За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье [Юрий Борисович Ильинский] (fb2) читать онлайн

Юрий Борисович Ильинский
За ядовитыми змеями

^{Рисунок на переплете С. Цылова}

^{Иллюстрации Е. Шелкун}

За ядовитыми змеями

ЖЕНЕ И ДРУГУ ЛЮДМИЛЕ ПОСВЯЩАЮ

Автор

И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы полетят над землею по тверди небесной.

И сотворил Бог рыб, и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода… И увидел Бог, что это хорошо.

И создал Бог зверей, и скот, и гадов. И увидел Бог, что это хорошо.

Библия. Первая книга Моисеева.

Бытие. Гл. 1. П. 20, 21, 24, 25

Вместо вступления

Родную природу я полюбил сызмальства. Я рос в Подмосковье, рубленые избы поселка стояли в лесу. Летом на солнечных полянах тихо шелестела потревоженная ветром трава, стрекотали голенастые кузнечики, басовито гудели, покачиваясь на цветах, мохнатые шмели, в теплом воздухе реяли изящные стрекозы, порхали разноцветные бабочки. На опушке леса работали дятлы, методично обрабатывая сухостой в поисках насекомых, рыжеватые, поджарые белки прыгали на раскидистых ветвях, роняя на головы грибникам сосновые шишки.

Ясными зимними ночами к дому подходили лоси: легко проносили громоздкие тела сквозь чащу, останавливались у ограды, покачивали ветвистыми рогами неошкуренные слеги, недовольно фыркали, пряли ушами, не желая отказываться от проторенных троп.

Лес отступал, люди продвигались вглубь, осушали болота, прокладывали дороги, через неширокую, быструю Македонку перекинули деревянный мостик. Днем, когда в чащобе «раздавался топор дровосека», лес затаивался, но стоило хозяйке отвлечься, как с неба камнем падал коршун, хватал железными когтями незадачливого цыпленка, вороватые сороки тащили со двора съедобное и несъедобное, жилье подвергалось разбойничьему набегу несметных полчищ маленьких муравьев, а злые, перетянутые в талии кусачие осы подвешивали к потолку террасы хрупкий пепельный конус с узким отверстием на конце, и выжить их с захваченных позиций без потерь было непросто.

Ночью лес оживал. Тьма плодила множество звуков. Звуки плавали в воздухе, таяли и рождались вновь — загадочные, таинственные и манящие. Порой они были прекрасны — заливистые, чистые трели, долетавшие из ближней рощи, дети слушали затаив дыхание, а морщинистый пегобородый дед предостерегающе грозил корявым пальцем:

— Цыть, неугомонные! Соловейко…

Непроглядными безлунными ночами лес стонал и плакал, ухал и хохотал так ужасно, что становилось не по себе. Дед, мерцая зелеными глазами, насмешливо щурился:

— Неужто страшно? А пошел бы сейчас в лес один? Не боись, паря, это филин.

Брать меня с собой в лес старик отказывался:

— Притомишься, ноги собьешь. Подрасти сначала…

Сухонький, сгорбленный дедушка десятки километров в день отмахивал играючи и всегда возвращался с гостинцами — туесок малины принесет, ежевики, корзинку, доверху набитую тугими тушками подосиновиков и боровиков. Воротившись из леса, дед садился на камень у колодца, долго мыл натруженные, отекшие, перевитые синими венами ноги с горбатыми ногтястыми пальцами и не спеша рассказывал такие истории, что ребятня слушала их, разинув рты.

Дед распалил мое воображение, и я решил изучать неведомый мир самостоятельно. Ранним утром, когда косые солнечные лучи робко пробивались сквозь пышные кроны деревьев, а над усыпанной крупнозернистой росой поляной, колыхаясь, всплывал туман, я отправился в путь. Мне было девять лет, я только что окончил второй класс и считал себя человеком бывалым и самостоятельным.

Первым объектом исследования стал пруд, окруженный глинистыми холмами. У самого берега росла стройная белоснежная березка — гибкие ветки, густой зеленый шатер листвы, а над ним — промытое летним ливнем, просушенное теплым ветром синее российское небушко.

Много лет спустя я пришел сюда снова. Обмелевший, замусоренный пруд, лысые растрескавшиеся бугры с лохмами сухой, пожелтевшей травы, комковатая серая пена на поверхности воды. Поникла, склонилась к земле береза — почерневшая облупленная кора, узловатые, обломанные сучья… Тускло отсвечивают разбросанные вокруг ржавые консервные банки; повсюду мерзость и запустение. Осень.

Вот здесь, на унылом, безжизненном берегу, я решил написать эту книгу…

Пруд таил в себе немало интересного. Стоило постоять на берегу, и успокоенные обманчивой тишиной его обитатели покидали свои убежища. По гладкому зеркалу воды побежали круги, к берегу поплыли стайки головастиков. Самые маленькие плыли медленно, еле шевеля прозрачными лоскутками хвостов, неуклюжие брюханчики энергично работали лапками, напоминая детей, которые учатся плавать. Первыми, однако, финишировали миниатюрные лягушата. Они были совсем как взрослые квакуши, только не успевший атрофироваться хвостик предательски выдавал их возраст.

Над водой роились комары, по блестящей поверхности скользили на вытянутых лапах, как на коньках, водомерки, развивая большую скорость, подпрыгивали и мчались дальше, словно гонимые ветром. Время от времени со дна поднимались желудеобразные жуки-плавунцы. На поверхности они не задерживались и уходили вглубь.

Я шел по берегу, выискивая бухточку, где можно было бы поработать сачком. Возле замшелой плотины я опустил сачок в воду, прошел несколько метров. Рукоятка выгнулась, марлевый конус раздулся, зазвенела бойкая капель. Я вытряхнул сачок — пусто; подошел Васька, веселый, озорной паренек:

— Кто же так ловит? Эх ты, тютя! Дай-ка…

Ловко орудуя сачком, Васька выудил пару плавунцов, блестящего гладыша, несколько головастиков и длинноногого зеленого лягушонка.

— Ай да я! — похвалил сам себя Васька и, подмигнув подошедшим ребятам, схватил за ноги несчастного лягушонка. — А этого мы сейчас поджарим на костре!

— Только попробуй! — нахмурился Марк, вихрастый, не по летам серьезный очкарик.

— А что будет?

— Схлопочешь по шее, — поддержал друга Коля. — Устраивает?

Швырнув сачок, Васька отбежал подальше и показал нам дулю. Пока мы раздумывали, как наказать нахала за дерзость, судьба сделала это за нас. Приплясывая на мостике, строя нам гнусные рожи, Васька так увлекся, что оступился, шлепнулся в воду, вымок по пояс и с ревом бросился домой, а мы, вдохновленные принародным посрамлением рыжего насмешника, продолжали свое занятие с удвоенной энергией.

К концу дня в банке из-под варенья томились плавунцы, головастики, лягушата и пяток серебристых карасиков. Всю эту живность Марк выпустил в аквариум, приведя в смятение аборигенов — золотых рыбок и вальяжного облезлого вуалехвоста.

Головастики бестолково тыкались в стекла, лягушата плавали на поверхности, жуки, преследуя друг друга, кружили над самым дном. Пришел переодевшийся Васька, встал на всякий случай у самой двери, молча сопел и оживился только тогда, когда здоровенный черный плавунец, оседлав вуалехвоста, поволок его на песчаное дно.

Мы едва оторвали агрессивного жука от его жертвы, пораненная рыбка, слабо шевеля плавниками, завалилась на бок. Мы негодовали, а Васька сказал:

— Так и надо этой рыбехе! Нечего хвост распускать. Жаль, что плавунец ее не прикончил.

— А ты, оказывается, кровожадный, — осуждающе заметил Коля.

— Ничего подобного! Просто люблю бойких ребят.

Марк хотел выпустить плавунца в пруд, но Васька выпросил жука и унес с собой, загадочно улыбаясь.

— Учительнице в стол подкинет, — сказал Коля; мы засмеялись: от Васьки можно ждать чего угодно…

Детство тихой дымкой плыло в деревенской тишине. Каждый день мы ходили на пруд и всякий раз открывали для себя что-то новое, неизвестное. Однажды Васька поразил нас, заявив, что в пруду обитают водяные ящерицы. Мы, разумеется, ему не поверили — Васька был беззастенчивым вралем и великим выдумщиком. На всякий случай мы с Колей решили проконсультироваться у Марка, который, к нашему удивлению, Ваську поддержал, уточнив, что речь идет не о ящерице, а о тритоне. Поблескивая стеклами очков, Марк рассказал, чем питаются тритоны и каковы их привычки. Мы смотрели на товарища с большим уважением, а Васька даже присвистнул:

— Профессор!

Вскоре нам удалось изловить трех тритонов, и население аквариума увеличилось.

По словам старожилов, пруд наш был когда-то проточным, со дна его били холодные чистые родники. Весной, когда сходил снег, талые воды, переполнив чашу пруда, перехлестывали плотину, бурным ручьем сбегали по деревянному желобу в овраг. Стремительный поток нередко подхватывал лягушек и головастиков, иногда приносил зазевавшегося тритона. Обычно это были самки — изящные и медлительные. Самцы попадались редко, они великолепно плавали, энергично руля плоским, гребенчатым хвостом. Вытащенные из воды самцы напоминали миниатюрных ящеров.

Вытекавший из пруда ручей впадал в Македонку; кто дал подмосковной речке такое имя? Вода в Македонке чистая, прозрачная; днем на мелководье выходили пескари, грелись на солнце. Юркие, проворные, чрезвычайно осторожные, при малейшей опасности они ныряли в спасительную глубь. Поймать их было чрезвычайно трудно еще и потому, что пескари ловко маскировались. Отрезав путь к спасительному омуту, мы гоняли их взад и вперед. Васька, разувшись и засучив штаны, входил в речку, топая, как слон, баламутил воду, после чего мы мчались наперегонки с перепуганными пескариками вверх по течению, загоняли их в бухту.

Сачок в таком деле бесполезен, его оставляли на берегу, из рубашек и брюк мастерили импровизированные бредни, но проворные рыбки ухитрялись ускользнуть и из них, так что удавалось поймать одну-две. Зато, наблюдая их в аквариуме, мы получали истинное наслаждение: пластичные пескарики парили в голубоватой воде, подолгу зависали над песчаным дном.

Лето в разгаре, солнце палит немилосердно, а в лесу приятная прохлада; перепархивая с ветки на ветку, звонко перекликаются птицы, в дуплах, в зеленых кронах деревьев, укрывших многочисленные гнезда, не умолкает писк вечно голодных птенцов, которым трудолюбивые родители с рассвета и до заката носят поживу — мух, червячков, гусениц. Иногда птенцы вываливались из гнезда. Однажды под елкой мы обнаружили желторотого малыша, покрытого мягким пухом. Он сидел на земле, топыря слабые крылья с короткими, неотросшими перышками. При нашем приближении птенец широко открыл клюв.

— Есть просит!

Марк дал ему червяка, малыш проглотил его без труда и снова распахнул клюв.

— Обжора, — констатировал Васька.

Птенец нетерпеливо запищал, и с макушки елки плюхнулась вниз маленькая птичка. Упав в траву, заковыляла между деревьев, трепеща крыльями. Мы бросились к ней, птица, быстро-быстро семеня тонкими ножками, отбежала в сторону, забилась в кусты. Коля едва не накрыл птичку кепкой, но она неожиданно вспорхнула и, отлетев подальше, опустилась на куст.

— Заманивает, — пояснил Марк. — Отвлекает от птенца.

— Нужен он нам, — буркнул Васька и заорал: — Ящерица, ящерица! Хватайте ее!

— Погодьте, мальцы, погодьте! — К нам подошел старый пастух, волоча по траве длинный кнут. — В болотину не лезьте. Ненароком на змею наступите.

Мы остановились в нерешительности.

— Змей тут много, — продолжал пастух. — Не зазря это болото Змеиным зовется. И все, промежду прочим, медянки…

Мы переглянулись, ясно представив несимпатичный клубок змей с металлическим отливом. Змеи извивались и угрожающе шипели.

— И гадюки здесь имеются, — добавил белобрысый конопатый подпасок. — Вчера обхожу болотину стороной, а навстречу она. Здоровущая, по спине загиз проходит.

— Зигзаг, — поправил Васька. — Эх ты, грамотей.

— Я и говорю, — недовольно продолжал мальчик. — Иду, значит, козу подгоняю. Она увидела меня и за мной…

— Коза?!

— Гадюка! Так припустила, насилу убег. Да все прыжками, прыжками.

Старик усмехнулся в прокуренные усы, щелкнул кнутом, и стадо побрело дальше. Подпасок, затягиваясь дымком самокрутки, прощаясь, предостерег:

— Оберегайтесь на всякий случай…

Коля поскреб затылок, мы с Марком тоже не спешили лезть в болото — сообщение пастухов породило неясную тревогу, однако Васька раздумывать не привык:

— Братцы, за мной!

— Осторожнее, — сказал Марк. — Внимательно смотрите под ноги.

Совет оказался нелишним — возле трухлявого пня была замечена пара змей. Мы собрались было задать стрекача, но Марк сказал, что это ужи, а они, как известно, безвредные. Мы запрыгали по кочкам, медленно уходившим в бурую жижу, поймали пресмыкающихся, посадили в корзинку с плотно подогнанной крышкой. Ужи тихо шипели, пытаясь высунуть наружу плоские, украшенные желтыми пятнами головки.

Успех вдохновил — мы устремились вперед с твердым намерением переловить всех окрестных ужей и наткнулись на толстую змею с трехугольной тупоносой головой. При нашем появлении змея свернулась кольцом.

— Чур, мой уж! Чур, мой! Я первый его увидел! — Васька подскочил к змее, которая в ту же секунду развернулась словно стальная пружина, прошмыгнула у ловца между ног и исчезла в высокой траве.

— Ой! — завопил Васька. — Ой, мамонька!

Мы подбежали к нему, Васька сидел на пеньке и, поддернув штанину, с удивлением разглядывал собственную ногу.

— Ты чего?

— Уколола! — Васька испуганно моргал. — Как иголкой.

Марк опустился на колени: на худой Васькиной голени темнели два пятнышка — следы укуса. Мы побледнели, вспомнив предостережение пастухов, Васька захныкал, Марк держался невозмутимо:

— Дайте платок. Быстро!

Мы с Колей, вывернув карманы, таковых не обнаружили.

— Может, у тебя есть, Василий?

— Зачем он мне? Лишний груз таскать… А ты, профессор, как без платка обходишься?

Проигнорировав насмешку, Марк повернулся к Коле:

— Снимай ремень!

— Зачем?! Штаны свалятся…

— Ну и что? Человека спасать надо, а ты о штанах беспокоишься. Снимай!

Узким ремешком мы стянули Ваське ногу повыше колена, Марк вынул из кармана перочинный нож, Васька всполошился:

— Это еще зачем? Ты что удумал?

— Помалкивай!

Марк сделал на коже небольшой разрез. Васька побелел, на лбу и щеках разом выступили все его конопушки.

— Кровь, — укоризненно сказал Васька. — Кровь пошла. Видишь?

— Естественно. Я же в очках. И не трясись, так и должно быть. Терпи…

Марк высосал из ранки яд. Васька неделю провалялся в районной больнице, а выписавшись, отправился прямиком на Змеиное болото. На вопрос, что ему там понадобилось, ухмыльнулся:

— Этих понаблюдаю. Кусачих. Занятные твари. В школу бы их принести да на уроке выпустить…

Мы с Марком жили в одном доме и постоянно пропадали друг у друга, благо в гости было идти недалеко. Васька и Коля заходили к нам ежедневно, потому и заслужили мы у окружающих прозвище Четверка Неразлучных, а сокращенно просто Четверка. Все чаще и чаще наше увлечение животными становилось предметом всеобщего внимания, вызывало бурные кухонные дискуссии. Взрослые то и дело давали нам понять, что наших исследований не одобряют, а наши эксперименты, даже самые невинные, порицают и осуждают.

Тем не менее интерес к живому у нас не остывал. Марк выпросил у знакомого старшеклассника учебник зоологии, и мы его тайком почитывали. Кое-что, однако, не понимали. Однажды Марк спросил мою бабушку (почему не свою — понятия не имею), что такое гермафродит. Старушка, закончившая в допотопные времена церковноприходскую школу, как она сама впоследствии рассказывала, «шибко осерчала»:

— И не совестно тебе такие слова говорить? Ах ты, охальник едакий!

— Почему, бабушка?! Так в учебнике написано: «Дождевой червь гермафродит».

— Червяк, что ль? Нашел, о чем спрашивать! На шута он тебе сдался?

В столь сложном вопросе мы так и не разобрались…

Террариум мы соорудили во дворе. Здесь жили лягушки, черепахи, ужи, улитки. В сарае обитали кролики, чердак был предоставлен в полновластное владение голубям. В саду мы развесили скворечни, их немедленно заселили воробьи. Весной прилетали законные хозяева и без промедления решали непростую жилищную проблему. Длинным клювом иссиня-черный скворец хватал нахала за шиворот и вышвыривал вон. Короткая возня, обиженный протестующий писк, и, роняя пестрые перышки, воробушки убирались восвояси. Вслед им скворцы брезгливо выбрасывали немудрящий воробьиный скарб и долго возились в гнезде, наводя чистоту и порядок.

В комнатах под потолком висели клетки с канарейками, на подоконнике стояли аквариумы, на высокой тумбочке в большой клетке целыми днями крутилась в колесе белка. Белогрудая, с пепельными кисточками на ушах, она без устали неслась наперегонки со стремительно мчащимся временем.

Все живое, пойманное в лесу и на речке, приносимое домой, иногда разбегалось, разлеталось, расползалось, неожиданно возникая в самых неподходящих местах, к великому неудовольствию жильцов. Им и впрямь порой приходилось несладко. Кого-то сильно покусали вырвавшиеся из банки бурые болотные муравьи, невоспитанный ежик Федька ночами плодотворно трудился над оставленной в коридоре обувью, беспощадно обгрызая то, без чего людям, увы, обойтись невозможно. Выпорхнувшая из клетки синица разбила старинную вазочку, пойманный накануне вороненок с перебитым крылом в полночь страшно заорал, переполошив весь дом.

Весной Васька с Колей натрясли с берез целую наволочку майских жуков. Возиться с ними было недосуг, и мы с Марком запихнули мешок под кровать одной из бабушек. Едва стемнело, жуки вырвались из заточения, всю ночь сердито гудели под потолком, натыкались на стены, горохом сыпались вниз. Разъяренная бабка призывала на наши головы Божью кару. Всевышний внял мольбам старушки, и нам задали основательную взбучку.

— Ничего, — утешал утром Марк, держась за обожженный крапивой зад. — Наука требует жертв.

И «жертвы» были. Вскоре произошло событие, вызвавшее долговременную устойчивую неприязнь к нам у всей женской половины дома. Повинны в случившемся были ужи, которые почему-то не захотели жить в террариуме и изловчились из него удрать. Мы с Марком расстроились, зато обе наши бабки радовались и веселились, как дети.

— Вот и молодцы, что уползли! Скорей бы весь ваш зверинец разбежался, житья никакого нет…

Впрочем, торжествовали бабки недолго. Вечером в кухне что-то грохнуло, с треском разлетелась тарелка — и раздался истошный крик. Сбежавшимся жильцам одна из бабушек поведала, как из дырки в полу выползла черная змея и едва не уволокла ее в подпол.

— Большущая! Встала и качается. Ох, страсти!

Мы с Марком довольно искусно разыграли недоумение, старушки ахали, скорбно поджимали сухие губы — что же теперь будет?

— Ничего. — Марк поставил в угол блюдечко с молоком. — Они смирные…

Ужи выползали ночью, выпивали молоко, бесшумно скользили по крашеному полу, повергая в панику злющего одноглазого кота, ранее безраздельно властвовавшего в доме. Кот выгибал спину дугой, ерошил облезлый хвост и, подвывая от страха, опрометью мчался прочь.

Постепенно все жильцы к ужам привыкли и больше не пугались, замечая их порой на рассвете: днем «новоселы» предпочитали на глаза не показываться. Тем не менее «ползучие» изредка о себе напоминали, так сказать уже в масштабах поселка. Летом сосед приподнял вилами копну прелого сена и отпрянул назад — в разворошенном гнездовье копошились десятки змеенышей. Змеи поселились вблизи домов! Жителей данное обстоятельство, естественно, не обрадовало, запахло новыми нареканиями — додумались, такие-сякие, змей развели! Впрочем, проблема разрешилась просто — обосновавшаяся в саду ежиная семья извела ползучее племя начисто.

Сказочно красив зимний лес! Снеговые шапки на мохнатых лапах хвойника, отлакированные изморозью стволы мачтовых сосен, розовеющие под утренним солнцем. На полянах разбросаны гигантские снежки — бугрятся укутанные толстым снежным покрывалом кусты. Клубится стылый воздух, потрескивают от мороза деревья.

Морозец приличный, но лес полон жизни — стрекочут сороки, покачиваются на кустах шиповника пепельные, багряногрудые снегири, перекликаются в чаще невидимые птахи. Лыжи скользят легко и бесшумно. Метель замела тропы, и идти приходится целиной. Снег испещрен загадочными знаками. Дед легко читает мудреные письмена, хотя за всю свою жизнь не прочел ни одной книги: дедка неграмотный, темный.

— Эвот сорочья стежка. Парой шли. А здеся, — дед указал на прерывистую, еле заметную цепочку следов, — мышь шел.

Лыжники пересекли поле и снова углубились в лес. Дед заметно оживился — несколько дней назад он поставил в овраге капкан: пойдет лиса мышковать и угадает в ловушку. Овраг косо врубался в лес, рассекал его надвое. На дне оврага пульсировал незамерзающий родник. Дедушка спустился вниз, побродил вокруг родника, оскользаясь на голубой наледи, и плюнул с досады: капкана как не бывало! Снег вокруг изрыт, истоптан, в круглой ямке, где был укреплен капкан, копилась синяя тень. Рядом чьи-то следы, клок рыжей шерсти.

— Оказия, — озадаченно бормотал дедушка, обшаривая ближайшие кусты в поисках пропавшего капкана. — Не черт же его с кашей слопал!

Марк отошел подальше и подозвал старика — на снегу алели капли крови.

— Уволок капкан, окаянец, — констатировал дед. — Матерущий попался лисовин.

Перебравшись на противоположную сторону оврага, мы пересекли большую поляну и услышали, как в густом ельнике звякнуло железо.

— Вот он где! — обрадовался дедка. — Сейчас мы его, соколика…

К вековой заснеженной ели прижался крупный седоватый лис. Капкан завяз между стволами деревьев. Испуганный зверь рвался, стараясь освободиться, прижимал уши, яростно грыз цепь.

— Сейчас я его приласкаю. — Дед, сбросив лыжи, закултыхал по сугробам, сжимая в руке увесистую палку.

— Живьем возьмем! — крикнул Марк. — Не бейте!

Лис рвался все сильнее, фыркал, но вдруг, опустив узкую морду к земле, споро задвигал челюстями. Я сбросил куртку, чтобы накинуть ее на зверя, но лис слабо пискнул и… помчался по снежному полю.

— Стой! — Марк перехватил взлетевший к плечу приклад. — Не стреляй, Васька!

— Верно, не надо, — согласился дед. — Хрен с им, пущай бежит. Ить он лапу себе напрочь отхватил. Эн она в капкане торчит…

Домой мы возвращались хмурые, молчаливые, свинцовой кладью легло на плечи тяжелое чувство вины.

— Покалечили зверинку, — сокрушался дед. — Каково, бедолаге, на трех лапах чикилять…

— Добить бы надо, — заметил Коля. — Будет теперь мучиться.

— Добивать нельзя, — горячо возразил дед, забыв, что минуту назад атаковал беспомощного лиса с палкой. — Охотники не добивают, они добывают. Так-то!

Усталые, мы сняли лыжи, счистили налипший снег: лишними, ненужными были слова.

— Вы чего примолчались? — стаскивая валенки, спросил дед. — Оклемается лисовин этот, еще до старости доживет. Но в капкан больше не сунется, ученый теперь.

Дед понес валенки на кухню — сушить. Марк проговорил решительно:

— Нет, ребята, это все не по мне — капканы, стрельба… Живое должно жить! Только так и не иначе…

Мы переглянулись, но никто товарищу не возразил. Даже Васька. С тех пор охота для нас перестала существовать.

Когда весной у Васькиной матери лиса передушила всех кур, а у нас уволокла жирнущего гусака, дедушка, ткнув обожженный морозами и спиртом вислый нос в оставшиеся на месте преступления следы, восторженно крякнул:

— Безногий орудует, не иначе. Его заделье, его. Ах, язви тя в селезенку!

В словах старика слышалось скрытое одобрение.

Последняя декада июня. Лето полыхает буйными всходами. Сочная зелень листвы, воздух пропитан горьковатым, терпким запахом хвои, распускающейся желтой акации. Щедро льет на землю горячие лучи полуденное солнце, галдит в гнездах подросшая грачиная молодь. Жизнь прекрасна! Сдан последний экзамен, впереди каникулы, и мы всем классом едем на Волгу. Нам предстоит увлекательное путешествие — на лодках спустимся вниз по реке до седого Каспия.

В школьном саду мы ждали учителя, который должен был возглавить нашу группу. Он пришел растерянный, бледный, непослушными губами выдавил короткое слово «война»!

Не сговариваясь, мы сели в электричку, поехали в военкомат и всем классом записались в народное ополчение.

Горькие дни и ночи отступления. Пыль вполнеба, лязг танковых гусениц, грохот орудий, надрывный вой самолетов, едкий дым пожарищ. Ржавыми клубками огня полыхают избы, ржавая болотная вода, ржавая засохшая кровь на грязных бинтах. За плечом русская винтовка-трехлинейка с длинным граненым штыком, в брезентовом вещмешке полторы сотни масленых патронов, пара гранат у пояса, сорванный голос ротного. Руины, пепел, смерть…

Наша дружная четверка, провоевав всю войну от звонка до звонка, вернулась домой. Продолжая дружить, мы шагали по жизни и, хотя специальности у нас были разные, общий язык находили всегда. Нас объединяла и роднила любовь к природе, страсть к путешествиям. Мы побывали в Сибири и на Дальнем Востоке, в Карпатах и Средней Азии, путешествовали по Индии, побережьям Черного, Каспийского и Адриатического морей.

Один из нас был зоологом, и это придавало нашим поездкам особое направление, делало их более интересными и целенаправленными. Позднее, поступив в аспирантуру, Марк посвятил себя изучению змей. Его знакомые удивлялись: возня с пресмыкающимися, да еще ядовитыми, добром не кончится. Мы же восприняли выбор друга спокойно и, хотя по его милости нам пришлось испытать немало неприятных минут, никогда не сетовали, не ворчали. Во время странствий по лесам, бескрайним степям, горам и знойным пустыням нам подчас приходилось нелегко, но мы понимали, что работа Марка и наша посильная помощь ему приносят пользу людям.

Мы ловили ядовитых змей. Честно говоря, поначалу ловил их Марк, а мы только при сем присутствовали, но потом, расхрабрившись, стали ему помогать, а освоившись, начали работать в полную силу.

Змеи были нужны различным научным учреждениям страны: из змеиного яда приготавливают ценные лекарства.

Мы не извлекали из этого каких-либо материальных выгод, столь модный ныне дух коммерции над нами не витал, зато беспокойный дух странствий и познаний нового не покидал нас ни на минуту.

Глава первая Охотники за змеями

Новый год мы обычно справляли вчетвером, по всей вероятности потому, что собираться всем вместе удавалось разве что по большим праздникам. Меня наш редактор постоянно гонял по командировкам, Марк и Николай дни и ночи коротали: первый — в террариуме, второй — в мастерской, и извлекать их оттуда было делом муторным и хлопотливым. Только Васька, энтузиаст, горячий сторонник любого начинания, увлекающаяся, взбалмошная натура, был всегда под рукой, обладая редкой способностью появляться в самую нужную минуту.

Обычно в канун Нового года мы обсуждали план летней экспедиции. Так произошло и на сей раз. Марк встал, поднял бокал, наполненный неведомым, добытым Васькой напитком:

— За змей!

— Можно, конечно, и за них, — откликнулся Васька. — Но…

— Именно за них. Мы едем в Среднюю Азию. Я уже списался с Курбаном. Это знаменитый охотник за змеями.

Мы недоумевающе переглянулись, а Васька оживился, восторженно хлопнул зоолога по плечу:

— Здорово придумал, Маркуша! Молодец. Обязательно поедем. Я давно мечтаю привезти одной знакомой пару очаровательных змеек!

…В вагоне благодаря Ваське все пассажиры знали, куда мы едем, сочувственно вздыхали, приставали к Марку с просьбами рассказать о предстоящем путешествии. Зоолог, застенчивый, как ребенок, и молчаливый, как испорченный радиоприемник, делал вид, что очень занят, копался в своем рюкзаке, зато Васька, заполучив благодарную аудиторию, поражал слушателей невероятными историями. По Васькиным словам, население жарких стран только тем и занималось, что боролось со змеями с рассвета до заката. Страшные рассказы о людях, скончавшихся от змеиного яда, о многометровых чудищах с кинжаловидными зубами и многое другое, порожденное лихим Васькиным воображением, леденили пассажирам кровь. Слушатели дрожали от страха, а бессовестный выдумщик, выкладывая из своей неистощимой копилки все новые и новые «факты», в душе потешался над перепуганными спутниками.

Однако, когда мы впервые вышли в испепеленную беспощадным солнцем степь и загорелый, как араб, змеелов Курбан попросил всех соблюдать осторожность и внимательно смотреть под ноги, Васька прикусил язык и стал необычайно серьезен и сосредоточен.

Стояла невероятная жара. Над раскаленной, потрескавшейся, похожей на кожу слона землей колыхалось плотное горячее марево.

Я шел рядом с Курбаном. Он невысок, коренаст, выразительные черные глаза, узкая смоляная бородка, походка легкая, стремительная. Курбан вот уже семь лет занимается опасным промыслом — отлавливает ядовитых змей для зоопарков и научно-исследовательских институтов. Он досконально изучил повадки местных пресмыкающихся, и даже Марк, недавно защитивший диссертацию, прислушивается к его советам. Васька же просто влюблен в нашего проводника, ловит каждое его слово.

— Курбан, а если укусит полоз?

— Э, пустяк. Зуб есть, яд — нету!

— А кобра?

— Кобра?! Тогда кранты.

Похоже, это любимое слово Курбана. Где он его взял? Может быть, сам сочинил?

— Воду сырую не пейте — кранты!

— Зачем на камень сел? Хочешь, чтобы змея укусил? Тогда кранты!

Человек редкого мужества, Курбан ничего не боится, но за нас, новичков в песках, опасается.

— Вася, не хватай руками саксаул. Не хватай, пожалуйста. Скорпион уколет, тогда кранты!

— Здесь все кранты. Кругом одни кранты. Симпатичное местечко!

— Э, зачем так говоришь? Весной в степи красиво. Тюльпаны — как алый ковер. Хорошо!

— А я разве говорю — плохо? Я говорю — кранты!

Мы смеемся — что с Рыжего возьмешь?

Спускаемся в овраг, идем по руслу высохшего ручья, взбираемся на холм. На горизонте темнеют развалины древнего селения, мы идем туда. Васька уже освоился, осмелел, шагает впереди вместе с Курбаном, размахивая руками, травит очередную историю. Курбан изумленно хлопает длинными ресницами, цокает языком: Ваську он еще не раскусил, поэтому доверчив, как дитя. Николай, прихвативший тяжелый этюдник, ничем покуда не вдохновился, что, впрочем, неудивительно — художник все время смотрит под ноги, любоваться окрестностями как-то пока не решается.

— Что-то ни одной змеи…

Похоже, и он наслушался Васькиных рассказов и рисковать не желает.

Обливаясь потом, шагаем по дну исчезнувшего ручья, местами оно каменистое, большие камни, между которыми пробивается чахлая трава, навалены грудами. Колючие карликовые кусты рвут одежду, царапают кожу.

Внезапно — крик. И бешеный топот — с пологого склона холма кубарем катится Васька. Глаза — как блюдца.

— В чем дело?

— Там! Длинная, толстая…

— Укусила?

— Не успела, подлая. Едва спасся.

Мы карабкаемся наверх. Там спокойно стоит Курбан, держа в руках крупную темно-желтую змею. Марк смело взял пресмыкающееся.

— Желтопузик. Совершенно мирное существо. Впрочем, это даже не змея, а безногая ящерица.

— Милое создание, — согласился смущенный Васька. Ему было стыдно за столь стремительное отступление.

— Нравится, Вася? — улыбнулся Курбан. — Бери, пожалуйста. Подарка…

— Спасибо, дорогой. Подари-ка ты ее своей теще…

Мы двинулись дальше, вскоре поймали еще двух желтопузиков, но тут же выпустили — подобная добыча нас не устраивала.

— А ведь это совсем легко, — разглагольствовал расхрабрившийся Васька. — Курбан, за что тебе большие деньги платят? Смотри, я сейчас вон ту змейку поймаю. За шкирку ее — и в мешок!

— Стой! — Курбан схватил Ваську за руку. — Не подходи, пожалуйста.

На серой потрескавшейся скале лежала большая змея. Она была абсолютно неподвижна, и только черный, раздвоенный язык на секунду появлялся из полуоткрытой пасти. Рядом сидела на задних ножках крошечная песчанка и, раскачиваясь, неотрывно смотрела на змею темными бусинками глаз.

— Кажется, мы помешали змее завтракать, — сказал Николай. — Сразу видно, что у нее плохое настроение.

Курбан приготовил палку-рогульку, змея оставила песчанку в покое, зашипела и, повернув голову, пристально следила за Курбаном. Охотник шагнул вперед, змея, контролируя его движения, туже скручивала кольца. Ее блестящее тело переливалось в солнечных лучах. Снова послышалось рассерженное шипение.

— Все назад! — приказал Курбан. — Возможен бросок!

Никто не шевельнулся: наступал опасный момент, а оставлять товарища в беде было не в наших правилах. Окружив змею со всех сторон, мы выставили вперед рогульки.

— Берегись!

Змея метнулась вперед, развертываясь, как китайская лента. От неожиданности мы отпрянули. Воспользовавшись нашим замешательством, змея увернулась от двух рогулек, проползла между зоологом и художником. Николай попытался придавить ее к земле, но промахнулся, и в ту же секунду разъяренное пресмыкающееся вцепилось в голенище брезентового сапога художника.

Оттолкнув кого-то из нас, Курбан упал на землю, ловко ухватил змею за шею позади головы, оторвал от побледневшего Николая. Сильные пальцы Курбана сдавили змею, она разинула пасть, в верхней челюсти торчал длинный зуб.

— Коля, цел?

— Кажется…

— Нога не болит? Скажи скорей, пожалуйста!

— Вроде нет…

— Не двигайся. Я сейчас! — гортанно крикнул Курбан и забросил змею в кусты.

— Зачем? — недоуменно спросил я. — Ведь это, наверное, ценный экземпляр?

— Уже нет. Ничего не стоит. Зуб сломал. Зуб нет — денег нет.

Курбан осторожно стянул с Николая сапог, внимательно осмотрел ногу и облегченно вздохнул — следов укуса не обнаружил. Потом показал нам сапог: в зеленом пыльном брезенте торчала тонкая щепочка.

Марк пинцетом извлек из голенища изогнутый зуб.

— Счастливый ты, Николай, — сказал Курбан. — Пляши скорее, пожалуйста. Еще немного — и был бы бо-ольшой неприятность.

— Кранты? — не удержался Васька.

— Не смейся, — одернул его Марк. — Ведь это эфа!

Курбан рассказал, что эфа причиняет немалый вред животноводам. Бараны гибнут через несколько минут после укуса, даже крупные животные — волы не выдерживают действия яда и погибают.

— А люди?

— Были очень неприятные случаи, — уклончиво сказал Курбан, поглаживая острую бородку, предоставляя нам самим оценивать убедительность ответа.

Солнце клонилось к горизонту, пора было подумать о ночлеге. Мы поспешили к намеченному пункту и еще засветло добрались до руин древнего поселения. Развалины городища окружала крепостная стена. Мы поставили палатку, Васька с художником пошли ломать саксаул для костра. Курбан, напевая вполголоса, помогал Марку сооружать вольер.

Ночь наступила внезапно, словно кто-то набросил на пустыню огромную черную кошму. В усыпанном яркими звездами небе плыл серебряный месяц. Мы с наслаждением пили душистый зеленый кок-чай, отблески пламени костра играли на наших обожженных солнцем лицах. Откуда-то с развалин доносились печальные протяжные крики ночных птиц. Глаза слипались, и я не заметил, как уснул. Разбудил меня встревоженный голос художника:

— Юрка, Юрка, проснись!

— Тебе чего?

— Знаешь… По ногам что-то проползло… В углу брезентом шуршит.

Я прислушался, но ничего не услышал.

— Тебе приснилось, должно быть, — неуверенно предположил я, содрогаясь при мысли, что наши симпатичные питомцы вырвались из вольера и резвятся где-то поблизости.

Сон сразу исчез. Светало. Я осторожно приподнялся на локтях и замер: у самой головы мирно похрапывающего Васьки ползла крупная степная гадюка. Я молча толкнул Василия в плечо, тот мгновенно открыл глаза, несколько секунд внимательно разглядывал то, что он принял за кусок толстой веревки. Когда же «веревка» вдруг ожила и заскользила мимо, Васька с воплем вскочил, и началось нечто невообразимое.

Забыв спросонья, что он лежит в спальном мешке, Васька тотчас же упал на Курбана и основательно его напугал. С лихорадочной поспешностью Василий снова вскочил и ринулся к выходу с такой силой, что свалил палатку.

— Змеи! Змеи! — орал Васька, барахтаясь в брезенте.

Когда все выбрались из палатки, Марк отбросил брезент и обнаружил виновницу переполоха. Гадюку тотчас же водворили на место, после чего мы долго силились понять, как могла змея удрать из плотно задраенного вольера.

— Эх, ученые люди, — сердито сказал Курбан, поражаясь нашей несообразительности. — Это не наш змея. Наш никуда не бегал, лежит, отдыхает. Это новый змея пришел. Ночью в песках холодно, вот и залез в палатку погреться.

Мы бросились к вольеру, пересчитали змей. Курбан оказался прав.

Утром Курбан повел нас к разрушенной крепости. Приходилось пробираться по узким, извилистым проходам, залезать на огромные камни. Местные жители, по словам Курбана, сюда не ходили, делать тут людям совершенно нечего, поэтому змеи здесь, очевидно, водятся. В этом мы вскоре убедились. Однако поймать их было трудно — заслышав наши шаги, пресмыкающиеся быстро ускользали в расселины. Одну беглянку Николай, несмотря на полученный накануне урок, попытался схватить за хвост, но пресмыкающееся выскользнуло у него из рук и исчезло под камнями.

Курбан, видевший всю эту сцену, негодовал, Марк тактично промолчал, а Васька напомнил художнику о емком, вобравшем в себя столько понятий слове «кранты».

Около часа мы лазили по развалинам, время от времени переворачивая небольшие камни; вокруг сновали юркие ящерицы. Васька к камням не притрагивался, спустившись вниз, бродил по песку вдоль стены.

— Мать честная! Крокодил!

Мы с Николаем расхохотались, однако Марк и Курбан поспешили к Василию.

— Варан! — крикнул на бегу зоолог. — Лови его, ребята!

На холме у самой стены стоял в угрожающей позе здоровенный варан, настоящий крокодил пустыни. Варан был испуган и озлоблен. Разинув пасть, усаженную острыми зубами, он смотрел на приближающихся людей, готовясь отразить нападение. Варан был слишком велик, чтобы придавить его рогулькой, однако Марк все же попытался прижать его к земле, но варан ловко увернулся.

— Схватим его руками, — скомандовал Марк. — Хватайте за шею. Осторожнее! Это очень крупный экземпляр. И не забывайте о хвосте…

— Такого дядю ухватишь, как же, — опасливо отодвинулся Васька. — Ишь какой здоровущий. — Васька помедлил и вдруг прыжком кинулся на варана.

Увернувшись от преследователя, варан перепоясал его метровым хвостом. Раздался хлесткий удар, и Василий покатился по песку. Изловчившись, Марк сгреб варана за загривок, началась яростная схватка. Варан отчаянно сопротивлялся, пытаясь сбросить навалившихся на него врагов. Мы барахтались в песке, задыхаясь в тучах едкой пыли. На лапах варана были изогнутые, крепкие, как железо, когти, притом достаточно острые. В пылу сражения нам удалось перевернуть варана на спину, я ухватил его поперек желтоватого, в коричневых крапинках брюха, и тотчас варан нанес сильный удар задними лапами, располосовав мне руку от плеча до локтя. От неожиданности и боли я выпустил варана, он молниеносно перевернулся, но тут на обезумевшее животное грудью навалился Васька, а Курбан схватил варана за хвост.

— Держим! Держим! — орал Васька. — Не уйдет!

Варан затих, и тогда, задыхающиеся, грязные, исцарапанные, мы услышали спокойный голос Марка:

— А меня он держит…

Только теперь мы заметили, что злобная тварь жует руку зоолога. Николай замахнулся рогулькой, тут же опустив ее: разве этого злюку проймешь какой-то тросточкой?

— Нож! Разожми челюсти ножом!

С большим трудом мы заставили рассвирепевшего варана отпустить свою жертву, связали ему пасть, запихнули в мешок. После этого «считать мы стали раны, товарищей считать». К счастью, варан не ядовит, но на его острых и длинных зубах остаются гниющие кусочки пищи, поэтому укус может вызвать заражение крови.

В перевязке нуждались все, но особенно сильно досталось зоологу: варан основательно пожевал ему кисть. У меня на предплечье темнели подсохшей кровью глубокие порезы, рубашка висела клочьями, у Курбана было сильно поцарапано лицо, художник потирал зашибленную ногу, Васька, болезненно морщась, разглядывал широкую багровую полосу на теле — след удара хвостом.

— Еще парочка таких ящериц, и нам кранты! — печально вздохнул Васька. — Марк, ты, надеюсь, не за варанами сюда приехал?

Поединок с вараном сорвал наши планы. Пока мы промывали и перевязывали раны, солнце поднялось высоко над головой, и жара заставила нас укрыться в ближайшей пещере.

К вечеру с гор повеял прохладный ветерок, и наш маленький отряд снова вышел на поиски. У Марка рука висела на перевязи, ему было трудно действовать рогулькой, и зоолог отдал ее мне. Вместе с раздвоенной палкой я получил и небольшой мешочек, стянутый тугой резинкой. Он был пока еще пуст, и я спокойно прикрепил его к поясу. Сумею ли я сохранить спокойствие, когда в мешочке забьется ядовитая змея?

Мы снова идем вдоль полуобвалившейся стены, окружающей развалины поселения. По-прежнему снуют вокруг тонкопалые быстрые ящерки, высоко в вечернем небе плавно парят орлы.

У западной окраины городища мы останавливаемся. Марк узрел нечто любопытное, тотчас забыл о покусанной руке, сделав нам предостерегающий знак, быстро отошел в сторону, нагнулся и поймал пинцетом здоровенную фалангу. Фаланга хотя и не вырывалась, но устрашающе шевелила челюстями, мохнатыми коленчатыми лапами. Мы с отвращением рассматриваем трофей, довольный зоолог пересаживает фалангу в стеклянную банку, и мы идем дальше.

— На кой черт тебе эта страшилка?

— Пригодится. Понаблюдаю на досуге.

Васька брезгливо сплюнул, помолчал, потом спохватился:

— Неужели ты собираешься держать ее в палатке?

— Очень может быть. Но ты не бойся, фаланга из банки не удерет.

— С чего ты взял, что я боюсь? Я вообще никого и ничего не боюсь. Пора бы знать!

Медленно движемся вперед, ноги тонут в сыпучем песке.На склоне бархана вьется колючая поросль, причудливо изогнутые горячим ветром кусты саксаула издали напоминают змей. Рядом стелется чахлый кустарник, тонкие прутья, усаженные острыми кривыми колючками, напоминающими янычарские ятаганы, совершенно лишены листьев и кажутся мертвыми. Прорываться сквозь заросли этих, с позволения сказать, растений — сущее наказание, и мы то и дело освобождаем свою одежду от цепких колючек.

— А верблюды их едят, — негромко замечает Курбан. — И ничего, даже не болеют. А?

— У каждого свой вкус, — говорит художник. Пользуясь коротким привалом, он быстро работает карандашом.

Ваську хлебом не корми, только дай попозировать, Николай этим пользуется, эксплуатирует Рыжего нещадно.

— Василий, подойди вон к тому кусту и сделай вид, что ты внимательно его разглядываешь. Подпись под рисунком будет гласить: «Участник научной экспедиции такой-то за работой».

— Ради искусства я, как пионер, всегда готов! В каком журнале собираешься его поместить? — Васька охотно подходит к кусту, принимает «картинную» позу.

Курбан останавливает его:

— Не спеши, пожалуйста. На кусте — ок джилян!^[1]

Васька взвился в фигурном прыжке, Курбан швырнул в куст комок глины. Тотчас же одна из веток отломилась, вытянулась в ровную линию и метнулась к нам, словно дротик, пущенный чьей-то рукой. Тонкая изящная змейка шлепнулась на песок, торопливо поползла прочь. Маленькая головка пресмыкающегося почти сливалась с туловищем, едва превосходила по толщине кончик хвоста. Марк осторожно придавил змейку рогулькой и сунул ее в мешок.

— Стрелу-змею трудно заметить, когда она заберется на дерево или притаится в зарослях, — пояснил Марк. — На человека она не нападает, охотится за мелкими ящерицами. Яд у нее слабый, да и кусаться ей трудно: ядовитые зубы упрятаны в глубине маленькой пасти.

Зашел разговор о лечении змеиных укусов.

— Противозмеиная сыворотка — очень эффективное средство для лечения пострадавших, — продолжал Марк. — Нужно только как можно быстрее доставить укушенного к врачу.

— Раньше в наших краях надрезали место укуса и прикладывали раскаленное железо, — сказал Курбан. — А в горных кишлаках знахари особыми травами пользовались. Кое-где бродячие дервиши помогали, заговаривали, отгоняли злых духов.

— Пережитки прошлого в сознании отсталой части населения, — заметил Васька и тут же рассказал совершенно невероятный случай.

Мужик рубил в лесу дрова. Его за палец цапнула гадюка. Мужик не растерялся, схватил топор, оттяпал пальчик и побежал в деревню. Потом показался врачу в райцентре. Докторишка помазал чем надо, перевязал, в общем, все было в полном ажуре, и здравствовал бы этот мужик до сих пор, ежели б не любопытство: оно-то его и сгубило.

Неделю спустя захотелось ему узнать, что стало с отрубленным пальцем. Мужик пришел на то место, разыскал пенек, на котором сам себе операцию вершил, палец лежал на пеньке распухший, как чурбачок, черный-пречерный. Мужик стал его рассматривать, дотронулся до него. Из пальца брызнул яд, попал на ладонь, прошел через кожу, и мужик скончался в ужасных мучениях.

— Вах, вах, вах! — воскликнул пораженный Курбан. — А ты, Вася, это… Случайно не врешь?

— Ни грамма. Я, да будет тебе известно, дорогой Курбаша, сроду не брехал!

Увидев наши иронические улыбки, Васька разгорячился:

— Было, братцы! Ей-ей, было. Не сойти мне с этого места, ежели вру!

Мы с Николаем посмеивались, а Марк, воспользовавшись коротким привалом, извлек из мешка пойманную накануне гюрзу и крепко ухватил ее за шею. Мы на всякий случай боязливо отодвинулись — с гюрзами шутки плохи. Змея шипела, шевеля черным раздвоенным языком. Марк взял небольшое стеклышко и вставил змее в пасть:

— Сейчас я ей зубки почищу.

Потом он отправил разъяренную гюрзу обратно в мешок.

— Ты что задумал?

— Смотри, Вася, — не отвечая на вопрос, проговорил зоолог. — Видишь на стеклышке желтоватую жидкость? Что это, по-твоему?

— Яд!

— Верно. А теперь смотри. — Марк приложил стекло к тыльной стороне ладони. — Как видишь, ничего страшного со мной не случилось. Главное, чтобы на коже не было царапин и яд не попал бы в кровь.

— Ладно, пусть так. Тебе, ученому-недопеченному, виднее, — рассердился Василий, отвинчивая пробку с металлической фляги со спиртом. — Протирай скорей руку!

Мы молчали, нам было немножечко жаль суетившегося Ваську, который был посрамлен. Курбан деликатно отошел в сторонку, занялся починкой оборванной лямки рюкзака, Николай поспешил приятелю на выручку:

— У того человека, наверное, были ссадины на руках. Знаете, когда дрова рубишь, бывает, поранишься…

— Скорее всего, было именно так, — поддержал художника Марк. — Однако нам пора, скоро солнце сядет.

Ночь выдалась неспокойной. Едва погас костер, на окрестных холмах замелькали многочисленные зеленые огоньки, послышались шорохи. Внезапно раздался протяжный, жалобный вопль.

— Шакалы, — засмеялся Марк. — Они опять нам спать не дадут.

— Дадут, — уверенно заявил Васька. — Сейчас мы их об этом попросим.

Он схватил ижевку-бескурковку, с которой никогда не расставался, и стал палить по невидимой цели мелкой дробью. Очевидно, шакалам это не понравилось. С плачем и визгом они отбежали подальше и до самой зари развлекали нас жутким концертом. На рассвете ночные хищники исчезли, словно провалились под землю.

К полудню мы пришли в небольшой кишлак, приютившийся у подножия горы. Низкие домики с плоскими крышами, пышные кроны деревьев, убаюкивающее журчание арыков.

Возле тутовых зарослей толпились многочисленные жители, слышались взволнованные возгласы и крики. Курбан остановил бородатого крестьянина в тюбетейке, ехавшего навстречу на маленьком ишачке.

— Плохо у нас, ай плохо! Змея мальчишку укусил. Послали за доктором в соседний кишлак…

— Какая змея? Гюрза, эфа?

— Нет. Тот, который стоит. В кусты уполз, за арык.

— Кобра! — догадался Марк. — Ведите меня к мальчику. Быстро!

Марк, Николай и низенький, коренастый бородач в чалме и стеганом халате поспешили к ближайшему домику, навстречу, рыдая, бежала женщина с распущенными волосами — мать ребенка.

Мы продираемся сквозь колючий кустарник, оставляя на цепких, усеянных колючками плетях клочья своих курток. С нами несколько мужчин с кетменями и ватага загорелых до черноты ребятишек.

— Здесь она, здесь! — кричали мальчишки, настигнув пресмыкающееся, однако близко к змее не подходили.

Вскоре кобру окружили со всех сторон, впрочем, она, похоже, и не собиралась удирать, свернулась тугим кольцом, поднялась и застыла в боевой стойке, подобно боксеру. Однако этот своеобразный матч мог закончиться для некоторых его участников печально, слишком уж была накалена обстановка, и от оказавшейся в безвыходном положении змеи можно было ожидать чего угодно.

Мы подошли ближе, плоская голова змеи танцевала над землей, кобра раскачивалась, словно выбирала добычу, готовясь к прыжку… Я осторожно продвигаюсь вперед, не сводя глаз с оливковой красавицы. Она и впрямь очень красива, эта удивительная змея. К сожалению, второпях я допустил непростительную оплошность, обронил свою рогульку и теперь, когда кобра совсем рядом, совершенно не представляю, как буду ее ловить. Тем не менее мешок держу наготове. Молодой парень в тюбетейке подает мне тяжелый, острый кетмень, жестами указывая, как лучше пустить его в ход, а сам предусмотрительно держится за моей спиной — местное население боится и ненавидит всех пресмыкающихся без исключения, не подразделяя их на ядовитых и безвредных.

Кобра попалась нам довольно крупная, она удивительно грациозна, движения плавные, неспешные, но даже я, с моим ничтожным опытом общения с пресмыкающимися, знаю, что они при желании могут нанести удар ядовитыми зубами молниеносно. Обращаю внимание на то, что эта кобра без «очков», «очки» «носят» индийские кобры, которых нередко называют очковыми змеями.

Змея продолжает раскачиваться, кто-то попадает в нее камнем, и кобра бросается вперед. Пытаясь отскочить, спотыкаюсь и падаю навзничь и тотчас откатываюсь в сторону, подальше от оливковой красавицы; сознание того, что она где-то рядом, придает мне силы.

Гремит оглушительный выстрел, и все заволакивает едким пороховым дымом, подбежавший старик в чалме выстрелил из какой-то допотопной берданки. Стрелявший снарядил патроны дымным порохом, гарь щекочет ноздри. Но мне не до этого, поспешно вскакиваю на ноги. Изрешеченная волчьей дробью кобра билась в предсмертных судорогах, страшная голова с капюшоном, сбитая выстрелом в упор, валялась у моих ног.

Прибежал взволнованный Марк:

— Ребенку лучше. Сделали уколы, сыворотка действует. О, черт! Да вы ее убили! Какое варварство!

— Не мы, не мы, успокойся. — Васька вытер мокрый лоб. — А вообще-то неплохо бы всех кобр в мире извести. Это же враги!

— Сундук! Я с тобой потом поговорю. — Марк обмеривает змею, старик, прикончивший ее, удивленно за ним наблюдает, брезгливо сплевывает и уходит. Николай быстро работает карандашом.

…На рассвете мы снова идем вперед, в пески, навстречу неведомому.

Глава вторая В песках Средней Азии

В конце июля наш маленький отряд снова двинулся в путь. Время было выбрано явно неудачное, летом в этих краях стоит невероятная жара, в чем нам сразу же пришлось убедиться. Однако по каким-то причинам выбрать более подходящее время нам не удалось, вот и пришлось испытать все то, что мы испытали.

Нам предстояло совершить многокилометровый марш по пустыне и выйти к Зарафшанскому хребту. Говоря откровенно, пески нам порядком надоели, мы измотаны и плетемся еле-еле. Убийственная жара, отсутствие водоемов, непрерывная погоня за пресмыкающимися, постоянная жажда — и так каждый день с утра и до ночи. Старыми караванными тропами мы преодолели зыбучие пески Сундукли, пересекли Каршинскую степь и наткнулись на нитевидный ручеек с чахлой растительностью на глинистых берегах и остановились на дневку.

Долго искали этот ручей на крупномасштабной карте и в конце концов нашли, однако вопреки всякой логике он почему-то назывался речкой Кашкадарьей. Здесь, в Туркмении, множество рек, больших и малых, имели окончание «дарья» — Санхаадарья, Кызылдарья…

Мы разбили палатку. Курбан отправился ломать черный саксаул для костра — настал его черед кашеварить. Николай устанавливал этюдник, растирал краски, а Марк и я пошли бродить по окрестностям.

Речушку перешли вброд, едва замочив ноги. Белый мелкий песок громоздился дюнами, стекал с гребней барханов. Марк внимательно приглядывался к следам на песке и указал на две нешироких полосы:

— Змеи проползли. Но куда они подевались?

Следы тянулись к кусту саксаула и обрывались. Мы тщательно осмотрели все вокруг, однако оставивших следы существ обнаружить не смогли. Но вот Марк остановился, приложил палец к губам:

— Плавают!

Зоолог указал на песчаный холмик. Его поверхность медленно перемещалась, змеи ползли под слоем песка, «плыли», песчинки шевелились на гибких телах пресмыкающихся, выдавая их путь. Впрочем, это движение песка было едва заметно.

Я шагнул вперед, ткнул рогулькой в песок, поддел извивающуюся змею, вытащил ее на поверхность. Ошеломленное пресмыкающееся лежало неподвижно. Подойти поближе я не рисковал, Марк снисходительно улыбнулся моей нерешительности:

— Это степной удавчик, существо безвредное.

Марк присел на песок, взял удавчика в руки. Удавчик почти не сопротивлялся, только как-то странно пригибал голову, словно кланялся пленившему его человеку. Я осторожно погладил змею пальцами по шероховатой шкурке, удавчик воспринял прикосновение моей руки спокойно, никаких попыток к бегству не делал. Опущенный на песок, он тотчас же окунул в него плоскую головку и застыл.

— Воображает, что спрятался от нас, — засмеялся Марк. — Змея безобидная, даже полезная — уничтожает мышей. Постой, постой! Ведь здесь должен быть второй — след-то был не один!

Правая рука зоолога, пострадавшая во время схватки с вараном, все еще была на перевязи. Марк вынул из чехла короткий узбекский нож с наборной рукояткой и принялся исследовать песок. Я рассеянно следил за действиями товарища, как вдруг совсем рядом, прямо за его спиной, песок слегка зашевелился, и вынырнула на поверхность треугольная голова. Змея, притом ядовитая — это было ясно даже мне. От подобного соседства хорошего ждать не приходилось. Змея медленно, словно нехотя, выползла из кучи песка, вытягивая толстое тело.

Гадюка! Я хотел предупредить Марка, вскочить, отбежать в сторону, но странная, необъяснимая скованность не давала возможности встать, не позволяла даже крикнуть.

Гадюка вытащила из песка кончик хвоста и стала неторопливо свертываться в кольца. В косых лучах заходящего солнца она была необыкновенно красива. Светло-серая, пепельная шкурка змеи по всему хребту от затылка до тупого кончика хвоста была разрисована черными треугольниками.

Трудно сказать, сколько томительных секунд продолжалось взаимное разглядывание. Марк, который по-прежнему ничего не подозревал, продолжал возиться с удавчиком, бурча под нос какую-то студенческую песенку, безбожно коверкая мотив, проглатывая слова. Марк был, конечно, никудышным певцом, и, видимо, поэтому песня змее не понравилась. Встревоженное звуками его голоса пресмыкающееся оторвало от песка тяжелую голову, насторожилось, высунуло длинный, раздвоенный язык, похоже, что оно соображало, как ему следует поступить, а я понял, что нужно действовать, остаются считанные секунды.

Было ли так в действительности, или у страха, как говорится, глаза велики, не знаю, скорее всего, можно предположить последнее, ибо я, разумеется, мог предупредить зоолога об опасности, но почему-то этого не сделал, не предпринял ни малейшей попытки каким-либо образом привлечь его внимание.

Змеи подчас бросаются на свою жертву. Многие это оспаривают, утверждают, что змея нападает, оказавшись лишь в безвыходной ситуации, настигнутая змееловами либо человеком, потревожившим ее чисто случайно. Зная все это (теоретически), я решил пресмыкающееся опередить.

Бросок ядовитой змеи предельно быстр и точен; опасность, грозившая Марку, придала мне силы. Нащупав на поясе нож, стараясь не делать резких движений, я вытащил его из чехла, перехватил за острие. Когда-то в детстве мы играли в ножички, бросая перочинные ножи в цель. Детская игра вырабатывала глазомер, быстроту, точность, но одно дело швырять нож в фанерную мишень, другое — в змею, которая вот-вот совершит бросок. А змея тем временем сжалась, спружинила кольца. Нож со свистом рассек воздух, острое лезвие воткнулось в шею, сантиметрах в двух пониже головы, змея покатилась по песку, а в другую сторону кубарем полетел Марк, которого я сильно толкнул в спину. Через несколько мгновений мы были уже на ногах. Раненое пресмыкающееся молотило хвостом по песку, тщетно пытаясь укусить застрявшее в теле лезвие.

Марк страшно разозлился:

— Зачем ты ее убил? Мы что — приехали сюда уничтожать живые существа? Для этого?!

— Но тебе грозила опасность!

— Чепуха! И потом, в конце концов, она грозила мне, а не тебе. Ты-то находился на безопасном расстоянии.

Все мои доводы Марк отметал решительно и категорично:

— Такой крупный экземпляр! Ведь условились же ни на кого руку не поднимать. Договорились же…

— Да, да, конечно. Разумеется, ты прав, — вяло отбивался я, хотя подобного уговора не припоминал. Быть может, Марк имел в виду дедушкины наставления?

Поворчав немного, зоолог взял ружье и всадил в беснующуюся змею заряд утиной дроби.

— А это зачем, товарищ кандидат змеиных наук?

— Как — зачем? Чтобы прекратить ее мучения, а то она до утра протанцует. Змеи живучи.

Тут только мы вспомнили об удавчике, а его и след простыл. Удавчик, воспользовавшись возникшей суматохой, ввинтился в песок и «уплыл».

Мы двинулись дальше. На западе, километрах в восьми, громоздились бурые скалы. Сверив направление по компасу, мы пошли вдоль берега ручья. Жара постепенно спадала, идти становилось легче. Невдалеке, за гребнем бархана, возникла остроконечная шапка курганчика. Я не обратил на него особого внимания, но Марк остановился, протянул мне бинокль. Подкрутив рубчатое колесико, я увидел крупную взлохмаченную птицу с изогнутым клювом. Хищник вел себя странно: наскакивал на какую-то темную массу, хлопал крыльями, взлетал, планируя над бугром, и снова бросался вниз, топыря острые когти.

— Ловит какого-нибудь грызуна?

— Вряд ли. Это орел-змееяд. Он питается пресмыкающимися и постоянно на них нападает.

Я взглянул в бинокль. Змееяд — очень любопытный хищник, настоящий бич ядовитых змей. Туркмены знают эту отважную птицу и никогда не убивают ее. Орел-змееяд отваживается нападать даже на гюрзу — змею сильную, на редкость агрессивную, смертельно ядовитую.

Мы поспешили к холму. Ложбины между барханами позволили нам быстро приблизиться. Мы вползли на гребень бархана, я снова припал к биноклю, но ничего не увидел, вероятно, змееяд находился за бугром. Обшарив взглядом окрестности, я неожиданно вздрогнул — прямо передо мной стояло невиданное существо, смахивающее на миниатюрного крокодила, с круглой головой и раскрытой красной пастью. Странное создание выглядело довольно свирепым, по крайней мере, мне так показалось. Оно было так близко, что я невольно отполз назад. Марк, наблюдавший за мной, улыбнулся:

— Вот оно, твое чудовище!

Шагнув вперед, зоолог ловко накрыл сачком маленькую ящерицу, которую я только что разглядывал в бинокль.

— Ушастая круглоголовка. Обыкновенная ящерка, ничего выдающегося, разве что характер неуживчивый, драчливый.

Марк просунул в сачок мизинец. Ящерка, не раздумывая, прыгнула навстречу, обхватила крохотными лапками палец зоолога и попыталась его укусить. Марк, смеясь, выпустил ящерицу на песок, она упала на спину, тотчас же перевернулась и снова атаковала зоолога.

— Безумству храбрых поем мы песню! — Марк легонько щелкнул круглоголовку по носу, на нее это никакого впечатления не произвело, и ящерица продолжала наскакивать на мизинец столь яростно, что зоолог не выдержал и отступил. Посмеиваясь, дивясь отваге крохотного существа, мы двинулись дальше. Через несколько минут мы снова выглянули из-за гребня бархана. До холма было рукой подать, однако орел куда-то подевался.

— Быть может, он улетел, пока ты с ящерицей сражался?

— Не исключено. И все же давай зайдем с другой стороны холма, — предложил Марк. — Возможно, орел там.

Зоолог оказался прав. Не успели мы пройти и десяток метров, как послышался яростный клекот, хлопанье крыльев. Орел взлетел в небо, зажав в когтях извивающуюся змею.

Мы направились к Зеравшанскому хребту. С каждым днем пески отступали назад, менялся рельеф местности, исчезала характерная для пустыни растительность. Наш маленький отряд шел к синеющим на горизонте горам. Пески, раскаленные как сковородка, основательно надоели, нам не терпелось подняться повыше в горы, подышать прохладным, чистым воздухом. Черный и белый саксаул, серая горькая полынь, карликовые растения солончаков постепенно исчезали, уступая место зарослям акации, гребенщика, облепихи, фисташек.

После изнурительного сорокакилометрового перехода мы остановились на дневку. Палатку разбили у подножия большого холма. Поодаль лепилось несколько юрт, белели конусы палаток: здесь работала группа геологов-разведчиков.

Мы быстро перезнакомились с геологами, они оказались хорошими ребятами — веселыми, неунывающими, остроумными. Геологи с интересом слушали наши рассказы, особенно Ваську, который, заполучив внимательную аудиторию, старался вовсю и так запугал геологов, что они то и дело опасливо косились на наши мешки со змеями.

— Мы здесь змей тоже частенько встречаем, — сказал загорелый как араб, москвич Саша. — Но, в отличие от вас, не коллекционируем. До этого пока не дошло.

Марк принялся уверять геологов, что ядовитые змеи в принципе не так опасны, как принято о них думать. Просто существует множество легенд и всяких баек, в той или иной степени связанных с пресмыкающимися. Говоря это, Марк выразительно поглядел на Ваську, который принял независимый вид. Марк долго убеждал геологов в своей правоте и в конце своей импровизированной лекции пригласил их принять участие в «показательной охоте».

— Специально для вас организуем, — добавил Марк. — Ловить будем мы, а вы будете только при сем присутствовать.

Геологи вежливо отнекивались, ссылались на занятость, загруженность работой, и было ясно, что им страсть как не хочется ввязываться в сомнительное предприятие, которое еще неизвестно чем закончится. Но Васька не был бы Васькой, если бы не воспользовался сложившейся ситуацией. И он ею воспользовался: высказывался в том смысле, что геологи, конечно, выполняют очень важную для страны работу, однако лично у него сложилось впечатление, что они, ну как бы поделикатнее выразиться, не решаются, что ли. И поэтому, так сказать, в силу указанных выше причин…

— Да говори ты наконец! Что ходишь вокруг да около…

— Я и говорю, что из-за данных обстоятельств…

— Труса празднуют! — перебил Саша. — Ведь так?

— Ну… Не совсем… Но… Вроде этого…

Геологи заговорили все разом — горячо заспорили, Васька с невинным видом ковырял на ладони мозоль, а в душе его все пело: рыбки проглотили наживку, дело сделано.

Согласие геологов было, конечно, получено.

На рассвете мы вышли из лагеря. В «показательной охоте» приняла участие вся наша экспедиция. Курбан, Марк и бородатый Саша шли в авангарде, мы с Николаем замыкали шествие, а в центре, окруженный кучкой геологов, шагал Васька и, продолжая просвещать своих слушателей, запугивал их самым бессовестным образом.

Вскоре мы добрались до невысокого плато. Тщательно осматриваясь вокруг, мы лавировали между обломками скал, из-под ног то и дело выскакивали и удирали в расселины ящерицы, крупные черные жуки неторопливо ковыляли мимо, на плоском камне нежился на солнце рыжеватый скорпион. Васька на ходу вытянул его прутом, смахнув возмущенного скорпиона прямо под ноги одного из геологов, который окинул Ваську испепеляющим взглядом:

— А если бы ты эту тварь мне на голову сбросил?

— Если бы да кабы, — невозмутимо ответил Васька. — В нашем деле с опасностью, да еще проблематичной, считаться не приходится.

— Давно ли ты стал таким храбрым? — усмехнулся Марк.

— Очень давно. Еще в детском саду.

Часа через полтора мы поймали несколько желтопузиков, пару степных удавчиков и тоненькую стрелу-змею. Саша принимал в охоте самое активное участие, проявляя при этом такую ретивость и несдержанность, что осторожный Курбан только головой покачивал да цокал языком. Несмотря на то что место по всем признакам обещало быть «урожайным», змей не было видно, возможно, они попрятались в трещинах, под обломками скал.

— Надо камни переворачивать, — посоветовал Васька. — Под камнями всегда всякая нечисть водится.

Курбан, судя по его физиономии, был Васькиным предложением очень недоволен, однако промолчал. Васька с Сашей опрокинули большой камень, но, кроме небольшого жука и стайки мокриц, под ним ничего не оказалось…

— Не везет нам, — заметил Саша. — Это я такой невезучий.

— Повезет, не хнычь, — успокаивал Васька.

Курбан, усевшись на корточки, стал набивать свою трубочку. Николай достал блокнот и карандаш, готовясь сделать несколько зарисовок. Я возился с фотоаппаратом, прикидывая, какую выдержку нужно дать на таком ослепительном солнце, только Васька и Саша все еще неутомимо прыгали по камням в поисках пресмыкающихся.

Николай повертел в пальцах карандаш и сунул блокнот в полевую сумку.

— Не получается что-то сегодня. Рука не идет.

— Лишь бы ноги шли! — крикнул Васька. — Не унывай, Коля, лучше присоединяйся к нам, вместе ловить веселее.

— Иду!

Они отошли на порядочное расстояние. Мы с Курбаном следили за плавным полетом орлов. Восемь громадных птиц кружили неподалеку, не делая ни одного взмаха могучими крыльями, планировали в незримых воздушных потоках.

— Это грифы, — определил Марк.

— Над падалью кружат, — задумчиво проговорил Курбан.

Я лег на скалу и навел бинокль на грифов, парящих в бездонной голубизне. Какие великаны! Какой размах крыльев! Сильный полевой бинокль позволил разглядывать изогнутые клювы хищников, пестроту маховых и хвостовых перьев.

— Курбан, добудем птенца, а?

Курбан не успел ответить, раздался выстрел. Мы встали, всматриваясь в даль.

— Васька в кого-то стрельнул. Что за человек неугомонный! Придется с ним серьезно поговорить…

— Подожди, Марк, похоже, у ребят что-то случилось. Смотри, кто-то бежит сюда.

Мы побежали навстречу. Запыхавшийся Саша еще издали, едва переведя дух, крикнул:

— Скорее! Змея укусила вашего художника!

Похолодев от страха, мы помчались вперед. Николай лежал навзничь на песке с почерневшим от нестерпимой боли лицом. Изредка сквозь сжатые губы прорывался стон.

— В ногу его, — испуганным шепотом докладывал Васька. — Наступил он на змею, не видел ее, проклятущую. Она и цапнула.

Курбан деловито достал нож, вспорол штанину. На колене темнели два пятнышка — следы укуса. Марк наложил товарищу жгут повыше колена, связав воедино два носовых платка и пропустив через них винтовочный шомпол, я торопливо протирал шприц, озабоченный Васька открыл ампулы с противозмеиной сывороткой. Покуда мы готовили лекарство, Курбан кривым туркменским кинжалом сделал на коже глубокий крестообразный разрез. Николай застонал громче, потекла кровь.

— Ничего, потерпи, — успокаивал Курбан. — А на кровь внимания не обращай, пожалуйста. Пусть течет, пусть яд вытекает.

Я сделал Николаю укол, и он потерял сознание.

— Умрет? — Саша с ужасом смотрел на пострадавшего. — Он не дышит.

— Не каркай! — необычайно сурово цыкнул на геолога Васька. — Ну, чего рассопливился? Дышит он, дышит. И не наводи панику — такие мальчики всяким гадам ползучим не поддаются. Дышит наш Колька!

Отойдя в сторону, мы посовещались. По совести говоря, было над чем призадуматься. Нашему товарищу грозила смерть. Противозмеиная сыворотка «Антигюрза» в то время еще широко не применялась, особенно в республиках Средней Азии. Кое-кто из медиков, не имея возможности проверить сыворотку в действии, относился к ней скептически, не верил в удачный исход. Позднее появились новые лекарственные препараты, в Узбекистане был создан так называемый «Ядоцентр» — специализированное научно-исследовательское учреждение, где получали змеиный яд и приготавливали различные лекарственные средства, в том числе и противозмеиную сыворотку, которая сегодня имеется в любой больнице или амбулатории. Мы же в прихваченных из Москвы лекарствах не были полностью уверены, так как доставали нам их по знакомству из разных источников.

Прежде всего нужно было точно определить, что за пресмыкающееся укусило Николая. Пришли к выводу — художника ударила ядовитыми зубами степная гадюка, что-что, а обитающих в Средней Азии ядовитых змей мы научились отличать от всех прочих — не зря Марк нас так долго тренировал.

Условно змеиный яд можно подразделить на две основные категории, два вида: яд, поражающий центральную нервную систему (например, яд кобры), и яд, действующий на кровь, разрушающий кровяные тельца (яд гюрзы, гадюки).

Врачи, наблюдавшие пациентов, укушенных коброй, утверждают, что боль от укуса невелика, а пострадавший подчас погибает от паралича, возникающего в результате поражения центральной нервной системы.

Люди, укушенные гюрзой или гадюкой, испытывают острейшую, невыносимую боль, ткани отмирают мгновенно. Раны, нанесенные ядовитыми зубами, долго не заживают, гноятся, периодически воспаляются. Молодой советский ученый Илья Сергеевич Даревский рассказывал мне, что, когда его укусила, или, как он выразился, «ударила», в руку гюрза, у него создалось впечатление, словно он опустил палец в крутой кипяток. Сильнейшая боль свалила его с ног, и только мужество спасло Даревского — он сумел сам впрыснуть себе сыворотку. Правда, сустав на мизинце ученому сохранить не удалось…

Мы соорудили носилки и доставили художника в лагерь. Начальник группы вызвал по радио помощь, и вскоре Николая увез самолет санитарной авиации. Наш друг пролежал в больнице несколько недель и выздоровел, но боль в укушенной ноге у него осталась и по сей день.

Прощаясь с гостеприимными геологами, Васька совершил настоящий подвиг — честно признался Саше, что морочил ему голову, стараясь нагнать на него и его коллег побольше страха.

— Из озорства я, ребята. Ей-богу, из озорства. Для смеха…

— Представь себе, Вася, мы это знали. Не хотелось тебя разочаровывать, потому и притворялись, делали вид, что уши развесили.

— Вот и молодцы! А то б меня совесть замучила.

Тут уже мы с Марком не выдержали, расхохотались так, что слезы выступили: совесть для Василия была понятием абстрактным…

Глава третья По Южной Туркмении

Стоял август — месяц невероятной, одуряющей жары. Раскаленный воздух обжигал легкие. Жара выводила из себя, терзала всех ужасно. Однажды в полдень, когда термометр показывал совершенно немыслимую температуру, точнее, ничего не показывал, так как рассчитан был отнюдь не на пустыню, взбунтовался Васька:

— Хватит! Попутешествовали! С меня уже семь шкур сошло. К Аллаху эту затею, давайте возвращаться, пока мы тут не засохли.

— Шофер, а нервничаешь, — прохрипел, еле ворочая языком, Марк.

— Да, водитель! — взъерошился Васька. — Шофер первого класса, а не змеелов какой-нибудь. Сматываться нужно отсюда на третьей скорости. И так всю пустыню исходили, всех змей переловили, будь они трижды прокляты!

— Правильно, — поддержал приятеля отдохнувший в больнице Николай. — Впечатлений у нас предостаточно, но работать здесь невозможно: краски сохнут, ничего писать не могу, а вчера по мольберту каракурты шмыгали, того и гляди — цапнут. В такой обстановке сам Рафаэль ничего путного не создал бы.

К полудню солнце палило так, что исчезло желание разговаривать. Багроволицые, мокрые от пота, забились мы в палатку и сердито молчали.

Но Марк не завершил своих нескончаемых изысканий, а чувство товарищества превыше всего. Это чувство и вело нас через пески Чильмамедкуля к озеру Карателек. Каждое утро Марк и наш новый проводник Шали, сухощавый смуглый красавец в белой лохматой папахе, тыкались носами в потрепанную карту, намечая трассу движения, глубокомысленно мыкали, кряхтели, ругали картографов на двух языках. Шали неважно владел русской речью, но когда волновался (а в состоянии покоя мы его ни разу не видели), виртуозно изъяснялся по-русски.

Николай на коротких стоянках работал карандашом и подчас так увлекался, что забывал посматривать вокруг. Когда я снял с его плеча жирную самку каракурта, Николай побелел, как высушенная солнцем пустыни кость, однако этюд мужественно закончил.

— Попробовал бы Тициан работать в таких условиях…

— Вредное производство, что и говорить, — подшучивал Васька.

Пески. Серо-бурые, унылые. Чахлые кустики, скудная растительность, ослепительно белые, смахивающие на перевернутые блюдца солончаки. Я бродил по окрестностям, надеясь найти нечто необыкновенное, но, кроме маленьких черепах и проворных ящериц, никого не встречал. Над головой в желтом небе постоянно висели орлы. Мне нравились эти гордые смелые птицы и очень хотелось понаблюдать их вблизи, однако орлы мне такого удовольствия не доставляли и держались на внушительном расстоянии. Однообразие пустыни действовало угнетающе, жара выводила из себя, один лишь зоолог считал себя счастливым в этом пекле.

Будучи натурой непостоянной, Марк нередко менял свои привязанности. На этот раз он увлекся насекомыми, целыми днями ползал по окрестным холмам с лупой в руке, глубокомысленно разглядывал пойманную добычу. Как-то днем, когда термометр показывал совершенно немыслимую температуру, мы были поражены невиданным зрелищем: зоолог в полном одиночестве плясал на холме нелепый танец, воплотивший в себе лихие русские коленца, умопомрачительные телодвижения негров Замбези и основные элементы нанайской национальной борьбы.

— Наше-ел! — пел во все горло зоолог. — Обнаружил! — И он протянул нам какое-то шевелящееся создание самого отталкивающего вида. — Термит!

Николай, подбежавший к зоологу первым, отпрыгнул:

— Какая мерзость!

— Что?! Что ты сказал, несчастный… Да я…

— Успокойся, Марк, — вмешался я. — Аллах с ним, с этим термитом. Когда мы дальше пойдем?

Но тут в разговор вмешался Шали:

— Зачем Аллах? Аллах ни при чем. А этот зверь — тьфу! Вредитель, диверсант, вот он кто.

Местное население ненавидит термитов, хорошо зная повадки этих маленьких разбойников. Туркменские термиты устраивают свои жилища в глинистых и лёссовых почвах под землей: прокладывают длинные коридоры, соединяя с их помощью свои гнезда. Термиты совершают опустошительные набеги на соседние селения, они способны уничтожить все, кроме рельсов, утверждал Шали. Ранее он работал на железной дороге и всякие железнодорожные термины пускал в ход в спорах, используя их как довесок к выдвигаемым аргументам.

— Дерево грызут, шпалы, телеграфные столбы, даже кирпичи, клянусь мамой, не вру. Дома падают, подточенные этими насекомыми. Лет сорок назад они даже целую станцию съели — Ахча-Куйму. Дедушка мой там работал, клянусь предками, не вру!

Уловив в наших глазах сомнение, а в Васькиных кошачьих, торчмя поставленных зрачках полускрытый смешок. Шали горячится, доказывает, посматривает на главу экспедиции. Марк солидно кивает, но молчит.

Ночью набегает прохладный ветерок. Мы лежим, с наслаждением вдыхая чистый воздух. Над нами нависло черное небо с золотыми искорками звезд. Отыскиваю среди них Большую Медведицу. Знакомый ковш опрокинулся на самом краю неба. Шорохи, неясные звуки, плач шакалов на далеких холмах. Ночь…

Утром Марк копается в термитнике, улыбка не сходит с его заросшей физиономии. Шали зашивает порванные шаровары, я брожу по холмам, спугивая проворных гекконов, каких-то неизвестных мне длиннохвостых, узкотелых ящериц, натыкаюсь за гребнем бархана на птиц, терзающих падаль. Хищники неторопливо взмывают в поднебесье, оставив полуобглоданную тушку корсака. Пройдет несколько часов, и от тушки почти ничего не останется, похоронная команда закончит свою работу.

Я возвращаюсь в лагерь. Здесь перепалка. Николай и Васька обрушились на Марка, упрекая его в черствости и эгоизме. Зоолога взяли в оборот основательно: достается ему за задержку в пустыне и за многое другое. Вспоминаются различные допотопные промахи и грехи. Шали, натура экспансивная, горячая, к моему удивлению, в споре не участвует, сосредоточенно поворачивает над огнем шампуры с шашлыком. Тихонько осведомляюсь у Шали, что произошло. Заговорщически подмигивая и поглаживая бородку, Шали шепчет:

— Научный термитов в палатку принес. Целый рой. Много-много. Изучать будет Научный. А эти недовольны и бунтуют. Мятежный дух вселился в их сердца. Кричат. Клянусь Аллахом, добром это не кончится.

Марк действительно поступил более чем неосмотрительно. Натаскал в палатку термитов и намерен их наблюдать под брезентовым тентом.

— Не могу же я на солнце сидеть часами, — оправдывался Марк. — Я и так весь обгорел.

— Тебе загар к лицу, — нахально щурит зеленые глаза Васька. — Девушки любить будут. А термитов убери, сделай милость.

И тут происходит нечто несуразное: обычно сговорчивый, покладистый Марк усматривает в предложении товарищей если не открытое покушение на его инициативу, то, во всяком случае, попытку оказать на него давление и отказывается категорически, доказывая, что ради науки можно пару дней потерпеть у себя под боком таких симпатичных существ, какими являются термиты.

Возмущенные, мы демонстративно покидаем палатку, захватив спальные мешки. Шали нейтрален. Он всеми силами старается поддержать затухающий огонь мира и не знает, как поступить, колеблется. Забравшийся за шиворот термит заставляет Шали принять решение незамедлительно:

— О, Аллах! Что за проклятый зверь!

Шали выкатывается из палатки, на ходу смягчая свое ренегатство медоточивой речью:

— Я ненадолго, Научный. Тебе надо сидеть и думать, а я тебе мешаю. Я буду тут, неподалеку. И если понадоблюсь, ты меня сразу же позови. Я здесь, я всегда рядом с тобой, Научный.

Марк молча кивает головой. Шали к нам не подходит (зачем обижать Научного?), располагается со своей кошмой неподалеку и бормочет в темно-синюю бороду:

— Нехорошо, Аллах — свидетель!

Васька толкает меня в бок, кричит:

— Эй, Научный, спокойной ночи! Смотри термитов не обижай!

Зоолог стоически выдерживает насмешку. Молчит. Шали, кряхтя, возится на своей кошме.

— Друзья ссорятся. Добром это не кончится. Аллах — свидетель!

Пророчество Шали отчасти сбылось.

Мы проснулись от яростных криков. Солнце только что взошло. На земле распласталась причудливая косая крылатая тень палатки, а сама палатка ходила ходуном. По доносившимся изнутри невероятным проклятиям можно было судить о том, что Марк попал в беду. Зоолог, всегда вежливый, был на редкость корректен и даже в экспедиции, где его окружали лишь мужчины, змеи и ишаки, не позволял себе крепких выражений. Сейчас же Марк превзошел нас всех, вместе взятых, и каждого в отдельности. Призывая погибель на всех термитов, Марк бесновался, и было отчего: ночью термиты вырвались из банки, куда их опрометчиво поместил зоолог, и, на радостях, устроили пир. Не удовлетворившись остатками ужина, насекомые изгрызли тяжелые ботинки Марка, испортили его брезентовые ковбойские штаны, оставив, должно быть из сострадания к их владельцу, лишь кучу лохмотьев, горсть металлических пуговиц и две пряжки. Другой одежды у Марка не было, и он в отчаянии пытался прикрыть наготу старой овечьей шкурой.

Узнав, в чем дело, мы с Николаем расхохотались, а Васька повалился на землю и минут пять стонал от неудержимого смеха.

Один Шали серьезно отнесся к случившемуся. Бросив беглый взгляд на Марка, Шали отобрал у него овечью шкуру (в нее мы завертывали хрупкие вещи), отошел в сторону и в полчаса сшил зоологу брюки, вроде тех, в которых ходят на курорте «стильные» девушки с прической «конский хвост». Брючки едва покрывали хрящеватые колени зоолога, рельефно обтягивали стан. Кривоватые, заросшие буйным глянцевитым волосом нижние конечности Марка, выглядывающие из импровизированных шортов, выглядели дико и смешно.

— Экзотика! — ржал Васька. — Эй ты, Робинзон Крузо, подбери пузо!

Марк скрипел зубами, Шали утешал его как мог:

— Ничего, Научный, не грусти. Брюки — первый сорт. Аллах — свидетель!

Наконец мы двинулись в путь. То ли Марку надоели постоянные наши просьбы, то ли на него повлияло слишком тесное общение с любезными его душе термитами — неизвестно, только мы уже третий день быстрым маршем продвигаемся к спасительной зелени долины. Пустыня остается позади, пески отступают.

Появились зеленые островки, кустарники, на горизонте далеко-далеко чернела узкая полоска непроходимых лесов — тугаев. Вода близко, и мысль о прозрачных прохладных волнах гонит нас вперед.

Но сколько можно пройти пешком по раскаленной степи с двухпудовым грузом за ноющими плечами?! И мы снова останавливаемся в небольшом туркменском кишлаке. Он невелик — всего несколько юрт. Скотоводы радушно принимают нас.

Спускается вечер, девушки-подростки пригоняют стадо коз. Тихо мемекают козлята, блеют козы, покачивая тугим выменем, слышен перестук маленьких копытцев. Девчонки посматривают в нашу сторону, перешептываются, поправляют десятки тоненьких, туго заплетенных косичек. Мелодично позванивают браслеты на смуглых руках.

Николай уже достал свой походный альбом и поспешно делает наброски, стараясь запечатлеть юных туркменок, которые, заметив, что сделались объектом пристального наблюдения художника, оживленно переговариваются, смеются, улыбаются нам, явно этим польщенные.

Спать в юртах не хотелось — после стольких ночей, проведенных под открытым небом, юрта кажется тесной и душной. Привычка. Еле уговорили хозяев отпустить нас — туркмены недовольно разводят руками, недоуменно качают головами. Как? Гостя положить спать на улице? Вы и в Москве так делаете?

После долгих уговоров хозяева скрепя сердце согласились оставить гостей в покое, с непременным условием, чтобы каждый из нас лег подле юрты.

Ночь прошла спокойно. Весь следующий день мы провели в степи. Вернулись усталые и после обеда завалились спать. Проснулись, только когда солнце стало садиться.

— Шали! — позвал Марк. — Шали! Где ты?

— Шали! — тотчас подхватил Васька хрипловатым спросонья голосом. — Ты, Шали, давай не шали, вылезай, зачем спрятался?

Мы долго звали проводника, но он куда-то запропастился. Хозяева не понимали нас и недоуменно улыбались. Наконец одна девушка, сообразив, в чем дело, потянула Ваську за рукав к глинобитному сараю и показала на плоскую крышу.

— Там спит? — изумился Васька. — Ай да Шали, видать, поспать мастер. Ну, сейчас я его подниму. По тревоге, как в армии. Шали, по-одъ-ем!

Васька схватил комок глины и метнул на крышу сарая. Потом еще и еще. Бомбардировка продолжалась с минуту, но Шали не откликался.

— Вот это сон! Богатырский… Ничего, я его сейчас подниму. — Васька схватил узкогорлый кувшин с водой, поднялся по приставной лесенке на крышу, как вдруг, выронив кувшин, стремительно спрыгнул вниз. — Там… Там…

Треск разбившейся посуды всполошил туркмен. Они повыскакивали из юрт, окружили Ваську, зашумели. Воспользовавшись возникшей суматохой, я поднялся по шатающейся лесенке и оцепенел: Шали лежал на спине. Его расширенные глаза смотрели на меня в упор, в них копился страх, дрожали слезы, вызванные длительным напряжением. На голой груди проводника мирно грелась на утреннем солнышке огромная мохнатая фаланга! Несчастный Шали боялся шевельнуться и молча смотрел на меня, умоляя о помощи.

Осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не спугнуть фалангу, я спустился вниз. Пока я соображал, как прогнать фалангу, чтобы она не укусила Шали, Васькапришел в себя, схватил гусиное крыло, которым подметали мусор, взлетел по лесенке — и не успели мы крикнуть, как он крылом смахнул фалангу едва мне не на голову.

Фалангу тут же прикончили. Николай с омерзением положил на труп пылающую головню, а Шали, бледный, мокрый от пота, кое-как сполз с крыши и бессильно повалился на землю — сказалось нервное напряжение.

Добрый глоток коньяку из медицинский фляжки Марка привел проводника в чувство. Шали рассказал, что проснулся, почувствовав на груди покалывание, и увидел фалангу. Некоторое время страшное существо шевелилось, разгуливая по замершему от страха человеку, выбирало подходящее местечко, а выбрав, заснуло прямо на сердце.

— Сердце у меня колотилось, как бараний хвост. Я боялся, что она услышит стук сердца и вопьется. Несколько часов как мертвый лежал, даже спину судорогой свело, но не шелохнулся. Аллах — свидетель!

Мы боялись, что неприятное происшествие выбьет проводника из колеи — не каждый способен перенести подобное потрясение, но Шали после еще двух-трех глотков «медицинского» напитка стал веселее прежнего и даже подмигнул Марку:

— А ты, Научный, продержишь фалангу на сердце столько времени? А?

— Шали, ты наивный человек. Руководитель нашей группы уже четыре года около себя терпит такую фалангу, что твоей не чета. И…

— Ладно, ладно, Вася. Убедительно прошу тебя на эту тему не распространяться, — рассердился Марк, совершенно не выносивший шуточек друзей относительно осложнений в своей семье. У нашего зоолога не сложились, мягко говоря, отношения с тещей.

Оторопевший Шали недоуменно умолк, размышляя над прозрачным Васькиным намеком весь день, но ни к какому выводу так и не пришел. Спрашивать же Научного постеснялся…

А мы снова в пути. Шали уже оправился от пережитых треволнений и подтрунивает над Васькой, которому сегодня предстоит дежурить на кухне. Василий кашеварить не любит и посему не на шутку расстроен.

Идти легко, несмотря на сорокаградусную жару. Пустыня с раскаленными добела, пышущими зноем песками осталась позади. Чахлые обломанные кустики на солонцах, косматую, седую полынь и подвижные комки перекати-поля сменила буйная зелень. Травянистые холмы покрыты желтыми, синими, белыми цветами.

Шали радостно приплясывает, кричит, что впереди река. Набежавший ветерок приносит запах воды — самого ценного сокровища пустыни.

Весело перекликаемся, ускоряем шаг. Марк ворчит, что при такой скорости он не может наблюдать за «окружающей средой». Васька не выдерживает, догоняет Шали, и оба скрываются в густейших тугаях. Тихо. В лесу перекликаются птицы. И вдруг — крик:

— Бей! Бей!

Выстрел… Другой… Треск сучьев и топот. Мгновение — и мы мчимся через заросли с такой скоростью, какую позволяет развить тяжелая кладь.

Васька с карабином в руках стоит в эффектной позе африканского охотника на носорогов. Даже ногу поставил на свой трофей. А «трофей» являет собой жалкое зрелище. Бурый полугодовалый кабаненок, тонкий мышиный хвостик, розовый «пятачок». Шали брезгливо сплевывает, отходит подальше. Наш проводник, хотя и очень далек от соблюдения требований Корана, свинину не ест и ни за что не дотронется до «нечистого животного». На одной из дневок Васька зло подшутил над Шали, сказав, что похлебка, которую он только что сварил, приготовлена из свиных консервов. Это сообщение повергло проводника в панический страх, вызвало у него судороги, и Василий, пожалев беднягу, тут же признался в обмане, а вечером получил от нас такое «внушение», что запомнил его надолго. Теперь же Василий снова нарушил наш неписаный закон — ни в коем случае не убивать живое без крайней необходимости. По лицу Марка я понял, что сейчас грянет гром.

Марк мельком оглядел кабанчика, подошел к Ваське и, с трудом сдерживаясь, сказал:

— Невелика доблесть подбить беззащитного поросенка! Героем себя чувствуешь, да?

— Беззащитного?! — возмутился Васька. — Да знаешь, как этот беззащитный на меня набросился! На третьей скорости летел, чуть клыками меня не запорол…

Шали пробормотал что-то невнятное, Васька метнул в его сторону яростный взгляд. Марку надоело спорить, он поманил Василия пальцем:

— Иди-ка сюда. Нагибайся, ищи у поросенка клыки. Где они?

Васька порозовел, вытер мокрую шею цветным платком.

— А ты не придирайся! Ну, может быть, и нет клыков… Когда зверь бежит, я ему в зубы смотреть не обязан. Я не зоолог со степенью.

Назревала ссора, а это по нашим неписаным, но сформировавшимся правилам запрещалось категорически. Я счел необходимым залить вспыхнувший огонь.

— Друзья! Распри нам, как вы понимаете, совершенно ни к чему. Но ты, Василий, запомни раз и навсегда — оружие нам дано, так сказать, на всякий случай, а вовсе не для того, чтобы пускать его в ход по любому поводу или без оного. Еще раз напоминаю тебе о наших принципах, которые ты, похоже, подзабыл. И если еще раз повторится…

— Не повторится! Честное пионерское, не повторится! — На Ваську сердиться долго было совершенно невозможно. Он скорчил такую рожу, что мы захохотали, не удержался даже Шали.

— Да я и не думал ссориться, — оправдывался Марк. — Но ведь этот горе-охотник стрелял в слепого зверя.

— Как так?

— Смотрите. У него на веках колонии клещей.

Мы склонились над убитым животным, даже Шали, поборов свое отвращение, приблизился и из-за наших спин с любопытством взглянул на кабанчика. Действительно, на веках поросенка угнездились отвратительные существа: жирненькие тельца паразитов, раздувшихся от высосанной кабаньей крови, наглухо закрыли зрачки, мешая животному видеть. Клещи производили гнуснейшее впечатление. Художник, трепетавший перед любым многоногим, начиная от скорпиона и кончая мирным подмосковным комаришкой, вздрогнул и поспешно отошел, осматривая свою одежду: не прицепился ли случайно клещ.

Молча мы двинулись вниз по течению неширокой речушки, только Марк остался наедине с убитым кабаном, пинцетом оторвал клеща с насиженного места и долго рассматривал его сквозь выпуклые стекла очков.

К вечеру мы вошли в рабочий поселок. Неподалеку располагался небольшой рудник. Это обстоятельство повлияло на национальный состав населения: туркмены, узбеки, киргизы, русские, каракалпаки трудились на руднике, пасли скот, рыбачили, разводили изумительной красоты и резвости коней. Мы остановились недалеко от коневодческого хозяйства, разбили в лесу палатку и легли отдыхать. Шали ушел на ферму, где у него работал двоюродный брат, а Васька развел костер и, проклиная постылые обязанности повара, стал готовить обед. Спать нам, однако, долго не пришлось. Разбудили выстрелы. Выйдя из палатки, мы увидели странную картину. Васька восседал у костра в торжественно-строгой позе восточного владыки. В левой руке он держал ложку, помешивая булькавшую кашу, правой сжимал малокалиберный карабин. Время от времени, не выпуская ложки, он прицеливался и стрелял в трухлявый пень, выглядывавший из травы метрах в двадцати от палатки.

— Гречневая каша с шумовым оформлением? — осведомился Николай, стараясь напускным спокойствием скрыть обуревавшие его чувства: художник, как и многие другие люди, не любил, когда его попусту будили.

— Не угадал, о мастер кисти и этюдника! Обыкновенная спортивная стрельба — ос стреляю.

Только тут мы услышали басовитое гудение крохотных моторчиков. Здоровенные полосатые шершни вились над пнем, ползали по земле у круглого отверстия в потрескавшейся коре. Один из них сунулся в кашу, Васька отогнал его ложкой. Обиженный шершень улетел, громко негодуя.

— Ты бы поосторожней, — мягко проговорил Николай. — Что, если они из гнезд повыскакивают — и на нас. А?

— Чихал я на этих ос с присвистом. Смотри!

Василий бросил ложку в кашу, прицелился. Пуля разорвала шершня на части, высоко взлетело полосатое брюшко.

— Видал?! То-то. Рраз — и ваших нет! И потом, должен же я как-нибудь развлечься, чтобы не заснуть над этой окаянной кашей.

Стрелял Василий и впрямь виртуозно, любую цель разил без промаха. Возразить ему было нечего, а главное, бесполезно — собственное желание Васька считал законом, не считаясь при этом ни с кем и ни с чем. Мы вернулись в палатку. Выстрелы продолжали греметь с разными интервалами, и в конце концов на переговоры с Василием отправился Марк. Зоолог долго о чем-то беседовал с Васькой, но в палатку влез хмурый.

— Похоже, твоя миссия закончилась провалом?

— Не смешно. Грустно, дети мои. Помяните мое слово — навлечет на нас рыжая бестия беду!

Очередной выстрел прервал зоолога, и он безнадежно махнул рукой. Мы задремали, но ненадолго: Марк оказался прав. Тысячекрылая беда ворвалась в палатку как смерч. Пули разбили гнездо шершней, и разъяренные твари, смекнув, откуда им грозит опасность, ринулись в атаку.

Крупный шершень с лета ударил меня в лоб, второй вонзил ядовитое острие в шею, третий вцепился колючими лапками в ухо. Я вскочил, кинулся к выходу, сбив с ног Марка, который упал прямо на Николая. Художник, не питавший особой любви к насекомым, спокойно спал, поэтому передовая эскадрилья шершней благополучно его миновала. Выведенный из блаженного состояния падением пятипудового тела зоолога, художник повалил палатку и, рухнув на землю, забился в брезенте. Вторая волна крылатых чертенят набросилась на очередную жертву и облепила ее, как мухи мед. Отчаянные крики вперемежку с проклятиями еще доносились из-под брезента. Я сдернул брезент, и вся троица, выдирая на бегу из волос завязнувших там шершней, пустилась бежать к спасительным домикам конефермы.

Кросс по сильно пересеченной местности закончился у самой конюшни. Шершни отстали — мы драпали столь резво, что угнаться за нами полосатые злюки не смогли. Здесь нас радушно встретили брат Шали, Берды, приятный черноглазый юноша с родинкой на щеке, сам Шали и… Васька. Наш кашевар, оказывается, первым покинул поле сражения. Мы хотели как следует отчитать безалаберного озорника, но, искусанный, распухший, с заплывшим глазом, он был так жалок, что злость наша мигом улетучилась.

— Хорошо повоевал, — растерянно проговорил Васька, взглянув в карманное зеркальце, и от жалости к себе шмыгнул красным, как свекла, носом. — Ну и личико!

— Да, Вася, — поучительно заметил Шали. — Оса маленький-маленький, но злой-злой. Аллах — свидетель!

— Какие уж тут свидетели, — горестно вздохнул Васька. — Тут и без свидетелей все ясно.

Догорает август, мы собираемся домой. Время — неумолимый распорядитель — предупреждает: пора. Все чаще вспоминаю суматошную свою редакцию, студентов Редакционно-издательского техникума, в котором вечерами я читаю лекции.

Друзья тоже стали излишне задумчивы. Васька беспокоится, ругает какого-то Трофимова, который заменил его на время отпуска. Гоняет небось, а у нее пора задний мост подправить и свечи поменять не мешало бы. «Она» — это черная «Волга», предмет Васькиной гордости.

Николай сделал массу этюдов, его рюкзак набит блокнотами до отказа. Пора засесть в мастерской и писать. Марку тоже хватит работы на всю зиму.

К отъезду готовимся так деятельно и рьяно, что Шали, который пытается уговорить нас принять участие в охоте на кабанов, к вящему удивлению, сочувствия не встречает.

— Надо ехать, друг. Пора! А кабанью охоту мы уже видели — вот он, бесстрашный кабаний истребитель, перед тобой.

Васька сделал вид, что сказанное не имеет к нему ровным счетом никакого отношения. Единственное, чего Шали достиг — буквально вырвал у зоолога согласие отдохнуть здесь еще три дня. Отдыха, как такового, конечно же не было и в помине. Николай с утра уходил на площадку, где объезжали коней, возвращался затемно с ворохом набросков, Марк заперся в комнате Берды, обрабатывал собранный материал. Шали хлопотал по хозяйству, Васька внезапно «заболел» и несколько раз в день бегал на консультации к хорошенькой фельдшерице Лене.

Мне хотелось побыть одному, подумать. Главный редактор перед отъездом попросил меня сделать серию очерков о республиках Средней Азии, я же совершенно не представлял, о чем буду писать.

Я бродил по окрестностям, слушал мелодичные «переговоры» горлиц, думал о своем. Над головой синело небо, ярко светило солнце, на душе было легко и спокойно. После полудня в самом радужном настроении я шагал по холмам, сопровождаемый десятилетним сынишкой Шали, приехавшим в гости к родственникам, — проворным мальчишкой с копной курчавых волос и смышленой, хитрой мордашкой.

Шли, болтая Бог знает о чем, мальчик задавал множество вопросов о Москве, и, казалось, любопытство его было неисчерпаемым. И вдруг игра в вопросы-ответы прервалась, безмятежное шествие неожиданно закончилось — я провалился в пустой колодец, замаскированный сухой травой и кустарником, и тяжело рухнул вниз.

Ружье, с которым я не расставался, стукнувшись стволом и прикладом о края колодца, вырвалось из рук и каким-то чудом осталось наверху. Я сильно ушиб колено и локоть, до крови расцарапал кисть, вдобавок несколько колючек впились в лоб, рассекли щеку.

Секунда — и от мирного настроения осталось одно лишь воспоминание. Боль от ушибов и нелепое положение, в котором я очутился, буквально взбесили меня. Бегло осмотревшись, я увидел, что колодец имеет в глубину метров шесть, в диаметре чуть больше метра, а стенки его настолько гладки, что выбраться без посторонней помощи абсолютно невозможно. С досады я прикусил распухшую губу.

Сейчас мальчик увидит, что я провалился, пошлю его за веревкой на конеферму, он приведет друзей, они меня мигом вызволят. До фермы отсюда километра три, значит, сидеть мне в этой тюрьме часа полтора, не больше.

Несколько минут я молча смотрел вверх, ожидая увидеть мальчика, но он почему-то не показывался. Под ногами тихо шуршал песок, хрустела облетевшая сухая листва. Присмотревшись, я понял, что стенки колодца не такие уж гладкие, как это сперва показалось, кое-где чернели глубокие, молниеобразные трещины. Водой здесь и не пахло. Но где же мальчишка, куда он мог подеваться? Пора бы ему меня обнаружить, не пошел же он дальше в одиночестве…

Как выяснилось позже, ребенок настолько растерялся, что опрометью бросился домой и поднял тревогу, заявив, что на его глазах московский гость провалился сквозь землю.

Я свистнул — тишина. Негромко крикнул — никто не откликался. Слегка удивленный, не понимая, в чем дело, я выждал еще несколько минут, потом терпение лопнуло, я вынул из кожаного чехольчика, висящего на поясе, нож и начал вырубать в твердой глине подобие ступенек.

«Выберусь сам», — подумал я. Слой глины оказался плотным, работа спорилась. Я вырезал ступеньку, ставил ногу, подтягивался, вырубал небольшую ямку для того, чтобы держаться одной рукой, и продолжал работу. Постепенно я проделал половину пути наверх, добрался до глубокой, разветвленной трещины. Обрадованный тем, что теперь не нужно долбить ямку для руки, я подтянулся на носках и тут же обнаружил, что радовался преждевременно — от кончика пальцев до трещины было всего сантиметров двадцать, но как я ни пытался дотянуться до расселины, ничего не получалось. Я даже решил рискнуть, оттолкнуться от последней ступеньки и подпрыгнуть, но, немного подумав, от этой затеи отказался: может обрушиться стенка, не выдержать ступенька, и все пойдет прахом. Пришлось долбить новое углубление. Проклиная эти злополучные два десятка сантиметров, я не подозревал, что именно это ничтожное расстояние спасло мне жизнь.

Несколько ударов ножом — и новая лунка готова. Перехватив нож левой рукой, я вложил правую в только что выдолбленное отверстие под трещиной. Сверху послышался какой-то шорох, скорее шелест, и прямо надо мной в неясном сумраке закачалась страшная треугольная голова, украшенная капюшоном.

Кобра! Тот, кто хоть однажды видел эту опаснейшую тварь, запомнит ее на всю жизнь. Сколько людей на земном шаре загублено коброй, сколько гибнет ежегодно от разящих ударов смертоносной гадины! Змея, по-видимому, была не менее меня удивлена и испугана встречей. Она ритмично раскачивалась, капюшон раздувался, как детский шарик. Холодные, защищенные тусклой пленкой глаза смотрели не мигая.

Кобра грациозно изогнулась: сейчас последует бросок с раскрытой пастью, удар ядовитыми зубами. Бросок молниеносный — 0,24 секунды, и яд проникнет в мое тело, а у меня нет никакой возможности для маневра, уклониться, отскочить невозможно, увернуться немыслимо. Я отшатнулся и, сорвавшись, тяжело грохнулся вниз. Однако в тот момент никакой боли не почувствовал и тотчас оказался на ногах.

Сердце колотилось в груди, как пойманная муха в кулаке. Змея находилась на прежнем месте, я ясно представлял, что получится, если она последует за мной. Затаив дыхание, я смотрел на кобру, застывшую, как изваяние. Глядя на кобру, я вспомнил слова знакомого зоолога, специализирующегося по пресмыкающимся: «Змея — символ вечности, мудрости, быстроты, вероломства, хитрости и коварства».

Обоюдное созерцание продолжалось недолго. Родились новые звуки: за спиной что-то зашуршало, зашелестело. Вообразив, что в колодец спускается целое полчище кобр, я прыгнул вперед и уткнулся разгоряченным лицом в сырую глину. Не обращая внимания на боль, я тотчас обернулся и вздохнул с облегчением. На стенке, противоположной той, где в трещине сидела кобра, слой влажной глины кончался примерно в полуметре от поверхности. Дальше шел сухой суглинок и песок. Теперь песок, вероятно от сотрясения, вызванного моим падением, медленно заструился вниз и, осыпаясь, мелодично шуршал.

Удостоверившись, что кобра продолжает оставаться на старой позиции, я немного успокоился, но на всякий случай отодвинулся подальше. Ко мне вернулось самообладание; маловероятно, чтобы змея, даже оказавшись в столь непростой ситуации, отважилась преследовать человека. Правда, она могла выпасть из трещины и соскользнуть вниз, — но я зорко следил за каждым движением пресмыкающегося и сумел бы переместиться от опасного соседства подальше.

Но почему же никто не приходит мне на выручку? Куда подевался мой маленький спутник? А может, и он провалился в такой же колодец? Но размышлять над этой проблемой долго не пришлось, судьба уготовила мне новое испытание.

Струйки сухого песка нескончаемыми ручейками текли сверху, засыпая мои ботинки; ручейки сливались в поток песчинок. С возрастающим волнением следил я за сухим водопадом.

— Черт! Да ведь это севун!

Мне стало не по себе: движущиеся, льющиеся массы песка невозможно остановить. Они будут стремиться вниз, пока не заполнят колодец доверху. Известны случаи гибели людей в сыпучих песках (зыбунах).

Рывками я освободил ноги из песка. Песок покрывал дно колодца неровным слоем; поминутно вытаскивая то одну, то другую ногу из песка, я заметил, что постепенно ветви надо мной нависают все ниже и ниже: по мере того как песок заполнял колодец, я поднимался все выше и выше, это происходило медленно, почти незаметно, но это происходило! Значит, рано или поздно мне предстоит встреча с коброй, как говорится, лицом к лицу. Открытие не радовало — кобра по-прежнему толстой плетью чернела в глубокой трещине. Еще полчаса — и свидание состоится, если, конечно, до этого меня не засосет песок.

Я не обманулся в предположениях: песок стал жиже, мельче и лился вниз, засасывая, как густой ил. С огромным напряжением, изломав ногти, я вскарабкался на стенку, вырвал ноги из сыпучего месива. От рывка лопнули шнурки ботинка, сорванный с ноги, он остался на дне колодца. Вдобавок я обронил нож, который тотчас же скрылся под слоем песка.

