голове полицейского, необходимо узнать, кто был тот человек, что приходил потом за вещами Баколи? Ведь по логике вещей это должен был быть либо убийца, либо кто-то из его сообщников...

Вопреки своим привычкам, Ромео в ту ночь с трудом удалось заснуть, так взбудоражило его неожиданное открытие. Ему не терпелось как можно скорее рассказать обо всем Сабации. В конце концов он все-таки заснул и проснулся поздно, извлеченный из небытия нежными звуками доносившейся откуда-то чарующей музыки. Включившись первым, богатое воображение тут же услужливо подсказало ему, что, возможно, он уже пребывает в раю, и, не задавая себе излишних вопросов о причинах столь неожиданного путешествия, он приготовился обосноваться среди избранных. Потом сон стал понемногу рассеиваться, и он понял, что лежит в постели и слышит, как где-то за стенами репетирует семейство Гольфолина. Думать о преступлений в этой музыкальной обстановке, где все дышит красотой и поэзией, в первый момент показалось ему святотатством, и он заранее почувствовал стыд и угрызения совести при мысли, что ему придется потревожить покой этих милых людей неизбежным в таких случаях вторжением полиции.

Веронец еще не успел подняться с постели, как кресло, спинкой которого он прижал рукоятку входной двери, вдруг заходило ходуном, и одновременно послышался приглушенный голос:

— Серафино?.. Серафино?.. Надеюсь, ты по крайней мере еще здесь? Ты ведь не уедешь без меня, Серафино?

Так, эта полоумная опять взялась за свое. Тарчинини ни не успел решить, какую избрать тактику, как тут же послышался ворчливый голос Терезы:

— Полно, донна Клелия, ну как вам не стыдно все время беспокоить нашего постояльца? Если вы не перестанете, я пожалуюсь вашей дочери, и она вас непременно накажет!

— Но ведь это же Серафино! Он приехал за мной... И теперь мы уедем в Мантую, вдвоем...

— Ладно, пошли, донна Клелия... Лучше бы помогли мне немного на кухне... Вы ведь знаете, мне до полудня надо поспеть в город, а там еще целая гора нелущеного гороха...

Женщины затихли, исчезнув в недрах коридора, и во всем доме снова воцарилась музыка. Все еще не решаясь подняться с постели — а надо сказать, он обожал при случае поваляться в ней подольше, — Ромео подумал, что Гольфолина в общем и целом довольно благополучное семейство, кроме разве что этой бледной, печальной Софьи... о причинах несчастья которой веронец хотел бы получить более конкретные разъяснения... Они счастливы, потому что живут единой семьей и к тому же могут вместе заниматься таким приятным ремеслом. Конечно, это не первоклассные музыканты, но они достаточно хорошо знают свое дело, чтобы зарабатывать себе на хлеб и получать от этого искреннее удовольствие.

Вдоволь нафилософствовавшись, Тарчинини решился наконец вылезти из постели, привел себя в порядок, надел чистое белье и на цыпочках, чтобы никого не потревожить, вышел сперва из комнаты, а затем и из гнезда семейства Гольфолина.

Он был уже на пьяцце Веккья, собираясь зайти к Луиджи выпить чашечку утреннего кофе, как тут обнаружил, что забыл взять носовой платок. Проклиная себя за рассеянность, он вернулся назад, пробрался в дом, с величайшими предосторожностями прошагал по коридору и, медленно — чтобы она, упаси Бог, не скрипнула — открыв дверь своей комнаты, как вкопанный застыл на пороге: какая-то женщина, склонившись над чемоданом, рылась в его вещах.

Почти сразу же он узнал в ней донну Клелию. Он, крадучись, подошел поближе и, уже оказавшись от неё на расстоянии вытянутой руки, тихо поинтересовался:

— Что это вы здесь ищете, синьора?

Вопреки его ожиданиям, донна Клелия не вскрикнула от неожиданности и даже не вздрогнула.

— Куда ты дел мой портрет, Серафино? — с невинной улыбкой проговорила она, распрямляясь.

Даже зная, с кем имеет дело, веронец тем не менее минуту простоял в полном ошеломлении.

— Выходит, вы искали у меня в чемодане свой портрет?

— Ты ведь поклялся мне, что никогда с ним не расстанешься, когда я тебе подарила его, помнишь, тогда в Венеции? Неужели ты мог забыть?..

Не зная, как себя вести в такой ситуации, Ромео подумал, что не отказался бы от помощи кого-нибудь из домочадцев, но семейство Гольфолина продолжало как ни в чем не бывало играть своего Альбинони, а Тереза, несомненно, хлопотала где-то по хозяйству. И оставшись без присмотра, старушка сразу же воспользовалась своей свободой.

— Я оставил его дома. Боялся, вдруг потеряю.

— Значит, он цел?

— Да, там... в Неаполе.

— Ты возьмешь меня с собой? А потом мы вместе уедем в Мантую, правда? Ведь ты же мне обещал!

И она, как девчонка, радостно захлопала в ладоши. Это выглядело одновременно и нелепо, и невыразимо трогательно. Она была похожа на ребенка, который добился от взрослых того, чего хотел.

— А теперь мне надо идти, — извиняющимся тоном проговорила она, подойдя к двери, — я еще должна лущить горошек. Ты ведь любишь горошек, Серафино?

— Обожаю.

Похоже, это признание вызвало у старушки приступ бурной радости, и она, весело пританцовывая, вышла из комнаты. Доставая из комода носовой платок, Ромео подумал, что, пожалуй, самое время обзавестись ключом, чтобы можно было запереть дверь и чувствовать себя хоть в относительной безопасности от непрошеных визитов. Прежде чем уйти, он решил навести порядок в чемодане, который так еще до конца и не разобрал, и, вытряхивая содержимое матерчатого внутреннего кармана, вдруг с удивлением увидел, как оттуда выскользнула какая-то фотография. Он взял ее в руки и приглушенно выругался. Опять Джульеттины штучки! И сам тоже хорош: ведь прекрасно знал о ее привычке, куда бы он ни отправлялся, совать ему в чемодан семейную фотографию — дабы она постоянно напоминала ему об обязанностях отца и супруга. На найденной фотографии Ромео с Джульеттой радостно улыбались в окружении потомства, а на обратной стороне было указано имя одного из веронских фотографов. Ну погоди, дай только вернуться, уж он скажет жене пару ласковых слов! Засовывая в карман эту компрометирующую заядлого холостяка фотографию, Тарчинини порадовался, что у него в чемодане рылась не Тереза, а эта бедная полоумная Клелия.

Поскольку время утреннего кофе было уже безвозвратно упущено, наш веронец решил, не теряя времени, сесть на фуникулер и отправиться прямо в новый город. Оказавшись на площади Витторио Венето, Ромео дошел до перекрестка, где и обнаружил уличного торговца, связного Манфредо Сабации. По счастью, ему почти сразу же удалось разглядеть его в окружении туристов. Тарчинини подошел к нему совсем вплотную, но тот не обратил никакого внимания, делая вид, будто видит его впервые. Выбирая открытки, полицейский шепнул:

— Вы можете срочно связаться с комиссаром Сабацией?

— Ясное дело, синьор.

— Тогда передайте ему, что я буду ждать его в половине первого в церкви Сан Алессандро ин Колонна.

— Считайте, что он уже там, синьор.

Тарчинини расплатился за открытки и отправился

на Римский бульвар немного побродить среди праздно шатающейся толпы.

Джульеттин муж уже изрядно нагляделся на витрины, с грустью думая, сколько милых вещиц мог бы накупить себе и подарить жене с детишками, будь хоть чуть поприличней жалованье комиссара полиции, и рассеянно, взглядом знатока, скользил по мелькающим в толпе женским фигуркам, как вдруг внимание его привлекла шедшая навстречу красивая, элегантно одетая девушка. По мере того как она приближалась, в Ромео росла уверенность, что он уже где-то ее видел, но лишь столкнувшись с ней почти лицом к лицу узнал окончательно.

— Тереза!

Служанка семейства Гольфолина поначалу слегка растерялась, потом лицо ее озарилось улыбкой:

— Синьор профессор!

— Ma che! Кто бы мог подумать, Тереза, что вы способны превратиться в такую принцессу, а?

Девушка зарделась от удовольствия.

— Значит, я вам нравлюсь?

— Ха, нравлюсь!.. Мадонна, я вообще не понимаю, как это еще за вами не тащится целый хвост обожателей! Они что, ослепли, эти ваши бергамцы?

— Пусть я всего лишь служанка, синьор профессор, но когда я выхожу в город, то стараюсь, чтобы меня принимали за настоящую даму!

— Да вы, Тереза, и есть настоящая дама! Послушайте-ка, а не окажете ли вы мне честь выпить со мной аперитив, а? И пусть тогда лопнут от ревности все эти молокососы, которые уже с завистью пялят на меня глаза!

Несколько смущенная Тереза с явным удовольствием приняла приглашение, и парочка уселась на террасе одного из ближайших кафе.

Тарчинини рассказал ей, как был поражен, застав у себя донну Клелию, которая рылась в его вещах.

— О Боже, синьор профессор,— возмутилась Тереза, — какой стыд!.. Ее совершенно нельзя оставлять без присмотра... А что ей было нужно?

— Убедиться, что я все еще храню портрет, который она якобы подарила мне много лет назад.

— Бедная женщина...

— Скажите-ка, Тереза, а почему она все время называет меня Серафино?

— Да она всех посторонних так называет. И нашего прежнего постояльца тоже... Правда, он-то хоть мог запираться на ключ. Надо обязательно напомнить хозяйке, чтобы она заказала вам новый ключ.

— А знаете, Тереза, — пустил пробный шарик Ромео, — я тут слышал, что чары этого Альберто Фонтеги не оставили равнодушным ваше нежное сердечко...

— Мое?..

— И должен вам признаться, только не смейтесь, что когда мне об этом сказали, я почувствовал какие- то странные уколы в области сердца... Уж не ревность ли это, как вы считаете?

Веронец поразился, как сразу посуровело, сделалось замкнутым лицо девушки.

— Хотела бы я знать, у кого это хватает наглости распускать такие слухи! Этот Фонтега! Да я просто терпеть его не могла... Проходимец, самый настоящий проходимец, вот и все!

— В самом деле?|

— Бездельник! Ему бы только спать да выпить где-нибудь за чужой счет! Гнусный тип, если вы хотите знать мое мнение... Я? С ним?.. Придумают же такое! Стоило блюсти себя до такого возраста, откладывать деньги, чтобы потом промотать их с какой-то шпаной!

Бедняга Баколи... Слушая эту странную надгробную речь, Тарчинини пожалел, что ему не довелось увидеться с парнем, к которому, похоже, никто не испытывал особой симпатии.

— Конечно, вы правы, Тереза... Вам нужно найти себе хорошего парня, с приличной профессией...

Девушка вдруг сразу успокоилась и даже заулыбалась.

— Меня бы вполне устроило, если бы он оказался намного старше меня... Я могла бы полностью на него положиться, а мне, синьор профессор, ужасно важно, чтобы рядом был кто-то, кому бы я могла довериться...

Ромео с трудом проглотил слюну. Положительно, эта Тереза в конце концов окончательно вскружит ему голову... Он зажмурился, пытаясь сквозь прикрытые веки вызвать в памяти жену с ребятишками, но ни та, ни другие не откликнулись на призыв отца, предоставляя ему разбираться со своими страстями без посторонней помощи. Тогда полицейский решил просто прекратить становящийся опасным разговор на столь скользкую тему.

— Стало быть, у вас сегодня выходной?

— Нет, только утро, надо было забрать кое-какие бумаги в префектуре. А потом придется возвращаться. Они ведь там без меня как потерянные. — Она поднялась. — Большое спасибо за приглашение, синьор профессор.

— Да что вы, Тереза, это мне вас надо благодарить.

Не удержавшись, неисправимый Ромео все-таки вложил в эту простую фразу куда больше неясности, чем того требовали простые приличия, и долго не мог отвести взгляда от удаляющейся прелестной фигурки. Вдруг он понял, что она оставила на столе коробку из кондитерской. И поспешил вдогонку.

— Тереза! Вы забыли свои пирожные!

— О!.. Благодарю вас... Донна Клелия мне бы этого не простила...

Протягивая ей коробку, он прочитал надпись и с улыбкой бросил:

— Милан!.. Неужто вы так далеко ездите за своими пирожными?

Она очаровательно расхохоталась.

— Ну что вы, это просто название самой лучшей кондитерской в Бергамо.

***

Утратив недавнюю беззаботность в походке, веронец медленно брел по улице Борфуро. Рядом с этой крошкой Терезой он особенно остро чувствовал свой возраст и, вечный влюбленный, тяжело от этого страдал. Нет, у него и в мыслях не было изменять мамуле, просто он всегда получал удовольствие, убеждая себя, что захоти он... Ах, эта малышка Тереза... Похоже, и он тоже не совсем ей безразличен... Эх, скинуть бы лет пятнадцать...

Так, погрузившись в горькие размышления и невеселые мысли, Тарчинини добрался до церкви Сан Алессандро ин Колонна. У самых дверей подумал, что, если полицейские в штатском действительно следуют здесь за ним по пятам, они, должно быть, решат, что он какой-то невероятно ревностный католик. Тарчинини улыбнулся, и в тот же момент все его грустные мысли сразу куда-то улетучились.

Манфредо Сабация был уже здесь, но, прежде чем приблизиться к нему, Ромео решил исполнить все ритуалы, положенные доброму христианину: опустил монеты в ящик для сбора пожертвований, прямо под ногой у победоносно шествующего Сан Алессандро, потом преклонил колени перед алтарем и так далее. Оказавшись наконец-то подле коллеги, он обхватил лицо руками и погрузился в медитации. И только решив, что этого достаточно, чтобы убедить даже самых заядлых скептиков, присел рядом с Манфредо.

— Что-нибудь случилось? — тут же выпалил бергамец.

Стараясь быть как можно короче, Тарчинини сообщил ему, что, похоже, занимает в семействе Гольфолина ту же самую комнату, где, вне всякого сомнения, под именем Альберто Фонтега жил не кто иной, как Эрнесто Баколи.

— Как вам удалось это обнаружить?

— Путем сравнения остатка шерсти, что вы дали мне в прошлый раз, с ковром, который лежит у меня в комнате.

— Так, понятно. И что мне теперь надо сделать?

— Сказать комиссару старого города, чтобы он явился к Гольфолина с фотографией Баколи. Тогда у нас будет полная уверенность, и я смогу расспросить об этом Луиджи Кантоньеру, хозяина «Меланхолической сирены». Только, ради Бога, ни слова обо мне вашему коллеге из старого города!

— Можете не волноваться... Для всех вы были и остаетесь археологом Аминторе Роверето.

— Спасибо. У нас появилась первая зацепка, возможно, это нас никуда не приведет, но попытаться все- таки стоит.

— Похоже, у нас не такой уж большой выбор, а?

После плотного обеда Тарчинини пустился в обратный путь на вьяле делла Муре. Добрался он туда где- то около трех и в коридоре наткнулся на донну Клаудию.

— Ах, синьор Роверето... Тереза рассказала мне насчет моей матери... Даже не знаю, как вымолить у вас прощенье... Я послала сына заказать для вас ключ. Надеюсь, завтра он уже будет готов. Может, вам что-нибудь нужно? Мы сейчас начинаем репетицию и…

— Могу я попросить вас о большом одолжении?

— Конечно, прошу вас.

— Мне бы доставило огромное удовольствие, если бы вы разрешили мне присутствовать на вашей репетиции.

— Правда?

— Я хоть и не музыкант, но просто обожаю музыку…

— Я поговорю с мужем, ведь это он у нас главный. И сообщу вам о его решении. Можете на меня рассчитывать, я сделаю все, чтобы его убедить.

Ромео и пяти минут не пробыл у себя в комнате, как в дверь робко постучали. Он открыл и оказался лицом к лицу с печальной Софьей.

— Синьор профессор, свекор велел передать вам, что вы можете прийти. Мы уже сейчас начинаем...

— Я очень рад, синьора...

Когда она уже поворачивалась, чтобы уйти, он взял ее за плечо.

— Извините, синьора... Я мог бы быть вашим отцом, у меня... то есть, я хочу сказать... по возрасту у меня могла бы быть дочка... В общем, это дает мне право, если вы не сочтете это нескромным, спросить, почему у вас такой несчастный вид?

— Но... вовсе нет... — пробормотала она. — Я совсем не несчастна... Вам просто показалось...

— Сомневаюсь. А я, знаете, терпеть не могу, когда молодые несчастны... Не сочтите за дерзость, но вам ведь, должно быть, никак не больше... двадцати пяти, а?

— Двадцать шесть.

— Не понимаю, как можно быть несчастным — даже если притворяются, будто это вовсе не так, — когда тебе двадцать шесть, когда ты живешь в Бергамо и занимаешься одним из самых прекрасных дел на свете?

— Я терпеть не могу музыки!

И, с затаенной ненавистью произнеся это признание, она тут же исчезла, оставив Ромео в некотором недоумении.

Поразмышляв пару минут, Тарчинини вынужден был признать, что на сей раз его обаяние явно не сработало. Однако это открытие не так уж его и расстроило, ибо Ромео волновали только хорошенькие женщины, а бедная Софья в этот разряд явно не входила.

Веронец в последний раз побрызгал одеколоном виски, расправил усы и крадучись проследовал в комнату, где, судя по доносившимся оттуда звукам, семейство Гольфолина готовилось вот-вот приступить к репетиции. Перед дверью Тереза сделала ему знак поторопиться и мягко втолкнула его в святая святых дома. Он проскользнул на стул, указанный служанкой, и, сложив руки, приготовился наслаждаться квинтетом до мажор Альбинони.

Как только инструменты были настроены, дон Ладзаро постучал смычком по пюпитру, требуя тишины.

— Внимание! Главное, побольше живости... Напоминаю, нужно создать такую атмосферу, чтобы вступление первой скрипки было как бы ожидаемым и желанным... Вы меня поняли? Вы, тесть, не бойтесь посильнее нажимать на струны, договорились? У тебя, Клаудия, все в порядке... Тебе, Марчелло, все-таки немного не хватает огня, что же касается тебя, Софья...

— О! Я, конечно, играю очень плохо!

— Нет, Софья! Я вовсе не собирался сказать, будто ты плохо играешь, просто у тебя такой вид, словно ты где-то витаешь...

— Интересно было бы узнать, где именно? — счел необходимым с иронией уточнить Марчелло.

— Уж, во всяком случае, — со злостью парировала жена, — не там, где бы тебе хотелось, ты ведь мечтаешь, чтобы я вообще сквозь землю провалилась!

— Дети мои, — строго вмешалась Клаудия, — у нас ведь все-таки гость, неужели вам нужно об этом напоминать?

После чего мир был восстановлен, и репетиция началась. В той мере, в какой мог об этом судить наш веронец, четверо из семейного квинтета играли вполне прилично, может, без особого блеска, но на очень профессиональном уровне и умело скрывая от слушателей усилия, которые им приходилось для этого прикладывать. Из общего строя выбивалась только одна Софья. Время от времени ей даже случалось сбиваться с такта, и Тарчинини в смущении спрашивал себя, как же она осмеливается выступать на публике. Он испытывал сострадание не только к ней, но и ко всем остальным. Аллегро было сыграно более или менее сносно, и дон Ладзаро даже позволил себе выразить некоторое удовлетворение:

— Ну что ж, это уже почти хорошо...

Вторая часть поразила Тарчинини явным нарушением ритма, но он не мог не восхититься искусством дона Ладзаро. Однако в исполнении престо заметил явные изъяны, которые полностью отнес за счет Софьи. По окончании исполнения синьор Гольфолина беззлобно спросил:

— Ты заметила, Софья?

— Да, отец.

— Тогда повтори-ка свою партию одна.

Молодая женщина исполнила требуемое столь же неловко, сколь и прилежно, хотя, судя по напряженно сжатым челюстям и заострившемуся носу, можно было легко догадаться, что внутри у нее все кипит. Ромео с особым интересом наблюдал за дедом, который из всего семейства казался самым отрешенным. Этакий незаметный бесцветный старикан, о чьих мыслях и чувствах было совершенно невозможно догадаться. Было такое впечатление, будто он просто исполняет то, что от него требуется, совершенно не вникая в чужие распри и споры.

Семейство уже приступило к третьей части — это было снова аллегро, — когда вдруг неожиданно раздался громкий звонок в дверь. Дон Ладзаро с досады процедил сквозь зубы какое-то ругательство, и веронец понял, какую бестактность допустил, явившись в неурочный час два дня назад. Однако квинтет продолжал играть до тех пор, пока в коридоре не послышался топот множества ног. Вскоре дверь открылась, и на пороге появилась явно взволнованная чем-то Тереза.

— В чем дело, Тереза? — сухо поинтересовался дон Ладзаро.

— Там полиция!

— Полиция?

Синьор Гольфолина был явно ошеломлен этим неожиданным известием. Он обвел взглядом семейство, удивленное явно ничуть не меньше, чем он.

— Что они хотят? — первой нашлась Клаудия.

— Там комиссар, он хочет с вами поговорить.

— Со мной?

— Нет, с доном Ладзаро.

— Наедине? — потребовал уточнений глава семейства.

— Он ничего не сказал.

— В таком случае пригласите его войти.

Тереза тут же вышла и вернулась в сопровождении двух мужчин. У одного из них, судя по всему, старшего, был какой-то очень странный вид. Длинный, тощий, с желтым цветом лица, черноволосый, он производил впечатление человека, страдающего жестокой болезнью печени и злящегося на весь мир за то, что он не мучается вместе с ним. Другой, пониже ростом, брал реванш массивностью в плечах, У него был какой-то заторможенный, слегка туповатый вид, какой бывает у людей, привыкших всю жизнь исполнять волю других.

Первый слегка поклонился и, обведя взглядом всех присутствующих, справился:

— Кто тут будет синьор Гольфолина?

— Это я,— сделал шаг вперед дон Ладзаро.

— Я комиссар полиции Даниэле Чеппо, а это мой помощник, Алессандро Кавалезе. Могу ли я говорить с вами в присутствии этих людей?

— Да, синьор комиссар, прошу вас. Это все члены моей семьи...

Дон Ладзаро представил всех по очереди, после чего комиссар указал на Ромео.

— А это синьор?

— Это наш постоялец.

— Зарегистрирован?

— Разумеется, синьор комиссар.

— Попрошу вас, синьор, предъявить ваши документы,— обратился Даниэле Чеппо к Тарчинини.

Веронец подчинился, комиссар внимательно прочитал сам, потом передал помощнику, тот тоже в свою очередь изучил и снова вернул шефу.

— Благодарю вас, синьор профессор,— проговорил Чеппо, возвращая Ромео документы.

