Дайте собакам мяса [Игорь Черемис] (fb2) читать онлайн

Диссидент-3: Дайте собакам мяса

Глава 1 «Не заметишь зимы приближенье»^[1]

Я полулежал на кровати, которая заменила продавленный диван, и смотрел, как солист «Смерички» издевается над «Сказкой». Песню перевели на украинский язык — довольно тупо, на мой взгляд, — превратили в нечто медленное и напевное и уже спели на каком-то концерте, приуроченном к Дню защиты детей. Потом её регулярно крутили в записи по местному телевидению, она становилась всё популярнее и популярнее, и ходили слухи, что ансамбль повезет на «Песню года» именно «Казку», а не «Водограй», который отошел на второй план.

Мне этот вариант был как серпом по сердцу, но ничего поделать было невозможно — песня ещё не созданной группы «Круиз» жила своей собственной жизнью, на которую я никак повлиять не мог. Да и, в конце концов, я прекрасно понимал, в какой клоаке окажется творчество Гаины, когда молчаливо соглашался, что украинский вокально-инструментальный ансамбль «Смеричка» воспользуется моим знанием будущего. Но людям из 1972 года даже такое исполнение заходило очень хорошо; ходили слухи, что какая-то из московских команд готовит «нормальную» версию «Сказки», которая будет на русском языке. Впрочем, и там среди авторов «обработки народного творчества» будут упомянуты фамилии Савы и худрука «Смерички» — ушлого товарища, который своего не упустит.

Среди музыкантов, на которых иногда задерживалась телевизионная камера, Савы не было. В Киев он перебрался лишь к концу мая, уладив дела в сумском дворце культуры и отработав положенные две недели. Я в эти проблемы не вникал, хотя был уверен, что в случае нужды Сава уволился бы одним днем — но он предпочел полюбовно договориться с Тарасом Николаевичем и даже помог найти замену на своё место, позвав какого-то знакомого по Харькову, которому не так повезло с распределением. Тот знакомец тоже оказался пареньком ушлым — он не просто разучивал репертуар оставшейся без присмотра группы, но пытался узнать, как ловчее перевести её в профессиональный статус, чтобы получать за участие в сборных концертах не только большое человеческое спасибо, но и некоторое количество денег. Впрочем, меня его заботы не особенно волновали — закон он демонстративно не нарушал, да и мне разрешал иногда побренчать на электрогитаре.

У Савы же всё было, насколько я мог судить, по плану. «Смеричка» была придворным коллективом какого-то районного дома культуры в Черновицкой области и только готовилась перейти в филармонию областного центра, но Саву определили на постой в общежитие республиканской театральной организации, и весь последний месяц он активно изучал репертуар своих новых коллег под непосредственным руководством Дутковского. На сцену его обещали выпустить в августе, но пока доподлинно было неизвестно, где и когда состоится его дебют в «Смеричке». Меня и это заботило мало — я вообще всё это знал вопреки своей воле, хотя терпеливо выслушивал отчеты Савы, который регулярно звонил мне и изливал душу. От меня требовалось поддерживать в нем заряд оптимизма и напоминать, ради чего он страдает.

На новом месте ему выделили целую комнату без соседей, и после заводского общежития в Сумах Сава, кажется, вообразил, что попал в рай. Во всяком случае, он сделал Инге предложение, та ответила согласием и подумывала о том, чтобы перевестись из сумского филиала Харьковского политеха в политех Киевский. На мой взгляд, эта задача была решаема даже без моего вмешательства, хотя у меня и бродили мысли намекнуть кому-либо из своих киевских знакомых типа полковника Чепака, что было бы неплохо помочь талантам сумской земли с отдельной квартирой в столице Украины. Но это желание я уже использовал.

Телефон, кажется, только и дожидался того, чтобы закончилась песня — сразу же после последних аккордов он затрезвонил двойным междугородним звонком. Пришлось вставать с удобной кровати, выключать телевизор и идти в коридорчик, где на тумбочке стоял телефон самого казенного вида. Я снял трубку и сказал:

— Алло! Орехов слушает!

— Хорошо, что слушаешь, Виктор, — услышал я человека, которого успел немного позабыть. — Не занят?

— Для вас всегда свободен, Юрий Владимирович.

* * *

Разумеется, это был не Андропов. Всего лишь полковник Денисов, который впервые позвонил мне в Сумы, где я находился уже четыре с половиной месяца. В принципе, он и не должен был мне звонить — это чужая епархия, а в Конторе не принято лезть через голову соответствующего начальника, — но мне казалось, что Денисов может нарушить некоторые неписанные правила просто для того, чтобы проверить, как проходит моя принудительно-добровольная ссылка. Но, возможно, ему хватало тех сведений, что ему предоставлял его почти коллега полковник Чепак, и дополнительных данных от какого-то капитана он не ждал.

В трубке послышался смешок.

— Помнишь старика, помнишь, — сказал полковник Денисов. — Как дела, Виктор?

— Как сажа бела, Юрий Владимирович, но, в целом, справляюсь, — надеюсь, я говорил достаточно бодро.

Я мог позволить себе некоторую вольность. По формальным признакам я занимал должность, которая была выше, чем его — Денисов был всего лишь начальником отдела, а я — заместителем начальника управления. Правда, временным, с приставкой «и. о.», но это как в армии — командир заштатного батальона в Сыктывкаре будет выше командира роты Кремлевского полка, пусть в реальной жизни эти позиции несопоставимы.

— Хорошо, что справляешься, — я представил, как Денисов глубокомысленно кивнул. — Сколько тебе нужно времени, чтобы завершить все тамошние дела?

Вопрос меня немного напряг.

— Дня три, думаю… — прикинул я.

— Думаешь или уверен?

— Уверен.

— Хорошо, — повторился он. — Тогда слушай. Хотел до понедельника отложить, но потом подумал — чего тянуть. В общем, принято решение о твоем возвращении в Москву. Жалоба тут на тебя пришла — разлагаешься морально, народных артистов обижаешь и вообще ведешь себя неподобающе для сотрудника Комитета государственной безопасности. Так что приезжай, будем разбирать твоё персональное дело. Ну а потом посмотрим, что с тобой делать — то ли награждать за сумские дела, то ли за что-нибудь наказывать. Неделя тебе на всё про всё.

Слова Денисова о жалобе я пропустил мимо ушей. В некоторых случаях такое было, конечно, возможно, но я сомневался, что какая-то жалоба от кого угодно — и тем более на моральное разложение — могла привести к досрочному прекращению моей командировки в Сумы. К тому же мне оставалось куковать здесь всего полтора месяца, любая жалоба могла подождать этот смешной по советским меркам срок. Это же не уголовное дело с железобетонным основаниями, это чьи-то слова, которым я мог противопоставить свои слова. Впрочем, если бы было следствие — мне звонил бы не полковник Денисов и по телефону, а хмурые оперативники следственной части и в дверь.

— Так точно, Юрий Владимирович. Через неделю буду в Москве, — уверенно сказал я.

— Я в тебе не сомневался, Виктор, — слишком добродушно ответил Денисов. — Телефонограмма будет в понедельник. Всё, жду тебя в управлении.

И положил трубку.

Я немного постоял, слушая гудки отбоя, потом тоже положил трубку. Вернулся в комнату, лег обратно на кровать, на то же самое место — и уставился на темный экран телевизора.

* * *

Сегодня был первый день июля и суббота, которую я определил себе, как выходную. Правда, таких суббот и таких воскресений у меня в последнее время было много — неожиданно много для человека, который занимает высокий пост в областном управлении КГБ УССР.

Полковник Чепак покинул Сумы почти одновременно с Савой и в одном направлении. Насколько я знал — мне он, конечно, не докладывал, но слухами земля полнится, — сейчас он осваивал выделенный ему кабинет в сером с портиком здании на киевской Владимирской улице, дом тридцать три, и готовил генеральский мундир. Прошлое место службы, которому было отдано восемнадцать лет, Чепак, кажется, решительно вычеркнул из своей жизни. Я не исключал, что он может потянуть за собой нескольких толковых сотрудников — из первого отдела и, например, того же Петровича, — но пока что все сидели на месте и привыкали к новой метле.

После апрельского откровенного разговора мы с Чепаком больше ни разу и не поговорили по душам, а поднятых тогда тем аккуратно избегали. Впрочем, у нас были оправдания — и у меня, и у него. Мы оба готовились к его переводу в Киев, хотя и по разным причинам. Он собирался отправиться на заслуженный отдых в республиканской столице, а мне надо было иметь в запасе побольше заготовок, которые можно будет вывалить на нового начальника. Так мы и провальсировали весь май, почти не пересекаясь и общаясь только по рабочим делам. Уехал он, кстати, всё равно внезапно. Провел утреннее совещание, на котором попрощался со всеми начальниками отделов и со мной, вызвал машину — и был таков.

На фоне колоритного Чепака его сменщик — полковник Петров — смотрелся очень скромно. На службу он являлся в обычном костюме, про оружие даже не заикался, говорил слегка казенным языком и своего видения развития управления не имел. Впервые он приехал к нам за неделю до своего назначения, с важным видом обошел вместе с предшественником отделы, чему-то многозначительно покивал и позадавал какие-то уточняющие вопросы. Я ходил вслед за ними и хорошо видел, что Петров с трудом сдерживает зевоту — настолько всё это было ему скучно и неинтересно.

Конечно, его равнодушие к делам управления КГБ по Сумской области в тот конкретный день могло быть вызвано объективными обстоятельствами — например, ранним подъемом или не слишком комфортной поездкой на машине из Киева. Но потом оказалось, что он не стал перевозить в Сумы семью и каждую пятницу ездил в республиканскую столицу, а в понедельник возвращался обратно — и понял, что Чепак оставил управление в очень надежных — в кавычках, конечно — руках. Впрочем, в подобном поведении начальства были и плюсы, которые, в основном, касались моих задумок.

Когда Петров официально вступил в свою должность и немного освоился, я подсунул ему представление на капитана Сухонина, которому такой начальник управления будет очень в кассу, потому что глубоко лезть не станет, а раздергивать работающий отдел поостережется. К тому же там пока и не было, кого раздергивать — пополнение из трех выпускников киевской школы КГБ приехало сразу после Дня Победы, через неделю принесли плоды усилия Сухонина в местном институте в виде одной девушки, а ещё к нам решил перейти целый лейтенант милиции. В общем, получился натуральный детский сад, который обучали все старожилы, включая Риту Буряк и племянника Макухина, меня, а также включившихся в игру сотрудников следственного отдела и примкнувшего к ним Петровича.

Потом я на денек смотался в Харьков, где имел познавательный разговор с майором Бондарем, который уже осознал, в какую ловушку угодил со своим переводом, и судорожно искал выход. Выход я ему предложил царский — под Петровым он сможет спокойно проводить ту политику, которую захочет, главное, внятно сформулировать её и не пренебрегать оформлением скучных бумажек. С политикой я помочь мог, а педантом майор, кажется, и сам был как бы не с детства.

Ну а потом достаточно было закинуть полковнику идею возвращения в родные пенаты блудного сына, талантливого сотрудника, которого безрассудно отпустил его предшественник, дать этой идее настояться — и подсунуть заблаговременно написанный рапорт Бондаря на перевод. Правда, эта махинация должна была пройти утверждение в Киеве и Москве, но свои соображения наверх по линии Пятого управления я отправил, а там такой кадровый кульбит, кажется, был встречен с пониманием. Во всяком случае, с Лубянки пока никто молний в меня не метал, и это был хороший знак — хотя то, что моя командировка заканчивается досрочно, могло быть связано и с этой моей активностью. Киев тоже молчал, но там я не без оснований рассчитывал на помощь со стороны Чепака, которого сделали целым замом председателя — генеральская должность, как ни крути, — и которого должны были привлечь к этой проблеме в качестве консультанта. Я понимал, что Чепак может и возразить, но должен же он оценить красоту задуманной мной комбинации, которая ему лично теперь ничем не угрожала?

Скорый отъезд на всё это почти не влиял, тот же перевод майора от меня не зависел, и мне оставалось лишь надеяться, что ничего не сорвется — я сделал для этого всё возможное и даже чуть больше. Оставалось совершить несколько визитов к городским знакомым, передать накопившиеся на моем столе дела, напечатать на машинке совершенно секретный отчет, завизировать его у Петрова и отправить спецпочтой, а заодно сдать казенное жилье. Вот только было во всем этом одно большое «НО».

* * *

В принципе, в Сумах я сделал всё, что мне поручали и даже немного больше, так что теперь полковнику Денисову волей-неволей придется выполнять своё обещание. По возвращении в Москву я должен буду получить майорские погоны. Правда, в перспективе маячило какое-то разбирательство на тему моего морального разложения, но я за собой никаких грехов не помнил и к возможному полосканию моего белья относился равнодушно. Мою жизнь в системе Комитета и в этом времени описывало совсем другое уравнение, в котором, по сути, оставалось лишь одно неизвестное.

Увеличение размера и количества звезд на погонах, как правило, должно приводить к соответствующему восхождению по служебной лестнице, иначе смысла в этом немного. Если я стану майором, но по-прежнему буду всего лишь руководителем группы в московском управлении, то это будет неправильно — грубо говоря, моя должность окажется ниже, чем та, на которую я могу претендовать. Помимо всего прочего, это означает, что в этих самых майорах я зависну надолго, может, навсегда, если не случится ещё чего экстраординарного. Но такие вещи дважды подряд не проходят — меня и так экспрессом протащили через две ступеньки, да и в Сумах поставили на весьма высокий пост, который никак не соответствовал опыту, имеющемуся у «моего» Орехова…

Это означало лишь одно — я опять оказался в центре игры, которыми славятся спецслужбы всего мира. Моя командировка в Сумы, скорее всего, была классической ловушкой и не менее классической проверкой — некий Орехов едет в забытое богом областное управление, обделывается там по самые уши, свидетелем этого является проверенный боевой товарищ, который по итогам операции пишет правду про то, «каким он парнем был». И всё. Орехов возвращается в Москву, майора ему, разумеется, никто не дает, потому что он провалил всё, что только можно, и остается этот капитан на своей невеликой должности, где и тянет лямку в соответствии со штатным расписанием. Рабочие лошадки в Комитете всегда нужны, но никто не обещал, что каждая из них будет получать вкусную морковку на ежедневной основе.

Примерно так и должны были сложиться обстоятельства, будь на моём месте «настоящий» Виктор Орехов. Но капитан Орехов в моём исполнении во время командировки показал себя хорошо, в пьянстве замечен не был и сумел наладить работу пятого отдела — да и всего этого направления — на твердую «четверку». Ещё и убийство сумел раскрыть, преступника задержал, да и о едва не выигранном республиканском конкурсе художественной самодеятельности среди областных управлений КГБ забывать не стоит. Настоящее чудо, а не сотрудник.

В общем, я возвращался со щитом, уготованную мне роль рабочей лошадки явно перерос, и теперь моему начальству нужно было куда-то меня пристраивать. В принципе, меня можно было ставить, например, заместителем начальника отдела — для нашего управления как раз майорская должность. Но у Денисова имелся заместитель — я с ним пересекался мало, хотя должен был, когда вышел на Якира, но тогда мной занялся сам полковник. И у меня были сомнения, что ради такого классного меня изменят штатное расписание нашего управления или сделают ещё что-то в этом роде.

Скорее всего, на мою победу никто не закладывался. Полковник Денисов Орехова знал, как облупленного, знал его возможности и его потолок, выше которого этот товарищ прыгнуть не мог при всём желании. В принципе, тот Орехов даже идею про иноагентов мог выдать только в своих влажных фантазиях, а не в реальной жизни — не говоря о том, чтобы на равных общаться с известными диссидентами и не менее известными артистами.

Всё это я осознал ещё в феврале, когда переваривал ссылку в Сумы, но решил тогда, что буду делать, что должно — и будь, что будет. И пусть мой успех будет моим же провалом, никакой Денисов не сможет доказать, что меня подменили — у меня есть полный доступ к памяти «моего» Виктора, я мог использовать её круглосуточно и в полном объеме, и поймать меня на противоречиях у него не выйдет.

Наверное, единственным, что я провалил в этой командировке, была ситуация с Тонькой-пулеметчицей. После побега Антонина Гинзбург успешно скрывалась уже два месяца, и я грешным делом надеялся, что её никогда не найдут. Впрочем, о моём провале знал только я сам — все остальные были уверены, что я очень неплохо справился с убийством лесника, который оказался бандитом из локотской шайки времен Великой Отечественной войны.

Ещё меня беспокоила украинская национальная идея строительства отдельного от СССР государства, но как к ней подступиться, я не знал. В мае я старательно обходил этот вопрос десятой дорогой, выполняя недвусмысленное указание полковника Чепака. Но потом привык, и в июне лишь по инерции иногда думал об этом — когда мне попадался на глаза Макухин-младший или когда я захаживал в гости к его дяде. Но ничего толкового эти размышления мне не принесли.

* * *

Конечно, я знал, чего хочу добиться — Украина должна остаться советской, а националисты всех мастей должны бояться поднять голову и хоть что-то вякнуть о незалежности, мове и своей нэньке. Но путей реализации этого решения не просматривалось даже в принципе. Если я доложу что-то подобное руководству, оно меня просто не поймет. У них там наверху всё хорошо, плановые показатели выполняются и все дружно строят коммунизм. Но это была лишь верхняя часть союзного пирога, под которой находилась совершенно неаппетитная начинка. И нужно иметь очень серьезные основания, чтобы тыкать руководство мордой в эту начинку и заставлять их её жрать. Скорее же всего это они будут заставлять меня жрать всякое дерьмо и нахваливать — потому что иначе они не умеют и не могут. И что мне в такой обстановке смогут посоветовать боевые зубры из антипартийной группы? Набор банальностей безо всяких практических шагов?

У меня были большие надежды на встречи с Молотовым или Маленковым. Правда, я не мог просто спросить у кого-либо, как они живут сейчас, но подозревал, что вряд ли их нынешняя жизнь похожа на прежнюю, когда они обитали в 5-м Доме Советов, имели прислугу и полное государственное обеспечение. В их биографиях было всякое — у Молотова, например, когда-то арестовали жену, и он не смог её отстоять, несмотря на очень высокое положение в советской иерархии. А Маленков вообще как-то без боя уступил Хрущеву пост председателя Совета министров всего СССР, да и Крым Украина получила как раз при нем…

В общем, я не знал, что думать. Предложение Семичастного тоже могло быть ловушкой — кто знает, как за этими ребятами приглядывают сейчас, если знают, на что они способны? Я бы всегда держал их под колпаком, просто на всякий случай. И я могу со всей своей молодецкой дури просто влететь в подготовленные сети — и уже сам уеду в те самые отдаленные места Красноярского края, оставив своего ещё нерожденного ребенка сиротой при живом отце.

С другой стороны, Семичастный и Шелепин должны были проанализировать свой проигрыш партии Брежнева, чтобы понять, что можно было сделать иначе — обычные игры разума, потому что прошлое изменить невозможно. Возможно, они сделали какие-то выводы, которыми он со мной не поделился, но дал толчок в том направлении, которое могло быть верным — но могло завести меня и страну в ещё большую пропасть. К тому же они были у власти — один работал председателем КГБ, другой был секретарем ЦК и заседал в Президиуме. А кто я такой, чтобы замахиваться на судьбы страны? Капитан из московского управления Комитета, не более того. Даже если после возвращения мне дадут звание майора — это не изменит ровным счетом ничего.

Но это действительно были лишь размышления — ничего конкретного я не делал. На это у меня была и личная причина.

Провернулся ключ входной двери, кто-то вошел, щелкнул выключателем. А потом знакомый голос громко оповестил:

— Виктор, я дома!

Та самая причина вернулась с дневной репетиции в драматическом театре. Кажется, спектаклей у неё сегодня не было, но я мог и ошибаться. Расписание, которое составил для Татьяны Иваненко худрук Владимир Михайлович Чернышев, было очень и очень плавающим и нестабильным.

Глава 2 «Днем живу как все»

Татьяна была идеальной женой — босой, беременной и на кухне. На кухне — потому что готовила нам ужин. Босой — потому что ей не нравились тапочки, которые имелись в наличии в сумском универмаге, а свои она забыла положить в чемодан. Ну а беременной — потому что такова природа вещей.

Ночь накануне её приезда я провел почти без сна. Конечно, мне было о чем подумать и помимо этой актрисы театра на Таганке, но именно она тогда занимала все мои мысли — как было однажды, когда я пытался составить некую блок-схему вербовки меня наймитами мира капитализма. В данном случае всё было очень похоже — она каким-то образом узнала, куда меня сослало благодарное начальство, узнала мой точный адрес и приехала почти без предупреждения. Телеграмма, полученная мною за считанные часы до прихода поезда, не считалась — в ней был, разумеется, номер вагона, но не было главного — причины, толкнувшей её на этот поступок. И я постоянно вспоминал предупреждение полковника Денисова, что поведение актрисы Иваненко выглядит очень подозрительным. Но реальность оказалась очень простой и банальной — Татьяна была беременной и беременной она была от меня.

Позже она сказала мне, что больше всего её удивило то, что я спокойно встретил её у вагона, взял вещи — небольшой чемоданчик, — усадил в такси и отвез к себе домой, ничего не спрашивая и не устраивая неприятных сцен. Спрашивать что-либо прямо при встрече я действительно не стал, правда, настоящую причину этого не раскрыл. Я не помнил, почему я не стал тогда брать служебную машину, хотя Чепак вряд ли отказал бы мне в такой малости, но без неё получилось даже лучше. Я слегка отвлекся на таксистов, которые ждали московский поезд и ломили безбожные цены, мне было не до допроса женщины, которая внезапно снова появилась в моей жизни, и все разговоры пришлось отложить до квартиры. Ну а там началась почти сказка — то есть я сначала Татьяну накормил, напоил, дал помыться в ванной, и лишь потом у нас состоялся обстоятельная беседа, по результатам которого мне не оставалось ничего, кроме как сделать ей предложение.

Вообще я был очень благодарен тем богам, которые за мной присматривали, что не впал тогда в ступор и не начал, подобно тысячам мужчин во все времена расспрашивать, уверена ли она в своей беременности и в том, что это действительно мой ребенок. Но она была уверена. Впрочем, на третьем месяце беременность подтвердит любой врач; с отцовством вопрос сложнее, поскольку до тестов ДНК оставалось лет десять или пятнадцать, а то, что женщина точно знает, кто отец, всё-таки ненаучная фантастика, которую настоящая наука отвергает. Но Татьяна призналась, что по срокам подходит лишь наш с ней секс в начале января — тот самый спонтанный и скучный секс, который случился у меня дома после «Гамлета» на Таганке и квартирника у Золотухина, — и мне пришлось поверить ей на слово. Способов проверить её слова у меня не было.

* * *

Видимо, Татьяне судьбой предрешено было забеременеть именно в этот день. Я не слишком увлекался желтыми сплетнями, но в век интернета пройти мимо некоторых вещей невозможно — среди них и история нескольких женщин, судьба которых была связана с Владимиром Высоцким. Это, разумеется, Людмила, родившая актеру и барду пару сыновей; Марина Влади, которую помнили все; некая Оксана Афанасьева — её история была похожа на историю студентки Нины, если бы у той с Высоцким всё сложилось. Ещё была самая первая жена, которую почти забыли. И Татьяна Иваненко, с которой он встречался и при Людмиле, и при Влади.

Насколько я помнил, дочка, которую все считали ребенком Высоцкого, у Татьяны должна была родиться где-то осенью 1972-го — по срокам всё совпадало. Если бы в тот день я не появился на спектакле, если бы не испытал какой-то щенячий восторг, увидев её на сцене, если бы не пошел за кулисы искать девушку своей мечты, то Татьяна тем вечером спокойно уехала бы с Высоцким. Но я вмешался, Высоцкий уехал от Золотухина с Ниной, а Татьяна оказалась у меня — и забеременела не от своего многолетнего любовника, а от случайного знакомого, которым и был я.

Меня эта ситуация не особенно и напрягла. Любовь Татьяны к Высоцкому так и осталась безответной, ребенка тот не признал, с Влади не развелся, хотя вроде бы помогал как-то бывшей любовнице, не афишируя этого — но и всё. Сама же Иваненко хранила доверенную ей тайну до самой смерти, так ни в чём публично не признавшись и не дав ни одного интервью скандальным журналистам. В принципе, такая скрытность — хорошее качество для супруги сотрудника Комитета.

Конечно, когда мы встречалась ради сеансов психотерапии, она ещё не знала о том, что носит моего ребенка. И в Сумах она оказалась неожиданно даже для самой себя, но ещё в поезде приняла эту ситуацию и сочла её приемлемой.

Насколько я понял, Высоцкий действительно оказался не при делах. Под Новый год к нему приехала Влади, так что с Татьяной он не встречался с конца декабря, а после возвращения законной жены во Францию и того «Гамлета» серьезно сорвался, да так, что его потребовалось в очередной раз «зашивать» — благо, у него был запас импортных средств. Всё это усугублялось ссорами с Любимовым и неясной возней недоброжелателей вокруг киношных дел, так что Высоцкому какое-то время было не до любовницы. Потом у неё случилась первая задержка, она начала ходить по врачам, которые ничего толком сказать не смогли, но рекомендовали воздержание, ближе к марту в Союз снова приехала Влади…

Потом события понеслись вскачь. Высоцкого вместе с уже написанными песнями в последний момент вышвырнули из «Земли Санникова», но приняли в Союз кинематографистов, он прошел пробы на главные роли сразу в двух фильмах. Он опять сорвался — одновременно от огорчения и с радости, но пил умеренно, даже Любимов предпочел не провоцировать очередную ссору и, кажется, забыл прежние обиды — хотя, на мой взгляд, этот жук ничего не забывал, потому что всё записывал. К концу апреля всё в целом устаканилось, и Высоцкий решил напомнить Татьяне, что она всё ещё числится его официальной любовницей.

* * *

Дело было в последний апрельский рабочий день. Татьяна тогда была не в настроении — беременность врачи всё-таки подтвердили, но все сроки для аборта уже прошли, и она уже решила, что оставит ребенка в любом случае. Судя по её словам, она даже не думала о том, чтобы сделать аборт — так её воспитали, и это было правильно. Оставаться с Высоцким после этого решения было, по её мнению, неправильно, поэтому она сообщила ему, что они теперь вместе быть не могут, но могут остаться друзьями и коллегами. Тому это предложение не понравилось, и он впал в неистовство.

Артисты вообще народ эмоциональный, но Высоцкий и тут выделялся на общем фоне — думаю, Любимов прощал ему пьянство за способность пропускать переживания выдуманных героев через себя, понимая, что без алкоголя такое долго выдержать невозможно. Но если на сцене крики Высоцкого смотрелись органично, то за кулисами всё произошло очень некрасиво. Он закатил дикий скандал, требовал, чтобы Татьяна срочно сделала аборт, и бегал за ней с неясными целями, она, соответственно, бегала от него, а за ними бегали все остальные актеры труппы — думаю, такой активности Таганка не видела никогда. Любимов пришел, когда Высоцкий уже выдохся и расплакался прямо на полу посреди фойе. Худрук вник в ситуацию, разогнал толпу, но совладать с бардом не смог — тот наорал на него с Татьяной, заявил девушке, чтобы она больше к нему не лезла, и ушел из театра — скорее всего, залить переживания привычным способом.

У Татьяны, как оказалось, была собственная гордость — или что-то очень похожее, фиг знает, как это назвать. В общем, она тут же, на коленке, написала заявление по собственному и потребовала немедленно его завизировать, заявив, что работать в одном театре с «этим животным» не собирается. К чести Любимова, он не стал пороть горячку, отвел Татьяну в свой кабинет, напоил чаем и предложил гораздо более разумный выход. До конца сезона оставался месяц, и ей нужно было выйти на сцену всего несколько раз в очень небольших ролях, потом у театра начинались гастроли, которые тоже вполне могли обойтись без её участия. Поэтому Любимов посоветовал Татьяне взять пару месяцев за свой счет, потом оформить обычный отпуск, ну а в августе она плавно перейдет в декрет, который по нынешним законам длился полгода. В общем, в театр ей надо было вернуться только в следующем мае, когда будут распределять роли в спектаклях на будущий сезон, ну а там как в сказке — либо ишак сдохнет, либо падишах. Все необходимые бумаги оформили быстро — у Любимова всё происходило либо быстро, либо очень быстро, — после чего Татьяна поехала ко мне на Фестивальную, начисто забыв о моей командировке. Не думала она и о том, как будет жить без зарплаты — до этого ей помогал Высоцкий, но теперь этот канал был надежно перекрыт.

Поскольку дело происходило днем в пятницу, Нины в моей квартире не оказалось, и я так и не решил, к лучшему или к худшему. К отчаянно трезвонящей в звонок Татьяне вышла соседка — та самая Лидия Николаевна, которая выслушала душераздирающую историю, сумела сложить одно с другим и выдала девушке все мои контакты, то есть телефон и адрес в Сумах, и разрешила позвонить от себя. Правда, телефон молчал — я как раз был на работе, общался с Семичастным или уже переваривал побег Антонины Гинзбург. Поэтому Татьяна позвонила Любимову, тот в её малой просьбе не отказал, с кем-то пообщался — и вскоре у неё на руках был билет на поезд «Москва-Сумы», до отправления которого оставалось несколько часов. Она успела заехать к себе в Коньково, покидать в чемодан разные тряпочки, а с вокзала дала телеграмму, чтобы благородно предупредить меня о своем приезде, а не потому, что боялась оказаться в Сумах утром в субботу и одна.

Уже в поезде Татьяна, конечно, успокоилась и почти согласилась со своим внутренним голосом, который упрямо твердил, что это был очень опрометчивый поступок — неизвестно же, как я восприму известие о том, что стану отцом, может, подобно Высоцкому начнут гонять её прямо на привокзальной площади незнакомого города. Но она мужественно выдержала четырнадцать часов дороги, за которую заплакала всего два раза.

* * *

Потом, после всех сказочных процедур, у нас с ней был долгий разговор по душам и моё предложение о женитьбе, хотя душой я понимал, что сложно рассчитывать на верность женщины, которая несколько лет фактически приносила себя в жертву Высоцкому. Через год Татьяна вернется обратно на Таганку, откуда Высоцкого никто, конечно же, не прогонит, и неизвестно, что она сделает, если тот протрезвеет, соберется с мыслями и упадет ей в ноги.

Но по моим представлениям о жизни, ребенок должен рождаться в полной семье, ну а как сложится потом — бог весть; поэтому я и предложил Татьяне стать моей женой. К моему удивлению, она не стала соглашаться сразу и кричать «да» на моё предложение, а взяла время на «подумать». Я согласился, что подумать ей не помешает — она действительно была немного не от мира сего, но для артистов это, скорее, правило, а не исключение.

Татьяна думала уже два месяца, полностью взяв на себя обеспечение моего существования в Сумах. Сам город ей, кажется, понравился, она постоянно гуляла по его пыльным улочкам, ходила по магазинам и готовила мне по будням завтраки и ужины, а по выходным — и обеды с полдниками.

Кулинарные способности Татьяны меня немного удивили, но потом я осознал, что в 1972 году проще найти воду на Луне, чем не умеющую готовить советскую девушку. Всяких закусочных и столовых в стране на всех не хватало, и любая женщина вынуждена была проводить у плиты уйму времени, чтобы прокормить своего мужика. Исключения были, конечно, куда без них, но я подозревал, что у этих исключений родители работали либо на Старой площади в ЦК КПСС, либо в других подобных структурах, а мажорам умение готовить ни к чему — за них это делала прислуга родителей.

Татьяна к мажорам не относилась, её родители — вернее, мать и отчим — были самыми простыми по любым меркам люди, и было удивительно, что в такой семье выросла девушка, очень похожая сразу на всех итальянских кинозвезд сразу. Конечно, это сходство было очень условным, лишь в некоторых ракурсах, но у Татьяны была живая мимика, которая быстро западала прямо в сердце после очень недолгого общения. Мне и самому хотелось видеть эту девушку и её гримаски снова и снова.

В общем, Татьяна действительно была идеальной женой. Правда, она поставила мне условие, которое я, впрочем, принял без возражений — я не должен был при ней играть на гитаре. Гитару я спрятал в кофр, кофр убрал в шкаф за зимнюю одежду и накрыл дополнительно лишним покрывалом. Ну а тягу к музыке компенсировал сейшенами с бывшей группой Савы. Ребята против моего присутствия не возражали, они вообще уже считали меня за своего, да и с новым пареньком мы быстро нашли общий язык. Так что жизнь у меня была такая, что в ней не было места никаким украинским националистам любого разлива.

* * *

— Витя, всё готово, мой руки и садись, — донесся из кухни голос Татьяны.

За мытьем рук Татьяна почему-то следила очень строго, но я считал, что любой человек имеет право на странности. Мне это было нетрудно, ей приятно — а что ещё нужно для гармонии в доме? С ещё одной её странностью я боролся, но без особого успеха — она не любила, когда я готовил простые вещи, которые умел. Впрочем, ещё один проведенный на скорую руку сеанс психотерапии показал лишь обычный страх стать ненужной — и с ним приходилось считаться, хотя я был уверен, что когда-нибудь Татьяна от него избавится.

— Как обстановка в театре? — поинтересовался я, подвигая к себе тарелку с картошкой и котлетой по-киевски.

В театр Татьяну устроил я — заглянул к Чернышеву после майских праздников, подарил бутылку самого лучшего коньяка, добытого не без помощи полковника Чепака, и поблагодарил за подготовку художественной самодеятельности. Третье место нашей «труппы» худрук поначалу принял негативно, но я полунамеками объяснил ситуацию с языковыми требованиями, на что он покивал понимающе — в театре из-за этих требований играли инсценировки Шевченко и Украинки, на которые народ, откровенно говоря, не ломился и лишний билетик у входа не выпрашивал. Поэтому мы оба посчитали результат конкурса нашей общей победой, под это дело слегка ополовинили ту бутылку — и между рюмками я упомянул, что в городе появилась актриса Больших и Малых театров прямиком из Москвы. Чернышев заинтересовался, но когда узнал детали, поскучнел, согласившись лишь, что Татьяне желательно поддерживать форму. У него даже нашлась половина ставки — то ли случайно, то ли приберегаемая как раз на подобный случай, он взял Татьяну на договор — и уже со следующего дня та включилась в репетиционный процесс, а потом даже несколько раз выходила на сцену, пусть и не в главных ролях. Кажется, ей это даже нравилось — она действительно хотела быть нужной и востребованной.

— Нормальная обстановка, — она чуть улыбнулась. — С Таганкой не сравнить. Но они на следующей неделе уезжают на гастроли, а я не могу поехать с ними. И мой договор заканчивается… Не уверена, что его стоит продлевать. Это неправильно.

— Неправильно, — согласился я. — Через неделю меня ждут в Москве.

— Как в Москве? — вскинулась она и тревожно глянула на меня.

— Вот так, — я вернул улыбку. — Это вы, актеры, птицы вольные. А я человек служивый, приказали — надо выполнять, а не спрашивать. Но неделю дали, значит, ничего страшного или срочного.

Это было не совсем так. В советских условиях актеры тоже были служивыми людьми, поскольку где-то служили в обязательном порядке — в театрах, при киностудии или в театрах-студиях киноактера, который имелся в каждой уважающей себя республике. Но сейчас Татьяна была именно что вольной птицей. Я её мог даже оставить в Сумах — она нашла общий язык и даже подружилась с матерью «моего» Орехова, а у той в начале июня вдруг появилась собственная однокомнатная квартира. Я тогда старательно радовался вместе с ней, удивляясь щедрости руководства сахарной фабрики, которая вдруг вспомнила про бытовые условия ветерана войны и труда, и ни слова не сказал про запоздалый подарок щедрого Чепака. Это был, кстати, ещё один повод ничего не делать с украинскими националистами, а отложить эту проблему до возвращения в Москву.

Я рассказал Татьяне про звонок своего начальника, но опустил ту часть, которая связана с моральным разложением, чтобы под этим не понимали неведомые мне жалобщики. Если я верно понял намеки полковника Денисова, он этой жалобой собирался подтереться — то ли сам, то ли с моей помощью. Но это можно было выяснить лишь в нашем управлении.

— Ты со мной? Или останешься с Ольгой Николаевной? — на всякий случай дал ей возможность выбора.

Татьяна решительно помотала головой.

— Нет, с тобой, — сказала она. — Город хороший, но я к нему никак не привыкну. Да и что я тут буду делать без тебя?

— То же самое, что и со мной, только без меня, — я снова улыбнулся, показывая, что шучу. — Мама в тебе души не чает, с театром можно договориться, чтобы ещё на месяц договор продлили, часть труппы у них наверняка тут останется, можно продолжать репетиции…

— Не хочу, — она упрямо наморщила лоб. — У Чернышева хорошо, но когда я там, я всё время думаю о том, что я плохая артистка и что мой уровень — вот такой театр в далекой области… Они напоминают мне… Знаешь, у Володи… у Высоцкого первая жена была его сокурсница, но его взяли в театр Маяковского, а её отправили как раз на Украину. Она пыталась устроиться в Москву, но её никто не принял… Он рассказывал, что она сейчас работает где-то на Урале, и уже смирилась с тем, что никогда не будет актрисой первого ряда… это возможно только в Москве. Хотя я вот в Москве, но тогда, при распределении, совершила ужасную ошибку… и теперь расплачиваюсь за неё.

Ошибкой Татьяна называла свой приход в театр на Таганке; на мой взгляд, эта ошибка была вполне простительной. У неё была не очень понятная мне история учебы в театральных училищах — сначала она поступила в Щукинское, проучилась там год, ушла, ещё через год поступила во ВГИК, который к театрам относился очень отдаленно. У них была какая-то чехарда с мастерами курса, но диплом она получала под руководством Бориса Бабочкина, Чапаева из одноименного фильма.

Вгиковцев, как правило, распределяли по киностудиям, но Бабочкин активно зазывал Татьяну в Малый театр, где работал сам; она же сумела как-то растопить сердце то ли самого Юрия Любимова, то ли его гражданской жены, актрисы Людмилы Целиковской, и оказалась на Таганке, который буквально гремел на всю Москву. Правда, единственным результатом прихода в эту труппу стали отношения с Высоцким — в спектаклях она была на третьих ролях и играла каких-нибудь «придворных дам» или «плакальщиц». С кино у неё тоже не складывалось — за шесть лет была пара эпизодов и одна почти главная роль в странной драме «Впереди день». Я этот фильм не помнил, но «мой» Виктор его смотрел и остался недоволен, а Татьяна честно призналась, что режиссер взял её на роль лишь из-за переданной через Ивана Бортника просьбы Высоцкого, рассчитывая на пару песен для своей картины в обмен на эту услугу. Но песни Высоцкого зарубил худсовет студии, а она осталась — хотя совсем не гордилась этой работой^[2].

Я вообще подозревал, что отношения Татьяны с Высоцким были для неё чем-то вроде компенсации за творческие неудачи — мол, пусть у вас роли главные, зато посмотрите, с кем я сплю. Но я мог и ошибаться. После встречи с Высоцким она тут же развелась с мужем, каким-то циркачом, за которого выскочила ещё в институте — это могло говорить и о том, что какие-то чувства к глубоко женатому барду у неё были. В целом же Татьяна пока оставалась для меня загадкой — я не понимал большинство её поступков и мог лишь тихо работать при ней психотерапевтом, поднимая её настроение. Но я не знал, что делать с с её идеей насчет «плохой актрисы» — несмотря на весь опыт общения с этой братией, накопившийся у «моего» Орехова и доставшийся мне по наследству. На мой взгляд, плохих актеров не бывает — ты либо актер, либо нет. Но я не знал, как донести до Татьяны простую мысль, что ей нужно всего лишь чуть больше уверенности в себе. Или найти своего режиссера, который будет точно знать, что с ней делать. Правда, в обоих случаях я мог внезапно оказаться третьим лишним, остаться в стороне и видеть своего ребенка только по выходным, чего мне категорически не хотелось. В целом же я находился в раздрае, мне не свойственном.

— Ошибки всегда можно исправить, — я пожал плечами. — Ты вкусно готовишь.

Эта похвала вызвала тот эффект, на который я и рассчитывал — Татьяна немного оттаяла. Со временем нужно будет придумать что-то другое, но пока такая уловка была безотказным средством.

— Спасибо, — она даже скорчила прелестную гримаску. — Но я всё равно не останусь. Надо ещё бумаги в театре оформить, пока… и родители скучают.

Я мысленно пожал плечами, соглашаясь.

— Ну раз так, то так, — я снова улыбнулся. — Тогда начинай думать, какие подарки повезешь родителям и знакомым. Я бы предложил местное сало, в Москве такого точно нет.

Глава 3 «Что тревожит ваши сны»

Москва встретила нас обычной вокзальной суетой и песней «Позови меня с собой», которую очень неумело, но старательно наигрывал на копеечной гитаре парень в очках и зеленой штормовке, сидящийпрямо на платформе рядом с кучей битком набитых рюкзаков. Ему внимали несколько подобных же особей обоего пола, которые заняли половину прохода. Я их определил как туристов — субботним утром такие группы часто уезжали на электричках в дальнее Подмосковье, чтобы пройти за день километров десять до соседней станции, разбить лагерь на берегу реки и вволю насладиться лесным воздухом и прочими плюшками, которые днём с огнем не найти в огромном городе.

Мне пришлось сильно напрячься, чтобы не отобрать у этого очкарика гитару и не показать ему правильные аккорды, но я покосился на Татьяну, которая так и не сменила гнев на милость в отношении моей гитары — и прошел мимо. Лишь отметил, что поет он на русском, а другие туристы слышат эту песню пусть и не в первый, но явно не в тысячный раз. Впрочем, сейчас с переносными магнитофонами дела обстояли так себе, поэтому гитара и умеющий на ней играть человек были непременными принадлежностями таких вот туристических групп. Да и в целом вся эта КСП как раз в это время переживала невиданный взлет и расцвет — уже лет через десять в системе останутся одни энтузиасты, за которыми, кажется, даже присматривать наши будут лишь по инерции.

Мы с Савой тогда в Киеве записали две версии «Позови…» — на русском и украинском языках. Что с той записью сделал звуковик из театра имени Леси Украинки — бог весть, мне было по барабану, а Саву чуть позже захватили совсем другие дела, так что и он тоже вряд ли интересовался. Я надеялся однажды услышать «Позови» из динамика вытащенного на улицу магнитофона, но в Сумах до этого так и не дошло. А песня неведомыми мне путями уже оказалась в Москве и разошлась в среде любителей отдыха на природе. Впрочем, мы с Савой действительно пели её под две акустики, так что «Позови…» могли признать своей и в КСП.

Хиты тут обычно распространялись посредством пластинок «Мелодии» и с определенным опозданием, а что-то свежее можно было купить на магнитофонных бобинах и кассетах в киосках «Союзпечати», обычно у вокзалов, куда оно попадало частным порядком и без всяких накладных. Правда, с этим явлением, кажется, никто не боролся — то ли руки не доходили, то ли мозги, хотя дармовое использование государственного имущества должно было караться как минимум штрафом. Но и милиция, и ОБХСС пока что занимались более понятными несунами, а вот таких протопредпринимателей не замечали. Хотя это было примерно тем же самым, что и перепечатка трудов Солженицына в рабочее время.

Я грустно подумал, что весь русский рок как раз в это время поднимается буквально за государственный счет. Сравнивать советские группы с группами какого-нибудь «британского нашествия» некорректно — хотя в будущем я часто слышал выражения вроде «наши роллинги» или «наш пинкфлойд». Условные Rolling Stones могли сколько угодно играть на школьных дискотеках, но известность на уровне хотя бы Лондона получали лишь после того, как их под свое крыло брала звукозаписывающая компания, которая разрешала этим странным ребятам выпустить дебютный альбом или сингл. При этом условные Rolling Stones понимали правила игры и не пытались распространять свои магнитофонные записи через знакомых — в условиях капитализма это называлось нехорошим словом «пиратство» и строго каралось. «Наши роллинги», поиграв немного на дискотеках, тут же сами записывали магнитоальбом — скорее всего, на оборудовании, которое принадлежало государственной компании, — а потом сами же его и распространяли, то есть подменяли «Мелодию», но без её расходов. Тиражи, конечно, были несопоставимы, но тут важен сам факт.

В принципе, у нас народ регулярно путал свою личную шерсть с государственной и не видел в этом какой-то проблемы. Но этой проблемы не видел и государственный аппарат — с несунами, конечно, боролись, за левые заказы на заводском станке тоже могли спросить строго, но в целом никто не считал зазорным утащить с фермы пару мешков комбикорма или воспользоваться для собственных нужд и в рабочее время сварочным аппаратом. Наверное, я тоже был неправ, когда привлек директора театра для создания того номера без составления соответствующего договора, ведь это тоже прямой путь в ад.

Что-то поделать с этим было невозможно. На Западе капитал стеной стоял на страже своих интересов, и все их законы были направлены на то, чтобы человек платил буквально за всё — но кровь из носа должен был получить то, за что заплатил. Это был своего рода общественный договор, скрепленный кровью. В СССР таких договоров быть не могло, да и государство просто не успевало везде, и частники вроде Юрия Айзеншписа, который сейчас сидел за валюту и контрабанду, легко находили точку приложения своих усилий. Например, ввозили в страну остро востребованные западные пластинки и западные же музыкальные инструменты, спрос на которые оказался просто диким. «Мелодия» не могла издавать тех же «Роллингов» — идеологи из ЦК не позволили бы, — а будущий продюсер группы «Кино» ни у кого разрешения спрашивать и не собирался.

* * *

До моей квартиры мы ехали на такси — на обычном привокзальном такси, которые и в этом времени накручивали три счетчика на обычную поездку. Наше совместное житье мы с Татьяной ни разу не обсуждали, но когда я назвал адрес, она не возмутилась и не потребовала, чтобы я отвез её домой — просто молча села на заднее сиденье и всю поездку молча смотрела в окно. На мой взгляд, всё это было неправильно, но как правильно — я не знал, а потому просто плыл по воле волн, надеясь, что всё устроится само собой. Правда, я точно знал, что само собой ничего не устраивается, нужны определенные усилия и с моей стороны, и с её, но до серьезного разговора дело у нас так и не дошло. Я иногда думал, что просто не хочу её расстраивать — она была уже на шестом месяце, что было хорошо заметно, особенно в летней одежде, даже если она куплена в универмаге города Сумы, — а к беременным женщинам у мужчин издревле трепетное отношение. Впрочем, лишь этим мою нерешительность объяснить было невозможно.

А вот на Фестивальной нас ждал сюрприз — на лавочке у подъезда сидела Нина, которая как ни в чем не бывало разговаривала с моим информатором Лидией Николаевной. У ног девушки стоял небольшой зеленый рюкзак, к нему притулилась сумочка, с которой Нина ходила обычно, а вот одета она была так, словно опоздала к той компании, которая на перроне напевала «Позови…».

Нину про наше внезапное возвращение я, разумеется, предупредил — было бы некрасиво свалиться ей на голову без предварительного звонка и обсуждения всех подробностей. Впрочем, ей лично это ничем не грозило. Я уже знал, что сессию она сдала досрочно и записалась в студенческий стройотряд, который должен был что-то строить в одной из нечерноземных областей. Точную дату отъезда Нина, правда, не сказала — у отряда были какие-то сложности, в которые я вникать отказался, — но освободить жилплощадь в нужный срок согласилась легко. Наверное, меня это должно было задеть, но я удивительным образом не почувствовал ничего. Видимо, поговорка «с глаз долой — из сердца вон» в этом случае сработала на сто процентов. Мы с ней после того восьмимартовского поздравления почти и не общались, созванивались пару-тройку раз, причем по моей инициативе, и говорили считанные минуты.

Татьяне я всё рассказал, хотя она и не спрашивала, но какой-то внятной реакции не добился. «Это та девушка, с который ты был в театре?» — и всё. Впрочем, человек, который делил Высоцкого с двумя женами, по определению не может быть слишком ревнив. Во всяком случае, как я и ожидал, она не стала закатывать истерики или требовать срочно выставить «эту шлюху» за дверь. Она и слов-то таких не произносила. Я вспомнил нашу беседу на эту тему.

— Нина? Красивое имя.

— Обычное, но, боюсь, после общения со мной «Кавказскую пленницу» она будет смотреть совсем другими глазами.

— Это точно… у меня одну героиню звали Галей, я теперь к этому имени очень странно отношусь.

И всё — отвернулась и пошла заниматься своими делами, оставив меня разгребать то, что я успел наворотить в самом начале своей попаданческой биографии.

И вот предупрежденная мной Нина, которой уже пару дней не должно было быть в нашем районе, сидит на лавочке и мирно беседует с соседкой, которую я попросил приглядывать за моралью в отдельно взятой квартире отдельно взятого сотрудника госбезопасности. Я оглянулся на Татьяну, которая уже выбралась из такси и с любопытством смотрела на Нину — по её лицу было невозможно понять, помнит ли она их встречи у Золотухина и после «Доброго человека…». Потом у меня в голове что-то щелкнуло, я вернулся к машине и попросил водителя немного подождать, подкрепив просьбу стандартным рублем. Разумеется, он согласился.

— Лидия Николаевна, здравствуйте! Нина, привет! Ты тут какими судьбами?

Ответила мне Лидия Николаевна.

— А я её к себе пожить пустила, — сказала эта нелегалка. — У тебя она всё убрала, а ей скоро уезжать, вот я и пожалела девочку. У меня же две комнаты, одну могу выделить легко.

Было видно, что она очень гордилась собой. А вот Нина слегка покраснела, слушая эти откровения.

— У нас выезд перенесли, сначала хотели в пятницу, но потом на субботу, — добавила она. — Вот, поеду сейчас…

Татьяна неслышно подошла к нам и встала рядом, взяв меня под руку.

— Здравствуйте, — сказала она. — А мы только с поезда.

— Здравствуй, — Лидия Николаевна, кажется, сразу оценила её животик и как-то хитро посмотрела на меня. — Теперь тут будешь, с ним?

— Да, — просто ответила Татьяна.

— Что ж, хорошо…

Мне эта ситуация совсем не нравилась.

— Нина, а ты откуда уезжаешь и во сколько? — перевел я разговор.

— От института, нас автобус будет ждать, — она посмотрела на часы, — в десять. Я успею! Просто попрощаться хотела и спасибо сказать…

Ситуация наконец сложилась. Я почему-то думал, что стройотрядовцы поедут к месту своей работы на поезде — плацкарт, песни под гитару и всё остальное, что положено делать выпущенным на волю студентам. Вот только поезда обычно отправлялись вечером, а сейчас стояло относительное утро, и отправляться на вокзал Нине было просто-напросто рано. Но конкретно этому отряду выпал шанс провести увлекательные несколько часов в автобусной поездке, и его отправление намечалось через два часа — достаточный срок, чтобы добраться до пищевого института из любой точки Москвы или почти из любой точки ближайшего Подмосковья. Ну а Нина, примерно зная время нашего прибытия, решила перехватить нас у подъезда, чтобы, видимо, хоть немного сгладить неловкость ситуации. Про Татьяну она тоже знала — хотя про беременность я ей не говорил. Впрочем, получилось всё равно неловко, но тут уж ничего не поделаешь.

— Благодарить не надо, всё и так получилось хорошо. Квартира же целая?

— Целая…

— Вот и замечательно, — сказал я. — Тогда, думаю, ты будешь не против, если тебя к автобусу подвезет такси?

Я указал на машину.

— Ой! Я не зна…

— Значит, не против, — улыбнулся я. — Только тогда надо прямо сейчас ехать, водитель долго ждать не будет, у него план. Ты готова?

Если я что-то и понял про эту девушку — это то, что она малоустойчива к напору. Если её начать забалтывать, она быстро сдавалась и делала то, что ей говорили. Не самое правильное качество, но в этом СССР вполне распространенное, чем, к сожалению, уже сейчас пользуются разные аферисты. Впрочем, в перестройку перестраивалось не только народное хозяйство страны, менялась и психология населения — тех, кто не мог быстро адаптироваться к новым условиям, демократы в девяностые с легкостью списали в «сопутствующие потери», и у них даже ничего не ёкнуло, хотя речь шла о погубленных жизнях и сломанных судьбах миллионов людей. Но я творил добро, поэтому считал себя вправе использовать слабости Нины.

— Д-да… — кивнула она. — Г-готова… мы уже позавтракали, да, Лидия Николаевна?

— Точно, позавтракали, — с достоинством кивнула та и посмотрела на меня так, что мне стало очень стыдно. — Ты езжай, девочка, на машине действительно сподручней, чем до метро добираться…

— Но у меня…

— У меня есть, — я снова улыбнулся. — За это, Нина, не волнуйся. Будто ты меня не знаешь.

— А…

Я так и не узнал, что она собиралась сказать. Отошел к машине, переговорил с шофером, который даже назначил очень божеский ценник — правда, лишь после того, как я, доставая бумажник, «случайно» продемонстрировал бордовое удостоверение. Но теперь я был уверен, что с Ниной всё будет в порядке, что её не станут разводить на дополнительную оплату — сейчас народ всё же боялся трехбуквенных организаций, а найти этого таксиста было легче легкого, даже если не запомнить номер машины. Наверняка у него есть оплаченное место у Киевского вокзала, терять которое ради нескольких рублей просто глупо.

Прощание вышло немного скомканным. Лидию Николаевну Нина обняла — я поставил себе заметку потом уточнить у соседки, что она дальше собирается делать с этой студенткой; меня обнимать не стала — и слава богу. Татьяне просто сказала «до свидания» — но та даже глазом не повела.

А когда такси уехало, увозя Нину в другую жизнь, Лидия Николаевна со вздохом заметила:

— Хорошая девушка… — и всё-таки посмотрела на меня с немым укором.

* * *

— Забавно, — сказала Татьяна.

Она скинула туфли и буквально упала на кровать, тут же закрыв глаза. Мне хотелось последовать её примеру, но я мужественно занялся разбором наших чемоданов и инспекцией квартиры.

— Что именно забавно? — спросил я, разглядывая свой мундир, который, кажется, ни на йоту не изменил своего положения и висел ровно так, как я его оставил в феврале.

Правда, его нужно было хорошенько очистить от пыли, прежде чем использовать по назначению. Фуражку я тоже посмотрел — а заодно проверил, чтобы за ней не осталось неучтенных духов «Climat». Конечно, Нина не была мстительницей или чем-то в этом роде, но береженного бог бережет. Идея подарить одинаковый парфюм всем своим женщинам уже не казалась мне гениальной — хотя Нина, кажется, решила не душиться перед многочасовой поездкой на автобусе.

— Девушка эта и её отношение к тебе, — объяснила Татьяна. — Ты знаешь, что она воспринимает тебя, как отца, а не как потенциального партнера? Это хорошо со стороны заметно, но ты, наверное, этого не видел.

— Не видел, — согласился я. — В своё оправдание могу сказать, что и Лидия Николаевна этого тоже не видела. Думаю, она нас уже мысленно поженила, несмотря на то, что мы с Ниной последний раз встречались пять месяцев назад. Правда, она тогда ночевала тут, пусть это и звучит пошло, но мне нужно было как-то ключи ей передать, так что это не считается.

— Не считается, — эхом откликнулась она. — Ты знаешь, что тебе не нужно оправдываться?

— Догадываюсь, — я всё-таки подошел к ней и сел рядом. — Оправдываются те, кто в чем-то виноват. Я же себя виноватым не считаю. Тогда была одна жизнь, сейчас другая…

— И какая тебе нравится больше?

Я ухмыльнулся и взъерошил ей волосы.

— Я не смогу ответить на этот вопрос. Это как спрашивать у матери, кого из детей она любит больше. Тогда было так, сейчас вот эдак… между тогда и сейчас — вообще что-то третье. А до этого всего — четвертое, пятое и шестое. Обычная жизнь, в которой что-то, наверное, стоит выделять, потому что некоторые моменты не повторить, но каждый момент хорош сам по себе и в своё время.

Она ненадолго задумалась.

— Иногда мужчины странно относятся к женщинам, — сказала она. — Словно держат про запас, на всякий случай. Мне показалось, что ты эту девушку для этого у себя поселил… извини, что заговорила об этом, но, мне кажется, ты должен знать, как это выглядит со стороны.

Я рассмеялся — и очень надеялся, что мой смех получился не натужным.

— Я знаю, как это выглядело со стороны, — сказал я. — Но я воспринимал всё иначе. Знаешь… должно было сойтись слишком многое, чтобы я тогда оказался у вашего театра и предложил Нине билет на «Гамлета». В другой жизни она бы так и не попала бы в тот день на спектакль, постояла бы ещё часик и поехала бы домой. Она совершенно не умеет выпрашивать лишний билетик. Живет в Люберцах с мамой, учится на технолога по колбасам… Мне немного неловко такое говорить, но я ей показал другую жизнь. Совсем немного, но другую. Надеюсь, она станет чуть более целеустремленной, а в наше время это очень дорогого стоит. Могу я задать тебе один вопрос?

— Можешь, конечно, — она чуть тряхнула головой. — Но я могу на него не ответить.

— Можешь, конечно, — слегка передразнил я. — Почему ты так мало работала в кино? У тебя хороший западный типаж, а у нас часто снимают фильмы про заграничную жизнь… где-нибудь в Прибалтике. Мне казалось, что такие актрисы, как ты, должны быть востребованы.

Она молчала, только открыла глаза и смотрел в потолок.

— Извини, если задел что-то больное, мне просто интересно, — поспешил я смягчить вопрос.

— Нет, ничего, всё в порядке… — откликнулась она. — Просто задумалась… мне вдруг стало и самой интересно, почему я не ходила на пробы, не следила за тем, что на киностудиях в работе. Но потом я поняла, что ответ очень простой. Думаю, ты и сам знаешь, в чем причина, но хочешь услышать это от меня. Я понимаю твоё желание. Нет, он никогда этого не говорил вслух, но я знала, что он очень не хотел, чтобы я надолго уезжала. Хотя… я могла ошибиться?

— Не знаю, Таня… — честно ответил я. — Ты уже говорила, как об ошибке, о своем приходе на Таганку, но я, честно, в этом совсем не уверен. Это та самая жизнь — мы что-то делаем, получаем новый опыт, с его высоты смотрим назад, думаем, что поступили бы иначе, но если бы мы поступили иначе, у нас бы не появился именно этот опыт, а был бы другой — и неизвестно, как бы мы к нему относились. Поэтому жалеть о прошлом не стоит, лучше подумать о том, что будет дальше.

