Пока, заяц [Игорь Темпл] (fb2) читать онлайн

      — Ладно. Дай я только один там посижу, не пускай никого.

***

      Холодный линолеум скрипнул под ногами, и деревянная дверь за спиной закрылась. Далеко-далеко и тихо совсем на кухне гремели тарелки, Танькин голос звенел еле слышно, Тёмкин тоже, папина речь звучала и Ромкин весёлый смех. А здесь, в комнате, совсем смеха не было. Смеха не было, и не было радости, жизни не было даже. Темень тугая сплошняком душу накрыла и солёный кипяток выдавливала из глаз.

      Плечи вдруг нервно задёргались, когда её увидел на фотографии.

      На белом комоде рядом с телевизором в большой деревянной рамке смотрела на меня с улыбкой, как давным-давно, много лет назад. Когда ещё сам на неё с улыбкой смотрел, в этой же комнате с ней сидел и мультфильмы по телевизору ждал. Когда молоко с кексом пил, которые она мне на рынке после работы часто покупала. Когда сидел на кресле и дрыгал ногами в пушистых смешных тапочках и грелся в родном тепле после долгой прогулки.

      Отец хорошую фотографию выбрал.

      С юбилея два года назад, когда всю семью со всех концов области к нам в дом позвала, когда пели и гуляли на весь частный сектор и не давали мне заснуть в мои драгоценные кадетские выходные. Сидела на фоне нашего зелёного сада, на фоне вишни у калитки, в своём синем платье с блестящими камушками и улыбалась. Мне улыбалась, а не кому-то, я ведь в тот раз держал камеру. Просто так держал, спокойно и без напряга, когда попросила щёлкнуть на память. Глупость такая, совершенно обычная и простая, а сейчас бы ни за что не смог повторить. Сам стоял бы и трясся похлеще Тёмки, если бы на неё через замыленный объектив ещё раз смог посмотреть.

      Рядом с фотографией стояла икона, красивая и большая, в серебряном обрамлении. И лики такие были чёткие и яркие, икона совсем новая, не то, что моя, стёртая уже давно и задрипанная. Взгляд боязливо по иконе скользнул, а рука само будто потянулась перекреститься, так уж, на всякий случай. Чтобы по голове не прилетело ни от матери, ни от кого-то ещё.

      Шаль её рядом с иконой лежала, аккуратно была сложена вдвое, светло-коричневая и пушистая. Мягкая-мягкая, как шёрстка ягнёнка, которого на даче гладил у нашего замполита, когда он меня позвал с сараем немножко помочь. И прямо на шали лежал её тонкий бежевый платок, аккуратно был сложен клубочком и чуть-чуть совсем переливался в ярком дневном свете мягким бархатом.

      Я взял духи в виде груши, крышку сорвал и понюхал. Прямо как она ещё пахнут, не духи будто, а флакончик с частичкой её души. Странно так, но приятно. Глаза на секунду закрылись, и воспоминания вспышкой сверкнули во тьме. Голос знакомый будто зазвучал, и всё тело словно в тепле родном оказалось. Долго это всё не продлилось, стоило глаза только открыть, как воспоминания тут же исчезли. Паскудный яд обмана смылся с больного сердца, и пелена ясности и холодной реальности вдруг опять всё на душе затянула.

      — Мам, — тихо сказал я, прохрипел маленько и громко прокашлялся. — Вот, пришёл. Видишь, да?

      Я немножко перед фотографией покрутился, как дурак, и руками развёл.

      — Из армии позавчера вернулся. Смотри, лось какой я у тебя, да? Ты ещё тогда говорила, «куда всё растёшь, куда всё растёшь?» А я вон ещё вымахал.

      Стою, смотрю на фотографию, мутными глазами ловлю яркие блики тёплого солнца за окном, а у самого ноги непонятно трясутся и будто куда-то уносятся и растворяются, как будто и не мои, как будто и нет их вовсе. Руки в карманы засунул и зашагал к дивану, сел на него и холодными неспокойными ладонями вцепился в пыльную обивку под старым покрывалом с пышными висюльками по уголкам.