До расселины оставалось менее метра. Следовало долбить лунки на противоположной стороне колодца, но чем — ножа не было, а руками много не нароешь — грунт слежавшийся, твердый. Лихорадочно тасуя мысли, я смотрел вверх, где, покачиваясь, меня ожидала кобра. Не думаю, что она принимала меня за некий экзотический объект охоты, однако было совершенно ясно, что змея видит во мне врага и готовится пустить в ход свое отравленное оружие.

Вблизи кобра казалась мне огромной, вырастая по мере приближения к ней, впрочем, у страха, как известно, глаза велики. Естественно, в создавшейся безвыходной ситуации пресмыкающееся выглядело настоящим чудовищем.

А проклятый севун, продолжая струиться, загонял меня все выше и выше; развязка приближалась. Куда ни кинь — все клин, встречи не миновать. Внизу меня удушит неумолимый песок, наверху поджидает кобра. «Вот где настигла смерть! — мелькнуло в голове. — Обидно! Пройти всю войну от начала до конца и умереть тут так нелепо, на дне заброшенного колодца. Впрочем, все смерти нелепы…»

Неожиданно для самого себя я страшно разозлился, сознание неизбежной гибели буквально взбесило меня. Злость изгнала страх, возникло сумасшедшее желание хватить кобру кулаком — будь что будет, помирать, так с треском! И вдруг…

— Здесь он, здесь! — отчаянно заорали наверху. — Сюда, ребята!

Топот бегущих ног, крики, радостные возгласы.

— Здесь я! — гаркнул я что есть силы. — Здесь, в колодце!

Наверху потемнело, и к ногам упала бухта тонкого каната.

— Юрка, жив? Хватай веревку!

— Жив, жив… Бросьте скорее ружье, тут змея!

Наверху возник короткий спор, полился поток непонятных восточных слов. По интонации догадываюсь, что кого-то сильно ругают. А вот и голос Шали:

— Какой змей? Кипчи-баш?

— Нет, не эфа.

— Кок-лорх?

— Не гюрза. Кобра! Скорее ружье!

Спускается на веревке моя ижевка. Оба ствола заряжены бекасинником. Порядок! Теперь я вооружен, и шансы наши с коброй вроде бы уравнены. А что происходит в трещине, как там моя приятельница кобра? Ага, шум наверху ее встревожил, она втягивается в расселину, но щель слишком узка для крупного пресмыкающегося. Вскидываю ружье и стреляю почти в упор, отгоняя мысль о возможности рикошета.

Оглушительный грохот, дым, фонтан земли, к ногам падает изрешеченный дробью, судорожно подергивающийся хвост пресмыкающегося. Лавина песка, хлынувшего в колодец, тотчас же засыпает его. Хватаюсь за веревку. Рывок, подтягивание, и я на твердой земле, среди друзей.

— Ну вот… — бормочу я, виновато улыбаясь. — Ну все… — И бессильно опускаюсь на камень. — Устал…

Заходящее солнце золотит кроны деревьев. Слитком червонного золота горит в его лучах Васькина шевелюра; легкий ветерок приятно холодит разгоряченное лицо.

— Порядок, — скалит мелкие белые зубы Васька. — Жить будешь, парень. А ну-ка, глотни для профилактики!

Пью обжигающую жидкость, обнимаю друзей…

…Тем, кто, прочитав эти строки, скептически улыбнется, советую побыть с полчасика между двумя смертями, а потом посмотреть в зеркало на выражение своего лица — вряд ли оно будет одухотворенным…

Глава четвертая На полустанке

На этот раз я приехал один, друзья по разным причинам выбраться из Москвы не смогли. Я поселился на железнодорожном разъезде у неразговорчивого, хмурого путевого обходчика и целыми днями пропадал в песках. Мне хотелось понаблюдать за варанами. Сильные, ловкие и подвижные «крокодилы пустыни» давно привлекали меня своей первобытной внешностью. Мне не раз доводилось наблюдать варанов в неволе, но это меня не удовлетворяло. Местные жители очень много рассказывали необычного и даже невероятного о варанах. Утверждали, что вараны «доят» коз и очень любят козье молоко, что порой они затевают на бурых, выжженных солнцем холмах настоящие побоища между собой, и многое, многое другое. Теперь появилась возможность кое-что проверить, понаблюдать за варанами в естественной, привычной для них обстановке.

За дикими животными вообще лучше всего наблюдать в естественных условиях. Конечно, это не всегда возможно. Немалый интерес в этом отношении представляют пресмыкающиеся, и особенно вараны.

Медленно прокрадывается варан, неслышно скользит в прибрежных камышах, подбираясь к добыче. Вараны любят лакомиться птичьими яйцами и нередко опустошают гнезда, свитые на земле или в низком кустарнике. Варан — смелый и дерзкий грабитель. Он вооружен острыми зубами, длинным плетевидным хвостом, которым и хлещет, как плетью. Хвостом варан может нанести очень сильный и болезненный удар.

У меня перебывало несколько различных варанов. Близкое знакомство с этими сильными, подвижными, отчаянными существами, как правило, не сулит ничего хорошего. Варан, застигнутый у норы, не удирает, а идет напролом, разевая пасть, полную зубов, зачастую зараженных трупным ядом. У него бульдожья, «мертвая» хватка.

В поисках змей я уходил далеко от дома, возвращался к вечеру совершенно разбитый и пустой. Змеи почти не встречались, зато я не раз видел ползающих по барханам варанов. Вечерами, когда на пески ложились косые тени, вараны как угорелые носились по песчаным холмам, преследуя друг друга, ловили насекомых, песчанок, тушканчиков. Иногда они застывали, как изваяния, напоминая своим видом сказочных драконов.

Чаще всего я наблюдал варанов в районе блестевшего на солнце солончака. Изловить варана в одиночку — дело нелегкое, еще труднее преследовать его по пескам. Испуганный варан удирает с большой скоростью, а человеку бегать по барханам и сыпучим пескам не так-то просто.

Но я все же решил попробовать поймать варана. Вначале все мои попытки были тщетными. Вараны бегали куда лучше меня и скрывались за ближайшим же холмом. Однажды я увидел варана на открытом месте и стал медленно к нему приближаться, стараясь не делать резких движений. Когда я был совсем близко, варан оглянулся и мгновенно растаял в облачке пыли. Пришлось менять тактику. Вечерами, когда вараны обычно выходили на промысел, я крадучись подбирался к солончаку и всякий раз спугивал двух варанов. Один — великолепный экземпляр, настоящий маленький крокодил — отступал с чувством собственного достоинства, сознавая свое превосходство над каким-то двуногим, отходил не торопясь, другой, подросток, стремглав летел в нору.

Случай помог мне поймать обоих.

Однажды, когда я подходил к солончаку, из-за бархана взлетел огромный орел, зажав в когтях крупное бьющееся тело. Орел хлопал крыльями, набирал высоту, но делал это неуверенно, преодолевая сильное сопротивление жертвы. Затем птица резко снизилась, разжала когти, и прямо мне под ноги тяжело шлепнулся на гребень бархана тот самый варан, размерам которого я много раз удивлялся. Вероятно, орел устал с ним бороться, а быть может, варан, изловчившись, цапнул его на совесть…

Жизнь в варане едва теплилась, острые орлиные когти нанесли ему тяжкие повреждения, разорвали кишечник, повредили почки. Израненный, оглушенный падением, варан лежал без движения, свесившись с гребня бархана. Тем не менее он нашел в себе силы перепоясать меня хвостом.

На следующий день варан был еще жив, но по-прежнему лежал на гребне, свесив голову на передние лапы. Я наблюдал за ним в течение двух недель. Все это время варан ничего не ел, жестоко исхудал, однако с необыкновенным упорством цеплялся за жизнь и выжил — наперекор всем прогнозам. Раны заросли. При моем приближении варан с трудом поднимался и ковылял к норе, ходил он уже довольно сносно, разве что бегать еще не мог. Впрочем, этому я не огорчался, иначе пришлось бы, наблюдая его, быть постоянно настороже — вараны существа непредсказуемые, могут и наброситься…

В конце концов мне надоело любоваться вараном издали, и я решил его изловить. Выследить пораненное животное несложно, и, улучив момент, я выскочил из-за бархана и занял позицию возле норы. Безусловно, я пошел по линии наименьшего сопротивления, решив поймать ослабевшее от ран животное, однако случай представился удобный, и отказываться от него я не хотел. Поэтому, поборов собственную совесть, я приступил к задуманной операции.

Выжидая у норы, я следил за поведением варана, который смотрел на подступившего к его дому агрессора с ненавистью. Поняв, что путь к отступлению отрезан, варан замер, пристально уставившись на меня круглыми глазами. Будь он здоров, он неминуемо удрал бы в степь и, описав большой круг, через некоторое время вышел бы на прежнее место. Вполне возможно, что он не стал бы спасаться бегством, а просто бросился бы на меня и наверняка прорвался бы, так как я не взял с собой даже палки, а хватать варана голыми руками весьма рискованно. Израненный, не окрепший после болезни, варан был слишком слаб, у него не было сил бежать, и варан поступил иначе. Зашипев, разинул зубастую пасть и пополз прямо на меня. Полз не слишком быстро, но и не медленно, полз, не сводя с меня глаз. Почти все животные испытывают необоримый ужас перед человеком, инстинктивно сознавая его превосходство. Варан тоже испытывал страх, но, преодолевая его, полз вперед.

Я неподвижно стоял у норы и сдавать свои позиции без боя не собирался, варан остановился метрах в четырех от меня, зашипел и снова пополз вперед. Пораженный бесстрашием пресмыкающегося, я преграждал ему дорогу до тех пор, покуда крепкие челюсти варана не щелкнули в каком-нибудь сантиметре от моего сапога, и только тогда я вынужден был посторониться. Варан неторопливо прополз мимо и исчез в норе. Отдавая должное варанам, следует сказать, что они необыкновенно храбры, словно совершенно лишены нервов. Если змеи, особенно кобры, крайне нервозны, то вараны наоборот.

И все же я поймал этого варана. Я изловил его на следующий день ременной петлей. В неволе варан проявил редкое упорство. Посаженный в фанерный ящик, он целыми днями скреб его лапами, рвался на свободу; затупил и поломал когти, стер в кровь лапы, но настойчиво продолжал скрести фанеру и в конце концов разломал ящик. Я пересадил его в новый, благополучно увернувшись от хлещущих ударов разящего хвоста; на варана новоселье не произвело никакого впечатления, и он продолжал окровавленными лапами разрушать свою тюрьму. Варан работал без устали, его терпение и настойчивость увенчались успехом — он разломал и этот ящик. Восхищенный его упорством и силой воли, я даровал ему свободу, варан побежал в степь. Мой хозяин, пожилой железнодорожник, давно наблюдавший за этой схваткой характеров, одобрительно произнес:

— Добился-таки своего! Вот это — орел! Да что там орел — лев!

А «орел-лев», покачиваясь на бегу, скользил все дальше и дальше, переваливаясь с бархана на бархан, словно челнок на волнах, пока не скрылся из виду. На том наблюдения за варанами и закончились.

Вараны обычно питаются насекомыми и грызунами. Утром, когда солнце еще не слишком палит, они выходят на охоту. Знакомый ученый рассказывал мне, что однажды решил выяснить, почему вараны, поедая различных жуков, не охотятся на саранчовых. Ему пришлось наблюдать небольшого варана, который бегал по степи, гоняясь за саранчой. Верткая саранча ускользала от пресмыкающегося; варан стремительно бросался на насекомое, подпрыгивал в воздух, падал. Через два часа он так устал, что мешком свалился на землю. Он поймал всего лишь несколько саранчовых, но растратил уйму энергии и конечно же остался голодным. Вечером этот варан, умудренный горьким опытом, уже не обращал внимания на саранчовых, сосредоточившись на других объектах.

Варанчик, которого я поймал, был точно таким же молодым несмышленышем. Преследуя насекомых, он неразумно растратил все силы и неосмотрительно удалился от своей норы, поэтому я изловил его без особого труда. Мне давно хотелось выдрессировать варана или хотя бы приручить его.

Вообще же приручить пресмыкающихся крайне трудно. Я бился немало времени, но особых успехов не достиг. Увеличивалось лишь количество рубцов на моих руках. Методы «кнута и пряника» чередовались, но варан по-прежнему не поддавался никакому воздействию. Помимо всего прочего, он так кусался, что я был готов разорвать длиннохвостого злюку и удерживался от исполнения этого намерения с большим трудом. Однако постепенно варан привык ко мне, кусаться стал вроде бы реже, а хвост пускал в ход лишь в исключительных случаях, например, когда я его гладил.

Он был необычайно прожорлив, больше того, пожалуй, у варана был культ еды — в этот момент, то есть в то время, когда он поглощал пищу, а точнее пожирал ее, трясясь от жадности, варан забывал обо всем и ни на что не реагировал. Его можно было совершенно беспрепятственно дергать за лапы, теребить за хвост, не рискуя потерять при этом палец. Однако едва обед заканчивался, нужно было держать ухо востро.

Мне так и не удалось выдрессировать варана. Слишком часто и регулярно он выводил меня из душевного равновесия. Дух сопротивления, гнездившийся в этом упрямце, ежедневно давал о себе знать. Опытные дрессировщики говорят, что с животными приятно работать, они понимают требования человека, а подчас даже «исправляют», улучшают их, делают их более рациональными, что ли, принимая наиболее оптимальное решение. Собаки, лошади, слоны сами «идут навстречу», помогают дрессировщику, работают в контакте с ним. Выдрессировать же пресмыкающихся почти невозможно. Хотя варан — наиболее «сговорчивый» из всех холоднокровных, но и он, по сути дела, всего-навсего лишь привыкает к кормящему его человеку и не кусает его только потому, что всегда голоден и слишком занят поглощением пищи, чтобы отвлекаться и обращать внимание на что-либо другое. Само собой разумеется, это меня ни в коей мере не устраивало, и я еще долго безуспешно пытался приручить пресмыкающееся.

И все же в один далеко не прекрасный день, утром, варашка ухитрился оставить на моей руке знак особой своей признательности — нервы мои не выдержали, и, плюнув на всяческую дрессировку, я выпустил своенравного пленника во двор.

Я был в полной уверенности, что варан воспользуется многочисленными дырами в ограде и тотчас улизнет, избавив меня от дальнейших забот о его судьбе. Но не тут-то было! Варан действительно вскоре вырвался в степь, но к вечеру возвратился, пролез в ту же дыру и, сердито шипя, бродил возле крыльца в ожидании ужина. Варан привык получать обильную пищу из моих рук. В степи он целый день гонялся за насекомыми и убедился, что растерял некоторые навыки за время нахождения в плену, сноровка, с которой его собратья хватали зазевавшихся лягушек и мышей, у отъевшегося на домашних харчах варана ныне, увы, отсутствовала. Уяснив это, голодный и злой, он вернулся и настойчиво требовал его накормить, что я не замедлил сделать.

В благодарность за щедрый ужин варан схватил меня зубами за пальцы, но не трепал, не сжимал челюсти, а просто держал меня за руку, словно гость, затянувший момент расставания. Как уже упоминалось, у варанов, как у бульдогов, хватка железная. Если начнешь вырываться, варан еще сильнее будет сдавливать руку. Зная об этом, я лег на землю, терпеливо пережидая боль, стараясь не двигаться. Подержав меня минут десять, варан смилостивился, соизволил разжать челюсти и удалиться.

Подобный прием варан повторил, когда я кормил его из рук. Полежав еще несколько раз на земле в неудобной позе, стиснув зубы от боли, я решил отныне держаться от своего питомца на почтительном расстоянии.

Пытаясь приручить пресмыкающихся, я наблюдал за ними, изучал их несложную, но своеобразную жизнь. Все холоднокровные невероятные эгоисты. Варан мирится с присутствием человека лишь в тот момент, когда его кормят. Похоже, что пресмыкающиеся совершенно не заботятся о своем потомстве. Крохотные, едва появившиеся на свет змееныши расползаются в разные стороны, начинают вести самостоятельную жизнь. Постепенно подрастая, змеи приобретают известный опыт, который познается в жестокой борьбе за существование.

Сказочно хороша пустыня ранним утром! Вишневый сок зари разлит по горизонту, небо лимонно-желтое, сероватое, голубое, за гребнем барханов лежат фиолетовые тени. Солнце едва оторвалось от края земли, косые лучи согревают остывшую за ночь землю. Наступила пора утренней охоты. Невдалеке зашевелился песок, и из норки выползла желтовато-серая длиннохвостая ящерица, сетчатая скаптейра. Эта ящерка очень проворна, увертлива, подвижна. Тонкие пальчики пресмыкающегося оторочены роговыми зубчиками, помогающими ящерице бегать по сыпучему песку. Сетчатая ящерица может мчаться по пустыне, как ветер, догнать ее трудно. Зная это, я не стал делать лишних движений, а, осторожно опустившись на колени, затаился за кустом.

Ящерица, нежась в лучах раннего солнца, повертела остроконечной головкой и заметила ползущую невдалеке чернотелку. Ящерица была молода и неопытна, поэтому она, не раздумывая, подобралась к насекомому и приготовилась к нападению. Жук-чернотелка не из пугливых, природа наделила его хотя и своеобразным, но весьма эффективным оружием. При приближении противника чернотелка оборачивается к нему задом и выпускает едкую жидкость с резким запахом. Сетчатая ящерка этого не знала и с ходу схватила чернотелку. Насекомое тотчас же использовало свое оружие, что произвело на ящерицу ошеломляющее впечатление.

Она взвилась высоко в воздух, мигом выпустила чернотелку и покатилась по песку. Поднявшись на ноги, ящерка широко раскрыла рот и замотала головой — казалось, она взывает о помощи. Очевидно, жидкость, выпущенная чернотелкой, сильно обожгла пресмыкающееся. Ящерица извивалась, трясла головой, терлась ртом о песок, о деревце. Движения ее были так комичны и настолько похожи на человеческие, что я не мог сдержать смеха, и куст саксаула, за которым я прятался, заходил ходуном. Не случись с ящерицей такой беды, она мгновенно бы исчезла, но теперь ей, видимо, было настолько плохо, что она не обратила внимания на тревожный шум.

Так продолжалось минут десять, после чего измученная скаптейра «упала в обморок». Я покинул свое убежище и ушел в пески. Вечером, возвращаясь назад, я увидел на этом же месте свою старую знакомую. Она уже вполне оправилась после пережитого и резво гонялась за мухами, поблизости ковыляло несколько чернотелок, но ящерка теперь старательно их обходила, уступая дорогу. Так приходит опыт. С возрастом пресмыкающиеся накапливают его, но их слабая память не в состоянии удержать всего.

«Эгоизм» пресмыкающихся заключается и в том, что они совершенно не передают накопленный опыт своим сородичам или потомству. Бросая детенышей на произвол судьбы, пресмыкающиеся предоставляют им возможность самим заботиться о себе, чем разительно отличаются не только от высокоорганизованных млекопитающих, но и от птиц.

В Туркмении водится сарыч-канюк, которого часто называют курганником. Эта ржаво-бурая хищная птица — великолепный охотник, совершающий дерзкие набеги в пески. Крайне прожорливый, канюк истребляет несметное количество песчанок, сусликов, хомячков. Безжалостный истребитель мелких зверьков и птиц, канюк в то же время является примерным семьянином, ревностно охраняет своих птенцов, оберегает их от опасности и терпеливо обучает искусству охоты. Птенцы-канюки, выучившись летать, сопровождают родителей в разбойничьих набегах на окрестности, учатся охотиться, добывают пищу, перенимают опыт старшего поколения. Птенцы учатся не только у своих родителей — они очень быстро перенимают полезное друг у друга.

В Англии много лет подряд молочницы по утрам оставляют на улице бутылки с молоком. Большая синица научилась откупоривать картонные крышки бутылей, и в короткое время этот способ стал известен и другим синицам. Торговцы молоком попали в затруднительное положение и спаслись от убытков только тогда, когда некий изобретатель сконструировал особую крышечку для бутыли, с которой синицы уже ничего поделать не могли. У пресмыкающихся все это отсутствует, о чем вообще-то жалеть не приходится, ибо в таком случае змеи сделались бы во много раз опаснее.

Индийских факиров, заклинателей змей, подчас несправедливо считают ловкими манипуляторами. Немало ходит рассказов о том, что эти люди стараются каким-либо образом обезвредить своих питомцев, вырывают у них ядоносные зубы. На самом же деле это смелые, бесстрашные дрессировщики, люди редкого мужества. Они прекрасно изучают повадки своих страшных подопечных, стараются работать с ними, когда пресмыкающиеся находятся в спокойном состоянии и, следовательно, медлительны и не агрессивны. Давно известно, как действует на змей музыка. Особенно «музыкальны» кобры. Нужно сказать, что кобры самые нервные, неуравновешенные и впечатлительные натуры среди ядовитых змей, обитающих в республиках Средней Азии, и именно на них музыка действует успокаивающе. На индийских очковых змей — тоже. Обычно, завидев человека, кобра приподнимается над землей, раздувает свой капюшон, раскачивается, готовясь к броску. Московский зоолог А. Рюмин держал у себя кобру, которая, заслышав тихую музыку, застывала, постепенно капюшон змеи сжимался, и она впадала в странное оцепенение. Когда музыка обрывалась, змея не сразу приходила в себя, словно постепенно освобождалась от чар. Эта же самая кобра была способна с молниеносной быстротой бросаться на людей, развертываясь подобно стальной пружине.

Заклинатели змей в Индии и других странах почти не выступают без флейты или дудочки. Заслышав знакомую мелодию, кобры выползают из корзин и словно зачарованные слушают музыку. В этот момент, когда пресмыкающиеся находятся в состоянии своеобразного гипноза, дрессировщик-заклинатель может брать змею в руки, подносить к губам и вешать на шею, словно веревку. При этом все дрессировщики избегают резких движений, опасаясь вывести змею из транса. Если это случится — спасения нет.

Вообще кобры — удивительные существа, поистине все зависит от их настроения. Известны случаи, когда кобры не кусали бравших их людей. В Туркмении шофер, приехавший в пустыню впервые в жизни, голыми руками спокойно снял с дерева двухметровую кобру и не поверил, когда ему сказали, что это кобра. У Рюмина долгое время жила дома «ручная» кобра. Она узнавала своего хозяина по походке и не раздувалась, принимая угрожающую позу, когда он подходил к ней близко. Если же приближался другой человек, реакция пресмыкающегося была иной. Змея эта настолько привыкла к хозяину, что ученый рисковал брать ее в руки. Осторожно, медленным движением он сажал кобру за пазуху, змея обвивалась вокруг талии, облизывала кожу человека тонким, раздвоенным языком. Я как-то спросил у Рюмина, какое он испытывает в этот момент ощущение, на что он, лукаво улыбаясь, ответил: «Приятное… Не верите — можете попробовать».

Какой нужно обладать отвагой, какими железными нервами, чтобы проделывать с очковой змеей подобный эксперимент! Кстати, никакой музыкальный инструмент Рюмин не применял.

Змеиный яд широко используется в медицине. Советские ученые провели немалосмелых экспериментов по использованию яда в лечебных целях. Различные медицинские учреждения Средней Азии с каждым годом ощущают все большую нужду в сухом яде. Именно ради этого и занимаются своей опасной работой охотники-змееловы. Однако поимкой ядовитой змеи дело не заканчивается. Змея поступает в распоряжение работников специальных лабораторий, которые время от времени берут у нее яд. Этот труд не менее опасен, чем труд охотников-змееловов.

Наиболее простой способ получения яда заключается в том, что змею убивают, обрабатывают соответствующим образом ядовитые железы, выжимая из них яд. Такой метод абсолютно безопасен, однако не применим по причинам моральным и экономическим. Вот почему возникла идея содержать змей в специальных питомниках, периодически подвергая их «доению». Последний способ, вполне понятно, выгоднее, но в то же время, безусловно, опаснее. Людям приходится постоянно иметь дело с ядовитыми существами, брать их в руки. При соблюдении правил и норм поведения в этот момент известная доля риска все же остается. На основе опыта Ташкентского зоосада разработана специальная инструкция для лаборантов, собирающих яд.

Одиннадцать заповедей инструкции гласят:

1. Никогда не приступайте к работе, если чувствуете себя нездоровым или чем-либо расстроенным.

2. Перед началом работы проверьте содержимое аптечки, помня, что змея может укусить в любой момент.

3. При пересадке змей всегда пользуйтесь металлической петлей, палкой или щипцами и не превышайте установленной нормы количества пропускаемых змей (малых — 50 штук, крупных — 25 штук в день на одного лаборанта).

4. Не отвлекайте своего внимания во время работы разговорами или даже мыслями о постороннем. Не допускайте присутствия кого-либо в помещении во время работы. Вход в лабораторию посторонним лицам должен быть категорически запрещен.

5. Никогда не входите в вольеру без высоких сапог из кожи.

6. Пересаживая змею, берите ее за шею не раньше, чем будете уверены, что ее голова плотно прижата палочкой к доске, но не к песку или земле.

7. Если змея вырвется из щипцов или рук, то, не теряя присутствия духа, поторопитесь задержать ее при помощи палки или щипцов.

8. Когда чувствуете усталость или утомление, сделайте перерыв, отдохните 15–20 минут.

9. Массируйте или сжимайте челюсти змеи только после того, как ее зубы будут плотно покоиться на краях чашки Петри.

10. Выпуская змею после сцеживания яда, быстро отдергивайте руку.

11. В случае укуса немедленно окажите себе соответствующую первую помощь, после чего обратитесь к врачу.

Как свидетельствует приведенная выше инструкция, работа с ядовитыми змеями, объективно являясь «вредным производством», по своей специфике требует от человека незаурядных качеств. Лаборанты — сборщики яда, работая с мелкими змеями, попросту прижимают их палочкой к полу, причем палочка кладется на «шею» змеи, позади головы. Затем змей хватают пальцами за затылок и за хвост и дают им кусать стеклянную чашечку (чашка Петри), по краю которой на дно стекает яд. Некоторые змеи очень мускулисты, вертки и сильны. Они весьма легко и почти всегда неожиданно выворачиваются, и в таком случае избежать укуса почти невозможно.

На мой взгляд, все змееловы, а также люди, работающие со змеями, должны следить, чтобы руки их, особенно пальцы, не были влажными. В Средней Азии, где жара буквально испепеляет, во время ловли змей руки сильно потеют. Сказывается также и нервное напряжение. Из влажных пальцев змея может легко выскользнуть, а это может привести к серьезным неприятностям.

Крупных змей прижимать палочкой опасно, они сильны и могут легко вырваться. Для этой цели пользуются специально сконструированными металлическими щипцами. Нужно отметить, что, когда змея захвачена щипцами, ее следует поскорее перехватить у «шеи» руками, так как сильная змея, вырываясь при попытке освободиться из зажимов, может сломать себе позвоночник. Для того чтобы пустить в ход щипцы, необходимо знать «характер» и наклонности змей. Гюрзу, например, хватать щипцами труднее. Эти злющие змеи остервенело бросаются на все что попало, и нужно немало потрудиться, чтобы улучить подходящий момент. Кобры в этом отношении наиболее «удобны». Возбуждаясь, змея поднимается над землей в излюбленной угрожающей позе и раздувает капюшон — этот момент наиболее выгоден для захвата.

Раньше змееловы и лаборанты пробовали применять в работе толстые кожаные и даже металлические перчатки, но впоследствии пришли к убеждению, что их использовать нельзя. В операциях со змеями огромную роль играет осязание. Малейший толчок, малейшее движение змеи тотчас же ощущаются человеком, и он принимает соответствующие меры предосторожности. В перчатках же осязание утрачивается, и охотник, по существу, не знает о намерениях змеи, не может ощутить, допустим, как напряглась мускулатура, что обычно предшествует рывку, броску, попытке вырваться и т. п. Надеяться же на зрительную реакцию при молниеносной подвижности змей трудно. Кроме того, шероховатая поверхность перчаток может повредить нежную кожу змеи, что бывает для них смертельно. Удивительная «верткость» ядовитых змей также грозит человеку, работающему с ними, большими неприятностями, — неожиданно вывернувшись, змея может укусить не защищенную перчаткой часть руки.

Сам процесс сбора яда сводится к следующему: крупная змея захватывается лаборантом и поднимается в воздух. В этот момент нужно прижать к груди извивающееся тело змеи локтем той же руки, которой придерживают голову змеи. Так обычно поступают, когда работают без помощника, хотя манипуляции с крупными, сильными змеями в одиночку весьма рискованны. Работа с помощником значительно облегчает процесс сцеживания яда. Крупные змеи, если тело их растянуть и держать на весу, не давая возможности сокращаться, теряют свою силу. Гюрзы, при всем их неистовстве, бешеном сопротивлении, быстро устают и провисают, как бельевые веревки. Правда, в таких случаях змее доверяться не следует, «веревка» в любую секунду может ожить и сильным, неожиданным рывком освободиться. После того как змея окажется в требуемом инструкцией положении, к ней протягивают стеклянную чашечку — приемник для сбора яда. Исступленно кусая сосуд, она оставляет на стенках тонкие, быстро подсыхающие струйки яда, ради которого и затеяна вся операция.

Существует немало способов получения яда от пресмыкающихся. Некоторые исследователи пытались усовершенствовать этот процесс. Бразильский ученый Хосе Монтейро изобрел специальную установку, плотно укрепленную на столе, — ядоприемник. Практического применения новый прибор не получил, может быть, потому, что его автор, работая с ядовитой змеей, находящейся в ядоприемнике, получил укус и скоропостижно скончался.

Свежий яд представляет собой густую жидкость, у большинства змей желтоватого цвета; яд эфы прозрачен. Количество яда у змей колеблется в зависимости от различных причин и не превышает: у гюрзы — 300, у кобры — 194, у щитомордника — 137, у эфы — 50, у гадюки Ренарда — 30 миллиграммов. Яд довольно быстро высыхает и затвердевает.

Быстро миновала весна. Растения однолетники — песчаная осока и пырей — высохли под жгучими лучами солнца, превратились в порошок, а порывистый душный ветер рассеял его по степи. В песках, начинающихся сразу за разъездом, не видно никакой зелени — сплошная серо-желтая, местами бурая пелена, и только кое-где разбросаны чахлые, искривленные растения, веками приспосабливающиеся к тяжелым условиям пустыни. Там и сям виднеется саксаул, широко раскинувший под землей свои корни. Зачастую корни уходят далеко-далеко, в поисках недостающей влаги. Каждое растение решает водную проблему по-своему: листья некоторых покрываются белым пушком, задерживающим испарения; солянки, растущие поблизости от солончаков, покрываются соляной коркой. Корни многих растений одеты в плотный чехол из цементированного песка, он защищает их от гибели. Мой хозяин, старый железнодорожник, показывает едва заметные точки, скачущие по песку:

— Семена. У них два волоска как пружинки. Поскачут, поскачут по степи да где-нибудь зацепятся, там и прорастут.

Из-за сарая на полусогнутых лапах выбежал варанчик, подпрыгнул, схватил на лету какое-то насекомое и тотчас его проглотил. Хозяин помрачнел и, поглядывая куда-то поверх моей головы, осведомился, когда заканчивается мой отпуск. Вопрос был задан, конечно, не только из вежливости. Хозяин ненавидел варана и, наверное, прикончил бы его, если бы не панический страх перед изогнутыми зубами и сильным бичеобразным хвостом. Хозяину уже не раз пришлось познакомиться с характером пресмыкающегося, и лишь неписаный закон гостеприимства, распространявшийся не только на гостя, но и на его «движимое имущество», охранял злополучного варана от неминуемой гибели.

А отпуск мой истекал. Дела свои я в основном закончил и доживал на железнодорожном разъезде последние деньки, казавшиеся моему угрюмому хозяину вечностью. Строго говоря, хозяин был прав. Пожалуй, несмотря на мрачную внешность, он обладал ангельской кротостью, поскольку терпеливо переносил все неприятности, доставляемые ему моими несимпатичными питомцами. Они непрестанно вырывались из ящиков, клеток и вольер, шуршали по полу, разгуливали по двору, приводя хозяина в состояние тихой ярости, держали его в постоянном напряжении, вынуждая быть вечно бдительным и осторожным. Особенно осмотрителен он стал с тех пор, как произошла несущественная, на мой взгляд заурядная, история с флагом.

Поезда по нашей ветке проходили редко, но встречать их полагалось со специальным железнодорожным флажком. Два флажка — желтый и красный — хранились в кирзовом футляре, напоминавшем отделенные от ложа стволы охотничьего ружья. Красный флажок — сигнал аварии, неисправностей — никогда не использовался, и таскать его в футляре вместе с желтым хозяину не хотелось. Человек он был крайне флегматичный и усложнять себе и без того сложную жизнь не желал. Носить же футляр только из-за одного флажка, по мнению хозяина, также не стоило, тем более что желтый флажок можно было преспокойно запихнуть за голенище сапога, где он обычно весь день и находился, путешествуя со своим владельцем повсюду; вечером, снимая сапоги, хозяин вынимал из-за голенища флажок и аккуратно водворял его в футляр.

Однажды вечером железнодорожник, по обыкновению, достал из-за голенища свернутый желтый флажок и стал пристраивать его в футляр. Флажок почему-то вошел не сразу, задержавшись на половине, а потом и вовсе выскочил обратно. Хозяин не принадлежал к категории людей, любящих по всякому поводу удивляться. Он просто решил, что флажок сам выпал из наклоненного футляра. При повторении операции флажок влез в футляр теперь уже только на четверть, затем снова выпал из футляра, а секунду спустя оттуда послышался характерный звук, заставивший хозяина совершить саженный прыжок в сторону. Куда только подевалась его постоянная флегма! Футляр упал на пол, и из него выскользнул небольшой полоз.

Полозы — змеи не ядовитые, но невероятно злые и драчливые. Полоз погнался за хозяином по комнате. Перепуганный железнодорожник, с грохотом опрокидывая табуретки, забегал вокруг стола, но вскоре осознал бесполезность подобного занятия, взгромоздился на стол и тонким голосом стал взывать о помощи. «Помощь» подоспела через полтора часа, потому что я в это время находился далеко в степи и, естественно, не мог услышать доносившихся из дома воплей. Войдя в дом, я с трудом снял хозяина с импровизированного наблюдательного пункта. Виновник же происшествия бесследно исчез, по-видимому воспользовавшись щелью в полу. После этого события хозяин еще более помрачнел и с нетерпением дожидался моего отъезда.

Страх перед змеями в южных районах Средней Азии велик. Местное население боится всех змей, как ядовитых, так и безвредных. Объясняется это отчасти неумением различать разные виды змей, отчасти тем, что в недалеком прошлом много людей погибало от укусов не только ядовитых, но и неядовитых змей, так как практиковались в этих краях своеобразные методы лечения пострадавших, позаимствованные у различных знахарей и шарлатанов.

Старики рассказывали, что руку или ногу укушенного зашивали в свежеснятую шкуру барана. Зачастую начиналось нагноение, гангрена. Лечение каленым железом далеко не всегда давало желаемые результаты и большей частью только калечило пациентов.

К концу моего отпуска варанчик значительно вырос, окреп, стал еще сильнее и проворнее — настоящим крокодилом пустыни. Меня он по-прежнему терпел, придерживаясь политики нейтралитета — ведь я его кормил и потчевал, надо сказать, невесть сколько раз в сутки, как только удавалось раздобыть более-менее приемлемую для него еду. К железнодорожнику, однако, варан относился без должного почтения, видимо памятуя удар палкой, полученный еще при первой встрече. Едва железнодорожник появлялся во дворе, варан выскакивал из-за сарая и, разинув пасть, мчался вперед, шипя, как подбитый снарядом паровоз. Я, конечно, не мог забрать варана с собой в Москву. А он привык к регулярной кормежке, обленился и считал себя полноправным властителем окрестностей; каково-то будет хозяину оставаться один на один с норовистым четвероногим соседом? Я не сомневался, что не пройдет и десяти минут с моего отъезда, как варан получит несколько зарядов волчьей дроби. Допустить жестокую расправу я конечно же не мог, поэтому перед отъездом посадил варана в рюкзак, взвалил на плечо, унес далеко в степь, как можно дальше от дома (чего доброго, еще прибежит!), и отпустил.

В поезде я очутился в шумной компании. Возвращавшиеся с практики студенты пели так, что дрожали стекла.

Я протиснулся на свое место и тотчас сделался в купе своим человеком. Вслед за мной проскользнула личность в сером плаще с умопомрачительным чубом. Маленькие глазки личности изучающе обшаривали купе, ни на ком и ни на чем не задерживаясь.

Вскоре «старожилы» ушли в вагон-ресторан, я прилег отдохнуть, а личность усердно вчитывалась в передовую статью местной газеты и так ею увлеклась, что даже отказалась от предложенной сигареты. Утомленный жарой, я задремал под размеренный стук колес. Проснулся от какого-то шума. Дверь в купе была закрыта, личность с перекошенным бледным лицом, скорчившись в углу, негромко выла от ужаса и боли, тараща маленькие глазки на собственную руку, в которую впились два небольших полоза.

Мне сразу все стало ясно. Дорожный «рыцарь плаща и кинжала», прельстившись лаковым блеском чемоданчика, запустил в него дерзкую длань, а полозы, пребывающие в не самом лучшем настроении, утомленные длительным заключением, тотчас же ответили на столь неожиданное вторжение по-своему. Злополучный вор, решив, что укололся об какие-то иголки, извлек свою бедную руку из чемодана и, увидев змей, едва не лишился рассудка.

Осторожно, стараясь не поломать змеям зубы, я отцепил их, водворил на место и попросил парня замолчать, ибо шум вряд ли в его интересах. Воришка умолк; взглянув на него внимательнее, я понял его состояние. Парень явно уроженец здешних мест, поэтому, как все аборигены, до судорог боится всех пресмыкающихся.

— Я… сейчас… умру, да?

— Сто лет проживешь, если воровать перестанешь.

В глазах паренька промелькнуло недоверие, он робко спросил:

— А может, в милицию пойдем? Там лекарство найдется, в крайнем случае врача вызовут…

Что-то не слыхивал я, чтобы схваченный на месте преступления уголовник умолял людей, задержавших его, передать его блюстителям порядка — видно, перетрусил не на шутку. Вряд ли какое-либо дитя преступного мира согласилось бы на такое дело — просить лекарства в милиции. Но у парня буквально волосы над узким лбом вздыбились от страха.

Посмеиваясь, я успокоил паренька как мог, промыл его раны марганцовкой и пообещал замять дело с уговором — ничего больше не тащить и о случившемся не распространяться, так как у меня могли возникнуть проблемы с проводником — провоз в пассажирском вагоне пресмыкающихся сводом железнодорожных инструкций и правил не предусмотрен и нарушение их чревато штрафом. А в кармане замусоленная трешка — весь мой капитал…

Глава пятая Барсакельмес

Все вокруг бледно-голубое: небо, воздух, вода. Над головой — раскаленный пятак солнца. Тишина нарушается мерным поскрипыванием уключин. Старая, видавшая виды лодка с черным просмоленным днищем и расщепленными, потрескавшимися бортами неторопливо режет морскую гладь, набежавший ветерок приносит перемешанный с полынной горечью запах соли.

Арал!

Безжизненное, как пустыня, море. Застывшая поверхность походит на голубые пески. Линия горизонта неуловима, голубой шатер неба спускается прямо в воду. Клубится вдали голубое, тягучее марево.

Арал!

Мы уже спели любимые песни и теперь попеременно сменяем друг друга на веслах — грести в такую жару тяжело, вдобавок наше суденышко неповоротливое, а у его разношерстной команды нет ни навыков, ни моряцкой сноровки. Поэтому и пот слепит глаза, льет в три ручья, а ладони вспухают от бабаек весел.

Мы плывем на остров Барсакельмес. Подбил нас на это путешествие конечно же Марк, заявив, что ему просто необходимо побывать на этом, забытом Богом и людьми клочке земли, так как в его монографии запланирована глава, посвященная пресмыкающимся острова. Мы с Василием недоумевали: разве мало змей в южных районах Средней Азии? Но Марк настоял на своем, и наше, в общем пассивное, сопротивление было сломлено. Понимая, что согласие получено только из-за уважения и чувства товарищества, зоолог умело подогрел наше любопытство и распалил воображение.

— Между прочим, — сказал он лекторским тоном, — Барсакельмес в переводе на русский означает «Пойдешь — не вернешься». Слишком много опасностей подстерегает там путников.

Услышав это, мы обрадовались — редкий мужчина откажется от возможности себя испытать. Мы зафрахтовали лодку и впятером поплыли к острову, где собирались провести две недели. Кроме нас троих, в лодке находилась еще черная овчарка Шандиз; пятый пассажир стоял на корме, выгнув дугой спину, распушив увешанный репьями хвост, и воинственно вопил. Это был немолодой рыбацкий кот, принадлежащий хозяину лодки. В поисках рыбки он забрался в лодку и был обнаружен лишь тогда, когда овчарка сунула нос под «банку». Но было уже слишком поздно — лодка качалась на волнах вдалеке от берега, и гонять ее туда и обратно из-за хитроумной четвероногой бестии не стоило.

Остров Барсакельмес расположен в северо-западной части Аральского моря и занимает площадь более ста квадратных километров. Ровной лентой тянется прибрежная полоса закрепленных дюн. Дальше от берега раскинулась полынно-злаковая степь, исполосованная множеством оврагов, густо заросших высоким, доходящим до груди пыреем, диким овсом — ковылем. Встречаются и кусты саксаула. Затем идет обширное плоскогорье, усеянное небольшими холмами. Унылая серая земля, кое-где поблескивающая блюдцами солонцов.

Наша лодка с хрустом касается берега и плотно уходит в сырой песок. Прыгаем в воду и дружными усилиями вытаскиваем суденышко на берег. Тянем лодку дальше, чтобы ее не смыли волны. Занятие это нелегкое и малоприятное. Васька подбадривает экипаж солеными шуточками, овчарка лает, кот стремительно удирает в дюны.

Выбрав подходящее место, мы поставили палатку. С трудом загоняем шест в песок. Колышки, удерживающие крылья палатки, ненадежны, хороший порыв морского ветра — и палатка улетит. Но погода прекрасная, в небе ни облачка, море — как голубая ртуть. Очень хочется есть, но еще сильнее мучает жажда. Быстро сбрасываем мокрые от пота рубашки, парусиновые туфли, босиком бежим к морю, обгоняя прыгающую от радости собаку, и с разбегу врезаемся в теплую воду.

Наплававшись, медленно идем по берегу, ноги вязнут в песке. Горячий песок обжигает, волей-неволей приходится обуваться.

За обедом Марк говорит:

— Чтобы больше босиком не бегали! Опасно! Когда пойдем в глубь острова — наденете сапоги.

Сапоги в такую жару! Но что поделаешь — на острове масса змей. Здесь водятся щитомордники — ядовитые змеи. Щитомордники родственны гремучим змеям. Живут гремучники главным образом в Северной Америке, а также в Азии. В некоторых странах змеи эти являются подлинным бичом местного населения. Гремучники весьма плодовиты. Кое-где жители вынуждены бросать полевые работы, оставляя несобранным урожай: гремучники наводят панику. Страх перед ними велик и вполне оправдан — эти змеи очень ядовиты.

У настоящих гремучих змей на хвосте находится своеобразная погремушка, состоящая из вставленных друг в друга роговых конусов. Шевеля хвостом, змея издает характерный гремящий звук.

— В нашей стране нет настоящих гремучих змей, — рассказывал Марк, — но есть представители того же семейства — щитомордники. Это далеко не безопасные пресмыкающиеся, хотя они и лишены знаменитой погремушки. У щитомордников, как и у американских гремучников, — яйцевидная голова, суживающаяся от затылка к шее. Зрачок глаза, как и у гадюк, напоминает вертикальную щель. Кажется, что змея смотрит прищурившись, словно определяя, какую пакость может сделать человеку. По размерам щитомордник невелик, окрашен в желтый, чаще светло-бурый цвет с темными пятнами, на затылке пресмыкающегося эти пятна образуют подковку.

— Значит, эти змейки приносят счастье? — перебил зоолога Васька.

Марк недовольно посмотрел на него, произнес внушительно:

— Чтобы без меня никто из вас этих «счастливых змеек» не трогал! Ясно? Ампулы с противоядием у нас, правда, имеются, но будет лучше, если они так и останутся в моей походной аптечке. Словом, будьте внимательны и осторожны.

Немного отдохнув после обеда, мы переоделись и направились в глубь острова. Собака весело бежала впереди, довольная возможностью порезвиться. Длительное морское путешествие не пришлось ей по вкусу. Кот остался в палатке. Перед уходом мы накормили его так, что он раздулся на глазах. Обильный обед располагал ко сну, и кот, свернувшись в соломенной плетенке, мирно задремал. Плетенка покуда была еще пуста, в противном случае кот бежал бы от нее сломя голову: корзинка предназначалась для пойманных пресмыкающихся.

Вооруженные длинными палками, мы не торопясь двигались по холмистой равнине, тщательно проверяя каждый куст. Щитомордника можно встретить где угодно, эти змеи не имеют постоянной норы. Не напрасно их называют змеи-кочевники. Чаще всего щитомордники прячутся под кустами, скрываясь в полуденную жару от палящего солнца. На рассвете и по вечерам змеи покидают свои убежища и выходят на промысел.

И все же, несмотря на зловещее название и аналогичное впечатление, оставляемое островом, этот клочок суши, затерянный в Аральском море, никак нельзя было назвать безжизненным. Мы то и дело встречали невысокие курганчики, возле которых темнели отверстия. Это были норы желтых сусликов. Сами суслики держались настороже и при нашем приближении словно проваливались сквозь землю. Иногда зверьки не сразу замечали нас и подпускали довольно близко, но потом раздавался тихий свист — сигнал тревоги, и грызуны ныряли в спасительные норы.

Впереди залаял Шандиз. Овчарка лаяла злобно, в ее басовитом голосе проскальзывали обиженные нотки. Мы подошли ближе. Собака облаивала небольшого ушастого ежа. Еж не пытался бежать, разглядывая невиданного зверя. Овчарка, видимо уже успевшая познакомиться с острыми ежиными колючками, терла лапами нос, повизгивала, яростно лаяла. Поодаль в ковыле виднелось несколько колючих шариков значительно меньших размеров: похоже, что ежиная семья была застигнута врасплох и дружно приняла меры предосторожности — свернулась клубком.

На острове Барсакельмес водилось немало ежей. Они питались в основном кузнечиками и ягодами, но при случае охотно лакомились змеями. К змеиному яду ежи не слишком восприимчивы, кроме того, ими выработана в борьбе со змеями особая оборонительная тактика, которую ежи применяют настолько успешно, что их поединки с пресмыкающимися обычно заканчиваются трагически для последних. Вскоре мы сделались свидетелями такого зрелища. Марк, заметив еще издали схватку, взял собаку за ошейник. Мы осторожно приблизились, стараясь не шуметь. Под ногами хрустел высохший саксаул, но еж и змея не обращали никакого внимания на происходившее вокруг, всецело поглощенные азартом боя. Кто из них был нападающей стороной, сначала определить было трудно. Еж топтался на месте, отрывисто похрюкивая. Змея не сводила с него глаз: то сжималась в клубок, то стремительно разворачивала толстые кольца, покачивая треугольной головой. Пасть змеи была закрыта, но черный, раздвоенный язык то и дело высовывался наружу.

Но вот змее наскучило бездействие, она развернулась, как тугая пружина, и метнулась к ежу, но тот был настороже и, моментально спрятав мордочку, ощетинил иглы. Пресмыкающееся с силой ткнулось головой в колючую броню ежа, сильно накололось и рассвирепело. В бешенстве змея бросалась раз за разом на ежа, но всякий раз встречала колючую преграду. Змея сильно поранила голову, но продолжала бросаться в атаку с разинутой пастью. Наконец ей повезло — еж замешкался и тотчас получил удар ядовитыми зубами прямо в вытянутое, как у поросенка, поросшее бурой шерсткой рыльце. Мгновенно еж свернулся клубком и замер. Мы были в полной уверенности, что змеиный яд сделал свое дело и животное погибло. Мы уже хотели идти дальше, но Марк остановил нас:

— Еще не все кончилось, ребята. Яд только оглушил ежа. Ежи маловосприимчивы к змеиному яду.

Действительно, через короткое время еж, развернувшись, вскочил на ноги и, покачиваясь, как пьяный, заковылял к змее. Снова завязалась ожесточенная схватка. Движения ежа становились все более уверенными, он напоминал боксера, вышедшего из нокдауна: с каждой секундой силы ежа прибывали. Вскоре он оправился настолько, что перешел от оборонительного боя к наступательному. Он ловко куснул змею в спину и, видимо, повредил ей позвоночник. Пресмыкающееся вытянулось, судорожно подергивая парализованным хвостом. Еж снова набросился на змею, ухватил ее за затылок и, умертвив, незамедлительно приступил к трапезе.

Мы пошли дальше, восхищаясь отвагой и ловкостью зверька.

— Храбрый вояка, — восхищался Васька. — Смелости ему не занимать.

— В Индии есть животные и посмелее нашего ежика. У ежей, по крайней мере, имеются колючки, неплохая защита от врагов любого рода. А вот индийский зверек мангуста такой защиты не имеет и тем не менее почти всегда побеждает кобру, причем маловероятно, чтобы этот зверек не мог в принципе погибнуть от змеиного яда, он так же уязвим, как и многие другие живые существа. Известен случай, когда одна мангуста противостояла сразу трем кобрам и в конце концов погибла. Дело не столько в каких-то особых свойствах, выработанных организмом, сколько в быстроте и ловкости зверька.

Впереди расстилалась равнина, изрезанная балками. На склоне одной из них Марк придавил рогулькой небольшого полоза и отправил его в мешок. Полоз так извивался, бился и шипел, что легкий мешочек ходил ходуном. Мешки были у каждого из нас. Они были сшиты из обыкновенного полотна в форме прямоугольника. Раньше мы пробовали носить змей попросту в наволочках, но это было неудобно, так как змеи при пересадке могли легко выскочить, поэтому мы перешли на мешки подобного рода. В таком мешке, прикрепленном к поясу, можно было носить не более трех крупных змей; в мешке, заброшенном за спину, — шесть — восемь. Вначале носить ядовитых змей в мешке, особенно когда он болтается за спиной, довольно страшновато. Но, как ни странно, сидя в мешке, змея не делает никаких попыток укусить человека. Испытав шок во время поимки, змея впадает в какое-то странное оцепенение и на определенный период становится пассивной и совершенно безопасной. Однако охотнику за змеями не следует ни на секунду забывать о том, что находится у него в мешке, не расслабляться. Забывчивость, рассеянность, беспечность влекут за собой для змеелова роковые последствия. Именно здесь, на острове Барсакельмес, произошел со мной случай, который раз и навсегда вылечил меня от рассеянности, и потом, когда случалось ездить на змеиную охоту, я думал только о змеях, ни на секунду не позволяя себе отвлечься посторонними мыслями.

Солнце клонилось к закату, когда Марк, увидев в стороне густой куст саксаула, решил еще раз попытать счастья. В этот вечер нам не очень-то везло, в основном попадались полозы. До сих пор мы не поймали ни одного щитомордника, хотя приехали на остров исключительно ради этих существ. Марк даже пожалел, что не отбил у ежа его добычу, все-таки у нас была бы хоть одна ядовитая змея. Мы подошли к кусту с разных сторон и тотчас заметили: под ним что-то есть. Послышался шорох, в ветвях мелькнуло темное тело, зоолог ткнул в куст палкой, и оттуда выполз потревоженный гремучник.

Марк попытался прижать змею рогулькой, но второпях промахнулся и налег на нее всем телом. Раздался треск — палка разломалась на части. У меня в руках ничего подходящего не было, и, пока зоолог, проклиная свою излишнюю торопливость, бегал за рогулькой к Василию (он шел метрах в двухстах от нас), я, ничтоже сумняшеся, решил… изловить змею голыми руками.

Щитомордник пытался удрать, но полз медленно, тяжело, возможно, накануне он плотно пообедал. Это было очень кстати. Некоторых змей — эфу, щитомордника, если они недавно приняли пищу, — можно схватить руками за хвост, и змея, отягощенная едой, не сумеет подтянуть голову к держащей ее руке. Повиснув вертикально вниз головой, змея истощит свои силы, и ее без труда сажают в мешок. Но подобный эксперимент весьма рискован. Если змея голодна, она дьявольски ловка и увертлива. В таком случае она обязательно вцепится вам в руку или, напружинившись, метнется в лицо. Быстро же отличить голодную змею от насытившейся трудновато.

Когда я погнался за гремучником, мне показалось, что он недавно пообедал: слишком толстым было тело змеи, слишком неторопливо старалась она улизнуть. Не долго думая, я ухватил щитомордника за кончик хвоста, резким движением поднял его в воздух и тут же увидел, что ошибся в расчетах. Змея изогнулась дугой. Машинально я дернул руку выше, инстинктивно откинул голову назад. В тот же момент разъяренный гремучник подтянул треугольную головку к моему предплечью и остервенело вцепился в рукав ковбойки. От неожиданности я выпустил из пальцев кончик змеиного хвоста, и змея повисла, вцепившись в рубашку, в паре миллиметров от кожи руки.

Несколько мгновений мы оба не двигались. Я стоял неподвижно, гремучник плетью висел на рукаве. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы змея не разжала челюстей и не шлепнулась на землю. Я отпрыгнул в сторону. Оглушенный падением, гремучник лежал неподвижно. С моря налетел прохладный ветерок, и я почувствовал, что рубашка прилипла к спине. Только сейчас мне стало по-настоящему страшно. В схватках с ядовитыми змеями опасность приходит так молниеносно, что переживания по поводу только что испытанного потрясения начинаются значительно позже.

Когда Марк подбежал с большим пинцетом, которым мы хватали змей, я остановил его:

— Подожди. Обойдемся без щипцов, поймаю руками.

Марк ничего не ответил, он был змееловом и понимал, что значит спортивный азарт, хотя, видит Бог, ему очень хотелось меня остановить — кому нужна подобная бравада?

Гремучник между тем оправился и попытался улизнуть, но Марк преградил ему дорогу к отступлению. Я снял рубашку и, взяв ее за рукав, стал дразнить змею. Щитомордник шипел, бросался на рубашку с раскрытой пастью, кусал ее бессчетное количество раз и, наконец, растянулся на земле в полном изнеможении. Тогда я схватил его за затылок двумя пальцами, другой рукой — за хвост и без промедления отправил в мешок. Подошел Василий; немного отдохнув, мы пошли дальше.

Возбужденный схваткой со щитомордником, я рассказал Ваське о происшедшем. На рукаве моей рубашки виднелась бурая тонкая полоска — засохший яд гремучника. Весело смеясь, довольные первым днем охоты, мы возвращались обратно. Палатка конусом темнела на светлом фоне моря. До нее оставалось каких-нибудь метров восемьсот, когда мешок у меня на спине зашевелился, задергался и там началась какая-то возня. Увлеченный беседой с товарищами, я встряхнул мешок — возня не прекращалась; тогда, подумав, что в мешке передрались полозы, я решил их рассадить и, не долго думая, запустил в мешок руку. Тотчас меня что-то укололо в палец. Отдернув руку, я вытащил ее из мешка… вместе со щитомордником, который палец отпускать не пожелал. Вот тут-то я струхнул по-настоящему! Марк быстро отцепил щитомордника и водворил его в мешок, я высасывал кровь из ранки, периодически сплевывая, и лихорадочно думал о том, что будет дальше. Василий перетянул ремнем мою руку выше кисти и у локтя. Мы хотели надрезать укушенное место, но, как нарочно, ни у кого не оказалось ножа. Марк побежал в палатку и, когда мы пришли следом за ним, уже отыскал в своем рюкзаке кое-какие лекарства. Палец у меня к тому времени распух и начал болеть. Марк сделал мне две инъекции марганцовокислого калия, впрыснул еще что-то. Через полчаса посинела вся кисть, затем предплечье. Отек распространился и на плечо. Перепуганный Васька вертелся тут же, выполняя приказания Марка. И когда тот отвернулся, заговорщически подмигнул:

— Прими-ка лекарство от всех скорбей. — Васька достал алюминиевую фляжку, отвинтил стаканчик. Теплая водка была отвратительна, но я все же проглотил изрядную дозу.

Рассерженный Марк выхватил у меня стаканчик, обрушился на Ваську:

— Ты что делаешь?

— Как что? Лечу.

— Лечу! Тоже мне, врач выискался! Так в старину лечили, и, кроме вреда, от этого, с позволения сказать, «лечения» ничего не было. Понял, варвар?

Сообщение Марка не вызвало у меня особого энтузиазма. Ночью мне стало совсем плохо, болела рука, кружилась голова, казалось, что палатка то проваливается под землю, то взлетает к черному звездному небу. Сна не было, ноющие боли в спине и ногах не давали возможности уснуть.

Так я промучился три дня, потом боли утихли, и только синий, словно после ушиба, палец напоминал о случившемся. Все мы удивлялись такому сравнительно легкому исходу. Марк первым понял причину слабого воздействия яда. Он долго расспрашивал меня о подробностях поимки щитомордника и наконец с уверенностью сказал:

— Все ясно. Змея растратила свой яд, кусая твою рубашку, когда ты ее ловил. Железы, вырабатывающие яд, не успели, к счастью, пополнить израсходованный запас, и поэтому ты получил сравнительно слабую дозу, благодаря чему ты так быстро поправился.

Возможно, зоолог был прав. Змеи действительно теряют яд, нанося укус, поэтому последующий укус теоретически менее опасен, так как змея выпускает меньшее количество яда, а новый укус — это еще меньшая порция. Этим иногда пользуются заклинатели змей. Они сцеживают змеиный яд, и на какой-то промежуток времени змея становится менее опасной. Но что значит «менее» и на какой промежуток времени?

Васька задумчиво сказал:

— Гораздо легче поймать медведя или тигра, чем изловить кобру или гюрзу.

Спорить с Васей мы не стали хотя бы потому, что отлично знали, что ни медведей, ни тем более тигров Василий никогда не ловил, да и, несмотря на всю свою склонность к приключениям, ни за что бы не согласился принять участие в подобной авантюре…

Прошло несколько дней, мы привыкли к острову.

С утра до позднего вечера мы бродили по оврагам, вылавливая змей. Пресмыкающихся на Барсакельмесе было немало, но щитомордники почти не попадались. Объяснялось это тем, что они ведут ночной образ жизни, а днем прячутся в норах и расселинах. В конце концов было решено отправиться в ночной поиск. Никто из нас еще ни разу не охотился на змей ночью с фонарем, и всем хотелось посмотреть, что из этого получится.

Когда стемнело, мы вышли из палатки, вооруженные фонарем «летучая мышь». Собаку пришлось привязать к колышку. Мы боялись, что она, обладая мужественным характером, неминуемо сделается жертвой ядовитых пресмыкающихся. Наш кот тоже остался дома, ночью он ни за что не хотел идти в степь и забрался в палатку. Честно говоря, у кота были основания так себя вести: в первый же день пребывания на острове его сильно покусали узорчатые полозы, с которыми он неосмотрительно вздумал поиграть, и теперь перед всякой змеей кот испытывал панический страх.

Фонарь нес Василий. В лучах света порхали и кружились насекомые. Их отгоняли, но безуспешно, некоторые садились прямо на фонарь и падали обожженные. Под ногами что-то подозрительно шуршало, шмыгали какие-то тени, и, хотя мы предусмотрительно надели крепкую обувь, от одного только сознания, что где-то близко ползает во тьме ядовитая змея, нам становилось не по себе. Вот совсем близко что-то зашипело, и тотчас Марк негромко (в минуты опасности он всегда становился очень спокойным) сказал:

— Вася, посвети, пожалуйста. За мной что-то волочится…

«Что-то» оказалось толстым щитомордником внушительных размеров. Змея, раздраженная тем, что ее потревожили, возможно, помешали ей охотиться, вцепилась зоологу в каблук, ядовитые зубы пробили плотную кожу ботинка, завязли в ней, и щитомордник никак не мог высвободиться. Мы, разумеется, помогли пресмыкающемуся, отцепили его с величайшей осторожностью, боясь поломать хрупкие зубы. Чтобы избежать этого, Марку даже пришлось разуться…

Пройдя еще метров семьсот, мы поднялись на небольшой холмик и стали поспешно наполнять мешки. Сами того не ведая, мы попали в настоящее змеиное царство. Змеи ползли со всех сторон; что заставляло их перемещаться и почему они собрались на этой горке в таком количестве — на эти вопросы никто из нас ответить впоследствии не смог. Но сейчас мы вопросами не задавались, нас занимало иное: нужно было не упустить посланный Провидением счастливый момент. И мы его не упустили — мешки были наполнены в рекордно короткие сроки.

Самое удивительное состояло в том, что змеи позли прямо на нас, по крайней мере нам так казалось. Причем это были не только щитомордники, ради которых мы сюда приехали, встречались и полозы, и удавчики, и степные гадюки. Змеи все ползли и ползли, это было поистине фантастическое зрелище. Из мрака, раздвигая темными телами сухую, опаленную солнцем траву, то и дело показывались длинные, извивающиеся тени. Казалось, сама тьма, надвигаясь, посылает на нас ползучие армии.

— Хватит! — скомандовал Марк. — Хорошего понемножку. Все равно нам девать их некуда, мешки переполнены. — Мы быстро завязали мешки и покинули жуткое место.

В палатке Василий сказал, облегченно вздохнув:

— Днем ловить этих чертей — удовольствие ниже среднего, а ночью в сто раз страшней. Нет, дорогие друзья-приятели, увольте. Ночью, если еще раз пойти надумаете, на меня можете не рассчитывать: как всякий трудящийся человек, я имею право на отдых и ночами должен спать, а не мотаться по степям да пескам. И помимо всего прочего, ночью мне боязно потому, что на охоте я не имею возможности маневрировать.

Мы с Марком хотя и промолчали, но в душе согласились с товарищем. Действительно, при ловле ядовитых колоссальное значение имеет маневр; ловец, думается, должен быть подвижным, как балерина, и ловок, как боксер. Правда, такие идеальные условия складываются далеко не всегда, порой змеелову приходится действовать в крайне невыгодных условиях — в пещерах, расселинах, ямах. Но самое лучшее, на наш взгляд, степь — ровное место.

До сих пор не выработаны какие-либо стандартные приемы и способы ловли ядовитых змей. Каждый охотник пользуется своим методом и почти никогда его не меняет.

Если змеелов заметил змею в степи, он прижимает ее к земле палочкой, которая должна находиться позади головы пресмыкающегося, затем змеелов хватает змею (точно в этом месте) рукой, другой придерживая кончик хвоста, и водворяет добычу в мешок. Но, к сожалению, змеи чаще всего встречаются не тогда, когда их специально ищешь, да и не всегда у змеелова имеется с собой палка. Кроме того, крупную, сильную змею палкой не очень-то и придавишь, и вот в таком случае наступает самый интересный, самый рискованный и порой самый драматический для охотника и «дичи» момент.

Змею надо захватить во что бы то ни стало, причем не просто взять живьем, а взять осторожно, не причинив ей никаких повреждений, взять так, чтобы не поломать тонкие ядопроводящие зубы, чтобы на нежной коже не было ссадин — они могут загноиться, и змея погибнет. Но попробуйте быть деликатным, если полутораметровое страшилище толщиной с молодое деревце бросается на вас с холодным остервенением бешеного волка, неистово рвется из рук, брызжет ядом — струйки яда летят на большое расстояние прямо вам в лицо — и кусает своими изогнутыми зубами все, что находится рядом.

Борьба! Тяжелая, утомительная борьба не на жизнь, а на смерть. Оба противника изощряются в силе и ловкости, поединок длится иногда долго и может закончиться для змеелова печально. Тем не менее охотник старается не отступить, не позволить змее уйти. Таково уж сердце охотника!

Азарт порождает риск, риск — смелость, отвагу. Футболист, подбитый, покалеченный, очутившись в выгодном положении, забыв обо всем, летит вперед, сокрушая защитников, и забивает гол. Альпинист, еле живой от усталости, упорно лезет вверх, преодолевая последние, может быть, самые тяжелые метры, — все это спорт.

В какой-то степени ловля ядовитых змей тоже может, пожалуй, рассматриваться как спорт — правда, весьма своеобразный. Во всяком случае, это поединок, это серьезная борьба, и каждая поимка — это маленькая история. Каждая поимка — победа. Победа добра над злом. И хотя порой змеелов, потерпев неудачу, превращается в калеку или гибнет, своим тяжелым трудом он приносит немалую пользу, ибо каждая пойманная змея — это лекарство для десятков людей, сила, здоровье, радость бурно кипящей жизни. Разве ради этого не стоит рисковать?

Змееловы-профессионалы часто пользуются во время охоты специальными щипцами и пинцетами для захвата змей, и это, безусловно, безопаснее. Однако такой способ имеет и свои отрицательные стороны; хотя щипцы и выложены резиной, они могут поранить пресмыкающееся, неопытный ловец может слишком сильно зажать змею и сломать ей позвоночник, кроме того, змеи, особенно кобры, необыкновенно изворотливы и часто вырываются, выскальзывают из щипцов, а ловить щипцами некоторых других змей, допустим, стрелу-змею — тонкую, гибкую, какхлыст, когда она быстро скользит по земле, вообще невозможно. Помимо этого, щипцами трудно действовать быстро, маневрировать, в определенном плане они сковывают ловца, а при ловле змей быстрота действий — залог успеха.

Случается, что змеелов, оказавшийся по тем либо иным причинам без палки-рогульки, использует для ловли пресмыкающихся… собственную ногу. Ногой нужно без промедления, но осторожно прижать змею к земле, затем перехватить пальцами тело змеи позади головы, придерживая другой рукой хвост. При этом нужно постоянно помнить, что крупные змеи обычно стараются вырваться, рвутся из рук изо всех сил…

Однажды на берегу реки Мургаб Марк наткнулся на здоровенную гюрзу и сразу же попал в очень тяжелое положение. Змея была велика, издали Марк принял ее за сухой сук. Змеелову обычно выгодно застать змею врасплох, однако на этот раз и змея и охотник были растерянны. Если бы зоологу попалась какая-либо другая змея, скажем, эфа или щитомордник, он сумел бы с ней быстро справиться, но гюрза… Гюрза очень смелая, а нередко и агрессивная змея, она является опасным и яростным противником. Очутившись в безвыходном положении, гюрза бесстрашно бросается на человека, как говорится, идет напролом.

Змееловы хорошо знают, что змеи, как и все живые существа с непостоянной температурой тела, быстро устают. Охотник подчас пользуется этим, гоняя змей по полю, изматывает их силы. Но с гюрзой такие штучки могут закончиться плохо, гюрза страшна бешеной вспышкой злобы, в такой момент бороться с ней опасно. Но вспышка непродолжительна, она быстро гаснет, прекращается и сопротивление, и обессиленную змею можно долгое время носить в руках, разумеется приняв необходимые меры предосторожности, иначе змея отдохнет и…

Однако подобный способ совершенно неприемлем для ловли кобр. Очковые змеи Азии и Африки, их «дальнозоркие» сородичи, проживающие в республиках Средней Азии, наделены качествами, которые делают их несравненно более опасными противниками, нежели гюрза. Хотя кобра тоже довольно быстро утомляется в схватке, она столь же быстро восстанавливает растраченные силы и снова вступает в борьбу. Быстрота, точный расчет, предельное упорство — вот чем характерна эта змея. У кобр, обитающих в некоторых дальних странах, есть еще одна особенность, за которую их называют «плюющимися». Эта милая змейка обладает удивительным свойством — она может «плеваться», то есть поражать своим ядом противников на расстоянии. Брызги яда змея направляет напавшим на нее людям в лицо, намереваясь попасть в глаза, и попадает — «стреляет» метко, как заправский снайпер.

Всем без исключения кобрам свойственны ловкость и быстрота, если толстая гюрза напоминает своими действиями борца-тяжеловеса, то кобра — собранный, подвижный боксер. Короткое движение, молниеносный удар — и противник не может ускользнуть от смертоносного яда. Недаром змееловы говорят, что кобра не кусает, а «ударяет» ядовитыми зубами. Гюрза, напротив, впивается в жертву, как бульдог в крысу, «жует» ее.

Глава шестая На берегах Мургаба

Весну 1958 года я встретил на берегу Мургаба. Это полноводная, довольно своенравная и капризная река. Разливаясь в половодье, она размывает крутые глинистые берега, буравит в них глубокие, узкие промоины. В этих самой природой подготовленных убежищах селятся ядовитые змеи. Поэтому Марк решил поехать именно сюда. Научно-исследовательскому институту, в котором работал мой друг, понадобились змеи в большом количестве. Марк взял меня в качестве ловца, а Василий поехал на Мургаб в почетной и ответственной должности подручного, так как ловить змей самостоятельно он не хотел.

Мургаб весной очень красив, прибрежные степи ничем не напоминают пустыню, колышется под теплым ветерком сочная трава, зеленеет нежной листвой кустарник. Недаром среди местного населения ходит поговорка: «Кто воды Мургаба напьется, тот еще сюда вернется». Возможно, кто-нибудь действительно так поступает, но мы сырой мутноватой водички так и не попробовали, и, наверное, правильно сделали…

Высадившись на станции Ташкепри, мы направились вниз по течению реки и, едва вышли на берег Мургаба, сразу же стали натыкаться на змей.

К тому времени я уже имел некоторый опыт охоты на ядовитых пресмыкающихся и уже не испытывал того сковывающего чувства, которое прежде охватывало меня всякий раз, когда приходилось видеть, как сильное, смертоносное существо бьется в руках у ловца, стараясь вырваться. Теперь у меня самого было на счету немало змей, пойманных в буквальном смысле слова собственноручно.

Мутные воды Мургаба довольно холодны, они текут с гор, неся в себе свежесть ледниковых ручьев. Особенно холодны глубинные струи, поэтому, когда купаешься в Мургабе, лучше всего не нырять, а плыть. Если же примешь вертикальное положение, то создается впечатление, будто попал в ледяной котел: дух захватывает от холода. Впрочем, температура речной воды не смущает местных ребятишек. Загорелые, смуглые, как мулаты, они стайкой бросаются с противоположного берега и плывут наперегонки. Впереди черноволосый круглолицый крепыш. Он размеренно машет мускулистыми руками, и его литое бронзовое тело с каждым взмахом рук высовывается из воды. Мальчик выходит на берег первым. Крикнув что-то задорное товарищам, он помахал нам рукой и полез на скользкий, отвесный берег, где виднелись вороха хвороста, принесенные рекой из верховьев. Мальчик ловко вскарабкался наверх, ухватился за сук и, опрокинувшись навзничь, упал с крутизны на сырой песок.

Мы поспешили к берегу. У кучи хвороста Марк схватил меня за плечо: послышалось рассерженное шипение — предупреждение встревоженного пресмыкающегося. Мы сделали несколько осторожных шагов, Василий раздвинул палкой сухие ветви — под ними, свернувшись в излюбленной позе, лежала бурая змея. Характерное шипение и белый крест на треугольной голове сомнений не оставляли: перед нами эфа!

Эфа — типичный житель Туркмении — распространена в Северной и Восточной Африке, а также почти во всех южных странах западной половины Азии. Кроме Туркмении, она встречается в Южном Узбекистане и Юго-Западном Таджикистане. Эта змея очень опасна: укус ее подчас влечет за собой смерть.

Эфа — относительно спокойная змея. При встрече с человеком она не пытается сразу уползти, а неподвижно лежит на месте, словно надеется, что человек не тронет ее и пройдет мимо. «Плотно лежит», — говорят о ней змееловы. Застигнутая врасплох, она принимает кренделеобразную оборонительную позу и издает специфическое потрескивание чешуйками, предостерегая противника. Если в этот момент ее не тронуть, змея тихонько уползает, причем ползти она будет боком, оглядываясь, опасаясь нападения. Сама эфа переходит в атаку крайне редко и кусает только в том случае, если на нее наступят или к ней прикоснутся.

Эфа искусно маскируется: окраска делает ее малозаметной. В песках она светло-желтая, в горных районах — темно-серая, встречаются отдельные экземпляры буроватого оттенка. Эфа, которая лежала перед нами на глинистом берегу Мургаба, тоже была бурой, поэтому мальчик, не заметив змею, положил на нее руку и тотчас получил укус. Мы отнесли мальчика в местную больницу, где ему сделали все, что в таких случаях полагается делать. К вечеру состояние ребенка улучшилось; помогли принятые местными медиками меры.

Случай с мальчиком произвел на нас тяжелое впечатление. Дети плохо переносят укусы ядовитых пресмыкающихся. Впрочем, далеко не все случаи змеиных укусов заканчиваются трагично. Работающий в этой больнице фельдшер рассказывал мне, что в прошлом году не было дня, чтобы в больницу не поступил человек, пострадавший от змеиного укуса, тем не менее смертельных исходов не было.

Мне не пришлось заниматься серьезными статистическими изысканиями. Путем опроса местных жителей удалось установить, что меньше всего людей здесь пострадало от укусов кобры и больше всего — от укусов эфы, и особенно гюрзы. Были и осложнения: змеи опасны еще и тем, что зачастую зубы их заражены трупным ядом — мельчайшие остатки пищи задерживаются на отгибающихся внутрь ядопроводящих зубах и при укусе вместе со змеиным ядом попадают в кровь, вызывая заражение.

Гюрза — хитрая, злющая тварь, она не обнаруживает себя до тех пор, пока животное или человек не пройдут мимо, а затем бросается на них и кусает. Эфа, почувствовав приближение врага, начинает шипеть, как примус. Меня первое время поражала тождественность звука: создавалось полное впечатление, что за кустом кто-то разжег примус. В сожалению, эфа по каким-то причинам не всегда успевает зажигать свой «примус», чем причиняет человеку немало неприятностей.

На следующий день мы разделились: Василий отправился с Марком, чтобы помогать зоологу, так как самостоятельно охотиться на ядовитых змей все еще не решался, а после недавнего случая с мальчиком в правильности своего решения утвердился. Васька был явно напуган неприятным происшествием, и я счел необходимым подать ему пример, а заодно и лишний раз испытать самого себя, и отправился на охоту один, захватив с собой два мешка и щипцы.

Марк с Васей ушли в пески, я двинулся вниз по течению Мургаба. Весной быстро текущие воды подтачивают и рушат берега. В реку впадает множество ручьев. Они недолговечны, вскоре пересыхают, оставляют глубокие промоины, извилистые расселины — настоящие катакомбы с разветвленными подземными переходами и сводчатыми суглинистыми потолками. Весенние воды, создавшие эти мрачные галереи, давно схлынули, затерялись в пустыне, но до сих пор влажный песок сохраняет здесь прохладу и свежесть чистых ледяных струй. В то время как на поверхности адская жара, настоящее пекло, в подземелье прохладно и сумрачно. Именно это и привлекает сюда гюрз.

Я спустился к воде и пошел вдоль обрывистого берега. Поминутно приходилось останавливаться и тыкать щипцами в многочисленные расселины. Иногда оттуда слышалось рассерженное шипение, мелькало тело змеи, но тотчас же скрывалось в глубине трешины. Волей-неволей пришлось углубляться в катакомбы, идти все дальше и дальше.

Здесь было прохладно, пахло сыростью, порой нужно было наклонять голову, иногда ложиться и ползти по-пластунски. Я опасался, что будет темно и я не увижу вовремя змей, но сквозь многочисленные промоины пробивался слабый свет.

Я неторопливо шел по извилистому рукаву, держа наготове щипцы. Впереди показалась небольшая, неправильной формы пещера, от нее уходил узкий рукав. Здесь-то я и заметил шевелящийся клубок змей. Осторожно приблизившись, я пристально разглядывал пресмыкающихся. Сезон брачных игр был в самом разгаре, и змеиная парочка не замечала опасности. Решение созрело мгновенно. Нельзя сказать, что оно было разумным. Я шел на двойной риск, но мне почему-то казалось, что змеи увлечены и позволят проделать с собой что угодно.

Приготовив щипцы, я стал осторожно опускаться в рукав. Спуск был трудным, приходилось ловить змей в невыгодном для меня положении. Изловчившись, я ухватил щипцами малорослую самку, но щипцы зажали гюрзу далеко от головы. Змея, возвращенная к реальной действительности, потянулась к моему колену. Отдернув руку, я потерял равновесие и скатился вниз, прямо на здоровенного самца. Падая, я не выпустил самку, инстинктивно отведя руку со щипцами как можно дальше. Вторая змея, испуганная моим падением, прыгнула вверх и упала на меня, словно пожарный шланг. Не успел я ахнуть, как самец прополз у меня по щеке и укрылся в промоине. Кто из нас испугался больше — сказать трудно. Едва я поднялся на колени, самка вырвалась из щипцов и, сделав молниеносный бросок, вцепилась в мои шаровары. Обезумев от ярости, змея трясла их, дергала, а я тем временем схватил ее покрепче за затылок, оторвал от себя и отправил в мешок. Настала пора брать в плен самца. Он спрятал голову в расселину, снаружи болтался лишь толстый хвост. Удостоверившись в том, что самка надежно упрятана в мешке, я дернул самца за хвост, надеясь, что узкая щель не позволит ему развернуться. Это была вторая моя ошибка, которая чуть было не оказалась роковой.

Опытные змееловы говорят, что змея способна пролезть в любую щель, будь она величиной хоть с игольное ушко. Это, конечно, преувеличение, но змеи действительно обладают удивительной способностью протискиваться в самые маленькие отверстия. Создается впечатление, что их кожа прилипает к позвоночнику, внутренности сжимаются, пресмыкающееся вдвое уменьшается в объеме. Так произошло и с гюрзой-самцом. Потревоженная змея развернулась как пружина, и из-за расселины взметнулась голова с разинутой пастью. Я хотел откинуться назад, но наткнулся на глинистую стенку катакомбы, повернуться было некогда — каждую секунду гюрза могла впиться в лицо. Змея почему-то медлила, а я с силой давил спиной на стенку катакомбы, что было совершенно бессмысленно: пробить в рукаве отверстие я, конечно, не мог. Мне стало так страшно, что я едва сумел подавить крик. В горле заклокотало, захрипело. Встревоженная гюрза дернулась, я ударился затылком о стенку. Змея приблизилась, в этот момент послышался глухой шум, словно произведенный падением плотного снежного кома: передняя часть катакомбы рухнула. Обвалившаяся земля придавила гюрзу. Страшная голова судорожно вздрогнула, змея была прикована к месту. Я осторожно отполз в сторону, пытаясь выбраться из подземного рукава, не сводя глаз с гюрзы. Она, видимо, задыхалась, тусклые глаза ее стекленели. Очутившись на поверхности, я долго не мог прийти в себя. Что было бы со мной, если бы рухнула земля позади меня? Наверное, я бы уже либо задохнулся, либо умер от укуса гюрзы. В том, что змея обязательно атаковала бы меня, я не сомневался.

Больше охотиться в этот день я не стал и возвратился домой.

Утро принесло неожиданную радость: приехал младший брат Марка — Павлик, восемнадцатилетний студент-первокурсник. Марк не подозревал о его приезде, и появление Павлика основательно испортило зоологу настроение.

— За Павликом нужен зоркий глаз, — сердито пояснил Марк, — а у меня научная работа. Но раз уж так вышло… Со мной ты ходить не будешь. Я должен заниматься изысканиями, а не охранять тебя от змей и простуды. Пусть уж этим займутся мои друзья, тем более что они так рады твоему приезду.

Когда мы уходили вниз по течению Мургаба, Марк отозвал меня в сторону и шепнул:

— Ты присмотри за ним. Еще, чего доброго, начнет змей ловить. А с его фигурой — сам понимаешь…

Действительно, по комплекции Павлик походил на борца-тяжеловеса, каковым в действительности и являлся. Ходил он медленно, вразвалочку, торопиться не любил. О быстроте реакции, столь необходимой охотнику за змеями, нечего было и думать.

Между прочим, многие змееловы — разносторонние спортсмены. Они занимаются различными видами спорта, ибо спорт порождает выносливость и силу, ловкость и быстроту. Кое-кто из змееловов занимался боксом, потому что этот вид спорта вырабатывает точность, глазомер, ловкость и очень развивает быстроту реакции. Боксер, недостаточно быстро среагировав на маневр противника, может проиграть бой, а змеелов — жизнь. Быстрота реакции в нашем деле — залог удачи. Вот почему у Марка были основания так беспокоиться о Павлике.

Мы с Павликом прошли по пескам километров пять. Утреннее солнышко основательно припекало. Юноша приехал в Среднюю Азию впервые и вскоре выбился из сил. Пришлось выкупаться в реке и побродить по густым прибрежным зарослям. Освежившись, Павлик почувствовал себя лучше. Обуреваемый жаждой деятельности, он изловил двух желтопузиков, поднял их за хвосты и торжествующе показал мне.

«Вот оно, — вспомнил я слова Марка. — Началось!»

— Послушай, дружище, это самые обыкновенные безногие ящерицы. Существа безвредные, безобидные. Марку они совершенно не нужны. И условимся: прежде чем ты будешь ловить какую-нибудь змейку, будешь показывать ее мне. Договорились?

Павлик пожал широченными плечами, опека ему явно не понравилась. В полдень мы присели отдохнуть на сухой ствол дерева, принесенный рекой во время половодья. Мои опасения оказались напрасными — Павлик не заметил ни одной змеи.

— Я не видел их, — печально сказал он. — Может быть, тут их вообще нет.

«Это неплохо, — подумал я. — Змеи хорошо маскируются, и без посторонней помощи Павлик не разыщет ни одной. А посторонней помощи не будет».

С завистью взглянув на мой «улов», Павлик решительно встал и скрылся в зарослях. Он продирался сквозь тугаи, как медведь: треск и гул разносились по всей округе.

«Это опять-таки неплохо, — мысленно злорадствовал я, — пресмыкающиеся шума не любят — успеют скрыться». Однако я поспешил вслед за юношей — кто знает, что с ним может произойти?

— Юрий! — радостно крикнул Павлик, скрытый зеленой стеной. — Будьте добры, подойдите, пожалуйста, сюда.

Я пошел по его следам; заросли, примятые богатырским телом новоявленного змеелова, распрямляясь, хлестали меня по лицу. Когда я выбрался на полянку, Павлик стоял ко мне боком, а в руках его медленно изгибалось нечто, похожее на толстый резиновый шланг. Услышав шум, Павлик повернулся, и его круглая, добродушная физиономия расплылась в широкой улыбке.

— Смотрите, Юрий! Все-таки счастье мне улыбнулось, поймал! Ползла по коряге, смирная попалась, совсем не вырывается.

Солнце било мне прямо в глаза. Я подошел ближе и похолодел: Павлик держал в руке серовато-стальную полутораметровую кобру! Змея вела себя крайне пассивно и даже не раздула капюшон: видимо, она перегрелась на солнце или просто пребывала в меланхолии. Но в любую секунду змея могла очнуться от непонятного оцепенения. Павлик держал ее за затылок и хвост — классическая хватка змеелова, но даже опытным охотникам, имеющим дело с коброй, порой приходится трудно — кобра умеет выскальзывать из рук, как бы крепко ее ни держали. Павлику грозила опасность.

Что делать? Предупредить — испугается, сделает резкое движение, а этого змеи совершенно не переносят. У меня почему-то все переживания всегда начинаются задним числом, поэтому подчас приходится дрожать от страха тогда, когда опасности давным-давно нет в помине. А в критические минуты мозг работает четко, быстро рождая план действий.

— Знаете, Павлик, эта змея очень коварная. Она извергает пахучую жидкость, и вы потом год будете благоухать отнюдь не духами. Бросьте-ка ее поскорее на песок.

— Вы шутите, таких змей нет. Я много читал о пресмыкающихся, прежде чем сюда приехать. Кроме того, я ее держу уже давно, и ведет она себя прилично. Посмотрите, какая красивая шкурка, атласная, нежная-нежная.

Павлик ласково погладил кобру по гладкой спинке. Я вздрогнул: кобре ласка борца-тяжеловеса явно пришлась не по душе, и она начала раздувать капюшон, а Павлик с детским любопытством наблюдал за происходящим, и добрая улыбка не сходила с его лица. Мне же хотелось вопить от ярости, я готов был броситься на Павлика с кулаками, но «тревожить» змею нельзя, и я негромко выпалил перекошенным ртом:

— Немедленно брось змею, сук-кин ты сын, мерзавец, негодяй!

Широкое лицо Павлика дрогнуло от незаслуженной обиды, нагнувшись, он бережно опустил змею на песок, и кобра тотчас же приняла излюбленную оборонительную позу, чем навела борца на тягучие размышления: несомненно, он не раз видел нечто подобное в кино или по телевидению. Но пока тяжеловес соображал, как ему следует в такой ситуации поступить, я метнулся вперед, схватил Павлика за руку и так дернул к себе, что мы оба покатились в кусты.

— Что с вами, Юрий? — забормотал испуганный Павлик. — Вам напекло голову?

— Стой здесь и не двигайся! — рявкнул я и побежал к уползавшей змее.

Изловить встревоженное пресмыкающееся чего-нибудь да стоит. Я снял с себя майку и стал дразнить змею, водя майкой перед ее носом. Кобра бросалась на майку, как собака, методически наносила удары ядовитыми зубами, а я отражал атаки одну за другой. В конце концов разозленная змея вцепилась в майку, которой я махал перед ее носом. Тотчас же я захватил змею и отправил ее в мешок вместе со злополучной деталью своего туалета, которую змея так и не выпустила.

Павлик издали хмуро наблюдал за мной и, когда поединок закончился, сухо осведомился:

— Зачем вам понадобился весь этот спектакль, Юрий? Бой быков в миниатюре? Завидуете?

Я хлопнул его по плечу, но парень надулся и до самого лагеря не проронил ни слова. В лагере он заявил Марку, что в следующий раз пойдет с ним. Это было сказано таким тоном, что Марк вопросительно поглядел на меня.

— Вы повздорили?

— Нет. Просто твой братец вздумал обласкать кобру, а я отобрал ее и присвоил его добычу.

Марк крепко пожал мне руку, поманил Павлика пальцем.

— Вот что, господин тяжеловес, слушай меня внимательно. Бери-ка ты книжку и, пока не научишься определять змей, из лагеря ни на шаг! Если, конечно, не хочешь записаться в покойники. Уразумел?

Несколько дней спустя Павлик снова пошел со мной на охоту. Теперь он был куда осмотрительнее, осторожнее и, прежде чем схватить змею, кричал:

— Юрий, идите сюда! Нужна ваша консультация.

— Тебе же Марк давал книги! Разве ты не читал их?

— Читал. Скукотища жуткая. Так что не посчитайте за труд. На всякий случай, знаете ли…

Я подходил к Павлику, «консультировал», и ободренный борец, торжествуя, хватал какого-нибудь желтопузика или удавчика, в охотничьем азарте сдавливая горемык так, что у них вылезали глаза. Постепенно Павлик привык, успокоился и вновь утратил всякую осторожность. Хохоча во все горло, он хватал удавчиков за хвост, вращал их над головой, как пращу, и выпускал. Ошеломленные змеи, отлетев на порядочное расстояние, шлепались на песок и лежали без движения.

— У них голова закружилась! — смеялся Павлик. — Укачало сердечных!

Несмотря на свою комплекцию, Павлик рысью носился по барханам. Из-за песчаных, косых гребней то и дело доносился его победный клич. Мне такая беспечность не нравилась: со змеями, пусть даже неядовитыми, нельзя быть запанибрата. Я пытался вразумить бесшабашного юнца, но куда там! Юность не любит прислушиваться к замечаниям. Покуда я раздумывал, как бы утихомирить не в меру разошедшегося Павлика, на помощь пришел случай.

В полдень, когда солнце поднялось в зенит, тени, отбрасываемые зализанными ветром гребнями барханов, стали совсем короткими и узкими. Здесь спасались от горячих лучей ящерицы и насекомые. Охота была удачной, можно было возвращаться, но Павлику во что бы то ни стало захотелось осмотреть соседний бархан. Едва он залез на гребень, осыпая ручьи песка, как послышался крик:

— Ой, какая большая!

Я взбежал на бархан и увидел крупного полоза.

— Будь осторожен, Паша. Полоз кусается…

— Вот как?! А он ядовит?

— Нет.

— Ах нет!

Павлик ринулся на полоза сверху, намереваясь ухватить змею за хвост, однако полоз попался не из пугливых и сам бросился на охотника. Закипела схватка. Противники сошлись, и Павлик получил урок, который запомнил надолго.

Полоз ловко проскользнул у юноши между ног, Павлик подпрыгнул, потерял равновесие и упал на бок, а полоз пробил зубами его рубашку и больно укусил Павлика в спину. Не ожидавший нападения, горе-змеелов кубарем скатился с высокого бархана и валялся на песке, беспорядочно махая руками. Павлик попал в трудное положение, но я не спешил прийти ему на помощь: пусть подерется с полозом — будет знать, как легкомысленно относиться к змеям. Между тем сражение продолжалось. Павлику удалось стряхнуть с себя змею. Полоз шлепнулся на песок и тотчас с яростью погрузил свои тонкие, как иглы, зубы в ногу противника. Героически выдержав боль, Павлик молча схватил полоза за хвост, но положения этим маневром не улучшил. Тогда, вспомнив наши советы, перехватил змею за затылок, оторвал от своей штанины и поднял в воздух. Мне показалось, что он сейчас задушит храброго полоза, но полоз не собирался отступать. Змея обвилась вокруг шеи Павлика, захватила его правую руку. «Злой уж» — так называет полоза местное население — сжал кольца, и Павлику пришлось туго в полном смысле этого слова.

Я сбежал с бархана, перехватил змею и стиснул ее так, что полоз тотчас же ослабил свою удавку, распустив кольца. Сдернув змею с Павлика, я с трудом запихнул ее в мешок. Полузадушенный полоз отчаянно сопротивлялся. Через несколько минут испуганный Павлик окончательно пришел в себя, и на его толстых щеках заиграл кирпичный румянец.

— Чуть не задушил меня этот змей, — нервно засмеялся Павлик, как всегда малость преувеличивая: никакому полозу подобное не под силу.

— «Чуть» не считается. И знаешь что: хватит тебе геройствовать. Ловец из тебя, мягко выражаясь, неважный, лучше понаблюдай змей издали или помоги нам их выслеживать.

Но Павлик, оправившийся после пережитого потрясения, снова стал самим собой и самоуверенно заявил, что змей ловить не перестанет и дискутировать с ним на эту тему совершенно бесполезно.

Не желая обострять отношения, я предложил побродить по прибрежным зарослям. Предложение было принято — Павлик расценил его как завуалированный вызов. Мы пошли дальше, хотя делать этого не следовало: солнце буквально поджаривало нас и очень хотелось пить. Пресмыкающиеся в такое время суток обычно прячутся, пережидая зной. Шансы на успех у нас были невелики, тем не менее все же удалось поймать двух полозов и небольшую, но невероятно злую гюрзу. Гюрза таилась в густых зарослях, и настроение ее было, по-видимому, далеко не радужным. Змея ощутила наше приближение давно и выжидала, а когда я оказался рядом, бросилась на мою тень и несколько раз яростно ее укусила. Ошибка гюрзы спасла меня от очень больших неприятностей, сама же гюрза за ошибку поплатилась свободой — оказалась в мешке. Справедливости ради нужно сказать, что она боролась до конца и так рвалась из рук, что едва не сломала себе позвоночник.

Павлик наблюдал схватку издали с неослабным вниманием, после памятного случая с коброй он стал относиться к ядовитым змеям с большим почтением.

Мы шли по тропинке сквозь прибрежные заросли, пересекая хлопковое поле. Павлик внимательно смотрел себе под ноги, боясь наступить на какую-нибудь змею. Иногда в зарослях что-то подозрительно шуршало, мелодично звенели невидимые цикады. Внезапно послышалось громкое шипение. Павлик отпрянул, а я улыбнулся: так могла шипеть только черепаха, звук, издаваемый этим медлительным безобидным существом, очень напоминает шипение гюрзы.

— Этой «гюрзы» можно не бояться. Сейчас я тебе ее покажу.

Раздвинув заросли, я увидел крупную черепаху и, не долго думая, одним прыжком перемахнул отделявшее нас расстояние и опустился прямо на круглый панцирь. Шипение послышалось снова, и мне пришлось взлететь в воздух, извиваясь в фигурном прыжке: у самых моих ног закачалась треугольная голова гюрзы.

События развивались молниеносно, но мысль сработала быстрее. Буквально в какие-то доли секунды я понял, что должен сделать. Не было ни испуга, ни холодного пота, мозг работал спокойно, быстро и четко. Одной ногой я наступил на панцирь черепахи, второй — отбил змею и, оттолкнувшись от панциря, упал на землю. Вскочив, я прыгнул в сторону, опасаясь преследования. Но когда я поднялся на ноги, змеи и след простыл, только черепаха по-прежнему лежала на песчаной полянке, спрятав голову и лапы. Я подошел ближе и по следам узнал, что тут произошло.

Гюрза обвилась вокруг черепахи и мирно дремала, когда я нарушил ее сон. Черепаха, чувствуя присутствие змеи, не двигалась и не беспокоила ее. Трудно сказать, чем закончилась бы эта идиллия, если бы я ее столь дерзко не нарушил.

Тяжело дыша, стряхивая с себя песок, я вернулся на тропинку. Павлик смотрел на меня, иронически улыбаясь:

— Новый вид физкультурных упражнений?

Я промолчал. Что я мог ему сказать? Никакие слова не передадут испытанного мною ощущения…

Глава седьмая Гюрзы! Гюрзы!

С тех пор как мы поселились на живописном берегу Мургаба, прошло две недели. Мы наловили много полозов, удавчиков, степных гадюк и прочих змей; поймали восемь кобр, но с гюрзами нам почему-то не везло. Между тем Марку нужны были именно гюрзы, и притом в неограниченном количестве. Пришлось заняться розысками.

Мы обходили высокий берег Мургаба, залезали в расселины и катакомбы, тыкали палками в каждый куст, но поймали всего три небольших экземпляра, причем одна змея была больна и попала к нам в полубессознательном состоянии. Сутки спустя Марк, проклиная неудачную охоту, снял с нее шкурку и, томясь от безделья, сделал себе из нее такой великолепный галстук, что при виде его все московские пижоны стонали от зависти. Подумать только! Галстук из шкуры смертельно ядовитой змеи. Экзотика!

Однако галстучное производство нас не прельщало, и мы совершили далекий марш на восток. Шли, не расставаясь с компасом и картой. Сгоряча в спешке мы поручили Ваське следить за маршрутом, но вскоре убедились, что он слишком вольно обращается со столь необходимым в походе предметом, как компас, и отказались от его услуг. Впрочем, спохватились мы слишком поздно, но зато у нас оказалось часов двенадцать «свободного» времени, в течение которых мы уносили ноги из безводной пустыни, куда Васька нас завел по свойственному ему легкомыслию.

Однажды мы встретили чабанов. Узнав, что мы ищем, пастухи брезгливо сплюнули, поглядели на нас с безмерным удивлением, но все же необходимую информацию мы от них получили. Змей в округе было немало, в том числе и желаемых нами гюрз. Чабаны со страхом рассказывали, что эти коварные и злобные существа по ночам иногда подползают к спящим людям и кусают их, так что спать в степи на земле — дело рискованное. Иногда гюрзы хватают спящего за палец.

— Полагают, что это мышь, — предположил Марк. — Гюрза — хищник, охотится за теплокровными животными главным образом ночью или поздним вечером. Гюрзы способны преследовать добычу, хотя порой ее не видят, тем более в темноте. Однако они совершенно точно ориентируются и определяют направление безошибочно, не так, как один наш хороший знакомый.

Васька смущенно крякнул, почесал крепкий затылок, а Павлик спросил:

— Каким же образом змеи отыскивают дичь? Ведь зрение у них как будто слабое…

— У гюрзы есть свой секрет. На голове у нее имеются две небольшие ямки. Некоторые змееловы считают, что эти ямки воспринимают тепловые излучения. При помощи этого своеобразного радара гюрза принимает тепловые сигналы, исходящие от теплокровных животных, ползет им навстречу и в конце концов настигает. Это очень интересное приспособление, как думают некоторые охотники, позволяет гюрзе легко отыскивать пищу. Гюрза ловко лазает по деревьям, нередко забирается в птичьи гнезда, лакомится яйцами, птенцами, а иногда пожирает и взрослых птиц: подкрадывается она неслышно, а ночью пернатые спят. «Тепловые ямки» порой приводят гюрзу в норы сусликов, которыми она тоже не брезгует.

В этот вечер мы легли спать прямо на земле, под открытым небом: палатку тащить с собой не хотелось, и было так душно, что все змеи Средней Азии не заставили бы нас забраться в спальные мешки. Перед сном мы долго разговаривали. Дневное сообщение зоолога о нравах и обычаях гюрз если не взволновало, то, во всяком случае, вызвало всеобщую бессонницу. Даже сам Марк не мог заснуть и долго курил, разглядывая звездное небо. Наконец Васька не выдержал, развязал рюкзак, достал оттуда длинную толстую веревку и окружил ею наш лагерь.

— Теперь можно спать спокойно. Ни одна змея, коснувшись веревки, не переползет через нее. Верное средство!

— Батюшки, как просто! — восхитился непосредственный Павлик.

— Все гениальное просто, — скромно ответил Васька. — Научный факт.

Мы с Марком молчали. В этих краях действительно кое-где применяли в качестве «змеиной ограды» веревки. Возможно, ящерицы и пугливые желтопузики, наткнувшись на неизвестный предмет, отступали, но для кобр, и особенно гюрз, которые ничего не боятся, веревочный круг был, так сказать, понятием абстрактным.

Утром мы снова отправились ловить змей. Первым наткнулся на пресмыкающееся Васька.

— Эй, ребята, гюрза лежит!

— Где? — обрадовался Марк и, не дожидаясь ответа, крикнул: — Хватай ее скорее, чего смотришь?

Васька, однако, явно не торопился, полез в карман за папиросами, долго чиркал спичками. Мы взбежали на холм и увидели гюрзу. Змея лежала неподвижно, при нашем приближении она не шелохнулась.

— Дохлая, — сказал я, — на сей раз, парень, не удастся тебе нас разыграть.

Васька поклялся, что не шутит. Мне наскучили его многословные заверения, я подошел к змее поближе, а Васька, обиженный несправедливым подозрением, швырнул в нее комком глины. Сделал он это просто так, как говорят юристы, «без заранее обдуманного намерения». Тем не менее этот комок глины спас мне жизнь. Гюрза мгновенно развернулась и метнулась к моим ногам с открытой пастью; упала она на землю в каком-нибудь десятке сантиметров от моих сандалий и торопливо скручивалась в клубок, готовясь повторить прыжок. Но я уже опомнился и не стал дожидаться, покуда в ногу вопьются ядовитые зубы пресмыкающегося. Я проворно отскочил в сторону. Некоторое время змея пыталась преследовать меня, потом, злобно шипя, поползла по пологому склону холма.

— Вот тебе и дохлая! — сказал Васька. — Хитрая, каналья, притворилась.

Змея, не торопясь, уползала, выискивая укрытие. Мы с Марком переглянулись: хороши охотники! Добыча удирает, а они стоят как приклеенные. Марк нерешительно проговорил:

— Пусть уползает. Она, видно, уже успела познакомиться с человеком. Научена горьким опытом. Бог с ней. С такой хлопот не оберешься.

Но я был против такой пассивности. Если мы эту тварь не изловим, гюрза может погубить не одного человека. И кроме того, мы же пришли сюда специально за гюрзами, зачем же ее упускать? Махнув зоологу рукой, я побежал за змеей. Гюрза сразу же обнаружила погоню. Конечно, она меня не видела, зато великолепно слышала, точнее, ощущала мое приближение. Змеи не имеют наружного уха, но чувствуют малейшие сотрясения почвы, воспринимают тончайшие звуковые колебания, которые не в состоянии уловить человеческий звуковой аппарат.

Мы все же изловили беглянку, но мне это дорого стоило. Гюрза, испугавшись преследования, поползла быстрее, заскользила по земле, ища укрытия. Ей повезло. Подбежав, я увидел, что на поверхности остался только хвост, головой же гюрза нырнула в сусличью нору и, продвигаясь по ней, втягивала туда длинное тело.

Не долго думая, я ухватил ее за кончик хвоста и дернул к себе. Гюрза очень сильная змея; почувствовав себя плененной, она яростно задергалась, и мне пришлось понемногу выпускать хвост, в противном случае змея могла повредить себе позвоночник. Норка суслика была довольно узкой, и я был далек от мысли, что змея может развернуться, подтянув голову к хвосту, и укусить меня в руку. С коброй, гибкой, как лоза, подобные эксперименты проделывать я бы не рискнул, но гюрза — толстая и неуклюжая змея, поэтому подобного подвоха с ее стороны я не опасался.

И продолжал дергать змею за хвост. Гюрзы — существа «вспыльчивые», мгновенно приходят в бешенство, причем зачастую без видимых на то причин, поэтому столь невежливое обращение довело гюрзу, как говорится, до белого каления. Марк, наблюдавший мои манипуляции издали, подошел с недовольным видом почти вплотную, и в этот момент в каком-нибудь метре от нас из-под земли выскочила с разинутой пастью гюрза и ринулась ко мне. Я инстинктивно откинулся назад, едва не сшиб зоолога, но хвоста из рук не выпустил. Здоровенная гюрза, выпростав из сусличьей норы треть своего жирного тела, злобно разевала пасть. Марк отпихнул ее рогулькой, гюрза, мимоходом куснув палку, вернулась в исходное положение, приготовилась к атаке, явно намереваясь укусить меня прямо в лицо. Наступил критический момент, змея готовилась к броску. Медлить было нельзя, с сожалением я выпустил хвост и отпрыгнул в сторону, хвост тотчас же исчез, но зато атаковавшая меня гюрза выскочила из норы, словно сорвавшись с невидимой подземной цепи, и бросилась на нас. Завязалась такая борьба, какой я никогда еще не испытывал. Змея наступала, нам приходилось обороняться. Разумеется, мы могли бы попросту задать стрекача, но отказываться от такого экземпляра грешно…

Прыгая во все стороны, увертываясь от выпадов смертоносного врага, я то и дело поглядывал на нору, в которой скрылась первая гюрза, та, которую я дергал за хвост. Если ей вздумается выползти и присоединиться к атакующей, нам придется туго. Но змея не показывалась, и мы сосредоточили внимание и усилия на второй гюрзе.

Марк сорвал с головы легкую кепку и стал поддразнивать гюрзу, размахивая кепкой перед ее носом. Гюрза дернулась, вцепилась в кепку, зоолог поднял руку, оторвал змею от земли, чем я незамедлительно воспользовался и схватил пресмыкающееся за хвост. Покуда разъяренная гюрза жевала кепку зоолога, Марк перехватил змею за затылок, и дружными усилиями мы затолкали гюрзу в мешок. Теперь можно было малость отдохнуть.

Тяжело дыша, мы присели на камень, рядом билась в мешке плененная гюрза. Подошел Васька, протянул нам коробку папирос. Прикуривая, я заметил, что папироска в руке зоолога заметно подрагивает. Марк увидел, что я наблюдаю за ним, и ему стало неловко.

— Действительно, я немного струхнул, но ты на себя посмотри. Белый как стена…

— А ты, Маркуша, держался молодцом!

— Кончайте обмен любезностями, — вмешался Васька. — Вы оба проявили чудеса храбрости. Больно видеть, как двое ражих мужиков мучают вдвоем несчастную змейку.

— Втроем мы бы управились быстрее, — многозначительно произнес задетый за живое зоолог.

Я поддержал Марка.

— Мне кажется, что ты ошибаешься, Маркуша. Вася отлично справится один. Будь добр, развяжи мешок и вытряхни оттуда эту «несчастную змейку». И пусть наш храбрый Вася ее поймает.

— В самом деле, — Марк взялся за мешок, — неплохая мысль. Сейчас увидим, кто из нас настоящий змеелов, а кто… так…

— Не трудись, Марк, не стоит. Очень жарко. Бегать за змеями по такой жаре — самоубийство.

Все, в том числе и Васька, расхохотались. Посмеявшись, мы принялись за дело — нужно было выловить еще ту змею, которая укрылась в норе: терять такую добычу не хотелось. Мы вскрыли нору и глазам своим не поверили: змеи и след простыл, только ее резкий, противный запах прочно держался в нешироких рукавах норы. Куда же делась гюрза? Мы тщательно обследовали нору в поисках ответвлений, но никаких других ходов не обнаружили. И тогда мелькнула мысль:

— Ребята! Да ведь эта гюрза у нас в мешке!

В самом деле, норка суслика напоминала латинскую букву «V», входное и выходное отверстия расположены близко друг от друга. Гюрза нам попалась настолько крупная, что, в то время как я держал ее за хвост, голова змеи вынырнула из выходного отверстия норы, и создалось впечатление, что появилась другая гюрза.

— Мы подвергались опасности, — констатировал Марк. — В дальнейшем следует учитывать сусличью архитектуру, да и вообще, стоит ли ловить змей таким способом?

Мы недоуменно взглянули на Марка. Зоолог, который в течение всего путешествия пилил нас за недостаток гюрз и сокрушался по этому поводу, теперь вводил какие-то ограничения… Марк беспокоился за нас…

А на охоте нам по-прежнему не везло, количество отловленных гюрз почти не увеличивалось. Время летело незаметно, сжигая драгоценные дни отпуска. Мы с Васькой забеспокоились всерьез. Марку хорошо — у него научная командировка, а нас через какие-нибудь две недели ждут в Москве. На «военном совете» было решено использовать для охоты и дневные часы, когда мы обычно отсиживались где-нибудь в тени. Нельзя сказать, что это было гуманным решением — солнце испепеляло нас, мы ходили вялые, сонные, «вареного рака ошпаренней»; кроме того, днем в пустыне змеи попадались редко, тоже прятались от безжалостного солнца.

Тем временем наша экспедиция пополнилась: два паренька-железнодорожника, которых мы однажды встретили в пути, испросив у начальства трехдневный отпуск, отправились с нами в пески. Игорь и Толя (так звали наших новых друзей) самоотверженно лазили по холмам и барханам, отыскивая ядовитых змей. Ребята предпочитали держаться вместе, в качестве инструктора с ними шел Павлик, которого новички именовали «ангелом-хранителем». Но в общем вся троица держалась уверенно и воображала, что за какие-нибудь полчаса-час наполнит змеями мешки до отказа. Марк, неодобрительно поглядывая на веселых парней, сказал мне:

— Хотя с ними и «ангел-хранитель», ты броди где-нибудь поблизости. Народ горячий, может произойти неприятность.

Волей-неволей пришлось мне наблюдать за «новобранцами». У зоолога, честно говоря, были основания для волнений. Толя, смуглый, синеглазый, белозубый, шел напролом, не проявляя ни малейшего страха. Подвиги Павлика были нам уже известны, от него можно было ожидать каких угодно фокусов. Правда, в последнее время Павлик начал относиться к пресмыкающимся серьезнее, однако в схватке со змеями или в пылу погони моментально забывал все инструкции и наставления опытных змееловов. Лично меня тревожил Игорь, невысокий, аккуратный, очень вежливый юноша.