— Пожалуй, — она вдруг резко села. — Витя, а ты хорошо играешь на гитаре?

От смены темы я слегка растерялся, но быстро взял себя в руки.

— Никто не жаловался, — улыбнулся я. — Во всяком случае, думаю, получше, чем тот парень на вокзале. С Высоцким сравнивать себя не буду, смысла нет, мне совсем другая музыка нравится, а она играется иначе.

Татьяна перекинула ноги через меня и каким-то неуловимым движением оказалась на корточках передо мной. Положила руки мне на колени, заглянула снизу вверх и вдруг спросила:

— Сыграешь что-нибудь? Я неправильно поступила, когда просила тебя не играть. Так нельзя было делать.

Я вновь взъерошил ей прическу.

— Это уже быльем поросло, — сказал я. — К тому же я играл с ребятами в тамошнем дворце культуры. Да и понимал я, почему ты об этом попросила. Некоторые вещи надо просто пережить.

— Да… пережить… — эхом откликнулась она. — Так сыграешь?

— Могла бы и не спрашивать, — проворчал я и спросил, уже зная ответ: — Что-то конкретное или?…

Татьяна не стала просить меня спеть что-нибудь из Высоцкого и вообще ничего не заказала — сам выбирай, не маленький. А я опять оказался в очень неприятной ситуации, когда все мысли куда-то делись, а заготовки испарились в неведомом направлении. Сейчас категорически не подходило «Воскресенье», хотя Татьяне, наверное, понравились бы и «Не оставь меня», и «В моей душе осадок зла». Но первая теперь принадлежала Нине, вторая была чересчур упаднической, а «Музыканта» мне петь не хотелось. К тому же заметная часть песен этой группы была авторства Никольского, у которого уже могли быть в этом году какие-то наброски — и мне не хотелось оказываться стороной спора об авторстве. За бортом остался и Цой со своим «Кино», хотя про него я точно мог сказать, что сейчас никакой «Кукушки» нет даже в проекте.

А потом я вспомнил одну песню, которая в моем будущем так и осталась нераскрученной и ко времени моего провала в прошлое оказалась почти забыта. Но играть её было легко, петь — ещё проще, и хотя эта песня тоже была грустной, но к этому дню она подходила почти идеально.

Я достал из кофра гитару, которая, кажется, посмотрела на меня укоризненно, напомнив про «нас на бабу променял», подстроил её, сыграл небольшой проигрыш — и запел:

Татьяна слушала очень внимательно. Она сидела, внимательно глядя, как я переставляю аккорды и чему-то кивала. Я старался не сильно отвлекаться на её лицо, которое было сама непосредственность, и готовился к финалу, который мне раньше давался с трудом.

Я справился с последней строкой, которую надо было произнести почти прозой, ударил последний раз по струнам — и тут же заглушил их.

Наступила звенящая тишина.

Татьяна подняла на меня глаза.

Я не отводил взгляд.

Я почти физически ощущал, как секунды убегают десятками и сотнями.

И всё это продолжалось минут пять.

— Ну как-то так, — всё-таки не выдержал я. — Если не понравилось — скажи, я больше не буду.

И скорчил физиономию, которая давала понять, что я готов к любым ударам судьбы.

— Почему не понравилось? Это хорошая песня, — сказала Татьяна. — Только она очень печальная. Такое пишут, когда человеку очень плохо.

Я понятия не имел, в каком состоянии Найк Борзов написал «Последнюю песню». Возможно, ему было очень даже плохо. Я пару мгновений обдумывал мысль спеть ещё «Лошадку» или «Три слова», чтобы сгладить впечатление, но решил, что хорошего понемножку.

— Необязательно, — улыбнулся я. — Ты же актриса, вас учили вызывать нужные эмоции, так?

Она чуть наморщила лоб.

— Да, учили… только это же другое?

— Нет, то же самое. Только вот вас учили, а я сам. Самоучкой. Но вроде получилось неплохо, да?

Скромность прямо перла наружу из каждого слова, которое я произносил. Поэтому я быстро свернул этот разговор и вернулся к вещам простым, обыденным и, наверное, скучным. То есть продолжил делать что-то вроде уборки.

Но Татьяна, помолчав несколько минут, всё же ответила — так и не встав с пола.

— Да хорошо получилось, — с каким-то внутренним убеждением сказала она, и меня охватила гордость за товарища Борзова. — Лучше, чем у многих наших певцов. И… я согласна. Я подумала, и я согласна. Я выйду за тебя замуж. Так правильно…

Я целое мгновение обдумывал её слова. А потом тоже поступил правильно.

Глава 4 «Только время потратили зря»

Полковник Денисов вызвал меня после обеда. Наверное, мне стоило обидеться на такое пренебрежение моей персоной — его помощнику я доложился честь по чести, сразу после прибытия на службу, а потом сидел несколько часов в своем кабинете, ожидая, когда начальство соизволит освободить для меня окошко в своем насыщенном расписании. Но я не обиделся. Если бы Денисов хотел показать мне, что я пыль под его ногами, моя аудиенция автоматически перенеслась бы на самый конец рабочего дня. А так — ни нашим, ни вашим. Он был мною недоволен, но на полшишечки.

Впрочем, эти часы ожидания я провел достаточно плодотворно — немного оформил в голове всё то, что по тем или иным причинам не вошло в мой официальный отчет, дописал нужные тезисы в блокнот, собрал папку каких-то бумаг — просто для внушительности. Правда, ничего по украинским националистам там не было, хотя какие-то материалы я накопил — с помощью капитана Сухонина, всех остальных своих подчиненных и даже Макухина-старшего, который, разумеется, не знал, что работает на меня. Всё это я даже дома не хранил — убрал в неприметную коробку и закинул на чердак в своем подъезде на Фестивальной. До повальных замков на таких местах времени оставалось навалом. Впрочем, я подозревал, что тому же Денисову обстановка на Украине и так была хорошо известна, а потому ничего нового я ему не скажу, даже если решу открыться.

Макс сегодня был в поле, ездил по каким-то своим делам, но накануне мы с ним созванивались и обменялись последними новостями управления — ничего секретного, упаси боже, но я теперь знал, что определенные подвижки в деятельности свалившейся ему на плечи группы имелись. Оказалось, что с фантазией у американцев дела обстоят не слишком хорошо, и если сопоставить даты публикаций статей в эмигрантской прессе и встречи наших местных диссидентов с представителями зарубежной прессы, то можно уловить определенную закономерность. Были даже проведены негласные обыски у тех, кто встречался с иностранцами — и у них действительно после таких встреч заметно прибавлялось наличности. Суммы там, правда, были не заоблачные, но на сносное существование в условиях советского общества их хватало с избытком. Меня этот факт порадовал — надеюсь, наши партийные бонзы всё же снимут розовые очки и займутся иностранным финансированием подрывной деятельности всерьез.

Сам Макс уже с месяц носил капитанские погоны и обещал, что мы обмоем наши с ним звездочки в самое ближайшее время. Я не стал говорить, что, возможно, в моем случае тоже появится свежий повод — не стоит бежать впереди лошади. В том, что обязательно стану майором, я был уверен лишь процентов на девяносто.

Те из моих подопечных, что на время командировки перешли к Максу, вели себя хорошо, какие-то сведения в клювиках приносили и не хулиганили. Отдал я далеко не всех — большую часть перевел на консервацию, и очень жалел, что не всех. Но решение по тому же балеруну из Стасика требовалось принять весной — и Макс как-то устроил всё так, что тот спокойно уехал на гастроли, но со вторым составом и в социалистическую Болгарию, которая, как известно, полноценной заграницей считаться не может. Впрочем, Гуль был рад и такому исходу, поскольку в противном случае ему бы пришлось кататься по нашей необъятной родине, не рассчитывая на внешторговские чеки и купленные в Болгарии заграничные шмотки. Ну а что для этого надо было подписать определенный документ — это мелочи жизни, на которых не стоит заострять внимание. К тому же Макс умел повернуть дело так, что ему все хотели помочь на безвозмездной основе.

К моему отцовству он, кстати, отнесся спокойно — мало ли какие в жизни случаются коллизии. Правда, всю историю я ему по телефону рассказывать не стал, иначе он вряд ли воспринял бы её настолько отстраненно, но со временем всё равно придется рассказать, у кого я отбил женщину и как так получилось. Наверное, ничего тайного в этом вообще не было, но я привык немного темнить и не видел причин менять собственные привычки.

* * *

— И что же мне с тобой делать, Виктор?

— Всё, что допустимо законом, Юрий Владимирович.

Денисов выглядел озадаченным, причем это было не напускное выражение лица, а именно его внутреннее состояние. Порывшись в памяти «моего» Орехова, я не нашел в ней ничего даже близко похожего на нынешнее состояние моего начальника. Так что его вопрос, скорее всего, не был риторическим, а требовал какого-то ответа. Вот только я не знал, от меня или ещё от кого-то.

— Всё шутки шуткуешь? — он покосился на меня. — Съездил ты хорошо… Даже, можно сказать, отлично съездил… Тут один документ про тебя прислали, вот, ознакомься.

Из знакомого ящика стола появилась пара скрепленных обычной скрепкой сероватых листов бумаги, густо заполненных машинописными буквами, и отправилась по столешнице ко мне. Внизу я увидел подпись полковника — вернее, уже, наверное, генерал-майора — Чепака, потом обратил внимание на слово «характеристика» в шапке и недоуменно посмотрел на Денисова. В Комитете не принято знакомить сотрудников с такого рода документами, так что он нарушал какие-то неведомые мне по незначительности должности или неписанные инструкции. Но Денисов, заметив мой взгляд, ещё разок двинул эти листы по столу.

— Читай-читай, правила я знаю, но, надеюсь на то, что Трофим был прав, и это небольшое нарушение останется между нами.

— Так точно, — а что тут ещё можно сказать — только что-то формально-строевое, что выручает в любой непонятной ситуации.

Я придвинул листки к себе — и зачитался.

Не знаю, сам ли Чепак писал эту характеристику или воспользовался чьей-то помощью, но в ней я представал чуть ли не ангелом во плоти, спустившимся по каким-то небесным делам на грешную землю Сумской области. Из этих двух страничек следовало, что я умел и знал почти всё, хорошо находил общий язык с незнакомыми людьми любого служебного положения, вникал в суть вещей и не гнушался грязной работы, был смел, отважен и сообразителен и не терялся перед лицом опасности. В общем, передо мной было описание идеального сотрудника Комитета, которого следовало сразу же наградить всеми возможными орденами и медалями и назначить на любую должность, на которую мне угодно будет обратить свой взор. В общем, как в характеристике Штирлица из уже написанного романа — характер нордический, выдержанный, с товарищами по работе поддерживает хорошие отношения и безукоризненно выполняет служебный долг^[3].

Меня прямо тянуло сделать с этого панегирика копию, чтобы изредка перечитывать на ночь или повесить на стену, чтобы все гости знали, какой я молодец. Или дать почитать Татьяне, чтобы она точно уверилась, что я много лучше какого-то там Высоцкого, тем более что я — в отличие от барда — холост и не был замечен в порочащих меня связях.

«Это Чепак ещё не упомянул о том, какие песни я 'сочиняю», — подумал я отстраненно и подвинул характеристику обратно Денисову, отметив, что внизу стояла ещё и виза Петрова, с которым мы работали всего месяц. Всё правильно — два начальника, две подписи.

— Лестно читать такое про себя, Юрий Владимирович, — сказал я, чуть улыбнувшись. — Но я не могу давать характеристику самому себе и говорить, что я именно такой, как там написано, не могу. Это будет необъективно.

«В быту скромен».

— Я понимаю, — кивнул Денисов. — Но я показал тебе это не для того, чтобы ты возгордился. Тут ситуация у нас иная. Я хорошо знаю Трофима, семьями, конечно, не дружим… но общих знакомых много. И он никогда — подчеркиваю, никогда — ни о ком так не отзывался. Признаюсь, когда я читал эту характеристику, то ждал вторую, разгромную часть — знаешь, как это обычно бывает… хороший человек, но… Он всегда это умел — находить в других какие-то недостатки. А тут… никаких недостатков. Это непонятно. Я знаю тебя много дольше, чем он, и я бы никогда не написал на тебя такую характеристику. Чем ты его купил, этого старого бульдога?

Да уж. Я был прав, Денисов был уверен, что в Сумах я провалюсь — потому что хорошо знал своего подчиненного. Но капитан Орехов в моём исполнении во время командировки показал себя так хорошо, что привел полковника Чепака в полный восторг. Чем именно — вопрос дискуссионный, но подписанную характеристику так просто в архив не спишешь. Я считал, что Чепак очаровался мной после того, как я использовал его патрон в «люгере» — судя по всему, его страсть к оружию была не напускной, а самой настоящей. Всё остальное пошло довеском, ну а окончательно я перетянул полковника на свою сторону откровенным разговором в ту апрельскую пятницу.

Я немного покатал в голове, что лучше будет сказать стандартное «понятия не имею», но потом решил быть откровенным — не полностью, но в весьма широких пределах.

— Трофим Павлович любит трофейное оружие, а я под прицелом «люгера» задержал того убийцу, который потом в камере повесился, — напомнил я. — Думаю, после этого полковник Чепак и написал эту характеристику…

— Под влиянием момента? — недоверчиво усмехнулся Денисов. — Нет, Трофим не такой. Да и другие данные лишь подтверждают его слова. Ты раскрыл старое убийство, ты наладил работу по нашей линии, ты подобрал в Сумское управление хороших сотрудников… Претензий к тебе действительно не может быть. Ты даже в художественной самодеятельности отличился, чего тут за тобой никогда замечено не было. Знаешь, какая у меня была первая мысль, когда об этом стало известно?

Мне сразу стало тоскливо.

— Нет, даже предположений строить не буду.

Денисов понимающе кивнул.

— Не бойся, не буду я твою кандидатуру предлагать на роль руководителя нашей самодеятельности, — сказал он. — Понимаю, что там выхода не было, а заниматься этим на регулярной основе не каждый сможет. И я почему-то думаю, что это не по тебе. Так?

— Так, — подтвердил я. — В Сумах я действительно не мог уйти в сторону, хотя очень хотел. Но в нашем управлении талантов побольше будет, я на их фоне — любитель. Там это сработало, у нас, боюсь, сделаю только хуже.

Насчет талантов в московском управлении я, конечно, не обольщался, но заниматься ещё и этим мне действительно очень не хотелось. К тому же я не помнил других примеров хорошей самодеятельности правоохранительных органов, которые можно украсть из отечественного кинематографа, а пороть отсебятину опасался — к этому надо иметь определенный талант. Правда, можно было найти безработного сценариста в Москве и за малую мзду заставить его что-нибудь придумать, но пусть этим будет озадачен кто-нибудь другой.

Не знаю, понял ли меня полковник Денисов, но он отвечать не стал, спрятал характеристику обратно в стол и сказал очень серьезным голосом.

— С этим разобрались. Будем считать, что в Сумах ты действительно проявил все свои таланты. И будем надеяться, что после возвращения в Москву эти твои таланты не исчезнут бесследно.

— Постараюсь оправдать, Юрий Владимирович, — скромно сказал я. — Но всегда приятно, когда хвалят твою работу, а не ругают за провалы. Есть же пословица про доброе слово и кошку.

— Да, есть такая, — задумчивый кивок, который может означать всё, что угодно. — Но ты не кошка, а сотрудник Комитета государственной безопасности…

— Нам тоже приятно, — тихо сказал я, но Денисов меня услышал.

— Поговори мне тут ещё, — проворчал он. — Конечно, после такой характеристики тебе впору присваивать следующее звание — ты показал, что способен справиться с майорской должностью. Но есть одно «но». Вот, ознакомься.

Он достал из ящика стола — вроде не того самого, а чуть ниже, но мне было плохо видно — весьма толстую папку. Обычное канцелярское приспособление с белой обложкой, на которой большими черными буквами было пропечатано «Дело №». Самого номера у дела не стояло, то есть содержимое папки было не пойми чем — то ли набором каких-то документов, которое только предстоит превратить в дело, то ли папку просто использовали, поскольку иначе собрать вместе все бумаги не смогли.

Денисов не стал отдавать папку мне, положил её перед собой, медленно развязал тесемочки, открыл верхнюю обложку, провел по ней ладонью, чтобы она не закрывалась обратно. С моего места было плохо видно, что находится внутри, ещё и письменный прибор на начальственном столе мешал, но меня посетили очень нехорошие предчувствия.

— Итак, что мы тут имеем… — он поднял один лист, посмотрел на следующий, передумал, вернул лист обратно в папку и начал читать прямо оттуда: — «Ваш сотрудник, Орехов Виктор Алексеевич, коварно соблазнил актрису театра… слово „театра“ с большой буквы… драмы и комедии на Таганке Иваненко, Татьяну Васильевну, чем причинил сильный душевный ущерб актеру того же театра… „театра“ опять с большой буквы… народному артисту… оба слова с большой буквы… Советского Союза Владимиру Семеновичу Высоцкому. Требую примерно наказать вашего сотрудника, Орехова Виктора Алексеевича, по всей строгости закона и назначить ему уголовное наказание за развратные действия». Дата, подпись. Следующее… здесь написано, что именно твои действия привели к тому, что Владимир Семенович Высоцкий не участвовал в спектаклях означенного театра… да, с большой буквы… третьего, пятого, шестого и седьмого мая. Тут тебя требуют расстрелять.

Денисов отложил прочитанные письма в сторону и посмотрел на меня. Я промолчал. Он усмехнулся и взял из папки третье письмо.

— Тут то же самое, — он переложил бумажки. — И тут. И дальше, — он сложил письма обратно и закрыл обложку. — Ну что, прелюбодей, осознал глубину своего падения? У половины писем из этой папки есть обратный адрес и фамилия отправителя, оставшаяся половина отправлена анонимно. Впрочем, это не важно, почерк во всех один и тот же. Рассказывай, что там у тебя произошло.

Я вздохнул и начал рассказывать. Про Татьяну Денисов был в курсе, но я всё равно напомнил ту давнюю историю со случайной связью, которая обернулась внеплановой беременностью. Про другие её визиты ко мне в январе вспоминать не стал — всё равно к делу это не относилось. На мой взгляд, я вообще не был виноват в этой истории — если только тем, что плохо предохранялся в тот день. В общем, на роль коварного соблазнителя я не тянул, а мог считаться, скорее, жертвой обстоятельств, но об этом я благоразумно промолчал.

— Так… — протянул Денисов. — С тобой всё понятно, с этой актрисой — тоже. Непонятно, что с вами обоими делать. Мы должны как-то реагировать на сигналы общественности, — он похлопал по папке, — тем более — настолько многочисленные. И что ты предложишь?

— Если честно, Юрий Владимирович, то понятия не имею, что тут можно предложить, — я пожал плечами и вздохнул.

— И всё же? — настойчиво повторил полковник. — Дело-то серьезное.

Судя по его тону, он тоже понимал, что никаких толковых предложений по поводу преследования «поклонниц Высоцкого» у меня сейчас быть не может. Но, видимо, надеялся, что я проявлю себя с неожиданной стороны — с которой проявил себя в Сумах. Конечно, можно было просто подождать — вскоре у неведомой доброжелательницы появится новая цель и новая точка приложений усилий, такие не в состоянии долго сосредотачиваться на чем-либо, кроме своего кумира. Правда, меня больше беспокоило кое-что другое.

— Скорее всего, это кто-то из театральной клаки, из той её части, которая фанатеет по Таганке. Аноним, думаю — женщина, а они легко могут перейти от угроз и требований к делу, и получится очень нехорошо, — сказал я. — Татьяна, конечно, сейчас в театре почти не будет появляться — только заявление на отпуск напишет, да декрет оформит. Но если кто-то её там заметит… Честно говоря, я тоже в растерянности… В общем, не было печали…

— Скорее — не было у бабы забот, купила баба порося, — грустно усмехнулся Денисов. — Может, охрану к ней приставить?

— Чтобы она от меня сбежала к молодому и красивому лейтенанту? — улыбнулся я. — Не стоит, я не уверен, что это поможет. Там же дело секунд — подбежал, какую-нибудь гадость в лицо плеснул и всё. Охранник не успеет среагировать.

Я вспомнил, как в моем будущем долго разбирали дело одного танцора из Большого, который обиделся на худрука за коллегу-балерину и плеснул тому в лицо кислотой. Отсидел, конечно, но тот худрук долго лечился и зрение так до конца не восстановил^[4].

— Да, негоже сотруднику КГБ от каких-то баб прятаться… — задумчиво произнес полковник. — Может, с Высоцким кто надо поговорит… он заявление сделает для этих поклонниц? Кое-кому он отказать не посмеет.

— Не стоит, это не поможет, думаю. Да это и не бабы, это дикие звери на охоте, — сказал я. — У них почти как у Шекспира, весь мир — театр, как только живут и размножаются… там диагноз часто на лице написан. Но всех в психушку не затолкать… хотя попробовать можно. Если отдадите папку, попробую без крови разобраться. Может, услышит голос разума в виде соответствующих статей уголовного кодекса…

— Попробуй, — кивнул Денисов и двинул ко мне папку. — Только действительно без крови. Время такое… В мае к нам американский президент приезжал, они внимательно следят за нашими действиями. Чуть что не так — в их прессе тут же вой поднимут, да и наши… правозащитники подключатся, про репрессии вспомнят.

Визит Ричарда Никсона в СССР освещался очень широко, поэтому даже в Сумах все были в курсе, что в Москве происходит что-то интересное. Насколько я помнил, этот визит по большей части никаких последствий не имел, хотя какой-то договор по противоракетной обороне был подписан — много позже американцы легко выйдут из него, поскольку посчитают, что так им выгоднее. К тому же вскоре Никсона ожидает громкий Уотергейтский скандал, в результате которого он подаст в отставку, и все последующие переговоры будут уже с его преемниками. Но и Денисов был прав — никакие внутренние замятни не помешают американцам поднять крик вокруг любого прокола советских властей на правозащитном поле.

— Я обойдусь без этого, — пообещал я, складывая папку в стопку своих вещей. — Просто поговорю для начала… а там видно будет.

— Хорошо, — мне не понравился оценивающий взгляд Денисова. — Надеюсь, что Трофим был прав. У меня для тебя ещё два подарка есть.

И волшебного ящика на столе появились ещё два листка, которые полковник подтолкнул ко мне. Они были явно донельзя официозными, и у по спине побежали мурашки. Мы наконец добрались до самого главного.

Одна бумага была благодарственной грамотой от управления КГБ по Сумской области — не бог весть что, конечно, она даже на будущую пенсию не влияла, но из таких кирпичиков и строятся хорошие карьеры. Обоснование к грамоте явно писал полковник Петров, слишком уж казенными были слова, но я чисто по-человечески был ему благодарен. Всё-таки он действительно не успел меня узнать — и, наверное, ориентировался на слова Чепака. Благодарность отправилась в стопку к папке с доносами неведомой воздыхательницы Высоцкого.

А вот вторым оказался приказ о присвоении мне внеочередного звания майора — «за особые заслуги в деле укрепления советского государства». Приказ был датирован сегодняшним числом, но я сомневался, что его подготовили за те часы, что я провел в ожидании вызова от начальства — дата была написана ручкой и, кажется, почерком помощника Денисова. Но в этом у меня уверенности не было, хотя память «моего» Виктора была согласна с таким заключением.

Я заставил себя спокойно расписать в этом приказе, вернул его Денисову и встал, четко оттарабанив:

— Служу Советскому Союзу!

— Хорошо служишь, — одобрительно кивнул полковник. — А теперь садись и поговорим о делах не настолько хороших. Есть решение об аресте нескольких самых известных антисоветских элементов, чтобы в ходе следствия заставить их дать признательные показаний на других членов диссидентского движения. Что ты об этом думаешь?

— А есть решение, кто попадет под каток этих, так сказать, репрессий? — осторожно спросил я.

— Есть, — ответил Денисов. — Петр Ионович Якир и Виктор Александрович Красин. Помнится, с первым ты имел доверительную беседу, он, кстати, уже арестован. И ещё помнится, ты добивался, чтобы тебе разрешили разработку второго. Под этодело создается особая межведомственная группа, её руководителем будешь ты^[5].

Он достал ещё один официальный бланк, и я уже знал, что в нем будет. Только не знал, радоваться этому или нет.

Глава 5 «Так рано старят мелкие невзгоды»

Я не добивался разработки Виктора Красина. Спросил разок, получил отказ, который наложился на другой отказ — и написал рапорт об увольнении, о чем пожалел уже через несколько часов. И вот теперь, спустя почти полгода, кто-то — я ставил на Денисова — вспомнил о той моей просьбе и реакции на отказ, предложил вернуться к этой идее и возглавить группу, которая будет под микроскопом изучать жизни Якира и Красина и добиваться от них показаний на сообщников. Очень лестное предложение, как раз соответствующее моему новому званию. Вот только кидаться в этот омут с головой мне очень не хотелось.

Я мало что помнил об этом деле. Для меня это были какие-то совершенно не актуальные события из доисторических времен, и помогла только работа с издательствами, что издавали всякую ересь — но и от тех книг в голове остались какие-то крохи. Иногда я жалел, что полный доступ у меня имелся только к памяти «моего» Орехова, который в таких вопросах был не помощник, а вот моя собственная так и оставалась дырявым дуршлагом.

Впрочем, даже тех крох было достаточно, чтобы опасаться влезать в разборки советской власти с Якиром и Красиным. Давили их долго, больше года, но они выбрали верную тактику, сдавали мелочь и по мелочи, которую следователи и оперативники вынуждены были отрабатывать на полную катушку, тратя время на безделицы. Но до суда их дотащили, присудили года три каждому, потом передумали, сократили срок до фактически отбытого и отпустили на волю. Вот только признания Якира и Красина и даже их пресс-конференция с раскаянием перед западными журналистами не пошла «пятке» впрок.

Соратники единодушно заклеймили обоих предателями и прекратили с ними всякое общение. Якир переживал это тяжело, пил горькую и умер в восьмидесятые, всеми забытым — кроме семьи, разумеется. Красин добился эмиграции, его даже выпустили и деньгами снабдили на первое время, но счастья на чужбине он не нашел, а остаток жизни провел в неудачных попытках оправдать своё сотрудничество со следствием^[6].

На диссидентском движении их арест сказался примерно никак. То есть у тех, кого они называли, были какие-то неприятности, которые, скорее, можно назвать легкими неудобствами. А все остальные смотрели на эти танцы КГБ вокруг Якира и Красина с любопытством естествоиспытателей, обнаруживших новый ритуал у дикого племени из лесов Амазонки. Вволю насмотревшись, они окончательно выработали линию поведения — ничего не подтверждать, никаких фамилий не называть, всё отрицать — и практически парализовали нормальную работу следственных отделов Пятого управления. Коллеги, конечно, нашли противоядие — я его уже озвучивал и Денисову, и Семичастному, — но поздно, да и применяли его не в полном объеме, так что получилось так себе.

Но даже так к середине восьмидесятых от диссидентского движения остались рожки и ножки, вот только оказалось, что проблема гораздо глубже и шире. Вскоре началась перестройка, страну начали рвать по границам республик — и в результате порвали на пятнадцать частей, причем первую скрипку играли вовсе не диссиденты, на борьбу с которыми были фактически потеряны годы. Пятое управление упустило все остальные направления, в том числе и процветающий в союзных республиках национализм, который как раз был врагом более серьезным. Диссиденты обеспечили бандеровцам и прочим лесным «братьям» передышку лет на десять, которых тем вполне хватило.

В общем, это было дело, которое могло обеспечить мне целый год бравурных отчетов и хороших показателей. Когда группа под моим руководством доведет Якира и Красина до суда и той пресс-конференции, сверху прольется водопад наград — всяких медалек, орденов, ордеров на квартиры, премий и новых званий. Конечно, меня вряд ли сделают подполковником — всё же год для такого карьерного рывка очень малый срок, — но потом мне наверняка поручат что-то не менее вкусное… В общем, года через три я буду сидеть в центральном аппарате и поплевывать в потолок под непосредственным руководством товарища Бобкова. Но и только. Для страны это дело не только не нужно, но и вредно.

К тому же через три года наступит семьдесят пятый год. В восемьдесят втором умрет Брежнев, ещё через год — Андропов, потом — Черненко, за ним — Горбачев, который пока секретарил в Ставрополье и не думал, что доберется до самых высот советской иерархии. Ну а Горбачев начнет свою перестройку, которая будет означать конец всего. Ещё через несколько лет всем нам в Комитете придется активно каяться, чтобы остаться на свободе, и ещё более активно лизать задницы новым демократическим правителям, если мы вдруг захотим продолжить работать по прежнему профилю. Мне будет всего сорок восемь лет — в принципе, хороший возраст, чтобы замутить собственный бизнес под прикрытием оставшихся в системе коллег. Но ещё лучше для этого возраста — не осваивать новые способы выживания, а заниматься тем, что знаешь и умеешь. И развилка для меня находится не там, в 1991-м, а здесь, в кабинете полковника Денисова.

* * *

— Насколько широкие полномочия у группы? — спокойно спросил я.

Денисов с усилием пожал плечами.

— Достаточные, чтобы решить поставленную задачу.

Я промолчал, ожидая продолжения, хотя видел, что начальнику очень не хочется про это говорить. Его можно было понять — диссидентов уровня Якира всегда вело центральное управление, московская «пятка» была на подхвате, а тут Лубянка проявила неслыханную щедрость. Это дело выглядело достаточно простым и богатым на награды, такими просто так не разбрасываются, а потому опытный Денисов видел во всем этом какой-то подвох. Правда, у него не было моего послезнания, поэтому он не знал, чего опасаться, а потому боялся сразу всего. Но привычка к подчинению у него тоже имелась, к тому же создаваемая следственная группа решала — пусть и на время — мою проблему. Ведь мне действительно уже не было места на уровне управления — ещё бы, целый майор, которому прожженный диверсант Чепак дал очень лестную характеристику.

— И какая задача стоит перед группой? — я не собирался сдаваться и лишь надеялся, что Денисов выгонит меня не сразу.

— Якира задержали на два месяца… — нехотя сказал полковник. — Предполагается, что за это время следствие будет завершено. Группе ставится задача определить степень вины подследственных и выйти в суд с вескими доказательствами этой самой вины.

Мне захотелось завыть на луну. Всё обстояло примерно так, как я и предполагал — начальство хочет по-быстрому извлечь из дела Якира и Красина все возможные дивиденды, что, в принципе, логично. Но в центральном аппарате сидят далеко не дураки, там понимают, что за два месяца управиться нереально, потом придется выходить с ходатайством о продлении следствия, придумывать для этого какие-то доводы, краснеть перед высшим руководством. В общем, легкое дело на глазах превращалось в геморрой гигантских размеров — и его решили тихо слить на московское управление, которые и будут крайними.

— Юрий Владимирович, по какой статье задержали Якира? — спросил я.

— По семидесятой, по какой ещё? — он недоуменно посмотрел на меня.

— Тогда за два месяца не управиться, — уверенно сказал я. — Помните прошлогоднее дело Надежды Емелькиной? — Денисов кивнул. — Это, кстати, жена Красина. С ней всё было гораздо проще — она провела несанкционированную акцию, её и арестовали по другой статье, доказательства были железобетонные, но следствие тянулось почти полгода. С Якиром так не получится. Даже если прямо завтра провести допрос, суметь его запугать или как-то иначе развязать ему язык, то два месяца уйдет только на предварительную проверку того, что он скажет. А если он через неделю скажет ещё что-нибудь? Придется ждать, пока наши сотрудники проверят результаты первого допроса, потом ещё два месяца — пока они разберутся, что он ещё наболтал… В общем, я предполагаю, что расследование займет не меньше года — и это ещё очень оптимистичный срок. А дадут ему года два или три, больше по семидесятой статье нельзя^[7].

Повисло тяжелое молчание. Первым не выдержал Денисов.

— И что же ты предлагаешь — отпустить его с миром? — с плохо скрытым раздражением спросил он.

Я покачал головой и снова спросил:

— Насколько широкие полномочия у группы?

Я вёл себя слегка нагловато, но имел для этого все основания. Приказ, который Денисов пока мне не подсунул, лежал неудобно, но явно был оформлен по всем правилам и вышел из недр центрального управления. Я подозревал, что и подпись под ним стоит соответствующая — либо самого Андропова, либо его заместителя Цвигуна. Поэтому мы с полковником находились примерно в равных условиях — и оба должны думать, как выполнить распоряжение начальства с наибольшей выгодой и с наименьшими потерями. А общие цели, как известно, сближают людей лучше всего другого — и я мог позволить себе некоторые вольности, а Денисов мог позволить себе не обращать на них внимания. Кроме всего прочего и он, и я прекрасно понимали, что после этого дела мы перестанем быть начальником и подчиненным. А вот куда мы разойдемся — вопрос вопросов, и ответ на него целиком и полностью зависит от того, как я справлюсь с Якиром. Поэтому Денисов до сих пор не выгнал меня из кабинета, а смиренно принимал правила игры.

— Широкие, — ситуация не делала характер полковника лучше, и говорил он очень неохотно. — Очень широкие полномочия. В пределах закона, разумеется.

— Разумеется, — кивнул я. — Я и сам не рвусь нарушать уголовный кодекс. На это у нас смотрят косо.

Денисов всё же улыбнулся, хотя и с легкой кислинкой на лице.

— Так ты берешься? — спросил он и двинул приказ ближе ко мне.

Я даже не посмотрел на эту несомненно важную бумагу.

В любой организации есть правила, и Комитет — не исключение. Если ты отказываешься выполнять приказ такого уровня, то будь готов заплатить за это определенную цену. То есть уволиться моментально, без выходного пособия и права на заход в свой кабинет, где могли остаться какие-то дорогие сердцу сувениры. Мне очень хотелось поступить именно так, вот только…

Вот только это означало, что я сдался. Следственная группа всё равно будет создана и её кто-то возглавит — как и было в той истории, которую я помнил. Коллеги будут ковыряться с Якиром и Красиным тот самый год, доведут дело до суда, получат причитающиеся плюшки, и будут уверены, что победили зло. Свою ошибку они поймут — если поймут — очень поздно, когда ничего нельзя будет исправить. И здесь, в 1972-м, только я знаю, что выбранный следователями путь ведет в тупик, а потому надо делать что-то иное, что позволит выйти из этой авантюры с Якиром с наименьшими потерями.

Правда, ещё одной проблемой было то, что я понятия не имел, как выглядит это «иное».

— Юрий Владимирович, прежде чем я скажу «да», нужно обговорить пару моментов, чтобы в дальнейшем у нас не было недопонимания, — сказал я.

— Ну… давай, Виктор, излагай, — Денисову некуда было деваться.

— Во-первых, Якир не является руководителем диссидентской организации, — уверенно сказал я. — Я вам уже говорил это, вы со мной спорили, но я убежден, что если у наших антисоветчиков и есть руководители, то сидят они в Лэнгли, хотя и это не факт, это, скорее, хозяева. Американцы просто используют это движение, но возглавлять его… в общем, искать руководителя я не буду и этой группе не дам.

Я положил руку на приказ, полковник непроизвольно перевел взгляд туда, но быстро справился с собой.

— Упертый ты… Но ладно, принимается. Что дальше?

— Дальше… дальше — следствие из «во-первых». Якир знает очень многих из своей среды и может что-то рассказать про каждого, но мы и так их всех знаем поименно, по каждому собраны досье, фактически мы можем брать любого из этой компании и спустя некоторое время доводить дело до суда. Но… но мы этого не делаем. Почему?

Мой вопрос немного удивил полковника.

— Виктор, не заставляй меня рассказывать тебе азы, — наставительно произнес он.

— И всё же, Юрий Владимирович, почему? — я умел быть настойчивым.

Он поджал губы, немного помолчал, но всё же ответил:

— У нас ограниченные ресурсы, ты и сам прекрасно это знаешь.

— Именно! — обрадовался я. — У нас мало людей, мало следователей, мало оперативников. Поэтому эта группа, — моя ладонь снова накрыла приказ, и взгляд Денисова снова вильнул в ту сторону, — не будет заниматься кропотливой проверкой всех полученных сведений, которые нам будет порционно сливать этот Якир, потому что это займет тот самый год, о котором я говорил.

— Так следствие не ведется, Виктор, — Денисов выглядел очень недовольным. — Ты это знаешь не хуже меня.

— Знаю, — кивнул я. — Но стандартные методы тут не сработают. Мы просто утонем, вся работа будет парализована — не только отдела, но и управления в целом. Вы же сами сказали, что нас мало. Поэтому группа будет проверять далеко не всё, а только то, что я сочту перспективным. Тогда два месяца — реальный срок. Если вы хотите получить результат — вам придется пойти по тому пути, который я предлагаю. Поймите, перспективы этого дела я вижу не хуже вас, и хорошо себе представляю, чем выполнение этого задания может обернуться лично для меня. Но «лично для меня» не означает, что оно будет полезно для страны и для нашего управления. Мы увязнем в этом деле с головой, не сможем больше ничем заниматься, и когда Якир уедет на свои три года — вернее, два, потому что год он отсидит в СИЗО, — мы увидим, что всё стало хуже, чем сейчас. Нам нельзя долго возиться с этими диссидентами. Раз-два — и пусть едет лет на пять в ссылку, поднимать колхозы в Красноярском крае. Потом следующего, следующего — и так, пока не останутся самые благоразумные, готовые играть по нашим правилам, а не по правилам своих настоящих хозяев. Но с якирами мы должны управиться за полгода максимум, а если полгода одну экспертизу ждать и делать такие экспертизы по каждому фигуранту, да ещё и не одну… Сами понимаете.

Денисов внимательно выслушал мою речь, чему-то покивал, а потом отвел взгляд и уставился в окно. Я тоже молчал — потому что сказал всё, что хотел, и всё, что было дозволено сказать в этой ситуации. Чтобы занять паузу, я подтянул к себе приказ и вчитался в относительно длинный текст, написанный сухим казенным языком. Ничего необычного — «создать», «назначить», «обеспечить», «установить сроки». Визы Бобкова, Алидина, Денисова и подпись Андропова, которая венчала этот очень серьезный по любым стандартам документ. Отдельные пункты для других отделов по взаимодействию. Меня порадовал пункт, в котором товарищам Бобкову и Денисову предписывалось оказывать группе — и мне лично — полное содействие. Судя по всему, полномочия группе давали действительно широкие. Наверное, подобный приказ выпускали далеко не всегда, а лишь в особых случаях — когда, например, было дело «Океана» или «хлопковое дело».

— Надеюсь, ты не просишь добро на расстрельные статьи? — наконец осторожно спросил Денисов, и я поднял взгляд от приказа.

— Юрий Владимирович, мы это уже проходили, — устало напомнил я. — Я не хочу никого расстреливать. Да это и не нужно. Достаточно выключить этих ребят из игры. Ссылки, недолгое тюремное заключение… да тот же следственный изолятор — он тоже хорошо прочищает мозги. Но я сделаю всё, чтобы наши диссиденты поняли, что шутки кончились. И очень рассчитываю на то, что вы меня в этом поддержите. Иначе всё будет зря…

Денисов снова отвел глаза и посмотрел в окно.

— Ты изменился, Виктор, — грустно сказал он. — Очень изменился… не спорь. Тот Виктор Орехов, с которым я проработал пять лет, вряд ли такое сказал бы. Зря, не зря — это очень неустойчивые вещи. Но нам нужен результат. Я тебя поддержу. Но за тех, кто выше, ручаться не могу. Так что?

Вместо ответа я поставил свою подпись после слова «ознакомлен», расшифровал фамилию и отправил приказ по столешнице обратно к полковнику.

Он покивал.

— Вот и хорошо. Принимайся за дело, Виктор, и не подведи. Иначе…

Он не озвучил, что именно «иначе», но это было понятно и без слов.

— Разрешите идти? — спросил я.

— Иди, — безнадежно махнул рукой Денисов. — Только это… в бухгалтерию зайди, они давно тебя ждут…

* * *

В управлении я задерживаться не стал. Группу формировал не я, этим занимались другие люди, рангом повыше. Правда, я имел право залезть в их епархию, но делать этого не стал — по личным причинам. Всё это свалилось на меня слишком неожиданно, мне нужно было переварить новые вводные, а для этого лучше всего подходило что-то простое и относительно понятное. Ну а отсутствие на рабочем месте в рабочее время для нашего брата было делом привычным. Я предупредил дежурного о внезапно возникшем деле, со спокойной душой спустился сразу на первый этаж и вышел на улицу Дзержинского.

Никакого дела, конечно, у меня не было, поэтому я шел неспешно, стараясь избегать толп людей. По переулкам добрался до Неглинной, а затем и до Петровки, прошел мимо дома под номером тридцать восемь, вышел на Садовое кольцо, огляделся — и понял, куда мне хочется попасть. Тот самый музыкальный магазин, где я несколько месяцев назад купил очень приличную гитару, манил меня необычайно, хотя я и не понимал, чего хочу на этот раз. Обрастать разными акустиками я не собирался, тот мастеровой шедевр устраивал меня в полной мере, за прошедшее время с ним ничего не случилось, кроме тех вещей, которые случаются со всеми гитарами, на которых часто играют — но с этим я готов был мириться. Но ноги сами несли меня в нужном направлении — вдоль линии старых домов, мимо Малой Дмитровки, которая сейчас называлась улицей Чехова, до домов работников искусств, в стилобате которых и находился магазин.

Знакомый продавец был на месте, меня он узнал сразу и почему-то напрягся. Но я не торопился, ходил вдоль витрин, рассматривал нехитрый ассортимент и пытался понять, за каким хреном я сюда завернул. На ум ничего не приходило — тут по-прежнему был выставлен стандартный набор, который должен был отвратить от занятий музыкой незрелые души. Но потом меня занесло в отдел скрипок и прочих виолончелей, я долго смотрел на эти инструменты пыток юных музыкантов — и нужная мысль у меня наконец оформилась. Впрочем, я понимал, что мой запрос, скорее всего, останется без ответа.

— Здравствуйте, — тот продавец подошел как-то незаметно, когда я разглядывал очередное изделие какой-то экспериментальной фабрики из ещё не снятых «Чародеев». — Опять к нам?

— Добрый день, — я вежливо улыбнулся. — Да, опять. Говорят, что преступника всегда тянет на место преступления — вот и я не удержался.

Его улыбка вышла какой-то деревянной.

— С той гитарой что-то не так? — спросил он.

— Нет, всё в полном порядке, замечательный инструмент, — сказал я, наблюдая, как на его лице легкий страх сменяет невыразимое облегчение. — Он меня полностью устраивает, звучит великолепно, и проблем с ним нет.

— Это хорошо, — продавец расслабился. — А к нам тогда зачем? Какое такое преступление вы совершили?

— Грех на душу взял, — чуть склонившись к нему и понизив голос, сказал я. — Возжелал большего.

Его взгляд метнулся к виолончелям, и он вопросительно уставился на меня.

— Нет-нет, что вы, виолончели оставим Мстиславу Леопольдовичу, он в них мастер, хотя на таких, думаю, играть не станет, ему Страдивари подавай. Но гений, ему можно. Мне же хотелось бы что попроще, — я снова понизил голос: — Хочу электрическую полуакустику хорошую. Очень хорошую.

Я ожидал понятной в условиях советской действительности реакции — мол, парень, ты не в ту дверь зашел, откуда здесь хорошая электрическая полуакустика? Тут даже «Музимы» жуткий дефицит, за который продвинутые ребята готовы душу продать и доплатить сверху.

Но продавец меня удивил — он посветлел лицом, радостно улыбнулся, склонился к моему уху и прошептал:

— Есть, но дорого.

Я плохо ориентировался в ценах на необычные гитары, но та самая советская действительность иногда подкидывала и приятные сюрпризы. В бухгалтерии нашего управления меня действительно ждали с определенным нетерпением — оказалось, что зарплата, которую я получал в Сумах, никак не влияла на оклад, который был мне положен по основному месту службы. Кроме того, мне выдали солидную премию, и итоговая сумма получилась очень приличной — больше тысячи рублей. С учетом предстоящих расходов — свадьба, рождение ребенка и семейная жизнь в целом — не бог весть что, но по меркам СССР очень и очень много. И сейчас пухлый бумажник с этой самой тысячей с лишним буквально жёг мне карман. Впрочем, я понимал, что если цена на эту гитару выйдет за пределы выданного мне кассиршей, я не смогу уговорить свою внутреннюю жабу на очередной неразумный поступок.

— Посмотрим? — спросил я также тихо.

В рабочий день покупателей в магазине было немного, но они были. Продавец, впрочем, не особо таился. Не обращая ни на кого внимания, мы прошли за прилавок, оказались в знакомой кладовке, он немного покопался на стеллажах — и предъявил мне обычный чехол из искусственной кожи, похожий на тот, в котором я уносил отсюда свою гитару в конце января. Спокойно расстегнул молнию — и достал оттуда нечто стильное, черно-красное. На голове гитары, на красном поле под колками, отчетливо читался английский текст — «Tornado». Это была именно полуакустика, на которую я когда-то облизывался — с двумя прорезями 'эфкой’в корпусе и с хромированными деталями электроники. Вот только название мне ничего не говорило.

— «Торнадо»? — усомнился я. — Никогда не слышал…

— Да ты что! — восторженным шепотом сказал продавец, и мне стало стыдно за свою темность. — Это же «Йолана», за такую любой гитарист руку отдаст! Прямиком из Чехословакии, номерная, вот, смотри — серийник, 1682. На таких половина наших ансамблей играют.

Слово «Йолана» мне было знакомо — чешские гитары действительно сейчас были востребованы чуть ли не больше, чем «музимы» из ГДР. Вот только я совершенно не помнил, чтобы они делали ещё и полуакустку. Но что-то похожее я в руках у советских ВИА по телевизору видел.

— Точно? — недоверчиво спросил я.

— Точнее не бывает, — кивнул продавец.

— А откуда она тут?

Продавец помялся, но потом всё-таки объяснил:

— Одна семья уехала… с собой не дали забрать, они знакомым оставили, ну а те в музыке ни ухом, ни рылом. Вот и принесли сюда, попросили оценить и продать.

— Кинул бы клич по вокально-инструментальным ансамблям, кто-нибудь обязательно взял, — я всё ещё не верил в собственное счастье.

Продавец покачал головой.

— Да я уже так и думал сделать… на выходных. А тут ты пришел, — объяснил он. — Да и закупку они должны будут оформить по всем правилам, а мне связываться с безналичной оплатой…

Я плохо представлял, в каком состоянии пребывает нынешний музыкальный рынок. Наверное, кто-то из гитаристов мог и выложить круглую сумму налом за этот продукт социалистической кооперации. Но этот кто-то должен был быть из раскрученной команды вроде той же «Смерички». А какой-нибудь Макаревич ещё слишком маленький, чтобы думать о чем-то подобном — хотя вот ему вполне мог бы помочь его отец, который наверняка зарабатывал очень приличные деньги.

— И сколько за неё? — спросил я и затаил дыхание, боясь спугнуть удачу.

— Три сотни, — как-то обреченно сказал продавец. — И полтинник сверху. Вот за это.

Он чуть тронул ногой стоящий на полу небольшой фанерный кофр без каких-либо надписей.

— А что там?

— Усилитель, небольшой, на 4 ватта. Фирма, настоящий Vox — говорят, в Англии покупали. Этот как раз любая группа оторвет с руками, его даже под нашу розетку уже переделали, кондово получилось, но работает, — пояснил он. — Но тогда непонятно, как гитару продавать.

И я сдался. Стараясь не суетиться, вытащил бумажник, отсчитал требуемую сумму — и даже вложил в пачку десятку сверху. Но потом всё-таки не выдержал и спросил:

— Проверим^[8]?

* * *

— Зачем тебе ещё одна гитара? — спросила Татьяна.

На саму «Торнаду» она посмотрела мельком, хотя и заметила, что «цвет приятный», а небольшой комбик в бежевом пластике вообще не вызвал у неё никаких чувств. Впрочем, я и не рассчитывал, что она придет в восторг от моей покупки — я и сам всё ещё сомневался, что поступил правильно. Звук у неё, конечно, был прямо тот, которого я ждал — слегка старомодный по моим меркам, но вполне чистый; проверять овердрайв я не стал. Поэтому я даже такси брать не стал, поехал домой на метро, ощущая рукой чуть широковатый гриф. Попутчики посматривали на меня без особого энтузиазма, но мне их взгляды были неинтересны. К тому же я пытался понять, зачем я решился на этот непонятный шаг.

В группе Савы были самые простые инструменты, произведенные советской промышленностью. Они были тяжелыми, неудобными, усилители регулярно ломались, их приходилось перепаивать, но свою задачу — обеспечивать некую музыку из огромных колонок — они выполняли достаточно хорошо. Правда, никакой тяги к электроинструменту у меня не возникло — в прошлой жизни я вообще играл на простой деревяшке за несколько тысяч, в этой у меня была очень качественная акустика, сравнения с которой «Уралы» просто не выдерживали. И если бы я не увидел скрипки с виолончелями, если бы не вспомнил о существовании очень стильных полакустических гитар, которые мне всегда нравились, я бы вообще ушел из магазина без покупки, за которую отвалил почти треть имевшихся у меня наличных. И теперь оказался в непростой ситуации.

С акустикой всё просто — взял с подставки, поднастроил при нужде и сразу играй. Электрика так не работала, хотя фирма Vox выпускала очень качественные усилители. Но они пока что были ламповыми, их полагалось включать загодя, ждать несколько минут, пока всё прогреется до нужных температур — и лишь потом начинать играть. Я подозревал, что мне ещё предстоит познакомиться с местным ассортиментом наушников, и эта перспектива меня пугала — наверняка это окажется неудобное, режущее частоты нечто, которое ещё как-то предстоит сопрягать с импортной техникой. Играть через усилитель в брежневской девятиэтажке — верная примета к скорому знакомству со всеми соседями по дому. Я от них, конечно, отобьюсь, но в справедливости их будущих претензий не сомневался уже сейчас. Правда, четыре ватта — это четыре ватта, не самая огромная мощность. Если не выкручивать ручки до упора, может и пронести.

— Это другая, — терпеливо объяснил я. — Та — акустика, это — электрика. Ты поймешь, они для разного звука предназначены.

— Да? Ну ладно, — как-то легко согласилась Татьяна. — Ты есть будешь?

Я посмотрел на тусклый огонек усилителя и решительно сказал:

— Буду, — немного времени до прогрева ламп у меня было. — Проголодался, как слон. Кстати, а ты петь умеешь?

Глава 6 «В толщине бессмысленных дней»

Искать неизвестного доброжелателя можно по-разному. Самый простой способ — обратиться в милицию, написать заявление и ждать у моря погоды неизвестно сколько времени. Милиция найдет писавшую анонимки женщину очень нескоро, если вообще найдет, потому что я из родственного ведомства. До убийства на Ждановской ещё восемь лет, но и сейчас отношения между этими «родственниками» оставляют желать лучшего. Щелоков не любит Андропова, Андропов не любит Щелокова, а всем нижестоящим сотрудникам остается колебаться вслед за начальством. Поэтому я сомневался, что по моему заявлению будут работать в приоритетном порядке, хотя и мог рассчитывать на определенные префереции, исходящие как раз из родственности ведомств.

Поэтому ни в какую милицию я не пошел, а отправился к Лёшке — такому же оперу «пятки», каким до недавнего времени был «мой» Орехов. Лёшка занимался теми же самыми артистами, но заодно присматривал за театральной клакой — в кавычках, конечно, «присматривал», потому что присматривать за этими склочными тетками бальзаковского возраста, которые ходили на спектакли при любой возможности, но чаще просто передавали слухи про любимых артистов, можно было лишь издалека. Полковник Денисов это понимал прекрасно, а потому чудес от Лёшки не требовал. К тому же эта клака ничем политическим не интересовалась, на незаконные демонстрации с лозунгами не ходила, но знала о том же Высоцком всё, даже то, что оставалось вне поля зрения КГБ.

Правда, их интересовала исключительно его личная жизнь. Думаю, Татьяна женщин из этой клаки вполне устраивала несколько лет, поскольку её статус чем-то напоминал их собственный. И её внезапный рывок на волю их всерьез задел — ведь он означал предательство их же идеалов, про которые актриса Иваненко, наверное, была ни сном, ни духом. Какая-то дама постановила, что во всем виноват сотрудник КГБ Орехов, который увел у Высоцкого его любовницу. Моего адреса она, к счастью, не знала, письма писала на деревню дедушке — то есть в «КГБ, Андропову», но мне было интересно, как ей стала известна моя фамилия и место службы. Кажется, я не кричал об этом на каждом углу, да и вообще последние месяцы к Таганке не приближался даже на пушечный выстрел.

— Как ты понимаешь, по почерку я их не знаю, — Лёшка растерянно перебирал письма, которые я вывалил ему на стол. — Понятно, что писал один человек, можно даже на экспертизу отправить, чтобы точное заключение получить, но ведь оно тебе не нужно?

— Как пойдет, — я пожал плечами. — Может, и экспертизу придется сделать. Но это в крайнем случае, если эта женщина к голосу разума не прислушается. Есть мысли, как её найти, не прибегая к стандартным методам?

— Я поспрашиваю у своих… с ними сложно, они на контакт плохо идут, им всё это неинтересно. Но вдруг какую зацепку получить можно будет.

Его неуверенный тон меня не устроил.

— А если в награду пообещать, например, контрамарку? — спросил я.

— В театре сейчас перерыв летний, если только на осень…

— Да хоть на зиму, — улыбнулся я. — Первый спектакль нового сезона, все звезды на одной сцене, какой-нибудь «Гамлет» или чем там они сезон обычно открывают…

— Скорее, «Добрый человек» будет, для них это знаковый спектакль, — блеснул эрудицией Лёшка.

— Вот-вот, «Добрый человек из Сезуана», тоже хороший вариант, — согласился я. — Так что, это поможет улучшить контакт?

— Думаю, да, — кивнул он. — Они за билеты удавиться готовы.

— Тогда с меня контрамарки, с тебя — информация, — подвел я итог. — Я постараюсь быстро обернуться, но и ты потом не затягивай, не хочу, чтобы до горячего дошло — она же явно без тормозов, выкинет ещё чего, мне за Татьяну тревожно.

— Договорились, — Лёшка усмехнулся и всё-таки не выдержал: — А ты правда у Высоцкого любовницу отбил?

Я укоризненно посмотрел на него.

— Офицеры такими вещами не хвастаются, — с пафосом сказал я. — Но тебе скажу — нэ так всё било.

Шутка с грузинским акцентом пропала даром — Стругацкие ещё не запустили в массы соответствующий анекдот, да и лучший друг физкультурников пока не стал завсегдатаем киноэкранов. Впрочем, легкую улыбку я у Лёшки вызвал — а заодно заставил пообещать, что он не будет поминать моё имя всуе в разных курилках^[9].

* * *

Можно было на этом и успокоиться — пусть Лёшка поднимет свои контакты, со временем что-то и выйдет. Насчет контрамарок я не волновался, не думаю, что Любимов откажет в моей просьбе, если я честно изложу ему все обстоятельства, так что и расплатиться за помощь смогу. В крайнем случае, можно попросить сходить к Любимову Татьяну — или вообще заявиться к нему вместе, но мне не хотелось вовлекать девушку в это дело. Всё же она не в том положении, чтобы переживать ещё и по этому поводу.

Но были и другие способы узнать искомое.

В развитых обществах с налаженной почтовой службой анонимные письма обрастают различными служебными отметками, которые позволяют кое-что узнать. Не настоящие имя и фамилию отправителя, конечно, а всего лишь адрес почтового отделения, в котором проходила первичная обработка послания. Писем было относительно немного, около тридцати, почтовых индексов пункта сортировки — ещё меньше, около десятка. Справочник индексов Москвы в нашем управлении имелся, так что после часа работы у меня на руках имелся список адресов, разбросанных без видимой системы по всей столице. Но это лишь на первый взгляд.

Начинающие анонимы совершают одну и ту же ошибку — они почему-то считают, что их не найдут, даже если они не будут пытаться специально запутывать следы. Обычно они не ездят в разные районы города, а кидают письма в почтовые ящики по своим обычным маршрутам. Люди же обычно ездят только на работу и обратно, и когда я перенес адреса на купленную вчера туристическую карту Москвы, то получил две группы точек — одна находилась в Хамовниках, от «Спортивной» до «Парка культуры», а другая — в районе «Сокола». Одна точка располагалась на Таганке, что меня не удивило, и ещё одна была в самом центре. В общем, ничего удивительного. В Хамовниках эта дама жила, на «Соколе» — работала; могло быть и наоборот, но я почему-то в это не верил. Ну а на Таганке и в центре бывала наездами.

Что мне это давало? Ничего конкретного. Но Лёшка будет спрашивать своих подопечных не про какую-то абстрактную женщину, а про ту, которая обитает в Хамовниках или на Соколе, что резко сузит круг подозреваемых. Всё остальное — дело техники и времени. Я по телефону рассказал ему про свои выкладки и отправился на Таганку.

* * *

Чтобы пробиться к всемогущему Юрию Любимову, мне пришлось помахать удостоверением. Но после этой демонстрации секретарша в приемной стала выглядеть очень испуганной, а её голос, которым она по внутренней связи докладывала о моём приходе, слегка подрагивал. Но сам Любимов явно меня не боялся.

— Виктор? Хорошо, пусть будет Виктор, — сказал он после того, как я продемонстрировал свой документ и представился. — Меня зовите Юрием Петровичем, я не в том возрасте, чтобы фамильярничать, уж извините. Какими судьбами вас занесло к нам?

Я его хорошо понимал. Популярность этого театра играла на его репутацию. Наверняка к нему обращались многие сильные мира сего, так что визит какого-то капитана КГБ — я ещё не успел поменять удостоверение — вряд ли мог его впечатлить. Конечно, если бы я ворвался в его кабинет во главе вооруженной группы захвата, положил бы 53-летнего худрука лицом в пол и затянулся бы на его руках наручники, всё было бы иначе. Но я вошел мирно, говорил вежливо и даже был готов называть его по имени-отчеству. Я был уверен, что он принял меня за очередного просителя — и, в принципе, был недалек от истины.