Затем он вынул из кармана фотографию и, буквально сунув ее под нос Клаудии, осведомился:

— Вы узнаете этого парня, синьора?

— Ma che! Да это же Альберто Фонтега, который удрал от нас, не заплатив за комнату!

— Этот жилец тоже был зарегистрирован по всей форме, синьора?

— Естественно! Мы знаем порядки, синьор комиссар.

— Тем лучше для вас, синьора, потому что этого Альберто Фонтегу на самом деле звали Эрнесто Баколи.,

— Выходит, он нас обманывал!

— Увы, синьора... У вас остались его вещи?

— Их дня два спустя после его отъезда забрал какой-то приятель, впрочем, заплатив все, что он нам задолжал.

— Не могли бы вы мне описать этого любезного приятеля?

— Среднего роста, ни бороды, ни усов, глаза веселые… довольно словоохотлив, не думаю, чтобы он был из наших краев... скорее уж откуда-нибудь с юга.

— Понятно.

— Позволительно ли поинтересоваться, синьор комиссар, какова причина вашего визита?

— Дело в том, что полиция разыскивает Эрнесто Баколи. К нему кто-нибудь приходил?

— Нет, ни разу.

— А вы не знаете, он посещал кого-нибудь в городе?

— Даже не знаю... Он слонялся целыми днями в старом Бергамо, делал какие-то рисунки, иногда писал маслом...

— Прощелыга он, вот он кто! — вмешалась вдруг Тереза.— Настоящий бездельник! Все строил мне глазки, видно, хотел добраться до моих сбережений!

Комиссар с любопытством разглядывал девушку, и Клаудия представила ее полицейскому.

— Тереза Тиндари, наша служанка... Она у нас в доме уже три года.

— Позволительно ли будет спросить вас, синьор комиссар,— снова вступил в разговор дон Ладзаро,— что он такого натворил, этот Эрнесто Баколи?

— Он? Ровным счетом ничего.

— Вот как?

— Это кто-то натворил, а он оказался просто жертвой... Мы обнаружили тело Эрнесто Баколи на дороге, что ведет в Сан Пеллегрино.

— Бедный мальчик! — воскликнула Клаудия.— Он мертв?

— Да, мертв.

Тут Тереза задала вопрос, которого с нетерпением поджидал Тарчинини.

— Это несчастный случай?

— Нет, убийство.

Ко всеобщему изумлению, Софья вдруг разрыдалась. На нее удивленно уставился комиссар. И дон Марчелло счел нужным пояснить:

— Моя жена очень впечатлительна... И потом, в последнее время мы очень много работали… У нее просто не выдержали нервы.

— Понятно... Что ж, синьоры, мне остается только поблагодарить вас за помощь.

И полицейские в сопровождении Терезы вышли из комнаты. Все остальные в полном смущении глядели друг на друга.

— И кто бы мог подумать, что бедный парень так плохо кончит?.. — вздохнула, выражая всеобщее мнение, Клаудия.

— Господи! Да замолчите вы! — на грани истерики завопила Софья. — Вам бы уж лучше помалкивать!

— Не забывай, Софья, что ты разговариваешь с моей матерью! — подскочил Марчелло. — Попрошу тебя проявлять должное уважение!

— Научился бы сначала уважать свою жену!

И, вся сотрясаясь от рыданий, она выбежала из комнаты. Расстроенный Тарчинини думал, как бы найти благовидный предлог и поскорей унести ноги.

— Похоже, после таких печальных событий, — проговорил он с улыбкой, — всем уже не до музыки?

— Что и говорить... — проворчал дон Ладзаро. — Но несмотря ни на что завтра мы отправляемся в Варезе, а вечером даем концерт. — Он повернулся к сыну. — А ты, Марчелло, должен непременно убедить жену, чтобы она еще порепетировала... У нее пока еще не все получается, и это может испортить все впечатление.

— Можешь не сомневаться, — сжав зубы, заверил молодой Гольфолина, — она обязательно порепетирует, а не захочет — силой заставлю!

— Полно, Марчелло, — вмешалась Клаудия, стараясь загладить явно неуместную выходку сына,— не надо казаться хуже, чем ты есть на самом деле!.. Вот видите, синьор профессор, вопреки общепринятому мнению музыка вовсе не всегда смягчает нравы. Умоляю извинить нас за эту некрасивую сцену, но, поверьте, нынешних молодых женщин порой бывает очень трудно понять.

— Ну что вы, синьора, — любезно поклонился Ромео, — в моем возрасте уже мало чему удивляются.

— Вы очень добры, синьор.

Возвращаясь к себе в комнату, веронец столкнулся с Терезой. Он взял ее за руку и увлек за собой.

— Что все это значит, Тереза? — поинтересовался он, закрыв за собой дверь.

— Вы о чем?

— Я имею в виду этот неожиданный визит полицейских.

— А почему вы меня-то об этом спрашиваете, вы ведь, синьор профессор, знаете столько, сколько я, а? Этот проходимец жил у нас под чужим именем. Эх, если бы они вовремя меня послушали!

— И что же вы им говорили?

— А все то же самое, синьор! Что этот парень мне с самого начала не понравился, а я, если хотите знать, редко ошибаюсь в людях... Он весь был какой-то скользкий, фальшивый... Вечно что-то выслеживал, вынюхивал! Никогда не знаешь, где он, бывало, откроешь дверь, а он стоит, подслушивает...

— И что же он выслеживал?

— Поди знай! Правда, у меня-то на этот счет есть кое-какие догадки.

— Интересно было бы узнать, что вы имеете в виду.

— Ну что ж, могу и сказать! Вот хоть убейте, а я все равно уверена, что этот Альберто или там Эрнесто хотел выведать какие-нибудь семейные тайны, чтобы потом шантажировать дона Ладзаро.

— Но послушайте, Тереза, что-то у меня не создалось впечатления, будто в семействе Гольфолина есть какие-то уж очень страшные секреты...

— Так-то оно так, да только... какую семью ни возьми... всегда что-нибудь да не так, разве нет? Вот и появляются такие... суют везде свой нос... разнюхивают, вынюхивают... а потом начинают шантажировать... Думаете, так не бывает?

— И вы уверены, что этот Баколи?..

— Нет уж, увольте, я вовсе не сказала, что уверена, но, если честно, это бы меня нисколько не удивило... Вот, к примеру, синьор профессор, если начать рассказывать направо и налево, будто донна Клелия у нас немного того... ведь в таком старом городке, как наш, это уже произвело бы очень даже плохое впечатление... вот и заработал пару-тройку лир за молчание... как вы считаете?

— В общем-то, конечно... но с такими тайнами много не заработаешь, а?

— Не вынуждайте меня говорить то, что я не хочу и не имею права вам сказать...

— Ой-ой-ой!.. Вот теперь-то вы меня действительно заинтриговали...

— Ах, вы еще и любопытны, синьор профессор? — рассмеялась Тереза.

— Просто не терплю, когда молодые плачут.

— Ах, вот оно что!.. Это вы, конечно, про Софью... да?

— Вид у нее был совершенно убитый.

— Дело в том, что... просто мне так кажется... только это между нами, договорились?

— Само собой.

— В общем, я бы ничуть не удивилась... если бы выяснилось, что ей и в самом деле приглянулся этот Альберто...

— У них что, не очень ладится с мужем?

— Да как сказать... похоже, семьи у них так и не получилось. Да и что тут удивляться, ведь дон Марчелло — он ведь настоящий мужчина! А эта вечно молчит, вечно стонет, вечно чем-то недовольна, ну кому это может понравиться? Какая же это семья? Вот и начинаются всякие разногласия...

— И думаете, она пыталась искать утешения на стороне?

— А почему бы и нет?

— Вы меня очень огорчили... А я-то думал, что у Гольфолина такая дружная семья...

— Думаете, они на самом деле существуют, дружные-то семьи?

Тарчинини чуть было не ответил: да, моя! Но вовремя остановился и лишь лицемерно вздохнул:

— Что ж, по крайней мере мне теперь не так обидно, что я так и не создал своей... Спасибо вам, Тереза.

— Рада служить, синьор профессор.

Она уж было собралась выйти из комнаты, но вдруг замедлила шаг и обратилась к Ромео:

— Единственное, чего я никак не могу понять, это как полицейские догадались искать у нас этого Баколи?

— Ну, они ведь народ хитрый!

— И все-таки это... очень странно.

И она исчезла с этим замечанием на устах, которому веронец без труда мог найти ответ, но счел, что время еще не подоспело.

Несколько взбудораженный последними переживаниями: музыкой, вторжением комиссара, истерикой Софьи, нескрываемой ненавистью Марчелло к своей супруге и признаниями Терезы, Ромео решил вознаградить себя хорошей сиестой, надеясь, что она прояснит ему мозги, несколько просветлит взгляд на мир и позволит более здраво судить о создавшейся ситуации. Во всяком случае, именно так он себя убеждал, пытаясь в собственных глазах оправдать эту невинную слабость, которой всегда с удовольствием потворствовал.

Ромео не ошибся в своих расчетах и при пробуждении почувствовал себя в самой что ни на есть распрекрасной форме. Вместе с тем надежды, что сиеста разбудит дремлющую в нем гениальную интуицию и позволит с легкостью решить не дававшую покоя головоломку, явно не оправдались, и он вынужден был с глубоким разочарованием признать, что раскрытие убежища и имени, под которым скрывался Баколи, в сущности, не продвинуло его ни на сантиметр вперед, разве что давая ему основание поконкретней поговорить об усопшем с хозяином «Меланхолической сирены». И если хорошенько поразмыслить, то и это уже кое-что...

Тарчинини не спеша ополоснул прохладной водой лицо, старательно вымыл руки и уже кончал приводить себя в порядок, как вдруг заметил, что в доме царит какое-то непривычное оживление, и царит уже давно, просто он спросонья не сразу обратил на это внимание. Он приоткрыл дверь как раз в тот момент, когда мимо пробегала Тереза.

— Ma che! Эй, малышка, скажи-ка мне, что это у вас здесь происходит?

— Вечно одно и то же! — служанка, явно в дурном расположении духа, сердито пожала плечами.— Каждый раз, когда они уезжают на концерт, в доме начинается эта суматоха! Никто не знает, где его вещи, и все зовут меня! В жизни не встречала таких безалаберных людей! Из всех только одна донна Клаудия способна без посторонней помощи уложить свои чемоданы... И потом, надо еще почистить инструменты, уложить их в футляры, да еще хорошенько обернуть, а то ведь в дороге всякое бывает, неровен час поломаются. Пресвятая Мадонна, ну не будь меня здесь, им бы волей-неволей пришлось выпутываться самим, разве не так?

— Но ведь вы же здесь, Тереза...

— Да, что правда, то правда! Раз уж я здесь…

И она удалилась той покачивающейся походкой, которая так волновала нашего бедного веронца.

Ромео не спеша направился на пьяцца Веккья, намереваясь навестить своего нового приятеля Луиджи Кантоньеру и выяснить его мнение по поводу последних событий в доме на вьале делла Мура. В тот момент, когда он остановился перед входом в кафе, дверь распахнулась, и на пороге показался комиссар Даниэле Чеппо в сопровождении своего помощника. При виде Тарчинини полицейский остановился как вкопанный.

— Ma che! Если не ошибаюсь, профессор Роверето? Неужто вы посещаете это кафе?

— Вы угадали. Надеюсь, синьор комиссар, вы не находите в этом ничего предосудительного?

— У нас в Бергамо, синьор профессор, каждый ходит куда ему заблагорассудится, но, по правде говоря, я несколько удивлен, что человек с вашим положением посещает заведения такого сорта, а вам это не кажется странным?

— Дело в том, что я подружился с Луиджи Кантоньерой и...

— Знаю, знаю...— сухо оборвал его тот.— Похоже, вы стали здесь завсегдатаем с тех самых пор, как впервые появились у нас в городе.

— Кажется, я уже в том возрасте,— начинал раздражаться Ромео,— что могу посещать любые заведения?

— Несомненно... только…

— Только?

— Только мне, синьор профессор, было бы очень любопытно узнать, по какой такой причине в доме у Гольфолина вы представляетесь холостяком, а здесь рассказываете Кантоньере о своей жене и многочисленных детях?

Застигнутый врасплох веронец не сразу нашелся, что и ответить, и собеседник, воспользовавшись паузой, коварно заметил:

— Догадываюсь, что когда уезжаешь подальше от дома, куда приятней чувствовать себя холостяком, не так ли?

— Уверяю вас, синьор комиссар...

— Седина в бороду, бес в ребро, так что ли? Позвольте, синьор профессор, дать вам один совет: вы, ученые, по своей наивности часто становитесь легкой добычей для всяких темных махинаций... так что будьте поосторожней, вы меня поняли?

И, не дожидаясь реакции Тарчинини, комиссар в сопровождении помощника быстро зашагал прочь.

Сердясь на коллегу и на себя самого, Ромео вошел в кафе, где его тут же перехватил Луиджи.

— Он и к вам тоже приставал? Я все видел через окно... Не понимаю, что это вдруг с доном Даниэле, какая муха его укусила?

— Наверное, ведет расследование.

— Насчет этого бедняги Баколи? А что там такое случилось-то?

Не уточнив, что это благодаря его стараниям удалось обнаружить убежище Баколи и имя, под которым он там скрывался, наш веронец подробно описал сцену, свидетелем которой оказался в доме Гольфолина, после чего заключил:

— Надеюсь, этот ваш комиссар не подозревает, будто я сообщник или еще, чего доброго, убийца этого Баколи?

— Интересно, какая связь может быть между этим бродягой Баколи и почтенным университетским профессором? — он с явным отвращением вздохнул и добавил: — Ведь вроде бы неглупые люди, а иногда такое придумают!

— Расскажите мне немного про этого Баколи.

— Ну что я могу рассказать? Я ведь его только знал как клиента, который не всегда исправно платил за выпивку... одно слово, голодранец! А вообще-то, между нами, зачем вам все это надо?

— По правде говоря, с тех пор как я поселился в той же комнате, где жил этот странный парень, который так ужасно кончил... между нами установилась какая-то таинственная связь... будто мы родственники, что ли... И мне бы хотелось понять, что это был за человек?.. откуда появился?.. за что его убили?..

Прежде чем ответить, Луиджи наполнил вином два стакана и протянул один из них Ромео.

— Что-то у вас, синьор профессор, больно уж разыгралось воображение... Что говорить, парень он был симпатичный, этот Баколи, да только ведь все равно бездельник... так, шпана и все... Откуда он появился? Никто этого не знает, да, по правде говоря, никому это и не интересно... Скорее всего, сбежал откуда-нибудь, где ему уже нельзя было оставаться... Он ведь из тех несчастных, кому везде не по себе, вот они и шляются по свету, все ищут, где им будет получше... Но это все бесполезно, ведь свое несчастье повсюду таскаешь за собой... Хотите откровенно? Бездельник, он и есть бездельник, от него всего можно ожидать, даже самого плохого.

— Но ведь обычно бездельники никому особенно не мешают, а этого Баколи кому-то понадобилось прикончить, вам это не кажется странным?

— Поди догадайся, в какую историю он мог вляпаться, чтобы добыть себе пару лир на пропитание. Вы уж не обижайтесь, синьор профессор, но я хочу вам дать один добрый совет. Забудьте вы об этом... Поверьте мне, ничего кроме неприятностей вы от этого не получите. Одни только неприятности. Луиджи Кантоньера зря говорить не будет.

— Наверное, вы правы, только не забывайте, мы ведь всю жизнь только и делаем, что по буковкам расшифровываем всякие древние надписи или по камушкам пытаемся восстановить давно прошедшие времена... так что мы народ упрямый и терпеть не можем, если нам приходится сдаваться в борьбе против забвения... Поэтому мне во что бы то ни стало хочется представить себе, какой же он был на самом деле, этот Баколи?..

— И что вам это даст?

— Ничего.

— Тогда зачем вам нарываться на неприятности?

— Неприятности? Какие неприятности?

— Вы что, забыли, что беднягу все-таки кто-то прикончил, и уж, наверное, не без причины, как вы считаете, а?

— Да, вы правы...

Тарчинини состроил гримасу, которая по замыслу должна была изобразить внезапный испуг, потом добавил:

— Конечно, это глупо, но... даже не знаю, как сказать... Раз уж так получилось, что я занял его место в доме Гольфолина, я вроде бы чувствую себя в какой- то степени обязанным... нет, не отомстить, упаси Боже, этим пусть занимается полиция... а просто хоть что-то для него сделать... Ведь, надо полагать, у парня была семья?

— Вы, конечно, можете поступать, как считаете нужным, синьор профессор, но я вас предупредил.

— Вот кто меня действительно интересует,— после продолжительной паузы признался Ромео,— так это тип, который приходил за вещами Баколи...

— Наверное, какой-нибудь приятель?

— Возможно... Только вот каким образом этот приятель мог узнать, что Баколи уже нет в живых?

— Ну, это уж вы слишком много от меня хотите! А вообще-то, синьор профессор, хочу сделать вам одно признание: в нашем деле никогда нельзя вмешиваться в чужие дела, иначе обязательно потеряешь клиентов. И вот когда я открыл свой бар, то решил раз и навсегда: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю.

— Но если бы Баколи встречался у вас с какими-то приятелями, уж мне-то вы могли бы это сказать?

— А зачем вам это знать?

— Я попытался бы их найти, узнал бы, не рассказывал ли им Баколи о своих близких, о родных местах... Если бы оказалось, что у него есть мать, я бы ей написал...

— Странный вы все-таки народ, ученые,— покачал головой Кантоньера,— вроде умные люди, а такое иногда говорите! Дался вам этот парень, вы ведь его даже в глаза не видели, слышать о нем не слышали, а теперь вдруг загорелись, будто это ваш родной брат! Что за причуды, ей-Богу...

— Да нет, для людей, привыкших жить скорее прошлым, чем настоящим, это самая обычная вещь.

— Ну что ж! Очень сожалею, синьор профессор, но в таком случае должен вас огорчить: всякий раз, когда ваш Баколи заходил ко мне сюда, он всегда был один, и ни с кем, кроме меня, никогда даже словом не перемолвился. Теперь успокоились?

— Да нет, не сказал бы...

— Очень жалко... Но все равно, давайте-ка сменим тему, как вы считаете, а?..

***

К Гольфолина Тарчинини вернулся только к десяти вечера. Зная, что те собираются в дорогу, он старался пробраться к себе, производя как можно меньше шума. Уже нажимая на рукоятку двери в свою комнату, он вдруг замер, услышав доносившиеся откуда-то странные, словно приглушенные звуки. Ему понадобилось некоторое время, чтобы понять, что эти звуки сильно смахивают на рыдания и что, возможно, в двух шагах от него кто-то безутешно плачет в одиночестве. Будучи человеком по природе жалостливым, Ромео терпеть не мог чужих страданий и всегда спешил их разделить. Поэтому он на цыпочках направился к гостиной, откуда, как ему казалось, неслись эти скорбные звуки. Поколебавшись, стучать или нет, он в конце концов решил, что не стоит, и осторожно открыл дверь.

Там, при тусклом свете затененной огромным абажуром лампы, забившись в уголок дивана горько рыдала Софья Гольфолина.

— Послушайте, синьора... — нежно проговорил, приблизившись к ней, до глубины души взволнованный веронец.

Вздрогнув от неожиданности, молодая женщина подняла голову, вот-вот готовая испуганно закричать.

— Милая донна Софья... — успокаивающе проворковал джульеттин муж, — разве молено быть несчастной в вашем возрасте?..

— Ах, если бы вы знали!..

— Ma che! Я ведь все знаю!

— Вы... — удивленно уставившись на него, пробормотала она, — вы что, действительно все знаете?

Воспользовавшись паузой, Ромео уселся рядом с невесткой донны Клаудии.

— А что же тут знать, милочка, все ведь и так видно!

— Неужели?!

— Конечно, это ведь ясно как Божий день... Наша славная крошка недавно вышла замуж... Повздорила с мужем... И тут же решила, что он ее больше не любит... Что она совершила ужасную ошибку... И что жизнь окончательно не удалась... Милочка моя! Да у каких же молодоженов этого не бывало...

— Нет, синьор профессор, — бросив на него ледяной взгляд, заметила она, — видно, вы так ничего и не поняли.

— Неужели? — замер от удивления несколько огорченный Ромео.

— Марчелло уже давно меня не любит, — добавила она.

— Это вы все себе придумываете...

— Может, и то, что Тереза его любовница, я тоже придумала?

От этого сообщения Тарчинини даже на мгновенье лишился дара речи. Одновременно рассерженный и огорченный. Выходит, эта Тереза строила ему глазки, а сама... Может, она просто над ним издевалась? И он попытался найти всему этому более удобное для себя объяснение.

— А вы, донна Софья, уверены, что...

— Ma che! Это всем давно известно, и никто не находит в этом ничего предосудительного!

— Ну, не надо преувеличивать!

— Неужели вы не поняли, что я здесь для всех чужая? Что меня все просто терпеть не могут? Что мне не доверяют?

— Не доверяют?

Она снова разрыдалась, и веронец инстинктивным жестом обнял молодую женщину за плечи и по-отцовски прижал к себе. Тронутый этим безысходным отчаянием, он почувствовал, что тоже вот-вот прослезится. Он поцеловал еще по-девичьи нежную щеку, бормоча слова утешения.

— Ну, малышка, разве можно так расстраиваться... Я же здесь... рядом... я вам помогу...

Он шептал все, что приходило ему в голову, и Софья, подняв к нему искаженное рыданиями лицо, заикаясь пробормотала:

— Они все меня ненавидят, потому что боятся...

И тут, без всякой задней мысли, просто чтобы показать ей, что она не одинока, Ромео покрепче обнял ее и стал нежно целовать. Она даже не шевельнулась, и веронец, исполненный самых благородных побуждений, повторил попытку. Трудно предсказать, как могли бы дальше развиваться события, и как далеко зашел бы Ромео в своей акции спасения, если бы гостиную вдруг не осветил яркий свет люстры и почти одновременно с этим не раздался ледяной голос:

— А вы, синьор археолог, я вижу, тут даром времени не теряете!

Напороге, в лиловом домашнем платье, испепеляя презрительным взглядом странную парочку, стояла суровая донна Клаудия.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тарчинини провел одну из самых мучительных в своей жизни минут. Проворно отстранившись от Софьи, он вскочил с дивана.

— Послушайте, синьора... Я вам сейчас все объясню...

— Вы полагаете,— презрительно усмехнулась донна Клаудия,— что здесь еще нужны какие-нибудь объяснения? А тебе, Софья, должно быть стыдно, как ты себя ведешь!

— Ma che! — сразу позабыв о своих огорчениях, взбунтовалась Софья. — Если этому старому синьору вдруг захотелось меня пожалеть, то я уже, по-вашему, последняя дрянь, так, что ли?