Он довольно хладнокровно помогал нам ловить змей, но сам никогда их в руки не брал, любезно предоставляя это делать другим. В решительные минуты Игорь держался поодаль и подавал советы ловцам, укрывшись за чьей-либо спиной. Конечно, не все люди способны сразу привыкнуть к столь необычному занятию, как ловля ядовитых змей, поэтому мы надеялись, что постепенно Игорь обретет необходимые навыки, если в дальнейшем захочет посвятить себя этому хлопотному и опасному делу.

Но случилось иначе: Игорь был с позором изгнан из нашего маленького коллектива, и нам стоило немалых трудов удержать вспыльчивого Ваську от немедленной расправы над ним. Это произошло вечером.

Жара начала спадать. Перебравшись на другой берег реки, мы шли медленно, заглядывая в каждую расселину, переворачивая каждую сухую корягу. Здесь должны водиться змеи — места для них самые подходящие. Марк тщательно осматривал кусты, втягивал ноздрями воздух: змеи издают специфический резкий запах. Опытные змееловы могут по запаху определить породу змеи, хотя поверить этому трудно, тем не менее рассказы о похождениях некоторых охотников за змеями изобилуют сообщениями о таких фактах. Мне лично это не удавалось, хотя запах гюрзы я мог отличить от других.

Шли мы долго, но вот в кустах зашуршало,показалась толстая, серебристая в лучах заходящего солнца змея. Мы сразу же бросились на нее, стараясь захватить пресмыкающееся врасплох. Завязалась схватка, продолжавшаяся довольно долго. Ломая кусты, мы гоняли испуганную змею, стараясь улучить удобный момент для ее поимки, а в это время невдалеке, на самом берегу, разыгралась трагедия.

Игорь заметил большую гюрзу, крикнул о своей находке, и ребята побежали к нему. Василий в это время сидел на берегу реки разувшись, вытряхивал из ботинок набравшийся песок, и поэтому в погоне не участвовал. Толя и Игорь, обойдя неповоротливого Павлика, бросились на удиравшую змею. Змея, которой некуда было скрыться, вступила в бой. Игорь наступил ей на хвост и, если бы не Толя, жестоко поплатился бы за свою ошибку. Ловкий Анатолий прыгнул вперед, прижал змею палкой, а затем перехватил ее руками:

— Хватай за хвост! Не выпускай!

Но гюрза, — а это была она собственной персоной, — стала так извиваться и биться, что побледневший Игорь выпустил ее и отбежал в сторону. Толя сразу же попал в очень тяжелое положение. Не имея опыта, он все же знал, что выпускать змею из рук ни в коем случае нельзя, и изо всех сил старался удержать ее. Но бороться с разъяренной гюрзой один на один — дело необычайно трудное. Чувствуя, что слабеет, он снова позвал Игоря на помощь, однако Игорь не трогался с места. Руки Анатолия от напряжения вспотели, стали скользкими, удерживать пресмыкающееся было все труднее, а гюрза вертела головой, разевая страшную пасть.

Стараясь не смотреть на желтые, изогнутые зубы змеи, Толя продолжал держать гюрзу позади головы. В таких случаях иногда полезно попросту слегка придушить пресмыкающееся, с тем чтобы немного охладить его пыл, сломить сопротивление. Проделывать подобный эксперимент можно отнюдь не со всеми змеями, но с гюрзой можно. Анатолий знал о таком методе, но прибегать к нему не пожелал, опасаясь сломать змее шею, а экспедиции, как уже говорилось, нужны были живые змеи.

Чувство долга погубило Анатолия. Пытаясь удержать змею, он совершил серьезную ошибку: левой рукой сдавил нижнюю челюсть змеи. Просчет оказался роковым и едва не стоил парню жизни.

Крупные змеи имеют длинные ядопроводящие зубы. Когда змея пребывает в спокойном состоянии, зубы отгибаются внутрь, но едва открывается пасть — они выпрямляются. Бывает, что змея так быстро захлопывает пасть, что зубы не успевают вернуться в исходное положение. Тогда они пробивают нижнюю челюсть пресмыкающегося насквозь. Такая ситуация особенно опасна для змеелова, так как ядовитые зубы, пройдя сквозь нижнюю челюсть змеи, могут поранить ничего не подозревающего ловца. Так случилось и с Анатолием. Разъяренная гюрза, пытаясь поразить врага, захлопнула пасть, верхние зубы пробили нижнюю челюсть и вонзились юноше в указательный палец возле самого ногтя. В этот момент подоспел Павлик, схватил змею и отправил ее в мешок так ловко, словно всю жизнь только этим и занимался.

Когда подбежали мы с Марком, Анатолий сидел на земле, виновато улыбаясь, Васька отсасывал кровь из пораненного пальца, а Павлик топтался тут же и подавал советы. Мгновенно сообразив, что случилось, Марк сделал пострадавшему два укола сыворотки «Антигюрза», Ваську погнал на станцию за машиной, а мы, перетянув Анатолию руку выше локтя, понесли его в поселок.

Анатолия доставили в больницу, где врачи, порядочно повозившись, спасли ему жизнь. Обычно от укусов гюрзы погибает более тридцати процентов укушенных. Многое в таких случаях зависит от принятых мер и того, куда нанесен укус. Толя, к счастью, не вошел в число этих тридцати процентов, но провалялся парень в больнице месяца четыре и едва не лишился руки.

Когда молодой врач-туркмен заверил, что предпримет все, чтобы спасти нашего товарища, мы пришли в себя и, немного успокоившись, обрели возможность рассуждать и поступать в какой-то степени логично. Собравшись у палатки, мы тщательно обсудили происшествие, разобрались в некоторых деталях и пришли к единодушному решению, которое тотчас же было выражено Васькой — самым горячим и нетерпеливым из нас. Виноват в случившемся конечно же был Игорь, малодушно уклонившийся от схватки со змеей. Мало того, что сам струсил, но он не помог в трудную минуту товарищу — это не укладывалось в голове, было чудовищно! Васька, не привыкший сдерживать свои порывы, подошел к побледневшему Игорю вплотную, тряхнул его за грудь:

— Проваливай отсюда, подлый трус! Катись на третьей скорости!

Игорь порывался что-то сказать в свое оправдание, но Васька сжал кулаки. Марк схватил его за руку.

— Так нельзя, — проговорил он, хотя и сам дрожал от волнения.

— Так, значит, нельзя, а так, как поступил этот козел, значит, можно?

Мы одернули Василия, но нам самим очень хотелось высказать Игорю все, что мы о нем думаем. Почувствовав это, Игорь на всякий случай отодвинулся от Василия и примирительно проговорил:

— Незачем ссориться. Бывает…

— Бывает, — согласился Васька. — Но больше не будет. Сматывай удочки, и поскорее.

Игорь ушел. Больше мы его не встречали.

И снова мы ловим гюрз. Гюрзы, гюрзы, гюрзы — нет им конца. Толстые, обросшие бородавками, грязно-серые. Павлик уверяет, что стал видеть их во сне, Васька откликается на это сообщение ехидным замечанием, смысл которого в том, что было бы для всех лучше, если бы Павлик видел их наяву. Павлик сделал вид, что намека не понял: гюрзы — змеи серьезные, и после случая с Анатолием Павлик уяснил это достаточно хорошо.

К сожалению, гюрзы по-прежнему встречаются редко. Вероятно, мы выбрали неудачное место для охоты, либо просто-напросто наступила для нас полоса невезения. Марк хмурится, а Васька называет гюрз подлыми душами. По-моему, он прав: коварнее змей я не встречал. От гюрзы змеелов должен ожидать любой пакости. Змеи эти настолько злобны, что в порыве ярости кусают сами себя и погибают от собственного яда. Гюрзы обладают отвратительными свойствами — они совершенно непредсказуемы, причем возраст змей совершенно не влияет на их характер. Маленькие змееныши, едва вступив в жизнь, становятся такими же злобными и коварными, как их родители. Рассчитывать на неопытность или миролюбие змеенышей наивно, они так же молниеносно наносят укус, как и взрослые гюрзы.

Пожалуй, кроме человека, взрослая гюрза не боится никого. Тем не менее, несмотря на это обстоятельство, гюрзы стараются поселиться неподалеку от людей. Бывали случаи, когда гюрзы обосновывались где-нибудь в саду или в огороде, иногда они заползают в дома и прочно утверждаются на чердаке, под лестницей, в подполье, и выкурить незваных гостей оттуда не так-то просто.

В Туркмении гюрзы нередко селятся прямо на хлопковых полях. В зарослях снует много мышей, ночами гюрзы устраивают на грызунов подлинные облавы.

Во время хлопкоуборочных работ дехканам приходится внимательно следить, не мелькнет ли поблизости змея, то и дело поглядывать под ноги, чтобы не наступить на пригревшееся на солнце пресмыкающееся. Прокладчики арыков рассказывали, что им не раз приходилось пускать в ход тяжелый кетмень, расправляясь с гюрзами, не желавшими покинуть район работ.

Гюрзы — наглые воры. В поисках пищи они забираются в курятники, лакомятся яйцами, цыплятами, а иногда не прочь погубить и кур. Домашние животные в Туркмении очень боятся и остерегаются змей и тем не менее частенько подвергаются укусам. Особенно страдает крупный рогатый скот, находящийся на выпасе. Прячущиеся в траве гюрзы наносят животным укусы в голову, что в большинстве случаев приводит к печальным последствиям…

Берег реки зарос невысокими деревьями, приземистый колючий кустарник приносил нам немало неприятностей — колючки рвали одежду, царапали кожу. Мы кляли их на чем свет стоит и очень обрадовались, увидев впереди зеленый оазис. Столько дней провели в пустыне, среди сплошных песков, и вот судьба нас вознаградила за все тяготы и лишения.

Мы остановились на опушке леса, на ветвях деревьев перекликались птицы, удивительный лес, среди жаркого марева песков, словно возник из сказки, жара почти не чувствовалась, веяло прохладой, где-то поблизости мелодично журчал ручей.

Над развесистым, отдельно стоящим деревом кружилась, попискивая, стайка пестрых пичуг, другие носились взад и вперед, оглашая окрестности тревожными криками.

— Похоже, на дерево кто-то залез. — Васька сдвинул на лоб фуражку с большим козырьком. — Уж не кот ли озорует?

Дикие коты действительно водились в этих местах — злобные, кровожадные хищники, сильные и ловкие. Им ничего не стоило залезть на дерево и опустошить гнездо. Коты большей частью выходили на промысел по ночам, разбойничали под покровом темноты, исчезая на рассвете в своих укромных логовах, но иногда хищники нарушали свое расписание: очевидно, так случалось, когда ночная охота бывала неудачной.

Прикрыв глаза ладонью, мы смотрели вверх, но ничего подозрительного не увидели. Павлик снял рюкзак и подошел к дереву.

— Влезу, проверю…

— Подожди, лучше я, — остановил его Васька. — Я проворнее, быстрей управлюсь.

Павлик проворчал что-то под нос, но послушался, а Васька сбросил ботинки и белкой вскарабкался на дерево. Птицы с писком носились над самой макушкой дерева. Васька встал на толстый сук и что-то разглядывал, его рыжая голова пламенела, как маленькое солнце.

— Тут ничего нет! — крикнул он. — Заберусь повыше.

Василий полез к вершине и исчез в густой листве. До нас доносилось лишь кряхтение и негромкая ругань.

— Ты чего, Вася?

— Поцарапался, — перевел дыхание Василий. — Я сейчас слезу. Душно в этой листве, дышать нечем.

Мы с Павликом отошли от ствола, чтобы лучше видеть Василия. Слева над головой у него чернело птичье гнездо. Павлик крикнул, чтобы Васька заглянул в гнездо, а я попросил его — птенцов ни в коем случае не трогать.

— Есть не трогать! — донеслось с дерева.

Васька забрался повыше, полез по толстому суку, оперся ногой о развилину. Гнездо находилось теперь прямо над его головой, и Василий старался дотянуться до него рукой, однако безуспешно. Мне наскучила возня с гнездом, нужно было идти дальше, и я уже собирался сказать об этом Ваське, когда странная тень в листве привлекла мое внимание. Справа от Василия торчал толстый обломанный сухой сучок, Васька повернулся, и сук оказался у него за спиной. Неожиданно «сучок» дрогнул, заколебался и словно поплыл в воздухе. Я подумал, что приятель неосторожно задел его плечом или рукой, но «сучок» вдруг резко изогнулся в характерной угрожающей позе. Гюрза!

Что делать? Крикнуть Ваське, чтобы побыстрее спускался вниз — не послушается. Сказать правду — перепугается, от неожиданности, чего доброго, упадет с дерева и разобьется. Но медлить нельзя, змея может напасть в любую секунду. Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал:

— Вася. Быстро слезай!

— Это еще зачем? — не поворачивая головы, осведомился Васька, не отрывая взгляда от манившего его гнезда. — Шуточки? То влезай, то слезай! Что я, рыжий, что ли, чтобы по деревьям в такую жару лазить, как обезьяна?

— Слезай, тебе говорят, и побыстрее! На дереве змея.

— Брось заливать, мастер художественного свиста!

Васька захохотал так, что дерево закачалось. Гюрза подползла ближе, свесилась, изогнулась, еще несколько мгновений — и она нанесет молниеносный удар ядовитыми зубами Ваське в голову, в шею… Кричать бесполезно, да и поздно, я схватил двустволку, заряженную бекасинником, и выстрелил навскидку из одного ствола, а затем из другого.

Трах! Трах!

Дробь хлестнула по сухой листве, застучала по сучьям. Обомлевший Васька сорвался с сука, на котором стоял, ухватился за ветку, повис, беспомощно болтая в воздухе босыми ногами, с трудом подтянулся и, одним духом добравшись до ствола, разразился страшными проклятиями. Подождав, пока товарищ успокоится, я предложил ему слезть с дерева. Васька тотчас же согласился, обуреваемый жаждой мести. Покуда он слезал, обдумывая, каким образом мне отомстить за глупую шутку, Павлик обследовал сбитую выстрелами змею и, когда Васька очутился на земле, лаконично, по-военному, отрапортовал:

— Пресмыкающееся — гюрза, длина сто восемьдесят один с половиной сантиметр.

Тут только Васька опомнился и, увидев, что ему угрожало, испугался. Горячо поблагодарил меня, вытер платком багровое лицо:

— Вот подлая душа! На дереве сидела, видать, птиц караулила. И замаскировалась как — даже я не заметил!

— Вот почему птицы переполошились: змея разоряла гнезда.

Василий осмотрел змею, брезгливо перевернул ее палкой, покачал головой. Обычно веселый и шумный, он задумчиво стоял возле убитого пресмыкающегося.

— Мне думается, — сказал Марк, — мы должны сделать из этого случая выводы: нужно быть осмотрительнее. Змея может появиться там, где вовсе не предполагаешь ее встретить. Змеелов всегда должен быть начеку. В противном случае…

— Ясно, ясно, — поспешно согласился Васька.

Солнце клонилось к западу, когда мы вошли в прибрежный лес, совершенно лишенный листьев. Очевидно, здесь похозяйничали гусеницы или другие вредители — листва была начисто уничтожена. Странное, мрачное зрелище являл собой лес, лишенный листвы. Извилистые, изогнутые ветки темнели на светлом фоне предвечернего неба. За лесом виднелись нескончаемые хлопковые поля. Там мы должны заночевать и утром вернуться обратно. Покуда, к сожалению, успехами похвастаться мы не могли — никаких пресмыкающихся, кроме подстреленной на дереве гюрзы, мы не встретили.

Через лес вела узенькая тропинка, вытоптанная кабанами. Мы пошли по ней гуськом. Но вот Васька заметил на дереве змею, другую увидел я — толстая гюрза свесилась с ветки прямо над тропинкой, по которой мы шли, и раскачивалась наподобие маятника.

— Да их здесь тьма! — воскликнул Васька. — Смотрите! На этом дереве и на том!

В самом деле, нелепый, лишенный листьев лес кишел змеями. Жирные тела пресмыкающихся в лучах заходящего солнца отливали металлическим блеском.

— Гюрзы! — прошептал Павлик. — И как их много!

Это было сказано с такой неподдельной радостью, что если бы Марк мог слышать младшего братишку, он был бы весьма обрадован. Мы с Василием переглянулись: рискованное дело — снимать гюрз с деревьев. Змеи обвились вокруг веток, и снять их оттуда нелегко. В таких случаях нередко применяют шест, которым толкают змею. Змея кусает палку несколько раз, затем, приняв ее за сук, обвивается вокруг шеста, после чего ее снимают, укладывают на землю, и начинается второй этап борьбы, требующий терпения, опыта и сноровки.

Решение снимать змей с деревьев было принято единогласно, но, как известно, принять решение проще, нежели его осуществить. Мы с Васькой, вооружившись палками, полезли на деревья и стали сбрасывать оттуда гюрз. Это удавалось не всегда: подчас змея обвивалась вокруг сучка и сбросить ее на землю было невозможно.

Работа на деревьях требовала напряженного внимания, так как заметить змей на бурой коре в неверном розовом свете заходящего солнца было нелегко. Гюрзы отлично маскировались, и мы, естественно, не спешили.

Сбросив на землю пару змей, мы спустились вниз и помогли Павлику быстро изловить оглушенных падением гюрз. Солнце клонилось к горизонту, а заниматься ловлей в сумерках было рискованно, поэтому мы решили сделать перерыв, отойти подальше от «змеиного сада» и устроить ночлег, приняв меры предосторожности. С сожалением покидали мы лес, ветки которого были отягощены столь необычными плодами. Проходя мимо развесистого, с искривленным шишковатым стволом дерева, Василий увидел на нем несколько змей. Схватив валявшийся на земле обломанный сук, он трахнул по стволу так, что гул пошел. Две небольшие змейки сорвались с веток и упали едва ли не на голову бесшабашному парню. Василий собирался повторить свой маневр, однако я удержал его.

— Это тебе не яблоки в соседском саду стряхивать. Упадет гюрза за шиворот, что тогда запоешь?

Утром мы двинулись в обратный путь. Чтобы не идти той же дорогой, описали дугу и зашагали краем хлопкового поля. Возвращались домой довольные, «змеиный район» обнаружен, и наш долговязый зоолог сумеет наконец удовлетворить свои запросы: чего-чего, а гюрз он тут наловит столько, сколько сможет унести.

Мы брели по горячей пыли. Через поле наискосок петляла узкая дорожка, по ней навстречу нам трусил маленький ослик, худенький и унылый, нагруженный тяжелыми вьюками. Проехали два дехканина на прекрасных породистых скакунах. Впереди мелькали расшитые тюбетейки — шла группа девушек, они оживленно переговаривались, смеялись. И вдруг раздался пронзительный крик, и испуганные девушки бросились врассыпную, разбежались по полю.

Что такое?

Подбежав, мы увидели лежавшую на дороге девушку, возле нее стояли несколько подружек, с ужасом глядя на ее посиневшее лицо и закушенные от боли губы.

— Припадок, что ли? — недоумевал Васька. — Солнечный удар?

— Илан! Илан! — бестолково топчась на месте, затараторили девушки.

Змея! Она затаилась на обочине дороги и, когда девушка проходила мимо, вцепилась ей в ногу. Вскрикнув, девушка бросилась бежать по дороге, змея оторвалась от своей жертвы и поползла вдогонку. Так это было или нет, не знаю, быть может, рядом находилась другая змея, но в общем, когда, споткнувшись, девушка упала, то получила укус в шею.

— Это гюрза!

Марк поспешно сбросил рюкзак, достал ампулы с сывороткой, шприц, мы с Васькой принялись помогать Марку, отнесли пострадавшую в сторонку и, пока одна из девушек бегала в кишлак за лошадью, сделали все, что было в наших силах, впрыснули лекарство, противоядие, отсосали ранки на ноге и шее. Наши усилия оказались не напрасными, девушке стало немного лучше.

Подъехала повозка, мы помогли уложить больную и молча смотрели, как подруги гладили ее черные косички, пытались успокоить. Потом также молча зашагали по пустынной дороге.

До лагеря оставалось километров пять, мы сели отдохнуть, и Павлик задумчиво произнес:

— Жалко девчонку. Вряд ли выживет…

— Ничего, поправится. Молодая…

— Так-то оно так, но укус в шею…

Марк не вмешивался в завязавшийся спор, но, когда все выговорились, заметил, что если укус нанесен одной и той же змеей, то, возможно, она растратила большую часть своего яда, когда нанесла первый, в ногу.

— Будем надеяться на лучшее.

— Будем, — поддержал я. — Ничего другого не остается…

— А все гюрзы проклятые! — буркнул Васька. — Сами на людей бросаются. Вот уж поистине подлые души!

В «змеиный» лес мы дважды высылали «подвижную летучую группу». Такое громкое наименование мне, Павлику и Марку присвоил Васька. Сам он в состав «подвижной и летучей» войти не пожелал, чем добровольно обрек себя на неблагодарную и хлопотную работу экспедиционного повара.

«Змеиный» лес нас здорово выручил. Собранный там «урожай» был настолько обильным, что удовлетворил казавшиеся нам чрезмерными потребности Марка, и спустя несколько дней он дал команду трогаться в путь. Экспедиция закончила свою работу. Прощай, Туркмения! Встретимся будущей весной.

Глава восьмая Наводнение в Сары-Язы

Стояли раскаленные дни. Горячий воздух обжигал легкие, было трудно дышать, болела грудь. Даже в утренние часы каждый километр в пустыне давался нелегко. От духоты ломило виски, рот спекался в черную лепешку. Пора было, по Васькиному выражению, «складывать посуду», но Марк медлил с отъездом.

Ожидалось очень интересное и весьма примечательное событие. В южных районах Средней Азии непрерывно велись ирригационные работы. Общеизвестно, какое громадное значение имеет вода в Голодной степи, да и повсюду в этом регионе. Вода — это жизнь. В послевоенные годы здесь были орошены десятки тысяч гектаров, и бесплодная прежде земля превратилась в цветущий и плодоносящий сад. В конце пятидесятых годов здесь добились новых успехов. На Мургабе, в районе Сары-Язы (неподалеку от Ташкепри), возникло водохранилище общей площадью более сорока квадратных километров.

Ирригаторы спешно заканчивали свою работу, и затопления ожидали со дня на день. Это интересное событие и задержало нас в Туркмении. Покуда шли последние приготовления, мы бродили по дну будущего водохранилища, вылавливали змей и рассуждали о том, что произойдет, когда мутные воды Мургаба затопят этот район. Как поведут себя насекомые, пернатые, пресмыкающиеся, когда хлынет вода? Что будет со змеями? Марк говорил, что нам предстоит богатый улов ядовитых пресмыкающихся. Все они отлично плавают, однако долго находиться в воде не смогут, будут выбираться на берег и вот тогда-то и попадут в наши руки.

Незадолго до затопления Марк договорился с рыбаками об аренде лодки, и мы целый день конопатили и заливали варом плоское днище. Мешки для змей, суточный запас продуктов и лодка снаряжена полностью, можно пускаться в плавание.

Наступило утро. Началось затопление района Сары-Язы. Еще на рассвете мы сели в лодку и поплыли вниз по течению реки, чтобы выбраться в район затопления.

Вода наступала с запада, заливая траву, прибрежные заросли. Она устремлялась в степь, затопляя низины, проникая в мельчайшие трещины почвы, расселины, норки. Звери, птицы и пресмыкающиеся, не подозревавшие об опасности, застигнутые неожиданным наводнением, в панике метались по равнине.

Трудно даже сказать, кто из братьев наших меньших более всего пострадал от наводнения. Когда вода вплотную подступила к гнездам, тысячи птиц взвились в воздух с тревожными криками: в отчаянии они метались взад и вперед, взмывали в синюю высь и камнем падали вниз, расправляя крылья у самой воды. Подросшие птенцы, неуверенно взмахивая неокрепшими крыльями, устремлялись за родителями. Те же из птенцов, которые не могли подняться на крыло, тонули в волнах. Трагедия, разыгравшаяся в зоне затопления, привлекла внимание хищников. Над водой парили коршуны и орлы; откуда-то слетелись бесчисленные стаи ворон. Пернатые разбойники реяли в вышине, высматривали добычу, пикировали на нее сверху и, наскоро расправившись с жертвой, снова взмывали в воздух.

Наводнение застало врасплох и мелких млекопитающих. Крысы и землеройки, застигнутые в своих норах, насмерть перепуганные, мчались по подземным лабиринтам, преследуемые неумолимой водой, сшибались, грызлись, выскакивали из нор, кучками собирались на холмиках и возвышенностях. Этим воспользовались пернатые хищники, производившие опустошения в рядах грызунов. Жирные, неповоротливые крысы и проворные юркие песчанки также старались найти убежище на деревьях и гибли тысячами.

Десятки тысяч жуков, кузнечиков, пауков, миллионы муравьев и прочих насекомых беспомощно качались на волнах, влезали на деревья и кусты. Тяжелые, закованные в хитиновую броню медведки, срываясь с ветвей, камнем шли на дно. Черные и бурые скорпионы плавать не умели и гибли десятками. Речные рыбы, устремившиеся вместе с водой в затопленную степь, обрадованные обилием разнообразной пищи, проглатывали скорпионов вместе с хвостом, снабженным ядовитой колючкой. Волосатые фаланги во всю прыть удирали от наступающей воды, но в конце концов, застигнутые стремительным потоком, распустив голенастые лапы, замирали и становились добычей птиц.

А пресмыкающиеся вели себя по-разному: одним затопление несло гибель, другие извлекали из создавшегося положения немалую выгоду для себя. Тяжелые неповоротливые черепахи плавать не умели и так и не поднялись с земли, захлебнувшись в потоках. В трудном положении оказались и степные удавчики. Плавали они тоже почти как топор, а тем немногим, кому ценой невероятных усилий удавалось выбраться на сухое место, взобраться на дерево, грозили крылатые хищники. Большеглазые полозы оказались отличными пловцами. Они бесстрашно резали водную гладь во всех направлениях, а увидев, что вокруг в воде барахтается множество грызунов, учинили подлинное побоище. Полозы гонялись за грызунами на образовавшихся островках, преследовали их в воде, ловко ныряли, ввинчивая блестящие тела в воду. Похоже, они были безмерно рады наводнению и не собирались вылезать на сушу.

Кобрам же вода не нравилась, хотя плавали они неплохо, тем не менее, оказавшись в воде, старались поскорее выбраться на берег. Создавшейся ситуацией кобры были явно недовольны, и, хотя повсюду было сколько угодно «дичи», кобры переползали с места на место, взбирались на кусты и деревья, но никого из грызунов не трогали. Иногда обезумевшие мыши в панике пробегали по змеиным телам, метались прямо перед ними, но кобры не пользовались удобным моментом. Страх и присущая этим змеям осторожность портили им аппетит.

Зато гюрзам наводнение открывало неограниченные перспективы. Гюрзы — хорошие пловцы, причем, в отличие от других ядовитых змей, обитающих в Средней Азии, сами охотно лезут в водоемы, подолгу плавают и ныряют, преследуя добычу в воде. Если кобры, упав в воду, стараются, подобно кошкам, поскорее из нее выбраться, гюрзы, напротив, нимало этому не печалятся. Когда воды Мургаба хлынули в зону затопления, гюрзы выбрались из расселин и нор, где пережидали жаркие дневные часы, и стали извлекать из создавшегося положения немалую пользу.

Крупные сильные змеи преследовали грызунов в воде; перепуганные грызуны плыли с большой скоростью, но змеи плыли еще быстрее и, догоняя беглецов, поражали их ядовитыми зубами. Переплывая от островка к островку, на которых спасались незадачливые мыши, крысы и прочие застигнутые наводнением зверьки, гюрзы своим появлением вызывали среди них страшную панику и тотчас же принимались безжалостно уничтожать несчастных «островитян». Закончив истребление на одном клочке суши, гюрзы вплавь устремлялись к другому, чтобы поразбойничать и там. Преследуя свои жертвы, змеи взбирались на деревья, залезали на кусты и плывущие по поверхности воды коряги. Гюрзы явились настоящим бичом для грызунов, в то время как кобры, позабыв об охоте, переползали с места на место — вода их явно тревожила.

Едва наша лодка прошла несколько десятков метров, время от времени касаясь просмоленным днищем залитых водою холмиков и кустов, нам открылось грандиозное зрелище затопления. Повсюду кипела жестокая борьба за существование, борьба не на жизнь, а на смерть, причем слабым приходилось бороться на два фронта — и против разбушевавшейся стихии, и против многочисленных врагов. На каждом дереве, кусте, на каждой коряге разыгрывались сотни маленьких трагедий.

— Рыбы, рыбы! — крикнул Павлик.

За бортами лодки отчетливо просматривалось песчаное дно. Хотя вода непрерывно прибывала, до дна было еще менее метра. Действительно, мургабские рыбы обрадовались затоплению. Стайками бросались они на тонущих насекомых, очищали дно от жуков и муравьев.

— Слева по борту змеи, — доложил Васька.

Стайка узких, тоненьких змеек, судорожно дергаясь и извиваясь, рывками спешила к спасительной суше. Змеи плыли из последних сил, одна за другой они шли ко дну. Это были знаменитые змеи-стрелки, красивые, быстрые, как ветер на суше, в воде они оказались беспомощны…

Марк попросил остановить лодку. Мы с Павликом выдернули из воды шесты, а Васька подозрительно посмотрел на зоолога.

— Уж не собираешься ли ты их спасать?

— Как ни странно, именно эта мысль пришла мне сейчас в голову. Ты, Вася, случайно не провидец?

— Очевидец, — сухо сказал Василий. — Очередной глупости. Эти стрелки тебе очень нужны? Ах, не очень! А ты знаешь, как они поведут себя в лодке? Ах, не знаешь! А с меня хватит. Видел, как они на земле летают. Не заметишь, как в нос вцепятся!

— А ты свой нос не подставляй!

Вместо ответа Васька выхватил у Павлика шест и сильным толчком послал лодку вперед. Я помог ему, и утлое наше суденышко направилось к центру нарождающегося водохранилища.

Мимо медленно проплыла унесенная водой коряга, на которой, словно потерпевшие кораблекрушение пассажиры, сидели рядком шесть серых крыс и мокрый, дрожащий от страха тушканчик. Параллельно коряге, лениво извиваясь, плыла крупная гюрза. Оцепеневшие крысы, не отрываясь, смотрели на змею. Тушканчик сгорбился и раскачивался на тонких задних ножках, сжавшись в комочек.

Откуда ни возьмись прилетела ворона и, спикировав на корягу, схватила пискнувшую крысу. «Пассажиры», стряхнув оцепенение, заметались, ища спасения. Ворона нагло уселась тут же, зажав когтями жертву, и уже собиралась с ней разделаться, но произошло удивительное — одна из крыс прыжком покрыла расстояние, отделявшее ее от птицы, и вцепилась вороне в бедро. Ворона хрипло заорала, заработала клювом, захлопала крыльями, столкнув нападающую в воду. Словно караулившая поблизости гюрза бросилась к барахтающейся крысе и схватила ее.

Павлик зацепил корягу багром, и я снял с нее дрожащего тушканчика, крысы, остававшиеся еще на «палубе», попрыгали в воду. Тушканчика устроили на корме, мы хотели плыть дальше, однако Марк сказал, что следует попытаться выловить плывущую невдалеке гюрзу. Тотчас утихли шутки и смех, экипаж стал серьезным: ловить ядовитых змей в воде никому из нас еще не приходилось.

Пока мы раздумывали, каким способом поймать гюрзу, она, словно разгадав наше намерение, стала поспешно отплывать. По команде Марка мы догнали змею, я попытался схватить ее за мелькавший в воде хвост, но скользкое тело пресмыкающегося удержать трудно, и змея легко освободилась. Разинув пасть, она шипела, не подпуская к себе, с остервенением бросалась навстречу. Положение осложнялось.

Взяв шест, Марк начал тыкать его концом в рассерженную змею. Гюрза шипела, кусала дерево, но не делала никаких попыток удрать.

— Этак она растратит весь яд, — заметил Павлик, втайне надеясь, что лишенная яда змея брату не понадобится: очень уж не хотелось Павлику проводить операцию по поимке пресмыкающегося в утлой лодке, которая и без этого, того и гляди, перевернется — слишком уж перегружена.

— Растратит — не беда, новый накопится, — успокоил брата Марк. — Готовьте мешок.

Зоолог методически погружал гюрзу в воду, чем в значительной мере уменьшил ее активность. Холодные ванны охладили воинственный пыл змеи, она начала задыхаться, обессилела. Тогда Марк протянул змее «руку помощи», то бишь шест, и гюрза, изнемогая от усталости, обвилась вокруг него. Марк подтянул шест к борту, наступил самый ответственный момент.

Держа шест на приличном расстоянии от лодки, Марк отдал соответствующие распоряжения. Ваське было предложено стоять с палкой наготове и в случае опасности отразить атаку. Павлику вменялось в обязанность находиться на корме в обществе тушканчика и ни в коем случае в схватку не вступать. Тяжеловес мог запросто опрокинуть суденышко, а перспектива очутиться в воде рядом со шныряющими поблизости гюрзами нам совсем не улыбалась.

— Внимание! — Марк подтянул шест и положил его поперек носа лодки. — Юрка, держи ее за хвост. — Сам Марк ловко ухватил змею за затылок. Это удалось ему довольно легко, змея почти не сопротивлялась, однако как отцепить ее, точнее — «отвинтить» от шеста? Наши попытки ни к чему не привели.

— Может быть, сунуть ее в мешок вместе с частью шеста, а потом стряхнуть? — неуверенно посоветовал Павлик.

— Держи ее крепче, начальник. А я буду разматывать хвост, — осипшим от волнения голосом сказал я. Марк не возражал. На всякий случай он сдавил гюрзу так, что отбил у змеи всякую охоту сопротивляться. Я принялся «разматывать» змею, разгибая виток за витком.

Работа шла успешно, толстое тело змеи повисло в воздухе. Наконец снят последний виток, и змея, оторванная от шеста, очутилась в мешке. После этого мы с Марком сели на скамейку и жадно закурили.

— Больше такой эксперимент повторять нельзя, — глухо проговорил Марк.

— Мокрых змей хватать — последнее дело, — осуждающе сказал Васька и великодушно закончил: — Ладно, можешь не оправдываться.

Немного передохнув от пережитых волнений, мы поплыли к видневшимся вдали островкам, решив, что будем брать змей только на суше и только в сухом виде.

Наш кормчий Павлик, размеренно налегая на шест, посылал лодку вперед; мимо проплывали сухие ветки, шапки свалявшейся высохшей травы, клубки перекати-поля. Лодка подошла к маленькому пятачку суши. Со всех сторон к островку подступала вода, над ее поверхностью возвышался небольшой холмик. На нем (в тесноте, да не в обиде) уместились два ежа, несколько крыс и черепаха величиной со сковородку. Марк предложил задержаться и посмотреть, как будут вести себя четвероногие бедолаги, когда вода зальет островок.

Ждать пришлось недолго, мутные волны заставили животных сбиться в кучу. В это время к островку прибило течением корягу, на которой находилась мокрая, дрожащая песчанка и внушительных размеров степной удавчик. Змея тотчас же переползла на землю и присоединилась к скучившимся здесь робинзонам. Они не шевелились: страх перед наводнением буквально сковал их.

А вода прибывала и прибывала, затопляя последние клочки суши, и вот наконец весь островок покрылся водой.

— Вараны! — воскликнул Марк, указывая на приближающиеся к лодке маленькие торпеды. Действительно, трое варанов спасались вплавь. Выглядели они необычно — странно надувшись, вараны усиленно работали мощными лапами. Длинный хвост, с которым некоторым из нас пришлось в свое время познакомиться, извивался в воде, помогая варану двигаться вперед. Вараны плыли прямо на нас, и Марк скомандовал Павлику остановиться.

— Уж не хочешь ли ты… — начал Васька, с беспокойством поглядывая на варанов.

— Ты, как всегда, угадал, — улыбаясь, кивнул Марк. — Надеюсь, возражать не станешь?

Марк взялся за дело всерьез. Волей-неволей пришлось ему помогать: не оставлять же товарища один на один с варанами, да еще плывущими. Проклиная в душе Марка и всех варанов на свете, я схватил ближайшего пловца за заднюю ногу и швырнул его в лодку. Тотчас же на нас обрушился град ударов. Увернуться, отскочить мы конечно же не могли, но и в лодке оставаться было невозможно — подобный бичу хвост пресмыкающегося доставал нас всюду.

Один за другим мы попрыгали за борт, ничего другого не оставалось. Павлик, оказавшийся самым стойким, задержался на корме, готовясь защищаться шестом. Бедный Павлик! Он еще не имел счастья познакомиться с варанами поближе. Теперь такой случай представился, и юноша получил некоторое представление о характере и наклонностях сухопутного крокодила.

Толчок шестом, яростное шипение, хлесткий удар хвостом, и Павлик очутился за бортом. Победитель-варан, оставшись один, застыл на корме подобно древнему изваянию.

Павлик, лишившийся в первый момент дара речи, под влиянием холодного душа обрел способность излагать свои мысли и чувства и выразился более чем красноречиво. Мы так и не поняли, к кому адресовался Павлик: к варану, изгнавшему его из лодки, или к своему братцу, коему вдруг пришла в голову столь гениальная идея. Мокрые и злые, мы стояли по пояс в воде. Невозмутимый Марк удержал лодку за борт, взял шест и довольно невежливо спихнул варана в воду, после чего мы забрались в свое суденышко. Павлик, охая от боли (варан хлестнул его хвостом на совесть), вновь утвердился на корме и погрузил шест в пенившуюся воду. Вымокший экипаж зловеще молчал, Васька, как всегда, высказался первым:

— Какие очаровательные варанчики пошли, — нараспев растягивая слова, сказал он. — Нужно сейчас же поймать парочку. Обязательно. Почему ты молчишь, Марк? Я просто отказываюсь тебя понимать… А еще зоолог…

Неизвестно, сколько времени еще зубоскалил бы Васька, но я заметил неподалеку на только что затопленном островке большое дерево, буквально обвешанное змеями. Лодка устремилась к нему. Дерево и впрямь оказалось змеиным, змеи примостились на ветках и, похоже, нашему появлению не обрадовались.

Пресмыкающиеся вели себя по-разному. Выше всех забрались кобры, толстобрюхие удавчики боязливо жались к стволу, полозы облюбовали нижние ветки. Одинокая гюрза, свирепо поглядывая на приближающуюся лодку, туже сворачивала кольца, обвиваясь вокруг обломанного сука.

Положение осложнялось тем, что ядовитые змеи расположились довольно высоко и добраться к ним было не просто — дорогу преграждали полозы, чей драчливый нрав и вздорный характер были нам отлично известны.

— Давайте спихнем полозов в воду, плавают они неплохо, доберутся до берега, не утонут.

Друзья согласились, Васька с Павликом схватили шесты.

— Только не сбросьте нам на голову кобр, — напутствовал Марк. — С вас станется.

— Мы постараемся…

Ребята замахали шестами, сбитые с веток змеи плюхнулись в воду, полозы, злобно шипя, плавали вокруг лодки, пытаясь в нее залезть. Когда последний полоз слетел вниз, Марк взял у Васьки шест и осторожно поддел небольшую темно-серую кобру. Кобра испугалась, но попала в мешок так быстро, что не успела опомниться. Одну за другой Марк снял с дерева четырех кобр. Он работал так четко, что все мы невольно залюбовались рассчитанными движениями ученого. Стало даже немножко обидно — исчезла романтика охоты на змей: ни яростного сопротивления, ни острой борьбы, к которой так привыкают змееловы. Трудно сказать, почему кобры почти не оказывали сопротивления, возможно, их напугало наводнение и они недоумевали, очутившись в необычной обстановке.

Гюрзы же вели себя иначе. В этом нам пришлось убедиться, когда мы снимали с дерева единственную висевшую на нем гюрзу. Она яростно бросилась на шест, несколько раз укусила дерево, грозно шипела. Почувствовав опасность, змея обвилась вокруг ветки, и спихнуть ее вниз никак не удавалось. Марк орудовал шестом осторожно, стараясь не причинить змее вреда. К сожалению, подобная тактика отнимала много времени, однако мы надеялись, что змея быстро утомится и прекратит сопротивление.

Шест плавал в горячем воздухе, гюрза дергала треугольной головой, кусалась, шипела, но по-прежнему крепко держалась на дереве. Было очень жарко, мы устали и основательно проголодались, пора было заканчивать ловлю и, по крайней мере, позавтракать, но прекращать борьбу, не добившись результата, не в наших правилах. Мне наскучило однообразное занятие, и я полез на дерево, крикнув Марку, чтобы он продолжал отвлекать гюрзу. Подобравшись к змее с тыла, я схватил ее за затылок и принялся потихоньку «отвинчивать» с ветки, к которой она «привинтилась». Гюрза почему-то почти не сопротивлялась, и мне удалось выполнить задуманное — оторвать ее от сучка. Однако, когда последний «виток» был снят и я прислонился спиной к стволу, опершись на него, чтобы удобнее было упрятывать пресмыкающееся в мешок, гюрза внезапно рванулась, и ее хвост выскользнул из моей руки. Толстое тело змеи тотчас мелькнуло в воздухе, и случилось непоправимое: гюрза в ярости так изогнулась, что переломила себе позвоночник.

Когда я спустился в лодку, то прочел в глазах товарищей неодобрение. Пожалуй, они были правы: потратить столько времени и сил напрасно! Издыхающую гюрзу выбросили за борт, она медленно опустилась на дно.

А мы снова приближались к очередному острову. Васька стоял на носу лодки, разглядывая из-под ладони островок, солнце било прямо в глаза, но Василий все же заметил, что на глинистой почве лежит крупная змея.

— Ребята! На острове гюрза!

Марк тотчас же приказал Павлику увеличить скорость. Змея могла улизнуть. Василий приготовился прыгать на остров, сжимая в руках тяжелый шест. Марк легонько оттеснил его плечом.

— Извини, но я, пожалуй, пойду первым. Ты человек пылкий, горячий, можешь с гюрзой не поладить, а мне такие большие экземпляры крайне необходимы.

Лодка подошла к островку. Встревоженная змея зашевелилась и быстро поползла к воде. Марк, видя, что добыча ускользает, одним прыжком перемахнул через борт, едва не опрокинув лодку, и, очутившись на земле, погнался за гюрзой.

К несчастью, зоолог не учел, что островок размок и глинистая почва местами превратилась в трясину. Марк настиг удиравшую гюрзу у самой воды и попытался придавить ее ногой к земле. Резиновый сапог вдавил змею в мягкий, раскисший грунт, гюрза легко вывернулась, вся перепачканная глиной, и тотчас нанесла нападавшему ответный удар. Марк вскрикнул. Нам с лодки не было видно, как извивалась и рвалась схваченная зоологом гюрза. Когда мы подоспели, змея уже билась в мешке, а Марк, странно улыбаясь, стаскивал сапог.

— Достала-таки, подлая, — отметил зоолог, осматривая ногу. — Так и есть, царапнула выше колена…

Гюрза прокусила брюки, на смуглом теле Марка виднелась небольшая царапина. Мы смотрели на Марка с ужасом, Васька хотел высосать ранку, но Марк остановил его:

— Не нужно, это лишнее. Возможно, она царапнула лишь кончиком зуба…

У некоторых пород ядовитых змей отверстие, куда поступает яд из ядовитых желез, находится в середине зуба, на некотором расстоянии от его острого кончика. Бывали случаи, когда змея, нанеся укус, не успевала впустить в ранку яд. Подобные явления крайне редки, и, когда Марк стал настаивать на своем, у меня мелькнула мысль, что он просто-напросто хочет избавить нас от лишних хлопот, точнее, от излишнего риска — во рту человека, который отсасывает ранку пострадавшего от укуса ядовитой змеи, может быть ранка, и тогда…

На пререкания уходили драгоценные минуты, медлить было нельзя. Обругав бедного Марка за столь бессмысленное поведение, я сделал ему укол, ввел противозмеиную сыворотку. Марк, наблюдая за мной, иронически щурился, посмеивался над нашим волнением. Видимо, он всерьез считал, что опасность ему не угрожает. Однако вскоре он почувствовал себя плохо, нога распухала на глазах.

Павлик и Васька напряженно работали шестами, гоня лодку на бешеной скорости к берегу; а ногу зоолога тем временем раздуло так, что пришлось вспороть ножом штанину. К счастью, нам удалось раздобыть машину и отвезти зоолога в больницу. По дороге он бормотал нечто несвязное, затем и вовсе отключился, потерял сознание, покрылся холодным потом. Несколько позже он очнулся, и его тут же вырвало. В больнице зоолога унесли в приемный покой, вскоре оттуда вышел врач в распахнутом белом халате.

— Вызываем санитарный самолет, — сказал врач. — Вашего товарища придется срочно отправить в Иолотань.

— Неужто так плохо, доктор? — спросил потрясенный Васька.

Врач посмотрел куда-то поверх наших голов, пожевал губами, негромко, но твердо проговорил:

— Хуже не бывает…

Васька резко отвернулся и зашмыгал конопатым носом. Покуда ждали самолет, врач разрешил нам побыть возле больного. Мы вошли в палату, оправляя халаты. Марк был в сознании и слабо махнул рукой.

— Не повезло… — проговорил он сквозьзубы. — Ничего, не робейте, мальчики. Васька, ты чего молчишь? На тебя это не похоже. Соври что-нибудь, сделай одолжение…

Мы заговорили наперебой, стараясь отвлечь Марка от невеселых мыслей, но он перебил нас:

— Хватит меня утешать, переживем как-нибудь, выкарабкаюсь потихонечку. В общем, ничего страшного не случилось, только боль адская. Такое впечатление, будто мясо отдирают от костей. Запиши, Юрка, сие образное выражение, тебе пригодится…

Пришел доктор, Марку снова сделали укол. Издали, вытянув шеи, мы смотрели с содроганием на чудовищно распухшую, напоминавшую бревно ногу нашего друга, на ней виднелись какие-то темные линии.

— Отечные явления, — пояснил нам доктор. — Отек распространяется.

Прилетевший самолет увез Марка в больницу. Павлик отправился вместе с братом. Мы с Васькой остались, чтобы забрать наше имущество и вывезти пойманных змей. Перед тем как проститься, Марк, кряхтя от боли, проинструктировал нас. Кормить и поить змей не было необходимости: они могут и немного поголодать без особого для себя ущерба. Марка больше волновала транспортировка — тут могли возникнуть осложнения. Но у меня уже был некоторый опыт в этой области.

Мы с Василием благополучно добрались до Москвы, в дороге никаких приключений с нашим шипящим багажом не произошло. Змей мы сдали по указанному Марком адресу, а вскоре получили письмо от Марка. Он поправился, но ходил на костылях. Опухоль на ноге спала, на месте укуса образовалась язва размером с ладонь. Язва долго не заживала. Только в конце лета Марк окончательно выздоровел, вернулся домой, и мы торжественно отметили это событие.

Глава девятая Гюрза в доме

Весенний охотничий сезон мне пришлось начинать одному: Марк читал лекции в институте, Николай готовил к выставке очередную картину, Василия же попросту не отпустили с работы. Бедный Васька в полном расстройстве провожал меня на вокзал, заверяя по дороге, что не оставит свое начальство в покое до тех пор, пока не добьется желаемого результата.

Чудесна ранняя весна в Армении! Бушуют цветущие сады, прозрачный, пропитанный ароматом цветов воздух пьянит, как хмель. Все вокруг залито солнцем, жаркое солнце золотит вершину горы Урасар, темной позолотой кроет нагретую землю. Цветет миндаль, кружатся белые и розовые лепестки яблонь, груш, черешен. Басовито гудят шмели, покачиваясь на луговых цветах. А над головой простирается голубое чистое небо.

И люди здесь чудесные — мягкие, приветливые, гостеприимные, существующие, кажется, исключительно для того, чтобы помогать приезжим. Ветхий старец проводит тебя по горной тропе, хотя ему с тобой не по пути, укажет дорогу. Радушные, заросшие черной щетиной пастухи напоят тебя молоком, угостят лепешками, брынзой, острым сыром чанах. Из-за плетней улыбаются черноглазые стройные девушки, приветливо кивают парни.

— Здравствуй, незнакомый человек! Заходи в дом, будь гостем.

Я шел горами к Дорийскому плато, где берет начало бурная река Дзорагет, стремительно несущая к Куре холодные, до зубной ломоты, хрустально чистые воды. Конечной целью моего пути был небольшой городок Степанаван.

Погода стояла отменная. Днем я наблюдал удивительную жизнь горного леса, светлые весенние ночи коротал у костра, утром умывался в студеном ручье и шел дальше. Я был совершенно один в этом царстве гор. Долгие годы общения с природой научили меня передвигаться почти бесшумно. Многие лесные обитатели меня не замечали, лишь осторожные узкотелые скальные ящерицы, издали ощутив едва заметное сотрясение почвы, мгновенно исчезали в расселинах и трещинах скал.

Лесов в Армении мало, склоны горных хребтов покрыты зарослями восточного бука, на холмах подчас встречаются дубовые рощи. В лесах водятся косули, смешные ушастые ежи и множество грызунов. В пути меня постоянно сопровождал эскорт белок. Белки прыгали с ветки на ветку над самой головой, нередко срывались, падали на землю и тотчас же взлетали вверх по шершавому стволу, взбирались к вершине. Мне хотелось раздобыть лесную соню — небольшую пушистую зверюшку, ведущую ночной образ жизни. Неподалеку от крохотного селения мне посчастливилось ее поймать.

Деревушка называлась Ахта. Я остановился в крайнем доме на самой околице. Дом принадлежал престарелому крестьянину Тиграну, но командовала в нем бойкая и общительная тетушка Астхик. Миловидная, с правильными чертами смуглого лица и доброй улыбкой, тетушка Астхик, худенькая, как горная курочка, имела над молчаливым великаном-мужем неограниченную власть. Старый хозяин, хаживавший не однажды в одиночку на медведя, трепетал под строгим взглядом властной женушки и старался ей не перечить.

— Мужчин надо — во! — говорила тетушка, грозя Тиграну сухоньким детским кулачком.

Хозяева уступили мне комнату сына, который жил в Ереване. Я целыми днями пропадал в горах, возвращался вечером, кормил пойманных в лесу птиц. Дядя Тигран помогал мне делать для них клетки. Окутываясь клубами сизого табачного дыма, он удивленно цокал языком, разглядывая соню, — это животное старик видел впервые в жизни.

Постепенно мой «зооуголок» увеличивался, прижилась у меня и пара потешных хомячков — Борька с Мишкой, принадлежащих хозяйскому внуку Ашоту. Хомячки жили в углу, хаткой им служила небольшая охапка соломы. Соня облюбовала себе книжный стеллаж и спала на верхней полке.

Однажды, возвратившись из леса, я застал старого Тиграна в глубоком раздумье.

— О чем грустите, дедушка?

Старик посмотрел на меня как-то странно, тревожно и немного печально, вздохнул, погладил седую бороду:

— Плохо! Вай, вай, вай, плохо!

На мои расспросы старик не отвечал, сокрушенно покачивал головой, потирая морщинистой коричневой рукой затылок.

За изгородью блеяли козы, позвякивая колокольчиками, в деревню возвращалось стадо. Из дома вышла тетушка Астхик, растворила ворота, впустила винторогую козу и здоровенного козла с ехидной мефистофельской мордой. Покачивая тугим выменем, коза поспешила к корытцу с водой, козел бесцеремонно приблизился и, угрожающе наклонив крутые рога, неприязненно разглядывал незнакомого человека. Мы друг другу явно не понравились, козел скосил налитые кровью злющие глаза, недвусмысленно выбирая подходящую позицию для атаки, мне же очень хотелось плюнуть нахальной образине в спутанную бесовскую бороду.

— Тигран! — крикнула тетушка Астхик. — Ты что — ослеп? Гони скорей козла. Хворостиной его!

Старик, пожевав губами, просеменил обутыми в легкие чирики ногами по двору, потянул козла за веревочный ошейник к сараю. Козел расставил ноги, уперся, с возмущением воззрился на хозяина.

— Слушай, жена! Он не идет!

— Вах! Что за беспомощный человек! Беда с этими мужчинами. Вот сейчас я этому бандиту… Сейчас я ему…

Звякнуло ведерко с молоком, недоуменно мемекнула невыдоенная коза. Тетушка Астхик с наслаждением вытянула козла кнутом.

— Получай, проклятый! Кызь!

Кнут со свистом рассек воздух, козел, мгновенно утратив всю свою воинственность, перескочил через забор и удрал в горы.

— Вот как надо с мужиками. — Тетушка Астхик лукаво стрельнула глазками. — Ты, гость московский, не слушай моего старика. Он тебе таких сказок наплетет…

— Зачем так говоришь, жена! Да и не рассказывал я гостю ничего…

— Так расскажешь! Не удержишься.

— Богом клянусь, правда!

— Не клянись понапрасну. Лучше скажи, сколько раз к бурдюку с вином прикладывался?

Звонко рассмеявшись, Астхик ушла в сарай, старик проводил ее взглядом, заговорщически приложил палец к губам:

— Хлебом клянусь, не вру! Нехорошо у нас в доме… Кто-то завелся, а кто — непонятно. Днем у тебя, дорогой, в комнате птицы орали как сумасшедшие. И вчера — тоже…

— Надо было посмотреть. Кто там безобразничает…

— Нет уж, — угрюмо насупился старик. — Смотри сам, дорогой.

— Не иначе сам черт орудует, — засмеялась подошедшая Астхик. — А мой муженек трясется, как овечий хвост. Жаль, меня дома не было…

Я осмотрел комнату, но ничего подозрительного не обнаружил. Все обитатели были на месте, только молодой желтоглазый филин, пойманный накануне, испуганно топорщил крылья, судорожно когтил мохнатыми лапами прибитый под потолком сук.

Вечером я еще раз тщательно осмотрел комнату, проверил сетки на окнах. Появился старый Тигран, оглядываясь на закрытую дверь, зашептал:

— Все-таки будь осторожен, дорогой. Не дай Бог что-то случится. В жизни всякое бывает…

Обезоруженный моей веселой улыбкой, старик ушел. А ночью меня разбудил невероятный шум и крики. Вскочив с постели, я уронил фонарик, долго его разыскивал, спросонья никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Когда же наконец удалось отпереть дверь в соседнюю комнату и зажечь керосиновую лампу, шум стих. Колеблющееся пламя заливало комнату слабым светом. Все мои питомцы были страшно перепуганы — птицы орали, металась под потолком соня-полчек, взъерошенный филин ухал и отфыркивался, прижавшиеся друг к другу хомячки дрожали в своем углу, а на полу возле двери, распластав крылья, лежал дикий голубок, с большим трудом пойманный мною накануне.

Что за чертовщина! Обшарив всю комнату, я ничего подозрительного не обнаружил.

Утром я спросил Тиграна, как зовут его кошку.

— Вах! — удивился старик. — У нас нет кошки, дорогой. Я их не уважаю. А зачем она тебе понадобилась?

«Странно, — подумал я, — кто же умертвил голубя и устроил ночной переполох? Кошка, впрочем, могла забрести и соседняя, но как она проникла в комнату?»

Утром я ушел в горы и вскоре забыл о случившемся, однако на следующую ночь все повторилось. Вновь шум, невероятная суматоха в соседней комнате — и снова мертвая птица на полу.

Третьей ночью я лишился еще одной птицы. Непостижимо! Что за загадочное существо истребляет моих питомцев? Вечером я тщательно проверял каждую щель в полу, а ночью снова вскакивал от истошных птичьих воплей.

Шестой ночью исчез хомячок Борька. Проклиная злосчастный дом, я в который раз обшарил всю комнату и опять ничего существенного не обнаружил. Филин сидел на короткой цепочке под самым потолком и поужинать Борькой не мог. Таинственный недруг не на шутку встревожил меня, и я рассказал Тиграну о ночных приключениях. Старик взглянул на меня укоризненно:

— А ты мне не верил, дорогой! Я же тебя предупреждал!

— Но кто же этот невидимка, дедушка? Ведь он всех моих зверюшек и птиц погубит!

— Не знаю, дорогой, не знаю. Только жене не говори, смеяться будет.

Разволновавшись, старик походил по комнате и вдруг просиял:

— Помогу твоей беде, дорогой. Доволен будешь, рад будешь. Жди.

Я отправился в горы, мне было смешно и грустно: какая-то тварь душит по ночам моих питомцев, а я не могу с ней справиться. Абсурд!

Вернувшись, я сбросил запыленные ботинки, повалился на кровать и с наслаждением закурил. Клубы сизого дыма поплыли по комнате. Внезапно дверь отворилась, дымное облако окутало вошедшего, и он громко чихнул:

— А вот и я. Наше вам с кисточкой!

На пороге, нагруженный мешками, ружьями и удочками, как верблюд, стоял Васька. От моих объятий он скромно уклонился.

Пару часов спустя, когда чистенький, отмывшийся от въедливой дорожной пыли, благоухающий одеколоном «Шипр» Василий блаженствовал на тахте, выкладывая ворох столичных новостей, в дверь негромко постучали: вошел Тигран.

— Наш хозяин, — представил я старика.

Тигран рассеянно поздоровался с Васькой и повернулся ко мне:

— Я привел тебе женщину, дорогой. Очень хорошую женщину.

Васька изумленно посмотрел на меня, я — на него, затем мы оба уставились на хозяина.

— Я привел тебе старую женщину. Вай, вай, вай, какую старую.

Васька заржал, я погрозил ему кулаком. Тигран, пожевав губами, что-то крикнул на родном языке. Появилась худая старушка, таща за собой принадлежащего Тиграну козла. Мы с ним сразу узнали друг друга.

Не говоря ни слова, старушка поволокла козла в соседнюю комнату, где размещался мой зверинец и обитал загадочный невидимка, мы, посмеиваясь и недоумевая, последовали за ней.

— Понимаю, понимаю, — нарушил тишину Васька. — Твоя коллекция, Юрка, пополняется, ты козла купил. Неужто в Москву его возьмешь? Если так, то трудностей в дороге не оберешься — в багаж козлов не принимают, а провести его в купе не удастся: проводники нынче пошли бдительные.

— Помолчи, дорогой, — недовольно попросил Тигран. — Помолчи, пожалуйста. Сейчас изгонять будем!

Старуха трижды протащила козла по комнате, невнятно бормоча что-то несуразное, бросила на пол снопок пахучей травы и исчезла. Козел постоял, постоял и, стянув со стула Васькину соломенную шляпу, меланхолично принялся ее жевать. Васька грубо вырвал шляпу, наградив нахала пинком. Тигран неодобрительно покачал головой, однако на Ваську это должного впечатления не произвело.

— Значит, бабушка по профессии ведьма? Приятно было познакомиться.

— Не говори так, дорогой, — всполошился Тигран. — Не обижай старый женщин. Нехорошо…

После ухода хозяина я рассказал Ваське о ночных приключениях, Васька посмеивался:

— Брехня! Чушь собачья!

— Брехня?! Сегодня же ночью повторится. Спорим?

Мы поспорили, и я позорно проиграл: ночь и две последующих прошли спокойно, загадочный невидимка исчез, вероятно, старуха и козел соединенными усилиями сумели отпугнуть его, так или иначе ничего экстраординарного не произошло, а старый Тигран уверился в чудодейственной силе соседки. Васька поддержал хозяина, делая это с единственной целью позлить меня:

— Что с того, что сейчас атомный век? А колдуньи все-таки не перевелись. И пожалуйста, не возражай: прогнала бабка нечистую силу? Прогнала. А ты не смог, несмотря на высшее образование.

Я запустил в насмешника патронташем, хотя и понимал, что патронташ — слабый аргумент в полемике. Васька хохотал до слез, я же негодовал, но поделать с ним ничего не мог и подвергался изощренным издевательствам до позднего вечера. А ночью Васька попал в такой переплет, что ему было уже не до смеха.

Мы проснулись от шума в соседней комнате. Тревожно перекликались птицы, клекотал и вскрикивал филин. Я тряхнул Рыжего за плечо:

— Вставай! Старухины чары перестали действовать. Невидимка вернулся, и тебе представляется возможность его сцапать.

— Сейчас, — сладко зевнул Васька. — Сейчас я ему врежу. Я ж ему, разбойнику, по организму!

В этот момент за стеной так ужасно завопили, что мы вздрогнули.

— Вот это да! — Пораженный Васька остановился, попятился от двери.

— Не бойся, это филин.

— Филин?! Ну и голосок у него!

Хлопнула дверь, и мы ворвались в комнату. По стенам заметались тени, лучи карманных фонариков рассекли ночной мрак.

— Никого, — растерянно протянул Васька. — Вот история…

Птицы притихли, только филин, порываясь взлететь, неистово хлопал крыльями. Я торопливо оглядывал помещение и вдруг едва не вскрикнул…

Электричества в деревне не было, в горах заканчивалось строительство гидроэлектростанции. На улице врыли столбы, натянули провода. В нашем доме проводка имелась, и кусок шнура свешивался с потолка прямо над Васькиной головой, а на шнуре, обвив его толстым телом, висела большая змея. Тупая, треугольная голова мерно покачивалась в каком-нибудь полуметре от буйной Васькиной шевелюры. В неверном свете фонариков я безошибочно определил: гюрза!

Раскачиваясь вместе со шнуром, змея изгибалась, готовясь к броску. Раздумывать было некогда, все решали секунды, и я с силой толкнул Ваську в плечо. Не удержавшись от неожиданности на ногах, Василий упал, опрокинув клетки с перепуганными птицами.

«Нокаутировав» приятеля, я обронил фонарик, Васькин самодельный «прожектор» при падении разбился, и мы очутились в полной темноте. Стараясь отойти подальше от «ожившего» провода, я споткнулся о перевернутые клетки и растянулся на полу, уткнувшись носом в солому, едва не задавив ошалевшего от страха хомячка.

Из противоположного угла на меня полился поток проклятий. Обозленный Васька костерил меня почем зря, уверенный, что я разбудил его напрасно, чтобы разыграть, для чего нарочно устроил переполох в своем зверинце. Шум разбудил хозяина; прихватив большой фонарь типа «летучая мышь», Тигран вошел в комнату:

— Что такой, слушай? Стучал, кричал — зачем?

— Не волнуйся, дедуля, мы играем, — объяснил Васька. — Ночные тревоги устраиваем. Друзей разыгрываем.

Выхватив у старика фонарь, я поспешно осмотрел комнату: змеи нигде не было. Только качающийся шнур напоминал, что минуту назад его обвивала ядовитая гадина. Я рассказал о том, что видел, Васька на сей раз поверил, заметался по комнате, испуганно озираясь:

— Где?! Где она?

Тигран, напротив, воспринял услышанное на редкость спокойно:

— Змей — это хорошо. Будет мышей ловить. Вместо кошки.

— Но гюрза смертельно ядовита!

— Очень хорошо. Мышка сразу помирать будет.

Тщательно осмотрев все щели, я пришел к выводу, что пресмыкающееся появилось с чердака: в потолке, рядом со шнуром, чернело небольшое отверстие.

— Неужто она в эту дырку просунется? — усомнился Васька.

— Змея хитрый, — сказал Тигран. — Захочет — пролезет.

Васька помолчал, оценивая убедительность ответа, сокрушенно вздохнул:

— А я, дурак, сюда в отпуск приехал. Отдыхать. Хорошенький отдых — по ночам змей гонять!

Утром мы еще раз обшарили весь дом и, удостоверившись, что змея могла укрыться только на чердаке, решили изловить пресмыкающееся. Тигран, однако, запротестовал:

— Не надо. Пусть живет. — И добавил, что чердак завален всяким хламом, на разборку которого уйдет немало времени и сил.

— Мы поможем, — сказал Васька. — Ради такого дела что угодно разберем. Нам даже полезно поработать.

Но Тигран продолжал упорствовать. Обиженные странным отказом, мы обсудили создавшуюся ситуацию. Василий считал, что нужно немедленно убираться, пока гюрза не добралась до нас. Мне уезжать не хотелось, но разговор со стариком оставил неприятный осадок. В конце концов мы решили поскорее закончить все дела и ехать в Степанаван, а пока еще раз сходить в лес.

Я возился с рюкзаком, а Василий вознамерился побриться, примостился на бревнах, завезенных недавно для постройки сарая, разложил свои приспособления, намылил лицо и принялся ожесточенно скоблить отросшую рыжую щетину, то и дело заглядывая в карманное зеркальце. Он уже почти заканчивал привычную процедуру, когда кто-то подошел к нему сзади и невежливо толкнул в спину. Василий оглянулся: рядом стоял давешний козел, потряхивал неопрятной длинной бородой и с любопытством разглядывал блестящую мыльницу. Васька весело приветствовал его поднятой рукой, жест этот, так почитаемый в Древнем Риме, козлу явно не понравился. Наклонив крутые массивные рога, он изготовился к атаке. На свою беду, козел и представить себе не мог, на кого он собрался напасть, — кто-кто, а московские таксисты умеют за себя постоять.

Не желая, однако, начинать военные действия, Васька хладнокровно отвернулся; обиженный таким невниманием козел почесал Васькину спину рогами. Васька стерпел и это, но темп бритья заметно ускорился. Козел легонько ткнул Рыжего кончиками рогов и заблеял, вызывая Василия на честный поединок. Васька быстро обернулся, встал на четвереньки и глухо зарычал. Козел опешил, затряс головой, опустил рога для решительного удара. Исчерпав дипломатические средства предотвращения конфликта, Васька схватил металлический стаканчик, плеснул горячую воду в ненавистную физиономию, ошпарив козлу нос. Осатаневший бородач ринулся в бой, Васька мигом покрыл расстояние, отделявшее его от дома, и влетел на крыльцо. За ним скачками несся козел.

Я вышел на крыльцо, козел кружил поблизости, грозя противнику рогами, одновременно что-то усердно жуя. Васька добривал подбородок и вдруг спохватился:

— Юрка! Этот гад мой мыльный крем слопал!

Подтверждая эти слова, козел победно мемекнул, и над его мефистофельской мордой закружились разноцветные мыльные пузыри…

Извилистая, протоптанная козами тропинка круто поднималась в гору. Склоны покрывал густой буковый лес, на красноватых скалах рос низкорослый, колючий кустарник. Мелодично журчали прозрачные ручейки, посвистывали, перекликались птицы.

Узкая тропа была завалена острыми обломками камней. Резкая смена температуры подтачивала вековые утесы, скопившаяся в трещинах вода, замерзая, рвала и корежила камень. На больших валунах грелись в солнечных лучах серые и зеленые ящерицы. Заслышав шаги, они приподнимались на тонких лапках, высматривали неведомого врага, готовые в любую минуту удрать. Любопытство, присущее многим животным, да и не только им, удерживало ящерок до тех пор, покуда из-за поворота не показывались наши неуклюжие (вероятно, по мнению ящериц) фигуры. Завидев нас, узкотелые длиннохвостые создания соскакивали с насиженных мест и исчезали с космической скоростью.

Впереди открылась широкая каменная терраса, в конце ее виднелся вход в большую пещеру. Передохнув немного, мы зажгли фонарики (Васька предусмотрительно починил свой, поврежденный во время ночной суматохи) и вошли в пещеру. Фонари не понадобились, пещера была ярко освещена, свет проникал через дыры в куполе и небольшие проломы в стенах. Известковые стены и пол покрывал толстый слой пыли, ноги утопали в ней по щиколотку. Пещера была невелика.

— Пусто, — констатировал Васька, и удесятеренное мощным эхо слово прогремело как гром: «Пусто, пусто, пусто».

Но Васька ошибся, пещера отнюдь не пустовала. Пыль у привалившегося к противоположной стене большого камня зашевелилась, блеснули толстые, отливающие металлом тела. Издали они напоминали извивающиеся водопроводные трубы. Одна «труба», опередив остальных, быстро поползла нам навстречу, рассерженно шипя.

— Да это гюрза! — вскричал я, и снова под потолком заголосило оглушительное эхо: «Гюрза! Гюрза! Гюрза!»

Васька еще в период наших среднеазиатских экспедиций проникся к этим змеям лютой ненавистью. Завидев приближающийся «ужас ночи» — в Туркмении гюрз называли именно так, — Василий мгновенно утратил интерес к красотам горной пещеры, приготовился к отступлению, но вдруг остановился:

— Дома на чердаке у нас — тоже гюрза?

— Да. А что?

— В таком случае эту нужно поймать. Поймай ее, Юрка, обязательно поймай. Я хочу со здешними поближе познакомиться, выяснить, похожи они на туркменских или нет.

— Конечно, похожи!

— Хочу убедиться в этом. Держи рогульку. — Васька сунул мне палку с раздвоенным наконечником и вылетел из пещеры как на крыльях.

— А ты, оказывается, герой, — засмеялся я, но Васька порой недосягаем для насмешек, толстокож, как бегемот.

— Ничего, ничего. Хорошо смеется тот, кто смеется последним, а не тот, кто смеется в последний раз…

Честно говоря, мне не хотелось ловить гюрзу в пещере, набитой этими «очаровательными» существами, оторопь брала при мысли, что какая-нибудь из них, подобравшись незаметно, вопьется в ногу. Сыворотки у нас нет, а укус гюрзы, если не принять соответствующие меры, почти всегда смертелен. Зачем рисковать? С какой стати?

Оставшись один, я внимательно следил за приближающейся змеей, выставив вперед рогульку, и внезапно заметил, что от другой стены ко мне ползет еще несколько змей. Я инстинктивно попятился к выходу, Васька издевательски заржал:

— Это кто тут о героях распространялся? Кстати, какой у тебя рост?

— Метр семьдесят. А тебе зачем?

— Буду знать, какой гроб заказывать.

Васька хохотал как безумный, а я страшно разозлился: мне угрожает опасность, а какая-то каналья, по явному недоразумению именующая себя моим другом, вместо того чтобы помочь, задает дурацкие вопросы. Злость порой действует на человека благотворно, придает решительности, силы. Не дожидаясь гюрзы, я сам пошел ей навстречу. Змея замерла, проникший в пещеру косой луч солнца высветил отливавшее металлом тело, тусклые неподвижные глаза. Я осторожно приблизился, рядом, подняв облачко пыли, прошелестело что-то невидимое, еще одно облачко взвилось поодаль. Медлить больше нельзя. Быстро прижимаю рогулькой к каменному полу ближайшую гюрзу, и тотчас все скрывается в густой едкой пыли.

То ли от волнения я промахнулся, то ли придавил змею недостаточно сильно — сказать трудно. Тяжелый хвост замолотил по земле, вздымая тучи пыли, остальные змеи ползали вокруг, я кашлял, чихал, топтался на месте, стараясь удержать рвущуюся из рук рогульку.

Я попал в затруднительное положение: змеи подняли пыль, видимость почти нулевая. Не шарить же руками в пыльном облаке, нащупывая холодный змеиный затылок! Внезапно я получил хлесткий удар хвостом и шарахнулся назад, отгоняя мысль о том, что могу наступить на одну из вертевшихся поблизости змей. В ту же секунду я почувствовал, что гюрза выскользнула из-под палки. Вот когда мне стало по-настоящему страшно, я застыл, боясь шевельнуться, чудилось, будто десятки змей ползают вокруг, готовясь напасть. Стоя неподвижно, я вглядывался, пытаясь в кромешной пыли рассмотреть находившихся где-то здесь гюрз.

Гулкий топот вывел меня из транса, ко мне большими прыжками мчался Васька. Не говоря ни слова, он сгреб меня в охапку и поволок к выходу из пещеры. Через несколько секунд мы сидели на широком замшелом пне — я, бледный, зябко поводящий плечами, и взмокший от пота, багровощекий Васька.

— Гляжу, а ты качаешься, как пьяный. Вот-вот упадешь. А эти так и молотят хвостищами, так и молотят!

Ай да Вася! Ни за что не поверил бы, что он способен на такое. После Туркмении Рыжий при виде пресмыкающихся синел…

— Когда на тебя змея бросается — страшно, — философствовал Васька. — А если на товарища — другое дело. Тут уж приходится действовать по-суворовски: сам погибай, а товарища выручай!

— Спасибо тебе, дружище!

Я обнял Василия, а он ужасно смутился, покраснел еще больше:

— Это уж вовсе ни к чему — нежности телячьи!

И все же любопытство Василия вскоре было удовлетворено: из пещеры выползла крупная гюрза и преспокойно направилась к нам. С ней я управился быстро, действуя по всем правилам, поймал змею и продемонстрировал Ваське ее многочисленные бородавки.

— Надеюсь, ты удовлетворен?

— Вполне. Теперь, пока отсюда не смоемся, буду страдать бессонницей — до чего же отвратная тварь!

Забегая вперед, скажу, что пессимистическое заявление Василия не оправдалось: ночью он спал как убитый и храпел так, что с потолка сыпалась труха, впрочем, вполне возможно, что тому была другая причина — обитавшая на чердаке гюрза устроила там мышиное побоище.

Мы уходили, поминутно оглядываясь. Казалось, змеи выползут из пещеры и устремятся за нами в погоню.

— Тигран говорил, что в таких пещерах иногда ночуют пастухи. Ты, Юрка, согласился бы на подобный ночлег? Нет? Странно…

Васька опять стал самим собой — веселым и беспечным. Желание поозорничать, посмеяться над ближним сидело у него в крови. Однако вскоре радужное настроение Василия растаяло, как туман под лучами восходящего солнца: мы попали в «змеиный район». Из-под ног выскальзывали тонкие медянки, поодаль на скале, свернувшись кольцом, лежала кошачья змея. Мы не знали, что эта змея встречается в Армении редко, и, вообразив, что подобные существа ползают тут на каждом шагу, насторожились: кошачья змея была внушительных размеров и выглядела свирепой. Она не обратила на нас никакого внимания, лежала, уставившись в одну точку. Приглядевшись, мы заметили маленькую лесную мышь. Мышка сновала в тени, образованной скалой, что-то выискивала в густой траве. Но вот змея бесшумно скользнула вниз, поползла к жертве, однако мышь вовремя заметила опасность и юркнула в норку, вырытую у корней шиповника.

— Смотри, смотри, что она делает! — Васька толкнул меня локтем. Потерявшая добычу змея наклонила плоскую голову, высунула раздвоенный язык, слегка ощупывая землю, медленно, но безошибочно поползла к норе. Змея, безусловно, не видела мышкиного убежища, но двигалась тем же путем, которым пробежала мышь.

— Преследует! Языком нащупывает следы!

Мы пошли дальше, но вскоре вынуждены были остановиться, а затем поспешно ретироваться, так как оставаться здесь было рискованно: местность эта, похоже, принадлежала змеям, и только им. Дело заключалось в том, что каждую весну змеи покидают места зимовки, где они собираются сотнями, нежатся на солнце, а отогревшись, вознаграждают себя за длительный пост. Голодные и злые, змеи расползаются по окрестностям в поисках пищи, наводя ужас на животных и людей. Вслед за этим наступает период брачных игр — зрелище незабываемое и отнюдь не для слабонервных.

На горе, на которую мы с Васькой забрались, зимовало много пресмыкающихся — в пещерах, глубоких расселинах, под камнями. Теперь все они покинули свои убежища и выползли на поверхность земли. Еще издали мы заметили на небольшой каменной площадке скопище змей: небольшие, тонкие, как проволока, и толстые, как бичи, змеи беззаботно грелись в лучах жаркого солнца. Мы хотели подойти поближе, но от основной массы змей отделилось несколько и ползало вокруг всей кучи, словно охраняя остальных от нападения врагов.

Васька решительно потянул меня за руку:

— Пойдем отсюда. Хватит с меня змей. Нагляделся я на них, чертей. Пойдем, пойдем. Дома на чердаке нас еще одна дожидается. Если очень соскучишься по этим ползучим, сходишь к ней на свидание.

Возвращались мы, внимательно глядя под ноги, чтобы нечаянно не наступить на змею, а они то и дело попадались нам на глаза, правда, преследовать нас не пытались.

— Скорей бы спуститься с этой змеиной горки, — приговаривал Васька.

Я, признаться, жаждал того же. У самой подошвы горы мы остановились: на тропинке в необычных позах застыли три полоза, похоже, выясняли отношения. Немного понаблюдав за этой троицей, мы поняли, что стали свидетелями поединка. Самка, расположившись в сторонке, выжидала исхода схватки, самцы поднимались над землей, сталкивались грудью, отшатывались назад, мерно раскачивались. Каждый боец старался подняться выше другого. Это удалось крупному буроватому полозу, его плоская голова покачивалась над миниатюрной головкой соперника, создавалось впечатление, что одна змея взирала на другую свысока.

Нас заинтересовал необычный поединок; змеи не переходили к решительным действиям, даже пасти не разевали, удовлетворяясь тем, что сталкивались гладкими, отполированными самой природой телами. Движения их были плавными, и люди несведущие могли принять происходившее за танец. Но это была борьба, настоящая борьба не на жизнь, а на смерть, борьба за обладание самкой.

Схватка распаляла противников, их движения становились все более быстрыми, резкими. Дважды сбитый массивным соперником более слабый самец, падал вверх брюшком, но всякий раз быстро переворачивался и устремлялся навстречу врагу. Самка не двигалась, терпеливо выжидая конца поединка. И конец наступил: крупный самец швырнул противника на песок и, не дожидаясь, покуда тот поднимется, кинулся на него, разинув пасть. Бросок змей молниеносен, тем не менее поверженный уклонился от удара, еще неуловимое движение — и он обвился вокруг противника, словно дикий виноград вокруг кряжистого дубка. Змеи покатились по земле, крупному самцу удалось выскользнуть из объятий соперника, и змеи вновь заняли исходные позиции.

Они собирались продолжить схватку, но вдруг заметили нас, а нужно сказать, что в нашей стране трудно найти более агрессивное и драчливое пресмыкающееся, чем полоз. Если кобра «благородно» предупреждает о своем присутствии и, следовательно, грозящей людям опасности тем, что раздувает капюшон, то полоз к «дипломатическим ухищрениям» не прибегает и порой бросается на человека, бесстрашно идет напролом, и отделаться от него бывает иной раз очень трудно.

Мне кажется, в повадках полоза есть что-то бульдожье. Он яростно вцепляется в палку, веревку, сапог, остервенело мечется, трясет головой из стороны в сторону. Оторвать змею можно, только поломав ей зубы. К счастью, природа, поступая по принципу «бодливой корове Бог рогов не дает», не наделила полоза ядовитыми железами. Но зубы — длинные, острые, как иголки, — милостиво оставила, и полоз никогда не упускает возможности запустить свои зубы в чью-либо ногу.

Полозы, поединок которых мы наблюдали, не были исключением, и в миролюбии их нельзя было заподозрить. Забыв о схватке, они развернулись и дружно бросились в атаку. Мы поспешно отступили, однако тропа была узкой, и нам вовсе не улыбалось снова подниматься в гору, искать другую тропинку, чтобы обойти этих забияк.

— Прорвемся, — сказал Васька. — А если они не образумятся — убьем.

Змеи, однако, уступать дорогу не собирались. Я предложил разбежаться и перепрыгнуть через воинственную парочку, но Васька возразил: он не архар, чтобы скакать по головоломным горным кручам.

— Я же сказал — убьем!

Но привести в исполнение свой приговор Василию не удалось. Я пошел по тропинке первым и, когда полоз устремился ко мне, сбросил его палкой с тропы. Змея закувыркалась по скату, посыпались мелкие камешки.

— Отправь туда и второго, — попросил Васька. — За компанию. Пусть еще подерутся, коли не надоело.

Выполнив просьбу Василия, я подошел к полозу-самке. Она вела себя как-то странно, лежала как мертвая, словно приглашала нас пройти. Любопытно, что будет дальше: пропустит нас змея или она попросту поджидает, чтобы наброситься и укусить? Что творится под сводом сплющенного черепа пресмыкающегося?

— Я все-таки попытаюсь, быть может, она пропустит…

— Попробуй, попробуй, — засмеялся Васька. — Ботинки у тебя армейские, не прокусит. Но я бы на твоем месте экспериментировать не стал — разве можно верить женщинам?

Я зашагал по тропе, палку на всякий случай держал наготове. И это оказалось нелишним: когда я поравнялся с пресмыкающимся, змея таки попыталась меня укусить. К счастью, она промахнулась и проскользнула буквально в сантиметре от моей пятки. Пришлось отправить вероломную змейку вслед за ее обожателями.

Минут через сорок мы спустились в долину, отсюда до дома, как говорится, рукой подать.

— А не я ли был прав… — торжествующе начал Васька и умолк, оборвав свой монолог на полуслове, — у ворот, гордо выпятив бородку, стоял хозяйский козел и хитро поглядывал на нас, словно говоря: «Попались, голубчики! Давненько вас поджидаю!»

Остаток пути до спасительного крыльца мы проделали сумасшедшим галопом. Козел преследовал нас по пятам, воспользовавшись отсутствием хозяев, забрался на высокое крыльцо, с явным намерением ворваться за нами в дом. Этого не случилось, потому что Васька опередил его на секунду, захлопнув дверь с такой поспешностью, что прищемил преследователю ногу и часть бороды. Козел осатанел и не снимал осаду, пока не вернулась тетушка Астхик. Завидев хозяйку, козел поспешно ретировался.

Проклятый козел все-таки успел поддеть Ваську кончиком рога, распустить ему штанину. Зашивая брюки, обозленный Васька обрушивал на козла невероятные проклятия, одновременно лихорадочно обдумывая план мести, и замолчал лишь тогда, когда план окончательно созрел. Можно было, конечно, просто отдубасить гнусную скотину, но это было чревато неприятными последствиями и, кроме того, вступало в противоречие с Васькиными принципами. Василий предпочитал разыгрывать людей.

Тщательно продумав план мести, уточнив кое-какие детали, Васька повеселел — он всегда веселел перед очередной проделкой — и лег спать. Утром Василий вышел во двор с двустволкой и, увидев козла, мирно жующего сено, злорадно усмехнулся. Стараясь не шуметь, Василий спустился с крыльца, тихонько подкрался к козлу и над ухом ничего не подозревающего бородача шарахнул из обоих стволов дуплетом в курчавое белое облачко.

Козел обезумел. Подпрыгнул, споткнулся, полетел кубарем, вспахав рогами сухую, глинистую землю, вскочил, сломя голову помчался прочь, не разбирая дороги, повалил ограду и бешеным аллюром понесся в степь, унося на рогах добрую четверть хозяйского плетня. Домой он вернулся только вечером, обиженно продефилировал мимо крыльца и скрылся в сарае, не удостоив нас взглядом. Васька утверждал, что козел был растерян и ошеломлен, но я ничего особенного в поведении козла не усмотрел. Аппетита он, во всяком случае, не лишился и бойко сжевал рукав сохнувшей на бельевой веревке Васькиной ковбойки.

Солнце садилось за горы, налетал прохладный ветерок, зажглись в небе первые звезды. Козы направились в сарай, козел замыкал шествие с бодрым, независимым видом, вызывая у Васьки острый приступ тихой ярости.

— Нервы у него крепкие. Жизнь беззаботная, воздух чистый, вода вкусная, трава сочная. Пожил бы в городе… Ну, ничего, бородатая кикимора, я из тебя пыль повыбью!

— Только, пожалуйста, без физических методов воздействия, — на всякий случай предостерег я Василия.

Рыжий весело засмеялся:

— Что ты, что ты! Разве я такое позволю? Буду бить по психике, только и всего.

Утром, привлеченный странным шумом, доносившимся с широкой деревенской улицы, я вышел во двор. День был воскресный, на улице толпился народ. Ах да! Сегодня же в деревне свадьба! Веселое празднество еще не началось. В ожидании жениха — он жил в соседнем поселке — крестьяне расселись у плетней, неторопливо беседовали. Мы с Васькой получили приглашение от родителей невесты — племянницы тетушки Астхик. По этому случаю привели себя в порядок — побрились, приоделись. Васька достал со дна рюкзака носовой платок и сунул в карман куртки, кокетливо выставив наружу уголок.

Жених по каким-то причинам опаздывал, мы сидели на бревнах, старательно поддерживая разговор, которым занимал нас веселый седоусый старик в высокой папахе, дальний родственник жениха. Тут же находился и старый Тигран — торжественно важный, облачившийся в темный костюм. Когда говорливый усач прерывал пулеметную скороговорку, чтобы набрать в легкие воздух, Тигран успешно его заменял, выкладывая нам ворох местных новостей.

Я вежливо поддерживал беседу, а Васька беспокойно ерзал на своем бревне, то и дело оглядывался, потом, воспользовавшись тем, что внимание усатого было сосредоточено на мне, потихоньку слез с бревна, отошел в сторону и скрылся. Вскоре он появился с целой оравой чумазых ребятишек, что-то объяснял им, жестикулировал. Из дома вышла раскрасневшаяся тетушка Астхик и, к моей великой радости, увела обоих стариков. Я окликнул Ваську, но он только рукой махнул, показывая, что очень занят. Я подошел ближе, прислушался к доносившемуся из-за плетня, за которым находились дети, щебетанию, потом забрался на обломок скалы и принялся разглядывать дорогу в бинокль: не едет ли долгожданный жених? Но дорога — пыльная, белая, выжженная жарким солнцем — была пустынна.

— Да будет вам известно, дорогие ребята, — торжественно говорил Васька, — что перед вами знаменитый фокусник. Не верите? Тащите сюда козла и убедитесь…

Я навострил уши: Васька явно что-то затевал, значит, нужно быть начеку. Васька — личность непредсказуемая и неуправляемая и может своими бездумными проделками навлечь на нас серьезные неприятности.

— Ведите, ведите козла…

— Какого козла? — звенели заинтригованные ребятишки. — Дедушки Тиграна?

— Его! Самый подходящий объект. В Москве ни один уважающий себя фокусник без козла не обходится. Неужели не слышали об этом? Странно…

Распалить детское воображение несложно. Ребятишки помчались выполнять «боевое задание» и вскоре приволокли ни о чем не подозревавшего козла. Васька удовлетворенно хмыкнул и радостно потер руки:

— Ну, борода, держись!

Посоветовав детям на всякий случай отойти в сторонку, Васька сразил собравшихся вопросом:

— Вы, конечно, видели летающих козлов?

Среди детей пронесся вздох изумления, кто-то неуверенно засмеялся, маленькая девочка пискнула:

— Козлы не летают!

— Будут летать, если я захочу! А я хочу, даже очень хочу. Я просто жажду сделать вашего козла летучим. Я прямо изнываю от этого желания, и я осуществлю его во что бы то ни стало. Итак, милые дети, будьте внимательны, представление начинается.

Поручив одному из ребят потчевать козла морковкой, Васька обошел вокруг козла, оценивающе приглядываясь к нему, козел перестал жевать и настороженно следил за Васькиными пассами. Он сразу узнал своего недруга и смекнул, что ждать хорошего не приходится.

Бедный козел! Если бы он мог себе представить, что ему предстоит в скором времени испытать, то, наверное, скорее согласился бы спрыгнуть с горы Арарат в бездонную пропасть, нежели оказаться в безжалостных руках рыжей бестии. Но козел соображал туго и посему испил горькую чашу до дна.

— Внимание! — замогильным голосом повторил Васька, сделал неуловимое движение рукой. — Отпускайте его!

Мальчишки выполнили команду, козел несколько секунд стоял неподвижно, затем короткий хвостик закрутился пропеллером, козел отчаянно заблеял-завопил и стремглав помчался наутек. Миновав запруженную людьми улицу, он выскочил за околицу и, развив бешеную скорость, поскакал по дороге, волоча за собой густой шлейф пыли.

— Смотри, смотри! — кричали ребятишки. — Вай, вай, вай!

Козел, набирая скорость, буквально стлался над землей, похоже было, что он и вправду вот-вот взмоет вверх и полетит. В бинокль я отчетливо видел, как несущийся во весь опор козел, пригнув увенчанную тяжелыми рогами голову, мчался по взгорью и наконец исчез за дальним холмом.

Удивлению ребятишек не было предела. Теперь они всерьез уверовали в могущество Василия, только черноглазая девочка, закусив тонкую косичку, возмущенно говорила, теребя Ваську за рукав:

— Но он же не взлетел!

— Самолет тоже не сразу взлетает, — объяснил Васька. — Сначала разбегается по бетонной полосе, а потом…

— Вах, Тигран! Что случилось с нашим козлом? — высунулась из окна тетушка Астхик. — Никогда не видела, чтобы козлы так бегали. Куда он помчался?

— Куда? Наверно, жениха встречать…

— Э, пустой человек! Ты еще шутишь?! Уж не заболел ли он?

— Не знаю, жена. Вернется — спросим.

Васька сделал страшные глаза и приложил палец к губам, но когда дети заверили его, что будут молчать, облегченно вздохнул и достал папиросу. Я отозвал Рыжего в сторонку:

— А теперь отвечай по совести — что ты сделал с козлом?

— С каким? Ах, с этим? Ничего особенного, сущие пустяки — плеснул под хвост немножко скипидару. Взбодрил его, таксказать.

И не в силах сдержать рвущийся хохот, Васька повалился на теплое душистое сено.

Внезапно мы спохватились, что нам нечем одарить новобрачных. Я предложил сходить в лес, настрелять дичи к ужину. Васька не возражал.

На развилке дороги мы повстречали долгожданного жениха. Он ехал на мотоцикле из районного центра с подарком — обручальным кольцом. Увидев нас, жених остановился прикурить. Жадно затягиваясь папиросным дымком, спросил Ваську:

— Что у вас тут происходит, дорогой? Козел мимо меня пробежал, летел, словно волки за ним гнались. В чем дело, дорогой?

— Не знаю, — сдавленным голосом ответил Васька, сдерживая рвущийся смех. — Должно быть, выпил на радостях. По случаю твоей свадьбы.

Дорога уползала в горы, мы круто свернули вправо и звериной тропинкой направились к неглубокому ущелью. Узкое, заваленное увесистыми, обточенными быстро текущей водой камнями, оно оказалось труднопроходимым. Ручей пересох, но кое-где под ногами хлюпала сочившаяся из-под камней бурая жижа. Скалистый, обрывистый берег ручья зарос колючим кустарником, острые шипы напоминали шершневые жала. Пробиться сквозь естественное заграждение трудно даже кавказскому буйволу. Васька попытался было прорваться, но с проклятиями отказался от своего замысла, мы собирались повернуть обратно, но услышали какой-то шум. Кустарник подозрительно потрескивал, похоже, к нам приближалось крупное животное.

У черного, испещренного паутиной трещин базальтового обломка мелькнула тень, мы спрятались за скалу. Ждать пришлось недолго, кусты затрещали сильнее, и на тропу, тревожно озираясь, вышел косматый дикобраз.

Небольшой, величиной с собаку, длинные иглы то пригибались к хребту, то вставали дыбом. Озадаченное незнакомыми запахами животное втянуло ноздрями воздух, прислушалось и, успокоившись, направилось прямо к нам. Мы выскочили из засады, Васька обогнул дикобраза, зашел с тыла, отрезав ему путь к отступлению.

— Держи его, Юрка! Хватай!

Легко сказать «хватай», да трудно сделать. Стряхнув вызванное внезапностью нашего появления оцепенение, дикобраз угрожающе взъерошился.

— Сейчас он метнет иглы! — крикнул Васька. — Осторожнее!

Местные жители уверены, что дикобразы способны метать свои иглы, как стрелы из лука, отправлять их на значительное расстояние, поражая противника. Об этом мы слышали от старого Тиграна. На самом же деле эти животные лишены такой возможности.

— Чепуха!

Убедившись, что прорваться в заросли невозможно, дикобраз затоптался на месте, издавая странные звуки, отдаленно напоминавшие хрюканье. Я попытался к нему приблизиться, дикобраз махнул хвостом, и несколько игл, пробив толстый горный ботинок, впились мне в ногу.

— Интересно, кусается он или нет? — Васька схватил дикобраза, и тотчас его сомнения разрешились. Яростный крик боли и взрыв проклятий свидетельствовали о том, что дикобразы иногда кусаются.

Поочередно мы подбегали к зверю, стараясь схватить его за лапы, но всякий раз отскакивали назад, обвиняя друг друга в трусости. Но вот дикобразу наскучило все это, и он перешел от активной обороны к наступлению, завершившемуся прорывом на моем «участке фронта». Сухо стуча когтями, шелестя иглами, дикобраз засеменил вниз по тропе; мы преследовали его, не отставая ни на шаг, пока дикобраз не уперся в каменную стену. Сообразив, что попал в ловушку, зверь повернулся к нам, хищно оскалился, готовясь дорого продать свою свободу. Я сбросил куртку и накинул ее на фыркавшего от страха и злобы зверя. Не обращая внимания на сыпавшиеся уколы, удары хвостом, мы навалились на дикобраза. Я ухватил его за передние лапы, благо оскаленная мордочка животного была закрыта курткой, а Васька набросил на дикобраза веревочную петлю, после чего мы высвободили куртку. Пробитая иглами, она светилась, как решето.

Надежно привязав пойманного зверя к дереву, мы занялись собой — глубокие царапины промыли водой из фляги. Расшнуровав ботинок, я с трудом извлек застрявшие в нем иглы. Прочная обувь предохранила ногу от серьезных ранений, но кровь из небольших ранок все-таки сочилась.

Когда мы вернулись в деревню, веселье было в полном разгаре. Прямо под открытым небом стояли покрытые скатертями столы, за ними сидели родственники, земляки и приехавшие из дальних поселений гости новобрачных. Мы поздравили жениха и невесту, смущенно посетовали, что не можем подарить им что-нибудь достойное.

— Думали настрелять дичь, но поймали лишь вот это… Извините… — Васька подтащил на веревке фыркающего, упирающегося зверя.

— Дикобраз! — радостно крикнул жених. — Вай, вай, какие молодцы! Спасибо!

Мы не знали, что и сказать, думали, нас благодарят из вежливости. Ну кому нужен этот колючий, задиристый злюка? И тогда к нам подошел седоусый голубоглазый старик, который утром развлекал нас разговорами, и произнес целую речь:

— Не печальтесь, дорогие, все хорошо. Даже очень хорошо. Мясо дикобраза очень вкусное. — Васька сморщился и украдкой сплюнул. — Но мясо съедят, шкура протрется, а дикобраз нам даст сто красивых ручек. Родятся у новобрачных сынок и дочка, подрастут, пойдут в школу и будут писать ручками, сделанными из этих иголок. Люди спросят — кто подарил вам такие красивые ручки? Дети скажут — московские охотники подарили. И дети, и их родители будут помнить о вас, потому что настоящий подарок — тот, который будит угасающую память. Спасибо вам, дорогие друзья!

— Ура нашим дорогим гостям! — воскликнул старый Тигран, поднимая бокал с янтарным вином. — Пусть живут на свете долго-долго и приезжают к нам часто-часто!

Утром мы принялись собирать вещи, упаковывать клетки с птицами, старый Тигран заметно расстроился, тетушка Астхик всплеснула руками:

— Вах! Уже? Так быстро? Ну, погостите еще немножко, очень прошу.

— К сожалению, нам пора. Дела…

Вздохнув, тетушка Астхик ушла на кухню готовить прощальный обед, я наспех чинил сломанную дверцу клетки, Васька запихивал в набитый до отказа рюкзак котелок и флягу с местным вином. Внезапно снаружи раздался какой-то стук, послышалось падение тяжелых предметов. Мы выбежали во двор и шарахнулись в сторону — с чердака выпал большой ящик и грохнулся у наших ног, разлетевшись в щепки. Следом упала ветхая тумбочка, посыпался град всякой рухляди.

Из кухни выскочила взволнованная тетушка Астхик:

— Вай, Тигран! Что ты там делаешь, на чердаке? Пожар?

Взлохмаченная голова старика показалась в чердачном окошке.

— Не мешай, пожалуйста…

— Но ты все вещи переломал, старый ишак! Что тебе там понадобилось?

Вместо ответа к ногам хозяйки упал продавленный стул.

— Вах! Он все перебьет! Что с ним стряслось, люди?

Недовольный Тигран выглянул в окошко:

— Женщина подобна маятнику. Пока не кончится завод — не остановишь. — С этими словами Тигран швырнул в окошко еще один стул.

— Для чего все это? Что тебе там понадобилось, скажи на милость?

— Все равно ее найду… — бормотал Тигран. — Гости уезжают…

— Змею ищет, — догадался Васька. — Чтобы нам подарить.

— Надо его предупредить, — всполошился я. — Ведь там гюрза, а она ядовита. Может случиться несчастье.

Снова показался Тигран, кряхтя, спустился с приставной лестницы, едва удерживая в руках пузатую бочку. Поставив ее на пол, вытер лицо.

— Вот! Сколько лет берег. Не пил. Даже жена не знала. Но для таких людей… — Не договорив, Тигран принес кувшин, стаканы, открыл позеленевший краник, и из него хлынула густая вишневая струя. Превосходное было вино — сладкое, терпкое, отдававшее тончайшим ароматом горных цветов. Голова после него оставалась ясной, а ноги сами выбивали чечетку. Мы сидели в комнате хозяев, тетушка Астхик, наполняя стаканы, лукаво поглядывала на мужа:

— А ты, оказывается, скрытный! Может, еще кое-что от меня скрываешь?

Тигран смиренно улыбался, но глаза по-молодому вспыхивали.

— Что это? — привстала тетушка Астхик, взглянув в окно. — Вай, смотрите, люди, наш козел лезгинку отплясывает! Тигран, ты его тоже вином угощал?

Мы вышли во двор. Возле сброшенной с чердака рухляди в полном одиночестве плясал козел. Он как-то странно подпрыгивал, вставал на дыбы, с силой опускал передние ноги на землю, быстро-быстро перебирая копытами, отскакивал в сторону и снова повторял свои замысловатые па.

Мы подошли ближе, козел продолжал отплясывать. Увлеченный танцем, он подпустил нас совсем близко, даже не обратил внимания на своего заклятого врага, хотя появление Васьки всегда заканчивалось для бородача неприятностью. Мы поняли, в чем дело, когда подошли почти вплотную: козел дрался со змеей.

Большая, толстая гюрза ворочалась в пыли. Кожа на жирном теле висела клочьями, змея разевала страшную пасть с длинными ядовитыми зубами, то и дело пыталась укусить противника, но козел ловко увертывался, острые раздвоенные копыта продолжали обрушиваться на пресмыкающееся.

Гюрза! Та самая, что жила на чердаке, та, что едва не укусила Ваську, что безжалостно губила мою живую коллекцию. Свалившаяся вместе с разным хламом с чердака, змея пыталась удрать, но была настигнута и обезврежена.

Пришли хозяева, собрались соседи, все дивились размерам пресмыкающегося, наперебой хвалили козла, гладили, теребили свалявшуюся бороду, трогали крутые, потрескавшиеся рога. Козел принимал почести благосклонно, скашивая розовые глаза на держащегося поодаль Ваську. И произошло неожиданное: Василий подошел к козлу, потрепал его по загривку.

— Славная ты, парень, животина! Ты уж прости меня за скипидар и прочее. Заявляю во всеуслышание — ты проявил отвагу и достоин награды. — С этими словами Васька снял свою новую шляпу из китайской рисовой соломки и нахлобучил на голову козла. Крутой рог пробил шляпу насквозь, и она сдвинулась набекрень, придавая козлу залихватский вид. — Носи, парень, на здоровье.

Козел постоял, задумчиво пожевал губами, проблеял благодарность и важно удалился, покачивая головой, украшенной соломенной шляпой.

Глава десятая На охоте и дома

Пронизав плотную завесу облаков, самолет круто пошел к земле. Из непроглядного мрака выплыл город — тысячи огоньков мигали внизу, переливались, мерцали. Мягкий удар, и воздушный лайнер покатился по бетонной полосе аэродрома: мы в Махачкале.

Мы давно собирались отправиться на Каспий, познакомиться с уникальной фауной, половить змей. Долго выбирали подходящее место и остановились на Дагестане, где никто из нас никогда не бывал.

Утром на дряхлом автобусе выехали в Избербаш, крохотный городок на побережье Каспийского моря. Ехали по шоссе, справа тянулась цепь невысоких гор, слева простиралась ровная, как стол, степь, выстланная зеленой скатертью виноградников. С жильем определились быстро и сразу же пошли знакомиться с городом. Городок невелик, одноэтажные домики утопают в садах. В центре — большой и шумный базар, горы всевозможных фруктов, рои ос у киоска с восточными сладостями. В тени чинар отдыхают понурые ослики, верблюды с проплешинами на вытертых боках лениво покачивают головами на длинных шеях. Но нас манит море — неведомое, загадочное, оно находится в нескольких километрах от городских окраин.

Мы идем по степи, шуршит сухая желтая трава, в серой земле темнеют круглые отверстия. Дядя Федя, у которого мы сняли комнату, уверяет, что это норки тарантулов. Если верить ему, тарантулов здесь великое множество. Это открытие нас не радует, мы мечтали позагорать на морском берегу, но располагаться по соседству с тарантулами как-то не хочется…

Жарко, пустынно, безлюдно; ритмично работают насосы, выкачивая из земли нефть. Насосы работают день и ночь.

А вот и море. Оно открывается с пологих дюн — серо-стальное, спокойное, не такое сочное, как Черное, но ласкающее своей неброской красотой. Поспешно сбрасываем одежду, надеваем ласты, маски и бросаемся в прохладные волны. Вода менее прозрачна, чем на Крымском побережье, мутноватая, но видимость все же неплохая. Дно — с черноморским не сравнить — илистое, тусклое, чахлые водоросли, мелкий желтый песок, худосочные крабики. Разочарованные, отплываем подальше, на каменистой гряде стоит, засучив шаровары, рыбак в широкополой соломенной шляпе.

— Как успехи?

— Тарашку таскаю, — кивает он на ведерко, наполненное небольшими, величиной с ладонь, рыбками.

Неторопливо плывем вдоль гряды, спугивая прогуливающихся по ней чаек, ничего стоящего не встречаем. Наконец замечаем крупную рыбу. Это кефаль, старая знакомая. Здесь она немного крупнее черноморской и, пожалуй, чуть посветлее. Но черноморская кефаль — ученая, близко не подпускает, подстрелить ее очень трудно. Каспийская, видимо, менее опытна, на Каспии вольных подводных стрелков значительно меньше, поэтому кефаль не спешит удирать, а вьется поблизости.

Васька, зашлепав ластами, припустил к берегу за ружьем, кефаль шум не потревожил, и она по-прежнему бороздит тупым носом рыхлое дно в поисках пищи. Я огорчился — стрелять непуганую рыбу неинтересно и, разумеется, неспортивно.

Соблюдая осторожность, едва шевеля ластами, подплыл Васька и сразу же вошел в боевой разворот, изготовился к стрельбе. Кефаль на этот раз отреагировала на колебания вод, невежливо повернулась к Ваське хвостом и застыла. В таком положении ни один подводный охотник не станет стрелять — промах гарантирован. Васька описал дугу, выбирая подходящую позицию, но кефаль, словно решив помочь стрелку, повернулась к нему боком.

Васька прицелился; пожалев беспечную рыбину, я неуклюже забарахтался, подняв тучу брызг. На этот раз кефаль уже не мешкала и умчалась столь же быстро, как это делали ее черноморские родичи, заметив подводного охотника.

Рассерженный Васька всплыл на поверхность, сорвал маску:

— Ты что — озверел? Такую рыбу спугнул!

— А ты бы еще в корову стрелял!

Возмущенный, Рыжий набрал в легкие побольше воздуху, собрался достойно мне ответить, но чья-то тень, мелькнувшая у гряды, заставила его надеть маску и нырнуть. Обратно он вылетел пробкой, глаза безумные, схватил меня за руку и увлек на глубину. Мы проплыли десяток метров, Васька попридержал меня, тормозя ластом, и указал ружьем на видневшееся поблизости бревно. Зависнув в полуметре от морского дна, оно чуть покачивалось. Я воззрился на Ваську, он вновь указал на бревно, но воздух у нас кончался, пришлось всплывать. Васька выплюнул загубник дыхательной трубки:

— Заряжай! Ныряем скорее!

— Что я, топляка гнилого не видел?

— Сам ты топляк!

Мы нырнули, но основательно подшумели, топляк вдруг ожил и поплыл вдоль гряды. Осетр! Проводив гиганта восхищенными взглядами, мы вылезли на нагретые солнцем камни гряды.

— Вот это рыбка! Вот если бы ее… А?

— Штрафа не боишься? Десять твоих зарплат не жалко?

— Дороговато. А если сказать, что она на нас напала? Оборонялись, мол, жизнь свою спасали…

— Скажи. Инспекторы посмеются.

— Рыбоохрана? Откуда она возьмется, здесь же абсолютно никого…

— Уфф! — послышалось из-за гряды. Мы недоуменно обернулись, из воды высунулась круглая усатая физиономия и уставилась на нас. Блестящие черные глазки искрились неуёмным любопытством.

— Ну и рожа! — ахнул Васька. — Кто это?

— Нерпа…

Показалось еще несколько усатых голов.

— Может, сплаваем к ним?

— Не стоит, — отказался Васька. — Как-нибудь в другой раз.

Удовлетворив законное любопытство, нерпы скрылись из виду. Мы поплавали, поныряли и повернули к берегу. Рядом с песчаным пляжем зеленела густая сочная трава, чернели небольшие скалы. Мы растянулись на мягкой траве, решив позагорать, но в это время нас окликнули:

— Вы что, с ума спятили? Немедленно уходите отсюда!

К нам бежал какой-то человек, до пояса голый, в резиновых сапогах, размахивая рубахой, которую, видимо, не успел надеть.

— Рыбак какой-нибудь. Собственник оголтелый. Наверное, мы заняли его место.

— Мы не рыбаки, уважаемый. Рыбка ваша нам не нужна. Позагораем немножко и уйдем…

— Что?! Тут не загорите, а погорите запросто. Это же Змеиный пляж!

Нам сразу стало неуютно, жестко, собрав вещи, мы подошли к незнакомцу. Он оказался местным жителем, ветеринаром конного завода, заядлым рыбаком. Когда я стал расспрашивать его о змеях, ветеринар замахал руками:

— Пропади они пропадом, эти змеи! Тут в траве их и утром и вечером навалом. Сюда никто не ходит.

— А какие змеи тут водятся?

— То есть как — какие? — удивился рыбак-ветеринар. — Обыкновенные. С хвостами.

— Ясненько, — сказал Васька. — Это для нас — тьфу! Мы боимся только бесхвостых.

Рыбак-ветеринар шутку не принял, сожалеюще покачал головой, по всему было видно, что здесь, как и в республиках Средней Азии, население относилось к змеям серьезно. Несколько дней спустя мы сумели в этом убедиться, когда, обессиленные от жары и жажды, возвращаясь с охоты, забрели в затерянный посреди степи поселок.

Он был пуст, жители трудились на окрестных виноградниках. Остановившись у колодца, мы жадно пили холодную, чуть солоноватую воду. Послышалась разухабистая песня, и из-за угла показался подвыпивший косматый верзила. Нетвердо держась на ногах, он подошел к колодцу, почесал вислый живот и тупо уставился на нас:

— Курнуть дайте.

Васька протянул ему сигарету.

— И огоньку…

Мы похлопали себя по карманам, коробка не оказалось.

— К сожалению, нету, — извинился я. — Обронили, наверное.

— Спички давай!

Я вывернул карманы, мужик насупился:

— А я говорю — давай!

— Нет у нас спичек. Нет!

— Давай, говорю, такие-сякие, так вас, растак и разэдак!