— Печальными судьбами, — откликнулся я. — Юрий Петрович, так сложилось, что именно я был косвенной причиной скандала, который случился в вашем театре пару месяцев назад. Думаю, вы помните — когда актер Высоцкий гонялся за актрисой Иваненко.

— Так это вы⁈ — глядя на его идеально сыгранное удивление, я невольно вспомнил, что у Любимова за плечами почти два десятка лет работы в труппе театра имени Вахтангова, а это хорошая школа, что бы ни говорили завистники.

— Да, — я скромно потупился. — Но так сложились обстоятельства, у меня и в мыслях не было…

— Постойте-постойте! Виктор? Да, Виктор, а где сейчас Татьяна? Она тогда попросила меня организовать ей билет на поезд в… да, в Сумы — и с тех пор ни разу даже не позвонила. А ей нужно оформить документы, ей же скоро, если меня не подводит память, нужно выходить в декретный отпуск!

— Как раз в Сумах она и была, — объяснил я. — Я там был по службе, в командировке, а она приехала ко мне, чтобы рассказать, что я буду отцом. Я, конечно, предложил ей выйти за меня замуж…

— Вот как! — воскликнул он. — И что?

— Она согласилась, — ответил я, не уточняя, что между предложением и ответом прошло ровно два месяца. — Скоро свадьба… но, думаю, мы скромно, без застолий. Приглашаем, кстати, но поймем, если вам прийти не удастся… новый сезон, новые спектакли… Что хотите ставить?

— «Под кожей статуи Свободы», — непроизвольно ответил Любимов. — Это по стихам Евтушенко… вы, надеюсь…

— Конечно, знаю, — я улыбнулся и блеснул эрудицией: — У вас же были «Антимиры» по Вознесенскому? Я был на этом спектакле, мне очень понравилось. Надеюсь, вы всех больших поэтов нашего времени перенесете на сцену — Рождественского, Ахмадулину…

Он ненадолго задумался, выпав из реальности, а я воспользовался случаем и полюбовался на двустишие про богинь и баб с Таганки, которое располагалось прямо над его головой. С богинями у меня в жизни не складывалось, но одну «бабу с Таганки» я знал, смею надеяться, относительно хорошо. Я даже собирался на ней жениться.

— Хорошая идея… — задумчиво пробормотал Любимов. — Цикл поэтических спектаклей… Пожалуй, это может сработать… музыка, стихи, инсценировки… Да, надо посоветоваться с Людмилой…^[10]

Во время этого бормотания он не обращал на меня никакого внимания, а затем и вовсе схватил ручку и начал делать наброски на первом попавшемся листке бумаги — записывал мысли на будущее, насколько я понял. С творческими людьми такое бывает.

Иссяк он минут через пять, исписав за это время три листка, а потом поднял на меня мутноватый взгляд.

— Так… Виктор? Да, Виктор. Виктор, а вы зачем пришли? — спросил он.

— По очень простому делу, Юрий Петрович, — я снова улыбнулся и выложил на стол один из конвертов с письмом анонима. — Прочитайте.

Он недоверчиво посмотрел на меня, на письмо, осторожно взял этот листок, вчитался… А потом внезапно отшвырнул письмо в сторону. Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Пасквилянты! Недостойные люди! Как же они надоели!! — закричал он. — Мы такие письма мешками выкидываем, всюду пишут — и в горком, и в ЦК, и в министерство… и к вам тоже пишут, но они тоже к нам попадают.

Он резко сдулся и посмурнел.

— Что, и комиссии не присылают? — уточнил я. — Организации вроде нашей должны реагировать на сигналы граждан.

— Вот на это отреагируй! — почти приказал Любимов, подхватил моё письмо и кинул его в мою сторону — я еле успел подхватить. — Как будешь реагировать? Накажешь себя за то, что заделал ребенка одной из актрис нашего театра? Заставишь Танечку сделать аборт? Что выберешь?

— Для начала найду автора и выясню, откуда она узнала, где я работаю, — жестко ответил я.

— Почему она, а не он? — Любимов недоуменно посмотрел на меня.

— Странно было, если бы вопросами личной жизни Высоцкого был бы озабочен какой-нибудь мужик, — пояснил я. — Да и почерк больше похож на женский.

Почерк в письмах был почти каллиграфический — буковка к буковке, аккуратные завитки, ни одной помарки. Таким отличались те, кто учился много раньше «моего» Орехова — у них чистописание преподавалось на очень высоком уровне. Сам Орехов этой пытки счастливо избежал, ну а я, оказавшись в его теле, привнес ещё и свой почерк из будущего, который, может, и не был совсем убогим, но выглядел значительно хуже, чем упражнения природного троечника из не самой продвинутой сумской школы.

— Это ни о чем не говорит, — небрежно бросил Любимов. — И мужчины бывают разные, и почерк можно подделать.

— Можно, — согласился я, опустив замечание про «разных» мужчин. — Но искать я буду не по почерку, есть и другие методы, более точные. Но они требуют некоторых вещей, вот поэтому я к вам и пришел, Юрий Петрович.

— И что это? — он немного удивился. — Я не слишком сведущ в сыскном деле.

— Зато у вас есть контрамарки, — откровенно сказал я. — А контрамарки на Таганку обладают очень неплохим свойством — они размягчают сердца и открывают двери. Так что если вы сможете выделить пару штук…

— Ах, это, — облегченно сказал Любимов, который, кажется, был уверен, что я заставлю его надеть темные очки и отправиться по следу преступника. — Контрамарки есть, конечно. Вам точно хватит пары? И у нас сейчас нет спектаклей, мы начинаем работать в конце августа.

— Знаю, — кивнул я. — Открытие сезона, переполненный зал… двух контрамарок на этот праздник жизни вполне достаточно. Известно, что будете представлять?

— «Доброго человека», конечно, — слегка покровительственно откликнулся он. — У нас это традиция, с этого спектакля театр начинался.

Он покопался на столе, потом залез в ящики стола, погремел там чем-то — и добыл несколько картонных карточек со знакомой эмблемой. Что-то написал на них и подал мне через стол. Я взял и прочитал — 26 августа, 7 ряд, места 13, 14, 15 и 16. Четыре штуки. Щедрость этого человека не знала границ.

— Все первые ряды на эту дату уже распределены, — как-то виновато сказал Любимов. — Сам понимаешь…

Ну да, горком, ЦК, министерство — ну и наше ведомство. Да и МВД наверняка в стороне не стоит.

— Этого вполне достаточно, спасибо вам огромное, — искренне сказал я.

Я был уверен, что контакт Лёшки вполне может посидеть и на балконе — и остаться абсолютно счастливым. Но предлагать такое Любимову я не стал. Он и так сделал максимум возможного.

— Надеюсь, что этого достаточно… — сказал он. — Ради Танечки — ты только скажи, что нужно, в кровь расшибусь. А у вас… у вас всё серьезно?

Я не знал, что Татьяна рассказала Любимову, когда разговаривала с ним перед отъездом, но вряд ли ей тогда потребовалось много слов. На тот момент мы с ней встречались трижды, и она даже не знала, как я встречу её в далеких и страшных Сумах.

— Я же сделал ей предложение, Юрий Петрович, и она сказала «да», — сказал я. — Два месяца — слишком мало, чтобы делать какие-то выводы. Но наша дочь родится в полной семье. А там… как Бог даст.

— Уже знаете пол ребенка? — недоверчиво спросил Любимов.

— Я бы хотел девочку, — улыбнулся я. — Но и мальчику буду рад.

* * *

— … а потом он запал на Юльку, дочку самого председателя райкома…

— Ты говорил — райисполкома, — перебил я словесный поток «Мишки».

Этот агент мне достался по наследству от Орехова, и был для него очень ценным источником различных сплетен в музыкальной среде, которые очень выгодно смотрятся в отчетах, но никакой реальной ценности не представляют. Он был певцом, иногда выступал в «сборниках», подобных тому, на котором я оказался в Сумах вместе с Семичастным, но чаще пел по ресторанам высочайше одобренный репертуар. Последний раз я с ним встречался ещё до отъезда, Максу не передавал, поставив этот контакт на консервацию. Впрочем, агентам таких слов знатьне полагалось.

— А, точно, вечно их путаю, — повинился «Мишка».

— Райком — это партийный орган, а исполком — это Советы депутатов, — наставительно пояснил я. — То есть этот Багров охмурил дочку высокого советского работника?

Мне это было глубоко фиолетово, но текущей работы с меня никто не снимал, хотя Денисов милостиво разрешил мне не писать объяснительную по поводу провала с выполнением плана мероприятий на первое полугодие и не сочинять новый — на второе. Но посоветовал подтянуть «хвосты», чем я и занимался на лавочке в саду «Эрмитаж».

— Типа того, только что-то у них не сложилось, разбежались быстро, кажется, даже до постели не дошло.

— Повезло твоему Багрову, — ухмыльнулся я. — А что ещё происходит в музыкальной среде?

— Да много чего, — небрежно отмахнулся «Мишка». — Говорят, Макар опять без группы остался, но это вряд ли надолго… он умеет убеждать.

За Макаревича я особо не волновался, хотя меня так и подмывало встретить этого музыканта темной ночью в глухом переулке и сломать ему пару костей — так, чтобы он никогда не смог бы играть на гитаре. А потом с чистой совестью слить будущие песни «Машины времени» тому же Саве — не все, разумеется, но хотя бы «Поворот». Впрочем, я не был кровожадным гэбешником и силовые методы категорически не одобрял. К тому же перерождение этого «русского рокера» случится лет через сорок, не раньше. До этого он будет вполне лояльным гражданином — пусть не СССР, но независимой России. С Советским Союзом у него отношения начали складываться только в перестройку.

— О, слушай, — внезапно сказал «Мишка».

— Что там? — лениво уточнил я, мысленно приготовившись к истории ещё одного адюльтера, которого в биографии любого музыканта или артиста — как грязи.

— Тут про вашего говорили…

Я насторожился.

— Про нашего?

— Ну да, из Комитета, — подтвердил «Мишка». — Мол, увёл любовницу у Высоцкого, а его самого избил до полусмерти, когда тот пришел разбираться.

Я обреченно вздохнул.

* * *

В артистической среде тайны надолго не задерживались — в виде слухов они проникали в широкие народные массы, где получали мощную подпитку от любителей сплетен, у которых сейчас не было отдушин в виде желтой и желтоватой прессы или передачи господина Малахова. Поэтому я и не надеялся надолго скрыть наши с Татьяной отношения, но готов был делать всё, чтобы отложить момент, когда истинное положение дел узнают буквально все. Правда, что-то уже просочилось наружу — те анонимки, которые мне отдал полковник Денисов, свидетельствовали об этом лучше всего, — ну а слова «Мишки» были лишним тому подтверждением. И этот «Мишка» мог знать, что уже сейчас известно моим «доброжелателям».

— Откуда дровишки? — небрежно спросил я.

— Да все говорят, — безразлично отмахнулся он. — Даже перечислять не буду. Но новость уже ушла, в мае дело было, потом Высоцкий в ресторан в «Интуристе» приходил со знакомыми, а у него ни царапинки на лице — ну и утихло всё само собой. Наверняка же наврали…

— Не наврали, — чуть покачал я головой. — Вернее, наврали, но не всё. Любовница от него действительно ушла. А вот бить его никто не бил.

«Мишка» ненадолго задумался и даже почесал за ухом.

— О как, — сказал он. — Так что, ваши за ним действительно следят? А то тоже ходили слухи… правда, думаю, он сам их и распространял.

— Ты же понимаешь, что я не отвечу, — ухмыльнулся я. — Но скажу, что следить и не обязательно. Слухи действительно ходят, а он… считай, на особом счету, потому что жена — французская коммунистка. Была бы у тебя жена иностранка, ты бы тоже был на особом счету. Или если бы у меня была жена иностранка, я бы тоже был на особом счету. Не маленький, сам должен понимать.

— Понимаю, — он глубокомысленно кивнул, и я мысленно улыбнулся. — Значит, его никто не бил?

— Нам об этом ничего не известно, — я покачал головой. — К тому же он вроде спокойно играл в спектаклях… хотя это же артисты, грим опять же. В общем — неизвестно. Но, скорее всего, не бил. Ну а любовница — это плохо. И скандалы с любовницами при живой жене — ещё хуже. Но хорошо, что новость ушла. Он сейчас вроде на съемках?

— В Ленинграде, я слышал, — подтвердил «Мишка». — Но к середине месяца должен быть в Москве.

«Слишком рано».

— Ну и хорошо, вернется, а там посмотрим, — сказал я. — Ты посмотри, не будет ли кто искусственно эту тему поднимать. Если что — сразу сообщи, нам такие инициативные нужны… Но сам не начинай даже!

— Да ты меня знаешь! — «Мишка» стукнул себя в грудь. — Я в таких делах не участвую… а сплетни — надоели хуже редьки, но у нас это вместо привет-пока. Без этого словно музыкой заниматься нельзя.

Это было и в самом деле так. Сплетни любили все артисты и музыканты, и поэтому присмотр за их средой приносил столь любимые начальством длинные и обстоятельные отчеты, из которых, впрочем, не следовало буквально ничего. Ну то есть можно было по результатам вот такой беседы с «Мишкой» или другим агентом провести с кем-то профилактическую беседу и записать себе плюсик в годовой отчет, но и тот, кто эту беседу проводил, и тот, с кем её проводили, понимали всю бессмысленность этой профилактики. Начальство тоже это понимало, но в «Пятке» вообще было сложно со зримыми показателями успеха — шпионов мы не ловили, своих агентов в страны капитализма не внедряли, а диссиденты были ресурсом конечным и не склонным к сотрудничеству. Вот и приходилось привлекать всяких артистов, чтобы наши старания выглядели хоть как-то внушительно — пусть и лишь в численном выражении.

Например, по результатам этого разговора с «Мишкой» я с полным правом мог потом сходить к товарищу Багрову, гитаристу одной из многих полусамодеятельных групп, и попросить его не пудрить мозги девочке-школьнице, которой ещё не исполнилось восемнадцать, поскольку это можно расценить как подрыв авторитета советской власти, пусть и районного масштаба. Ну а потом занести эту беседу в отчет и забыть про шуры-муры, которые развел гитарист Багров — сам сын немаленького чина из Госплана — с дочкой председателя райсполкома, которая выглядела лет на тридцать и вела себя соответствующе. Забыть, потому что надолго любовь в их возрасте — Багров всего на пару лет старше той дочки — и в этой среде не сохраняется, а исчезает без следа. Возможно, мне даже ходить никуда не придется, потому что эта любовь уже исчезла — «Мишка» уточнил, что это было в апреле, а с тех пор он с этим Багровым не пересекался.

«Мишка» давно ушел, а я всё сидел на лавочке, крутил в руках незажженную сигарету и пытался понять, в какую историю я попал на этот раз.

В Сумах мы с Татьяной были никому не интересны, но в Москве — совсем иное дело. Тот же Высоцкий наверняка знал, какие слухи о нем распускают, и после возвращения со съемок будет искать встречи со своей бывшей любовницей. Для этого даже не надо быть Шерлоком Холмсом — можно было просто зайти со стороны родителей Татьяны, к которым мы скоро обязательно поедем. Ну а потом меня ждет непростой разговор с этим артистом, который уже ощущает себя человеком, вокруг которого вращается этот мир. К тому же я был уверен, что Высоцкого кто-то прикрывает из заоблачных высот советской иерархии — хотя артистам в СССР вообще прощалось многое, в том числе и аморальный образ жизни, и алкогольное невоздержание. Но именно он и в самом деле был «на особом счету» — в том числе за счет популярности своих песен и женитьбы на Марине Влади. И смогу ли я выиграть у него — вернее, у его «крыши» — в прямом противостоянии, я не знал. Майор даже в КГБ — не слишком большая величина, а я был ещё и скороспелым майором, который постепенно становился головной болью даже для полковника Денисова, который пока был настроен ко мне лояльно лишь по старой памяти.

Но это в любой момент могло измениться, и мне это очень не нравилось.

Глава 7 «Ветер случайных удач»

Петь Татьяна умела, но умение это было относительным — их чему-то учили в институте, но на профессиональную певицу она не тянула. И петь ей не нравилось — только танцевать, чему она могла отдаваться самозабвенно и в любой обстановке. Поэтому моя мысль о каком-нибудь подходящем дуэте на написанную в будущем песню была забракована и отложена в дальний угол. Туда же я засунул и идею снять что-то типа музыкального клипа — на это нужны были силы и таланты, которых у меня не было, а привлекать посторонних мне пока не хотелось. Хотя знакомые, которые смогли бы лет на двадцать или тридцать опередить своё время, у меня имелись.

Но пока я работал только с Савой.

— Видел, что они сделали со «Сказкой»? Я уж доказывал Льву Тарасовичу, что в таком виде не нужно, но он уперся… Извини, но я так ничего и не смог ему доказать…

Мой приятель последний раз звонил мне в начале июня, ещё в Сумы, а потом у нас ушло некоторое время, чтобы навести мосты после моего спешного переезда в Москву. Ну и разговор у нас начался с диктатуры Дутковского, который переделал принесенную Савой песню в духе других псведонародных напевов, которыми славилась «Смеричка».

— Сав, а тебе не всё равно? — лениво отозвался я. — Ты же автором остался?

— Остался, — грустно ответил он. — А толку?

— Деньги тебе уже начали перечислять?

— Что-то накапало…

— И накапает ещё больше, — убежденно сказал я. — К концу месяца притащи ему «Траву у дома», и пусть корежит её, как ему будет угодно. Даже не вмешивайся. Тебе сейчас в составе надо закрепиться, а всё остальное — неважно совершенно. Вообще помнишь лозунг, который висел у нас на артучилище?

— «Наша цель — коммунизм»?

— Он самый, — подтвердил я. — Вот у тебя сейчас цель — чтобы тебя из «Смерички» не выгнали. А если будешь спорить — выгонят. Поэтому смотри на этого Льва Тарасовича с обожанием и постоянно хвали все его решения. Даже помогай продвигать их в жизнь. Тогда ты будешь молодец и незаменимый член коллектива. Ну а дальше — то, что я тебе уже говорил. Миньон на «Мелодии» через пару лет и гигант там же ещё через годик. Поскрипи зубами это время, ты молодой, зубов должно хватить.

— Скажешь тоже… Ко мне, кстати, Инга переехала, — похвалился Сава. — Перевелась в Киев.

— Молодцы, — похвалил я их предприимчивость. — Вот ради неё и действуй — учи репертуар группы, с Дитковским не спорь. Всё понял? А я пока подумаю, что ему следующее скормить.

Я положил трубку и задумался. В принципе, у меня был список из примерно двадцати песен, которые вполне могли подойти «Смеричке» для взлета на всесоюзный уровень. Правда, их худрук явно был повернутым на украинстве товарищем, поэтому был велик шанс, что всё, что отдаст ему Сава, он переведет на украинский и превратит в народные баллады. Впрочем, я понимал, что это не слишком важно. Отдавать другие шедевры уровня «Сказки» или «Травы» можно и погодить, а в том же списке имелись песни, которые вполне подойдут для 1972 года и которые не жалко. Штук пять Саве хватит до конца года, а там — если у меня всё будет нормально — можно и подумать о том, чтобы перетащить его в Москву. Какой-нибудь Стас Намин будет счастлив заполучить к себе плодовитого и талантливого автора.

Ну а я пока могу уделить время моим любимым диссидентам.

* * *

В среду мои начальники совместными усилиями родили состав группы, которая должна была заниматься делом Якира и пока что находящегося на свободе Красина. Красин, кстати, не просто так вернулся из своей деревни под Красноярском — ему изменили место ссылки, и теперь он обитал во вполне цивилизованном Калинине — 150 километров от Москвы, не так уж и далеко, можно на электричке доехать часа за три. Правда, ссылка не подразумевала свободного передвижения, но, видимо, у гражданина Красина имелись веские причины заскочить на огонек к своему приятелю Якиру, а калининская милиция проспала подопечного.

С группой никаких неожиданностей не было. Несколько следователей, пригоршня оперативников — и я в качестве вишенки на торте. Из новых подчиненных я знал лишь некоторых, с остальными пересекался редко. Но меня порадовало, что в группу попал и Анатолий Трофимов — тот самый следователь, который в знакомой мне истории вел дело «моего» Орехова, дорос до больших чинов, засветился в нескольких интересных делах уже свободной России и был застрелен из-за каких-то мутных бизнесовых разборок. Пока что он только прицеливался к месту начальника следственного отдела, и это дело должно было серьезно помочь его карьерным устремлениям^[11].

Скорее всего, одна половина группы стучала Алидину, вторая — напрямую Бобкову, а кто-то, наверное, был двойным или даже тройным агентом. Я чувствовал себя чужим на этом празднике жизни — стучать мне было некому. Вообще ситуация с группой оказалась чуть интересней той картины, которую я мысленно нарисовал при первом ознакомлении с приказом Андропова. Курировал работу группы полковник Денисов, который всё ещё числился моим непосредственным начальником; официального статуса у Бобкова, Алидина и прочих небожителей не было, но, думаю, у них имелось право периодически дергать меня, чтобы узнавать какие-то новости мимо цепочки стукачей. В общем, дело обещало быть интересным на различные непредвиденные ситуации. И я всё ещё сомневался, что мне позволят потрошить Якира по полной программе.

Впрочем, пока что группа была занята не доносами друг на друга, а вполне полезной работой — ребята сочиняли обвинительное заключение, которое уже давно пора было предъявить тому же Якиру, обитавшему в Лефортовской тюрьме уже две недели. Я собирался примкнуть к этой деятельности чуть позже, а потому оказался совершенно свободен. И сделал я то, что делать, в принципе, был не должен — выписал самому себе направление, поехал в Лефортово и попросил пригласить в допросную одного из арестантов.

Допросная комната в изоляторе временного содержания — это бетонная коробка без окон и с одной дверью, в которой стоят привинченные к полу стол и два стула. Есть крепления для ещё одного рабочего места, на котором при необходимости может расположиться какой-нибудь стенографист, но мне сейчас было не до подобных изысков. Я даже оформлять этот допрос — точнее, разговор — собирался только своим рапортом, написанным постфактум. Формально я был в своем праве, поскольку я уже был руководителем группы, которая вела дело Якира, но ещё не разогналась на полную катушку.

Какие-то предварительные наброски я глянул. Якиру вменялось хранение и распространение антисоветской литературы — с упором на книгу Авторханова «Технология власти», — организация выпуска антисоветских материалов клеветнического характера и участие в деятельности организации, которая порочит советский строй. Конечно, список обвинений был длинным, подробным, и наводил на грустные мысли о змее, которую пригрело на груди государство, но, насколько я понял, всё сводилось именно к этим пунктам, которые разбили на пункты помельче на тот случай, если доказать удастся не всё.

Всё это выглядело очередной игрой, затеянной центральным управлением с неизвестной мне целью. Свои сомнения я частично изложил Денисову, частично — сохранил в себе, поскольку до некоторых откровений советское общество образца 1972 года не доросло. Но поскольку я уже согласился возглавить группу, то деваться мне было некуда. И нынешний мой визит к Якиру имел простую и ясную цель — я хотел понять, что изменилось в моём давнем знакомце за прошедшие месяцы. Скорее всего, он остался прежним антисталинистом, который нашел в диссидентах братьев и сестер по духу. Но чудеса случаются даже в нашем насквозь материальном мире.

* * *

Якир выглядел неважно. Впрочем, неважно он выглядел и полгода назад, когда я беседовал с ним лицом к лицу — всё-таки почти два десятка лет на зоне здоровья не добавляют, да и он сам не слишком следил за состоянием своего организма. Ещё и пил много, что врачи обычно запрещают в первую очередь. И было непонятно, как на нем сказались проведенные в Лефортово две недели. Возможно, что никак — разве что протрезвел да обозлился.

— А, чекист! — почти радостно воскликнул он, едва завидев меня, перепугав мелкорослого сержанта, который сопровождал подозреваемого.

— Здравствуйте, Петр Ионович, — вежливо поздоровался я.

Подписал необходимые бумаги и отправил сержанта ждать конца нашего разговора в коридоре. Такое тоже не принято, но сейчас был не тот случай, чтобы слепо следовать инструкциям.

— Присаживайтесь, — я указал на тот стул, что стоял спинкой к двери, а сам сел на противоположный. — Можно попросить принести чаю, не хотите?

Якир зыркнул на меня, но упрямо помотал головой.

— Нет, чекист, меня таким не купишь…

Он резко сел на предложенный стул, сложил руки на груди и уставился на меня.

— А чем вас можно купить? — полюбопытствовал я.

Молчание.

— Ну да, вряд ли это было бы так просто, правда, Петр Ионович? — улыбнулся я, но он лишь снова зыркнул на меня из-под своих развесистых бровей. — Может, у вас какие-то жалобы есть? Хорошо вас содержат? Не нарушают ли ваши права?

— Меня задержали незаконно! — почти крикнул он. — Вот моя жалоба!

— Ну почему же незаконно? — деланно удивился я. — Я видел ваше дело, там всё оформлено по Уголовно-процессуальному кодексу РСФСР. Ни малейших нарушений. Только не говорите, что вы не считаете, что находитесь в юрисдикции правоохранительных органов РСФСР.

— В смысле? — он недоуменно посмотрел на меня.

— Да в прямом же, Петр Ионович, — сказал я. — Встречал я деятелей, которые были уверены, что законы нашей страны к ним не применимы. Надеюсь, вы не из таких.

— Не из таких, — буркнул он.

— Вот и хорошо, — снова улыбнулся я. — Тогда сойдемся на том, что задержали вас законно, на время следствия вы — в строгом соответствии с законом — содержитесь в следственном изоляторе. И что я, как начальник следственной группы, которая ведет ваше дело, совершенно законно могу с вами побеседовать. Согласны?

Молчал он долго — две или даже три минуты, на часы я не смотрел, боясь потерять зрительный контакт с человеком, который сидел напротив меня. Но моё ожидание было вознаграждено.

— Согласен, — выдавил он. — Только я ничего тебе говорить не буду.

— Почему? — я подпустил в голос немного недоумения.

— Да знаю я, что ты будешь спрашивать, — отмахнулся он. — В прошлый раз ты сумел меня удивить, но не сейчас. Ведь всё по закону, — его тон сменился на издевательский. — А это означает, что ты будешь требовать назвать фамилии и адреса. Но я тебе ничего не скажу.

— А вам, буржуинам, я ничего не скажу, — негромко проговорил я, но он услышал.

— Каким это буржуинам?

— Самым обычным, — усмехнулся я. — Неужели не читали «Сказку о военной тайне»? Гайдар написал, должны знать, кто это.

— Читал, — ответил Якир. — В детстве. Забыл всё. И что с того?

— Да ничего, — я откинулся на спинку стула. — Всё равно к делу это не относится. Просто забавно, как вы, ненавидя советскую власть, изображаете героев картины «Допрос коммунистов». Она, кстати, была написана почти одновременно со «Сказкой…» Гайдара^[12].

— И что с того? — немного туповато спросил Якир.

— Да что вы заладили одно и то же? — я резко наклонился в сторону Якира, и он отпрянул. — Как попугай, честное слово. В кого вы играете? Или вас на зоне только и научили тому, что ментам поганым ничего говорить нельзя? Вы же вроде и другие университеты заканчивали? Вот и перестаньте изображать из себя невинную жертву царского режима. Нет тут никаких царей, пятьдесят пять лет уже нет. И учитесь отвечать за свои поступки. А то получается как-то странно. Вы уж определитесь, чего вы хотите — быть подсудным советским законам или же перейти в юрисдикцию другого государства.

— И что, меня вот так просто выпустят? — невесело спросил Якир.

— Я бы вас не просто выпустил, а выгнал, — вкрадчиво сказал я. — Понятное дело, что ваши хозяева продолжат вас использовать, будете клеветать на Советский Союз через какой-нибудь «Голос Америки»…

— Нет у меня хозяев! — взревел Якир.

Дверь допросной комнаты приоткрылась, заглянул давешний конвоир — и тут же скрылся, повинуясь моему жесту.

— Это ваше мнение, я считаю так, как сказал, — я безразлично пожал плечами. — С вами, диссидентами, не поймешь — по дурости вы вражескую пропаганду транслируете в массы или за деньги.

— Я не транслирую вражескую пропаганду… — сбавил тон Якир.

Я весело посмотрел на него и широко улыбнулся.

— Ну же, Петр Ионович, что значит — не транслируете? А кто не так давно возмущался вводом войск в Чехословакию?

— Этим… вводом были недовольны все прогрессивные люди мира!

— И вы можете перечислить их фамилии? — уточнил я.

Он промолчал и насупился.

«Мой» Орехов знал о событиях в Праге в августе 1968 года лишь то, что попадало во внутреннюю рассылку Комитета или печаталось в советских газетах, но сам, по своей воле, этой темой интересовался мало. Я был в гораздо лучшем положении — я смутно помнил мнения «за» и мнения «против», несколько раз участвовал в интернетных спорах, в ходе которых приходилось вылезать за пределы википедии. Однажды даже редактировал книгу под говорящим названием «Прага-68: Почему они проиграли» и в моей памяти остались основные моменты.

— Почему вы замолчали, Петр Ионович? — с участием спросил я. — Не можете вспомнить? Хотите, помогу? — он зыркнул на меня и снова опустил взгляд. — Что ж, раз вы так просите… Никто, Петр Ионович, ни один человек, не выступил против ввода войск в Чехословакию. Все протесты были на уровне правительств тех стран, которые вы, видимо, почитаете за цивилизованный мир. США, Великобритания, Франция, Канада… ещё Дания и почему-то Парагвай. Хотя очень понятно, почему — у них там почти двадцать лет диктатура генерала Стресснера, ярого антикоммуниста, которому по нраву всё, что в пику мировому коммунистическому движению. Хорошая компания, а, Петр Ионович? Соединенные Штаты, которые восемь лет как вторглись во Вьетнам, французы всего десять лет назад проиграли войну в Алжире, Англия топит в крови Северную Ирландию и собирается начать Вторую тресковую войну… слышали о первой? Очень забавный случай, потом как-нибудь расскажу. Ну и Дания — великая демократия, во главе которой стоит самая настоящая королева, Маргрете Вторая зовут, член НАТО, владеющий очень важными землями — Гренландией и стратегическими датскими проливами. Уж поверьте, если эта Дания даже подумает о том, чтобы, например, встать на социалистический путь развития и вступить в Варшавский договор, там тут же появятся американские, английские и даже французские войска. Может, ещё и ФРГ подключится, хотя ей особо нечем похвастаться. Вот и всё. Понимаете?

— Нет, — упрямо буркнул Якир.

— Я считал вас умнее, — сказал я с легким сожалением. — Ваши товарищи по борьбе, которые 25 августа 1968 года вышли на Красную площадь, были солидарны вот с этими самыми США, Францией, Великобританией, Данией и даже с Парагваем. Или возьмем заявление отечественных, так сказать, правозащитников, написанное через год после тех событий. Присутствует, конечно, «весь мир с надеждой следил». Вы же тоже подписали это заявление, Петр Ионович? Или мне память изменяет?

— Не изменяет, — неохотно ответил он. — Подписал. И сейчас бы подписал. Нельзя вторгаться в независимые страны.

— То есть вы готовы сделать заявление для западной прессы с осуждением войны во Вьетнаме и с требованием предоставить ирландскому народу право самому решать свою судьбу? — я наклонился к Якиру и проникновенно посмотрел ему в глаза. — Или же вы сейчас скажете, что это совсем другое?

— Это их дела, пусть они сами в них разбираются…

— Как забавно получается, Петр Ионович… США есть дело до наших дел, простите за тавтологию — ведь Чехословакия это внутреннее дело социалистических стран. США есть дело до наших диссидентов, то есть до вас и других антисоветчиков — они дают вам приют, позволяют публиковаться, целую радиостанцию на коротких волнах для таких, как вы, завели. Но в обратную сторону — нельзя, никак нельзя. Нельзя осуждать США за вторжение в Камбоджу или Сальвадор и установление там дружественных им режимов. Нельзя осуждать Британию, которая никак не готова расстаться с куском Ирландии. Даже Парагвай, где давится всё, в чем этому генералу Альфредо Стресснеру мерещится коммунизм, видимо, осуждать нельзя. А им можно всё! Не поясните эту несомненно гениальную мысль?

Он промолчал.

Я выждал несколько минут и решил закругляться.

— У вас очень любопытная система взглядов, Петр Ионович, — сказал я. — Никакой последовательности, одна борьба с советской властью, которая застит вам глаза. Но даже эту борьбу вы ведете странно. Здесь вы с советской властью согласны, здесь не согласны, здесь рыбу заворачивали, а здесь вообще что-то невообразимое… наверное, зря вас тогда реабилитировали. Сидели бы сейчас в лагере, были бы сосредоточены на выживании, и никакая Чехословакия вас бы не заботила. На этом вынужден попрощаться… Конвой!

Кажется, Якир встрепенулся и собирался что-то возразить, но в комнату вошел сержант — и все возражения так и остались не проговоренными.

* * *

Когда я ставил полковнику Денисову условия, на которых я буду работать по делу Якира, то совершенно не представлял, о чем идет речь. И если бы начальник задал хоть один уточняющий вопрос, я оказался бы в очень неприятной ситуации. Но Денисов не задал, я получил небольшую фору, которую надо признаться, растратил предельно бездарно — впрочем, положение обязывало, поскольку у мужчины, на котором вдруг повисли заботы о женщине и пусть ещё не рожденном, но всё равно ребенке, резко меняются приоритеты. Вот и для меня диссиденты отошли на второй план, я обдумывал свои будущие действия по остаточному принципу. Собственно, даже к Якиру я пошел без ясной цели — мне вдруг захотелось повторить тот январский опыт, побеседовать тет-а-тет, чтобы нам никто не мешал, а между нами не лежал протокол допроса. В принципе, своей цели я добился — беседа прошла, хотя и не совсем так, как я надеялся.

Но теперь у меня была точка опоры. Чехословакия-68 всплыла сразу по двум причинам. Мы с Якиром эту тему уже поднимали, а, значит, он не ждал от неё никакого подвоха. Но совсем недавно в разговоре с Семичастным я сам признался, что именно 1968 год послужил своеобразным водоразделом, после которого диссидентское движение в СССР начало расти, как грибы после дождя. Антисоветчики выходили на какие-то демонстрации и пикеты, публиковали некие заявления не для широкой публики, выпускали ту самую «Хронику текущих событий» и в целом активно создавали нечто, очень похожее на организацию. Но и моя более ранняя мысль, до которой я дошел в Сумах, была верной — никакой организации у них пока не было, а был всего лишь клуб по интересам. Впрочем, большевики тоже начинали с чтения и обсуждения «Капитала» Карла Маркса и лишь потом превратились в партию, которой было по силам взять власть в огромной стране.

Я ещё разок вспомнил историю развала СССР — и понял, что за следующие двадцать лет наша диссида до партии так и не доросла. Что-то похожее пытались создать в 1988-м, но получился аморфный «Демократический союз», у которого даже толковой программы не было — и на политическую картину того времени эта «партия» повлияла лишь самим фактом своего появления. Ну а раз за способность антисоветских сил к самоорганизации можно было не волноваться, я и решил переключиться на более понятную начальству пропаганду западных ценностей. Вернее, не пропаганду даже — хотя сейчас в этой области всё делается достаточно топорно, — а элементарную трансляцию западных нарративов. А уж бесплатную или по зову сердца — вопрос даже не десятый.

Петр Якир, судя по всему, участвовал во всей этой суете исключительно по зову сердца. В принципе, американцам очень сложно было его именно купить — тут Хрущев с регулярно переиздающимися воспоминаниями о красном командире Ионе Якире подсуетился первым. Якир-младший имел с этих книг неплохие деньги, к тому же у него и у его жены были приличные зарплаты в их институтах, так что деньги для него не были главным. Но ключик к нему нашли — в том заявлении 1969 года было сказано и о «сталинской эпохе», которая опорочила идею социализма. Якир просто не мог не подписать такое — на Сталина он имел целую пасть зубов, и я не мог его за это осуждать. Но в своем крестовом походе против сталинизма он не понял главного — нельзя убрать только часть истории. Это даже у Хрущева не получилось, хотя он всеми силами вымарывал Сталина из книг, из фильмов и с улиц городов — но добился лишь появления странного кадавра с огромной и всё затмевающей фигурой умолчания.

Гитлеровскому идеологу Геббельсу приписали слова, которые он вполне мог бы сказать — про то, что народ можно превратить в толпу, если отнять у него историю. Историю у СССР начали отнимать ещё при Сталине, когда из учебников вымарывали целые страницы, посвященные деятельности тех, кто стал врагом народа. Потом это дело продолжил Хрущев, а сейчас продолжали Брежнев и остальные члены Политбюро. Вместо откровенного разговора со своим народом они закрылись в раковину, не видя белого света — и их представления о мире ограничивались размерами этой раковины. Глупый подход, который и породил движение диссидентов, с полным правом утверждавшим, что «власти скрывают» — скрывают, ещё как скрывают. Троцкого скрыли, Берию скрыли, Сталина скрыли, Новочеркасск скрыли, бандеровцев, расстрелявших Хатынь, тоже скрыли… И что с этим делать?

Я мог только одно — хоть немного уменьшить поголовье людей, воспитанных на неправильной морали. Исправить того же Якира, Красина или Людмилу Алексееву нечего было и пытаться — у этих ребят в анамнезе огромное количество всяких неврозов, порожденных действиями советской власти, диву даешься, что они сами в психушки не прибежали с требованием вколоть им укольчик-другой. Но в Комитете работают не психиатры, мы можем такое лечить только принудительным уединением, которое можно обеспечить, если задавать правильные вопросы.

Вопрос про Пражское восстание 1968 года был правильным. Завтра моя группа должна разродиться планом мероприятий, в котором, скорее всего, ничего полезного не будет, один шлак, который я подкорректирую. А потом следователи будут вызывать к себе всех подписантов того заявления и задавать им один простой вопрос: кто им сказал, что ввод советских и союзных войск в Чехословакию — это очень плохо? И многое будет зависеть от того, как эти ребята ответят на этот простой вопрос.

Впрочем, заодно следователи могут и антисоветской литературой поинтересоваться — вдруг найдутся идиоты, которые с ходу сдадут свои тайники.

Глава 8 «Время медленно и нежно»

Полковник Денисов так и сяк вертел в руках подписанный мной план работы следственной группы и, кажется, просто не находил слов, чтобы выразить своё отношение к моему творчеству. Пару раз он даже открывал рот, но, посмотрев на меня, тут же закрывал и снова принимался теребить три листка слепой машинописи.

В принципе, я понимал его чувства. Дело Петра Якира находилось на контроле у центрального аппарата — как бы не у самого Андропова, — и тащить туда то, что я насочинял, Денисову было просто страшно. А тащить придется — по таким делам обычно устанавливалась еженедельная отчетность, на ковер идти уже завтра, в пятницу, и полковник хорошо осознавал, что с ним сделают в мрачном здании на Лубянке, если эти листки окажутся не совсем тем, чего от нас требовало высокое начальство.

На мой взгляд, там не было ничего особенного. Обвинения по 70-й статье УК РСФСР доказывались без особого напряжения, особенно если дело касалось наших диссидентов, но ключевую роль в работе следствия играло время. В природе не существовало однозначного определения «агитации и пропаганды, проводимой в целях подрыва или ослабления Советской власти». На практике это означало нескончаемые экспертизы любых действий обвиняемых — каких-то сказанных слов, неосмотрительных поступков или наличия под ванной нескольких томов подцензурной литературы. Конечно, прикормленные эксперты у КГБ имелись, но даже они вынуждены были соблюдать определенные правила, а не выдавать свои заключения по первому требованию со скоростью печатной машинки. Именно поэтому следствие по обвинению Якира в антисоветчине и грозило затянуться на год или даже дольше — нужно было вычленить какие-то отдельные пункты, набрать по ним свидетелей, получить заключения экспертов… Тратить столько времени на бессмысленную работу мне не хотелось.

Поэтому я чуть ли не в приказном порядке заставил выделенных мне следователей готовить обвинительное заключение по двум статьям. Семидесятую мы, правда, оставили первой — на бумаге это выглядело так, словно она была основной. Второй статьей была статья 190−1 — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». В диссидентских делах она обычно так и использовалась — вдогонку. Наказания по ней были поменьше, чем по семидесятой, сложения приговоров советская судебная практика не предусматривала, поэтому на неё обращали мало внимания.

Вот только доказывать «систематическое распространение заведомо ложных измышлений» было гораздо проще. Обвиняемый мог распространять свои измышления в любом виде — устно, письменно, печатно. Под эту статью подходил даже тот случай с балеруном Николаем Гулем — сложности были только с тем, чтобы признать «Чонкина» «заведомо ложным» и «порочащим», хотя правильный эксперт мог найти в творчестве Войновича что угодно, в том числе и призыв к рептилоидам с Нибиру захватить страну победившего социализма.

В случае с Якиром даже доказывать ничего не было нужно. Имелось то самое письмо 1969 года, на котором стояла его подпись — и ещё несколько писем похожего содержания, экспертизы по которым уже были проведены. В квартире Якира сразу после задержания всё-таки провели нормальный обыск и нашли несколько завезенных с запада «посевовских» книг — среди них была и «Технология власти» одиозного автора^[13], на котором клейма негде было ставить. В общем, я был готов уже через месяц передать дело Якира в суд — но именно по статье 190−1, а не по семидесятой.

Но полковник, кажется, искренне надеялся на чудо.

* * *

Денисов наконец отложил листки с планом в сторону и внимательно посмотрел на меня.

— Ты сильно изменился, Виктор, — с какой-то грустью сказал он, и его ладонь накрыла мои листочки: — Год назад я бы и не подумал, что ты сочинишь что-то подобное.

— Год назад я бы такое и не сочинил, Юрий Владимирович, — согласился я.

— Вот о том я и говорю. И что нам с этим делать? Знаешь, что мне захотелось сразу после прочтения?

Я развел руками — откуда, мол.

— А захотелось мне, Виктор, взять тебя за шкирку, чтобы ты не сбежал, и завтра выставить перед Андроповым и Бобковым, чтобы ты им докладывал о ходе работы по этому плану, — сказал Денисов. — Я уверен — доложил бы, в лучшем виде доложил, так, что вопросов не осталось бы. А я бы посмотрел и поучился.

Мне стало неуютно. Когда начальство так себя принижает — жди грозовые тучи и скорую молнию прямо в макушку.

— Молчишь? — продолжил он. — Правильно делаешь, что молчишь. Тут, — пара хлопков по плану, — всё сказано. Решил пойти по простому пути? Или я чего-то не понял?

— Всё верно вы поняли, Юрий Владимирович, — кивнул я. — Чем проще, тем надежнее. К концу месяца дело Петра Якира отправится в суд… если план будет утвержден… ещё через месяц его осудят. Просить будем по максимуму — три года тюремного заключения. Дадут, наверное, два или два с половиной. Конечно, если Якир поведет себя правильно и начнет деятельно раскаиваться, можно и переиграть, но мне хотелось хотя бы на год засунуть его за решетку.

— Это ещё зачем? — спросил Денисов.

— Чтобы спокойно разрабатывать обвинение по семидесятой статье, — пояснил я. — Там сроки другие, но и доказательств за месяц не собрать. Думаю, если всё получится, в следующий раз Петр Ионович побеспокоит нас лет через пять. Это если без ссылки в отдаленные районы страны.

— Вот как… — протянул полковник. — Хитёр. И группу не распускать, разумеется?

— А зачем её распускать? — удивился я. — Вы говорили, что по Виктору Красину такое же решение принято… с ним вообще всё просто — уже осужден, на свободе бегает условно-досрочно, характер не нордический и не стойкий, если надавить, быстро поплывет и расколется. А надавить я сумею, не извольте сомневаться.

— Ты эти… барские замашки брось! — повысил голос Денисов. — Извольте… где только понабрался?

— «Неуловимых мстителей» посмотрел недавно, — улыбнулся я. — Вот и прилипло. Буду изживать старорежимное.

Он недовольно покрутил головой, словно ему мешал жесткий воротник мундира.

— Но одним Красиным дело не обойдется? — спросил Денисов.

— Нет, конечно. Надо весь этот кагал брать, — решительно сказал я. — Всех, кто на Красную или Пушкинскую площадь выходил, кто подписи ставил. Я одного сотрудника посадил списки готовить, но и сейчас могу сказать, что это уже знакомые нам фигуранты. Кого-то, конечно, трогать прямо сейчас бессмысленно. Горбаневская лишь недавно вышла из психушки, Габай и Джемилев тоже, Плющ с Украины в Сербского на экспертизе. Но и их допросить можно. Мне лично интересны два фигуранта, это Сергей Ковалев и тот Анатолий Якобсон, на которого показал Морозов. По непроверенным данным, именно на них сейчас держится издание «Хроник». Ещё Людмила Алексеева. Совсем мы это издание не прекратим, к сожалению, но всерьез затрудним их деятельность. Впрочем, по этому вопросу у меня там тоже есть предложения…

— Да, видел, видел, — как-то нервно кивнул Денисов. — Вряд ли дадут санкцию на эту византийщину… подсовывать фальшивые сообщения… как ты до этого додумался?

Да очень просто, подумал я. Вспомнил, как американское ФБР шельмовало различных активистов, организуя им финансовую поддержку, а потом раскрывая источники в прикормленной прессе. Если «Хроника текущих событий» хотя бы на треть будет состоять из статей, которые легко опровергнуть — причем даже не упоминая о самом существовании этой «Хроники…», веры ей в среде антисоветчиков не будет никакой. Эффективная тактика, примитивная, но действенная. Главное, найти в Комитете побольше ребят без возвышенных принципов, которые заодно ещё и эту диссиду ненавидят, как классовых врагов.

— Это было несложно, — скромно сказал я. — Но эта работа не одного дня, а в долгую, системно, нужно время, чтобы подорвать доверие к этому их печатному органу. Чтобы за него не деньги давали, а в морду.

Денисов наконец улыбнулся. Кажется, этот аргумент он использует уже завтра, когда будет доказывать тому же Андропову, что ради высокой цели большевики могут и должны врать и устраивать провокации. Правда, это шло вразрез со всеми служебными инструкциями, но тут больше подходил девиз инквизиторов. И ещё я на всякий случай скрестил пальцы, понадеявшись, что мои начальники не проведут напрашивающиеся аналогии с печальной памяти тридцать седьмым годом, к которому я подобрался на очень опасную дистанцию.

* * *

У меня никогда не было иллюзий относительно чистоты рук сотрудников Комитета. У нас в будущем мои коллеги регулярно попадали в криминальные новости — то рэкетом займутся, то взятки вымогают, то ещё что подобное учудят. В восьмидесятые и девяностые «кровавая гебня» вообще куролесила по полной программе, хотя в некоторых кругах их «крыша» считалась лучше, чем «крыша» от милиции, но более жестокой.

Конечно, большинство ребят из КГБ просто работали на благо страны — в меру своих способностей, но никто и не ждал от них чудес. Добывали секреты потенциальных врагов, ловили шпионов, обеспечивали секретность… Отдельных отщепенцев можно не учитывать — в процентном отношении их было столько, что и под микроскопом не разглядеть, хотя нагадить каждый из них мог серьезно.

Но даже сейчас, на 55-м году советской власти, в стране оставались рудименты старого режима, когда службы безопасности в первую очередь были лояльны власти, а не всему народу. В тех же Сумах полковник Чепак мог пробить квартиру матери прикомандированного заместителя не за красивые глаза, а потому, что все годы службы в этой области грамотно закрывал эти самые глаза на одно и открывал на другое. Он даже со мной почти не стеснялся, прямым текстом приказывая не лезть в националистическое кубло — возможно, по личным соображениям, а, возможно, по просьбе сверху. А что творилось на верхних этажах Лубянки или нашего управления… До «моего» Орехова долетали только отголоски, но и их мне было достаточно, чтобы понять: в Москве всё то же самое, что и в Сумах, только ставки значительно выше.

Например, Андропов активно скрывал сына от первого брака — и боже упаси кому-либо начать копать в этом направлении. В будущем я читал немало теорий о том, что этот всесильный глава КГБ вообще перекорежил всю свою официальную биографию, а потом устранил исполнителей, чтобы до правды никто не докопался; на вопрос, откуда тогда дровишки, исследователи обычно не отвечали. Впрочем, в информацию о старшем сыне я верил — брошенные дети часто тяжело переносят развод родителей. Сын от второго брака вроде тоже пил, но умеренно; ходили слухи, что он ведет жизнь обычного мажора — этот термин ещё не был в ходу, хотя явление имелось, — но лезть в это дураков не было. Я подозревал, что подобные тайны имелись в прошлом у каждого члена Политбюро или ЦК. О загулах дочери Брежнева даже сейчас ходили легенды, хотя пересказывали их с оглядкой, но недавно она, можно сказать, остепенилась — вышла замуж за милицейского подполковника Чурбанова, который уже трудился заместителем начальника Политуправления МВД. Но и в этом направлении копать тоже категорически не рекомендовалось^[14].

В общем, спецслужбы даже сейчас были очень странным местом, в котором вполне уживались чистые руки и предельная меркантильность отдельных персон. Найти среди тех, кто у нас служит, несколько человек с гибкой совестью можно было легко — правда, никто не даст гарантии, что кто-то из них не сольет операцию западной прессе, что сильно смажет эффект. С другой стороны, операции ФБР постоянно оказывались на виду, но никого это не смущало. В конце концов, важно лишь то, чтобы потенциальный враг не был уверен в качестве поступающей информации, а всё остальное можно было счесть сопутствующими издержками^[15].

Впрочем, ставку на эту игру я не делал. Это действительно была очень долгая история и снеясным результатом. Но мне важно было вкинуть руководству КГБ идею игр в серой зоне законодательства и на грани фола не только за пределами страны, чем уже занималось Первое Главное управление — товарищ Молодый^[16] соврать не даст, — но и в области ответственности «Пятки».

* * *

Денисов всё же не стал брать меня за шкирку — видимо, смирился, что завтра будут бить его одного. Нового кабинета мне пока не выделили; первое совещание моя группа проводила в том актовом зале, в котором я полгода назад осознал себя в теле Виктора Орехова. Но если презентация плана пройдет удачно, помещение мне дадут быстро — не такое большое, как у Алидина или Денисова, но солидное. В конце концов, группа у меня была не маленькая — шесть человек списочного состава с правом привлекать дополнительные силы. Но этим я пока злоупотреблять не стал.

Поэтому я спокойно вернулся в ту комнатушку, которую несколько лет делил с Максом, и застал приятеля за бурным обсуждением возможного места встречи — видимо, с агентом, который не хотел тащиться туда, куда его зазывал Макс. Увидев меня, он заговорил потише, а вскоре и вовсе положил трубку.

— Удачно? — спросил я.

— А куда этот крендель денется? — Макс махнул рукой. — Вечно выделывается, на улице встречаться не хочет, предлагает кафе или ресторан, надеется пожрать на халяву. Но фиг ему!

Я улыбнулся. У «моего» Орехова тоже были клиенты, которые надеялись урвать от сотрудничества с Комитетом что-то материальное. Меры борьбы с ними были стандартными, так что никаких ужинов под водочку им не светило никогда — разве что они притащат что-то по-настоящему ценное, за что не жалко и заплатить. Но такое случалось чрезвычайно редко — у Макса, кажется, было разок, а у Орехова — ни разу.

— Правильно, — сказал я. — Как сам? А то с этой суетой даже не поговорить толком. Свадьбу уже запланировали?

— А как же! — радостно отозвался он. — В сентябре собираемся. Уже всё обговорили, тебе свидетелем быть, официально потом приглашу, это даже не обсуждается. А вот свидетельницей… Ольга думала Ирину позвать, но раз у вас так, то, наверное, не стоит?

Этот вопрос он задал очень осторожно.

— Да нет, почему же, можно и её, — сказал я. — Мы же не разругались вусмерть и друг на друга кидаться при встрече не будем. Главное — не заставляйте нас целоваться, а остальное мы как-нибудь, думаю, переживем. Но вообще советую сначала познакомить Ольгу с Татьяной, вдруг она передумает Ирину звать? Хотя у неё как раз срок подойдет… В общем, ближе к теме сообразите, что делать. Я тут могут только совет да любовь пожелать, да о подарке думать.

— Татьяну… — Макс задумчиво постучал пальцами по столу. — Она же актриса?

— Именно, — кивнул я. — В Театре на Таганке работает… вернее, сейчас в отпуске, но через сезон снова собирается вернуться на сцену.

— Круто! Прямо с Высоцким работала? Кого ты убил ради неё?

Я мысленно вздохнул, но скрывать некоторые вещи было бессмысленно. Всё равно скоро наша история станет достоянием общественности… не всей, конечно, но за пределы театральной клаки точно выйдет. Да и не видел я большой беды в том, что Макс узнает, кто такая Татьяна Иваненко. И пусть узнает от меня, а не от своих осведомителей.

— Никого, просто так получилось, — усмехнулся я. — С Высоцким, кстати, она не только работала…

— Да иди ты!.. — Макс посмотрел на меня с плохо скрытым уважением. — Нет, Вить, я тебе не верю.

— А я клянусь, что говорю правду, только правду и ничего, кроме правды, — сказал я серьезно. — Макс, зачем мне врать? Всё это случайно получилось, конечно, но, видимо, такова наша с ней судьба. Да и погоди… ещё неизвестно, как дальше сложится. Может, ещё бросит меня… Но у нас тоже свадьба планируется, и играть её мы будем раньше вас. Думаю, к августу, чего тянуть. И так срок подходит, скоро в декрет уходить.

— Не бросит, — убежденно сказал он. — Я уверен, что не бросит.

Эх, того же Высоцкого она всё-таки бросила — хотя он и сам сделал очень много для этого…

— Татьяна актриса, — вздохнул я. — Она может сыграть всё, что угодно, их этому специально учат. Так что я не обольщаюсь. Но она мне нравится. Я, пожалуй, даже влюблен, как самый натуральный подросток. Так что прямо сейчас я счастлив. Ребенок опять же. На этом фоне всё остальное, что сейчас происходит — мелочь, не стоящая переживаний. Для меня большей проблемой сейчас является выбор имени для дочери.

— А девочка будет?

— Надеюсь — да, — улыбнулся я. — Но кто родится, тот и пригодится, я их всех любить буду. Вы-то с Ольгой ребенка планируете? А то я за полгода немного выпал…

— Э нет! Не гони лошадей, Вить, всё должно быть по порядку — сначала свадьба, потом первая брачная ночь…

— Она у вас явно будет не первой, — вставил я.

— После свадьбы — первая, — Макс даже глазом не моргнул. — Ну а потом и о детях можно подумать… Мне тут, кстати, двоих лейтенантов дают помощниками. Ты же в группу уже не вернешься?

Переход был немного резким, но понятным. Макс пять месяцев в одиночку тянул эту группу по выявлению иностранного финансирования, заработал на этом внеочередное звание и, думаю, несколько ещё более внеочередных премий, так что ему моё возвращение было не только не нужно, но и вредно. В подчиненном статусе больших плюшек не получить.

— Нет, конечно, — я слегка помотал головой. — Сам же знаешь, мне другой круг задач нарезали… Правда, от старых не освободили и, наверное, я до сих пор числюсь в этой нашей группе начальником, но, думаю, это ненадолго. Тем более после пары лейтенантов. Ты уж их не мордуй, постепенно соки выжимай, нас с тобой вспомни, какими мы были несколько лет назад.

По виду Макса нельзя было понять, успокоили его мои слова или нет, но я приложил максимум усилий, чтобы они звучали убедительно. К тому же я и сам верил, что на уровень группы меня никто не вернет — не по чину, это будет неприятное понижение, которое свидетельствовало бы о недовольстве высшего начальства. В принципе, я уже забрался на такую высоту, что мог двигаться только дальше вверх. Любые другие направления считались бы падением.

А падать я не собирался.

Глава 9 «В кайф иногда побыть холостым»

— Как думаешь, если я надену мундир, это не будет выглядеть слишком вызывающе? — спросил я у Татьяны, которая крутилась перед зеркалом, рассматривая, как на ней сидит короткое зеленое платье в обтяжку.

Татьяна ко мне переехала с тем чемоданом, который обеспечивал её жизнь в Сумах, а ничего нового довезти не успела. Я же ещё в январе навел в вещах «моего» Орехова некое подобие порядка — то есть выкинул в отдельную кучу всё, что показалось мне странным или ужасным, — а оставшееся тоже вполне влезало в чемодан — если не учитывать два костюма, в которых я ходил на службу.

В общем, выбор на случай неких мероприятий у меня был убогий — либо гражданка, либо мундир, который выглядел слегка грозно.

В прошлой жизни мне пришлось надевать мундир раз или два, по каким-то серьезным праздникам. В этой я в форму ещё не облачался ни разу, только менял погоны — сейчас там красовались свежие майорские звезды. Впрочем, спрашивал я больше в шутку, потому что ещё сохранил остатки разума и не собирался надевать эту официозную штуку на знакомство с родителями Татьяны.

Но мне надо было как-то отвлечься от беспокойных попыток вспомнить, как такое же знакомство случилось в моей прошлой жизни. Кажется, на бегу и на вокзале — мы с моей женой были студентами, которым даже гостей пригласить некуда, а они ехали транзитом через Москву, и меня использовали в качестве тягловой силы, чтобы перетащить тяжеленные чемоданы с одной стороны Комсомольской площади на другую. Чемоданы были неподъемные, а я — недокормленным студентом, так что знакомство вышло смазанным.

Но на этот раз я решил, что всё будет по правилам.

* * *

План работы моей группы утвердили без замечаний, что явно привело полковника Денисова в состояние легкого шока — а он в своей жизни повидал многое. «Даже не спрашивали, что почём», — как-то нервно сказал он, передавая отмеченный высокими визами документ. Я же не удивился — видимо, мой план попал в тонкие струны начальственной души, но ещё вероятнее — им понравились сроки исполнения. Конечно, наверняка они думали, что я слишком высоко прыгнул, обещая уложиться с расследованием в месяц, но я собирался их удивить. Месяц не месяц, но через полтора моя группа должна будет заниматься совсем другими делами, оставив московских диссидентов на закуску.

Да, я всерьез называл эту группу «моей». Начальники КГБ не были идиотами. Можно было считать — как один писатель в будущем, — что они зачем-то работали на развал страны, но никаких железобетонных доказательств такой работе не было. Напротив — они всеми силами пытались укрепить советскую власть и обеспечить построение социализма и коммунизма. Возможно, они не слишком разбирались в высоких материях, но ценить тех, кто делал дело, умели хорошо. А я собирался сделать порученное мне дело на «отлично». И даже без минуса.