Ромео больно кольнуло упоминание о «старом синьоре», и Софья сразу же показалась ему куда менее симпатичной. Оскорбленная же супруга Марчелло, ничуть не заботясь об уязвленном самолюбии жильца, продолжала кричать, уже явно теряя контроль над собой.

— А то, что мой муж спит со служанкой, это вы считаете в порядке вещей, да?

— Бедняжка,— холодно заметила донна Клаудия,— я с самого начала знала, что ты хамка, и теперь, увы, вынуждена констатировать, что время ничего не меняет.

— А Тереза, по-вашему, не хамка, да?

— Да она в сто раз лучше тебя! Она по крайней мере умеет работать!

— Знаю я ее работу!

— Ты сама не знаешь, что говоришь!

— Хотите, чтобы я ушла, да? Или, может, чтобы я наложила на себя руки, тогда ваш Марчелло сможет жениться на этой замечательной Терезе — как же, она ведь благодетельница всего семейства Гольфолина!

Донна Клаудия вдруг сразу резко переменилась в лице.

— Ты замолчишь или нет? — угрожающе прошипела она, приближаясь к невестке.

— Нет, не замолчу!

— Устраивать сцены в присутствии постороннего! Ты уже совсем стыд потеряла!

— А если я все расскажу этому постороннему, а? Что вы тогда будете делать?

— Думаешь, кому-нибудь интересны твои альковные тайны?

Привлеченные шумом оба в несколько кричащих домашних халатах, в дверях показались дон Ладзаро с доном Марчелло.

— Что здесь происходит? — тоном, не предвещающим ничего хорошего, поинтересовался глава семейства.

Донна Клаудия с пылающим от злости лицом показала в сторону Ромео и Софьи.

— Я застала нашу невестку в объятьях профессора!

— Что-о-о?.. — подскочил от удивления Марчелло.

— Брось, Марчелло, не надо изображать из себя Отелло, тебе все равно никто не поверит! Вот если бы на моем месте оказалась Тереза, тогда другое дело... а ревновать меня!..

— Марш спать, потаскуха! А с вами, синьор...

Тарчинини почувствовал, что его терпению приходит конец.

— Все, с меня довольно! — это было произнесено таким тоном, что все сразу же замолчали. — Вбейте себе хорошенько в голову, что ваши семейные секреты меня совершенно не интересуют. Я зашел в гостиную, потому что, вернувшись домой, услышал, что кто-то плачет. Увидев донну Софью в слезах, я попытался ее успокоить, как, вероятно, на моем месте сделал бы кто угодно.

— Заключив ее в объятья? — усмехнулась донна Клаудия.

— Именно так! Я действительно ее обнял, чисто по-отечески!

— Если допустить, что вы говорите правду, — с издевкой в голосе возразил Марчелло, — то я попросил бы вас, синьор, удовлетворять свои отцовские инстинкты где-нибудь подальше от моей жены!

— Следует ли мне понимать, синьор, — смерил молодого Гольфолина взглядом веронец, — что вы позволили себе выставить меня за дверь?

— Если он уйдет, — завопила Софья, — я тоже уйду вместе с ним, во всяком случае, до ближайшего полицейского участка!

— Мне кажется, — вступил в разговор дон Ладзаро, — что здесь сегодня говорится слишком много глупостей. Лично я отказываюсь верить в недостойное поведение синьора Роверето. Он принадлежит к тому кругу, где не принято злоупотреблять гостеприимством. Значит, произошло какое-то недоразумение, и надеюсь, ночь поставит все на свои места. Марчелло, уведи жену в спальню... А ты, Софья, подчинись. Ты ведь достаточно умная девочка, так что не заставляй меня разочаровываться. И нам тоже пора спать, Клаудия. Спокойной ночи, синьор профессор.

Наблюдая за Софьей, Ромео было подумал, что она снова взбрыкнет, однако под ледяным взглядом свекра плечи ее как-то сразу бессильно опустились. Она встала и, не произнеся больше ни слова, безропотно вышла вслед за мужем из комнаты.

— Очень сожалею, синьор профессор, — слегка поклонился дон Ладзаро,— что вам пришлось стать свидетелем дурацких семейных ссор. Наша бедняжка Софья болезненно ревнива и... чуть-чуть не в себе. Она уже много раз пыталась наложить на себя руки, придумывая самые невероятные поводы. Настоящая мифоманка, но мы все равно к ней очень привязаны, иначе следовало бы уже давно обратиться к помощи медицины... Возможно, в конце концов так и придется сделать. Еще раз приношу вам тысячу извинений, синьор профессор. Пошли, Клаудия?

Донна Клаудия со смущенной улыбкой простилась с Ромео и вышла вслед за мужем.

Тишина, воцарившаяся в гостиной после всех этих криков и шума, казалась даже какой-то нереальной. Несколько сбитый с толку, веронец пытался разобраться в том, что только что произошло на его глазах. Он нисколько не поверил, будто Софья не в своем уме, хотя нервишки у нее действительно пошаливают. Он полагал, что она, конечно, не лгала, говоря о связи мужа с Терезой, ибо, будь он на месте Марчелло, он тоже предпочел бы цветущую красавицу Терезу этой бледной жалкой Софье. Безоговорочно встав на сторону обманутой жены, Ромео, возможно, действовал из чувства справедливости, однако не последнюю роль, похоже, сыграл в этом неосознанный инстинкт ревности. Не отдавая себе в этом отчета, он был глубоко травмирован тем, что Тереза не только ничуть не была им увлечена, как он сам себе напридумывал, а скорее всего, просто смеялась у него за спиной.

Софья в ярости проговорилась, будто Гольфолина все как один боятся своей служанки. Тарчинини так и этак вертел фразу, пытаясь найти хоть какое-то правдоподобное объяснение. Потом, почувствовав усталость, решил махнуть рукой на все эти головоломки и тоже отправиться спать.

В доме Гольфолина царил безмятежный покой. Покой после бури, не претендуя на оригинальность, подумал наш самозваный профессор. В тот момент, когда он уже закрывал за собой дверь комнаты, ему в голову пришла еще одна загадка: «Интересно, а по какой причине в гостиной так и не появилась Тереза?»

Ну ладно старики, они уже не в том возрасте, чтобы участвовать в бессмысленных семейных ссорах, но где была Тереза? Почему, слыша весь этот гам в гостиной, не спустилась выяснить, что там происходит? Еще один вопрос, которому пока что суждено оставаться без ответа.

Тарчинини зажег свет и почти сразу же сквозь зубы выругался, увидев на единственном в комнате кресле спящую донну Клелию. Нет, пора кончать, это уже слишком! Он похлопал старушку по плечу, та, не открывая глаз, тут же вскочила на ноги.

— Послушайте, донна Клелия, это просто неблагоразумно... почему бы вам не пойти к себе в постель?

— Ты был с ней, да, Серафино?

— Что-то не пойму, о ком это вы?

— Признайся, ты ведь был на свидании с Софьей?

— С чего вы взяли?..

— Я же знаю, она только и думает, как бы переманить тебя к себе... Но ты ведь ее не любишь, правда, Серафино? Скажи, что ты любишь только меня одну... И мы с тобой скоро уедем в Мантую, да?

Теряя терпение, Ромео подумал, неужели ему придется снова поднять на ноги весь дом, чтобы избавиться наконец от этой полоумной старухи.

— Донна Клелия, ну будьте благоразумны... ступайте-ка спать.

— Я дожидалась тебя... А вдруг бы ей удалось тебя у меня отнять?.. Учти, если она не оставит тебя в покое, мне придется просто ее убить! Ты понял, Серафино? Убью ее, и все станет по-прежнему!

Этой ночью, которая, возможно, для других была безмятежной и лунной, здесь что-то уж очень часто упоминают о смерти. Взяв старую женщину под руку, Тарчинини заставил ее подняться из кресла.

— Не надо говорить такие ужасные вещи, донна Клелия... Вы только всех огорчаете.

— Какое мне до них дело, Серафино, на всем свете для меня существуешь только ты... Пообещай мне, что мы скоро уедем... Я так устала ждать...

Выпроваживая старушку в коридор, веронец как мог пытался ее успокоить.

— Подождите еще чуть-чуть, донна Клелия, совсем капельку... а потом мы с вами уедем...

Она одарила его улыбкой, от которой лицо ее как- то сразу удивительно помолодело.

— Я верю тебе, Серафино... Я ведь верила только тебе одному...

Оставшись наконец в одиночестве, он с облегчением вздохнул. Интересно, семейство Гольфолина оставит его когда-нибудь в покое цли нет?

***

Комиссар Сабация уже поджидал его в нефе Сан-Бернардино, одной из церквей, где, по заведенному уже между ними обычаю, Тарчинини назначил ему свидание, и не смог сдержать смеха, слушая рассказ коллеги о его приключениях в семействе Гольфолина.

— У меня такое впечатление, дорогой Тарчинини, что вместо того, чтобы заниматься подпольной торговлей наркотиками, вы оказались втянуты в какую-то странную и не менее запуганную историю, а?

— Все это сильно осложняет мою задачу... Теперь они начнут относиться ко мне с подозрением, и потом еще эта выжившая из ума старуха, от которой никак не удается избавиться! Хорошо еще, что она не выходит из дому, а то ведь могла бы целыми днями таскаться за мной по городу!

— Не огорчайтесь! А вдруг это все к лучшему? Может, как раз то, что вы невольно оказались в центре событий семейства Гольфолина, отвлечет от вас внимание других?

— Других? Каких еще других?

— Ну, скажем, тех, кто убил Велано и Баколи.

Ромео совсем не нравилось, когда кто-то напоминал ему об этой страшной реальности.

— Кстати о Баколи, должен признаться, никто о нем ровным счетом ничего не знает и, что самое поразительное, похоже, никому совершенно не интересно, кто он такой и откуда появился. Ни Гольфолина, ни Луиджи Кантоньера не смогли мне дагь об этом погибшем юноше никакой хоть мало-мальской вразумительной информации. А хозяин кафе, тот даже не скрывает, что после убийства клиента вообще не желает поддерживать о нем никаких разговоров. Да, чуть не забыл, а вы не находили у него в кармане какого-нибудь ключа?

— Ключа?

— Да, от комнаты. Похоже, перебираясь в лучший мир, он на всякий случай прихватил с собой ключ.

— Я лично обыскивал карманы Баколи. И могу со всей уверенностью утверждать, что никакого ключа там не было.

— В таком случае, кому же он его отдал?

***

Расставшись с Сабацией, Тарчинини уселся в первом попавшемся кафе и принялся сочинять письмо Джульетте, которая, возможно, уже давно считала себя вдовой. Поначалу он взялся за этот труд без всякого вдохновения, потом, мало-помалу увлекаясь, забыл про Бергамо и про дело, которое привело его в этот город, и будто снова оказался в родной Вероне. Фраза за фразой, он все глубже и глубже погружался в прошлое. В ушах звучал смех Джульетты. Раздавались крики детишек. Одной силой воображения Ромео будто перенесся домой, в свое семейство, и посетители кафе, подталкивая друг друга локтями и подмигивая, не могли отвести глаз от этого круглого коротышки, который, подскакивая на стуле, говорил сам с собой и смеялся невесть чему. И только подписавшись: «Навеки влюбленный в тебя Ромео целует твои ноги и мечтает умереть в твоих объятиях», веронец вновь вернулся к действительности. С повлажневшими от слез умиления глазами он огляделся вокруг и сразу заметил, как одни украдкой улыбались, а другие вдруг сразу низко опускали головы. Из всего этого он заключил, что по каким-то непонятным причинам оказался предметом чужих насмешек. И сразу пришел в скверное расположение духа.

Дабы поднять настроение, Ромео решил побаловать себя отменным обедом и отправился на бульвар Витторио Эммануэле, где и провел пару незабываемых часов в ресторане «Манарини», лакомясь всякими фирменными блюдами этого заведения, как-то: редкостного разнообразия закуски, tortellini^[6] alla Manarini, costella alla bergamasca^[7], и запивая все это отличным «Бардолино дель Гарда».

Желая облегчить пищеварение, которое явно нуждалось в дополнительных стимулах, он, несмотря на жару, решил подняться к центру города пешком. Оказавшись на Старой площади и не испытывая особого желания сразу возвращаться в дом Гольфолина, он подумал, а не заняться ли для разнообразия своим расследованием и не пойти ли поболтать с доном Джованни Фано, а вдруг ему случалось сталкиваться с Баколи. По правде говоря, шансов на это было довольно мало, и если веронец и выполнил свое намерение, то в основном ради той успокоительной прохлады, которая царила всегда в церкви Санта Мария Маджоре.

Тарчинини был уже на паперти церкви, как вдруг его словно пригвоздил к месту чей-то резкий окрик:

— Синьор профессор!

Он обернулся и увидел, что за ним вдогонку стремительной походкой, так что даже полы сутаны развевались у ног, мчался тот, кого он желал увидеть — дон Джованни Фано собственной персоной. Почтенный падре был явно чем-то не на шутку рассержен.

— Ах, синьор профессор, а я как раз молил Господа, чтобы он направил меня на ваш путь, и, видно, Господь меня услышал.

— И я тоже хотел с вами поговорить.

— В таком случае следуйте за мной!

Это явно смахивало не на приглашение, а скорей на приказ. Ромео двинулся вслед за святым отцом, ломая себе голову, что бы все это могло значить.

Не успели они войти в ризницу, как дон Джованни тут же повернулся к Тарчинини и воскликнул:

— Ах, синьор профессор, никогда бы не подумал, что вы способны на такое!

— Я не понимаю...

— Ах, вы не понимаете? Вы явились ко мне с рекомендацией глубокоуважаемого синьора Бенджамино Тринко, и я посоветовал вам обратиться к людям, которых высоко ценю за их безупречное благочестие. И они согласились вас приютить!.. Вы понимаете? Они пустили вас под свою крышу!

— Ma che! Можно подумать, падре, будто вы об этом сожалеете, что ли?

— Еще бы мне не сожалеть! Да я никогда себе этого не прощу!

— Объясните толком, святой отец, что произошло.

— А произошло, сын мой, следующее,— выпрямив плечи, мрачно изрек святой отец.— Только что я заходил к Гольфолина, хотел поблагодарить их за вас... И что же я узнаю? Что они — невинные овечки! — рады принять под своей крышей этого симпатичного одинокого профессора. Вы слышите меня? О-ди-но-ко-го!.. А вы на этом же самом месте, в доме Господнем, говорили мне о своей жене!

— Небольшая ложь, святой отец.

— Ах, небольшая ложь? В таком случае вправе ли я поинтересоваться, синьор профессор, зачем эта ложь? Кого вы хотели обмануть и с какой целью?

— С какой целью?

— В доме у Гольфолина есть молодые женщины... Смогу ли я спать спокойно, зная, что сам пустил волка в овчарню?

К великому негодованию дона Джованни Ромео радостно захихикал, весьма польщенный, что его принимают за опасного совратителя.

— И вы еще смеетесь?

— Да, святой отец, потому что смешно подозревать в таких грехах отца многочисленного семейства.

— Если помыслы ваши чисты, тогда зачем же вы солгали?

— По соображениям высшего порядка.

— Что-что?..

— Настанет день, святой отец, и вы сами все поймете, это произойдет еще до моего отъезда, а сейчас не требуйте от меня объяснений, которых я не вправе давать!

— Ах, вот как?

— Да, вот так...

— А ну-ка марш в исповедальню! — потянул дон Джованни за рукав Тарчинини.

— Но ведь...

— Может, вы боитесь, что не получите отпущения?

И вместо того, чтобы немного отдохнуть в полумраке церкви Санта Мария Маджоре, наш комиссар Тарчинини оказался на коленях в тесной исповедальне, где ему пришлось поклясться своим вечным спасением, что он не питал никаких дурных намерений в отношении представительниц женского пола, находящихся под покровительством дона Ладзаро Гольфолина.

***

Выйдя из церкви, откуда ему, наконец, удалось вырваться ценой бесчисленных «Аве Мария» и «Отче наш», которые приказал ему на всякий случай прочитать святой отец, дабы очистить душу и защититься от всяких искушений, совершенно обалдевший веронец ломал себе голову, какие еще испытания придется пережить ему при исполнении этого задания, по замыслу глубоко секретного, однако на деле оказавшегося каким угодно, но только не секретным. Дабы прийти в себя, он отправился в ставшее уже привычным пристанище, «Меланхолическую сирену», однако Луиджи Кантоньера на сей раз встретил его без всякого энтузиазма. Желая несколько развеселить хозяина, Ромео пересказал ему историю с доном Джованни, предусмотрительно опустив, что пытался сойти за холостяка в семействе Гольфолина, и отнеся все это на счет необоснованных страхов святого отца, испугавшегося, как бы заезжий неаполитанец не внес смуту в ряды его прихожанок.

— Такое впечатление,— покачал головой Луиджи,— что у дона Джованни все-таки не все дома. Потому что, между нами говоря, ну какой из вас соблазнитель, а?

Сразу расстроившись, Ромео довольно сухо ответил, что такое мнение разделяют далеко не все.

— А по-моему,— продолжил Луиджи, пропустив мимо ушей реплику клиента,— вы скорее из тех, кто любит совать нос не в свои дела.

Тарчинини не мог позволить себе рассердиться, не рискуя потерять потенциальный источник информации.

— Не можете мне простить, что я интересуюсь этим Эрнесто Баколи, так, что ли?

— Просто мне, синьор, больше по душе, когда мертвых оставляют в покое.

— Клянусь Мадонной, у меня такое впечатление, будто вы боитесь, как бы я не докопался до каких-то делишек, которые мне не положено знать.

Кантоньера перестал протирать стакан, поставил его на стойку и в упор глянул на веронца.

— Какие такие делишки, синьор профессор?

— Вот и я спрашиваю, какие?

— Не понимаю, о чем это вы,— вздохнул после краткого молчания хозяин.

— И я тоже не больше вашего понимаю, что вы тут мне пытаетесь приписать!

— Ладно, все! Мы оба тут наговорили много всяких глупостей, а теперь давайте-ка лучше выпьем и забудем это недоразумение. Как, согласны?

— С большим удовольствием, тем более что я просто умираю от жажды. После всех этих «Отче наш» и «Аве Мария» у меня все горло пересохло.

Они чокнулись и снова пришли в хорошее настроение.

— Все дело в том, синьор профессор,— проговорил Луиджи, облокотившись на стойку,— что в молодые годы у меня тоже были небольшие неприятности с полицией. Так что мне не понаслышке известно, что значит все время бояться карабинеров... И когда я вижу типа, который без конца озирается по сторонам, будто все время на стреме, и только и думает, как бы оказаться где-нибудь в другом месте, мне его жалко... потому что я сразу вспоминаю себя, каким я был, пока не встретил свою покойную жену... Да, синьор профессор, я испытываю сострадание, и мне всегда хочется хоть как-то его защитить...

— Но ведь с Баколи-то расправились вовсе не полицейские...— вполголоса заметил веронец.

— Ясное дело, не полицейские, это-то и страшно... Ну что карабинеры, начнут выслеживать, в худшем случае арестуют... а тем приходится убивать, у них нет другого выхода...

— Такое впечатление, будто вы их боитесь...

— Ну, тех-то, которые расправились с Баколи, мне особенно бояться нечего, я их и в глаза-то не видел... но когда-то давно мне пришлось столкнуться с одной такой бандой... Так что можете мне поверить, синьор профессор, если есть хоть какая-то возможность не ввязываться в эту историю, то лучше держаться от нее как можно дальше...

Он одним махом опорожнил целый стакан вина.

— Забавно... Помню, когда я его впервые увидел, сразу понял, с этим парнем что-то не так... Но мне почему-то показалось, что у него нелады с полицией. Так всегда: если у тебя неприятности, сам и выпутывайся, никому ты не нужен...

— А правосудие?

— Какое правосудие?.. — по тону было ясно, что он в него нисколько не верит.

— Неужели вам не противно, что убийца этого Баколи спокойно выпутается из этой истории и не понесет никакого наказания?

— Ах, синьор профессор, синьор профессор... Это где же вы таких идей-то нахватались, не иначе, у себя в университете... Правосудие! Ma che! А откуда вы знаете, может, он это заслужил, ваш Эрнесто?

— Что значит заслужил?

— А то и значит, что заслужил, скажем, выкинул что-нибудь такое, чего нельзя было простить... Ведь у этих людей тоже есть свои законы. Может, они не такие, как у нас, но они существуют... Плюньте вы на это, синьор профессор, послушайтесь дружеского совета.

— Вообще-то я человек покладистый, а наслушавшись ваших историй, я начинаю еще больше любить свои древние камни.

— И правильно делаете!

— Послушайте, патрон, а давайте-ка накануне моего отъезда устроим себе небольшую прощальную трапезу, вдвоем, только вы и я. Открываю вам неограниченный кредит, так что вам представится случай показать мне все свои таланты — что захотите, то и приготовите...

— Шикарный вы тип, синьор профессор, если разобраться, — лицо Луиджи осветила широченная улыбка. — Идет! Но при условии, что вино ставлю я.

— В таком случае, за мной десерт!

— Договорились!

— И знаете, куда я за ним пойду? В кондитерскую «Милан»! Говорят, это лучшая кондитерская во всем Бергамо.

— Только не «Милан», а «Милане»...

— Странно... А мне казалось...

— Ну, невелика разница — Милан... Милане… Ведь главное, чтобы пирожные были вкусные, разве не так?

***

Всю дорогу до вьяле делла Мура Тарчинини чувствовал себя не в своей тарелке. Даже в самых ничтожных мелочах он ненавидел признавать свои ошибки. Если бы там было написано «Милане», с чего бы ему тогда было подшучивать над Терезой, будто она специально ездит за пирожными в Милан? С другой стороны, странно было бы предположить, чтобы девушка разгуливала по бергамским улицам с коробкой из кондитерской, завернутой в фирменную бумагу с надписью «Милан». Конечно, не исключено — и это случалось с ним частенько,— что Ромео увидел то, что ожидал увидеть. Прочитав «Мила...», он мысленно добавил в конце привычное «н», а потом убедил себя в том, что там и вправду было написано «Милан». Такие ошибки, объясняющиеся недостатком внимания и стремлением принимать желаемое за действительное, случаются гораздо чаще, чем может показаться на первый взгляд, и самое убедительное тому доказательство — совершенно чистосердечные, хоть и порой полностью исключающие друг друга — показания очевидцев при расследовании какого-нибудь несчастного случая.