— Вот что, приятель, — терпеливо уговаривал Васька, что было на него совсем не похоже. — Сделай одолжение, исчезни. Спичек у нас нет, понял?

— А я говорю — давай, в гроб твою рыжую душу!

— Сэр, — повысил голос Васька. — Будьте любезны выйти из кабинета. И закройте дверь с той стороны.

— Что-о? Что ты сказал?! Ты — меня оскорблять? Да я тебя сейчас по стене размажу!

Васька, озлившись, швырнул пьяницу в канаву. Тот, сделав кульбит, каким-то чудом поднялся на ноги и, оглушенный падением, очевидно, начисто забыв о случившемся, долго разглядывал нас и вдруг просиял:

— Дружки, дорогие! Золотые мои! Продайте рыбку, век не забуду!

— Вот те на, — засмеялся Васька. — Где ж мы ее тебе возьмем?

— Продайте. Любые деньги берите, только продайте.

— Нет у нас рыбы. Нет!

— А я говорю: продайте!

— Вот долдон! — рассердился Васька. — Объясняешь ему, объясняешь, а он несет свой монолог. Слушай, красавчик! Мы не рыбаки, и рыбки у нас нет. Вся рыбка в Каспийском море плавает. Попроси у морского царя.

— Прода-й-те…

— Пойдем, Юрка. Надоел мне этот интеллектуал, видеть его не могу!

Забрав свои вещи, мы направились к окраине поселка, верзила плелся позади, жалобно канюча:

— Дайте рыбки! Про-дайте рыбки! Продай рыбку, рыжий черт!

— Отвяжись, дядя. Сказано тебе, отвяжись!

— Продайте. Жалко вам, что ли…

— Нет, я больше не могу, — задохнулся Васька. — Это свыше моих сил. Сейчас я отобью ему охоту к рыбке на всю оставшуюся жизнь…

— Вася, — предостерегающе произнес я. — Не надо…

— Нет у нас рыбы! — гаркнул Васька. — Нет! Понимаешь, хмырь болотный?

— Как же нет, — канючил верзила, — а в мешках что? Эвон шевелится…

В мешках?! Мы оторопели, Васька оживился, в зеленых кошачьих глазах вспыхнул озорной огонек. Я умоляюще взглянул на него, и Васька смирился.

— Это не рыба, — чужим голосом выдавил Васька, борясь с собой, он жестоко страдал. — Это… другое…

— Брось заливать, брехун!

Васька покосился на меня, но я больше не мог его удерживать. Поблагодарив меня радостным взглядом, Васька засуетился:

— Твоя правда, ископаемый! Есть рыбочка, есть. Самая лучшая, самая распрекрасная, самая свеженькая. Сам бы ел, да денежки нужны. Так и быть, выбирай. — Васька развязал мешок.

— Так-то лучше, — удовлетворенно промурчал верзила. — А то нету, нету. Пудрят мне мозги всякие… — Верзила приблизился, засучил рукав.

— Выбирай. Для хорошего человека не жалко.

— И выберу! Много не возьму, не боись. — Верзила запустил руку в мешок. Мы смотрели на него не отрываясь. Напряженное, скованное злобой лицо верзилы обмякло, подобрело, морща лоб, верзила рылся в мешке, нащупывая рыбку покрупнее. Мы ждали, что будет дальше, особого риска в нашей затее не было, в мешке находились змеи неядовитые, однако обозленные внезапной неволей, напуганные и, следовательно, злые, как дьяволы.

Внезапно верзила, засопев, отдернул руку, на которой повисли вцепившиеся мертвой хваткой сразу три молодые змейки. Верзила непонимающе уставился на собственную руку и громко икнул. Потом, почему-то заглянув сперва в мешок, в страхе отшатнулся, стряхнул змей на землю и, упав на четвереньки, быстро-быстро побежал прочь и скрылся за углом.

Стеная от смеха, мы с Васькой подобрали уползающих змей и сочли за лучшее убраться подобру-поздорову: не дай Бог верзила опомнится и вернется… С тех пор прошло много лет, но мы никогда больше не видели людей, бегающих на четвереньках.

Ранним утром уходили мы в холмистые предгорья и там, среди виноградников, знакомились с местными пресмыкающимися. Впрочем, «знакомились» — не то слово: все те же ужи да гадюки в заболоченных низинах; гюрз и кобр мы не встречали. Исключение составляли желтобрюхи, которых тут было не так уж мало.

Когда солнце начинало припекать, мы спускались к морю и подолгу блаженствовали на горячем песке, после чего погружались в прохладные волны. Рыбалка нам наскучила, подводная охота — тоже; последняя стала нам попросту неинтересна после того, как десятилетний сынишка хозяина, у которого мы снимали комнату, выпросив у меня подводное ружье, подбил прямо с берега жировавшего в прибрежных водах крупного судака.

Вечерами мы отправлялись к горячим источникам — маленьким озерам, темная вода которых клокотала и бурлила. В степь старались не углубляться: вечер — время змеиной активности, а мы уже наловили немало пресмыкающихся — корзинка и затянутый частой металлической сеткой фанерный ящик, предназначенные в подарок Марку, были заполнены до отказа.

Сложилось впечатление, что нам поначалу очень повезло, так как змей в этих краях, похоже, было немного, однако происшествие, случившееся с нашим хозяином Федором, заставило нас в своих предположениях усомниться.

Однажды Федор отправился на рыбалку, но вскоре вернулся, оставил удочки во дворе и зашел к нам с маленькой связкой тарани.

— Что с вами, дядя Федя? — спросил Васька. — Вы какой-то не такой.

— Ха! Еще бы! Станешь не таким — чуть было концы не отдал. Честно скажу, натерпелся я страху, ребятки, помирать буду, не забуду!

Отстояв зорю, Федор решил искупаться. Раздевшись, отплыл от берега на порядочное расстояние и лег на спину отдохнуть. Лежал в теплой воде, поглядывал на паривших над морем чаек, размышлял о жизни — делать все равно нечего, рыба не клюет, но вдруг услышал странные, шелестящие звуки. Поначалу не обратил внимания, может, птицы какие-нибудь, — тьма их на побережье. Потом перевернулся на живот, поднял голову, прикрыв ладонью глаза от солнца.

— Издали показалось — чирки. Целая стая. Одни головы торчат, потом пригляделся — и мороз по коже: змеи! Туча! И плывут прямо ко мне. Мать честная, никогда такого не видел! Ну я, конечно, ходу! А куда? Змеи-то от берега плывут, и совсем близко, обогнуть ихнюю стаю не успею. Покуда соображал, а они уже рядом. У меня руки, ноги затряслись, конец, думаю, крышка! Что делать? Набрал побольше воздуха — и нырь. Поглубже. Ухватился за большой камень, чтобы на поверхность не выкинуло, лежу на дне, чувствую, невмоготу, всплывать нужно, не то водичку каспийскую начну глотать. Продержался еще немножко, из последних сил, и торпедой наверх, а змеи уже проплыли и подались дальше, похоже, к островку подались. Вот какая история, уважаемые…

Федор был изрядно напуган. Встреча действительно не из приятных, неизвестно, как повели бы себя змеи, окажись в их стае человек. Да и что за пресмыкающиеся — ядовитые или безвредные?

— Какие змеи были, дядя Федя?

— Змеи? Обыкновенные. Пакость — она и есть пакость.

— Ядовитые?

— А пес их разберет. Укусят — вскрытие покажет…

Местные жители змей побаиваются, дядя Федор их тоже не жалует. Были в его жизни случаи. Весной на рыбалке потревоженная змея бросилась на его жену, и только резиновые сапоги спасли женщину от укуса. Дядя Федя тогда проявил незаурядную смелость: большая змея вцепилась женщине в ногу, прибежавший на крик Федор, схватив змею, оторвал ее от жертвы.

— Не поверите, голыми руками проклятущую ухватил. Боязно стало потом… Но тогда была одна змеища, а сегодня — целое подразделение.

Дядя Федя много лет прослужил в армии, поэтому частенько пускал в ход военную терминологию…

«Как вы можете держать дома змей? — спрашивали меня не раз. — Завели бы канареек». Пернатых перебывало у меня немало — ястреб, попугаи, вороны. Жили они в клетках, исключение составлял лишь филин. Днем он мирно спал на пристроенном под потолком толстом сучке, ночами бесшумно летал по комнате. Глазищи блестят, для непосвященного зрелище жуткое.

Филин имел скверную привычку орать по ночам, от его воплей, как писали раньше, кровь стыла в жилах. Ястреб по кличке Демократ, прозванный так за общительный нрав, поначалу тоже пользовался относительной свободой — ему иногда разрешали летать.

По неведомым мне причинам ястреб люто возненавидел женщин. На мужчин он особого внимания не обращал, но стоило появиться дома представительнице прекрасного пола, как ястреб распускал крылья и бросался на нее с истошным клекотом, напоминавшим яростный вопль кота, которому отдавили хвост кованым солдатским сапогом.

Однажды, впрочем, ястреб изменил своим низменным наклонностям и, когда Васька отважно попытался вступиться за очередную гостью, подвергнувшуюся нападению крылатого хулигана, и хотел его отогнать, отреагировал на вмешательство третьего лица быстро и неадекватно — вырвал «лицу» из пальца порядочный кусок мякоти, после чего едва не был заживо ощипан взбешенным пальцевладельцем.

Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что приходится испытывать, когда в доме содержатся пресмыкающиеся. Разумеется, неядовитые, до ядовитых я так и не дошел и, честно говоря, к подобному не стремился.

…Далекое детство, шестой класс. За хорошие отметки и приличное поведение я поощрен родителями очень скромной суммой на карманные расходы. Возомнив себя крезом, я поехал в Москву и первым делом решил сходить в кино, а перед сеансом заглянуть в зоомагазин. Выхожу из магазина счастливый, сжав кулаки. Один кулак в кармане, в другом — мелочь на метро, все, что осталось от подаренной мне суммы. Дома конечно же «авансовый отчет» не утвердят, но это сущие пустяки в сравнении с тем, что домашним предстоит пережить, — ничего не скажешь, хорошенький сюрприз я им приготовил!

По дороге тщетно придумываю аргументы для оправдания, ох как непросто их отыскать: отправился человек культурно развлекаться, а вместо этого купил… змею! Думаю на улице, думаю в метро. Из задумчивого состояния меня выводит расфуфыренная дама, сидящая напротив. С удивлением замечаю, что ее накрашенное лицо вдруг вытягивается, формой и цветом напоминая незрелую дыню. Что такое?! Осматриваюсь и вижу, что из моего кармана свисает темная полоска. Ах, вот оно что! Спокойно запихиваю сопротивляющуюся «полоску» обратно и покрепче зажимаю карман. Аккомпанементом к сей несложной манипуляции звучит пронзительный визг:

— У него! У него! В кармане!

Всполошившиеся пассажиры недоуменно и подозрительно взирают на меня.

— Что у вас в кармане, молодой человек? — начальственным тоном осведомляется осанистый, полный мужчина. Голос уверенный, звучный, привыкший повелевать. Я отвечаю спокойно, даже сам себе удивляюсь:

— Веревочка…

— Веревочка?! Какой лжец! — возмущается дынеподобная дама. — Я своими глазами видела…

— Что именно? — допытывается осанистый толстяк. — Конкретизируйте.

— Я видела… нечто…

— Ах, вот как! — Толстяк набычился, шагнул ко мне, собираясь меня схватить, — неопределенное, таинственное «нечто» произвело на него сильное впечатление.

К счастью, поезд подходит к остановке, сжавшись, я готовлюсь к побегу, понимая, что меня могут задержать и тогда неприятностей не оберешься: провоз животных в метро запрещен. В моем распоряжении считанные секунды, но я не шевелюсь, толстяк, не подозревая о моих намерениях, открывает толстогубый рот, чтобы учинить мне форменный допрос, но поезд останавливается, я пулей вылетаю из вагона и, когда автоматические створки дверей мягко смыкаются, выхватываю из кармана свою покупку и подношу к дверному стеклу. Толстяк шарахается назад, теряет свою шляпу и вместе с ней всю свою солидность, пассажиры таращат глаза на извивающегося ужа, поезд набирает ход, а я, сунув змею в карман, с такой же скоростью удираю из метро…

С младых ногтей я знал, что держать дома змей хлопотно, особенно если ты живешь не один. И все же ужей, удавчиков, всевозможных полозов у меня перебывало немало. Разумеется, и неприятностей из-за пресмыкающихся было в избытке.

В юности я жил в многонаселенной, напоминающей общежитие квартире, где житейских проблем было предостаточно. Особенно острой была проблема так называемых мест общественного пользования. Утром, в часы пик, возле них постоянно возникали длинные очереди — жильцы нервничали, торопясь на работу, в институты, школы и т. п. Но находились эгоисты, не желавшие считаться с остальными, причинявшие простым смертным массу неприятностей. Никакие внушения, замечания, душеспасительные беседы на общих собраниях, которые устраивали субботними вечерами на кухне, не помогали. И тогда Васька, непременный активный участник всех кухонных дискуссий, сделал сознательному большинству деловое предложение:

— Вот что, уважаемые граждане и гражданочки. Некоторые несознательные товарищи, полностью нас с вами игнорируя, каждое утро оккупируют жизненно важные объекты нашей квартиры и находятся там часами. Что они там делают, не знаю и знать не хочу. Но из-за этих эгоистов мы постоянно опаздываем на работу, что совершенно недопустимо, а посему предлагаю…

Предложение, вызвавшее растроганные аплодисменты аудитории, было принято единогласно. Поздно ночью непосредственные участники операции тайно проникли в туалет и привязали к свисающей от сливного бачка цепочке для спуска воды (ручку с которой сорвали в незапамятные времена) узким бинтом… степного удавчика. Живого! Дисциплинированное большинство населения, заранее об этом предупрежденное, утром любезно уступило очередь человеку, от которого стонала вся квартира. Субъекта этого никто не окликал по имени либо фамилии, называли его Застенщик. Кустарь-одиночка, он весь день стучал за стеной у себя в комнате молотком, гремел и лязгал металлом, чем и заслужил необычное прозвище. Наглый, полностью лишенный совести, Застенщик имел скверную привычку занимать туалет на рассвете, захватив с собой старые газеты, и читать их там от строки до строки, обрекая дожидающихся снаружи соседей на физические и моральные муки. Никакие деликатные напоминания, униженные просьбы поторопиться, никакие мольбы на него не действовали, и Застенщик оставался в импровизированной читальне ровно столько, сколько считал необходимым.

Так было и на этот раз. Застенщик с толстым журналом под мышкой занял свою излюбленную позицию, пробыл там сколько хотел. В тот день 99,9 % жильцов опоздало на работу, лекции и уроки, тем не менее никто из нас Застенщика не потревожил. Наконец послышался плеск воды, оккупант вышел, сонно поглядел на замерших в ожидании соседей, уткнулся в свой журнал и медленно пошел по коридору к своей берлоге. Он не заметил удавчика, даже не ощутил ладонью холодной змеиной шкуры…

Содержание пресмыкающихся в домашних условиях не причиняет их владельцу особых забот, если у него есть террариум. В этом случае змеи находятся в замкнутом пространстве и, если оно не имеет каких-либо щелей или отверстий, можно спать спокойно. В противном случае… Однажды я целый день искал удравшего из террариума степного удавчика, но так и не нашел, хотя перевернул всю мебель. Позднее удавчик выполз сам — проголодался. Где он скрывался, я так и не узнал.

Рассказывают, что змея, долго прожившая под одной крышей с человеком, привыкает к нему и даже становится послушной. Меня всегда интересовало, можно ли приручить змей, особенно крупных. Опыты с полозами успеха не принесли — эти злюки шипели и бросались даже на того, кто их кормил, и я выдерживал ради них бешеные наскоки соседей. Но, побывав в Индии, я узнал, что крестьяне на юге страны держат дома питонов, поручая им охрану маленьких детей, пока родители работают в поле. Специально обученные питоны отлично справляются со своими обязанностями, бдительно охраняют малышей и беспощадно расправляются с ядовитыми змеями или хищниками, которые попытаются проникнуть в хижину. Родители могут быть совершенно спокойны — такая нянька не отступит даже перед тигром.

И все-таки змеям доверять нельзя, даже удавчикам — существам, в общем-то, безобидным. Однажды я пришел в одно столичное издательство, для которого готовил книгу о змеях. Редактор сам придумал ей название, забраковав мое. Теперь оно звучало интригующе — «Змея в мешке».

— Читателя надо интриговать, — поучал редактор. — Прочтет человек название и обязательно купит книгу.

Возможно, он был прав, мой развеселый редактор: реклама — залог успеха. В одном я был с ним не согласен, хотя и не сумел отстоять свою правоту: прочитав окончательный вариант рукописи, редактор заявил тоном, не допускающим возражений:

— Вещь получилась, поздравляю. Никаких замечаний у меня больше нет. Кроме одного…

— А именно?

— Рукопись необходимо сократить в три раза!

— Почему?!

Читатель, не искушенный в тонкостях книгоиздательского дела, не ведающий писательских и журналистских проблем, пожмет плечами: что ж тут особенного — сократить так сократить. Профессионал, однако, подобным требованием будет сражен наповал — оплата в те незабвенные годы осуществлялась по количеству написанных страниц, по объему, книга, фигурально выражаясь, оценивалась, как колбаса в магазине, — на вес, таким образом весельчак-редактор намеревался сократить причитающийся мне гонорар ровно втрое, с чем я, естественно, не согласился, выразив недоумение.

— Потому, — разъяснил редактор, — что иначе никто не поедет поднимать целину!

Подведя, так сказать, теоретическую базу, ссылаясь на призыв партии и правительства к молодежи осваивать целинные и залежные земли, редактор твердо стоял на своем и ни на какие уступки не шел, в результате чего книга в свет так и не вышла. Но разговор этот состоялся значительно позже события, о котором я хочу рассказать.

Как уже упоминалось выше, редактор очень любил интриговать, напускать туману, наводить тень на плетень. Коллектив эту маленькую слабость своего шефа знал и охотно играл с ним в ту же игру, притворяясь страшно заинтригованным, а потом посмеивался над столь редкостным хобби своего шефа. Необычное увлечение редактора имело непосредственное отношение и ко мне, редактор неоднократно намекал, что хотел бы познакомиться со змеями поближе, и всякий раз, когда я уходил, просил меня в следующий раз притащить в издательство парочку змеек.

Я отнекивался, ссылался на разные уважительные причины, но в конце концов согласился и однажды, вернувшись из очередной экспедиции, пришел в издательство с маленьким лакированным чемоданчиком, достал из него степного удавчика и продемонстрировал его редактору.

Редактор поспешно отошел к двери, надел очки и довольно долго созерцал пресмыкающееся с видимым отвращением. Когда он брезгливо поджал губы, я понял, что пора испаряться, запер свое сокровище в чемоданчик и поспешил откланяться. Но в коридоре меня уже поджидали прослышавшие откуда-то о змее сотрудники, пришлось снова доставать удавчика из узилища и показывать его ахающим и охающим корректорам и техредам. Завершив демонстрацию, я хотел уйти, но не тут-то было: слух о бродящем по этажам факире пронесся по издательству, и меня буквально затаскивали в каждую комнату подряд.

И в каждой повторялось одно и то же. Я вытаскивал удавчика, терпеливо объяснял собравшимся людям, что за существо я им демонстрирую, отвечал на вопросы. Появлялись все новые и новые сотрудники — работники столовой, бухгалтерии, художники, снова и снова приходилось вынимать злосчастную змею из чемоданчика, а затем водворять ее обратно. Мне эта однообразная процедура надоела до чертиков, а удавчику — тем более, змея разозлилась и, воспользовавшись тем, что было очень жарко и руки мои вспотели, неожиданно ловко вывернулась и впилась в мою кисть.

Обычно змея наносит укус молниеносно, человеческий глаз далеко не всегда успевает зафиксировать мгновенное движение; если бы нечто подобное произошло, так сказать, в естественных условиях, возможно, окружающие заметили бы только, как голова змеи метнулась вперед и тотчас же возвратилась в исходное положение. На сей раз, однако, все было иначе. Острые зубы степного удавчика, пробив кожу тыльной стороны кисти, застряли, змея старалась вытащить зубы, я деятельно ей помогал. Боли не чувствовал, только когда пресмыкающееся наконец освободилось, брызнули тоненькие струйки крови — очевидно, был пробит мелкий сосудик.

Водворив змею в чемодан, я вытер кровь платком и увидел, что окружающие взирают на меня с мистическим ужасом, убежденные, что вот сейчас я грохнусь на пол и скончаюсь у них на глазах в страшных конвульсиях. Разумеется, этого не произошло, и я приношу запоздалые извинения сотрудникам уважаемого издательства в том, что не смог оправдать их радужные надежды. По той лишь простой причине, что степные удавчики неядовиты. Тем не менее вечером у меня поднялась температура, по-видимому, в ранку попала инфекция, что весьма вероятно, так как удавчики — хищники и на зубах у них нередко остаются мельчайшие кусочки пищи, содержащие трупный яд.

Утром мне стало хуже, пришлось прибегнуть к медицинской помощи. Приехавший врач долго меня осматривал, измерял давление, расспрашивал, попутно развлекая пациента бородатыми анекдотами. Доктор оказался малым разбитным, компанейским, и мы быстро нашли с ним общий язык, посмеялись разным веселым историям. Собираясь уходить, доктор поинтересовался, почему моя рука залеплена пластырем.

— Ерунда. Змея укусила.

— Змея?! — Доктор насторожился. — Вы были в лесу?

— Нет, в городе.

— Постойте, постойте… В Москве? А что за змея?

— Степной удавчик.

— Удавчик?! Невероятно! Откуда он взялся?

Я собирался удовлетворить любопытство врача, но вмешался приехавший навестить меня Васька, и сразу же, как всегда бывало в подобных случаях, вмешательство Рыжего резко обострило ситуацию.

— Минуточку, доктор… — Васька удалился в соседнюю комнату и вернулся с тем самым моим чемоданчиком, в который он, как я понял, успел пересадить из террариума виновника вчерашнего происшествия. Подойдя к доктору, сидевшему за столом, Васька положил перед ним чемодан:

— Вы, уважаемый эскулап, конечно, смотрите телепередачу «Очевидное невероятное». Сейчас вы увидите нечто не менее увлекательное. — С этими словами Василий начал отпирать замки, причем делал это нарочито медленно.

Мохнатые бровки доктора взметнулись.

— Что это значит? Уж не собираетесь ли вы… Что у вас там? У вас там эта… как ее… И вы хотите… ее выпустить?! — Язык уважаемого медика разом окостенел, беспомощно толокся во рту, и, несмотря на все усилия, доктор так и не сумел сказать то, что хотел.

— Вы правы, доктор, у нас там… эта! Эта самая. — Васька эффектным жестом извлек из чемодана удавчика. — Берите его. Так вам будет удобнее его, тьфу ты, ее рассматривать.

Раздался резкий скрип, побелевший врач отпрянул от стола вместе со стулом, безжалостно избороздив паркет. Глаза доктора округлились, рот беззвучно открывался и закрывался, словно у вытащенного на берег судака. Намеренно не замечая состояния доктора, Васька любезно протянул ему удавчика.

— Не правда ли, красавец? Перед вами пресмыкающееся породы змеюс вульгарис. Половозрелая особь. Встречается в Юго-Западной Африке, на Филиппинах и на острове Фиджи. Обратите внимание на тусклые глаза — бедная змейка просто ошалела от голода, бесится, несчастная, оттого и глаза потускнели.

— А она… ядовита?

— Других не держим. Страшнее Черной Мамбы, валит наповал. В западных странах используется как сторож, охраняет ювелирные магазины. Обратите внимание на характерный цвет спинки — он означает, что запас яда не израсходован. Вам хорошо видна расцветка?

Васька протянул змею через стол, мохнатые бровки врача встали вертикально. Большим усилием воли доктор все же сумел сохранить спокойствие и церемонно откланялся. Когда врач ушел, я набросился на Ваську и высказал все, что о нем думаю. Досталось Рыжему изрядно, но Васька принадлежал к породе непробиваемых, увещевания на него не действовали. Тряхнув буйным чубом, Васька широко улыбнулся:

— Ну чего ты на меня взъелся? Что я такого особенного натворил? Просветил человека, пробудил у него интерес к живой природе, расширил его кругозор. За это меня благодарить нужно, а не ругать…

— А ты не находишь, что твои шуточки порой граничат с самым настоящим хулиганством?

— Хулиганством?! Ничего подобного! Обыкновенная психотерапия. Очень результативное средство!

Васька был неисправим, но сердиться на него невозможно…

Длительное общение с такими малосимпатичными существами, как пресмыкающиеся, постоянно сопровождалось разными смешными и не очень смешными историями, в которых так или иначе, прямо или косвенно были замешаны как мои товарищи, так и я сам. Но однажды змеи сыграли свою роль самостоятельно, хоть и произошло это не без помощи людей.

Жаркое июньское утро. Заваленная цветами аудитория вечернего Редакционно-издательского техникума, где автор этих строк имел честь быть в то время директором, находилась на четвертом этаже. Длинный стол покрыт зеленым сукном, на стенах развешаны диаграммы, ученые плакаты, схемы и иные наглядные пособия. Экзаменационная комиссия скучает — до начала экзаменов полчаса.

Спускаюсь вниз, кстудентам, ведем речь о выпускном вечере, настроение у всех приподнятое, праздничное. И вдруг наверху крики, топот — по лестнице с диким визгом и воплями промчалась почтенная комиссия в полном составе, стремительно пробежала по первому этажу, вылетела во двор и, проскочив сквозь толпу удивленных студентов, скрылась за углом здания техникума.

Догадавшись, в чем дело, я поспешил наверх. На работу я ходил с маленьким черным чемоданчиком, носил в нем нужные бумаги, рукописи, книги, а иногда и взятые из прачечной свеженакрахмаленные сорочки. Сослуживцы не раз подтрунивали над заветным чемоданчиком и его содержимым. И вот председатель экзаменационной комиссии — дама энергичная, веселая, томясь от скуки, уговорила коллег шутки ради изъять содержимое директорского чемоданчика и положить туда что-нибудь другое, например, кирпич, уверяя, что подмену я обнаружу только дома. Обрадованные педагоги быстро отыскали на задворках кирпич, обернули его газетой и открыли чемоданчик, благо он никогда не запирался на ключ. В следующее мгновение озорники уже мчались по лестнице, обгоняя друг друга. И неудивительно — в чемоданчике сорочек не оказалось, вместо них там сидели два полоза, которых я накануне привез из очередного путешествия по Дальнему Востоку и которых после экзаменов я должен был отвезти знакомому биологу в качестве подарка. Полозов в чемодане основательно растрясло, и настроение у них было неважное…

С большим трудом удалось собрать разбежавшуюся комиссию, взволнованные педагоги ни за что не хотели возвращаться в аудиторию, им чудились десятки ползающих под столами пресмыкающихся, причем никто не верил, что полозов было всего только два.

— Интеллигентный человек, директор техникума носит в учебное заведение змей! Кто бы мог подумать!

Экзамены тем не менее все же состоялись, правда, с небольшим опозданием…

Глава одиннадцатая Непростые истории

Общаясь с ядовитыми змеями, люди надолго запоминают связанные с ними происшествия. Такое бывает и со змееловами, хотя вся их профессиональная деятельность состоит из длинной цепи разного рода эпизодов, так или иначе связанных с поимкой и содержанием пресмыкающихся. Некоторые звенья этой цепи, наиболее яркие и колоритные, остаются в памяти на всю жизнь.

…Юг Туркмении, бескрайняя пустыня, бесконечные, тянущиеся до самого горизонта невысокие дюны. Наша экспедиция, достигнув конечной точки маршрута — затерянной в песках железнодорожной станции, закончила свою работу. Поезд придет лишь на следующий вечер, времени у нас полно, а дел никаких, поэтому, оставив вещи в стоявшей на окраине поселка гостинице, мы устремились в единственное в этом захолустье злачное место, по недоразумению именуемое рестораном. Отвыкшие за долгое путешествие и длительное пребывание в пустыне от человеческого общества, мы крайне обрадовались ожидавшему нас сюрпризу — Николай повстречал в ресторане сокурсника по художественному училищу, и это событие было тут же должным образом отмечено.

Далеко за полночь, в самом радужном настроении, распевая во все горло студенческие песни, мы возвратились в гостиницу. Марк — натура деликатная, всю дорогу упрашивал нас не напрягать голосовые связки, говоря, что мы разбудим всех обитателей гостиницы.

— А они и так бодрствуют. — Николай указал на залитую ярким электрическим светом гостиницу, напоминавшую на фоне погруженного в мрак поселка одинокий корабль в безбрежном ночном океане.

— Странно, — протянул провожавший нас сокурсник Николая. — Обычно у нас ложатся спать очень рано.

Несколько минут спустя удивляться пришлось уже всей нашей подгулявшей компании — дорогу преградил милицейский пост: проход воспрещен!

— Извините, нам в гостиницу нужно. Мы там живем.

— Запрещено, — строго проговорил страж порядка. — У меня приказ никого не пропускать.

Милиционеры выглядели озабоченными; потолковав с одним из них, приятель Николая вернулся обескураженный.

— Произошла большая неприятность. Из районного центра вызваны сотрудники органов госбезопасности.

Мы мигом протрезвели, в те благословенные годы к вышеупомянутому ведомству относились всерьез. Возле гостиницы толпился народ. От командовавшего нарядом милиции офицера мы узнали, что администрация и служащие гостиницы, равно как и все проживающие там, срочно эвакуированы. Удостоверившись, что мы являемся постояльцами гостиницы, милиционеры нехотя пропустили нас, и мы присоединились к взбудораженной полуодетой толпе. Испуганные люди возбужденно переговаривались:

— Специально подстроено. Голову даю на отсечение, специально!

— Конечно, умышленно! Чтобы посеять панику, вывести из строя специалистов, сорвать хлопкоуборочную кампанию!

— Диверсия!

— И что придумали, мерзавцы, — диких змеев распустили!

Мы завертелись как ошпаренные, было ясно, что наш улов, тщательно упакованный в большие корзины, каким-то образом вырвался из заточения и, очутившись на свободе, расползся по всей гостинице!

Оглушенные этой новостью, мы не знали, что предпринять: рано или поздно «компетентные органы» выяснят, кто имеет самое непосредственное отношение к происшедшему, и мы будем немедленно арестованы — с диверсантами в нашей стране не церемонятся. Доказать же свою непричастность к случившемуся мы просто не сумеем, никто нам не поверит. Кроме того, поднятые среди ночи испуганные и злые постояльцы, растерявшаяся администрация гостиницы устроят нам нечто вроде суда Линча.

Существует и другая опасность: добыча наша состояла из ядовитых и неядовитых змей, размещенных, естественно, в разных корзинах, мы не знаем, из какой именно корзины змеям удалось выбраться, но по закону подлости, вероятно, это посчастливилось ядовитым. Если расползлись безвредные удавчики, особой беды не будет, но ежели удрали кобры, гюрзы или эфы — тогда, как говорится, другой коленкор. В данном случае постояльцы и обслуживающий персонал гостиницы подвергаются смертельной опасности, и, если змеи кого-либо укусят, последствия будут ужасными не только для пострадавшего, но и для нас — возмездие последует незамедлительно.

— Надо идти признаваться, — сказал Марк. — Другого выхода из создавшейся ситуации я не вижу.

— Вот еще! — возмутился Васька. — Сознаемся, а нас за шкирку — и в кутузку! Я добровольно садиться в тюрьму не желаю.

— Давайте сначала выясним, есть ли пострадавшие? — предложил я. — А потом решим, что делать дальше.

Марк возражал, но ребята меня поддержали. Васька вызвался прозондировать почву, подошел к одному из милиционеров, угостил его папироской, поболтал о том о сем и повеселел:

— Значит, покусанных нет? Вот здорово!

— Здорово, да не очень, — нахмурился милиционер. — На верхнем этаже люди остались, в коридор отказываются выходить, боятся. Отрезаны, так сказать, от всего мира.

Услышав об оставшихся в гостинице постояльцах, мы приуныли: змеи протиснутся в любую щелку, незаметно заползут в комнаты, от них не укроешься. С этим согласился и Васька.

— Так и быть, идем сдаваться властям. Будь что будет!

Разыскав командовавшего милицейским нарядом лейтенанта, мы честно поведали о себе, не скрывая, что надолго отлучались из гостиницы, проведя время в местном ресторане, что может подтвердить находившийся с нами гражданин, проживающий в вашем поселке, — с этими словами мы повернулись к приятелю Николая, но того и след простыл, видимо, человек посчитал, что с милицией ему лучше не связываться. К счастью, лейтенант попался толковый, слушал нас, ухмылялся, потом отвел к стоявшему поодаль в окружении своих подчиненных представителю районной госбезопасности.

Сухощавый, мрачный субъект с острыми щупающими глазками испытующе воззрился на нас. Марк, заметно волнуясь, начал объяснять, кто мы, откуда и зачем приехали, но начальник грубо перебил его:

— Подробности выясним на допросе, а сейчас подумайте, как собрать ваш разбежавшийся зверинец. Потом установим вину каждого. Вам известно, сколько змей у вас было?

— Конечно. Около четырехсот.

— Что значит «около»? Назовите точную цифру.

— Триста девяносто восемь.

— Ясно. Теперь ступайте их ловить. Чтобы все были налицо. И если хоть одной недосчитаетесь, пеняйте на себя. С волей лет на десять распрощаетесь.

— Десять лет! — Мы, обомлев, смотрели на начальника.

— Это как минимум. С диверсантами у нас миндальничать не привыкли. Так что идите и ловите. И считайте — лично проверю!

— Проверите? Лично? Ну это вы, товарищ начальник, малость того, — дерзко улыбнулся Васька. — Наши трофеи по головам не пересчитаешь, это вам не коровы. Каждую надо в руки брать…

— Вот ты и будешь брать. А я тебя буду подбадривать вот этим. — Начальник выразительно похлопал по висящему на боку пистолету в потертой кобуре. — Все ясно?

Пробираясь сквозь толпу, мы слышали сочувствующие реплики:

— Специалисты приехали. Ну и работенка у них!

— Да, не позавидуешь…

— Смертники!

— Это вы зря, уважаемые. — Васька остановился. — Работа самая обыкновенная, не пыльная, зато денежная. Сейчас часок потрудимся, очистим помещение, глядишь, на автомашину заработаем. Нам платят побольше министров. Иначе нельзя — вредное производство.

— Брось заливать, Рыжий!

— Ей-ей, не вру! И работенка легкая: берешь змейку за шейку… Айда с нами, «Москвича» не обещаю, а хороший мотоцикл заколотишь запросто.

— Или самого в гроб заколотят. Нет уж, братцы, валяйте сами. Каждому свое.

И началось… Мы обшарили гостиницу, все номера, служебные помещения, подсобки, все закоулки, тщательно проверяли комнату за комнатой, просматривали коридоры, холлы. Начали с крыши, чердака, потом прошлись по этажам. К великой нашей радости, большинство корзин было в целости и сохранности, порванной по неведомым причинам оказалась холщовая крышка одной из них, а сама корзина оказалась пустой. К счастью, содержались в ней не кобры и не гюрзы, а степные гадюки и некоторые другие змеи, менее ядовитые. Их мы ловили более семи часов. Когда наконец были проверены все помещения, а корзина заполнена доверху, начали змей пересчитывать — считали, сбивались со счета и снова считали, считали, считали. Многократно облегчило нашу задачу наличие прикрепленных к корзинам бирок с указанием, сколько в данной корзине находится змей и каких именно.

— Триста девяносто шесть, — вытерев пот, подвел я итог. — Не хватает всего-навсего двух.

— Может, мы ошиблись? Надо пересчитать заново.

— Надо, — покорно согласился я, в душе посылая Марка ко всем чертям, и снова начал считать.

— Триста девяносто шесть!

— Так, — вздохнул Марк. — Будем искать!

Снова лезем на крышу, ползаем по ней под палящим солнцем, ныряем на чердак, обходим этаж за этажом вплоть до самого подвала. И все безрезультатно — беглянки улетучились.

— Будем искать, — повторил Марк — за эти два слова я готов был его растерзать. А в ушах звучало: будем искать, будем искать, будем искать! Снова учинили тотальную проверку помещений, долго копались в каморке сторожа, и вновь — ничего. Совершенно обалдевшие, залезли на крышу и услышали усиленный мегафоном металлический голос чекистского начальника:

— В чем дело? Почему стоите?

— По техническим причинам! — гаркнул Васька. — Отдохнуть не дает, Черт Иванович!

— Неужели ты утомился? — усмехнулся Николай. — Шутишь, что ли?

— Можно подумать, что ты не устал! Ты похож на мокрую мышь!

— Неудачное сравнение, Вася. На мышку я вряд ли похож…

Рослый, широкоплечий Николай выглядел не менее измотанным, чем остальные.

Внезапно Васька хлопнул себя по лбу:

— Друзья! На третьем этаже душевая. Ополоснемся?

Распаренные, мокрые от пота ворвались мы в душевую, сорвали с себя одежду, но… Но, увы, воду в душевой отключили. Мы одевались, кляня гостиничное начальство, настроение было ужасным, и вдруг…

— Вон они, вон они! — закричал Марк, мигом утратив всю свою солидность. Указывая вверх, он лихо оттаптывал чечетку. Под потолком, обвив водопроводную трубу, висели две змеи.

— Маркуша! Я готов их расцеловать, — обрадовался я.

— Если очень хочется — целуй, — засмеялся Марк. — Но лучше обними Василия, он это заслужил.

Казалось, самое страшное позади, опасность постояльцам и сотрудникам гостиницы больше не угрожает, но опасность угрожала нам самим, причем куда большая, нежели первая. Предстояло отчитаться о проделанной работе, и одному Всевышнему было известно, что с нами сделают. Все мы, даже взирающий на мир сквозь розовые очки Марк, знали силу и возможности карательных органов, способных уничтожить всех нас вместе и любого из нас в отдельности. Но избежать неприятного объяснения с властями не удастся.

— Пойдемте, друзья. Ничего не поделаешь, будем докладывать о проделанной работе, — вздохнул Марк. — Как руководитель группы беру это на себя.

Марк направился к двери, я положил ему руку на плечо.

— Предоставь это мне, Маркуша. Как журналисту мне с кем только не приходилось общаться. Я сумею убедить этого чекиста в нашей невиновности.

— То же самое я могу сказать о себе, — заявил Николай. — Мне тоже приходится разъезжать по стране, встречаться с властями. Полагаю, что сумею найти общий язык с сотрудниками органов безопасности.

— Нет, братцы, нет! Вы хоть и инженеры человеческих душ, но на самом деле ни черта в этих душах не смыслите! — зачастил Васька. — Самые лучшие психологи, да будет вам известно, таксисты. Мы пассажира издали определяем — кто он и что он. А когда сядет в машину, он уже для нас ясен и прост. Так что предоставьте говорить с начальником мне. Я ему мозги запудрю…

— Этого еще не хватало! — возмутился Николай, я поддержал художника. Васька упорствовал, настаивая на своем; Марк, воспользовавшись вспыхнувшим спором, вышел из гостиницы, протискался сквозь окружавшую ее толпу. Мы поспешили за ним.

— Люди добрые, не волнуйтесь, помещение обезврежено, — гаркнул Васька. — Сейчас доложим начальству, и гостиница в вашем распоряжении. Потерпите еще чуть-чуть. Самую малость…

Главный чекист и его окружение поспешили нам навстречу. Марк открыл рот, чтобы обстоятельно рассказать о проделанной работе, но его опередил Васька.

— Все в порядке, — отрапортовал Василий, сияя всеми своими конопушками, широко улыбаясь. — Дело в шляпе, а змейки в корзинках. Закупорены и задраены, больше не удерут.

— Подожди, Вася. — Марк подробно сказал все, что требовалось сказать, говорил, останавливаясь на некоторых деталях. Выслушав зоолога, чекист сурово сдвинул брови:

— Всех поймали?

— Всех.

— А посчитали?

— Разумеется…

— Для верности трижды пересчитывали, — дополнил неугомонный Васька. — До сих пор в глазах рябит. Полный ажур, недостачи не наблюдается.

— Вы не торговый работник?

— Нет, я водитель. Таксист. Змейки — мое хобби. Люблю их, чертей полосатых.

— Хобби?! В таком случае мне понятно, почему произошла утечка…

— Утечка?! — фыркнул Васька. — Впрочем, верно говорите, товарищ начальник, утекли, паршивки, из одной корзинки.

Приказав милиционерам снять посты, начальник принялся за нас: ругал, грозил страшными карами, арестом, следствием, но в конце концов смягчился:

— Значится, так. Немедленно забирайте ваших проклятых змей и убирайтесь вон. Вон!

— Но до поезда еще шесть часов…

— Ничего страшного, посидите на платформе. Но в поселок — ни ногой. Понятно? Все это время вы будете находиться под нашим неусыпным наблюдением.

— Неусыпным? — переспросил Васька. — Это хорошо. Это, знаете ли, обнадеживает…

Поблагодарив смилостивившегося чекиста, мы забрали корзины и расположились на перроне. Сидели долго, очень хотелось пить, и мы вспомнили, что еще не завтракали. К счастью, на станции работал буфет. Но не тащиться же туда с корзинами!

— Попросим «искусствоведа в штатском», который рядом прогуливается, пусть присмотрит за нашим имуществом. В порядке любезности.

— Не могу, — недовольно буркнул «искусствовед». — Я при исполнении служебных обязанностей. И кроме того, у меня при виде змей морская болезнь начинается.

Пришлось обратиться к сидевшему на соседней скамеечке благообразному старичку, тот охотно согласился.

Напившись чая со вкусными лепешками, умиротворенные, мы вернулись на перрон, горячо поблагодарили уткнувшегося в газету старичка за добросовестную охрану казенного имущества.

— Не стоит благодарности, молодые люди. Как говорится, чем мог, помог. Только удивляюсь я вам, беспечный вы, ребята, народ. Вещи свои доверили совершенно незнакомому, чужому человеку. А если б я жуликом оказался и сделал вас в одночасье несчастными? Разве так можно?

— Ошибаешься, дед. Это еще неизвестно, кто кого бы несчастным сделал, — заметил куривший поблизости «искусствовед». — Корзины эти похуже мин замедленного действия. Любой покусившийся на них заработал бы большие неприятности, а уж морскую болезнь обязательно.

Когда мы сели в поезд, «искусствовед» помахал нам рукой и облегченно вздохнул. До Москвы мы добрались без приключений.

В начале шестидесятых годов на страницах молодежных газет и журналов все чаще стали появляться сообщения о странном, сплошь покрытом шерстью существе, похожем на огромную обезьяну и наших обезьяноподобных предков. Неведомое это существо встречали в разных точках планеты — на Тибете, Гималаях, в девственных лесах Северной Америки, на Памире и даже на Кавказе. Многочисленные очевидцы свидетельствовали: существо это ходит на двух ногах, оно очень осторожно, порой агрессивно и подчас нападает на лесорубов и охотников, живет в пещерах. Судя по отпечаткам ног на снегу или влажной глине, оно гигантского роста, обладает огромной физической силой, в гневе ломает деревья, швыряет в людей обломки скал и т. п. Называют существо по-разному — йети, каптар (на Кавказе), но чаще всего его именуют снежным человеком.

Ученые разных стран накопили целые тома свидетельств очевидцев, подтверждающих сам факт существования этого создания, однако поймать его, к великому сожалению, не удалось никому — снежный человек был совершенно неуловим.

Тема снежного человека усиленно обыгрывалась досужими бездельниками, юмористами, отечественные кинематографисты даже отсняли о нем полнометражный художественный фильм «Человек ниоткуда». Периодически эта тема всплывала и в последующие годы, успешно конкурируя с сообщениями о лохнесском чудовище и летающих тарелках.

Однажды мне позвонил знакомый инженер и спросил, не желаю ли я присоединиться к студенческой экспедиции, которая намерена поискать снежного человека в предгорьях Памира.

— Тебе, конечно, милее твои змеи, но, уверен, скучать в экспедиции не придется. Что же касается пресмыкающихся, то их в горах Таджикистана предостаточно, так что на досуге сможешь заняться и своим любимым делом.

Долго раздумывать я не стал, упросил редактора дать мне отпуск за свой счет, редакция приключенческого журнала заказала мне большой очерк о предстоящем путешествии, оставалось подвигнуть на это дело друзей, но тут возникли трудности: Марк заявил, что снежный человек — химера и существует лишь в воспаленном воображении любителей дешевых сенсаций. Николай собирался ехать на этюды на Валдай, извинился и попросил передать снежному человеку большой привет, и только Васька, парень компанейский, безотказный, тотчас же согласился, да еще поблагодарил меня за уникальную возможность повстречаться с загадочным и неуловимым существом.

И вот мы в предгорьях Памира. Добирались сюда долго — самолетом, автобусом, дальше, до горного кишлака, где жили родители одного из членов экспедиции аспиранта Шукура, на низкорослых неприхотливых лошадках, навьючив на них наше имущество. Замыкал маленькую колонну нанятый в том же кишлаке повар Абдулло, важно восседавший на сереньком, увешанном репьями ишачке. В поводу повар вел другого ослика, нагруженного мешками с рисом, консервами, приправами, зеленью и огромным котлом для варки плова. Котел был едва ли не больше тащившего его ишака, однако на мое робкое предложение оставить котел в селении Шукур и Абдулло дружно восстали. Их неожиданно поддержал Васька, большой любитель плова, к которому пристрастился во время наших поездок в Туркмению. Соотношение сил таким образом было явно не в мою пользу, и котел включили в опись вещей, которые предстояло взять с собой, за номером один.

Сама же экспедиция была невелика, возглавлял ее молодой профессор Эразм Модестович — щеголеватый, медлительный, старавшийся иметь сугубо «профессорский» облик. С важным видом он пространно рассуждал о предметах, не стоивших, по моему мнению, и выеденного яйца, был многословен, явно страдая недержанием речи. Суждения свои высказывал безапелляционным тоном, возражений не терпел, впрочем, никто и не пытался ему возражать. Ученый муж носил очки в золотой оправе, хотя прекрасно читал и без оных, холеную, аккуратно подстриженную бородку, красиво грассировал, хотя, увлекшись беседой, забывал себя контролировать и изъяснялся нормально, постоянно уснащал витиеватую речь всякими «Знаете ли, батенька мой» или «А я лично мыслю так». Словом, профессором он мог бы быть стопроцентным, если бы не сыгравшая с ним злую шутку судьба: фамилию Эразм Модестович унаследовал от своих родителей несолидную — Цыпленкин…

Профессор Цыпленкин!

Шукур, славный узбекский юноша, — скромный, доброжелательный, предупредительный, почтительный даже со своими сверстниками, двое студентов Миша и Гриша — нормальные московские ребята — и две восторженные первокурсницы Муся и Люся, без памяти влюбленные в профессора, ловившие каждое его слово. Толстый повар Абдулло и затесавшиеся в эту компанию мы с Васькой.

Жизнь наша была размеренной и безмятежной, в день мы проходили километров двадцать, шли не спеша, после полудня останавливались, вкушали приготовленный Абдулло обед — всегда обильный и очень вкусный, отдыхали и двигались дальше. Палатки ставили задолго до наступления темноты, ужинали, наслаждались красотой гор, а когда наступала ночь и в черном бархате неба зажигались мириады звезд, Гриша брал гитару и мы пели студенческие песни. Пел и профессор, сразу утрачивая напускную солидность, и становился милым, приятным человеком.

Песни перемежались с рассказами о коварстве и хитрости снежного человека. Участники экспедиции, словно соревнуясь друг с другом (кроме нас с Василием), выкладывали разные истории, одна другой страшнее. По их словам, снежный человек нападал на охотников и пастухов, забредал в горные кишлаки, похищал и уносил на плечах баранов, забирался на крыши приземистых домов, пытаясь их разломать и проникнуть в жилища, оставлял гигантские следы на снегу, пугал по ночам аборигенов ужасными криками. Основными рассказчиками у вечерних костров выступали Миша и Гриша, дважды побывавшие в искавших снежного человека экспедициях. Не отставал от них и профессор, обрушивая на головы слушателей факты, почерпнутые из иностранных источников. Повар Абдулло, тоже большой любитель поболтать, однако лишенный возможности просматривать «иностранные источники», добросовестно пересказывал нам легенды своего народа, уснащая их столь красочными подробностями, что диву давался сам профессор.

Мы с Васькой помалкивали по двум причинам. Прежде всего мы мало что знали о предмете наших поисков, прочитав о нем две-три статьи в журнале «Вокруг света», во-вторых, еще в Москве перед отъездом я взял с Васьки слово, что он не станет пугать наших спутников разными «змеиными» россказнями и вообще не будет распространяться о нашем хобби, иначе нас в экспедицию попросту не возьмут. Сделал я это по той лишь причине, чтобы избавить участников экспедиции от Васькиных розыгрышей и шуточек, которые на меня давно уже не действуют, а других людей могут довести до нервного потрясения.

Васька обещал и, как ни удивительно, держался стойко, о пресмыкающихся не заикался, хотя порой ему, да и мне трудно было избежать разговоров на эту тему. Было так потому, что словоохотливый повар Абдулло, которому разговоры о снежном человеке уже порядком наскучили, начал рассказывать о гигантских удавах, которые якобы водятся в горах. Мы с Василием не удивлялись, так как слышали подобное во время поездок в Узбекистан и Киргизию, хотя, разумеется, удавов этих никто не видел. Феномен этот объясняла народная мудрость, утверждавшая, что у страха глаза велики. Зная, как население среднеазиатских республик относится к пресмыкающимся, неудивительно, что встретившиеся местным жителям змеи, самые большие из которых, по свидетельству ученых, не достигают и двух метров, казались испуганным людям огромными, многометровыми. Поэтому, слушая страшные рассказы толстого Абдулло, у нас с Васькой, естественно, появлялось желание уличить повара в некотором преувеличении, но все же мы от этого воздерживались, вернее, воздерживался я, а Ваську приходилось постоянно удерживать от попыток высказать повару все, что он о нем думает.

— Ладно, так и быть, не буду, — нехотя соглашался Василий. — Пусть несет околесицу, вешает людям на уши лапшу.

— А сам ты никогда никому лапшу не вешал?

— Ха! Неоднократно. И нечего удивляться, так уж наш мир устроен: все друг другу лапшу на уши вешают, только делают это по-разному.

— Любопытное наблюдение.

— Все, даже наш профессор. Ты же понимаешь, Юрка, что никакого снежного человека нет, иначе его бы давно уже поймали. Бабушкины сказки.

— Вот как?! Зачем же, в таком случае, ты сюда приехал, если знаешь, что снежный человек не более чем легенда?

— Да так… Засиделся я в Москве, потянуло на природу…

Спорить не хотелось, хотя в душе я был с Василием не согласен: дыма без огня не бывает. Перед отъездом в экспедицию я неделю сидел в научном зале крупнейшей столичной библиотеки, просматривая различную литературу, связанную так или иначе со снежным человеком, но после всего прочитанного однозначный вывод сделать не мог.

Вспомнилось и другое. Старый друг отца, отставной полковник, в годы Великой Отечественной войны воевал на Кавказе. Однажды в штаб, где он служил, пришло сообщение из одного подразделения, что бойцами захвачены шпионы противника. Прибывшего в это подразделение полковника отвели в каменный сарай, где находились два совершенно нагих существа, густо заросших длинной шерстью. Поначалу полковник принял их за человекообразных обезьян, удравших из зоопарка, но это были не обезьяны, а скорее похожие на них люди. Пленные упорно молчали, попытки заговорить с ними ни к чему не привели. Одно из существ, ростом поменьше, было женского пола. Офицер хотел расспросить солдат, захвативших «шпионов», но успел лишь узнать, что их обнаружили в полуразрушенном доме. Вскоре начался обстрел, немцы перешли в наступление, и полковник был вынужден вернуться в штаб. Дальнейшая судьба «шпионов» ему неизвестна, правда, о них он письменно доложил командующему фронтом маршалу Буденному.

— Скорее всего, шлепнули этих волосатых, — закончил полковник. — Время было военное, не до церемоний…

…И все-таки, как ни старались мы с Васькой избегать «змеиной» тематики, змеи сами напомнили о себе. На рассвете нас разбудил тонкий поросячий визг; вскочив на ноги, мы увидели перепуганного повара. Толстяк собрался приготовить нам завтрак, приподнял крышку одной из кастрюль и…

И на дне ее мы увидели свернувшегося маленького змееныша — абсолютно безобидного, неядовитого и жалкого. Но Абдулло трясся как в лихорадке. Мы с Васькой не придали особого значения этому событию, хотя наши спутники долго обсуждали его, гадая, как змея могла попасть в закрытую кастрюлю; Абдулло же долго не мог успокоиться.

На следующее утро история повторилась, изрядно напугав участников экспедиции. Профессор, глубокомысленно высказывая различные предположения, размышлял над появлением змеи, Абдулло стучал зубами, а я поманил Ваську в сторонку, отвел его подальше от лагеря и взял за воротник:

— Ты что делаешь, Рыжий? Опять за старое принялся? Мы же договорились!

Возмущенный Васька поклялся, что никакого отношения к случившемуся не имеет. Я конечно же не поверил, принялся его укорять, но Василий продолжал настаивать на своей невиновности, а утром все повторилось сначала — визг, звон упавшей крышки кастрюли, которую выронил Абдулло, всеобщий переполох. Тут уже я с Васькой поговорил по-другому:

— По твоей милости мы сегодня остались без завтрака. Ты что же, хочешь нас на сухомятку посадить?

Васька вновь божился, недоуменно разводил руками. Рассердившись, я решил устроить засаду и застукать потерявшего совесть Рыжего на месте преступления. Ваське я, конечно, ничего не сказал, сделал вид, что принимаю его объяснения, а сам встал до рассвета, прокрался поближе к кухне и затаился в кустах.

Рассвет чуть забрезжил, когда возле кухни замаячила долговязая фигура, наклонилась над кастрюлей, осторожно приподняла крышку и тотчас ее опустила. В тот же миг я очутился рядом и схватил фигуру за рукав штормовки.

— Попался, Рыжий! Ах ты… — Слова застряли у меня в горле, когда из соседнего куста выскочил Васька и схватил фигуру за другую руку. Уставившись друг на дружку, мы оцепенели.

— Достаточно, уважаемые коллеги. Полагаю, вы можете безбоязненно меня отпустить.

Энергичным движением головы фигура откинула капюшон, и мы с Васькой дружно ахнули: профессор!

— Вы не ошиблись, друзья…

— Эразм Модестович! Но зачем же…

— Видите ли, батеньки мои. — Цыпленкин снова стал осанистым, вальяжным. — Мне хотелось несколько разнообразить наше бытие, подбодрить наш народ, пошутить, если хотите, разыграть кого-либо…

— Разыграть?! — Васька оторопело заморгал, ему и в голову не приходило, что на планете может быть кто-то еще, любящий шутки, розыгрыши и всякие мистификации. — И ради этого… вы брали змей? И не боялись?

— Бестактный вопрос, батенька вы мой…

…Мы поднимались все выше и выше в горы, прошло уже три недели, как мы приехали сюда, но результатов никаких — таинственный снежный человек так и не появился, ничем себя не проявил, существуя лишь в рассказах жителей горных кишлаков, пастухов и охотников. Но когда Гриша и Миша начинали их «допрашивать с пристрастием», выяснялось, что сами рассказчики таинственного йети не видели, а лицезрели косматого гиганта либо живущие Бог знает где дальние родственники, либо незнакомые дехкане в районном центре, в чайхане. Мы долго выискивали среди горцев непосредственных очевидцев, и все же нам повезло — нашли-таки двоих пастухов, которые не только столкнулись с таинственным снежным человеком непосредственно, но и натерпелись по его милости страху. Тем не менее, к нашей вящей досаде, самого йети пастухи, увы, не видели, зато слышали его дикие крики, тяжелые шаги на крыше хижины, где они заночевали во время отгона скота на альпийские пастбища. Снежные люди — их было двое — не снимали осаду хижины до самого рассвета, но с первыми лучами солнца исчезли, словно провалились сквозь землю, оставив многочисленные следы своего пребывания на мокром песке у бурного ручья. Говоря о величине этих следов, пастухи менялись в лице, широко разводили руками.

— Рыбацкий синдром, — насмешливо заметил Васька. — Все рыбаки размеры своих трофеев преувеличивают, наверное, и овцепасы от них недалеко ушли…

Я тоже не слишком верил услышанному, однако на остальных участников экспедиции эмоциональный рассказ пастухов произвел большое впечатление. И надо же было так случиться, что ночью таинственный и неуловимый йети наконец-то напомнил о себе, вызвав в лагере страшную панику.

…Костер у палаток давно прогорел, участники экспедиции досматривали третий сон, когда с вершины горы с грохотом посыпались камни и большой котел для варки плова загудел тревожным колоколом. Мы вскочили на ноги с мыслью о землетрясении, что в Таджикистане нередки, но вскоре убедились, что стихия тут ни при чем — земля под ногами не тряслась. Повар Абдулло, особой храбростью не отличавшийся, на сей раз держался спокойно, никакой опасности не чувствовал, объяснив, что камнепады в горах явление обыденное, но все же будет лучше укрыться под скалой, а утром перенести стоянку в более спокойное место. Камни и впрямь сыпаться перестали, Гриша, взяв гитару, дурашливо запел:

Посмеиваясь над своими страхами, мы легли досыпать, утром нам было уже не до смеха: прибежал бледный до синевы повар Абдулло:

— Товарищ профессор, товарищ профессор! Ночью в лагере был снежный человек!

— Он вам явился во сне, любезный? — улыбнулся Эразм Модестович. — И как же он выглядел, любопытно узнать?

— Был! Клянусь хлебом, был! Как выглядел — не знаю, но зубы у него как мои пальцы!

Раздался дружный хохот, заливисто смеялся и Цыпленкин, бедный Абдулло прижал руки к груди:

— Клянусь, не вру! Посмотрите сами.

Перебрасываясь шуточками, мы последовали за поваром на кухню, подошли к походному столику, на котором Абдулло готовил пищу. И ничего необычного не заметили.

— Сюда смотрите, сюда! — Абдулло с мистическим ужасом указал на большой брусок сливочного масла, угол бруска был начисто срезан, четко виднелись отпечатки зубов. — Он откусил! Он!

Окружив столик, мы рассматривали желтый брусок, увиденное сомнений не вызывало — зубы! И какие!

Лица участников экспедиции вытянулись, Васька толкнул Гришу локтем:

— Парень нежный, парень снежный! А он, оказывается, рядом с нами был. Накаркал, студент!

— Он мог на нас напасть! — ужаснулась Люся. — Вы представляете, что он мог с нами сделать!

— Прежде всего тебя бы похитил, — сказал Васька. — А потом… Потом добрался бы и до нас. — Василий хорохорился, но ночной визит и его озадачил.

— Надо скорее уходить отсюда. — Абдулло покосился на профессора. — Плохое место, шайтан место…

Цыпленкин только отмахнулся: не мешай! Замерив спичкой следы зубов, оставленные на бруске масла, профессор путем несложных расчетов пришел к выводу, что побывавший в лагере йети был четырехметрового роста и имел соответствующий вес.

— Боже мой! — Муся боязливо оглянулась по сторонам. — Да он же всех нас съест! А вы не ошиблись, Эразм Модестович?

— Расчеты точные, моя милая. Наука. А она, как известно, иногда требует жертв.

— Не хочу, — плаксиво заныла Люся. — Не хочу быть жертвой. Не хочу!

В лагере царила растерянность, Миша предложил немедленно «сниматься с якоря» и «плыть куда-нибудь подальше». Для повара эти слова прозвучали сладчайшей музыкой. Я решил не высказываться, есть начальник экспедиции, ему и решать, а Васька использовал сложившуюся ситуацию в своих целях — принялся еще больше запугивать обескураженных спутников, «развлекая» их байками одна другой страшнее. В байках фигурировали целые стада нежных-снежных, взбешенных бесцеремонным вторжением в их пределы людей, обглоданные скелеты несчастных, осмелившихся появиться на территории, где властвует йети…

— Что вы такое несете, Вася! — завизжала Люся. — Они же вегетарианцы, эти снежные!

— Вот попадетесь им в лапы, они вам покажут вегетарианцев. Обглодают, как селедку!

Назревал бунт, участники экспедиции потребовали от профессора немедленно сменить место стоянки, откочевать куда-нибудь подальше. Цыпленкин, которому совсем не улыбалось возвращаться в Москву с пустыми руками, попытался воздействовать на своих товарищей, но переубедить их не смог. Неожиданно ему на помощь пришел Васька.

— Вы совершенно правы, Эразм Модестович. Уходить нам нельзя. Снежные подумают, что мы сдрейфили, бросятся вдогонку, настигнут и в лапшу порвут. Собака тоже не терпит, когда от нее убегают…

Напряжение в лагере росло, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не ослик, возивший кухонную утварь. У всех на глазах он подошел к столику, на котором стоял злосчастный желтый брусок, примерился и откусил большой кусок масла. Абдулло замахнулся на глупую скотину, но рука его повисла в воздухе:

— Начальник! Начальник! Ходи сюда скорей, пожалуйста!

И молча указал нам на брусок, на котором отпечатались два здоровенных зуба.

— Такие же! — охнул Миша. — Один к одному.

— Ах ты, черт лопоухий. — Васька легонько постучал кулаком по лбу ишака. — Ты же нас до полусмерти напугал, ишачишка поганый!

— Вот так рушатся мифы, — с сожалением заметил профессор, уже видевший себя на Международном симпозиуме выступающим с сенсационным сообщением…

Еще недели две мы лазили по горам в тщетных поисках, но «нежных-снежных» так и не нашли. Зато наша с Василием тайна стала секретом Полишинеля. Виной тому была внушительных размеров кобра, невесть каким образом оказавшаяся в лагере. Миша с Гришей, не ведая, кто перед ними, намеревались ее схватить, но были вовремя остановлены Василием, после чего мы с ним, попросив участников экспедиции отойти подальше, продемонстрировали им некоторые приемы охотников за змеями, поймали оказавшую упорное сопротивление змею, упрятали в мешок, унесли на противоположный берег ручья и отпустили с миром. После этого пришлось поведать нашим спутникам о себе.

Рассказывал конечно же Васька, я помалкивал, изредка одергивая приятеля, когда он уж слишком увлекался. Через несколько дней во время ужина Люся поинтересовалась, что мы сделали с коброй, которую поймали в лагере:

— Вы ее отпустили, конечно?

— Зачем отпускать? — ответил Васька. — Ядовитая змея больших денег стоит. Сдам ее в Москве в научно-исследовательский институт, получу денежку. А пока она в моем рюкзаке живет. По ночам я ее выпускаю и пасу. Показать?

Заявление Василия вызвало страшный скандал, с трудом удалось успокоить наших спутников. Больше других кипятился и негодовал профессор: как-никак он являлся руководителем экспедиции, отвечал за всех, и если бы кобра кого-либо укусила…

— Ерунда! — сказал Васька, выслушав мои упреки по этому поводу. — Профессор просто-напросто труса празднует. Он же Цыпленкин, и этим все сказано!

Спорить с Василием было бесполезно.

И еще один эпизод из раннего детства.

Как-то в воскресенье возвращаюсь из зоомагазина с очередным приобретением. Оно невелико, свободно уместилось в кармане, поэтому шагаю по Москве, засунув руку в карман. Поначалу приобретение слабо сопротивлялось, затем, видимо смирившись со своей судьбой, успокоилось и притихло. Неожиданно из притормозившей у тротуара машины меня окликнули по имени. Дядя Петя!

Да, это он. Рослый, перетянутый крест-накрест блестящими ремнями снаряжения, выправка гвардейская, чапаевские пышные усы, на широкой груди два боевых ордена — по тем временам большая редкость. Герой Гражданской войны, лихой кавалерист, дядя Петя много лет служил на дальневосточной границе.

— Здорово, племяш! Как жизнь? Мать с отцом здоровы? Ну, потом доложишь все по порядку, а сейчас поедем навестим твою тетку, она в клинике, на обследовании. Садись в машину.

Впервые в жизни я в клинике, да не в простой, а Кремлевской, что на улице Грановского. Большой дом, длинные коридоры, просторные, блистающие стерильной чистотой палаты. Тетка обрадовалась мне, чувствовала она себя неплохо, готовилась к выписке. В палате вместе с теткой находилась еще одна больная — полная женщина с надменным властным лицом в красивом китайском халате с драконами. Не желая нам мешать, теткина соседка вышла в холл, мы немного поболтали о том о сем, и вдруг я вспомнил о кармане! Руки моей, конечно, там уже не было.

Сунув руку в карман, я взмок, как мышь, — карман был пуст! Быстро оглядев палату, я неловко уронил платок, поднимая его, заглянул под кровати, где ничего, кроме неизвестного предназначения посудин, не увидел, но сделал очень неприятное открытие — входная дверь неплотно прилегала к полу, следовательно, объект моих поисков выскользнул в коридор.

Змея в Кремлевской клинике — это что-нибудь да значило! Даже мне, десятилетнему мальчишке, было ясно, что последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Что же делать?

Я незаметно подмигнул дяде Пете, бравый конник понимающе улыбнулся, ответив мне тем же, но тетка это тотчас заметила:

— Вы что это переглядываетесь? Юрочка, тебе нужно выйти?

Да! Мне надо было выйти! Ох как надо! Я просто не мог больше оставаться в палате.

— Что ж ты стесняешься, племяш? Дело житейское. Пойдем покажу, где тут туалет.

В устланном цветным линолеумом коридоре я открыл дяде Пете причину, побудившую меня покинуть палату. Прошедший десяток фронтов рубака остолбенел:

— Так ты — що? Змеюку приволок? Сюды?! — Дядя Петя захохотал, но тотчас, прервав смех, оглянулся по сторонам. — Да ты знаешь, кто в цей больнице лежить? Да твоя гадючка, щоб ей сказыться, всю советскую власть перелякае! — От волнения дядя Петя перешел на «ридну мову». — Давай ее скорийше шукаты, не то будет нам на орехи!

К счастью, в противоположном конце коридора мелькнула темная полоска: как ужу удалось проползти мимо сновавших по коридору медиков? Очевидно, они просто не смотрели под ноги.

— Бежи, племяш, атакуй ее, а я тут останусь, в засаде.

Уж скользил по гладкому линолеуму с большой скоростью, почти сливаясь с ним цветом, нам пришлось решать сразу две задачи — ловить удиравшее пресмыкающееся, но делать это так, чтобы не привлекать чье-либо внимание. Это удалось не вдруг, наконец дядя Петя совершил подвиг — сграбастал ужа своими огромными лапищами и тут же спрятал их за спину — из ближайшей палаты вышла группа врачей и не спеша проследовала мимо нас. Едва они скрылись за углом, дядя Петя отдал мне полузадушенного ужа, брезгливо вытер ладони платком.

— Гадость какая! Надо спиртом руки протереть… Ты, племяш, катись домой, тетке я объясню, что к чему, отчего и зачем…

Неделю спустя навестившие нас дядя Петя с выписавшейся из клиники теткой со смехом вспоминали этот случай. Дядя Петя хохотал басом, хватался за бока, родители мои негодовали, особенно после того, как тетка сообщила им некоторые подробности:

— Петро мне обо всем рассказал, мы посмеялись, а вечером я спросила соседку, что бы она сделала, если бы увидела в палате мышь?

— Ничего. Я их не боюсь.

— А… змею?

— Зме-ю?! Я выскочила бы в окно!

Мы с дядькой переглянулись — теткина палата находилась на восьмом этаже…

src="/i/64/769564/i_035.png">

Глава двенадцатая В сказочной стране

За бортом минус пятьдесят два градуса, а в самолете тепло и уютно. Бессонная ночь позади, иллюминаторы расцвечены багряными, оранжевыми и черными бликами — всходит солнце. Внизу проплывают голубые ледники, тянутся к небу заснеженные пики Гималаев.

Счастье привалило нежданно-негаданно: до последней минуты я не верил ему. Еще бы! С группой туристов еду в Индию. Редактору потребовался очерк об этой стране, а так как в Индии много змей, выбор «главного» пал на меня.

Лайнер пошел на снижение, замелькали зеленые ковры полей, синие блюдца озер, окаймленные деревьями селения. Четверть часа спустя пассажиры ощутили мягкий толчок, и самолет покатился по бетонной полосе делийского аэропорта.

В распахнутую дверь врывается ослепительно яркий солнечный свет, в небе ни облачка; смуглые индусы улыбаются приветливо и лукаво — гости в плотных пальто и шапках. Правда, здесь не так уж жарко, всего-навсего плюс двадцать в тени. По местным понятиям, даже прохладно.

Вареного рака ошпаренней, заканчиваем таможенные формальности, в зале как в предбаннике — теплынь, тем не менее ярко светятся большие электрокамины.

В автобусе прилипаем (в буквальном смысле) к креслам и (в переносном) к окнам, пот течет в три ручья. В отеле наконец-то сбрасываем с себя одежду и долго блаженствуем под душем. Но вот кто-то обнаруживает в саду бассейн, мчимся наперегонки и с ходу ныряем в прозрачную зеленоватую воду. С мистическим ужасом взирают на нас служащие гостиницы: неужели не холодно? Ведь зима… Нам же некогда вникать в душевные переливы обслуживающего персонала, мы бежим в свой номер, наскоро переодеваемся, причесываемся перед висящим на стене зеркалом и внезапно отпрыгиваем назад — из-за массивной рамы зеркала появляется здоровенная ящерица и застывает, словно приклеенная, угольно-черная, на белой стене.

Непрошеная гостья явилась некстати — мы торопимся. Пробуем ее прогнать, но не тут-то было: дикие животные в Индии держатся с большим достоинством и уступать человеку не спешат, чаще бывает обратное. Но что же все-таки делать? Придется пустить в ход оружие.

Схватив в ванной комнате щетку на длинной рукоятке, один из нас, предусмотрительно оставаясь на значительном расстоянии от стены, сделав штыковой выпад, нанес ящерице оскорбление действием, а проще говоря, легонько шлепнул ее по спине. Пресмыкающееся негодующе зашипело и нехотя переместилось на люстру. Оттуда оно долго и укоризненно разглядывало невежливых постояльцев, вызывающе подмигивая желтым глазом, и, похоже, освобождать помещение от своего присутствия не собиралось. Как быть? Не оставлять же это страшилище в комнате на ночь — кто знает, какие идеи зреют в сплющенной бородавчатой головке?

Зашедший за нами сотрудник советского посольства засмеялся:

— Не обращайте на нее внимания. Здесь такие почти в каждом доме. Эти малосимпатичные существа уничтожают мух, москитов разных…

Вечером мы гуляли по старому тенистому парку. В густых кронах могучих, в три обхвата деревьев пересвистывались, устраиваясь на ночлег, птицы. Другие кружили в розовом небе, снижались, рассаживались на ветвях. Птиц в этой стране очень много, в городах и селениях тысячи и тысячи птах неутомимо носятся взад и вперед, стрелами мелькают зеленые попугаи, парят в нагретом воздухе коршуны, ястребы, орлы. Пернатые уничтожают отбросы и нечистоты на окраинных улочках, копаются на свалках.

Птицы в парке сонно перекликаются, встряхиваются, перелетают с дерева на дерево. Небо бороздят во всех направлениях летучие мыши — кувыркаются, переворачиваются в воздухе, пикируют к земле, круто взмывают ввысь. Одни не больше воробья, другие — покрупнее ворона. Некоторых красивыми не назовешь — длинные уши, подковообразный нос, свирепая бульдожья физиономия. На рассвете они повисают на сучьях вниз головой, напоминая диковинные плоды.

Окна гостиницы забраны специальными сетками, их предназначение вызвало у нас споры. Кто-то полагал, что сетки защищают от насекомых; врач из Новосибирска, большой шутник, поведал кошмарную историю, утверждая, что рукокрылые отнюдь не безобидны, иные не прочь полакомиться кровью спящих людей.

Сообщение не обрадовало, все насторожились, ободренный произведенным эффектом сибиряк, пряча улыбку, пояснил, что слюна вампиров содержит анестезирующее вещество, следовательно, никакой боли жертва не чувствует и только впоследствии ощущает слабость и головокружение. Следов эти милые создания за собой не оставляют, но если хорошенько присмотреться, можно заметить на коже пострадавших крохотную, как булавочный укол, точку.

— Беда в том, — продолжал сибиряк, — что вампир — зверюшка упорная и пока всю кровь не высосет у тех, кто ему приглянулся, не отстанет, каналья.

Слушатели многозначительно переглядывались, вздыхали. Успокоил нас соотечественник, геолог, проработавший в Индии несколько лет. О кровожадных летучих мышах он тоже кое-что слышал, однако ни самих вампиров, ни обескровленных ими людей видеть не доводилось. В Латинской Америке, кажется, вампиры водятся…

— Значит, оконные сетки спасают только от комаров?

— Почему? Кобра может заползти…

Ночью я подошел к окну, откинул защитную сетку. Ярко блестели крупные звезды, начищенной медью отливал лунный диск. Мелодично звенели цикады, теплый ветерок доносил протяжные печальные звуки, это выплакивали свои обиды шакалы. Их вопли потревожили моего соседа, сибиряка, он беспокойно заворочался в постели, сел.

— Юрий, прикрой на всякий случай окошко.

— Вампиров опасаешься? Им же сюда из Латинской Америки не прилететь. — Я опустил сетку.

— Нисколечко. Мне эти кровососы не страшны, я полнокровный. А вот шуршит тут кто-то, а где — не пойму. Неужто не слышишь?

Я поспешно включил ночник. На потолке застыла извилистая тень: ящерица, старая наша знакомая, вышла на ночную охоту.

— Можешь спать спокойно. Нас охраняют.

— Спать, спать… А на голову она не свалится?

«В окрестностях Джайпура убита тигрица-людоед, на протяжении длительного времени терроризировавшая всю округу».

Эту информацию, опубликованную в местной газете, мы прочитали в день отъезда, в противном случае были бы более осмотрительны, когда наш автобус неожиданно остановился у подножия горбатой горы, поросшей густым колючим кустарником. Тогда же мы пребывали в блаженном неведении и очень обрадовались возможности немного поразмяться после утомительного и долгого пути. Однако, едва мои спутники вышли из машины, рассыпались по обе стороны узкого и пустынного шоссе, водитель, монументальный сикх в зеленом тюрбане, быстро-быстро замахал руками, словно собираясь взлететь. Его помощник, худенький большеглазый подросток, подскочил к гиду, что-то испуганно залопотал, и гид разом утратил напускную степенность:

— Пожалуйста, не расходитесь, господа. Это опасно. Тигры!

Гид разделял тревогу водителей, вдобавок он отвечал за нас перед организовавшей поездку туристической фирмой. Что, если вместо кого-либо из его подопечных придется предъявлять администрации начисто обглоданный скелет?!

Гид настойчиво пытался нас остановить, уверяя, что тигров в джунглях видимо-невидимо. Они бесстрашны и дерзки, причиняют большой ущерб местным жителям, похищая скот. Встречаются среди этих хищников и людоеды… Пока шоферы заменяли спустившее колесо, гид говорил не умолкая.

Возможно, он не слишком преувеличивал: много лет провел в Индии известный британский исследователь и писатель Джим Корбетт, автор многих увлекательных книг. Он бродил по горам и долинам, выслеживал в джунглях тигров, а подчас и сам становился объектом их повышенного внимания. Хорошо изучивший повадки тигров, Корбетт утверждал, что раненый зверь становится смертельно опасным, мстит человеку.

Но кто виновен в том, что тигры подчас выходят на «тропу войны»? Причем «воюют» они не только с теми, и даже чаще всего не с теми, кто причинил животным жестокие страдания: для покалеченного зверя все люди одинаковы — и хищник-браконьер с полуавтоматической винтовкой, и работающий в поле под палящим солнцем крестьянин.

Гид волновался все больше, а мы посмеивались — какие там еще тигры?! Гид клялся, что лес кишит кровожадными хищниками и все они горят неукротимым желанием слопать без остатка первого встречного. В качестве бесспорного аргумента гид указал на висевший над серой лентой шоссе дорожный знак — в центре большого круга красовалась голова разъяренного тигра. Интересно, как реагировали бы лихие московские водители, появись подобный знак на улицах столицы?

— Наших ребят этим не удивишь, — заметил один из туристов. — Иные гаишники кажутся им лютее самого злющего тигра. Особенно когда собираются за что-нибудь штрафануть.

Гид между тем своих усилий не прекращал, однако реакция моих спутников была своеобразной: люди немолодые, солидные, внезапно охваченные необъяснимым мальчишеским задором, дружно устремились в джунгли, втайне надеясь повстречаться с их экзотическими обитателями. Впрочем, на разведку отправились не все — двое благоразумных вдруг заинтересовались оборудованием кабины и, презрев жару и духоту, полезли в автобус.

Джунгли казались вымершими — бурые кусты, сухая, растрескавшаяся земля, чахлая трава, серые пески. И ни ветерка, легкая рубашка липнет к телу, пот слепит глаза. Побродив по крутым и обрывистым горным склонам, мы вернулись разочарованные — зверей обнаружить не удалось. Обидно. Тогда мы еще понятия не имели, что тигры прекрасно маскируются на местности и способны, оставаясь незамеченными, неслышно ступая на мягких лапах, подкрасться к человеку вплотную…

Джайпур — жемчужина древней страны раджпутов — выплыл из-за гор подобно розовому облаку. По горбатому горному кряжу протянулась высокая каменная стена, бессменными часовыми застыли на холмах источенные ветром и дождями, изъеденные временем сторожевые башни. Город походил на праздничный фейерверк — пурпурные дома, дворцы, изумрудные озера, растревоженным ульем гудят торговые ряды, золотом искрятся изделия ремесленников, причудливые светильники, всевозможная посуда, разнообразные гонги, без которых не обходится ни один храм. Вдохновением художников звонкая медь превращена в поэму. А над всем этим великолепием — лазурный шатер неба.

В городе много старинных сооружений: величественное здание, похожее на пчелиные соты — Дворец Ветров, — приводит нас в восхищение. Туристов сюда пускают по специальному разрешению, обезьянам же разрешений не требуется, они хозяйничают тут безраздельно. В резных окошечках, бойницах Дворца то и дело мелькают их круглые головы. Обезьян здесь великое множество, они носятся взапуски по крыше, бегают вверх и вниз по роскошным мраморным лестницам, разгуливают по карнизам, безнаказанно вторгаются в окружающие Дворец дома, совершают опустошительные набеги на квартиры местных жителей, особенно интересуются кухнями. Джайпурцам приходится постоянно быть настороже, стоит немного зазеваться, и ловкие воришки мгновенно вынесут из дома все съестное.

Привольно в городе и коровам, население считает их священными и всячески ублажает. Таких коров в Джайпуре более чем предостаточно, они встречаются буквально на каждом шагу.

По широкой главной улице мы направляемся в старинную обсерваторию, навстречу течет шумная, пестрая толпа. Много легковых автомобилей, грузовичков, сплошной поток велосипедистов грозит нас захлестнуть. Велосипедисты мчатся на бешеной скорости, соперничая с мотоциклистами, «тойоты» и «хонды» оглушительно ревут. То и дело возникают пробки, нередко происходящие по вине братьев наших меньших. Вот и сейчас тощая грязная корова преспокойно разлеглась и отдыхает прямо посреди мостовой, создав аварийную ситуацию. Шоферы справедливо негодовали, прохожие им сочувствовали, однако прогнать нарушительницу порядка не осмелился никто: горе посягнувшему на божество!

Инцидент, впрочем, закончился благополучно. Появился ветхий старичок, покопался в своей сумке и почтительно протянул корове апельсин. Животное покосилось на старца недоверчиво, долго созерцало его из-под опущенных ресниц, раздумывая, брать или не брать подношение, затем не торопясь сжевало сочный плод, после чего нехотя поднялось на ноги и соизволило уступить дорогу транспорту. Застоявшиеся велосипедисты рванулись вперед, победно взревели мотоциклы: корова постояла на тротуаре, не спеша подошла к лотку с апельсинами и принялась методично пережевывать спелые плоды — так у нас, где-нибудь на Псковщине, вернувшиеся с пастбища буренки вяло мусолят клок прошлогоднего сена, вроде и есть не хочется, но не пропадать же добру?

Торговец, благоговейно сложив руки, взирал на уничтожение своего ароматного товара. Он был счастлив, его удостоило своим вниманием божество! А божество тем временем продолжало спокойно уплетать апельсины, отгоняя хвостом докучливых мух.

В Джайпуре много слонов, они большие труженики — валят деревья, таскают бревна, придерживая их короткими обломанными бивнями, корчуют огромные пни, используются в качестве транспортного средства.

В расположенную неподалеку старинную крепость при желании можно добраться и на слонах. Неповоротливые гиганты подходят к высокой каменной платформе — своеобразному слоновьему причалу; наверх ведет каменная лесенка. Поднявшись на причал, нужно забраться в закрепленный на спине слона деревянный ящик с балдахином и тонкими перильцами, сесть на мягкие подушки и закрепить скобы перил, дабы не вывалиться на землю, — на ходу изрядно качает, и людям, подверженным приступам «морской болезни», совершать дальние путешествия на слонах не рекомендуется.

Деревянное «седло» рассчитано на четырех пассажиров, пятый — погонщик — сидит впереди и управляет слоном с помощью копьевидной металлической палки. Слон разукрашен красной, белой и зеленой краской, покрыт расшитой попоной и, несмотря на грозные бивни, выглядит мирным и покорным, вероятно, не один десяток лет катает экзальтированных туристов и потому привык, примирился со своей участью — как-никак работенка на лесоповале потруднее…

Заиграла музыка, и слоны вперевалку зашагали по извилистой тропе. Рядом шли музыканты с маленькими, странными на вид инструментами, некоей помесью скрипки и трубы, наигрывая что-то протяжное и печальное. Слоны шагали неторопливо, ящик-седло ритмично раскачивался и поскрипывал, сияло солнце, золотом горели ребристые крыши храмов, чудесный розовый город уплывал вдаль.

Слоны — богатство Индии. Хозяин слона с голоду не умрет, постоянным заработком он всегда обеспечен. Слоны, как и скот, передаются по наследству от отца к сыну. Угоны автомашин в стране нередки, случаются и угоны слонов. Ночами слоны иногда срываются с привязи и отправляются на прогулку, разгуливают по спящему городу, особое внимание уделяя овощным и фруктовым лавкам, а если таковых на пути не окажется, бесстрашно запускают цепкий хобот в распахнутые окна домов и могут стянуть что-либо вкусное. Ночные прогулки слонов довольно опасны. Слоны очень осторожны, однако, задумавшись, могут наступить на спящего человека. При нас в Дели был такой случай. В Старом городе немало бездомных и нищих, которые ночуют прямо на тротуарах под открытым небом. Одного из этих несчастных и раздавил слонявшийся по городу толстокожий гигант.

Домашний слон — ультрамирное существо, однако при всем своем добродушии он порой способен проявлять бешеный нрав, особенно когда с ним дурно обращаются. Опытный погонщик никогда не ударит слона, даже если тот в чем-либо провинился. Слоны обладают прекрасной памятью и однажды могут припомнить обиду, нанесенную человеком. Тогда обидчику несдобровать — если не спасется бегством, от него останется мокрое место.

Однажды несправедливо обиженный хозяином слон внезапно схватил его поперек туловища, поднял высоко в воздух и долго размахивал перепуганным человеком, словно выбирая, куда его можно зашвырнуть. Продержав погонщика над землей более получаса, слон сменил гнев на милость, бережно поставил человека на ноги и тихо отошел в сторонку. К сожалению, столь благополучный исход бывает далеко не всегда…

Высадив пассажиров, слоны поклонились, выпрашивая подаяние. Мы осмотрели дворец магараджей; величие великих подтверждали многочисленные надписи и изречения о их деяниях, вырезанные на камне или металле руками искусных умельцев. Черно-белые плиты пола отполированы ногами десятков тысяч паломников; в одном из покоев установлена шестиметровая статуя Шивы. Хмурый бог-разрушитель мрачно взирает на пришельцев. Перед статуей склонились в молитвенном экстазе монахи, горят тонкие свечи, источая нежный аромат, к ногам бога возложены венки живых цветов.

На мраморном возвышении возле храма табличка с санскритской вязью — это своего рода лобное место, где в древности совершалась слоновья казнь. Нет-нет, лопоухих великанов тут не казнили, здесь они сами выступали в роли палачей. Специально выдрессированный слон подходил к приговоренному высочайшим указом к смерти преступнику и наступал ему на живот. Правитель и пышная свита с неподдельным интересом взирали на уникальное зрелище.

Отель в Джайпуре так же розов, как и прочие постройки. У ворот врылись колесами в землю позеленевшие от времени пушки. Много лет назад британские колонизаторы, расправляясь с восставшим народом, привязывали к их жерлам мятежных сипаев. Потом пушки служили местному магарадже. Нынче магараджи не в почете, правительство вежливо, но твердо предложило им трудиться, а пушки вместе с резиденциями у некоронованных владык изъяли.

По утрам на пушках разминались и неистово орали павлины. Их старались перекричать всевозможные торговцы. Взвалив на плечо тючок с товаром, они подолгу простаивали на улице, дожидаясь покупателей, а завидев их, бросались навстречу, навязывали сувениры из меди, слоновой кости, хрусталя. Предлагали и товары особого сорта — змеиные шкурки. Узорчатая кожа четырехметрового питона продавалась просто за гроши. Разносчик размахивал связкой узких шкурок, украшенных рисунком, напоминавшим очки: кобра!

Галстук из кожи очковой змеи — кто перед таким устоит?

Как же так? — спросит читатель. Благословенная страна, подлинный рай для всех бегающих и плавающих, ползающих и летающих. И наряду с этим баснословно дешевые шкурки. В чем дело? Неужели животные, в том числе и пресмыкающиеся, поставлены здесь вне закона?

Вопрос закономерен, однако ответить на него не просто. С малых лет родители приучают здешних ребятишек любить все живое и бережно к нему относиться. Дети и животные, особенно в сельской местности, постоянно общаются друг с другом и никогда друг друга не обидят.

В некоторых штатах уходящие в поля крестьяне оставляют своих малышей на попечение таких нянек, перед которыми спасуют и свирепый тигр, и коварная пантера, — жилище охраняют питоны — сильные, ловкие, бесстрашные. В случае опасности питоны — надежная защита, на появление в доме чужого человека бдительный охранник отреагирует незамедлительно, и в этом случае незнакомцу, конечно, разумнее всего удалиться, сделав это как можно скорее.

А как же торговля шкурами? Их в основном привозят из соседних стран. Существуют и браконьеры, но им в случае задержания с поличным не позавидуешь: закон, защищающий животных в Индии, суров. За умышленное убийство священных коров виновный, по мнению населения, должен наказываться как за убийство собственной матери.

В Индии немало общественных организаций, опекающих домашних и диких животных, однако пропагандировать любовь к малым сим здесь вряд ли есть необходимость — любовь к животным культивируется в народе тысячелетиями, поэтому самый убогий, несчастный и голодный бедняк готов отдать бездомной собаке последнюю корку хлеба…

Не обижают здесь и змей, в том числе смертельно опасных. Однажды в Бомбее мы с сибиряком вернулись в гостиницу поздно вечером и, когда вошли в свой номер, услышали в соседнем страшные крики. Выйдя в коридор, мы увидели метавшуюся там перепуганную женщину, находившуюся в совершенно невменяемом состоянии. Когда ее удалось успокоить, выяснилось, что женщина эта, вместе с подругой вернувшись в свой номер, зажгла свет, и в этот момент с ее постели поднялась и встала в боевую стойку огромная королевская кобра! Подруга упала в обморок, а ее соседка по комнате, выскочив в коридор, забилась в истерике.

Что делать? Вступать в схватку с королевской коброй? Но эта змея, достигающая нескольких метров длины, очень сильная, а яд ее убивает почти мгновенно. Пока мы раздумывали над возникшей неожиданно проблемой, появился представитель администрации; узнав, в чем дело, он ненадолго отлучился, затем вернулся с каким-то старичком; старик вошел в номер, через несколько минут вернулся оттуда с большим мешком, в котором что-то шевелилось.

— Все о’кей! Все о’кей! — сказал администратор, принося свои извинения за причиненное гостям беспокойство. Гостиничный врач привел в чувство впавшую в беспамятство постоялицу, поклонился и ушел, в гостинице воцарилась тишина. А утром я спросил администратора, что сделали со змеей. Убили?

— Ах, что вы, сэр! Как можно! Ее выпустили на волю.

Более подробно о судьбе этой кобры выяснить не удалось — несколько минут спустя мы уехали в аэропорт, предстояло лететь в Мадрас — город на побережье Индийского океана.

Привольно животным в городских парках Индии! Навстречу посетителям выбегают маленькие полосатые бурундуки, охотно принимают из рук угощение, бесстрашно взбираются вам на колени, позволяют себя гладить, ластятся, вопросительно заглядывают вам в глаза: что-нибудь вкусненькое принес?

Разноцветные попугаи более бесцеремонны, способны с той же меркантильной целью в буквальном смысле сесть вам на голову, разворошить мощным клювом волосы, выпрашивая лакомства. Хорошо, если у вас пышная шевелюра, а каково лысым?

Однако далеко не все представители местной фауны столь приятны и миролюбивы — в Индии множество змей, большинство из которых ядовиты, от их укусов ежегодно погибают десятки тысяч людей. Одна из наиболее распространенных — кобра. В шикарных магазинах и захудалых лавчонках эта змея присутствует в тысячах всевозможных образов — вам предложат различные сувениры: светильники в виде кобры, застывшей в боевой стойке, пепельницы, бокалы, украшенные ее изображением. Красуется она на разноцветных ярких платках, шалях, коврах, вам могут предложить кобру из красного и черного дерева и из слоновой кости. Глаза этих кобр сверкают рубинами.

Красиво, ничего не скажешь, но горькие чувства вызывают чучела обвитых кобрами мангустов: в стране, где животных так почитают и берегут, несмотря на суровые законы, осуществляется массовое истребление браконьерами живых существ, и это оправдать невозможно.

Да, змей в Индии много: огромные королевские кобры и миниатюрные, необыкновенно красивые пальмовые змеи — ярко-зеленые с красной стреловидной головой — нередко держатся вблизи жилищ. Удостаивают своим посещением и крестьян и горожан и другие пресмыкающиеся. В деревнях змеи нередко совершают дерзкие набеги на курятники, похищают яйца, а при случае могут схватить и зазевавшегося цыпленка. Особую опасность ядовитые змеи представляют для крестьян, работающих в поле, для босоногих ребятишек и лесорубов: многие сельские жители ходят босиком и подчас становятся жертвами ядовитых пресмыкающихся.

За редким исключением змеи не нападают на человека, заслышав шаги, стараются уползти, однако в высокой траве или в кустарнике змею можно не заметить, и тогда ядовитые зубы вопьются в ногу. Правительство страны прилагает большие усилия, стараясь обеспечить всех пострадавших своевременной медицинской помощью; индийские ученые создали эффективные лекарственные препараты, дающие возможность спасти укушенного змеей человека от гибели. Десятки тысяч жизней спасла специальная антизмеиная сыворотка.

Породив смертельно опасные для человека создания, природа Индии позаботилась о его защите. Эту функцию осуществляют симпатичные, похожие на остриженного хорька зверьки — мангусты. Они бесстрашные истребители змей. Маленькие храбрецы, охраняя жилище человека, несут круглосуточную вахту и, завидев змею, тотчас бросаются в бой.

В Агре, всемирно известном городе, где находится знаменитый Тадж-Махал, нам довелось посмотреть маленькое представление с участием мангустов. Его устроил бродячий факир — плотный чернобородый человек в белой чалме.

Разложив на зеленой лужайке перед гостиницей нехитрый свой скарб, факир заиграл на дудке, напоминающей российский пастушеский рожок. Полилась протяжная мелодия, и тотчас крышки круглых плетенок, лежавших на земле, откинулись, и над ними закачались очковые змеи. Потревоженные факиром кобры приняли угрожающую позу, как говорят змееловы, «встали на хвост», раздув треугольные капюшоны, украшенные белыми «очками».

Но вот мелодия зазвучала громче, кобры, казалось, немного успокоились, начали ритмично раскачиваться, словно исполняли неведомый танец. Люди давно подметили удивительное свойство очковых змей: кобры «музыкальны». Тихая мелодия действует на них успокаивающе, но стоит музыке умолкнуть, и пресмыкающееся становится агрессивным.

Медленный танец кобр длился недолго. Спрятав дудочку, факир развязал мешок, и из него выскочил взъерошенный мангуст. Заметив змею, зверек изогнулся дугой, ощетинился, приготовился к схватке. При виде исконного врага приняла боевую стойку и кобра; сжавшись, подобно пружине, мангуст готовился к прыжку. Теперь его можно было смело отвязывать — зверек никуда не убежит.

Подразнив соперников, а заодно и испытав терпение зрителей, факир спустил мангуста с привязи, и маленький зверек ринулся в атаку. Но змея, уже успевшая приготовиться к обороне, внимательно за ним следила. Не рискуя встретиться с противником «лицом к лицу», мангуст отступил, попытался зайти противнику в тыл, но потерпел неудачу: кобра бдительно следила за его маневрами.

Мангуст вновь попытался атаковать и вновь отступил, хотя едва сумел увернуться: бросок ядовитой змеи молниеносен, однако мангуст отскакивал с поразительной ловкостью, опережая рассерженное пресмыкающееся. Некоторое время он кружил вокруг кобры, словно заправский боксер, прощупывая оборону противника, змея грациозным наклоном головы отражала натиск, мангуст отпрыгивал назад, однако атак не прекращал.

Сражение продолжалось довольно долго, но вот мангуст, улучив подходящий момент, рванулся вперед и схватил кобру зубами за затылок. Классическая хватка змеелова! Острые зубы мангуста впились в тело змеи, кобра ожесточенно сопротивлялась, враги катались по земле.

Положение осложнялось тем, что кобра, в отличие от других ядовитых змей, способна, как питоны и удавы, обвиваться вокруг своей жертвы, стремясь задушить ее мускулами колец. Именно так и действовала змея в данном случае. Не прекращая отчаянных попыток вырваться, она обвилась вокруг мангуста, пытаясь сломать ему ребра. По траве катался бесформенный комок. Положение мангуста было нелегким, он был почти весь обвит змеей. Судорожными движениями кобра скручивала кольца все туже и туже.

Но мангуст обладал качествами настоящего бойца — хладнокровием, мужеством, выдержкой и расчетом. Мангусты всегда, в любых случаях сражаются до последнего вздоха, зачастую не соразмерив свои силы с силами и возможностями соперника. Прошло еще несколько минут напряженной борьбы, бойцы катались по земле, но вот хвост кобры бессильно повис, тугие кольца разжались, мангуст выскользнул из вялых колец, уперся лапами в извивающееся тело пресмыкающегося. Мгновение — и страшная голова с капюшоном отлетела в сторону, и Рики-Тики-Тави одержал победу.

В возбуждении он продолжал кусать поверженного врага, и хозяину с трудом удалось оторвать зверька от змеи. Однако подобный финал наступает не всегда: мангусту, как и минеру, ошибаться нельзя, одно неточное движение и…

Говорят, что мангуст невосприимчив к змеиному яду, оттого и столь бесстрашен, тем не менее это заблуждение. Храбрый зверек погибает от укуса кобры так же быстро, как и другие мелкие животные. Только неукротимое желание победить, вековая ненависть и опыт многих поколений дают возможность мангустам одерживать победы. Известны случаи, когда мангусты вступали в схватку с двумя или даже с тремя змеями одновременно и дрались, не отступая, до конца — никто не видел мангуста убегающим от змеи. В Индии любят мангустов и всячески их оберегают: этот зверек — бескорыстный друг человека.

Итак, бой кончился. Мангуст еще долго не мог успокоиться и трепал безжизненную змею, когда хозяин опустил его на землю. Гася приступ ярости, факир поднял лихого вояку за хвост, мангуст и тут не угомонился, пришлось хозяину снова упрятать его в мешок. Представление было окончено.

Зрители расходились, взволнованно обсуждая увиденное. Зрелище, признаться, захватывающее, но остается горький осадок: по прихоти человека живое уничтожает живое. В природе подобные схватки дело естественное, однако искусственное создание аналогичных ситуаций удручает.

Подошла другая группа туристов, и факиру пришлось повторить номер. На этот раз в схватке участвовал другой мангуст, худой и малорослый. Но тут факир смухлевал: подразнив двухметровую кобру, он сунул ее в корзинку, ловко подменив другой змеей, по всем признакам неядовитой. Мангуст разделался с нею запросто, публика восторженно ахала. По всей вероятности, факир не захотел рисковать слишком юным и неопытным зверьком и выпустил на «ринг» слабого противника.

Подошли еще несколько факиров, посовещались, готовясь к очередному номеру. Мы наблюдали за их бесстрашными манипуляциями с пресмыкающимися. Факиры обращались со смертельно опасными змеями довольно бесцеремонно, на наших глазах один из заклинателей, стараясь расшевелить, разозлить кобру, медленно раскачивающуюся над корзинкой, несколько раз толкнул ее кулаком. Рискованные штучки: кобра, как и многие другие ядовитые змеи, наносит удар ядовитыми зубами молниеносно, избежать укуса невозможно.

Не избежал его и старик факир, змея цапнула его дважды. Зрители оцепенели от ужаса, однако сам пострадавший отнесся к случившемуся спокойно — запихнул кобру в корзинку и заменил ее другой змеей.

— Он сейчас умрет! — ахнули в толпе туристов, но было уже ясно, что покидать сей грешный мир старичок не собирается. По всей вероятности, он предусмотрительно выломал у кобры ядовитые зубы, и змея стала не опаснее куска веревки. Подобные «фокусы» — редкое исключение. Работающие со змеями факиры прекрасно изучили повадки своих ядовитых подопечных.

Вновь загудели дудочки, застучал маленький барабан. Бородатый факир извлек из мешка ярко-зеленую, с красной пастью, изумительно красивую пальмовую гадюку и показал ее присутствующим. Зрители попятились — ярко-зеленый «хлыст» смертельно ядовит. Потом факир посадил на ладонь двух бурых змеенышей:

— Это бэби-питоны.

Змееныши толщиной едва превосходили дождевого червя. Вслед за ними из большой корзины факир извлек их четырехметрового родителя. Под треск барабанов факир проделал с ним несколько сложных манипуляций — накидывал на плечи, словно сари, смыкал голову и хвост пресмыкающегося у себя на животе наподобие живого пояса, дважды обернул змею вокруг груди и, заканчивая представление, поднял питона высоко над головой, растянув змею на вытянутых руках.

Когда затихли аплодисменты, шелест бумажных рупий и звон мелкой монеты, сыпавшейся в жестяную коробочку, факир сделал зрителям неожиданное предложение:

— Может быть, господа попробуют повторить?

И протянул нам питона. Туристы переглянулись, послышались нервные смешки: страх и предельное отвращение, которое большинство людей питает к змеям, проявились достаточно наглядно. Факир улыбался, призывно махал рукой, и тогда автор этих строк (черт меня попутал!) решил попытать счастья и, приняв из рук факира питона, перекинул его через плечо.

Честно говоря, особого риска в этом не было, змея выглядела сонной, инертной, хотя питоны очень сильны, особенно крупные экземпляры. Работающие с ними дрессировщики никогда не позволяют питону обвить себя трижды: хладнокровный, ловкий, мускулистый человек с трудом выскальзывает из двух колец, а три кольца — это риск, змея может сломать вам ребра, задушить. Правда, некоторые укротители, выступая перед зрителями, плутуют, контролируя движения удава, держат его за шею и, если он пытается сжимать кольца, безжалостно сдавливают горло змее, после чего она немедленно отпускает человека, но это уже не что иное, как обман публики и жестокость по отношению к животному.

Питон мне попался не агрессивный, хотя окольцевал меня добросовестно и плотно стянул «кольца», испытывать крепость моих ребер не пытался, однако напоследок все-таки стиснул меня основательно. Я ответил ему тем же, и после взаимных объятий мы мирно расстались. Синяки на плечах прошли уже дома.

В Индии змеи считаются священными, и хотя от их укусов ежегодно погибают тысячи людей, все же нельзя сказать, что ядовитые пресмыкающиеся здесь приносят один вред. Змеи уничтожают крыс и мышей, помогают крестьянам сберечь урожай. Некоторые крестьяне приручают ядовитых змей, поят их по утрам молоком, позволяют спать у себя в ногах. В городах ядовитые змеи помогают факирам-заклинателям не умереть с голоду, зарабатывать деньги. Владельцы некоторых ювелирных магазинов используют ядовитых пресмыкающихся в качестве сторожей, ночами эти змеи охраняют от непрошеных визитеров витрины с драгоценностями.

О змеях в Индии ходит великое множество легенд.

— Змея никогда не укусит молящегося человека, — сказал нам однажды юный помощник шофера.

— Змеи никогда не кусают людей, стоящих неподвижно, — поправил гид. Помощник шофера промолчал…

Глава тринадцатая Человек и змея

О происхождении змей сложено немало легенд и преданий. В Древней Греции рассказывали о необыкновенно красивой девушке из Лидийского государства, славившейся своими великолепными волосами. Звали эту девушку Медуза. Никто не мог устоять перед ее чарами: ни простые смертные, ни даже сами боги. Красоте Медузы завидовали многие, особенно богиня мудрости Минерва. Сама богиня, далеко не красавица, от зависти люто возненавидела Медузу.

Разгневанная богиня превратила Медузу в страшилище. Взгляд ее стал ужасен: стоило какому-либо человеку взглянуть Медузе в глаза, и он превращался в камень. Прекрасные волосы Медузы богиня превратила в клубок шевелящихся змей!

Много бед натворила Медуза, от ее взгляда люди каменели от ужаса. Испугались сами боги, но нашелся храбрый юноша Персей, решивший избавить народ от чудовища. Боги предусмотрительно снабдили Персея шапкой-невидимкой, и герой отправился к Медузе. Неслышно приблизившись к ней, Персей одним взмахом меча срубил Медузе голову, вскочил на крылатого коня Пегаса и полетел домой, приторочив к седлу страшную голову Медузы с потухшим взором.

Из головы капала кровь, и каждая капля превращалась в змею. Так объясняла легенда происхождение змей.

Древние греки уверяли, что с тех пор змей развелось на земле великое множество. И действительно, их немало. Змеи живут в горах и пустынях, на равнинах и низинах, в болотах и морях, в странах с жарким и умеренным климатом. Природа не пожалела красок, расцвечивая змей. Встречаются змеи фиолетовые, пунцовые, желтые, синие. В Южной Америке, Африке и некоторых странах, расположенных на других континентах, обитают змеи изумительной красоты. Их кожа, исчерченная сложными и правильными узорами, нередко употребляется для изготовления сумочек, бумажников и различных украшений, люди же, характеризуя змей, тоже нередко красок не жалеют, чаще всего отзываясь о них весьма и весьма неодобрительно.

Змея — символ коварства и зла, злобного, хитрого человека называют змеей, такими эпитетами, как «змея подколодная», «гадюка», частенько одаривают недругов, расхожее выражение «гад ползучий» люди, общаясь, тоже используют частенько.

В русских сказках такой персонаж, как Змей Горыныч, знаком нам с детства. Не жалуют змей и русские пословицы: «Сколь змею ни держать, добра от нее не ждать», «Вскормили змейку на свою шейку», «Убив змею, вешай ее на осине», «Змея кусает не ради сытости, а ради лихости», «Пригрел змею за пазухой», «Лучше жить со змеей, чем со злою женой», «Жена да муж — змея да уж».

И все же находятся люди, питающие к змеям, в том числе и ядовитым, нечто вроде симпатии, содержат их дома, ласкают, пытаются дрессировать. Много лет тому назад известный в нашей стране дрессировщик Яков Солодухо рассказывал автору этих строк о своем воспитаннике, пятиметровом удаве, восхищаясь его кротостью и понятливостью, и все обещал как-нибудь показать своего Крошку. Но случилось так, что Солодухо уехал на гастроли и повидать смышленого его питомца мне не удалось. Встретившись с Яковом Гидальевичем пару лет спустя, я конечно же осведомился о Крошке. Дрессировщик тяжело вздохнул:

— Он… Ну, в общем нам пришлось расстаться. А память о нем осталась. Вот… — Солодухо закатал рукав рубашки, продемонстрировал большой шрам, похожий на шов, оставленный швейной машинкой. — Тяпнул однажды, паршивец…

Шрам производил страшное впечатление, я невольно содрогнулся, ясно представив себе, как все происходило; Солодухо проговорил смущенно:

— И все-таки скучаю без него. Честное слово!

Да, все-таки есть что-то в них, в этих ползучих! Вот что пишет о них санкт-петербургский ученый С. Н. Лазарев:

«Когда я работал экскурсоводом на озере Рица, однажды увидел на тропе избитую камнями змею. Мне стало жаль ее, положил ее в полиэтиленовый пакет, чтобы выпустить где-нибудь в лесу подальше от людей. Змея была небольшая, с беловатой кожей, я почему-то решил, что она неядовита. Она вяло лежала в мешке, не проявляя активности, я начал к ней привыкать и, забывая, что это опасно, иногда дотрагивался до нее пальцем. Она долго оставалась безучастной, а потом вдруг с легким поворотом головы неожиданно прокусила полиэтиленовый мешок.

Я понял, что это предупреждение, унес ее в сторону от тропы и выпустил на траву. Змея начала медленно двигаться, уползая под камни, а я, играя, стал придерживать ее за хвост. Она терпеливо оглядывалась и ждала, пока я ее отпущу. Я продолжал ее придерживать, и вдруг с быстротой молнии змея свернулась, и ее голова оказалась рядом с моей рукой. Она смотрела на меня, не пытаясь укусить, но предупреждая.

Каково же было мое удивление, когда через несколько дней нам показали на инструктаже фотографию моей знакомой змеи — это оказалась смертельно ядовитая гадюка Кознакова, обитательница Кавказских гор»^[2].

Ныне известно более двух с половиной тысяч видов змей, относящихся к тринадцати семействам. Змеи распространены повсюду, за исключением Новой Зеландии, многих океанических островов и полярных областей. На территории бывшего СССР обитает 51 вид змей: слепозмейка, удавчики (4 вида), ужи (4 вида), волкозуб, полозы (17 видов), литоринх, эскулапова змея, медянка, олигодоны (2 вида), щитомордники (2 вида), эфа, гадюки (5 видов), гюрза, кобра. Десять последних видов ядовиты^[3].

Все ядовитые пресмыкающиеся опасны для человека и животных. Последствия укуса ядовитых змей различны. Если укусы гадюки вызывают незначительную боль и нередко заканчиваются для пострадавшего без последствий, хотя известно немало и смертельных случаев, то укус щитомордника, эфы, гюрзы и кобры влечет за собой большие неприятности, и, если не будут срочно предприняты необходимые меры, дело может закончиться трагически. Яд упомянутых пресмыкающихся, если попадет в кровь, действует очень сильно. Учеными подсчитано, что один грамм сухого яда кобры убивает 2500 голубей, или 62 лошади, или 9533 крысы, или 100 собак, или 3330 лягушек, или 333 200 мышей, или 4166 морских свинок, или 1000 кроликов, или 66 человек.