Ну а после того, как заметная часть диссидентов первого ряда отъедет в места не столь отдаленные — пусть ненадолго, на годик-два, — нужно не торопясь заниматься этой камарильей всерьез. Вскрывать связи, вводить своих агентов в узкие места, дискредитировать оставшихся или готовить дискредитацию тех, кто после освобождения вернется к старым делам. В общем, работы было полно — и это не считая того, что втайне я уже думал над большой операцией по разгрому националистических идей в советских республиках.

Прямо сейчас в ЦК идет грызня вокруг первого секретаря Грузии Мжаванадзе — насколько я помнил, сидеть ему на своем посту оставались считанные месяцы. Но как бы ни был плох этот Мжаванадзе, с Брежневым его связывала определенная дружба, а это значило, что он не слишком наглел. Пришедший на его место Шеварнадзе наглеть будет — к тому же он из системы МВД, а это структура Щелокова, так что в число сторонников Андропова он точно не попадет.

Впрочем, там всё Закавказье и Среднюю Азию надо чистить от бывших баев и родоплеменных привычек. Я бы предложил раскидывать этих деятелей по стране — оказавшись вдали от своих, они не утрачивали азиатской предприимчивости, но переставали прислушиваться к мнению старейшин. Но сейчас такие предложения сочтут покушением на основы ленинской национальной политики — и сделают по мне соответствующие выводы.

Поэтому я не гнал лошадей, усадил подчиненных за написание повесток и доставку их адресатам, а сам с чистой совестью выделил субботу на дела приятные и необходимые — то есть на знакомство с родителями Татьяны.

— Лучше костюм, — она на секунду оторвалась от своего платья. — Хотя, думаю, папе мундир понравится. Но маме это напомнит войну, а это неправильно.

Я кивнул, закрыл отделение шифоньера, в котором висел несчастный майорский мундир, и открыл то, в котором хранил повседневную одежду.

* * *

В будущем было очень сложно пройти мимо истории актрисы Валентины Серовой, так что я её знал, пусть и в общих чертах — и находил много сходства с историей матери Татьяны. Конечно, дьявол прятался в деталях — Нина Павловна Иваненко не была актрисой, а её второй муж не был поэтом, автором стихотворения «Жди меня» и всемирно известным драматургом. Но и пересечений имелось немало^[17].

Иваненко она стала по первому мужу — летчику-истребителю, который погиб в самом начале войны, в сентябре 41-го, так и не увидев свою дочь. Нина Павловна родила в декабре, провела с ребенком ровно месяц — и ушла на фронт, правда, не в строевую часть, работала машинисткой при штабах будущего Маршала Победы Константина Рокоссовского — сначала на армейском, а потом и на фронтовом уровне. Прошла всю войну, демобилизовалась одной из первых — уже с новым мужем, героем-разведчиком Евгением Архиповичем^[18], который её ребенка от первого брака удочерил, а на смене фамилии не настаивал.

Жили они в трехкомнатной квартире одной из «сталинок», что облепили Ленинский проспект за последние пару десятилетий. Я не исключал, что эта квартира им досталась в том числе благодаря хоть какому-то знакомству с Рокоссовским — тот несколько лет в конце 50-х был в фаворе, лишь потом потерял расположение Хрущева и в итоге оказался не у дел за несколько лет до смерти. Но поднимать эту тему в разговоре с семьей Татьяны я не собирался.

Тем более что эта семья неожиданно для меня оказалась очень большой. Познакомиться со мной приехал двоюродный дядя Татьяны — из её рассказов выходило, что именно он познакомил Нину Павловну с мужем-летчиком; звали его тоже Евгений. Меня вообще немного замутило от количества Евгениев на квадратный метр — сын этого дяди тоже был Евгением, и его сын — тоже. Видимо, это была какая-то семейная традиция, углубляться в которую я посчитал опасным. Впрочем, самый младший Евгений пока был довольно милым пятилетним малышом и заводить новых Евгениев не торопился.

Была ещё сестра Евгения-разведчика Светлана — с мужем, который, к счастью, был всего лишь Вадимом, и двумя дочерьми-школьницами. И ещё была бабушка Татьяны, мать её матери, сухонькая старушка лет восьмидесяти, которую звали — та-дам — Евгения Аристарховна.

Когда мне представили всех членов этого семейства, я сразу задумался о позорном бегстве, и нимало не стыдился этих мыслей. Жизнь не готовила меня ни к чему подобному, да и Татьяна, кажется, была не в курсе желания родителей устроить общий семейный сбор в честь моего визита. Во всяком случае, она тоже затравленно переводила взгляд с одного родственника на другого, слабо улыбалась женщинам и детям — и очевидно требовала поддержки. Так что мне пришлось собрать всю свою волю в кулак и приобнять её за плечи.

— Что тут происходит? — шепнул я ей на ухо, когда гости начали рассаживать за богато накрытый стол.

— Ничего не понимаю, — тоже прошептала она. — Мама говорила, что будут только она и папа. Наверное, что-то случилось.

Если что-то и случилось, то нам об этом сказать так и не удосужились, но следующий час был самым ужасным в обеих моих жизнях. Меня допрашивали так, как никаким следователям Конторы и не снилось; мне приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы не сболтнуть лишнего, а несколько раз я прямо говорил, что не могу говорить о том-то и о том-то в силу специфику учреждения, в котором служу.

И ещё они все хором пытались меня споить. Тост за знакомство; тост за будущую свадьбу; тост за будущего ребенка; тост за счастливых родителей; тост за родителей жениха и невесты — по одному на каждого. И так далее, и тому подобное. Татьяна могла законно пить сок; мне же приходилось изощряться, чтобы в меня попало как можно меньше спиртного — после её приезда в Сумы у меня почти не было никаких тренировок с алкоголем, и я боялся элементарно заснуть в самый ответственный момент.

Через час я запросил пощады — неприятно такое признавать, но я был непривычен к таким застольям и боялся сорваться. Причину я придумал самую простую — сослался на потребность в никотине, хотя ещё в Сумах серьезно сократил количество выкуриваемых сигарет, чтобы Татьяна как можно меньше контактировала с вредным дымом. В Москву я вернулся почти некурящим, хотя и таскал с собой пачку «Космоса», потому что осознал полезность встреч с коллегами в курилке — неприятная атмосфера с лихвой компенсировалась ухваченными кусками неофициальных разговоров.

Члены семьи Иваненко оказались людьми понятливыми, и хотя у них почти никто не курил, но отчим Татьяны вызвался показать мне местечко, где периодически дымил сам.

* * *

Это была одна из маленьких комнат — самая дальняя, но с полным фаршем. В ней была односпальная железная кровать с шишками, непременные ковры на полу и на стене, огромный шкаф, наверняка забитый зимними вещами, стол с парой стульев и даже пианино. Комната была неплохой, ещё и с балконом, которые пока ещё не было принято утеплять и застеклять. В этой квартире балкон использовался для хранения всякого барахла — ничего удивительного, имеющаяся кладовка не справлялась с количеством запасов. На балкон меня, правда, не потащили, хотя он был открыт из-за накрывшей Москву жары, мы расположились у старого потертого стола, на котором стояла импровизированная пепельница из консервной банки, наполовину заполненная старыми окурками. Жестяная крышка этой банки была завернута в причудливую конструкцию, на которую в случае нужды можно было положить сигарету.

— Раньше курил много, — сказал Евгений Архипович, — ещё на войне привык, там это одна из немногих радостей была — посидеть, подымить. Но врачи… говорят, что надо завязывать, если не хочу проблем с сердцем. Вот и завязываю… помаленьку.

— Я только в командировке начал, до этого не курил совсем, — повинился я. — Там тоже радостей мало… а как Татьяна приехала, так тоже завязывать решил. А что гостей столько? Таня говорила, только вы с матерью будете и бабушка.

— Ты это, кончай выкать, на ты давай, чай, не чужие, — сурово потребовал он.

— Хорошо, — я улыбнулся. — Привычка. Но на ты, так на ты.

— Привычки всякие бывают, — согласился он. — Эта — дурная. Со своими на ты надо. Вот ты — свой, и я к тебе на ты. Понял?

— Что ж тут не понять.

— Молодец… в каком звании сейчас? От Таньки не добиться ничего, то ли не знает, то ли придуривается, у неё не поймешь… выросла оторва…

— Хорошая она у вас выросла, — не согласился я. — Майора дали на неделе. А полгода назад старлеем был.

Я не стал скрывать свой быстрый карьерный рост. Военным людям такое даже нравится — это значит, что человек, как минимум, что-то выдающееся совершил. Пусть не в космос слетал, но где-то близко.

— Вот как… — Евгений Архипович задумчиво затянулся. — Что ж, бывает такое. Я за войну из сержантов как раз до старлея добрался, разведвзводом командовал. В сорок третьей армии… слышал про такую?

Слышал, конечно.

— Витебск, кажется, брали?

— Да, с севера заходили, рубка там страшная была, — кивнул он. — Но немцы быстро сдулись, соседи далеко прорвались, им уже деваться некуда было.

— А в Лепеле бывать не доводилось? — спросил я.

— Нет, — Евгений Архипович помотал головой. — Его как раз наши соседи брали, шестая гвардейская. Мы южнее прошли. А потом меня к Рокоссовскому в третью армию перевели, там я с Нинкой и познакомился. Она потом с ним на другой фронт перешла, а я в Берлин входил. А чего ты про этот Лепель вспомнил?

— Да был весной, в местный музей зашел, — объяснил я. — Там стенд есть, посвященный сорок третьей армии, вот и запомнил.

— А, дело хорошее. Ну какие-то части, наверное, участвовали, не мы. А про Женьку… они как узнали, что Танька жениха приведет знакомиться, так всей толпой и напросились. Не отказывать же, как думаешь?

— Не отказывать, — улыбнулся я. — Просто неожиданно. Думали, будут тихие семейные посиделки, а получились семейные, но совсем не тихие.

— А так всегда с ними, детей много, родственников тоже, ты привыкай…

— Да привыкну, — отмахнулся я и оглянулся на легкий шорох у дверей.

Там стояла Татьяна, которая словно не решалась войти. Я торопливо затушил сигарету и встал.

— Ты чего? Зовут? Мы долго?

— Нет, — она покачала головой. — Просто решила посмотреть, как вы тут.

Евгений Архипович почему-то стушевался, неловко кинул окурок в банку и встал.

— Я это… пойду… вы тоже приходите, там ещё много чего… недоеденного.

Я кивнул, хотя он не мог этого видеть, и недоуменно повернулся к Татьяне.

Она подождала, пока отчим скроется в коридоре, подошла поближе и прошептала:

— Мешать не захотел, он такой… привыкай.

— Он также сказал — привыкай, — улыбнулся я.

Татьяна немного помолчала.

— Маме с папой очень не нравилось, что я… с Володей, — наконец сказала она. — Они считали, что я напрасно это делаю. Ругали меня, когда я развелась с первым мужем… его тоже звали Виктором… извини. Но я об этом не жалела. С ним было очень трудно. С… с Володей тоже, но по-другому.

Любовные похождения Татьяны меня интересовали мало — я и так про них знал если не всё, то многое, да и считал, что не мне указывать взрослой женщине, что она ведет себя неправильно. К тому же сейчас она вроде угомонилась, и пусть я не знал, как сложится наша жизнь, но собирался сделать всё от меня зависящее, чтобы со мной Татьяна была хотя бы чуточку более счастливой, чем с Высоцким.

И уж тем более я не собирался выспрашивать у неё, отличаются ли наши с ней отношения от тех, что у неё были раньше. Это и выглядит глупо, да и разумного ответа на такие вопросы обычно не существует; ей, скорее всего, захочется соврать, а я не хотел подталкивать её ко лжи, пусть и во спасение.

Но она, кажется, ждала напрашивающийся вопрос, и я заполнил паузу просто — подошел к пианино, поднял крышку, посмотрел на клавиши и нажал на одно из многочисленных «до». Звук мне понравился, он напомнил мне одну песню, которую написал композитор, хорошо знакомый большинству любителей советского рока. Я снова нажал на «до», потом — на две соседние клавиши слева, белую и черную. Следующий звук не получился, и мне пришлось его искать, и следующий тоже. Но минуты за три я смог проиграть всю первую строчку без запинки^[19].

— Красиво, — Татьяна, чуть наклонив голову, дождалась окончания моих мучений — видимо, чтобы не вторгаться в процесс творчества. — Ты умеешь играть на пианино?

— Никогда не пробовал, — честно признался я, потом покопался в памяти «моего» Орехова и добавил: — Хотя вру. В седьмом классе мы с приятелями забрались в музыкальный кабинет в нашей школе, и там я немного поколотил по клавишам. Но вроде ничего не сломал, во всяком случае, в этом нас не обвиняли.

Татьяна прыснула.

— А в чем обвиняли?

— Барабан мы порвали, — повинился я. — Не я, Димарик… он после восьмого класса в училище ушел, так и не встречались ни разу с тех пор. Ну и замок на двери испортили, мать ругалась — родители скидывались на замену. А ты умеешь?

— Два года отходила в музыкальную школу, — грустно сказала она и кивнула на инструмент: — Как поступила, отчим откуда-то притащил, мол, пианистку будем из тебя делать, он тогда забыл, что я скрипку выбрала. Скрипку они потом продали, а пианино так и осталось. Это моя комната бывшая, я тут жила… кровать моя, шкаф… там форма висела и платья. Как развелась, сюда ненадолго вернулась, потом снимали… потом театр квартиру выделил. Надо будет как-нибудь туда заехать…

— Заедем обязательно, — пообещал я. — Скоро не обещаю, но заедем.

— Хорошо, — легко согласилась Татьяна. — А что это за песня?

Я задумался. Играть на гитаре эту песню я не умел — когда-то пытался подобрать мелодию по скачанным из интернета нотам, но бросил в процессе, слишком сложными мне показались эти джазовые интерпретации. Пытаться сыграть её на пианино? Я ещё не сошел с ума, да и понял уже, что нужно иметь хорошо поставленные руки, одним пальцем тут не обойдешься.

— Слышал когда-то, — неопределенно сказал я. — Называется «Чего это стоило мне». Сыграть вряд ли смогу, на гитаре не тот эффект, а на пианино я только вот так могу, одним пальцем. А там прямо аккомпанемент нужен… Примерно вот так.

Я снова начал отстукивать мелодию на клавишах и не пропел даже, а прошептал:

— А дальше что? — с непонятной для меня грустью спросила Татьяна.

Я пожал плечами и под ту же мелодию продолжил:

— Дальше совсем грустно, — улыбнулся я. — И ты опять скажешь, что автору было очень плохо, когда он это писал.

— Я бы и сейчас это сказала, — Татьяна ответила мне улыбкой. — Но всё же… Ты же помнишь, что было дальше?

— Помню, только не подбирал же… сейчас…

Мелодию я уже не выводил, просто нажимал на отдельные клавиши, создавая хоть какой-то музыкальный фон. Левая рука сама тянулась к басам, но я сумел с ней справиться — так что допел я относительно спокойно.

И едва не вздрогнул от громких аплодисментов. Я обернулся — в дверях собрались все гости, которым, кажется, моё музицирование очень понравилось.

— Душевно, — вперед выступила Нина Павловна. — Очень душевно получилось, Виктор! А мы там сидим и думаем, куда вы пропали? Женька-то вернулся, а вы всё от нас бегаете… Пойдем за стол, там ещё пить и пить!

Мы с Татьяной переглянулись — и синхронно вздохнули. Семейный праздник — это такое дело, которое нужно просто пережить.

Глава 10 «Соседи ругаются тише»

В понедельник объявился Лёшка с коротким списком — три женские фамилии и имена, телефоны и адреса.

— Это те, кто согласен поговорить, — чуть виновато сказал он. — Я им ничего не обещал, но намекнул, что за помощь возможна хорошая награда.

— Я понял, — улыбнулся я. — Награда действительно возможна, Любимов был щедр, но не так, чтобы разбрасываться контрамарками на открытие сезона налево и направо. Кто из них приведет к нужному субъекту, тот и получит. Спасибо, дальше я сам…

Не знаю, ждал ли Лёшка, что я и на его долю что-то выпрошу у худрука Таганки. Внешне он не показал своего разочарования тем, что ушел с пустыми руками — ну а я сделал вид, что так и задумывалось изначально. Правда, теперь я был у него в долгу, но за последние полгода я много кому задолжал, так что ещё один долг меня не тяготил. К тому же я был уверен, что смогу погасить эти долги в самом скором времени.

Фамилии в списке мне не говорили ничего — я их встретить, видимо, не успел, а память «моего» Орехова на прямые запросы не ответила, предательски промолчав. Впрочем, жили все эти женщины не в Хамовниках и не на Соколе, так что под подозрение они не подпадали. Возможные свидетели, не более того. Правда, до суда это дело я доводить не собирался.

Да и заниматься этими женщинами я мог только в условно свободное время. Сегодня в управление должен был прийти первый вызванный — это была некая Татьяна Баева. Судя по послужному списку — видный деятель диссидентского движения; судя по моим личным воспоминаниям, в которых некая Баева просто отсутствовала — никто и звать её никак. Кажется, с диссидентами она больше тусовалась, хотя и на Красную площадь в шестьдесят восьмом выходила, и письмо в шестьдесят девятом подписывала. Но в шестьдесят восьмом семеро остальных демонстрантов единодушно прикрыли эту девицу, и наказания она избежала, а открытое письмо на следующий год вообще никаких репрессий не вызвало — только Горбаневскую тягали по психиатрам.

Наверняка эта Баева распространяла «Хронику текущих событий» или давала на неё деньги, но это надо было ещё доказать, а выхлоп с этого доказательства был, как с козла молока. Поэтому я собирался молча поприсутствовать во время допроса, но только чтобы понять, правильно ли поняли мои ценные указания члены моей группы.

У меня вообще были сомнения, что эта группа хоть как-то разделяет мои цели. Собирали её по неизвестному мне принципу, и если у Денисова было право голоса, я не исключал, что всем следователям и оперативникам было сделано предложение, от которого они не могли отказаться — например, вредить мне хотя бы по мелочам, чтобы вывести из равновесия и заставить жаловаться. Но жалобы — путь проигравшего, и если я хотя бы открою рот на эту тему, товарищ полковник будет удовлетворен. Поэтому у меня оставался один выход — несмотря ни на что заставить группу делать то, что мне нужно. На нашем пятничном сборе я, правда, никаких целей не доводил — кратко познакомился и поставил задачи на ближайшее время. Но теперь можно было потренироваться на кошках.

* * *

Татьяне Баевой было двадцать пять лет — тот возраст, когда нужно больше внимания уделять личной жизни, а не борьбе непонятно с чем. Впрочем, её биография прямо-таки подталкивала эту девицу к тому, чтобы связаться с антисталинистами. Её отец был дважды судим — первый раз в печальной памяти тридцать седьмом, по делу Бухарина, а второй — в сорок девятом. Правда, толком он не сидел, разве что в конце тридцатых на Соловках. В Норильске у него уже был свободный режим и работа врача в местной клинике, да и после второго ареста в ссылке он работал по специальности. В Норильске нашел жену, у них было двое детей; сын в противоправных действиях замечен не был, а вот дочь явно пыталась бороться с властью за двоих, хотя и получалось у неё это не очень хорошо. Впрочем, своей деятельностью она фактически подставляла отца — тот сейчас был академиком Академии наук СССР и всячески делал вид, что Татьяна — не его дочь.

Допрос — дело нудное. Следователь Алексей Бардин долго пытал Баеву на тему подробностей её биографии и заполнял шапку протокола. Девушка пока была в статусе свидетеля, на который реагировала так, словно её обвинили в убийстве сотни человек с отягчающими обстоятельствами. Впрочем, по ней было хорошо видно, что человек она внушаемый и нервный, легко попадает под влияние посторонних, и мне было интересно, как этот следователь, которого тоже прочили на должность главы следственного отдела — как и Трофимова, — сумеет проявить себя. На мой взгляд, он тоже был слишком нервным для человека, которому светит немаленький по меркам московского КГБ пост.

Я же сидел в сторонке, на простом стуле, который поставил у окна. Дело шло к полудню, и допрашиваемая девушка могла видеть только мой силуэт — если, конечно, Бардин сдуру не зажжет люстру на потолке.

— Татьяна Александровна, вы знаете, почему мы вас пригласили? — спросил следователь, и я едва не хлопнул ладонью по лицу.

Понятно, что это самый простой способ заставить человека быть откровенным, но всё время, пока Бардин заполнял шапку, Баева требовала, чтобы ей рассказали, по какому делу её собираются допрашивать. Кроме того, она хотела, чтобы ей предоставили адвоката. В общем, я был уверен, что этот прием не сработает — и очень удивился, когда она ответила.

— Думаю, из-за моего круга общения, — сказала она. — Но я не понимаю, какое вам дело до этого.

— Вы всё верно думаете, — кивнул следователь и что-то быстро застрочил в протоколе. — Ваш вызов к нам связан с вашим кругом общения. А дело самое обыкновенное. Вам знаком Якир, Петр Ионович?

— Отец Иры? — недоуменно спросила Баева.

— Вы имеете в виду Ирину Петровну Якир? — она кивнула: — Да, речь именно про её отца. Вы его знаете?

— Конечно, я не раз бывала у них дома… мы с Ирой вместе учились в историко-архивном…

Я подумал, что этот институт выглядит настоящим рассадником диссидентской заразы, куда идут все, не согласные с советской властью. Было бы, наверное, интересно, разобраться, почему так — но, скорее всего, объяснение было простым: туда было легче всего поступить с пробелами в биографии. К тому же Ирину Якир оттуда всё-таки исключили, когда она слишком глубоко влезла в дела своего отца.

— Хорошо, — кивнул следователь и снова что-то записал в бланке допроса. — Это он предложил вам подписать открытое письмо, которое было посвящено годовщине событий в Чехословакии?

Я обратил внимание, как аккуратно высказался Бардин — ни нашим, и вашим. Но Баева его поняла — и даже открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут же осеклась.

— Я не буду отвечать на этот вопрос, — резко сказала она.

— Почему? — поинтересовался следователь.

— Потому что вы выбиваете у меня показания на моих товарищей!

— Ну что вы, — сказал он добродушно и даже отложил ручку в сторону. — Вы просто не знаете, что означает «выбиваете». Мы же с вами просто беседуем. И вы не можете не давать показания, если вас спрашивают. В противном случае ваш отказ будет означать и отказ сотрудничать со следствием и нарушение Конституции, где одной из обязанностей граждан является сотрудничество с правоохранительными органами. А это уже совсем другой разговор, поскольку вы из свидетеля превращается в нарушителя положений Конституции Советского Союза. Так что, Татьяна Александровна, вы по-прежнему отказывается отвечать на вопросы следствия?

Строго говоря, в Конституции СССР 1936 года, по которому страна жила до 1977 года, не были впрямую оговорены обязанности граждан сотрудничать с правоохранительными органами. В Конституции 1977 года появилась статья 65, которая требовала от граждан «всемерно содействовать охране общественного порядка», но в статье этой не было расшифровано, что в это содействие входит. Но я оценил прием, который использовал Бардин.

На лице девушки появилось загнанное выражение — как у зайца, которого окружила стая волков. Всё же Татьяна Баева явно не была непримиримым борцом, вся её борьба действительно происходила от круга общения. В шестьдесят восьмом этот круг её фактически вытолкнул, иначе бы она утонула с той «семеркой», что вышла на Красную площадь. Но сейчас рядом с ней никого не было, и решать ей нужно было прямо сейчас — либо сказать естественное «да» на вопрос следователя, либо же столкнуться с неизбежными последствиями, в которые входят изменение её процессуального статуса и вероятный отъезд в СИЗО хотя бы на время разбирательства, а также последующие проблемы с работой — она сейчас трудилась в связанном с системой АН СССР институте, занимающимся историей.

— Что вы хотите знать? — почти выкрикнула она.

— Я повторю свой вопрос, мне не сложно, — одними уголками губ улыбнулся Бардин. — Кто предложил вам в 1969 году подписать открытое письмо, которое было посвящено годовщине событий в Чехословакии?

Молчание продолжалось минуты две. Следователь не торопил девушку, он снова взял ручку и что-то дополнял в протоколе, а она кусала губы и, кажется, была готова заплакать.

— Так что, Татьяна Александровна? Вы готовы ответить на этот простой вопрос?

— Это дядя Петя! — она снова сорвалась на крик.

— Петр Ионович Якир? — невозмутимо уточнил Бардин.

— Да!

— Хорошо, — он кивнул и что-то записал. — Вы согласны с положениями этого письма?

Мне понравилось то, что я увидел. Конечно, сорокалетнему майору, за плечами которого пара десятков лет беспорочной службы и хороший опыт работы со всяким антисоветским элементом, нетрудно было расколоть эту молоденькую девушку. Он ещё будет засыпать её разными вопросами, важными и не очень, и, наверное, сделает так, что к концу допроса она забудет, что фактически утопила Якира своим собственным языком. Конечно, дома она обо всём вспомнит, будет мучиться, возможно, даже позвонит кому-то из знакомых и признается в своем поступке. Так что мне здесь делать нечего.

Я встал и направился к дверям.

— Продолжайте, Алексей Иванович. Другие дела ждут, к сожалению. Но было очень познавательно, — сказал я, отвечая на немой вопрос следователя и повернулся к Баевой: — Всего хорошего, Татьяна Алексеевна.

Бардин просто кивнул и вернулся к заполнению протокола. Девушка что-то пискнула — наверное, хотела спросить, кто я такой. Но я надеялся, что меня никто не выдаст.

* * *

В 1969 году следователи по каким-то соображениям не стали выяснять, кто был автором того послания, и вообще не обратили на него никакого внимания, хотя оно было опубликовано в самом начале одного из выпусков «Хроники». За границей никто тоже не возбудился — ну написали какие-то люди что-то, так они постоянно пишут, да и инфоповод был так себе, про Чехословакию почти все забыли, там продолжилось строительство социализма, а западные разведки начали придумывать новые способы развалить соцблок^[21].

Ту же Горбаневскую начали таскать лишь после того, как стало известно, что она успела составить документальную книгу о демонстрации на Красной площади и передала её на Запад. Коллеги отреагировали с опозданием, так что воспрепятствовать публикации этих откровений борцов за всё хорошее не смогли. Но Горбаневскую тогда законопатили надолго — она провела год в изоляторе, а потом ещё год — в психушке. Вышла не так давно, уже в этом году, и пока что зализывала старые раны. Её мы тоже пригласили к себе, но я был уверен, что эта прожженная антисоветчица на дешевые фокусы не купится и никаких фамилий не назовет, даже самых известных.

Но нам могло хватить и гражданки Баевой. Нужно было провести ещё допрос дочери Якира и его зятя, известного барда Юлия Кима — скорее всего, без последствий для них, но пусть переживают. Ещё можно было побеспокоить супругу Якира, о ней у меня тоже сложилось не самое лестное мнение, и её показания могли быть полезны. В общем, фронт работ был понятен, а мои опасения насчет следователей были напрасными — если и Трофимов себя проявит с хорошей стороны, то у Алидина появится серьезная дилемма, кого из них делать начальником следственного отдела. Впрочем, здоровая конкуренция шла делу только на пользу.

Я в эту рутину влезать не собирался. Контролировать, почитывать показания, указывать на недочеты и мягко направлять в нужную сторону — да, этим придется заниматься, чтобы не пустить порученное дело на самотек. Но и сидеть над душой у подчиненных было бессмысленно. С тем же Бардиным мы были в одном звании, а опыт у него в деле борьбы с антисоветчиками был как бы не больше, чем у меня и «моего» Орехова вместе взятых. Он и этот мой визит воспринял, кажется, с легким недовольством, но я сослался на недостаток знаний в следственных делах, и он это проглотил. Но такое срабатывало всего один раз.

Впрочем, из всех возможных свидетелей, которых предполагалось привлечь по этому делу, меня привлекали только некоторые. В первую очередь это был Анатолий Якобсон — я всё ещё не мог простить ему то, что он втянул Ирину Гривнину в попытку моей вербовки. Ну а во вторую — Виктор Красин, у которого я хотел узнать ещё и подробности финансовых схем, которые проворачивали диссиденты под носом у советских органов. Причем я был уверен, что Красин поплывет уже после первых допросов, к тому же у меня было разрешение на его арест — пусть и по семидесятой статье. Ну а памятуя о том, как он на пару с Якиром «пел» нужные Комитету песни, я надеялся сломать его без лишней крови и не слишком переступая закон.

* * *

Лёшкин список я тасовал и так, и эдак, пытаясь свести к минимуму вероятность того, что нужным человеком окажется третья женщина. Я расставил их по алфавиту, потом пару раз поменял местами, потом начал отсортировал по первым цифрам телефонов… И всё равно две первые встречи прошли впустую — они ничем не смогли мне помочь. Почерк не узнали, знакомых, которые жили в Хамовниках или на Соколе, у них не было — всё же эта клака не являлась единым организмом, многие её представительницы и не подозревали о существовании друг друга.

И на последнюю встречу я направлялся с некоторой опаской — вдруг и это пустышка, вдруг придется снова идти на поклон к Лёшке и всё-таки отдавать ему заветные контрамарки? Впрочем, я был готов к такому исходу, так что в итоге ничего не терял — было жаль лишь времени, которое приходилось тратить на какую-то ерунду.

Женщинам я сразу представлялся по полной программе — майор такой-то, управление КГБ по Москве и области, но встреча частная и без последствий. Соглашались приехать в назначенное время они почему-то легко — и лишь после второй встречи я понял, что их объединяет. Обе эти женщины бальзаковского возраста были в разводе, но явно не оставили попытки устроить личную жизнь, и лишь мой возраст оказывался защитой от их устремлений — они совсем не ожидали встретить майора двадцати восьми лет, надеясь на кого-то постарше. Видимо, вроде того же Бардина, который майорские звезды заработал только к сороковнику.

Третья женщина — её звали Зинаида Степановна — тоже легко пошла на контакт и даже сама предложила место встречи. Из Конторы я сбежал после обеда, до пяти успел побеседовать с предыдущими контактами от Лёшки, так что шесть вечера в сквере у Большого меня вполне устроили. Я даже успел забежать обратно в управление и перекусить в столовой — она, правда, уже закрывалась, но нераспроданные булочки и остывший кофе у буфетчицы нашлись.

Зинаиду Степановну я узнал сразу, хотя никогда её не видел. Полноватая женщина лет пятидесяти с высоким шиньоном на голове и в боевой раскраске вышедшей на тропу войны хищницы; слишком короткое для её возраста и фигуры платье в вертикальную полоску; множество колец на пальцах и ещё больше — колье на шее, которая предательски выдавала возраст её обладательницы. И вычурные солнечные очки в яркой белой оправе с крыльями — очень полезный атрибут в летней Москве 1972 года. Я снял свои — самые обычные, отечественные, но вполне справляющиеся со своей функцией — и убрал их во внутренний карман пиджака. Да, пиджаки мы носили даже по этой жаре, хотя некоторые опера вызывающе щеголяли в рубашках с короткими рукавами.

Зинаида Степановна заняла одну из лавочек, расположившись так, чтобы ни у кого не возникло желания сесть на свободное место — этот сигнал считывала вся немалая толпа, которая у вечеру заполонила весь центр. Я подошел, встал напротив женщины, чуть склонил голову и спросил:

— Это вы Зинаида Степановна?

Она небрежным жестом сняла очки, подняла на меня взгляд — и я заметил то самое разочарование, которое уже видел в глазах её приятельниц.

— Виктор Алексеевич?

— Он самый, — улыбнулся я. — Позвольте присесть?

— Конечно, — она подвинулась. — Я думала, вы постарше, а у вас, оказывается, звания даже детям раздают.

Это было грубо, но в чем-то она была права. Мой экспресс по карьерной лестнице был слишком быстрым.

— Не всем детям, только лучшим, — я снова улыбнулся. — Не обращайте внимания, тем более что я без мундира.

— А у вас они разве не обязательны? — уточнила она.

— Только при особых обстоятельствах, — пояснил я. — Сейчас — нет, обстоятельства вовсе не особые. Рад знакомству, Зинаида Степановна.

— Зовите просто Зинаидой, — она нелепо махнула рукой с очками. — А то я чувствую себя совсем старухой рядом с вами.

— Тогда вы можете называть меня Виктором, так даже лучше.

— Хорошо, Виктор… — она чуть запнулась. — Так зачем я вам понадобилась? Надеюсь, ваши слова о том, что мне ничего не грозит, не были пустым враньем?

— Ну что вы! У меня и в мыслях не было врать вам… Вот, посмотрите.

Я достал одно из писем неизвестнойдоброжелательницы — в нем она требовала арестовать меня и отправить на Колыму, — и протянул собеседнице. Она взяла письмо с легким сомнением, но всё развернула его и вчиталась. Спустя несколько строк письмо опустилось ей на колени, она подняла глаза к небу — вернее, к скульптурной композиции с Аполлоном и лошадьми над портиком театра, — немного посидела так и вернулась к чтению.

Я терпеливо ждал.

— Я понимаю, в чем будет ваш вопрос, — она вернула мне письмо, и я положил его в карман. — Даже готова ответить. Но прежде вы ответьте мне на один вопрос.

— Если смогу, — согласился я.

— Что будет автору этого… с позволения сказать… послания?

Я пожал плечами.

— Возможно, ничего. Но это в том случае, если она прислушается к голосу разума и перестанет отвлекать людей своими выдумками. Иначе… в принципе, отправление анонимных писем ненаказуемо, но я опасаюсь каких-то действий с её стороны, — я похлопал себя по карману.

— Нет, действий не опасайтесь, — уверенно сказала Зинаида Степановна. — И почему вы уверены, что автор — она?

— Почерк женский, все эксперты в этом единодушны, — не моргнув глазом, сказал я.

— Вот как… Что ж, они правы. Но мне бы не хотелось, чтобы Элеонора пострадала. Она… как бы это сказать… с чудинкой, но в целом безобидная. И у неё была в жизни очень серьезная трагедия, что повлияло на неё не лучшим образом. Вот такие письма — это лишь следствие…

— Она не пробовала сходить к психологу? — поинтересовался я. — Медицина развивается семимильными шагами, может, врачи смогут помочь ей с её неврозами?

— Нет, я предлагала, у меня есть очень хорошие знакомые в Сербского, — Зинаида Степановна покачала головой. — Боится она… или не хочет оставить те переживания в прошлом.

— А что у неё случилось? — спросил я, хотя уже мог предположить ответ своей собеседницы.

Пятидесятилетние женщины сейчас — это поколение, молодость которого искорежила война. Лет через десять Борис Васильев напишет свою повесть «Завтра была война» именно про них, а совсем недавно именно они стали героинями фильма по другой его повести — «А зори здесь тихие». В общем, 22 июня 1941-го эти женщины встретили 19-летними юными красавицами, а 9 мая 1945-го — 23-летними старухами, не по возрасту, а по пережитому.

По Элеоноре война потопталась очень серьезно. Она только-только вышла замуж, родила двойняшек — и тут пришлось срываться из своего дома в Латвии, спасаться от наступающего немца в Ленинграде, который лишь выглядел надежным убежищем… Муж ушел в армию, и больше она его не видела — письмо о том, что он пропал без вести, она получила лишь через год; оба ребенка умерли в самую первую и самую голодную блокадную зиму. Весной сорок второго, когда Элеонора уезжала из Ленинграда, она уже была слегка неадекватной, поскольку кроме смертей своих детей насмотрелась такого, что могло бы воздействовать и на более сильную психику. В эвакуации жила в Вологде, там сошлась с раненым из местного госпиталя; тот вылечился, снова ушел на фронт и погиб где-то в Польше, а ей на память остался ребенок, который прожил лишь год…

После войны Элеонора оказалась в Москве, работала на заводе учетчицей и всю свою нерастраченную энергию направляла на театр. Сами спектакли её интересовали мало, а вот личная жизнь актеров была её коньком. С Зинаидой Степановной они были знакомы лет двадцать с лишним, и это знакомство действовало на Элеонору благотворно. Но в случае с её кумирами — а Высоцкий в этом ряду был даже не первым и не вторым, а где-то ближе к концу второго десятка — не действовало даже присутствие подруги. Элеонора будто срывалась с поводка — и начинала строчить письма в различные инстанции с требованием разобраться в ситуации. Откуда она узнавала разные подробности, Зинаида Степановна не знала, а та не делилась. Я подозревал, что дело как раз в её целеустремленности, которая помогает Элеоноре открывать разные двери. Думаю, если бы она использовала эту свою способность на добывание контрамарок или билетов, то театральная клака в скором времени оккупировала бы все театры Москвы.

Я выслушал эту историю и задумался. Ситуация выглядела не слишком критичной, но что-то всё равно надо было делать.

Я достал контрамарки в Таганку и протянул Зинаиде Степановне.

— Как обещал мой коллега, — я улыбнулся. — Ваша информация оказалась очень ценной.

Она выхватила билеты у меня из рук, вчиталась — и наконец проявила эмоции настоящего театрала.

— Вот как… щедро, щедро, да ещё и с подписью самого Юрия Петровича! У вас хорошие связи, Виктор, с вами стоит дружить, — она вернула мне улыбку.

— Дружить всегда лучше, чем воевать, — заметил я. — Дадите контакты Элеоноры? Обещаю, что ничего вашей подруге не будет, но мне нужно убедиться, что моей невесте ничего не угрожает.

— Невесте? — деланно удивилась она. — Да ничего не угрожает… но если уж мне не верите… Панфилова она. Телефон запишите?

Я на секунду завис — у меня внезапно разблокировалось воспоминание из будущего, — и поэтому не сразу понял, о чем меня спрашивает Зинаида Степановна.

— Что? Простите, отвлекся…

— Я говорю — телефон запишите? — повторила она.

Конечно, я записал.

Глава 11 «Сегодня мне не надо никого»

Панфилова. Именно эта фамилия вызвала небольшой водопадик воспоминаний, связанных с Тонькой-пулеметчицей. В её биографии особо указывалось, что она родилась под другой фамилией, а Макаровой стала лишь в школе, по неведомой науке причине; впрочем, дело происходило в двадцатые, а там случались чудеса и похлеще. Во всяком случае, объяснение, что кто-то напутал в метрике — обычно это были пьяные паспортистки, председатели местных советов или просто писари, — прокатывало в ста случаях из ста. У Антонины Гинзбург крестной оказалась учительница, которая записала её в классный журнал по имени отца — и она из Панфиловой превратилась в Макарову, что добавило проблем сыщикам будущего.

Всё это я помнил и так — не помнил лишь ту, изначальную фамилию. По идее, её родные — а семья была по-деревенски многочисленной — живы и сейчас; эту Тоньку и нашли через брата, который обитал где-то в Тюмени; про других братьев и сестер в биографиях не упоминалось, словно и не было их никогда. Но теперь я мог исправить это упущение.

И первое, что я сделал, появившись на следующий день на работе — это составил короткий запрос коллегам в Тюмень с просьбой разыскать некоего человека. Исходных данных я им подкинул много — нужный мне человек имел фамилию Панфилов и отчество Макарович, а работал в каких-то структурах, связанных с министерством обороны. Можно было ограничиться только предприятиями, где имелись первые отделы, но я на всякий случай попросил их закинуть невод пошире, чтобы с гарантией накрыло весь город.

Полковник Денисов мой запрос подписал не сразу. Минут пять он рассматривал невзрачную, но составленную по всем правилам бумажку и недовольно морщил лоб.

— Откуда данные? — наконец спросил он. — Ты же говорил, что ничего про эту Макарову не помнишь.

— Да совсем вылетело из головы, — с заметной досадой объяснил я. — Когда я с ней говорил в Лепеле, она называла фамилию брата, жаловалась, что он живет слишком далеко, в Тюмени… тогда не думал, что это понадобится, вот и не записал даже, а потом, как круговерть началась, так и совсем забыл. А тут — прямо озарение.

Объяснение я придумал так себе, но ничего другого изобрести мне не удалось. Поэтому я и давил на личную беседу с госпожой Гинзбург — свидетелей того разговора не существовало в природе, и я мог втискивать в него всё, что мне взбредет в голову. Конечно, злоупотреблять этим не следовало — откуда контролеру ОТК заводика в заштатном городишке знать, например, о том, что палестинские борцы за свободу через пару месяцев совершат теракт на олимпиаде в Мюнхене, или о том, кто из сотрудников Первого Главного управления работает на иностранные разведки. Но родственники — вполне нормальная тема, так что в конце концов Денисов сдался.

— Ладно, шут с тобой… — он поставил свою визу в левом верхнем углу. — А в Лепель ты не звонил?

— Зачем? — удивился я.

— Да подумал… — он как-то простецки почесал затылок. — А вдруг дочки этой женщины знают о родственниках и у них есть адреса? Тогда и тюменское управление нагружать не придется.

Мне стало стыдно. Об этом, наверное, должен был подумать я, но мои шоры оказались слишком плотными и не давали оглянуться по сторонам. В будущем я бы в первую очередь опросил детей подозреваемых, а тут… Дочери словно выпали из поля моего зрения, но никогда не поздно исправить эту оплошность. Надеюсь, Андрей сейчас не занят чем-нибудь приятным вроде свадьбы… хотя у них вроде принято откладывать это торжественное событие на осень, когда урожай убран и в домах — полная чаша.

— Не подумал, Юрий Владимирович, — повинился я. — Сейчас же позвоню и попрошу их посодействовать…

Денисов покачал головой.

— Никакой партизанщины, Виктор, никакой партизанщины, — глухо сказал он. — Пиши запрос в управление Лепеля…

— Там отдел только.

— Пиши запрос в отдел этого Лепеля, — он принял мою поправку без эмоций. — Копию — в управление по Белорусской ССР. Пусть ты можешь неофициально, без запроса, а людям на местах необходимо как-то отчитываться. В Тюмень, впрочем, тоже отправь, лишним не будет… Так… А что у тебя с Якиром?

* * *

Бюрократия неистребима даже в таких структурах, как Комитет государственной безопасности. Полковник Денисов прекрасно знал, что следственная группа была сформирована только в среду, что в пятницу я её впервые собрал, и что все следователи провели чудесные выходные, вызывая повестками фигурантов, которые могли в равной степени стать как свидетелями преступлений гражданина Якира, так и его соучастниками. И что пока нам удалось допросить только ту самую Баеву — дело полезное с общечеловеческой точки зрения, но приближающее нас к цели лишь на маленький-маленький шажок. Основной поток ожидался в ближайшие дни, и я надеялся, что уже к концу недели мы сможем сделать окончательный вывод о том, что нас ждет в относительно недалеком будущем.

Что касается Якира, который грустно сидел в Лефортово, то на этой неделе нам предстояло предъявить ему предварительную версию обвинения. В принципе, оно было почти готово, сейчас его изучал курирующий нашу группу прокурор, но с его стороны я каких-то препятствий не ожидал — он работал с нашим следственным отделом почти на постоянной основе, так что и мы были в курсе его предпочтений, и он знал, чего от нас стоит ожидать.

В общем, докладывать было особенно и нечего — работа только начиналась, следствие набирало разгон, а это — та стадия, когда никаких достижений не просматривается в принципе. Но — бюрократия. Если положено отчитывать по вторникам — хоть умри, но десяток пунктов начальству выдай. К тому же Денисову завтра докладывать Алидину и, наверное, Бобкову, а тем — Андропову. Так что я напрягся и выдал что-то очень похожее на список наших побед — пара страниц машинописного текста с увеличенным интервалом между строками, объемной шапкой и большим отступом перед моими регалиями и подписью.

Денисов внимательно прочитал моё творчество, одобрительно покивал — и без замечаний убрал в стол.

— Молодец, Виктор, — сказал он. — Службу знаешь. А теперь — своими словами и не приукрашивай. Мне нужно знать истинное положение дел.

Я мысленно вздохнул.

— Только приступили к работе, Юрий Владимирович, — начал я. — В пятницу составили предварительный список лиц, которых необходимо вызвать, за выходные оформили всё и начали рассылать повестки. На данный момент они вручены примерно половине этого списка… думаю, до завтра охват составит уже процентов семьдесят. Всех вызывали на среду, четверг и пятницу… То есть к концу недели у нас должна быть полная картина — что мы можем, что не можем. Эта гражданка Баева, в принципе, уже дала показания на Якира по статье 190−1… так что небольшая зацепка есть. Но с ней надо тоже работать…

— С кем — с ней? — уточнил полковник. — С зацепкой или с Баевой?

— С обеими, — чуть улыбнулся я. — Зацепка это хорошо, но и девицу эту тоже надо докручивать, хотя бы напугать так, чтобы она перестала думать о борьбе с советской властью. Но это можно отложить на попозже, сделать после опроса всего списка.

— Понятно… что ж, картина мне ясна, — кивнул он. — Ты по-прежнему уверен, что сможешь выйти в суд через месяц?

— Скорее всего, — ответил я. — Пока что я не вижу, что сможет нам помешать. Конечно, кто-то из них полностью уйдет в отказ, но их фамилии в их же «Хронике» свидетельствуют против них. А вынудить таких молчунов отвечать на вопросы — дело техники.

— И всё же… — Денисов задумчиво постучал пальцем по столу. — Виктор, нужно ускориться. К следующему вторнику у вашей группы должны быть зримые результаты, а не та вода, которую ты налил в этот отчет, — он мотнул головой в сторону ящика, куда убрал мою докладную.

Это было ожидаемо. Начальству всегда и всё нужно вчера. Завтра и послезавтра — и тем более через неделю — его не устраивало категорически. Поэтому я был готов к чему-то такому, но всё равно с полминуты помолчал, потому что мне совсем не хотелось говорить то, что я должен был сказать.

— И вы дадите санкцию на ускорение следственных действий? — спросил я. — Юрий Владимирович, вы сами предупреждали меня от возвращения к некоторым методам. Сейчас мы работаем по действующему Уголовно-процессуальному кодексу, не отступая ни на йоту от прописанных там положений. Но, в принципе, мы можем просто засадить всех фигурантов нашего списка в Лефортово, начать допрашивать их круглосуточно, и через пару дней они признаются в чем угодно — просто потому, что смертельно устанут от этого допроса и будут согласны на всё, чтобы он закончился…

— Я не предлагал ничего подобного! — рявкнул Денисов и для убедительности стукнул ладонью по столешнице. — Не зарывайся, Виктор, я говорил совсем не об этом…

Я сделал вид, что не обратил внимания на это выплеск эмоций и спокойно спросил:

— А о чем вы говорили, Юрий Владимирович, когда просили об ускорении следственных действий?

Денисов вдруг резко осунулся и уставился в стол.

— Ты понимаешь, о чем, — буркнул он.

Я промолчал.

Он тоже не сказал ни слова и взгляда не поднял.

Первым сдался я — мне просто надоело высиживать в тишине непонятно что.

— Юрий Владимирович, я всё понимаю, — дружелюбно сказал я. — Центральный аппарат скинул на наше управление и даже на наш отдел очень неблагодарное, провальное дело, чтобы крайними были мы.

Денисов поднял глаза и внимательно посмотрел на меня:

— Продолжай, — потребовал он.

— Скорее всего, они ожидают, что мы проваландаемся с Якиром… и тем же Красиным… очень долго, нас будут ругать на коллегиях, авторитет нашего управления — и нашего отдела — свалится в ноль, а результат будет — так себе. Возможно, они хотят поставить на ваше место кого-то другого… это предположение, Юрий Владимирович, не смотрите так… но главный удар нацелен, думаю, на товарища Бобкова. Впрочем, он усидит, генерал Цвигун его не сдаст. Как-то так.

И снова тяжелое молчание.

— И что ты предлагаешь? — наконец спросил Денисов, подтвердив правоту моих выводов.

— Да то же самое, что я уже говорил, когда вы только ознакомили меня с приказом по Якиру, Юрий Владимирович, — сказал я. — Собираем доказательства по 190−1 и передаем их в суд. Якир отъезжает на свой заслуженный год или даже на два в места не столь отдаленные… не сразу, сначала будут апелляции и жалобы. Ну а мы продолжаем работу уже по семидесятой… если вы не передумали, конечно.

— В чем я должен был передумать?

— В переквалификации обвинения на статью шестьдесят четвертую, — ответил я. — Её мы докажем ещё месяца за три. На расстрел там, правда, эпизодов не наберется, но лет десять он у нас отсидит как миленький. И Красин, думаю, пятерку получит — хотя бы за компанию. Ещё по этой статье можно подтянуть Анатолия Якобсона и Людмилу Алексееву… может, ещё кто проявится. В общем, можно будет собрать ту самую организацию, которую вы так хотите видеть у наших антисоветчиков.

Денисов недобро зыркнул на меня, но никак не отреагировал на эту подколку.

— Ты хочешь всех диссидентов посадить? — уточнил он.

Я покачал головой.

— Зачем? Максимум — десяток, да и из них половина получит сроки до года и, наверное, будет отпущена сразу в зале суда. Но у нас будет этот год, чтобы понять, что мы делаем не так. Извините, Юрий Владимирович, но сейчас мы как слепые кутята, на каждый шорох кидаемся. Наблюдение и профилактика — это, конечно, хорошо, но одной обороной войны не выигрывают. Вы должны это хорошо знать.

— У нас не война, — напомнил он.

— На мой взгляд — война, — я пожал плечами. — Знаете… я не всё включил в отчет по Сумам… в основном по просьбе Трофима Павловича. Но там действительно, как вы тогда сказали, полный завал. Если всё оставить, как есть, в конце концов Украину от Союза оторвут. С мясом, с кровью, но оторвут.

— Там есть наши органы…

— Бездействуют, к сожалению. Нет, не прямо ничего не делают, работают, но там выжигать всё надо снизу доверху. В Белоруссии такого нет, например. Не знаю, как в других республиках, но подозреваю, что везде есть какие-то проблемы, которые надо решать и решать срочно. Буду, конечно, рад ошибиться, но помните, как в Эстонии студенты бунтовали в прошлом году? В «Хронике» этой всё было подробно расписано, это в «Правде» ни слова об этом не было…

— Виктор! — и снова хлопок ладонью. — Тебя опять понесло в материи, в которых ты ничего не понимаешь. Почему ты решил, что увиденное в Сумах — это не частный случай, а системная недоработка? Да и что ты там такого углядел, что Трофим не захотел выносить из своей избы? Если ты про эту идею, что Украина кормит весь Советский Союз — так она не новая, ещё при царях про такое говорили. И пусть болтают, что от этого изменится?

— Отношение к тому, что в СССР не будет УССР, — сказал я. — Да, я знаю, что если постоянно повторять «сахар», во рту слаще не станет. Но в какой-то момент можно убедить себя, что в твоем чае этого сахара было столько, что пока можно и воздержаться. Вот так это работает. Это пропаганда, Юрий Владимирович, самая натуральная пропаганда. А наши пропагандисты никаких мер противодействия разработать не в состоянии. Да и кто будет разрабатывать? На Украине пропагандой занимаются те самые люди, которые искренне верят, что их республика всех кормит. Зачем им этой догме противодействовать? А попробуй, пошли им туда «варяга» — они же бунт устроят, как же, украинизация, коренизация… Ладно… это к Якиру не относится… Извините, Юрий Владимирович, накипело.

Пару мгновений Денисов буравил меня взглядом, но потом все же расслабился.

— Накипело у него, — буркнул он. — У всех накипело, но не все сразу пишут рапорт на увольнение. Работой нужно голову забивать, а не пустыми мечтаниями. И нет, работать будем по семидесятой статье^[22], из этого и исходи. И ускорься… без перегибов. Через неделю жду доклада. Свободен!

* * *

Официальные запросы в Белоруссию я, конечно, подготовил — а полковник Денисов их без звука подписал. Но отдав эти документы в нашу административную часть, которая занималась и почтовыми вопросами, я всё-таки не выдержал и позвонил в Лепель сам. Не Андрею, конечно, через которого занимался бы «партизанщиной», если бы не Денисов, а его начальнику.

Лепельского капитана звали Александром; когда я был у него в гостях, мы встретились дважды — сразу после моего приезда и перед моим же отъездом. О делах не говорили, но он был в курсе основных моментов — сержант Андрей ему, наверное, всё докладывал честь по чести. Насколько я знал, потом он принимал в судьбе семьи Гинзбургов самое непосредственное участие — во всяком случае, доставка тела отца семейства из Сум в Лепель прошла без сбоев, да и всесоюзный розыск его супруги был объявлен по всем правилам. И в том, что Антонину пока найти не удалось, вины Александра не было.

Он меня, разумеется, помнил. И о Гинзбург не забыл. Повинился, что пока никаких сведений о беглянке не имеет, и тут же спросил — нет ли у меня новостей. А потом я был вынужден краснеть ещё раз — сразу после того, как озвучил Александру гениальную идею моего полковника.

— Опрашивали мы их, не знают они ничего о семье матери, — отмахнулся он. — Никто к ним не приезжал, писем не писал… Если Антонина только сама что-то делала, тайком, но если так — мы таким образом ничего не узнаем.

— Вот чёрт… а я уже отправил вам запросы… отменять — сам знаешь, наверное, — сказал я виновато. — Не будет проблем, если они дойдут до Минска?

— Да не, — если бы мы сидели лицом к лицу, он бы, наверное, махнул рукой. — Отпишем всё, как полагается. За это не волнуйся. Я за другое переживаю — два месяца всё же она бегает, за это время где-нибудь должна проявиться…

— Я в Тюмени попытаюсь её брата найти, — сказал я и выдал ту же легенду, что и Денисову: — Она мне случайно сказала его фамилию, думаю, найдут коллеги. Панфилов он… не слышал ничего такого?

— Панфилов, Панфилов… нет, сразу на память не приходит, — он не стал углубляться в детали. — Слушай, я ещё разок к тем девчонкам оперативника отправлю, пусть про эту фамилию спросят — мы же так спрашивали, в общем. Может, сработает.

Разговор с Александром из Лепеля давно закончился, а я все сидел над телефоном и буравил взглядом его черный карболит. Мне почему-то казалось, что в Лепеле будут все ответы на мои вопросы, но оказалось, что ребята там поумней не только меня, но и полковника Денисова, они давно сделали то, до чего мы дошли в результате внезапного озарения, хотя и получили нулевой результат. Но я надеялся, что настоящая фамилия Тоньки-пулеметчицы всё-таки поможет — и эта Тонька в конце концов окажется в руках правосудия.

Глава 12 «Когда перестанет звонить»

В моем будущем дела против «диссидентов» — или тех, кто тогда считал себя таковыми — сразу рассматривались с участием адвокатов. У тех ребят уже были налаженные связи, прикормленные юристы, которые готовы были приехать прямо в отделение полиции по первому звонку и очень грамотно, со ссылками на статьи Уголовного и Уголовно-процессуального кодексов и на Конституцию, доказывать, что оперативники и следователи злостно нарушают какие-то права их подзащитных. Работать в такой обстановке было сложно, но мы с коллегами всё-таки справлялись, хотя нам и приходилось идти на различные уловки.

В СССР ситуация с адвокатурой была гораздо проще. Сами адвокаты имелись, но обычно они привлекались только во время суда. Им давалось какое-то время на ознакомление с материалами дела, они могли делать замечания и требовать дополнительных проверок, а следователи частенько шли им навстречу — не по доброте душевной, конечно, а потому что это позволяло уменьшить количество придирок уже во время судебных заседаний. В целом это было некая форма симбиоза — следователи делали своё дело, адвокаты — своё, подсудимые, как правило, всё равно уезжали в места не столь отдаленные, но с соблюдением их прав всё было хорошо. Во всяком случае, никто не жаловался.

«Мой» Орехов к следствию относился поскольку-постольку, не вникая в частности, но даже он помнил постановление двухлетней давности, когда по некоторым делам участие адвоката стало обязательным уже на этапе следствия. Впрочем, наших, диссидентских дел это касалось лишь умозрительно — статьи 70 и 190−1 считали «легкими», и адвокат в них мог появиться только по воле прокурора, который, разумеется, был на стороне следствия. Вот если бы полковник Денисов разрешил разработку Якира по 64-й статье, то увернуться от участия адвокатов мы могли только с помощью различных ухищрений^[23].

Петр Якир пересидел без обвинения почти три срока. Задержали его 24 июня, через три дня оформили арест без предъявления обвинения, который потом несколько раз продлевали — без особых проблем, потому что все понимали ситуацию. Но теперь тянуть было уже некуда. Следственная группа сформирована и утверждена всеми возможными инстанциями, само следствие, соответственно, идет полным ходом — во всяком случае, именно так это выглядело на бумаге, — следователи, оперативники и прокуроры бегают в мыле и добывают сведения… В общем, в среду, на следующий день после познавательной беседы с Денисовым, мы общими усилиями сформулировали обвинение и даже сумели его со всеми согласовать.

Там не было ничего особенного. В копилку пошли все письма, которые Якир подписывал за последние годы — заодно ему вменялось и их авторство; он объявлялся виновным в составлении, хранении и размножении всяких листовок и той самой «Хроники текущих событий»; хранение и распространение различных антисоветских материалов и книг, изданных на западе. Ещё было общение с иностранными журналистами и вообще с иностранцами, передача им различных материалов и получение от них денежных средств — этот пункт нуждался в доказательстве, но он относился к семидесятой статье, так что я не особо переживал. Впрочем, иностранный магнитофон — компактный бобинный «Грюндиг» — у него имелся и был конфискован при обыске, а объяснить его появление Якир не мог.

В общем, Якира просто завалили различными эпизодами противоправной деятельности, от которых ему предстояло отбиваться, но меня этот процесс заботил мало. Статья 190−1 фактически уже была доказана, у нас на руках имелось несколько экспертных заключений, а в ближайшем будущем я надеялся добавить к показаниям Татьяны Баевой ещё и свидетельства тех людей, которых мы вызвали на допросы. Всё остальное я считал делом не слишком близкого будущего и время на это выделял по остаточному принципу. Поэтому я, например, не поехал в Лефортово, чтобы присутствовать при предъявлении Якиру обвинения — всё равно это очень скучно, нудно и предсказуемо. Следователь будет долго, часа четыре, зачитывать составленные нами простыни текстов, Якир ни с чем не согласится, но его согласие ни на что не повлияет. В конце концов он напишет, что отвергает все пункты, но всё равно распишется, что ознакомлен — и после этого будет сидеть в следственном изоляторе уже без необходимости продлевать его арест каждые десять дней. Я надеялся разобраться с ним ещё до конца июля, сбагрить его дело в суд и приняться за Виктора Красина — ну и за остальных, если будет на то воля богов.