Слово «расследование» сразу же напомнило ему, зачем он был послан в Бергамо — время шло, а он пока еще так и не напал на след этих неуловимых торговцев наркотиками. Ромео представлял себе картину следующим образом: Эрнесто Баколи, тип без определенных занятий или попросту шпана, оказывается совсем на мели и, не имея других возможностей достать хоть немного денег, подается в осведомители. Он знакомится с инспектором Велано как раз в тот момент, когда случай — подслушанный разговор или чье-то неосторожное признание — приносит ему какие-то сведения о торговле наркотиками в Бергамо. Однако, скорей всего, Баколи так и не выполнил того, что обещал. Может, вел двойную игру, а может, просто хотел подороже продать свое молчание или свои секреты. И торговцы наркотиками устранили его, чтобы предотвратить риск разоблачения. Но что же такое должен был сообщить Баколи инспектору Велано, чтобы эти подонки сочли необходимым убить и его тоже?

Эрнесто был единственным, кто мог навести полицию на след преступной группы, и с его гибелью этот след обрывается. Надо во что бы то ни стало узнать, чем занимался целыми днями этот Баколи, с кем встречался? Ведь где-то же он познакомился с Велано, и если он вступил в разговор с полицейским, которого в тот момент еще не знал, то почему бы ему не поболтать время от времени с кем-нибудь другим? Вот их-то и надо найти во что бы то ни стало... Может, Эрнесто упоминал о каких-то секретных сведениях, может, хвастал, что вот-вот разбогатеет... С помощью этих случайных знакомых можно было бы выяснить, в каких краях Баколи слонялся целыми днями, а потом попытаться узнать, где выведал он те секреты, которые стоили ему жизни.

Но где искать этих знакомых? Вспомнив, как в бытность свою начинающим инспектором он, расследуя какие-то пустячные жалобы, вынужден был по велению начальства допрашивать вереницы случайных людей, Тарчинини решил набраться мужества и предпринять систематическое изучение всех публичных заведений, где более или менее регулярно мог появляться этот самый Баколи. Начал он с обследования всех ресторанов, не пропуская ни самых дешевых, ни элегантных, куда, в зависимости от переменчивого состояния своего кошелька, мог в разные минуты жизни наведываться покойный. Называя себя представителем одной из религиозных благотворительных организаций, которые — по унаследованной еще со средних веков традиции — проявляют заботу о беспризорных покойниках, Ромео делал вид, будто собирает сведения о некоем Эрнесто Баколи в надежде найти близких и передать им, если они изъявят такое желание, останки покойного, дабы достойно предать их земле в соответствии с христианскими обычаями. В противном же случае все расходы берет на себя их общество.

В этом ханжеском обличье веронец без всяких результатов опросил владельцев и обслугу ресторанов под названием «В садике», «На горке» и «Тихий кабачок». За ними последовали все бары и кафе, где Баколи мог завязать мимолетное знакомство с владельцами или посетителями заведения. И по мере опроса — при всем неправдоподобии такого вывода — все больше создавалось впечатление, будто ни одна живая душа никогда в глаза не видела и не вступала ни в какие беседы с покойным Баколи... Все это никак не укладывалось у Тарчинини в голове, ведь даже если покойному было не по карману посещать более или менее дорогие заведения, не мог же он хотя бы время от времени не заглядывать промочить горло в какое-нибудь небольшое кафе или забегаловку... И в этом случае приходилось признать, что он наткнулся на настоящий заговор молчания — из страха и желания избежать ненужных осложнений.

К десяти вечера, удовольствовавшись вместо ужина небольшой порцией мясного ассорти, совершенно разбитый и слегка растерянный, Ромео вернулся в дом Гольфолина. Положительно этот Баколи все больше и больше напоминал ему какое-то — если можно так выразиться — лишенное всякой материальности привидение, бесследно пронесшееся над городом. Однако в тот вечер Тарчинини слишком устал, чтобы предаваться всяким сложным умозаключениям или пытаться прийти к логическим выводам. Едва коснувшись подушки, он сразу же забылся глубоким, без всяких сновидений, сном, из которого его вырвал чей-то душераздирающий вопль. Еще не до конца проснувшись, полицейский проворно спрыгнул с постели. Ему казалось, что он только-только лег, однако пробивавшийся через окна свет убеждал, что уже утро, а посмотрев на часы, он убедился, что проспал добрых восемь часов кряду. Кто же это кричал? И с чего бы это?

Прежде чем решиться выглянуть в коридор, веронец торопливо натянул брюки, сунул ноги в шлепанцы и накинул домашний халат, Тем временем весь дом постепенно заполнялся стонами, криками и проклятьями. Совершенно обалдев, Ромео ломал себе голову, какое же несчастье могло вызвать в доме подобную панику? И в довершение всего первой, кого он встретил в коридоре, оказалась злополучная донна Клелия. Он попытался было уклониться от встречи, но было уже слишком поздно.

— Ты слышал, Серафино?— поинтересовалась старушка.

— А что случилось?

— Она умерла, бесстыдница!

Полицейский почувствовал, как у него мороз пробежал по коже.

— Кто умер?

— Она узнала, что ты остался верен мне, и предпочла расстаться с жизнью!

И тут, припомнив все, что плела ему накануне донна Клелия, когда он застал ее у себя в комнате, Ромео спросил:

— Софья?

Однако престарелая дама была уже слишком поглощена своими грезами, чтобы ответить даже на такой простой вопрос.

— Все, Серафино, теперь уже никто не посмеет нас разлучить... И мы наконец сможем с тобой спокойно уехать в Мантую. Пойду укладывать вещи.

И, оставив оцепеневшего Тарчинини, она стремглав бросилась к себе в комнату. Не зная, что и думать, он молча стоял, надеясь, что рано или поздно появится кто-нибудь еще. Это оказалась Тереза. Растрепанная, явно наспех одетая, молодая служанка выглядела глубоко потрясенной. Заметив жильца, она тут же бросилась к нему.

— О, синьор профессор, какое ужасное несчастье!

Рыдая, она кинулась на грудь Ромео.

— Полно, Тереза... успокойтесь и расскажите, наконец, что здесь произошло...

Однако, похоже, она была слишком потрясена случившимся, чтобы произнести хоть что-нибудь членораздельное. До глубины души растроганный ее отчаянием, Джульеттин муж нежно погладил Терезу по голове.

— Надо взять себя в руки, малышка... Ну разве можно так убиваться?.. Успокойтесь... тише... тише...

Движения его становились все более и более ласковыми, явно выходя за рамки отеческого утешения, что не замедлил во всеуслышанье заметить чей-то далеко не любезный голос:

— Похоже, синьор профессор, это у вас просто какая-то мания!..

Заметив устремленный на него, горящий ненавистью взгляд Марчелло Гольфолина, Тарчинини тут же вспомнил все, что узнал тогда от Софьи насчет отношений мужа с очаровательной служанкой. Почувствовав непреодолимую антипатию к этому неизвестно откуда появившемуся Марчелло, Ромео сухо поинтересовался:

— А вам-то, синьор, какое до этого дело?

— Вы ведете себя как...

— Как вам не стыдно? — закричала вдруг Тереза, отстраняясь от веронца.— Как вы можете такое говорить, когда там, наверху, мертвая...

— Да кто же здесь все-таки умер? — почти уже потеряв надежду получить разъяснения, воскликнул Ромео.

— Моя жена, — ответил Марчелло.

— Значит, у вас умерла жена, а вас тем временем больше всего волнует, как я веду себя в отношении вашей служанки?

— Я не позволю вам...

— А мне плевать, что вы там мне позволяете или запрещаете! Сопляк! И ваше поведение кажется мне все более и более подозрительным!

— Не суйтесь не в свое дело! Это вас совершенно не касается!

— А вот это еще вопрос... Очень большой вопрос!

Марчелло предпочел не продолжать спора и тут же ретировался.

Едва он исчез, поднимаясь по лестнице, полицейский прошептал:

— Похоже, он ревнует, а?

Не произнеся ни слова, Тереза опустила голову.

— Вы что, его любовница, да?

— Ах!., мне... мне так стыдно... — рыдая, пробормотала служанка,— только ведь... донна Софья... она... она не была ему хорошей женой...

— Что с ней случилось? Почему это она вдруг так внезапно умерла?

— Она... она повесилась... там, на чердаке.

Перед глазами Тарчинини на миг будто снова всплыло некрасивое лицо этой грустной женщины, у которой не хватило мужества и дальше нести свою слишком тяжелую ношу.

— А кто ее первым обнаружил?

— Я...

— Расскажите мне все по порядку, Тереза.

— Я спала... И вдруг услышала, словно у меня над головой упало что-то очень тяжелое...

— В котором часу это случилось?

— Не знаю... Было еще темно... Мне так хотелось спать, что я сразу же снова заснула, так и не поняв, что же в самом деле произошло... и только сейчас, уже окончательно проснувшись, я вспомнила этот стук на чердаке... Я поднялась, открыла дверь, увидела ее... и закричала.

— Она все еще там?

— Да, там.

— Я пойду туда. Кто-нибудь уже позвонил в полицию?

На лестничной площадке веронец столкнулся с доном Ладзаро и его женой. Оба были смертельно бледны и казались убитыми горем.

— Тереза мне все рассказала...— принес свои соболезнования Ромео.— Глубоко сожалею... Бедная донна Софья.

— Кто мог такое подумать?— простонала донна Клаудия.— Не знаю, может, вчера, в вашем присутствии, синьор профессор, я была с ней чересчур строга? Меня мучают угрызения совести, ах, зачем мне надо было разговаривать с ней таким резким тоном?.. Но ведь она... она меня просто вынудила... она была такая взбалмошная... такая неуравновешенная...

— И такая несчастная, не так ли? — едва слышно предположил полицейский.

— Она что, делилась с вами своими огорчениями? — уставилась на Тарчинини донна Клаудия.

— Как и все обманутые жены, она, конечно, не испытывала особенно нежных чувств к сопернице.

— Теперь придется отменять концерт... — выругавшись про себя, проворчал дон Ладзаро.— Ах!.. Вечно от нее были только одни неприятности, даже теперь!

— Похоже,— заметил Тарчинини,— донна Софья не оставит после себя особых сожалений. Вы уже сообщили в полицию?

— В полицию? — удивился Гольфолина.— Ma che! А при чем здесь полиция, а?

— Но ведь при любом самоубийстве обязательно проводится расследование... Вы... в общем... Кто-нибудь уже прикасался к телу покойной?

— Мы перенесли его к ней в комнату, чтобы она хоть лежала по-христиански.

— Вы не имели на это права! Вот увидите, теперь у вас будут серьезные неприятности с комиссаром полиции.

— Но не могли же мы допустить, чтобы она так и висела на балке!

— Я могу ее увидеть?

— Разумеется.

Донна Клаудия рукой указала на комнату, где покоилась умершая. На ночном столике кто-то уже зажег свечку и положил в блюдце со святой водой небольшую веточку самшита. Ставни были закрыты. На низком стульчике, перебирая четки, бормотал молитву дон Умберто. Ромео с удивлением отметил, что вид у него, похоже, был и вправду опечаленный. Он приблизился к покойной. Она лежала, шея была обернута каким-то лоскутком, слегка отодвинув его, Тарчинини увидел страшные следы от веревки. Бедная Софья, значит, ревность все-таки довела ее до самоубийства... Он никогда бы не подумал, что у нее хватит мужества наложить на себя руки. Странно, как обманчиво порой бывает первое впечатление... Но почему она выбрала именно этот день? Надо полагать, связь мужа с Терезой уже давно не была для нее секретом, почему же она тогда вдруг ни с того ни с сего решила покончить с собой? Веронцу невольно вспомнилась ярость молодой женщины против мужа, язвительные реплики, обращенные к донне Клаудии, выпады против Терезы... Что-то это мало напоминало поведение человека, который решился расстаться с жизнью, чтобы освободить место другим... Место другим... А вдруг это обычное, страшное в своей банальности убийство, продиктованное страстью? В таком случае убийцей мог бы быть только Марчелло... Ромео не хотелось давать волю воображению, однако и полностью исключать этого тоже нельзя... Будь он у себя в Вероне, он очень многого ждал бы от результатов вскрытия... Не обращая внимания на Умберто Чиленто — о чьем присутствии, впрочем, он как-то совсем забыл — полицейский по своей излюбленной привычке наклонился к лицу покойной и пробормотал:

— Скажи, Софья... ты ушла из жизни по собственной золе или тебя все-таки убили? Если ты хочешь, чтобы мы узнали правду, тогда помоги нам... Вспомни, ведь вчера вечером у тебя не было никакого желания умереть, скорее уж отомстить... разве не так? Ты ведь хотела отомстить, правда?.. Тогда зачем же тебе понадобилось вешаться?.. Ну какая же это месть!.. Как-то даже глупо... Теперь они свободны... Разве ты этого хотела? Выходит, здесь что-то не так... В твоем несчастье тебе повезло только в одном: я оказался рядом с тобой... и я не оставлю их в покое, пока не выясню все до конца... Ты согласна, да?

Распрямляя спину, Ромео почувствовал на себе сверлящий взгляд дона Умберто и понял, что совершил еще одну непростительную ошибку. Остается надеяться, что старик не смог разобрать его слов! Он лихорадочно размышлял, что бы такое сказать, чтобы хоть как-то загладить промах.

— Не удивляйтесь... — обратился он к дону Умберто.— Это у нас, неаполитанцев, такой обычай, мы всегда говорим с усопшими... Нечто вроде последнего прощания.,. и еще чтобы они знали, что смерть ничего не изменила в наших отношениях... что для нас они по-прежнему живы... Вроде утешения...

— Да... — не поднимая головы, прошептал дон Умберто.— Трудно свернуть с дороги, на которую уже ступил.

Тарчинини не совсем понял, что он имел в виду — если он вообще хоть что-нибудь имел в виду. Он вышел из комнаты и спустился на первый этаж как раз в тот момент, когда в дом входил дон Джованни Фано, сразу же с порога принявшись отчитывать встречавшую его донну Клаудию.

— Я только что встретил Терезу, она шла в полицию, и случайно узнал от нее о вашем несчастье... Как же случилось, дочь моя, что вы даже не сочли нужным поставить меня в известность?

— Я боялась... то есть я хочу сказать... Святой отец, ведь Софья наложила на себя руки...

— Что это меняет?

— Но... я думала... ведь церковь...

— Церковь, дитя мое, всегда отличит заблудшую овцу от паршивой, даже если она в минуту помрачения и совершила тяжкий грех... Я достаточно хорошо знал донну Софью и уверен, что в здравом уме она никогда бы на такое не решилась. Вы ведь согласны со мной, синьор профессор? — вдруг обратился он к Ромео.

— Бесспорно, святой отец.

— А теперь, дочь моя, — повернулся он к донне Клаудии, — проводите меня к усопшей.

Однако прежде чем уйти, святой отец бросил на Тарчинини испепеляющий взгляд и с явной угрозой в голосе пробормотал:

— Надеюсь, вы не приложили руку к роковому решению этой несчастной?

И, не дожидаясь ответа, последовал за уже поднимавшейся по лестнице хозяйкой дома.

Веронец же вернулся к себе в комнату, навел красоту, оделся и выбрал самый нарядный галстук. Приводя себя в порядок, он услышал знакомый говор и понял, что в дом прибыл комиссар Даниэле Чеппо. Потом до него донесся чей-то рассерженный голос. Несомненно, полицейский упрекал Гольфолина за то, что те вынули покойную из петли, лишив тем самым специалистов, возможно, решающих фактов. Потом кто-то снова приходил и уходил. Тарчинини слитком хорошо знал все непреложные ритуалы такого рода дел, чтобы хоть как-то реагировать на всю эту суету. Зато отлично представлял себе, как, должно быть, встревожено этим нашествием семейство Гольфолина. Только одной Софье, подумал он, теперь уже все безразлично...

Что же все-таки имел в виду этот старик Умберто? «Трудно сойти с дороги, на которую уже ступил»... Может, он хотел дать понять, что, оказавшись во власти ревности, Софья так и не смогла справиться со своими чувствами? Или что молодая женщина по собственной вине оказалась в таком положении, из которого уже не было иного выхода? Пусть так, но что же это тогда за положение? Надо бы поподробней расспросить дона Умберто... Только вряд ли это окажется очень простым делом...

Во всем этом было много неясного, и Ромео ломал себе голову, пытаясь докопаться до истины.

Он был все еще погружен в размышления, когда раздался стук в дверь. Он пригласил войти, и на пороге появилась донна Клелия. Тарчинини был вовсе не в том настроении, чтобы снова выслушивать бред старухи. Он поспешил к донне Клелии, схватил ее за рукав и стал выпроваживать из комнаты.

— Только не сейчас, донна Клелия... только не сейчас...

— Выслушай меня, Серафино, я просто хотела тебя предостеречь!

— Потом... немного погодя...

— Но ведь они пришли за тобой! Спасайся, Серафино!

— Это еще кто?

— Полиция!

— Успокойтесь! С чего бы им меня трогать?

— Потому что они догадались, что это ты убил Софью, ведь она хотела отнять тебя у меня!

— Да замолчите вы! Совсем свихнулась, бедняга! Ну-ка, выходите отсюда вон!

А с порога за всей этой сценой с улыбкой наблюдал комиссар Чеппо.

— Ma che! Разве можно, синьор профессор, с вашими-то титулами, так неучтиво обходиться с пожилой дамой?

Потом, минуту помедлив, вежливо добавил:

— ...пусть даже она и считает вас убийцей?..

— Чушь какая-то...— поначалу растерявшись, попытался взять себя в руки Ромео.— Несчастная женщина просто бредит...

Донна Клелия изобразила реверанс комиссару, потом послала веронцу воздушный поцелуй и проговорила:

— Если они засадят тебя в тюрьму, я буду тебя навещать... а если оставят на свободе, то не забудь, Серафино, что сегодня вечером мы с тобой должны, наконец, уехать в Мантую, ты помнишь?

И она незаметно и быстро, как мышка, выскользнула из комнаты.

— Ну, что вы на это скажете, синьор профессор?— поинтересовался Даниэле Чеппо, покрепче закрывая за ней дверь.

— Не думаю, чтобы вы придавали хоть малейшее значение тем небылицам, которые рассказывает эта несчастная... К тому же она постоянно называет меня Серафино, хотя у меня совсем другое имя.

— А как насчет Аминторе?

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Просто мне хотелось бы узнать, а Аминторе ваше настоящее имя? И действительно ли ваша фамилия Роверето?

— Не понимаю вашего вопроса.

— А что тут не понимать? На этот вопрос можно ответить только либо «да», либо «нет»... Ну так как же?

— Конечно, меня зовут Аминторе Роверето, и я имею честь быть профессором средневековой археологии в Неаполитанском университете, что, впрочем, достаточно убедительно подтверждают и мои документы.

— Все это, синьор, выглядит гораздо менее убедительно, чем вам бы хотелось, потому что мы звонили в Неаполь и там нам сказали, что поста, о котором вы только что упомянули, там вообще не существует и в довершение всего никто никогда не слышал о человеке по имени Аминторе Роверето. Что вы на это скажете?

В глубине души Тарчинини проклинал неуместное усердие своего бергамского коллеги. Тот же все никак не унимался.

— Человек с подложными документами, который присваивает себе какое-то фальшивое звание, выдает себя то за холостяка, то за отца многочисленного семейства, который все время ходит и расспрашивает людей о парне, которого несколько дней назад нашли убитым... согласитесь, есть чем заинтересоваться полиции... Как вы считаете?

— Пожалуй.

— В таком случае, как вы все это можете объяснить?

— Думаю, лучше, если вы попросите объяснений у комиссара Манфредо Сабации.

— Что-о-о?.. — подскочил Даниэле Чеппо.

Веронец приложил палец к губам, призывая собеседника к молчанию, рванулся к двери и, резко распахнув ее, обнаружил на пороге донну Клелию.

— Они не обижают тебя, Серафино? — плаксиво пробормотала она. — Может, мне лучше остаться с тобой? Так я, по крайней мере, могла бы тебя защитить… Я не смела войти, но у этого типа такое недоброе лицо...

— Нет, все в порядке... лучше пойдите отдохните... чтобы быть в форме, когда настанет время нашего отъезда.

— Как ты думаешь,— лицо старухи сразу засветилось,— может, мне надеть то белое платье, которое было на мне, когда мы с тобой познакомились?

— Отличная мысль...

И, хлопая в ладоши, она стремглав убежала прочь. Тарчинини еще раз проверил дверь, потом снова подошел к полицейскому и вполголоса поинтересовался:

— Так что, вы хотите знать, кто я есть на самом деле?

— Был бы просто счастлив.

— Комиссар Ромео Тарчинини, из веронской уголовной полиции, по просьбе комиссара Сабации направлен в Бергамо со специальным заданием разоблачить преступную группу торговцев наркотиками, убивших инспектора Велано и Эрнесто Баколи.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Комиссар Даниэле Чеппо на пару секунд потерял дар речи, потом, слегка оправившись от изумления, воскликнул:

— Ma che! Этого не может быть!

— Очень даже может! Естественно, у меня нет при себе никаких документов по причине, которая должна быть для вас совершенно очевидной. Однако вы в любой момент можете позвонить Сабации, и он подробнейшим образомопишет вам мой портрет...

— Для успокоения совести, синьор комиссар, я так и сделаю, но я уже и без того нисколько не сомневаюсь, что имею честь разговаривать со своим глубокоуважаемым веронским коллегой, о котором очень много слышал, и всегда только одни похвалы.

Тарчинини принял скромный вид, который шел ему, как бретонский чепчик карабинеру, и вяло запротестовал:

— Я всегда, синьор комиссар, только исполнял свой долг — долг, и, пожалуй, еще чуточку удачи...

Даниэле Чеппо не мог вытерпеть такого самоуничижения, Ромео стоял на своем. Последовал бесконечный обмен любезностями, в результате которого комиссар бергамской полиции поинтересовался у веронского мэтра:

— Ну и что же? Удалось вам что-нибудь выяснить в этой истории с торговлей наркотиками?

— Пока что нет, но я надеюсь.

— Что ж, в добрый час!.. А как насчет этой женщины, которая повесилась?

— Думаю, обычная ревность, а вы как считаете?

— Ревность?

— Ну да, говорят, ее муж, дон Марчелло, поддерживал весьма близкие отношения с Терезой, их служанкой.

— Кто знает... Правда, мне тут сказали — вернее, намекнули — что есть и более правдоподобное объяснение...

— Неужели!..

— Да, похоже, этот Эрнесто Баколи, который жил в этом доме и которого нашли потом убитым, был не лишен известной привлекательности...

— Допустим. И что из этого следует?

— А то, что, возможно, донна Софья наложила на себя руки из-за несчастной любви, а вовсе не из-за мужниной измены...

— Потому что не могла пережить смерти Баколи?

— А почему бы и нет?

— Вообще-то выглядит вполне правдоподобно... Ma che! Возможно ведь и другое объяснение... А что, если Марчелло просто-напросто хотел избавиться от своей жены?

— Но ведь в таком случае он сам ее и повесил, так что ли?

— Именно так.