Цифры эти весьма и весьма внушительны, однако следует заметить, что большинство людей, получивших укусы, страдало не столько от яда, сколько от неправильного лечения. К сожалению, и до сих пор имеют место случаи, когда пострадавшие не обращаются в больницу, а идут к разного рода шарлатанствующим врачевателям, знахарям, бабкам, и те варварскими способами «лечат». По сообщению нашего соотечественника, известного исследователя Г. И. Ишунина, за период с 1935 по 1949 год ему стали известны 34 случая укусов ядовитыми змеями людей на территории Узбекистана. Из числа пострадавших своевременную медицинскую помощь получили 15 человек, и болезнь у них закончилась полным выздоровлением. 10 человек использовали различные примочки — спирт, формалин, марганцовокислый калий и тоже поправились, 9 же укушенных лечились у знахарей. Здесь результаты получились совершенно иные. Знахари имели в своем распоряжении всевозможные «целебные» травы, «лечили» пострадавших навозом, солидолом, ранку, нанесенную змеиными зубами, разрезали, не соблюдая элементарных правил гигиены, прижигали каленым железом. В итоге возникала гангрена, и человек превращался в калеку. Местные знахари варварскими способами «лечения» довели до смерти тринадцатилетнюю девочку в Нижнечирчикском районе Ташкентской области, которую укусила в ногу степная гадюка.

Печально, что местное население частенько не отличает ядовитых змей от безвредных и нередко обращается за помощью тогда, когда она совершенно не требуется. Известны случаи, когда знахари «лечили» людей, укушенных безобидными удавчиками, водяными ужами — змеями неядовитыми.

В 1955 году один пожилой пастух показал автору этих слов свою ногу с глубокими шрамами. Шрамы напоминали два полудужья. Пастух рассказал, что еще в детстве наступил на змею. Знахарь, к которому обратились его родители, приказал связать мальчика и выгрыз зубами пораженное место. Я попросил старика описать змею, укусившую его, и для облегчения задачи показал снимки разных змей. Старик, не колеблясь, выбрал удавчика — змею неядовитую.

Несмотря на то что количество пострадавших от укусов змей у нас невелико, необходимо принимать определенные меры предосторожности,особенно во время полевых работ. Охотникам, туристам, геологам следует тщательно следить за обувью, избегать хождения босиком в районах, где водятся ядовитые змеи, ибо чаще всего укус наносится в ногу. Нужно, чтобы каждый турист, путешественник, охотник умел отличать ядовитых змей от безвредных, умел оказывать при необходимости пострадавшим первую помощь. Отличить ядовитую змею от неядовитой можно не только по внешнему виду пресмыкающегося, но и даже по характеру нанесенного укуса. Ранка от укуса ядовитой змеи похожа на две большие точки — от ядовитых зубов, между которыми едва заметны два параллельных ряда очень мелких точек — следы неядовитых зубов. Ранки от укуса неядовитой змеи резко отличаются от вышеописанной. При укусе неядовитой змеей — полоза, удавчика — на коже остаются четыре ряда очень мелких точек. Правда, могут иметь место некоторые отклонения. Так, летом 1959 года меня укусил удавчик за палец, потекла кровь, а потом на коже остались только две крупные точки, словно от укуса ядовитой змеи. Очевидно, это зависело от степени захвата змеей участка кожи, а возможно, от того, что острозубого злюку пришлось буквально отдирать силой: добровольно отцепиться удавчик не хотел.

Ядовитые змеи кусают домашних животных и тем самым наносят ущерб народному хозяйству. Здесь пальму первенства держит щитомордник. На горных и предгорных, особенно на летних пастбищах скот сильно страдает от укусов ядовитых змей. Конечно, змеи кусают коров, овец или лошадей, когда животное либо наступает на них, либо щиплет траву в непосредственной близости. Животные обычно оказываются укушенными в морду, ноги или вымя. Значительная часть укушенных ядовитыми змеями животных гибнет.

По данным Института зоологии Казахской академии наук, в одном только коневодческом хозяйстве «Дегерес» в предгорьях Заилийского Ала-Тау за пять лет змеи искусали 1360 сельскохозяйственных животных, из которых пало 182. Из домашних животных наиболее восприимчивы к яду лошади, потом верблюды, овцы и затем уже крупный рогатый скот.

Имели место случаи, когда животные, уцелев после одного укуса, погибали после укуса вторичного. Ранее существовало мнение, что у животных и людей, укушенных ядовитыми змеями, вырабатывается иммунитет и последующие укусы им не страшны, ибо легко ими переносятся. Даже такой выдающийся натуралист, как Брэм, склонен был полагать, что слюна восточных заклинателей змей является целебной. Царский генерал Логофет в книге «В горах и на равнинах Бухары» упоминает о таинственной змеиной жидкости, якобы наделенной чудодейственными свойствами.

Ученые нашей страны путем длительных наблюдений установили, что укусы ядовитых змей не создают никакого иммунитета к змеиному яду в организме человека. По данным Г. И. Ишунина, охотник из Ширабада И. Ф. Ломаев за одиннадцать лет был укушен ядовитыми змеями 6 раз: 4 раза эфой и 2 гюрзой. Причем последняя, гюрза, укусила его сразу в обе руки. После каждого укуса, особенно после двойного, гюрзой, Ломаев испытывал мучительные боли и на некоторое время лишался трудоспособности. Каких-либо признаков невосприимчивости организма к отравлению змеиным ядом при повторном поражении медики, лечившие Ломаева, не отметили. Жену Ломаева в 1946 году укусили за палец сразу две эфы, и женщина болела более месяца. Зимой следующего года Ломаеву снова укусила эфа, и вновь последствия были не менее тяжелыми. Для лечения супруги Ломаевы применяли раствор формалина, промывая им пораженное место.

Аналогичная картина наблюдается и при повторных укусах щитомордника. Эта змея трижды кусала научного сотрудника Ташкентского музея природы В. И. Карпенко, изучавшего змей на острове Барсакельмес. Первый раз он был укушен в июне 1936 года и два раза летом 1947 года. Интервал между последними двумя укусами был равен 40 дням. Признаков иммунитета не обнаружилось ни через одиннадцать лет после первого укуса, ни после короткого промежутка между вторым и третьим.

Таким образом, факты свидетельствуют о том, что в организме укушенного змеей иммунитет не вырабатывается, и при каждом повторном укусе ядовитой змеи человек не застрахован от серьезной опасности. Болезнь протекает по-разному. В первую очередь это зависит от вида ядовитой змеи. По характеру действия яда различаются две группы змей: яд одних действует на кровь, других — на нервную систему. После укуса щитомордника или степной гадюки возникает сильная боль, пораженный участок тела краснеет, развивается отек, повышается или понижается — против нормы — температура. Подчас отмечается лихорадочное состояние, в моче, кале появляется кровь. Больной сотрясается от резких приступов рвоты. В легких случаях больной быстро поправляется, в тяжелых — надолго лишается трудоспособности, а иногда и гибнет. Укус гюрзы сопровождается очень сильными болями.

Иначе протекает болезнь у человека, пострадавшего от укуса змеи, яд которой действует на нервную систему (кобра). Острой боли нет, отека на месте укуса не наблюдается. Вскоре наступает слабость, деревенеют мышцы, парализуются конечности, мышцы губ, горла, отнимается, костенеет язык, затрудняется дыхание, возможна потеря зрения. Если человек не погиб через 8–10 часов после укуса, то, следовательно, он получил несмертельную дозу яда и организм победил. Если отравление несмертельно, больной быстро поправляется.

Последствия укуса ядовитых змей различны.

После укуса гюрзы на месте поражения образуются глубокие, трудно залечиваемые раны, края которых позже изъязвляются. Кроме того, в пораженном месте даже через несколько месяцев после выздоровления человек может испытывать сильные боли. Решающим фактором является качественный состав яда, но следует учитывать также и количество попавшего в ранку яда. Разные змеи при сходных обстоятельствах поражают жертву неодинаковым количеством яда. Естественно, что крупная змея содержит в своем ядовитом «колчане» больше стрел, нежели мелкая. И еще одна деталь.

Яд вырабатывается в ядовитых железах довольно медленно, в то время как «удары» змеи могут следовать один за другим с молниеносной быстротой. По подсчетам отечественного ученого К. П. Параскина, при первом укусе змея выделяет от 40 до 75 процентов яда, содержащегося в железах. Последующие укусы, как правило, менее опасны.

По всей вероятности, на работу ядовитых желез змеи непосредственное влияние оказывает состояние ее желудка. Голодная, истощенная змея имеет значительно меньше яда, нежели сытая. Замедленная работа ядовитых желез наблюдается и во время линьки. Очевидно, змеям не так легко сменить кожу: в этот период они чувствуют себя неважно, становятся вялыми — словом, находятся, как говорят спортсмены, «не в форме». Возможно, змеям в это время не до нападений, однако надеяться на миролюбие ядовитых змей не следует: змеи — существа коварные и всегда могут причинить неприятность.

Имеет значение и место укуса. Если укус нанесен в грудь или лицо — это опасно. Особенно опасен удар ядовитыми зубами в том случае, когда некоторое количество яда попадает непосредственно в крупный кровеносный сосуд. В этом случае яд будет быстро разнесен током крови по организму; если область укуса бедна кровеносными сосудами, последствия бывают сравнительно легкими. Зоологи считают, что чем больше масса животного, тем слабее воздействие яда.

Несмотря на то что вопрос о лечении укушенных ядовитыми змеями, по мнению отдельных исследователей, недостаточно разработан, наши ученые и врачи сумели создать необходимые лечебные препараты для эффективной борьбы с разрушительными последствиями змеиного яда. Так как процент пострадавших от укусов ядовитых змей в нашей стране ничтожен, то в практике каждого врача случаи лечения укусов крайне редки, а у большинства, к счастью, пациентов подобного рода и вовсе не бывает. В среднеазиатском регионе и на Кавказе врачи обычно применяют средства, поддерживающие организм в его борьбе с отравляющим веществом.

Радикальным средством в борьбе со змеиными укусами является введение специальной сыворотки, которую приготавливают из крови лошади. Предварительно лошадь подвергается введению возрастающих доз змеиного яда.

За последние годы антизмеиную сыворотку стали изготовлять в ряде районов бывшего Советского Союза.

Сравнительно недавно отечественные ученые стали изготовлять антизмеиную сыворотку из яда гюрзы. Известный ученый профессор Буланов разработал противоядные вакцины, применение которых создает на некоторое время у сельскохозяйственных животных иммунитет против яда щитомордника и гадюки. Двукратная вакцинация анаядом (яд с формалином) создает у лошадей прочный иммунитет, действующий в течение полугода. В настоящее время в тех районах, где наиболее часты укусы сельскохозяйственных животных змеями, успешно производится вакцинация лошадей и тем самым не допускается падеж.

Однако далеко не всегда есть возможность использовать различные радикальные лекарственные средства в случаях укуса ядовитыми змеями. Туристы, охотники, геологи, все любители родной природы почти никогда не носят с собой антизмеиной сыворотки и шприца, при помощи которого лекарство можно применить. В самом деле, не таскать же все это с собой в увлекательные походы, да и кто из нас, отправляясь в путешествие, способен думать о каких-то там змеях! Одно сознание, что в рюкзаке за спиной приходится таскать с собой противоядие, отнюдь не воодушевляет. Как же быть, если человек все же подвергнется укусу ядовитой змеи, не имея при себе (а как правило, так и бывает) эффективно действующих лекарственных средств?

В таком случае первостепенное значение имеет первая помощь. Причем медлить ни в коем случае не следует — противодействие должно быть равно во времени действию! Удар ядовитыми зубами молниеносен, яд распространяется в организме пострадавшего быстро — скорее первую помощь!

Сначала нужно перетянуть жгутом пораженную руку или ногу. Жгут накладывается значительно выше места укуса. Если не успели наложить жгут в течение 20 минут — бросьте это дело: поздно. Итак, жгут (платок, пояс, веревка) наложен. Не забывайте о том, что жгут затрудняет кровообращение, долго его оставлять нельзя (15–20 минут). Но этого срока вполне достаточно для проведения примитивной операции: ранку промыть, смыть яд на краях ее спиртом, водкой или водой, прокалить на спичке лезвие бритвы или перочинного ножа. Сделали? Тогда режьте без всякого раздумья и не бойтесь — боли почти не почувствуете, а если почувствуете — она быстро пройдет. Зато вы откроете дверь яду, кровь выведет его наружу. Не увлекайтесь: у страха глаза велики. Будьте хладнокровны, маленький крестообразный надрез, только и всего. Теперь нужно отсосать кровь. Если поражена рука — вы справитесь сами, если нога — сдавите края ранки пальцами, выдавите кровь.

Внимание! Отсасывать кровь из ранки ни в коем случае нельзя, если во рту у вас либо у того, кто будет эту несложную процедуру производить, есть какие-либо ранки, царапины, язвочки, повреждения слизистой рта и т. п., так как в этом случае сам пострадавший или человек, пришедший ему на помощь, отравится ядом.

Если же ранок во рту нет, действуйте смело и энергично. Если к вам на помощь придет кто-либо, оказавшийся рядом, он должен очистить вашу рану, отсосать кровь ртом. Должен, кем бы он ни был и в каких бы отношениях с вами ни состоял. Должен, потому что высший долг человека — помогать избавляться от опасности, спасать себе подобного, действовать по вековечному на Руси принципу: «Сам умирай, а товарища выручай». И пусть этот «кто-нибудь» не терзается сомнениями, что отравится змеиным ядом в тот момент, когда отсасывает рану. Спасающего своего друга ничто не остановит, ничто не поразит — нет такой силы! В такие минуты некогда смотреть на часы, но смотреть — нужно. Ранку забинтовали? Пора снять жгут.

Итак, первая помощь оказана, первый удар проникшему в организм яду нанесен. Теперь необходимо отправить пострадавшего в больницу. Если это невозможно, немедленно уложите больного в постель, предоставьте ему полный покой. Для того чтобы удалить из организма остатки яда, следует поить больного чаем или кофе, это поддерживает также деятельность сердца. Довольно широко распространено мнение о том, что укушенному змеей полезно «употреблять внутрь» большую дозу алкоголя. Стоит ли говорить, что это мнение ошибочно и не имеет под собой никакой научной основы.

Если в больнице имеется антизмеиная сыворотка, ее рекомендуется ввести немедленно. Однако на хороший результат можно рассчитывать лишь в том случае, если сыворотка вводится не позднее восьми часов после укуса. Для защиты организма от разрушительного действия змеиного яда применяются разные лекарственные средства. Поддерживается работа сердца, уровень кровяного давления, дыхания. Делаются подкожные инъекции 0,1-процентного раствора адреналина с однопроцентным раствором новокаина. Иногда применяется для подкожного впрыскивания пятипроцентный раствор эфедрина. Упомянутый выше исследователь Г. И. Ишунин сообщает, что, помимо указанных выше лекарственных средств, под кожу или внутривенно нужно ввести 500–1000 кубических сантиметров изотонического раствора хлористого натрия — это будет способствовать усилению мочеотделения и, следовательно, удалению яда из организма. Сходное действие оказывает и введение однопроцентного раствора пилокарпина. Внутривенно вводится также десятипроцентный раствор хлористого кальция. Это лекарство полезно применить как антитоксическое средство. При тяжелом отравлении змеиным ядом применяется переливание крови.

В настоящее время появились и новые лекарственные средства, которые можно применять для спасения пострадавших от змеиных укусов.

Большое значение при лечении укушенных ядовитыми змеями имеет и своеобразная психотерапия. Как отмечалось выше, население районов, изобилующих змеями, слабо в них разбирается и зачастую не делает различия между змеями ядовитыми и безвредными, полагая, что опасны и те и другие. Бывали случаи, когда люди, ужаленные осой, считали, что их укусила змея, которая быстро скрылась. Имели место факты, когда человека кусали неядовитые змеи — полозы, водяные ужи. И в обоих случаях боязнь быть отравленным змеиным ядом, мнительность и неуверенность приводили к тому, что пострадавших приходилось укладывать в больницу, ибо они всерьез верили, что их постигло большое несчастье и их жизнь повисла на волоске. В таких случаях врач должен быть первым советчиком. Необходимо спокойно разъяснить больному существо дела, развеять его опасения, силой убеждения доказать их призрачность. После подобных бесед пострадавший обычно успокаивается и быстро поправляется.

Важную роль в установлении правильного диагноза играет характеристика, данная пострадавшим укусившей его змее. Безусловно, медики разберутся по ряду специфических признаков, к какой группе принадлежит яд, попавший в организм, но было бы неплохо, если бы медицинский персонал, работающий в районах, где наиболее часто встречаются пострадавшие от змеиных укусов, сам мог бы отличать ядовитых змей от неядовитых. Такому врачу будет легче анализировать сообщение больного.

В разных районах борются со змеями по-разному. В этом деле у людей имеются верные помощники и союзники: животные, поедающие змей, — хорьки, коршуны, орлы-змееяды. Их необходимо тщательно оберегать, они приносят большую пользу, охраняя людей от серьезной опасности.

В какой-то степени способствует делу очищения «змеиных» районов от змей тяжелый труд змееловов. Собирая свой несимпатичный «урожай», охотники за змеями тем самым «обеззараживают» местность. Каждой пойманной коброй, гюрзой или щитомордником змееловы, можно считать, сохраняют здоровье и жизнь многим людям.

Для борьбы с ядовитыми змеями иногда применяют массовый выход на местность с целью обнаружения опасных пресмыкающихся, отлова их специалистами, причем ни в коем случае нельзя заниматься истреблением змей, так как даже некоторые из них, будучи смертельно ядовитыми, приносят людям немалую пользу.

Прошло несколько лет. Кончилось мое «змеиное увлечение», но любовь к родной природе, к «братьям нашим меньшим» остается навсегда: она неистребима. И я пронесу ее с собой до самого конца.

Дьявольское отродье

И птицы и звери носят печать Твоей Любви.

Кондак 2

Глава первая Михаил Юрьевич

Сегодня в Москве великое множество людей называют себя любителями животных: кого только они не содержат в своих квартирах! Традиционных собак и кошек каких только нет! Многие москвичи воспитывают красивых больших попугаев, обучают их говорить, держат морских свинок, черепах, удавов, тигрят. Предпочтение отдается животным экзотическим: ну как же — престижно! Разумеется, никакой любовью тут и не пахнет — престиж…

«Братьям меньшим» посвящают теле- и радиопередачи, их проблемы обсуждаются в специальных газетах и красочных журналах, Российское императорское общество покровительства животным и некоторые другие организации осуществляют благотворительные акции, спасают беспризорных животных, помогают пристроить их в добрые руки.

Но есть любители, коими движут не чувства жалости или сострадания к малым сим, а нечто совершенно иное, они словно соревнуются друг с другом в приобретении чего-то необычного, особенного, редкого. Несколько лет назад вся Москва говорила о человеке, державшем в доме крокодила (сегодня этим москвичей вряд ли удивишь), но тот безвестный, бесстрашный инженер был, видимо, одним из первых.

Маленький симпатичный крокодильчик, обитавший в ванной, отлично плавал и нырял, вызывая восхищение хозяина и его гостей. Но, несмотря на малый рост, кроха обладал всеми повадками, присущими этим очаровательным созданиям, и однажды, очевидно в благодарность за трогательное внимание и заботу, так цапнул хозяина за руку, что едва не сделал его инвалидом. Ошарашенный коварством своего питомца, хозяин громогласно проклял его и на другой день сплавил малыша в зоопарк. Тем не менее у незадачливого первопроходца нашлись последователи, и число их множится. Растут ряды любителей диких животных в наших городах, некоторые завели даже южноамериканских рыбок пираний, способных в мгновение ока обглодать несчастного, ненароком упавшего в бассейн, серьезно поранить человека, беспечно запустившего собственную пятерню в аквариум.

Слов нет, много прекрасных минут доставляют содержащиеся в домашних условиях дикие животные своим хозяевам, и все же, все же… Сегодня, к сожалению, давно позабыта история семьи Берберовых, живших в городе Баку. Членом этой семьи был львенок, вымахавший со временем в здоровенного льва. Берберовы обожали своего питомца, жили с ним, как говорится, душа в душу, деликатные советы друзей и знакомых быть с царем зверей поосторожнее игнорировали, настойчивых и упорствующих поднимали на смех. Так продолжалось довольно долго. Но вот в один далеко не прекрасный день произошел случай настолько ужасный, что рассказывать о нем подробно я не стану, чтобы не травмировать читателя: одним словом, царь зверей неожиданно проявил свой крутой норов — и закончилось это трагически.

Удивляться тут не приходится — зверь есть зверь, об этом забывать нельзя. Выдающаяся наша дрессировщица, известная всему миру Ирина Николаевна Бугримова рассказывала автору этих строк о своей работе в цирке, подчеркивая, что дилетантство в обращении с хищниками смертельно опасно. Работник системы зооцирков Яков Гидальевич Солодухо, много лет проработавший с питонами, продемонстрировал мне большой шрам на правой руке, оставленный одним из его питомцев, у которого в тот день, видимо, было неважное настроение.

— Не все так просто в общении с этими милыми существами, — заметил Яков Гидальевич. — Порой случаются и издержки…

Мне в своей жизни не приходилось иметь дело с крокодилами, пантерами или львами: медвежонок, волчонок да молодая рысь — вот и все потенциально опасные существа, с которыми сводила меня судьба, не считая пресмыкающихся, о которых рассказано в первой части этой книги. И надо сказать, что судьба была милостива ко мне: мои питомцы, кроме радости, забот и хлопот, ничего, к счастью, мне не доставляли. Однако не следует забывать, что и медведи и рыси далеко не так безобидны, как это порой представляется: соседствуя с ними, следует помнить, что в определенных обстоятельствах ваши питомцы могут причинить вам, вашим родным и знакомым немалые неприятности, так что, проживая с ними бок о бок, не забывайте об этом.

Никогда!

Когда, возвратившись из дальних странствий в Москву, выходишь по бурлящему перрону на шумную привокзальную площадь, окружающее кажется каким-то нереальным, резко контрастируя с тем, к чему ты успел привыкнуть за время летней экспедиции в краях, где от тишины звенит в ушах. Стремительные горные реки, рассекающие бескрайний зеленый океан тайги, чащоба, бурелом, бездорожье, извилистые звериные тропки, едва заметные в буйной зелени кустарника, чистый, пропитанный терпким духом разнотравья, цветов, пряным запахом растопленной жарким солнцем смолы пьянящий воздух, безбрежный простор, окаймленный на горизонте фиолетовой кромкой гор, и тишина, тишина, тишина — удивительная, успокаивающая, умиротворяющая…

Прекрасный, сказочный мир!

Памятуя о нем, можно в какой-то степени представить, что испытывает пойманный в тайге дикий зверь, привезенный в огромный грохочущий город. Бедный Мишка скорчился на дне рюкзака, прижав уши, — оглушенный, растерянный, дрожащий от ужаса. В метро я скинул рюкзак с затекших плеч, поставил себе на колени и облегченно вздохнул — навьючен я был основательно. Впрочем, отдых мой был непродолжительным: зашипели, смыкаясь, автоматические двери и с бедным Мишенькой случился детский грех — из-под днища рюкзака побежал извилистый ручеек. Сидящие поблизости женщины сочувственно заахали: беда какая, а Васька, неизменный мой спутник, не терявшийся ни при каких обстоятельствах, сердито принялся меня отчитывать за плохо завинченный термос.

— Чаек расплескался, — любезно пояснил он соседке. — Китайский, знаете ли. Высший сорт!

— Открой мешок да пробку забей потуже, — снисходя к человеческому недомыслию, посоветовал какой-то мужик. — Всего и делов-то…

Дельный совет поверг нас в смятение, мы выскочили из вагона, не доехав три остановки, рюкзак, однако, продолжал давать течь, словно наскочивший на риф корабль, привлекая внимание скучающего стража порядка, прогуливавшегося вдоль платформы. Пришлось срочно выметаться из метро.

Раздосадованные, мы вышли на улицу, и, как назло, на стоянке такси стояла длинная очередь. Васька, однако, не унывал, потолковал о чем-то с закончившим работу водителем, и тот согласился в порядке взаимовыручки помочь коллеге.

По дороге шофер рассказывал Ваське разные столичные новости, а я придерживал и поглаживал положенный на заднее сиденье злополучный рюкзак. Когда машина остановилась у моего дома и мы расплатились, Васька хлопнул водителя по плечу:

— Ну-ка, шеф, скажи, что в этом рюкзачке? Ни за что не угадаешь!

— Ошибаешься, земляк. Угадаю запросто!

— Ты?! Ни-ког-да!

— Спорим на бутылку?

— Давай! — оживился Васька. — Но учти, я коньячок уважаю.

— Значит, согласен? Говорить?

— Жаль мне тебя обижать, шеф: проигрыш стопроцентный. Но спор есть спор — валяй, говори.

— Медведь у тебя, парень, в мешке. Медвежонок!

Обескураженный Васька захлопал рыжими ресницами:

— Вот так номер, чтоб ты помер! Ты случайно не экстрасенс? — Мысленно прикинув стоимость новенького рюкзака (рюкзак был Васькин) и проигранной бутылки, Васька закряхтел от огорчения — очень уж не любил проигрывать. — Да как же ты узнал?

Смеющийся таксист указал на тыльную сторону рюкзака: из прорванной когтями зверя дыры торчала взъерошенная мордочка…

От честно заработанного коньяка шофер великодушно отказался. Заткнув дыру кепкой, я попрощался с расстроенным Васькой и достал ключи от квартиры. Они основательно заржавели — не однажды купались вместе со мной в стремительных таежных реках. Купания всегда были вынужденными и потому не слишком приятными.

Условия коммуналки не способствуют созданию зоопарка на дому, поэтому, отперев входную дверь, я быстро пошел по длинному коридору, не желая встречаться с многочисленными соседями: наученные горьким опытом, они относились ко мне крайне настороженно и сразу же могли понять, вернее увидеть, что я возвратился с добычей, а это означает, что хорошего не жди… Я жил здесь не один год и свое окружение изучил неплохо… К счастью, в коридоре, да и на кухне, миновать которую было совершенно невозможно, никого не оказалось, и я утешился, правда, как показали дальнейшие события, ненадолго.

Итак, дорожные тяготы позади и я снова дома. Сбросив тяжелые сапоги, я натянул спортивные шаровары, надел тапочки и освободил медвежонка из заключения. Перепуганный городским шумом, подавленный необычной обстановкой, Мишка неуклюже заковылял по комнате, затравленно озираясь. Толстые лапы разъезжались по натертому паркету, звереныш падал, судорожно цепляясь когтями за ускользающий из-под ног пол, оставляя на нем глубокие борозды. Я с содроганием отметил, что пол к моему возвращению покрыли свежим лаком. Стараясь не думать о реакции домашних на живой подарок, я быстро выпотрошил холодильник, однако Мишка от колбасы отказался, — значит, придется бежать за молоком.

Взяв полотенце и мыльницу, я пошел в ванную смывать дорожную пыль. Пенсионер Аркадий Андреевич, седобородый и добродушный, радостно меня приветствовал: долгими зимними вечерами мы с ним коротали время за шахматной доской. Заметив, что, выйдя в коридор, я запираю комнату на ключ, Аркадий Андреевич улыбку недоуменно погасил — такое у нас не практиковалось, жили, что называется, одной семьей — дружно…

— У нас в квартире, слава Богу, ничего никогда не пропадало. Сколько живу здесь, такого случая не припомню.

Сердито запыхтев, он удалился на кухню. Мне стало неловко, тем не менее объясниться я не пытался, не отважился раньше времени раскрыть тайну, решив пока помалкивать, и хотя, как утверждают криминалисты, тайное рано или поздно становится явным, я, хорошо зная моих соседей, решил все-таки роковой момент по возможности отдалить.

Особенно беспокоил меня известный уже читателю Застенщик — толстенький, лысый, с круглой, как бильярдный шар, головой, пухлощеким личиком обиженного мальчика, писклявым голоском и кротким ангельским взглядом. Однако, несмотря на столь безобидную внешность, Застенщик был редкостным пакостником, склочником и сутягой. Его отлично знали в районе, где не было, пожалуй, такой «инстанции», куда бы он ни обращался со всевозможными жалобами, кляузными посланиями, которые, впрочем, чаще всего оставались без ответа ввиду их полнейшей абсурдности. Тем не менее Застенщик был упрям, последователен в своих действиях и упорен. Держа круговую оборону, он вел многолетнюю титаническую борьбу не только с властями предержащими, но главным образом с теми, кто был рядом, с окружающими людьми, доводя некоторых до такого состояния, что они, не выдержав столь длительной изнурительной осады, принимали непростое решение — добровольно покинуть насиженное место, начинали хлопотать о размене жилья и в конце концов исчезали с нашего горизонта. Но кое-кто в силу привычки либо каких-то иных обстоятельств продолжал оставаться в коммуналке, жить с Застенщиком под одной крышей. Меня же за мою привязанность к животным Застенщик терпеть не мог, ибо считал, что люди, пестующие малых сих в местах, где положено жить простым смертным, ненормальные, а к питомцам моим проникся зоологической злобой. Выручало меня то, что Застенщик, как и большинство скверных и подлых людей, был необыкновенно труслив, зато нахален до невозможности — наглость и нахальство помогали ему бороться с людьми, против животных же Застенщик не мог полностью применить эти ценные свойства, за что ненавидел их куда больше, чем их хозяев.

В силу указанных причин Застенщик тайком выпускал из клеток пойманных мною в лесу птиц, а затем, видя мое огорчение, фальшиво сокрушался, выражая «чистосердечное сочувствие». При каждом удобном случае он давал хорошего пинка безответному, запуганному котенку, доставалось от него и престарелой облезлой болонке, владелицу которой Застенщик так застращал штрафами и милицией, что старушка и пикнуть боялась и выносила собачку во двор не иначе как на руках. В то же время Застенщик был очень осторожен, пакостничал исподтишка, чтобы его ни в чем не могли заподозрить. Никакие увещевания, уговоры, проникновенные душеспасительные беседы на него не действовали, единственным человеком, которого Застенщик всерьез опасался, был Васька, при появлении которого Застенщик мчался быстрее лани в свою комнату и надолго в ней затихал…

Неистребимая любовь Застенщика к всевозможным кляузам вызывала у меня немалое беспокойство: узнав о существовании медвежонка, Застенщик поднимет на ноги все столичные власти.

Умывшись, я сбегал за молоком, по дороге зашел в ближайшую аптеку, где попросил девушку в белом халате подобрать мне хорошую соску. Девушка положила на застекленный прилавок нечто розовое, тоненькое, как паутинка, украшенное кокетливым бантиком. Я покачал головой: не годится. Нет ли чего-нибудь покрепче?

— Напрасно привередничаете, молодой человек. Изделие высокопрочное, до сих пор никто не жаловался.

— И все-таки не откажите в любезности — поищите…

Негодуя на неоправданную, с ее точки зрения, строптивость посетителя, девушка нетерпеливо ждала моего решения, меня же одолевали сомнения:

— Эта ваша высокопрочная моему на один зуб. А их у него полная пасть.

— Пасть?! Как вы можете так говорить о своем ребенке! Кстати, сколько ему…

— Месяца три-четыре. Наверное…

— Наверное?!

— Точно сказать не могу, знаю только, что он у меня зубастый.

— Хорош папаша!

Уходя, я явственно слышал, как девушка говорила кассирше:

— Не мог другого предлога для знакомства придумать, донжуан несчастный!

Уже на улице я сообразил, что для молока нужна бутылочка. Пришлось возвращаться в аптеку, мое появление там вызвало дружный смех. Кляня неразумных девчонок, я поспешил домой и, отперев дверь, замер — в комнате царил разгром.

В воздухе кружился, оседая на пол, пух, выпущенный из распотрошенных подушек, в углу, возле опрокинутой этажерки, валялись разодранные в клочья книги, на полу сверкали осколки тещиной фарфоровой вазы. Вазу эту она давным-давно привезла из Ирана, частенько подолгу любовалась ею и очень ее берегла. Мохнатый сорванец вдребезги расколотил тещино сокровище, чем серьезно осложнил мою и без того нелегкую семейную жизнь. Но где же преступник?

Поиски оказались безрезультатными. Обшарив весь пол, а заодно и вытерев его своими брюками, я разогнул усталую спину и увидел виновника погрома. Медвежонок сидел на высоком холодильнике и с видимым любопытством наблюдал за моими странными маневрами. Как он умудрился вскарабкаться на холодильник — уму непостижимо (как выяснилось позднее — только мужскому уму)…

Вернувшись домой, лучшая половина нашей семьи, оправившись от шока, вызванного видом разгромленного жилья, довольно быстро обнаружила, что стенки холодильника испещрены кривыми черными бороздами, а пространство вокруг густо усыпано тусклыми снежинками ободранной эмали: видимо, медвежонок основательно попотел, взбираясь на гладкий как лед холодильник.

Вот так четвероногий мохнатый хулиган поселился в московской коммунальной квартире, чем решительно изменил ее мирный, устоявшийся быт. Строгий, сложившийся многими годами распорядок разом был нарушен, ночь превратилась в день, а яркий солнечный день из-за бесконечных взаимных обвинений, упреков и споров окрасился в мрачные сумеречные тона.

Прежде всего оказалось, что медвежонок совершенно не выносит одиночества и его просто нельзя оставлять одного. Выяснилось это в первую же ночь, когда, проснувшись, Мишка завозился в своем ящике, сбросил фанерную крышку и зашлепал лапами по полу. Водворив его на место, мы прикрыли ящик другой крышкой — дощатой, сверху положили пару тяжеленных гантелей в надежде, что беспокойный звереныш теперь без посторонней помощи из ящика не выберется. Но не тут-то было: на следующую ночь Мишка ударом лапы вышиб крышку, отшвырнув ее вместе с гантелями. Они загрохотали по полу, шум всполошил соседей. Пришлось привязать медвежонка к трубе центрального отопления, однако он принялся бешено рваться с цепи, но, сообразив, что освободиться не удастся, заплакал, как обиженный ребенок.

С трудом Мишку удалось успокоить, а в дверь уже ломились встревоженные соседи, решившие, что стряслась беда. Удовлетворить их болезненное любопытство удалось лишь самой бессовестной ложью, пришлось сказать, что у нас заночевала маленькая племянница и ночью у нее разболелся животик. Едва успокоенные соседи разошлись, «племянница» завопила снова. К утру выяснилось, что, если медвежонка отвязать и приласкать, он немедленно стихает.

Наконец мы улеглись, но, едва только задремали, Мишка закапризничал сызнова. Оказывается, он спокойно себя чувствовал лишь в компании бодрствующих людей. Заснул я, убаюканный колыбельной песней, которую, безбожно перевирая слова, басом напевал тесть, размеренно почесывая у медвежонка за ухом.

Утром за столом царила напряженная тишина, вскоре нарушенная тещей:

— Интересно, где воспитывался этот медвежонок? Кто его тебе подарил? Ты же, Юра, не станешь после сегодняшней ночи уверять, что поймал его в тайге?

Это был ядовитый вопрос. Весьма и весьма недвусмысленно намекалось на то, что ни в какой тайге я не был, а ежели я не был в тайге, то где же я столько дней пропадал, возвратившись с бронзовым, очень похожим на южный, загаром? У кого? И кто этот, а точнее, эта?.. И за какие такие заслуги я медвежонком награжден? Невинный, казалось бы, вопрос явно встревожил мою жену, хоть она и молчала…

Я не знал, что сказать. В самом деле, откуда у медвежонка столь странные привычки? Напряжение за столом крепло, но было рассеяно самым неожиданным образом — медвежонок подковылял к теще, положил голову ей на колени и заплакал жалобно-жалобно.

— Он же голодный! — возмутилась теща. — Кушать просит.

— Почему вы так думаете?

— Ха! Так мы его уже два раза кормили, покуда ты изволил почивать.

Мишке согрели молоко, налили в бутылку, Мишка схватил ее передними лапами, встал на задние и, покачиваясь из стороны в сторону, причмокивая от удовольствия, прошелся по комнате. Бутылку он опустошил моментально.

Я отправился на работу. Когда вернулся, Мишка мирно спал в своем ящике, пол темнел подозрительными пятнами, а домашние вели пространные разговоры на отвлеченные темы, что и настораживало. Вскоре, впрочем, выяснилось, что за время моего отсутствия медвежонок основательно порезвился — сдернул с тумбочки телефон, вырвал с корнем и обглодал фамильный фикус. Обо всем этом мне было сообщено с эпическим спокойствием, что насторожило меня еще больше.

Вечером я кормил Мишку сам. Высосав две бутылки молока, медвежонок забрался ко мне на колени и благодарно засопел. Спать он, однако, не собирался, а, решив поразвлечься, для начала попробовал зубами крепость моих пальцев, осторожно сжимая их острыми клыками. Не могу утверждать, что это приятно, но Мишке сия процедура, по-видимому, нравилась, он хватал мой палец, запихивал в рот и сосал как соску, да еще кряхтел от удовольствия. Я попробовал вытащить палец, но не тут-то было — Мишка придержал его зубами и не отпускал до тех пор, покуда не отполировал палец до блеска.

Медвежонок так пристрастился к этому занятию, что постоянно бегал за мной, выклянчивая импровизированную соску. Радости это пристрастие мне не приносило, зато когда в своих хулиганских игрищах Мишка преступал все мыслимые и немыслимые пределы, протянутый ему палец действовал магически — Мишка тотчас же утихал, становился потешным добродушным увальнем, совершенно безобидным и на редкость симпатичным. Мой опыт нашел широкое распространение, «пальцетерапия» стала широко применяться, но впоследствии от испытанного метода усмирения пришлось, к сожалению, отказаться.

Пойти на это мы вынуждены были после одного инцидента на кухне. Кто-то из домочадцев неплотно прикрыл за собой входную дверь, и Миша выскочил в коридор. О, эти коридоры московских коммуналок — темные, узкие, тесные, заставленные разным хламом! Поплутав по закоулкам, медвежонок услышал голоса и рысцой побежал на кухню, где в эту минуту кипела шумная дискуссия на очень важную тему — об очередности выноса общественного помойного ведра. Некоторые жильцы от сей почетной обязанности старательно уклонялись. Естественно, возник спор, стороны обменивались мнениями столь энергично, что в пылу не сразу заметили мохнатого пришельца. Первым узрел его Лесючок, томный, развинченный юноша, имевший скверную привычку часами болтать по телефону. Вот и сейчас, как обычно, он стоял у распахнутой кухонной двери, сладко воркуя в телефонную трубку. Внезапно невидимая собеседница Лесючка, а общался он только с собеседницами, услышала сдавленный крик, коему предшествовало неловкое движение медвежонка: присев у ног Лесючка, Мишка с аппетитом зажевал его отглаженную штанину и, видимо, вознамерился отгрызть от нее порядочный кусок, для чего и надорвал плотную ткань, потянув ее к себе. Увлеченный беседой Лесючок дернул ногой, однако настырная «кошка» не отставала. Перехватив трубку левой рукой, Лесючок нагнулся, дабы врезать по шее обнаглевшей скотине, но, увидев, кто покусился на его пижонские брюки, отчаянно завопил. Дискуссия на кухне тотчас же прекратилась, Лесючок влетел на кухню, промчался через разгоряченную толпу спорщиков и укрылся в своей комнате, захлопнув за собою дверь. Телефонная трубка маятником раскачивалась на шнуре, попискивая тоненьким испуганным голоском:

— Алле? Алле? Лёсенька, где ты?

Митинговавшие соседи высыпали в коридор, кухня мигом опустела, обрадованный Мишка кинулся к людям, которые почему-то с воплями бросились врассыпную. Тайна перестала существовать…

Я опасался больших неприятностей, и не без оснований, но, к счастью, все обошлось. Более того, к вящему моему удивлению, в квартире, вечно раздираемой грошовыми противоречиями и нескончаемыми кухонными распрями, наступил долгожданный мир. Жильцы воспылали к медвежонку горячей любовью, наперебой закармливали его разными лакомствами, гладили, тискали, ласкали и возились с ним без устали и учета своего и, что было гораздо хуже, нашего времени. Кухня непривычно опустела, все соседи от мала до велика с утра и до поздней ночи толклись у нас, что восторга лично у меня не вызывало: я корпел за пишущей машинкой, подготавливая пространный очерк, который редактор требовал сдать как можно быстрее.

Некоторое время в нашей семье царил, если можно так выразиться, вооруженный мир, я прилагал максимум усилий, чтобы сохранить подольше статус-кво, с горечью сознавая, что бесконечно это состояние продолжаться не может. Из всех многочисленных обитателей коммуналки один лишь Мишка чувствовал себя великолепно и благосклонно, как нечто должное, принимал ухаживания и ласки и делал что хотел — носился взад и вперед по коридору, лазил на шкаф и буфет, добросовестно полировал пальцы всем жильцам без исключения. Этот процесс особенно умилял одну нашу соседку, молодящуюся мастодонтистую матрону, обладательницу на редкость противного, сверлящего уши буравчиком голоса. Этим мерзким буравчиком его обладательница частенько пользовалась как всесокрушающим оружием во время кухонных ристалищ. Восторженная дама буквально изводила несчастного Мишку, постоянно запихивая ему в пасть свои короткие жирные пальцы, похожие на шишковатые морковки-каротельки. Видя Мишкино недовольство — дама медвежонку, как и всем нам, успела порядком надоесть, — я молил всех медвежьих богов, чтобы они помогли Мишке избавиться от этой напасти. И боги вняли моей мольбе: однажды Мишка как-то особенно раскапризничался — и его пришлось посадить на цепь. Я тогда еще не знал, что медвежонка нельзя привязывать, пока он не будет окончательно приручен: цепь чрезвычайно раздражает зверя, озлобляет его. Но, повторяю, в ту пору это обстоятельство мне не было известно, и потому, щелкнув карабинчиком, я прикрепил цепь к ошейнику медвежонка, невзирая на его яростные протесты.

Полная дама, носившая благозвучное имя Аграфена, которую за ее уникальные способности подслушивать, вынюхивать и громогласно предавать огласке все квартирные тайны, вопить как зарезанная на кухонных собраниях и разборках называли в глаза и за глаза Ухо-Горло-Нос, разумеется, тоже понятия не имела о том, что испытывает, сидя на привязи, медвежонок, и, заметив, что он нервничает, поспешила к нему на помощь.

— Бедненький ты мой, разнесчастненький, лапочка ты моя ненаглядная, — засюсюкала Аграфена и пустила в ход испытанное средство. Реакция последовала незамедлительно: «бедненький и несчастненький» яростно вцепился в пухлую каротельку, словно вымещая на ней свою обиду. На истошный вой пострадавшей сбежалась вся квартира. Детская сказка о репке неожиданно обрела зримые черты. Дружными усилиями жильцов дамский пальчик был наконец извлечен из пасти коварного зверя. Вся операция сопровождалась сбивчивыми противоречивыми советами спасателей, как надо тащить — ни в коем случае не дергать, чтобы, не дай Бог, пальчик не оторвать. Вдохновляющим аккомпанементом старателям были неистовые крики пострадавшей, приведшие некоторых слабонервных «бабок», «внучек» и «жучек» в полуобморочное состояние. Внимательно изучив свой посиневший и изменивший конфигурацию палец, Аграфена разразилась страшными проклятиями, и медвежонок не провалился в тартарары лишь потому, что, к счастью своему, не знал, сколь могуч и выразителен великий русский язык.

Отныне с пальцетерапией было покончено раз и навсегда.

Много лет спустя, вспоминая все эти события, я пришел к выводу, что соседи мои по коммунальной квартире, включая самых ненавистных, вроде пресловутого Застенщика и горластой мадам Аграфены, были все же людьми неплохими, во всяком случае, на удивлениетерпеливыми и довольно покладистыми. Потомственные горожане, видевшие лес только в кино, а его обитателей в зоопарке, да и то в незапамятные времена детства, неожиданно сталкиваясь с моими четвероногими, крылатыми и ползающими питомцами в коридоре, кухне и прочих «местах общественного пользования», вполне естественно, чувствовали себя неуютно. Но так было лишь поначалу, потом жильцы быстро приходили в себя, с любопытством разглядывали новых необычных квартирантов, быстро привыкали к ним, а к иным даже привязывались…

Привык к людям и Мишка, которого подчас стали величать, намекая на наше близкое родство, Михаилом Юрьевичем, он перестал дичиться, царапаться и кусаться, однако шкодничал все больше и больше, и постепенно от его выходок нам просто не стало житья. Иные проделки медвежонка вызывали справедливый гнев (например, когда он жевал и дырявил постельное белье), другие созерцались с мистическим ужасом (когда он неведомым образом ухитрился пробраться в сервант и с важным видом разгуливал среди китайского фарфора и хрусталя). Проблемой номер один оставалась санитария, которая для медвежонка была понятием абстрактным. Его стараниями лакированный и некогда блестящий паркет стал выщербленным и пятнистым, как леопардовая шкура. С этим можно было еще кое-как мириться, если бы медвежонок для отправления своих естественных потребностей нашел какое-то одно определенное место, но выбором такового Михаил Юрьевич себя не утруждал, неоднократно используя для столь неблаговидных целей сапоги, боты и галоши наших гостей. В конце концов кому-то из домашних пришла в голову безумная мысль прогуливать Мишку на поводке подобно тому, как это делают многочисленные владельцы собак. К сожалению, проделать это удалось лишь один-единственный раз.

Однажды, возвращаясь с работы, я увидел в нашем переулке большую толпу. Толпа клубилась на мостовой между рестораном «Урал» и кондитерским магазином. Жил я тогда в самом центре города, в Столешниковом переулке. Москвичи — народ любопытный и обладают способностью моментально собираться вокруг чего-либо интересного: будь то распродаваемый книготорговцами бестселлер или сверкающий никелем автомобиль последней модели. На сей раз, судя по репликам, доносившимся из эпицентра, людей привлекло нечто иное.

Автор этих строк страдал (и страдает) теми же слабостями, что и его земляки. Основательно поработав локтями, я с трудом пробрался вперед и увидел… Ваську. Он стоял, окруженный со всех сторон улыбающимися прохожими, держа на цепочке нашего бурого Мишку, и что-то снисходительно объяснял удивленным людям. Как всегда, Васька оставался верен себе, и поэтому рассказ его изобиловал фантастическими подробностями. Толпа внимала Василию, разинув рот, лишь отдельные слушатели скептически ухмылялись: заливает Рыжий, лапшу на уши вешает. Перед медвежонком лежала груда пряников, ванильных сухарей, печенья и конфет, какая-то девушка угощала его недоеденным пирожным. Мальчишки взирали на медвежонка с завистью, уж очень, видимо, хотелось им заполучить живую игрушку.

— Ты что тут делаешь? — с тревогой спросил я приятеля. Васька, конечно, давно меня заприметил, но притворялся, что мы с ним незнакомы. Ответил холодно и надменно:

— Прогуливаю животное. Разве не видите?

И продолжал как ни в чем не бывало что-то объяснять столпившимся зевакам. Пространную лекцию довольно невежливо прервал постовой милиционер, возмущенный затором в переулке, предложив собравшимся немедленно разойтись и не мешать нормальной работе транспорта.

— А хозяина придется штрафануть…

— Правильно, — насмешливо поддержали из толпы. — Пусть не засоряет транспортные артерии столицы медведями.

Едва только дело начало принимать неприятный оборот, Васька тотчас же меня узнал:

— Я, товарищ старшина, тут совершенно ни при чем. Владелец медведя вот этот гражданин…

Старшина уставился на меня, расстегнул планшет, вынул блокнот и авторучку. Я взял Мишку на руки и, невзирая на протесты окружающих, которым хотелось пообщаться с гостем из тайги побольше, понес домой. Милиционер шел впереди, предупредительно расчищая нам путь, шагал, пристально поглядывая на Ваську.

— Лицо мне ваше знакомо. Где-то я вас видел…

— Так я же из шестого автопарка! Неделю назад вы оштрафовали меня за превышение скорости.

— А! Помню, помню… Значит, продолжаете нарушать?

— Больше не буду, честное пионерское. Надеюсь, права у меня за медведя не отберете?

— За топтыгина вашего — нет. А за что другое… Лучше не нарушайте — и все будет в порядке.

Постовой проводил нас до самой квартиры, породив у соседей всевозможные объяснения этому необычному факту.

— Милиция к нашему зверолову приходила, — таинственным шепотом сообщал на кухне Застенщик. — Не иначе выселять будут. И правильно — нечего в столице мирового социализма медведей разводить!

— Не бреши! — вступился закадычный Мишкин друг красноносый слесарь Епишкин. — Милиционер-то из ОБХСС, так что не медвежонку надо опасаться, а некоторым подпольным капиталистам…

От прогулок по городу мы все же не отказывались, хотя это было довольно рискованно, можно было запросто нарваться на штраф или, в лучшем случае, подолгу объясняться с блюстителями порядка. Выводили Мишку поздно вечером: маленький дворик, заваленный аппетитно пахнущими коробками из-под бисквитов, служил медвежонку своеобразным манежем.

Дома Мишка в общем-то вел себя прилично, тем не менее нередко его, что называется, заносило, и он выкидывал какой-либо фокус, порождавший споры среди домашних. Почти всегда Мишкины проказы сопровождались порчей вещей, что, естественно, сильно накаляло обстановку и обрушивало на голову озорника проклятия раздосадованных владельцев разорванного, изгрызенного либо иным способом приведенного в полную негодность имущества. Особое внимание Мишка почему-то уделял обуви, лихо расправляясь с неосмотрительно оставленными на полу ботинками и тапочками, что же касается женских туфель, то с ними медвежонок почему-то расправлялся с особой жестокостью, превращая их в кучку изжеванных лохмотьев.

Мало того, медвежонок рыскал по всей квартире, выискивая ненавистные туфли. Приметив подходящий объект, Мишка долго подкрадывался к ним, прячась за стульями, а последний метр, отделявший его от вожделенной цели, проползал, периодически поднимая голову и поглядывая, не удрала ли ценная дичь. Но туфли были на редкость инертны и, на свою беду, не делали никаких попыток спастись. Это обстоятельство вызывало у Мишки лютую ярость, и он, рывком преодолев оставшееся расстояние, с ревом бросался на несчастные «лодочки» и драл их нещадно.

Потерпев значительный ущерб, мы пришли к запоздалому выводу, что обувь необходимо прятать от медвежонка подальше, иначе вся семья, во всяком случае лучшая ее часть, будет ходить босиком.

Лишившись желанного объекта охоты, Мишка отправился на поиски, долгое время шарил по комнате и, убедившись, что «дичь» бесследно исчезла, сосредоточил свое внимание на мебели. У медвежонка были очень белые и очень острые зубы, сделанные, по мнению Васьки, из высококачественной стали, во что мы почти поверили, когда старинный дубовый обеденный стол неожиданно охромел, внезапно накренившись так, что едва удалось спасти стоявшую на нем посуду.

Экстренно был созван семейный совет — стол не ботинки, его в тумбочку не спрячешь. Заседание было длительным и бурным, но закончилось, можно сказать, безрезультатно, рефреном на нем повторялись бесконечные призывы к постоянной бдительности, которые сам возмутитель спокойствия хотя и слышал, так как вертелся тут же, тем не менее полностью игнорировал, я же с горечью сознавал, что приближается грустный час расставания и что он не за горами…

А жизнь между тем текла своим чередом.

Наблюдать за медвежонком — а это удавалось не часто, лишь когда я оставался дома один и Мишку никто не отвлекал, — было интересно. Мишка очень любил играть, воображая себя охотником, выслеживал неведомую добычу. Чаще всего это была какая-нибудь вещь, легкомысленно оставленная без присмотра, несмотря на постоянные призывы тещи к бдительности. Едва такая вещь попадала в поле зрения медвежонка, он тотчас же уделял ей повышенное внимание.

Выслеживая добычу в естественных условиях — в лесу, медведи больше, чем на зрение, кстати сказать довольно острое, и на слух, полагаются на обоняние. Нос помогает медведю безошибочно найти съедобное, всегда приводит его в нужное место. Не знаю, что подсказал носишко, только медвежонок шмыгнул за кресло, спрятался, лег на живот и прямо-таки по-пластунски, старым казачьим способом пополз к заинтересовавшему его предмету. Им оказалась картонная коробка, кокетливо перевязанная розовой атласной ленточкой, — подарок внучке приятельницы, к которой вечером собиралась теща. До вечера, однако, было достаточно далеко, завлекательная коробка находилась рядом, сама же потенциальная дарительница ненадолго отлучилась по каким-то неотложным делам, скорее всего отправилась потолковать о том о сем с соседками на кухне. Покуда я, не ведая о промахе тещи, преспокойно брился в ванной, медвежонок метеором выскочил из-за кресла, схватил коробку, разодрал ее железными когтями, извлек симпатичную куколку с наивными голубенькими глазками и в одно мгновение выпотрошил ее. Розовые ручки-ножки разлетелись в стороны, а отделенная от туловища голова безмятежно воззрилась на меня незабудочными глазками, когда я вернулся в комнату.

— Мишка! Что же ты наделал, негодник! Знаешь, что теперь будет?!

Однако то, что произошло позднее, не мог представить себе не только юный разбойник, но даже и я. Возвратившаяся теща застала страшную картину — я сметал веничком в совок опилки, коими была набита павшая ужасной смертью кудрявая красавица, руки-ноги лежали в кучке отдельно, превращенную в обслюнявленные клочки картонную коробку Васька — он, как всегда, появлялся либо в самую неподходящую, либо в самую нужную минуту — успел до тещиного прихода вышвырнуть в форточку, второпях заодно отправив туда и розовую ленту.

— Бог ты мой! Что это значит?! — возопила теща, уставившись на жалкие кукольные останки. — Что это, скажите на милость?

— Видите ли… — замялся я, не зная, что ответить, однако у Васьки таких проблем никогда не было, за словом он, как говорится, в карман не лез и посему авторитетно заявил, нахально щуря зеленые кошачьи глаза:

— В наших магазинах и не такое можно приобрести. Вы проверяли покупку? Ну, правильно, вы пошли в кассу денежки платить, а вам тем временем и подложили…

— Какое похабство! — Теща пустила в ход любимое словечко, не сходившее с ее сахарных уст. — Какое невероятное похабство!

— Похабство?! Гм… Впрочем, можно и так сказать… Невероятное похабство. Вчера покупаю кружку пива, а там…

— Подождите, подождите, — прервала Ваську теща. — А где же коробка?

— Коробка?! — Васька покосился на меня: вопрос, а главное тон, каким он был задан, поверг его в замешательство. Впрочем, Васька не был бы Васькой, если б не смог на него ответить. — Ах, коробка! А ее просто не было. Была оберточная бумага какая-то, так я ее выкинул.

— То есть как — не было?! Я же ее сама принесла из магазина!

— Не было, — стараясь не покраснеть, подтвердил я. — И естественно, что не было — с тарой в стране напряженка.

Хлопая короткими ресницами, женщина пристально глядела на нас, строящих невинные рожи, и закончила излюбленным — нашла наше поведение невероятно похабным.

Очередное «похабство», совершенное бурым озорником и не заставившее себя ждать, породило у женской половины семьи искреннее недоумение и длительные тягучие размышления, ничем, впрочем, так и не закончившиеся, ибо ни к какому выводу прекрасная половина так и не пришла. Мы с тестем происшедшего не видели, хотя и догадывались, что именно произошло и кто сыграл в случившемся далеко не последнюю роль. Утвердились же мы в своем предположении значительно позже, когда вывезли Мишку на природу и увидели, как ловко и умело он ловит в крохотной безымянной речушке юрких пескариков, выхватывая их когтистой лапой из воды и швыряя через себя на прибрежный песок.

Вернемся, однако, к событию, этому предшествующему. В доме по случаю юбилея тестя ожидались гости, и женщины, подискутировав по поводу праздничного меню, решили порадовать юбиляра жареной рыбкой, отправились за оной в магазин и принесли несколько жирных карпов. Не успевшие уснуть рыбины трепыхались, кошелка ходила ходуном, и Бог знает из каких соображений, быть может, даже из гуманных — пусть бедная рыбка поживет еще немножко, прежде чем сплясать свой прощальный танец на раскаленной сковородке, карпы были пущены в наполненный водой таз, где тотчас же начали бесконечное движение по кругу, без устали кружа по ограниченному пространству, напоминая своеобразный вечный двигатель. Но последнее плавание, увы, оказалось недолгим: стоило женщинам отлучиться на кухню, где они тотчас же зацепились язычками со словоохотливыми соседками, медвежонок, который до этого сладко спал в своем устланном куском моей фронтовой шинели ящике, мгновенно пробудился — верный дружок нос уведомил его, что дрыхнуть в столь ответственный момент просто преступно. Раздразнив Мишку заманчивым запахом, нос безошибочно указал ему верное направление и привел медвежонка к тазу, который простодушные кулинарки почему-то оставили на полу, значительно облегчив Мишке задачу, с которой он справился блестяще, причем в предельно сжатые сроки. Не знаю, как долго продолжались разговоры на кухне, но когда обе дамы вернулись в комнату, то были озадачены чрезвычайно. Удивлению женщин не было предела — таз оказался пустым, карпы исчезли бесследно, именно бесследно — капли воды, оставшиеся после того как Мишка выловил злосчастных рыб, уже высохли, разделывал добычу и с наслаждением уписывал ее Мишка, благоразумно забившись под тахту, а насытившись, тотчас же снова улегся в свой ящик и к моменту возвращения поварих уже спал сном праведника и даже слегка посапывал во сне.

Куда же подевались рыбины? Ломая голову над этой загадкой, но так ее и не решив, теща повернулась к дочери, та, в свою очередь поразмышляв над проблемой, почему-то пристально поглядела на меня:

— Это, конечно, твои с Васькой штучки? Ну, пошутил, а теперь отдай рыбу, мама же не успеет ее приготовить!

Я-то сразу смекнул, о чем идет речь, — приметил на потешной Мишкиной мордочке несколько блеклых чешуек — все, что осталось от злосчастных рыбех. Но выдавать друзей не в моих правилах, поэтому пришлось наводить тень на плетень, как-то выкручиваться, но в конце концов признаться. Теща закатила истерику, обрушивая на мою и Мишкину голову страшные проклятия, истерика грозила затянуться, но ее прекратил вернувшийся домой юбиляр. Узнав, в чем дело, он расхохотался и успокоил взбесившуюся супругу трогательными словами сочувствия, произнесенными проникновенным голосом:

— Проворонила рыбку, дорогая? Сама виновата — не хлопай ушами.

Теща ничего не ответила, но с этой минуты завела своеобразный дневник, куда каллиграфическим почерком подробно заносились все бандитские деяния медвежонка и соответственно давалась оценка преступному бездействию его неразумного хозяина. Дневник заполнялся быстро, и рано или поздно мне должен был быть предъявлен серьезный счет. Учитывая диалектический закон перехода незначительных и скрытых количественных изменений в качественные, мне следовало поразмыслить, и как можно скорее, о радикальном решении проблемы — куда девать медвежонка. Время работало против нас с Мишкой, так как рос он не по дням, а по часам, к осени основательно вымахал, и становилось ясно, что оставлять его в коммунальной квартире, в комнате, где жили четверо взрослых людей, абсолютно несовместимых по сотне разных параметров друг с дружкой, совершенно невозможно, тем более что медвежонок, взрослея, практически неуправляемый и раньше, становился просто невыносимым.

К счастью, нашлось все-таки одно средство, оказывавшее на медвежонка совершенно потрясающее воздействие, которого он боялся как огня и которое, будучи совершенно безобидным и безболезненным, всегда давало положительный эффект.

Настоящие дрессировщики, разумеется, знают, как следует обращаться с дикими, неожиданно выхваченными из лона родной природы животными, по стечению обстоятельств оказавшимися в неволе. Но как быть непрофессионалу, пребывающему в своем доме, что называется, лицом к лицу с диким существом, которое если и не предпринимает в данный момент против своего хозяина каких-либо агрессивных действий, тем не менее абсолютно непредсказуемо, и никому не известно, что придет этому существу в его головку в следующую минуту.

Поведение моего медвежонка постоянно навевало подобные мысли, его неисчислимые проделки давали окружающим обильную пищу для размышлений, вынуждали искать какие-то пути и способы обуздания Мишкиного неукротимого нрава. С моей точки зрения, медвежонок был существом очаровательным, по мнению членов моей семьи он был отъявленным хулиганом и сущим разбойником, совершенно не умеющим себя вести, не поддающимся ни на какие увещевания, укоры и угрозы, живущим по принципу «что хочу, то и сворочу», а сворачивал и крушил звереныш все, что попадало под его тяжелую лапу.

А попадало, к сожалению, многое, причем значительная часть попавшего, несмотря на принимаемые нами меры, после жарких Мишкиных объятий имело жалкий, истерзанный вид либо просто приходило в полную негодность. Как уже говорилось, с предметами домашнего обихода Мишка расправлялся яростно и быстро отгрызал ножки стульев, измочаливал веники, рвал на мелкие кусочки половики, а уж если случалось ему вскочить на тахту, домашние скопом бросались на медвежонка, силясь спасти то, что на тахте лежало, невзирая на опасность быть укушенным либо поцарапанным (к счастью, когти у Мишки были тупыми), сгребали его в охапку и спускали на пол.

Уходя из дома, мы теперь были вынуждены привязывать его к батарее центрального отопления, и всякий раз при этом содрогались от мысли, что Мишка, поднатужившись, ее разломает, лишит наше жилище тепла, зальет его кипятком. Нужно было что-то делать, искать способы убеждения, воздействия на косолапого безобразника, причем они должны быть прежде всего безопасными, безболезненными, а главное, эффективными.

Поскольку все испробованные до этого способы никаких результатов не дали, а тещино «хорошенько отдубасить», высказанное в сердцах после скорбного созерцания изжеванной продырявленной кофты, было с негодованием отвергнуто, с рационализаторским предложением выступил тесть, после продолжительного молчания глубокомысленно изрекший:

— Неплохо бы выстрелить у него над ухом, когда он спит. Мы в армии своего старшину так воспитывали.

— Дельно, — оживился навестивший меня Васька. — Двустволка у вас имеется, тащите ее сюда, сейчас устроим салют наций. Картечью! Дуплетом!

Тесть с грохотом отодвинул стул, я нарочно не вмешивался, желая посмотреть, как поведет себя в этой ситуации теща. Я был уверен, что хитрющий Васька поддержал предложение главы семейства исключительно из озорства, чтобы увидеть, что будет дальше. Уж кто-кто, а Рыжий прекрасно понимал, что палить из охотничьего ружья в московской квартире немыслимо. Но, видимо, понимал это не только он один — теща с недоумением воззрилась на поглаживающего свою мефистофельскую бородку супруга. Недоумение сменилось негодованием:

— Но вы же повредите потолок! Медведь ваш, слава Богу, по потолку еще не бегает, только пол испортил, а вы теперь на потолок замахнулись. Что же это такое в самом деле! Мы что, в берлоге живем?

— В потолок мы стрелять не будем, не беспокойтесь. В стену жахнем. Заодно и дырку пробьем, будете с соседкой, не выходя из комнаты, общаться, — невозмутимо успокоил Васька. Тесть, задумчиво пощипывая бородку, сел и замолчал — юмор он воспринимал с трудом.

Разговор закончился ничем; стоящих предложений обсуждалось немало, но все они по тем либо иным причинам были отвергнуты. Так ничего и не придумав, мы разошлись, очень недовольные друг другом, мысленно упрекая всех в недомыслии, неспособности мыслить конструктивно, чтобы каким-то образом решить сложную проблему. Упрекали всех, кроме себя.

И все же проблема была решена, к великому счастью, нашлась и на Мишку управа. И как это ни удивительно, управа являла собой обыкновенную газету, хотя, стоп-стоп, похоже, написав так, я слегка погрешил против истины, ибо не совсем точно выразил свою мысль. Не о любых газетах идет речь, а о газете вполне определенной…

Впрочем, расскажу все по порядку. Как-то раз выведенная из себя теща — медвежонок зачем-то отгрыз каблук у ее туфли, — стремясь дать выход охватившим ее чувствам, взяла со стола газету и хлопнула Мишку по загривку. И, хотя удара проказник даже не почувствовал, шелест газетных листов его встревожил, похоже, даже испугал. Помахав свернутой в трубку газетой, женщина немного успокоилась, медвежонок спрятался под стол и просидел там довольно долго, меня же его необычное поведение, а главное, странная неадекватная реакция на наказание озадачили, и я решил на досуге, когда домашние уберутся по своим делам, немного поэкспериментировать.

Результаты эксперимента превзошли все ожидания, медвежонок газетной дубинки явно побаивался, на удар свернутой в трубку газетой он конечно же не реагировал, но, испуганный звуком хлопка, прижимал уши. Я хлопнул Мишку газетой еще и еще, медвежонок оставил мяч, с которым играл, и заковылял под стол. Но самое удивительное было впереди. Продолжая экспериментировать, я развернул газету, взял ее за края и резко встряхнул — газетные листы зашелестели, Мишка сжался в комок, кинулся к своему ящику, залез в него и затаился — шелест газетного листа привел его в ужас.

Злорадно улыбаясь, еще не веря своей удаче, я снова затряс газетой, заставив Мишку выскочить из ящика и заметаться по комнате. Но я повсюду его настигал. Мишка сжался в комок, обхватил голову лапами, но нужно довести начатое до конца, а быть может, во мне проснулись садистские наклонности? Нет, разумеется, но эксперимент следует закончить во что бы то ни стало, и я снова зашелестел газетными листами, повергнув бедного медвежонка в смятение. Он заметался по комнате, прыгнул в ящик, выскочил оттуда, в панике нырнул под стол, но я достал его и там, тогда он забегал кругами, причем бежал так, что угнаться за ним было невозможно, я даже представить себе не мог, что неуклюжие косолапые топтыгины способны развивать такую скорость. Уморительные шараханья и метания медвежонка были удивительно смешны; гоняясь за несчастным страдальцем по комнате, потрясая газетой, я ликовал — нашлось, нашлось наконец средство воздействия на Мишку, причем средство совершенно безобидное, доступное каждому, члены нашей семьи теперь будут способны себя защитить.

Впрочем, как выяснилось, кое в чем я все-таки ошибся: средство оказалось не столь уж безобидным. Отрабатывая методы и приемы бескровного воздействия, осуществляемого без применения физического насилия, я довел запуганного медвежонка до того, что с ним случилась медвежья болезнь… Это остудило меня, но, моя и протирая пол, я все-таки радовался — теперь жизнь у нас наладится и грозные тучи, нависшие над буйной Мишкиной головой, рассеются.

В общем, так и произошло, на какое-то время напряжение удалось снять, и вопрос о том, что делать с медвежонком, больше не возникал. Увы, недолго. Но о том, что было впоследствии, я расскажу несколько позже, а сейчас же замечу, что, как это ни удивительно, средством воздействия на медвежонка могла стать не всякая газета, а только газета «Правда», орган Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, главная газета страны, что, впрочем, и неудивительно, ибо не зря наши вожди называли ее силой, организующей и направляющей. Прочие же газеты, повторяю, на Мишку никакого влияния не оказывали, совершенно его не трогали, ими можно было шуршать и шелестеть сколько угодно, но медвежонок на них никакого внимания не обращал.

— Вот что значит сила печатного слова, — заметил по этому поводу Марк, когда я ему наглядно все продемонстрировал: до этой минуты Марк мне не верил, полагая, что я его разыгрываю.

— Ну и как ты это все объяснишь?

— Честно говоря, не знаю. Возможно, шелест газетных листов напоминает медвежонку какие-нибудь лесные шорохи, связанные с неприятными ощущениями, с какой-то опасностью. Впрочем, не убежден…

Заданную нам Михаилом Юрьевичем и всесоюзной газетой загадку выяснить так и не удалось, знакомый наборщик одной из московских типографий высказал предположение, что все зависит от сорта и качества газетной бумаги. Вряд ли с этим утверждением можно согласиться…

И все же вопрос о том, что мне делать с медведем, хоть его и удалось временно отодвинуть, окончательно с повестки дня снят не был и периодически возникал, порождая споры и недовольство домашних. И естественно — Мишка рос как на дрожжах и соседство с ним в тесной комнатке становилось все более и более малоприятным, не говоря уже о том, что в нашем коммунальном муравейнике было немало детей, которые любили с Мишкой играть, возиться, причем обе стороны так увлекались, особенно когда устраивали борцовские схватки на ковре, что одна из сторон подвергалась серьезной опасности: в пылу «сражения» Мишка, наделенный чудовищной силой, мог кого-то основательно помять, а то и поранить. Я, конечно, понимал, что медвежонка надо куда-то пристраивать, что необходимо позаботиться о его дальнейшей жизни, и занимался я этой проблемой активно, частенько вспоминая моего таджикского друга Эксонджона Усманова, страстного любителя животных, у которого дома был целый зоопарк…

Глава вторая Душа к природе потянулась

Рослый, широкоплечий таджик Эксонджон Усманов, закончив работу, вытер взмокший лоб и взглянул на часы: до вечера еще далеко, пожалуй, удастся съездить на Чумчук-Арал. Умывшись, Усманов завел свой старенький «Москвич» и отправился в путь.

Заходящее солнце золотило кремнистые красноватые горы, змеей вилась малахитовая лента реки, вздымались к бледно-голубому небу высокие ветвистые деревья, тихо шелестела тревожимая теплым ветерком листва, густая поросль прибрежных трав. Воробьиный остров, по-таджикски Чумчук-Арал, правильнее было бы назвать зеленым, он сплошь зарос густой осокой, камышом, утопал в буйной зелени. А воробьев здесь ничуть не больше, чем в городе, голубей, правда, много…

У отца Эксонджона тоже были голуби, птиц старик очень любил. Старательно приваживал окрестных изящных горлиц, желтоклювых майнушек, в саду, в клетках, подвешенных к яблоням, плавно качались кеклики — красивые горные куропатки.

Голуби жили в забранной частой металлической сеткой голубятне. Каких только здесь не было! Зобастые воркуны, трубачи с пышными хвостами, мохноногие турманы, дутыши… Когда птицы, рассекая сильными крыльями еще прохладный и чистый утренний воздух, дружно взмывали в небо, маленький Эксонджон замирал. Он часами наблюдал за рыжими турманами, которые постоянно кувыркались в воздухе, выделывая немыслимые кульбиты, переворачивались через крыло, через хвост. Порой голуби затевали ссору, особенно часто так было, когда им подсыпали корм. Отец разгонял драчунов, взъерошенные соперники обиженно расходились в стороны, чтобы через минуту дружно клевать зерно.

— Голуби тебя слушаются, папа!

— Животные любят доброе слово…

Осенью выезжали в горы. Небольшой ишачок, независимо помахивая хвостом, неторопливо брел узкой и обрывистой горной тропой. Эксонджон обычно сидел позади, держась за отцовский кушак, не спуская глаз с сокола, застывшего изваянием на отцовской руке. Сокол сидел неподвижно, готовый ежесекундно взлететь. Эксонджон любовался гордой и ловкой птицей, и, хотя жалел зайцев и куропаток, которых сокол замечал с высоты, преследовал и в конце концов настигал, мальчик с нетерпением ждал, когда отец вновь пустит добычливого хищника в стремительный полет.

Однажды отец принес домой щенка — кудлатого, мокрого, несчастного.

— Плохой человек выбросил его на улицу, а я подобрал. Собаки хороший народец, бери, сынок, воспитывай, старайся погасить его обиду. Пусть не держит зла на людей.

Пес вырос смышленым, Эксонджон брал его с собой на базар, собака важно шествовала с корзиной. Купив овощи и фрукты, мальчик прикрывал их газетой и отправлял четвероногого друга с покупками домой.

Батыр, держа в зубах тяжелую корзинку, трусил по улицам, скашивая янтарные глаза на встречных собак, и словно извинялся перед ними: «Простите, братцы-сестрицы, видите, я занят…» Вечерами вся семья поливала огород, воду носили из хауза — маленького зацементированного бассейна. Батыр тоже работал, очень ловко черпал воду маленьким ведерком и приносил хозяину, мальчик восхищался сообразительностью собаки. Много лет спустя, вспоминая о начале своего удивительного увлечения, Усманов обязательно рассказывал о Батыре:

— С тех пор душа моя к природе потянулась…

На луг, где неосмотрительная волчица устроила свое логово, вышла косилка. Ножи срезали двух волчат, последний уцелел. Валяться бы ему рядом с прочими, да вступился Усманов, попросил помиловать звереныша. Дехкане переглянулись — с волками у них были давние счеты, но Эксонджона в кишлаке уважали: всякую живность собирает, быть может, станет большим ученым…

Волк, он и есть волк, серый разбойник, и, как его ни корми, он, согласно пословице, все равно в лес смотрит. Да и не только туда — зимой любит заглядывать в курятники, овчарни, изредка наведывается и в коровник, а подчас не прочь и оплошавшую собаку утащить. Родные отговаривали Эксонджона, соседи и вовсе всполошились — разломает зверь клетку, больших бед наделает. Однако волк вел себя вполне прилично, не шкодил, кур и цыплят не трогал, был, опровергая тысячелетнюю свою нелестную характеристику, смирен и добродушен, весело играл с козлятами, мирно спал рядом с теленком. Хозяина слушался беспрекословно, охотно и быстро выполнял все его приказания. Уволенный в запас пограничник, поглядев на играющего с волком Эксонджона, поразился:

— Он у тебя выдрессирован, как служебная собака!

— Нашего Эксонджона все слушаются, — восторженно заметил соседский мальчишка, оседлавший высокий, растрескавшийся дувал. — Даже ежик.

И в самом деле было так, что все животные, попав в «Живой уголок» Эксонджона, обретали одну характерную черту: они, что называется, души не чаяли в своем хозяине, и стоило ему появиться во дворе, как сразу со всех сторон сбегались, слетались, сползались те, кто содержался на воле, обитавшие же в клетках и вольерах поднимали неистовый визг, писк, вой, метались по своим тесноватым помещениям, не сводя преданных глаз с Эксонджона. Конечно же он выпускал их из заточения, давал возможность порезвиться, побегать по двору, для четвероногих это становилось настоящим праздником, они носились из конца в конец, ошалев от призрачной свободы, а вдоволь набегавшись, окружали хозяина, терлись о его ноги, лизали ему лицо и руки. Даже длинноухий ежик Борька, смешное, сугубо ночное создание, Бог весть как разузнав, что хозяин находится во дворе, торопливо покидал свою лежку и, стряхивая на ходу с ощетинившихся игл палые листья, спешил ткнуться черным влажным рыльцем в хозяйский сапог. Усманов чесал ежу за ухом, зверек сопел и хрюкал от наслаждения, но стоило кому-то чужому приблизиться, ежик тотчас же сворачивался клубком и лежал так до тех пор, покуда человек не уходил.

Волк между тем отъелся, заматерел; широкогрудый, пушистый, он был очень красив. Однажды спустившийся с гор старик чабан, приехавший навестить племянника, зашел полюбоваться на его домашний зоопарк, долго ходил от вольеры к вольере, от клетки к клетке, одобрительно цокая языком, но внезапно остановился пораженный, жестом крайнего изумления прикрыл ладонью рот и горестно покачал головой:

— Что ты наделал, несчастный! Держишь баранов вместе с презренным волком! Видно, Аллах помутил твой разум — разве ты не знаешь, что вытворяют эти бандиты на пастбищах? Их нужно уничтожать. Беспощадно уничтожать всех до одного!

— Не тревожьтесь, аксакал, мой Серый овечек не тронет.

— И это слова мужчины?! У нас в горах даже малые дети знают, что вытворяют волки!

Но Серый ничего предосудительного «не вытворял», винить его было не в чем. Много лет прожил он бок о бок с баранами и телятами и ни разу никого не обидел.

А «Живой уголок» Эксонджона Усманова тем временем разрастался, щедрая природа Таджикистана тому способствовала. Появился у Эксонджона красивый винторогий козел, знакомые охотники привезли в мешке маленького дикобраза, дети, возвращаясь из летних лагерей, приносили черепах и степных удавчиков, геологи однажды приволокли разъяренного варана, пойманного где-то в туркменских песках; мощные челюсти пресмыкающегося были крепко связаны. То и дело из-за глинобитного дувала доносились голоса:

— Эй, хозяин! Эксонджон-ака! Принимайте подарки!

Усманов устроил террариум, для варана пришлось соорудить специальное помещение. Затем появились и ядовитые змеи — кобры, эфы, щитомордники. Эти отнюдь не безопасные существа доставляли Эксонджону немало хлопот, но расставаться с ними не хотелось.

С каждым днем Усманову прибавлялось работы, хватало и забот: нужно было хорошенько изучить норов и наклонности многочисленных питомцев, знать, чем их кормить, уметь, если понадобится, оказать животному медицинскую помощь. Усманов расспрашивал чабанов, зоотехников, охотников, ветеринарный врач из Душанбе подарил ему трехтомник Брема; труды выдающегося, всемирно известного ученого произвели на жителя кишлака большое впечатление. Эксонджон неоднократно перечитывал их, делая необходимые выписки.

Помогали Усманову не только книги. Когда в областной город приезжал передвижной зоопарк, Усманов подолгу расспрашивал сотрудников, как нужно ухаживать за животными, чем их кормить. Глубокой осенью в город приехал Новосибирский зоопарк, один сотрудник которого вскоре заболел. Узнав об этом, Усманов предложил свою помощь. Целый месяц, взяв отпуск (к тому времени Эксонджон уже освоил профессию водителя и работал на автобазе), Усманов трудился в зоопарке, где частенько советовался по тем либо иным вопросам, связанным с содержанием животных в неволе, с научными сотрудниками, а те с радостью помогали пытливому, немного застенчивому юноше.

Незадолго до отъезда в зоопарке случилась беда — тяжело захворал потешный медвежонок Улан. Маленький, страшно исхудавший, он угасал буквально на глазах. Работники зоопарка делали все возможное, но зверенышу становилось все хуже и хуже.

— Придется усыплять, больше ничего не остается, — проговорил расстроенный директор зоопарка. Усманов, стоявший возле бокса, где на соломе, бессильно откинув голову, лежал и часто-часто дышал умирающий медвежонок, услышал разговор директора с сотрудниками зоопарка.

— Пожалуйста, отдайте зверя мне. Вместо зарплаты…

— То есть как — вместо зарплаты?! И зачем он тебе? Шкуру хочешь продать? Напрасно — ничего на этом не заработаешь.

— Я Улана вылечу. А деньги мне, пожалуйста, не платите, ведь медвежонок стоит дорого.

Директор пожал плечами:

— Заработанное ты получишь полностью. Мы нарушать трудовое законодательство не собираемся. А зверя так и быть забирай: мы его спишем по акту.

Директор еще что-то говорил, отдавал какие-то распоряжения, но Усманов не слушал, он съездил домой за одеялом, закутал медвежонка, как младенца, взял на руки и привез Улана в свой «зоопарк». Ехал на автобусе, прижимая к груди впавшего в беспамятство медвежонка, а сердце радостно стучало — медведя в коллекции Усманова еще не было…

Транспортировка особого труда не составила, напротив, «молодому папаше», как Эксонджона окрестили пассажиры переполненного автобуса, даже уступили место. Знали бы ехавшие с базара женщины, какого ребеночка везет этот высокий парень в старенькой тюбетейке!

Предстояла длительная борьба за жизнь животного. От пищи медвежонок отказывался, он настолько ослабел, что, очнувшись от бессознательного состояния, не мог шевельнуться, лежал совершенно без движения, только маленькие ушки чуть заметно вздрагивали. Усманов подоил козу, раздобыл у соседки соску, взял медвежонка на руки.

— Пей, Уланчик, пей…

Поместив медвежонка в клетку, уложив его на подстилку из мягкого, душистого сена, Усманов отправился в горы. Карабкался на крутые склоны, заглядывал в расселины скал, собирал лекарственные растения и травы. Вернулся затемно и, не отдохнув, принялся готовить настойку, варить отвар. Шесть недель возился с медвежонком — лечил, отпаивал козьим молоком, кормил с ложки манной кашей, в которую подмешивал сдобренное медом целебное снадобье. И труды увенчались успехом, Улан выздоровел.

Прошли годы, Улан стал громадным, могучим зверем — когда он вставал на задние лапы, головой упирался в потолок своей клетки. Добротная, она была сработана из толстых металлических прутьев, надежно сваренных, — удержать натиск такого гиганта непросто. Глядя на матерого медведя, вряд ли кто-нибудь мог подумать, что его вернули с того света, вырвав у «человечьей болезни» — воспаления легких, и сделал это простой человек в рабочей спецовке с обожженным солнцем лицом и добрыми карими глазами…

Оставим ненадолго могучего Улана и познакомимся с другими питомцами Эксонджона Усманова. Но к Улану мы еще вернемся, бедному медведю пришлось немало испытать…

Какой же зоопарк без обезьян? Все началось с того, что возвратившийся из зарубежной командировки инженер привез в подарок жене двух обезьянок. Женщина не смогла по достоинству оценить столь ценный дар, так как проворные обезьянки переколотили дома всю посуду, а затем вообще поломали все, что можно было сломать. В результате возник семейный конфликт, запахло разводом, и инженер заметался по городу, умоляя знакомых выручить его из затруднительного положения. Все инженеру очень сочувствовали, но от обезьян решительно отказывались. Выручил беднягу Усманов, обезьянок забрал, и самое удивительное, что у него проказницы вели себя образцово, ничего не ломали, не портили. По всей вероятности, потому, что Усманов, к этому времени поселившийся в пригороде Ходжента, крупного областного центра, жил в просторном собственном доме, а свой «Живой уголок» разместил в большом, огражденном высоким дувалом саду, где многие питомцы Усманова получили возможность резвиться среди деревьев и густого кустарника, купаться в протекавшем через сад арыке, то есть находились как бы в естественных условиях.

«Живой уголок» Усманова тем временем расширялся и пополнялся. Эксонджон купил третью обезьянку, четвертую ему привезли знакомые из Африки. Были среди питомцев Усманова беркуты и грифы, павлины, королевские фазаны, куры-бентамки, страусы, черные и белые лебеди, дикие утки, улары, на редкость беспокойное семейство лис, куницы и бобры. Появился даже крокодил, которого привезли с Кубы. Усманов выкопал в саду еще один хауз, зацементировал его, обнес высокой сеткой, крокодил с наслаждением плавал и нырял, взбаламучивая хвостом воду, а в перерывах между купаниями грелся на солнышке.

Постепенно Усманов установил контакты со многими передвижными и стационарными зоопарками страны, обменивался с ними животными, пополняя свою коллекцию, раздобыл бухарских оленей, крупных попугаев ара, пони.

— Все у тебя есть, Эксонджон, — говорили друзья. — А царя зверей нет!

Усманов задумался и, когда в Ходженте появился очередной передвижной зоопарк, после долгих дипломатических переговоров совершил обмен — зеленую мартышку, павлина и пони обменял на двенадцатидневного львенка. Вот с кем пришлось повозиться!

Львенок попался хилый, никудышный, вскоре он заболел и едва не погиб, пришлось Усманову мобилизовать все свои знания и силы, вновь и вновь перечитывать верного своего советника Брема, консультироваться с ветеринарами — и болезнь удалось победить, львенок поправился. Несколько месяцев спустя он весело носился по двору наперегонки с собаками и козлятами. Вскоре Усманов перестал выпускать льва из клетки, изредка водил его по кишлаку на толстой цепи, возил в своем «Москвиче» в находящийся на окраине города гараж, в котором Усманов работал.

Иногда приходилось по делам приезжать в центр города со львенком. Такие поездки Усманов не любил, не хотел привлекать к себе внимания, однако поделать с человеческим любопытством ничего не мог: завидев за задним стеклом машины не раскрашенную дурацкую куклу, не львенка из папье-маше, а настоящего, живого, с блестящими зелеными глазами, водители обалдевали; за обшарпанным красным «Москвичом» выстраивался длинный хвост, машины сопровождали Усманова повсюду и не раз задерживали движение, способствуя возникновению «пробок».

Когда львенок подрос, подобные поездки прекратились — появляться с хищником на людях Усманов не рисковал. Он вообще осуждал любителей, которые держат у себя дома диких животных, подвергая риску и себя и окружающих, не уставая повторять всем, что легкомысленное, панибратское обращение с дикими животными может быть чревато серьезными последствиями. Сам Усманов никогда не выпускал из клеток взрослых животных и никому, даже членам своей многочисленной семьи, не разрешал общаться с ними, оставляя безраздельное право контакта с животными только за собой. Кормили обитателей «Живого уголка» дети Усманова с соблюдением разработанных отцом правил и норм техники безопасности.

Численность населения «Живого уголка» продолжала возрастать, появились еще два львенка, антилопа сайга, камышовые коты. Однажды Усманову привезли… дельфиненка. Для него приготовили просторный хауз, наполненный чистой и холодной водой, дельфин долго плавал и резвился в бассейне, но Усманов вовремя понял, что сырдарьинская вода хороша не для всех, и с дельфиненком пришлось расстаться.

С питанием животных у Усманова особых проблем не было: щедрая земля Таджикистана в изобилии поставляла различные овощи и фрукты, плоды и растения, что же касается хищников, то они довольствовались тем, что Усманову удавалось получить на бойне. На содержание зверинца Усмановы расходовали немалые деньги, каждый работающий член большойсемьи отчислял в фонд «Живого уголка» часть своего заработка.

Слухи о шофере, создавшем собственный зоопарк, распространились по республике, а вскоре Эксонджон стал известен и далеко за пределами Таджикистана. Произошло это вскоре после того, как Усманов организовал по просьбе своих земляков выставку животных в городском парке, на омываемом Сырдарьей островке Чумчук-Арал. Здесь, в тени развесистых чинар и тополей, и разместилась первая в Советском Союзе частная выставка животных из коллекции простого шофера.

Маленький островок преобразился. Еще недавно значительную часть его занимало зловонное болото, многочисленные отдыхающие сюда не заглядывали, устраивались на галечном пляже. Рыболовы облюбовали кривую песчаную косу, спортсмены, тренировавшиеся на байдарках и каноэ, занимались на противоположном берегу реки. Большая же часть земли пустовала, пока не пришел сюда фронтовик Турсунбой Бегматов, приятель Усманова, потерявший под Сталинградом весь свой полк. В память о погибших товарищах ветеран посадил на острове тысячу двести тополей, гранатовых, персиковых, абрикосовых деревьев, яблонь, черешен, слив, высадил тысячи и тысячи розовых кустов. Вместе с помогавшим ему Усмановым Бегматов осушал заболоченную землю, вспахивал, рыхлил и удобрял почву, вновь и вновь сажал деревья и цветы, заботливо поливал их дважды в день и создал уникальный мемориал, назвав его «Вечно живые».

На Чумчук-Арал хлынули туристы, в воскресные дни здесь было особенно многолюдно. Дети и взрослые толпились вокруг клеток с животными, смеялись, фотографировались рядом с ними, местные художники приезжали сюда на этюды, многие приезжали издалека, всем хотелось посмотреть на зоопарк, созданный трудом одного человека. Добровольные помощники Усманова — школьники и студенты — ухаживали за животными, чистили клетки; завели специальную книгу отзывов и предложений, она заполнялась восторженными записями:

«Только человек, любящий природу, может сделать то, что сделал Усманов. Ведь сохранить фауну в непривычных для ее представителей условиях не так-то легко. Это чудо-уголок! Усманов может разговаривать с животными, они его понимают и любят. Сколько радости доставило нам это незабываемое посещение!

Туристы из Подмосковья».

«Нас поразило то обстоятельство, что звери любят Усманова! Все, включая медведя и льва!

Оренбуржцы».

«Нас до глубины души тронула любовь человека к животным и животных — к человеку.

Н. Чернышев и В. Минин, Киев».

И таких записей много, очень много…

Солнечным воскресным утром Воробьиный остров особенно многолюден: посетители подолгу простаивают у каждой клетки, особенно задерживаются возле обезьянника, с улыбкой наблюдают за ужимками и гримасами макак, прыгающих по перекладинам, рассматривают дикобразов, павлинов, останавливаются у клетки льва, молодого красавца Руслана.

Когда безжалостное полуденное солнце зависает над головой и жара становится нестерпимой, разумнее всего укрыться под зеленым шатром деревьев, но люди все же не расходятся в надежде, что им повезет: в этот час на остров приезжает потрепанный красный «Москвич». Завидев знакомую машину, животные прыгают и мечутся в клетках, воют, визжат, скулят, пищат — в общем, всеми доступными способами проявляют неподдельную радость, встречая прежнего хозяина. (Год от года сдавало здоровье, и Усманов подарил свою коллекцию городу.) Эксонджон переходит от одной клетки к другой и для каждого зверя находит ласковое слово, для каждого припасен в большой брезентовой сумке лакомый гостинец.

А потом начинаются чудеса. Усманов входит в клетку льва, Руслан ластится, кладет Эксонджону на плечи тяжелые лапы. То же самое делают волки и могучий великан Улан. Восхищенные посетители восторженно аплодируют простому шоферу, сумевшему не только вырастить и приручить диких зверей, но и привить им любовь и нежность к человеку.

— Я люблю животных, и они отвечают мне тем же, — объяснял зрителям Усманов. — Дрессировщиков на свете немало, они умеют обращаться с животными, знают их повадки, изучают норов и достигают прекрасных результатов. Чего только не увидишь в цирке! Я уже не говорю о собаках, это настоящие наши друзья, на редкость смышленые. Поражают трюки, проделываемые в цирке слонами, медведями, лошадьми. Говорят, в Москве есть артист, который дрессирует кошек!^[4] Вот уж ни за что бы не поверил, что кошку можно дрессировать, у меня, по крайней мере, отношения с ними как-то не заладились. К тому же я не дрессировщик, нет. Мне от животных ничего не нужно, я не заставляю животное работать, выполнять тот или иной номер, я только требую, чтобы зверь подчинялся моей воле, был послушен. Не более.

Чехов говорил, что заяц, если его бить, может спички зажигать. Великий писатель, конечно, шутил. Но животные понятливы и быстро соображают, что человек от них требует. К сожалению, некоторые укротители, укрощая своих питомцев, их бьют, таких я презираю. За всю свою жизнь я ни разу не ударил животное, и не было случая, чтобы животные причинили мне хоть малый вред. Лаской, только лаской можно сделать чрезвычайно много. Посмотрите, как льнет ко мне Руслан. А ведь это лев! Поглядите, наконец, как радуется моему приходу Улан, а у этого медведя есть все основания ненавидеть весь человеческий род. Люто ненавидеть!

…Еще несмышленышем Улан столкнулся с человеческой жестокостью. В ту пору он был, как и большинство животных его возраста, порядочным шалуном и проказником и каким-то неведомым способом сумел однажды днем выбраться из клетки. Очутившись на свободе, медвежонок захотел поближе познакомиться с окружающим миром, с кишлаком и, выскочив на улицу, оказался в компании женщин, стирающих в арыке белье и о чем-то судачивших, и своим неожиданным появлением перепугал их насмерть.

Послышались душераздирающие крики, на улицу высыпал народ. Одна из женщин истерически кричала, что зверь растерзает детей, ее поддержали остальные, оторопевший медвежонок ничего не понимал и, хотя испугался, все же нашел в себе силы пойти к людям — ждал ласки, чего-нибудь вкусненького. И тогда на него обрушился первый кол.

Медвежонок заметался по узкой улице, бросался от дувала к дувалу, и всюду его встречами дрекольем, били наотмашь, молотили увесистыми суковатыми дубинами, вспарывая шкурку. Ища спасения, Улан пустился наутек, толпа, вооруженная кирками, ломами, лопатами и прочими «подручными средствами», с воинственными воплями помчалась за ним, медвежонка быстро догнали, отрезали ему путь к отступлению.

Медвежонок кричал тонко, по-детски пронзительно, но его упрямо продолжали бить, били безжалостно, его убивали.

Крики и гомон услышали на сельской автобазе, какой-то мальчишка ворвался в распахнутые ворота:

— Дядя Эксонджон! Вашего медвежонка бьют!

Усманов остолбенел. Тяжелый гаечный ключ выпал из рук, со звоном ударился о камень, срикошетил, стукнул по колену, но Эксонджон даже не почувствовал боли, стоял, недоумевающе глядя на мальчика…

А бедному зверенышу приходилось совсем худо, окружившая его разъяренная толпа, осмелев, набросилась на прижавшееся к глинобитному забору перепуганное создание и, выражаясь языком официального лица — участкового милиционера, расследовавшего впоследствии это происшествие, — оказала на возмутителя спокойствия «усиленное физическое воздействие».

— Скорее, дядя Эксонджон! Ведь его убьют!

Усманов выбежал за ворота, молодой шофер Саид, ремонтировавший поблизости самосвал, поспешил за ним, из ямы, над которой громоздился другой грузовик, выскочил еще один водитель, и все трое помчались навстречу орущей, улюлюкающей толпе.

Усманов бросился ей наперерез, седой, нездоровый человек, прижимая руку к сердцу, мчался со всех ног. Перескочив через дувал, он пробежал огородами и, выбежав на улицу, замер: медвежонка загнали в угол, в тесную щель между сараями, и какой-то доброхот занес над ним острую пешню.

— Стой! Остановись, гад!

Усманов гаркнул так, что его услышали на противоположном конце кишлака. Толпа замерла, медвежонок, увидев хозяина, со всех ног кинулся к нему, обнял лапами, прижался всем телом, уткнулся в ноги Усманова и, захлебываясь в плаче, жаловался на людскую несправедливость. Он весь дрожал, крупные слезы стекали по окровавленной мордочке. Сжав тяжелые кулаки, нагнув голову, Усманов медленно пошел на толпу — и толпа подалась назад… Взяв израненного медвежонка на руки, Усманов зашагал к дому, товарищи молча шли следом за ним…

Улан вырос добрым, покладистым, но чего это стоило Эксонджону Усманову! Многие животные памятливы, сколько же терпения, усилий, ласки потребовалось, чтобы стереть из памяти измордованного медвежонка тот злополучный день…

Усманов был терпелив, не жалел времени, потраченного на воспитание травмированного и обозленного случившимся медвежонка. Медленно, не торопясь, исподволь Усманов повседневной лаской укрощал злобу, не позволив ей превратиться в холодную ненависть, умиротворял медвежонка, преодолевал вспыхнувшие у него, что было вполне естественно, страх и недоверие к людям и постепенно добился своего. Улан снова стал самим собой — веселым и жизнерадостным медвежонком, потешным и общительным, простил неразумным людям причиненное ему зло, простил и позабыл о случившемся благодаря неустанным заботам и благотворному воздействию Усманова.

Вместе с другими обитателями усмановского «Живого уголка» Улан очутился на Воробьином острове, где его поджидали, к сожалению, тяжелые испытания…

Миновала ласковая таджикская осень, прошла короткая дождливая зима, наступила весна, зацвели сады, загудели в теплом воздухе пчелы, а на Чумчук-Арал потянулись тысячи и тысячи экскурсантов, и все они останавливались возле клетки, в которой находился огромный бурый медведь. Могучий красавец Улан привлекал всеобщее внимание, около его клетки всегда было многолюдно, посетителям зоовыставки очень хотелось, чтобы медведь встал на задние лапы, и, когда это случалось, зрители дружно ахали: ну и гигант!

Но, как это ни печально, среди посетителей нашлись «шутники», решившие использовать доверчивость зверя для осуществления весьма и весьма, как им казалось, остроумных «фокусов». Накупив в ближайшей чайхане беляшей и самсы, они подкармливали зверя, который, к вящему удовлетворению зрителей, любил, схватив вкусный пирожок передними лапами, «всплывать» на задние и лакомиться подаянием, прохаживаясь перед публикой, словно благодаря ее за доставленное ему удовольствие.

Целую неделю Улан ежедневно получал жареные пирожки, теперь он еще издали узнавал своих благодетелей, и, когда юные меценаты, смеясь, приближались к клетке, медведь радостно рюхал и приветственно качал головой.

В тот день Улан столь же радостно поприветствовал своих знакомцев и, как обычно, получил от них причитающуюся ему порцию. Ухватив двумя лапами пирожок, медведь вкусно захрустел поджаристой корочкой и… взревел от нестерпимой боли — в глотку ему впился рыболовный крючок!

Обезумев, огромный зверь катался по дощатому полу, поднимая тучи пыли, расплющил в лепешку металлическую кормушку, попавшую под многопудовую тушу, опрокинул и сломал поилку; толстые прутья массивной решетки гнулись, как медная проволока, сотрясалась вся клетка, а стая затянутых в джинсы мерзавцев, хватаясь за животики, визжала от восторга — еще бы! Мишка-то, мишка — без музыки пляшет! Вот потеха!

Посетители зоовыставки, понятия не имевшие об истинной подоплеке случившегося, недоумевали — что произошло с мирным, добродушным Уланом? И диву давались, глядя на отчаянные прыжки и судорожные попытки медведя вытащить застрявший крючок. Но один паренек, видимо, о чем-то догадался и, вскочив на велосипед, помчался на автобазу.

Усманов смело вошел в клетку и тотчас же отпрянул к стене — обезумевший от боли медведь метнулся к нему, с силой ударился всей тушей о решетку, клетка затряслась, с потолка густо посыпалась пыль.

— Улан! Уланчик…

Усманов потрепал зверя по загривку, медведь встал на задние лапы, передними горестно обхватил оскаленную морду и стоял, раскачиваясь, как правоверный на молитве.

— Уланчик, Уланчик, нагнись. Нагнись же, мне не достать…

Медведь понял, неловко сел, задрал голову, возможно, так ему было чуточку легче. Усманов, засучив рукава, ухватил зверя за нижнюю челюсть, и тотчас раздался отчаянный женский крик:

— Не надо! Не надо!

— Надо! — Разжав медведю челюсти, Усманов всматривался зверю в пасть. — Отойдите все от клетки! Не мешайте работать!

Он долго не мог найти причину внезапно вспыхнувшей острой боли и все же наконец заметил торчащее вороненое жало. Но рыболовный крючок не так-то просто извлечь, он вонзается глубоко и удерживается с помощью специального ответвления, своеобразного стопора. Что же делать? Страстный рыболов Усманов знал, как трудно иногда снять с крючка пойманную рыбу. Что делать? Дергать или тянуть потихоньку?

Усманов дернул…

Выйдя из клетки, он вытер обильный пот и устало прислонился к стволу кряжистого шелковичного дерева. Позади тихонько рюхал и терся о решетку медведь, вдали галдели испуганные посетители выставки, не решаясь подойти ближе. Усманов постоял, бессильно уронив руки, затем, нашарив в кармане таблетку нитроглицерина, привычно смахнул ее с мозолистой ладони в рот, ссутулился и, волоча ноги, побрел к своему «Москвичу».

А местное хулиганье жаждало новых зрелищ, и вновь пошли в ход рыболовные снасти. На сей раз подонки применили прочнейшие щучьи и сомовьи крючки. В Сырдарье сомы в сотню килограммов не редкость, их ловят на толстые стальные крючья-тройники…

Сколько раз вытаскивал Усманов эти орудия пытки из щек, нёба, языка несчастного страдальца-медведя! И словно понимающий, что хозяин старается ему помочь, зверь не только не рычал, не проявлял малейшей враждебности, но даже и не шевелился, только лишь тихо постанывал, он верил вырастившему его человеку, верил и доверял и потому покорно переносил тяжелейшие муки. А человек очень рисковал, рисковал жизнью, безусловно, рисковал: страшные челюсти, мощные, способные уложить на месте быка лапы — все эти атрибуты своей власти зверь мог пустить в ход в любую минуту. — Весь могучий арсенал средств мог быть использован разом или по отдельности, а результат был бы лишь один… По словам очевидцев, настолько страшно было наблюдать за ходом этих операций, что люди не выдерживали и уходили, а женщины рыдали, умоляя Усманова не входить в клетку.

Но Усманов, невзирая на мольбы и увещевания, все же входил, входил столько раз, сколько требовалось для того, чтобы оказать бедняге Улану первую помощь. И что это была за помощь — примитивная, варварская: с некоторых пор Эксонджон, не имея возможности каким-либо образом прекратить акции негодяев, начал носить в кармане обыкновенные пассатижи, именно этот инструмент использовался при извлечении очередных рыболовных крючьев, которые «шутники» раз за разом всаживали, используя подбрасываемые лакомства доверчивому медведю. Усманов входил в клетку, и катающийся по полу от неимоверной боли Улан не только не набрасывался на Усманова, но и сразу же ложился на пол, покорно предоставляя человеку орудовать у него в пасти железными щипцами, он словно сознавал, что человек старается как-то ему помочь, облегчить его страдания, причиненные другими людьми.

И так продолжалось все лето, до конца августа, когда чаша терпения местных властей наконец переполнилась и милиция поймала отъявленных мерзавцев. Мучения Улана прекратились. Улан поправился, окреп, шерсть к зиме отросла гуще, отливала в скупых солнечных лучах бронзой. По-прежнему медведь привлекал всеобщее внимание, вызывая удивление и восхищение своим внушительным видом. Но это был уже не тот тихий и мирный Уланчик, так любивший играть с детьми, — жестокие страдания, выпавшие на его долю, не прошли бесследно, они оставили черный осадок в медвежьем сердце. Внешне Улан остался таким же, каким и был, неповоротливым, медлительным увальнем, однако глубоко посаженные маленькие глазки зверя смотрели на людей угрюмо и все чаще и чаще загорались холодным огнем.

А возле клетки по-прежнему клубилась толпа, с утра и до вечера здесь грудились посетители, множество ребятишек разглядывали медведя, окликали его по имени; зверь равнодушно дремал. Впрочем, так только казалось, и, когда какой-то малыш протянул Улану конфету, мгновенно наступила развязка — ручонка осталась на полу, в судорожно сжатом замурзанном кулачке торчала злополучная конфета…

Рука дающего!

По городу вихрем пронеслась буря: убить медведя! Уничтожить!

Не стану рассказывать, как трудно было Усманову погасить разбушевавшиеся страсти, только убийства он не допустил. Да и виноват ли Улан?

Путешествуя по Таджикистану, я не раз слышал от разных людей рассказы о человеке, который держит у себя дома всевозможных животных. Утверждали также, что человек этот умеет разговаривать с животными, знает их язык, а они его понимают и любят. Эти рассказы я слышал в столице республики Душанбе, нечто подобное мне поведали в Кулябе, Гарме и других городах и селениях Таджикистана, в частности в высокогорном кишлаке Вешаб, расположенном в нескольких десятках километров от города Айни. Постепенно выяснилось, что интересующий меня человек живет в Ходженте. Там мне и удалось его разыскать.

Многие из тех, кто рассказывал мне об Усманове, подчеркивали, что он обладает некими особыми качествами — даром внушения, умением гипнотизировать животных, влиять на их поведение. Все эти черты придавали таинственному незнакомцу особое очарование и вызывали жгучее желание поскорее с ним встретиться.

Я гостил у Эксонджона Усманова неделю. Все это время он рассказывал о своих питомцах и очень скудно и нехотя о себе. Потом мы поехали на Чумчук-Арал, и я своими глазами увидел, какое радостное смятение и переполох вызвал своим появлением у обитателей постоянной зоовыставки Усманов.

Я, конечно, спросил Эксонджона, владеет ли он тайнами гипноза, Усманов усмехнулся:

— В молодости нечто подобное действительно было. Человек выполнял то, что я ему мысленно приказывал. Приказания были несложными — подойти к столу, подвинуть стул, поднять с пола упавший гвоздь и так далее. Узнав о моих способностях, друзья попросили меня пошутить над одним нашим общим приятелем. От меня потребовали внушить этому человеку, будто он находится на берегу реки, на пляже. «Пускай разденется и пройдет по улице нашего кишлака в чем мать родила». Мне это сделать было нетрудно, но стало жалко «подопытного»: что скажут его жена и дети, если глава семейства будет выставлен на всеобщее осмеяние? И я свою задачу упростил — оставил испытуемому трусы и майку. Затея удалась, но, видя растерянность разыгранного товарища, я поклялся никогда не пользоваться этими своими способностями и применяю их только по отношению к животным. Возможно, мне удается иной раз что-то им внушать, именно поэтому они меня понимают и слушаются. А быть может, во мне давно, как говорится, перегорело и никакой я не гипнотизер, не экстрасенс, просто занимаюсь всю жизнь животными, вот и приспособился к ним, а они в свою очередь ко мне. Животные, возможно, поддаются внушению, а быть может, это мне только кажется, просто животные меня любят, привыкают, привязываются ко мне, я же люблю их всех. Всех…

…История Эксонджона Усманова и его Улана вспомнилась мне, когда у меня возникли серьезные проблемы с моим сорванцом Мишкой.

А проблемы и впрямь были серьезными, собственно, одна-единственная проблема — куда девать медвежонка? Поначалу я отнесся к ней довольно легкомысленно, полагая, что стоит мне только заикнуться о том, что хочу презентовать какому-либо человеку или организации моего Мишку, так у меня его тут же с руками оторвут, да еще сто раз поблагодарят за столь необычный подарок.

Но не тут-то было! Оказалось, я жестоко ошибся в наивных своих расчетах и медвежонка, как впоследствии выяснилось, забирать у меня не спешили. Я же, пребывая в блаженном неведении, развил бурную деятельность, обратившись прежде всего к различным организациям, справедливо считая, что у них возможностей гораздо больше, чем у частных лиц. Кроме того, они, надо полагать, владеют какими-то подходящими помещениями и смогут приютить моего Мишку, создадут ему относительно сносные условия… Увы, все было иначе, совсем не так, как я себе представлял, — встречали меня холодно, иной раз сурово, а иногда, что называется, в штыки.

В первой же организации, куда я обратился, ошеломленные моей неслыханной наглостью и дерзостью сотрудники хорошенько отчитали меня, затем снисходительно выслушали мои пространные оправдания, бессвязные, похожие на жалкий детский лепет, одновременно с интересом разглядывая меня, словно неведомое, странное насекомое, невесть как залетевшее сюда чуть ли не с другой планеты, и в конце концов снизошли до объяснений, из которых выяснилось, что оценивают они мои умственные способности весьма и весьма невысоко:

— Подумать только! Предложить нам медвежонка!

После этого я был отфутболен к одной из ответственных сотрудниц, которой предстояло со мной окончательно разобраться.

Куда бы вы, уважаемый читатель, обратились, возникни у вас проблема, аналогичная моей? Ну, правильно, в зоопарк! То же самое, ничтоже сумняшеся, сделал и я, изложив строгой молодящейся даме в очках, к которой меня препроводили, свою просьбу. Уяснив суть проблемы, строгая дама, сдвинув очки на самый кончик внушительного носа, молчала, критически оглядывая меня, в то время как я, в свою очередь, поспешно оглядывал свой костюм, думая, что в чем-то испачкался, что-то разорвал, иначе почему она так смотрит — в чем, собственно, дело?

Пауза затягивалась, и я уже собирался ее нарушить, спросить даму, почему она вдруг онемела и что означает ее испепеляющий взгляд, но строгая дама внезапно хихикнула, как смешливая студентка:

— Знаете, есть такой анекдот. Приходит клиент в похоронное бюро, делает заказ на гроб, платит деньги. Приходит через три дня и заявляет, что этот гроб его не устраивает: «Сделайте мне квадратный гроб». Платит деньги, уходит, приходит снова, и опять увиденное его не устраивает: «Сделайте мне треугольный гроб». Платит деньги, уходит, приходит снова и опять бракует продукцию гробовщиков, и так еще несколько раз, затем заявляет: «Сделайте мне круглый гроб». У гробовщиков терпение лопнуло: «Гражданин, вы случайно не сумасшедший?» — «Да. А что?»