* * *

На улицу я выходил с некоторой опаской — ещё утром было почти невозможно дышать из-за густого смога, который накрыл Москву вчера. Официальные сообщения предупреждали о необходимости защитных марлевых повязок из-за горящих к востоку от столицы торфяников; кто-то этому предупреждению внял и носил на лице что-то монструзное, сооруженное по воспоминаниям о занятиях на уроках труда. Остальные не заморачивались.

Я же думал о том, что надо как-то уговорить Татьяну уехать хоть куда, но подальше от столицы; был вариант с деревней на Угре, где жила её ещё школьная подруга, они уже созвонились и даже о чем-то договорились. Но пока что Татьяна активно тянула время, поскольку мы договорились в конце недели добраться до ЗАГСа и подать заявление. Всё это мне не нравилось, но и заниматься только будущей женой я возможности не имел, хотя и попросил её родителей повлиять на дочь — впрочем, без особой надежды на успех. Наверное, было бы проще, если бы я смог взять отпуск — но на это мне рассчитывать пока не приходилось. Только в августе, когда и если мы сможем избавиться от Якира.

Я по привычке осмотрел улицу Дзержинского — и сразу увидел красную машину, которая выбивалась из общего ряда отечественных «Волг» и «Москвичей». Это было явно что-то иностранное, пусть и не слишком вычурное — не закругленный, а угловатый кузов, приземистый силуэт. Эта машина стояла чуть в стороне от входа нашу Контору, и вроде бы никакой опасности от неё не исходило. Но вот фигура, что стояла рядом, хозяйски опершись о дверь, и поигрывала ключами, мне была хорошо знакома, хотя я и видел его раза три в общей сложности. И я почему-то был уверен, что Высоцкий приехал сюда по мою душу.

Он действительно встрепенулся, когда увидел меня. Мгновение колебания — и он оторвался от автомобиля и двинулся ко мне, прямо наискосок через проезжую часть, не обратив внимания на сигнал машины, которая вынуждена была резко затормозить перед внезапно появившимся пешеходом.

Я стоял на пороге управления и с любопытством смотрел на Высоцкого.

Я совершенно не боялся его. Если он кинется в драку — что ж, камеры у нас имеются, пусть и не совсем настоящие, но подойдут и всенародно известным актерам. Если будет настаивать на разборках, козырять своими знакомыми — тем придется очень сильно постараться, чтобы отмазать его от возможного нападения на сотрудника правоохранительных органов при исполнении. К тому же я точно знал, что против меня он не вытянет. Прошло уже полгода с момента моего попадания в прошлое; я много занимался, держал хорошую форму, знал возможности доставшегося мне тела и отработал некоторые приемы, которые в этом времени ещё не были широко распространены. В общем, Высоцкий вряд ли сможет нанести мне хоть какой-то ущерб.

Он подошел почти вплотную — и вдруг резко протянул мне руку. Так резко, что поначалу я собирался отбить её в сторону и взять его не болевой прием. И лишь чудовищным напряжением сил мне удалось остаться спокойным и ответить на предложенное рукопожатие. Он пытался меня передавить, но я лишь улыбался, глядя в хорошо знакомое лицо; на виске у него, рядом с ухом, остался мазок телесного грима, и мне вдруг захотелось достать платок и вытереть этот след его работы. Но и от этого я удержался.

— Здравствуй, Владимир, — сказал я, поскольку он молчал. — Какими судьбами?

— Поговорим? — коротко бросил он.

Я пожал плечами.

— Можно и поговорить. Здесь — или?..

— Я на машине, поедем?

— Что ж… шофёр, тогда вези меня… — я чуть улыбнулся. — Не в «Таганку» же^[24]?

— Нет, — он коротко мотнул головой и вдруг тоже улыбнулся: — Поближе.

* * *

Высоцкий отвез меня в ресторан в гостинице «Интурист» — намоленное место среди всякой фарцы, спекулянтов и тех, кто хотел хоть немного причаститься к западной культуре. Наши из Комитета тоже тут бывали — но это были сотрудники Второго главного управления, причем из центрального аппарата; московские, например, сюда если и захаживали, то чрезвычайно редко. Но Высоцкого администратор знал, пустил без вопросов, а на меня покосился подозрительно — но десятку принять не забыл.

— Мы тут недавно кино снимали, — с плохо скрытой гордостью сказал Высоцкий, когда мы устроились за столиком. — Вот, запомнили, приглашали заезжать, но как-то повода не было.

— А что снимали? — спросил я, хотя точно знал, что именно.

Впрочем, элементарную вежливость никто не отменял.

— «Четвёртый» Столпера^[25], у меня там главная роль, — объяснил он. — А тут решили делать заграничный аэропорт, интерьеры подходящие, да и не заметит никто разницы. У нас же ни в «Интуристе», ни в заграничных аэропортах никто не бывал.

Он коротко хохотнул и отвлекся на подошедшую официантку. Заказывал он много и долго, а вот от выпивки отказался — попросил минеральной воды и сок.

Я тоже взял меню, восхитился ценам — они были раза в три выше, чем в пафосной «Праге», — и заказал котлету, которая называлась как-то вычурно, и пиво — в меню числилось штук шесть марок, но по факту в наличии оказалось только темное «Столичное».

— Пить не будешь? — спросил я, когда официантка отошла.

— Нельзя, — Высоцкий покачал головой. — Зашился недавно… съемки опять же, и Марина тут, в Москве, приглядывает. Да и за рулем… хотя это неважно. А ты чего по пиву?

— Мне тоже нельзя, — я снова улыбнулся. — Служба. Пиво можно, а что крепче — уже с осторожностью.

Я подозревал, что меня никто не уволит, даже если я заявлюсь в управление на самых серьезных бровях и в невменяемом состоянии, благоухая на всю Дзержинского запахом употребленной водки. Здесь к пьянству относились строго, но считали чем-то вроде болезни, с которой сложно справиться, а пьяных вообще почитали за блаженных, с которыми надо нянчиться и всячески обихаживать. Наглядный пример такого отношения сидел прямо передо мной.

Но службой можно было объяснить всякие странности, так что моя ссылка на место работы никаких дополнительных вопросов не вызвала.

— То есть ты даже тут на службе? — как-то хитро посмотрел на меня Высоцкий.

— Всегда, — вспомнил я известную в будущем детскую книжку.

Правда, в этом времени в первую очередь должны были узнавать ответ на вопрос про «политическое кредо» из романа Ильфа и Петрова^[26]. Но Высоцкий то ли не признал цитату, то ли решил не продолжать эту пикировку.

— Я хочу поговорить о Татьяне, — сказал он.

Я внимательно посмотрел на него и чуть кивнул.

— Я не против. Только ты действительно хочешь говорить о Татьяне без Татьяны?

* * *

Высоцкий вдруг прижал руку к груди и почти крикнул — хотя и понизил голос, хотя прозвучало всё равно громко:

— Я её ценю больше всего в жизни — больше семьи, жены, денег! Больше театра и больше друзей!

Прозвучало это, на мой взгляд, слишком пафосно и даже лживо. Мне пришлось напомнить себе, что я имею дело с актером, который как раз на таких откровениях собаку съел — Высоцкий чуть ли не каждый вечер выходил на сцену, чтобы что-то прокричать в зал. Не монолог «Гамлета», так откровения Галилея или душевные муки Хлопуши. В кино он был ещё сдержан, хотя и там иногда прорывалось — «вор должен сидеть в тюрьме!».

— Владимир, будь честен хотя бы с самим собой, — тихо сказал я. — Татьяна нужна тебе, как очень удобная любовница. Знаешь, эдакий социальный пакет, который полагается актеру — зарплата, премии за участие в спектакле, путевки от профсоюза, девушка под боком, которая всегда согласна…

— Ты не прав! — прорычал он. — Я правду сказал — я очень ценю её…

— Но не готов отпустить?

— Я же тебе говорил… говорил, чтобы ты не вздумал в неё влюбляться? Ведь говорил? Ведь только я…

— Ты сразу после этого уехал на такси с девушкой, про которую вообще ничего не знал, только имя, — напомнил я. — А мы с Татьяной поехали ко мне. Вот и всё. Влюбляться… это просто слова, Владимир. О любви тогда речи и не шло. С её стороны, наверное, то была попытка вырваться на свободу. С моей… с моей — неважно. Она же действительно красивая. Так и получилось. И никто из нас никого не пытался выдержать или ещё что-то, что обычно делаешь ты.

— Что я делаю? — набычился он.

— Превозмогаешь, Владимир, просто превозмогаешь. Забываешь, что ты не всегда на сцене, что тебе не обязательно постоянно играть. Вот это превозмогание не все могут выдержать. «Две машины, связанные тросом». Пафос — и ничего более. Татьяна тоже актриса, она тоже умеет играть не только на сцене. Но в какой-то момент… Вернее, во вполне определенный момент… Ты знаешь, что во время беременности организм женщины получает такой заряд гормонов, что перестраивается напрочь и необратимо? Вот её организм и перестроился. Она же предлагала тебе остаться друзьями, предлагала же?

— Да зачем мне её дружба? Я другого…

К нам подошла официантка с первыми блюдами, и он вынужденно прервался. Я же воспользовался этим, чтобы просто понаблюдать — эта девушка была приятной наружности, и Высоцкий, фигурально выражаясь, распустил хвост. Многословно благодарил, что-то уточнял, о чем-то спрашивал. Официантка его узнала — и тоже поплыла, но в пределах разумного. Впрочем, если бы он предложил ей встретиться после смены, то отказа не получил. Он производил определенное действие на нестойких морально людей, его можно было, наверное, даже использовать для выявления таких внушаемых личностей, например, во властных коридорах. Мне даже название на ум пришло — «Тест на Высоцкого», — и я чуть улыбнулся.

— Ты чего лыбишься? — он с усилием оторвался от принесенных блюд, и глянул на меня.

— Да так, по работе, — ответил я. — Но я понял. Дружба Татьяны тебе не нужна, она нужна тебе вся, целиком. Но у неё будет мой ребенок, а этот ребенок уже вызвал изменения в её мировоззрении, на которые ни ты, ни я повлиять не можем. В некоторых культурах принято бить женщину, чтобы она вела себя так, как удобно мужчине, но в Советском Союзе это запрещено. И если я узнаю, что ты снова за ней гоняешься, чтобы… не знаю, зачем ты за ней гонялся по театру, но вряд ли затем, чтобы погладить по головке… так вот, если я услышу о чем-то подобном… а я услышу, уж поверь… то тебе в этот момент лучше быть в парижской квартире своей жены. Впрочем, не факт, что тебя это спасет. Надеюсь, ты услышал, что я сказал. Приятного аппетита!

Я давненько не питался в приличных заведениях, но ещё не забыл, в какой руке надо держать вилку, а в какой — нож. Поэтому не слишком ударил в грязь лицом перед возможными иностранцами и умеющими жить советскими людьми, когда начал разделывать свою котлету. Правда, пиво я отхлебнул так, будто сидел не в «Интуристе», а в какой-нибудь «стекляшке» на окраине.

Высоцкий же словно забыл, что перед ним поставили штук пять разных тарелок — видимо, переваривал мою речь. Потом всё-таки взялся за приборы, подвинул к себе первую тарелку и тоже принялся за еду. Какое-то время мы молчали.

Он не выдержал где-то на третьей тарелке — я к этому времени уже покончил со своим блюдом и наполовину опустошил бокал с пивом.

— Я, может быть, скажу тебе неприятное, но мне бы никто не посмел такое говорить, — сказал он. — Ты мне что, угрожаешь?

— Нет, какие угрозы? — откликнулся я. — Это всего лишь предупреждение. Знаешь, тебе надо как-то разобраться со своими женщинами. Двоих ты уже бросил, сейчас с третьей как бы живешь. Татьяна… думаю, тебя злит лишь то, что она сама ушла от тебя, а всё остальное тебе не важно.

— Это ты так думаешь… — он насупился.

— Да как скажешь, — легко согласился я. — Ты меня зачем на этот разговор вызвал? Чтобы я её отдал? Она не вещь, она человек. Поэтому я сразу сказал, что разговор о ней без её присутствия не имеет смысла. И чтобы ты не пытался за ней бегать с определенными целями — лишь предупреждение. А поговорить… В августе у нас будет свадьба. Как положено — с кольцами, платьем и в ЗАГСе. И ребенок родится в полной семье, я буду записан, как его отец. В театре она не появится весь следующий сезон. Может, вообще не появится, хотя ей нравится играть на сцене, но театров в Москве много, на Таганке свет клином не сошелся. Будь моя воля, я бы её в этот ваш гадюшник не пустил, но я — в отличие от тебя — считаю её человеком, а не вещью. И решение она будет принимать сама. Как-то так, Владимир.

И отхлебнул ещё глоток пива.

* * *

Высоцкий проследил за моими движениями — и как-то подсдулся.

— Мы можем с ней встретиться? — спросил он.

— Я спрошу, — пообещал я. — Думаю, твой телефон она знает. Так что если согласится, то ты об этом узнаешь.

— Я скоро снова в Ленинград еду… с Мариной, — зачем-то сказал он. — Вернемся как раз в августе.

«Может, остынешь к тому времени».

— Ты же понимаешь, что со стороны это выглядит предельно странно?

Он чуть задумался и решительно кивнул:

— Понимаю, но я так живу, и по-другому не могу… да, наверное, и не хочу. Марина это принимает. Татьяна… принимала.

— Беременность, гормоны, — напомнил я.

— Я очень дорожу своими женщинами… всеми. И Мариной, и Татьяной…

— И Изольдой, и Людмилой? — сказал я с иронией. — Владимир, извини, но это даже смешно. У тебя два сына маленьких, ты с ними хоть видишься иногда?

— Вижусь, конечно… какое твоё дело?

— Да никакого, — я безразлично пожал плечами. — Видишься — и хорошо. Детям отец нужен. Полная семья. Своему ребенку я собираюсь обеспечить отца по полной программе. Ну а ты… живи, как знаешь. Хочешь немного предсказаний?

— Каких?

— Самых обычных, о будущем.

— Ну… давай, пророчествуй, — он криво ухмыльнулся.

— Ты продолжишь играть в театре на Таганке, сниматься в кино, давать концерты, неловко замаскированные под творческие встречи со зрителями. Регулярно будешь срываться в запои, а потом попробуешь и что-то посильнее и позабористее, хотя дури у тебя и своей хватает. Тебе дадут разрешение на выезд за границу, и даже пограничники тебя не будут досматривать слишком дотошно, так что можешь прихватить с собой во Францию пару подлинных старых икон, чтобы продать их французам и купить себе ещё пару джинсов.

Высоцкий немного помолчал.

— Это у вас в Комитете такие прогнозы выдают? — спросил он.

— Нет, не у нас, — я покачал головой и допил пиво. — Это наука, вещь точная. И сейчас у тебя есть выбор.

— Какой?

— Очень непростой, со множеством подводных камней в обоих вариантах, — я улыбнулся. — Ты прямо сейчас бросаешь пить и вообще держишься подальше от всяких разрушающих организм веществ. Прилежно ходишь к докторам и выполняешь все их предписания. Со временем у тебя будет больше ролей в кино, больше твоих песен будет проходить через худсоветы. Но в целом ты будешь одним из многих талантливых актеров и авторов в СССР. Так бывает.

Он чуть склонил голову.

— А второй вариант?

— Ты продолжаешь вести тот образ жизни, к которому привык. Через восемь лет твоё сердце не выдержит издевательств над собой и остановится. Настоящий рок-н-ролл. Живи быстро, умри молодым. В общем, ты умрёшь, тебя поднимут на щит, как великого актера и певца, который сочинял великие песни. Тебя будут боготворить. Твои пластинки будут издавать миллионными тиражами. Всё это принесет неплохую пенсию твоим детям и — частично — твоим официальным женам. Грубо говоря, своей смертью ты обеспечишь их лучше, чем своей жизнью.

— А если мне не нравятся оба варианта? — он нахмурился.

— Знаешь, у древних римлян была такая поговорка — терциум нон датур, — терпеливо объяснил я. — В переводе означает всего лишь «третьего не дано». То есть либо жизнь хорошего, но не великого, либо смерть — и величие после неё. И не говори ничего… я не хочу знать, что ты решишь. А Татьяне я о тебе расскажу. До свидания!

Я встал, кинул на стол три заранее подготовленных червонца, развернулся — и пошел на выход из ресторана.

Спрашивать его о том, кто меня сдал, было бессмысленно — сам не скажет, а каких-то методов у меня против него нет. Но, скорее всего, в этом как-то замешан Любимов — сказал своему актеру, что я приходил по душу его бывшей любовницы, назвал фамилию, а остальное при знакомствах Высоцкого было делом техники.

Ну а про то, что мне не был интересен его выбор, я соврал. На самом деле мне было до жути любопытно, что он выберет. Впрочем, если вскоре он сорвется вочередной запой — ответ будет очевиден.

Глава 13 «Я люблю бродить один»

Разговор с Высоцким выбил меня из колеи, и мне совершенно не хотелось возвращаться домой и что-то говорить Татьяне. Конечно, я всё равно расскажу ей об этой встрече — не потому, что дал обещание этому актеру с Таганки, а потому, что она должна сама решить, что ей стоит оставить позади, а что взять с собой в будущее. Да и скрывать от неё желание Высоцкого вернуть её будет нечестно. Но не прямо сейчас. Сначала мне нужно успокоиться и снова обрести хоть какое-то расположение духа.

Поэтому я добрался до управления, где меня быстро захватила обычная рутина. Вернее, не обычная, потому что рабочий день уже закончился, но для Комитета это было в порядке вещей. В принципе, у нас вообще была лафа с точки зрения человека из другого времени. Хочешь — уходи ровно в пять, хочешь — сиди допоздна, дела найдутся. Никто не глянет косо, не поставит черную метку в личном деле, если не углядит рвения, как поступили бы капиталисты прекрасной России будущего. Но что забавно — даже просиживание штанов до полуночи ничего не гарантирует, нужно ещё и определенное везение.

Пока что мне, в принципе, везло — мало кому удается преодолеть едва ли не одним махом сразу два звания. Конечно, полгода — это не сто восемь гагаринских минут, но в мирное время и такой карьерный рост выглядит очень перспективно. Я прикинул, что если смогу раз в полгода получать хотя бы очередную звездочку, то через пару лет смогу носить погоны генерал-лейтенанта. Правда, начальник моего направления в союзном КГБ Филипп Николаевич Бобков лишь примеривал себе погоны генерал-лейтенанта. Так что быть мне, как минимум, заместителем Андропова…^[27]

Впрочем, я слишком раскатал губу. Никто, разумеется, не будет тащить меня до генеральского звания, даже если я совершу сальто назад в присутствии Брежнева и повеселю старика. Максимум — дотянут за те же пару лет до полковника, дадут какой-нибудь отдел в Москве или даже отправят обратно в Сумы, если посчитают, что Петров набрался достаточно опыта, и на этом моё восхождение к властным вершинам закончится. Как в том анекдоте — потому что у генералов есть свои дети, а мой отец вовсе даже не генерал, да и пусть в моих анкетах в этой графе лучше остается прочерк.

Я прекратил бесплодные мечтания и сосредоточился на том, что натворили за день мои подчиненные.

* * *

Маховик следствия набирал обороты и приносил первые плоды. Папка с делом Петра Якира уже выглядела пухлой, хотя большую её часть занимали старые экспертизы и мало кому нужные на реальном судебном процессе запросы. На обвинительное заключение я посмотрел мельком, хотя сделанная рукой Якира запись — «с предъявленными обвинениями не согласен» — вызвала у меня чувство удовлетворенности. Приятно, когда твои противники действуют так, как ты ожидаешь.

В целом наша задача была понятна и проста. В августе 1969-го письмо, посвященное годовщине ввода войск Варшавского договора в Чехословакию, подписали 15 диссидентов. Из них для советского правосудия была недоступна только некая Вишневская — я такой не помнил, и память «моего» Орехова не помогла. В любом случае, она ещё год назад с семьей уехала в Израиль, и я сомневался, что в Тель-Авиве хотя бы прочитают наш запрос на допрос этой персоны; дипломатические отношения с израильтянами СССР разорвал пять лет назад, после начала Шестидневной войны.

Из оставшихся кто-то находился под присмотром советских правоохранительных органов — Джемилеву сидеть до сентября, а украинец Плющ сейчас находился на экспертизе в клинике Сербского, и я уже мог предсказать его диагноз. Обычно диссидентам ставили «вялотекущую шизофрению», и я подозревал, что врачи недалеки от истины — если все наши доморощенные антисоветчики злоупотребляют «этодругином», то шизофрения у них точно есть, а вялотекущая или нет — вопрос десятый. Горбаневскую — эта фамилия была мне знакома — недавно выпустили из психиатрической клиники в Казани, но она была обязана отмечаться по месту жительства, как и ещё один мой знакомец, Илья Габай, выпущенный досрочно в мае.

Емелькина ещё в начале года добралась до Красноярского края, где ей предстояло куковать в ссылке пять лет, а её супруг Виктор Красин тоже был в ссылке — но в Калинине. Впрочем, у меня была санкция на его арест, так что в случае нужды он очень быстро перейдет из свидетелей в обвиняемые.

Остальные подписанты того письма находились на свободе и даже где-то работали, но их адреса и телефоны мы знали. Собственно, именно их и начали первыми тягать на допросы, спрашивая о том, кто их надоумил поставить свою подпись под антисоветским пасквилем. Конечно, спрашивали не только про это — у них можно было поинтересоваться, например, и их общим отношением к советской власти и к первому государству рабочих и крестьян. Но это были уже тонкости работы конкретного следователя, а я уже убедился, что они оба — и Бардин, и Трофимов — знающие и опытные люди, а к врагам Страны Советов испытывают настоящую классовую ненависть.

Сегодняшний улов был не слишком впечатляющ. Четыре человека из того списка, фамилии мне если что и говорили, то лишь благодаря памяти Орехова — видимо, в будущем от их славы великих деятелей диссидентского движения не осталось ничего.

Зинаида Григоренко была интересна лишь как жена одиозного генерала Петра Григоренко, которого до сих пор не могли дообследовать в психиатрической больнице МВД в Калининградской области. По ней сложно было судить, разделяет она взгляды мужа или нет — насколько я понял, её единственной целью было вытащить того из цепких лапок советского правосудия, на чем диссиденты и играли, обещая несчастной женщине достать луну с неба, если она будет участвовать в их борьбе. Ничего нового эта Григоренко не сообщила, но указала, что присоединиться к письму ей предложил гражданин Якобсон. Этого я очень хотел увидеть, но его вызвали на допрос только на пятницу.

Не стали всемирно известными диссидентами и Леонид Петровский с Григорием Подъяпольским. Первый был историком, выпускником того самого историко-архивного института, который вызывал у меня всё больше и больше подозрений относительно того, чему учат студентов в его аудиториях. Петровский даже недолго поработал в Центральном музее Ленина, но спалился на поддержке одиозной книжки некоего Некрича, который, кажется, первым из историков начал доказывать, что Красная армия отступала до Москвы только из-за Сталина. В общем, ещё один антисталинист, который по собственным соображениям примкнул к диссидентам.

Подъяпольский был геофизиком, много лет работал в институте физики Земли АН СССР, защитил кандидатскую, но в конце шестидесятых связался с диссидентами и пошел по наклонной. До докторской диссертации его не допустили, из института уволили, и сейчас он зарабатывал тем, что готовил абитуриентов по математике. В отличие от Петровского, Подъяпольский^[28] был очевидным кандидатом на то, чтобы оказаться в соседней с Якиром камере — его подпись стояла сразу на нескольких обращениях, в том числе и направленных сразу в ООН или в западные газеты, и он очень хотел что-то скрыть. Но Трофимов, который его допрашивал, глубоко не копал, удовлетворившись ещё одной ссылкой на Якира.

Ну а четвертой была Ирина Якир — дочь Якира, жена барда Юлия Кима и очень нервная девушка двадцати четырех лет, которая полностью находилась под влиянием отца и его товарищей по борьбе. Никакой ценности для следствия она не представляла, хотя очень старалась показать свою самостоятельность. Например, заявила, что решила подписать то письмо сама, когда увидела его на столе у отца — а тот, соответственно, ей ничего не предлагал и не заставлял. Но на уточняющий вопрос — сколько подписей на тот момент уже было под письмом, и почему она решила, что его обязательно надо подписывать, слегка поплыла и сдала всё того же Якобсона, добавив к нему Красина.

В целом тройка инициаторов была сформирована, и работа моей группы становилась более целенаправленной, причем значительно быстрее, чем в той истории, которую я смутно помнил. Кажется, по делу Якира коллегам пришлось допрашивать сколько-то сотен человек. Это был такой реверанс новым методам расследования — думаю, при том же Сталине хватило бы слов самого Якира, которые тот смог бы выдавить после пары ударов по почкам. Но сейчас от нас ждали хотя бы видимости соблюдения социалистической законности, поэтому приходилось идти долгим путем^[29].

Я подтянул к себе телефон, сделал два звонка, а потом вызвал дежурную машину и попросил отвезти меня в Перово.

* * *

В квартире Марка Морозова всё было по-прежнему. Всё та же бедность, прикрытая чистотой, запахи больничной палаты из комнаты и какой-то еды с кухни. Правда, место древнего холодильника «ЗиЛ» заняла вполне модерновая «Свияга», да колченогий столик пропал, его поменяли на новый, и он даже не шатался. Всё остальное было в наличии — даже трогательная композиция с искусственными цветами. Ну и тяжелые табуретки, на которые мы с Морозовым снова сели.

Мой взгляд на новый холодильник он заметил.

— На работе профсоюз разыгрывал зимой открытки, мне повезло, — сказал он. — За неё предлагали пятьдесят рублей… но я подумал, что это знак. Целую зарплату отдал, но Вика довольна. Мы потом и стол поменяли, старый совсем… но вам это, наверное, не интересно?

Я чуть улыбнулся.

— Я могу только порадоваться за вас, Марк Аронович, — честно сказал я. — Это ваша жизнь, вам её жить, вам, вашей жене и вашей дочери. Как здоровье тещи?

— Плохо… — он чуть потупился. — Постоянно приходится «скорую» вызывать. Я даже боюсь…

Последнюю фразу он сказал совсем тихо.

— Все мы под Богом ходим, — так же тихо произнес я.

— Вы ко мне по делу или так, посмотреть, прислушался ли я к вашим… советам? — осторожно спросил Морозов.

— Сложно сказать, — я чуть пожал плечами. — Вы, наверное, знаете, что недавно был арестован Петр Ионович Якир. Мера по большей части вынужденная и, на мой взгляд, запоздалая…

— Запоздалая? — вскинулся он.

— Да, именно так, — подтвердил я. — Петр Ионович слишком заигрался в антисоветизм, и то, что на него не обращали внимания… это такой сленг, означающий серьезную разработку… его, пожалуй, подстегивало и дальше идти по неправильному пути. Возможно, если бы этот арест состоялся бы в 1968 году, многое пошло бы иначе.

— И почему же?..

— Можете верить, можете не верить — не хотели портить ему жизнь, — безразлично ответил я. — И многим другим тоже — не хотели. Несмотря на некоторые заблуждения, у той организации, в которой я работаю, нет цели посадить как можно больше советских граждан за решетку. Но при одном условии — они не должны преступать закон. Петру Ионовичу говорили об этом прямо. Я сам говорил… я был у него, как тогда у вас, пытался показать, что он идет в неправильном направлении. Но мои слова пропали втуне.

На самом деле я, разумеется, не знал, из каких соображений Якир-младший оставался на свободе после всех своих выходок. Возможно, где-то в верхах — как бы не на уровне Политбюро — действительно не хотели портить ему жизнь, считали, что и так у него в долгу. Был и другой вариант — ещё в будущем я где-то читал, что этот Якир был агентом КГБ и на него, как на живца, ловили советских диссидентов. Правда, я не слышал ничего о том, что кого-то таким образом поймали, но в целом визит какого-нибудь провинциального антисоветчика в московскую квартиру на «Автозаводской» мог привлечь к этому неосторожному человеку определенное внимание — как случилось с сумским недодиссидентом Солдатенко. Но версия про агента была слишком горячей для неокрепшего мозга Морозова, поэтому я выдал ту, что была и мне по душе.

— Петр Ионович очень хороший человек, — Морозов чуть насупился. — Интересный, начитанный, добрый, щедрый, с ним легко находить общий язык…

— Разве с этим кто-то спорит? — удивился я. — Я ним беседовал пару раз и впечатления у меня те же самые. Разве что щедрости я от него не увидел, но это, наверное, связано с моей работой, так что я не в претензии. Так вот… возвращаясь к нашим баранам. Сразу скажу — у меня нет в планах как-то привлекать вас к нашему следствию. Но кое-что я должен знать. Петр Ионович предлагал вам подписать какие-то заявления, открытые письма или воззвания?

Морозов ненадолго задумался.

— Н-нет, — чуть сбился он. — Мы с ним редко говорили об этих делах… я у него и был-то надолго несколько раз всего. Чаще на бегу виделись — зашел, поздоровался, взял материалы и ушел. Об этом, как вы понимаете, другие договаривались, не я.

— Да, понимаю… Что ж… тогда всё упрощается. Только один вопрос напоследок.

— Да? — он вскинул голову.

— А кто вам предлагал что-нибудь подписать из вышеперечисленного? Анатолий Якобсон?

Глаза Морозова чуть расширились.

— Отку… я не хочу называть имен!

— Вы и не назвали, Марк Аронович, — я улыбнулся. — Это я назвал это имя. И поверьте, у меня были для этого веские основания.

От Морозова я ушел с некоторым облегчением. Наверное, его стоило допросить по всей форме, вынудить рассказать всё, что ему известно — это придаст делу Якира, которое постепенно трансформировалось в дело Якира-Красина-Якобсона, ещё капельку объема. Но я боялся, что визит в нашу Контору может привести к совершенно ненужным последствиям — Морозов сорвется, напишет какой-нибудь глупый плакат, выйдет на Пушкинскую площадь с требованием выпустить невинно посаженных в Лефортово узников совести, и полугодовое воздержание пойдет не впрок. Уж слишком у него была неустойчивая психика.

Я мысленно записал себе, что нужно позвонить к нему на работу и побеседовать с тезкой Чапаева о том, как этот ценный кадр ведет себя с коллегами. Хотя участие в розыгрыше холодильника говорило само за себя.

Я докурил сигарету, сел в служебную «Волгу» и попросил отвезти меня на Новоалексеевскую, где сейчас обитала Ирина Гривнина с мужем и трехмесячной дочкой.

* * *

«Хорошо быть королем», — думал я, вылезая у своего дома на Фестивальной из всё той же «Волги».

В бытность старлеем мне такая роскошь, как служебный автомобиль до дома, полагалась только по очень большим праздникам, да и то — если я вдруг попаду в настроение полковника Денисова, что было почти невозможно. Но сейчас я имел право на небольшие излишества — и как майор, и как руководитель следственной группы, созданной по приказу самого Андропова. Правда, злоупотреблять этими привилегиями не рекомендовалось, но даже мой непосредственный начальник должен был понять, что кататься по служебным делам в тьмутаркань, куда ещё даже метро не дотянули, лучше всего на машине.

Беседа с Ириной заняла всего несколько минут и ничего нового мне не дала. Она была слишком зеленым неофитом в диссидентской среде, чтобы её подпись была необходима тому же Якобсону — так что мы успели ещё и на бытовые темы пообщаться. Нападавшего на неё нашли — это был какой-то местный малолетний урка; я не исключал, что тот милицейский опер просто убедил уже поднявшего с земли срок хулигана вписаться и за то нападение, но это его дела, которые меня касались мало. На опознание её не таскали, в суд не вызывали — в общем, для неё всё прошло бесследно. Ну и про ребенка поговорили — дочку они назвали Машей, и она росла без особых проблем. Говорить ей о своем ребенке я не стал, а она не спрашивала — хотя я не исключал, что Ольга обязательно поделится с ней новостью о том, что я в ближайшем будущем стану отцом.

В квартиру я входил с хорошим настроением, которое омрачала только тень будущего разговора — слегка померкшая, впрочем. Татьяну я нашел на кровати — завернувшись в одеяло, она смотрела, как актриса, похожая на очень молодую Галину Польских, мерила ребенку температуру и выговаривала своему партнеру, что кто-то совсем не смотрит за дитем.

— Привет, — я присел на кровать. — Извини, что так поздно и не предупредил… день безумный выдался.

— Я понимаю, — она оторвалась от экрана и подставила мне лоб, который я поцеловал.

— Что за фильм?

— «Старик со старухой» Чухрая. Очень хороший, но меня до слез пробирает…^[30]

— Выключи, — улыбнулся я.

— Не хочу, — Татьяна помотала головой. — Мы в институте на него бегали и тоже плакали. Григорий Наумович всё-таки великий мастер…

— Согласен, — я погладил её по голове. — Я сегодня с Высоцким разговаривал. Он хочет тебя вернуть.

Татьяна с минуту сидела молча, потому выкуталась из одеяла, подошла к телевизору, выключила его и села рядом со мной.

— Зачем ты мне об этом рассказываешь? — сказала она.

— Потому что промолчать будет нечестно по отношению к тебе, — признался я. — Я думал об этом. И понял, что так нельзя поступать.

— Понимаю… ты тоже любишь поступать правильно, — кивнула Татьяна. — И что ты думаешь о его желании?

Я думал об этом всю обратную дорогу.

— Я уверен, что он не был искренним, — сказал я.

— Почему?

— Они ни разу не упомянул о нашем ребенке, — я положил ладонь на её живот. — А когда я об этом сказал, он сделал вид, что не заметил. Тебя он, может, и хочет вернуть, но ребенок, которого ты носишь, ему не нужен. Как-то так…

Татьяна кивнула и замолчала, прижавшись ко мне, а я обнял её за плечи. Так мы просидели довольно долго — время я не засекал, но по ощущениям прошло минут десять, прежде чем она заговорила снова.

— Ты понравился моему отцу, — сказала она.

— Это хорошо?

— Да, очень хорошо. И маме тоже. И бабушке. И дяде Жене. Мама говорит, чтобы я не смела тебя бросать, говорит, чтобы если я брошу тебя, то могу забыть дорогу к ним…

— Зря она так, — я улыбнулся, хотя Татьяна не могла этого видеть. — Нельзя отворачиваться от своего ребенка… даже если этот ребенок — вполне взрослый и самостоятельный человек.

— Ей можно, — убежденно проговорила она. — Мама знает, что я совсем не самостоятельная. Пусть и взрослый. Ты знаешь, что я старше тебя?

— Знаю.

— Тебя это не беспокоит?

— Нет. А должно?

— Не знаю. Может быть. Кого-то беспокоит, когда женщина старше.

— Не меня, — я снова погладил её по голове и вернул руку на плечо. — Мы с тобой дети войны, у нас другой отсчет времени.

Я сказал это — и немного запаниковал. Я не был ребенком войны, я родился в мирные восьмидесятые, хотя и прошел через девяностые, которые вполне могли считаться войной — во всяком случае, по числу жертв либеральных реформ. Ребенком войны был «мой» Орехов. Но о его существовании я временами забывал, его память мне уже была почти не нужна, хотя до чего-то я, наверное, ещё не докопался. Но за полгода я вполне освоился в 1972-м, и мне теперь было проще считать, что я действительно родился в 1944-м, вырос в Сумах, которые неплохо узнал и сам, а последние шесть лет работал в московском управлении КГБ. Любые другие варианты слишком всё запутывали, а мне сейчас лишняя путаница была совсем не нужна. К тому же с попаданием в Орехова я получил немного плюшек — взять хотя бы музыкальный слух, голос и возможность прилично играть на гитаре и петь. И возможность ходить, чего я был лишен на протяжении двенадцати лет.

Я иногда скучал по своей жене и своим детям оттуда, из будущего, но понимал, что там я был просто обузой для них. Да, я что-то зарабатывал своими переводами и редактурой, но эта деятельность в те времена оплачивалась далеко не по первому разряду и не вносила существенного вклада в семейный бюджет… К тому же сейчас и того будущего, где у меня была семья, не существовало — мои настоящие родители ещё даже не встретились. Так что, возможно, когда-нибудь у меня получится посмотреть на самого себя со стороны. А если я будут и дальше двигаться по служебной лестнице — пусть и сбавив скорость, — я смогу помочь и родителям, и самому себе, и той девушке, которая тоже ещё не родилась, но которая много позже стала моей женой и не бросила в трудную минуту и выдержала всё, через что мы вместе прошли…

Ну а «мой» Орехов будет моим билетом в это светлое завтра, в которое я въеду буквально на его горбу.

— Хорошо, — сказала Татьяна. — Меня это волновало.

— Могла бы просто спросить, — я ткнулся подбородком в её висок. — Я бы ответил.

— Я боялась. Глупо, понимаю. Но так бывает.

— Бывает, — эхом повторил я. — Теперь не боишься?

— Не боюсь, — подтвердила она. — Я не буду ему звонить или встречаться. И возвращаться к нему я не собираюсь. Если вдруг встретишь его — так и скажи. А ты встретишь… Володя умеет быть настойчивым.

— Он мне не поверит.

— Поверит… я почему-то в этом не сомневаюсь.

Я прислушался к себе — и тоже решил не сомневаться в том, что смогу убедить Высоцкого оставить Татьяну Иваненко в прошлом. В конце концов, это было гораздо проще, чем провести следствие по делу Якира.

— Твоими бы устами…

Меня милосердно прервал звонок телефона. Я снова потрепал Татьяну по прическе, встал и вышел в прихожую.

— Алло! Орехов слушает!

Один из недостатков работы в нашей Конторе — позвонить тебе могут в любой момент. Орехов с этим не сталкивался, я пока тоже, но был внутренне готов. Там, где я служил в будущем, внеурочные вызовы были в порядке вещей.

— Здравствуй, капитан, — раздался голос, который я не слышал уже месяца три. — Нужно встретиться.

— Конечно, Антонина Макаровна, — согласился я. — Это пошло бы нам с вами на пользу. Где и когда?

Глава 14 «Сегодня мне не надо никого»

Неожиданный звонок гражданки Гинзбург снова выбил меня из колеи — мне это состояние уже порядком надоело. Я почти забыл про неё — бегает где-то и ладно, пусть и дальше бегает, главное, чтобы на глаза милиции не показывалась. Конечно, лучше было, если бы где-нибудь нашли её мертвое тело — тогда подчиненные полковника Петрова в Сумском управлении КГБ с чистой совестью закроют дело убитого лесника окончательно и бесповоротно и вздохнут с облегчением; всё же наследство я им оставил не самое приятное. Да и в отделе Лепеля ребята порадуются. Но, видимо, события действительно имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему^[31]. И теперь мне надо встречаться с этой Тонькой-пулеметчицей и убеждать её сдаться правосудию, отвлекаясь от тех дел, которые для меня действительно были важны.

Татьяне я про этот звонок ничего не сказал. Она ничего не знала про мои сумские и лепельские приключения, я вообще её не посвящал в свои служебные дела, а она и не спрашивала — видимо, привыкла к умолчаниям с отчимом-военным. Впрочем, я тоже не слишком лез в её дела — только по необходимости и от безысходности. Но так делают все. Поэтому на вопрос о звонке я лишь безразлично махнул рукой — подчиненные проявляют рвение и отчитываются, ничего серьезного или требующего моего присутствия.

Конечно, у меня имелась очень простая альтернатива — я мог отправить вместо себя пару крепких оперативников, которые скрутили бы Гинзбург и доставили по назначению. Например, ко мне. Или сразу в Лепель. В общем, куда-нибудь, где ей придется выложить всю подоплеку своего побега и рассказать про свои военные подвиги. Это было бы даже разумно, потому что меня никто не уполномочивал вести с ней разговоры и вообще к ней приближаться. Но что-то во мне противилось простым альтернативам и разумным подходам. Наверное, я чувствовал определенную вину за то, что своим спонтанным визитом потревожил жизнь этой семьи, в результате чего отец залез в петлю в камере сумского управления, а мать пустилась в бега. Это было, как сказала бы Татьяна, неправильно, но я считал, что иначе поступить не могу. Впрочем, скорее всего, если бы я начал организацию засады по всем правилам, то никакой Гинзбург мои оперативники даже не увидели бы — она бы просто не пришла.

К тому же Гинзбург не стала требовать, чтобы я приехал немедленно — хотя я подспудно ожидал чего-то подобного, — а назначила встречу назавтра, на восемь утра. Правда, почти в заднице Москвы 1972 года — мне нужно было доехать до «Каховской», которая сейчас была конечной на моей Замоскворецкой линии, немного пройти по улицам тамошнего района и зайти в Битцевский парк. Маньяки там ещё не водились, но и милиция стройными рядами не маршировала. Натуральный лес — как Лосиный остров на противоположном конце города^[32].

Мне почему-то казалось, что место встречи Гинзбург выбрала совсем не случайно. Лавочка, на которую я должен буду сесть, наверняка просматривалась с разных сторон и издалека — и если приду не я или я, но не один, она просто не выйдет. А организовывать нечто вроде загонной цепи… Собственно, именно поэтому я и не стал даже серьезно рассматривать всякие альтернативы, а просто поставил будильник на шесть утра и выбросил эту странную женщину из головы. С Татьяной под боком это было нетрудно.

* * *

Битцевский парк утром был пуст и напоминал берендеево царство из русских сказок. Разросшиеся без присмотра деревья, много сухостоя, сгнившие стволы, лежавшие чуть ли не на криво проложенных тропинках. Тут даже стоял стойкий влажный запах, хотя, наверное, лишь по ощущениям, потому что болот в Битце, кажется, никогда не водилось. Но я не мог считать себя знатоком местного краеведения, а потому просто сделал то, зачем сюда пришел в такую рань — углубился метров на сто в лес и оккупировал деревянную лавочку, садиться на которую было страшновато.

Место действительно было на виду — метров сто в одну сторону и столько же в другую. Я повертел головой, потом плюнул на осторожность и спокойно закурил, глядя на верхушки деревьев на противоположной стороне дорожки. Здесь было хорошо и спокойно, никаких диссидентов не водилось, никто не требовал, чтобы меня четвертовали, и я мельком подумал, что было бы неплохо стать лесником и уйти жить на какой-нибудь кордон, который обязательно будет в народе прозываться дальним. Завести себе коня, научиться на нём ездить, жить тем, что дает природа, брать взятки за разрешение на вырубку березовых дров и ходить с загадочным видом и двустволкой на плече, гоняя браконьеров и других неприятных тварей…

На место я приехал чуть загодя, но ровно в восемь Гинзбург не появилась, зато пробежала пара спортсменов-любителей — в чудных спортивных костюмах и в чем-то, очень похожем на тапочки. Я не исключал, что именно они спугнули мою визави, но не собирался ждать слишком долго. Полчаса — а в следующий раз гражданка Гинзбург будет встречаться со мной там, где нужно будет мне, и во столько, во сколько мне будет удобно.

Я выбросил окурок, задумчиво посмотрел на полупустую пачку «Космоса» — и убрал её в карман. Снова оглянулся по сторонам — и заметил знакомую фигуру. У Гинзбург всё-таки было много лишнего веса, а за время, пока она скрывалась от правосудия, она не успела его скинуть. Но двигалась она относительно шустро — на сто метров у неё ушло всего полторы минуты.

Я чуть подвинулся на лавке, когда она подошла, и качнул головой, приглашая присоединиться. Она тоже ничего не сказала, но села на предложенное место вальяжно, словно делала это каждый день.

С минуту мы молчали, и первым нарушил молчание я.

— Доброе утро, Антонина Макаровна. Хорошо ли добрались?

Она покосилась на меня.

— Спокойно, — ответила она. — Спокойно добралась. Ты, капитан, словно и не удивлен.

— Майор, — поправил я её ошибку.

— Уже? Быстро у вас, — она как-то суетно покивала.

— Повезло, — я чуть пожал плечами.

— Всем бы так везло… Ладно, майор так майор, какая разница. Так что там с удивлением, майор?

— А имело смысл удивляться? С вашей семейкой никогда не знаешь, чего ожидать. То один является на служебную квартиру, и не просто является, а вскрывает замок входной двери, то другая в бега подается, да так, что вся милиция Советского Союза не может сказать, где она обретается. Я грешным делом подумал, что и вы тоже… вслед за мужем.

— В петлю полезла? — прямо спросила она.

— Да, — согласился я. — Именно, в петлю. Ушла подальше в лес — и полезла. Осени ждал, если честно, думал, уж грибники мимо не пройдут.

— Понимаю, — Гинзбург кивнула. — Тебе бы так было проще?

— Не мне, — ответил я. — Ко мне вы никакого отношения не имеете, моя командировка в Сумы завершилась, а вместе с ней завершились и все мои дела, которые могли иметь отношение к вам, Антонина Макаровна. Но наши следователи в Сумах смогли бы закрыть дело об убийстве, а отдел в Лепеле — дело о вашем розыске. Всесоюзном, между прочим, розыске.

Она с полминуты буравила меня взглядом.

— Не врешь, майор?

— А смысл мне врать?

— Ну мало ли… у вас многие врут, как дышат. Со старых времен повелось так, и сейчас ничего не поменялось.

— Хорошего же вы мнения про Комитет государственной безопасности, — я осуждающе покачал головой. — Чем это он вам так насолил? По моим данным, вы только во время войны с нашими пересекались… да и то, скорее, не совсем с нашими, а… даже не знаю… военная контрразведка, наверное.

— И с ними, и с вашими, со всеми мы пересекались, — жестко сказала Гинзбург. — Думаешь, не знаю, в чем разница?

— Я ничего не думаю, — я пожал плечами. — Потому что не знаю, зачем вы меня позвали на эту встречу. Ведь не сдаться же?

— Нет, не сдаться, — она внимательно посмотрела на меня. — Ты что ж, действительно ничего не понимаешь?

— Зависит от того, что именно я должен понимать, — уклонился я от прямого ответа. — Не могу сказать, что я о вас вовсе не думал после возвращения в Москву, но это было раз или два и недолго. Поэтому вам, Антонина Макаровна, лучше прямо говорить, что вы хотите. Мне скоро на работу надо будет ехать.

— Оружие у тебя есть, майор? — вдруг спросила она.

Я ухмыльнулся и откинул полу пиджака, чтобы она увидела, что у меня нет ни кобуры на поясе, ни пистолета за поясом.

— Я не ношу табельное оружие… вернее, очень редко его ношу, — я вспомнил, что полковник Чепак всё-таки заставил меня надеть эту неудобную сбрую, и я потом весь вечер пытался устроить пистолет подмышкой так, чтобы мой пиджак не слишком топорщился.

— Это ещё почему? — она посмотрел на меня с недоумением. — В войну ваши первым делом за пистолеты хватались, а уже потом штаны натягивали.

— С тех пор много воды утекло, обстановка в мире совсем другая, — улыбнулся я. — Да и бесполезен пистолет с теми, с кем обычно работаю. Диссиденты, антисоветчики… слышали, наверное?

Она кивнула.

— Что-то слышала, было дело. И что, их так и ловите без оружия?

— А их и ловить не надо. Они все по домам сидят и по работам работают. Не бегают, не прячутся, засады не устраивают. Милые люди, особенно если спят зубами к стенке.

Гинзбург наконец улыбнулась.

— Ну если так, то понятно. А сюда чего без оружия пришел? — спросила она. — Я думала, что ты всех подчиненных сгонишь, чтобы меня поймать.

— Хотел, — признался я. — Но вы бы ведь не пришли?

— Не пришла бы.

— Вот и то ж. Так зачем звали, Антонина Макаровна? Надеюсь, не мстить за мужа? Пользуясь случаем, хочу сказать — я его не убивал, даже не склонял к самоубийству. Я вообще не понял, почему он так поступил. Да и никто не понял. Дело-то было ясное и понятное, он бы отсидел года полтора, причем не за решеткой, а в каком-нибудь поселении, да и вернулся бы домой со снятой судимостью.

— Дурак он был потому что, — Гинзбург как-то обреченно отмахнулась. — Полвека на земле проходил, а с умом так и не сложилось… А позвала я тебя, чтобы попросить девчонкам моим помочь. Особенно Светке, ей одной тяжело будет…

* * *

Светку я помнил, хотя и видел лишь раз, когда в Лепеле вечером наблюдал за домиком Гинзбургов. Сколько ей там лет? Восемнадцать-двадцать? Ну да, жизнь только начинается, а тут столько всего навалилось — отец умер, ещё и нехорошо умер, мать, которую ищут по всей стране… Да и старшая дочь, которую я не видел никогда и имени которой не знал, тоже была не в лучшей ситуации. Ведь одно дело, когда твои родители — уважаемые в городе люди, и совсем другое, когда всё вот так.

— А вы что? Тоже собрались?.. — мой голос чуть дрогнул, и Гинзбург это заметила.

— Нет, майор, не из того я теста, что мой муженек был, — ответила она. — Руки на себя точно накладывать не буду. Но мне уходить надо, а душа за дочек болит. Вот тебе их и поручаю.

— Почему мне? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— А не чужие, чай, люди, — как-то весело сказала Гинзбург. — Как это по научному будет?

— Единокровные, — согласился я. — Если родство по матери — единоутробные, а если по отцу — единокровные. Не знаю, почему так.

— Ученые и сами, поди, не знают, — отмахнулась она. — Точно поможешь им?

— Чем смогу.

— Ну и хорошо. Тогда…

— Нет уж, Антонина Макаровна, погодите, — перебил я её. — Куда вы собрались уходить?

— А тебе не всё равно? — вопрос прозвучал грубо, но я решил не обращать на её тон внимания.

— Нет.

— Хм… Ладно, что с тобой делать. За границу уйду. Куда, где — не обессудь, не скажу. Но — сам должен понимать, что оттуда никак я им помочь не смогу. Самой бы выжить…

Признание Гинзбург было для меня неожиданным. С одной стороны, я должен был воспрепятствовать её побегу из СССР. Но мне почему-то совсем не хотелось этого делать. Пока она в стране — это висело надо мной, как дамоклов меч. Поймают рано или поздно, раскрутят на признание, где-нибудь всплывет то, что её муж был моим отцом — и всё, прощай карьера, прощайте диссиденты, плодитесь и размножайтесь, как завещал вам великий Солженицын или кому они там поклоняются… В общем, эдакая бомба замедленного действия, зависящая от расторопности нашей доблестной милиции. Конечно, за границей Гинзбург тоже была опасна для меня — особенно если её возьмут в оборот разные эмигранты-антисоветчики, которые могут использовать этот компромат на пользу своим грязным делам, но эта опасность была умозрительной, не имеющей конкретных проявлений. В целом же, если она не полезет на радиостанцию «Голос Америки», то мы с ней проживем долгие жизни, ни разу не вспомнив друг о друге. Или вспомнив, но хорошими словами — не зря же она обозначила свою цену в виде помощи дочкам.

— И что, уже есть план перехода границы? — спросил я. — Я в армии пограничником служил, могу совет какой дать.

— Есть кому давать советы, за это не волнуйся, — она покачала головой. — Так что, присмотришь за девчонками?

— Присмотрю, конечно, куда я денусь. Сами же сказали, что не чужие они мне. Нужно что-то конкретное? В Москву перевезти, с квартирами помочь, мужей найти?

— Сам разберешься, не маленький, — Гинзбург улыбнулась. — Как удобнее, так и помогай. Главное, чтобы не пропали девчонки, хорошие они. Да и кровь родная… переживаю я за них. Ну а теперь…

— А теперь, Антонина Макаровна, ещё один вопрос, — я снова перебил её. — Вы и Тонька-пулеметчица из Локотя.

— Из Локтя, — серьезно поправила она меня.

— Хорошо, из Локтя, — согласился я. — Так что с ней и с вами? И давайте обойдемся без уроков русского языка. Лучше займемся историей.

* * *

Если бы Виктор Гинзбург не совершил необратимого поступка, я бы настоял на том, чтобы проверить его версию биографии Тоньки-пулеметчицы. Мы бы вскрыли братскую могилу в Локоти — пардон, в Локте, — нашли бы кости той девушки, которую там знали под этим прозвищем, возможно, смогли бы доказать, что она погибла и что её не стоит искать. Но Гинзбург, можно сказать, дезертировал, а мне вытаскивать эту историю на свет было не с руки. Потом ещё и его жена сбежала — в общем, всё один к одному, да так, что и не подлезть при всём желании, только ждать, когда так пока и не найденный брат из Тюмени помянет сестру в своей анкете для зарубежной командировки.

В общем, мне эта ситуация активно не нравилась, и я почти бесился от того, что ничего не могу сделать — только сидеть ровно на попе и готовить ответы на неприятные вопросы от коллег, которые те обязательно зададут, пусть и через несколько лет. Но сейчас Антонина Гинзбург сидела рядом, и у неё наверняка имелось хоть какое-то объяснение полного совпадения её имени, отчества и фамилии с той, кого все считали Тонькой-пулемечтицей. Я очень надеялся, что раз её слова смогли убедить биологического отца «моего» Орехова, то и мне они покажутся как минимум годными.

— Что ты хочешь знать? — глухо спросила Гинзбург.

— Ваша девичья фамилия — Макарова, — сказал я. — При этом ваши братья и сестры… да и родители тоже — Панфиловы. Как так получилось?

— Как-как… кверху каком, — она говорила спокойно. — Прижитая я, на стороне родилась у отца. Два года с матерью росла, а там — голод, она умерла, меня в их семью взяли. Почему не написали Панфиловой… не знаю, думаю, мачеха против была. Написали — Макарова. Раз отец Макар, то и я стала Макарова. Уехала от них, как смогла. Семилетку отучилась — и уехала. И сейчас почти ни с кем не общаюсь… было письмо от Никиты, это старший наш, он в Тюмени работает, конструктор, большой человек, родственников искал — разбросало Панфиловых по стране в войну. Я сдуру ответила, но потом уже — всё. На почте попросила, чтобы письма оттуда сразу отправителю возвращали — мол, адресат выбыл. Не знаю, что с ним сейчас…

Я мысленно сделал зарубку — Никита, конструктор. С этими данными в Тюмени его быстро найдут… хотя теперь он мне и не нужен особо.

— Понятно, — кивнул я. — Многие через это прошли… вся страна. Ну а Локоть откуда взялся и тамошняя Тонька?

Гинзбург чуть помолчала.

— Не знаю… хотя есть у меня одно подозрение. Как призвали, я же не сразу медсестрой стала, хотя образование было, при штабе отиралась, официанткой, — она усмехнулась. — Офицеры сами себе накладывать не будут, у них заказ надо принять, принести, посуду грязную убрать… Тогда, правда, никаких офицеров не было, командиры и политработники, но хрен редьки не слаще, повадки одни. Мы там на пару с одной девушкой трудились, только она ещё и на передок слаба была, надеялась на что-то, уж не знаю на что… может, мужа хотела так завести, может, походно-полевой женой стать, кто её разберет? А, может, забеременеть и в тыл уехать. Не знаю. Только не успела она ничего. Весь штаб в том окружении оказался, ну а там понятно — кто в плен, кто в землю, кто к своим сумел выбраться. Мне когда Виктор ту твою Тоньку описал, я сразу про Октябрину вспомнила… её так звали, в честь революции назвали, она как раз седьмого ноября родилась. Я потом узнавала — в списках её не было, ни среди живых, ни среди погибших, считалась пропавшей без вести. Ну а почему она моим именем назвалась… не знаю. Может, не хотела именем немцев провоцировать, может, ещё что. Фамилия-то там обычная была — Николаева.

Я отметил, что рассказанная Гинзбург версия была в целом непротиворечивая. Правда, был шанс, что всё было не совсем так — например, чужое имя присвоила себе как раз она… этим может объясняться нежелание общаться с братом, который при продолжении переписки мог и приехать, чтобы навестить сестрицу. Но это проверялось — достаточно показать тому же брату фото Гинзбург, и он скажет, его это сестра или кто-то незнакомый. Мне это нравилось — я любил легко проверяемые вещи.

— Хорошая история, — признался я. — Многое стало понятно. Но, Антонина Макаровна, простите, теперь я и вовсе не понимаю, для чего вам нужно бежать за границу. Собственно, я даже не понимаю, чего вы вдруг в бега-то пустились после смерти вашего мужа. Не просветите?

Она усмехнулась и посмотрела в сторону.

— Ты ещё не понял, майор? — спросила она. — Кровь на мне всё равно есть. Сколько человек, по-твоему, мы убили с мужем? В лесника того, через которого вы на нас вышли, я стреляла…

* * *

Я хотел было сказать — ну убили и убили, дело насквозь житейское. Насколько я был в курсе, эти Бонни и Клайд лепельского разлива убивали не абы кого, а настоящих душегубов. Но не сказал — осёкся.

Расследование убийства — вещь очень скучная, обложенная кучей инструкций и правил. Например, орудие убийства пробивается на причастность к аналогичным преступлениям в обязательном порядке. Тот «люгер», с которым ко мне заявился Виктор Гинзбург, исключением не стал — с него сняли необходимые показатели и отправили в областные и республиканские органы правопорядка, а заодно — во все союзные ведомства по профилю. Дело это, впрочем, не быстрое — к моему отъезду из Сум ответы пришли, кажется, лишь из трех областей, двух с Украины и одного из России, и они были отрицательными. Но республик у нас пятнадцать, областей — несколько десятков, что-то могут найти на союзном уровне… В общем, сумским следователям потребуется ещё месяца четыре, чтобы собрать полный расклад. Конечно, лишь в том случае, если их корреспонденты будут людьми честными, а то ситуация может быть и такой: в какой-нибудь области было убийство из «люгера», но начальник надавил, сотрудники взяли под козырек, преступником сделали кто под руку подвернулся — и всё. Никто даже не поднимет то дело, потому что экспертиза со словом «люгер» просто-напросто испарилась из уголовного дела и больше нигде не фигурировала. Впрочем, я надеялся, что такие случаи были совсем не массовыми.

Так что в словах Антонины Гинзбург резон был.

— Все убийства можно с чистой совестью списать на вашего супруга, ему сейчас всё равно, — сказал я. — Это не повод бежать из страны.