— Ну, не думаю,— покачал головой комиссар Чеппо,— чтобы Софья дала так с собой расправиться, не оказав ни малейшего сопротивления... Об этом нам скажет заключение судебного врача... Но между нами говоря, дорогой комиссар, далее если бы у мужа и были такие черные намерения, неужели вы всерьез думаете, что он осуществил бы их прямо накануне гастрольной поездки?

— Должен признаться, довод вполне логичный. В таком случае нам остается только ждать результатов вскрытия.

Прежде чем расстаться с Даниэле Чеппо, Ромео попросил его, когда он будет звонить коллеге Сабации, передать ему от имени веронского приятеля, что тот охотно встретился бы с ним в полдень, без четверти двенадцать, в Каррарской академии.

***

Приводя себя в порядок, Тарчинини вдруг почувствовал, как его охватила какая-то эйфория. И это благословенное состояние объяснялось не только удовольствием от омовения и чистого белья, но и неким хорошо знакомым комиссару психическим состоянием, которое наступало у него всякий раз, когда он готовился переступить последний рубеж, отделяющий его от преступника. Вроде охотничьей собаки, которая вдруг почувствовала в воздухе едва различимый запах дичи, он уже знал, что добыча где-то совсем близко, хотя еще и не мог в точности определить, где именно. Весь во власти радостного возбуждения, он написал Джульетте одно из тех безумных писем, секрет которых был известен только одному Ромео, смешав в одну кучу правду и вымысел, но без малейшего намерения обманывать — просто потому, что в такие моменты он был совершенно не способен отделить грезы от реальности. Он заверял супругу в своей вечной любви, потом — пожалуй, несколько больше чем нужно — рассказывал ей о Терезе, ее красоте, шарме и обаянии, со свойственной всем мечтателям неосмотрительностью обращаясь в этом отрывке не к юной девушке, а скорее к умудренной годами матери семейства, упомянул о самоубийце, пространно описал историю с донной Клелией, которая называла его Серафино и непременно хотела, чтобы он ее похитил, изобразил свою комнату на вьяле делла Мура и под конец заклинал Джульетту ни в коем случае не писать ему в Бергамо, ибо он здесь буквально окружен тайными врагами, которые ждут любой оплошности, чтобы тут же с ним расправиться. Эта прибавленная напоследок трагическая нотка имела целью — если тако.е было еще возможно — усилить безграничное восхищение, которое питала синьора Тарчинини к своему выдающемуся супругу. Ромео закончил письмо, покры вая бесчисленными поцелуями вечную подругу и все их потомство.

Выполнив долг мужа и отца семейства, наш веронец с легким сердцем отправился на встречу с Сабацией.

Если бы сейчас кто-нибудь напомнил Ромео о его страхах по приезде в Бергамо, он бы просто рассмеялся ему в лицо. Он уже вполне акклиматизировался и отлично чувствовал себя в этом прелестном древнем городе. А теперь, когда он открылся Даниэле Чеппо, Тарчинини был уверен, что будет под такой же надежной охраной и в старых кварталах города. Избавившись от всяких тревог такого рода, он мог полностью отдаться решению главной задачи.

Спускаясь к воротам Сан Агостино, Ромео пытался подвести итоги всему, что ему удалось узнать с момента появления в старом городе. Теперь он был совершенно уверен, что Эрнесто Баколи — под вымышленным именем — жил в доме Гольфолина и был убит, потому что стал осведомителем Лудовико Велано. Однако веронцу нигде не удалось обнаружить ни малейших следов пребывания Баколи. Можно было подумать, будто парень целыми днями просиживал у себя в комнате и лишь изредка выходил из дому выпить стаканчик в заведении Кантоньеры. Скорее всего Эрнесто встречался с Велано где-то в новом городе. Но ведь как-то же выследили его те, кого он собирался выдать полиции... И каким образом он вступил в контакт с Велано? Почему никто — даже Кантоньера, который, похоже, в курсе всего, что происходит в старом городе, — ни разу и словом не обмолвился про Велано, хотя очевидно, что его расследование должно было вызвать немало толков, если не страхов?

В Каррарскую академию Тарчинини прибыл первым. Изображая из себя примерного туриста, он долго простоял перед полотном Мантеньи, изображающим Мадонну с младенцем. Это созерцание напомнило ему Джульетту и детей. Глаза сразу увлажнились. И только почувствовав на плече руку Сабации, он с трудом вырвался из этого мрачного оцепенения.

— Вижу, синьор профессор, вы по-прежнему влюблены в Мантенью? — И торопливо вполголоса добавил: — Буду ждать вас в кабинете директора, это на втором этаже. Войдете без стука.

— Да, синьор, по-прежнему...— подмигнув коллеге, ответил Ромео.— Признаться, я вообще питаю особую слабость к венецианской школе.

— Что ж, не буду мешать... Желаю вам успехов, и, кто знает, может, еще доведется встретиться?

— Был бы весьма рад.

Они пожали друг другу руки, и Сабация сразу вышел из зала. Веронец еще с четверть часа с отлично сыгранным обожанием простоял перед картинами Пизанелло, Карпаччо и Антонелло да Мессина, делая для возможного наблюдателя вид, будто царапает какие-то заметки.

Войдя в кабинет директора, Тарчинини увидел, что Сабация расположился там, будто у себя дома.

— Директор — мой старый приятель,— пояснил бергамский комиссар.— Я сказал ему, что должен поговорить с вами подальше от нескромных ушей, и он весьма любезно предоставил в мое распоряжение свой кабинет. Чеппо уже поставил меня в известность о том, что произошло в доме у ваших хозяев... Как вы думаете, это самоубийство может иметь хоть какое-то отношение к нашему делу?

— Понятия не имею... Вам так ничего и не удалось выяснить об этом Баколи?

— Кое-что удалось... Он из хорошей семьи... Приехал сюда из Феррары. В прошлом наделал немало глупостей.

— Серьезных?

— Во всяком случае, достаточно серьезных, чтобы просидеть полтора года в тюрьме и чтобы отец, врач, выгнал его после этого из дому. Короче, богема, художник без особого таланта и не слишком разборчивый в средствах, когда ему нужны были деньги...

— Наркотики?

— Не исключено... Но арестовали его тогда по другой причине: мелкие кражи, фальшивые чеки, неоплаченные счета и тому подобное... Вместе с тем, поскольку он вечно нуждался в деньгах, не следует исключать, что он мог быть посредником в торговле наркотиками.

— А как он попал к Гольфолина?

— Неизвестно...

— Может, это ничего нам и не даст, но все-таки любопытно было бы узнать.

— А это самоубийство, как по-вашему, имеет оно хоть какое-то отношение к нашей истории?

— У меня не создалось впечатления, что это самоубийство.

— Думаете, убийство? — Сабация даже присвистнул от удивления.

— Вполне возможно.

— Да, но кто и по какой причине?

— Кто? Понятия не имею. Почему? Здесь у меня есть кое-какие слабые догадки, но о них пока еще слишком рано говорить. А как Баколи впервые вышел на Велано?

— Понятия не имею...

— Вы же понимаете, друг мой, что такие два человека случайно не встречаются. По-моему, кто-то сообщил Баколи о расследовании миланского полицейского, и он сам его отыскал.

— С какой целью?

— Тут нам надо вспомнить, что успел сообщить перед смертью Велано, а также обстоятельства гибели Баколи. Все это убеждает, что Эрнесто пообещал инспектору добыть для него сведения о торговле наркотиками, в противном случае с чего бы это Велано стал прикрывать его своим молчанием?

— Все это выглядит очень убедительно.

— Тогда подведем итоги: Баколи является прямо в дом к Гольфолина, хотя мы и понятия не имеем, кто мог дать ему этот адрес, разве что святой отец... Чтобы не вызвать подозрения у полиции, он представляется там под вымышленным именем. Все из-за того же страха перед полицией он не появляется нигде, кроме «Меланхолической сирены». И тут возникает следующий вопрос: если предположить, что сам Эрнесто не был связан с торговцами наркотиками, то где он мог напасть на их след?

— Ma che! Вы хотите сказать, либо в доме Гольфолина, либо у Кантоньеры, так что ли?

— По-моему, это ясно как Божий день, разве нет?

— Совершенно очевидно.

Они с минуту помолчали, каждый по отдельности пытаясь представить себе, куда ведут их эти предположения.

— Какие у вас планы? — первым прервал молчание Сабация.

— Попытаться выяснить, кто и с какой целью направил Баколи в дом Гольфолина.

Пообедав, Тарчинини снова вернулся в старый город. Добравшись до Старой площади, уже на пороге «Меланхолической сирены» он в дверях столкнулся с каким-то моряком, на которого, наверное, не обратил бы никакого внимания, если бы ему вдруг не пришло в голову пошутить с Кантоньерой.

— Ma che! — бросил он хозяину.— Похоже, Бергамо уже становится морским портом?

— Кузен моей покойной жены... — как обычно, невозмутимо ответил Луиджи,— всегда вспоминает о родственниках, когда остается без гроша в кармане... Подкидываю кое-что, в память о супруге... иначе бы... — Он тяжело вздохнул. — Доброта меня погубит...

— Все мы, итальянцы, такие, тут уж ничего не поделаешь... — поддержал разговор Тарчинини. — Вот я, к примеру, с тех пор, как нашли эту бедняжку Софью Гольфолина, никак не могу прийти в себя, все время какая-то тяжесть на сердце... Прямо дышать трудно...

— Да, я уже слышал... Правда, сам-то я ее не знал, но все равно... такая молодая... Все-таки странные вещи иногда случаются, как вы считаете?

— Я уже начинаю думать, что падре оказал мне плохую услугу, направив в дом к этим Гольфолина... Сами посудите, это самоубийство... А до этого у них убили постояльца... Что-то многовато... Говорят, Бог троицу любит... интересно, кто же будет третий, а?

— Выходит, что вы, синьор профессор, если вы, конечно, верите во всякие дурацкие приметы...

Ромео не мог бы объяснить, почему, но ему показалось, что вторую часть фразы Кантоньера произнес совсем другим тоном, чем первую.

— Мой дорогой Луиджи, похоже, мне понадобится не меньше двух чашечек крепкого кофе и глоточек граппы, чтобы ко мне сегодня вернулось мое обычное спокойное настроение... Положительно, только среди древних камней и чувствуешь себя в полной безопасности. Каждый раз, когда приходится возвращаться в этот мир, мне это нравится все меньше и меньше...

— Вам еще повезло, что у вас есть такая возможность!

— Теоретически... Как подумаю, что сплю на той же кровати, где спал этот бедный парень… прямо что-то внутри переворачивается! Такое впечатление, словно нас что-то связывает, какие-то знаки мне, что ли, оттуда подает... А что это ему пришло в голову поселиться у Гольфолина? Кто его туда послал-то?

— Должно быть, случай...— пожал плечами Кантоньера.— Это ведь такой народ, стучат во все двери, пока где-нибудь не впустят.

Ромео оставил тему Баколи и перешел к более развлекательной: о женщинах. Здесь он был неистощим и пользовался неизменным успехом у мужской части населения. В четыре часа он рассказывал хозяину «Меланхолической сирены» длинную историю о том, как однажды в Риме из-за него чуть насмерть не передрались две артистки. Не желая оставаться в долгу, Луиджи со всеми подробностями изложил, как когда- то никак не мог отделаться от одной девицы из Равенны, и ему пришлось удирать из гостиницы, оставив там все свои пожитки. Он имел глупость пообещать на ней жениться, и эта бешеная вздумала вынудить его сдержать слово с помощью огнестрельного оружия. В половине пятого веронец с трудом оставил эту волнующую тему. Уже прощаясь с ним, хозяин поинтересовался:

— Что, уже скоро домой?

— Надеюсь.

— Удалось найти, что искали?

— Почти. Похоже, мне удалось раскопать кое-что новое насчет венецианского влияния…

— Во всяком случае, не забудьте, что перед отъездом мы договорились с вами вместе отобедать, вы еще не передумали?

— Ma che! И не надейтесь!

Когда Тарчинини уже закрывал за собой дверь, у него в голове вдруг будто сработал какой-то механизм. Почему этот моряк, с которым он столкнулся на пороге, чем-то бессознательно привлек его внимание? Он усиленно пытался вспомнить какую-то деталь, которая в тот момент сразу же бросилась ему в глаза, но она упорно куда-то ускользала.

Ноздри Ромео начали нервно подрагивать. Он чувствовал, что след где-то совсем близко, но никак не мог на него выйти. Чем больше он раздражался, тем медленней продвигался вперед. Вконец выбившись из сил, он бессильно пожал плечами и, потеряв всякую надежду на помощь счастливого случая, направился к церкви Санта Мария Маджоре, рассчитывая выяснить у дона Джованни, не он ли посоветовал Баколи в поисках приюта обратиться к семейству Гольфолина? Видно, там, на небе, кто-то из приближенных самого Господа неусыпно следил за безопасностью Джульеттиного мужа — или, может, один из ангелов-хранителей питал особое пристрастие к уроженцам Вероны — иначе как объяснишь, что, уже собравшись подниматься по ступенькам, ведущим к паперти, он вдруг споткнулся и едва не растянулся во весь рост, благодаря чему предназначенная ему пуля пролетела прямо над ним, как раз на том уровне, где должна была бы находиться его голова, и благополучно раздробила стену. Однако Тарчинини имел слишком богатый опыт такого рода приключений, чтобы не различить ослабленный глушителем знакомый щелчок. Он собрался с силами и буквально одним прыжком, сам удивившись собственной прыти, пересек пространство, отделяющее его от спасительной сени святой обители, потом остановился у кропильницы и, уцепившись за нее руками, перевел дыхание.

Выходит, он рано радовался — враги еще вовсе не отказались от борьбы. Более того, как некогда Велано, они выследили теперь Тарчинини и сделали попытку устранить его из игры. Но куда же в таком случае смотрит Чеппо? Почему он не принимает должных мер, чтобы защитить своего коллегу? Закипевшая в нем злость утихомирила тревогу, и он вновь обрел обычное равновесие. Нет, он не был трусом, просто он ненавидел чувство страха. Конечно, положение его существенно осложняется, однако покушение, которое только чудом не увенчалось успехом, самым убедительным образом доказало, какую тревогу посеял он в лагере врагов. Не отдавая себе полностью отчета, веронец дал понять противнику, что находится на верном пути. Основная проблема заключалась в том, что Тарчинини не имел в тот момент ни малейшего понятия, каким своим поступком, вопросом или жестом он показал им, что приближается к цели...

Снова став самим собой, Ромео подумал, что должен заказать за спасение благодарственный молебен в честь Санта Марии Маджоре, и тут почувствовал острую жалость к себе при мысли, что мог бы вот так умереть в Бергамо, оставив на произвол судьбы жену и детишек. Веронец медленно приблизился к хорам и, скользнув за колонну, где его когда-то спящим застал дон Джованни, принялся страстно молиться. «Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты спас мне жизнь... Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне встретиться с моей Джульеттой... Благодарю Тебя, Господи, что Ты дал мне самых прекрасных детей на свете… Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты позволил мне родиться в Вероне, самом прекрасном городе во всей Италии... Благодарю Тебя, Господи, что Ты позволил мне стать самым проницательным из всех веронских полицейских...»

Поглощенный стремлением отблагодарить Господа за все милости, Ромео не сразу обратил внимание на легкий шум, едва ощутимо нарушавший тишину безлюдной церкви. Однако вскоре, снова насторожившись, Ромео начал внимательно прислушиваться... Никаких сомнений... Стараясь ступать как можно неслышней, кто-то явно приближался к нему сзади... Если человек так осторожно крадется, наверное, у него есть на то достаточно веские основания... Предательский пот оросил рубашку Тарчинини. Неужели враг его такой безбожник, что не остановится перед тем, чтобы расправиться с ним в таком священном месте? Впрочем, теперь такие ужасные нравы, что люди готовы идти на все! У них уже не осталось ничего святого!

Опасаясь, как бы противник внезапно не атаковал его из-за колонны, Ромео стал спиною к алтарю пятиться назад, и случилось то, что неизбежно должно было случиться: наткнувшись на стул, веронец потерял равновесие, мгновение напоминая вот-вот готового рухнуть вниз канатоходца, помахал руками в воздухе в поисках хоть какой-нибудь точки опоры, потом, в конце концов сдавшись, грохнулся об пол, подняв неимоверный шум, который, еще усилившись акустическими секретами архитекторов нефа, напомнил оглушительные раскаты грома.

Сидя у себя в ризнице, дон Джованни вдруг вздрогнул от неожиданности. Сразу же подумав о рухнувшем своде, свалившейся статуе или какой-нибудь катастрофе такого же порядка, он поспешил в церковь, по дороге моля Всевышнего уберечь его от такого несчастья, которого он, по своему глубокому убеждению, явно не заслуживал. Невдалеке от алтаря обнаружил нагромождение стульев и с облегчением вздохнул, потом подошел поближе и в ужасе отшатнулся, разглядев среди вороха перевернутых стульев чудаковатого профессора археологии из Неаполя, который, словно опрокинутый на спину краб, никак не мог без посторонней помощи прийти в нормальное положение. Остолбенев от изумления, дон Джованни на какое-то мгновение забыл, где находится, и куда громче, чем того требовала обстановка, воскликнул:

— Как, опять вы?!

Но тут же христианское милосердие вкупе с вполне понятным желанием как можно скорее покончить с несовместимым со святостью места хаосом и навести надлежащий порядок быстро возобладало над гневом, и падре с готовностью протянул Ромео руку помощи, за которую тот и уцепился, словно тонущий за спасательный круг. Снова оказавшись на ногах, он перво-наперво помог дону Джованни подобающим образом расставить в ряд стулья. Потом приступил к извинениям.

— Простите меня, святой отец, я...

— Следуйте за мной! — пробурчал тот.

И он снова увел вконец сконфуженного Тарчинини в ризницу, где немедленно потребовал от него объяснений.

— Это уж слишком, синьор профессор! Сначала я, можно сказать, поймал вас за руку, обличив во лжи с целью, которую предпочел бы сейчас не уточнять. Не успели вы прибыть в наш древний город, как в доме, куда я имел неосторожность вас рекомендовать, сразу же все пошло вкривь и вкось, более того, там впервые был совершен такой постыдный грех, как самоубийство! Такого у нас раньше не случалось... Мало того, теперь вам понадобилось проникнуть в мою церковь и разыграть здесь какую-то кощунственную пантомиму, которая привела к самым скандальным последствиям! Мне не остается ничего другого, кроме как позвать сюда полицию!

— Думаю, падре, это будет только пустая трата времени.

— Это почему же, позвольте вас спросить?

— Да потому что я сам и есть полиция.

— Что вы сказали?..

Решив, что бессмысленно ломать комедию перед порядочными людьми, когда и врагам все известно, наш веронец признался:

— На самом деле меня зовут не Аминторе Ровере то, и я вовсе не профессор. Позвольте представиться: комиссар Тарчинини, из Вероны.

— Но тогда... выходит... — забормотал вконец обалдевший дон Джованни, — выходит, вы даже и не неаполитанец?

— Нет, не неаполитанец.

— Согласитесь, — сухо заметил, едва придя в себя, святой отец, — что трудно понять, когда вы лжете, а когда говорите правду... Но при всех условиях звание комиссара полиции никак не может оправдать ваших... ваших акробатических упражнений в стенах моей церкви!

— Я попытался спастись бегством, попятился назад и наткнулся на стулья...

— Попытались спастись? Но что же, интересно, вам могло угрожать в церкви Санта Мария Маджоре?

— Убийца.

С отвисшей от крайнего изумления челюстью, дон Джованни окончательно лишился дара речи. Сама мысль, что кто-то может желать смерти ближнему, уже полностью выходила за рамки его понимания, но чтобы преступник дерзнул попытаться осуществить свои черные намерения в стенах ЕГО церкви... — эта новость привела его в такое полное, крайнее смятение, что мозг просто отказывался воспринимать столь чудовищно организованную действительность. Поняв его состояние, Ромео попробовал вполголоса разъяснить ситуацию.

— Послушайте, падре... не мне вам говорить, сколько еще в мире паршивых овец... Мы получили достоверные сведения, что Бергамо служит перевалочным пунктом для торговцев наркотиками, однако никаких фактов, указывающих на конкретных людей или связи, обнаружить не удалось. Попытки хоть что-нибудь выяснить стоили жизни инспектору Велано и одному парню, которого звали Баколи...

Он слегка приосанился и с ложной скромностью продолжил:

— Пришлось взяться за это самому. Вот почему — надеюсь, вы поймете и простите — мне пришлось скрываться под чужим именем. Поверьте, святой отец, эта вынужденная ложь предназначалась не вам, а тем, кого пришлют свести со мной счеты... Кто-то выстрелил в меня в тот момент, когда я был уже у паперти вашей прекрасной церкви, потом убийца проник вслед за мной в святую обитель... Для тех, кто ради денег губит соотечественников этим страшным зельем, нет вообще ничего святого... Естественно, я прошу вас, чтобы все, что я вам только что сказал, осталось между нами. От этого будет зависеть успех нашей операции.

Выйдя наконец из оцепенения, дон Джованни заверил полицейского, что тот может полностью на него положиться.

— Все это ужасно... просто ужасно... Вот так живешь, видишь, до какой низости могут доходить наши собратья, и начинаешь думать, что уже ничто не может тебя удивить... Но увы!.. Каждый день узнаешь что-то новое... У вас есть какие-нибудь подозрения?

— Скажем, некоторые пока туманные соображения, которые еще требуют серьезной проверки.

— Если, конечно, я смогу чем-то быть вам полезен... хотя, согласитесь, такие занятия не очень соответствуют моему сану...

— Я только хотел бы, святой отец, узнать, не вы ли направили на квартиру в дом Гольфолина молодого человека по имени Альберто Фонтега?

— Нет, видит Бог... Вы были единственным, кого я порекомендовал этому славному семейству, которое только что постиг такой жестокий удар.

После всех волнений Тарчинини почувствовал острую потребность как-то подкрепить свои силы и направился к «Меланхолической сирене», где Кантоньера, взглянув на его лицо, сразу же выпалил:

— С вами что-нибудь случилось?

— Ma che! И не просто случилось, а нечто весьма ужасное!

— Ужасное? — заинтригованный хозяин с нетерпением ждал дальнейших разъяснений.

— С тех пор, как мы расстались, кто-то пытался меня убить!

— Не может быть!..

Видя недоверие в глазах Луиджи, наш веронец в деталях описал свое опасное приключение.

— Ну и дела! — присвистнул от удивления Кантоньера.— Кто бы мог подумать!..

— Налейте-ка мне граппы, и поскорей!

Хозяин тут же подчинился и, наполняя рюмку, заметил:

— Готов поверить, будто кто-то действительно пытался вас прикончить... Но черт меня побери, если я имею хоть малейшее представление, за что бы это...

— Мне бы тоже очень хотелось это узнать...