      — Я вот только мастером спорта так и не стал, — сказал я тихо и закивал. — Так и останусь кандидатом. Щас не до бокса уже, мам. Так уж, в зал иногда немножко хожу.

      Я глянул на фотографию, взгляд её улыбчивый быстро поймал и сам вдруг заулыбался.

      — Нет, башку ещё не отбили. Вон, смотри-ка.

      И, как дурак, головой затряс, специально начал дурачиться. Глупость такую делал, а нутром всё равно чётко видел, будто бы рядом сидит, будто откуда-то из-за фотографии на меня сейчас смотрит. Смотрит и гордится, наверно. А есть ли за что?

      Сама для себя решит. Разберётся.

      Я поднял руку, кольцом на безымянном пальце сверкнул, глядя на фотографию, и сказал маме:

      — Я ношу. Видишь, да? Вчера чуть не потерял. — я сжал кулак, хрустнул тихо костяшками и потемневшее серебро потёр указательным пальцем. — Ещё ведь сломал его. Тёмка ходил чинить. Починил, смотри-ка. Там совсем чуть-чуть шовчик видно. Вон, — я махнул рукой и пожал плечами. — Так уж, не страшно.

      Взгляд опять упал на её платок возле иконы. Сразу вспомнилось, как в тот день, когда начальница у нас гостила, вертелся перед ней, как мама мной хвасталась, как с гордостью на меня смотрела и всем сердцем радовалась.

      А сейчас только смотрит. Радуется тоже, наверно, но уже не чувствуется ни черта.

      — Я бы… — вырвалось у меня, а потом горло как-то жалобно скрипнуло, морда недовольно скривилась, и я прокашлялся. — Я бы, если бы надо было, мам, хоть сто раз сюда в форме пришёл бы и перед твоей начальницей покрутился. Весь день бы крутился, каждый день бы так ходил. Прости, пожалуйста, столько раз ведь мог, а не покрутился.

      Я поднялся с дивана, зелёные погоны с двумя полосками из кармана достал и положил около фотографии. А сам к комоду подошёл близко-близко, чуть ли не обнялся с ним, и на неё посмотрел сверху вниз. В глазах ещё сильнее зажгло, тяжело было так стоять и на неё сверху смотреть. Я присел на коленки и глазами на уровне её глаз оказался. Холод по спине пробежал и мурашки приятные.

      — Я младший сержант теперь у тебя, — пробубнил я и подбородок подпёр ладонью. — Так уж, пойдёт похвастаться, да? Можно было и лучше, конечно. А я вот даже и не ныл, как ты мне тогда говорила, и не сплетничал, и языком не трепался.

      Я покосился в сторонку, заулыбался по-идиотски и пробубнил:

      — Там и не потреплешься особо, пиздюлей ещё накидают.

      Была бы здесь, по губам бы мне врезала и не посмотрела бы, что мне двадцатник почти. Навсегда для неё тупым и мелким останусь. И обидно немножко, а всё равно отчего-то приятно.

      — И да, кстати, мам, форму нам там выдали. Как в школе не надо было покупать.

      Её лицо за стеклянной рамкой опять куда-то вдруг поплыло, в глазах всё опять солёными волнами заискрилось. Я встал и громко вздохнул, думал, просто вздохну, а получилось, что шмыгнул. Звонко и мокро, самому даже стало противно.

      — Да если бы надо, ты бы мне всё равно купила, — сказал я и махнул рукой в её сторону. — Как уж, ты бы и не купила. Витюшке-то своему любимому.

      Ноги в тугих потных джинсах опять ватой сделались и невольно согнулись под тяжестью мёртвой плиты на груди. Опять на уровне взгляда я с ней оказался, из глаз смола кипящая заструилась и на линолеум западала тихими каплями.

      — Лучше всех бы мне нашла, да, мам? — спросил я и громко хлюпнул слюнями. — Целый день бы со мной по военторгам ходила. Нашла бы, всегда мне лучше всех находила.