— Поверь мне — повод, — мрачно сказала она. — Не хочется на старости лет отправляться в тюрьму.

— Если попадетесь на переходе границы — отправитесь обязательно, — пообещал я.

— Ты, что ли, сдашь?

— Нет, зачем мне, — я пожал плечами. — Если вы, Антонина Макаровна, не Тонька-пулеметчица, то и исполать вам. Живите, как хотите и где хотите. За дочками вашими я присмотрю, за это не волнуйтесь. Кстати, как вы меня нашли?

Она рассмеялась так, что на нас покосился один из спортсменов, которые во время нашего с ней разговора регулярно пробегали мимо облюбованной нами скамейки.

— Ты живешь в большом городе, майор, и тут на каждом углу есть киоск, на котором написано «Справка», — объяснила она, успокоившись. — А я знаю все твои данные — фамилию, имя, дату рождения. Заплатила пятнадцать копеек и получила листок бумаги с адресом и телефоном. Правда, в июне там какая-то девица отвечала, но я говорила, что ошиблась номером… и сейчас тоже, но другая… ты поосторожнее с ними, а то одна другой космы вырвет, если узнает.

— Не вырвет, — улыбнулся я. — Всё под контролем.

— Хорошо, если под контролем, — кивнула она. — А вчера повезло. Вот и всё. Ещё вопросы остались, майор?

Да уж, действительно просто. Хорошо, что сейчас нет наемных убийц. Плохо, что любой человек может узнать о тебе всё, что нужно… Я поставил себе в памяти ещё одну зарубку — узнать, как можно убрать свою фамилию из справочников, по которым работает эта служба.

— Нет, какие вопросы… — ответил я. — Разве что стандартный — не хотите отдать себя в рукиправосудия? Я бы проследил, чтобы лишнего на вас не повесили. А, может, и вовсе обойдется, да и историю с этой Тонькой можно будет закрыть окончательно и бесповоротно, а то ищут её в Брянске очень сильно. Ну а как разберемся, будете сами за своими дочками присматривать… хотя я всё равно помочь могу.

— Нет, майор, — весело ответила Гинзбург. — Я уже всё решила. Прощевай.

Она встала и пошла в сторону города, а я не мог заставить себя подняться с этой неудобной лавочки, хотя мне нужно было срочно отправляться на службу.

Глава 15 «Знает только мир огромный»

Мои представления об участниках советского диссидентского движения были основаны на тех интервью и воспоминаниях, которые я когда-то читал или видел. К тому времени те из них, кого смогли вылечить в брежневских психушках, постарели и заматерели, приобрели вальяжность и неторопливость в движениях, а собственные заслуги зазубрили наизусть, пусть даже эти заслуги были целиком выдуманы перестроечными газетами. Впрочем, уже тогда было заметно, что вся эта публика является дутыми величинами, но других кумиров у либеральной России не было, поэтому их и таскали с одного митинга на другой.

У «моего» Орехова мнение о нынешних диссидентах было однозначное — он считал их врагами. Правда, считал заочно, потому что на этот уровень борьбы его не пускали, да он и не стремился. Поэтому каких-нибудь Синявского с Даниэлем или Буковского Орехов почитал за идиотов, которые зачем-то ведут безнадежную борьбу с советской властью и советским государством. Примерно так же, кстати, он относился и к своим подопечным, и я не мог найти в его памяти ничего, что указывало бы на склонность к тому, чтобы встать на сторону диссидентов против своих бывших коллег. Скорее всего, что-то случилось после того момента, в котором я оборвал его путь к предательству, и я был уверен, что та история с Морозовым и Гривниной запустила какой-то неизвестный мне сценарий, который и закончился для Орехова за решеткой.

Впрочем, за проведенные в 1972-м полгода я набрался и своих собственных впечатлений, и они в целом совпадали с тем, что я ощущал, глядя на постаревших диссидентов в будущем. Речь даже не о всякого рода Морозовых или Солдатенко, которых и диссидентами называть нельзя. Но и Петр Якир, с которым я несколько раз беседовал, не показался мне гигантом мысли и возможным отцом русской демократии. Конечно, проведенные в лагерях годы не способствуют развитию аналитических способностей; скорее, они приводят ко всякого рода психическим расстройствам, что выливается в фиксировании на неком объекте до степени психоза. У Якира это был сталинизм; другие могли распространять антисоветчину в качестве игры — ведь многим в жизни не хватает адреналина, а загнать человека в горы иногда не способны даже песни Высоцкого и фильмы Станислава Говорухина. Кто-то вообще делал всё это за компанию — просто не повезло с друзьями-приятелями и знакомыми; в другой ситуации они могли бы стать очень полезными членами общества.

В общем, я всё ещё считал себя правым — никакой антисоветской организации нынешние диссиденты создать были не в состоянии, а, значит, и лидеров у них нет. Но среди них есть несколько авторитетных граждан, к мнению которых прислушиваются остальные — например, тот же Якир, писатель Солженицын или академик Сахаров. Правда, эти трое были как лебедь, рак и щука из известной басни, они тянули диссидентское движение в разные стороны, поскольку никак не могли согласовать свои позиции. Проблема была в том, что от их усилий это движение не разрывалось на куски, которые Советский Союз даже не заметил бы, а растягивалось и накрывало всё новые и новые души юных строителей коммунизма. На этот процесс накладывалась и молодежная мода на всё западное — от музыки до шмоток, — а наша пропаганда оставалась уделом лекторов всесоюзного общества «Знание» и преступно запаздывала. Свою лепту вносили и актеры той же «Таганки» — и не только её, и всякие художники, певцы, композиторы и кинематографисты… В общем, идеологическая работа в стране выглядела так, словно её и не было, хотя товарищ Суслов многозначительно хмурился с плакатов, как бы намекая, что всё в порядке.

Я бы назвал ситуацию очень тревожной, хотя и не угрожающей. Угроз пока действительно не было — Штаты были плотно заняты Вьетнамом, у англичан имелась Северная Ирландия, французы пока приходили в себя после правления де Голля. Нами они занимались по остаточному принципу — чтобы геополитический противник не расслаблялся. Мы же эту мышиную возню принимали за чистую монету и реагировали со всей дури, вместо лечения применяя ампутацию. А вот подспудные процессы оказывались без нашего внимания — как, например, ситуация на Украине или в Прибалтике со Средней Азией, — но этот нарыв вскроется совсем скоро по историческим меркам. Как раз тогда, когда спецслужбы вероятного противника в первом приближении решат текущие задачи и сосредоточатся на том, чтобы окончательно победить коммунистические идеи.

Такие мысли бродили у меня в голове, когда я сидел в кабинете Бардина и слушал, как тот беседует с диссидентом Анатолием Якобсоном о Блоке и поэме «Двенадцать».

* * *

— Это было бы, пожалуй, верно, но только при следующем условии — если бы «Двенадцать» были бы антибольшевистской поэмой! — Якобсон торжествующе ткнул пальцем в потолок.

Я заметил, что Бардин чуть растерялся — всё же следователи КГБ не были филологами и не могли долго рассуждать о творчестве того или иного поэта, особенно тех, мимо которых они случайно проходили ещё в школе. Судя по всему, настал мой выход.

— Знаете, Анатолий Александрович, иногда банан это просто банан, — вмешался я и с удовлетворением отметил, что они оба с недоумением повернулись в мою сторону.

Бардин — я мысленно поставил ему плюсик — промолчал, а вот Якобсон выразил своё недоумение вербально.

— Простите, какой банан? О чём вы?

Несмотря на то, что его фамилия была похожа на шведскую, этот Якобсон был чистокровным евреем, но выглядел он вовсе не как карикатурный жид из германских газет времен Третьего Рейха. В некоторых ракурсах он был даже похож на одного актера — советского, но прославившегося чуть позже, в конце семидесятых, после боевика про пиратов XX века. Я запамятовал его фамилию, и эта деталь беспокоила меня всё время, пока я слушал беседу — допросом этот разговор назвать было нельзя — Якобсона и Бардина.

Одет Якобсон был пижонисто — ослепительно белая рубашка, из-под которой выглядывал цветастый шейный платок, и сверху — легкая жилетка, причем, кажется, не от костюмной тройки, хотя и в цвет к брюкам. Остроносые ботинки напоминали мне моду далекого будущего, но в 1972-м они считали устаревшими — сейчас модники носили тупоносые шузы на огромной платформе. Примерно так одевался и поэт Андрей Вознесенский, причем до самой старости — наверное, это было знаком принадлежности к какому-то сообществу^[33]. Я ставил на кого-то из учителей этих шестидесятников.

— Это из анекдота^[34], — улыбнулся я и продолжил абсолютно серьезно: — Но он к теме нашего разговора не относится. Как и политическая направленность поэмы Блока. Поэтому я буду вам признателен, Анатолий Александрович, если вы всё-таки ответите на вопрос, который вам задал Алексей Иванович.

— Какой вопрос? — вскинулся Якобсон.

То ли забыл, то ли продолжал валять дурака. Я поймал взгляд Бардина и коротко кивнул.

— Я спрашивал вас, Анатолий Александрович, кому вы предлагали подписать заявление по поводу ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1969 года, — с готовностью повторил следователь.

— Не помню, — немедленно ответил он. — С тех пор было столько всего… совершенно вылетело из головы.

— То есть вы кому-то всё-таки это предлагали, но не помните, кому именно? — уточнил я.

— Возможно, — Якобсон был сама безмятежность. — Этого я тоже не помню.

— Но вы помните, надеюсь, что сами подписывали это заявление?

— Сам подписывал, — охотно подтвердил он. — Свои действия я помню очень хорошо.

— Предложения, которые вы делали другим людям, это тоже ваши действия, — указал я. — Но эти действия вы не помните. А как ставили подпись — помните?

— Именно так.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — включился в игру Бардин. — Вы составили этот текст, подписали его, а потом потеряли. И когда вы его нашли, на нем уже было несколько подписей, которые вы включили в новый номер вашего издания «Хроника текущих событий»? Так?

* * *

Это была классическая ловушка, я даже мысленно поаплодировал коллеге. На этот вопрос невозможно ответить односложно — ни «да», ни «нет». Якобсон уже признал, что подписывал то заявление и не мог отказываться от своих слов — к тому же его подпись действительно подтверждалась той самой диссидентской «Хроникой». Но отвечать «да» на всё остальное — значит признать, что он имеет отношение к изданию этой «Хроники» и получить несколько новых вопросов, отвечать на которые так или иначе всё равно придется. Нормальным ходом в такой ситуации был бы призыв к следователям не смешивать твердое с зеленым и задавать вопросы по одному. В моем будущем за то, чтобы избегать подобных ловушек, отвечал адвокат. Здесь свидетель или подследственный должен был сам увидеть подводные камни в невинном вроде бы вопросе и суметь увернуться. К исходу второго часа беседы это очень и очень затруднительно.

Якобсон ловушку увидел, но попытался её избежать самым нерациональным способом.

— Я не имею отношения к изданию «Хроники текущих событий», — твердо сказал он. — И не могу сказать, как заявление попало в один из выпусков. Когда я подписывал, других подписей на заявлении не было.

Он думал, что обыграл нас и, кажется, немного торжествовал.

— А что вы собирались делать с подписанным заявлением? — очень скучно спросил Бардин.

— Отправить в редакцию «Правды»!

— Зачем? — мне действительно стало интересно.

— Чтобы там знали, что не все поддерживают это преступление против человечности, — объяснил Якобсон.

— А в редакции радиостанции «Свобода» это заявление, значит, оказалось помимо вашего желания? — уточнил Бардин.

— Д-да… — Якобсон сбился.

Видимо, понял, к чему всё идет.

— Что ж… так и зафиксируем в протоколе, — Бардин кивнул и склонился, а его перо забегало по бумаге. — Кого вы подозреваете в том, что он или она выкрали ваше заявление, предназначенное для газеты «Правда», и отправили его за рубеж, в редакцию враждебной Советскому Союзу радиостанции «Свобода»? Заявление хранилось у вас дома? Кто имел доступ в вашу квартиру?

Все эти вопросы он задавал размеренно, не прекращая писать, и с каждым словом ужас на лице Якобсона становился всё более явным, а само лицо по цвету начало походить на цвет рубашки. Я даже подумал, что его прямо тут, в кабинете, хватит удар — и пиши потом рапорта, почему мы потеряли одного из свидетелей.

* * *

Якобсон продержался ещё полчаса, но потом всё-таки сдался. Правда, его показания не вполне соответствовали тем данным, что имелись у нас, но это были даже не трудности, а так, обычные рабочие моменты, которые решались, например, очной ставкой. Но от «Хроники» он открещивался так, словно своими вопросами мы вешали ему на шею мельничный жернов, причем делали это непосредственно рядом с глубоким водоемом. Я уже было подумывал плюнуть на эту часть наших интересов и удовлетвориться тем, что есть, но в этот момент Бардин снова поднял свою репутацию в моих глазах.

— Скажите, Анатолий Александрович, а как, по вашему мнению, ваше заявление оказалось в этом издании? — спросил он. — Его же кто-то должен был передать, и если это не вы, то кто? Гражданка Баева, гражданка Горбаневская, гражданин Красин или, может, гражданин Якир? Вы можете не знать этого точно, но это был один из тех, кто подписывал.

— Я… — Якобсон запнулся. — Я не знаю. У меня нет предположений, кто это мог быть.

— Жаль, жаль… — осуждающе покачал головой Бардин. — Ничего страшного, мы обязательно в этом разберемся.

— Анатолий Александрович, а вы не знаете, кто проверяет правдивость той информации, которая исходит из националистических кругов Украины и прибалтийских республик? — вдруг спросил я.

Бардин посмотрел на меня с легким осуждением.

— А что такое? — резковато спросил Якобсон. — Там обычно всё правда. И почему вы называете их националистическими? Ещё скажите — нацистскими?

— Могу и так сказать, — подтвердил я. — В годы Великой Отечественной войны прямо под Ригой немцы устроили концлагерь Саласпилс. Это такой район, там сейчас мемориальный комплекс. В этот лагерь свозили женщин и детей отовсюду, в сорок третьем, когда наши наступали, немцы угоняли советских людей селами и городами… Женщин убивали, детей… тоже убивали, но не сразу, у них кровь брали для солдат. Русские, украинцы, белорусы, евреи… много всяких национальностей. А вот присматривали за порядком там вспомогательная полиция, они так их называли. Из литовцев. Многих после войны поймали, кого-то расстреляли, кого-то сослали, кого-то посадили. Они как раз сейчас начали на свободу выходить — ну, кто выжил, конечно. Год, два назад, потому что двадцать пять лет, тогда такой максимальный срок был. И внезапно с прошлого года в Литовской ССР начались самосожжения молодежи, которая «Хроника» освещает более чем подробно — кто, когда, почему. Как там было в последнем выпуске — «За свободу Литвы». Свободу от чего, Анатолий Александрович? Ведь вы же согласны с этим лозунгом, если публикуете его рядом с теми событиями, которые касаются непосредственно вас?

— Да сколько вам говорить — я не работаю над «Хроникой»! — прокричал Якобсон. — И не знаю, кто работает!

Его лицо на это раз покраснело, и он потерял всякое сходство с актером.

— Хорошо-хорошо, Анатолий Александрович, — я постарался хищно оскалиться и, возможно, у меня даже получилось, потому что он отпрянул. — Как скажете. Вот только… Алексей Иванович, оформите задержание гражданина Якобсона. Статьи вы знаете… те же самые. Думаю, у нас найдется, о чем с ним побеседовать. И запросите санкцию на обыск в квартире.

— За что? — вопрос теперь уже подследственного прозвучал как-то безнадежно.

— В полном соответствии с заветами вашего любимого поэта, Анатолий Александрович, — я повернулся к нему. — Как там у него было? «Не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой». Вот и всё. Надоело с вами нянчиться. Будем вести себя, как взрослые люди. Алексей Иванович, продолжайте.

Иногда архив памяти «моего» Орехова позволял делать и такие вещи — поэму «Двенадцать» мы с ним читали в школе, но я свою версию не помнил, а вот его версия была у меня в полном и постоянном доступе, надо было лишь задать нужный запрос.

— Вы уверены, Виктор Алексеевич? — Бардин явно не хотел арестовывать Якобсона, но и возражать не стал — за что я был ему благодарен.

— Уверен, Алексей Иванович, уверен.

Я поднялся и вышел из кабинета. На Якобсона, который буквально скрючился на стуле, я смотреть не стал. Ещё насмотрюсь.

* * *

Перед этим допросом я заглянул в наш архив и полистал что-то вроде подшивки этой самой диссидентской «Хроники». Ничего интересного в ней не было, да и издавалась она, похоже, от случая к случаю — иногда перерывы были неприлично большими. Но ситуацию в союзных республиках эти ребята отслеживали очень подробно — даже на Россию их не всегда хватало, они пропускали важные события, а вот какая-нибудь Украина и Литва находились под их недреманным оком всё время.

Цель у них была понятна — они хотели создать видимость массовости протестов. Например, три самосожжения, которые устроили студенты в городах Литвы, были расписаны очень подробно — фамилии жертв и их добровольных помощников с биографиями, которые должны были показать, что это были люди со светлыми лицами, и как противовес — описание довольно неуклюжих попыток властей замести эти случаи под ковер. Не знаю, разбирались ли эти случаи на уровне Политбюро — по идее, должны, но кто знает, — но я бы на месте того же Андропова серьезно накрутил бы хвоста главе тамошнего КГБ Петкявичюсу, чтобы его подчиненные начали ловить мышей, а не ходить на соревнования по ручному мячу.

Заметка про эти соревнования меня, кстати, очень порадовала. Они проходили в Вильнюсе вскоре после череды самосожжений, были международными, и студенты нашли новое развлечение — освистывали советскую команду и бурно радовались успехам их противников из иностранных команд. Разумеется, этих «болельщиков» задерживали, хотя если бы сентенция о том, что на трибунах было полно «переодетых милиционеров и работников КГБ» была бы правдой, это объясняло бы, например, провалы во время похорон жертв тех самосожжений. Ну и обвинения «кровавой гэбни» в том, что этих бурно радующихся неудачам советской сборной студентов потом не допустили к экзаменам, мне тоже показались несколько наигранными. А чего они хотели? Пятёрок «автоматом»? В армии им этот автомат устроят.

На Украине творилось примерно то же самое, хотя и в меньшем масштабе. Эта чума почему-то не коснулась Сум, хотя какое-то брожение умов в местном университете имелось. Но в Одессе, например, некое великовозрастное дитя вместо благословенного Израиля получило билет на армейскую службу — и этот случай подавался как жуткое проявление репрессий, которыми славятся правоохранительные органы СССР. Правда, там не указывалось, почему КГБ срочно потребовался именно этот человек — ну и за кадром оставалось то, что бегать от армии нужно с умом.

Взглядом из будущего вся эта «Хроника» выглядела самой натуральной манипуляцией. Найти в трехмиллионной Литве трех молодых людей с нестабильной психикой, обработать, снабдить бензином и зажигалкой и отправить в людное место с напутствием, что «свободная Литва» не забудет их подвига — дело нехитрое. Местное КГБ действительно ничего не сделало, чтобы установить подстрекателей, хотя им в руки попалась тройка, которая следила, чтобы одна из жертв — совсем мелкий школьник — довела процесс до конца. Даже раскрытие на Украине какого-то эмиссара бандеровской организации из Бельгии закончилось почти ничем — тот дал пресс-конференцию, что-то сказал, повинился и уехал обратно; несколько человек попали под следствие и суд. В общем, вражеские агенты резвились по этим республикам, как хотели, и противодействия не встречали.

Ну а идиоты вроде Якобсона радостно оповещали друг друга и других морально нестойких людей, что они не одни, что их борьбу поддерживают буквально все вокруг, и что их дело правое — из «Хроники» это следовало прямо. И мне было очевидно, что он знает, кто стоит за этим изданием, кто дает на него деньги, и как эти деньги распределяются. Но всё это надо ещё доказать — и лучше пусть он в это время посидит за решеткой, чем будет путаться под ногами со своими представлениями о творчестве Блока.

Глава 16 «Сущность явлений и лет вереница»

О встрече с Антониной Гинзбург я думал и очень плотно, потом всё-таки выбросил её из головы. Она, конечно, была для меня угрозой — если её завтра задержат милиционеры, ничто не помешает ей рассказать о нашем разговоре в Битце. Да и многое другое выдать она могла легко. Но я то ли перегорел, то ли смирился — и поэтому как-то даже не переживал о том, что подобное может произойти. Расскажет и расскажет, выкинут меня из КГБ — значит, так тому и быть. Найду нормальную работу, с восьми до пяти, по выходным буду подрабатывать гитаристом в ресторанах и чувствовать себя неплохо. Заодно у меня будет время на то, чтобы закидывать на нашу эстраду песни из будущего — а это тоже копеечка в семейный бюджет. Не всё же благотворительностью заниматься, хотя и Саву забывать — грех.

В целом я считал, что всё идет как надо. Диссиденты допрашиваются, дела пополняются всякими бумажками, ещё неделя-две — и можно действительно выходить в суд хотя бы по Якиру. Я почти закрыл старые долги, накопленные за время моего отсутствия в Москве, мне осталось встретиться с парой агентов, но они уехали в отпуск, так что мне всего лишь нужно было дождаться их возвращения.

Оставалась Татьяна. Впрочем, с ней тоже проблем особых не было, хотя в театр в пятницу я её и сопроводил — просто на всякий случай, если вдруг Высоцкий меня обманул и в Ленинград не уехал. Но в здании на Таганке мы не встретили ни одного актера, не было даже Любимова, и я провел очень скучный час, слоняясь по коридору перед отделом кадров этого богоугодного заведения и ожидая, когда Татьяна оформит нужные бумажки на декретный отпуск.

Но именно Татьяны касалось то дело, к которому я никак не находил времени подобраться. Я не говорил ей об анонимных письмах, мне вообще очень хотелось, чтобы она никогда не узнала об их существовании — слишком уж они были неприятными даже для меня, обладателя относительно нового и в меру здорового тела, которое мой предшественник поддерживал в приличной форме. Ну а для женщины на последних месяцах беременности подобное открытие людской подлости могло стать сильным ударом, который вызвал бы очень плохие последствия — вплоть до потери ребенка. С другой стороны, в той версии истории, которую я знал, Татьяна смогла выносить свою дочь даже под постоянным прессингом со стороны Высоцкого — так что, возможно, я излишне опекал её.

Данные, которые мне передала Зинаида Степановна, оказались правдивыми. За неделю я проверил всё, что она рассказала, и выяснил, что Элеонора была именно тем человеком, которого я искал. Жила она в Хамовниках, в старой, ещё двадцатых годов, пятиэтажке на улице Доватора — как раз между станциями метро «Спортивная» и «Фрунзенская». У неё была комната в трехкомнатной коммуналке, остальные жильцы которой никакого интереса для меня не представляли — рабочие с ЗиЛа и сотрудники ещё одного института, что в изобилии раскиданы по Москве.

Ну а работала она как раз на «Соколе» — в троллейбусном парке, который в моем будущем закрылся в связи с окончанием эксплуатации троллейбусов, а сейчас был весьма развит, обеспечивая транспортом все районы вдоль Ленинградского шоссе. Учетчицы — не элита пролетариата, пусть от них и многое зависит. Элеонора, видимо, вполне справлялась со своими обязанностями, раз её держали там уже четверть века и смотрели сквозь пальцы на её увлечения — хотя я не исключал, что о её театральном альтер эго начальство просто не знало. Звонить ей на работу я не стал, мне и так всё было понятно.

Ну а запрос в наш архив ничего не показал — с Конторой Элеонора никогда не пересекалась. Лёшка, кстати, тоже о ней ничего не знал — даже не слышал её фамилии, которую прилежно переписал в свою записную книжку. Я этому не препятствовал, это было его направление, влезать в которое после завершения истории с анонимными письмами я не собирался. Мне вполне хватало моих диссидентов. Впрочем, и на его помощь я не рассчитывал — со всем этим мне надо было разбираться самому.

* * *

Наш Комитет часто называют всемогущим, но по факту таким он является благодаря безвозмездной помощи самих граждан. Конечно, можно было написать нужные бумажки, получить на них визу у полковника Денисова, озадачить ребят из наружного наблюдения, обеспечить прослушку телефона… И в результате получить всё то же самое, что я сделал, просто позвонив утром в воскресенье в коммунальную квартиру в пятиэтажке на улице Доватора. Ответил мне слесарь с автозавода, который и сообщил, что Элеонора ушла гулять с собакой, но через полчаса обязательно вернется.

У меня не было оснований подозревать эту даму в том, что она уже мчится на автомобиле в сторону финской границы, поэтому я предупредил Татьяну, что буду отсутствовать несколько часов, и двинулся в сторону «Фрунзенской». Опять же — можно было вызвонить машину из нашего гаража, но её надо было ждать, а метро ходило, как хорошие часы, иногда даже с опережением графика. Да и подумать мне было бы неплохо, а под стук колес думается очень хорошо.

Дом этот выглядел вполне современно — по меркам 1972 года, конечно, сразу и не скажешь, что ему почти пятьдесят лет. Конечно, у жильцов наверняка было другое мнение — старые коммуникации и проводка, рассчитанная по нормам двадцатых, кого угодно выведут из себя. Но я был уверен, что в самые ближайшие годы рабочие с ЗиЛа и инженеры из почти секретного института получат комфортабельные квартиры где-нибудь в Митино и будут вполне счастливы. Ну а освободившаяся жилплощадь могла достаться и моей Элеоноре — хотя её тоже, скорее всего, ожидала однушка в спальном районе бурно застраивающейся столицы. Ну а сюда заедет семья какого-нибудь непростого человека — если я правильно помнил, как раз в семидесятые Хамовники облюбовала партийная элита, уж бог знает за какие достоинства. Вряд ли их привлекала близость «Лужников» и станций метрополитена.

Двор пятиэтажки был тихим и спокойным. Две женщины средних лет сидели у песочницы, в которой увлеченно ковырялись их дети — мальчик и девочка, а сильно пожилой дворник-татарин гонял туда-сюда скопившуюся на асфальте пыль. Он посматривал на меня так, словно это я её натаскал — и я был уверен, что вскоре о моем появлении будет доложено местному участковому, если он, разумеется, хорошо знает службу и наладил с этим наблюдательным дворником взаимовыгодную дружбу. Из открытых окон доносились какие-то звуки — кажется, что-то музыкальное, хотя «Утренней почты» пока не было^[35].

Я ещё раз оглянулся по сторонам, вежливо улыбнулся дворнику и неторопливо прошествовал во второй подъезд — незачем усложнять человеку жизнь, пусть точно знает, куда я пришел. А вот зачем я это сделал… этого ему знать не надо. Хотя можно было подойти к нему, продемонстрировать корочки и расспросить об этой женщине — вряд ли он откажет мне в такой малости. Но я сегодня хотел импровизировать, а общение с наблюдательным дворником могло сбить мой настрой.

Я легко взбежал на второй этаж и нажал на одну из трех кнопок звонка. Самую нижнюю.

* * *

— Вы ко мне?

Элеоноре было за пятьдесят, была она кругленькой и похожей на фею-крестную из какого-то мультфильма, который я смотрел давным-давно. Сходства ей добавляли огромные глаза, которыми она постоянно моргала, создавая у собеседника ощущение, что он общается с натуральной дурочкой. Вот только впечатление это было обманчивым — человек, который прожил жизнь Элеоноры, дураком быть не может. У него есть, конечно, куча неврозов, но одних их недостаточно, чтобы отправить её в Кащенко или Сербского. Социально не опасна, как сказали бы наши эксперты-психиатры, и этот вывод вполне подкреплялся тем, что жалоб на Элеонору от соседей не было вовсе. Наверное, они ругались, возможно, у них были непростые отношения — но всё это было обычным приложением к тому дурдому, в который, как правило, превращаются коммунальные квартиры.

— Да, наверное, к вам, — улыбнулся я. — Это же вас зовут Элеонора?

— Да, это я, — он чуть кокетливо поправила прическу. — Проходите. В комнате посидим, на кухне сейчас Самойловы завтракают. Но чай я сделаю.

Вот так. И не спросила даже, кто я такой и имею ли право беспокоить её утром в воскресенье. Просто развернулась и двинулась по темному коридору вглубь квартиры.

— Вот здесь я живу, — она открыла дверь одной из маленьких комнат.

Впрочем, тут все комнаты были почти одинаковыми и весьма большими, метров по шестнадцать, их при необходимости можно было разгородить, чтобы отделить отцов от детей. Соседи Элеоноры этим, думаю, пользовались.

— Уютно, — похвалил я, посмотрев на её жилище.

Я сильно покривил душой. Уютом тут и не пахло. Древняя — во всяком случае, с моей точки зрения — металлическая кровать с набалдашниками, заправленная и покрытая цветастым покрывалом, в изголовье которой пирамидкой лежало целых три подушки, одна другой меньше. Круглый стол, который, наверное, помнил чайные купеческие застолья середины прошлого века. Несколько «венских» стульев с изогнутой спинкой. Два высоких шкафа — как бы тоже не из прежней, купеческой жизни. И пара комодов, которые тоже выглядели очень и очень старомодно. Непременный цветастый половик и вполне приличный ковер на стене над кроватью. Пыльная бронзовая люстра с тремя рожками. И книжный шкаф, в котором я разглядел фамилии поэтов — как дореволюционных, так и современных; один том почему-то стоял обложкой вперед — на желтом фоне крупная надпись «АЛ.БЛОК» и название 12 цифрой и прописью. Что-то было написано и ниже, но ближе я подходить не стал, разглядев лишь «Новый путь. Одесса. 1918». Мне показалось, что это добрый знак.

Ни телевизора, ни радиоприемника, который способен ловить вражеские «голоса», в комнате Элеоноры не было.

— Спасибо, — откликнулась она. — Вот сюда садитесь, я сейчас вернусь.

И она буквально выпрыгнула за порог, не дав мне отказаться от чая.

Откровенно говоря, я ожидал совсем другого приема. Она должна была ещё в дверях спросить, кто я такой, посмотреть моё удостоверение, немного покочевряжиться, но потом согласиться поговорить. И мы бы тогда сразу перешли к делу, минуя необязательные стадии, в которые входит угощение чаем. Марк Морозов, например, ничем меня не угощал — я бы отказался, конечно, но он даже не предлагал. Петр Якир предлагал, и у меня был шанс отказаться, которым я и воспользовался. Элеонора ничего не спрашивала, она просто поставила меня перед фактом — мы с ней будем пить чай.

— Тяф!

Я встал, дошел до кровати и присел на корточки. Из темноты на меня смотрела мелкая собачка с очень милой мордочкой — болонка не болонка, но что-то близкое к этой породе — и торчащими в стороны мохнатыми ушами. Она внимательно посмотрела на меня и снова сказала:

— Тяф!

Правда, уже не так смело.

— Привет, — ответил я. — Не знаю, как тебя зовут, но я друг. Можно меня не пугать, к тому же я не испугаюсь. Но ты молодец, что защищаешь свою территорию. Так и надо. Хотя тебя самого надо защищать.

Скрипнула дверь, я поднялся и оглянулся. В комнату вернулась Элеонора — она несла поднос, на котором стояли две чашки, заварочный чайник и сахарница.

— Познакомились с Тафой? — улыбнулась она.

— Наверное, — я ответил на улыбку. — Она, во всяком случае, представилась.

— Вы её не бойтесь, она не кусается, — Элеонора как-то ловко сгрузила все приборы на стол и теперь стояла, прижав к груди пустой поднос. — Она чужих сама боится. Но привыкнет как — сама выйдет. Только в коридор её не пускайте, у Самойловых не кот, а тигр какой-то, так и ищет способ сюда пробраться.

— Хорошо, — пообещал я. — Не пущу.

— Вот и договорились. А я сейчас чайник принесу, Викуся свой отдала, как узнала, что ко мне гости, а себе она новый поставила.

И она снова исчезла из комнаты — и я снова не успел её остановить.

* * *

— … и этот проглот сейчас на кухне трётся, попрошайничает, он всегда так делает, кто бы там ни был. Но как только все с кухни уйдут, снова под мою дверь придет и будет караулить. Но ничего, я его веником, веником… Викуся это даже поощряет, она с ним тоже намучалась дай боже! Да, а вы ко мне зачем-то пришли? Я как-то и забыла спросить…

Хлопающая глазами Элеонора наконец закончила рассказывать историю охоты соседского кота на её собачку и решила узнать, кого она поит чаем, который, кстати, оказался весьма вкусным — как она рассказала, его привезла подруга прямо из Индии.

— Ничего страшного, я тоже забыл представиться, — улыбнулся я. — Виктор Орехов, управление КГБ по Москве и Московской области.

Я достал из кармана удостоверение и протянул ей, но она даже не притронулась к нему. Вместо этого она очень внимательно — с учетом постоянного моргания — смотрела на меня и, кажется, что-то вспоминала.

Этот процесс закончился очень неожиданно для меня. Элеонора подпрыгнула на стуле, что вызвало очередной «тяф» из-под кровати, хлопнула ладонью по столу и торжествующе проговорила:

— А я вас знаю! Это вы разрушили счастье Владимира Семеновича!

Никакого осуждения моего подлого поступка в её голосе при этом не было.

— Насчет счастья я бы поспорил… — начал было я.

— Нет, это так! Они были так счастливы, так счастливы, вы бы видели, как она на него смотрела, а как он на неё! — Элеонора даже приложила обе руки к груди. — Это была великолепная пара, лучшая в театральной Москве… да что в Москве, я уверена — лучшая во всей стране! В театральной, конечно, — поправилась она. — И что получается?

— Что?

— Появляетесь вы, отбиваете у Владимира Семеновича его любимую, он теряет вкус к жизни, начинает глушить горе алкоголем, а ему пить нельзя — вы же, наверное, об этом не думали? — и всё!

— Что — всё? — я был немного смят её напором.

— Всё — это всё! — наставительно произнесла она. — Он на сцену с трудом выходил, все, кто его видел в спектаклях Театра, — это слово она произнесла с большой буквы, — говорили, что он уже не тот! А как Владимир Семенович может быть не тот? Он всегда тот!

Я уже начал жалеть, что пришел в эту квартиру к этой женщине. Она и в самом деле не была опасна, и вряд ли стала бы нападать на Татьяну в темном переулке. У Элеоноры была высокая цель — она решила воссоединить любящие сердца, вернуть, так сказать, заблудшую душу к родному очагу. Собственно, даже мне она никак не хотела навредить — её устроит, если Высоцкий продолжит жить с Иваненко во грехе, а разлучник, то есть я, исчезнет в тумане.

— Постойте, но ведь Высоцкий женат, и женат он вовсе не на Татьяне Иваненко…

— Ой, я вас умоляю! Женат, не женат, кому какое дело до таких мелочей? К тому же все знают, что он на этой французской выдре женился лишь для того, чтобы ездить за границу и привозить Танечке подарки!

— Эм… — я не сразу нашелся, что сказать. — Боюсь, что не все в курсе этой хитрой комбинации…

— Вы про ваш Комитет государственной безопасности? — она чуть поморщилась, давая понять, что относиться серьезно к этой организации не стоит. — Ой, а что они там знают? Ничего они не знают! А тут любовь! Высокая любовь, откуда этим дуболомам про неё знать?

— Вообще-то я тоже из дуболомов, — я потряс удостоверением.

— И это вас нисколько не красит! — припечатала Элеонора. — А почему вас не наказали? Я же в письмах всё изложила — вас должны были примерно наказать за ваш неблаговидный поступок!

— Тяф! — согласилась с хозяйкой Тафа.

— Их мне отдали и приказали разобраться…

— Вот всегда так — жалуйся, не жалуйся, а твои письма потом отдают тем, на кого жалуешься. И всё, — Элеонора заметно огорчилась. — Наш ЖЭК такой же. Я и в райсполком писала, и в райком партии — и что, всё спускают обратно к этому Васильеву, а он только руками разводит — какие трубы, какие замены? А зимой опять весь дом мерзнуть будет!..

— Элеонора, вы, наверное, всё знаете про театральную жизнь? — я слегка перебил её, но коммунальные проблемы этого дома мне были совсем не близки.

— Не всё, — она строго глянула на меня и добавила с заметной гордостью: — Но многое.

— Это хорошо, — я улыбнулся. — Просто я… так сказать, по долгу службы… иногда вынужден погружаться в эту жизнь, но признаюсь, как на духу — для меня это темный лес, мои интересы лежат в другой области. А как вы смотрите на то, что я иногда буду у вас консультироваться по некоторым вопросам? Вряд ли это будет часто… я и театры существуем в разных мирах. Но иногда без консультаций специалистов не обойтись.

— Консультации? — сказала она гораздо мягче. — Забавно вы выразились. Некоторые люди называют это другим словом, очень грубым.

— Это каким же? — спросил я, потому что Элеонора этого явно ожидала.

— Да стучать же, что ж ты такой непонятливый, — она даже стукнула себя кулаком по лбу. — Это называется — стучать. Мой хороший знакомый это называет именно так, а он, думаю, знает, о чем говорит. И ответ на ваше предложение — нет.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Потому что я уже даю, как вы выразились, консультации вашему Комитету.

Я на мгновение замер. Это было неожиданно, хотя теперь я знал, кому обязан тем, что эта женщина знала мою фамилию, место службы и историю моих отношений с Татьяной Иваненко. Правда, такие дела у нас, мягко говоря, не поощрялись, я не слышал о том, чтобы информаторов использовали против коллег, да и память «моего» Орехова об этом молчала. Подобное могло иметь место разве что где-нибудь в Первом или Втором главных управлениях, но у них всеобщая подозрительность была в порядке вещей.

— А как зовут сотрудника, которому вы… хмм… даете консультации? — осторожно спросил я, рассчитывая на то, что разговорчивая Элеонора не заметит подвоха.

— Филипп, — легко ответила она. — Он сейчас у вас там большой человек, а когда мы с ним познакомились, был ещё зеленым лейтенантом, таким смешным. Но я тогда больше с его женой общалась, Людочка тоже по театру болела…

— А сейчас не болеет? — уточнил я.

— Сейчас — увлекается, — пояснила Элеонора. — А тогда — болела. Мы с ней всюду бегали, МХАТ, Большой, Малый, Вахтангова. Всех актеров наизусть помнили! А потом у них дети пошли, ей не до того стало…

Я хотел сказать какую-нибудь подходящую случаю банальность, но вспомнил биографию этой женщины и слова о детях так и не прозвучали. Она этого словно и не заметила.

— Но мы так и продолжали общаться, иногда молодость вспоминали, — глаза Элеоноры чуть затуманились. — Ну а как Филиппа на театры направили, он и начал у меня всякое спрашивать, а я ему рассказывала всё. Свои же люди, чего скрывать?

Я немного терялся в догадках, кем мог быть этот человек, а одна из версий меня и вовсе слегка пугала.

— Действительно, — с натугой выдавил я. — А как фамилия этого Филиппа?

— Так Бобков же, я разве не сказала? Ты должен его знать, — сказала Элеонора.

Меня пробил холодный пот, а в горле появился ком, который пришлось с трудом проглатывать. Но я быстро справился с этим известием.

— А, да, мой начальник, — с легкой гордостью сказал я. — Не непосредственный, конечно, но прямой. Тогда понимаю и настаивать на своем предложении не буду, хотя, думаю, если я оставлю вам свой номер телефона, Филипп Денисович не станет возражать. И надеюсь, он не станет возражать, если вы вдруг решите мне позвонить… думаю, я смогу вам помогать, например, с контрамарками. Есть знакомые… но это не просьба, я ни на чем не настаиваю, эту услугу я могу вам и безвозмездно оказать. Или в обмен на вашу услугу.

— Какую услугу? — насторожилась она.

— Совсем небольшую, честно, — я улыбнулся. — Мне бы хотелось, чтобы вы перестали писать письма моему начальству с требованием покарать меня десятью казнями египетскими. Поверьте, если меня не станет, Татьяна Иваненко всё равно не вернется к Владимиру Высоцкому, у них очень серьезные расхождения во взглядах на детей. Дело в том, что Татьяна носит моего ребенка… это девочка, она должна в сентябре родиться… и очень хочет его родить. Я, кстати, тоже. В смысле — хочу, чтобы она спокойно родила. А Владимир Высоцкий хочет, чтобы этого ребенка не было. Вот как-то так.

Товарищ Бобков то ли не был в курсе беременности Татьяны, то ли не счел нужным говорить об этом подруге своей жены и своему консультанту по театрам. Я вообще засомневался, что он задумывал какую-то пакость, скорее, речь шла о том, что эти актеры вовлекают в свои игры ещё и сотрудников госбезопасности. Ну а Элеонора сделала свои выводы — и отреагировала именно так, как привыкла, то есть начала строчить анонимки в соответствующие инстанции с требованием разобраться как следует и наказать кого попало. Я подозревал, что она и в райсполком на ЖЭК жаловалась именно так — анонимками, которые, разумеется, тут же спускались по инстанциям вниз. Возможно, даже с трубами в этом доме не так плохо, как она описывала, но это совсем не моё дело.

Мои слова о ребенке пробудили в Элеоноре какие-то воспоминания — она посмурнела, задумалась и ответила не сразу.

— Ребенок, значит, у вас? — спросил она, и я кивнул. — А он против? — я снова кивнул. — Тогда ладно… только вы уж… всё правильно сделайте, хорошо?

Не знаю, что она вкладывала в слово «правильно», но я не стал уточнять.

— Конечно, — сказал я. — Татьяна иначе и не может. Она делает только то, что считает правильным. И я уважаю её выбор. У нас свадьба скоро.

Про свадьбу я добавил, не подумав, но потом понял, что это попадает в категорию «правильно», потому что Элеонора кивнула. Заявление мы с Татьяной подали вчера, в ЗАГС на Фестивальной, недалеко от метро — ехать куда-то в более пафосное место не хотелось, а тут было недалеко от моего дома и удобно. Свободное время нашлось в конце месяца, ну а проводить церемонию по всем правилам мы вряд ли будем — хотя её родителей и Макса с Ольгой пригласим обязательно.

— Свадьба — это хорошо, — сказала Элеонора. — Я обещаю, что больше не буду тебе докучать. А Владимир Семенович…

— Думаю, он с этим смирится, — несколько невежливо перебил я. — У него сейчас съемки в двух фильмах, скоро начнутся репетиции в театре, концерты опять же. А когда ему разрешат выезд за границу, он обязательно съездит на родину жены… У него всё будет хорошо.

* * *

Домой я добрался выжатым, как лимон. Меня доконала жара, доконала беседа с этой Элеонорой, доконали сделанные во время неё открытия. Даже псина по имени Тафа доконала, хотя она и вылезла из-под кровати лишь под занавес нашей с её хозяйкой беседы. И дорога домой тоже выдалась какой-то неудачной — на зеленой ветке поезд подолгу стоял перед каждой станцией, но в итоге всё-таки довез нас до «Речного вокзала».

Татьяна ни о чем не спрашивала, лишь поинтересовалась, устал я или не очень, и есть ли у меня силы прогуляться на пляж на канале. Я на это согласился, но предложил подождать пару часов, чтобы солнце чуть спустилось к западу, и жара чуть спала — это предложение было поддержано большинством голосов. Ребенок в животе пока мог только воздерживаться.

И я почти уверился, что остаток этого дня пройдет нормально, когда уже перед самым выходом зазвонил телефон.

Я был рядом и сразу снял трубку.

— Виктор Алексеевич, это Бардин. Можете говорить?

— Конечно, Алексей Иванович, — ответил я. — Что-то случилось?

— Я хочу выйти из группы, — спокойно сказал он, и я напрягся. — Рапорт я подам завтра с утра генералу Алидину. Посчитал, что вам стоит это знать.

В принципе, ничего особенного в этом не было. Группы не были незыблемыми в кадровом отношении единицами, они создавались и распускались приказами по управлению, а те, кто в них работает, вольны были выйти из них в любое время — если, конечно, начальство одобрит их решение. Причины могли быть разными; обычно человек понимал, что груз слишком тяжел, а награды маячат лишь вотдаленной перспективе, и выбирал скучную текучку, от которой членство в группе не освобождало. Например, я сам, манкируя своими обязанностями по группе, в которой мы состояли с Максом, нарушал кое-какие пункты служебных инструкций, но у меня были особые обстоятельства; в целом же я просто ждал, когда о той группе вспомнит либо полковник Денисов, либо же Макс наберется наглости, чтобы самому дойти до начальства и потребовать определенности.

Бардина мне было, пожалуй, даже жаль, а его мотивы я не до конца понимал. Следствие у нас шло быстро, скоро можно будет закрыть хотя бы часть отчетов по Якиру, что неплохо бы выглядело и в итогах года. Ну и должность начальника следственного отдела я считал очень неплохой морковкой для Бардина и Трофимова — им было за что работать, не покладая рук. Теперь один из них сошел с дистанции и открыл путь сопернику. Но расспрашивать, что и как, и тем более уговаривать Бардина я не собирался — не маленький, не первый день в Конторе, должен понимать расклады и видеть, к чему его фортель приведет.

— Жаль, Алексей Иванович, с вами было приятно работать, — сказал я с определенной долей искренности. — Если что — с моей стороны возражений не будет.

За дело я не переживал — уйдет этот, дадут другого, в следственном отделе даже московского управления этих следователей было как грязи. Я был уверен, что в случае необходимости подключился бы и центральный аппарат.

— Спасибо, Виктор Алексеевич, — мне почему-то послышалась в его голосе усмешка. — С вами тоже было… интересно работать.

На Бардина я всё-таки был немного зол — его звонок немного испортил мне настроение, и прогулка на пляж не доставила того удовольствия, на которое я рассчитывал. Но всё равно она прошла вполне неплохо.

Глава 17 «Как заблудившиеся дети»

«Снова дом, всё тот же дом, как я ему он мне знаком…»

Я сидел в той самой допросной в Лефортово и ждал, когда ко мне доставят Петра Якира. Конвоир явно не торопился, Якир, наверное, тоже — для него любой выход из камеры был в радость, а мне это ожидание было как серпом по горлу. Говорить мне с Якиром было не о чем, я читал протоколы допросов, и в них было всё, что хоть краем могло меня заинтересовать. Впрочем, мой интерес был простой и понятный — Якир должен оказаться за решеткой хотя бы на несколько лет, это слегка нарушит отлаженный механизм коммуникации диссидентов, а большего и желать было грешно.

Но утро понедельника началось не только с ухода из группы Бардина, которому заявление, конечно, подписали; мгновенной замены я не ждал, но надеялся, что начальство утрясет эту проблему хотя бы к среде. В принципе, я уже почти созрел, чтобы попросить у Денисова расширения группы — два следователя это мало, нужно четыре или даже пять. Правда, я понимал, что губу придется закатать, и столько мне никто никогда не даст, но хотя бы на троих рассчитывал.

Ну а незадолго до обеда мне сообщили, что подследственный Якир попросил встречи с руководителем следственной группы, которая вела его дело. Причину он мог не называть — и не назвал, разумеется, — но от поездки в Лефортово я отказаться не мог. Мне было любопытно, зачем Якиру потребовалась эта встреча, да и в целом это было неправильно — отказывать людям в таких пустячных просьбах. Правда, я был уверен, что он вызвал меня просто поболтать. Подследственные и заключенные горазды на придумки, которые нарушают привычный и надоевший до скрежета зубовного тюремный распорядок.

Дверь наконец громыхнула, открываясь, конвоир — совсем другой, не тот, что в первый раз — ввел Якира, и я отпустил этого молоденького младшего сержанта.

— Здравствуйте, Петр Ионович, — сказал я. — Не скажу, что рад вас снова видеть, у меня на это время были другие планы, но кто я такой, чтобы манкировать своими обязанностями.

— Здравствуй, начальник, — осклабился он. — А уж как я рад, словами не передать.

Я улыбнулся. Выглядел Якир, в принципе, хорошо — во всяком случае, никаких ухудшений в его облике с прошлого раза я не заметил. Возможно, регулярная кормежка и отсутствие алкоголя пошли его измученному организму даже на пользу. Эдак он у нас после отсидки ещё и здоровье поправит.

— А вы постарайтесь, Петр Ионович, передайте словами, — вежливо сказал я. — Мне же интересно, ради чего я тащился в это место, что вы хотите сказать именно мне, хотя у вас имеется возможность известить о ваших потребностях вашего следователя. У нас работают грамотные специалисты, думаю, они со всем бы и разобрались.

— Не знаю, какие они специалисты, но вопросы задают правильные, — кивнул Якир. — И так крутили, и эдак, наверное, что-то уже выкрутили, только мне о том не ведомо.

Он хитро посмотрел на меня с очевидной целью — не поддамся ли я на провокацию, не скажу ли, как продвигается следствие. В следственном изоляторе самый главный недостаток — отсутствие информационного шума, ну а следователь Трофимов, который был как бы куратором Якира, не был склонен к излишним откровениям, так что тот в каком-то смысле пребывал в очень неприятном вакууме.

— Такой у него стиль работы, — равнодушно ответил я. — Меня он вполне устраивает. Так зачем позвали, Петр Ионович? У меня действительно много дел.

Он чуть погрустнел — видимо, понял, что на откровения и меня раскрутить не получится. Но говорить продолжил бодро, словно всё шло по его плану.

— Да понравился ты мне, чекист, решил я тебе подарочек сделать, — сказал Якир. — Ещё с первого раза понравился. А следователь… ну пусть будет, я разных повидал в своё время… этот не худший. А ты — понравился. Только не напоминай, что Чрезвычайку закрыли давно, всё равно вы — чекисты, были ими всегда и сейчас остались.

— Да и пусть, — покладисто согласился я. — Чекист так чекист, мне даже лестно. Но вы переходите к делу.

— К делу… — он посмурнел. — Если к делу… что будет, если я признаю вину по всем пунктам? Например, завтра же?

* * *

Это было неожиданно, и я на несколько мгновений впал в ступор. Во время предъявления обвинения Якир отказался признать себя виновным, и пусть его признание нам особо и не было нужно, с ним работать было бы много легче. Особенно если бы он не юлил на допросах, а спокойно отвечал на вопросы следователя, называл бы какие-то фамилии, которые попадали бы к нам в разработку. Конечно, он и так их называл, но в час по чайной ложке, что раздражало неимоверно. Так что на его вопрос следовало ответить правильно — так, чтобы не спугнуть и не наобещать лишнего.

— Если конкретно для вас — могут быть определенные послабления в режиме содержания, — сказал я. — Но признание и на вас накладывает обязательства — вы больше не сможете отвечать уклончиво или посылать следователя по матушке. Ну и на суде сотрудничество со следствием всегда учитывалось. Я знаю случаи, когда за такое сотрудничество давали срок меньше меньшего — знает, наверное, этот термин?

— В курсе, — он кивнул. — А вы на это готовы пойти?

Я пожал плечами.

— Я недавно разговаривал с одним из ваших… ну пусть будет единомышленником, — сказал я. — И в нашей беседе прозвучала такая сентенция — у КГБ нет цели посадить всех за решетку. Что бы вы, Петр Ионович, не думали, сталинские времена закончились навсегда, сейчас мы работаем совершенно иначе. Даже больше скажу — нам так проще…

— Эх, чекист, не знаешь ты, что такое сидеть пару дней на допросе, когда следователи один другого сменяют, а тебе за закрытые глаза — резиновым шлангом по почкам…

— Петр Ионович… а вы-то откуда это знаете? Я ваше дело читал, у вас ничего подобного не было. Вам, наверное, Александр Исаевич Солженицын что-то рассказал? Ну, неважно, — я отмахнулся, как от чего-то мелкого. — Вы, Петр Ионович, взрослый человек, сами прошли через эту систему… сколько следователей и оперативников занимались вашим делом?

— Один… один следователь, — он недоуменно посмотрел на меня, и я поощрительно кивнул. — Про оперативников не помню.

— А сколько с вами тогда в следственном изоляторе человек сидело?

— Ну… — он помолчал, видимо, припоминая, — наверное, человек пятьдесят.

— Вот, пятьдесят. Чтобы к каждому приставить бригаду следователей, которая будет круглосуточно бить подследственного резиновым шлангом, нужно — сколько следователей? Около двухсот, в четыре смены. В реальности же тот следователь, который занимался вами, одновременно вёл ещё десять-пятнадцать дел. То есть на всю вашу ораву надо было всего четыре-пять следователей. Думаю, на самом деле их было два-три, поэтому и сидели в вашей камере пятьдесят человек, а не столько, сколько положено по нормам.

— Ты к чему это всё?

— К тому, что тот, кто вбрасывает мульку про круглосуточные допросы и избиения, врёт. Не буду спорить, с кем-то могли и так обращаться… в нашей организации работали разные люди, а ненависть к врагам народа может принимать разные формы, в том числе и такие жестокие. Но в общем… так сказать, по средней температуре по больнице… В 1939 году в системе НКВД служило около четырехсот тысяч человек. Сто семьдесят — это войсковые части, то есть пограничники. Ещё конвойные войска, охрана железных дорог и секретных объектов, даже зенитные подразделения. Вот остальные — это те, кто непосредственно ловил преступников, искал доказательства, вёл следствие… население СССР тогда было около двухсот миллионов человек. Вот и считайте, сколько человек приходится на одного чекиста, как вы нас называете, Петр Ионович. Сейчас, кстати, соотношение даже хуже. Население Советского Союза растет, а численность органов госбезопасности остается почти такой, как и десять лет назад. Так что извините, но никаких ночных допросов… а почки вы сами, думаю, разрушите неумеренным употреблением алкоголя и прочими излишествами. Так что, не передумали признать свою вину? Мы всё равно её докажем, просто с вашей помощью это произойдет быстрее. Ну а суд, как я и сказал, учтет чистосердечное раскаяние.

Молчал Якир недолго — меньше минуты, я специально засек время.

— Признаю, — буркнул он. — Но и ты уж…

* * *

Я смотрел, как полковник Денисов читает мой недельный отчет, а сам непроизвольно косился на свою папку. Там лежал ещё один лист, который должен находиться где-то в начале отчета — на нём я описал вчерашнюю беседу с Якиром. Прежде чем этот лист займет своё место, мне нужно было получить «добро» на эту нехитрую операцию от непосредственного начальства.

— Неплохо, — Денисов кивнул и сложил моё творчество в одну стопку. — Вот можешь же, когда захочешь.

На уход Бардина он лишь пожал плечами — мол, баба с возу, кобыле легче. В принципе, я с ним был согласен.

— Повезло, — я едва шевельнул плечами. — Якобсон поплыл быстро, я думал, что на него неделя уйдет. Правда, он пока не признался, что именно он редактирует «Хронику», но это дело времени. Обыск у него провели, много материалов для этого издания в кавычках нашли. А это уже улики, и он должен объяснить, откуда они у него дома взялись. Впрочем, там и без «Хроник» добра хватило… даже валюту нашли. Так что будет дорогому Анатолию Александровичу не только политическая, но и уголовная статья. Но надо прежде с полномочиями определиться, как бы коллег из ОБХСС не пришлось привлекать.

— Определимся, — подтвердил Денисов. — И привлечем, если нужно. Но наши статьи не забрасывай, всё в копилку пойдет.

— Конечно, Юрий Владимирович.

— У тебя же не всё? — он слегка прищурился. — Я же вижу, что ты мнёшься, ты всегда так делаешь, когда какую-то неприятность приносишь.

Я вздохнул, достал лист с описанием встречи с Якиром и протянул полковнику. Тот взял, повертел в руках, сравнил оформление с лежащим перед ним отчетом, неодобрительно хмыкнул и погрузился в чтение. Читать там было нечего, поэтому через несколько секунд он поднял на меня взгляд.

— И?

Я неопределенно пожал плечами.

— Я не знаю, Юрий Владимирович, как на это реагировать, — сказал я. — Не верить Петру Якиру оснований нет. В каком-то смысле он — человек слова. Это сильно облегчит нам следствие, но, думаю, усложнит жизнь — придется допрашивать и тех, кто пока не попадал в поле нашего зрения. Впрочем, справимся. Но и нам в свою очередь придется выходить в суд с ходатайством — так, мол, и так, человек плохой, но раскаялся, так что заслуживает снисхождения. В принципе, если он действительно хоть немного сдвинулся со своих радикальных позиций, держать его годами за решеткой не стоит. Но мне нужна на это санкция, желательно, оттуда.

Я указал на потолок кабинета, и Денисов понятливо кивнул.

— Вот как… — Денисов побарабанил пальцами по столу. — Вот что, Виктор, я сейчас в центральное управление поеду, думаю, будет тебе санкция. Дождись меня, если вдруг задержусь.

* * *

Как гласит народная мудрость, нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Но сегодня мне выпало именно ждать — и почти что у моря погоды. От нашего управления до здания «Госужаса» — пять минут неторопливым шагом, и столько же обратно. Но Денисов не появился ни к обеду, ни к завершению рабочего дня, и я не знал, чем это было вызвано — докладывать мне о своих делах он не торопился. В шесть часов я спустился на этаж, убедился, что помощник полковника уже ушел, и вернулся к себе, чтобы терпеливо сидеть на стуле, дожидаясь звонка.

Конечно, я не просто так целый день бил баклуши. Руководство группой только на первый взгляд выглядит несерьезным занятием, но на деле сопровождается кучей документов, которые требуется заполнять и подписывать — максима про количество бумаги и чистоту задницы в этом случае работала, как часы. Наверное, если бы моё назначение прошло обычным порядком, я бы восседал в своем персональном кабинете, а у дверей дежурил бы мой персональный Саша, на которого можно было скинуть большую часть этих неприятных хлопот. Но кабинета мне пока не дали, с Сашей не сложилось, так что всё положенное я тянул на собственных плечах и подозревал, что никаких благ мне не видать до успешного завершения дела Якира^[36].

Впрочем, понимал я и то, что это не была прихоть полковника Денисова, который таким образом мне за что-то мстил — просто у меня пока не было постоянного места в системе нашего управления. Вернее, такое место было — в нашем с Максом кабинете, — но я его явно перерос, а куда меня можно пристроить, начальство ещё не решило. И хорошо, что напарника сегодня не было, я сидел один, как перст. Но проблема имелась, особенно в свете того, что совсем скоро мой приятель получит пару подчиненных — свободные столы и стулья у нас, конечно, имелись, но было некрасиво руководить расследованием дела, которое на контроле самого высокого начальства, из коммуналки.