— Профессор археологии... непонятно, кому вы могли стать поперек дороги?

— Ей-Богу, вот уж никогда бы не подумал, что в один прекрасный день заимею таких страшных врагов!

— А вы случайно... Я ведь немного знаю неаполитанцев... может, вы — между нами — скажем, делали авансы какой-нибудь очаровательной крошке, а у нее оказался ревнивый жених, а?

— Никогда в жизни!.. Я женатый человек!

— Тоже мне причина,— ухмыльнулся хозяин.

— У меня семья!

— Ну и что?

— Клянусь вам, что... — Тарчинини вдруг замолк, подумав о Терезе.

— Так в чем же вы клянетесь? — настаивал, не спуская с него глаз, Кантоньера.

— Честно говоря, я немного шутил с этой крошкой Терезой, служанкой Гольфолина.

— Ах, значит, шутили?

— Только шутил и ничего больше, даю вам честное слово!

— Верю, верю...

Луиджи принялся перетирать стаканы и, не прерывая работы, пробормотал:

— У нас здесь говорят... хотя, сами знаете, язык-то без костей... Люди, они иногда такого наболтают... В общем, поговаривают, будто дон Марчелло снюхался с этой Терезой.

— С моей Терезой?..

— Ну, в общем, с Терезой... Прошел даже такой слушок, будто эта парочка, дон Марчелло с Терезой, имеет какое-то отношение к самоубийству донны Софьи... Но, само собой, я за что купил, за то и продаю...

Неужели дон Марчелло был настолько ослеплен ревностью, чтобы решиться на такой отчаянный шаг? Не отдавая себе в этом отчета, Ромео сразу приосанился и. подкрутил усы. Несмотря на все опасности, он был польщен, что вызвал такую ревность у человека куда моложе него.

— Ну что,— улыбнулся хозяин, разгадывая клиента сквозь полуопущенные веки,— теперь это уже не кажется вам таким неправдоподобным, а?

— Бог мой...

— У нас здесь, в Бергамо, тоже не очень уважают, если кто-то крутится возле женщин, которых мы любим... Вот взять, к примеру, меня: если бы я увидел, что кто-нибудь увивается вокруг моей покойной жены, да я бы шкуру с него спустил, это так же верно, как то, что я стою здесь рядом с вами!

И, дабы подтвердить серьезность своих намерений, он показал нож, которым можно было бы без труда заколоть быка средних размеров.

***

В сумерках, утопивших в голубоватой мгле древние камни молчаливых свидетелей былого величия, Тарчинини с озабоченным видом торопливо шагал к дому Гольфолина. Он был до глубины души огорчен и, что было для него особенно страшно, чувствовал себя всеобщим посмешищем. Разочарованию его не было конца. Подумать только, он-то воображал, будто чуть не расстался с жизнью потому, что слишком приблизился к опасной истине, а на самом деле — вот это да! — мог бы отдать Богу душу по самой нелепой и смехотворной причине, которая только существует в этом мире... Месть влюбленного!.. Ну и ревнивцы же они, эти бергамцы! Единственной девушкой, с которой хоть как-то пытался флиртовать здесь Ромео, была Тереза. Из этого можно было с уверенностью заключить, что имя того, кто пытался с ним расправиться,— Марчелло Гольфолина... Ему не терпелось с ним объясниться. Ромео заранее подбирал слова, готовясь доходчиво разъяснить пылкому любовнику, что не позволит безнаказанно посягать на жизнь своих сограждан вообще и на жизнь конкретного Ромео Тарчинини в частности.

Но не успел джульеттин муж переступить порог узкого коридора, как сразу же оказался в чьих-то крепких объятиях. Поначалу он ударился в панику, и в первый момент подумал было, что наступил его смертный час, отчего рубашка его сразу взмокла от холодного пота, но потом очень быстро понял, что объятия эти вполне нежны и не несут в себе никакой опасности. И когда мозг, оправившись от мгновенного испуга, снова начал нормально функционировать, он услышал ласковый шепот:

— Я боялась, Серафино, что ты снова уедешь и опять оставишь меня в одиночестве...

Полоумная! Из груди веронца вырвался глубокий вздох облегчения. Как бы она ему ни надоела, он все-таки предпочитал ее объятия тискам вздумавшего расправиться с ним ревнивца! Он осторожно отстранился.

— Вы, донна Клелия? В такой час вам бы уже давно пора спокойно спать в своей постельке, а?

— Вот уже много лет, как я совсем не сплю... Да и как мне было спать, Серафино, когда я дни и ночи ждала твоего возвращения?

— Ma che! Вы же видите, что я здесь?

— Да, это правда... Что-то подсказывает мне, что теперь ты вернулся навсегда, и очень скоро мы будем с тобой счастливы в Мантуе.

В этот момент пространство перед входной дверью озарил яркий свет. Это Тереза нажала на выключатель. Потом она стремительно приблизилась к странной паре.

— Будьте же благоразумны, донна Клелия... Вас уже ждут за столом... Суп остынет...

Она обратилась к Тарчинини:

— Вы уж, пожалуйста, извините, синьор профессор...

Наш веронец беззаботно помахал рукой, показывая, что все это не имеет ни малейшего значения.

— Ну же, пошли, донна Клелия...— осторожно взяла старушку за плечо служанка.

И когда Тереза уже уводила ее прочь, она обернулась и успела бросить Ромео:

— Пора решаться, Серафино... Не забудь, что мне уже скоро двадцать восемь... Самое время начать жить по-настоящему, ты согласен, Серафино?

Взволнованный этой последней репликой, убедительней всего доказывающей, насколько эта старушка жила в нереальном, выдуманном мире, неисправимо сентиментальный муж Джульетты вконец умилился при мысли, что эта женщина, годящаяся ему в бабушки, остановила время ради былой любви. Однако, прежде чем две женщины исчезли из глаз, он успел попросить Терезу передать дону Марчелло, что он был бы рад поговорить с ним, как только тот закончит ужинать.

Оказавшись наконец у себя в комнате, утомленный богатым событиями днем, Ромео растянулся на кровати и почти тут же крепко заснул. Из недолгого сна его вырвал негромкий стук в дверь комнаты. Он мгновенно вскочил на ноги и, открыв дверь, обнаружил на пороге Марчелло Гольфолина.

— Я слышал, синьор, вы хотели со мной поговорить? — все с таким же мрачным видом поинтересовался пришедший.

— Да, действительно... Прошу вас, присядьте.

Дон Марчелло тут же повиновался. Тарчинини закрыл дверь, потом с решительным видом встал перед гостем.

— Ну и что? Вы довольны собой?

— Не понял?

— Напрасно прикидываетесь, этот номер у вас все равно не пройдет!

— Ma che! Что вам от меня надо?

— И вам не стыдно ревновать к человеку моего возраста?

— Ревновать? — вытаращил на него глаза Марчелло.

— Неужели вы могли подумать, будто я питаю какие-то дурные намерения в отношении Терезы?

— Я?.. Вы?..

И дон Марчелло громко расхохотался, чем сразу же глубоко разочаровал Тарчинини.

— Если вы действительно не ревнуете, почему же тогда вы сегодня дважды пытались меня убить?

— Вы что, совсем свихнулись?

— Не надо, дон Марчелло, не считайте, будто вы умнее всех!

— Послушайте, синьор профессор, вы уже начинаете мне надоедать...

— Поверьте, я очень сожалею, но если вы не представите мне удовлетворительных объяснений, нам с вами придется вместе навестить комиссара Чеппо.

— Это по какому же поводу?

— Вы что, считаете, что покушение на жизнь ближнего недостаточно серьезный повод, чтобы обратиться к комиссару полиции?

— Слов нет, повод вполне достаточный, однако я нахожу, что профессорское звание не дает вам права на шутки столь дурного тона, особенно в доме, где сейчас траур!

— Я попросил бы вас, дон Марчелло, избавить меня от вашей притворной скорби. Бесполезно убеждать меня, будто вы и вправду убиты горем. Ведь смерть донны Софьи вас вполне устраивает — я бы даже сказал, слишком устраивает — так что не надо изображать тут передо мной убитого горем супруга! Теперь у вас развязаны руки, она не будет больше стоять между вами и вашей любовницей!

— Ваше счастье, — сжав кулаки, прошипел младший Гольфолина, — что сейчас не время поднимать в доме скандал, не то у меня просто руки чешутся набить вам физиономию!

— Вот так вы мне нравитесь куда больше, по крайней мере, естественно, а вся эта напускная скорбь вам совершенно не к лицу!

Дону Марчелло явно стоило больших усилий взять себя в руки.

— Но я и понятия не имею, о чем вы говорите... какие-то покушения... И Тереза вовсе не моя любовница... Мы любим друг друга, что правда, то правда... Но не более того...

— Расскажите это кому-нибудь другому!

— Сожалею, что вы мне не верите, но, в сущности, это не имеет никакого значения: моя личная жизнь не касается никого, кроме меня самого.

— И тех, кто может оказаться жертвой ваших страстей — как я, например!

— Это что у вас, навязчивая идея? — пожал плечами молодой человек.

— Но ведь не приснилось же мне, когда кто-то стрелял в меня у паперти церкви Санта Мария Маджоре? А потом последовал за мной внутрь церкви, а?

— Не понимаю, почему вы так настаиваете, что это был именно я...

— Потому что вы единственный, у кого есть причины желать моей смерти!

— Уж не ревность ли?

— Именно ревность!

Дон Марчелло немного помолчал, потом тихо поинтересовался:

— Скажите, синьор профессор, вы иногда смотрите на себя в зеркало?

— Странный вопрос... и к тому же довольно бесцеремонный, вы не находите?

— Так вот, если бы вы хладнокровно изучили свое изображение, то сразу поняли бы, что у пожилого господина с вашей внешностью нет ровно никаких шансов тронуть сердце девушки вроде Терезы.

— А что вы такого особенного нашли в моей внешности?

— Да нет, ничего, дело даже не во внешности, а в том, как она соответствует времени...

— Что-то не пойму, к чему вы клоните?

— На вас посмотреть, такое впечатление, будто вы только что вышли после аудиенции при дворе короля Витторио-Эммануэле, этак году в 1910-м...

Ромео ни на секунду даже в голову не пришло, что Марчелло может говорить совершенно искренне.

— Эти дурацкие выдумки,— ухмыльнулся он,— лучше любых признаний выдают вашу безрассудную ревность.

— Я и не собирался ни в чем вас убеждать. А теперь вернемся к теме нашего разговора: я никогда не покушался и впредь не имею ни малейших намерений покушаться на вашу жизнь. Вы можете сколько душе угодно строить глазки Терезе. Мне это совершенно безразлично. Мы не любовники, но очень любим друг друга, и я надеюсь на ней жениться. С Софьей у нас все равно никогда не ладилось. Она только и умела, что целыми днями хныкать и жаловаться на свою судьбу.

— А может, у нее были основания?

— Возможно...

Дон Марчелло поднялся.

— Если это все, что вы хотели мне сказать, то позвольте откланяться.

— Еще одну минуту... Скажите, тело донны Софьи уже привезли назад?

— Нет... Этот кретин комиссар настоял на вскрытии. Завтра утром нам привезут ее назад, похороны послезавтра. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Уже направляясь к двери, молодой Гольфолина вдруг резко обернулся:

— Скажите мне, синьор профессор... Если эта история с покушением не плод вашего воображения... с чего бы это кому-то желать вашей смерти? Ведь обычно профессора археологии никому особенно не мешают, а?

— Понятия не имею.

— А вот в этом-то, синьор, я совсем не уверен.

Прислушиваясь к удалявшимся шагам позднего гостя, Ромео подумал, что начинает вызывать слишком много любопытства и что вряд ли ему еще долго удастся скрывать свое настоящее имя и профессию. Надо как можно скорее добиться результатов. В глубине души он даже был рад, что мотивом покушения оказалась вовсе не ревность, это доказывало, что он действительно близок к цели. Вся беда в том, что кому-то показалось, будто он гораздо ближе к истине, чем это было на самом деле. Надо попытаться хорошенько вспомнить все, что он делал с момента появления в Бергамо. Может, тогда он догадается, у кого мог вызвать подозрения.

Завернувшись в халат, веронец уже приготовился было лечь в постель, когда за дверью вдруг послышалась какая-то возня. Он поспешил к двери, открыл ее и обнаружил на пороге Терезу, которая пыталась увести донну Клелию.

— Что здесь опять происходит?

— Она рвалась к вам в комнату, — призналась смущенная служанка. — Хорошо, что мне удалось вовремя ее остановить. Ну пошли, донна Клелия, прошу вас, вам уже давно пора спать.

— Вот видишь, Серафино, — захныкала старушка, — они всегда сильнее... Делают все, чтобы нас разлучить... Защити меня, Серафино!

— Никто не сможет помешать нам вырваться отсюда, — проговорил Тарчинини, положив руку на старушкино плечо,— и счастливо зажить вдвоем в Мантуе, но для этого надо набраться сил... Так что идите, отдыхайте, донна Клелия. Я позабочусь о вас.

Она с каким-то исступленным восторгом слушала сладкую ложь Ромео, но что ему еще оставалось делать в такой ситуации?

— Я уже достаточно взрослая,— вырвалась донна Клелия из цепких рук Терезы,— чтобы самостоятельно дойти до своей комнаты, и не позволю всякой прислуге вот так хватать меня руками!

Она присела перед Тарчинини в глубоком реверансе и нежно шепнула:

— До скорой встречи, любимый.

И какой-то не по возрасту легкой походкой устремилась прочь от почему-то пристыженного веронца и служанки.

— И давно это с ней?

— Во всяком случае, я ее другой и не знала.

— А почему ее не отправят в клинику?

— Они не хотят, чтобы об этом стало известно, боятся огласки.

— Понятно... Тереза, я хотел бы с вами поговорить, буквально одну минутку, — попросил он, увлекая девушку к себе в комнату. — Я только что беседовал с доном Марчелло. Он утверждает, что вы не любовники, но любите друг друга.

— Это правда,— проговорила она, посмотрев ему прямо в глаза.

— И когда же это вы в него влюбились?

— Почти сразу же, как пришла в этот дом.

— А как же донна Софья?

— Она всегда ненавидела его... как и все семейство.

— Почему?

— Этого я не знаю.

— А после ее смерти вы не пытались понять, почему она это сделала?

— Конечно, пыталась.

— И к чему же вы пришли?

— Я думаю... мне так кажется... что она была влюблена в нашего постояльца... этого Альберто Фонтегу. Может, даже, они собирались вместе куда-нибудь, кто знает? Должно быть, эта смерть была для нее очень тяжелым ударом...

— Настолько тяжелым, чтобы довести ее до самоубийства?

— А почему бы и нет? — вполне искренне проговорила Тереза.

— А кто это приходил за вещами вашего постояльца?

— Я его не знаю. Никогда его раньше не видела. Думаю, он не из наших краев, наверное, какой-то приезжий.

— А не могли бы вы мне его описать?

Портрет, который бегло набросала ему служанка, ровно ничего не дал полицейскому. Он мог подойти кому угодно.

— А этот Фонтега, как он выглядел?

— Такой высокий парень, худой, довольно смазливый на вид... Знаете, они с донной Софьей очень подходили друг к другу... Он тоже все время выглядел каким- то несчастным...

— А как случилось, что он попал к вам в дом?

— Насколько мне помнится, так же, как и вы.

— Но ведь я пришел сюда по рекомендации дона Джованни.

— А он... по-моему, он как-то говорил мне, будто его послал сюда хозяин кабачка «Меланхолическая сирена».

И вот тут-то у Тарчинини вдруг появилось ощущение, что он наконец-то близок к цели. Рассыпаясь в благодарностях, он порывисто обнял Терезу.

— Что это с вами, синьор профессор? — отпрянула слегка удивленная девушка.

— Ах, девочка моя, вы и сами не знаете, что вы для меня сделали! У меня даже сразу весь сон прошел, и я знаю, что не засну, пока не поговорю с этим симпатичным Луиджи Кантоньерой.

— Ma che! Почему вы так интересуетесь этим Фонтегой?

— Скажем, это мой маленький секрет, который я вам открою, когда придет время.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Почему же Луиджи Кантоньера сказал ему тогда неправду? По какой такой причине он предпочел скрыть от него, что это он послал Баколи в семейство Гольфолина? И что он хотел утаить, утверждая, будто понятия не имел, что Баколи жил под чужим именем? Какие бы объяснения ни дал ему теперь хозяин «Меланхолической сирены», он все равно останется подозреваемым номер один, наведшим, наконец, Тарчинини на первый серьезный след. Джульеттин муж уже ни капельки не верил, будто и вправду стал жертвой ревнивца, в чем так старательно пытался убедить его Луиджи. А с какой стати ему толкать полицейского на этот ложный след, если он не знает преступника и не пытается отвести от него подозрения? Маловероятно, чтобы это был он сам. Тогда кто же? В этот момент ему снова пришел на ум молодой моряк, с которым столкнулся тогда в дверях бара, ведь было же в нем что-то необычное, что привлекло тогда его внимание... Но что? Веронец предчувствовал, что ответ на этот вопрос окажется той самой нитью, с помощью которой ему удастся распутать весь клубок. И направляясь к Старой площади, Тарчинини не переставая ломал себе голову, пытаясь припомнить так поразившую его тогда деталь. Веронец был так поглощен размышлениями, что даже не заметил, как кто-то потихоньку, неслышными шагами подкрался к нему сзади. И рухнул, так и не поняв, что же с ним произошло.

***

Впоследствии выяснилось, что полицейский остался тогда в живых только благодаря своей излюбленной шляпе с загнутыми полями. Удар, который был призван капитально размозжить ему череп, пришелся немного в сторону и притупился благодаря толщине доброкачественного фетра — а Джульетта еще всегда упрекала его, будто он слишком дорого платит за шляпы!.. Так что в результате череп не пострадал, и дело ограничилось глубокими, этак в пару-тройку сантиметров, вплоть до кости, ранами на голове, на которые потребовалось немедленно накладывать швы.

Придя в себя, с туго забинтованной головой, в больничной палате, куда его привезли в бессознательном состоянии, Тарчинини пытался в обществе Даниэле Чеппо, не скрывавшего радости, что коллеге удалось без особых потерь выпутаться из такой скверной передряги, выяснить, что же с ним все-таки произошло.

— Оказывается, крепкие же у вас, веронцев, головы!

— Поверьте, я первый, кого это искренне радует!

— У вас есть хоть малейшие подозрения, почему они вдруг решили вас убрать?

— Кто-то очень испугался, как бы я не докопался до истины. Именно потому, что они считают меня гораздо ближе к цели, чем я есть на самом деле, они ударились в панику и совершили эту оплошность. Еще большей ошибкой с их стороны оказалось то, что я остался в живых.

— Ma che! Уж не хотите ли вы сказать, будто об этом жалеете, а?

— Разумеется, нет.

— А как насчет личности преступника?

— Не знаю, может, это тот же самый человек, что пытался убить меня у церкви Санта Мария Маджоре. И в этом случае можно предположить, что он подстерегал меня, когда я вышел той ночью. Но как он мог предвидеть, что мне вздумается совершить эту ночную прогулку?

— И что же из этого следует?

— А то, что единственной, кому я сообщил о своем намерении немедленно увидеться сКантоньерой, была Тереза, служанка семейства Гольфолина. Видимо, она успела предупредить кого-то, кто поджидал меня на улице, но тогда остается признать, будто кто-то круглосуточно дежурил у дверей, готовый в любую минуту следовать за мной по пятам, что мне кажется весьма маловероятным.

— В таком случае, речь может идти о ком-то, кто живет в этом доме, не так ли?

— Это предположение кажется мне более чем правдоподобным.

— Но, значит, приходится признать, что Гольфолина вместе с Кантоньерой замешаны в подпольной торговле наркотиками?

— Что ж, и это не исключено. Однако, даже оставляя в стороне тот факт, что эти меломаны весьма мало похожи на торговцев наркотиками, не следует забывать, что именно Тереза сообщила мне, будто это хозяин «Меланхолической сирены» направил когда-то к ним в дом небезызвестного Баколи.

— Но, может, она никак не замешана в этом деле и даже не подозревала о том, что творилось вокруг?

— С другой стороны, Тереза была единственной, кто знал, что я собираюсь немедленно отправиться к Кантоньере.

— Короче говоря, чем дальше в лес, тем больше дров, так что ли?

— Да нет, я уверен, что уже совсем близок к истине, такое впечатление, будто меня отделяет от нее какая-то легкая пелена, и я просто никак не могу догадаться, как сделать, чтобы она, наконец, спала...

— И в чем же она заключается?

— Если бы я знал... — вздохнул Ромео.

— Кстати, Тарчинини, чуть не забыл: судебно-медицинская экспертиза установила, что донна Софья была буквально накачана наркотиками.

Наш веронец так и подпрыгнул в постели, тут же застонав от боли.

— Что же вы до сих пор молчали? — морщась, накинулся он на бергамского коллегу. — Накачана наркотиками... А между тем по ее виду я бы никогда не сказал, чтобы она была из тех, кто злоупотребляет наркотиками...

— Может, она просто решила прибегнуть к этому средству, чтобы не струсить и иметь мужество покончить с собой?

— Мой дорогой Даниэле Чеппо, да будет вам известно, что наркотики, наоборот, изглаживают из памяти все заботы и скорее возвращают желание жить. И можно ли предположить, чтобы в таком состоянии она все-таки решилась наложить на себя руки?

— Доктор воздерживается от окончательного суждения, однако все-таки склонен думать, что это весьма маловероятно.

— Я тоже так думаю. Должно быть, кто-то — не берусь сказать, кто и каким образом — заставил донну Софью наглотаться наркотиков, чтобы потом повесить ее и представить это как самоубийство...

— Но кто мог бы решиться на такое страшное дело?

— Надо полагать, кто-нибудь из родственничков.

— Но ведь это же чудовищно!

— Вы не хуже меня знаете, дорогой друг, что чудовищное есть непременный элемент нашей профессии.

— Но все же не будем, Тарчинини, давать волю нашему воображению! С чего бы, спрашивается, им ее убивать?

— Здесь возможны две гипотезы: либо дон Марчелло совершенно открыто крутил любовь с Терезой, но и в этом случае маловероятно, чтобы он действовал в одиночку. Скорее всего, служанка была его сообщницей, ибо вместе с ним в первую очередь выигрывала в результате задуманной операции. Или же — в случае, если мы отдадим предпочтение гипотезе, что семейство Гольфолина и есть то гнездо торговцев наркотиками, которое мы ищем, — следует предположить, что в данном случае мы имеем дело с групповым преступлением, в котором замешаны все его члены, за исключением, разве что, этой сумасшедшей старухи и, может, еще ее мужа...

— Ну, а его-то почему?

— Да потому, что бедняга произвел на меня впечатление человека, который привык скорее подчиняться, чем командовать.