Я вежливо улыбнулся, намек был более чем прозрачен.

— Очень смешно. Но какое, собственно, отношение это имеет к моему медвежонку? Он у меня здоровенький, помирать не собирается…

— Какое отношение? Да самое что ни на есть прямое! Вы когда к нам пришли?

— Когда?! — Пожав плечами, я взглянул на часы. — Сегодня понедельник, двадцать первое июля, одиннадцать тридцать…

— Я имею в виду время года. Сейчас какое время года, по-вашему?

— Лето. И по-вашему, думаю, не зима.

— Лето! Вот то-то и оно! Да у нас этой весной семь медведиц окотились, мы своих медвежат не знаем куда девать, чем их кормить. Ведь корма нормированы, а вы нам еще одного объедалу подсовываете! Не можем, к сожалению, не можем мы его взять, вы уж нас извините.

Наверное, работники зоопарка были правы, но я уходил расстроенный и больше всего ошарашенный тем, что медведицы, оказывается, окотились! Словно кошки! Это надо же…

Тем не менее не все потеряно, есть же в столичных парках, детских домах, дворцах пионеров всякие зооуголки, туда и придется направить свои стопы. Увы, и в районных, и в Центральном Доме пионеров мне дали от ворот поворот в основном по тем же объективным причинам. Но попыток пристроить медвежонка я не оставил и обошел множество учреждений. Действовал я в общем примитивно, не надеясь на телефон, так как мои предложения, изложенные с помощью телефона, воспринимались повсюду как розыгрыши, в искренность моих намерений никто не верил, попытки объясниться подробнее вызывали раздражение: не мешайте работать!

И вдруг, о чудо, объявилась организация, занявшая диаметрально противоположную позицию. Мало того, один из ее сотрудников сам любезно позвонил мне, похвалил за бескорыстную помощь и даже пообещал прислать за нами машину, чтобы я со своим медвежонком не испытывал «транспортных затруднений».

Не перевелись же добрые люди на свете! Обрадованный, я назвал свой адрес, и часа через полтора передо мной предстал бравый разбитной старшина, крест-накрест перетянутый ремнями, за спиной старшины маячили два солдата, а у подъезда стоял зеленый военный вездеход, за рулем которого сидел водитель в лихо сбитой на затылок пилотке.

Мы с Мишкой удобно устроились на заднем сиденье, тут же разместились и солдаты, посматривая на медвежонка с опаской, старшина сел рядом с водителем — и вездеход покатил по шумным улицам Москвы. Дорога предстояла дальняя, так как организация, меня облагодетельствовавшая, именуемая Военно-охотничьим обществом, находилась километрах в тридцати от столицы.

Слово «охотничье» меня несколько насторожило, зачем охотникам, да еще военным, понадобился медвежонок? Но расспрашивать старшину я не стал, тем более что, как только мы тронулись с места, говорливый старшина принялся травить мне разные охотничьи байки и не умолкал всю дорогу, которая, возможно, поэтому пролетела незаметно.

Встретивший нас молодой краснощекий лейтенант сразу же предложил перекусить в столовой, предложение было с благодарностью принято, так как я успел основательно проголодаться и рассчитывал, что Мишутке тоже что-нибудь от солдатского котла перепадет. По пути в столовую я спросил офицера, зачем, собственно, его ведомству понадобился медвежонок, и получил лаконичный армейский ответ — бесхитростный и исчерпывающий:

— Будем его собаками притравливать!

— Как притравливать? Зачем?

— Собачек обучать — тренировать. Чтобы знали, как медведей брать — на охоте пригодится.

Остановившись, я подтащил Мишку, укорачивая поводковую цепочку; лейтенант простодушно улыбался.

— У меня сейчас только одно желание, одно-единственное — врезать тебе промеж глаз! И как следует!

Лейтенант обескураженно заморгал — часто-часто, не мог понять, какая муха меня укусила, я же стоял, пораженный не столько его бессердечностью, сколько неспособностью офицера это понять. Повернувшись, я направился к выходу, волоча за собой упирающегося Мишку. Как теперь добираться домой — денег на такси у меня нет, а везти годовалого медвежонка в автобусе, да еще с двумя пересадками, это испытание не только для моих нервов, но и для всех угодивших вместе с нами в один автобус пассажиров. А Мишка мой вдруг заупрямился, явно не желая возвращаться в Москву, упирался, возможно взволнованный запахами, долетавшими из зеленеющего за высоким забором леса.

Позади послышался топот, обернувшись, я увидел подбегающего лейтенанта.

— Извините… Не знаю, чем я вас обидел, но лучше бы вам поговорить с нашим начальником, майором…

— Не о чем мне с ним говорить, и так все яснее ясного!

Уходил я разочарованный, раздосадованный напрасно потерянным временем, уходил, испытывая неловкость: машину за нами с Мишкой гоняли, даже угостить собирались, а мы, неблагодарные, взяли и отказались. Однако, живо представив себе то, от чего мы отказались, я понял, что поступил абсолютно правильно, прав был на все сто процентов — обрекать бедное животное на такое может только законченный подлец.

Вопреки опасениям, до Москвы мы добрались без осложнений, ехали на попутной легковушке, остановившейся сразу же, едва я «проголосовал». Пожилой водитель, четверть века проживший на Севере, слушал Мишкину одиссею вплоть до самого нашего дома, куда любезно подвез нас, сделав изрядный крюк, изменив свой первоначальный маршрут. Поднимаясь по лестнице, я твердо решил отныне ни в какие организации больше не обращаться, а предложить медвежонка каким-нибудь частным лицам.

Начал, естественно, со своих знакомых, встретив с их стороны понимание, горячее сочувствие и пылкие заверения в поддержке и помощи, которая, впрочем, не потребовалась, поскольку живший неподалеку приятель тотчас же дал согласие и, не откладывая дела в долгий ящик, вскоре приехал Мишку забирать. Меня подобная поспешность одновременно обрадовала, расстроила и встревожила. Обрадовала потому, что сложная проблема наконец-то решится, расстроила тем, что предстоит расставание, а я к медвежонку привык, да и он ко мне сильно привязался, встревожила же поспешность — очень уж быстро приятель согласился, не подумал, наверное, где и как медвежонка устроить, и уж конечно не поставил в известность родных, с которыми жил. Жил он, правда, в очень неплохих условиях, в просторной двухкомнатной квартире, следовательно, жилплощадью для размещения медвежонка располагал, но главное было в том, что сестренка приятеля, Машка, была сущим исчадием ада, и страдали от нее не только семья и школа, но и все ближайшие окрестности. Утешался я тем, что Мишка повзрослел и в обиду себя не даст, и, если Машенька захочет на нем погарцевать, она очень скоро поймет, что медведи для верховой езды не предназначены. Обдумывая сложившуюся ситуацию, я не удивился телефонному звонку приятеля, пожелавшего узнать, сколько времени я еще побуду дома. После моего ответа, долгого хождения вокруг да около выяснилось, что медвежонка приятель с тысячью извинений хочет вернуть.

— Сестричка, конечно! Знаю, она у тебя девочка с характером!

— Ты прав, Машка настоящая разбойница, но она ни при чем — просто мы протекли на нижних соседей, а у них лепные потолки. А Машка ревет, не хочет с медведем расставаться…

«Первый блин комом», — утешился я известной пословицей и успокоился, узнав, что другой мой знакомый сразу же согласился приютить «несчастного медвежонка». Он явился за ним с базарной кошелкой, предназначение которой меня заинтересовало. Знакомый смущенно объяснил, что рассчитывал унести в этой кошелке медведя. Увидев, что тот не только значительно больше кошелки, но чуть ли не больше его самого, знакомый скис. Я милостиво отпустил его с миром, и он немедленно удалился, быть может, боялся, что я буду уговаривать его медвежонка все-таки забрать.

Потянулись дни, удивительно похожие один на другой. Вечерами я обзванивал всех знакомых, без каких-либо предисловий предлагал им Мишутку, все, совершенно не думая о последствиях, немедленно соглашались, горячо меня благодарили и хотели побыстрее медвежонка заполучить. Утром человек, с которым я накануне условился, влетал ко мне, радостно потирая руки, обшаривал взглядом комнату и, увидев предмет своих вожделений, нервно хихикал, смущенный его внушительными размерами, но тем не менее от задуманного не отказывался и уводил медвежонка, с которым я, умудренный опытом предыдущих расставаний, уже не прощался, втайне уверенный, что рано или поздно Мишка ко мне вернется.

И он возвращался, а я вычеркивал из отпечатанного на машинке списка знакомых человека если не окончательно павшего в моих глазах, то, во всяком случае, основательно разочаровавшего меня своей нерешительностью, неспособностью настоять на своем, словом, полным отсутствием мужского начала: будь я в то время более самокритичен, столь сурового осуждения ближних я бы избегал.

Когда мой список подошел к концу, а затем и вовсе закончился, был отпечатан новый, составленный на основании сведений, предоставленных мне вычеркнутыми из прежнего списка знакомыми и состоящий из знакомых моих знакомых. Особых надежд на «золотую рыбку», которую удастся выловить из этого списка, я не питал, постоянное общение с предыдущими кандидатами в медвежевладельцы основательно подорвало у меня веру в человечество. И вдруг я вспомнил о человеке на редкость интересном, большом друге моего отца и облегченно вздохнул: уж он-то Мишку обязательно возьмет! Иначе и быть не может — отцовский дружок личность незаурядная.

Известный кинодраматург Александр Р., автор многих сценариев художественных фильмов, создал нашумевший в свое время сценарий «Бежин луг», знаменитый тем, что сильно прогневал чуть ли не самого Сталина. Р. отделался легко, попал в длительную опалу и, имея кучу детей, едва сводил концы с концами, страшно бедствовал. Однако, будучи большим жизнелюбом и неисправимым оптимистом, держался так, словно ровным счетом ничего не произошло, своим устоявшимся за долгие годы благополучия привычкам не изменял, постоянно бывал на людях. Общительный, шумный, очень веселый, он привлекал к себе всеобщее внимание, старался быть в центре всех литературных и киношных событий. Широкоплечий, плотный, респектабельный, обладающий густым протодьяконским басом, Р., увидев меня на одном литературном вечере, ткнул в меня пухлым пальцем, провозгласив на весь зал с присущей ему непосредственностью:

— О люди! Взгляните на этого молодого господина. У него есть медведь. Живой, настоящий медведь. Представляете? И этого медведя он отдает мне. Поблагодарим же молодого человека за его щедрое сердце!

Раздались аплодисменты, «молодой господин» обрадовался, но Васька, постоянно таскавшийся со мной на различные мероприятия в Центральный Дом журналиста или Дом кино, толкнул меня локтем в бок:

— Только не вздумай возражать! Теперь Мишку никуда пристраивать не нужно, не надо бегать по городу, висеть на телефоне, умолять — возьмите, пожалуйста, медвежонка, возьмите. Тебе же счастье привалило, а ты стоишь столбом!

— Но Р. многодетный папаша, и живется ему очень трудно…

— Ничего, проживет как-нибудь. А детишкам развлечение…

Маститый Р., выйдя на сцену, принимал поздравления, раскланивался; спустившись в зал, вытер клетчатым платком багровое лицо, хлопнул меня по плечу:

— Не сердись, старик, за весь этот спектакль. Мои сорванцы, узнав про медвежонка, покоя мне не дают: привези да привези…

— Что ж, — сказал я. — Если так — берите…

Я честно предупредил Р. об ожидавших его трудностях, однако почтенный мэтр, очень довольный, что меня так легко удалось уломать, ни о чем не хотел слышать, мысленно уже представляя себе, как привозит медведя домой и как отреагируют на появление зверя жена и дети. Эффектное будет зрелище, настоящее кино! В тот же вечер Р. увез Мишку на дачу, которую снимал в небольшом подмосковном поселке. О том, что скажут по поводу появления медведя хозяева дачи, Р. не думал — стоит ли беспокоиться о таких мелочах? И, как выяснилось, не думал совершенно напрасно — хозяева держали дойных коз и испугались, что при виде медведя у них пропадет молоко, поэтому проблемы у Р. возникли сразу же после приезда.

Тем не менее Р. нашел общий язык с хозяевами дачи, и съезжать с нее ему не предложили. Недели две Р. мне не звонил, хотя и обещал, я не сетовал, полагая, что мэтр, по всей вероятности, засел за работу. Сочиняет очередной шедевр. И все-таки мне было тревожно, надо бы проведать Мишку, выяснить, не натворил ли он чего неподобающего.

В раздумьях об этом прошла еще неделя, а в понедельник рано утром меня позвали к телефону. Сотрясая трубку рокочущим басом, Р. осведомился, как я себя чувствую, поинтересовался, чем занимаюсь, поведал о своих творческих планах, долго ругал газетную статью известного критика, я же, томимый недобрыми предчувствиями, рассеянно поддакивал, нетерпеливо ожидая, когда Р. приступит наконец к делу, побудившему его поднять меня в шесть утра. Поговорив еще немного о том о сем, Р. неожиданно попрощался и повесил трубку, видимо так и не решившись затронуть тему, ради которой приехал в районный переговорный пункт и больше часа ждал, пока его соединят с Москвой. Впрочем, мне было и так все ясно, в тот же день я поехал к Р. и забрал Мишку, который так обрадовался моему появлению, что носился по двору потешным галопом, к великому ужасу пасущихся за оградой коз и их владельцев.

— Ты уж извини, старикашка, — пророкотал Р. — Очень жаль отдавать. Одно сознание того, что я единственный сценарист в нашей стране, а быть может (чем черт не шутит?) и во всем мире, который держит у себя настоящего медведя. Наши киношники от зависти лопаются, узнав об этом. И вот приходится отдавать… Счастье мимолетно, как сказал поэт, не помню уже, кто именно. Но главное не в этом, это все пустяки, главное, что от сердца, можно сказать, отрываю — полюбил, привязался. Из-за детей отдаю — паршивцы мои книжки совсем забросили, читать, писать перестали, а у двоих осенью переэкзаменовка. Скоро в школу…

Дома, как ни странно, нас встретили тепло — соскучились по Мишке, соседи, прослышав о его возвращении, приходили поздравить. Все было прекрасно, но я знал, что эйфория продлится недолго.

Так оно и было, проклятая проблема сызнова стала во весь рост, но мир, как говорится, не без добрых людей. Таковым оказался редактор одной из моих книг, встреченный мною случайно на улице. Наслышанный о моих злоключениях, он первым делом спросил, пристроил ли я наконец своего медвежонка. Вздохнув, я сокрушенно развел руками, и глаза редакторского спутника — высокого, импозантного мужчины заблестели. Незнакомец, оказавшийся личным секретарем одного из литературных столпов страны, стал упрашивать отдать медведя ему.

— Ты меня осчастливишь! Всю жизнь мечтал завести медвежонка, и вот появляешься ты. Это судьба так распорядилась, судьба! Соглашайся, дорогой, и я сегодня же увезу топтыгина. У меня под Рязанью двухэтажный особняк, большой участок, рядом озеро…

— Я согласен. Но как вы Мишку повезете? В поезд вас с таким спутником наверняка не пустят.

— О чем речь, дорогой? У меня машина!

Личный секретарь живого классика приехал за медведем на шикарном лимузине. В те годы иномарок в Москве было немного, секретарская машина поражала не только слепящим блеском хромированных деталей, но и внушительными размерами, в нее можно было загрузить добрый десяток медвежат. Мишка, угнездившись в просторной машине, на меня и не взглянул, привык к постоянным отъездам, быть может, усматривая в них своеобразные развлечения. Я же почему-то был уверен, что расстаюсь с медвежонком навсегда, что этот его отъезд — последний. Убеждал в этом и весь облик нового Мишкиного хозяина, его манера держаться, немного высокомерный, покровительственный тон.

— Прощай, дорогой, весьма тебе признателен, — пожал мне руку личсек. — Будет жене сюрприз. Вот уж она обрадуется. Поистине царский подарок! — Произнося это, личный секретарь прославленного классика весь светился, мысленно представляя торжественную церемонию вручения царского подарка, восторженные ахи и охи потрясенной супруги.

На следующий вечер личсек вернулся.

— Выгнала, стерва! Бедного медвежонка не пожалела! — О себе секретарь классика скромно умолчал, но и без слов все было ясно — под глазом личсека красовался внушительный синяк…

И все же наши с Мишкой мытарства однажды закончились, друзья мои Марк и Николай сумели благодаря помощнику одного министра встретиться с его шефом, слывшим большим любителем живой природы, умело разожгли его любопытство, и министр благосклонно согласился медвежонка приютить. Я не возражал, выставив одно-единственное условие — держать мое имя в секрете. Друзья, а затем и министр, посмеявшись, мои условия приняли, и Мишка прожил на министерской даче много лет.

Глава третья Рыська

Держать крупную кошку в московской квартире почти невозможно.

Е. П. Спангенберг

Заявление весьма категоричное. Разумеется, написавший эти строки известный натуралист имел в виду не наших Барсиков и Мурок, а их диких сородичей; маленький лучик надежды оставляло лишь короткое слово «почти». Прочитав увлекательную книжку ученого, я поставил ее на полку, а вскоре неожиданно столкнулся с одним из существ, которых столь безапелляционно охарактеризовал Спангенберг, и судьба предоставила мне реальную возможность проверить его утверждения на практике.

Теплым весенним утром задребезжал звонок; открыв дверь, я обрадованно ахнул:

— Афошка? Ты?!

На пороге, широко улыбаясь, стоял мой добрый знакомец, потомственный охотник Афанасий — скуластое лицо выдублено солнцем и морозами, тугой льняной чуб выбивается из-под фуражки. За плечами рюкзак, в руках хозяйственная сумка.

— Побуду у тебя малость. Дозволишь?

— И ты еще спрашиваешь? Живи сколько хочешь, квартира в твоем распоряжении.

Последнюю фразу я произнес с нескрываемой гордостью — уже несколько лет я жил в небольшой однокомнатной квартирке. Один…

Сняв с затекших плеч тяжеленный рюкзак, Афанасий пошел на кухню и начал выставлять на стол гостинцы — банки брусничного и черничного варенья, большой туесок с медом, связки сушеных грибов, вяленую оленину, затем развернул тщательно упакованный сверток — копченую нельму. Деликатес!

— Ты рехнулся — куда столько?

— Ничо, ничо… Откушай нашей пишши. А то отощал, как селезень пролетный. Откушай…

— Спасибо. Сейчас позавтракаем, отдохнешь, потом я тебе Москву покажу. Ты ведь здесь, кажется, еще не был?

— Не доводилось. Очень даже любопытно поглядеть, какая она есть, столица наша. Жаль, времени нет, надо ехать. Братишка женится, на свадьбу позвал, в Брянск. Поезд через три часа.

Чаю Афанасий напился вдосыт, опрокинул вверх донцем чашку, вытер пшеничные усы. Поговорить толком нам, конечно, не удалось, не успели оглянуться — пора уходить. На вокзале я усадил сибиряка в плацкартный вагон, вернулся домой, вымыл посуду и, убирая в холодильник продукты, услышал странные звуки и недоуменно уставился на сверток с рыбой — уж не нельма ли пищит?

Писк продолжался, обойдя стол, я увидел Афонькину сумку — забыл, растяпа! К сумке прикреплен листок бумаги с выведенной крупными буквами надписью: «Прими, Юрий, от всей души. Подарок, правда, махонький, но с ним не заскучаешь».

Я дернул «молнию», сумка дрогнула и зашипела, на дне шевелился пушистый комочек. Рысенок.

Вот так подарок! Спятил Афошка, что ли?

Несколько лет назад редактор поручил мне написать большой очерк об охотниках-промысловиках. Зачем понадобилось это нашей газете, толком не знаю, но я отказываться не привык, к тому же в командировке всегда можно почерпнуть что-то полезное и для себя. Словом, я согласился, улетел в Восточную Сибирьи поселился в охотничьей заимке Афанасия.

Девственная зимняя тайга! Красота неописуемая! С утра, надев широкие, подбитые шкуркой лыжи, мы уходили в лес. Афанасий промышлял белку, я любовался тайгой, дивился его меткости и сноровке. Долгие вечера коротали у жаркой печурки, прихлебывая густой, настоянный на травах чай, лакомились вкусным сотовым медом.

Однажды я остался в заимке, нужно было привести в порядок свои записи, заодно и обед приготовить. Изредка доносились выстрелы, потом все стихло, — очевидно, Афанасий удалился на значительное расстояние. Набросав план очерка, я сварил суп, принес из кладовой замороженные пельмешки и, пока они оттаивали, рассеянно перелистывал пухлый потрепанный журнал, невесть каким образом оказавшийся в этой глухомани. Но вот снег за оконцем заскрипел, мелькнула согнутая фигура, — похоже, Афанасий тащит на плечах какой-то трофей. Распахнув дверь, я весело его приветствовал, но Афанасий не ответил, вошел в избушку, сделал два-три неверных шага, зашатался и рухнул мне под ноги — по полу побежали темные ручейки…

— Что с тобой?!

Уложив охотника на лавку, я смыл кровь с побелевшего, искаженного мукой лица, быстро достал из походной аптечки бинт, вату, приступил к перевязке. На парня было страшно смотреть: короткий полушубок располосован, торчат клочья, руки изодраны, на шее глубокие кровавые борозды, кожа на лбу сорвана и висит козырьком, за ухом рваная рана… Пока я промывал и бинтовал раны, Афанасий, кряхтя от боли, рассказывал.

Возвращаясь домой, он заметил крупного зверя. Лежа под елью, зверь не спеша расправлялся с пойманным зайцем. В сгустившихся сумерках трудно было понять, кто орудует в ельнике, — мешали низко нависшие пушистые ветки деревьев. Сняв с плеча «малопульку» — малокалиберную винтовку, Афанасий подошел ближе, выбирая удобную позицию для выстрела, но хрустнул под лыжиной сухой сучок, и хищник исчез, оставив на снегу растерзанную тушку.

Волк? Но следы явно не волчьи. Да это же рысь! Рыси в окрестных лесах почти не встречались, добывать их Афанасию не приходилось, не знал он и хитроумных рысьих повадок, за что едва не поплатился жизнью. Сжимая в руках винтовку, Афанасий двинулся по следам лесной кошки, вскоре они затерялись в густом кустарнике, на краю распадка. Охотник раздвинул заросли, но следов нигде не обнаружил — зверь скрылся неведомо куда.

Местные жители уверены, что рыси обычно на человека не бросаются, уступают ему дорогу, однако кое-кто из старожилов утверждал, что рысь не признает за человеком права сильнейшего и, уступив ему в чем-то, впоследствии старается взять реванш. Рассказывают, что, встретив охотника на тропе, лесная кошка забегает далеко вперед, не спуская глаз с приближающегося человека, на редкость точно рассчитывает, где он примерно должен пройти, прижимается к суку, нависшему над тропой, терпеливо выжидает и, когда путник окажется прямо под ней, прыгает с дерева на ничего не подозревающего охотника. Сбив его с ног внезапным ударом тяжелого тела, рысь мертвой хваткой впивается жертве в затылок, усиленно работая лапами, вооруженными острыми лезвиями когтей. Не берусь утверждать, что подобные нападения случаются, но с героем моего будущего очерка было именно так.

Резкий толчок свалил парня с ног, что-то тяжелое придавило, Афанасий зарылся головой в сугроб, а на его спине бесновалась, свирепо рычала рысь, бешено работала когтистыми лапами. Спас охотника полушубок — поддувал холодный ветер, и воротник полушубка был поднят, рысь не смогла прокусить толстый ворот, кусала еще и еще. Зверь фыркал, выплевывая набившуюся в пасть овчину, шипел, Афанасий не растерялся и схватился с рысью в рукопашной. «Малопулька» валялась в стороне, нож, висевший на поясе, выпал из кожаных ножен. Изловчившись, Афанасий схватил рысь за заднюю лапу, рывком стащил с себя — и оба закувыркались в распадок.

Человек и зверь катались по каменистому дну распадка. Зверь злобно шипел, человек дрался молча. Когтистая лапа вспорола лоб, кровь залила Афанасию глаза — и мир вокруг стал розовым. Афанасий сгреб рысь за загривок, сдернул, подмял под себя, но рысь тотчас же вывернулась и впилась охотнику в предплечье.

Отшвырнув зверя, Афанасий вскочил, а когда рысь снова бросилась на него, что есть силы хватил ее кулаком — раз, другой, третий. К небу взлетел негодующий кошачий вопль — и рысь скрылась за деревьями.

— Боксом я в армии баловался, — объяснил Афанасий. — Пришлось прием применить.

— Нокаутировал, значит, зверя?

— Не… Поучил маненько…

Раны оказались не опасными, и вскоре охотник поправился. Малоприятное приключение товарища всплыло в памяти до мельчайших подробностей, породив недовольство и недоумение: о чем думал Афошка, везя рысенка в Москву? Что я с ним буду делать? Покуда он маленький, как-нибудь справлюсь, а дальше что? Он же вырастет и, чего доброго, меня искалечит! Значит, надо его куда-то пристраивать, и поскорее. Размышляя о будущем малыша, я покопался в холодильнике, достал пакет молока, подогрел в кастрюльке, налил в блюдце и поставил в угол, подстелив кусок клеенки.

Кушать подано!

Однако рысенок покидать свое убежище, похоже, не собирался, а когда я наклонился над сумкой, зашипел, как проколотый мячик. Я поднес блюдце к самому краю сумки: у кошек неплохое обоняние, а теплое молочко так аппетитно пахнет! Но рысенок даже не шевельнулся. Снова и снова я подносил блюдце к краю сумки, однако ничего не добился, только закапал пол. Что ж, придется использовать методы принуждения, нужно вытащить рысенка из сумки и ткнуть его мордочкой в блюдце, волей-неволей он облизнется, распробует молочко, убедится, что оно вкусное, и начнет лакать.

Сунув руку в сумку, я тотчас же выдернул ее и довольно долго изучал причиненные рысенком повреждения — когти маленького негодяя остры! Перевернув сумку, я вытряхнул неблагодарного злюку на пол и полез в аптечку за йодом и пластырем, а когда вернулся в кухню, рысенка и след простыл. Поиски ни к чему не привели, хотя я обшарил не только кухню, но и комнату, и тесную прихожую; двери в ванную и туалет были закрыты, куда же он подевался? Не в форточку же выскочил с восьмого этажа, к тому же форточка закрыта.

А ларчик открывался просто — рысенок сидел в сумке. Это немного обнадеживало, — по крайней мере, норку себе облюбовал. Одобрив выбор рысенка, я запихнул в сумку старую шапку — пусть неблагодарному зверенышу будет помягче. Потом я положил сумку набок, сел на тахту и несколько минут сидел без движения, надеясь, что рысенок покинет свое убежище, подойдет к блюдцу и поест, ведь наверняка проголодался; а может, он так мал, что способен питаться только молоком матери, и придется срочно подыскивать ему кормилицу, не рысь, конечно, а кошку с котятами?

Терпения у меня не хватило, к тому же я очень устал, поэтому, решив оставить рысенка в покое, разделся и лег, немного почитал перед сном и выключил свет. Ночью я неоднократно просыпался, выходил на кухню, прислушивался, но поступал так совершенно напрасно: кошки передвигаются бесшумно. Утром первым делом я подошел к сумке, сумка зашипела, рысенок на месте, что же касается блюдечка, то оно блестело, словно отлакированное. Слава Богу, дело пошло на лад!

Первые дни были довольно однообразными, периодически я наполнял блюдечко молоком, время от времени оно осушалось и полировалось; когда происходит этот процесс, удалось установить позднее, так как рысенок отваживался покидать свое жилище только ночью. Очень хотелось запечатлеть этот момент на пленку, но рысенок днем не показывался, хотя голод, по всей вероятности, побуждал его нарушить свои привычки.

А что, если на этом сыграть? Не выставлять молоко на ночь, а налить утром? Следовало бы, конечно, проделать подобный эксперимент, но я пожалел маленького дикаря — ему и без того несладко. И все же некоторые изменения к лучшему наблюдались; купив свежего мясного фарша, я приготовил несколько миниатюрных котлеток и положил их рядом с блюдцем на клеенку. Утром я поспешил к заветному месту и обрадованно присвистнул: все котлетки исчезли, все до одной! Прогресс был налицо.

Итак, проблема питания рысенка разрешилась, не потребовав от меня особых усилий, отпала нужда и в кормилице-кошке, за что я был рысенку весьма благодарен — с многодетной кошкой тоже было бы немало хлопот. На радостях я стал увеличивать габариты котлеток и, чтобы разнообразить меню своего питомца, купил на базаре немного свежей рыбки, покупал у ребятишек, которые всегда сидели рядом с солидными рыбаками и торговали карасиками и плотвичкой, предназначенными специально для кошек.

Рыбе рысенок воздал должное, не оставив от нее и косточек. Аппетит у него был отличный, вскоре он отведал и московской колбаски, а затем получал все то, что оставалось от моих завтраков-ужинов, обедать я предпочитал на работе, в редакции. Аппетит звереныша вдохновлял и обнадеживал, одновременно вызывал законное беспокойство: где рысенок делает свои дела? Необходимо срочно тщательным образом обследовать всю квартиру, выяснить местонахождение рысьего туалета.

Искать пришлось долго. Проследить за рысенком было трудно, хоть он и немного перестал дичиться и частенько покидал свое убежище и днем, быстро пробегал по полу, мелькал вдали, прокрадывался вдоль стены в кухню, где стояло блюдце с молоком, однако стоило мне шевельнуться, как рысенок опрометью мчался к сумке, с ходу нырял в свое гнездышко и надолго затаивался.

Целеустремленные поиски результатов не дали, у рысенка была своя тайна, выдавать ее он не собирался, свои сугубо интимные дела так засекретил, что я сбился с ног, пытаясь эту тайну раскрыть. Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным, обнаружился и туалет рысенка, под него маленький негодник приспособил мой хотя и не новый, но вполне еще приличный и крепкий башмак, в чем я удостоверился. Решив переодеться, сменить обувь, сунул ногу прямо в… ну, в общем, читателю понятно во что. Высказав рысенку все, что я думаю о нем по этому поводу, я, надев предварительно кожаные перчатки, вытащил рысенка за шкирку из его уютного гнездышка.

— Что ж ты наделал, паршивец эдакий!

«Паршивец» свирепо шипел, махал когтистыми лапами, и плохо бы мне пришлось, если бы не перчатки. Хотя скребущие удары когтей толстая кожа перчаток выдерживала, прокусить их острыми как иголки зубами рысенку особого труда не составляло, что он не замедлил и сделать.

— Так ты еще кусаешься, котище бессовестный?!

И вдруг я увидел, что передо мной вовсе не кот, а особь противоположного пола. Это открытие меня удивило, на секунду я ослабил контроль за барахтающимся в воздухе рысенком, а он, воспользовавшись моментом, рванулся, выскользнул из рук, однако, очутившись на свободе, не помчался, как обычно, к своей сумке, а взъерошился, выгнул спину дугой, и столько лютой злобы и холодной ненависти было в маленьких янтарных глазках, что я помянул Афоньку недобрым словом, — что будет, когда эта милая киска подрастет? В тесной московской квартире расправиться с человеком полегче, нежели в сибирской тайге. Примет меня за двуногую мышь — и…

Мог ли я думать, что три недели спустя очаровательный, как игрушка с рождественской елки, зверек будет мирно спать у меня на коленях, свернувшись пушистым клубочком?

К счастью, именно так и было, опасный хищник, истребляющий не только мелких грызунов, зайцев и птиц, но и нападающий на лосят, косуль, оленей, могущий причинить тяжкие увечья встретившемуся с ним в лесу человеку, стал совершенно ручным, мало в чем отличаясь от обычных котят домашней кошки. Значит, не придется больше осторожничать, защищать руки перчатками, быть постоянно в напряжении, ожидая, не вцепится ли симпатичная кошечка тебе в ногу, не расцарапает ли лицо?

С некоторых пор Рыська — так я назвал рысенка — стала полновластной хозяйкой квартиры, днем и ночью не переставала ее изучать, исследовала каждый угол, обнюхивала каждую вещь, некоторые вещи метила, оставляя на них кривые полосы — следы когтей. Я не назвал бы Рыську любопытной, она просто-напросто ежедневно совершала своеобразный обход, словно желая убедиться, на месте данная вещь или нет, последовательно и методично контролировала все, что в той или иной степени вызывало у нее интерес, и в первую очередь это касалось всего нового, что появлялось в квартире, — принесенный из прачечной тючок с выстиранным бельем, купленная накануне настольная лампа с изогнутой лебединой шеей. Каждый новый предмет подвергался тщательному осмотру, прежде всего определялось, съедобная эта вещь или нет. Со съедобной проблем не возникало, тут же, с моей помощью либо без оной, снималась проба; большинство же вещей интереса Рыськи не вызывали, некоторые, напротив, манили ее неизвестно чем, и Рыська по нескольку раз в день подходила к ним, грациозно изгибалась, потягивалась, блаженно жмурилась, описывала вокруг данного предмета круги. Особенно привлекал Рыську, как ни странно, стоявший на антресолях утюг, вокруг которого она вилась многократно. Глядя на Рыську, нежно о чем-то воркующую с утюгом, старательно его обхаживающую, я думал о том, что в один далеко не прекрасный день Рыська свалит утюг кому-нибудь на голову, и утешался мыслью, что, скорее всего, этим счастливчиком буду я сам, ибо сейчас лето, а летом Москва пустеет, все мои друзья и знакомые разъезжаются на дачи и на курорты.

Постепенно как-то незаметно мы привыкли друг к другу, но Рыська, хоть и стала ручной — милой, доброй и ласковой, была тем не менее совершенно неуправляемой и не давала ни малейшего основания думать, что когда-нибудь удастся ее остепенить. Настоящему дрессировщику задача укрощения строптивой была бы, наверное, по плечу, мне же, не владевшему даже азами дрессировки, совладать с Рыськой было не по силам, и о том, как сложатся наши отношения в будущем, даже не хотелось думать.

А пока Рыське была предоставлена полная свобода; жить в сумке она больше не захотела, однако шапку мою, Бог знает во что превратившуюся, Рыська забрала с собой на антресоли, где обосновалась на одной из полок, предварительно сбросив оттуда все лишнее. Все, кроме утюга.

Новое жилье, находившееся под самым потолком, Рыське нравилось, забиралась она туда по дверному косяку, безжалостно обдирая его когтями. Спускаться тем же путем Рыська могла, но делать это не любила и, когда еще немного подросла, стала попросту спрыгивать с антресолей на пол либо на мое плечо и всякий раз здорово пугала меня, заставляя вспоминать таежное приключение Афанасия: о похожих на рыболовные крючья когтях Рыськи я никогда не забывал, так как с их разрушительными способностями сталкивался почти каждодневно и забыть об этом грозном оружии было просто невозможно.

Справедливости ради скажу, что Рыська больше ни разу, с тех пор как малышкой я пытался извлечь ее из сумки, меня не поранила, широкие лапы ее были мягкими, розоватые, ненамозоленные их подушечки — нежными, поэтому приземлялась Рыська после прыжка почти бесшумно.

Любопытное зрелище являла собой Рыська поздним вечером или ночью, зажигая на антресолях два ярких янтарных фонарика, и создавалось впечатление, что они светят прямо на тебя. Во многом Рыська походила на обычную домашнюю кошку, так же играла с привязанной на веревке бумажкой, носилась взад-вперед по квартире, легко преодолевая все препятствия, и обязательно бумажку настигала. Поначалу бумажке ничего не грозило, когда же Рыська входила в раж, от бумажки оставались мелкие клочья. Словно сожалея, что игрушка растерзана и гоняться больше не за чем, Рыська садилась рядом и долго созерцала содеянное, время от времени косясь на меня, — не предложу ли я ей новую игрушку взамен уничтоженной. Но я не предлагал, и разочарованная Рыська неспешно удалялась, то и дело оглядываясь, то ли надеялась, что я передумаю, то ли что бумага оживет.

В спортивном магазине я купил ей теннисный мячик, вещь более прочную, но, как выяснилось, столь же недолговечную, как и бумажка, привязанная к веревочке. С мячиком Рыська расправилась быстро, пришлось заменить его хоккейной шайбой — литую резину не так просто разодрать когтями или разгрызть. Шайбу Рыська гоняла целыми днями и так увлекалась, что, разлетевшись в погоне за неуловимой шайбой, опрокидывала стулья, могла запросто и человека с ног сбить, поэтому, когда дома начинался «хоккей», я забирался на тахту и с интересом следил за игрой. Но ролью стороннего наблюдателя ограничиваться не удавалось — Рыська так увлекалась, что шайбу приходилось изымать, однако делать это нужно было незаметно, молниеносно, в противном случае можно было заработать десяток глубоких царапин. Никакие перчатки от этого уже не спасали…

Лето выдалось жарким, душным; частые грозы облегчения не приносили, небо быстро очищалось от туч, и солнце вновь начинало палить. В первых числах сентября я получил отпуск и вместе с Рыськой уехал к своему дальнему родственнику, лесничему. Рыську я, невзирая на ее отчаянные протесты, с трудом запихал в служившую ей некогда сумку, застегнув «молнию» почти до конца. Рыська оказалась тяжеленькой, основательно прибавила в весе.

Лесника я заранее предупредил о приезде, однако о своей четвероногой спутнице умолчал: будь что будет, не прогонит же меня дед Степан, а упреки, которые наверняка последуют, я как-нибудь стерплю, чего не сделаешь ради Рыськи…

Ничего страшного, однако, не произошло, дед Степан, плечистый, кряжистый бородач, увидев выпрыгнувшую из сумки Рыську, дернул спутанную бороду:

— Дожили! Из Москвы рысей везут! Эка невидаль! Ну чего ты извиняешься, пусть живет. Да у нас их, если хочешь знать…

— Оставить было не с кем, потому и привез. Вы уж простите.

А Рыська, очутившись посреди двора, обнесенного низеньким забором, растерялась: непривычная обстановка, долгое заточение в темной сумке, дорожная тряска, шум, незнакомые запахи и звуки — все это сильно подействовало, и Рыська, прижав украшенные кисточками уши, прошлась по двору на полусогнутых лапах, тревожно озираясь, готовая ежесекундно пуститься наутек.

— Сразу видать, городская, — усмехнулся дед Степан. — Ничего, милая, приноровишься…

Я потрепал Рыську по спине; приободрившись, она обнюхала куст шиповника, уколовшись, отпрянула назад, подошла к мачтовой сосне, заинтересовалась цепочкой муравьев, снующих вверх и вниз по стволу, и, словно соревнуясь с ними, вскарабкалась на дерево, залезла на обломанный толстый сук, с опаской поглядывая вниз; к нам подбежал в это время лопоухий веселый щенок, такого зверя (как, впрочем, и других) Рыське видеть не доводилось, и она застыла, не зная, как ей быть — спускаться на землю или карабкаться вверх: от незнакомого существа всего можно ожидать — вдруг пустится вдогонку! Но щенок Рыську не замечал, движимая любопытством, она стала медленно слезать с дерева и наконец очутилась на земле.

Увидев ее, щенок отважно устремился навстречу. Рыська подбежала к дереву, готовая в любую минуту вскарабкаться на него, затем все-таки решила не рисковать и с того же толстого сука внимательно разглядывала незнакомца. А песик обнюхал дерево и отбежал в сторону, Рыська, осмелев, спрыгнула на землю… Вечером они уже носились по желтеющей траве взад и вперед, играли: щенок тявкал, пытаясь схватить Рыську за ногу, Рыська увертывалась, отбегала, останавливалась, словно поддразнивала собаку, и та снова пускалась в погоню.

— Детишки, — ероша кудлатую бороду, сказал дед Степан. — Им лишь бы поиграться.

С лопоухим Шариком Рыська подружилась, на кур она, к счастью, внимания не обращала. Но с одноглазым котом отношения явно не заладились. Старый кот, считавший себя полноправным хозяином, присутствием Рыськи явно тяготился, о чем извещал воинственным урчанием и соответствующим видом. Рыська не обращала на него никакого внимания, старательно притворялась, что его не замечает, сама же исподволь зорко следила за каждым движением кота, полагая, очевидно, что от подобного типа можно ожидать всяких пакостей.

И Рыська не ошибалась: своенравный, злой кот к чужим людям относился с недоверием; завидев на кордоне посторонних, раздраженно подергивал хвостом и даже выкормившего его деда Степана переносил с трудом. Кто-то сказал, что кошки терпят человека как приложение к мышам, не берусь утверждать, что это так, не берусь и оспаривать данное суждение, но похоже было, что Циклоп — так звали одноглазого кота — своим поведением наглядно это подтверждал.

Циклоп считал себя местным властелином, за всю жизнь не встретив со стороны обитателей лесного кордона какого-либо сопротивления. Собак он не боялся, смирную лошадку и домашнего кота в грош не ставил, даже деда Степана изволил замечать лишь тогда, когда тот давал ему что-нибудь вкусненькое. Окрестный лес был в полном его распоряжении, мыши на кордоне водились в избытке, не было недостатка и в пичугах, которые стайками слетались к конюшне; весной и в начале лета можно было с успехом разбойничать, разоряя птичьи гнезда. В юности Циклоп этим постоянно занимался, но, заматерев, обленился: зачем прыгать по ветвям, ежели во дворе сколько угодно глупых воробьев? Беспечные, жирные по осени, они сами идут в лапы…

И вдруг появляется какая-то образина с кисточками на ушах, бесцеремонно вторгается на его законную территорию и ведет себя так, словно все здесь ей принадлежит. Возмутительно! Придется навести порядок!

Циклоп терпеливо ждал подходящего момента — затевать свару при свидетелях не хотел, инстинктивно предвидя заступничество двуногих: дед Степан в этом отношении был суров, распри между своими питомцами пресекал самым решительным образом, под горячую руку мог и метлу в ход пустить, такое бывало, поэтому кот выжидал, бесясь от того, что Рыська его упорно игнорирует.

Однажды Циклоп все же улучил удобный момент: дед Степан косил на поляне траву, я сидел за столом и писал, а Рыська, растянувшись во всю длину, нежилась под ласковым солнышком. Убедившись, что реальной опасности нет и ему никто не помешает, Циклоп, нервно подергивая хвостом, занял исходную позицию для атаки, напрягся перед броском, и его единственный глаз вспыхнул злобным огнем.

Мне из окна были хорошо видны маневры Циклопа, сперва я решил, что он крадется к какой-нибудь незадачливой птахе, собирается ее изловить, но вскоре понял, что кота интересует вовсе не птица: неужто же он рискнет напасть на рысь?

К вящему моему удивлению, Циклоп рискнул, поскакал галопом, выгнул спину дугой, распушился, хрипло заорал: «Я-а-ууу!» — и, ничтоже сумняшеся, схватил Рыську за шиворот. Рыська вскочила на ноги и легко стряхнула нападавшего, кот снова прохрипел свое: «Я-а-ууу!» — и бросился вперед, но получил такую оплеуху, что отлетел как мячик. Преодолев расстояние одним прыжком, Рыська влепила коту вторую плюху, третью, быстро-быстро заработала лапами, привстав на задние ноги, чем-то напоминая атакующего боксера. Ловкая, сильная Рыська не только отбила нападение, но и, в свою очередь контратаковав противника, привела его в состояние, именуемое в боксе «состояние гроги», проще говоря и опять-таки используя боксерскую терминологию, кот «поплыл». Шок!

Наступило короткое затишье, оглушенный котяра сверлил Рыську своим единственным оком, горевшим дьявольским огнем, мужское достоинство не позволяло ему признать свое поражение: я же был наслышан о его похождениях — Циклоп слыл стойким бойцом.

Стряхнув вызванное шоком оцепенение, кот с истошным криком «Я-а-уу!» вновь ринулся в атаку, но получил такую трепку, что, вмиг утратив весь свой воинственный пыл, постыдно бежал с поля боя. Да не тут-то было — от рыси не убежишь! Самоуверенный Циклоп мог бы юркнуть под дом, где был недосягаем, более крупная Рыська в отверстие, ведущее в подвал, пролезть при всем желании не смогла бы; но кот бросился в конюшню, ворвался в распахнутые настежь ворота. Рыська последовала за ним, кот пулей вылетел во двор, роняя приставшие к шерсти соломинки, кинулся было в лес, но рысь бросилась наперерез, и тогда Циклоп совершил непростительную ошибку — вскарабкался на росшую во дворе ель и оказался едва ли не на самой макушке. Удивленная ловкостью и проворством противника, Рыська остановилась под деревом, а Циклоп, вообразив, что он в безопасности, обнаглел до того, что спустился пониже, прошел по толстому суку, нависшему прямо над находившейся под деревом рысью, и, торжествуя победу, проорал свое «Я-а-уу!».

Ох напрасно радовался он, ох напрасно! Изящным прыжком рысь взлетела на дерево и очутилась на том же суку в каких-нибудь двух метрах от обескураженного Циклопа.

«Как?! Эта несносная тварь может лазать по деревьям?!» — мог бы воскликнуть кот, обладай он даром речи. Впрочем, возможно, он высказался бы как-нибудь иначе. Однако Циклоп говорить не умел, он зашипел и медленно попятился назад, отходя от ствола все дальше и дальше, а Рыська, тоже не спеша, пошла за ним, возможно, она даже в это время по-своему злорадно улыбалась, предвкушая интересное зрелище. Хотя не исключено, что в действиях кота был определенный расчет: соперники в разных весовых категориях, рысь куда тяжелее, а сук гнется, вот-вот сломается. Быть может, Циклоп заманивал Рыську, надеясь вовремя перескочить на другой сучок?..

Но вот движение сторон еще более замедлилось, шажки стали короче, и наконец Циклоп понял, что дальше отходить опасно. «Я-а-уу! Я-а…» — не докричав, кот сорвался и упал, но, верткий и ловкий, как все его сородичи, сумел перевернуться в воздухе, зацепиться за ветку, перескочить на другую и соскользнуть по стволу дерева вниз. Ощутив под ногами твердую почву, кот опрометью бросился к дому и, оставляя клочки рыжей шерсти в трещинах досок, которыми был обит фундамент, втиснулся в узкий рукав вентиляционного отверстия, где и скрылся в спасительной темноте. И вовремя, Рыська уже была тут как тут.

Урок пошел впрок, Циклоп смекнул, что и на него теперь управа найдется. Скрепя сердце примирился кот с этим неоспоримым фактом и старался отныне держаться от рыси подальше: «По деревьям лазает лучше всякой кошки! С этой кикиморой связываться — себе дороже…»

С каждым днем все явственнее ощущалось дыхание осени. Я продолжал работу над книгой, работалось хорошо; бродил по пламенеющему золотом и багрянцем лесу, наблюдал за птицами, белками, собирал грибы. Прогуливался не один, компанию мне составляла Рыська, изучавшая лес с еще большим интересом.

Рыська выросла, стала очень красивой, по лесу передвигалась не так, как прежде, пугливо озираясь, то и дело приседая на задние лапы, теперь она ничего не боялась, держалась уверенно и спокойно. Порой Рыське надоедало носиться по лесу, она прыгала мне на руки, перемещалась на шею и безвольно повисала, опустив лапы к земле, издали напоминая шалевый воротник или красивый пушистый шарф. Великолепным был этот живой шарф — мягким, нежным и теплым, хотя и достаточно весомым. Дед Степан, встречая нас во дворе, недовольно теребил кудлатую бороду:

— Обнаглела! Вконец обнаглела! Где это видано, чтобы скотина на хозяине ездила?

Вечерами мы сидели у гудящей плиты, дед сшивал просмоленной дратвой ветхую упряжь или что-нибудь мастерил — бездельничать не любил; Рыська привычно висела на моих плечах, я почесывал ей за ухом, гладил пушистую, шелковистую шерстку: о чем думает сейчас это создание?

Сам же я думал о предстоящем отъезде: очень скоро приятная, беззаботная жизнь закончится и вновь придется окунуться в городскую круговерть, дышать уличной гарью и копотью, а главное, придется проститься с Рыськой — везти ее в город нельзя. Дед Степан, понимая мое положение и состояние, не однажды об этом заговаривал, предлагая оставить Рыську на кордоне, но я противился, сознавая, однако, что старик прав — держать взрослую рысь в московской квартире я не могу, тем более что предстоят командировки, а рысь приятелям на недельку не подкинешь. Кроме того, свежа в памяти была и медвежья эпопея. Что ж, придется расстаться с Рыськой, ничего не поделаешь, расстаться, конечно, не навсегда — будет повод почаще навещать деда. Дед Степан уговоры не прекращал, и в конце концов я согласился — выхода не было…

Расставание было грустным для всех — дед, живший на кордоне бобылем, сетовал на свою одинокую старость, я, оглядывая кряжистого лесника, уверял, что он еще потопчет землю, что увидимся, и не раз. Рыська, Бог знает как, что-то чувствовала, была необычно тихой, присмиревшей, я жалел их обоих, и уезжать решительно не хотелось. Очень не хотелось…

Я вынес на крыльцо свои вещи, дед запряг лошадку, махнул рукой, приглашая сесть в телегу, на заботливо положенную охапку душистого сена, а Рыська вдруг прыгнула мне на руки, повисла на шее, как бывало. Я погладил ее, потрепал по холке и хотел снять, но Рыська, обхватив меня мягкими лапами, прижималась, не отпускала…

— Надо же, — подергал спутанную бороду дед Степан. — Бессловесная, а соображает…

С трудом сняв Рыську, я приласкал ее, постарался успокоить.

— Запри ее в доме, дед. Не то за нами увяжется…

— В избу нельзя, — возразил старик. — Она мне враз окошки высадит. В сараюшку запрем. Заведи-ка ее туда.

Я пошел в сарай, маня за собой Рыську, она доверчиво трусила следом, вошла в сарай и была заперта.

— Прости меня, Рыська! Всего тебе доброго и до скорой встречи!

Но встретиться больше нам было не суждено. В конце декабря дед Степан прислал красочную открытку, в которой помимо новогодних поздравлений и пожеланий сообщал, что Рыськи на кордоне больше нет. «Повадилась по лесу шляться. По два-три дня пропадала, по неделям, а потом и навовсе ушла. Но я на нее не в обиде: в родимый дом вернулась. Как в гостях ни хорошо, а дома лучше…»

Прощай, Рыська!

Прости…

Глава четвертая Дьявольское отродье

Новогодний праздник мы по-прежнему отмечали вчетвером, не изменяя сложившейся традиции. Первым заявился, конечно, Васька; большой любитель всяческих застолий, он, хотя и причинял всем, кто с ним общался, немало хлопот, был удобен тем, что охотно выполнял любую, даже самую неприятную, работу и никогда по этому поводу не ворчал. И в этот раз сразу же начал помогать мне накрывать на стол, открывать консервные банки и откупоривать бутылки. Николай принес мне в подарок свою картину; обернутый плотной бумагой шедевр, водруженный на видное место, ждал своего часа — Коля хотел продемонстрировать его сразу всем. Марк основательно запаздывал, по уважительным, однако, причинам — готовился к выступлению на каком-то симпозиуме, о чем предупредил меня по телефону.

После пышных тостов, когда разговор вошел в более спокойное русло, Николай сорвал обертку с картины, и мы снова очутились в знойных песках Каракумов, где было столько прожито и так много пережито. Естественно, начались воспоминания, и взволнованные беседы на «пустынную» тему не прекращались до утра. А утром все единодушно решили ехать в полюбившуюся нам Туркмению этой весной. И хотя со змеями в принципе было покончено, всем нам очень хотелось еще раз полюбоваться удивительной природой Средней Азии.

Два дня спустя, все еще находясь под впечатлением новогоднего вечера воспоминаний, я принес в редакцию Колину картину и продемонстрировал ее главному редактору, втайне желая возбудить у него интерес к этому региону, чтобы получить впоследствии туда командировку. Главный повертел картину в руках, полюбовался на нее издали, сдержанно похвалил создавшего полотно художника и неожиданно заговорил о далеком крае снегов и морозов и жизни малых народов, населяющих север Сибири.

— Ничего темочка? Вдохновляет?

— Не очень… А какая, собственно, связь с предметом нашего разговора?

— Никакой. А тема, которую я предлагаю, тебя непременно увлечет. Сейчас загоришься. Там полно всякой экзотики, один медвежий праздник чего стоит!

Наш главный был красноречив и славился тем, что умел убеждать. Злые языки утверждали, что он, убеждая, принуждал. Я слушал, не перебивал и не протестовал и довольно быстро согласился ехать куда-то к черту на кулички, но, покидая редакторский кабинет, так и не понял, зачем главному понадобился этот медвежий праздник и стоит ли ради него гнать корреспондента за тридевять земель. Впрочем, приближалось время подписки, а оно всегда характеризуется появлением на страницах газет материалов, которых в другие дни не увидишь. Материалы эти, должные, по мнению руководства, привлечь к газете внимание подписчиков, журналисты называли «завлекалочками».

До пункта назначения добирался я долго, летел самолетами, сначала большим, затем почтовыми. В маленьком западносибирском городке зашел в редакцию местной газеты, где меня соответствующим образом экипировали. Теплая армейская дубленка и шапка-ушанка, в коих я прибыл, были тотчас же забракованы, а добротные валенки подняты на смех — для предстоящего путешествия все это было совершенно непригодно. Пришлось позаимствовать во временное пользование у коллег своеобразный меховой костюм, который здесь назывался «гусь», унты, меховую рубаху — кухлянку, сверху еще надевалась сшитая из оленьих шкур шуба с капором — малица. В таком обмундировании мороз не страшен, страшно было свалиться на полном ходу с оленьих нарт: не заметит проводник-погонщик — пропадешь; пешком в непривычной одежде я передвигался с черепашьей скоростью.

И вот легкие нарты летят по льду замерзшей реки. Безмолвная ледяная пустыня залита холодным лунным светом. В иссиня-черной вышине взмигивают, переливаются зеленоватые звезды, поскрипывают, подпрыгивают на ухабах полозья, отфыркиваются усталые олени, по спинам которых гуляет длинный остол — шест, которым погонщик управляет животными.

Проводник — морщинистый ханты Лука Ернов посасывает тонкую трубочку, иногда он жует крепкий, пахучий табак, то и дело сплевывая вязкую коричневую слюну. Слюна замерзает в воздухе и звонкими шариками падает на темный речной лед. Лука молчалив, может молчать весь день, но иногда его прорывает. Говорит он нескладно, перемежая речь хантыйскими, мансийскими, тунгусскими словами, но слушать его можно часами: Лука — живая история этого необычного края. Иногда он поет — тягуче, однообразно, непонятные слова песни вылетают из-под капора малицы белыми клубочками морозного пара, и над безмолвной, скованной холодом ледяной пустыней звучит странная, протяжная, тягучая, как растопленный деготь, мелодия.

За мысом в небольшой бухте проводник резко втыкает остол в снег, нарты останавливаются.

— Кушать, однако, надо. И олешки мало-мало притомились.

На берегу Лука разводит костер, набивает в жестяной чайник снег. Я потрошу свой рюкзак: заботливые коллеги дали мне с собой большой кусок молока, желтого, как постный сахар. Лука с интересом разглядывает содержимое рюкзака, осторожно осведомляется, вернее, с сожалением констатирует:

— Бутылка, значит, не взял?

Лука разочарованно вздыхает, бормочет нечто непонятное и уходит к оленям. Я сконфуженно завязываю мешок, с недоумением верчу в руках замерзшее молоко: что с ним делать?

— Эй, друг! — зовет Лука. — Ходи сюда, пожалуйста!

Похоже, проводник нашел что-то интересное. Лука расчищает на речном льду небольшую площадку, смахнув снег, старательно полирует гладкую темную поверхность рукавицей, топором и кайлом пробивает лунку. Лед толстенный, топор отскакивает, словно от литой резины. Наконец дело сделано, и в пробитом отверстии мелькают рыбьи головы, рыбы чуть ли не выпрыгивают на лед, разевают овальные рты, жадно дышат. В скованной ледяным покровом реке они мучились от кислородного голодания. Но Лука прорубил полынью вовсе не из гуманных побуждений. Сбегав к нартам, он притащил длинный трезубец и ловко поддел несколько рыбешек. Одну проводник тут же сжевал.

— Сырок! Вкусно, однако.

Я сплюнул; Лука стал утверждать, что вкуснее сырой рыбы он никогда ничего не ел. А если б к этой замечательной закуске добавить еще и кружку спирта…

Я здорово проголодался, но все же примеру проводника не последовал; Лука тем временем выловил крупную стерлядь и бросил ее на снег.

— А это тебе. Кушай, пожалуйста.

— Благодарю. Что-то не хочется, — неуверенно отказывался я, но Лука не отставал:

— Нехорошо, однако. Неправильно. Обижаешь. А ты, друг, не боишься?

Лука режет рыбу, как батон хлеба. Стерлядь бескостная, режется легко. Сидим на нартах у костра, ветра нет, костер горит ярким пламенем, острые языки огня лижут черное небо. Лука с аппетитом жует только что выловленную рыбу, запивает крепким, заваренным до черноты чаем. Я все еще не могу заставить себя попробовать сырую рыбу, к горлу подкатывает комок, подташнивает.

— Она уже не сырая, однако, — замечает Лука. — Она мороженая. — И удивляется: неужто в Москве мороженую рыбу не едят?

Усилием воли подавив отвращение, беру отрезанный ломтик. От холода заныли зубы, во рту похрустывают, плавятся маленькие льдинки. Пытаюсь разобраться во вкусовых ощущениях, беру второй кусок, тянусь за третьим. Лука довольно улыбается…

С тех пор прошло много лет, но и сегодня я считаю, что свежемороженая стерлядка изумительна. Как-то незаметно уничтожаю рыбку целиком. Проводник одобрительно кивает головой, причмокивает:

— Сейчас бы пиртику…

После ужина закуриваем. Лука из уважения к московским папиросам отказывается от своей жвачки, с наслаждением затягивается горьковатым дымком, пускает быстро тающие в морозном воздухе сизые колечки.

— Ты, друг, только стерлядку кушай, другой рыба не кушай. Сырка не кушай, налима не кушай: печеночного наживешь.

Да, я уже слышал об этом. В речной рыбе, за исключением стерляди, паразитирует особый глист, местное население очень боится его, много о нем говорит, тем не менее рыбкой сырой лакомится и, как следствие, страдает от вызванного «печеночником» заболевания. Попадая в организм человека, этот паразит гнездится в печени, периодически вызывая приступы сильной боли. На Иртыше, Тоболе, Оби этим заболеванием страдает немало людей. Врачи ведут разъяснительную, профилактическую работу, читают лекции, рассказывают о паразите. Не знаю, как сейчас, но в те годы радикального средства борьбы с «печеночником» не существовало…

Нарты летят вперед, Лука бурчит под нос нескончаемую песню, а я предпринимаю героические усилия, стараясь не свалиться: олешки отдохнули и идут в сумасшедшем темпе. Часа через полтора взбираемся на обрывистую крутизну правобережья. До стана рыбацкой артели остается километров тридцать, хотя кто их тут считал, эти километры?

Заночевали мы в чистой просторной избе у родственников Луки. Хозяин принял меня радушно, угостил копченой медвежатиной, улыбаясь, проговорил:

— Хорошо, что к нам приехали, очень хорошо. Как раз на праздник!

Торжество, ради которого я приехал, должно было состояться вечером. У некоторых народов Северной Сибири на протяжении веков существует своеобразный культ медведя. Медведь считается священным животным, ему поклоняются, хотя это вовсе не означает, что медведя нельзя убивать. Наоборот, добывшего медведя охотника чествует все селение. И все же к медведю местные жители относились с почтением — нельзя ни в коем случае его ругать, даже думать плохо о косолапом нельзя.

В селении десяток добротных рубленых изб, где живут рыбаки и охотники, рядом разбросаны остроконечные, крытые берестой чумы. Недавние кочевники прочно осели на земле, но отказаться от вековых привычек нелегко, поэтому зимой люди живут в теплых избах, а летом в легких чумах.

Медвежий праздник устроили в чуме. Просторный чум заполнили жители, расселись на постеленных оленьих шкурах, а кому шкур не хватило, устроились на корточках. Чум изнутри кажется хлипким, берестяная крыша покоится на семи шестах. Маленькие листки вываренной бересты прикрывают дымовое отверстие. Листки настолько тонки, что летящий вверх дым очага легко сдвигает их, прорывается наружу. Когда костер гаснет, листки падают, прикрывают дымовое отверстие, сохраняя в чуме тепло. Впрочем, это только теоретически — берестяная крыша напоминает решето, в многочисленные дырки заглядывают звезды. Ветер свищет изо всех щелей, но стоит ли обращать внимание на такие мелочи? Конечно же нет. Лучше смотреть на бесстрашного удачливого охотника. Какого гиганта он подстрелил! Свалить медведя-шатуна с одной пули — это что-нибудь да значит! Не дай Бог промахнуться, поранить зверя — задерет! Не спасут ни ноги, ни деревья. А Иван попал ему прямо в глаз. Чуть дрогнула б рука, и пуля, скользнув по крепкому черепу, только взъярила бы зверя, и тогда…

О подвиге отважного охотника шепчутся старухи, одобрительно качают головами старики, звонкоголосо смеются девушки, кокетливо поглядывая на удальца, скашивают черные вишенки глаз. Сидящий рядом со мной трехлетний малыш смотрит на охотника с восхищением. Малыш курит короткую трубочку, как заправский курильщик пускает дымок из ноздрей. Его дряхлая прабабка берет у ребенка трубку, делает несколько глубоких затяжек и, вытерев мундштук рукавом, сует его в розовые губенки.

Тамм! Тамм! Тамм! — загудел бубен, звякнули бубенцы. Вперед вышел молодой, статный, тонкий в талии парень, поклонился виновнику торжества — медведю, чья шкура лежала на почетном месте, поклонился и добывшему его охотнику и начал долгий танец. Танцор показывал, как охотник надевает лыжи, берет ружье, идет по лесу, постепенно движения его замедляются, он увидел следы на снегу. Идет по следам, идет, и вот появляется медведь. Охотник стреляет, промахивается и бросается на медведя с ножом. Бубен грохочет сильнее, чаще, зрители подбадривают танцора, танец идет в очень быстром темпе. Движения исполнителя настолько реалистичны, что создается впечатление настоящей схватки. Музыкант с бубном так старается, что вот-вот пробьет бубен; бубенчики выбивают дробь, звенят какие-то побрякушки на поясе танцора. Темп убыстряется, и наконец апофеоз — всеобщее ликование, медведь убит.

Охотник устало вытирает пот, вынимает из матерчатых ножен нож, умело снимает мохнатую шкуру, вырезает медвежье сердце. Зрители восторженно приветствуют храбреца.

— Сердце медведя придает человеку силу, — негромко поясняет Лука. — Кто его съест, становится знаменитым охотником, сильным, как медведь. Этот человек — Иван — съел много медвежьих сердец.

— А ты?

Лука растерянно моргает воспаленными ресницами, он явно смущен, не ожидал подобного вопроса.

— А что — я?

— Ты ел медвежьи сердца?

— Нет, однако, —оглядываясь по сторонам, тихо отвечает Лука, вопрос ему явно неприятен. Проводник боится, что наш разговор услышат.

— Значит, ты считаешь себя слабеньким?

Хмурое лицо проводника светлеет — он очень силен. На стоянке я видел, как Лука, распутывая упряжь, легко поднял оленя.

— Значит, человек бывает сильным не только от медвежьих сердец?

И опять Луке не нравится вопрос. Он думает, что я не верю в сверхъестественные свойства медвежьего сердца, это ему неприятно, и он дипломатично замечает:

— Сила у меня от отца, однако. Отец был знаменитым охотником, он медвежьи сердца ел. Сильный был, однако, очень сильный, такой сильный, что ого-го!

Лука подозрительно разговорчив, глазки блестят, похоже, сегодня не обошлось без «пирта»…

А праздник тем временем продолжается: присутствующие поздравляют охотника, поздравляют друг друга. Мне наливают в жестяную кружку остро пахнущую жидкость, отрезают кусок дымящегося медвежьего мяса. Медвежатина хотя и жестковата, но довольно вкусна, особенно понравился копченый медвежий окорок. Я отдаю должное кулинарным способностям жены Ивана, которая сидит рядом со мной и внимательно следит, чтобы моя миска не пустовала. Я уничтожаю жареную медвежатину с негаснущим аппетитом, и миловидной хозяйке скучать не приходится.

Внезапно разноголосица стихает, Лука, припадая к моему плечу, шепчет, что сейчас произойдет торжественная церемония съедания медвежьей головы. Ее приносят на берестяном подносе две молоденькие девушки. Голова сварена целиком; герой дня выходит вперед, кланяется и обращается к голове с длинной речью. Мне переводят; охотник приносит свои извинения медведю за то, что его убил, говорит, что не мог поступить иначе, просит, чтобы медведь не обижался и не сетовал на участь горькую. Охотник умолк, еще раз низко поклонился, гости, вооружившись ножами, стали отрезать для себя куски мяса. Взглянув на медвежью башку с разинутой пастью, с вытаращенными глазками, я почувствовал, что уже вполне насытился и не в состоянии больше съесть ни кусочка. Гости быстро оголили медвежий череп, Лука тронул меня за руку. Он что-то бормотал, но «пирт» сделал проводника косноязычным, и я толком его не понял. Выручила жена охотника, перевела:

— Без разрешения охотника, убившего медведя, глаза и нос зверя никому нельзя трогать. Эти лакомства предназначены только для почетных гостей, и охотник сам решит, кому их дать.

От этих слов мне стало не по себе, я беспокойно завертелся на месте, а Лука тем временем что-то сказал охотнику, тот заулыбался, взял поднос с медвежьей головой и подошел ко мне.

— Муж просит вас скушать медвежьи глаза, — любезно перевела супруга, сглатывая слюну от предвкушения изысканного блюда. — А нос он скушает сам. Такова воля добывшего зверя охотника, отказываться нельзя. Обидится, однако…

От этого предложения меня бросило в пот, но что поделаешь — положение безвыходное. Подавая мне пример, охотник аппетитно зажевал медвежий нос. Содрогаясь от отвращения, я взял с подноса скользкий медвежий глаз и, давясь, откусил кусок, как от яблока. Невероятное ощущение! Челюсти свело судорогой, присутствующим казалось, что я радостно улыбаюсь, но, честное слово, мне было совсем не до того. Призвав на помощь все свое самообладание, я силился усмирить взбунтовавшийся желудок. Охотник в этот момент вновь поклонился, похоже, уже не медведю, а мне, проговорив длинную фразу, виновато развел руками.

— Он очень извиняется перед вами, что не сохранился второй глаз, — перевела женщина. — Он не виноват — глаз разбила пуля.

— Скажите вашему мужу, что он великий охотник, таких охотников я никогда не встречал. Скажите, что я очень благодарен ему за приглашение на этот замечательный праздник и особенно за то, что он попал медведю прямо в глаз, — простонал я и, вконец обессиленный этой тирадой, откинулся на оленьи шкуры.

В тайге, на берегу речки Серебрянки, Лука построил заимку, куда пригласил меня отдохнуть после медвежьего праздника. В конце января морозы пошли на убыль, целыми днями падал мохнатый снег. Идти на лыжах по целине было тяжело, особенно мне, так как я к широким охотничьим лыжам без палок не привык, шел на них второй раз в жизни. Местные же жители прекрасно обходились без палок, исходя из того, что руки охотника всегда должны быть свободными.

Мы идем уже несколько часов, а до заимки еще далеко. Лука, идущий впереди, прокладывает лыжню. Он нагружен мешками, как верблюд, кроме того, у него два ружья — тульская бескуровка шестнадцатого калибра и многозарядный малокалиберный карабин — мощное нарезное оружие: в тайге может случиться всякое… Несмотря на нелегкую ношу, Лука идет легко, не задевая поникших под тяжестью снеговых шапок ветвей деревьев. Мне это не удается, и я похож на молодого Деда Мороза.

Тайга в зимнем уборе — сказочное, дивное зрелище, хотя, пожалуй, слишком суровое для сказки. Подавленный ее первозданным величием, чувствуешь себя слабым, тщедушным, но ощущение одиночества, неуверенности в своих силах, рожденное белым безмолвием, исчезает, когда берешь в руки ружье. Вмиг отлетают прочь все сомнения, опасения, колебания, оружие придает уверенности, в твоих руках могучая сила, и пусть только попробует кто напасть: глаз зорок, рука не дрогнет, ружьишко не подведет.

К вечеру сквозь плотный заслон ельника пробиваемся на поляну, Лука останавливается, достает подаренные мной папиросы:

— Однако, пришли. Закуривай, друг.

— Где же твоя избушка?

— Заимка? Вот она! — Лука указывает на снежный бугор. Саперной лопаткой разгребаем снег, он слежался, приходится прорубать в снегу настоящие ходы сообщения. Через полчаса в заимке уже весело потрескивают сухие поленья, огонь печурки-плиты наполняет комнатку живительным теплом. В заимке чистота и порядок. Здесь путник всегда может обогреться, переждать непогоду, сварить похлебку, вскипятить чай, отдохнуть. В заимке хранится запас топлива, продуктов, дроби, пороха. По неписаным законам тайги каждый, кто побывает в избушке, должен, уходя, оставить в сенях вязанку дров, немного муки или других продуктов, пополнить израсходованные охотничьи припасы.

Закончив осмотр своего хозяйства, Лука убеждается в том, что все на месте.

— А может, здесь никого не было?

— Были, однако. Порох в банку досыпали, пачку пыжей оставили.

Я с наслаждением растягиваюсь на лавке, но блаженство длится недолго, нужно вставать и готовить ужин. Лука времени напрасно терять не намерен, собирается ставить капканы — разве допустит охотничье сердце, чтобы они всю ночь пролежали в сенях? Притащив капканы в избу, Лука тщательно их осмотрел, почистил, что-то подкрутил, подвинтил. Я никогда не видел, как устанавливают ловушки, хотелось пойти с Лукой, но усталость давала о себе знать, к тому же у охотника-капканщика есть что-то общее с рыболовом: сиди и жди, когда рыбка клюнет, может, и не клюнет, но авось клюнет…

В общем, Лука ушел, а я остался в заимке. Полежал, полежал и встал — спать не хотелось. Ни с того ни с сего я решил сделать пельмени, до сих пор не понимаю, зачем это мне понадобилось. Кулинар я не бог весть какой, любой сибиряк мне в этом деле фору даст, пельмешки здесь готовят впрок тысячами, в кафе счет идет на сотни. Официантки, когда речь заходит о пельменях, спрашивают: «Вам одну-две сотни?» Тогда у Луки я провозился с пельменями чуть ли не всю ночь, возвратившийся Лука, застав меня за этим занятием, удивился, но спрашивать ни о чем не стал, хотя я по неопытности извел едва ли не весь запас муки, а мяса мне просто не хватило.

Немного отдохнув, мы выпили чаю, решив, что пельмени оставим на обед, и начали одеваться. Лука кивнул на мою продукцию, ухмыльнулся:

— На роту солдат, однако, хватит…

Ночью над тайгой пронеслась вьюга, это было нам на руку, все встречавшиеся следы были свежими, оставленными совсем недавно. В то утро Луке повезло, он добыл пять белок, а на обратном пути подстрелил матерого глухаря.

Обрадованный успехом, Лука предложил оставить добычу в заимке и походить по лесу еще часок-другой, я не возражал, наблюдать за действиями настоящего охотника было интересно. На этот раз все было иначе, тайга казалась пустой, вымершей, от тишины звенело в ушах; Лука так ни разу и не выстрелил.

Раздосадованные, усталые мы возвращались домой, лыжи казались тяжелыми, неуклюжими. Лука сетовал на то, что не взял у соседа лайку, уж она-то нам помогла бы. А без собаки какая охота? Неподалеку от заимки мы заметили белку: забравшись на высокую ель, белка уронила на нас сухую шишку, затем, словно поддразнивая, сбежала по стволу и уселась на суку.

Лука поднял карабин, мне стало жаль задорную игрунью, и я попросил охотника не стрелять; Лука, видимо, подумал, что я рехнулся, но спорить не стал, а белка, не подозревая, что избавилась от смертельной опасности, продолжала озорничать, роняла шишки, прыгала по веткам, как заводная игрушка; задев пушистый ком снега, обрушила его прямо на голову Луки.

Вынув из-за пояса топорик, Лука с силой стукнул обухом по стволу ели, глухой удар прокатился по тайге, с ветвей посыпался снег, белка оборвалась с дерева и пушистым комком упала в сугроб.

— Лови, хватай ее! — заорал Лука на весь лес. — За хвост ее!

Насмерть перепуганный зверек, взлетев на дерево, понесся прочь.

— Пора, однако, — улыбаясь, сказал Лука. — Нас ждут пельмешки. Попробуем, что ты налепил.

Почувствовав, что сильно проголодались, мы поспешили к заимке. Убрав лыжи в сени, сняв мешки, мы вошли в комнатку и замерли, пораженные, — все здесь было перевернуто вверх дном. Вещи, сброшенные с аккуратных полочек, в беспорядке лежали на полу среди каких-то тряпок, обсыпанные сахарным песком из разорванного пакета; из закопченного зева печи торчал кусок сала, испачканный золой, а гордость моя — пельмени, над которыми я трудился столько времени, просто испарились, за исключением нескольких раздавленных и вымазанных в грязи. Не понимая, в чем дело, мы с потерянным видом слонялись по избушке, сообщая друг другу невеселые новости: это сломано, это разодрано, то разбросано, то перебито…

Опомнившись, мы выбежали из избушки, чтобы увидеть следы дерзких преступников, но ничего не обнаружили. Это обстоятельство окончательно сбило нас с толку — что за чертовщина?! Кто-то побывал в заимке, утащил и перепортил продукты, изорвал и переломал вещи и ухитрился при всем этом не оставить никаких следов. Не на вертолете же прибыли и убрались грабители! Проваливаясь по пояс в глубокий снег, мы околесили избушку, но ничего не нашли — ни следочка. Голодные и злые как черти, сидели мы у холодного очага, ломая головы над неразрешимой загадкой. Потом голод взял свое, из уцелевших продуктов (а сохранились только консервы, небольшой кусок сала и сухари) мы приготовили наспех обед и молча съели его. Напряженная тишина была нарушена лишь однажды Лукой, который заявил, что более отвратительной пищи, чем сладкое сало (кусок сала был вывалян в сахарном песке), он в жизни никогда еще не ел. Немного насытившись, мы снова принялись за осмотр и обшарили избушку скрупулезно, как следователи. Постепенно выяснились некоторые детали, позволившие сделать кое-какие выводы.

Первым делом мы обратили внимание на большое количество сажи, рассыпанной на полу. Особенно эффектно она выглядела на заброшенном под скамейку полотенце. Сажа виднелась повсюду, похоже было, что неизвестные громилы проникли в заимку через печную трубу. Версия эта хоть и была маловероятна, проверки все-таки требовала.

Мы вышли из избушки и, проклиная нарушителей спокойствия, полезли на крышу, где сразу обнаружили большие следы, отдаленно напоминающие кошачьи. Лапы у безвестного четвероного — а теперь мы были убеждены, что подверглись налету не людей, а зверя, — были большими. Рысь? Не похоже. Клок шерсти, найденный Лукой, позволил ему безошибочно определить «личность» грабителя:

— Росомаха, однако! Не иначе она. Ее заделье, ее!

Так вот кто орудовал в заимке! Спрыгнув с крыши, мы вернулись в заимку и стали горячо обсуждать план мести. Лука был вне себя, я же росомаху не только никогда не видел, но, к своему стыду, ничего толком о ней не знал, поэтому слушал перемежаемую крепкими словами характеристику зверя с большим вниманием.

— Какая она, росомаха? Как выглядит?

— Ростом невелика, чуть поболе песца, только ты не гляди, что махонькая, она олешков запросто берет, да что там олешков — лося заваливает! Уж на что здоровущ сохатый, а супротив росомахи не выстоит; а похожа она на горбатого медвежонка…

— Как же росомаха с лосем справляется, ведь он огромный?

— Валит его, однако. Летом лось может от нее убежать, а зимой нет. Росомаха гонит его день, два, может бежать и не устает, а сохатый из сил выбьется и падает. Почему? Лось проваливается в снег, а эта тварь нет. Лапы у ней широкие, тридцать, сорок километров бежит за лосем, ждет, когда сохатый совсем обессилеет, тогда росомаха и навалится — зубами, когтями рвет на куски. Один кусок в снег зароет, другие на деревьях развесит, так и живет возле лосиной туши, пока всю не сожрет, пока дочиста не обглодает.

Впоследствии, вернувшись в Москву, я узнал о росомахе немало любопытных подробностей. Небольшой вес и очень широкие лапы создают незначительную нагрузку на снег, позволяют зверю бежать по глубокому снежному покрову, совершенно не проваливаясь, словно на широких охотничьих лыжах, поэтому росомаха способна, не затрачивая больших усилий, быстро преодолевать значительные расстояния, в то время как преследуемый ею олень или лось изнемогает от усталости и в конце концов становится легкой добычей хищника.

По свидетельству некоторых исследователей, росомаха разделывает тушу оленя или лося не хуже заправского мясника, буквально расчленяет ее, причем управляется с этой работой в считанные минуты. Известный читинский поэт Георгий Граубин, исходивший сибирскую тайгу вдоль и поперек, прекрасно изучивший ее, в своей увлекательной книге «Четырехэтажная тайга» рассказывает, что добычу свою росомаха «закапывает», устраивает настоящие склады, поселяется возле своих «закопушек», никого к ним не подпуская, и живет на этом месте, пока все не съест. Многие звери прячут пищу на черный день — соболь, хорек, ласка. Но до росомахи им далеко. «В запасниках росомахи находили по двадцать песцов и по сто куропаток. Если у добычи сойдется несколько росомах, то они готовы друг дружке горло перегрызть. Рысь, несущая добычу, если увидит направляющуюся к ней росомаху, бросает добычу и убегает… Росомаха настырна, навязчива, прилипчива и пакостлива».

Лука, удостоверившись в том, что жилье подверглось нападению росомахи, очень расстроился. Обычно немногословный, сдержанный, он поносил росомаху с нескрываемой злобой:

— Поганый зверь, однако. Поганей нету. Самый бандит! Капканы раньше охотников обходит, всю добычу метет подчистую. Росомаха, ежели однажды повадится на какое-то место приходить, в заимку к примеру, все перепортит, все изгадит. Не будет нам теперь удачи, не будет. А убить ее очень трудно — хитрющая…

— Жаль, собак нет — помогли бы ее найти.

— Собаки ее боятся. Даже те, с какими на медведя охотятся. Бегут от нее собачки, как от лесного пожара!

— Неужто и их загрызть может?

— Может, однако. Но у нее не только зубы да когти, она еще вонькая шибко. Вонят и вонят!

Оказалось, что росомаха наделена и орудием особого свойства: недругов встречает струей, от которой шарахаются, по словам того же Граубина, даже «самые бесстрашные собаки».

— Не будет нам теперь удачи, однако, — сокрушаясь, повторял Лука. — В заимку теперь повадится, подлая…

Лука принял решение росомаху уничтожить, никакие уговоры и просьбы изловить зверя живьем на него не действовали, впрочем, обдумав сложившуюся ситуацию, я перестал на Луку наседать, совершенно не представляя, что буду делать со зверем, если Лука передумает и ее поймает. Лука же, обозленный причиненным ему ущербом, жаждал крови и обрушился даже на собственные капканы, сказав, что они для охоты на росомаху не пригодны.

— Убить ее, однако. Убить!

— Но как же ты росомаху выследишь?

— Найду ее. Никуда не денется — найду! — Это было сказано с такой решимостью, что мне даже сделалось жаль ловкого зверя.

Два дня мы безуспешно рыскали по тайге, выслеживая росомаху, но зверь ничем себя не обнаружил, словно боялся ответственности за содеянное. На третьи сутки после обеда я взял карабин, встал на лыжи и побрел в указанном Лукой восточном направлении. Самому Луке нездоровилось, и он остался в заимке. Перед уходом я проверил наручный компас: места незнакомые, легко заблудиться. Я шел не торопясь, плотно уминая снег — сам себе прокладывал лыжню. Постепенно стемнело, наступление ночи не смутило меня: в небе ни облачка, скоро взойдет луна и станет довольно светло. Я, разумеется, отдавал себе отчет, что ночью в тайге человеку делать нечего, если какой-нибудь шальной зверь и появится поблизости, то его все равно не увидишь, преследовать не станешь, но мысли о росомахе не давали покоя — вдруг повезет и я встречусь с этим удивительным животным!

Мрак сгущался, но глаза по-прежнему различали окружающее, этому способствовал снег. Осенью по чернотропу в такое время суток не походишь… Взошла луна, стало светлее, голубоватый свет, пробиваясь сквозь густые кроны хвойника, оставлял на снегу замысловатый теневой узор. Синяя тень копилась в буреломах, оторочкой темнела на снеговых шапках пней. Могучие деревья, поросшие дремучими бородами мха, казались в призрачном лунном свете былинными седобородыми богатырями.

Откуда-то сверху полились странные печальные звуки, они приближались, плыли в темном ночном небе. Над макушками деревьев парил невидимый хищник, — возможно, это была серая сибирская сова, крючконосая, желтоглазая птица с сильными лапами и крепкими, как железо, когтями. Сова отлично видит в темноте, днем она теряется, слепнет. Зато ночью от ее зорких глаз не укроется никто. Крылатое порождение мрака пролетело где-то поблизости и скрылось вдали.

К ночи завернул мороз, защипало лоб и щеки, пришлось надвинуть шапку, приподнять шерстяной шарф, закрыв рот, оставив открытыми только глаза. Я взглянул на светящийся циферблат часов: пора возвращаться. Идти той же дорогой не хотелось, я свернул вправо, прошел метров триста, снова повернул и, тщательно выверив направление по компасу, неторопливо зашагал к дому. Лыжи мягко опускались на снег, идти было легко.

Я задумчиво шел вперед, разглядывая дремлющий лес. Внезапно слева, совсем близко от меня, затрещали кусты, послышался какой-то шум. Я остановился, стало не по себе: не шатун ли ломится сквозь густой кустарник?! Сорвав с плеча карабин, я, выждав какое-то время, шагнул к кустам, в снегу что-то резко щелкнуло, и я повалился навзничь — железные челюсти капкана крепко стиснули ногу выше лодыжки. Вздрогнув от неожиданности и боли, я с трудом перевернулся, боль в ноге усилилась, теперь я лежал в неудобном положении. Упершись руками в снег, я попытался подняться, но руки ушли в снег по локти, и я снова упал, на этот раз уже лицом в глубокий снег, и снова услышал знакомый щелчок: левая рука угодила в капкан.

Несколько секунд я лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост, пережидая боль — руку стиснуло словно клещами. Проклятые капканы плотно прижали меня к земле, карабин лежал неподалеку, но, потянувшись изо всех сил, я достал до него лишь кончиками пальцев. Сделав несколько попыток каким-то образом переместиться ближе к карабину, я понял, что они обречены на неудачу: капканы не давали возможности подняться, а разжать стальные челюсти одной рукой я не мог.

Что и говорить, в плохой я попал переплет! Практически безоружный, беспомощно распростертый на снегу, я ежеминутно мог сделаться добычей волков или медведя-шатуна. Зимой хищники голодны и не побоятся напасть на человека, к тому же неподвижного. В довершение всего я просто могу отморозить руки, замерзнуть.

Человек в капкане! Любопытное положеньице. При всем трагизме случившегося мне почему-то стало смешно, — возможно, это была нервная реакция, своеобразный шок, а быть может, я просто не понимал всего ужаса своего положения. Только позже, измученный болью, выбившийся из сил от попыток вырваться из ловушек, я осознал, что со мной произошло, и испугался всерьез.

И все же присутствия духа я не утратил — конечно же Лука пойдет меня искать, подумает, что я заблудился. Ночь лунная, и, безусловно, он, пройдя по моим следам, меня обнаружит. Но если он заснул? Ведь он неважно себя чувствовал, — лихорадило, болела голова. Наверняка заснул и спохватится только утром, а я к тому времени уже превращусь в ледышку. Нет, надеяться на Луку нужно, но и самому надо что-то предпринять.

Отчаяние придало сил, и я вновь попытался освободиться, однако и эта попытка закончилась неудачей. Обессиленный, я лежал на снегу, ресницы слипались, клонило ко сну, но спать нельзя ни в коем случае, это смерть. Я понимал, что замерзну, если засну, но никак не мог стряхнуть навалившуюся странную одурь: спать, спать…

Легкий треск ветвей в кустах заставил меня открыть глаза, в темноте вспыхнула пара зеленых огоньков. Огоньки поплыли над землей, приблизились, и на залитую лунным светом поляну вышло какое-то животное. Постояв, оно подошло поближе, повернулось, и я увидел покатый лоб, вытянутую морду. Переваливаясь на толстых лапах, зверь сделал еще два-три шага, потягивая носом воздух, и сел. Батюшки, да это же росомаха! Возможно, та самая, что орудовала в заимке Луки…

«Вот и свиделись, — подумал я. — Но при каких обстоятельствах!» Вспоминая впоследствии неоднократно ночное свидание с росомахой в сибирской тайге, я всякий раз с удивлением отмечал, что никакого страха не испытывал, у меня вообще сильные переживания начинаются, так сказать, задним числом, значительно позднее.

Росомаха не шевелилась. Что творится за ее скошенным лбом? Какие у нее намерения? Быть может, разглядывая меня, росомаха силится понять, каков я буду на вкус? Росомаха по-прежнему не двигалась, буравя меня маленькими глазками.

Холодный, наглый взгляд зверя вывел меня из полуобморочного состояния. Я рассердился. Человек беспомощен, а коварная тварь, совершившая дерзкое нападение на его жилье, разгромившая и разграбившая его, сидит и ждет его гибели, чтобы устроить мерзкое пиршество. К слову, зная, что росомаха не брезгует для насыщения своей ненасытной утробушки чем угодно, я ни разу не слышал о том, что ее обвиняют в каннибализме, но кто знает, что может прийти в голову ЭТОЙ росомахе? Не исключено, что голод, беспомощное положение жертвы и любопытство побудят ее преступить грань. Набрав полную грудь воздуха, я заорал что было силы, высказав росомахе в длинном монологе, что думаю о ней и ее ближайших родственниках. Росомаху как ветром сдуло, шмыгнула в кусты и исчезла. Впрочем, надолго ли? Хитрая бестия поймет, что я беспомощен, и обязательно вернется.

А мороз крепчал, нога, зажатая капканом, замерзла так, что я перестал ее ощущать, даже боль притупилась. Руки тоже закоченели, особенно левая: стальные челюсти ловушки нарушили кровообращение. Я то и дело ронял голову на снег, щека горела, словно обожженная. Положение стало критическим, приближался конец.

Внезапно я успокоился, мне стало безразлично, что со мной будет. Я прекратил борьбу, сдался, бессильно опустил голову в снег. Затем, столь же неожиданно, — вспышка бешеной ярости: ни черта, я еще поборюсь! Вытянув руку, я вновь попытался дотянуться до карабина, покрывшегося морозным инеем. Не получилось. Поднимаюсь на локте и устремляюсь всем телом вперед. Дикая боль в ноге, варежка скользит по обмерзшему прикладу карабина. Зубами срываю варежку, негнущимися пальцами скребу по отполированному прикладу: не за что уцепиться, не за что! И вдруг ногтем ощущаю маленькую выемку, щербинку — какое счастье! Вся надежда теперь на эту крохотную ямку, даже не ямку, а едва заметную царапину на прикладе. Все охотники, военные, все люди, имевшие дело с оружием, от такого открытия огорчаются, это признак небрежного с ним обращения, я же готов кричать от восторга на всю тайгу — теперь есть за что уцепиться!

Медленно сгибаю палец, но карабин неподвижен, наверное, примерз, впрочем, нет, просто давит своей тяжестью. Снова и снова пытаюсь подтянуть оружие, дернуть его с места, но палец соскакивает. Отогреваю палец во рту и не прекращаю своих попыток. И наконец удача: карабин сдвинулся с мертвой точки. Еще несколько усилий, еще, и он рядом со мной. Рядом!

Сую закоченевшие пальцы в рот, боль неимоверная, даже зубы заныли. Постепенно кисть удалось отогреть, карабин, к счастью, заряжен: судорожно дернув негнущимся пальцем спусковой крючок, я раз за разом выпустил всю обойму. Выстрелы следовали один за другим. Когда кончились патроны, я уже не сумел натянуть варежку, рука одеревенела…

Лука разыскал меня под утро. Быстро высвободив из капканов, он принялся усиленно растирать мне ноги, руки, лицо. Очнулся я, когда он сидел рядом на корточках в одном свитере, из-под сбитого на затылок треуха торчали мокрые от пота волосы. Заметив, что я пришел в себя, Лука энергично встряхнул меня и рывком поставил на ноги, придерживая, подтащил к высокой сосне, прислонил меня к дереву. Я безвольно кренился, хотелось одного — спать, спать. Лука грубо встряхивал меня, тормошил, а меня клонило в сон. И тогда потерявший терпение Лука влепил мне пощечину, это отнюдь не медицинское средство оказало на меня разительное действие. Взревев от возмущения, я бросился на Луку, сбил его с ног и мял ему бока до тех пор, покуда не услышал смиренное:

— Хватит, однако. Хватит…

Так как я не сразу уяснил смысл сказанного, Лука всерьез испугался за целостность своих ребер; сильно оттолкнув меня, поднялся на ноги и, видя, что я готовлюсь атаковать его, примиряюще сказал:

— Хватит, однако, Юра.

— Хватит так хватит, — согласился я, тяжело дыша. Лука оделся, поднял втоптанный в снег карабин. Мы посмотрели друг на друга и захохотали.

— Домой надо, однако, — устало проговорил Лука. — Сейчас сниму капканы, язви их в душу, и пойдем.

В заимке я горячо поблагодарил Луку за спасение и с наслаждением растянулся на скрипнувшей скамейке. Уже окунаясь в сон, вспомнил о росомахе.

— Хитрый, однако, зверь, — пробормотал Лука. — Но ничего, быть треске на крючке…

А росомаху я с тех пор так и не видел, о чем и поныне жалею.

Глава пятая Сокровища хана Кучума

Лето в Западной Сибири протекает по-разному. Иной раз с июня до сентября идут обложные дожди, дует холодный, порывистый ветер, но такого теплого, как в 1954 году, даже дряхлые старики не помнили: стояла изнурительная жара. Солнце палило нещадно, поэтому всякий раз, когда выдавалась свободная минута, я шел на берег Иртыша, купался, дочерна загорал в песчаных дюнах. Река неспешно несла мутноватые воды к океану, вдали зеленел лес, в голубом небе парили коршуны.

Однажды подсел ко мне на пляже Петя Махлонов, наш редакционный шофер (в те годы я жил в маленьком городке, работал в местной газете), и предложил организовать экспедицию для поисков золота. Ни больше ни меньше.

— Золота?!

Кривоногий, приземистый Петька был совершенно серьезен, на мускулистом теле сверкали крупные капли, теплый ветер ласково теребил мокрые спутанные волосы.

— Не веришь, Юрыч? — Петя извлек из брезентовой сумки небольшую старинную книгу в кожаном переплете с позеленевшими медными застежками. Титульный лист с названием отсутствовал, выполненная тушью надпись на первой странице свидетельствовала:

«Книга сия принадлежит почетному гражданину Крайска, купцу первой гильдии господину Животикову и в его библиотеке быть имеет».

— Полистай на досуге. Поймешь, что к чему, отчего и зачем.

Библиографической редкостью книжка эта, конечно, не была, но прочитал я ее с интересом. Книга поведала о несметных сокровищах, зарытых в многочисленных буграх на берегах Иртыша, Тобола и Оби. Клады были оставлены неведомым народом, покоренным впоследствии сибирским властителем ханом Кучумом.

Прочитанное меня не удивило — в городском музее подобных произведений немало, доверия они не вызывали, хотя полвека назад местные жители, охваченные лихорадкой кладоискательства, усердно копали землю и подчас действительно находили разные золотые вещицы — украшения, фигурки людей и животных и даже золото в слитках. Мало того, до революции в городе существовали профессиональные бугровальщики. Заручившись поддержкой частных лиц, они разрывали многочисленные «бугры» — древние холмы-могильники — искали золото и нередко находили искомое. Впоследствии поиски кладов как-то сами собой прекратились — то ли все окрестные «бугры» были уже разрыты, то ли людям надоело гоняться за призрачным счастьем.

Утром я книгу вернул, мою ироническую улыбку Петька проигнорировал, достал из кармана засаленную, наклеенную на пожелтевшую марлю карту.

— В книжке была. Книгу я на чердаке нашел, когда наш дом ремонтировали, а карта точно указывает место, где клад зарыт.

— Ну, теперь все кучумское золото — наше!

— Смеяться-то погоди…

Карта воспроизводила небольшой участок местности, прилегающей к деревне Карачино, были приведены координаты клада, закопанного на высоком берегу реки. Заветное место обозначалось крестиком.

— С чего ты взял, что речь идет о кладе?

— А о чем же еще? Наверняка там золотишко спрятано. Давай попытаем счастья, Юрыч, вдруг повезет? У тебя ведь скоро отпуск, а я с главным договорюсь…

Отпуск мы получили, я телеграммой вызвал друзей, но приехали только Марк и Николай, Ваську угораздило сломать ногу, он ковылял на костылях, и можно было представить досаду Рыжего, привыкшего повсюду быть первым. Группа собралась немногочисленная: Петя привел с собой сестру Лену и приятеля Рочева — потомственного охотника, крепкого парнишку-коми. В самый последний момент к нам присоединился заведующий клубом деревни Карачино, видный пышноусый мужчина, носивший благозвучную фамилию Дуб, хорошо знающий родные края.

Транспортом мы не располагали, поэтому выбрали наиболее надежный на Руси способ передвижения — отправились за сокровищами пешком. Обязанности распределили заранее: кашеварить должен был каждый по очереди, копать обязаны были все. С последним Дуб не согласился, заявил, что у него одышка, зато кашеварить он готов за всех. Просьбу уважили немедленно — считалось, что готовить пищу гораздо труднее, нежели выполнять обязанности землекопа.

Деревня Карачино лежала в стороне от тракта, петлявшего в глухой тайге. Сравнительно недавно к ней проложили узкую грунтовую дорогу, однако мы избрали другой маршрут — решили двигаться берегом Иртыша. Веселой гурьбой вышли мы на окраину городка, миновали кладбище, углубились в лес. Вечером пробились к берегу реки, развели костер, поставили палатки; Дуб отрядил двоих за хворостом, а Лену послал за водой.

Пока варился ужин, Рочев решил наловить рыбы, размотал переметы, проверил крючки, теперь следовало раздобыть наживку. В качестве таковой использовались жирные метляки, обитавшие в придонном иле. Рочев рыхлил ил палкой, метляки всплывали на поверхность белыми комочками. Нанизывать скользких метляков на изогнутые жала крючков было до тошноты противно.

Но вот наживка готова, Рочев наступил ногой на длинную бечеву, к которой на коротких лесках были привязаны крючки, и, размахнувшись, швырнул грузило. Перемет взлетел в воздух, извиваясь, упал в реку, оставив на гладкой поверхности змеиный след. Привязав конец бечевы к вбитому в землю колышку, Рочев поставил второй перемет и улыбнулся:

— Ловись, рыбка, большая и маленькая!

Ждать нам не хотелось, выручил Дуб — призывно заколотил в пустой котелок: ужи-нать!

— Чего орет? — недовольно буркнул Рочев. — Рыбу пугает.

Мы проголодались, сидим у костра, отдавая должное кулинарному искусству Дуба. Говорим, разумеется, о кладах; предположения высказываются самые фантастические — тут и десятки килограммов драгоценного металла, принадлежавшего некогда исчезнувшим народам, и личное имущество супруги хана Кучума, красавицы Сугзе, и часть золотого запаса, вывезенного в годы Гражданской войны адмиралом Колчаком и не найденного поныне. Мне эти предположения кажутся детски наивными, но огорчать взбудораженных мечтателей не хочется. Иван Иванович Дуб подходит к проблеме иначе:

— Ежели подфартит, нам положено вознаграждение. Как думаете, процентов десять дадут?

— Какие десять? — подмигивает нам Лена. — Пятьдесят отвалят. Не меньше.

— Полста?! Быть того не могет! — У Дуба перехватило дыхание, задергались пышные усы.

— Не сомневайтесь, — подыгрывает сестре Петька. — В банк пойдете с чемоданом, а то и с двумя. У вас есть чемоданы, Иван Иванович?

Рочев, посмеиваясь, встал: пора проверять снасти. Идем за ним. Рочев подтягивает перемет, медленно ползет на берег мокрая бечева, звенит, дробясь о поверхность воды, капель. Один за другим показываются крючки, рыбы на них нет, не видно и наживки. Дуб улыбается, стерлядка рыбка ушлая, каждому в руки не дается. Рочев вытягивает другой перемет, результаты те же.

— Пойду-ка я спать, — сладко зевает Дуб, и его шаги замирают вдали.

Мы помогаем огорченному Рочеву ловить метляка, ставить переметы. Петя разводит небольшой костерок, отсветы пламени играют на черной воде. Лена сидит, обхватив руками коленки, неотрывно глядит на огонь. О чем она думает? Петя вполголоса мурлычет старинную сибирскую песню. Рочев прогуливается вдоль берега реки, в ночном воздухе звериным зрачком горит огонек его папиросы. Часом позже уходим и мы с Марком, где-то за мысом, играя, шлепает по воде лопушистым хвостом налим…

Разбудили меня птицы, воздававшие хвалу восходящему солнцу. Ребята уже успели умыться, Николай с этюдником стоял поодаль, увлеченно работал. Дуб помешивал поварешкой в котле:

— Уварилась юшка. Рыбак наш все ж таки добился своего. Упрямый, распроязви его…

Стерляжья уха оказалась превосходной, насытиться ею было невозможно, и это огорчало Дуба:

— Уху всю выхлебали, кашу оприходовали, да еще добавки просите! Эдак мне вас не прокормить!

— Не боись, Иван Иванович, золотишко все расходы окупит сполна, — утешал Петька. — И на нас не обижайся, не такие уж мы прожорливые.

Когда двинулись дальше, я с друзьями приотстал от остальных. Марк поглядел на меня испытующе:

— Ты всерьез веришь, что тут можно золото найти? Это же авантюра!

— Если так, почему ты здесь оказался?

— Во всяком случае, не золото меня прельстило. В этих краях мне еще бывать не приходилось, потому и приехал.

— А ты, Коля, что думаешь насчет клада?

— Мне клады не нужны, природа здесь роскошная, художнику есть где разгуляться…

На третий день утром мы пришли в Карачино, до заветного места оставалось одиннадцать километров. В деревне был объявлен короткий привал, мы остановились на околице, Дуб привел сгорбленного старичка, чтобы уточнить кое-какие детали. Услышав о кладе, старик тут же вызвался нас сопровождать, но вскоре отказался от своего намерения: здоровье не позволяло… Я потихоньку спросил старичка, что он знает о кладах, дед слышал о них очень много, но поклялся, что никто из его односельчан ничего ценного в земле не находил. Комментарии к этому заявлению не требовались.

Покуда мы выуживали информацию у аборигена, Дуб притащил бидон молока, напоил нас, наполнил фляги и хотел было продолжить заготовку съестного, но пора было идти дальше. Остаток пути мы проделали без приключений; увидев стоящую на высоком берегу реки деревянную часовенку, мы направились прямо к ней.

Часовню со всех сторон окружали высокие сосны. Дверь оказалась запертой, Рочев хотел вышибить ее плечом, но Марк запротестовал. Рочеву не понравилось, что им командует какой-то москвич, но зоолога поддержал Петя:

— Оставь часовню в покое, это ориентир, зачем же в нее ломиться? Карта что говорит? — Он достал карту. — «От задней стены часовни отмерь на восход двенадцать печатных сажен. Потом обернись и, глядя перед собой, отмерь три аршина ровно. И рой под сосной. Ищи и обрящешь».

Ребята загалдели, мы понятия не имели о печатных саженях, да и об аршинах имели довольно смутное представление. Дуб посмотрел на нас с сожалением:

— Эх вы! Да это в деревне каждый ребенок знает. Сажень — два нормальных шага, аршин — один шаг, чуть меньше нормального.

Объявив об этом с чувством собственного превосходства, Дуб склонился над землей, словно хотел проникнуть взглядом в ее глубины на энное количество печатных сажен или аршин, стоял, не обращая внимания на находившийся рядом хвойный конус муравейника.

— Осторожней, дядя Ваня! Муравьи в усы залезут, — засмеялась Лена.

— Хватит шутки шутить! Чего стоите, копайте!

Мы заработали лопатами, снимая верхний слой грунта. Петя замахал руками, крикнул издали:

— Не там, не там. Под сосной ройте.

— Нет здесь никакой сосны…

— Спилили. Ройте у пня.

Работали мы часа четыре, устали невероятно. Немного отдохнув, копали до тех пор, пока наконец взмокший от пота Петька не проклял громогласно купцов первой гильдии — всех до единого. Я разделял его возмущение: стояла немыслимая жара и копать землю под лучами палящего солнца было тяжко. Когда недовольство землекопов достигло апогея, подошел Дуб:

— До сих пор не вырыли? Сколько можно ковыряться?

Лучше бы он этого не говорил! Воспользовавшись тем, что Лена в данный момент плескалась в реке, Рочев не стал облекать свой ответ в мало-мальски приличную форму, послав Ивана Ивановича по известному адресу. Дуб взбеленился:

— Да я вам, да вы мне… Вы ответите!

— Подождите, друзья, подождите, — вмешался Петя. — Ошиблись мы, однако. Не тут роем. Надо там, — и указал на стоящую поодаль сосну.

Рочев, тяжело дыша, выбрался из ямы, сжал лопату:

— Ах ты…

— Я тут ни при чем. Иван Иванович напутал со своими нормальными шагами. Они у него как раз ненормальные. А я расстояние перемерил, только и всего.

Мы снова принялись за работу. Смущенный Дуб, стараясь загладить свой промах, забыл о достигнутой ранее договоренности и, взяв лопату, энергично отшвыривал землю, то и дело поглаживая распушившиеся усы. Копали молча, смахивая обильный пот. Всякий раз, когда лопата ударялась о камень, мы вздрагивали и ошалело смотрели друг на друга. Но вот в яме отчетливо звякнул металл. Петя упал на колени, быстро-быстро разгреб ладонями взрыхленную землю:

— Есть!

И показал нам какой-то предмет, обернутый толстой промасленной бумагой. Рочев выронил лопату, Петя выбрался из ямы, сорвал обертку, под ней оказался миниатюрный железный сундучок.

— Аккуратней открывай! — засуетился Дуб. — Держи платок. Подстелешь.

— Зачем?

— Чтоб ни одна монета, ни одно колечко не затерялись ненароком.

В сундучке хранилось нечто более ценное, чем все сокровища мира, — любовные письма настоятельницы крайского женского монастыря Аглаи сыну купеческому Илье Животикову, двадцать четыре перевязанных поблекшей розовой ленточкой письмеца. Конверты с изображением купидона, пронзающего стрелой чье-то бедное сердечко, еще хранили тончайший аромат дорогих духов.

Так вот почему купец так берег книгу о кладах и вложенную в нее карту! Неудивительно, спрятанный им клад был всем кладам клад.

Забегая вперед, скажу, что над нами смеялся весь город. Редакцию завалили письмами, непрерывно звонил телефон, каждому хотелось чем-нибудь уязвить горе-кладоискателей, хотя думаю, что многие нам просто завидовали: что ни говори, а наше путешествие было неординарным.

Трудно описать охватившие нас разочарование и досаду. Ребята обвиняли друг друга, скопом нападали на затеявшего поиски мифических сокровищ Петьку, мои же друзья не огорчились, проблемы кладоискательства их не волновали. Больше всех страдал Дуб, сокрушаясь о напрасно потерянном времени.

…Заметив, что атмосфера накаляется, я предложил пойти купаться. Мы сбежали с берега вниз, вздымая тучи мучнистой пыли, за нами текли песчаные ручейки. Река сильно обмелела, метрах в двадцати от берега виднелся островок, влажный песок был испещрен крестиками, мелкими стежками — тут отдыхали и промышляли рыбу птицы. Когда мы подплывали к острову, с воды поднялась утка, тревожным кряканьем предупреждая об опасности утят. Пушистые комочки, испуганно попискивая, беспомощно трепыхали неоперенными крыльями. Утиная флотилия отплыла подальше, утка, описав дугу, шлепнулась в воду, увлекла утят за собой.

Часть песчаного острова покрывал тонкий слой нагретой солнцем воды, мы лежали в воде, подложив руки под голову, в небе скользили перистые облачка, коршуны, распластав крылья, плавно кружили в голубой вышине. И так хорошо, так было тихо вокруг…

— Эй, на острове! Скорее сюда!

— Дуб орет, — недовольно сказал Рочев. — Клад нашел, не иначе.

— На-ше-ел, — доносилось с берега. — Наше-ел!

Мы бросились в воду, быстро вскарабкались на крутой, обрывистый берег. Дуб сиял:

— Рубашку я простирнул, сушить повесил. Хотел, стал быть, снять ее — она на сучке висела, гляжу, а сучок-то не сучок!

Из сухого суглинка торчал бурый отросток: кость!

— То ж рог коровий! Буренку дохлую тут закопали, — засмеялся Петя.

— Э, нет! Тащите лопаты!

Минут через сорок мы вырыли из земли громадный изогнутый бивень мамонта. Хотя подобные находки нередки на отмелях северных рек, размерами бивень превосходил все виденные нами ранее. Даже выставленный в городском музее череп мамонта был украшен бивнями гораздо меньшими, вдобавок обломанными. Наш же был совершенно целым, если не считать нескольких продольных трещин.

Мы оттащили бивень к реке, хорошенько обмыли, надеясь, что он приобретет молочно-желтый цвет и заблестит на солнце, как бильярдный шар, но бивень лишь чуть посветлел.

— Надо отправить его косторезам, — предложила Лена. Тобольская косторезная артель славилась у нас в стране и далеко за ее пределами замечательными изделиями из моржовой и мамонтовой кости.

— В музей отдадим, — возразил Дуб. — Пусть люди смотрят. А рядом будет табличка: «Бивень найден Дубом И. И.».

Однако дух тщеславия, гнездившийся в Иване Ивановиче, столкнулся с духом противоречия, присущим, по мнению Марка, всем современным женщинам. Завязался спор, в котором Дуб, несмотря на всю его нахрапистость, упорство и фамилию, был повержен в прах: переубедить Лену он так и не смог.

— Сдаюсь! Где начинается женщина, там кончается логика…

Утром Иван Иванович уехал в город, вместе с ним отбыли Петя и Лена. Рочев остался с нами, мы же решили продолжать путешествие, выбрав конечным пунктом маршрута затерянную в тайге деревушку с многообещающим названием Медвежье.