Меня, правда, отсутствие внешних признаков успешной карьеры не особо задевало, я был готов и дальше сидеть на привычном месте, чтобы не отрываться от корней, но вдруг к нам заедет, например, Андропов, который пожелает увидеть, в каких условиях я работаю? Получится, как говорили наши предки, натуральнейший афронт.

* * *

Денисов позвонил мне в половине девятого, и голос его не предвещал ничего хорошего. Полковник обнаружился не в своем кресле, а на стуле, который я мысленно называл «стулом Макса» — именно там тот выслушивал мои иноагентские идеи в последний день 1971 года и в первый день моего пребывания в прошлом. Денисов махнул мне на стул напротив — на «мой» стул, что означало очередные игры в псевдодемократию. Я не стал ничего говорить — уселся и преданно уставился на начальника, который, кажется, вовсе не торопился начинать этот разговор.

Но сдался Денисов первым.

— Тебе, Виктор, это не понравится, — мрачно сказал он.

— Мне это уже не нравится, Юрий Владимирович, — ответил я.

— Мне тоже. Там, — палец Денисова ткнулся в потолок, — принято решение придать делу Петра Якира широкую огласку. На судебное заседание будут допущены иностранные корреспонденты, которые должны собственными глазами убедиться, что подсудимый признал свою вину, а советские следователи эту вину полностью доказали. Затем будет пресс-конференция, опять же в присутствии корреспондентов зарубежных изданий… многие из них настроены к нашей стране вовсе не дружески. На этой пресс-конференции Якир должен будет четко и внятно пояснить причины, по которым он не стал отпираться и отказываться и почему он не обвиняет наш Комитет в нарушении его прав. Тогда его выпустят чуть ли не сразу после суда. Подаст апелляцию — и всё, срок сократят до фактически отбытого. Это предложение ему сделает сам товарищ Андропов. Посчитали, что тебе Якир не поверит.

Или, что более вероятно, начальство решило, что я такую задачу не потяну.

Но вообще я испытал чувство дежа вю — что-то подобное с Якиром и Красиным провернули и в моей истории, и добром это не кончилось. Но тогда у авторов этого «элегантного» решения проблемы диссидентов был целый год на обдумывание своей стратегии, а тут они справились меньше, чем за месяц. Видимо, была у них некая заготовка, которую они и пустили в ход, когда увидели, что я со своей группой слишком ретиво взялся за дело, ну а предложение Якира стало последней каплей. Думать, правда, об этом не хотелось — это означало, что где-то наверху есть люди, которым настоящая борьба с инакомыслием не нужна, для них тем лучше, чем хуже обстоят дела в СССР. В общем, та самая пятая колонна, которую Сталин почти вывел под ноль перед войной, и которая снова расплодилась и даже добралась до власти. А ещё я подумал, что конспирологи из моего будущего были правы — кто-то в руководстве страны активно работал против неё и социализма в целом. Ничем другим это объяснить было невозможно.

На меня навалилась апатия, которая возникает, когда понимаешь, что любые твои действия имеют запрограммированный конечный результат. Я могу хоть завтра предъявить тому же Якобсону обвинение по шестьдесят четвертой статье, и с учетом найденной валюты доказать его работу на западные разведки — но никакого расстрела этого любителя творчества Блока не увижу. С ним тоже договорятся, кто-нибудь — не я, конечно — сделает «Тоше» предложение наподобие того, что будет сделано Якиру. Да, не спорю — признание вины и общение с иностранной прессой в нужном нам духе это красиво. Но эта красивость совершенно бесполезна в рамках общей стратегии борьбы с антисоветчиками. Более того — она прямо вредит этому делу, потому что буквально парализует любое следствие, которое мы затеем в будущем. Зачем что-то доказывать, зачем тратить драгоценное время на бесполезную работу — всё равно никто никуда не сядет, а будет отпущен на свободу и продолжит заниматься тем же изданием «Хроники».

— Юрий Владимирович, «там» — это где? — холодно спросил я. — У нас на Лубянке или выше?

Денисов внимательно посмотрел на меня.

— Я разговаривал с Филиппом Денисовичем.

— Извините, но это не его уровень, — перебил я его. — Поэтому и хочу понять, откуда исходит эта идиотская инициатива. Если из Комитета или, допустим, из секретариата ЦК, я завтра же напишу письмо в Политбюро, чтобы этому инициативному товарищу дали по шапке. Такие вещи надо пресекать на корню.

Я даже не успел договорить свою речь, как по виду Денисова понял, что писать никуда не надо, потому что бессмысленно. Это не Бобков и не Андропов, и не люди со Старой площади, которые, возможно, были даже не в курсе того, как развивается расследование дела Якира.

— Политбюро? — спросил я.

Денисов кивнул.

— Согласованное решение.

Это было очень, очень плохо. Мало кто знал, что в нынешнем Политбюро ЦК КПСС имелось множество точек зрения по любому вопросу, который там рассматривался, но в итоге меньшинство соглашалось с большинством и на белый свет появлялось то самое согласованное решение, обязательное к исполнению не только членами партии, но и беспартийными. Я про это читал в будущем и оттуда же знал, что невозможно узнать, кто был против, чтобы попробовать пробить монолитную стену, хотя шанс на это всё равно мизерный. Да и вообще, отменить это решение возможно только в одном случае — если снова вынести вопрос на заседание Политбюро, но предоставить явные доказательства того, что произошла чудовищная ошибка. Таких аппаратных возможностей у меня не было.

— Юрий Владимирович, сейчас я не матерюсь только из уважения к вам, — сказал я. — Но хочу, чтобы вы знали — это решение даже не ошибка, это настоящее преступление против страны и советского народа. Тот, кто это придумал — настоящий враг СССР, и очень плохо, что он пробрался на самый верх…

— Ты говори-говори, но не заговаривайся! — прикрикнул Денисов.

Он вскочил со стула, но не стал перемещаться на своё кресло, а оперся о спинку и смотрел на меня сверху — видимо, обозначал разницу в наших должностях.

— Это правда, Юрий Владимирович, — устало сказал я. — Знаете, что будет дальше?

— Что?

— Мы выпотрошим Якира полностью, арестуем по его наводке нескольких человек, это будет болезненно для антисоветского движения, но не слишком, они быстро оправятся. И нам надо будет начинать всё заново, только без такого источника информации, каким сейчас является Якир.

— Почему это?

— Его запишут в предатели, — пояснил я. — Даже его дочь запишет отца в предатели. А с предателями они поступают… Помните, я вам говорил, что диссиденты хотят быть похожими на большевиков царского времени? Я тогда был не прав. Они берут пример с нелегальных революционеров девятнадцатого века… даже не с «Земли и воли», а с «Народной воли». До убийств, надеюсь, дело не дойдет, но, думаю, историю со студентом Иваном Ивановым, которого Нечаев заподозрил в предательстве и убил, они знают. Они же все историки, изучали, наверное, — я усмехнулся. — В общем, если Якир проделает всё, что от него требуют, он сразу выпадет из их системы.

— Так ты всё равно хотел его посадить, — напомнил Денисов. — Что совой о пень, что пнём о сову… На мой взгляд, одно и то же.

— Не совсем, — сказал я. — Если мы его посадим, он останется одним из них. Будет получать и писать письма из тюрьмы и ссылки, с кем-то общаться… В общем, мы будем в курсе, что происходит, даже если Якир откажется от дальнейшего сотрудничества. Да и фактор времени играет роль — если десяток самых активных антисоветчиков окажется вне игры, это даст нам возможность, не торопясь, разобраться со всякой мелочью. Тот же Якир выйдет на выжженное поле, это я вам гарантирую. Но только в том случае, если не будет вот этих игр, которые нужны непонятно кому… что хоть хотят доказать этими пресс-конференциями? Что мы белые и пушистые? Всё равно нам никто не поверит. Не хотел напоминать… но процессы тридцатых над троцкистами были очень открытыми, в газетах про них писали много, а чем всё закончилось? Иностранцы посмотрели, покивали, а потом начали раскручивать эту тему, как большевицкое беззаконие. И наши диссиденты им в этом активно помогают. Баловство всё это, не даст оно нужного результата, а навредить может сильно.

Денисов молчал несколько минут. Я видел, что он о чем-то напряженно думал, и не мешал ему собираться с мыслями.

— А ты заматерел, Виктор, — наконец сказал он. — Украина тебя так поменяла, что ли? Раньше ты попроще был, на приказы правильно реагировал. А сейчас что?

— Что, Юрий Владимирович? — с готовностью спросил я.

— А сейчас тебе приказ с самого высокого верха спускают, а ты тут весь извертелся — и придумали это идиоты, и сам приказ дурацкий, и вред будет… И говоришь так гладко, с экскурсами в историю, с примерами… Нет, изменился, изменился…

Плохо, что Денисов знал «моего» Орехова, как облупленного. Но хорошо, что теперь все изменения можно было списать на командировку в Сумы. Правда, я почему-то был уверен, что оправдываться мне не придется — изменения в моем характере и подходе к делу помогали самому полковнику доказать, что он находится на своем месте и достоин большего, раз умудрился воспитать такого классного подчиненного. Ну а большее — оно всегда враг истины. Перспектива генеральских погон вполне может заменить шоры.

— Юрий Владимирович, мне нужно знать, есть ли шанс на то, что это решение будет отменено? — жестко спросил я.

И снова заработал долгий, тяжелый взгляд своего начальника.

— Нет, — сказал он. — Ни единого шанса. Там, — он сделал глубокомысленную паузу, но пальцем в потолок тыкать не стал, — не любят признавать свои ошибки. Поэтому исходим из того, что после суда Якир выйдет на свободу.

— Понимаю, Юрий Владимирович, — я кивнул. — Но я такие приказы выполнять не могу. Разрешите быть свободным?

Я не стал ждать, пока он ответит. Поднялся, встал по стойке «смирно», достал из кармана удостоверение, положил его на стол, развернулся кругом и почти строевым шагом проследовал к выходу. Денисов меня не остановил.

Да, в любой организации есть правила, и в Комитете тоже. Отказываясь выполнять приказ такого уровня, будь готов уволиться моментально, без выходного пособия и права на заход в свой кабинет, где могли остаться какие-то дорогие сердцу сувениры, да и ещё и ожидать каких-то проблем в дальнейшей жизни. Когда Денисов подтвердил, что инициатива исходит из Политбюро, я понял, что момент истины настал и что мне придется принимать то решение, которое мне принимать не хотелось. Но сейчас я его принял — и на душе у меня почему-то было очень спокойно. Я спустился на первый этаж и вышел на улицу Дзержинского^[37].

Глава 18 «Святое может статься пошлым»

Татьяна всё же была очень разумной женщиной, которая вполне разбиралась в вещах обыденных, хотя часто смотрела на них сквозь призму своего артистического настоящего. Во всяком случае, никакого скандала мои слова о том, что я положил удостоверение на стол, не вызвали — она лишь уточнила, что означает «положить удостоверение» и удовлетворилась моим косноязычным объяснением.

Впрочем, я и сам толком не знал, что это значит. Красивый жест, пожалуй, не более того. Формально я всё ещё числился сотрудником Комитета, на мне висели различные должностные обязанности, и чтобы окончательно разорвать отношения с нашей организацией я должен проделать несколько скучных вещей — например, написать рапорт на увольнение, получить на нём подпись Денисова и Алидина, отнести его в отдел кадров, взять там обходной лист… В общем, эти процедуры мало чем отличались от тех, которые выполняет при увольнении какой-нибудь дворник.

Правда, мой случай всё же не был обычным. Например, никто не даст мне «на выход» очередное звание — как бы предыдущих не лишили, учитывая мой способ увольнения. Было немного обидно за стаж — с учетом службы «моего» Орехова в погранвойсках и его учебы в школе КГБ мне оставалось около двух лет до первого льготного срока^[38]. Но тут я ничего не мог поделать.

Оставался вопрос и с квартирой, которую я всё же получил от нашей организации — но тут я не слишком переживал, хотя и привык к своей двушке; мы с Татьяной это обсудили и сочли, что её однушка в Коньково нас вполне устроит на первое время. Ну а звания Татьяну вообще не волновали.

Так что в среду мы оба встали поздно, зато без всяких будильников. Позавтракали, обсудили планы на день — ничего необычного, всё тот же поход на пляж, который этим летом был настоящим спасением от накрывшей город жары. Но гулять мы собирались вечером, поэтому я какое-то время тупо смотрел телевизор, по которому как обычно ничего не показывали. А потом меня накрыло.

Я взял гитару — ту, мастеровую акустику, на электрическую у меня не было сил — и ушел во вторую комнату, где часа два играл по кругу все песни битлов, какие только знал — без слов, одну музыку, от древней «Love Me Do» до «Let It Be». Татьяна не вмешивалась. Сначала она молча стояла в дверях, но потом устала и принесла один из стульев. И лишь когда я сделал паузу, она подошла ко мне, села рядом и сказала:

— Ты всё-таки переживаешь. На тебе лица нет.

— Наверное, — я неопределенно мотнул головой. — Я и сам толком не знаю, что чувствую. Мне просто всё это не слишком нравится, но если бы я этого не сделал, то перестал бы себя уважать.

— То есть ты всё-таки уверен, что поступил правильно?

— Не уверен, — сказал я. — Пока вчера домой ехал — был уверен, а сейчас… уже не знаю. Хорошая музыка может по-разному действовать…

— А что ты играл? — спросила она. — Я какие-то песни слышала… это же, кажется, какая-то западная музыка?

— Это битлы, Таня, просто битлы, — я улыбнулся. — Величайшая группа всех времен и народов, только у нас её почти не знают. А сейчас это ещё и не актуально, они распались два года назад, так что новых песен не будет.

— Может, соберутся обратно? — Татьяна говорила с такой трогательной надеждой, что я не удержался и потрепал её по волосам. — Не надо, знаешь, как тяжело их укладывать⁈ Я слышала про такие случаи — поссорятся музыканты, разойдутся в разные стороны, а потом остынут и снова вместе работают. Даже у нас такое было. Когда репетировали «Гамлета»… Владимир запил, Юрий Петрович решил подготовить второй состав — на всякий случай, чтобы премьеру не срывать. И главную роль там предложил Валерке, а тот взял — и согласился. Володя… Высоцкий тогда на него смертельно обиделся, он был убежден, что Валерка не сможет Гамлета сыграть, что это его роль. Но потом помирились, когда премьера уже прошла. Ну ты сам это видел.

— Видел, — подтвердил я. — Да, похоже. Только у битлов всё хуже, и они не привязаны друг к другу. Когда-то они были единомышленниками, а сейчас всё, увлечения разные, музыку разную любят, с людьми разными общаются. Никаких точек соприкосновения. Так что вряд ли они помирятся. Да и шут с ними, они уже всё, что можно, спели.

Я ударил по струнам и негромко спел:

— Дороги наши разошлись, и мы не встретимся случайно. Надежды наши не сбылись, и ненадежны обещанья… — я прижал струны ладонью и сказал: — Как-то так. Всё, пошли ужинать, я уже почти пришел в себя.

* * *

Макс примчался в обед — я увидел его машину из окна кухни и имел несколько минут форы, чтобы привести мысли в порядок. Правда, по моим расчетам, он должен был приехать позже, уже после работы, и, пожалуй, после звонка, но телефон сегодня молчал. По виду Макса было понятно, что он бы и раньше прискакал, но отчего-то не смог — во всяком случае, он даже дверцу машины захлопнул не до конца, а в подъезд забежал так, словно за ним гналось нечто ужасное.

Но что-то внутри меня порадовалось приезду приятеля. Конечно, я не сомневался, что Макс рванет ко мне сразу, как только узнает, что произошло, но тот же Денисов мог наложить прямой запрет на визиты ко мне. Мне вдруг стало интересно, сколько ещё сотрудников Комитета уходили так, как я — мне доводилось слышать о подобных случаях, но многие из них выглядели, как легенды, а не реальные события.

В принципе, того, что случилось в кабинете полковника Денисова, просто не должно было случиться, а я, наверное, действительно поступил, как последний идиот. Но определенная уверенность в своей правоте у меня была. Дело Якира не было ни сложным, ни каким-то запутанным, мне не нужно было вспоминать дедуктивный метод Шерлока Холмса или срочно узнавать секрет лейтенанта Коломбо. Это дело было мечтой любого сотрудника правоохранительных органов — много бумаги, много явных достижений и гарантированный результат, который в итоге превращается в кучу наград. И нужны были веские причины, чтобы отказаться от такого подарка. Но вмешательство из Политбюро спутало мне все карты. Конечно, и с ним можно продолжать работать, но я понимал, что если я буду наблюдать за провалом своих усилий изнутри, то сломаюсь, а этого мне очень не хотелось^[39].

Вообще после Сум возня с московскими диссидентами меня просто раздражала. Насколько я понимал ситуацию, основным полем боя за сохранение СССР должны были стать союзные республики — и в первую очередь это касалось Украины и трех прибалтийских «тигров». Причем с прибалтами было как бы не проще — коренного населения там немного, бунтарей совсем мало, и если не церемониться, то все тамошние диссиденты в скором времени либо пожгут сами себя от избытка чувств, либо просто закончатся. В той версии истории, которую я помнил, первое время американцам приходилось завозить в эти республики что-то вроде оккупационной администрации — местных коллаборантов на всё не хватало. Украинская задачка так легко не решалась, имелось несколько вариантов, и в каждом из них могла скрываться засада. Единственное, что я знал точно — это то, что решать её надо, причем как можно быстрее, пока ещё не стало слишком поздно.

На фоне этих масштабных проблем суета московской интеллигенции, которая пыталась защищать какие-то мифические права кого-то на что-то — в основном свои и сразу на всё, — выглядела возней в песочнице, где дети нашли собачью какашку и с криками перебрасывали её друг другу. Разумеется, всё было гораздо сложнее — за диссидентским движением пристально следили наши «друзья» из ЦРУ и МИ-6, которые активно помогали советским протестунам переправлять всякую антисоветчину на Запад и печатать её там, а в обратную сторону посылали небольшой, но стабильный поток денег. С деньгами Якира и компании ещё предстояло разбираться и разбираться, но если бы Денисов разрешил мне действовать по собственному усмотрению, а не по заложенному в наших инструкциях плану, то я уже месяца через три знал бы пусть не всё, но многое. Конспирация у участников возни в песочнице тоже была на детском уровне. Ну а потом можно было нанести по самому уязвимому месту всей этой диссидентской братии, то есть лишить их финансирования. И пусть результаты этого расследования пришлось бы выносить на уровень Андропова и, наверное, Политбюро, пусть коллеги из центрального аппарата разбирались бы в той поддержке, которую оказывали диссидентам некоторые облеченные властью чиновники… это уже было бы не моё дело. Зато, освободив Москву от этих антисоветских элементов, можно было сосредоточиться на главном — то есть на Украине. Я надеялся, что у меня достанет аргументов доказать начальству необходимость такой смены направления приложения усилий Пятого управления.

Но теперь всё это оказалось не просто в подвешенном состоянии — это была та ветвь времени, которая никогда не будет реализована. В той истории, которую я помнил, расследование дела Якира и Красина обошлось без Орехова, он спокойно занимался своими артистами и о высоких материях даже не помышлял. Кто-то возглавил следственную группу, кто-то провёл допросы, кто-то проверил показания… А через год, когда этих граждан тяжким трудом, пролив семь потов, дотащили до суда и приговора — пришел лесник с широкими полномочиями и разогнал всех обратно по норам. Всё вернулось на круги своя, ничего не изменилось, кроме судеб отдельно взятых Петра Якира и Виктора Красина.

* * *

— И что ты будешь делать? — спросил Макс, покосившись на сидевшую с нами Татьяну.

Это была привычка, которой обладали мы оба — да и любой другой сотрудник Комитета. Мы обсуждали рабочие вопросы, и присутствие посторонних при этом не приветствовалось. Правда, Макс не знал, что для меня Татьяна давно перестала быть посторонней, но для него она была именно таковой — хотя он знал, что нас связывает, да и она ему явно понравилась. Сама девушка сидела тихо и в беседу не лезла.

— Искать работу, — улыбнулся я. — Надеюсь, кислород мне не перекроют.

— Да вряд ли, с чего бы? — удивился Макс. — Не ты первый, не ты последний, всем перекрывать — перекрывалка сломается.

В чем-то он был прав, но с нашего общего начальства вполне станется сделать так, чтобы я мог найти вакансию только чабаном где-нибудь в Казахстане. Правда, у меня всегда была опция вернуться на Украину и попроситься, например, референтом к Семичастному, с которым у нас вроде сложились вполне нормальные отношения. Ещё была Белоруссия — правда, там я никого толком не знал, но в Лепеле точно была вакансия начальника цеха на ремонтно-механическом заводе, и если Семичастный попросит Машерова… На этой мысли я остановил свою фантазию — нечего отправляться в полет, когда ещё ничего не решено, топливо не залито, а космические карты не заправлены в планшеты.

— Надеюсь, это так. Но пока буду наслаждаться отдыхом, а то последние полгода крутился, как белка в колесе. Ну а потом заберу трудовую и буду думать уже предметно, — я пожал плечами и отпил чай.

Конечно, в таких обстоятельствах больше подходило бы что-нибудь с градусами, но Макс был за рулем, да и меня не тянуло напиваться до розовых единорогов. Я не чувствовал ни горя, ни радости, которые требовали бы подпитки алкоголем.

— Денисов был вне себя… — Макс снова покосился на Татьяну. — На Сашку наорал при всех, никогда себе такого не позволял, а тут — на тебе. Меня хотел к себе в кабинет затащить зачем-то, но я сослался на срочную встречу с агентом…

Я хмыкнул.

— Если что, я потом тебе расписку напишу — обязуюсь сотрудничать и рассказывать всё, что положено, — сказал я. — Только псевдоним я уж сам себе выберу, у тебя с фантазией туго.

— Сплюнь три раза, — насупился он и опять покосился на Татьяну. — Я уверен, что ничего ещё не решено, так что жди гостей.

— Макс, перестать заглядываться на мать моего ребенка, — сурово сказал я. — И говори спокойно. Всё, что происходит на этой кухне, останется на этой кухне. А гостей я жду… правда, думаю, что не ко мне придут, а пригласят куда-нибудь. Не по чину им самим по гостям ходить.

— Ребята говорят, что Денисову втык уже был, — Макс всё-таки чуть понизил голос. — Кто его отчитывал — неизвестно, но он как раз после этого с катушек и съехал, а потом на Сашку набросился.

В этом был весь Макс, которого я немного узнал лично, но лучше помнил благодаря «моему» Орехову. Я не знал, сколько он провел времени в управлении, но ему удалось собрать все сплетни, которые касались моего увольнения. Правда, и было этих сплетен — раз, два и всё. Но лиха беда начало, уже завтра Максу может собрать более обильный урожай слухов, и, наверное, он снова приедет ко мне, чтобы поделиться своей добычей.

— Всё равно я на их условия не соглашусь, — я демонстративно посмотрел в окно. — А они, боюсь, не смогут предложить мне ничего другого. Обидно, конечно, уходить вот так, но это лучше, чем наступать себе на горло.

— Вить, а в чем там дело-то было? — наконец спросил он.

Я ждал этого вопроса чуть раньше.

— Они решили выиграть битву и проиграть войну… — сказал я. — И извини, большего сказать не могу. Но это связано с разработкой диссидентов.

Макс помолчал.

— Тебе-то что? — всё же спросил он. — Ну решили и решили, на то оно и начальство, чтобы что-то решать.

— Потому, Макс, что обидно проигрывать, когда в обоих случаях можно выиграть, причем не по очкам, а чисто. Но на тот уровень, где принимают решение, мне хода нет, а Юрий Владимирович вряд ли примет мою сторону. Кажется, он даже не понял, что я пытаюсь доказать. Но вообще обидно, когда связывают за спиной руки, чтобы я не мешался под ногами, когда они будут препарировать этого Якира.

— А я слышала про Якира, — вдруг вмешалась Татьяна.

Мы оба недоуменно посмотрели на неё.

* * *

До этого Татьяна не сказала ни слова, но внимательно слушала наш разговор. Я был уверен, что она всё-таки волновалась, потому что ситуация действительно была неординарная. Я не стал просить её уйти — по целой куче причин, среди которых, наверное, главным было показать приятелю, что я не считаю наш с ним разговор относящимся к работе. При этом я не сомневался — попроси я девушку об этом одолжении, и она спокойно отправилась бы в комнату, где ещё и телевизор включила бы погромче. Но я посчитал правильным не заставлять её скрываться в том доме, который теперь был и её тоже. К тому же, если бы Максу нужен был приватный разговор, он бы позвал меня на улицу.

— От кого? — спросил я, хотя заранее предполагал ответ.

— От Во… от Володи, — она запнулась, но быстро собралась. — Он говорил, что Якир — очень смелый и отважный человек.

— Татьяна про Высоцкого, — пояснил я для Макса, который был не в курсе всей истории наших с ней отношений. — Она актриса театра на Таганке, работает с ним вместе.

— Работала, — Татьяна мягко поправила меня и вернулась к плюшкам.

— Работала, — охотно поддержал я. — Но он ошибался. Петр Якир — сломленный непростой жизнью человек, который никак не может оставить прошлое в покое. Впрочем, к делу это не относится. Сейчас он нарушает закон, так что, к сожалению, Комитету приходится им заниматься.

Татьяна промолчала, а Макс недоуменно посмотрел на меня. Ну да, у нас не было принято вот так запросто делиться с домашними какими-то рабочими подробностями. Но я тоже — «работал», поэтому считал себя свободным от некоторых ограничений.

— Макс, всё нормально, — я не был в этом уверен, но говорил твердо. — Я теперь свободный человек… жаль, конечно, но я честно пытался вразумить Юрий Владимировича, просто он голос разума в моём лице не услышал.

— Да, дела… — сказал Макс и тоже потянулся к тарелке с печеньем. — Кажется, такого у нас ещё не было.

— Не было, — с легкой гордостью сказал я. — Хоть тут я успел первым.

* * *

Макс задержался у нас часа на три, и всё это время мы буквально переливали из пустого в порожнее. Судя по всему, у него не было задачи убедить меня в ошибочности моего поступка, а приехал он ко мне по собственной инициативе, но это мало что значило. Формально я тоже был для него посторонним, с которым по рабочим вопросам следует говорить очень осторожно, аккуратно подбирая слова. Да и мне самому влезать в дела Комитета тоже было не с руки, хотя вторая форма секретности останется со с мной ещё лет на пять, а по некоторым вопросам — пожизненно.

И лишь на пороге он вдруг сказал:

— А меня в ФРГ отправляют, буду сопровождать нашу команду на олимпийские игры.

— Рад за тебя, — искренне ответил я — и вдруг завис.

В принципе, в нашей системе это было одной из форм поощрения сотрудников. «Мой» Орехов таким образом два месяца провел в Японии, где присматривал за танцорами из Большого театра, чтобы они не слишком разбегались по сторонам. Максу вот достались спортсмены; от Комитета он, конечно, будет не один, что облегчает задачу хорошо отдохнуть и прибарахлиться.

Но завис я по другой причине. После попадания в 1972 год я, конечно, пытался вспомнить, что меня ждет в ближайшем будущем, но потом понял, что это сизифов труд. Я даже не смог подкинуть своему непосредственному начальству информацию о тех кротах, которые уже работали в Конторе — просто не придумал, как это сделать так, чтобы не подставиться. Поэтому американские и английские шпионы продолжали свой нелегкий труд — раньше я сказал бы «пока», но теперь я в этом уверен не был.

Вспомнил я и о теракте, который устроили палестинцы против сборной Израиля, но тоже не смогпридумать, как рассказать об этом ответственным лицам. Думал я, кстати, весьма интенсивно, а остановила меня простая мысль: а что, если в результате моего вмешательства жертв станет больше? Готов ли я взять на себя лишнюю кровь? Те же палестинцы могут узнать, что их планы раскрыты, отменят операцию, перенесут её на другое время или же вообще сразу начнут кидать в спортсменов гранаты, которые у них точно были… В общем, я не знал, что делать, а потому загнал эту информацию в самый дальний угол сознания.

Сейчас был хороший повод достать свои мысли обратно — и предупредить Макса, сославшись, например, на слухи, которые ходили среди… да хотя бы среди студентов университета Дружбы народов, которые мне передал один из информаторов. Натяжка, конечно, но Макс лишних вопросов задавать не станет, а в ночь на 5 сентября пойдет проверять мои данные и попадет под очередь «калашникова»… нет уж, ну его к черту. Пусть он, как и другие сотрудники Комитета, живет в нашем посольстве или снятой для них гостинице и не лезет в эту историю, в которой обгадились, кажется, все — и немецкие, и израильские спецслужбы, да и американцы с англичанами.

— Вить, ты чего? — вопрос Макса вырвал меня из размышлений.

— Да подумал тут… — как можно небрежнее сказал я. — Если вдруг соберешься ставки делать, ставь на наших в баскетболе, они точно всех обыграют. И ещё… Слушай, не купишь мне хорошие наушники? Фирмы «Филлипс», например? Валюту, правда, не отдам, но рублями компенсирую полностью. Ну и услуга с меня, как водится.

Макс почесал за ухом.

— Ох, я в них не разбираюсь…

— Да что там разбираться? Ты же на немецком говоришь? — он кивнул. — Вот и иди в любой музыкальный магазин и попроси студийные наушники «джек» на четверть. Запомнишь или запишешь?

— Да лучше запишу, — с сомнением сказал он. — «Джеки» какие-то. Чего хоть четверть?

— Дюйма, — я улыбнулся. — Это диаметр разъема. А «джек» — это тип разъема. Пойдем, покажу, куда его втыкать собираюсь.

Мы прошли во вторую комнату, где Макс оторопел от вида моих гитар, и показал ему гнездо для наушников на усилителе.

— Вот сюда я этот «джек» втыкается, — объяснил я. — Он как штырек выглядит… И это… стерео нужен, кажется, TRS называется.

— Ладно, понял, — кивнул Макс. — Привезу. А ты реально играешь?

Он махнул в сторону гитар.

— Ну да, иначе зачем бы я их покупал?

— А… а сыграй что-нибудь?

— Ох… — притворно вздохнул я. — Что-то конкретное или на мой вкус?

— Давай на твой…

Он тут же плюхнулся на стул, который остался со вчерашнего вечера и приготовился внимать.

— Э нет, не так сразу, — улыбнулся я. — Сначала всё это хозяйство должно нагреться. Поёдем ещё по чайку пока?

Но Макс не согласился. Поэтому я сначала побренчал немного на акустике — сыграл «Сказку» в её первозданном, не испорченном украинцами виде, а потом и «Позови меня с собой», заодно изобразив, как мы эту песню показывали на конкурсе в Киеве. Они — Татьяна тоже к нам присоединилась — даже посмеялись, узнав, что сотрудники сумского управления хоть на время, но превратились в настоящих актеров.

Ну а потом усилитель дошел до кондиции — и я выдал «She Loves You», которая даже на половине громкости звучала хорошо. Конечно, мой английский был далек от совершенства, а Jolana звучала совсем не как Rickenbacker, но звук у изделия чехословацких мастеров был достаточно старомодным и насыщенным, так что, на мой взгляд, всё получилось как нельзя лучше.

— Как-то так, — сказал я, откладывая гитару и выключая усилитель. — Могу ещё поиграть, но я сегодня уже часа два инструмент мучил, вон, Таня соврать не даст. Да и соседи прибегут, если я ещё что-то такое выдам, для того и прошу у тебя наушники, чтобы их не беспокоить.

— А круто, — Макс наконец вспомнил, как дышать. — Слушай, а когда ты так научился? Ты же вроде раньше говорил, что не играешь.

— Не играл, — поправил я, мысленно кляня на чём свет стоит «моего» Орехова. — Но слух у меня, оказывается, есть, голос тоже, пальцы имеются — почему бы и не играть? Научиться недолго, я в Сумах с ребятами из настоящего ансамбля тренировался, много чего у них почерпнул.

А сам скрестил пальцы, загадав, чтобы Макс никогда не встретился с Савой, потому что у них будет разный взгляд на моё умение играть на гитаре.

* * *

— У тебя была странная работа, — сказала Татьяна.

Макс уехал, я вернулся в квартиру, и мы устроились перед телевизором. По программе обещали нечто безликое под названием «Эстрадный концерт», в которые иногда включали то, что советские идеологи обозначали «ритмами зарубежной эстрады». Однажды мне довелось увидеть Pink Floyd — кажется, уже с Гилмором, но ещё с Барреттом; они выступали на каком-то шоу, логотип которого был очень неудачно заблюрен, и пели совершенно неизвестную мне песню.

— Обычная, — ответил я, глядя на Кобзона, который проникновенно пел «Балладу о красках». — На самом деле она чем-то похожа на вашу, актерскую. Роли расписаны, текст есть — инструкции, инструкции и ещё много раз инструкции. Остается только выполнять пожелания начальства — встань там, повернись туда, здесь поплачь, там засмейся.

Татьяна и в самом деле засмеялась. Мне нравился её смех.

— Действительно, как в театре, а Юрий Петрович именно такое начальство, строгое… чуть не по его — начинает ругаться, называет бездарью, грозится выгнать…

— И многих он выгнал?

Кобзона сменил Юрий Гуляев с песней «Русское поле», и я понял, что никаких Pink Floyd сегодня не будет — это был повтор номеров из финальной «Песни» прошлого года.

— Одного, — Татьяна смешно наморщила лоб. — Это при мне. А до меня ещё нескольких, но они, кажется, сами ушли. Юрий Петрович их называл «балластом».

Я многозначительно кивнул. Вопреки широко распространенному заблуждению, Театр на Таганке возник не на пустом месте — там уже пару десятков лет работал театр драмы и комедии, но как-то вполсилы. Режиссеры что-то ставили, актеры что-то играли, зрители что-то смотрели, но про сам театр знали, кажется, только жители соседних домов. Так что когда до московских властей дошло пожелание свыше о предоставлении Любимову собственной сцены, они отдали ему в кормление этот недоразвитый театрик, с которым никто не знал, что делать — на тебе, боже, что нам негоже. Впрочем, в результате Москва получила очень модное место, где всегда был аншлаг — и, наверное, власти втайне радовались этому, морщась при упоминании сомнительного репертуара. С другой стороны, актеры, которые работали в том театре до Любимова, вынуждены были куда-то уйти, потому что не вписались в творческие планы нового худрука — но, думаю, их просто распихали по другим заведениям, которых в Москве и области было много. В целом всё это было мне уже безразлично — и судьба актеров, и судьба самого театра, который уже стал центром либеральной фронды, — поскольку теперь это были не мои заботы. Ну а билеты туда мне, надеюсь, сможет обеспечить Татьяна.

— Ты как-то неправильно отреагировала, когда я сказал, что остался без работы, — сказал я, покосившись на девушку.

Смотреть на неё было значительно приятней, чем на Галину Ненашеву, которая старательно тянула «Я люблю тебя, Россия».

— Почему? — она недоуменно посмотрела на меня. — Я же не могу заставить тебя делать то, что ты делать не хочешь.

— Я не про это, — улыбнулся я. — Просто ты беременна, у нас скоро будет ребенок, это расходы, а я остаюсь без зарплаты и без очень хорошего места.

Я не стал напоминать Татьяне, что она тоже осталась без зарплаты — да и в целом не считал это проблемой. Ещё в Сумах я показал ей «тумбочку», в которой хранил деньги, и объяснил, что она может брать там столько, сколько хочет; в Москве роль такой «тумбочки» выполнял обычный конверт, который лежал в шкафу. Правда, основную массу денежных знаков я хранил на сберкнижке, соблюдая традицию, заведенную «моим» Ореховым. К тому же до конца восьмидесятых это был вполне надежный и рабочий способ.

— Знаешь, я почему-то уверена, что ты с этим разберешься, и у тебя всё наладится, — ответила она.

— У меня? Не у нас? — меня почему-то зацепило это слово.

— У тебя, у нас — разве это важно?

— Наверное, важно… если у меня, то я по-прежнему волк-одиночка. А если у нас, то мы — это семья. В семье, насколько я в курсе, все проблемы всё равно делятся на обоих. А я тебя поставил перед фактом — ушел и всё.

— А, ты об этом… — сказала она. — Тогда да, у нас. Но ты не обязан. Я привыкла решать одна, ты привык решать один, это нормально. Думаю, со временем мы привыкнем. Я даже, наверное, уже привыкла. А ты?

Её вопрос поставил меня в тупик. Последние три месяца мы жили, как муж и жена — если, конечно, не считать штампов в паспортах. Но всё остальное было то самое, что я и ожидал от настоящей семьи. Правда, мы как-то не поднимали эту тему в Сумах, только в день её приезда, и просто вели себя так, словно всё происходящее было высшей формой нормальности.

Впрочем, ждать штампов нам осталось недолго — мы собирались расписаться в последнюю пятницу июля.

— Я тоже, любимая, я тоже… — я погладил Татьяну по животу. — У Макса, кстати, свадьба в сентябре. И если она совпадет с родами, придется отказываться… он мне предлагал свидетелем стать.

— Не вздумай! — Татьяна шлепнула меня по руке. — Нельзя отказываться!

— А если ты в это время будешь рожать?

— И что? — улыбнулась она. — Чем ты мне поможешь? Я буду в больнице, а ты — сидеть в приемном покое? Но это глупо, Виктор, роды — долго.

Об этом я знал, просто не считал возможным веселиться, когда где-то рядом происходит такое важное событие, как рождение моего ребенка. Впрочем, Татьяна была права.

— Ладно, до этого ещё уйма времени, — миролюбиво признал я. — Подумаем об этом завтра…

— Почему завтра?

— Ну не сегодня же? Завтра будет новый день, который хорошо подходит для того, чтобы подумать о самых разных вещах…

Большой детский хор запел «Взвейтесь кострами», и я сначала не понял, что одновременно зазвонил телефон. Первой услышала его Татьяна — она как-то легко поднялась, прошла к аппарату и сняла трубку. Мне пришлось идти в другую сторону — к телевизору, чтобы убавить громкость.

— Алло! Да… да… это я… конечно, сейчас позову. Виктор, это тебя, — сказал она и зажала микрофон ладонью. — Какой-то суровый мужчина.

Я знал нескольких суровых мужчин, но не ожидал звонка ни от одного из них. Поэтому просто взял трубку у Татьяны и приложил её к уху.

— Да? Орехов слушает.

— Хорошо, что слушаешь, Орехов, — мрачно сказал полковник Денисов.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович, — ответил я. — Чем могу…

— Не юродствуй! — потребовал он. — Завтра чтобы был на работе. В девять утра! Как штык! И только попробуй опоздать! Всё понятно, Орехов?

Я мысленно перебрал варианты ответа. Мне очень хотелось послать его как можно дальше, чтобы наверняка отрезать себе любые пути назад в Комитет, но я понимал, что Денисов звонит мне не по собственной воле, и даже если я назову его земляным червяком, он всё равно будет ждать меня завтра в своем кабинете в девять утра. Правда, работать потом под его началом будет не слишком комфортно — если, конечно, мы договоримся о моей дальнейшей работе на благо родины, — но, возможно, я смогу это пережить. Впрочем, после недолгого колебания я выбрал самый простой ответ. Иногда простые решения — лучшие.

— Так точно, Юрий Владимирович.

В трубке тут же прозвучали короткие гудки отбоя, и я положил её на аппарат.

— Кто звонил? — спросила Татьяна.

— Начальник, — усмехнулся я. — Ну а завтра я узнаю, бывший он или не бывший.

Глава 19 «Я брожу по пустым коридорам»

К знакомому зданию на Дзержинского я приехал загодя, примерно за час до назначенного времени, и потом долго стоял на другой стороне улицы, чуть в стороне, чтобы не примелькаться. Трюк, конечно, был наивным, к тому же по центру в восемь утра шли толпы, среди которых можно было легко затеряться. Но главное я всё же узнал — Денисов либо уже был в управлении, либо прошел в него через другой вход, не через центральный.

В принципе, я ожидал чего-то подобного, но наша служба действительно чем-то была похожа на работу в театре, поэтому я решил доиграть свою роль до конца. Без пятнадцати девять я подошел к двери, открыл её — и оказался в небольшом помещении, где кучковались несколько ранних посетителей. Удостоверения у меня не было, так что просто пройти мимо охраны я не мог, но окошечко бюро пропусков ещё не работало, а дежурный сержант на мой вопрос о каких-либо указаниях о человеке по фамилии Орехов только покачал головой, даже не удостоив меня ответом. Я понимал бессмысленность всего этого, но должен был проделать определенные ритуалы.

Я обвел посетителей взглядом, чтобы запомнить их лица — бог знает, зачем, скорее, по привычке. Затем резко развернулся и вышел на улицу, остановившись сразу за дверью. Моя подозрительность тут же была вознаграждена — один из тех «посетителей» со всего размаху впечатался в мою спину. Он, разумеется, извинился, я, разумеется, принял его извинения — и мы разошлись, довольные друг другом. Правда, ему теперь предстоит получить втык за неправильное ведение наружки, но меня его проблемы беспокоили в последнюю очередь. Я опять оказался в центре игры, и должен был выбрать правильную последовательность действий, не допуская больше таких грубостей по отношению к оппонентам.

«Интересно, откуда их привезли на этот раз», — мельком подумал я, но потом покрутил эту мысль в голове и понял — нет, совсем не интересно.

Я влился в людской поток и спокойно пошел к главному зданию КГБ, потом свернул на Кузнецкий мост, через квартал свернул ещё раз — направо, на Неглинную. Через пять минут открывался Петровский пассаж, и у меня возникла мысль пройти его насквозь, чтобы оказаться на Петровке, но я не стал дразнить гусей. Вместо этого я спокойно подошел к заведению общепита с однозначным названием «Столовая», немного постоял у двери, давая всем желающим возможность рассмотреть меня со всех сторон, и прошел внутрь.

Это была самая обычная столовая, которых в Москве было побольше, чем в тех же Сумах, но всё равно недостаточно для семимиллионного города. В этой столовой, видимо, питались обитатели окрестных магазинов и учреждений, я здесь никогда не был, у нас в управлении имелась собственная неплохая столовая, чтобы бегать по району в поисках лучшей доли. Работала эта столовая с восьми, но основной вал клиентов ожидался ближе к полудню, а сейчас в достаточно большом зале сидела лишь пара работяг, которые очень неуклюже пытались добавить в наполовину отпитые стаканы с соком добрую порцию водки. Делали они это под столом, не глядя, и я даже посочувствовал им — они вполне могли пролить драгоценную жидкость на слегка замызганный пол. Кассирша явно видела эти манипуляции, но ей-то конфликт точно был не нужен — и ежу понятно, что работяги сейчас спокойно заправятся, доедят курицу с рисом и отправятся по своим делам. Я тоже не стал вмешиваться, взял поднос, поставил его на полозья и начал внимательно рассматривать скудный ассортимент.

Два вида салатов — из свеклы и из свежей капусты, макароны, рис и даже отварная картошка — её обычно разбирали в первую очередь — в качестве гарнира, котлеты и пара видов мяса, непременный компот и почти полные подносы с кондитерскими изделиями. Всё питательно, калорийно и соответствует нехитрым требованиям к таким точкам — обеспечить быстрое насыщение больших масс трудящихся, которые пока что лишь начинают тяжелый рабочий четверг.

— Мужчина, что будем брать?

Я поймал взгляд пожилой поварихи, которая стояла наготове с большим черпаком и вернулся в реальность.

— Азу с рисом, пожалуйста, — попросил я.

Сзади стукнула дверь. Повариха посмотрела туда, посмотрела на меня, снова за мою спину. Я оборачиваться не стал, и так было понятно, что мои сопровождающие тоже захотят перекусить. Может, без особого желания, поскольку по всем меркам сейчас ещё слишком рано для полноценного обеда, а они, скорее всего, не предполагали, что случай — то есть я — заведут их в столовую, где надо есть, чтобы не выделяться. Я скосил взгляд на работяг — те уже справились с одним стаканом и занимались наполнением второго. Я мысленно пожелал им удачи и быстрейшего завершения их нелегких дел. Скоро здесь станет слишком людно для безопасного распития спиртных напитков в рабочее время.

— А можно двойную порцию азу? — попросил я, и заслужил неодобрительный взгляд — повариха уже отвесила нужное количество мяса и даже полила сверху подливой.

Но она, видимо, была человеком опытным и много прошедшим, поэтому никаких упреков не последовало — женщина просто зачерпнула из кастрюли, сколько получилось, и вывалила сверху. Подливу тоже добавила.

Мне столько было не нужно, хотя я с утра не завтракал, предполагая нечто подобное. Если бы мои начальники не играли со мной в кошки-мышки, я бы утолил голод у полковника Денисова, который вряд ли отказал бы мне в чае с бутербродами. Но к полковнику я не попал, и, в принципе, был готов осилить даже двойное азу со скромным столовским вкусом.

От первого, впрочем, я отказался, зато взял сразу два салата, пару стаканов с компотом, набрал несколько булочек с маком, добавил к этому полстакана густой сметаны — раньше я не очень понимал эту часть меню, но в Сумах проникся, — расплатился на кассе и сел за столик, который находился в противоположном углу от работяг.

«Чем могу, товарищи».

Тот, кого отправили в столовую вслед за мной, был совсем молодым парнем — только из школы КГБ, наверное, или вообще сразу после армии, по лицу было непонятно. Одет он был свободно — синяя рубашка с закатанными рукавами, за отворот которой были заправлены солнечные очки. Его выдавали только широковатые брюки и темные «скороходы», которые в нашей Конторе были чем-то вроде форменной одежды, только без погон. Мой взгляд он не заметил — был занят выбором блюд под руководством всё той же суровой поварихи и думал лишь о том, чтобы взять ровно столько, чтобы хватило на время наблюдения за моим поведением.

Я специально сел так, чтобы видеть именно раздачу. Дверь была за моей спиной, но она интересовала меня в последнюю очередь. Группы захвата я не ждал — всё-таки не до такой степени я нарушил наши правила, чтобы проделывать со мной что-то подобное. Да и в управление я приехал, в «бяга» не ударялся, вёл себя, как паинька — в общем, золото, а не «объект наблюдения». Поэтому я спокойно вычерпал ложкой сметану и принялся за гору риса с мясом. Ел размеренно, стараясь закрыться от любых посторонних звуков. Но успел заметить, что мой «провожатый» выбрал столик в центре зала и за спиной у меня — незамеченным он остаться явно не надеялся, но хотел, чтобы я хотя бы не смотрел неотрывно в его сторону. Но я и так не собирался это делать.

* * *

За полчаса я успел управиться только со вторым, с одним салатом и с одним компотом. Кассирша поглядывала на меня с легким неодобрением, а я мысленно поругивал коллег — прав был отец «моего» Орехова, когда говорил, что нынешние наследники ЧК работают «преступно медленно». Впрочем, возможно, это тоже было частью сегодняшней игры.

Ещё я гадал, кто же заглянет ко мне на огонек. Денисов — вряд ли, не его уровень. Алидин к нашим делам отношение имел всё-таки косвенное. С Андроповым я уже встречался, но не надеялся разделить с ним трапезу в этой столовой. Оставались только Бобков и генерал Цвигун, который курировал Пятое управление — в принципе, сегодняшняя игра была как раз в пределах их компетенций.

Но коллеги начали с провокации.

Дверь снова хлопнула, но вошедший не стал ничего брать на раздаче, а сразу подошел к моему столику и уселся напротив. Я бросил на него быстрый взгляд — ничем не примечательное лицо, чуть небрежная прическа, внимательные глаза… я бы поставил на то, что у него имеется звание капитана, причем полученное не так давно — по возрасту как раз подходит, мой ровесник.

— Орехов? — сказал он слишком небрежно.

Я отпил компот, вернул стакан на стол и кивнул, так и не подняв глаз. Он немного подождал развернутого ответа; на то, чтобы понять, что я отвечать не собираюсь, у него ушла целая минута. Ничего, опыт приходит во время еды.

— Тебе нужно пройти с нами, — и снова этот небрежный тон.

Я покачал головой и пододвинул к себе оставшийся салат.

— Нет, не нужно, — сказал я, поковыряв вилкой в свекле. — Это вам нужно, чтобы я прошёл с вами. Давайте повестку, я приду.

Я даже чуть сдвинул в сторону тарелку, показывая готовность тут же расписаться где угодно. Вот только я точно знал, что никакой повестки в кармане этого капитана не было.

— Ты что, не понимаешь, кому и что говоришь? — он угрожающе понизил голос. — Быстро встал и пошел.

— Нет, — ответил я. — А если ко мне применят силу, я позову милицию. Я видел наряд рядом, они всё время у «Охотника» крутятся, так что быстро прибегут. И вообще — что вам нужно, гражданин? Вы кто? Не видите, мы кушаем?

Этот мультфильм, кажется, ещё не вышел, так что цитату мой собеседник не узнал^[40], но при этом как-то тупо посмотрел на оставшиеся блюда.

— Мы подождем…

— Не стоит, потом у меня есть другие дела, которыми я собираюсь заняться. Если, конечно, у вас не обнаружится повестка на сегодня, — сказал я и вернулся к салату.

Конечно, я играл с огнем. Но когда я говорил Якиру, что времена безвозвратно изменились, я ни капли не лукавил. В тридцать седьмом сотрудники НКВД действительно могли скрутить меня и доставить в нужное место без всякого желания с моей стороны. Да даже в сороковые и пятидесятые годы это было возможно. Но уже в шестидесятые от органов госбезопасности потребовали неукоснительного соблюдения социалистической законности — и даже добились этого, хотя бы и ценой некоторого снижения эффективности в деле борьбы со шпионами и прочими вредителями. Поэтому даже диссиденты вызывались на допросы повестками и приезжали сами, а не на «черных воронках», ну а утаскивать из общественных столовых обычных граждан вообще стало дурным тоном, потому что на крики сбегутся все окрестные милиционеры, которые не слишком любят коллег из Конторы. Это понимал я, этот понимал и этот капитан, у которого к тому же явно не было приказа тащить меня любой ценой. Я ему вообще не был нужен — нужна была моя реакция на его требование. А её он уже получил.

Поэтому исчез он так же быстро, как и появился, не сказав и слова на прощание. Я же продолжал мучить салат, чтобы растянуть его как можно дольше.

* * *

В принципе, коллеги могли мне сделать предложение, от которого я не отказался бы. Тогда меня, скорее всего, ждала бы Лубянка — без мрачных подвалов, закрытых ещё при Семичастном, но с не менее мрачными кабинетами. Правда, там бы со мной разговаривали бы с сильных позиций, а я этого не хотел. Сейчас сильная позиция была у меня. Главное, запросить за себя достойную цену — не слишком много, но и не слишком мало.

Вообще эта игра по-взрослому изрядно утомляла. Я успел подъесть все остатки, снова сходил на раздачу, набрал ещё несколько тарелок, а заодно оглядел зал. Работяги уже ушли, а их место заняли несколько человек вполне обыденного вида — кто-то ел торопливо, кто-то никуда не спешил. Ну и соглядатай, который появился тут первым, никуда не ушел — он сидел за столом по центру и провожал меня тяжелым взглядом.

Про то, что дело дошло до финала, я понял, когда услышал стук открывающейся двери, а потом увидел, как глаза поварихи и кассирши становятся размером с тарелки, в которые они накладывали свои азу с рисом. Повариха даже слегка попятилась назад, а вот кассирша просто замерла на месте, поскольку была зажата узким пространством своего загончика. Я подавил навязчивое желание обернуться и посмотреть на процессию, которая посетила это заведение общепита, и лишь порадовался, что работяги успели сделать свои дела и сейчас находятся в относительной безопасности. А потом пододвинул к себе тарелку со свекольным салатом и подцепил вилкой небольшой красноватый шмат.

— Надо было сметанкой полить, тогда вкуснее будет. Приятного аппетита, товарищ Орехов.

Он вынырнул у меня из-за спины слишком стремительно, чтобы я успел хоть как-то среагировать, резко отодвинул стул и уселся напротив меня. Я опустил вилку обратно в тарелку и поднял взгляд на своего гостя.

— Спасибо, Юрий Владимирович, и здравствуйте, — ответил я. — Не хотите чего-нибудь заказать? Здесь неплохая кухня. Только котлеты не берите, они у меня вызывают сомнение.

Андропов усмехнулся.

— Нет, я недавно позавтракал, а врачи запрещают переедать и настаивают, чтобы я питался только здоровой пищей. Она, правда, совершенно безвкусная, но приходится прислушиваться к их рекомендациям. А ты ешь… Виктор?

Словно он не знал обо мне всё, вплоть до расположения родинок на теле.

— Да, Виктор, — кивнул я.

— Ешь, Виктор, не буду тебя отвлекать.

— Я уже наелся, — сказал я отодвигая салат и предложил: — Возьмите хотя бы компот, он тут точно диетический.

Андропов посмотрел на стакан, в котором сиротливо плескались в воде две виноградинки, и кивнул.

— Да, пожалуй, компот мне не повредит.

Он чуть поднял руку и к нему тут же подбежал его сотрудник — в чине не ниже полковника, наверное, — который внимательно выслушал заказ и резво побежал в сторону кассы. Правда, там он задержался — я слышал лишь обрывки его разговора с кассиршей, которая предлагала «особый» компот для особого гостя, — а потом долго искал по карманам мелочь. Впрочем, кассирше это быстро надоело и она махнула рукой — берите, мол, так.

Я же воспользовался случаем и оглядел зал, который внезапно превратился в филиал центрального управления КГБ СССР. Свита у Андропова оказалась многочисленной, но не все из её состава удостоились чести сидеть за столиками — многие так и толкались стоя, а определить их ведомственную принадлежность можно было по неуловимо одинаковым костюмам и неуловимо одинаковым выражениям лиц. Я мельком подумал, что эти ребята должны работать на благо народного хозяйства страны, а не просиживать штаны в таких вот бессмысленных операциях. Случайные посетители торопливо доедали свои порции, чтобы как можно быстрее оказаться подальше от этой странной столовой.

Андропов попробовал свой компот и остался доволен.

— Действительно, вкусно, — отметил он. — Не замечал раньше этой столовой. Но у меня и времени нет ходить по окрестностям, всё на машине и на машине…

— И я сам здесь в первый раз, — ответил я. — Но столовые везде одинаковы… Я недавно был в Лепеле… это в Белоруссии, в Витебской области… там то же самое. Если не думать, что находится за дверью — словно и не уезжал из Москвы. В нашем управлении в столовой кормят хорошо, но и здесь мне понравилось.

— Да, понимаю, — глубокомысленно сказал Андропов. — Ты сказал — «в нашем управлении». Означает ли это, что ты всё ещё считаешь себя сотрудником Комитета?

Оговорился я не специально, но он зацепился за мою оговорку и, видимо, решил перейти к делу.

— Формально, я ещё не уволился, моя трудовая книжка лежит в нашем отделе кадров, а мне начисляют зарплату, — объяснил я.

— Но удостоверение ты сдал, — напомнил он, залез во внутренний карман пиджака, достал потертую бордовую книжечку с золотыми буквами «КГБ» на обложке и положил её на стол. — Это твоё?

Я взял удостоверение, полюбовался на фотографию «моего» Виктора двухнедельной давности — и вернул его на стол.

— Да, моё, — не стал я отрицать очевидное.

— Не хочешь забрать?

* * *

Искушение было сильным. Просто забрать удостоверение — и ничего не было. Не было моего демарша, не было проведенного с Татьяной и частично с Максом дня, не было этой встречи в безымянной столовой на Неглинной улице… А я снова становился руководителем следственной группы, дело которой будет разрушено очень неосторожными решениями Политбюро ЦК КПСС.

— Если я его возьму, мне придется участвовать в том, в чем я не хочу участвовать, — сказал я, глядя Андропову прямо в глаза. — Обмен нормальной следственной работы на прилюдное признание Петром Якиром его вины… Извините, Юрий Владимирович, но это очень неравноценный обмен.

— Почему?

Под взглядом Андропова мне было очень неуютно — накладывалось почтение «моего» Виктора перед столь высоким начальством и моё послезнание о том, каких высот достигнет этот человек и какую память он оставит о себе. Мне приходилось уговаривать себя, что всё не так уж и плохо — раз он пришел сюда, ко мне, а не я к нему, то он хотя бы готов выслушать мою точку зрения, а уже потом примет решения, которые и определят мою дальнейшую судьбу. Несколько месяцев назад я бы чувствовал себя более свободно и раскованно. Но сейчас я отвечал не только за себя, но и за Татьяну, и за нашего с ней ребенка — это тоже добавляло скованности мне и заставляло чуть дольше искать нужные слова.

— Это просто, Юрий Владимирович, — сказал я. — Открытый суд над Якиром и последующая пресс-конференция с участием иностранных журналистов нужна лишь для одной цели — продемонстрировать западным странам, что наши диссиденты осознают глубины своего падения и искренне раскаиваются. Субъект выбран верно — у Якира есть определенный авторитет в этой среде, его знают и на Западе, и, кажется, что всё складывается очень удачно. Но на самом деле это… хотите анекдот?

Андропов улыбнулся — совершенно внезапно для меня.

— Рассказывай.

— Сели как-то несколько шулеров перекинуться в картишки. Раздали, посмотрели, поторговались, походили. И один недоуменно смотрит на результат и спрашивает: «Господа! Как же так⁈ Почему мой козырный туз не сыграл?». А ему отвечают: «Раскладец, батенька, раскладец!». Вот и с Якиром так будет — вроде козырный туз на руках, но он не сыграет, потому что раскладец такой.

Андропов улыбнулся ещё более широко и одним махом допил компот. Я с тоской покосился на свои тарелки, но не рискнул отвлекаться от разговора — да и голод я давно уже утолил, хотя свекольный салат мне очень понравился.

— Виктор, анекдот хороший, я запомню его. Но мне кажется, что в жизни всё совсем не так. Почему ты уверен, что этот козырный туз не сыграет?

— Потому западным разведкам на признания Якира всё равно, они просто отбросят его, как отработанный материал, — пояснил я. — Вот увидите, ни одна ведущая газета в США или Англии об этой пресс-конференции не напишет. Они могут кричать о своей независимости и о приверженности высоким стандартам журналистики, но то, что противоречит политике их стран, публиковать не будут. Это раз. Для наших, местных диссидентов Якир сразу же станет предателем. С ним перестанут общаться, его начнут игнорировать, в их среде будет неприличным о нем упоминать. Да, выглядит очень по-детски, но они иначе не умеют. Это означает, что авторитет Якира станет отрицательным, никто не пойдет по его стопам, наоборот — все последующие следствия по антисоветским статьям придется начинать сразу с тяжелой артиллерии, но всё равно — с неясным результатом. Задержанные просто не будут ничего говорить, не будут отвечать на вопросы, чтобы после выхода из следственных изоляторов или возвращения из ссылок не стать чужими среди своих. Работа «Пятки» осложнится многократно, а время не на нашей сторонке. В итоге мы выиграем эту битву, но проиграем войну, извините за пафос.