— Все это звучит очень красиво, однако не дает никакого ответа на вопрос, который я вам задал. Если исключить убийство из ревности, то что же могло заставить это семейство совершить такое злодейское преступление?

— Точного ответа у меня пока еще нет. Так что вынужден довольствоваться собственными домыслами. Донна Софья была явно несчастлива. Она прекрасно знала о чувствах, которые испытывал ее муж к Терезе. Она очень скверно играла на скрипке — настолько, что я никак не могу понять, как она могла решиться выступать с квинтетом? Остается предположить, что у них была какая-то уж очень непритязательная публика... Наконец, она явно ненавидела родителей мужа. Возможно, она подозревала, что они заодно с сыном? Или же — как она тогда крикнула при мне донне Клаудии — грозила раскрыть какие-то ставшие ей известными семейные тайны? Так или иначе, дражайший коллега, ясно одно: эти наркотики, приняла ли она их по доброй воле или нет, их ведь надо было где-то достать, ведь так? А ведь у вас в Бергамо, что там ни говори, они на улице не валяются... Если, конечно, наркотики не хранятся где-то поблизости, в доме...

— Должен признаться, все это звучит очень убедительно. Я восхищаюсь вами, Тарчинини.

— Не вижу никаких причин для восхищения, потому что, если разобраться, я вел себя на редкость по-дурацки. Похуже самого бездарного новичка. Может, слишком поддался чарам обворожительной Терезы? Или оказался чересчур чувствителен к внешней респектабельности семейства Гольфолина? Сам не знаю... Даже Кантоньере с его мрачноватой обходительностью, и тому удалось обвести меня вокруг пальца...

— Вы так говорите, будто уже заранее уверены в их виновности...

— Конечно, уверен, дон Даниэле... ведь это диктует самая простая логика. К несчастью, куда сложней доказать их виновность... Однако если снова обратиться к простой логике, то с этих позиций для меня так и остаются необъяснимыми два факта. Во-первых, почему Тереза выдала мне Кантоньеру, если он и вправду их сообщник? И во-вторых, почему они убили Баколи, если он тоже был их сообщником? И если он действительно был их сообщником, то почему решил их предать?

— В общем, насколько я понимаю, дорогой Тарчинини, вам еще начать да кончить, так что ли?

— Да… дел еще невпроворот. И все-таки я рассчитываю послезавтра все закончить.

— От всей души желаю удачи. А теперь скажите, чем я могу вам помочь?

— Ничем.

— Ничем?

— Посудите сами, дон Даниэле: для меня единственный шанс разоблачить преступников — это делать вид, будто ничего не случилось, и продолжать старую игру... Надо оставить их в покое... пусть себе думают, будто вне подозрений… и вот тут-то я и выложу свои козыри.

— Ma che! А если они опять попытаются вас убрать?

— Риск — благородное дело... Ничего не поделаешь, такая уж у нас профессия, но вы не волнуйтесь, я буду очень осторожен.

Но при всем желании продемонстрировать стоическую отрешенность Ромео не смог утаить предательской дрожи в голосе.

***

Не успев попрощаться с коллегой, Тарчинини тут же заснул мертвецким сном и преспокойно проспал много часов кряду. Когда он наконец проснулся, голова все еще слегка побаливала, но вполне терпимо даже для такого неженки, каким был наш Ромео. И в тиши этой крошечной палаты, опрятной и светлой, веронец принялся размышлять над не дающей покоя загадкой. Как он уже сказал инспектору Чеппо, у него теперь не было сомнений в виновности Кантоньеры и кого-то из семейства Гольфолины, в число которых он, сделав над собой усилие, включил и Терезу. Эта мысль вызывала у него глубокую тоску. Романтик по натуре, он искренне хотел видеть всех преступников не иначе как с бандитскими рожами, и был огорчен, что у столь очаровательной женщины, предмета его тайного обожания, оказалась такая черная душа. Предательство, скрывавшееся за симпатичным на вид лицом, всегда казалось ему верхом вероломства. Бессознательно он уже придумывал Терезе какие-то оправдания. Может, она просто исполняла чужую волю. Ради любви или из страха? Но кто же тогда у них за главаря? Дон Ладзаро? Или, может, дон Марчелло? Да нет, что-то непохоже, чтобы мужчины верховодили в семействе Гольфолина... Стало быть, остается донна Клаудия? Или, может, все возглавляла эта парочка, Марчелло с Терезой? А какое же тогда место во всех этих темных делишках отводилось Кантоньере? Если бы только Тарчинини удалось наконец вспомнить, что же его тогда поразило в том моряке, с которым он столкнулся в дверях заведения Луиджи?..

Около четырех пополудни веронского коллегу навестил комиссар Манфредо Сабация. Не в силах сдержать эмоций и даже прослезившись, бергамец порывисто обнял Тарчинини.

— Когда я узнал... Ах, Боже правый!.. Меня сразу охватили такие угрызения совести! Вы понимаете? Ведь, в сущности, это я... я один во всем виноват! Можно сказать, насильно вырвал вас из вашей спокойной Вероны... Представляете себе, с какими глазами я сообщал бы о вашей кончине синьоре Тарчинини? Даже подумать страшно!

— Ну, мне, знаете ли, это представлять не обязательно, я бы все равно этого не увидел.

— Не понял? Ах, да... конечно... Но она бы с полным правом назвала меня убийцей!

— В том числе и убийцей.

— Не понял?

— Просто в драматических ситуациях Джульетта обычно не очень стесняет себя в выражениях...

— И потом еще дети... Трудно представить, но мне пришлось бы им сказать, что по моей вине они остались сиротами!

Тарчинини не просто увидел эту сцену, он уже полностью переживал их горе.

— Poverelli... Бедняжечки... — каким-то сдавленным голосом простонал он.

— Нет, никогда... — схватил Сабация за руки Ромео, — никогда я не смог бы...

Взволнованные до глубины души, они смотрели друг на друга и, смешивая действительность с вымыслом, искренне оплакивали событие, которое явно не произошло, но теоретически вполне могло бы случиться. Другим нас не понять, говаривал обычно Тарчинини, когда кто-то в его присутствии упоминал о том, как иностранцы реагируют на манеры и повадки итальянцев, и добавлял при этом: они думают, раз мы так много жестикулируем руками при разговоре, то мы уже не способны с толком пользоваться ими для других целей, благополучно забывая, что именно мы слывем самыми искусными в мире строителями; они полагают, раз мы наделены таким удивительным воображением, значит, не способны приноровиться к действительности, а ведь им невдомек, что просто итальянец всегда одновременно живет в двух измерениях: в том, где вещи таковы, каковы они есть на самом деле, и другом, воображаемом, где вещи предстают такими, какими они могли бы быть, и что они достаточно наделены поэтическим чувством, чтобы благополучно смешивать два этих мира, ничуть не лишаясь способности добывать хлеб свой насущный. Вот так и Сабация с Тарчинини, оба отличные полицейские и, когда нужно, обеими ногами прочно стоящие на земле, не смогли отказаться от удовольствия слегка себя «попугать» — дабы потом полней насладиться настоящим, где они, находясь в абсолютной безопасности, с удовольствием смаковали воображаемые несчастья. Прирожденные актеры, они, едва выпадала свободная минутка, любили поломать комедию, но комедию, где все актеры совершенно искренни. Вот этой-то искренности никогда и не смогут понять иностранцы.

— Я счел своим долгом, — проговорил наконец Сабация, оправляясь от этого коллективного смятения чувств, — попросить своего коллегу Мальпагу сообщить вашей жене... одновременно... как о произошедшем с вами несчастном случае, так и о вашем выздоровлении.

— Ma che! Ничего лучшего вы не могли придумать?!

— Но почему?

— Вы не знаете Джульетту... — покачал головой Ромео. — Да она же теперь всю Верону вверх дном перевернет...

— Ну, это уж вы преувеличиваете!

— Разве что самую малость... Ладно, раз уж я не умер, давайте-ка не будет даром терять времени... Вы не могли бы достать мне подробную информацию о квинтете Гольфолина?

— О квинтете?..

— Да... Мне хотелось бы выяснить кое-какие детали, которые страшно интригуют меня в этом маленьком музыкальном коллективе.

— Хорошо... В таком случае я попрошу как можно скорее навестить вас местного антрепренера Этторе Милаццо. Мне кажется, во всем Бергамо он один со знанием дела мог бы дать вам точные сведения о Гольфолина, он уже давно занимается организацией их концертов.

***

Синьор Милаццо появился в больнице к семи часам вечера. После длительных переговоров его в конце концов согласились пропустить к раненому. Едва оказавшись в палате, он принялся извиняться за опоздание.

— Вы понимаете, синьор Тарчинини, я сегодня целый день провел в Брешии и, едва вернувшись к себе в контору, нашел записку, что мне звонил комиссар Сабация. Я тут же перезвонил, и он попросил меня немедленно вас навестить. У меня даже не было времени выяснить, в чем дело и... вот я к вашим услугам.

— Благодарю вас, синьор. Насколько я понял, вы занимаетесь организацией концертов?

— Совершенно верно.

— В таком случае, вам, должно быть, известно семейство Гольфолина?

— Это те музыканты, что живут в старом городе? Разумеется.

— Мне хотелось бы узнать, что вы о них думаете?

— В каком смысле, синьор?

— В профессиональном, разумеется.

— Ей-Богу, даже не знаю, что и сказать... вполне приличные музыканты, но не более того. Пару лет назад мне казалось, что они смогут добиться большего, но, увы, мои ожидания не оправдались... Они добросовестные, стараются, но нет той Божьей искры, которая способна зажечь искушенную аудиторию... В общем, довольно заурядные исполнители... и больше ничего. Так что посылать их в крупные города и думать нечего... Так... выступают на каких-нибудь провинциальных благотворительных вечерах, дают концерты для неимущих студентов... В общем, они вполне способны удовлетворить вкусы не слишком взыскательных меломанов, у которых больше энтузиазма, чем музыкальных познаний... Лично я не могу себе позволить слишком много заниматься музыкантами подобного сорта... Вы понимаете, что я имею в виду, не так ли?

— Прекрасно понимаю... Дело в том, синьор Милаццо, что я живу в доме Гольфолина.

— Вот как?

— Мне как-то раз любезно разрешили присутствовать у них на репетиции... и, вовсе не претендуя на роль специалиста, я, должен вам признаться, был несколько разочарован.

— Разочарованы? Это в каком же, синьор, смысле?

— Понимаете, если Ладзаро, Марчелло и Клаудия Гольфолина произвели на меня впечатление вполне профессиональных музыкантов, а старик Умберто, на мой взгляд, вполне корректно вел свою партию, то донна Софья...

— Донна Софья?

— Еще раз повторяю, синьор, что я не очень искушен в музыке, но мне показалось, что донна Софья играла более чем посредственно... она ошибалась... фальшивила... сбивалась с такта... одним словом, я никак не мог понять, как люди, заплатившие за билеты, могут терпеть такое, с позволения сказать, дилетантство?

Посетитель выглядел искренне удивленным.

— Боюсь, синьор Тарчинини, я не совсем правильно вас понял... Вы ведь говорите о семействе Гольфолина, что живет в старом городе, не так ли?

— Да, именно о нем.

— Ma che! Тогда почему же вы упоминали о доне Ладзаро, доне Марчелло, донне Клаудии, доне Умберто и донне Софье?

— А что вас удивляет?

— Дело в том, синьор, что квартет состоит не из пяти человек, а из четырех!

— Но это вовсе не квартет, а квинтет!

— Вы уж извините, синьор, но у семейства Гольфолина всегда был квартет: две скрипки, альт и виолончель.

— Но ведь донна Софья...

— По всей видимости, вы имеете в виду супругу дона Марчелло? Такая довольно бесцветная молодая дама, да?

— Да-да, совершенно верно...

— В таком случае могу вас заверить, что, насколько мне известно, она никогда не играла на публике.

На сей раз настал черед удивляться Ромео. Зачем Гольфолина понадобилось играть перед ним этот фарс? С какой целью заставили они тогда Софью выступать перед Ромео? По всей видимости, хотели убедить его, будто и она тоже играет в их маленьком семейном ансамбле. Но почему? И кто первым сказал ему, что это квинтет, а не квартет? Ясно, что все они сообщники… но в чем?

Синьор Милаццо распрощался с веронцем, как следует и не поняв, что все это значило и зачем его с такой поспешностью попросили нанести этот странный визит. Единственная уверенность, которую он вынес из этой встречи, сводилась к тому, что синьор Тарчинини, по всей видимости, не очень-то разбирается в музыке, если не в состоянии отличить квартета от квинтета. Ромео же даже не очень заметил исчезновение посетителя, ломая голову над тем, с какого же момента они все начали водить его за нос. И ответ на этот вопрос не доставлял ему ни малейшей радости.

Растянувшись на постели, полицейский уже, наверное, в сотый раз перебирал в памяти все элементы головоломки, которая никак не давалась ему в руки. Он знал, что ему уже известны все члены этой группы по торговле наркотиками, но никак не мог понять механизма ее действия. Как ни крути, но что еще могло заставить Гольфолина изображать из себя квинтет, если не желание оправдать участие донны Софьи во всех их концертных турне? Хотя, с другой стороны, она спокойно могла бы сопровождать их просто в качестве жены Марчелло. Значит, это не подходит, надо искать что-то другое. Почему семейству Гольфолина могло понадобиться, чтобы донна Софья повсюду ездила вместе с ними? Они ее явно не жаловали, она отвечала им тем же, и притом угрожала, что расскажет всем... Интересно, о чем?

И, не думая отдыхать, хотя врач прописал ему полный покой, Ромео, весь дрожа как в лихорадке, то закипая от злости, то цепенея от собственного бессилия, бился над загадкой, которая никак не поддавалась его мозговой атаке. Не в силах заснуть, он снова и снова перебирал в голове вопросы, без ответа на которые ему ни за что не обезвредить это странное семейство. Для чего им так нужна была донна Софья, что они сочли необходимым полностью ввести ее в свой ансамбль, не остановившись даже перед тем, чтобы изображать квинтет вместо квартета? Какие отношения связывали Гольфолина с Кантоньерой? Почему у Баколи вдруг сдали нервы, и он решил переметнуться в противоположный лагерь? Ведь тот факт, что в дом Гольфолина его послал хозяин кабачка, неопровержимо доказывает, что он тоже был из их компании.

Как уж на сковородке, Тарчинини снова и снова переворачивался на своей больничной койке. В больнице царило полное безмолвие. Где-то вдали старинные часы пробили первый час нового дня. Счастливые... те, кто может заснуть, с горькой завистью подумал Ромео. Споря с самим собой, он все пытался обнаружить мотивы, по которым Гольфолина заставили тогда Софью принять участие в репетиции, даже рискуя, что постоялец мог заметить, сколь дилетантски беспомощно ее исполнение. Если хорошенько поразмыслить, то это не только странно, но и довольно небезопасно. Какое, в конце концов, дело веронцу, играет Софья вместе с семейством или нет? Чтобы оправдать ее отъезд из Бергамо на гастроли? Но с какой стати это должно интересовать приезжего профессора археологии? И тут вдруг ему стало совершенно очевидно, что если Гольфолина и играли перед ним эту комедию, то единственно потому, что с самого начала знали, кто он есть на самом деле. И этот наспех поставленный спектакль разыгрывали они вовсе не перед самозваным неаполитанцем, а перед комиссаром полиции Тарчинини, чье присутствие в доме не на шутку их встревожило. Пусть так, но почему же, в таком случае, они согласились сдать ему комнату? Ведь проще простого было взять и отказать с самого начала... И тут опять же напрашивался один-единственный ответ: когда Тарчинини пришел туда впервые, Гольфолина еще не подозревали, что он мог представлять для них хоть какую-нибудь опасность. Когда же они все это обнаружили и каким образом? И с горечью, все возраставшей по мере того, как он продвигался вперед в своих логических построениях, Ромео вынужден был признать: все просто-напросто смеялись за его спиной — и Гольфолина, и Кантоньера, и Тереза. Подумав об унизительной роли, которую отводили ему в этом спектакле, он затрясся от ярости. Уязвленное самолюбие до предела напрягло умственные способности комиссара, заставило собрать в кулак всю волю и энергию, бросить все силы на скорейшее разоблачение этих негодяев, виновных не только в преступлениях перед обществом, но и позволивших себе сделать мартышку из самого проницательного полицейского во всей Вероне. Такого оскорбления Тарчинини снести не мог и, будто на втором дыхании, с остервенением снова начал ломать голову над загадкой.

Выходит, уже зная истинное лицо приезжего, Гольфолина пожелали убедить его, будто Софья тоже выступает в концертах... Ромео попытался восстановить в памяти все, что было связано с отъездом ансамбля. Донна Клаудия, наблюдающая за сборами путешественников, упаковкой инструментов... Интересно, а донна Софья тоже брала с собой свой бесполезный альт? Если да, то, на первый взгляд, это, казалось бы, лишено всякого смысла… Но Ромео достаточно хорошо знал свое дело, чтобы не сомневаться в одном: преступники никогда не совершают бессмысленных поступков... Значит, если молодая женщина повсюду сопровождала музыкальное семейство, то, скорее всего, с ней вместе разъезжал и ее альт? Но с какой целью?

И тут на веронца вдруг словно снизошло какое-то откровение. С бешено колотящимся сердцем он вскочил с подушки, присел в кровати. Кажется, теперь он наконец-то все понял! Кто мог заподозрить, что вместо музыкального инструмента донна Софья перевозила в своем футляре совсем другое?.. Тарчинини нажал на звонок для вызова медсестры. Появившаяся женщина неопределенного возраста — где-то между первой и второй молодостью, но, пожалуй, гораздо ближе к последней — обеспокоенно поинтересовалась:

— Что-нибудь не так, синьор? Может, вызвать дежурного врача?

— Нет. Попрошу вас от моего имени позвонить в одно место.

— В такой час? Ma che! Вы что, хотите, чтобы я всех перебудила?

— Вы угадали, милочка! Я именно хочу, чтобы вы разбудили комиссара Манфредо Сабацию.

— Но ведь он, наверное, спит?

— Конечно. Иначе как бы вам удалось его разбудить?

— И что я должна ему сказать?

— Чтобы он немедленно явился сюда.

— И вы... что же... думаете, что он послушается?

— Даже не сомневаюсь.

Менее чем через двадцать минут, наскоро натянув поверх пижамы халат, комиссар Сабация уже входил в палату к Ромео.

— Что случилось, Тарчинини? — вид у него был явно це слишком довольный.

— Похоже, я разгадал загадку, во всяком случае, в главном.

— Не может быть! — с Сабации сразу как рукой сняло все раздражение, и он напрочь забыл, что, едва заснув, был среди ночи поднят с постели.

— Может...

— И что дальше?

— А дальше, мой дорогой комиссар, я хотел бы, чтобы завтра утром, как можно пораньше, вы прислали бы мне полицейские рапорты с перечнем городов, где за последние полгода были обнаружены наркотики, а вместе с ними подробные сведения о последних концертных гастролях семейства Гольфолина.

— Вы что, думаете?..

— Позволю себе утверждать, комиссар, что я уже не думаю, а совершенно уверен, и жду от вас доказательств, которые дадут мне возможность подтвердить это документально.

***

Проснулся Тарчинини с улыбкой на устах, вся палата была уже залита ярким солнечным светом. Уверенный, что победа уже не за горами, он полностью расслабился и сладко проспал весь остаток ночи. Из этого блаженного состояния его вывело появление очаровательной молоденькой медсестры, за ней по пятам следовал какой-то тип в штатском, что не мешало с первого взгляда распознать его профессиональную принадлежность. Это был посланник Манфредо Сабации. Не теряя времени на соблюдение правил хорошего тона, полицейский сразу протянул Ромео пакет.

— Это вам, синьор, сами знаете, от кого.

— Благодарю вас.

И, не прибавив более ни слова, немедленно вышел вон. Из всех троих удивилась, пожалуй, только одна медсестра.

— Странный тип! — не удержалась она от замечания.

Наш веронец тут же рассмеялся. Ему явно нравилась эта девушка. Рыженькая, со славной смышленой мордашкой. Сразу позабыв про свои полицейские хлопоты, Джульеттин муж поддался зову природной галантности.

— Дитя мое, вам уже кто-нибудь говорил, что вы просто очаровательны?

— Да, и очень часто! — кокетливо ответила она.

Этого оказалось достаточно, чтобы воспламенить пылкое сердце Тарчинини. Протянув правую руку, он проворно обнял медсестру за талию.

— Судя по оттенку волос и цвету кожи, держу пари, что вы родом из Венеции, я угадал?

— Вовсе нет, синьор! Я из Милана!

Ромео вдруг вскрикнул и сразу отпустил девушку.

— В чем дело, синьор? Вы что, не любите миланцев?

— Да нет, я их просто обожаю, особенно миланок! Вы даже представить себе не можете, как я люблю миланок, особенно если они похожи на вас!

Малышка замурлыкала от удовольствия и вышла, так соблазнительно покачивая бедрами, что в другое время одно это могло бы сразу довести Ромео почти до апоплексического удара, но сейчас — чтобы ни думала о том очаровательная медсестра — мысли полицейского были очень далеко. Наконец-то он вспомнил, что поразило его тогда в моряке, столкнувшемся с ним на пороге «Меланхолической сирены» — у него в руке была коробка из кондитерской, с надписью «Милан», точь-в-точь такая же, как и та, с которой он встретил когда-то в городе Терезу. Значит, вот как доставляют наркотики в Бергамо... Кто мог бы догадаться, что в элегантной коробочке из-под пирожных скрыто столько зелья, что им можно одурманить многие тысячи людей? Сразу лее стало ясно, какую роль играл в этих операциях Кантоньера и кто мог попытаться убрать с дороги явно становящегося обременительно любопытным Тарчинини. Скорее всего, в церкви Санта Мария Маджоре орудовал все тот же моряк, а накануне вечером — кто-то из семейства Гольфолина. Так вот почему Тереза рассказала ему об участии Кантоньеры в истории с Баколи — просто она уже знала, что собеседнику теперь недолго осталось жить на этом свете. Ну, а исполнителем, конечно же, стал ее дружок Марчелло. Ну и дрянь!

Слегка волнуясь, но внутренне уверенный, что ожидания его непременно оправдаются, веронец вскрыл присланный Сабацией пакет. И почти с первого же взгляда убедился, что появление наркотиков в Павии, Пьяченце, Парме, Модене, Болонье, Ферраре, Мантуе и Кремоне в точности совпадало с выступлениями в этих городах семейного ансамбля Гольфолина.