Мы шли вдоль берега, то и дело вспугивая стайки уток. Взлетев, они описывали большую дугу и приводнялись далеко впереди, чтобы вскоре снова взмыть над величавой рекой. Было раннее утро, равнинное левобережье тонуло в туманной дымке.

— Однако, сохатый плывет, — сказал Рочев. Марк вынул из чехла бинокль, но и без него был хорошо виден плывущий лось, голову животного украшали большие рога.

Укрывшись в молодом ельнике, мы наблюдали за лосем.

— Как бы он не повернул, — забеспокоился Николай, доставая блокнот. — Учует…

— Ветер дует с того берега, — успокоил Рочев. — Не учует.

Лось плыл уверенно, быстро, преодолевая сильное на середине течение. Что вынудило его совершить заплыв? Быть может, за ним кто-то гонится? Волки? Но сейчас конец лета, пищи в тайге сколько угодно…

— Это смотря для кого, — шепнул Рочев. — Нынче неурожай, орехов, ягод совсем нет, бескормица. А осенью зверю придется плохо, всем, кроме хищников, конечно.

Лось приближался, и мы притихли. Лось выходил из воды медленно, сказывалась усталость: река в этом месте широкая. Встряхнувшись, лось поднял тучу брызг и застыл, солнце золотило его мощную фигуру.

— Килограмм на пятьсот потянет, — определил Рочев. Лось постоял, поднялся по крутому склону и затерялся в лесу.

— Настоящий великан, — восхищался Николай. — Интересно, можно ли приручить лосенка?

— Попытки такие были, — ответил Марк. — Но большинство из них закончились неудачей. Лось не терпит человека, ему ненавистен человеческий запах, и пищу из рук человека лось, как бы он ни был голоден, не возьмет, хотя есть примеры, свидетельствующие об обратном. Существует даже идея создания лосиных ферм, и если немного помечтать… Разведение лосей принесло бы народному хозяйству страны немалую пользу.

— Я читал, что лоси водятся недалеко от Москвы, и вроде бы их там много, — сказал Рочев.

— Да, в Подмосковье их немало. Кроме человека, у лосей врагов там нет, человек же с лихвой компенсирует отсутствие росомах, медведей и волков: тысячи охотников, а браконьеров и того больше. Им никакой лицензии не требуется. Помимо этого, лоси иногда гибнут на автодорогах, попадают под машины. Отмечены случаи нападения лосей на автомашины, что заканчивалось для первых плачевно, да и владельцам радости не приносило — приходилось тратиться на ремонт. Впрочем, лоси порой доставляют немало неприятностей и повстречавшимся им в лесу людям, в определенный период животные становятся агрессивными, могут здорово напугать…

— Ты, Маркуша, забыл упомянуть наших подмосковных комаров, они у нас злые, и лосям, конечно, от них достается, — сказал Николай. — Меня, например, они грызли беспощадно. Налетали тучами, кусались так, что хоть хватай этюдник и убегай…

— Лоси мошкары не боятся, она над ними не властна.

Мы шли не спеша, останавливались, ставили палатку, купались в таежных озерах, ловили рыбу. На берегу большого озера увидели двух медвежат, резвящихся под присмотром их мамаши. Подойти ближе не решились, боясь потревожить медведицу, иначе нам пришлось бы плохо, поэтому мы, соблюдая все меры предосторожности, стараясь не шуметь, отошли подальше и обогнули озеро; Рочев облегченно вздохнул:

— Обошлось. От медвежихи, когда она с малышней, пощады не жди!

Рочев не из пугливых, дед его хаживал на медведей с рогатиной. Несколько лет назад, промышляя в тайге соболей, Рочев столкнулся на тропе с медведем-шатуном. Пуля скользнула по крепкому черепу зверя, и худо бы охотнику пришлось, если б не верная лайка. Собака мертвой хваткой вцепились в медведя, и, покуда разъяренный зверь ломал и душил пса, Рочев успел перезарядить ружье картечью и уложил медведя наповал.

Каждый день приносил что-то новое. Однажды днем мы взобрались на высокую лесистую гору. Внезапно Рочев, как обычно идущий впереди, остановился возле опаленной молнией сосны и принялся рассматривать видневшиеся на коре чуть заметные зарубки, затем медленно пошел по тропинке к выглядывавшему из высокой травы черному камню. Я хотел было последовать за ним, но Рочев запротестовал:

— Дальше нельзя. Опасно. Подожди здесь, я тебя позову. И встань вон за ту елку.

— Почему я должен ждать, да еще прятаться за дерево?

— Сейчас узнаешь…

Я оглянулся, Марк и Николай остались где-то позади, я неохотно выполнил просьбу Рочева. Непонятным было его поведение: Рочев осторожно подошел к камню, сделал большой шаг в сторону и, подобрав валявшуюся на земле гнилушку, с силой швырнул ее в росший у тропы большой куст, откуда тотчас же метнулось что-то черное, длинное, со свистом вспороло воздух и с силой воткнулось в кряжистую ель, за которой я стоял. Я выглянул из-за своего укрытия: в стволе дерева торчала железная стрела.

Самострел! Много раз я слышал об этом страшном оружии, которое таежники раньше применяли против крупного зверя, а иной раз и против врагов. Легкое прикосновение к натянутой тетиве — и смерть. Самострел разит цель с большой силой, способен пробить лося насквозь.

Смотрю на заржавевшую стрелу. Человека, насторожившего это смертоносное оружие, вероятно, давно уже нет в живых. Сколько лет простоял заряженный самострел, сколько таких еще осталось в тайге. Быть может, Рочев обезвредил последний?

Днем подул ветер, ощутимо запахло гарью. К вечеру запах усилился, над тайгой потянулись белесые струйки дыма. Мы стояли возле палатки, тревожно вглядываясь в темноту; на рассвете обстановка окончательно прояснилась: пал!

Лесной пожар — страшное бедствие. В сухое, знойное лето лес вспыхивает от случайной искры, иссушенные жарой деревья горят как факелы. Рочев, сняв сапоги, полез на дерево, спустившись, вытер травой испачканные смолой руки:

— Горит вон в том направлении. Ветер гонит пламя на нас, нужно немедленно уходить.

Мне уже пришлось однажды на Дальнем Востоке пережить нечто подобное, я знал, как опасны лесные пожары: Марк и Николай сознанием опасности, похоже, еще не прониклись, не знали, что лесные пожары бывают верховые и низовые. От низового можно спастись, огонь наступает относительно медленно, верховой же (горят кроны деревьев) вихрем летит по тайге, выбрасывая вперед длинные языки пламени.

Быстро сориентировавшись по компасу, мы решили двигаться строго на север.

— Давайте, братцы, нажимать на педали, не то пропадем!

Мы шли всю ночь, к счастью, светила луна и было довольно светло. Утром лес затянуло пеленой дыма, мы кашляли, протирали слезящиеся глаза; над нами пролетали испуганные птицы. Пламя, подгоняемое ветром, продвигалось быстро, далеко позади гудело и грохотало. Промчалась сумасшедшим галопом пара обезумевших волков, удирали от огня стаи белок, некоторые обрывались с ветвей, падали и бежали по земле. Трава на открывшейся перед нами поляне пришла в движение — это спасались грызуны.

Мы помчались с ними наперегонки, порой наступая на что-то живое, мягкое. Перемешанный с горьким дымом воздух разрывал грудь, вызывал мучительный кашель.

— Огонь заходит слева, — крикнул Рочев, и мы увидели выдвинувшийся далеко вперед длинный язык пламени, грозивший перекрыть нам путь. — Надо прорываться!

Набросив куртки на голову, мы бросились в огонь. Затрещали от жара волосы, перехватило дыхание, спортивная куртка Николая, которой он так гордился (подарок ездившего в зарубежную командировку брата), вспыхнула, Марк заколотил художника по спине ладонями, а у самого бежал по плечу синеватый огонек. Впереди показалось озеро, в черной воде багровели отсветы пламени. С треском свалилась пылающая лесина, и я едва успел увернуться от удара ветвей. Грязные, закопченные, в обгоревшей, разорванной одежде мы вырвались из горящего леса и, подбежав к озеру, прыгнули в воду.

В центре озера был небольшой островок, песчаное блюдечко без малейших признаков растительности. Вплавь мы добрались до островка и черные как черти, мокрые, голодные и злые зачарованно смотрели на развернувшуюся перед нами картину лесного пожара. Стена огня прошла мимо озера, дальше тянулась прогалина шириной метров в тридцать. И тут-то мне открылась еще одна степень опасности лесного пожара, я понял, почему огонь иногда продвигается очень быстро, рвется вперед как бы скачками. Когда пламя вышло к прогалине, казалось, что пожар вот-вот утихнет — растительности здесь не было, почва каменистая, песок, — но не тут-то было! Громадный кусок огня, величиной с трехэтажный дом, подхваченный порывом ветра, пролетел по воздуху, перелетел через прогалину и с гулом ударился о стройную шеренгу стоявших на другой стороне просеки деревьев; хвойник тотчас запылал…

Мы простояли на островке несколько часов, вместе с нами находились четыре белки; на дальнем конце островка, у самой кромки воды, сидела лиса.

…Когда пламя ушло, мы переплыли на берег и побрели по черной, дымящейся пустыне.

В таежной деревушке Медвежье домов меньше десятка. Жили здесь охотники, промышлявшие соболя да белку, хозяйство вели натуральное, в ближайший городок за порохом, дробью, сахаром и солью наезжали крайне редко. Мы остановились у дальних родственников Рочева, милых, гостеприимных людей; в баньке хорошенько попарились, отдохнули. Хозяину Емельяну Сергеевичу перевалило за семьдесят, но он бодр, на здоровье не сетует и каждый раз с началом охотничьего сезона уходит в тайгу. Собирается промышлять и на этот раз, хотя год выдался плохой — грибы, ягоды, орехи не уродились и с медведями в лесу лучше не встречаться.

— Осень еще толком не наступила, начало сентября, а они уже шкодничают — курятники очищают, собаку соседскую утащили. Оно и понятно: летом медведи отъедаются, жир нагуливают, чтобы всю зиму в берлоге проспать, а сегодня жир не запасли — бескормица. Значит, в берлоги не залягут, будут по лесу шастать, шатунничать, а от шатунов, известно, добра не жди — истинные разбойники. И шустрые — от них не убежишь!

— А ружье на что, Емельян Сергеевич?

— Ружье сгодится, ежели ты мишку первым увидишь, а ну как первым узрит тебя он? Сначала ружье отнимет, погрызет его, покорежит, а потом и за человека возьмется: заломает! Такое у нас бывало…

Мне не однажды доводилось слышать нелестное о повадках шатунов. Словно понимая, откуда исходит опасность, повстречавшие в лесу охотника шатуны порой вымещают свою ярость прежде всего на оружии, а уж потом… Кстати, не одни медведи знают сокрушающую силу огнестрельного оружия, попробуйте подойти с ружьем к сидящим на земле воронам, и они немедленно улетят, человека же безоружного подпускают совсем близко. «Наслышаны» о ружьях и собаки, заметив направленное на них ружье, они тотчас же убегают.

Так уж повелось, что на Руси привыкли думать о медведе как о существе добродушном, эдаком безобидном увальне, который смешит нас в цирке, выступает таковым в сказках и мультфильмах. Недаром символом проходившей в Москве международной спортивной Олимпиады стал «наш ласковый мишка», именно так пелось в песне, посвященной торжественной церемонии окончания московских Олимпийских игр. Взлетевший в московское небо над стадионом резиновый «ласковый мишка» выглядел и впрямь очень симпатичным, однако попадаться где-нибудь в лесу мишке настоящему не рекомендую — порвет в лапшу.

Странствуя по Уссурийской тайге, я однажды наткнулся на истерзанную, но еще живую лошадь и по обнаруженным вокруг следам понял, что искалечил ее медведь. В тот год бескормица вынудила зверей искать себе пропитание, не считаясь ни с чем, сделала медведей способными не только опустошить курятник, но и вломиться в избу, расправиться с находящимися там людьми. На Дальнем Востоке я не раз слышал о гибели людей, растерзанных медведями, в одном из сел медведи напали на тракториста, не отпугнул хищников и рокот работающего мотора — тракторист погиб. Были отмечены случаи нападения медведей на отдыхающих автомобилистов.

Наши хозяева медведей не жаловали, по их словам, медведи в неурожайные годы сатанеют от голода, рыскают по тайге в поисках добычи, уничтожая все живое. Особенно ополчилась на медведей хозяйка:

— А наглые становятся до невозможности. В нормальные годы, бывало, с бабами по ягоды пойдем и обязательно с косолапыми повстречаемся — ягоды они очень даже уважают. Так вот, людей увидят — и бежать, только кусты трещат. А в бескормицу не приведи Господь нарваться на медведя! В нашей деревне четверых погубили — охотника да двух ребятишек.

— Вы сказали — четверых, а четвертый кто?

— Соседка, бабка Марья. Стряпала она, а медведь, не к ночи будь помянут, в избу и вломись! Марью в охапку и в тайгу уволок, она и крикнуть не успела. В соседнем дворе женщина корову доила, видела, шум подняла, мужики ружья похватали и вдогонку, да куда там — нешто его догонишь? Потом нашли горемычную, схоронили. Вот так-то! Уж вы, гостенечки дорогие, в тайге поберегитесь, год нынче голодный…

Хозяин, уложивший за свою долгую жизнь не одного медведя, обратил наше внимание на другое:

— Медведь, он и есть медведь — добра от него не жди. Но до чего же хитер, окаянец! Лося ему завалить непросто, лось зверь сторожкий, чуткий, догнать его трудно, хоть мишка бегать горазд, когда нужно, скачет как лошадь. И что делает, хитрован! Забьется подальше в чащобу и ну орать по-лосиному. А у лосей самое время драк, вызывают друг дружку на бой, сходятся и силой меряются. Услышит лось такой сигнал и бежит, чтобы другого лося встретить, прямо медведю в лапы. Тут лосю и конец, ни рога, ни копыта не спасут.

Мы слушали хозяев с интересом, полагая в душе, что они подчас преувеличивают, особенно насчет бабки Марьи. Рочев, выросший в тайге, в услышанном не сомневался, мы с Николаем поглядывали на Марка, однако зоолог дипломатично помалкивал — ничего не опровергал, но и не подтверждал. Впрочем, неудивительно, что мы воспринимали рассказы хозяев с немалой долей скептицизма: всем известна истина, гласящая, что покуда сам не увидишь да не прочувствуешь — не поверишь. К сожалению, очень скоро всем нам пришлось изменить свое мнение о медведях; произошло событие, заставившее нас это сделать…

Все явственнее ощущалось приближение осени. Пожелтели листва и трава, ночи стали холодными, воздух — прозрачным. Хорошо отдохнув, набравшись сил и новых впечатлений, мы готовились вернуться в город — отпуска наши заканчивались. Николай, вольный художник, не стесненный рамками служебной дисциплины, уговаривал нас повременить с отъездом, сам он решил на неделю задержаться, чтобы закончить картину, мы же вступать в конфликт с трудовым законодательством и собственной совестью не хотели и не могли. Понимая это, Николай смирился, целыми днями пропадал в тайге, работал от зари до зари, постоянно отбиваясь от Марка, заставлявшего художника брать с собой ружье, что Николай считал совершенно излишним. На все наши доводы художник отвечал, что не знает ни одного случая нападения медведей на служителей муз, поэтому тащить ружье и патронташ ни к чему, и так вещей полно, один этюдник чего стоит.

То утро, как и предыдущие, началось очередной перепалкой: Коля, по обыкновению, уверял, что далеко уходить не собирается, будет работать метрах в двухстах от деревни, на опушке леса, однако Марк все же настоял на своем и заставил художника взять двустволку.

— Какой же ты все-таки зануда, Маркуша! Пристал как банный лист к…

— Можешь считать меня кем угодно, но без ружья я тебя в тайгу не отпущу; уговаривать меня бесполезно.

— Ладно. Ладно, изверг рода человеческого! Будь по-твоему. Но помни, если сегодня не придет ко мне вдохновение, повинен в этом будешь ты.

— Придет, не волнуйся. А если и не придет, то человечество переживет как-нибудь. Шедевром больше, шедевром меньше…

После долгого препирательства, ставшего в последнее время своего рода традицией, Николай отправился творить, Марк засел за свой дневник, Рочев помогал хозяину чинить прохудившуюся крышу сарая, я же решил посидеть дома: накануне немного простудился. Незадолго до полудня стук топоров у сарая умолк и все мужское население нашего дома устроило во дворе перекур. В этот момент вдалеке грянул выстрел.

Что такое? Николай был противником охоты и очень гордился тем, что никого из четвероногих или пернатых не убил, хотя, как ни парадоксально, стрелять любил и даже какое-то время занимался в спортивном обществе, участвовал в соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки. Он и с Марком спорил лишь потому, что боялся угодить в ситуацию, когда волей-неволей будет вынужден применить оружие против каких-либо обитателей тайги; поэтому было ясно — если уж Николай стреляет, значит, ему грозит опасность.

Схватив ружья, мы выбежали за околицу деревни и остановились, пытаясь определить нужное направление. Рочев указал на тропу, ведущую к поляне, которую Николай облюбовал, написав там два этюда. С поляны открывался великолепный вид на небольшое озеро, к которому вплотную подступала тайга.

Первым, что мы увидели, был валявшийся на земле этюдник, подбежав к озеру, мы наткнулись и на художника, он лежал на спине, глаза закрыты, лицо окровавлено. Кровь лилась из рваных ран на щеке и подбородке. Неподалеку в траве тускло поблескивала двустволка с разбитым в щепы прикладом.

Мы перенесли художника домой, он уже пришел в себя и негромко стонал. Когда промыли и перевязали раны — кровь удалось остановить с трудом, — Николай немного успокоился и рассказал, что с ним произошло.

Художник увлеченно работал, когда неожиданно перед ним возник здоровенный медведь. Приближения зверя Николай не слышал, медведь подкрадывался бесшумно. Художник схватил ружье, но оно тотчас же было выбито из рук, а художник, получив удар по голове когтистой лапой, упал. Ошеломленный, он тут же вскочил на ноги, не зная, что предпринять, а тем временем мишка расправлялся с ружьем, с силой хватил его об пенек, в результате чего произошел выстрел.

Взревев, медведь бросил ружье, сгреб художника в охапку, стиснул и поволок по берегу. Страха не было, говорил Николай, лишь ощущение чего-то нереального, зловонное дыхание да утробный рык разъяренного зверя. Больше Николай не помнил ничего. Как медведь его выпустил и почему оставил в покое, объяснить не смог не только все еще пребывающий в шоке от испытанного потрясения художник, но и никто из нас. Молчал даже наш хозяин, только головой покачивал: ну и дела…

Николаю досталось основательно: помимо раны на голове у него было прокушено плечо, болела грудь, помятая медведем, и Марк подозревал, что повреждены ребра. Хозяйка принесла три домотканых полотенца, сшила их вместе, и мы с Марком туго перебинтовали художнику грудь. Впоследствии выяснилось, что ребра, к счастью, остались целы, просто объятия медведя были слишком уж крепкими.

Долечивался Николай в Москве. Между прочим, охотой он так и не соблазнился, продолжая утверждать, что ружья путешественникам не нужны — лишний груз.

— Без этого груза медведи тебя в другой раз не помилуют. Разве можно ходить в лес без оружия? Безоружный в лесу — все равно что голый! — возмущался Васька.

— Можно, можно…

— Тоже мне гуманист выискался! Небось была бы возможность, мишку, который хотел тебя похитить и слопать, уложил бы не задумываясь!

— Ошибаешься, Вася. Пальнул бы в воздух, этого достаточно, чтобы отпугнуть зверя. Кроме того, я принципиальный противник охоты…

— Знаю, знаю. Но принципы для того и существуют, чтобы их нарушать. Лично мне это доставляет большое удовольствие…

Глава шестая Обезьянка Фока

В детстве я очень хотел иметь обезьянку. Как ни странно, о том же всю жизнь мечтала моя мама. Чем привлекало экзотическое животное скромную сельскую библиотекаршу, сказать затрудняюсь. К большинству моих питомцев мама относилась доброжелательно, к другим была равнодушна, иные вызывали у нее отвращение, а некоторых она панически боялась; обезьянка же была ее розовой, несбыточной мечтой. Я рос, с годами утверждаясь в своем желании, однако не надеялся, что оно когда-либо сможет осуществиться — не было для этого, как говорится, никаких предпосылок. Ни малейших.

Впервые обезьянку я увидел в подмосковной электричке. В вагон вошел, покачиваясь, изрядно подвыпивший мужик, неся на плече странное создание в голубом платьице с похожим на печеное яблоко личиком и грустными глазами.

— Кто желает узнать свою судьбу, уважаемые пассажиры? Подходите, сейчас Фока вам ее расскажет.

Обезьянка вытаскивала из ящичка сложенные конвертиком бумажки, протягивала улыбающимся людям, а в потрепанный картуз ее хозяина дождем сыпались, звеня, мелкие монеты.

— А теперь мы всех поблагодарим, поклонимся и немножко потанцуем. — Мужик подергал прикрепленный к туловищу маленькой гадалки поводок, обезьянка затопталась на его плече, мужик тоже приплясывал, сипел пропитым голосом:

Обезьяны мне с тех пор не встречались, но детская мечта не выветрилась с годами, не исчезла, хранилась в загадочных тайниках памяти, изредка о себе напоминая, однако я всякий раз был вынужден себя одергивать — нечего витать в облаках, достать обезьянку невозможно, даже если очень этого захотеть: в московских зоомагазинах только золотые рыбки, канарейки да попугайчики-неразлучники; на знаменитом Птичьем рынке обезьянами не торгуют; знакомых дипломатов, которые могли бы привезти обезьянку из Индии, Африки или Южной Америки, у меня нет; да и стоят эти животные бешеные деньги.

Как подчас в жизни бывает, помог Его Величество Случай. Кто-то сказал мне, что вроде бы Уголок Дурова собирается расстаться с одной из своих обезьян. Узнав по справочной номер телефона, я позвонил в любимую всей столичной детворой организацию, где информацию подтвердили, — действительно, руководство намерено пристроить в добрые руки одно из животных.

— Отлично! Но… простите, сколько стоит ваша обезьяна?

— Мы отдаем ее бесплатно. Если желаете, дадим и клетку.

Бесплатно! Я ушам своим не поверил: отдают обезьянку бесплатно, еще и клетку предлагают! Собственно, а нужна ли клетка? Я живу один, пусть обезьянка бегает по квартире, незачем ее стеснять. Однако чем кормить животное, как его содержать? Я же ничего толком об обезьянах не знаю…

Позвонив Марку, я, задыхаясь от волнения, рассказал ему о своей фантастической удаче.

— Ты действительно считаешь, что тебе повезло? Ты в этом твердо уверен? Если так, нужно хорошенько все продумать. Главное, не торопиться… — Марк бубнил еще что-то, но я его не слушал: обезьяна! У меня будет обезьянка!

В Уголке имени Дурова, ныне всемирно известном Театре зверей, меня встретила очаровательная молодая женщина, представительница знаменитой династии цирковых артистов Наталия Юрьевна Дурова. Похвалив за принятое мною решение, которое Наташа почему-то назвала благородным, она продемонстрировала мне своих питомцев. Наиболее запомнился огромный медведь. Заинтересовавшись моей шляпой, он попытался ее схватить, когда же я попятился назад, общительный мишка протянул мне когтистую лапу, но я уже имел некоторый опыт общения с его сородичами, поэтому от лапопожатия уклонился. Полюбовавшись на пеликана, павлинов и других пернатых и четвероногих артистов, я осторожно осведомился насчет обезьянки — где же она, моя желанная?

— Мы поместили ее в самом конце зала, позади клеток с хищниками, подальше от посетителей.

И вот я увидел то, ради чего приехал, — обезьяна производила неизгладимое впечатление. Большая, сжавшаяся в комок, взъерошенная, она сидела на полу, злобно ощерившись, а когда мы приблизились, бешено рванулась вперед, ухватила решетку и так ее затрясла, что громоздкая клетка заходила ходуном. На оскаленную пасть страшно было смотреть. Потом обезьяна заметалась вдоль решетки, испуская воинственные крики, пыталась до нас дотянуться.

— Она немного нервничает, — пояснила Наташа. — Вообще это на нее не похоже, характер у обезьянки чудесный.

— Это видно. А почему вы ее отдаете? К тому же бесплатно?

— Знаете ли, — Наталия Юрьевна вздохнула, — животное оказалось бесперспективным, дрессировке не поддается. Мы много работали с этой обезьяной, но, к сожалению, безуспешно, поэтому вынуждены с ней расстаться.

«Хорошенькое дело, — подумал я, — у всемирно известных дрессировщиков ничего не получается, а у меня, выходит, получиться должно?» Много лет спустя, встретившись с Наталией Юрьевной на одном из заседаний Союза писателей, членами которого мы оба являлись, я напомнил ей о своем неудачном «обезьяньем» визите.

— Ах, как вы меня тогда огорчили! — воскликнула Наталия Юрьевна. — Мы так и не смогли эту обезьянку пристроить. Почему-то никто не захотел взять нашу лапочку. Пришлось отдать ее в зоопарк…

— Действительно, странно. Такая миленькая, такая миленькая…

Наталия Юрьевна погрозила мне пальцем и рассмеялась.

И все же — бывают же чудеса на свете! — мне принесли обезьянку. Вот так просто взяли и принесли! Обезьянку доставила незнакомая женщина в кошелке, накрытой старым клетчатым платком. Предварительно дама сообщила по телефону, что должна передать мне небольшую посылочку. От кого именно, она не знает, так как ее попросил об этой любезности один знакомый, которого в свою очередь тоже об этом кто-то попросил.

Дама опаздывала на поезд; поставив кошелку на тумбочку в прихожей, поспешила уйти, пожелав мне всяческих благ и прежде всего не скучать. Мне показалось, что, произнося последние слова, она с трудом удерживалась от смеха. Дама упорхнула, я взял сумку и отнес ее в комнату.

Видимо, кто-то из земляков, вспомнив о моем существовании, воспользовавшись оказией, прислал деревенские гостинцы — ягоды, маринованные грибы, варенье. Наверное, в сумке есть письмо или записка, нужно поблагодарить заботливого человека. Я склонился над сумкой, чтобы достать продукты и положить их в холодильник, в этот момент платок вдруг сдвинулся и из сумки вынырнула потешная мордочка, круглая, с лукавинкой, глазки с любопытством уставились на меня. Мать честная, обезьянка!

Трудно передать мое состояние в эти минуты! Радость, безмерная радость охватила меня — сбылась, сбылась давнишняя мечта. Но вскоре радость сменилась тревогой — чем кормить обезьянку? Как уберечь ее от простуды? Как создать ей более-менее сносные условия в наших отнюдь не тропических широтах? И где, наконец, держать обезьянку — клетки у меня нет, а оставлять ее одну, когда я уйду на работу, рискованно — расколотит, чего доброго, окна, упадет с восьмого этажа, разобьется. Да и ручная ли она или только что из леса?

Вопросов возникло много, и все они требовали незамедлительного ответа, но ответить на них мог только Марк, а он сейчас на работе и очень не любит, когда его беспокоят. Тем не менее потревожить ученого мужа придется. Но прежде чем звонить Марку, следует поближе познакомиться с моим новым питомцем, получить хоть какое-то представление о его характере и наклонностях, и получить необходимые данные с наименьшими потерями — не стерлось еще в памяти мое посещение Уголка Дурова и зубастое страшилище, свирепо рвущее решетку. Брать обезьянку в руки было боязно, однако опасался я совершенно напрасно. Едва только я бережно, словно грудного младенца, взял обезьянку, крохотные пальчики легли на мой подбородок, головка доверчиво прижалась к моей груди, и я понял, что присланная мне неизвестным доброжелателем обезьянка еще совсем маленькая, детеныш.

И это действительно было так; однако, считая обезьянку несмышленышем, я жестоко ошибался, — дальнейшее показало, что младенчик был более чем самостоятельным, любопытным, на редкость озорным, и скучать его приемному папочке, безусловно, не пришлось. А покуда я укачивал малыша, он блаженно щурился, притворялся, что дремлет, и делал это лишь для того, чтобы притупить мою бдительность. Воспользовавшись тем, что я немного расслабился, обезьянка вытащила из внутреннего кармана моего пиджака китайскую авторучку — подарок шефа, попробовала ее на зубах, раскусила, залив чернилами свежую сорочку, чего я, изнывая под бременем обрушившихся на меня проблем, конечно же не заметил.

Сняв трубку, я набрал номер телефона института, где работал Марк, умолил подошедшую к аппарату сотрудницу извлечь Марка с какого-то проходившего здесь симпозиума — чего это стоило! И, услышав в трубке раздраженный голос друга, не нашел ничего лучшего, как спросить, знает ли он, кто сейчас прильнул к моей груди.

Молодой ученый задохнулся от возмущения:

— Ты позвал меня к телефону только затем, чтобы задавать идиотские вопросы?

— Но, Маркуша, войди в мое положение. Мне принесли обезьянку!

— Не морочь голову! Игрушечную, что ли?

— Настоящую. Живую!

— Не врешь? Ну, тогда я тебе не завидую. — И Марк, забыв о симпозиуме, обрушился на меня, упрекая в поразительном легкомыслии и прочих смертных грехах.

— Прости, тебе, кажется, некогда?

— Конечно, некогда, черт тебя задери!

— В таком случае посоветуй хотя бы, чем ее кормить?

— Ничем! Слышишь, ничем! Пусть немного поголодает. Вечером я тебя проинструктирую, а предварительно сам посоветуюсь относительно твоей кикиморы кое с кем. А сейчас ты ее напои, да смотри сам на радостях не напейся!

Добросовестно выполнив указания друга, я наконец получил возможность получше рассмотреть доставшееся мне сокровище. Конечно же мне подарили не гориллу или шимпанзе, не орангутана, а, скорее всего, рядовую мартышку. Впрочем, возможно, я ошибался и обезьянка принадлежала к другой породе. Маленькая, личико больше похоже на карнавальную маску, чем на печеное яблочко, как поначалу мне показалось, выразительные глазки-пуговки, непомерно длинный хвост. Обезьянка то и дело путалась в нем, спотыкалась, иногда просто не знала, куда его деть. Брюшко у нее было светлым, шкурка пепельная, бросались в глаза некоторые отличительные признаки, свидетельствующие о том, что передо мной ярко выраженный представитель сильного пола.

Не дожидаясь звонка Марка, я на свой страх и риск предложил малышу сладкую булочку, несколько виноградин. Угощение было принято благосклонно, видно было, что обезьянка проголодалась. Тем не менее на пищу она жадно не набросилась, откусывала от виноградин по маленькому кусочку и с наслаждением жевала, разламывая булку тонкими пальчиками.

Насытившись, обезьянка прошлась по комнате — дверь в кухню я затворил, водворив туда предварительно на всякий случай кота и собаку, чем последние остались очень недовольны. Обследовав комнату, обезьянка прыгнула мне на плечо, сползла на руки и прижалась к груди. Достав из шкафа старый свитер, я бросил его на тахту, посадил на свитер обезьянку, но она тут же вновь оказалась на моем плече. Я повторил свой маневр, но с тем же результатом — то ли ложе обезьянке не понравилось, то ли спать она не хотела. «Ладно, — подумал я, — спать захочет, найдет, где прилечь». И был совершенно прав, так как убедился, что обезьянка жила в режиме большинства людей — спала ночью, а днем бодрствовала.

Видя, что я оставил ее в покое, обезьянка забегала вокруг стола, поглядывая на меня, словно приглашая принять участие в этом увлекательном занятии. Убедившись, что составить ей компанию я не собираюсь, обезьянка заскакала по полу, но не прельстила меня и этим, приступила к выполнению упражнения, которое можно было назвать прыжки на месте, причем подпрыгивала так высоко, что я диву давался, прыгала как мячик, легко отрываясь от пола, прыгала все выше и выше, словно вознамерилась допрыгнуть до потолка. Я смотрел на обезьянку, а в памяти всплывала услышанная в далеком детстве забавная песенка:

Так новый питомец подсказал мне, как его назвать.

Марк позвонил поздно вечером, инструктировал меня больше часа, выдав все необходимые рекомендации. Поблагодарив друга, я повесил трубку, тщательно записал все указания и хотел накормить изголодавшегося Фоку, но он мирно спал на тахте, сбросив свитер на пол, спал так сладко, что я не стал его будить, улегся рядом и заснул.

Утром мягкая лапка ухватила меня за нос, пробуждение было не из приятных. Увидев, что я проснулся, Фока очень обрадовался, уселся мне на грудь и начал старательно разглаживать мне усы. Странное было ощущение…

Поднявшись, я начал было делать зарядку, но увидел нечто, заставившее меня бросить все, бежать за тряпкой и заняться уборкой того, что я увидел. Фока поставил передо мной еще одну проблему, требующую безотлагательного решения. Научить обезьянку пользоваться туалетом, очевидно, вряд ли удастся, значит, нужно как-то приспосабливаться. Позднее выход из положения был найден, но задача оказалась не из легких, а пока же Фока выбором какого-либо одного местечка утруждать себя не желал и освобождался от ненужностей, когда чувствовал в этом необходимость, где попало.

По пути на работу я купил детский горшочек, вызвав в редакции дружный смех, стойко выдержал шуточки коллег, всевозможные высказывания по поводу покупки и различные предположения, за которые я готов был их растерзать. А Фоке горшочек понравился настолько, что он включил этот сугубо определенного предназначения предмет в реестр своих любимых игрушек и в самые неподходящие моменты, например когда у меня были гости, таскал его по всей квартире с грохотом и звоном, а однажды, к ужасу присутствующих, водрузил его прямо на стол. По прямому назначению горшочек так и не использовался, вместо него для этой цели пришлось приспособить маленькое пластмассовое корытце.

Первая неделя была сплошным кошмаром, к концу ее я впервые понял, что у меня, оказывается, есть нервы. И неудивительно — поселившийся в квартире маленький негодяй мотал мне их с утра до позднего вечера. И хотя нередко, глядя на его уморительные ужимки и прыжки, я смеялся до слез, однако, возвращаясь с работы и обозревая содеянное Фокой за время моего отсутствия, мне хотелось его задушить. Щупленький, тщедушный Фока был просто неутомим по части всяческих проказ, постоянно находил все новые и новые объекты для своих разрушительных исследований, после чего большинство этих объектов превращалось в ничто. Начал он с того, что скрупулезно и последовательно изучил все находящееся в комнате, в кухню я Фоку не пускал, боясь, что он откроет газ, спички убирал подальше, в ящик кухонного стола, приладив к нему навесной замочек. В комнате же не было вещи, которую Фока бы не потрогал, не попытался приспособить для своих игр. С письменного стола, постоянно заваленного всякой мелочью, пришлось убрать все, если же я что-либо убирать забывал, Фока забытое ломал. Справедливости ради замечу, что портил он не все, иной раз поступал по-другому — брал заинтересовавший его предмет и прятал так, что можно было перерыть всю квартиру, найти что угодно, но только не то, что ищешь. Всякие карандаши, ластики, перочинный ножичек, разные побрякушки, фигурки животных, которые я много лет коллекционировал, — все это было мелочью по сравнению с вещами, крайне необходимыми. Однажды мне понадобилось заменить изношенную ленту пишущей машинки. Вынув старую, я выбросил ее в мусоропровод — и поступил в высшей степени неосмотрительно. Новые ленты стопочкой лежали на полке — пять или шесть красных картонных коробочек. Встав на стул, я пошарил на полке и не нашел ни одной — ленты исчезли. А на столе лежал готовый очерк, который нужно было срочно перепечатать и утром отнести редактору. Что делать? Поиски ленты ни к чему не привели, хотя я носился по квартире как безумный и перерыл буквально все. Искал я ленту до поздней ночи, кляня себя за то, что не сообразил съездить к знакомой машинистке, которая отстукала бы мне рукопись за полчаса. В результате очерк был сдан с опозданием, в очередной номер газеты пошел другой материал, мне же пришлось выслушать нотацию редактора, возмущенного моей недисциплинированностью. Месяца через полтора я обнаружил пропажу — все коробки с лентами оказались в кармане моего полушубка, висевшего в шкафу! И подобных фактов было немало. Чтобы обезопасить себя от неприятностей, пришлось все мало-мальски нужное прятать либо выносить в кухню.

Не принимая во внимание профессию своего хозяина, Фока весьма своеобразно относился к его книгам. Некоторые просто сбрасывал на пол, как ненужный хлам, другие перелистывал, не спеша разглядывал иллюстрации и фотографии, иные — таких, к счастью, было немного — немилосердно рвал в клочки. Спасая свою библиотеку, я перенес все ценное на антресоли, а часть книг убрал в стенной шкаф. Все находившиеся в квартире вещи, за исключением мебели, Фока поделил на несколько категорий: некоторые старался упорно не замечать, другие перекладывал с места на место, к третьим, особенно к венику, проникался лютой ненавистью и использовал малейшую возможность, чтобы на них напасть. Злосчастный веник он ломал и даже грыз. Чем бедняжка веник провинился? Больно было смотреть, с каким остервенением Фока его терзал. У меня руки чесались, хотелось веник отобрать и обломать то, что от него осталось, о зарвавшегося Фоку.

Когда маленькие пальчики перетрогали все, что было в доме, Фока обратил внимание на объекты, так сказать, одушевленные. Обитавшие в аквариуме рыбки, благо они были малы и безгласны, подверглись исследованию первыми. Фока пристально за ними наблюдал, часами просиживая возле аквариума, задумчиво водил пальчиком по стеклу, рисуя невидимые узоры, и в конце концов решил познакомиться с рыбками поближе — ловко выловил их и разложил рядком на столе. Когда я вошел в комнату, рыбки дружно отплясывали прощальный танец. Не спуская с них горящих глаз, Фока дергался, словно повторяя судорожные движения несчастных. Водворив рыбок в родную стихию, я легонько шлепнул обезьянку по красной попке, обиженный Фока вскарабкался на стеллаж и просидел там до вечера, строя мне негодующие рожи.

— Хватит дуться, малыш. Давай мириться. — Я снял обезьянку со стеллажа, погладил, потрепал по загривку, Фока не был злопамятным, сразу же прижался ко мне, обхватил ручонками мою шею. Мир был заключен, и мы сели смотреть телевизор, который я принес из мастерской после ремонта. Телевизор особого впечатления на Фоку не произвел, политические новости нагоняли на него сон, и он дремал у меня на руках, сладко зевая. Когда же на экране появился большой питон — шла любимая мною передача «В мире животных», — Фока с истошным воплем взлетел на люстру, обжегся о лампочки, заметался по комнате и, не переставая вопить от страха, забился под тахту. С большим трудом я вытащил его оттуда, тщедушное тельце била дрожь.

Очень скоро Фока ощутил себя полновластным хозяином квартиры и всех ее обитателей. Когда я уходил в редакцию, Фока оставался дома один и делал все, что хотел. Кроме рыбок и старого злого попугая Кокоши, у меня жили добродушная пегая спаниелька Капа и молодой сиамский кот Яго, голубоглазый коварный красавчик, целиком и полностью оправдывающий свое громкое имя. С рыбками Фока уже разобрался, теперь они были для него недосягаемы, поскольку после памятных плясок на столе аквариум я перенес в кухню, куда Фоке, несмотря на все его попытки, вход был категорически запрещен, поэтому ему ничего больше не оставалось, как заняться прочей моей живностью.

Начал он с Кокоши. Попугай был пташкой далеко не безобидной, драчливый задира, он мог за себя постоять, в чем некоторые мои друзья и знакомые имели возможность убедиться на собственном опыте. Эта милая птичка при первой же попытке ее приласкать платила наивным добрякам жестокими ударами массивного клюва, оставлявшего на коже пострадавших большие болезненные ссадины, наиболее же настырные рисковали остаться без глаза. Честно говоря, мне давным-давно следовало с попугаем расстаться, тем более что подарила мне его дама, обликом и характером до смешного схожая с этой птичкой. Дама ежедневно осведомлялась по телефону о состоянии здоровья попугая, время от времени навещала меня, подолгу воркуя со своим любимцем, с которым была вынуждена расстаться по причинам сугубо романтическим — новый муж дамы, едва лишь став таковым официально, категорически потребовал «чертову птичку ощипать и вышвырнуть из дома к чертовой матери». За время, потраченное им на ухаживания за своей будущей женой, злодей-попугай оставил подлизывающемуся к нему кандидату в мужья добрый десяток глубоких шрамов. Стойкость, ангельскую кротость и долготерпение соискатель вынужден был проявлять потому, что даме нравились мужчины, которые восторгаются ее питомцем, угощают его яблоками и апельсинами, ласкают его, оказывают ему иные знаки внимания. Те же поклонники-кандидаты, кто пытки попугаем не выдержал, безжалостно отсеивались и испарялись. Нынешний муж все испытания, уготовленные ему зловредным Кокошей, выдержал с честью, зато, придя из загса, тотчас же на нем отыгрался — изгнал своего мучителя, и расстроенная супруга, зная о моей любви к животным, принесла попугая мне, заклиная ни в коем случае никому его не отдавать. Так опальный Кокоша поселился у меня и в благодарность за предоставленный ему приют в первый же день располосовал мне указательный палец на правой руке до самой кости, после чего следовало бы указать этим пальцем Кокоше на дверь, но сделать это я так и не решился…

Прижился попугай быстро. Чтобы обезопасить своих гостей, оградить их от неприятностей, я повесил на клетку табличку «Руками не трогать». Несмотря на это, а возможно, именно поэтому, все мои друзья и знакомые поступали наоборот и соответствующим образом Кокошей вознаграждались, после чего мнение о птичке конечно же изменяли. Любил попугая один лишь Васька, но, как выяснилось, из сугубо корыстных соображений.

Две недели Вася учил попугая некоторым специфическим выражениям, составленным из слов русской ненормативной лексики. Кокоша оказался очень способным учеником, а Васька — талантливым педагогом, и когда однажды попугай, стараясь привлечь внимание собравшихся гостей — «обмывали» новую книгу маститой поэтессы, — произнес длинный монолог, цели своей он, безусловно, достиг. Реакцией был гомерическийхохот присутствующих, поэтесса, хоть и сочла себя оскорбленной, смеялась громче всех, однако ее спутник, известный литературный критик, демонстративно встал из-за стола и ушел не попрощавшись, яростно хлопнув дверью. Сидевший рядом с ним Николай подошел к клетке, постучал пальцем по затейливой дверце:

— Что ты такое несешь, птичка Божья? Тебе не стыдно?

На это задетая замечанием художника «птичка Божья» отреагировала незамедлительно, изрекла то, чего любители попугаев на Руси веками от них добивались:

— Дур-рак! Дурак!

С появлением в доме обезьянки попугай повел себя еще более вызывающе, встречал ее громкими криками и орал так, что приходилось устраивать ему ночь среди белого дня — накидывать на клетку темное покрывало, лишь тогда Кокоша успокаивался и умолкал. Фока на крики попугая не реагировал, вел себя так, словно того не существует в природе. Я не понимал, отчего тревожится попугай, тем более что хитрец Фока держался по отношению к птице в высшей степени корректно, ничем себя не скомпрометировав.

А попугай волновался все больше и, очевидно, на нервной почве начал в неурочное время линять, хотя вылинял совсем лишь недавно. Забеспокоившись, я понес его на консультацию к ветеринару, заверившему меня, что попугай в полном порядке.

Тем не менее линька продолжалась, причем линял попугай как-то странно, терял по одному перу ежедневно, и каждый раз, возвращаясь домой с работы, я находил на полу перо. Мало того, Кокоша удивлял меня все больше и больше, я обнаружил, что линяет он как-то избирательно, теряет только хвостовые перья — других я не находил. Марк, узнав об этом, задумался, но ответа на поставленный вопрос так и не нашел, пожал плечами, то же самое сделал и потревоженный мной ветеринар, честно признавшийся, что с подобными явлениями сталкиваться ему не приходилось.

Однажды все разрешилось, притом довольно просто: отправившись в редакцию, я вспомнил, что забыл рукопись, которую меня попросили отрецензировать, и вернулся домой с полдороги. Еще в прихожей я услышал отчаянные крики Кокоши и, предчувствуя недоброе, осторожно приоткрыл дверь. Пристроившись рядом с клеткой, Фока запустил туда свои ручонки, одной держал попугая за шкирку, а второй дергал его за хвост. Попугай орал, отчаянно хлопал крыльями, наконец Фока отпустил его и спрыгнул на пол, зажав в мохнатом кулачке вырванное хвостовое перо. Последнее! Позднее, мысленно прокручивая как киноленту эту сценку, я готов был поклясться, что Фока садистски ухмылялся.

Как ему удавалось просовывать руки между частыми прутьями клетки, избегать разящих ударов острого клюва попугая, так и осталось загадкой. Попугая пришлось немедленно эвакуировать на кухню, а линька тотчас же прекратилась. Лишившийся хвоста Кокоша, претерпевший адские муки — когда у тебя выщипывают по перышку, в этом приятного, согласитесь, мало, сделался после всего пережитого совершенно несносным, характер его испортился вконец, даже меня, своего кормильца-поильца, Кокоша постоянно клевал, не давал чистить клетку, Фоку же он просто видеть не мог.

А Фока на попугайские переживания, как говорится, чихал, и если страдал, то только лишь из-за отсутствия объекта приложения сил, который так приятно и сладостно было дергать за хвост. Справедливости ради замечу, что садистские наклонности Фока проявлял только по отношению к злосчастному Кокоше, — быть может, попугай раздражал обезьянку своими скрипучими криками, а возможно, однажды, когда общительный Фока захотел познакомиться с ним поближе, просто-напросто долбанул его клювом.

По-иному складывались отношения обезьянки с Капой, их можно было смело охарактеризовать как любовь, вспыхнувшую с первого взгляда, причем любовь обоюдную. Капа была на редкость доброй, ласковой, бесхитростной, совершенно безобидной и покладистой собачкой и, несмотря на свое охотничье предназначение, обожала все живое. Ее же любили все без исключения собаки, жившие в нашем доме, а она со всеми находила «общий язык», и даже сварливая леди с восьмого этажа, которую хозяева никогда не спускали с поводка во избежание грызни, завидев Капу, приветствовала ее, радостно виляя хвостом. Капа умудрялась дружить даже с надменным Яго, хотя всех прочих собак, невзирая на их породу, пол и возраст, кот безжалостно драл острыми когтями, смело вступал в бой, набрасываясь первым, и собаки обходили его стороной. С Капой же Яго не только играл, но и ел с ней из одной миски — сначала быстренько очищал свою, а затем нахально подходил к Капиной и, оттеснив деликатную собачку, полировал ее мисочку до зеркального блеска. Капа всегда уступала коту, скромно отходила в сторонку и ничуть не обижалась, когда этот наглец выхватывал у нее из-под носа самые лакомые кусочки.

Зимой, особенно в морозы, кот и собака спали на кресле, тесно прижавшись друг к другу, эта трогательная картина умиляла всех, кому довелось ее увидеть; поэтому ничего удивительного не было в том, что Капа и Фока подружились. Целыми днями обезьянка и собака бегали друг за дружкой, гонялись за мячиком, а когда коротконожка Капа уставала, в изнеможении растягиваясь на своем матрасике, Фока садился рядом, укладывал ее голову себе на колени и тщательно перебирал ей шерстку тонкими пальчиками, не выискивал блох или кристаллики соли, как это делают многие обезьяны, и даже не перебирал, а скорее гладил собаку по голове, водил пальчиком по ее лбу и бровям.

— Сцена, достойная кисти художника! — восхищался Николай. — Как жаль, что я не анималист.

Фока очень привязался к Капе и всякий раз нервничал, переживал, когда я отправлялся с ней на прогулку.

Непростые отношения сложились у Фоки с Яго, озорная обезьянка издевалась над ним как хотела. Кот в долгу не оставался, пускал в ход когти, но Фоку это не останавливало. Игривая озорная обезьянка, познакомившись с Яго, сразу же попыталась если не подчинить его себе, то, во всяком случае, держаться с ним на равных, но Яго не был таким простодушным добряком, как Капа, характером обладал не ангельским, жил сам по себе и своих соседей по квартире — всех, включая и меня, — как говорится, в упор не видел, поэтому Фокино панибратство было сразу же пресечено; хотя иной раз, пребывая в неплохом настроении, плотно поев, Яго был не прочь поиграть с мячиком или привязанной к стулу бумажкой на веревочке. Лучшим времяпрепровождением для Яго было лежать где-нибудь в укромном уголке, наблюдая за происходящим вокруг. Казалось, кот дремлет, но он не дремал, а бдительно контролировал каждое движение кого бы то ни было.

С попугаем Кокошей отношения у Яго были выяснены значительно раньше. Увидев Кокошу, Яго плотоядно облизнулся и вознамерился им пообедать, но был застукан Васькой на месте преступления и подвергся тому, что Васька называл «воспитательной работой». Воспользовавшись тем, что я на кухне жарил яичницу, Василий схватил кота за шиворот и хорошенько потер его носом о прутья клетки, в результате чего Яго Ваську возненавидел, но подходить к Кокошиной клетке отныне не рисковал.

Долгое время кот относился к обезьянке настороженно, попытки Фоки подружиться с ним отвергал, Фока, в свою очередь познакомившись однажды с острыми когтями Яго, предпочел держаться от него подальше. Куда больше обезьянку напугало злобное шипение рассерженного кота, вероятно ассоциировавшееся у Фоки с шипением змеиным, а змей он, как и большинство млекопитающих, очень боялся.

Тем не менее, хотя кот и обезьянка пылких чувств друг к дружке не испытывали, между собой они не конфликтовали, хотя не спускали друг с друга глаз; особенно контролировал каждое движение обезьянки Яго, и у него были для этого основания, ибо, когда Фока слишком уж расходился, а такое случалось почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день, ему становилось море по колено и Фока вытворял что хотел. Именно в эти минуты с полок летело все, что могло быть оттуда сброшено, обезьянка сломя голову носилась по комнате, совершая головокружительные прыжки, запамятовав мои запреты либо презрев их, маятником раскачивалась на люстре, бегала взад и вперед, перелетая со шкафа на стол, со стола на тахту, с тахты на этажерку, на книжный стеллаж и тому подобное, повторяя все это снова и снова, могла запросто прыгнуть на что угодно, в том числе и мне на голову, что порой и проделывала. В такие минуты Фока так распалялся, что от него можно было ожидать чего угодно.

Капа охотно поддерживала игру, но прыгать подобно мячику, конечно, не могла, вдобавок быстро уставала, кот с интересом за происходящим наблюдал, но в игру не вступал, на всякий случай принимал оборонительную позу, взъерошивался и, зная, что его покой может быть в любую секунду нарушен самым бессовестным образом, бдительно следил злыми, сузившимися глазами за метавшейся по комнате обезьянкой, держа наготове когтистые лапы, но и Фока не упускал из виду кота, втайне надеясь, что тот однажды утратит бдительность. Когда же такое случалось, Фока дергал кота за хвост, после чего стремглав уносился прочь и, довольный тем, что задуманное свершилось, прыгал, прыгал, прыгал чуть ли не до потолка, улыбаясь до ушей.

Постоянно варьируя свои проделки, совершенствуя их, постоянно придумывая что-то новое, Фока порой выкидывал такое, что создавалось впечатление, будто он осуществляет тщательно разработанную операцию. Однажды утром, одеваясь, я не нашел одного носка, второй был на месте, а первый словно провалился сквозь землю. Я покосился на Фоку, он сидел на подоконнике и смотрел в окно. Пришлось взять из шкафа другие носки; я умылся, накормил своих беспокойных питомцев и отправился на работу, а вернувшись, застал такую картину: Фока стоял посреди комнаты, держа за хвост кота. Вдруг он завертелся на одном месте, быстро-быстро вращая бедного Яго, как легендарный Давид пращу. Завидев меня, Фока разжал кулачок, Яго отлетел в сторону, шлепнулся на пол, но не юркнул, как обычно, под тахту, вообще никуда не побежал — не мог, ибо на голову его был натянут мой пропавший носок.

Я сдернул носок, он не устоял на ногах, упал, вскочил и упал снова — катание на «карусели» явно вскружило ему голову. Немного очухавшись, Яго метнулся на подоконник, повернулся и посмотрел на обезьяну, и как посмотрел! Сколько злобы, презрения, высокомерия и потаенного страха читалось в его взгляде!

А хулигану Фоке — хоть бы что. Как ни в чем не бывало он забрался мне на колени и сделал вид, что очень заинтересован пряжкой моего ремня — трогал ее своими пальчиками, поглаживал. Я, скорчив свирепую физиономию, сердито выговаривал Фоке, порицая его садистские фокусы, но Фока, всецело поглощенный ременной пряжкой, меня не слушал, а когда я повысил голос, занял свою излюбленную позицию на моем плече, обнял ручками за шею, припал щекой к моей щеке и стал тереться о нее, прервав мой гневный монолог на полуслове. Знал, негодник, чем меня ублажить, и пользовался моей слабостью самым бессовестным образом. А Яго, с неслабеющим вниманием следивший за манипуляциями обезьянки, осуждающе глядел на меня: эх, хозяин…

Изобретение и успешное применение «карусели» свидетельствовали о том, что Фока, говоря газетным языком, еще не мобилизовал до конца свои внутренние резервы, далеко не полностью исчерпал свои способности и надо поскорее его чем-то занять, иначе будет плохо — в один прекрасный день он подвесит кота за хвост к люстре либо выкинет еще что-то неподобающее. И все оттого, что Фоке просто-напросто некуда тратить свою энергию, а она бьет ключом. Впрочем, так и должно быть — Фока юн, а в юности все мы готовы горы свернуть. А что, если предложить ему заняться спортом?

Я соорудил Фоке турник, подвесил к потолку трапецию — и как же обезьянка обрадовалась! Она без устали вертелась на перекладине, неутомимо крутила «солнышко», словно заправский гимнаст, и отличалась от него лишь тем, что время от времени зависала вниз головой на хвосте, чего ни один спортсмен, даже самый заслуженный, сделать, естественно, не мог.

Гимнастика пошла на пользу не одному Фоке; получив передышку, Яго одновременно обрел возможность наблюдать за упражнениями обезьянки на спортивных снарядах под потолком; в небесно-голубых глазах кота злоба больше не вспыхивала, однако бесстрастными они не оставались — теперь в них угадывалась зависть. Сам Яго высоты не боялся, напротив, любил забираться повыше, чаще всего на стеллаж, бесстрашно балансируя, прогуливался по узенькой рейке, к которой крепились гардины, легко спрыгивал вниз, приземлялся мягко и точно. Покачался Яго и на трапеции, куда я его однажды посадил, грациозно прошелся по турнику, но повиснуть на хвосте конечно же и не пытался. Глядя на увлеченного Фоку, я был доволен — лучше заниматься спортом, чем раскручивать кота за хвост. Кстати, как Фока сумел надеть на Яго носок, как только додумался до такого!

Вообще-то додумывался Фока не только до этого. Становясь все более и более непредсказуемым, он вместе с тем очень любил людей, любил общество и, когда ко мне приходили гости, с удовольствием работал на публику, демонстрируя свои спортивные достижения, срывал аплодисменты, и это так его радовало, что Фока из кожи лез, чтобы показать собравшимся что-нибудь еще, ожидая, что ему снова поаплодируют.

Восторженные возгласы зрителей, сыпавшиеся на него дождем конфеты и печенье вызывали у обезьянки горячее чувство благодарности. Фока был признателен людям за то, что они смотрели на его трюки, радовались, смеялись, и Фока тоже старался зрителей отблагодарить, но делал это по-своему. Закончив выступление и благосклонно выслушав бурю восторженных аплодисментов, Фока в свою очередь аплодировал присутствующим — поворачивался к аудитории спиной, нагибался и быстро-быстро барабанил ладошками по ярко-красному заду. Зрители были в шоке, но хохотали как безумные, а довольный Фока широко улыбался и подпрыгивал, прыгал все выше и выше как заведенный.

Жизнерадостный Фока вызывал ответные улыбки всех, к кому его редкозубая улыбка была обращена. Зубки у Фоки малость подгуляли, но это его не портило, придавало потешной рожице особый шарм.

Изредка Фоку охватывала грусть, он садился на подоконник и печально глядел в окно, быть может, вспоминал родные джунгли и резвящихся на лианах собратьев. В такие минуты мне становилось жаль его, я сажал обезьянку на колени, а Фока припадал головкой к моей груди. Я гладил его атласную шерстку, утешал, и приступы меланхолии проходили. Фока взбирался на мое плечо, обвивал худыми ручонками шею и мог оставаться в такой позе часами.

Много воды с той поры утекло, но воспоминания о маленьком озорнике и сегодня ассоциируются у меня с теплом его тщедушного тельца и ласковых ручек, нежно обнимающих мою шею, а в ушах звучит детская песенка:

Глава седьмая Только любовь

Лет тридцать тому назад жил я в Восточной Сибири, в самой что ни на есть глухомани, где, по расхожему выражению местных жителей, пень на колоду брешет. К этому времени вышло в свет несколько моих повестей и сборников рассказов, я писал большой многоплановый роман, потому решил уехать из Москвы подальше от столичных соблазнов, чтобы с головой погрузиться в работу. Редактор хоть и со скрипом, но предоставил мне продолжительный творческий отпуск, а один из московских журналов заказал мне очерк о жизни сибирских лесников, поддержав таким образом меня материально. Так и оказался я на далеком лесном кордоне, откуда до ближайшего городка было километров триста, поселился у старого лесничего Гордеича и прожил у него довольно долго.

Гордеич целыми днями пропадал в тайге, я с утра принимался за работу и просиживал за грубо сколоченным столом почти до самого вечера, ежедневно борясь с искушением бросить все и пройтись с Гордеичем по тайге, прекрасной в любое время года.

Однажды — было это весной — я не выдержал и, когда утром Гордеич собрался в свой обычный обход, решил составить ему компанию. Старик обрадовался — вдвоем веселее, но заметил, что день я выбрал неудачный, лучше бы пойти завтра.

— ???

— Постылым делом буду заниматься…

Я настоял на своем, Гордеич неохотно согласился, а на мои вопросы, чем же он собирается сегодня заняться, ответил односложно:

— Сам увидишь…

И я увидел! Отойдя от избушки километров пять, мы углубились в кедровник, прошли еще немного, Гордеич остановился и, указав на видневшуюся впереди ложбинку, приложил палец к губам:

— Тут они, тут!

Ждать пришлось недолго, однако появились не загадочные «они», а поджарая волчица. Увидев нас, она застыла, прижала уши, но нападать, похоже, не собиралась — волки атакуют человека крайне редко, в исключительных обстоятельствах, например, зимой, ошалев от голода. Однако почему волчица не убегает?

Гордеич шагнул вперед, волчица, сделав несколько больших прыжков, остановилась, старик поднял ружье, волчица проворно шмыгнула в кусты, затем выбежала на полянку, подальше от места, где только что стояла, замелькала между деревьями, словно приглашая нас последовать за ней, и тогда я понял, что где-то поблизости находится ее логово.

— Держи. — Гордеич протянул мне двустволку. — Набежит — стрельнешь.

Вытащив из рюкзака мешок, он направился к ложбинке, спустился в нее; вдали снова замаячила волчица, — петляя вокруг, она старалась увлечь нас за собой, потом снова приблизилась, но напасть не решалась. А вскоре вернулся Гордеич, таща тяжелый мешок.

— Весь приплод забрал. Порядок. Давай теперь пенек искать.

Я шел, поминутно оглядываясь, дивясь поведению волчицы — отдать без сопротивления свое потомство! Ворона и та, защищая птенцов, норовит долбануть человека клювом по темечку.

— Чего зыркаешь по сторонам? Не бойся, не нападет.

— Неужто убежала?

— За нами топает, слышит, как эти в мешке шебуршатся: волки чуткие. До самого кордона нас проводит, только мы ей такого удовольствия не доставим. А вот, кстати, и пенек подходящий. Держи ружье. Волчиха объявится — жахни по ней дуплетом!

— Не появится. Если уж раньше не подошла, возле логова…

— Бери на всякий случай. Сейчас проверим ее нервишки…

Опустив мешок на землю, Гордеич вытащил волчонка, придавил горловину мешка сапогом, чтобы остальные не выскочили, и, размахнувшись, хватил звереныша об пенек. Что-то хрустнуло, лесник бросил обмякшее тельце на землю, нагнувшись, достал второго, убил и его.

— Стойте, стойте! Зачем?!

— Этих бандюг давить надо. Всех до единого!

— Даже детенышей?

— И их тоже. Волков жалеть — себе дороже, волки есть волки: мало того, что в тайге разбойничают, всю лесную животину переводят, так они еще и в деревни зимой приходят — коров режут, овец, поросят таскают. Что же их — миловать?

Гордеич выдернул из мешка волчонка, выругался, перехватил другой рукой, вытер проступившую на тыльной стороне кисти кровь:

— Зубы-то вострые. Ах, стервятина!

Повисший вниз головой волчонок слабо взвизгнул, мягко шлепнул удар, разбитая тушка задергалась на земле, а из кустов раздался жалобный вой.

— Гляди, гляди, паскуда! Скоро и тебе конец придет.

Глухой шлепок, еще один, агонизирующий звереныш шуршит в сухой листве. Глухой шлепок, еще один…

— Не убивай, Гордеич! Очень прошу. Оставь хоть последнего. Отдай его мне…

— Эх ты… — Гордеич сунул волчонка в мешок, покидал туда же все еще дергающиеся тушки, посмотрел на меня с сожалением: — Глупый ты человек. Книжки сочиняешь, а простых вещей не разумеешь: нешто волков жалеют?

Я не обиделся — Гордеича можно было понять.

Приказ о демобилизации застал меня на Дальнем Востоке. Вскоре я уже топтался на перроне станции Завитая, ожидая эшелон на Москву, поминутно оттирал побелевшие щеки и нос — трещал сорокаградусный мороз. На перроне гремел духовой оркестр, из переполненного вокзала в облаках морозного пара выходили люди в шинелях и стянутых широкими ремнями белых армейских полушубках.

— Гляньте, как отплясывает! Поднажми, вояка, не то замерзнешь!

Это относилось явно ко мне. Обернувшись, я увидел группу летчиков в кожаных, подбитых мехом «канадках», белозубые улыбки свидетельствовали, что проблем у этих ребят не существует. Беззаботный вид летчиков, их беззлобные шутки задели меня за живое, я огрызнулся через плечо и, услышав взрыв смеха, добавил еще кое-что. Позади тяжело затопали, я остановился.

— Юрец! Ты?!

Громадный человечище сгреб меня в объятия, стиснул по-медвежьи: серые решительные глаза, черные сросшиеся брови, ямочка на подбородке — предмет воздыханий одноклассниц. Сашка Лиходеев! Бесшабашный Сашка! Девять лет учились мы в одном классе. Потом война. Теперь он стоял передо мной — плечистый, сильный, лицо обожжено морозами и солнцем, багровый шрам на виске и лучистые морщинки у глаз говорили о трудно прожитых годах.

— Сашка!

Десяток отрывистых фраз, коими беспорядочно обмениваются давно не видевшие друг друга люди, — и все мои планы полетели к чертям.

— Ты в Москву, Юрец? Отлично. Дуй к военному коменданту, сдай билет.

— То есть как?!

— А вот так! С нами полетишь. Самолетом быстрее.

На аэродроме, в палатке, жарко пылал костер, с брезентовых, заросших курчавым инеем стенок покапывало — прямо в пущенный по кругу солдатский котелок. Летчики угощали меня консервированной американской колбасой и толстым шоколадом. Пушечный бас Лиходеева покрывал разноголосицу:

— За встречу!

Слабо звякнули алюминиевые стаканчики. Проглотив огненную жидкость, я застыл с открытым ртом. Сашка услужливо протянул кружку с водой:

— Извини, спиртяшкин у нас неразведенный. Запивай вдогонку!

Вылетели мы ночью. Старенький «дуглас» завален мешками, ящиками; примостившись на каком-то тюке, я задремал; проснулся от жуткого холода — самолет не отапливался. Брезжил рассвет, «дуглас» пробивался сквозь сизые облака. Сашка сидел рядом, курил, разглядывал разостланную на коленях карту. Увидев, что я не сплю, встрепенулся:

— Слушай, Юрец. Дай слово, что не будешь меня ругать.

— А есть за что? Впрочем, ладно, так и быть, обещаю.

— Нет, ты слово дай. Скажи, что не станешь злиться.

— Не стану, — стуча зубами от холода, пробормотал я. — Вещи мои забыли в самолет положить, да?

— Что ты, что ты! Как можно… Вот твой «сидор», целехонек.

— В таком случае — выкладывай.

— Ну, ладно. Только помни — обещания полагается выполнять. — Сашка мялся, нарочито долго прикуривал от потухшей спички и наконец решился: — Знаешь, куда мы летим?

— Как куда? В Москву, конечно.

— Н-не совсем. Вернее, совсем не в Москву, а в Пихтовку. — Толстый Сашкин палец, скользнув по зеленому полю военной карты, врезался в Барабинскую степь, уперся в крохотную, еле заметную точку. — Вот она, Пихтовка, там меня родня ждет и… — И, взглянув в мое перекошенное лицо, поспешно добавил: — А в Москву полетишь попозже, я тебе место в самолете гарантирую. Через недельку…

— Ах ты… скот! Обманщик!

— Ей-богу, через недельку! И если очень хочешь, брось в меня чем-нибудь помягче — терпеть не могу твердых предметов.

Сердиться на Сашку было решительно невозможно.

— Ну и Лиходей! Я бы давно уже был дома.

— Это эшелоном-то? Да он ползет как черепаха!

Торжество в честь нашего (вернее, Сашиного) приезда продолжалось двое суток. Орава Сашкиных родных, друзей и знакомых, знаменитые, приготовленные по особому рецепту (с травами) пельмешки поглощали тысячами, на столе стояли ведра с белой крепкой бражкой, двое молодых ребят, постоянно сменяя друг друга, играли на аккордеоне, дробно выстукивали каблучки, дом ходил ходуном, когда вся застолица пускалась в пляс.

— Гуляй, Лиходеевы! — гудел белобородый дед. — Племяш с войны приехал. Офицер, награждения имеет!

Поздно вечером Сашка отозвал меня в сторонку, оглянулся, зашептал:

— Знаешь, Юрец, давай-ка отсюда сматываться.

— Как? А гости?

— Догуляют без нас, слава Богу, бражки тетка наготовила на целый полк. А мы в одно село сгоняем, кое-кого навестим. Тут недалече. Только оденься потеплее, мой летный комбинезон возьми.

— Утром поедем?

— Сейчас…

Сашин комбинезон я стянул поясным ремнем портупеи — Сашка широк в плечах, брюки пришлось подвернуть, подшитые войлоком валенки, взятые у кого-то из Сашиных родственников, были впору. В безоблачном небе плыла луна; возле крыльца всхрапывала заложенная в легкую кошевку лошадка, нетерпеливо била копытом, высекая ледяные брызги.

Я залез в кошевку, устроился на соломе поудобнее. Один из аккордеонистов открыл ворота, вывел лошадь под уздцы на улицу.

— Винтовку взяли?

— Зачем она нам?

— А звери? Не ровен час — налетят, хватите горячего до слез. Ныне они ничего не боятся — почти все охотники погибли на войне, а которые уцелели, еще не вернулись из армии.

— Оружия брать не будем, а волки фронтовиков не тронут, — засмеялся Сашка. — А ну, милая, рысью! — Кнут со свистом рассек голубой воздух, застоявшаяся лошадка рванула вперед.

Барабинская степь, или, как ее здесь называют, Бараба, — бесконечная заснеженная равнина. Лошадь легко несла кошевку по укатанной дороге, кошевка подпрыгивала на гривах — узких, длинных грядах, ледяной ветер холодил грудь, стеснял дыхание.

— Замерз, Юрец? Потерпи, скоро в лес въедем, там потише.

— Какой может быть лес в степи? — недовольно возразил я, бражка на воздухе уже успела выветриться, и Сашкина затея тащиться по морозу Бог знает куда нравилась мне все меньше. От Сашки не укрылось мое настроение, и он виновато проговорил:

— Прости, но поступить иначе я не мог. Столько лет мы не виделись. Быть здесь и не навестить — просто свинство. В общем, едем мы на Убинское озеро, в село Черное, а там…

— Ясно, кто там. Можешь не объяснять. — Еще в самолете Сашка мне все уши прожужжал о девушке, с которой познакомился в госпитале и переписывался всю войну.

Вскоре мы въехали в лес, Сашка не обманул. Ветра здесь не было, только перестук подков да скрип полозьев нарушали тишину. Я смотрел на мелькавшие заиндевелые деревья, вспоминал предостережения провожавшего нас паренька: что, если действительно появятся волки? Я осторожно спросил об этом Сашку, летчик равнодушно пожал плечами и не ответил — думал, вероятно, о предстоящей встрече.

Все произошло мгновенно — к саням метнулась серая тень, клацнули челюсти, перепуганная лошадь взвилась на дыбы, помчалась бешеным наметом. Кошевка, подпрыгнув на ухабе, опрокинулась, сухо чмокнув, лопнули постромки, и обезумевшая лошадь, преследуемая десятком зверей, умчалась, оставив нас лежать на лесной дороге. Падая, я ударился коленом о ледяной бугорок и от боли чуть не потерял сознание. Летчик тоже сильно ушибся, ругаясь на чем свет стоит, он помог мне подняться. Нога болела отчаянно, стиснув зубы, я опустился на придорожный пень.

— Совсем обнаглели волки! Что теперь с лошадью будет? — сокрушался Саша. Я подумал, что, скорее всего, от незадачливой лошадки останутся рожки да ножки, но расстраивать товарища не стал.

— Идти, значит, не можешь? Не робей, я тебя донесу, силенкой, слава Богу, не обижен, — сказал Сашка. — Доберемся до ближайшей деревни, там что-нибудь придумаем.

Из-за темного частокола молодого ельника донесся унылый вой, к невидимому солисту присоединились и другие голоса, пара волков выбежала на дорогу.

— Вот они! — крикнул Саша. Показавшиеся на дороге волки тотчас исчезли, но вдали промелькнуло еще несколько зверей. Создавалось впечатление, что их немало. — Похоже, они сегодня не ужинали.

— А возможно, не обедали и не завтракали. Не исключено, что мы им кажемся довольно аппетитными.

Постепенно волки осмелели, вышли из кустов, расселись поодаль, зажав нас в полукольцо. Судя по их поведению, оставлять нас в покое они не собирались.

— Нужно самим на них напасть, — предложил Саша. — Зря, выходит, ружьишко не взяли — срезал бы я сейчас вон того, крайнего.

Наши голоса подействовали на волков возбуждающе, шерсть на загривках поднялась дыбом, узкие морды хищно оскалились. Саша закричал во все горло, замахнулся на ближайшего волка, стая подалась назад, но вскоре заняла прежнюю позицию. Волки по непонятным причинам медлили, казалось, ждали сигнала к атаке.

— Видят, паршивцы, что мы без оружия. — Саша вытер взмокший лоб. — Что ж, придется какое-то время провести в «приятном» обществе.

— Утром, быть может, они уберутся.

— Я ждать до утра не собираюсь. — Подобрав на обочине дороги какую-то палку, Саша пошел прямо на волков. Серые тени задвигались, внезапно от стаи отделился большой волк и кинулся на летчика. Забыв об ушибленном колене, я поспешил на помощь товарищу, впрочем, поспешил — не то слово, подковылял к нему. Саше удалось увернуться; лязгнув зубами, зверь вспорол ему полушубок и отскочил в сторону так быстро, что Саша не успел его ударить. Дело идет к развязке, нужно спешить.

— Спички есть? Разводи костер. Быстро!

Саша повеселел — огонь отпугнет волков, огня все звери боятся. Хворост разгорался медленно, спички гасли, обжигая пальцы, Саша ругался вполголоса. Волки не спускали с нас настороженных глаз. Тощая волчица подняла морду к небу, полился тоскливый вой.

Наконец вспыхнуло яркое пламя, костер разгорелся, над ним колыхнулось облачко дыма.

— Тащи побольше хвороста, Сашка!

Летчика упрашивать не пришлось, подхлестываемый страхом, он развел такой огонь, что пламя могло перекинуться на стоящие рядом деревья. И чем ярче вспыхивало пламя, чем больше разгорался костер, тем дальше отходили волки. Обрадованный Сашка вложил в рот замерзшие пальцы и свистнул на весь лес. Резкий свист подействовал на волчий арьергард как заряд дроби — звери бросились наутек.

— Го-го-го! — заорал Сашка. — Ату их!

Ночью грянул мороз, заклубился молочно-белый воздух. У костра приходилось все время вертеться, подставляя огню то спину, то бок. Нога моя все еще ныла, кружилась голова, клонило ко сну. Покосившись на меня, Саша раскидал горящие ветки.

— Надо костер передвинуть.

— Зачем?

— Скоро поймешь.

Затоптав огонь, Саша еловой лапой старательно смел тлеющие угли, разжег костер на новом месте.

— Ложись сюда. Согреешься.

Я улегся на то место, где минуту назад пылал костер. Тепло, отданное костром земле, живительной влагой вливалось в мое тело. Казалось, что я лежу на широкой русской печке, неведомым образом очутившейся здесь, в лесу. Я задремал.

— Юрец, а Юрец! Спишь?

— Что? Волки?

— Не… Знал бы ты, какая это девушка! Какие письма мне на фронт писала!

Вот бесшабашный парень! Лес, мороз, темень, кругом голодное зверье, неизвестно, что с нами будет, а он…

— Значит, любит.

— Любит! — Сашка вскочил. — Она меня любит! Слышите вы, сволочи! Любит!

Выхватив из кострища две пылающих головни, Сашка побежал к ельнику, в котором укрылись волки, потрясая рассыпающими искры головнями, как факелами, вломился в ельник, перепуганные звери бросились наутек, вслед им полетели головни.

Брезжил рассвет.

Утром на дороге показался крестьянский обоз, Сашка выскочил наперерез, замахал руками. Степенные мужички, слушая нас, только ахали:

— Неужто всю ночь оборонялись? До чего же обнаглело зверье!

— Еще как обнаглело! Лошадку нашу угнали, до сих пор небось отдышаться не может. Ищи ее теперь по всей степи. Да и нас могли покусать.

— Покусать?! В лапшу порвали б запросто! Легко вы, ребята, отделались. А с кобылкой своей можете проститься, ей, горемыке, от волков не уйти.

Нас усадили в розвальни на солому, обоз тронулся, заскрипели полозья. Когда лес остался позади, пегобородый старик в потертой солдатской ушанке указал кнутовищем на нечто бесформенное, черневшее в стороне от дороги. Мы сошли с саней: на истоптанном снегу — множество волчьих следов, порванная сбруя, какие-то бурые клочья, чуть дальше валяется на боку кошевка, а рядом — припорошенное снежком то, что осталось от нашей лошадки.

— С волками не шуткуйте, ребята, — видите, что делают! Извести бы разбойников под корень, да как? Охотников-то в деревнях не осталось, а которые на войне уцелели, еще дослуживают в армии.

— Изведем, дедуля, дай срок. — Расстроенный Сашка собрал изгрызенную острыми зубами упряжь.

— Эх, сынок! Что ты один сделаешь? Волков развелось видимо-невидимо. Только чтобы наш район от них очистить, охотников нужен целый полк.

— Ничего, дед, сами справимся, не зря живем в век техники. Я этим гадам покажу, как чужих лошадей губить. Мне ведь за нее расплачиваться придется.

Сашка долго и виртуозно ругал волков — за растерзанную конягу, несостоявшееся свидание. Реальную же опасность, недавно грозившую ему самому, несмотря на испытанное минувшей ночью, всерьез не воспринимал.

Обозники довезли нас до ближайшего селения, помогли вернуться в Пихтовку. Два дня я отлеживался, растирал опухшее колено мазью, на третье утро разбудил меня Сашка:

— Боевая тревога, Юрец! Выходи строиться!

Армейский вездеход доставил нас на военный аэродром, подкатил к небольшому самолету. Саша сел за штурвал, рядом его приятель — летчик с карабином, я устроился позади, и самолет взлетел.

Внизу расстилалась заснеженная равнина. Самолет шел на небольшой высоте, минут через двадцать Саша поднял руку: внимание! По степи бежали волки, много, целая стая.

Самолет пошел на снижение; выровняв машину у самой земли, Саша начал преследование, волки вихрем мчались по степи; быстро настигнув их, самолет протарахтел над головами беглецов, звери приседали, припадали к земле, ощущая идущую с неба угрозу, круто, почти под прямым углом сворачивали в стороны, но бежать по глубокому снегу нелегко, и самолет настигал их снова и снова.

Загремели выстрелы, закувыркались срезанные меткими пулями волки, бились на снегу подранки, а самолет все носился над степью в поисках новых жертв.

Вот он настиг волчье семейство — взрослые волки бежали впереди, молодняк шел следом, семья пыталась скрыться, но куда там! Упали под выстрелами один за другим молодые, забился в судорогах матерый волчище, — видимо, пуля повредила ему позвоночник.

— Молодец, снайпер! — гаркнул Сашка. — Бей их! Бей — не жалей!

Старая волчица, вильнув в сторону, увернулась от предназначенной ей пули: то и дело припадая к земле, бросалась туда-сюда, уходя от выстрела, но выстрелы продолжали греметь. У стрелка кончились патроны, он долго перезаряжал карабин; Сашка же не оставил волчицу в покое, гонял ее по степи, прижимая к земле, гонял до тех пор, пока волчица не упала, хотя выстрела я не слышал, — у стрелка заело патрон. Описав полукруг, самолет возвратился к этому месту, — волчица, когда над ней скользнула крылатая тень, вскочила и бросилась бежать.

Захохотав, Сашка погрозил волчице кулаком и бросил послушную машину в пике, выровняв ее над самой землей. Волчица делала отчаянные попытки уйти от преследования, но не знала, бедная, с кем имеет дело. Нет, не напрасно Лиходеева называли бесшабашным — таких виражей и выкрутасов в воздухе я никогда в жизни не видел. Если бы Сашкино начальство узрело подобные трюки, боюсь, что Лиходеева изгнали бы из авиации либо по меньшей мере отправили бы на гауптвахту на максимальный, предусмотренный воинским уставом срок.

Самолет вертелся в воздухе, стремительно набирал высоту, устремлялся к земле, выравниваясь у самой ее поверхности. Не раз зависал я вниз головой на ремнях, чувствуя, как бунтует в желудке съеденный накануне завтрак. Так повторялось неоднократно, и я подозревал Сашку в том, что он не только вошел в охотничий азарт, но и вознамерился еще продемонстрировать мне свое мастерство, а заодно и хорошенько «укатать» меня, чтобы лишний раз подчеркнуть превосходство авиации над пехотой, в которой я провоевал всю войну.

Погоня за волчицей продолжалась, зверь явно устал и больше не метался из стороны в сторону, а бежал по прямой, и даже не бежал, а трусил. После очередного пике волчица с ходу зарылась узкой мордой в снег и осталась лежать неподвижно.

Из самолета я вылез зеленый, земля уплывала из-под ног. Возбужденный Сашка радостно хлопал по плечу товарища, все еще пытавшегося извлечь из карабина застрявший патрон:

— Спасибо, дружище! Скольких же ты перещелкал?

— Не считал…

— А что стряслось с волчицей? — еле ворочая языком, спросил я.

— Я ее до инфаркта довел, — засмеялся Сашка. — Слабовата оказалась.

— Как же ты будешь свои трофеи собирать?

— Зачем они мне? Пусть валяются в степи воронью на радость. Думаешь, мне шкуры нужны или премия? Нет, просто разозлился я на волков ужасно — лошадь задрали, подлецы, на нас с тобой страху нагнали. Теперь я с ними в расчете. А охоту я не люблю, сегодня впервые в жизни охотился, причем сам ни разу не стрелял.

В тот вечер Саша был необычно тихим, на душе у меня было скверно, впечатление от увиденного тягостное, бойня в степи казалась отвратительной, и, хоть волки за все свои злодеяния заслуживали наказания, возмездие больше походило на расправу.

…Все это отчетливо вспомнилось мне на лесном кордоне, когда я заглянул в мешок, на дне которого, сжавшись в комок, затаился чуть живой от страха волчонок.

Гордеич всю дорогу молча курил, изредка головой покачивал, дивился, видимо, про себя скудоумию московского гостя. Когда вдали показался кордон, лесник подвел невеселый итог своим размышлениям:

— Ну, все! Не видать нам теперь ни счастья, ни удачи.

— Почему?

— Мы волчихе дорогу указали, она ведь за нами шла. Теперь жди беды.

— Так уж и шла! Почему ж мы ее не видели?

— Она же не дура — себя показывать. По нашим следам топала, не сомневайся.

Навстречу нам радостно бросилась лайка, внезапно шерсть на загривке вздыбилась, зарычав, собака отпрянула, отбежала подальше, втягивая влажными ноздрями воздух. К мешку подковылял вислоухий веселый щенок — приблудыш; по словам лесника, щенок увязался за ним в деревне да так и пришел на кордон. Щенок завилял хвостом, но вдруг завизжал, метнулся под дом, однако не успокоился и там, в спасительном полумраке, — жалобно скулил.

— Почуяли волчий дух. — Гордеич посадил лайку на цепь, вернувшись, поднял мешок и вытряхнул из него волчат; звереныши шлепнулись на землю, и я не сразу определил живого — все они лежали неподвижно. Но вот один зашевелился, встал, покачиваясь: стоял, беспомощно озираясь вокруг, стоял среди мертвых братьев и сестер, прижав острые уши. Гордеич, забрав тушки, ушел, я взял волчонка — он не дрогнул, не попытался вырваться, лапы безжизненно повисли, дымчато-голубые глазки глядели в одну точку.

Я принес звереныша в свою комнату, опустил на пол, он пошатнулся, но не упал, так и остался стоять: шок. Ничего удивительного в этом не было — о том, что пережил волчонок, трясясь в душном мешке, на трупах других волчат, можно было только гадать.

Я вышел во двор, разыскал пустую консервную банку, плеснул в нее ковшиком воды из бочки, взял в сарае немного сена. Гордеич, развешивающий на заборе только что снятые волчьи шкурки, усмехнулся:

— Логово ладишь? Ну, ну…

Когда я вернулся, волчонок все еще стоял посреди комнаты. От воды он отказался, надо бы попросить у Гордеича для него молока, да язык не поворачивался — натерпелся лесник от волков предостаточно, в прошлом году волки загрызли телушку, которая вместе с коровой паслась невдалеке от дома. Корове удалось отбиться, но два дня спустя она погибла — раны, нанесенные волками, оказались смертельными. Покуда я раздумывал, как волчонка напоить, пришел Гордеич, принес немного мяса, нарубленного мелкими кусочками, положил на обрывок газеты:

— Пойдем покурим. Он при нас есть не будет.

Мы сидели на высоком крыльце, Гордеич курил, насмешливо поглядывал на меня:

— Намаешься ты с ним. Ох, намаешься!

— Похоже, ты прав, Гордеич. Я и сам так думаю.

— Пошто ж тогда вступился?

— Не мог я иначе — малыш ведь.

— Оно так. Но малыш подрастет — что тогда?

Я только руками развел — что тут ответишь? В тот день волчонок так и не притронулся ни к воде, ни к мясу, сидел в дальнем углу, таращил испуганные глаза. А ночью я проснулся от истошного лая — собаки буквально сходили с ума, рычали, визжали, заливисто лаяли, потом забились под дом; а из лесу наплывал тягучий тоскливый вой — волчица звала своего детеныша, оплакивала мертвых, выла до самого рассвета. Вот когда я узнал, что такой настоящий волчий вой — мурашки по спине бегали от завываний волчицы.

— Слыхал концерт? — спросил утром Гордеич. — Чует, проклятая, что волчонок живой.

На следующую ночь «концерт» повторился, выла волчица и днем, постоянно перебегая с места на место, наводила на четвероногих обитателей кордона страшную панику. Так продолжалось еще несколько суток, после чего вой прекратился, зато волчица напомнила о себе иным способом — утащила поросенка. Произошло это днем, когда Гордеич был в лесу. Я, как обычно, работал над рукописью, а пара поросят копалась в огороде, ревизуя убранные грядки. Короткий пронзительный визг, тотчас же оборвавшийся, известил о том, что одним питомцем у лесника стало меньше. Гордеич меня не упрекал, я же считал себя виновным в случившемся. Позднее мне пришлось ощутить себя виновным вдвойне, ибо лесник лишился еще и двух кур-несушек. Гордеич и на этот раз воздержался от упреков, но, потратив несколько дней, подстерег волчицу, метким выстрелом положив конец ее опустошительным набегам и ночным концертам.

А волчонок тем временем немного освоился, во всяком случае, доказал, что с аппетитом у него все в порядке, да и водобоязнью он не страдает. Когда я открывал дверь, звереныш шмыгал под стол, забивался под кровать, ночью же разгуливал по комнате, подкреплялся и весьма исправно делал то, что требовала природа, — пожертвованные Гордеичем для уборки тряпки целыми днями сушились за сараем на заборе.

Иногда мне удавалось получше рассмотреть волчонка: порой он отваживался покидать свое убежище и днем, принюхивался, вытянув длинную шею, к находящимся в комнате предметам, быстро перебегал открытое пространство — от стены к стене. Я пытался его приманить, протягивал кусочки мяса, очень хотелось, чтобы он взял пищу из рук, но, сколько я ни бился, ничего не получалось. Конечно, если бы я имел хоть какое-то представление о методах дрессировки животных, то, вероятно, поступал бы иначе, но я никакимиприемами дрессировщиков не владел. Тем не менее отступать не хотелось, и я упорно, по нескольку раз в день пытался прикормить волчонка, заставить его брать пищу из моих рук, старался его приласкать. Обходилось это мне дорого, дрожащий от страха звереныш затравленно озирался, вырывался, неоднократно пытался меня укусить и нередко в этих попытках преуспевал.

И все же некоторые изменения в лучшую сторону происходили. Постепенно волчонок перестал меня бояться, на редкость трусливый прежде, теперь при моем появлении он не удирал, хотя и предпочитал держаться в некотором отдалении, близко не подходил, игнорируя все мои попытки его приманить. А однажды случилось чудо — волчонок медленно, шажок за шажком приблизился ко мне, схватил предложенный ему кусок мяса и юркнул под кровать.

Очень помогал мне приручить волчонка вислоухий щенок. Когда я принес щенка в комнату, волчонок по привычке удрал под кровать, щенок тоже изрядно струхнул, но не очень. Присмотревшись, принюхавшись друг к другу, волчонок и щенок первое время держались настороженно, но пару дней спустя уже весело носились по комнате, гонялись друг за дружкой, боролись, играли с утра и до вечера. Время от времени я подзывал щенка, подманивал его кусочком мяса, следом, робея, тянулся и волчонок, которому за проявленную доблесть перепадало мяса больше, чем щенку. Мог ли я представить, что пройдет еще какое-то время, и Дружок — так по настоянию Гордеича был назван волчонок, — увидев меня, будет не только бросаться ко мне со всех ног, но и мирно спать у меня на коленях?

Постепенно волчонок освоился настолько, что стал вести себя в моей комнате как хозяин; бояться, шарахаться при первом же непонятном звуке перестал. Пора было переводить его в более подходящее помещение, в специально оборудованную вольеру, которую мы с Гордеичем соорудили за сараем. Лесник для этой цели пожертвовал большой кусок проволочной сетки.

К моей идее приручить волчонка Гордеич, в принципе ее не одобрявший, все же относился снисходительно, зато приезжавшие к нему охотники мою затею осуждали, а узнав имя волка, захохотали:

— Хорош дружок! Этому дружку зимой в лесу лучше на глаза не попадаться. Это он сейчас, пока мал, тихий, а вырастет, покажет, на что способен.

Однажды мы с Дружком пошли в лес, повел я его без поводка — волк о нем понятия не имел. В лесу он поначалу растерялся, от меня не отходил ни на шаг, потом немного освоился, но удрать не пытался, трусил за мной, как собачонка.

Привязываясь ко мне все больше, волчонок, когда его выпускали из вольеры, был счастлив и носился по двору совсем как расшалившаяся собака, подбегал, смотрел на меня, словно приглашая побегать с ним наперегонки. И я бегал, бросал волчонку палку, любая собака была бы этому рада и тотчас помчалась бы за палкой, волчонок же поступать так не желал, на палку не обращал внимания. У него были свои игры, он играл с приятелем-щенком, хотя давно перерос приземистого вислоухого коротышку, который постоянно путался у него под ногами.

Многое в поведении волчонка меня удивляло: когда я водил его в лес, он не пытался что-либо там отыскать, поймать какую-нибудь добычу, — иной раз хоть и гонялся за птицами, но в общем оставался равнодушным к окружающему миру, и я совершенно не представлял, что с ним станет, если отпустить его на свободу — сможет ли волчонок добывать себе пропитание. Гордеич мои сомнения рассеял:

— Ты за него не беспокойся, не пропадет. Денек-другой поголодает, а потом начнет разбойничать. И нечего удивляться — волку так и положено.

Стремясь научить волчонка выполнять простейшие команды: «Сидеть», «Лежать», «Ко мне», я потратил много времени и сил, но потерпел неудачу, хотя на мой голос волчонок реагировал, — услышав его, мчался ко мне со всех ног, однако дальше этого не шло. То, чему за каких-то полчаса можно научить любую собаку, на волчонка не действовало, но, скорее всего, он в этом не был виноват, просто-напросто я был никудышным учителем, очевидно, все заключалось только в этом.

Когда я подходил к вольере, волчонок метался по ней, проявляя бурную радость. Он любил, когда его гладят, прижимался к моим ногам, поднимал лобастую голову, подолгу смотрел на меня, и, казалось, счастью его не было предела.

Мне доводилось слышать о попытках приручения волков, и я очень жалел, что прежде никогда этой проблемой не интересовался: опыт других сейчас бы пригодился. И все же мне кое-что удалось. Дружок привязывался ко мне все сильнее, думаю, он даже полюбил меня и очень скучал и тосковал, когда я уходил. Ему нравилось находиться рядом со мной, когда я работал, волчонок в это время всегда лежал под столом и устраивался так, чтобы головой касаться моих ног. Когда я гладил волчонка, называл по имени, все еще надеясь, что он привыкнет и станет как-то откликаться, реагировать на него, Дружок склонял голову набок и смотрел на меня исподлобья, силясь понять, что я от него хочу.

Я же чувствовал, что привязываюсь к волчонку все больше, и с горечью думал, что остается все меньше времени до моего отъезда, который разлучит нас с Дружком, очевидно, навсегда. О судьбе Дружка я позаботился заранее. Зная, что у московских киношников есть какая-то зообаза, где живут четвероногие и пернатые артисты, периодически снимающиеся в художественных и документальных фильмах, я написал Марку, попросил его связаться с руководством этой организации и предложить им моего волчонка. Марк быстро договорился с базовским начальством и поехал к нему, прихватив с собой Ваську, который в таких делах был просто незаменим, ибо мог уговорить кого угодно на что угодно.

Узнав, что речь идет о волке, встретившее моих друзей ответственное лицо изменилось в лице — своих волков девать некуда. Интеллигентные увещевания Марка лицо во внимание не приняло и даже издевательски ухмылялось — много, мол, вас таких ходит, предлагает бог весть что. И тогда Марк выпустил в «свободный полет» Ваську, этот церемониться не привык и (неизвестно, каким способом) быстро уломал несговорчивого начальника, скорее всего что-то ему пообещав; бедный начальник, конечно, не знал, что выполняет свои обещания наш Вася не слишком часто…

Выяснилось, что некий кинорежиссер собирается снимать фильм, где есть эпизоды с волками; съемки этого фильма будут проходить в Сибири. Заполучив московский телефон и адрес режиссера, Васька поехал к нему, моментально его очаровал — Вася это умел, как никто другой, — и режиссер согласился пригласить моего Дружка на съемки. Мало того, Васька, памятуя нашу «медвежью эпопею», договорился с режиссером и о том, что после окончания съемок Дружок останется на базе, войдет в число ее «штатных сотрудников».

Я был очень благодарен друзьям — они помогли решить непростую проблему. Гордеич, разумеется, волка на кордоне никогда бы не оставил, а отпускать Дружка на волю было рискованно — серые собратья могли его не принять. Кроме того, молодой волк, не боящийся людей, сделался бы легкой добычей охотников.

Когда положение прояснилось, я начал готовить волка к предстоящей ему поездке заблаговременно. Прежде всего решил приучить его к наморднику, изготовленному Гордеичем по моей просьбе. Лесник не верил, что мне удастся надеть на волка намордник, и не ошибся — Дружок воспротивился этому, тряс головой, стараясь сбросить намордник, глаза его загорались недобрым огнем, едва я подходил к нему с этой странной штуковиной. Потом волчонок весьма неохотно подчинился и позволял надевать намордник, но вел в нем себя так, что я решил пользоваться намордником лишь в крайнем случае. А в остальном все оставалось по-прежнему: Дружок был весел и жизнерадостен, каждый день я ходил с ним в лес, предоставляя ему там полную свободу, и любовался им — волк был очень красив.

Как же он меня встречал! Как прыгал, стараясь положить передние лапы мне на плечи, радостно носился по двору, а мне становилось грустно, потому что день разлуки неумолимо приближался. Помня об этом, я забросил свою рукопись и все время проводил с волком.

Двое ребят — представителей киногруппы, приехавших за волком, — были мастерами своего дела. Несколько дней они прожили на кордоне, постоянно общаясь с Дружком, потом увезли его на санях, и даже намордник не понадобился — у парней были свои приспособления для транспортировки будущих артистов.

Я не видел, как они «упаковывали» Дружка, не хотел этого видеть. За час до расставания я привел Дружка в комнату, он по привычке хотел было залезть под стол, чтобы уткнуться потом в мои ноги, но я сел на кровать и взял Дружка на руки. Сидел, качая на руках матерого волчину, гладил его, говорил что-то подобающее моменту, а волк смотрел на меня добрыми желтыми глазами и — впервые за все время, ничего подобного прежде не было — лизал мои руки, на которых оставил столько шрамов, лизал лицо, инстинктивно предчувствуя скорое расставание.

Я любил, этого зверя. Очень любил. Предвижу саркастические улыбки отдельных читателей — любить волка?! Натяжка, преувеличение, писательский вымысел. Думайте что угодно, уважаемые, но я любил это создание, хотя подавляющее большинство человечества люто ненавидит все его племя. Я любил волка, и он отвечал мне тем же, только выражал свои чувства по-своему. Я любил его, помню его и поныне и знаю, более того, твердо убежден, что любовью, и только любовью, можно укротить дикое животное, приручить, привязать к себе.

Любовь, и только любовь, должна двигать нами при общении с «братьями меньшими», ибо все мы — дети одной матери.

Только любовь!

Глава восьмая На войне

Пухлая общая тетрадь в потертом клеенчатом переплете, какие были у многих фронтовиков; короткие полудетские записи. Странно читать их более полувека спустя, но исправлять что-либо, отшлифовывать, сглаживать шероховатости, убирать неудачные фразы и куски не хочу — пусть остается так, как легло на бумагу, — без правки…

Карпаты

Чадит в землянке сработанная из сплющенного снарядного стакана коптилка, постукивают о неструганые доски грубо сколоченного стола косточки домино. Я лежу на спине, закинув руки за голову, под бревенчатым потолком плавает едкий махорочный дым. Вспоминаю родных, близких; где друзья мои закадычные?

Васька на фронте. Прислал письмо, любительскую фотографию. Тот же буйный, витой чуб, лихие глаза, веснушки. Ваську не изменила даже военная форма: лейтенантские погоны и орденские ленточки не сделали его серьезным, не стерли озорной улыбки. Николай трудится на военном заводе, выпускает самолеты, вечерами занимается в художественной студии, собирается поступать в Суриковский институт, чтобы стать профессиональным живописцем. Марк, оправившись после тяжелого ранения, демобилизовался, устроился в научно-исследовательский институт…

Зашелестела солома, между бревен свесился тонкий розовый хвостик, не долго думая, я ухватил его двумя пальцами, дернул — и перед глазами маятником закачался маленький серый комочек.

— Мышь! — оживился круглолицый сержант Панченко. — Замерз, бедолага. Сейчас мы его согреем. — И указал на раскаленную железную печку, из раскрытой дверцы которой выбивалось пламя.

— Сам погрейся, — остановил его пулеметчик Чепела. Он взял у меня мышонка, посадил на свою широкую ладонь: — Полевка. Махонькая еще.

— В котел его, — засмеялись солдаты. — Будет суп понаваристее.

— А шкурку на шапку.

— Перебьетесь. — Чепела вышел из землянки. Когда вернулся, Панченко спросил:

— Прихлопнул мыша-то?

— Отпустил. Пусть живет…

Чепела лег на нары рядом со мной, свернул самокрутку:

— Зверинка маленькая — ну что в ней особенного, а растревожила: деревню вспомнил. Леса у нас кругом, поля. Хорошо…

Заброшенный хутор в горах. Жители бежали от войны. Сидим в покинутой хате, в выбитые окна задувает ветер. Тишина. И вдруг в соседней темной комнатушке — крик, какой-то шум. Я потянулся за «парабеллумом», Панченко схватил автомат, Чепела шагнул в темноту, повозился за широкой печью и принес… филина! Ухач!

— Ну и птаха, — покрутил головой Панченко. — Как заорала, каналья! А когти-то, когти…

С любопытством разглядываем филина, он топорщит перья, хлопает крыльями. Чепела принялся было рассказывать, как однажды днем в лесу на него сослепу налетел преследуемый лесными птахами филин, чуть не сбил с ног и…

— Слушай, — перебил Панченко. — А их едят?

Горы. Тяжелые, затяжные, как осенние дожди, бои. Дождь перестал, мы поднялись выше туч, вышли на луговину, стелется потревоженная холодным ветром поблекшая трава.

— Полонина, — сказал проводник-русин. — А вон там Русский перевал.

Над горами кружит воронье, перекликается хрипло, тоскливо. На лугу одинокий — в три обхвата — дуб, расщепленный молнией, на обломанном обугленном суку сидит большая черная птица. Мы подошли, но птица не улетела, только крылья распростерла да раскрыла клюв.

— Это ворон, ему сто лет, — сказал проводник. — Уже не летает, другие птицы его подкармливают.

Ворон! Вещая птица бесстрастно взирает на растянувшуюся колонну войск: повидал, наверное, на своем веку и такое.

— Как бы по этому дедушке не пальнул какой-нибудь дурень, — беспокоится Чепела. Но кто может гарантировать безопасность на войне?

Чепела ходил в санвзвод на перевязку — открылась старая рана. Вернулся веселый:

— Угадайте, что я вам принес?

— Неужто бутылку?

— Кто о чем, а Панченко — о горилке. Закройте-ка дверь поплотнее. — И Чепела вытащил из брезентового солдатского вещмешка рыжего котенка.

— Кошеня, — разочарованно протянул Панченко. — И охота тебе всякую дрянь подбирать? То пса блохастого притащил, теперь кошку. Этак нам скоро из землянки бежать придется.

— А ты зимовать здесь собрался? Воевать не думаешь? — насмешливо спросил старшина. Панченко обозлился:

— Вам смешки! А какой может быть смех, если наш зверолов все, что ни поймает, в землянку тащит. Забыли, как он летом ужа приволок? Сколько я ночей из-за него не спал!

— Зато мы спокойно спали, от храпа твоего избавились. А ты стал рот закрывать, боялся, что змея заползет.

— Уноси, уноси своего кота. Они вонючие.

— Ничего подобного! Впрочем, не нравится — не нюхай. К тому же это не кошка, а рысь.

Мы обступили пулеметчика; рысенок был симпатичным — густая, мягкая шерстка, рыжеватая на спине, куцый хвостик, на ушах кисточки. Он пытался вырваться из рук Чепелы, но, убедившись, что это не удастся, запищал. Бойцы засмеялись, заговорили все разом, старшина недоуменно спросил:

— Что ж нам теперь с ним делать?

— Зачислим на полное довольствие, — улыбнулся Чепела. — Пусть отъедается на солдатской каше.

Солдаты повернулись ко мне — что скажет командир? Все ждали моего решения, а я отдал приказ, совершенно не сообразующийся с требованиями Боевого устава пехоты:

— Рысенка взять. Кормить-поить. Пойдем в наступление — отпустим, занесем в лес.

Чепела вытянулся в струнку: «Есть!» Рысенок выскользнул из его рук и спрятался под нары.

Вскоре он перестал дичиться, сделался всеобщим любимцем, а в нашу землянку началось паломничество: какой-то шутник пустил слух, что разведчики где-то поймали и держат у себя тигренка. С едой у рысенка проблем не было никаких, со всех сторон что-то ему несли, а аппетит у зверька оказался отменный.

Ночами он путешествовал по землянке, прислушивался к возне шуршащих в соломе мышей, быстро пробегал по неровному земляному полу, ловко взбирался на подпиравший потолочную балку столб. Однажды он прыгнул оттуда на голову спавшего Панченко, сержант спросонок завопил, переполошил всех. С тех пор Панченко возненавидел рысенка и, когда в землянке никого не было, мучил и бил бедного звереныша.

Рысенок стал пугливым, днем забивался под нары, и его невозможно было найти, никто из нас не понимал, что с ним стало; Чепела мрачнел.

Однажды к нам в землянку пришел командир полка. Я в это время пришивал подворотничок к гимнастерке, сидел в одной майке, Панченко брился, двое бойцов чистили оружие, остальные бездельничали, болтали, а Чепела играл со своим питомцем. Седой краснолицый полковник Стольников, человек суровый и строгий, остался этим очень недоволен, с ходу закатил мне головомойку, потом неожиданно утих и воззрился на стоявшего навытяжку Чепелу, на плече которого мирно умывался рысенок.

— Это что за образина? Цирк устроили? Хороша разведка, нечего сказать. Вот до чего твой либерализм доводит, лейтенант! Батюшки, да это же рысь!

— Так точно, рысь! — подтвердил Чепела. Полковник взял рысенка, погладил:

— Не боится, совсем ручной.

Я смотрел на командира полка и обступивших его солдат — каменная суровость их лиц исчезла, и все они, включая седого полковника, стали похожими на повзрослевших деревенских мальчишек, с интересом разглядывающих нечто любопытное.

Полковник опустил рысенка на пол.

— Вы хоть голодом его не морите? Нет? А теперь готовьтесь ловить другого зверя — мне нужен пленный.

На выполнение боевого задания ушло двое суток. Трудный был поиск, не обошлось и без потерь. Сдав «языка» в штаб, я вернулся в землянку и сразу же понял, что во взводе что-то стряслось. Старшина доложил, что за время моего отсутствия никаких чрезвычайных происшествий не произошло, но… Старшина замялся, подбирая слова:

— В общем, нашего рыся прикончили.

— Как?! Кто?

— Сержант Панченко.

Днем Панченко, свободный от нарядов, пришел в землянку. Рысенок спал на нарах Чепелы, который сидел рядом, набивая патронами автоматный диск. Панченко схватил зверька и, затянувшись самокруткой, пустил струю дыма ему в нос. Перепуганный рысенок закашлялся, зачихал и укусил своего мучителя за палец. Крепко выругавшись, Панченко с силой хватил рысенка об пол, придавил сапогом…

Солдаты хмуро молчали, Чепела сидел на ящике из-под гранат, помешивал трофейным штыком в печурке, на щеках перекатывались, вспухали желваки. Вошел Панченко, Чепела процедил сквозь зубы:

— Гад!

Панченко вздрогнул, ссутулился, прошел к своим нарам. Как мне хотелось ударить этого человека! Сдерживаясь, я отвернулся, стараясь на него не смотреть, закурил.

— Что вы все на меня ополчились? Что я такого сделал?

Чепела встал, шагнул к побледневшему Панченко, старшина поспешно встал между ними.

— Моя думка такая, — глухо сказал Чепела. — Пусть уходит.

— Верно! Правильно!

— На беззащитную тварь руку поднял!

Панченко молчал. В тот же вечер его перевели в другой взвод.

Захлебывается четвертая наша атака. Когда бойцы поднимаются в пятую, кинжальный пулеметный огонь прижимает их к земле. Боеприпасов у гитлеровцев достаточно, их пулеметы наголо выбривают полянку в секторе обстрела. Наша пехота залегла, поредевшая рота готовится к новому броску.

— Командир! Разрешите уничтожить пулемет? Я подползу…

Открытая местность и сильный огонь из дота оставляют мало шансов на успех, но выхода нет, и я соглашаюсь. Чепела проворно пополз вперед, Панченко с двумя бойцами — следом. Укрывшись в ложбине, они прикроют Чепелу огнем.

С нарастающим волнением слежу за удаляющимися солдатами. Вот Чепела удалился от них на значительное расстояние, сержант и его бойцы уже достигли ложбинки и затаились в ней, Чепела пополз дальше, но длинная пулеметная очередь заставила его распластаться на земле. Бойцы из ложбины открыли ответный огонь, и Чепела пополз снова.

Внезапно из густого кустарника выбежала стайка косуль. Обезумевшие от страха животные вихрем пронеслись мимо дота, наткнулись на Чепелу, повернули назад и скрылись из виду. Задетая пулей косуля, упав перед дотом, билась на земле в конвульсиях. Стрельба с обеих сторон ненадолго прекратилась, затем снова запели пули, и вновь тишина — к косуле подковылял на тонких ножках детеныш и уткнулся мордочкой в материнский живот, нашаривая соски.

Повисла удивительная тишина: пораженные этой картиной противники медлили, не решаясь нарушить идиллию, но война есть война, и бой возобновился, гитлеровцы обстреливали подползающего к доту бойца. Чепела на огонь не отвечал, не стреляли и прикрывавшие его бойцы — амбразуру заслонял косуленок; не обращая внимания на выстрелы, он мирно сосал убитую мать.

Чепела подполз ближе, до дота оставалось метров двадцать пять — тридцать; чтобы выбрать подходящую точку для броска, Чепеле пришлось преодолеть немало лишних метров, проползти по дуге. Все свидетели происходящего понимали, почему он это делает: Чепела хотел зайти с фланга, чтобы осколки не поразили косуленка, хотя надежды на это не было почти никакой.

Но вот Чепела приподнялся и метнул тяжелую противотанковую гранату, в это же мгновение пулеметная очередь вошла ему в грудь; грохнул взрыв — и вражеский пулемет замолчал.

Сергея Чепелу похоронили в братской могиле на перевале Русский. Саперы вытесали из серого обломка скалы небольшой обелиск со звездочкой, установили на могильном холмике, а неподалеку врыли деревянный столб, к которому молодой солдат в ушанке приколотил дощечку с надписью «Государственный заповедник».

С давних времен, ведя бесчисленные войны, создавая все новое и новое оружие, постоянно совершенствуя его, люди широко использовали в борьбе с противником различных животных, которые волей человека практически становились воинами, подобно воинам, сражались, страдали от ран и погибали.

Животных, имеющих непосредственное отношение к войне, условно можно разбить на несколько групп: а) активные участники войны; б) пассивные участники войны; в) жертвы войны; г) животные, пользующиеся ее плодами.