Андропов некоторое время молчал, и я даже начал примериваться, как ловчее вернуться к салату, когда он всё же заговорил.

— Твою работу в Сумах оценили очень высоко, Виктор, — сказал он. — Я бы даже сказал, что оценили на высшем уровне. Сам я с полковником Чепаком не работал, но Семен Кузьмич отзывался о нем… в общем, правильно отзывался… и он уверен, что заслужить такие слова от такого начальника непросто. Но ты сумел. Поэтому тебе поручили новое дело, которое соответствовало твоему новому званию и, я надеюсь, твоим способностям. Судя по отчетам, у тебя всё шло хорошо. Но малейшее препятствие — и ты бросаешь на стол удостоверение, уходишь, не сказав ни слова. Это не профессиональный подход, Виктор, и не уверяй меня в обратном. Твоё поведение говорит о том, что ошибаться могут все. Даже полковник Чепак. Почему ты сначала не записался ко мне на прием?

«И на старуху бывает проруха».

Я подумал о том, что Чепака в Сумах держали специально — кем-то вроде того недодиссидента Солдатенко, — и обкатывали на нем тех, кто по тем или иным причинам попал в поле зрения руководства КГБ. Возможно, основную работу он проводил на низовом уровне и для украинского управления Комитета, но иногда случались и оказии, подобные моему случаю. И теперь Андропов уверился, что надежный и проверенный способ дал сбой.

— До окончания следствия по первому делу Якира осталось, думаю, недели две, Юрий Владимирович. Виктор Красин нам и вовсе не нужен, ему ещё три года в Калинине куковать, пусть там и сидит, а Анатолия Якобсона, думаю, заберет ОБХСС, у него валюту нашли, это более серьезная по срокам статья, чем наша семидесятая. Поэтому через две недели мою следственную группу можно распускать за ненадобностью, а на это время её кто угодно может возглавить.

— А премии, награды? — он посмотрел на меня так, словно только что увидел.

— Мне награды не нужны, мне, Юрий Владимирович, за державу обидно, как Верещагин говорил, — я чуть улыбнулся. — Какой смысл от орденов, если мы уже проиграли? Когда диссиденты придут к власти, эти ордена в черную метку превратятся.

— Так ты боишься что ли? — недоуменно спросил Андропов.

Я тяжело вздохнул.

— Нет, конечно, чего там бояться. Но и делать дело, которое никому не нужно, я не хочу. А пока всё выглядит именно так. Скажите, кто придумал эту затею с пресс-конференцией и последующим оправданием Петра Якира?

Он задумался буквально на мгновение.

— Это секретно, но, думаю, ты сохранишь это в тайне. Михаил Андреевич, он озвучил, хотя, скорее всего, это кто-то из его подчиненных отличился.

Суслов. Самый главный идеолог Советского Союза, который имеет отношение ко всем сферам деятельности, поскольку идеология — вещь эфемерная, которую в штуках и тоннах не измерить. Я быстро покопался в памяти «моего» Орехова, потом напряг свои мозговые извилины, но никаких особых достижений на идеологическом направлении в брежневские годы не вспомнил. Скучные лекторы, которых ещё Рязанов в «Карнавальной ночи» высмеивал, никакой фантазии, многочасовой бубнеж с обширными цитатами из сборников речей на съездах и пленумах, обязательные отсылки к творчеству классиков марксизма-ленинизма везде, где только можно. В общем, Суслов — это человек, который напрочь завалил порученное ему направление. А в дело Якира он, видимо, полез, чтобы присосаться к чужим заслугам, но последствий не просчитал, да и будущего он знать не мог. А с позиций дня сегодняшнего идея с публичным раскаянием Якира выглядит даже красиво — не зря ему удалось протолкнуть её через Политбюро.

— Сохраню, конечно, Юрий Владимирович, — сказал я и аккуратно подтолкнул своё удостоверение к нему.

Андропов посмотрел на мою манипуляцию и в свою очередь тяжело вздохнул.

— Наверное, этот полковник Чепак всё же был прав… надо будет с ним познакомиться, как на Украине буду, — сказал он. — Спрашивай.

Не знаю, как он догадался, что мне что-то интересно, но упускать такой случай не стал.

— Какого результата вы ждете от расследования деятельности Петра Якира?

* * *

И снова молчание. Я посмотрел на несчастных женщин, которые превратились в соляные столбы, и подумал, что было бы милосердно отпустить их в подсобки. Всё равно никто из свиты Андропова ничего не заказывал — и, на мой взгляд, совершенно напрасно. С их помощью эта столовая могла за сегодня выполнить солидную долю месячного плана.

— Тебе нужна ясность, Виктор, ты не хочешь просто выполнить приказ, как положено по присяге?

— Да, я хотел бы понимать, что вы понимаете под нашей победой, Юрий Владимирович, — твердо сказал я. — Повторюсь. Если нужен процесс, назначьте на группу кого угодно, любой из наших следователей с этим справится. Проведут необходимые допросы, закажут нужные экспертизы, опросят свидетелей, докажут вину подследственных, передадут дело в суд и тут же выбросят его из головы. Я так не могу. Мне даже не важно, чтобы тот же Якир обязательно сел в тюрьму, я не кровожадный маньяк. Мне важно, чтобы наши диссиденты не смогли придумать методику противодействия нашим действиям, важно всегда опережать их, чтобы они играли по нашим правилам, а не мы по их. Я уверен, что если сейчас мы дадим слабину, нам всё равно придется закручивать гайки, но мы опоздаем на несколько лет, а эти годы окажутся решающими. К тому времени даже моё предложение по иноагентам будет неактуальным, эти нормы надо внедрять сейчас, пока ещё не слишком поздно.

— Почему ты так убежден в своей правоте? — спросил Андропов.

«Потому что я из будущего, где всё произошло именно так».

— Это же очевидно, Юрий Владимирович, — сказал я. — Мы бегаем за диссидентами по огромному полю, пытаемся поймать, они уворачиваются, отбегают подальше, кидаются какашками, дразнятся — вот мол, какие неумехи косорукие, ничего вы нам не сделаете… А мы обязаны все эти салочки прекратить, показать настоящие красные флажки, за которые выходить нельзя, потому что там бьют в полную силу.

— И чем это будет отличать от того, о чем пишет писатель Солженицын? — мрачно поинтересовался он.

— Результатом. Тем результатом, который нам нужен. И я не собираюсь делать ничего подобного. Всё будет в рамках закона, но без прежних шуток. Я хочу показать им, что с ними будут обращаться, как со взрослыми преступниками.

— И ты гарантируешь такой результат? — в голосе Андропова явно слышался плохо скрытый скепсис.

— Знаете, Остап Бендер говорил, что стопроцентную гарантию дает только страховой полис^[41], — я криво улыбнулся. — Он, конечно, был ещё тем мошенником, да и в этом утверждении ошибался, но в чем-то я с ним согласен. Нет, Юрий Владимирович, я не могу ничего гарантировать — кроме того, что приложу все свои силы. Я уверен в успехе, но как раз мне нужны гарантии того, что в самый разгар следствия не будет принято некое решение, которое сведет все усилия следственной бригады на нет.

— Вот как… — сказал Андропов. — И ты хочешь, чтобы решение Политбюро по Якиру было отменено?

— Это было бы идеальное решение, Юрий Владимирович, — честно ответил я. — Я не могу ставить условия, но мне хотелось бы уверенности, что из следствия, на которое мы потратим много сил и времени, не выйдет пшик. Вот и всё. Альтернативу я описал, в ней мне места нет, я не смогу так работать. Попробую устроиться инженером, может, смогу придумать парочку рацпредложений.

И снова повисло тяжелое молчание. Мне добавить было нечего — разве что попугать Андропова украинскими делами, но я не хотел всё мешать в кучу. А председатель КГБ явно думал некую думу, что-то взвешивал, прикидывал «за» и «против» и принимал некое решение, от которого зависела моя судьба.

— Решение об аресте Петра Якира принимали на Политбюро ЦК, — наконец сказал он. — Тяжело принимали.

Я промолчал, прикидывая, каким количеством подписок обложат сотрудниц столовой, которых я невольно подставил.

— Предполагалось, что следствие будет вестись обычным порядком, — продолжил Андропов, не дождавшись моего ответа. — Но когда я доложил, что всё идет к суду и приговору, появилась эта идея… у меня есть определенные возможности, и я могу своим приказом провести запрет на тот же открытый процесс. Но ты, видимо, хочешь не этого? Тогда подожди неделю, думаю, я смогу принести и хорошие вести, для разнообразия. Теперь возьмешь удостоверение?

— Возьму, — сказал я. — Спасибо, Юрий Владимирович.

— Пока не за что, — твердо ответил он. — Сегодня будет приказ, что ты выводишься из подчинения московского управления и переводишься в центральный аппарат КГБ. Будешь подчиняться напрямую Филиппу Денисовичу, а через него — мне. Следственная группа останется в твоем ведении — сам начинал, сам и доводи до конца. Но, Виктор, предупреждаю — за результат спрошу. С тебя лично. Готов ты на это?

Конечно, чем выше взлетаешь, тем больнее будет падать. Но разве не этого я хотел? Разве я не стремился стать кем-то вроде главного опричника при царе-батюшке и карать его врагов по всей строгости закона и с положенной по такому случаю жестокостью? И пусть в наши дни царем считался весь многонациональный советский народ, а Малютой Скуратовым я и сам быть не хотел, но сейчас у меня не было другого выхода. Если я уйду отсюда без удостоверения, я сам, лично, прокляну себя на веки вечные, да так, что проклятие падет в том числе и на моего нерожденного ребенка.

Я спрятал удостоверение в карман.

— Я готов, Юрий Владимирович, — сказал я. «Но готовы ли вы?». — У меня будет ещё одна просьба.

— Я не золотая рыбка, Виктор, — с легкой улыбкой напомнил Андропов.

— Это по этому делу, — объяснил я. — Хотя и опосредованно. Мне хотелось бы встретиться с Вячеславом Михайловичем Молотовым и с Георгием Максимилиановичем Маленковым.

— Зачем⁇

Кажется, мне удалось по-настоящему удивить всесильного главу «кровавой гебни».

— Хочу поговорить с ними про сталинские репрессии конца тридцатых, — сказал я. — Хочу узнать из первых рук, что тогда произошло, чтобы понять, как этого можно избежать. Иначе придется опираться на труд писателя Солженицына, а это… это будет не совсем правильно. Всегда желательно обращаться к первоисточникам.

Я смог выдержать долгий изучающий взгляд Андропова и ни разу не моргнуть.

— Любопытная просьба… — сказал он задумчиво. — Но… я поговорю кое с кем… потом передам тебе ответ. Такое тебя устроит?

— Конечно, Юрий Владимирович… и ещё — пусть ваши люди не слишком запугивают этих женщин, — я кивнул в сторону раздачи. — Они не виноваты в том, что оказались не там и не тогда. И уж тем более не виноваты, что их столовая оказалась на моем пути. К тому же здесь действительно вкусно кормят.

Он улыбнулся.

— Это могу пообещать без всяких разговоров, — ответил он. — Но беседу с ними проведут… сам понимаешь.

Я понимал.

Глава 20 «Не браните меня, не гоните»

— Проходи, Виктор, садись, рад тебя видеть! — полковник Денисов встретил меня чуть ли не на пороге своего кабинета и изо всех сил изображал радушного хозяина.

Меня такое его внимание к моей персоне немного напрягало, но я сделал вид, что такое происходит не в первый раз. Поздоровался — и сел на тот стул, который считал «своим». Денисов устроился напротив и молча уставился на меня.

Андропов меня обманул. Вряд ли нарочно, просто глава КГБ не рассчитал, сколько времени потребуется его подчиненным на подготовку приказа о моём переводе в центральный аппарат и егосогласование со всеми заинтересованными лицами. Так что сам приказ появился на свет только утром в пятницу, о чем мне и сообщил наш кадровик. А сразу после него меня вызвал к себе Денисов.

Остаток предыдущего дня я бы не смог восстановить в памяти даже при большом желании. Выйдя из столовой, я не пошел в особняк московского управления, а вместо этого прогулялся по Неглинной до Бульварного кольца, посмотрел в обе стороны — и повернул направо. Добрался до Кировских ворот, посидел на лавочке, посмотрел, как детишки кормят лебедей на Чистых прудах, да и отправился обратно, пройдя немного по Кирова и свернув в паутину переулков, которые вывели меня прямо к нашему зданию.

Там никто не удивился моему появлению. Дежурный на входе равнодушно посмотрел на моё удостоверение, коллеги спокойно здоровались и глупых вопросов не задавали. У меня складывалось впечатление, что о моём увольнении вообще знали только три человека — я сам, Денисов и Андропов. Правда, если верить Максу, это было совсем не так, но никаких признаков этой осведомленности я не видел.

А потом я, кажется, провел несколько часов, разбирая новые поступления по делам, которыми занималась моя группа — «сам начинал, сам и доводи до конца», — хотя мало что понимал. Мысли постоянно возвращались к беседе с Андроповым, я находил другие слова и выражения, которые мог бы сказать собеседнику, если бы говорил с ним сейчас, и даже укладывал его на лопатки в споре о том, что нужно сделать со всеми этими диссидентами. Но все мои аргументы сейчас не были нужны, разговор уже закончился, и я сомневался, что он когда-нибудь состоится вновь — во всяком случае, в подобной обстановке и в том же составе. Контора не любила повторяться.

Но в целом я знал, что вытащил из ситуации максимум, и мой слегка забуксовавший на подъеме паровозик, который последние полгода тащил меня по ступенькам внеочередных званий, снова развел пары и отправился в путь. Центральный аппарат, прямое подчинение начальнику Пятого управления, а через него — сразу Андропову… Я был уверен, что когда Якир получит свой приговор, меня ждет очередной приказ и ещё одна большая звездочка на погоны. Да и группу, которой я сейчас руковожу, тогда переформатируют — вряд ли её оставят в отделе полковника Денисова, так что те из сотрудников, кого я отберу, получат очень ощутимую причину быть на моей стороне в различных конфликтах. А такие конфликты будут обязательно — иначе я выйду на Красную площадь и громко заявлю, что ничего не понимаю в устройстве Конторы Глубокого Бурения.

* * *

— С приказом ознакомился? — спросил Денисов.

— Да, Юрий Владимирович, — кивнул я. — Только что, в кадрах. Оттуда сразу к вам.

— Хорошо, Виктор… быстро ты, конечно, растёшь, неправильно это, но я рад за тебя, — сказал он. — Мне тоже сделали предложение… я его сейчас рассматриваю.

Он бросил на меня быстрый взгляд, и я не подвел.

— Какое?

— Зовут первым заместителем к Виктору Ивановичу, городским^[42].

Это было хорошее предложение, без дураков. Пока я отсиживался в Сумах, Алидин стал генерал-лейтенантом, так что в самом скором времени быть Денисову генерал-майором — а ему это нужно, как и Чепаку, который переходил в полковниках все возможные сроки по выслуге. Ну а дальше всякое возможно — покажет себя хорошо, могут и в центральный аппарат забрать, тоже замом начальника какого-нибудь управления, скорее всего, Пятого. Так что, может, пересекутся наши пути-дорожки в ближайшем будущем, Юрий Владимирович.

— И как вы? Согласитесь?

— Думаю, да, — он важно кивнул. — Такое предложение делают не каждый день, а только раз. Как и то, что сделали тебе.

— Я понимаю, — сказал я. — Но надеюсь, вы не думаете, что я всё это затеял лишь ради этого?

— Нет… хотя в прошлом году сказал бы — «да», — Денисов улыбнулся. — Но тот Виктор Орехов, которого я знал тогда, сильно изменился. Настолько сильно, что иногда я думаю — это не он, а кто-то другой. Впрочем… этот другой нравится мне гораздо больше. И я уверен, что этого другого Орехова ждет очень блестящее будущее. А я буду с удовлетворением наблюдать за твоими успехами и в меру сил помогать в твоих делах. Помни — я на твоей стороне.

Наверное, в какой-то момент этой речи меня должен был пробить холодный пот, но этого так и не случилось. То ли я изначально предполагал, что Денисов заметил, как изменился «мой» Орехов, и что его новая версия подчиненного более чем устраивала. То ли я исчерпал свои запасы страха во время вчерашнего разговора с Андроповым и на эту беседу их уже не хватило.

Поэтому я спокойно сказал:

— Спасибо, Юрий Владимирович, очень ценю ваше отношение, — и даже склонил голову, выказывая уважение этому человеку.

А заодно я дал ему понять, что мне всё равно на то, что он заметил изменения в Орехове — ему никто не поверит, а любые проверки я пройду, не напрягаясь. Он тоже это, видимо, знал, но на всякий случай дал мне понять, что он полностью на моей стороне.

— Ты сегодня подозрительно добродушный, — проворчал Денисов. — Но спишем это на твоё назначение, в такие моменты все добреют. Ты мне вот что скажи — ты свои долги по плану на этот год закрыл?

Планы, которые составлял ещё «старый» Орехов, можно было закрыть одной левой, не особо напрягаясь и не отвлекаясь, например, от неумеренного поглощения алкогольных напитков. Собственно, только это помогло Максу, у которого планы были примерно такими же, находить силы и время на то, чтобы тянуть ту группу, которую создал под меня Андропов полгода назад. Так что ответ у меня был наготове.

— В целом — да, хвосты я подтянул, как вернулся, кое-что не успел сделать, поскольку фигуранты отсутствовали в городе, но в августе я их дожму, — ответил я. — Тогда и сдам вам полный отчет. Надеюсь, в связи с командировкой меня не станут наказывать за то, что он появится спустя полтора месяца после срока?

— Надейся, — посоветовал полковник, глаза которого оставались серьезными, но весь вид говорил, что он изо всех сил сдерживает смех. — Ладно, это в самом деле так, командировка считается веской причиной… но на всякий случай — напиши мне рапорт, что просишь перенести сроки отчетности по полугодовому плану, причины там укажи… и дату поставь правильную… думаю, если две недели назад отмотать, то никто не заметит.

Мне тоже стало смешно. Я залез в такие эмпиреи, с высоты которых вся эта возня с танцовщиками всяких балетов и ресторанными музыкантами выглядела несерьезно. Конечно, эту публику стоило держать под присмотром, но я был уверен, что с этим легко справится милиция и ОБХСС — первая предостережет их от неразумных действий, а второй — от незаконного обогащения. КГБ в этом любовном треугольнике явно был лишним, а участие в нем наших сотрудников лишь отвлекало и так невеликие ресурсы Комитета от действительно важных задач. Но выходить с подобным предложением в реалиях 1972 года я бы не стал — чревато попаданием в жернова противостояния между КГБ и МВД с последующим перемалыванием в такую пыль, что и следа не найдут.

Но предложение Денисова было разумным и даже щедрым — не стоит оставлять за собой несделанные дела, это плохо выглядит в личном деле и препятствует карьерным устремлениям.

— Спасибо, Юрий Владимирович, — сказал я. — Как только вернусь к себе, тут же подготовлю такой рапорт. Я могу быть свободен?

— Нет, пока не можешь. Что там с письмами, которые я тебе передал? Анонимки на тебя и на ту актрису, что с Высоцким путалась? Ты с ними закончил?

* * *

Меня покоробило, как Денисов описал Татьяну, но я решил в бутылку не лезть — для моего бывшего начальника она действительно была всего лишь актрисой, которая путалась с Высоцким. Ну а про то, как разрешилась эта история, я вполне мог рассказать — ничего тайного там не было, да и Элеоноре её инициатива ничем не грозила, с её-то знакомствами в нашей организации.

Впрочем, немного опустить полковника на землю стоило.

— Мы с Татьяной сегодня женимся, — сказал я. — Так что Высоцкий остался в прошлом.

— Вот как… тогда поздравляю, — ответил Денисов. — Во сколько? Успеешь?

— Вечером, в четыре, так что и рапорт напишу, и про анонимки вам расскажу. Правда, не уверен, что стоит по их поводу делать полноценный отчет… Лучше спустить на тормозах.

— Вот как… — Денисов сложил руки на столе. — Рассказывай.

Рассказ о том, кто такая Элеонора, много времени не занял. Я опустил всю историю её поисков, хотя и отметил помощь Лёшки — пусть полковник запомнит полезность одного из своих сотрудников, — сократил изложение биографии этой женщины, хотя подробно поведал о её потерях во время войны. Ну и закончил нашей с ней договоренностью, согласно которой никаких анонимок больше не будет.

— Это всё хорошо, — он кивнул. — Но почему бы это не оформить в виде отчета?

— У этой Элеоноры есть хорошая знакомая, подруга, с которой они общаются уже четверть века, с тех пор, как она в Москве живет, — объяснил я. — Эту подругу зовут Людмила, и она — супруга генерал-майора Филиппа Денисовича Бобкова.

С минуту Денисов переваривал эту информацию, потом кивнул.

— Понятно, — сказал он. — Тогда — да, замылим этот вопрос. Но с Филиппом Денисовичем я переговорю, уж не обессудь.

— Не вижу препятствий для этого, — я пожал плечами. — Не думаю, что он ожидал от старой знакомой чего-то подобного, хотя для неё такие письма в порядке вещей. Честно говоря, её бы энергию да в мирное русло… но вряд ли получится её от театра оторвать. Очень увлеченный человек.

— Случается и такое, — согласился Денисов. — Ладно, иди, Виктор. Про рапорт не забудь. И цветы невесте купи… Да — от меня тоже поздравь, пусть я с ней лично и не знаком.

Я пару мгновений подумал и вытащил из кармана конверт с парой оставшихся контрамарок на первый спектакль сезона в Таганке.

— Возьмите, Юрий Владимирович, — сказал я. — В прошлый раз не довелось вам подарок сделать, но теперь исправляю тот свой промах.

Мне почему-то показалось, что Денисов чуть вспыхнул, когда увидел содержимое конверта. Но он слишком долго работал в нашей конторе, чтобы слишком долго и слишком явно проявлять эмоции, если это не касалось битья подчиненных по загривку.

— Спасибо, Виктор… и иди уже, занимайся… чем ты там собрался заниматься.

* * *

До ЗАГСа на Фестивальной я добрался с большим запасом по времени, но там уже были все — от Татьяны, которая выглядела очень странно в белом балахоничке чуть выше колен, до её многочисленной семьи и Макса с Ольгой, которые стояли чуть в стороне, словно стеснялись подойти к моей новой родне и познакомиться. Пришлось брать инициативу в свои руки.

— Таня, привет, — я сунул ей в руки купленный у Детского мира букет и чмокнул в щеку. — Макса ты видела, его представлять не буду. А это — Ольга, его невеста, прошу любить и жаловать. Ольга, это — Татьяна, которая сегодня станет моей женой. Буду рад, если вы подружитесь.

Свидетельницей Ольгу сделать не удалось, хотя кандидатуру Макса я всё же пропихнул. А парой ему стала жена Евгения-среднего — если я не ошибся, Татьяне она приходилась троюродной невесткой и была её ровесницей; звали её Светлана, хотя мне казалось, что в той семье все повернуты на имени «Евгений». Впрочем, я не особо и сопротивлялся — да и Ольга сама не рвалась быть свидетельницей, потому что ещё не нашла Татьяне место в новых условиях. Но я надеялся, что они подружатся — хотя друг на друга эти девушки посмотрели очень и очень оценивающими взглядами.

Конечно, основной поток в отделениях ЗАГСа по всей стране ожидался в субботу, а сейчас, в пятницу, да ещё и в самом конце рабочего дня, тут было очень пустынно. К тому же мы просили не устраивать нам пышную церемонию, на что регистраторша легко согласилась — правда, после понимающего взгляда на живот Татьяны, сейчас скрытый тем самым балахончиком. Но в четыре часа пополудни начались странные обряды, которых, видимо, избежать было невозможно в любом случае.

Татьяна со Светланой ушли в комнату налево, мы с Максом — направо. Ничего тайного там не было — мы проверили правильно заполнения свидетельства о браке и штампов в наших паспортах, расписались в нужных местах и в больших книгах, которые и были актами регистрации состояния граждан.

Потом мы встретились с девушками в коридоре у огромных распахнутых дверей в торжественный зал, прослушали «Свадебный марш» Феликса Мендельсона, который специально для нас проиграли с пластинки-сорокапятки на старомодном проигрывателе — оркестр тут, как оказалось, собирался только по субботам — и рука об руку прошли по красной дорожке к подиуму, на котором стояла уже знакомая нам с Татьяной регистраторша. Сейчас она называлась «исполнитель обряда».

— Рады приветствовать дорогих гостей в этом зале! В добрый час вы подали друг другу руки. Под мирным небом нашей Родины советский народ, руководимый партией Ленина, светлой дорогой идет в коммунистическое грядущее. Вы — дети нашего народа, его надежда и будущее, сегодня вступаете в брачный союз. В прошлом остаются годы юности, впереди — ответственная пора семейной жизни, — она забавно покосилась на живот Татьяны. — Исполняя высокий общественный долг, как представитель государства прошу ответить: Готовы ли вы, Татьяна, всю жизнь быть верной подругой Виктора?

— Да, — с достоинством ответила она.

— Готовы ли вы, Виктор, всю жизнь быть верным другом Татьяны?

Я собрался с духом.

— Да.

— Примите эти обручальные кольца как символ вашей семейной верности и единства. Обручитесь ими.

Я не знал, кто писал этим «исполнителям обрядов» их речи, но ещё в своей предыдущей жизни испытывал настоящий испанский стыд, когда также стоял в зале ЗАГСа и слушал эту обращенную ко мне ахинею. Конечно, там уже не было ни слова про советский народ, партию Ленина или коммунистическое грядущее — какое грядущее, когда кругом капитализм и неизвестно, что принесет завтрашний день. Но сейчас это обязательные реверансы правящей идеологии, и хорошо, что они относительно лаконичные, а не как в комедии Рязанова — «коротенько, минут на сорок».

Мы обменялись кольцами — их нам отдала мать Татьяны; Нина Павловна рассказывала, что эти кольца они покупали с первым мужем ещё до войны, и называла чудом, что они сохранились в то лихое время. Кольца, правда, были нам чуточку великоваты, но этот недостаток всегда можно было исправить в ближайшей ювелирной мастерской, до которой мы пока не дошли.

Потом ещё раз пришлось что-то подписывать — сначала нам с Татьяной, а затем и Максу со Светланой. Мы выдержали перечисление наших имен и уверение, что отныне мы — продолжатели рода своего во имя блага государства, личного счастья и бессмертия советского народа. Выдержали и гимн Советского Союза — впрочем, эта музыка была много лучше слегка навязчивого марша немецкого композитора.

Но всё заканчивается, и хорошее, и плохое. И я как-то вполуха слушал слова исполнительницы обряда:

— Вы, Виктор, уважайте Татьяну как друга верного, берегите ее как мать ваших будущих детей. Наше советское общество возлагает на вас обоих обязанность — вырастить их честными и чуткими людьми, трудолюбивыми и мужественными гражданами…

Я всё равно собирался поступать именно так.

А потом меня ждал сюрприз — оказалось, что семья Татьяны сняла расположенное неподалеку кафе, так что вместо возвращения домой нам пришлось ещё пару часов сидеть в душном зале и слушать славословия в наш адрес.

Но и это закончилось — хотя Евгений-старший настойчиво намекал, что было бы неплохо продолжить банкет ещё и завтра, на квартире родителей Татьяны, но от этого праздника жизни нам удалось отвертеться.

* * *

— Это всё дядя Женя, он вечно так… а мама с папой с ним даже не спорят, бесполезно. Как же хорошо, что всё закончилось…

Татьяна скинула туфли и прямо в своем балахоне упала на кровать, предварительно свалив в кучу все подушки. Я её понимал, после пережитого застолья спина у неё, наверное, болела неимоверно, тем более что она не смогла отказаться от высоких каблуков — того ещё орудия средневековых пыток.

— Надо было никому не говорить, забежали бы тишком, потом похвалились бы, — согласился я. — Но я тоже рад, что всё позади.

Я прислушался к себе. Эту женщину я впервые увидел семь месяцев назад и в тот момент очень хотел, чтобы она стала моей, хотя и не подозревал, что она буквально принадлежит Высоцкому — тому самому, который в моем будущем был настоящей легендой. Казалось, где я — старший лейтенант госбезопасности, один из тысяч, не имеющий никаких привилегий — и где эти люди, которые для меня из января 1972 года какие-то персонажи из старых-старых сказок. Но в итоге всё повернулось так, что и я уже не старлей, а целый майор всё той же госбезопасности, и Татьяна, как оказалось, вовсе не вещь в распоряжении легендарного барда. Правда, они разошлись в этом году и в той версии истории, которая была до моего вмешательства, и случилось это как раз из-за ребенка — но тогда это был ребенок Высоцкого, а теперь этот ребенок — мой.

Был ли я от этого счастлив? Пожалуй, да, даже очень. Теперь у меня есть семья, а это дополнительный стимул, чтобы сражаться с врагами моего государства насмерть. Я вовсе не хотел, чтобы Татьяна проходила через те испытания, через которые прошли все актеры в девяностых — отсутствие работы, нищенская зарплата, необходимость калымить на стороне… К развалу СССР ей было пятьдесят — не самый лучший возраст для актрисы, чтобы пересобирать карьеру заново, я сходу не смог припомнить ни одного примера такого перевоплощения. Так что пусть всё идет своим чередом, а Татьяна спокойно выходит на сцену Таганки — или любого другого театра, который она выберет, если не захочет возвращаться к Любимову и Высоцкому — и играет те роли, которые будут подходить её возрасту и таланту.

Но для этого мне надо было кое-что сделать, причем уже сейчас у меня было для этого всё необходимое. Уже на выходе из управления меня поймал дежурный, который передал мне письмо в самом обыкновенном конверте, на котором было написано: «Как обещал. Ю. В.». Дежурный при этом делал страшные глаза, тыкал пальцем в потолок, указывая, откуда поступило это послание, и, наверное, удивлялся спокойствию, с которым я вскрыл этот конверт. В нем была короткая записка — две фамилии, два адреса. Маленков и Молотов, поселки Удельная и Жуковка-2^[43]. В одну нужно было ехать с Казанского вокзала, в другую — с Белорусского.

Тянуть с этим особого желания не было. Но если Татьяна захочет завтра посетить семью — значит, так тому и быть.

— Ты не хочешь завтра прокатиться в симпатичный дачный поселок на Рублево-Успенском шоссе? — спросил я очень нейтральным голосом.

Почему-то мне показалось правильным начать эти визиты с Молотова.

— Зачем? — она запрокинула голову, чтобы видеть меня.

— Нужно встретиться с одним человеком, но к нему просто так не попасть, — объяснил я. — Сейчас мне дали на это разрешение, а потом могут и отобрать. Но если не хочешь… свет, мягко говоря, не ближний — минут сорок на электричке с Белорусского вокзала.

Татьяна мгновение задумалась, смешно наморщив лоб.

— Нет, давай съездим, раз нужно. Я там никогда не была, хотя Володя… он рассказывал, что там очень непростые люди живут.

— Это точно, непростые, — улыбнулся я. — А тот, к кому мы поедем — самый непростой из них. И я не знаю, как нас примут. Надо будет хоть что-то к чаю купить…

* * *

Электрички до станции Усово ходили не просто редко, а очень редко. С учетом того, что в это время поезда часто отменяли по самым разным причинам, я был морально готов к тому, что всё сорвется. Конечно, можно было просто вызвать такси — и, наверное, это было правильнее всего, но я почему-то не хотел подъезжать к даче опального главы МИД как какой-то хлыщ.

Но нам с Татьяной повезло — расписание оказалось верным, а электропоезд шел по расписанию. И уже в полдень субботы мы с ней стояли перед небольшим двухэтажным домиком, который можно было описать одним словом — запущенный. Но звонок на калитке работал исправно, и когда я нажал на кнопку, из дома вышла не старая ещё женщина.

— Здравствуйте, — крикнул я. — Вячеслав Михайлович дома?

— Дома, — осторожно сказала она. — А вы кто такие?

— Мы журналисты, хотим взять у Вячеслава Михайловича интервью, — выдал я придуманную легенду.

— Да? — с каким-то сомнением отозвалась женщина. — К нему уже ходит один журналист, Феликс, но что-то он за два года ничего не опубликовал.

— Мы из другого журнала, — сказал я. — И у нас редакционное задание.

Я знал, кто такой Феликс. Фамилия у него была Чуев, и у него получилось стать постоянным собеседником Молотова, который после смерти жены в 1970-м находился в очень сильном внутреннем раздрае. Кажется, что-то опубликовать у этого Феликса получилось лишь к концу восьмидесятых, когда Молотов и сам умер, и страна, про которую он столько рассказывал этому журналисту, готовилась умереть. Но те книги — «Полудержавный властелин» и «Сто сорок бесед с Молотовым» мне читать доводилось; они были не слишком хорошо структурированы, но в целом показывали характер этого государственного деятеля.

Женщина подошла поближе, оглядела меня с головы до ног — кажется, очень неодобрительно, — перевела взгляд на Татьяну… и вполне ожидаемо засуетилась.

— Ой, а что же я вас в дверях-то держу? — виноватым голосом сказала она. — Вы, наверное, на электричке? Нельзя так напрягаться в таком состоянии… Вячеслав Михайлович дома, сейчас я его предупрежу, а вы проходите, проходите вот сюда, на веранду…

Нас определили за простой столик, стоявший на свежем воздухе, в тени яблонь и груш, попросили подождать — и женщина скрылась в доме. И я принялся неторопливо доставать из сумки привезенные нами гостинцы

— Ты меня поэтому с собой взял? — спросила Татьяна. — Чтобы я всех пузом растолкала?

Её вопрос прозвучал совсем не обидно. Да и всё равно рано или поздно мне пришлось бы признаться.

— Ага, — сказал я. — Именно для этого. Правда, не потому, что хотел впечатлить эту женщину… кстати, понятия не имею, кто она такая… Мне нужен разговор с хозяином этой дачи. Это Молотов, если тебе о чем-то говорит эта фамилия.

Татьяна опять наморщила лоб.

— Постой… помню. Антипартийная группа?

— Ну почти, — кивнул я. — И она тоже, но про неё, думаю, лучше не упоминать. Разговор, если что, не секретный.

— И где эти журналисты? — раздался из дома очень твердый голос. Ему что-то ответила та женщина. — Сюда, Сарра Михайловна?

Молотов был совсем не похож на свои фотографии сороковых и пятидесятых годов — тогда он был крупным представительным мужчиной, а тут перед нами предстал сухонький старичок, который с трудом ходил. Но лицо его было всё тем же — волевым, с проницательным взглядом темных глаз.

Он посмотрел на нас — сначала на Татьяну, потом на меня.

— Доброго дня, — сказал он. — Журналисты, значит? И в каком ты звании, журналист?

И он ткнул в меня скрюченным от артрита пальцем.

//ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ//

Примечания

1

Для названий глав использованы строчки песен группы «Воскресенье».

(обратно)

2

Строго говоря, фильм «Впереди день» — не самый плохой по меркам конца 1960-х. Это черно-белая драма Павла Любимова по повести Ирины Велембовской, там хороший актерский состав — Виталий Соломин, Леонид Неведомский, Майя Булгакова, тот же Бортник. Сам фильм — история двух разлученных в детстве братьев. Иваненко играет жену героя Бортника, от которого уходит к одному из братьев — доброму и уступчивому герою Неведомского, но со счастьем там не складывается. Фотки актрисы в чем-то вроде спортивного топа — это оттуда.

Много позже (году в 2008-м) Павел Любимов (они с Татьяной, кстати, были почти ровесники, Любимов — на 3 года старше) говорил об Иваненко вот так:

«Танечка Иваненко — моя давняя любовь, даже страсть. Она нравилась многим. Иваненко была настоящей сексуальной бомбой еще во ВГИКе.… Моя страсть к Тане, а грубее сказать, даже похоть, хотя с ней, извините, никогда не спал, проявилась в приглашении этой актрисы на главную роль в фильме „Впереди день“. Ее уже тогда считали любовницей, пассией Высоцкого. Роль циничной, распутной девицы, коварной соблазнительницы ей как раз очень в то время подходила. Роль эту она сыграла вполне пристойно. Хотя более талантливая актриса сделала бы из такого материала конфетку. Внешние качества не могли сработать на полную катушку из-за отсутствия должного таланта».

На мой взгляд, с его стороны это было очень грубо и подло — Иваненко была жива (она умерла в 2021-м) и наверняка читала его откровения. И это если не говорить о том, что от режиссера на съемочной площадке зависит очень многое, в том числе и «делание актером конфетки» из материала.

(обратно)

3

В первом издании «Семнадцати мгновений весны» (это 1970 год) никаких «нордических характеров» нет. Впервые они появились в фильме Татьяны Лиозновой (вышел 11 августа 1973-го), а потом перекочевали и в следующие переиздания книги.

(обратно)

4

Речь о покушении на Сергея Филина, худрука балетной труппы Большого театра. В январе 2013 года ему плеснули в лицо кислотой по заказу солиста Большого Павла Дмитриченко, который в итоге получил 5,5 лет колонии, вышел через три года по УДО и вернулся в театр. Филин долго лечился, в 2015-м его контракт с театром не продлили, но он ещё несколько лет заведовал молодежным балетом Большого.

(обратно)

5

Петра Якира арестовали 24 июня 1972 года.

(обратно)

6

Суд над Якиром и Красиным состоялся в начале сентября 1973-го. Якиру дали 3 года лагерей и 5 лет ссылки, но на свободе он оказался уже через месяц, хотя и вынужден был уехать в Рязань, из которой вернулся в Москву ещё через год, в 1974-м. Красин в 1975-м вместе с женой (напомню — это Надежда Емелькина, видная перепечатница диссидентской литературы) эмигрировал в США, там написал книгу «Суд» (очень скучную, хотя в названии есть очевидная аллюзия на «Процесс» Кафки), в которой попытался оправдать своё поведение во время следствия и после. Попытка получилась так себе, после распада СССР он несколько раз пытался начать новую жизнь в России, но в итоге окончательно уехал в Израиль, где и умер в 2017-м; наши левозащитники на его смерть откликнулись своеобразно — его поведение в начале 1970-х никто не забыл. Якир помер в 1982-м от цирроза печени — после освобождения с диссидентством он завязал, но с алкоголизмом наоборот — развязал.

(обратно)

7

Надежда Емелькина свою акцию (вышла с плакатами на тему политических заключенных — Буковского и Красина) провела 27 июня 1971 года, арестовали её по статье 190−1 УК РСФСР «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», суд состоялся только в конце ноября, дали ей 5 лет ссылки. В 1972-м её вернули в Москву, она была свидетельницей в деле Якира-Красина, под влиянием мужа сотрудничала со следствием, за что её перевели в Калинин к мужу, а вскоре вместе с ним помиловали. Умерла она в 2010-м в США, в 64 года.

(обратно)

8

Jolana Tornado — одна из самых распространенных (или даже самая распространённая) в СССР полуакустик. Производилась в Чехословакии с 1963 года, на её основе делали несколько типов гитар и бас-гитар. Корпус из кленовой фанеры похож на Gibson ES-335, механика бриджа и струн скопирована у гитары Fender Jaguar. В общем, такая импортозамещенная полуакустика времен развитого социализма.

(обратно)

9

Может, этот анекдот появился и раньше, но я сомневаюсь. Роман «Отягощенные злом, или сорок лет спустя» Стругацкие написали уже в 1980-е, и там был такой эпизод:

«Рассказывают, что когда товарищу Сталину демонстрировали только что отснятый фильм 'Незабываемый 1919-й», атмосфера в просмотровом зале с каждой минутой становилась все более напряженной. На экране товарищ Сталин неторопливо переходил из одной исторической ситуации в другую, одаряя революцию единственно верными решениями, и тут же суетился Владимир Ильич, то и дело озабоченно произносящий: «По этому поводу вам надо посоветоваться с товарищем Сталиным», — все было путем, но лицо Вождя, сидевшего по обыкновению в заднем ряду с погашенной трубкой, порождало у присутствующих все более тревожные предчувствия. И когда фильм окончился, товарищ Сталин с трудом поднялся и, ни на кого не глядя, произнес с напором: «Нэ так всо это было. Савсэм нэ так».

Фильм, впрочем, прошел по экранам страны с обычным успехом и получил все полагающиеся премии'.

(обратно)

10

Актриса Людмила Целиковская, женщина странной судьбы, гражданская жена Любимова с начала 1960-х и до 1976 года. Считается, что именно она предложила ему поставить спектакль «Добрый человек из Сезуана» со студентами Щукинского училища, а потом пробила выделение под эту труппу (и под самого Любимова) находившегося в раздрае Московского театра драмы и комедии. Также считается, что именно Целиковская была генератором идей на протяжении первых 10 лет существования Таганки, и что она прикрывала своего супруга от слишком пристальных взглядов компетентных органов. В середине 70-х Любимов нашел жену помоложе — венгерскую журналистку Каталин Кунц, с которой окончательно встал на рельсы антисоветчины, что и привело его к лишению гражданства СССР в 1984 году.

(обратно)

11

Трофимов, например, вел дела Андрея Сахарова, Сергея Ковалёва, священника Глеба Якунина, Натана Щаранского. Также участвовал в расследовании дела магазина «Океан», «хлопкового дела», дела Елисеевского магазина. В 1993-м он арестовывал Александра Руцкого и Руслана Хасбулатова, потом был замдиректора Федеральной Службы Контрразведки (ФСК, переходное звено от Министерства безопасности России (преемник КГБ РСФСР) к Федеральной службе безопасности. Одновременно возглавлял московское управление ФСК, был куратором расследования дела о «коробке из-под ксерокса». В 1997-м был уволен со всех постов с волчьим билетом, работал в СБ какого-то банка. Застрелен наемным убийцей в 2005 году вместе с гражданской женой; официальное расследование закончилось ничем — преступника так и не нашли.

(обратно)

12

Картина «Допрос коммунистов» Бориса Иогансона была написана в 1933 году, как и «Сказка о Мальчише-Кибальчише».

(обратно)

13

Книгу «Технология власти» написал Абдурахман Авторханов. До войны он был в числе партаппаратчиков — из национальных чеченских кадров, каким-то образом сумел пережить 37-й, хотя и провел за решеткой 4 года (но был полностью оправдан). В 1942-м перешел линию фронта и сдался немцам, пытался заделаться союзником на условиях, что после победы те разрешат ему возглавить независимую Чечню. Но потом случился Сталинград, немцам стало немного не до Кавказа, так что Авторханов так и таскался у них в обозе до самого 1945 года. После войны жил в Мюнхене (не знаю, почему его не выдали СССР), печатался в «Посеве», преподавал в Русском институте армии США (там готовили военных дипломатов, но с такими преподавателями…). «Технологию власти» он написал в 1959-м, у диссидентов она почему-то пользовалась очень большим почетом — о биографии автора и его работе в ведомстве Геббельса они предпочитали не вспоминать.

(обратно)

14

Юрий Чурбанов персонаж занятный, но Галину Брежневу, кажется, действительно любил. Поженились они в 1971-м, Чурбанов сразу прыгнул в кресло зампреда ПУ МВД, через несколько лет стал начальником ПУ, а потом — заместителем министра. Андропов, кстати, Чурбанова не тронул, хотя его начальника Щелокова довел до самоубийства (но у них была серьезная вражда). Но при Черненко Чурбанова понизили, а при Горбачеве уволили и подвели под «хлопковое дело» (то есть под Гдляна с Ивановым). Он отсидел 7 лет из 12, вышел в 1993-м, женился в третий раз (Галина развелась с ним в 1991-м) и относительно спокойно дожил до 2013 года.

(обратно)

15

Напоминаю про упомянутую в первом томе «Диссидента» американскую программу COINTELPRO. У Штатов вообще было много похожих программ — например, они готовили военизированные неонацистские группировки на случай, если СССР захватит Европу (операция «Гладио»), работали во многих странах Европы по выявлению связей местных антивоенных групп с гражданами США (операция «ХАОС») и так далее. В СССР ничего подобного даже близко не было — именно поэтому диссиденты и прочие бандеровцы чувствовали себя по большей части хорошо.

(обратно)

16

Конон Трофимович Молодый — разведчик-нелегал, работал в Англии в 1950-е под видом успешного бизнесмена, даже получил благодарность от королевы. Разоблачили его в 1961-м после предательства польского безопасника Михала Голеневского; через три года обменяли на английского шпиона. Умер в 1970-м от инфаркта всего в 48 лет.

(обратно)

17

Серовой актриса Валентина Половикова стала по второму мужу — летчику испытателю Анатолию Серову, который погиб в 1939 году; сына от него она родила уже после его гибели. Третьим её мужем в 1941 году стал поэт и драматург Константин Симонов, с которым они прожили 16 лет. Ходили слухи, что у Серовой был роман с Рокоссовским, но никаких документальных подтверждений этого нет. В годы войны у Рокоссовского была официальная любовница — военврач Галина Таланова, которая в 1945 году родила ему дочь Надежду.

(обратно)

18

Мне не удалось найти полных данных на отчима Татьяны Иваненко, хотя я старался. Имя у него точно Евгений, но отчество и фамилия нигде не упоминается. Так что «Архиповича» я придумал, а с фамилией заморачиваться не стал — всё равно это не слишком важно.

(обратно)

19

Даже я, человек бесконечно далекий от музыки, способен одним пальцем наиграть на клавишных, например, битловскую «Girl». Думаю, при наличии слуха подобрать мелодию труда не составит; в музыкальных школах, например, есть диктанты — ученики должны со слуха записать ноты того, что им играют, и знающие люди уверяют, что это значительно сложнее, чем подбирать ту же мелодию на инструменте. Кстати, несмотря на мою далекость от музыки, на гитаре я немного бренчу (примерно как ГГ до попадания), поэтому подсовываю «Виктору» те песни, которые способен сыграть сам — из тех соображений, что уж если я смог их освоить на каком-то уровне, то человек со слухом всяко сделает это лучше.

(обратно)

20

«Чего это стоило мне» — песня Александра Пантыкина на слова Ильи Кормильцева. Написана в начале 1980-х для группы «Урфин Джюс», но в «прижизненные» альбомы этой команды не попала по странной причине: Кормильцев хотел её аранжировать в стиле других песен для альбома «Жизнь в стиле Heavy Metal», а Пантыкин, который тогда уже сворачивал на путь «нормального» композитора с правильным образованием, настаивал на одном рояльном сопровождении. В итоге эту песню Пантыкин включил в выпущенный уже в 90е сборный альбом УД «5 минут неба» и до сих пор играет на концертах, пусть нынешний «Урфин Джюс» почти никак не относится к тому, который гремел в Свердловске начала 1980-х.

https://vk.com/video34175488_164395069

(обратно)

21

Письмо было опубликовано в 9-м выпуске «Хроники текущих событий» 31 августа 1969 года. Кстати, в википедии «Варшавский договор» превратился в «Варшавский пакт» — это такая вот «их боротьба», для которой исторические документы не указ http://old.memo.ru/history/diss/chr/chr9.htm

(обратно)

22

В воспоминаниях диссидентов не раз и не два упоминается, что следователи КГБ грозили им переквалификацией их дел на 64 статью УК РСФСР (то есть «Измена родине»), что подразумевало в самом тяжелом изводе как раз высшую меру социальной защиты. Ни одного приговора по этой статье не было — только антисоветская 70-я или 190−1 («Распространение заведомо ложных измышлений», исключена из кодекса в 1989-м), которых диссиденты не боялись. А вот 64-ю они опасались прямо всерьез — Красин с Якиром «поплыли» как раз из-за угрозы переквалификации.

(обратно)

23

В 1970-м стало обязательным участие защитника по делам о преступлениях несовершеннолетних, а также лиц, которые в силу своих физических или психических недостатков не могут сами осуществлять свое право на защиту. В том же году по делам, по которым в качестве меры наказания может быть назначена смертная казнь (а это как раз статья 64 УК РСФСР от 1960 года), участие защитника тоже стало обязательным, но лишь с момента окончания следствия. Кроме того, защитник мог быть допущен с момента предъявления обвинения по любому делу, если прокурор издаст специальное постановление. Что касается сроков задержания и ареста без предъявления обвинения — они тогда составляли 3 суток для задержания и 10 суток для ареста; при нужде эти 10 суток могли быть и продлены. В это время задержанные и арестованные не имели права на адвоката.

(обратно)

24

'Очень жаль, а я сегодня спозаранку

По родным решил проехаться местам…

Ну да ладно, что ж, шофёр,

тогда вези меня в «Таганку» —

Погляжу, ведь я бывал и там'

© песня Высоцкого 1963 года «Эй, шофёр, вези».

(обратно)

25

«Четвертый» — фильм режиссера Александра Столпера по одноимённой пьесе Константина Симонова. В ролях — Высоцкий, Маргарита Терехова, Сергей Шакуров. В прокате почти провалился — всего 8,3 млн зрителей; у лидера 1973 года «А зори здесь тихие…» было 66 млн. Почти одновременно Высоцкий играл ещё одну главную роль — в фильме Иосифа Хейфица «Плохой хороший человек» по повести Чехова «Дуэль», который прокатался ещё хуже — 5,2 млн зрителей.

(обратно)

26

Конечно же — «12 стульев».

'Полесов молитвенно сложил руки.

— Ваше политическое кредо?

— Всегда! — восторженно ответил Полесов.

— Вы, надеюсь, кирилловец?

— Так точно.

Полесов вытянулся в струну.

— Россия вас не забудет! — рявкнул Остап'.

(обратно)

27

Семен Кузьмич Цвигун получил генерал-полковника в декабре 1969-го — уже в ранге заместителя Андропова. Филипп Николаевич Бобков стал генерал-лейтенантом в ноябре 1972-го. Генерал-лейтенантом был Фёдор Константинович Мортин, начальник Первого главного управления в 1971–1974 годах. Генерал-полковником ещё был Георгий Карпович Цинёв, в те годы — заместитель Андропова, звание ему присвоили в 1967 году; но в 1972-м он был формально ниже Цвигуна, который числился первым заместителем председателя КГБ. А вообще генералов в системе КГБ начали активно раздавать лишь после отставки Хрущева. Семичастному, например, дали звание генерал-полковника как раз после этого переворота (в 1964-м) и именно за него; до этого он был сугубо штатским.

(обратно)

28

Григорий Подъяпольский был участником и весьма активным так называемой Инициативной группы по защите прав человека в СССР — её создали в 1969-м Якир и Красин, а основной целью было написание различных писем в различные инстанции, в том числе и за рубежом. В 1972-м он вошел в созданный Андреем Сахаровым Комитет прав человека в СССР. По сути обе эти организации — клубы по интересам, но сахаровский комитет имел чуть больший вес среди диссидентов. Более известна сейчас Московская Хельсинкская группа, которую создали в 1976-м, а пиарили уже в 90-е и нулевые усилиями Людмилы Алексеевой. В целом задачами всех эти комитетов и групп был сбор компромата на СССР и его предоставление западным странам.

(обратно)

29

По делу Якира-Красина за год допросили около 200 человек по всей стране.

(обратно)

30

«Жили-были старик со старухой» Григория Чухрая, фильм участвовал в Каннском кинофестивале и получил актерский приз. У Польских там роль второго плана. 25,1 млн зрителей в 1965 году, 24-е место в общем рейтинге.

(обратно)

31

Пятое следствие из закона Мэрфи: «предоставленные самим себе события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему».

(обратно)

32

«Каховскую» открыли в 1969 году в составе зеленой линии московского метро, она были конечной до 1984 года, когда на линии был открыт участок от «Каширской» до «Орехово», а потом работала в составе короткой, на три станции, Каховской линии (сейчас — часть Большой кольцевой линии).

(обратно)

33

По легенде, моду на шейные платки в 1960-е ввел сам Вознесенский — он завязывал узел дулей и таким образом выражал протест против чего-то — в легенде не указано, против чего, но, думаю, против власти. Актер из «Пиратов XX века» — конечно, Николай Ерёменко-младший; впервые он прославился как раз в 1972-м, но в декабре, когда вышел фильм «Горячий снег», где он сыграл лейтенанта Дроздовского.

(обратно)

34

Анекдот, кстати, не слишком приличный, хотя и про всемирно известных психоаналитиков:

«Дочь Фрейда Анна просит папу растолковать ей сон и рассказывает:

— Вижу, будто идет мне навстречу герр Юнг и дает мне банан, и он такой зеленый, жесткий, горько-кислый, что я выбросила его. Потом подходит герр Адлер и тоже предлагает мне банан. Но у него он перезрелый, коричневый, дряблый и невкусный, я выбросила его. И тут ко мне подходишь ты, папочка. И тоже предлагаешь банан. Но это банан спелый, вкусный, большой — в общем, то, что мы называем бананом. И он мне очень нравится. Тут я проснулась — что бы это могло означать?

Фрейд: —Знаешь доченька, иногда банан — это просто банан…»

(обратно)

35

«Утренняя почта» выходила с 7 сентября 1974 года.

(обратно)

36

Напоминаю, что Александром я назвал помощника полковника Денисова.

(обратно)

37

Чтобы не было разночтений. Такое предложение Якиру и Красину действительно сделали — но после года следствия и, соответственно, года нахождения обоих в СИЗО. К тому времени они уже смирились со своей участью, к тому же Красин очень боялся, что вместо 70-й статьи ему предъявят обвинение по 64-й и потом расстреляют — так что согласие на спектакль для иностранных корреспондентов было получено очень быстро. Говорил с ними сам Андропов, он давал гарантии, что в тюрьме они не засидятся. Ну а про то, что потом Якир с Красиным стали изгоями в среде диссидентов, я уже упоминал.

(обратно)

38

Офицеры КГБ могли выйти на пенсию после 20 лет службы, в которую включалась и армия, и учеба в профильных учебных заведениях. Если они отрабатывали в Комитете половину этого срока, то общий стаж работы для выхода на пенсию должен был составить 25 лет. В случае Орехова — в армию он попал в 19 лет, отслужил три года, затем два года учился в Высшей школе КГБ и пять лет к 1972 году отработал в московском управлении.

(обратно)

39

«Коломбо» с Питером Фальком выходил в 1971−78 годах, потом было ещё два сезона в 89−90-м и один сезона в 2003-м. Несмотря на такой долгий срок, вышло всего 69 эпизодов.

(обратно)

40

Мультфильм «Приключения Мюнхгаузена. Павлин» — третья часть тетралогии, снятой на «Союзмультфильме» в 1973–1974 годах.

(обратно)

41

На самом деле Бендер в «Золотом теленке» говорил иначе: «Полное спокойствие может дать человеку только страховой полис, это вам скажет любой агент по страхованию». Но парафраз этой цитаты — одно из проявлений «эффекта Манделы». «Люк, я твой отец» — из той же оперы.

(обратно)

42

Управление КГБ по Москве и Московской области было создано в 1962 году путем объединения городского и областного управлений. Соответственно, у начальника управления было два первых заместителя — по Москве и по области. Алидин возглавил управление в 1971-м и руководил им до 1986-го. Алидин человек интересный, в войну оказался в окружении под Киевом, с отрядом пробивался к своим, потом был членом ЦК КП(б) Украины, возможно, пересекался с Чепаком, поскольку тоже занимался диверсантами и партизанами, но тут официальные биографии обоих фигурантов молчат. Внучка его живет в Швейцарии; впрочем, такое характерно для многих потомков известных людей советского времени. Я, кстати, в предыдущих книгах немного ошибся с его званием в 1972-м — генерал-лейтенантом он стал в 1968-м, но исправлять не стал, всё равно АИ (да и ни на что это не влияет).

Что касается полковника Денисова — про него вообще мало что известно; 5-й отдел в УКГБ по Москве и области он возглавлял с момента создания (1967) и до 1975-го, потом стал заместителем начальника управления (но не первым, обычным), где проработал несколько лет. Чем занимался после — неизвестно; может, умер.

(обратно)

43

В 1957-м Маленков вместе с женой — ректором МЭИ В. А. Голубцовой был отправлен в ссылку — директором Усть-Каменогорской ГЭС; он и сам был хорошим организатором, и жена была ему под стать — так что вскоре эта ГЭС стала лучшей в Казахстане. Тогда эту пару кинули на ТЭЦ в Экибастузе, и они снова совершили чудо. В награду Маленков был исключен из партии и понижен, они прожили в Экибастузе до 1968 года, после чего переехали в подмосковный поселок Удельная. В 1973-м переехал в Москву, в кооперативную квартиру в Лефортово; в 1980-м по ходатайству Андропова ему дали квартиру в недостроенной восьмой сталинской высотке на Фрунзенской набережной, 50. Жена его скончалась в 1987-м, он пережил её на год; ему тогда было 86 лет.

Молотов с 1957 года жил в правительственном дачном поселке Жуковка-2; сейчас этот дом снесен, на его месте построено что-то современное. После смерти жены за ним ухаживали две женщины — племянница жены Сарра Михайловна Голованевская и некая Татьяна Афанасьевна Тарасова.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 «Не заметишь зимы приближенье»[1]

Глава 2 «Днем живу как все»

Глава 3 «Что тревожит ваши сны»

Глава 4 «Только время потратили зря»

Глава 5 «Так рано старят мелкие невзгоды»

Глава 6 «В толщине бессмысленных дней»

Глава 7 «Ветер случайных удач»

Глава 8 «Время медленно и нежно»

Глава 9 «В кайф иногда побыть холостым»

Глава 10 «Соседи ругаются тише»

Глава 11 «Сегодня мне не надо никого»

Глава 12 «Когда перестанет звонить»

Глава 13 «Я люблю бродить один»

Глава 14 «Сегодня мне не надо никого»

Глава 15 «Знает только мир огромный»

Глава 16 «Сущность явлений и лет вереница»

Глава 17 «Как заблудившиеся дети»

Глава 18 «Святое может статься пошлым»

Глава 19 «Я брожу по пустым коридорам»

Глава 20 «Не браните меня, не гоните»

*** Примечания ***