***

С перебинтованной головой Тарчинини снова возвращался на вьяле делла Мура. Он попросил высадить его у ворот Сан-Джакомо и не спеша поднялся до дома, вызывая жалостливое любопытство прохожих. Но Ромео даже не обращал на это никакого внимания. Для него дело было уже почти закончено. Оставалось только выяснить, почему они убили Софью и почему предпочли избавиться от Баколи. Романтическое воображение упорно подсказывало ему трогательную версию: Софья с Баколи полюбили друг друга и, решив начать новую жизнь, вступили в борьбу с бандой. Однако после расправы над парнем она испугалась, притихла, и не приди ей в голову тогда угрожать им в присутствии веронца, все бы, может, так и обошлось, а она была бы до сих пор жива. Полицейскому никак не терпелось поскорей с глазу на глаз поговорить с Терезой, которую теперь он ненавидел больше всех остальных, ибо прежде питал к ней чересчур нежные чувства.

Уже открывая дверь, Тарчинини вдруг остановился как вкопанный. Со второго этажа доносилось монотонное заунывное бормотание, там читали литанию. Подонки!.. Молиться за ту, кого сами же и отправили на тот свет... В нем стала подниматься какая-то бешеная злоба. Появилось непреодолимое желание взбежать по лестнице, настежь распахнуть дверь в комнату покойной и там, у ее тела, прямо сказать этим жестоким ханжам все, что он о них думает.

— Боже мой!.. Это ты, Серафино?

Только этой полоумной ему и не хватало! Крепко сцепив руки, с выражением ужаса на бледном иссохшем лице, донна Клелия не могла оторвать глаз от того, кто был властителем ее грез.

— Они опять хотели тебя убить?

— Во всяком случае, очень похоже на то...

Зарыдав, она упала ему на грудь.

— О мой Серафино, неужели они никогда не оставят нас в покое?

— Оставят... — мягко отстранился он. — И очень скоро, это я вам обещаю.

— И мы с тобой уедем в Мантую?

— Конечно, а как же иначе!

Отвечая, Тарчинини вдруг подумал, что станет с бедной Клелией, когда все остальное семейство угодит наконец в тюрьму?

Но у полицейских обычно нет времени философствовать над моральными последствиями преступных деяний. Они должны только найти преступников и передать их в руки правосудия. Одарив его доверчивой улыбкой, слегка смутившей сердце веронца, донна Клелия поднялась в комнату, где в окружении убийц лежала навеки заснувшая Софья.

Вместо того чтобы пройти прямо к себе в комнату, Ромео на цыпочках прокрался в зал, где когда-то присутствовал на репетиции. Вдоль стены, трогательно выстроившись в ряд, стояли футляры с инструментами. Ромео подошел и стал их по очереди открывать. Как он и ожидал, один, по всей видимости, Софьин, оказался пустым. Он опустился на колени и осторожно прощупал внутреннюю часть футляра. Пальцы почувствовали не видимый глазом выступ. С минуту поколебавшись, комиссар взял футляр и понес к себе в комнату. Там с помощью перочинного ножа ему удалось привести в действие нечто вроде застежки-молнии, которая скрывала потайное отделение, по контуру огибающее всю боковую часть футляра. Тарчинини сунул палец в отверстие, потом поднес его ко рту. Язык почувствовал горький вкус кокаина. Ромео облегченно вздохнул: наконец-то он у цели. Теперь, уже в который раз одержав победу, он может спокойно вернуться к себе в Верону.

— Значит, вы обо всем догадались?

Ромео резко обернулся и оказался лицом к лицу с Терезой. Убедившись, что в руках у девушки нет оружия, он снова обрел самообладание.

— Как видите... Даже о том, что это благодаря вам я в ту ночь чуть не лишился жизни...

— Неправда, это не я!

— Возможно, удар нанесли и не вы!.. Но ведь это вы предупредили того, кто хотел со мной расправиться... Марчелло, да?

— Да, Марчелло...

— Почему вы это сделали?

В ответ она только пожала плечами.

— Вы что, у них за главаря?

— Я?! — горько усмехнулась она. — Придет же такое в голову... Скорее уж узница... Я ведь только выполняла, что прикажут...

— Почему же вы это делали?

— Я бежала из тюрьмы, получила пять лет... за воровство. Они в любой момент могли отправить меня обратно. Им достаточно было просто позвонить в полицию.

— А... как же ваша связь с Марчелло?

— Это все неправда... Я наврала, чтобы хоть как-то объяснить так называемое самоубийство донны Софьи.

— Но ведь, помнится, она и сама говорила, что...

— Ей это просто казалось...

— Вы тоже принимали участие в этом гнусном убийстве?

— Нет...

— Чьих это рук дело?

— Вы ведь уже, наверное, сами догадались... Марчелло с отцом.

— Почему?

— Она стала опасна, с тех пор как погиб Баколи,

— Они что, любили друг друга?

— Похоже, да.

Несмотря на трагическую суть этого разговора, Тарчинини с облегчением вздохнул, убедившись, что и на этот раз он тоже оказался прав.

— Может, расскажите мне все поподробней?

— Баколи к нам направил Кантоньера. Ему надо было на некоторое время скрыться.

— Наркотики доставлялись к Кантоньере, ведь так?

— Да.

— В коробках из-под пирожных?

— Да, в коробках. Баколи все время боялся. И Софья тоже. Похоже, это-то их и сблизило. Софья попросила, чтобы Марчелло разрешил ей уехать. Он отказал. Вообще-то ему было на нее совершенно наплевать, но он опасался, что она станет трепать языком. Вот тут-то Баколи и взбрело в голову связаться с полицией, хотел таким манером выкупить свободу для себя и Софьи. Увидел как-то у Кантоньеры одного полицейского. Потом пошел за ним следом, заговорил... Только об этом скоро стало всем известно, и они решили убрать парня.

— Кто это сделал?

— Кантоньера.

— И он же приходил за вещами?

— Да нет... Никто за ними не приходил. А его пожитки мы просто взяли и сожгли.

— А наркотики развозили в футляре от Софьиного альта?

— Да...

— А вы не знаете, кто убил полицейского, с которым связался Баколи?

— Тоже Кантоньера.

Последовало молчание, потом Тарчинини вполголоса справился:

— Надеюсь, вы понимаете, что после всего, что вы мне сейчас рассказали, вам придется снова вернуться в тюрьму?

— А мне теперь все равно… Я хотела вырваться на свободу, а здесь оказалось еще хуже... Там, в тюрьме, по крайней мере никого не убивают.

— Послушайте, Тереза... — снова помолчав, проговорил Тарчинини, — если бы вы согласились повторить все это сначала в полиции, а потом в суде, вы бы очень помогли следствию, и думаю... судьи могли бы принять это во внимание. Впрочем, я бы лично за этим проследил, обещаю...

— Спасибо.

Когда она уже подошла к двери, Ромео вдруг поинтересовался:

— Скажите, а с каких пор вы догадались, кто я такой?

— Да с первого же вечера... Сначала нас о своих подозрениях по телефону предупредил Кантоньера, ну а потом, эта фотография, что нашли у вас в чемодане...

Проклятая Джульетта, из-за своей дурацкой ревности ты чуть-чуть не угробила собственного мужа!

***

Из первого попавшегося кафе, где его никто не знал в лицо, Тарчинини позвонил Сабации, передал ему свои инструкции и, потягивая аперитив, спокойно подождал, пока ничем не приметный микроавтобус «Фольксваген» не доставил на Старую площадь кучку вооруженных фотоаппаратами туристов мужского пола. После чего направился к «Меланхолической сирене».

Если Кантоньеру и удивило появление Тарчинини, то, во всяком случае, виду он не подал.

— Кого я вижу! Синьор профессор!.. Что это с вами опять стряслось?

— На сей раз меня действительно чуть не убили. Да видно, голова у меня оказалась чересчур крепкая, так что мне еще жить да жить... Налейте-ка мне стаканчик вина.

Наливая вино, хозяин заведения поинтересовался:

— Ma che! Непонятно, синьор профессор, и что это они к вам привязались?

— Не знаю... Может, боятся, как бы я не докопался, кто тут занимается торговлей наркотиками?

Рука Луиджи заметно задрожала, по стойке разлилась лужица вина.

— Никак не могу понять, с чего это неаполитанский профессор вдруг так заинтересовался наркотиками?

— Полно, Кантоньера, — улыбнулся Ромео, — не пора ли нам прекратить эту комедию?

— О чем это вы?

— Просто я хочу, чтобы вы называли меня моим настоящим именем: Ромео Тарчинини, комиссар веронской уголовной полиции.

— И что же, интересно, вы здесь вынюхиваете? — проворчал тот.

— Ничего, мой добрейший Кантоньера, ровным счетом ничего. По той простой причине, что я все уже вынюхал.

— И что же это вы такое здесь вынюхали?

— А то, что вам сюда в коробках из-под пирожных доставляли наркотики, а вы потом через Терезу передавали их семейству Гольфолина. Ну, а те в футляре от Софьиного альта развозили их по местам. Мне даже известно, что это вы убили инспектора Лудовико Велано и этого бедного парня Эрнесто Баколи. Вот так-то... А ваш милый племянничек, тот, что был одет под моряка, сделал попытку избавиться от меня в церкви Санта Мария Маджоре. И пожалуйста, не притворяйтесь, будто вам и в голову не приходило, что я в курсе ваших махинаций...

— Под-д-донок!.. — вместо ответа процедил сквозь зубы Луиджи. — Да я тебя...

В этот момент в заведение ввалились туристы из микроавтобуса и сразу же заявили, что просто умирают от жажды, так что Кантоньере пришлось снова пройти за стойку.

— Ну что, ищейка вонючая, что ты теперь собираешься делать?

— Ma che! Арестовать вас, да и дело с концом, а что мне еще прикажете делать?

— Посмотрим, мразь легавая, как это тебе удастся!

— Очень просто, сами увидите.

Тарчинини повернулся к посетителям.

— Если вы готовы, ребята, то можно приступать.

Лжетуристы тут же повскакивали со стульев и дружно кинулись к стойке.

— На твоем месте, дружочек, — вытаскивая пистолет, посоветовал Кантоньере один из них, — я бы культурно сдался. Если, конечно, тебе не хочется переночевать сегодня в морге.

***

Сабация с Чеппо поджидали Тарчинини в начале вьяле делла Мура.

— Ну что, дело близится к завершению?

— В том, что касается Луиджи Кантоньеры — да.

— Может, пора брать остальных?

— А они не могли удрать?

— Исключено, — заверил Чеппо. — У всех дверей дежурят мои люди.

— Значит, выходит, на сей раз она меня не выдала... — с улыбкой произнес Ромео. — Все-таки приятно думать, что она не лгала…

— Это вы о ком?

— О Терезе... Ладно, я пошел. Либо я вас позову, либо после того, как я изложу им кое-какие соображения, они сами попытаются выскочить наружу. В любом случае через полчаса все будет закончено.

В эту минуту к ним подбежал полицейский.

— Синьор комиссар, — обратился он к Чеппо, — мы только что арестовали папашу с сыночком, этих дона Ладзаро и дона Марчелло... Пытались смыться через переулок, который ведет на виа Арена...

— Что вы на это скажете? — подмигнул Сабация в сторону Тарчинини,

— Выходит, она снова меня обманула... — с досадой в голосе проговорил веронец. — Что ж, тем хуже для нее. Я дал ей шанс. А теперь она заслужила, чтобы я лично надел на нее наручники...

Он стремительно зашагал прочь, и коллеги даже не попытались последовать за ним. Они понимали, он один раскрыл это дело и хотел сам поставить в нем последнюю точку.

Добравшись до дому, Тарчинини почти столкнулся в дверях с выходившей оттуда донной Клаудией.

— Никак, собрались куда-то? — улыбнулся Ромео.

— Судя по всему, синьор профессор, — ничуть не потеряв прежнего самообладания, возразила синьора Гольфолина, — вы просто не оставили нам другого выхода.

— Увы, синьора, и это тоже не выход... Вы уж извините...

С этими словами Ромео проворно схватил донну Клаудию за запястья, та даже не сопротивлялась.

— Что ж, синьор комиссар, — до конца сохраняя достоинство, проговорила она, — примите мои поздравления.

— Благодарю вас.

— И все-таки позволю себе заметить, что вам просто очень повезло.

— Ведь должно же хоть кому-то везти... Не всех же преследует такой злой рок, как донну Софью.

— Я не хотела ее смерти, — слегка поколебавшись, спокойно ответила она.

И, не дожидаясь приказания Ромео, твердым шагом направилась к уже спешившим ей навстречу Сабации с Чеппо.

Оказавшись в коридоре, Тарчинини внимательно прислушался. Тяжелая тишина царила над этим жилищем, где уже не осталось никого, кроме смертельно испуганной Терезы, полоумной старухи, окончательно утратившей связь с реальным миром и, наверное, сейчас безутешно горюющей, снова потеряв того, кого так долго ждала и, по-видимому, будет ждать до конца жизни, да дряхлого Умберто, слишком старого, чтобы попытаться избежать наказания, которое и так не обещало слишком затянуться, не считая покойной донны Софьи, отныне уже глубоко безразличной ко всем земным проблемам.

Весь во власти какой-то странной меланхолии и даже не пытаясь докопаться до ее причин, Тарчинини вдруг почувствовал непреодолимое желание в последний раз увидеть комнату, где ему довелось пережить самое необыкновенное приключение за всю свою многолетнюю карьеру. Однако едва войдя в комнату, он застыл на пороге, широко разинув рот, не в силах испустить рвавшийся изнутри крик ужаса.

— Тереза... — почти неслышно прошептал он.

Не сводя с нее взгляда, будто боясь разбудить спящую, он медленно приблизился к кровати. Однако Терезе уже не суждено было проснуться. Она лежала с перерезанным горлом. Не в состоянии смириться с этим страшным зрелищем, Ромео видел перед глазами прелестную юную девушку, которая, смеясь, шагала рядом с ним под солнцем Бергамо. Значит, она все-таки не солгала... Он улыбнулся и, не сводя с нее затуманенных слезами глаз, пробормотал:

— Но почему?.. Почему, Тереза?..

— Потому что слишком много болтала, комиссар.

Прежде чем обернуться, Ромео попытался восстановить в памяти, где он мог слышать этот резкий, исполненный ненависти голос. Так и не догадавшись, он тяжело повернулся в ту сторону, откуда доносились звуки, и удивленно вытаращил глаза. Там, с нацеленным на него пистолетом в руке, стояла донна Клелия. Это была все та же хрупкая старушка, высохшая и мертвенно бледная, однако сейчас от этого немощного тела исходила какая-то неумолимая, грозная сила.

— Признайтесь, комиссар, удивлены?

— Ma che! Согласитесь, есть от чего!

— Еще бы! — каким-то надтреснутым голосом усмехнулась она. — Кому придет в голову подозревать полоумную старуху, не так ли? Идеальный персонаж, лучше не придумаешь... Это я тут всем заправляла... И дела у нас шли как нельзя лучше, пока этот недоумок Баколи не имел глупость влюбиться в нашу идиотку Софью... Я надеялась, что стоит нам убрать тех двоих, Баколи и того полицейского, они ведь сами нарывались на неприятности, и все опять пойдет по-прежнему... по-моему... Но тут, к несчастью, появились вы... Я сразу поняла, что вы куда опасней всех остальных. Хотя и вы тоже, комиссар, допускали серьезные оплошности... Чего стоит одна эта фотография, которую я нашла тогда у вас в чемодане... И потом, все эти ваши запутанные истории, которые никак не вязались друг с другом... Это была ошибка... Недопустимая ошибка... Это ведь из-за вас мне пришлось убрать Софью: она могла проговориться. Из-за вас мне пришлось убить и Терезу: она уже проговорилась. Теперь она уже никогда не сможет выступить в качестве свидетеля. Не сомневаюсь, вы наверняка рассказывали своим коллегам об этой забавной полоумной старушенции... так что, когда я убью вас, кому придет в голову заподозрить именно меня?

— Вы правы, донна Клелия, никому. Ни один человек не сможет вас заподозрить, и даже если у него будут неоспоримые доказательства вашей вины, все равно это мало что изменит...

— Мало что изменит? Это почему же?

— Да потому, донна Клелия, что вы ведь и вправду полоумная.

— Я?! Полоумная? Что это за чушь вы несете!

— Истинную правду, донна Клелия... Вы неизлечимо больны и кончите свои дни в сумасшедшем доме.

Тарчинини точно просчитал, что уже не успеет ни броситься на донну Клелию, ни позвать на помощь. Так что ничто уже не в силах было помешать выжившей из ума старухе выстрелить в полицейского. Поэтому он сжал безжизненную руку Терезы и ждал роковой развязки.

— Прощайте, комиссар, — прицеливаясь, проговорила старуха.

Ромео зажмурил глаза и изо всех сил старался в этот последний час думать о своей Джульетте. Оглушительный выстрел сотряс всю комнату. Тарчинини с удивлением обнаружил, что даже не почувствовал никакой боли. Может, расстояние было слишком велико, и она промахнулась? Он открыл глаза. Донна Клелия лежала, растянувшись на полу. Над ней, с револьвером в руках, стоял, не сводя с нее глаз, дон Умберто.

— Не мог же я допустить, чтобы она и вас тоже убила, ведь правда? — проговорил муж, переводя взгляд на полицейского.

— Конечно, нет... — от чистого сердца одобрил Ромео. — Благодарю вас, вы спасли мне жизнь.

— Мне так хотелось спасти и остальных, — с грустью покачал головой дон Умберто, — только я очень боялся... мы все ее очень боялись... она нас всех будто парализовала...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Прибывший в тот день на пьяцца Бра веронец божился, что до конца своих дней не забудет этого зрелища.

Автобус из Милана даже не успел еще как следует заглушить двигатель, как к нему, расталкивая локтями имевших несчастье оказаться у нее на пути прохожих, устремилась тучная дама, напрочь заблокировав дверь, которую тщетно пытался открыть удивленный водитель.

— Эй, мамаша, — вконец выйдя из себя, поинтересовался он, — вы дадите мне открыть дверь или нет?

—А вы привезли мне тело моего мужа?

— Чего-чего?..

Бедному шоферу впервые за многолетнюю практику довелось услышать подобный вопрос, и он, естественно, слегка оторопел. Но в этот момент в окне внезапно появилась все еще забинтованная голова Ромео, и Джульетта, не веря своим глазам, воскликнула:

— Ромео!!

— Джульетта!

— Ромео, поклянись мне, что ты живой!

— Ma che! Ты что, сама не видишь?

— Вижу, но не верю!

И, стремясь побыстрей доказать, что он действительно жив, комиссар открыл наконец дверь автобуса, проворно спрыгнул вниз и бросился в объятия супруги. Они принялись обниматься прямо под насмешливыми взглядами любопытных, которых наши голубки просто-напросто не замечали. Потом, нежно взявшись за руки, стали удаляться прочь.

— Эй, синьор,— крикнул им вдогонку шофер,— а что прикажете делать с вашим чемоданом?

***

Оказавшись у себя в квартирке на виа Пьетра и пользуясь отсутствием ребятишек, Ромео и Джульетта осыпали друг друга поцелуями, вне себя от счастья, что они снова вместе в привычном семейном гнезде. Внезапно синьора Тарчинини отстранилась от мужа и, обхватив руками его забинтованную голову, тревожно справилась:

— Тебя тяжело ранили?

— Да нет, пустяки... Через пару дней и следов не останется.

— Надо непременно пойти и поставить свечку Святому Николаю!

— Да, за тебя, за меня и за всех наших детишек!

Эта неожиданная щедрость вызвала в сердцах влюбленных новую волну нежности. Когда она, наконец иссякла и супруги разжали объятья, Джульетта воскликнула:

— О, Ромео!.. Ну как ты мог со мной так поступить?

— Ma che! Что с тобой, красавица моя? О чем это ты?

— Неужели тебе было так плохо со мной, что ты вдруг захотел умереть?

— Захотел умереть?! Да на меня просто напали сзади и все!

— Поклянись, что ты не хотел покончить с собой?

— Взбредет же такое в голову!

— Учти, я этого так не оставлю! Каким же надо быть последним негодяем, чтобы вот так взять и оставить меня одну с малыми детьми на руках!

Ромео принялся уверять жену, что так счастлив с ней и детьми, что и думать-то не хочет о смерти, пусть даже ему суждено прямиком попасть в рай, ведь вряд ли ему там будет лучше, чем здесь, на земле, в кругу семьи, подле своей Джульетты.

Однако синьора Тарчинини, еще до конца не утолив жажду сильных переживаний, предпочла продолжить игру.

— И у тебя еще поворачивается язык, чудовище!.. А как насчет этой Терезы, о которой ты мне в письмах все уши прожужжал, а?.. Сознайся, что она тебя приворожила!

— Ну разве что самую малость...

Не желая упустить такой прекрасный повод, Джульетта тут же разразилась градом проклятий, упреков, жалоб и стонов. Окончательно выбившись из сил и истощив весь запас, она рухнула в кресло со словами:

— Завтра же пойду к этой разлучнице и поговорю с ней начистоту!

— Замолчи!

Она уставилась на него, удивленная непривычным тоном, и он поспешил добавить:

— Замолчи, несчастная!.. Не то Господь может поймать тебя на слове...

— А мне-то что? Пусть ловит!

— А то, что Тереза уже на том свете.

— На том свете? Она что, умерла?

— Да, ее зарезали.

Джульетта вскрикнула от ужаса, но, не желая признавать поражение, ворчливо добавила:

— Ну и женщин же ты себе выбираешь!

Оба вдруг замолкли, будто почувствовав, что эти кощунственные разговоры о смерти несут в себе какую-то угрозу их семейному счастью. Первой прервала молчание Джульетта.

— Ромео... — едва слышно позвала она.

— Что, Джульетта?

— А эта Тереза... она была красивая?

— Да, красивая.

— Красивей... чем я?

Он поднял глаза к расплывшемуся, слегка опухшему от слез и изрядно пострадавшему от времени лицу жены и нежно ответил:

— Нет... Я еще никогда не встречал женщины прекрасней тебя.

И самое интересное, что он действительно в это верил.

Примечания

1

Итальянское восклицание, вмещающее в себя, в зависимости от контекста и душевного состояния говорящего, широкий спектр эмоции типа: Ну и ну! Ай-ай-ай! Быть не может! Какое там! Только этого не хватало! О чем ты говоришь?! Ну ты даешь! Ты в своем уме.. и т д. Здесь и далее читателю предоставляется самому выбирать наиболее подходящее или расширять предлагаемый набор.

(обратно)

2

Сырокопчёная шейка (итал.).

(обратно)

3

Варёная колбаса.

(обратно)

4

Суп по-римски, с лапшой и турецким горошком (итал.).

(обратно)

5

Блюдо из риса в томатном соусе с кусочками куриного мяса, колбасой, грибами и сыром (итал ).

(обратно)

6

Разновидность небольших по размеру пельменей (итал.).

(обратно)

7

Отбивная по-бергамски (итал.).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

*** Примечания ***