Активные участники войны. С незапамятных времен таковыми были кони. В глубокой древности появились запряженные лошадьми боевые колесницы. Они состояли на вооружении в армиях бородатых ассирийских царей и египетских фараонов, древних арабов и персов, древних греков, римлян и германцев. Легкие колесницы, влекомые одной лошадью, быстро перемещались по полю боя, в них находились командиры, разведчики, связисты. В тяжелых колесницах — в них запрягали несколько лошадей — размещалась группа воинов; эти колесницы, подобно современным танкам, прорывали пешие шеренги противника, таранили колонны войск, осыпали врагов стрелами, поражали ударами копий, сеяли панику.

Десятки, сотни тысяч конников сходились в грозной сече. Позднее наступило время закованных в латы рыцарей, воспетых поэтами, писателями, художниками; рыцарские кони тоже облачались в доспехи, защищавшие их в какой-то степени от стрел, копий, разящих ударов мечей, палиц, утыканных длинными шипами булав.

Сражались на конях и любимые всеми нами отважные мушкетеры.

На протяжении многих веков конница являлась главной ударной силой европейских армий, широко применялась в войнах. Короткие стычки, глубокие рейды по тылам противника, лихие атаки и контратаки…

Верный конь всадника не подводил, спасал, уходя от погони, выносил из боя тяжело раненного, бессильно повисшего в седле, пробивался сквозь огонь, вытаскивал из реки, не давая утонуть. И, как солдаты, кони получали пулевые и осколочные ранения, сабельные удары, контузии, подрывались на минах, уходили на дно морей и океанов вместе с торпедированными транспортами, ломали ноги и шеи в окопах и траншеях, повисали на опоясывавших фронты проволочных заграждениях…

Странички из дневника

Мелкий осенний дождь, тихо шелестит облетевшая листва, стелются по мокрой земле рваные клочья тумана. Часовому, стоящему на посту у лесной дороги, заплывшей вязкой рыжей глиной, тоскливо и страшно в промозглой непроглядной ночи. Солдат один-одинешенек; измотанная многокилометровым маршем рота, вконец обессилев, свалились на кочковатой поляне, забылась в тревожных снах, провалилась в небытие, а пухлощекого мальчишку-добровольца судьба, в лице безусого взводного, определила в караул.

Дрожа от холода — куцая шинелька промокла насквозь, — часовой переминался с ноги на ногу, запихивая руки в глубокие, как степные колодцы, карманы, полные колючих сухарных крошек, тщетно отгоняя столь некстати пришедшую мысль о горячем сладком чае. Да, чаек бы сейчас не помешал.

Время тянулось медленно. Скоро ли смена? Пошевелив обветренными губами, часовой произвел несложный расчет и облегченно вздохнул: полчаса осталось, не больше. Повеселев, он прошелся взад-вперед по обочине, от скуки сыграл на зубариках — побарабанил тонкими пальцами по подковке зубов (скверная школьная привычка) и внезапно застыл: сквозь мерный шелест дождя пробились какие-то звуки.

Почудились? Нет — вдалеке и впрямь что-то хлюпало, похоже, кто-то шел по дороге, шагал, оступаясь на скользкой глине. Немцы?! Часовой разом вспотел, сорвал с плеча винтовку. Окликнуть? Но что, если в ответ навстречу метнется рой резвых светлячков — трассирующих пуль? Поднять тревогу? Рано, сначала нужно выяснить, в чем дело. Быть может, это возвращается домой житель ближайшей деревни. Впрочем, что ему понадобилось ночью в прифронтовом лесу?

Часовой прислушался — странный шум усиливался, промежутки между звуками становились длиннее. Что же это такое? Укрывшись на всякий случай за старой сосной, часовой поджидал безвестного путника, держа палец на спусковом крючке винтовки, ежесекундно готовый выстрелить. А непонятные звуки становились все отчетливей, сумрак редел, приближался рассвет.

Не опуская винтовки, часовой напряженно вглядывался в зыбкую, туманную даль, куда змеей уползала раскисшая от непогоды дорога. Всецело поглощенный этим занятием, он не заметил сержанта — разводящего, пришедшего вместе со сменщиком.

— Чего за дерево спрятался, часовой? — простуженно просипел сержант. — Вылазь, докладывай, как положено.

— А, это вы, командир! Тут такое дело… Шлепает кто-то там на дороге…

— Шлепает? Сейчас мы этого шлепальщика самого шлепнем. — Сержант поправил на груди автомат; сменщик, невысокий, коренастый солдат, передернул винтовочный затвор, и в ту же секунду послышался шлепающий звук.

— Сменщик, оставайся здесь и гляди в оба, а часовой за мной, — негромко приказал сержант. — Поглядим, какой лешак там бродит.

Шли тихо, стараясь не шуметь, потом остановились — впереди маячило белесое пятно.

— Коняга! — чертыхнулся сержант. — И хозяин, никак, при ней. Ты, мил человек, чего пеший идешь? Конишку прижаливаешь?

— Кто? Кто такие? — всполошился незнакомец. Он стоял, держась обеими руками за гриву лошади, почти повиснув на ее шее. — Русские?!

— Турки! — хохотнул сержант. — Ослеп, землячок?

— Выходит, так… А вы взаправду свои? — выпустив из судорожно сжатых пальцев спутанную гриву лошади, человек шагнул вперед, и пехотинцы невольно попятились: лицо незнакомца — сплошная черная корка спекшейся крови.

— Ранило, землячок? Ничего, фельдшер у нас толковый, подлатает, а ежели не справится, в медсанбат отправим. Где это тебя угораздило?

— На передовой, где же еще!

— На передовой?! Так до нее же километров тридцать!

— Может, и больше, не считал. Третьи сутки идем. Один не дошел бы. — Раненый погладил понурую лошадь. — Она дотащила. А ведь сама калека — нас одним снарядом шарахнуло.

Тут только пехотинцы увидели, что лошадка о трех ногах, — левую переднюю по самую бабку начисто, словно бритвой, срезал большой осколок.

— Досталось тебе, землячок. Миша, помоги человеку…

— Ничего. Я сам. Пообвыкся за долгую дорогу. — Раненый снова ухватился за гриву лошади, и они зашлепали по грязи дальше.

— Погоди, землячок, перевяжу. — Сержант разорвал индивидуальный пакет, вытащил бинт.

— Не нужно, — воспротивился раненый. — Присохло, и ладно. А кобылку, сделай милость, забинтуй, крови много потеряла, ослабла. Падала бессчетно. Завалится, отдохнет маленько, встает — и дальше топаем…

Сержант молчал. Раненый вопросительно уставился на него, прижался к голове лошади изуродованным лицом:

— Прощай, милая. Спасибо тебе.

Сменившийся парнишка повел раненого на поляну, позади сухо треснул выстрел…

Более полувека прошло, но и сегодня я вижу глаза этой лошади — большие, полные боли и слез.

Кавалерия…

На протяжении столетий в армиях арабских государств существовала кавалерия особого рода — верблюжья. Использовали ее главным образом в пустынях; неприхотливый верблюд способен выдерживать большие переходы, почти не требуя пищи и воды. Воины, сидевшие на верблюдах, шашками, конечно, не махали, — вооруженные английскими винтовками, они действовали как стрелки. Верблюжья кавалерия, ограничиваясь разведывательными операциями, заброской в тыл противника диверсионных групп, в больших сражениях почти не участвовала, поэтому и потери несла незначительные.

К активным участникам войн следует отнести и слонов, которые широко использовались в Индии и в битвах играли решающую роль. «Боевой слон производил сильное впечатление. Он был украшен различными подвесками и ожерельями, лоб его прикрывал металлический щит, на спине была укреплена башня, в которой сидели лучники. Казалось бы, такой „танк“ нельзя остановить ничем — ему не страшны стрелы и копья (вообще у слона лишь два убойных места: у левой лопатки, когда поражается сердце, и между ухом и глазом, когда поражается мозг. Но ведь в них надо попасть!). Слон не только врывался в расположение противника с десантом, но и сам топтал и калечил солдат врага. История знает немало примеров, когда сражение выигрывали слоны»^[5].

Во время пребывания в Индии мне довелось видеть боевого слона; «боевой», собственно, была только его раскраска, выполненная местными художниками в полном соответствии с требованиями, которые в прошлом предъявлялись к состоявшим на военной службе слонам. Выглядел великан устрашающе — грозные бивни, воинственная раскраска, угрожающе поднятый к небу хобот… Трудно представить, что испытывали воины, на которых устремлялись десятки таких гигантов, остановить которых, казалось, невозможно… Хотя отрезвляюще на слонов может подействовать страх: напуганный слон, тотчас же забыв всю военную науку, теряет от страха голову и начинает крушить все и вся.

С древнейших времен использовались в ратном деле и птицы. Нет, речь не о горластых гусях, спасших, согласно легенде, от уничтожения Рим, предупредив громкими криками жителей о приближении врага, а о птице всем известной, ставшей благодаря знаменитому Пикассо символом мира, птице, которую художники нередко изображают с зеленой веточкой в клюве.

Строго говоря, символом мира голубя сделали еще древние римляне. Легенда гласит: бог войны Марс, собираясь на битву, увидел, что в его золоченом шлеме свила гнездо голубка, и хотел его разорить. Но богиня Афродита упросила Марса не губить птенцов, а поскольку воин без шлема — не воин, сражение не состоялось. Так голубка, предотвратив кровопролитие, стала символом мира.

Тем не менее, как это ни парадоксально, голубок мог стать и символом войны, ибо люди еще в глубокой древности сделали его настоящим солдатом — стойким, отважным и мужественным.

Голуби издавна использовались как связисты. Почтовые голуби способны за час пролететь около ста километров, а за световой день — до тысячи. Во время франко-прусской войны 1870–1871 годов крылатые гонцы доставили в осажденный Париж около миллиона частных посланий и 150 тысяч официальных сообщений. За подвиги, совершенные во время войны в некоторых европейских государствах, голубям поставлены памятники.

«Голуби действительно заслужили самые высокие награды. Многие из них так отличились во время Первой мировой войны, что были награждены боевыми орденами Франции! Достаточно вспомнить голубя под номером 183, который во время Верденского сражения, несмотря на ураганный огонь, трижды доставлял важнейшие донесения. Достаточно вспомнить и другого голубя, раненного в голову, потерявшего глаз, но продолжавшего выполнять задание. Третий голубь, истекая кровью, все-таки принес очень важное сообщение, четвертый был ранен шрапнелью, однако пролетел несколько километров и сумел доставить письмо. Пятый… Впрочем, были и пятые, и десятые, и, наверное, сотые.

Всем голубям — и живущим и погибшим — был поставлен в Париже памятник»^[6].

Подстрелить летящего с большой скоростью почтового голубя из стрелкового оружия почти невозможно, в него просто не попадешь. Стремясь обезопасить себя от пернатых лазутчиков, люди стали использовать специально обученных ловчих соколов, которые перехватывали почтовых голубей в воздухе, уничтожали их, но конечно же не могли положить конец рейдам пернатых посланцев, а они продолжали сражаться, совершать подвиги.

В годы Великой Отечественной войны почтовые голуби, бывшие в некоторых подразделениях нашей армии, тоже внесли свой вклад в дело победы. Голубки вылетали из осажденной гитлеровцами Брестской крепости, из окруженного фашистами Севастополя, сражались и умирали, как солдаты.

К животным, способным выполнять различные боевые задачи, можно отнести и дельфинов. С помощью дельфинов осуществляются поисковые работы под водой, дельфины могут доставлять грузы и донесения. Используют их и в качестве подрывников для уничтожения вражеских кораблей. Исследования в этом направлении ведутся в разных странах и сегодня, несмотря на протесты общественности, осуждающей использование живых существ для подобного рода акций.

Военные специалисты считают дельфинов в этом плане весьма перспективными, их интеллект позволяет надеяться, что дельфины смогут выполнять и более сложные боевые задачи.

Собаки…

Очнувшись, обнаруживаю, что нахожусь в узком овраге, куда скатился, сбитый взрывной волной и осколками упавшего поблизости снаряда. Где свои, где противник — неизвестно, ноет все тело, сильно болит нога. Как же все произошло? Короткий бой, взрыв, сильный удар в ногу — и тишина.

С трудом приподнимаюсь на локтях, картина не для слабонервных: из развороченного голенища льется кровь, торчат три белые щепки. Закусив губу, выдергиваю одну — на ладони сахарно-белая, в затеках густой крови косточка…

Скверно. Один в зимнем лесу долго не продержусь, кровотечение доконает. Снимаю ремень, стягиваю петлю выше раны, чтобы остановить кровь. Кружится голова. Надежды на спасение минимальны, санитары меня проглядели, спуститься в овраг не догадались, ползти я не могу, да и куда ползти?

Время остановилось; бездумно смотрю в мутное, сеющее снежком небо, мысли путаются, слипаются глаза. И вдруг ощущаю чье-то теплое дыхание, и в щеку утыкается добрая песья морда.

Радостно глажу овчарку, нащупываю на ее спине небольшую брезентовую сумку. В ней бинты, вата и термос со сладким, горячим чаем. Какое счастье! Это именно то, что мне сейчас нужно.

Покуда я отогревался чаем и кое-как перебинтовывал рану, собаки и след простыл. Ушла! Но я знал, я был уверен — она вернется, обязательно вернется. И я не ошибся, овчарка вернулась, причем не одна — привела двух бойцов санитарного взвода с легкими саночками.

Более полувека миновало с тех пор, но и сегодня я отчетливо помню эту замечательную собаку. Я не знаю ее имени, но знаю точно: если бы не она, я не написал бы, а вы не прочитали бы сейчас эти строки…

Сколько же человеческих жизней спасли и сохранили собаки-санитары! Круглый год они несли свою нелегкую вахту на переднем крае войны. Зимой и летом, в любую погоду, днем и ночью работали эти собаки, находили на поле боя раненых, приводили санитаров и фельдшеров, вывозили на санках или тележках нуждавшихся в экстренной помощи бойцов и командиров, пробирались в такие места, куда не мог пройти никакой другой транспорт.

«В результате применения санитарных собак в дивизиях заменено значительное количество санитаров-носильщиков, в некоторых случаях нартовые упряжки заменяли полностью работу санитаров рот и батальонов, вместе с этим сроки эвакуации раненых с поля боя сократились… С 1 января по 28 марта 1944 года было вывезено 13 500 человек, тяжело раненных, и доставлено на передовую 300 тонн боеприпасов» (из сообщения начальника санитарной службы 1-й Ударной армии).

«За время нахождения при 53-й армии отряд собак нартовых упряжек участвовал в наступательных операциях по эвакуации тяжело раненных бойцов и командиров с поля боя по взятии Демьяновского, укрепленного противником района и, несмотря на трудные условия эвакуации, лесисто-болотистую местность, плохие, труднопроходимые дороги, где не было возможности вывозить раненых конным транспортом, успешно работал по эвакуации тяжело раненных бойцов и командиров и подвозу боеприпасов наступающим частям.

За указанный период отрядом вывезен 7551 человек и подвезено 63 тонны боеприпасов» (из доклада начальника санитарной службы 53-й армии).

Всего же ездовые собаки, участвовавшие в войне и прошедшие с нашей армией до Берлина, сражавшиеся на всех фронтах от Черного до Северного морей, вывезли с поля боя 680 000 раненых солдат и офицеров и доставили на передовую 5862 тонны боеприпасов.

Скупые боевые сводки, отчеты командиров и военачальников ничего не говорят о потерях, которые несли «собачьи» отряды, а потери были велики — погибали бойцы, и командиры-проводники, и инструкторы служебного собаководства, гибли от пуль, бомб, мин, снарядов и десятки тысяч собак — наших боевых помощников, наших верных друзей. К великому сожалению, медсанбатов и госпиталей для собак не существовало, и нередко, если раны были слишком тяжки, люди, не в силах видеть страдания своих подопечных, вынуждены были прекращать их выстрелом. Было такое, было, из песни, как говорится, слова не выкинешь, на войне как на войне…

«Собаки на фронте были не только санитарами, но и связистами. По свидетельству известного советского писателя Ильи Эренбурга, бывшего во время войны военным корреспондентом, многие собаки-связисты были настоящими героями. Под городом Верея связь с гвардейским полком, оказавшимся в тылу врага, поддерживали 14 собак, которые пробирались через минные поля, под сильным вражеским огнем доставляли донесения. Овчарка Аста, несшая донесение, от которого зависела судьба полка, была смертельно ранена, но, истекая кровью, сумела все-таки добраться на командный пункт дивизии и доставить донесение.

Бывший командир 37-го отдельного батальона собак подполковник в отставке А. Мозовер рассказывал, что лишь одна собака Норка в труднейших условиях и в короткий срок доставила 2398 боевых донесений, а пес по кличке Рекс — 1649»^[7].

Вторая мировая война — самая страшная в истории человечества — унесла жизни миллионов людей и миллионов животных. Среди собак — бойцов-санитаров, связистов, пиротехников — были и собаки-камикадзе, сложившие свои головы под гусеницами фашистских танков. Да, была такая, с позволения сказать, собачья профессия. Была!

…Летом 1943 года часть нашу перебросили под Курск. Гитлеровцы сосредоточили здесь огромные силы и начали знаменитую битву на Курской дуге, битву, в которой с обеих сторон участвовали тысячи тяжелых танков и самоходных орудий.

Досталось нам крепко — бомбежки, жестокие артиллерийские обстрелы, бесконечные танковые атаки… Мы, как могли, отбивались, несли большие потери, пятились, пятились, потом на холмике закрепились и решили — назад ни шагу! Но легко сказать, а как выстоять? Враг не жалеет сил, танки прут и прут по степи, а в нашей потрепанной стрелковой роте всего-навсего две пушечки-«сорокапятки» по прозвищу «Прощай, Родина» да три бронебойных ружья: негусто.

Ночью подмога прибыла — пятеро солдат с овчарками. Собаки — истребители танков, на спине у них противотанковая мина приторочена. Ротный наш даже плюнул с досады — думал, командование «тридцатьчетверки» подбросит, а получил четвероногое воинство. Расстроенный ротный в сердцах отозвался о прибывших неуважительно, еще круче о бюрократах-штабниках, приславших вместо краснозвездных танков хвостатое «чудо-оружие». Но приказ есть приказ, и, не в меру поворчав, старший лейтенант выставил «истребителей» на танкоопасные направления. Четверо проводников со своими псами ушли на фланги, пятая пара осталась в моем взводе.

Летние ночи коротки, и, когда рассвело, оказалось, что собака черней самого черного дегтя, черная, как сатана, а на груди белая полоска-галстучек. Проводник — курносый веснушчатый парень, проснувшись, озадаченно поскреб стриженый затылок — псину выгуливать надо, а над траншеей — вжик — пульки посвистывают. Попробуй высунься! Я ему присоветовал пойти в дальний конец траншеи, она длинная, там все равно никого нет, нас во взводе совсем мало осталось… Вернувшись, проводник покормил овчарку, погладил, выбрал из густой шерсти завязшие соломины.

— Зря стараешься, — заметил пулеметчик, — сейчас «юнкерсы» прилетят, пылищу поднимут.

— Не беда — еще почищу.

— Ну, ну. А как звать твоего кабысдоха?

— Загид.

Проводник пояснил, что Загиду шесть лет, пес спокойный, добрый, смышленый и очень образованный — закончил школу служебного собаководства и специальные курсы.

— Профессор, — засмеялся рябой пулеметчик. Он хотел еще что-то добавить, но не успел — раздался оглушительный грохот, и к синему небу взметнулись фонтаны земли: начался артналет. Затем появились немецкие самолеты, пикируя, они роняли тяжелые капли фугасных и осколочных бомб. Едва бомбардировщики улетели, утробно зарычала степь: в атаку устремились танки.

Ударили с флангов наши пушечки, постреляли-постреляли и затихли, подавленные мощными танковыми орудиями. И тогда навстречу бронированным ревущим машинам с четырех сторон метнулись серые тени. Несмотря на тяжелую ношу, собаки стремительно мчались вперед, распластываясь над выжженной солнцем степью. Немцы заметили их, лихорадочно застучали крупнокалиберные танковые пулеметы, пули впивались в сухую землю, срезали метелки пожухлой травы, щелкали по камням, высекая длинные искры. Но овчарки твердо усвоили преподанную людьми науку — добежать во что бы то ни стало, невзирая на любой огонь, достичь вражеского танка и, увернувшись от грозных гусениц, нырнуть под днище. Именно под днище, только под днище. Добежать и нырнуть, добежать и нырнуть.

И собачки сделали все, как положено, выполнили приказ наставников, домчались, ловко проскользнули под брюхо неповоротливых ревущих громадин, проскользнули и… и легкими облачками взлетели к безмятежному синему небу, оставив на изрытой бомбами, перепаханной снарядами и танковыми гусеницами землепылающие закамуфлированные бронированные машины с черно-белыми тевтонскими крестами на запыленной броне.

— Ура-а! — гаркнул на всю передовую пулеметчик. — Молодцы!

И вдруг побелел — из-за соседнего холма вывернулась серо-зеленая махина и, хищно лязгая гусеницами, ослепительно поблескивая под косыми солнечными лучами отполированными траками, двинулась к траншее, где находились все, кто уцелел из моего взвода, в том числе и его командир. В сгустившемся над степью дрожащем чадном мареве танк казался огромным. «Тигр»!

Да, это был знаменитый Т-6, фашистская новинка, впервые примененная гитлеровцами в сражении под Курском. Приближаясь, танк увеличивался в размерах, распухал, рос как на дрожжах.

— Эй, парень, заснул? Видишь, немец прется? Давай гони свою собаку! Командуй!

Проводник не шевельнулся, отрешенно глядя на овчарку, а пес тревожно и вопрошающе смотрел на хозяина. Пес недоумевал, слыша рев танкового мотора, на который привык реагировать: ведь так учили! Почему не звучит знакомая команда, отчего хозяин медлит?

— Оглох, что ли, парень? Сейчас фриц нас — в лепешку!

Я находился в это время довольно далеко от них, метрах в пятидесяти, сидел в той же траншее, но, конечно, не слышал, что кричал проводнику пулеметчик. Об этом уже потом, после боя, мне рассказали солдаты.

Яростно крутнув ручной пулемет, пулеметчик дал длинную очередь, бил по смотровым щелям, хоть знал, что это бесполезно, пули отскакивают от «тигра» как горох, его и снаряды в лоб не берут, рикошетят. Стрелял, надеясь на чудо, но чуда не произошло, танк подползал все ближе и ближе.

Оставив раскаленный «ручник», пулеметчик подскочил к проводнику, тряхнул за плечо:

— Чего ждешь, в гроб твою душу!! Действуй!

Овчарка свирепо зарычала, проводник, нагнувшись, выдохнул в треугольное ухо:

— Ни с места, Загид, сидеть! Ты слышишь — сидеть! Сидеть! — Схватив увесистую противотанковую гранату, проводник вскочил на бруствер и побежал вперед, увертываясь от пуль, потом бросился на землю и быстро пополз к танку. Механик-водитель инстинктивно почувствовал опасность, резко притормозил, мы в траншее застыли, не сводя глаз с ползущего к танку бойца. Внезапно раздался визг — собака, выглянув из траншеи, тоже следила за своим хозяином и визжала, понимая, что ему грозит опасность. Что творилось в ее голове, один Господь знает, только всю ее трясло, шерсть на загривке вздыбилась, когтистые лапы царапали траншейный бруствер.

А проводник ближе и ближе подбирался к танку, вот он поднялся, чтобы в несколько прыжков преодолеть оставшееся расстояние, и упал навзничь. Овчарку словно кнутом ожгли — выпрыгнула из траншеи — и вперед! А танк снова двинулся с места, да пошел не медленно и неуверенно, как прежде, а попер на предельной скорости прямо на лежащего неподвижно парня.

— Раздавит! Ох, раздавит его! — орал пулеметчик. — Пропал малый!

Танк был уже совсем близко, горой навис над беспомощным солдатом, но навстречу грохочущей бронированной махине стремительно неслась собака. Овчарка оказалась проворнее, с ходу юркнула под танк, грянул взрыв, и танк, густо задымив, застыл…

Выстояли мы тогда, и парнишку-проводника ночью вынесли, ранение у него оказалось пустяковым, только контузило его взрывной волной. Парень сильно горевал, корил себя, что не сберег собаку, да как ее сбережешь, если командование ей такую должность определило — погибать на поле боя?

Проводника отправили в санроту, а я всю ночь не спал — думал о славных наших друзьях, которых мы толком и не знаем, по-настоящему еще не оценили и которые в трудную минуту готовы ради сбережения нашего, не раздумывая, не колеблясь, пожертвовать своим единственным достоянием — самым бесценным и самым дорогим…

И еще несколько фактов о боевой деятельности собак — истребителей танков.

Из донесения командующего 30-й армией генерал-лейтенанта Лелюшенко от 14 марта 1942 года

«В период разгрома фашистских войск под Москвой пущенные в атаку танки противника были обращены в бегство собаками истребительного отряда. Противник боится противотанковых собак и специально за ними охотится.

…50 немецких танков пытались прорваться в расположение наших войск. 9 отважных истребителей танков из истребительного отряда старшего лейтенанта Шанцева подожгли 7 немецких танков».

Из сводки Совинформбюро от 2 июля 1942 года

«В 6-й Гвардейской армии в боях на Белгородском направлении собаками-истребителями уничтожено 15 танков противника».

Из донесения командующего 30-й армией генерал-лейтенанта Лелюшенко от 14 марта 1942 года

«Практика применения в армии собак 1-го отряда истребителей танков показала, что при наличии массированного применения противником танков противотанковые собаки являются неотъемлемой частью противотанковой обороны».

Всего собаки-противотанкисты уничтожили 300 танков противника. Три сотни танков! Трудно, невозможно подсчитать даже приблизительно, что могли «натворить» эти танки, не останови их наши славные собачки. Сколько человеческих жизней потребовалось бы для этого, какой огромный урон эта армада могла бы нанести нашей армии. Но не будем забывать, однако, что и за ценой мы, а вернее, наши собачки, не постояли: триста собачьих душ — такова цена этой победы.

И еще одна деталь. Весьма и весьма существенная. Выше уже говорилось, что собак — истребителей танков нередко называют собаками-камикадзе. Думаю, это неверно, не соответствует действительности. И вот почему. Камикадзе — это воины, добровольно решившие пожертвовать своей жизнью во имя достижения определенных целей — военных целей. Подчеркиваю, что камикадзе (например, в японской императорской армии) упорно добивались, чтобы их зачислили в отряд смертников, шли на это, руководствуясь высшими соображениями, шли сознательно, без приказа. Перечисленное выше, естественно, никоим образом не может быть распространено на собак.

Наши четвероногие друзья беспрекословно верят нам, любому хозяйскому слову, полностью доверяют воспитавшему их человеку, который (в данном конкретном случае) учит их так: добежишь до танка, нырнешь под днище — получай заслуженную награду — лакомый кусочек, и собака с большой охотой и рвением выполняет команду-приказ, не зная, что человек посылает ее на смерть! Мы же обманываем верного друга самым подлейшим образом, оправдываясь, что это диктуется насущной необходимостью. Жалкий лепет оправданья, как сказал поэт. Жалкий!

Особую роль на войне, в послевоенные годы, а также и в наше время играли и играют собаки-минеры, вернее — пиротехники. Пиротехник — это солдат либо офицер, обезвреживающий мины, бомбы, снаряды, гранаты, другие взрывоопасные предметы, оставшиеся в тех местах, где велись боевые действия. Снаряды и авиабомбы чаще всего не лежали на поверхности, а уходили глубоко в землю. В земле находились также и мины, фугасы, прочие подрывные устройства, которые противник закапывал, прятал, маскировал специально, чтобы впоследствии эти взрывные устройства сработали и подорвали какие-либо важные объекты, уничтожили людей. Работа минера-пиротехника складывается как бы из двух этапов: первое — найти взрывоопасный предмет, обнаружить его, что само по себе очень и очень не просто — на виду такие вещи не оставляют; второй этап — обезвреживание и уничтожение. Собаки-пиротехники выполняли лишь первый этап работ — должны были найти снаряд или бомбу, обнаружить ее, предоставив уничтожение ее воинам-пиротехникам. На вооружении бойцов пиротехнических подразделений была специальная техника, приборы-миноискатели, которые нередко называют металлоискателями, а также и бомбоискатели, с помощью которых можно было обнаружить бомбу или снаряд, находящийся в земле на глубине до шести метров. Однако приборы эти не всемогущи; учитывая, что они реагируют на металл, противник применял мины в картонной оболочке или в деревянном ящике, которые миноискатель «засечь» не мог; зная о возможностях бомбоискателя, немцы зарывали фугасы на глубину более шести метров, и можно было сто раз прочесать бомбоискателем по поверхности земли, но упрятанный «сюрприз» так и не обнаружить.

Собаки же в этом отношении были поистине незаменимыми помощниками пиротехников, прекрасное обоняние позволяло им точно определять, где зарыта взрывчатка, запах которой служил натренированным животным отличным ориентиром. И собаки не ошибались никогда, в отличие от миноискателя или бомбоискателя, которые могли среагировать на любую находящуюся в земле железку, например на ржавое ведро.

Старинный Софийский собор в Киеве спасла собака-пиротехник. Гитлеровцы, решившие его взорвать, заложили мощный фугас на глубину шести с половиной метров (учли предельные возможности бомбоискателя), а собачка взрывчатку учуяла!

Из директивы начальника инженерных войск Советской Армии по всем фронтам от 17 ноября 1944 года

«При быстром продвижении войск 2-го Украинского фронта каждая рота, выделяемая для проверки и разминирования одной дороги, выбрасывалась на автомашинах повзводно вдоль проверяемого маршрута. При такой организации скорость обследования маршрутов увеличивалась до 40–50 километров в сутки против прежних 15 километров. Ни на одном из маршрутов, проверенных собаками-миноискателями, не было случаев подрыва живой силы и техники».

Огромное количество наших четвероногих соотечественников принимает самое активное участие в войне, ведущейся вот уже много лет, войне, конца которой не видно, — войне с преступностью, одерживая победы, проявляя чудеса храбрости, неся потери…

Полагая, что я добросовестно перечислил заслуги «братьев наших меньших» в годы войны, я хотел было закончить рассказ об активных ее участниках, но, вспомнив один эпизод, произошедший во время штурма Будапешта, понял, что поторопился. Главную роль в этом эпизоде сыграла… кошка. Да, да, обыкновенная беспородная кошка из тех, что ютятся в подъездах домов, на чердаках, развлекают нас по весне жуткими ночными концертами. Вот такая безвестная кошечка пришла на помощь нашим войскам в ситуации, можно сказать, безвыходной.

В Будапеште шли ожесточенные бои, противник яростно сопротивлялся, не испытывая недостатка в вооружении, и особенно в боеприпасах: снаряды и мины, выпущенные из минометов, рвались беспрерывно, нанося не только большой урон наступающим нашим частям, но вдобавок к тому усугубляли их положение, уничтожая линии связи: телефонные провода то и дело рвались, перебитые осколками мин, снарядов и бомб, а оставшиеся без связи подразделения не получали приказов командиров и в свою очередь не могли докладывать командирам о положении на данный момент. И тогда встал во весь рост вопрос: каким образом обезопасить линию связи, уберечь ее от повреждений? А нужно сказать, что провод связисты должны были перебросить через шоссе, именно на этом участке линия связи получала больше всего повреждений, «нитка» то и дело рвалась; едва протягивали новую, она тут же выходила из строя.

Выход был найден, но выход чисто теоретический: под шоссе проходила труба, и если пропустить через нее провод, для осколков снарядов и мин он станет недосягаемым. Но как это сделать? Труба узкая, связист в нее не протиснется, как же пропустить через нее провод? Думали, прикидывали — ничего не получалось. Но вот молоденький курносый солдатик предложил неожиданный вариант: поймать кошку, прикрепить к ней провод, сунуть кошку в трубу, и она, пробежав по трубе, вытащит провод с другой стороны насыпи.

Отвечавший за связь с командованием офицер, небритый, усталый, хоть и поглядел на бойца недоверчиво, отвергать рационализаторское предложение не стал, приказав парнишке и двум связистам немедленно добыть кота, что вскоре было выполнено — кота изловили в подвале ближайшего дома.

— Только к хвосту не привязывай провод: зацепится за что-нибудь в трубе — и хвост оторвется.

— Зачем — к хвосту? Это ж не консервная банка. Мы в школе однажды…

Упавший поблизости снаряд не дал парнишке закончить рассказ. Боец сделал маленькую шлейку, прикрепил ее к туловищу кошки (или кота — пол животного за недостатком времени не определили) и, несмотря на яростное сопротивление, запихнул животное в трубу: беги на ту сторону!

Но не тут-то было! Кошка бежать не собиралась. Больше того, сделав несколько шагов по трубе, кошка села, подобрала под себя лапки, устроилась поудобнее, всем своим видом показывая, что ей здесь хорошо и спокойно, снаряды и мины не рвутся, никто ее тут не потревожит, к тому же, возможно, здесь есть мыши, разбежавшиеся из домов, поэтому нет никакого смысла покидать приятное местечко.

Между связистами вспыхнула короткая перепалка, обсуждали животрепещущую тему — как заставить кошку пробежать по трубе и выйти с противоположного конца. Кто-то предлагал пальнуть из автомата холостыми патронами, кто-то — поторопить упрямую кошку шестом. Но холостых патронов в наличии не оказалось, подходящий шест тоже не нашли, и тогда все тот же курносый боец притащил откуда-то маленькую собачку, пустил ее в трубу и крикнул:

— Кошка! Возьми ее!

Венгерская собачка конечно же по-русски не понимала, но с кошками у собак всей планеты отношения не самые лучшие, поэтому под землей, в трубе, началась гонка, собака и кошка промчались по трубе и выскочили наружу, где кошку уже ждали благодарные связисты, сняли с нее провод, наградив кусочком сала из офицерского пайка…

Пассивными участниками войны были лошади, мулы, ослы, с помощью которых перевозили всевозможные грузы — боеприпасы, продовольствие, обмундирование, топливо и так далее. На Севере для этих целей использовались оленьи и собачьи упряжки. Своеобразным транспортным средством, во всяком случае нестандартным, иной раз были быки, а также коровы, на которых не только перевозили поклажу, но использовали их подчас и как верховых лошадей, привязав к рогам длинные ленты — солдатские обмотки — неотъемлемую часть солдатского обмундирования, с помощью которых всадники управляли своими медлительными «скакунами».

Все эти животные, старательно выполняя порученную им человеком в военной форме работу, разделяли с ним все тяготы войны, голодали, холодали, погибали от пуль и осколков бомб, снарядов и мин, падали замертво, надорвавшись от неподъемных грузов, гибли от ран — госпиталей для «служивших» в армии животных у нас не существовало; свалившиеся в изнеможении на обочинах, оставленные отступавшими или наступавшими войсками животные тихо умирали на нескончаемых дорогах войны.

Жертвами войны становились все без исключения животные, волей обстоятельств оказавшиеся в зоне военных действий. Особенно страдали от войны живущие в селах и городах домашние животные: бежать в леса и поля, скрываться от войны они не могли — сотни поколений их предков жили рядом с человеком, предоставившим им кров и пищу.

Еще хуже приходилось диким животным, обитавшим в ограниченных, замкнутых пространствах, например в зоопарках. Война — состояние необычное; неожиданно столкнувшиеся с ней животные терялись, пугались и, будучи не в силах понять происходящее, как-то приноровиться, приспособиться, чтобы просуществовать в экстремальных условиях, погибали.

Брошенные на произвол судьбы бежавшими от войны людьми, домашние животные не покидали дома, где жили и умирали, раздавленные обломками разрушенных зданий, гибли в пламени пожаров, умирали от голода и жажды…

В конце войны небольшой немецкий городок, превращенный противником в мощный опорный пункт, часть, в которой я служил, брала штурмом. Ожесточенный бой продолжался несколько суток, дома неоднократно переходили из рук в руки, обе стороны несли большие потери.

Моей роте было приказано очистить от врага небольшой зоопарк. Но так получилось, что немцы ночью скрытно отошли, а наши, не зная этого, но получив сведения от разведчиков, что на территории зоопарка есть многочисленные доты и дзоты, жестоко обстреливали район. Когда же после огневого налета рота вошла на территорию зоопарка, гитлеровцы совершили огневой налет, и бой возобновился с новой силой. Снаряды и мины летели с двух сторон, и я со своими солдатами оказался как бы в эпицентре.

Снаряды разрушили клетки, многие животные, оказавшись на свободе, в панике метались по аллеям и погибали, скошенные пулями, осколками мин и снарядов. Легче было птицам, они просто разлетелись кто куда, но четвероногим спрятаться было негде, а покинуть территорию они не могли — зоопарк был обнесен высокой оградой.

Олени, лани, косули, винторогие козлы сломя голову носились взад и вперед и падали, срезанные смертоносной сталью; крупных хищников я не видел, возможно, их клетки каким-то образом уцелели, не знаю, но обезьянник был разбит снарядами, и насмерть перепуганные обезьяны метались по усыпанным песком дорожкам.

Но вот огонь прекратился, а обезьяны, оглушенные разрывами, израненные, ошалевшие, продолжали метаться и падали, падали, падали, словно сбитые пулями и осколками, хотя стрельба давно стихла. Не берусь утверждать, но потом говорили, будто многие обезьяны погибали от того, что не выдерживало сердце, так, во всяком случае, полагал наш батальонный военврач.

Тяжкой была картина разрушения зоопарка, безжалостного истребления его обитателей, на солдат она подействовала удручающе. Прошедшие войну закаленные бойцы с горечью говорили об этом. Впоследствии я узнал от пленных, что многие немецкие солдаты и офицеры, видя в бинокли, что творилось на территории зоопарка, были подавлены происходящим.

Стать солдатами могут очень многие люди, но далеко не каждый солдат способен убивать животных…

Остается сказать о животных, которых в силу присущих им повадок условно можно выделить в особую группу, — животные, использующие войну себе во благо, в какой-то степени существующие за ее счет.

Таких не слишком много — они обитают на разных континентах, в том числе и континенте голубом. К этой категории могут быть отнесены изголодавшиеся хищники, которые в обычных обстоятельствах ничем подобным не грешат; животные, питающиеся падалью, — шакалы, гиены; некоторые хищные птицы — стервятники, черные грифы, вьющееся тучами над полями битв воронье и, как ни странно, такие милые птицы, как чайки. Что же касается четвероногих… Однажды в Карпатах мои солдаты расстреляли из автоматов кабанов, устроивших на поле недавнего боя отвратительное пиршество.

Особенно омерзительны в этом отношении крысы. Зимой 1942 года наша часть стояла в обороне на околице сожженной деревни. После короткой стычки на нейтральной полосе остались лежать убитые, вынести их было невозможно — противник стрелял по всему движущемуся.

Ночью на заснеженном поле кто-то зашевелился, фашистский снайпер тотчас же взял его на мушку — выстрелил раз, другой, третий, стрелял еще и еще. После каждого выстрела человек замирал, затем снова начинал шевелиться. Не выдержав, я послал двух опытных разведчиков в маскхалатах на выручку раненому бедняге. Вернувшись, разведчики долго облегчали взволнованные души солеными словами, когда же добрались до сути, не выдержал и я — крысы!

Война на море доставила немало радости и акулам, жертвами которых становились моряки затонувших судов и летчики подбитых самолетов, спасшиеся на парашютах. Сколько людей было убито акулами, никто не знает.

Глава девятая Зарубки на сердце

Немецкие овчарки Шани и Дина — первые собаки в моей жизни — появились в нашем доме почти одновременно. Черный красавец с белым галстучком на груди Шани, добрый и ласковый, вскоре отбыл на курсы служебного собаководства и спустя полгода вернулся вполне образованным псом. Постиг он там многое — безошибочно и уверенно шел по следу, бесстрашно прыгал сквозь пламя (тренировался на пылающих обручах), быстро настигал, обезоруживал и задерживал преступников, ползал по-пластунски, был подготовлен к несению караульной службы, выполняя команды, не только поданные голосом, но и набором определенных жестов.

Сильный, смелый, смышленый Шани постоянно побеждал на различных соревнованиях, но первое место не занял ни разу, так как, по мнению специалистов, имел один весьма и весьма существенный недостаток — был незлобив. Даже задерживая облаченного в толстый ватный балахон «нарушителя», не набрасывался на него с остервенением, подобно другим собакам, а, словно понимая, что все это лишь «понарошку», аккуратно валил «нарушителя» на землю, придерживая его до появления инструктора, причем проделывал все это играючи, дружелюбно помахивая хвостом, что особенно возмущало требовательного наставника.

— Злобности ему не хватает, злобности! Что я только не делал, чтобы его разозлить, — ничего не получается. Большой недостаток. Большой!

Мнение инструктора разделяли и судьи, я же считал Шани идеальной служебной собакой, что же касается упомянутого недостатка, то он с лихвой восполнялся Диной, которая, несмотря на пробелы в образовании, а точнее, на отсутствие такого, в избытке имела все то, чего так недоставало Шани. Дина чуть ли не с первых дней своего существования поделила человечество на две неравные части: своих, то есть членов моей семьи, и чужих, к которым причислила всех остальных людей на земле. И данный принцип Дина соблюдала неукоснительно: не один мой школьный приятель, спасаясь от ее зубов, птицей взлетал на забор и, невзирая на всю стремительность этого маневра, все же терпел немалый ущерб, раздирая о частокол собственные штаны.

Повзрослев, Дина превратилась в свирепую сторожевую собаку. Большую часть суток она сидела на цепи — спускали Дину с привязи только на ночь, — тогда как Шани свободно бродил по двору и мог беспрепятственно разгуливать по всей деревне, хотя пользовался предоставленной ему свободой довольно редко, предварительно заручившись моим безмолвным согласием, которое пес выпрашивал выразительным взглядом, стоя у калитки.

О скрытых резервах Шани стало известно после его конфликта с соседским котом — злющим нахальным субъектом, возомнившим себя безраздельным властителем окрестных территорий. Кот очень любил дразнить Дину; зная, что схватить его собака не может, — сделать это ей не позволит цепь, — кот с независимым и наглым видом прогуливался по забору, притворяясь, что не слышит заливистого Дининого лая, подходил совсем близко, садился и глядел на беснующуюся собаку, и мог сидеть так довольно долго, получая, по всей вероятности, от ее неистовых прыжков, громыхания цепи и безуспешных попыток его настичь прямо-таки садистское наслаждение. А Дина, распаляясь все больше, буквально заходилась в истерике. Мне же ее лай не давал делать уроки, приходилось вмешиваться, я выходил во двор, лепил снежок покрепче, но котяра был начеку и, ловко увернувшись от пущенных в него снарядов, не спеша удалялся с видом победителя, а затем все повторялось сызнова.

Выручил нас с Диной Шани. Однажды, вернувшись с очередных соревнований, он увидел прогуливающегося по забору кота, рвущуюся с цепи Дину и, трезво оценив обстановку, поспешил на помощь. Оттолкнувшись от земли, он черным метеором пронесся над забором, широкой грудью сшиб с изгороди обезумевшего от страха кота, прогнал его по всей улице и загнал на дерево, после чего совершил вокруг ствола круг почета и вернулся домой, где был встречен мною и Диной как победитель. Я одобрительно похлопал Шани по загривку, Дина тоже сказала ему что-то приятное на своем собачьем языке, и в нашем дворе воцарились мир и тишина.

И все же, несмотря на зафиксированное арбитрами соревнований «отсутствие злобности», Шани был настоящей розыскной собакой. Каждый раз, когда в нашем поселке либо окрестных селениях совершались кража, грабеж или какое иное преступление, работники милиции одалживали нашего пса и он отправлялся в краткосрочную командировку. Чутье у Шани было отменное, работал он старательно, заинтересованно, а главное, результативно — искал, находил, задерживал и обезоруживал преступников, и потому в местных криминальных кругах кляли его на чем свет стоит, многие бывшие не в ладах с законом лица боялись Шани, неоднократно угрожали его убить, а Шани работал себе и работал — ловил воришек, отыскивал украденные ими вещи, задерживал и обезвреживал грабителей, оставаясь в то же время добрым, ласковым, послушным, исключительно дисциплинированным псом. Зимой я запрягал Шани в легкие детские саночки, и он возил меня по накатанным зимним дорогам, бежал так быстро, что ветер свистел в ушах. Отец сшил для Шани удобную упряжь и иногда, шутки ради, усаживался в санки сам, и Шани, очень довольный, — он души не чаял в отце — мчал его по поселку на потеху землякам.

Шани любил музыку, ему нравились некоторые мелодии, и когда мы заводили старенький патефон и ставили пластинки, к которым он был неравнодушен — таких было две-три, — Шани прибегал со двора, садился рядом и, склонив голову набок, внимательно слушал песню. Грустные песни нравились ему больше других, особенно пес любил «Сулико». Услышав эту песню, Шани пытался подпевать, скулил. В отличие от него, Дина к музыке оставалась равнодушной, ее гораздо больше волновало содержимое собственной миски. Мои собаки любили друг друга, иногда Дина подходила к Шани, опускала голову на его спину, и в такой позе овчарки стояли долго-долго, трогательной была эта картина.

Порой идиллия грубо нарушалась забежавшей в наш двор соседской собакой, а если же подобную вольность позволяла себе какая-нибудь кошка… В таких случаях терял голову даже дисциплинированный Шани; забывая обо всем, бросался на нее, и кошку спасали только резвость да наличие поблизости какого-нибудь дерева, на котором можно было укрыться. Однажды, заметив перебегающую дорогу кошку, везущий меня Шани устремился в погоню и, невзирая на мои окрики, гнался за кошкой по всему поселку. Погоня закончилась тем, что кошка вскочила на забор, Шани прыгнул следом за ней, санки повисли на заборе, а ездок зарылся носом в сугроб.

Шли годы, Шани все чаще убывал в командировки, становившиеся все более трудными и опасными. Не раз приходилось псу вступать в схватку с вооруженными бандитами, в него неоднократно стреляли, но Шани был удачлив и продолжал выполнять свой долг. Уголовники ненавидели Шани; о его подвигах в округе ходили легенды.

Солнечным летним днем к нам во двор, открыв калитку, вошел приземистый парень в сдвинутой на затылок кепке. Я с Марком играл в шахматы, Васька с Колей сидели рядом, ожидая своей очереди. Дина выскочила из будки, залаяла; Шани пошел незнакомцу навстречу, приветливо виляя хвостом. Неожиданно парень выхватил из-за голенища сапога нож, ударил им Шани и, сжимая в руках окровавленную финку, двинулся к нам. Мы оторопели.

Выручила мама, увидевшая эту сцену из окна. Выбежав во двор, она подбежала к беснующейся на цепи Дине и спустила ее с привязи, парень бросился наутек, но от разъяренной овчарки не убежишь. Догнав бандита, Дина сбила его с ног, тем временем Васька позвал на помощь соседей, парня, оравшего «Уберите собаку!», скрутили; Дину же успокоить было непросто, оттащить ее удалось не сразу.

А Шани лежал на земле, на шее зияла длинная глубокая рана. Служебное собаководство, где был ветеринарный пункт, находилось в четырех километрах от нашего поселка, и, как назло, не оказалось ни машин, ни повозки. Нести взрослую овчарку на руках?

— Шани пойдет сам, — сказал отец. — Он дойдет. — И Шани покорно поплелся за отцом, я и трое моих друзей сопровождали раненую собаку, я с горечью и болью видел, как подмокает повязка на шее пса; капли крови падали на песок, тянулись за Шани темной цепочкой.

Шани слабел от потери крови, шатался, — видимо, ему было очень больно, но он не визжал, не скулил, покорно шагал за отцом. Но вот и ветпункт, врач бегло оглядел рану, нахмурился и отвел нас в операционную.

— Давайте поднимем его и положим на стол…

Но поднимать Шани не пришлось, из последних сил он вспрыгнул на стол сам, после чего доктор вытурил нас из операционной и закрыл дверь.

Операция продолжалась полтора часа, доктор работал без анестезии, необходимых препаратов не оказалось, но Шани, превозмогая боль, не шевелился, отец приказал ему «лежать», и Шани лежал. Бинта доктор не пожалел, замотал почему-то псу даже один глаз, а на шею надел деревянный защитный круг, мешавший Шани сорвать повязку. Полтора месяца спустя Шани вернулся в строй и, как и прежде, снова время от времени убывал в командировки, выслеживал и ловил преступников. Несмотря на полученную ножевую рану, а впоследствии и две огнестрельные, Шани так и не озлобился и за всю свою долгую жизнь ни разу никого не укусил.

Несмотря на серьезную свою профессию, Шани очень любил людей, особенно детей, с которыми охотно играл, хоть малыши порой ему и досаждали, но пес не обижался, никогда не огрызался, не стремился уйти.

Порой Шани становился задумчивым, подходил к моему отцу, которого обожал. Маму пес любил меньше, хоть она и кормила его, ко мне, моим затеям и причудам относился снисходительно. Вечерами, когда вся семья была в сборе, Шани ложился в сторонке, так, чтобы видеть всех, и поочередно поглядывал на каждого из нас, словно пересчитывал наличие и убеждался в полном «комплекте» людей, которых любил. Но мне почему-то казалось, что Шани смотрит на нас по-разному, исходя из своей оценки каждого члена семьи.

На пятнадцатом году жизни у Шани начали сдавать задние ноги, он прихрамывал, потом стал подволакивать их — возраст и старые раны давали себя знать; одна из полученных им пуль так и осталась в его теле. Предчувствуя близкую кончину, Шани ушел из дома. Предварительно он с каждым из нас попрощался, хоть в тот момент мы, конечно, этого не поняли, подходил, опускал большую голову каждому на колени, стоял, покачиваясь, с трудом удерживая равновесие, заглядывал нам в глаза.

Двое суток спустя отец нашел его в лесу. Шани лежал под кустом, большие, помутневшие глаза его были открыты, пес смотрел в сторону дома…

Дине судьба уготовила иную кончину. В один далеко не прекрасный день я с удивлением отметил, что Дина больше не лает, более того, злая-презлая собака стала… улыбаться, хоть прежде никогда этого не делала. Улыбка, какая-то неестественная, напряженная, не сходила с ее «лица», придавала собаке странный, необычный вид. Приглядевшись, я заметил, что из неприкрытой пасти Дины тонкими струйками непрерывно течет слюна. Что такое?! Быть может, съела нечто неудобоваримое? В остальном поведение Дины не отличалось от обычного: она так же настораживалась при малейшем непонятном звуке, долетавшем из-за забора, рвалась с цепи, ласкалась ко мне, однако еда в миске оставалась нетронутой — Дина явно заболела.

Встревоженный отец поехал на велосипеде к знакомому ветеринару в собаководство, вернулся очень расстроенный, в сопровождении одного из инструкторов. Инструктор остался во дворе, отец позвал меня и маму в дом, вынул из чехла малокалиберную винтовку, зарядил ее, сунул в карман коробку с патронами и, приказав нам ни в коем случае не выходить из комнаты, вернулся во двор, передал винтовку и патроны инструктору.

Дина настороженно смотрела на чужого человека, стоя возле своей будки, лаять она не могла, цепь натянула до предела; я, несмотря на запрет мамы, прилип к окну и запомнил происходившее во дворе на всю свою жизнь.

Дина увидела в руках чужака винтовку; хорошо зная страшную силу оружия — не раз видела сбитых пулями ворон, охотившихся на наших цыплят, — Дина смотрела на нацеленную на нее винтовку, и как смотрела! Потом поглядела на отца, моля о защите, понимая, что обречена; некоторое время назад Шани и Дина прогнали случайно забежавшую в наш двор бродячую собаку, закатив ей хорошую трепку. Шани в стычке уцелел, а Дина не убереглась, получила укус, а бродячая собака оказалась бешеной!

Первая пуля ударила Дину в грудь, сотрудник собаководства волновался, руки ходили ходуном. Дина пошатнулась, но на ногах устояла и вновь поглядела на отца, и не только поглядела — потянулась к нему… Выстрел. Еще выстрел. Дина вошла в будку, неспешно улеглась в любимой своей позе, свесив переднюю лапу наружу, положив на другую остроухую голову. Выстрел. Лапа дернулась…

Вечером отец с инструктором, вернувшись из леса, где закопали Дину, молча пили водку, курили; я не плакал, я в тот день впервые понял, что все в жизни преходяще, а хорошее очень быстро проходит.

Фотографии Дины у нас не оказалось, ее никогда не снимали, «фотогеничным» считался Шани. Динин поводок, ошейник, подстилка и даже сама будка были сожжены, но память сжечь невозможно, и я не забыл Дину и по сей день.

Шани страдал молча (Дину мы потеряли первой). Несколько дней он отказывался от пищи, с утра и до вечера пропадал в лесу. В конце концов Шани отыскал могилку своей подруги; пес ложился рядом, положив на неприметный холмик голову. Каждый вечер отец ходил за ним, приводил пса домой, Шани покорно шел за отцом — команды он всегда выполнял неукоснительно, независимо от того, что творилось в его добром сердце, а утром снова убегал в лес. Кончилось тем, что отец стал его привязывать — впервые в жизни — и держал на привязи все лето…

Много лет спустя в нашу жизнь вошла Капа — черно-белый кареглазый спаниель. Увидели ее мы с женой на знаменитом Птичьем рынке, где приобрести можно все что угодно, кроме разве что африканского слона, и откуда почти никто не уходит без покупки. Мы хотели завести маленьких попугайчиков-неразлучников, однако до птичьих рядов так и не дошли, завороженные обилием всевозможных собак: от крохотных пекинесов до громадных догов.

Восхищенные, с горящими глазами мы шли сквозь шеренгу продавцов и собак и, не сговариваясь, остановились возле девушки, держащей в руках очаровательного ушастика. Попугаи были тотчас забыты, ушастика, расплатившись с девушкой, я сунул за пазуху, затянул «молнию» на куртке, и теплый мягкий комочек, доверчиво прижавшись, примостился у меня на груди.

Звали собачку Капой, пряча деньги, юная хозяйка смахнула набежавшие слезинки, мы не удивились: собака в семье — это не только беспредельная радость общения, счастье, к которому привыкаешь, как к чему-то само собой разумеющемуся, но и горечь разлук, и тяжкая боль безвозвратных потерь.

Капа была обычным веселым щенком — любила играть, была очень ласкова, скулила, оставаясь дома одна, но быстро утешалась, испытывая крепость своих зубов на чем попало, прежде всего на обуви, вводя нас в расходы; в результате туфли, тапочки и ботинки перекочевали с обычного места в коридоре на полу на верхнюю полку стеллажа, для чего пришлось потеснить некоторых русских и иностранных классиков.

Книгам Капа уделяла не меньшее внимание, трепала их, рвала в мелкие клочки, усеивая ими пол. Расправлялась она и с веником, и с прочими предметами домашнего обихода, предпринимая эти и другие разрушительные действия столь последовательно, что мы с женой стали вдруг взаимно вежливы, охотно предоставляя друг другу возможность вернуться домой первым. Смысл взаимной уступчивости в пояснениях вряд ли нуждается: кто первый приходит домой, тот и берется за веник и тряпку, ликвидируя последствия Капиных проказ.

Кстати, о тряпке — ее использовать приходилось лишь на первых порах: собачка быстро поняла, что «удобства» у нее на улице, чем значительно облегчила наше нелегкое бытие. А вскоре мы переехали на дачу, где в распоряжении Капы был не только большой участок, но и лес, куда мы часто ходили гулять. В лесу Капа демонстрировала нам свои многочисленные способности.

Будучи охотничьей собакой, она страстно любила лес, и особенно водоемы, за что наши друзья прозвали ее водяной собакой. Увидев пруд или речку, Капа бежала к берегу и, зайдя в воду по грудь, начинала методично прочесывать камышовые заросли, вспугивая укрывшихся там птиц. Закончив обследование, Капа выходила на берег, подолгу плавала, испытывая от этого большое удовольствие, а закончив купание, энергично отряхивалась, обдавая нас брызгами. Мы шарахались в стороны, стараясь увернуться от искусственного дождя, Капе же наши прыжки и возгласы доставляли немало радости. Потом она начинала кататься по траве, вытираясь зеленым шелестящим полотенцем.

Подобно многим собакам, Капа была на редкость жизнерадостной, грусть, вызванная нашим отсутствием, мгновенно сменялась у нее взрывами нерастраченной энергии; стоило только нам вернуться домой, как Капа начинала прыгать и носиться по квартире, а позднее, повзрослев, реагировала на наше появление так эмоционально, что буквальным образом билась головой о наши колени, об пол, подпрыгивала, визжала, лаяла, падала от избытка чувств, коротенькие ножки разъезжались на натертом паркете. Бурные приветствия Капы тотчас же смывали усталость и напряжение; все огорчения трудового дня улетучивались, теплела и радовалась душа. С Капой было удивительно легко; когда она немного подросла, проблем у нас с ней не возникало — покладистая, открытая, бесхитростная Капа была воплощением искренности и доброты.

Глядя на Капину фотографию, вспоминая Шани, Дину, других моих собак, о которых речь впереди, я прихожу к выводу, с которым изучающие животных ученые, возможно, не согласятся: собаки, по моему твердому убеждению, способны испытывать те же чувства, что и мы, они могут радоваться, печалиться, плакать, испытывать чувства собственной вины, нечто вроде угрызений совести, проявлять недоверие, сочувствие, снисходительность, тосковать, улыбаться. Им может быть стыдно, причем не только за себя, но и за нас!

Однажды я с друзьями отправился на велосипеде за грибами. Когда отмахали по шоссе, а затем и по грунтовой ухабистой дороге километров тридцать, Николай предложил заехать в деревушку, оставить у знакомых велосипеды и идти в лес. Так мы и сделали. Хозяин, большой хлебосол, встретил нас как дорогих гостей, усадил за стол, причем вид у него был такой, будто он только что из-за стола поднялся, просидев за ним Бог знает сколько времени. Мы наскоро подкрепились, хозяин, опрокинув по случаю нашего приезда еще пару стаканчиков, основательно охмелел — пел, плясал, виртуозно щелкая деревянными ложками, потом повел гостей показывать свое хозяйство — кур, гусей, корову с теленком. Нетвердо держась на ногах, он косноязычно пояснял, стараясь ничего не пропустить: «Вот это гуски, это утки, курей я на ночь загоняю вон в тот сарай…» Хозяина повсюду сопровождала неопределенного цвета кудлатая дворняга по имени Зажига. «Странное имя», — подумал я. Мужик повторял его на все лады, потом принялся собаку ругать. Чем Зажига ему не угодила, нам, а тем более собаке было совершенно непонятно, но мужик орал, размахивая руками на весь двор:

— Зажи-га! Зажи-га!

Собака раздражала его все больше, покорная, добродушная, обвешанная репьями, обляпанная засохшим навозом, — видимо, спала где-то в коровнике. Порицая невесть за что собаку, хозяин орал и орал, хватаясь за полусгнившее крыльцо, а собака глядела на нас виновато, помахивая хвостом, словно стыдясь за горластого пьянчужку, и в добрых слезящихся глазах ее читалось: «Вы уж простите его, люди добрые. Перебрал малость. С кем не бывает?»

Все-таки плохо мы знаем собак, а иной раз кажется, что и совсем их не знаем, хотя и утверждаем, что проникли во все их собачьи тайны. Нет, многое еще для нас остается за семью печатями, многое нам просто недоступно. Иной раз создается впечатление, что собаки понимают куда больше, чем нам представляется; в том, что слух у них острее, сомненья нет, но вот загадка: быть может, я ошибаюсь, но иногда по поведению собаки создается впечатление, что она видит что-то такое, чего не видим мы, что недоступно нашему взору; много еще в поведении собак неразгаданных тайн. Взять хотя бы беспредметную, казалось бы, тревогу накануне землетрясений, каких-либо бедствий, катаклизмов — такие факты общеизвестны, и их немало. Необычно ведет себя собака, если в доме покойник; собаки скорбят, потеряв хозяев, для них это страшный удар. Некоторые псы могут дать нам кое в чем фору — они искренни, бесхитростны, абсолютно не понимают и не принимают лжи — обманутая собака просто теряется, не знает, что предпринять…

Попробуйте в порядке эксперимента ввести в заблуждение свою собаку, и вы встретите недоумение, замешательство. Несколько секунд собака будет испытующе смотреть на вас, неуверенно помахивая хвостом, — шутить изволишь, хозяин? А убедившись, что вы не шутите, растеряется: человек обманывает — такое собачьему уму непостижимо.

А мы, вольно или невольно, подчас обманываем их, фальшивим и не стыдимся после этого глядеть им в глаза. Но они прощают нам обман, они нам все прощают…

Вспомните глаза вашего песика, провожающего вас до двери. Он давно привык к вашим каждодневным уходам и все равно всякий раз тоскует и грустит, втайне опасаясь, что расстается с вами навсегда.

А как они встречают нас, когда мы приходим домой с работы, возвращаемся из командировки или отпуска! Сколько визга, неподдельной радости и счастья доставляет собаке появление хозяина! Кто еще нас встречает столь радостно и бурно — знакомые, друзья, любимые?

А кто готов выполнить любой наш приказ, выполнить не по принуждению, а с превеликой охотой?

Вероятно, мы все же не всегда их понимаем, не разбираемся в тонкостях их непростой жизни, мы очень самоуверенны, полагая, что она вся на виду. Но это не так, есть у них секреты, в которые мы еще не проникли, есть…

И конечно же каждый пес — личность, яркая индивидуальность с присущими данному индивидууму способностями, наклонностями, характером — добрым и покладистым. Впрочем, характер может быть и достаточно дурным, однако зависит это прежде всего от нас, ибо собачий характер формируем мы сами, так сказать, по своему образу и подобию.

Многое, очень многое они нам прощают. Усталость и плохое настроение, недостаток внимания. Прощают и тех, кто выгоняет их из дома, бросает на улице, бьет, прощают подлость и вероломство, несправедливость по отношению к ним и корыстолюбие: продаем же мы друзей своих, продаем! Прощают и раздражение, и гнев, который, порой неоправданно, мы обращаем против безответного существа, на котором можно безбоязненно отыграться за свои обиды, неприятности и беды, сорвать злость, чтобы, говоря по-флотски, стравить пар…

А несчастное племя бродячих собак! Взгляните им в глаза — лиха им достается в избытке: голодают и холодают, и перепадает им вдосталь пинков, палок, а то и камней. Вы никогда не задумывались над тем, отчего многие бродячиесобаки сильно хромают, а то и вовсе шкандыбают на трех ногах? Кто в этом виноват? А они готовы нам и это простить, они, кого вышвырнули за дверь, лишили родного крова, еще на что-то надеются, еще не отчаялись, не разуверились в человеке, потому и взирают на нас, проходящих мимо них, умильно, униженно, ластятся: авось покажусь, а вдруг меня возьмут? Потом надежда исчезает, и глаза смирившегося с незавидной своею долей пса блещут печалью. Но никогда вы не встретите взгляда недоброго, угрюмого, злобного даже у самой несчастной, голодной, самой забитой и истерзанной людьми бездомной собаки. Да, подчас она настороженна, недоверчива — людская «доброта» испытана ею в полной мере, но стоит вам улыбнуться, и уши собачьи дрогнут, взгляд посветлеет, станет пытливым, молящим, ожидающим хоть малую толику ласки, хоть доброго слова, кусочка хлеба…

Где же мы с вами встречали такие глаза — униженные, печальные, теплящиеся тщетной надеждой — а вдруг опомнятся, заберут? Не в провинциальных ли богадельнях — пристанищах брошенных стариков?

…Собаки не способны изменить своему хозяину, бросить его беспомощного, при любых обстоятельствах они будут защищать его от врагов, не считаясь ни с чем. Если на вас нападет лев, то болонка, невзирая на свою малость и ничтожность, будет вас защищать, защищать до конца!

Однажды случилось мне заночевать в лесу. Поужинав у костра, мы с Капой улеглись спать. Я заснул быстро, а Капа всю ночь не сомкнула глаз, настороженно вглядываясь в темноту, прислушивалась к каждому шороху, вздрагивала, рычала — эта малявка стояла на посту, выполняя обязанности часового, которые ей никто не поручал. И я хорошо знал, что, если мне будет угрожать опасность, собака сделает все, чтобы меня спасти.

Я неоднократно просыпался, заставал Капу бодрствующей, пытался уложить ее рядом с собой, но собака отказывалась, она была обязана охранять мой покой и берегла его до утра.

Как и многие собаки, Капа очень не любила расставаться со своими хозяевами, и каждое расставание было драматичным. Еще задолго до моего ухода Капа по каким-то неуловимым, только ей понятным признакам догадывалась, что я собираюсь ее покинуть, сникала, тускнели, затягивались туманной дымкой выразительные карие глаза, она начинала беспокойно сновать по квартире, тонко, чуть слышно повизгивая, и этот жалобный протест становился все громче. Когда я надевал ботинки, плащ или пальто, собаке становилось ясно, что предстоит неизбежное, она ложилась на свой матрасик, раскидывала «ручки-ножки», бахромчатые уши, распластывалась и устремляла взгляд не на меня, а куда-то вдаль, взгляд ее был отрешенным, каким-то безжизненным, всем своим поникшим видом собака показывала, что задержать меня не в силах и потому с уходом моим смирилась, хотя и скорбит. Когда я уходил, она не шевелилась, но стоило запереть снаружи дверь, вынуть ключ из замка, как начинался крик — жалобный, отчаянный, громкий. Кричала Капа не переставая, уверенная, что я больше не вернусь, покидаю ее навсегда, и, прощаясь со мной, была неутешна.

Зато как же она меня встречала! Как голосила, облизывала, плясала вокруг меня на коротеньких ножках! Счастью ее и радости не было конца…

Десять лет, что Капа прожила в моем доме, промелькнули счастливой вереницей. Я был счастлив, и казалось, что так будет всегда, но, увы, так только казалось…

Как-то раз, вычесывая у Капы завязшие репьи, которые она умудрялась набирать постоянно, я сделал маленькое открытие, вызвавшее у меня не только удивление, но и острый укол тревоги: на животе собаки вздулись большие желваки. Я подумал было, что ее нажгла крапива, необычно в это лето высокая и злая, но понял, что дело не в ней. Вскоре желваки заметно увеличились, что, впрочем, никоим образом не сказалось на собачьем настроении и поведении — бедная Капа была по-прежнему веселой и жизнерадостной; я же ее оптимизм не разделял, поэтому, усадив собаку в машину, поехал с ней в ветеринарную лечебницу, где миловидная женщина-врач буквально ошарашила меня:

— Новообразование. Нужно оперировать.

Что скрывается под туманным словом «новообразование», сегодня знают едва ли не все, знал и я, но стоял оглушенный — услышанное не укладывалось в голове. Я пролепетал что-то несвязное, быть может, следует подождать, проверить. Анализы… Доктор смотрела на меня с сочувствием, но была непоколебима — промедление недопустимо.

У меня звенело в ушах, когда я вел Капу в операционную, а Капа с любопытством принюхивалась к незнакомым запахам.

— Ставьте ее на стол. Теперь положите на спину и свяжите ноги. — Автоматически я выполнил требования женщины в белом халате, когда же связывал Капе ноги широким бинтом, столкнулся с ее взглядом! Двадцать лет прошло с того проклятого дня, но я помню расширенные страхом собачьи глаза: что же ты со мной делаешь, хозяин? Своими руками связываешь! На что обрекаешь?!

Капа все поняла…

Неделю спустя она уже бегала по больничному двору, прыгала вокруг меня весело и беззаботно, как и прежде, я гладил ее, стараясь не глядеть на кривые малиновые рубцы, оставшиеся на месте желваков. Мы вернулись домой счастливые, но счастье было недолгим: страшные желваки выросли снова. На мой вопрос о повторной операции врач покачала головой — бесполезно, на внутренних органах прощупываются такие же. Их много. Самое лучшее — усыпить…

Усыпить! Безобидно слово, придуманное в утешение близким; все мое существо воспротивилось этому. Мы вернулись домой, и Капа не понимала, чем озабочены, почему печалятся хозяева, старалась нас утешить.

Вскоре она стала угасать — слабела, на улицу я выносил ее на руках. Свои дела Капа делала, не принимая обычную позу, а стояла как истукан, но все, что полагалось, выполняла исправно. Дальше было все хуже и хуже, сознание собаки затуманилось, и я жалел, что не последовал совету доктора. Нет, все же я поступил правильно, еще несколько недель Капа оставалась со мной…

А собаке становилось все хуже и хуже, начались боли, мучилась она ужасно, видеть ее муки было невыносимо, и мы повезли Капу в ветлечебницу, чтобы положить конец ее страданиям. Капа лежала на заднем сиденье машины безучастная, молчала. Я осторожно опустил ее на стол врача, тот набрал в большой шприц бесцветную жидкость, я поцеловал Капу и вышел из комнаты. Вскоре врач позвал меня обратно, я вошел, Капа лежала неподвижно…

Домой мы ехали молча, я не смог вести машину — перед глазами стояло маленькое жалкое тельце, вытянувшееся на белом столе.

После этой трагедии мы решили собак больше не заводить, слишком тяжело расставанье с дорогим тебе существом. Но жизнь берет свое, и через пять лет…

Возвратившись с работы, я нашел на своей постели черную каракулевую шапку. Откуда она взялась и зачем понадобилась летом? Подойдя поближе, я увидел курчавую-прекурчавую собачку, которая крепко спала. На столе лежала записка жены: «Это Габби. Очень важная особа».

Я сел на постель, коснулся рукой спящей, она тотчас пробудилась, моментально облизав мне лицо и руки. Собачка так обрадовалась моему появлению, что хоть и падала то и дело, нетвердо держась на ногах, кувыркалась, все же вставала и вновь устремлялась ко мне. Обхватив передними лапками мою руку, собачка крепко держала ее, не выпуская, и вылизывала, вылизывала, потом, не прерывая своего занятия, вдруг присела, и по покрывалу поползла янтарная струйка. Что поделаешь — дитя есть дитя…

Когда вернулась с работы жена, выяснились некоторые подробности: во-первых, оказалось, что Габби — пудель, во-вторых, что брюнеткой она будет недолго, до первой стрижки, а вообще-то должна быть пепельной, в-третьих, что она иностранка, представительница знатного рода, а полное ее имя Ян-Габби-Нут. Ни больше ни меньше!

Габбичка была очаровательным щенком со всеми присущими ее возрасту позитивными и негативными моментами, причем последних почти не было, если не считать потери кое-каких вещей, оказавшихся доступными ее острым зубкам, и большого количества естественного происхождения пятен на паркете, которые легко удалялись с помощью совка и тряпки.

Вскоре произошла метаморфоза: из черного каракулевого кокона вылупился прекрасный мотылек, превращение это было для нас с женой неожиданным, хотя мы знали, что собачка должна сменить окраску. До Габби пуделей мы никогда не держали, знали о них очень мало. Было известно, что собаки этой породы сообразительны, очень послушны, артистичны, их часто можно видеть на арене цирка, в кино, где они умиляют зрителей своими трюками. Некоторые люди считают пуделей самыми умными, обаятельными и привлекательными собаками. Веселые, внимательные, беспредельно преданные хозяину, очень темпераментные, нервные, порывистые и ласковые, они любят играть и сами придумывают себе игры, приглашая человека принять в них участие.

Зная все это, я понятия не имел, до какой степени пудели меняются после первой стрижки. Мы с женой попросили хорошую знакомую постричь собачку, но получилось так, что нам понадобилось срочно на несколько часов уехать именно тогда, когда Габби начали стричь. Весь процесс, кстати сказать нелегкий для участвующих сторон, происходил, таким образом, во время нашего отсутствия. Мы вернулись, когда все было закончено, и ахнули: к нам бросилось длинноносое серенькое существо и запрыгало вокруг нас. Перемена была столь разительной, что мы, хотя и пребывали в далеко не радужном настроении — были для этого веские основания, не удержались от смеха и хохотали до тех пор, пока парикмахерша, заядлая собачница-пуделистка, не упрекнула нас в бессердечности: Габби может подумать, что вы смеетесь над ней, и обидится…

Но Габбичка не обиделась, она вообще никогда на нас не обижалась. С того дня Габби изменилась не только внешне — став настоящей красавицей, она совершенно иначе повела себя в обществе. Когда мы выгуливали ее, Габби держалась с исключительным достоинством, не шла, а вышагивала, вытягивала лебединую шейку, переступая изящными лапочками, на которых был выстрижен каждый пальчик. Прохожие восторгались красивой собачкой, а польщенная Габбичка с независимым видом дефилировала перед ними, хотя рефреном повторяющиеся слова «Какая красивая собачка» должным образом оценивала, воспринимая их с видимым удовлетворением.

На людях Габбичка держалась как английская леди, дома же, по выражению нашей соседки Наташи, превращалась в «летающую тарелочку», ибо, когда затевала игры, а в играх она была неутомима и изобретательна, «летала» по квартире, совершая гигантские прыжки, прыгая со спинки кресла на тахту, оттуда кому-нибудь из нас на плечо, запрыгивала куда-нибудь повыше, причем это прыгание, идущее в сумасшедшем темпе, могло продолжаться часами. Очутившись в сквере, во дворе, в поле, Габби самозабвенно носилась взад и вперед и была неутомима. Оказавшись на лугу в густой траве, Габби шныряла в травяных джунглях, время от времени высоко подпрыгивая, как заяц, чтобы сориентироваться на местности, потешно взмахивала ушами.

Очень смышленая собачка быстро научилась разным нехитрым командам. В Москве периодически проходили выставки собак, многие их владельцы готовились к выставкам заблаговременно, затрачивая массу сил, времени и денег ради того, чтобы их любимцы получили какие-либо награды. Мне заниматься этим было недосуг, супруга тоже была постоянно занята, но однажды все-таки не устояла и вместе с Наташей повела Габби на выставку, где та промаршировала перед трибунами, и судьи, посовещавшись, присудили ей за красоту Большую золотую медаль. Сидевшая на трибуне для зрителей Наташа от избытка нахлынувших чувств и волнения расплакалась, что же касается медалистки, то она держалась индифферентно, была совершенно невозмутима, зато, вернувшись домой, вознаградила себя за проявленную сдержанность и «летала» по квартире до полного изнеможения.

Габби была очень веселой и жизнерадостной собачкой, дома она постоянно улыбалась всем нам вместе и каждому в отдельности, однако стоило ей выйти в город, поведение ее тотчас же менялось.

В те годы я много ездил по стране, бывал и за рубежом, по нескольку месяцев жил в Сибири и республиках Средней Азии. Письма писать ленился, звонил домой по телефону, и всякий раз Габби догадывалась, с кем говорит жена, прыгала ей на колени, утыкалась остреньким черным носиком в трубку, силясь услышать мой голос. В таких случаях жена просила меня сказать Габбичке пару слов, я, конечно, говорил, Габби внимательно слушала, вертела головой, пытаясь понять, куда запропастился ее хозяин и как он умудряется ей что-то говорить, оставаясь совершенно невидимым.

Когда мы были дома, Габби была очень счастлива; от нее исходило теплое, незримое облачко, оно обволакивало нас, и сердцу становилось легко и спокойно. Вероятно, некоторые читатели сочтут меня чрезмерно увлекающейся натурой, проще говоря, выдумщиком, но я твердо убежден, что не только мы влияем на собак, но и они в той или иной степени влияют на нас, причем весьма и весьма положительно. Происходит это, например, когда хозяин или хозяйка заболевают.

Мне выпало перенести очень тяжелую болезнь, посчастливилось, как говорится, вернуться с того света. И не однажды. И в том, что я еще хожу по земле, не последнюю роль сыграли мои собаки, в частности Габби. Когда я лежал в больнице, жена приезжала с ней меня навещать. В палату Габбичку конечно же не пускали, но этого и не требовалось, я подходил к распахнутому окну, любовался бегающей по больничному парку собачкой, жена брала Габби на руки, я ее окликал, а она, увидев меня, начинала вытворять такое… Когда, выписавшись из больницы, я лежал дома, Габби ни на минуту не оставляла меня одного, ласкалась, разыгрывала специально для меня какие-то сценки, показывала, как она подкрадывается к голубю, преследует кошку. Если же я уставал, Габби усаживалась у постели, я дремал, поглаживая собачку, а она не сводила с меня внимательных глаз. Когда я засыпал, Габби потихоньку влезала на постель и примащивалась у меня в ногах. Видел бы это лечащий врач! Впрочем, дома по этому поводу тоже возникали осложнения — жена, любящая животных не меньше меня, категорически запрещала собаке залезать на постель, строго выговаривала ей за подобные провинности. Габби с виноватым видом терпеливо выслушивала нарекания и даже хвостик поджимала — что было ей несвойственно, хвостик всегда был воинственно поднят, — а я украдкой подмигивал Габби: мол, ничего, обойдется. Габби, конечно, подмигнуть мне в ответ не могла, но всем своим видом показывала, что стоит жене уйти, и она тотчас окажется рядом со мной на постели. Так и случалось: едва жена закрывала за собой дверь, пожелав мне спокойной ночи, Габбичка прыгала на постель, крутилась, устраиваясь у меня в ногах, и крепко спала всю ночь, нередко — на спине, раскинув в стороны «ручки-ножки», напоминая крупного цыпленка табака, но стоило ей услышать шаги за дверью, Габби прыгала в кресло — ее законное место, невинными глазками смотрела на вошедшую жену и улыбалась…

Я уже говорил, что любящая своего хозяина собака готова в любой момент защитить его от врагов. Габбичка в этом отношении исключения не составляла. Нередко перед праздником Победы ко мне приезжали журналисты — корреспонденты газет, радио, телевидения, работники различных изданий, приезжали, чтобы взять интервью, послушать воспоминания фронтовика-ветерана о Великой Отечественной войне.

Одно из таких интервью состоялось вскоре после моего выхода из больницы. Приехали телевизионщики, установили свою аппаратуру, усадили меня в кресло, Габбичка тотчас же устроилась у меня на коленях, так как считала, что гости приходят прежде всего к ней. Я начал рассказ, чуть слышно зажужжала камера, бойкая журналистка засыпала меня вопросами, на которые я отвечал более-менее исчерпывающе.

Девушка рассыпала комплименты внимательно следившей за происходящим собачке, собачку же очень раздражал микрофон, который корреспондентка поминутно совала мне в лицо. Честно говоря, микрофон раздражал и меня, но я терпел, вежливо улыбался и что-то там говорил. Габбичка, усмотрев в микрофоне источник повышенной опасности, накалялась все сильнее и, дойдя до точки кипения, ринулась на наглую круглую штучку, то и дело рвущуюся к хозяйскому носу, и легонько тяпнула ее, вызвав смех всех присутствующих в комнате. Я полагал, что этот эпизод непременно уберут, но телезрителям показали все, как было…

Габбичка прожила в моей семье десять лет, пролетевших как один счастливый день. Затем, как всегда неожиданно, пришла беда, и Габбички не стало. Болезнь сожгла ее в считанные часы. Габбичка скончалась на моих руках, страдала перед смертью страшно, но держалась из последних сил. Лежала, распластанная на своем матрасике, и тихо стонала. Я гладил ее, однако не был уверен, что собака ощущает прикосновение моих рук, похоже, она была в беспамятстве, но, тем не менее, едва я касался ее исхудавшего тельца, стоны на какое-то время прекращались. Но вот Габбичка открыла кроткие свои глаза, затуманенные болью, глубоко вздохнула и улетела туда, откуда еще никто не возвращался.

А сейчас у меня живет Шерри, ласковый шустрый пуделек. Безвольная и покорная эта собачка больше всего любит, чтобы ее носили на руках. И незримое теплое облачко снова витает в моей маленькой квартирке. Шерри трудно входила в жизнь, тяжело болела, дважды чуть с ней не рассталась, но с удивительным мужеством переносила все медицинские процедуры — многочисленные вливания, болезненные уколы и ни разу не взвизгнула, не заплакала, не запротестовала.

Я очень люблю собак и, кажется, понимаю их. Это удивительные создания, достойные нашей любви. Они добры и любвеобильны, Бог вознаградил в них недостаток разума избытком чувств, хотя и разум здесь, что бы ни говорили оппоненты, безусловно, присутствует. Мало того, пусть со мною многие не согласятся, но я считаю, что у собак есть душа.

«Сомнительное все же выражение „Злой как собака“, — заметил однажды журналист Юрий Соколов. — Собака в принципе добрейшее и вернейшее существо. Злиться, кусать, терзать собак научил человек — самый крупный специалист по этой части после крокодила…»

…Не знаю, сколько рубцов оставил в моем сердце тяжелейший трансмуральный инфаркт, но четыре незаживающие зарубки есть на нем точно. Их оставили Шани и Дина, Капа и Габби. Они глубокие, эти зарубки. И они кровоточат…

Глава десятая Любой ценой!

Мы стали какими-то толстокожими, нами овладело безразличие, нас уже не волнуют бесчисленные убийства и кровь на кино- и телеэкранах, постоянное присутствие в различных вариациях слова «смерть» в газетных сообщениях. На кровавые междоусобные вакханалии мы взираем почти бесстрастно, на повседневные грабежи и убийства не реагируем; мы привыкаем к вспышкам терроризма, к войнам, нас не пугает страшная статистика дорожно-транспортных происшествий, аварий, несчастных случаев, гибель десятков тысяч людей. Похоже, мы притерпелись ко всему этому, пообвыкли…

Осенью в светлой березовой роще повстречал я веселую компанию. Хорошенькая девушка насмешливо заглянула в полупустое лукошко:

— Не повезло, да? Идите на поляну, там найдете кое-что поинтереснее грибов.

Продираясь сквозь густой малинник, я слышал странные звуки, было в них что-то тревожное, чуждое багряному лесу. Я раздвинул кусты — на толстом суку висела привязанная за ноги собака и протяжно стонала. Резанув веревку, я опустил собаку на пожухлую траву и остолбенел — во лбу несчастной торчал здоровенный гвоздь!

Трясущимися руками я пытался его выдернуть, собачка тихо всхлипывала. И тогда я горько пожалел, что нет у меня в руках автомата…

Многие наши беды начинаются с бед, обрушившихся на животных. Животные — чуткий барометр, давно уже предупреждающий нас о кризисе. Нормальное, цивилизованное, благополучное государство и к животным относится соответственно, видя в них равноправных членов общества. Если же люди начинают относиться к братьям меньшим плохо, наступают тяжелые времена, грядет кризис.

Из писем в редакцию газеты «Зов» — органа Российского общества покровительства животных:

Письмо из Москвы. «68-летняя москвичка Надежда Ивановна Ларина, отдежурив в оранжерее Лефортовского парка, возвращаясь домой, увидела сидевших у костра троих парней. Подойдя ближе, старушка ахнула: в гаснущем кострище тлела обгоревшая песья тушка — лапы стянуты проволокой, туловище непомерно вздуто. Рядом валялся велосипедный насос».

Письмо из Владивостока. «Всю ночь под окном отчаянно вопила кошка. Утром сосед-фронтовик вышел на улицу. Вернувшись — упал. Инфаркт. А кошка продолжала кричать, болтались на жилочках выдавленные глаза…»

Письмо киевлянина А. Григоренко. «Мальчишки распяли котенка, прибили лапки к дереву. Я освободил страдальца, отогнал мучителей, а те смеются: „Уйдешь, дедуля, мы его опять на место прибьем“».

Письмо без обратного адреса. «Подросток Тимохин, заманив на чердак маленького мальчика, прикончил его кирпичом. А начинал с истязания кошек и собак, потом захотелось большего».

Письмо из Подмосковья. «Истопник Бубыкин развлекался: швырял котят и щенков в топку. Затем разнообразил свой репертуар: облил бензином пуделька и чиркнул спичкой. С воем металась по улице охваченная огнем собачка, билась в истерике старуха хозяйка. Были неприятности и у Бубыкина, его штрафанули аж на 20 рублей».

И снова письмо из Москвы. «Столичный школьник Коля Хромин ловил кошек и опасной бритвой вскрывал, посмеиваясь, корчащееся в муках животное. Потом принялся за детишек, усаживал их на раскаленные калориферы парового отопления, крепко держал и довольно ржал, когда те дергались и кричали от боли…»

Письмо из Вологодской области. «В деревнях великовозрастные бездельники уводят колхозных лошадей и, загоняв до полусмерти, бросают их в лесу, предварительно выколов глаза. Шпарят крутым кипятком поросят и коз, пришибают камнями кур, гусям и уткам суют хлебный мякиш, начиненный толченым стеклом».

И таких писем — тысячи, десятки тысяч…

Однажды летом внимание прохожих на одной московской улице привлекла небольшая группа возбужденных мальчишек. Они с любопытством наблюдали за странными маневрами голубя. Сизарь и впрямь вел себя необычно: садился на крышу трехэтажного дома, затем мячиком катился по ребристому скату, срывался вниз, неуклюже барахтаясь в нагретом воздухе, но у самой земли расправлял крылья, взлетал — и все начиналось сначала.

Дети дружно подбадривали незадачливую птицу — кричали, свистели, смеялись; недоуменно улыбались и взрослые. Кто-то осведомился у одного из подростков о причинах столь непонятного поведения голубя и получил исчерпывающий ответ:

— Этот голубь — акробат. Сашка ему ножницами лапки отчекрыжил.

— Отрезал! Зачем?!

— Для смеха. Видите, как кувыркается?

Видим. И не то еще видели. Вдосыта насмотрелись, а наслышались и того больше. Губят «братьев меньших» повсюду, уничтожают все кому не лень, истязают живые беззащитные существа, способные чувствовать, любить и страдать. Десятки лет подряд отечественные средства массовой информации сообщают нам нерадостные вести: животных бьют, калечат, убивают. Народные умельцы, занимающиеся так называемой индивидуальной трудовой деятельностью, превратили кровавые забавы в источник дохода, раздевают ласковых и доверчивых жучек, бобиков и мурок, превращая их в пышные воротники зимних пальто, модные лохматые шапки. В городах и поселках кошек и собак неутомимо и бойко отлавливают государственные служащие, получая за это зарплату. Синемордые, смердящие перегаром верзилы грубо вырывают поводки у детей и старушек, железными клещами хватают болонок, такс, добрейших спаниелей с длинными родословными и без оных, с размаху швыряют их в душегубки, невзирая на мольбы и плач осиротевших владельцев. В сельской местности за домашними животными гоняются с дубьем, с топорами, вилами, палят по ним дуплетом — не дробью — картечью. Животных умышленно сбивают и давят автомашинами не только в городах, но и на загородных трассах: расплющить в кровавый блин растерявшегося зайчишку, ослепленную фарами лису или тихохода-ежика отдельные водители почитают своеобразной доблестью.

— Однажды я ехал на автомобиле по Филадельфии, — вспоминает известный писатель Илья Штермлер, — внезапно водитель резко затормозил — по обочине скоростного шоссе, намереваясь пересечь его, шествовало семейство барсуков. Было это почти в самом центре большого современного города, движение сумасшедшее, сплошной поток машин, и тем не менее сидевший за рулем американец остановился, пропуская потешно переваливающихся с боку на бок зверьков. И никто позади не сигналил, не подгонял, шоферы терпеливо ждали, когда процессия перейдет автостраду.

Я удивился, но для американца происшедшее было естественным, он просто не представлял себе, как можно сбить автомашиной живое существо, отнять у него самое драгоценное. И животные в Америке, видя внимательное и бережное отношение населения, чувствуют себя вольготно, людей не боятся, доверчиво подходят к ним, позволяют себя погладить. Ярко окрашенные попугаи смело садятся на плечи прохожих, выпрашивая угощение. Ну как тут не вспомнить наши ухабистые дороги, на которых то и дело попадаются останки раздавленных собак, кошек и голубей?! Неужели нельзя хоть чуть-чуть снизить скорость, объехать растерявшееся живое препятствие или в крайнем случае притормозить? Печально, но почти никто этого не делает, предпочитая оставить на выщербленном, грязном асфальте густое кровавое пятно…

А скольких собак и кошек хозяева выбрасывают из теплых квартир, обрекая недавних питомцев на голод, прозябание и в конечном итоге неминуемую гибель?

В фильме Киры Муратовой «Астенический синдром» есть эпизод, бьющий прямо в душу. Женщина медленно идет вдоль шеренги приземистых клеток, с ужасом высматривая среди затравленных, полузадохнувшихся от скученности и жары, изнывающих от голода и жажды, схваченных на улицах Москвы псов свою собачку. Впихнутые в набитый до отказа решетчатый контейнер, стиснутые так, что кости трещат, в три пласта лежат они друг на дружке, терпеливо и безропотно ожидая конца.

Чьи-то любимцы и баловни, начесанные и ухоженные, с кокетливыми цветными ошейниками, которые потом сдерут с остывающих трупов и отдадут на толкучке за стакан дрянного вина, соседствуют с кудлатыми, грязными, бездомными бродягами. Разом выдернутые из привычной обстановки, внезапно оказавшиеся в смрадной духоте узилища, за толстыми прутьями ржавой решетки, они покорно ждут своей гибели, понимая, что она вот-вот грядет, что она неотвратима!

Их глаза!

Жалкие, слезящиеся, они оставляют безучастными лишь осипших от водки ловцов с проволочными удавками, подвешенными к потертым ремням гирьками, которыми «охотники» с маху глушат «дичь», да шипастыми клещами-ухватами — орудиями лова. Невозможно без содрогания встречать полные боли и мольбы взгляды обреченных животных, многие из них пребывают в каком-то трансе, похоже, что они уже там, в запредельном… Жертвам не дано говорить, но это и не нужно жалкими, лишними будут слова…

Тусклые, заплаканные глаза взывают к нам из-за решетки.

Что же мы делаем, люди! На что и за что обрекаем беспомощных? Кто же у нас в конце концов вершит судьбы домашних животных? Вправе ли называться человеком бездушная тварь, не внемлющая несущемуся из клеток воплю? Способно ли это двуногое сочувствовать существу столь же ранимому, как мы, могущему подобно нам любить и страдать, не устающему на протяжении всей истории рода человеческого восхищать нас беспредельностью своей дружбы, беззащитной преданностью и постоянной готовностью к подвигу, к самопожертвованию ради нашего блага?

Губим несчастных, не способных себя защитить, убиваем бескорыстных и преданных друзей, которым мы стольким обязаны. Благодарное человечество собакам памятники ставит, а мы в их умные головы гвозди заколачиваем! «Животные, — писал Генри Бестон, — иные народы, вместе с нами угодившие в сеть жизни… Такие же, как и мы, пленники земного великолепия и земных страданий».

У многих людей отношение к животным (прежде всего к домашним) исключительно потребительское, собаки и кошки для них никакой ценности не представляют: шашлычок из такой животины не приготовишь, опять же она, стерва, не доится и на колбасу ее не пустишь, а ежели животные в пищу не употребляются, они просто не нужны, ибо являются паразитирующими дармоедами и посему подлежат поголовному уничтожению. Именно подобными воззрениями некоторых представителей властей предержащих и оправдывается систематическое преследование и истребление домашних животных во многих градах и весях.

«Трудно живется в России и другим домашним животным. „Государство, где жестоко относятся к своей скотине, обречено быть вечно нищим“, — говорил Лев Толстой. А мы давно забыли, что коровы, овцы — наши кормильцы, уничтожили само это доброе понятие…

В грязных, с провалившимися потолками и разрушенными, открытыми всем ветрам стенами сотнями стоят некормленые и непоеные стада животных. Или просто кормить нечем, или „работяги“ — пьяницы. И стоят по грудь в навозной жиже, подвешенные на многокилограммовой железной цепи — страдающие в нечеловеческих мучениях живые существа, былая слава России.

Не раз сообщала наша печать о печальной участи коров, предназначенных на убой. По пути на мясокомбинаты — а крупный рогатый скот зачастую отправляют туда своим ходом, и перегон занимает несколько суток — животных не кормят. Голодными остаются они и на мясокомбинате, где, находясь в „камере предварительного заключения“ энное количество времени, покорно ожидают своей очереди к забойщику. В результате слабые погибают, так и не добравшись до пункта назначения, а остальные теряют в весе едва ли не половину.

Бойня! Свою кончину животные чувствуют загодя. Когда их выводят из коровника, на глазах слезы. Убитое страхом животное думает только о своей предстоящей смерти. В этот момент в его организме происходят мощные химические процессы. Вырабатывается так называемый гормон страха, ужаса. Все это остается в будущем мясе и попадает на стол к человеку.

Ну, что нам животное, ведь не нас же режут и убивают, выращивая на грандиозных „фабриках смерти“! Мы не хотим лишний раз подумать, позаботиться о том, чтобы избавить животных от мучительной пытки смертью. Наша страна единственная в Европе, не подписавшая Страсбургскую конвенцию 1959 года о безболезненном забое домашних животных.

Идите на бойню. Там вы физически ощутите ужас и боль, и вам станет страшно. Ведь недаром человек работает на бойне два, ну от силы три года. Больше не выдерживает — невозможно смотреть в глаза животным»^[8].

А что творится в науке, какие, с позволения сказать, опыты проводят некоторые ученые? Куда там инквизиции с ее примитивным средневековым арсеналом! Страшны и наши виварии, где 90 % опытов над животными делается не ради науки, а ради диссертации, диплома, звания. Иные «опыты» длятся годами, пока смерть не избавит страдальцев от мучений.

Собак, кошек, кроликов, морских свинок садисты в белых халатах не обезболивают, никакой анестезии не производится: их распинают на операционных столах, прибивают гвоздями к доскам, ошпаривают кипятком, обливают различными кислотами, травят ядами, а затем приводят в чувство и продолжают «исследования».

Собаки от сумасшедшей боли съедают себе лапы, кошки в конвульсиях когтями вскрывают себе животы, обезьяны изгрызают собственное тело, убивают друг друга.

«Бессловесное существо способно страдать так же, как и мы, — говорил выдающийся гуманист Альберт Швейцер. — Истинная глубокая человечность не позволяет нам равнодушно относиться к их страданиям».

Прекрасные слова!

Сегодня наши военные базы, сверхсекретные оборонные заводы и космодромы, куда еще вчера иностранцам, равно как и большинству наших соотечественников, вход категорически воспрещался, открыты для средств массовой информации. Однако попробуйте посетить наши виварии в институтах, лабораториях, академиях — ничего не выйдет: не пустят. Спрашивается — почему?

Да потому, что пилим, дробим, раскалываем молотком живую кость, проламываем черепа с живыми глазами, копошимся в мозгу, костях, мышцах, во внутренних органах, рвем, удаляем, ломаем, обжигаем огнем, холодом, поражаем током, а чтобы несчастные мученики не дергались и не мешали своим палачам, вместо анестезии животным вводится нервно-парализующий яд, надолго сохраняющий ощущение боли. А чтобы вопли терзаемых животных не мешали «ученым» работать, перерезаем несчастным голосовые связки.

Жестокость уличная, жестокость «научная»… Стоит ли сетовать на жестокость уголовников, на многократно возросшую и продолжающую возрастать преступность в стране? А между прочим, 90 % преступников, осужденных за убийство — самое страшное преступление против человека, начинали свои ужасные деяния с истязаний и убийств животных.

Вносят свой «вклад», подливают масла в огонь и телевидение и кино. 8 ноября 1981 года Центральное телевидение в рубрике «Впервые на телеэкране» побаловало нас художественным кинофильмом «Псы». Авторы сценария Аркадий Красильщиков, Дмитрий Светозаров, режиссер Д. Светозаров, студия «Панорама», Ленинградское отделение кинофонда СССР. Жестокость, презрение к чужой жизни, к живому продемонстрировал этот кинофильм, сделанный умелыми руками профессионалов, явил зрителям не только хорошую игру актеров, но и смакование изощренного изуверства, апофеоза жестокости.

Один за другим сменяются мерзкие натуралистические эпизоды. Выясняя сложные отношения между собой, герои фильма на протяжении длительного времени уничтожают собак. Гремят дружные залпы, свистят пули, вспарывает горячий воздух пустыни крупная картечь, палит многозарядный карабин, строчит и строчит автомат, обливаясь кровью, кричат, визжат, скулят и корчатся в предсмертных судорогах наши четвероногие друзья — отвратительный парад смерти, гимн уничтожению, варварскому истреблению живых существ, повинных лишь в том, что хозяева бросили их в мертвом городе на произвол судьбы.

Я прошел всю Великую Отечественную, воевал, как говорится, от звонка до звонка и сам выполнял постылую солдатскую работу, однако и мне, повидавшему более чем предостаточно, тяжко было смотреть на творившееся на экране. Создатели фильма с каким-то дьявольским наслаждением смаковали кровавые сцены, вакханалия истребления животных подавалась не единожды, на это палачество и изуверство было затрачено немало пленки и — соответственно — экранного времени. Авторы то и дело возвращались к любимым своим сюжетам, демонстрируя крупным планом мечущихся в предсмертных судорогах, истекающих кровью лучших друзей человека, показывали вороха содранных с них окровавленных шкур, видимо совершенно не понимая, что их фильм нацелен прежде всего против человека, причем угрожает не столько его человеческому достоинству, сколько непосредственно самой его жизни.

Сознавая, что понравится их уродливое детище, безусловно, не всем, авторы фильма, рассчитывая на полный кретинизм зрителей, беззастенчиво снабдили фильм «разъяснительными» титрами, утверждавшими, что во время съемок «ни одно животное не пострадало». Даже если поверить этой небылице, то как оправдать разнузданную пропаганду насилия, обрушенную на нас с телеэкрана? И где гарантия, что миллионы детей, увидевших этот фильм, не вырастут живодерами, бандитами и убийцами?

Кризисная ситуация в стране, бешеный разгул преступности, война в Чечне, всплески терроризма — неплохой фон для человеконенавистнической картины, показанной нам Центральным телевидением. Удручающее состояние экономики, падение нравственных устоев, величайший моральный кризис, переживаемый народами России, — все это непосредственным образом отразилось на судьбах ВСЕХ без исключения животных, обитающих на нашей территории, — домашних и диких.

Что мы с ними только не выделываем, а они любят и продолжают нас любить… Они верят нам беспредельно, тянутся к нам в трудную минуту, причем не только домашние животные, но и дикие. Немало известно фактов, свидетельствующих об этом, — подбитые, израненные птицы и звери идут к человеку за помощью, это общеизвестно: сам я был свидетелем того, как получивший несколько ранений дельфин подплыл к пляжу, где его нашли и оказали ему помощь отдыхающие, после чего дельфин приплывал к этому пляжу регулярно, и местные медики смазывали ему раны зеленкой и даже наложили несколько швов, причем без всякой анестезии, а дельфин терпеливо вынес эти болезненные процедуры. Когда раны затянулись и дельфин поправился, он все лето подплывал к знакомому пляжу, радостно провожал и встречал яхты и прогулочные шлюпки, выражая благодарность спасшим его людям.

А вот еще одна история, происшедшая с животным, обитающим на суше.

В пригородной электричке чего только не услышишь! Но такое…

Читать не хотелось, и я бездумно провожал взглядом проплывающие за немытым окном перелески, голубые блюдца озер, потемневшие от дождя и снега дачи, узкие станционные платформы, а сидящий напротив меня пожилой крестьянин с изрытым глубокими морщинами лицом и короткой седой бородкой неспешно разматывал нить рассказа, постоянно прерываемого его спутником, плечистым лохматым парнем в яркой футболке и потертых залатанных джинсах.

— Весной к моему соседу племянник приехал погостить, врач. Наши деревенские, конечно, обрадовались и потянулись к нему — каждый со своей хворью. Приезжий, мужик хороший, никому не отказывал и чем мог помогал. Однажды утром и я к нему заскочил, фронтовая рана заныла.

Захожу, поздоровался, а доктор в избе один, хозяева накануне в город укатили. Начал я было выкладывать, зачем явился, да вижу — приезжий вроде бы не в себе, волнуется. Потом малость успокоился, поглядел мою ногу, кое-что присоветовал и говорит: «Я вас слушал, теперь вы меня послушайте…»

На рассвете поскреблись в дверь — громко так, настырно.

Приезжий пошел отворять, думал, кошка. Коты по весне, известно, дуреют, ночами концерты закатывают, а притомившись, домой бегут. Откинул доктор щеколду, а у крылечка собака большущая — соседская или приблудилась откуда-то. Доктор двери распахнул — заходи, коли пришла, а та не идет, уставилась на него, смотрит… «Ну, не хочешь — как хочешь». Доктор притворил дверку и пошел досыпать. Только лег, а собака в дверь обратно скребется.

Снова доктор встал, вышел в сенцы, собака на другом месте стоит, отбежала, значит, когда он дверь открывал. Отбежала она еще метров на пять, остановилась и оглядывается. И так до трех разов. Похоже, зовет куда-то, решил приезжий, вернулся в избу, оделся, снова вышел — псина ждет. Потом потрусила к лесу, то и дело останавливалась, глядела — идет человек за ней или нет. Кличет, подумал доктор, похоже, беда стряслась, кто-то ногу подвернул или с сердцем плохо. Слыхать ему приходилось, что собаки людей выручали — раненых солдат на войне, в лесу заплутавшихся.

Шел доктор за четвероногим провожатым, шел, попетлял изрядно по чащобе, умаялся, а собака все оборачивалась, поджидала. Возле поваленной грозой ели пес остановился, сел, задрал лобастую башку к небу и завыл. Приезжий подошел поближе и видит — лежит под деревом другая овчарка, а кругом кутятки попискивают, мокрехонькие, только, видать, народились. Доктор пошарил в карманах, подосадовал — курево на столе осталось — и вдруг понял: неладное творится, что-то не так…

Сел на пенек, вгляделся, а бедная животина никак не опростается, один дитенок — последыш — ненормально идет, впоперек. Помочь надо скорее, но как? Раскинул доктор мозгами, сообразил, что делать, стал на коленки и на провожатого своего глянул: боязно все-таки, не хватанул бы — зубищи… Но тот сидел смирнехонько, только дышал тяжело. А самка пластом лежала, глаза закатила, с вываленного языка слюна бежит — совсем доходит, болезная.

В общем, сделал доктор что положено, последыша завязшего вытащил, положил к набухшим сосцам, палой листвой руки обтер, повременил малость — может, еще кутенок объявится — и потопал к дому. Серый сопровождающий впереди бежал, дорогу указывал. На опушке остановился: дальше, мол, сам дойдешь, вон она, деревня.

«Ну, прощай, знакомый». Хотел было доктор провожатого своего по загривку потрепать, да тот оскалился, назад прянул. «Вот она, благодарность собачья, — вздохнул доктор. — Все как у нас…»

Перед отъездом рассказал доктор хозяину о случившемся, тот подергал сивые, прокуренные усы, удивился шибко:

«Повезло тебе, племяш, крепко повезло. Овчарок в наших краях не сыщешь, бандюгам ты помощь оказал».

«Волк?! Быть того не может!»

Электричка подходила к станции, попутчики мои направились к выходу, а я долго думал об услышанном и, в отличие от парня в футболке, посмеивавшегося всю дорогу, в реальности этой истории не сомневался — в трудной ситуации животные нередко идут к нам, ищут у нас спасения. Не гоните же их, не отказывайте им в помощи.

Никогда!

И всегда, везде и повсюду защищайте соседствующие с нами на планете живые существа — эти бесценные ценности. Защищайте любой ценой…

Коротко об авторе

ЮРИЙ БОРИСОВИЧ ИЛЬИНСКИЙ вырос в маленьком подмосковном поселке, проводя свободное время в густых лесах, на берегах спокойных рек и синих озер. В доме, помимо собак и кошек, постоянно жили различные звери и птицы, общение с которыми доставляло мальчику немало радостей, а порой и волнений.

В первый день войны, прямо из 9-го класса Юрий ушел добровольцем на фронт, воевал под Москвой, на Украине, штурмовал Берлин, освобождал Прагу. Прошел путь от солдата до майора, получив девять ранений и контузий и более сорока боевых наград.

После демобилизации жил в Сибири, на Севере, Дальнем Востоке, на протяжении многих лет путешествовал по Кавказу и республикам Средней Азии. Занимаясь журналистикой и писательским трудом, написал три десятка художественных и документальных книг. Некоторые из них — повести «Опаленная юность» и «9-й класс сражается» — широко известны в нашей стране и за рубежом, по ним сняты кино- и телефильмы, поставлены спектакли.

Всю жизнь Юрий Ильинский хотел написать о животных, и вот мечта сбылась, книга вышла в свет. Какой она получилась — судить читателю. Это произведение — не повествование специалиста-биолога, а всего лишь записки человека,любящего животных. Всем сердцем. Всей душой…

Оглавление

За ядовитыми змеями

Вместо вступления … 7

Глава первая. Охотники за змеями … 20

Глава вторая. В песках Средней Азии … 33

Глава третья. По Южной Туркмении … 43

Глава четвертая. На полустанке … 61

Глава пятая. Барсакельмес … 77

Глава шестая. На берегах Мургаба … 91

Глава седьмая. Гюрзы! Гюрзы! … 103

Глава восьмая. Наводнение в Сары-Язы … 119

Глава девятая. Гюрза в доме … 131

Глава десятая. На охоте и дома … 156

Глава одиннадцатая. Непростые истории … 173

Глава двенадцатая. В сказочной стране … 192

Глава тринадцатая. Человек и змея … 209

Дьявольское отродье

Глава первая. Михаил Юрьевич … 223

Глава вторая. Душа к природе потянулась … 247

Глава третья. Рыська … 274

Глава четвертая. Дьявольское отродье … 290

Глава пятая. Сокровища хана Кучума … 309

Глава шестая. Обезьянка Фока … 329

Глава седьмая. Только любовь … 346

Глава восьмая. На войне … 366

Глава девятая. Зарубки на сердце … 393

Глава десятая. Любой ценой! … 412

Коротко об авторе … 424

Примечания

1

Ок джилян — стрела-змея (туркм.).

(обратно)

2

Лазарев С. Н. Диагностика кармы. АО «Сфера». СПб., 1993. С. 17.

(обратно)

3

БСЭ. Т. 17. С. 111.

(обратно)

4

Тогда известный ныне всему миру Юрий Куклачев только начинал свой путь к славе. — Примеч. авт.

(обратно)

5

Дмитриев Ю. Человек и животные. М., Детская литература, 1975.

(обратно)

6

Дмитриев Ю. Человек и животные. С. 169–170.

(обратно)

7

Дмитриев Ю. Человек и животные. С. 36.

(обратно)

8

Из доклада первого вице-президента Российского общества покровительства животным В. И. Максимовой.

(обратно)

Оглавление

За ядовитыми змеями

  Вместо вступления

  Глава первая Охотники за змеями

  Глава вторая В песках Средней Азии

  Глава третья По Южной Туркмении

  Глава четвертая На полустанке

  Глава пятая Барсакельмес

  Глава шестая На берегах Мургаба

  Глава седьмая Гюрзы! Гюрзы!

  Глава восьмая Наводнение в Сары-Язы

  Глава девятая Гюрза в доме

  Глава десятая На охоте и дома

  Глава одиннадцатая Непростые истории

  Глава двенадцатая В сказочной стране

  Глава тринадцатая Человек и змея

Дьявольское отродье

  Глава первая Михаил Юрьевич

  Глава вторая Душа к природе потянулась

  Глава третья Рыська

  Глава четвертая Дьявольское отродье

  Глава пятая Сокровища хана Кучума

  Глава шестая Обезьянка Фока

  Глава седьмая Только любовь

  Глава восьмая На войне

  Глава девятая Зарубки на сердце

  Глава десятая Любой ценой!

*** Примечания ***