      Я хлопнул ладонью по мокрой раскрасневшейся морде, соплищами случайно измазался и в сторону отвернулся. Чуть от стыда перед ней не сгорел.

      — Денег сколько ушло, господи, мам. Целая прорва. Вон, в шкафу висит на втором этаже, пылится. Три тыщи за китель, помнишь, да?

      Смотрю на неё, а сам по-дурацки смеюсь, и носом громко шмыгаю, и хлюпаю по-свински слюнями.

      — Три тыщи. За что, а? За воспоминания? — я губы надул и тяжело выдохнул. — Какие дорогие воспоминания получаются. Одуреть можно.

      За спиной вдруг дверь громко скрипнула, быстрые шаги по линолеуму зашуршали. Ромка в комнату залетел с яркой улыбкой. А у самого руки в сгущёнке, грязные все, тягучие сосульки на пальцах болтаются, зато улыбается во весь рот без одного переднего зуба.

      — Витя! — Ромка звонко закричал и остановился передо мной. — Ты зачем плачешь?

      А я сижу, смотрю на него и понимаю, что вся морда красная и в соплях, что на полу лужицы маленькие и солёные, а сам на коленях стою. Стою и на Ромку смотрю на высоте его головы, и даже подниматься не собираюсь.

      — Зачем плачу? — спросил я, засмеялся и вытер лицо. — Мордень твою в сгущёнке увидел, вот и реву сижу.

      — А зачем? — он уточнил и отчего-то заулыбался.

      Я большим пальцем сгущёнку со щеки у него вытер и сказал:

      — Чумазый какой весь, ты посмотри, а! Паёк мой трескаешь, да?

      Ромка ещё шустрее начал жевать, громко и аппетитно кусочком печенья захрустел.

      Он на грязные руки свои посмотрел и спросил:

      — А я вот если умоюсь, ты вот больше не будешь плакать?

      — Не буду, — засмеялся я. — Обещаю, Ром, не буду. А ты умоешься?

      Он кивнул и опять улыбнулся.

      — Точно, что ли?

      И снова мне закивал.

      — Ну пошли, покажи, как ты умываться умеешь.

      Я поднялся на ноги и Ромку схватил за маленькую липкую ладошку. Зашагали с ним не спеша по гладкому скользкому линолеуму, я вдруг на миг замер в дверном проёме и снова на маму посмотрел.

      И она на меня будто бы посмотрела.

***

      Минут двадцать с Тёмкой прогулялись вдоль междугородней трассы и уже на кладбище очутились. Через обшарпанную синюю калитку прошли и ступили на пыльную землю, одним махом с ним потерялись в лабиринтах ржавых облупленных оград, мраморных чёрных плит и разноцветных венков. От зелёного рябило в глазах, куда ни глянь, везде изумрудные краски на тебя бросаются, совсем немножко разбавленные пёстрыми и уже потускневшими цветами.

      Купол часовни у самого входа так ярко сверкал в лучах горячего солнца, глянешь разок в его сторону, и глаза тут же от слёз начинает резать. Народу на кладбище нет, тихо всё и спокойно, пышные берёзы шелестят за забором, а вдалеке, где поле плавно и незаметно переходит в горизонт и небесную твердь, огромная тарелка радиотелескопа высится. В детстве всё время думал, что из этой штуки по инопланетянам стреляют, совсем тупой и наивный был.

      Мы с Тёмкой свернули на третью аллею, ровная сухая дорога закончилась, и началась пушистая зелёная тропинка. Зигзагами и ломанными линиями петляла между оградами, иногда так мало места оставалось, что приходилось об высохшую краску на калитках всей тушей обтираться. То тут, то там в траве что-то зашебуршит, а потом опять затихнет.

      — Ящерица, — Тёмка тихо сказал и ткнул пальцем в кустик репейника. — Вон, видал?

      — Видел, да. — ответил я, ногой куст этот придавил и дальше с Тёмкой по аллее протиснулся. — Я тут в детстве их всё время ловил. Ты, кстати, рассказывал, что и у вас в деревне ящерицы тоже на кладбище живут, да ведь? А почему так? Чё им на кладбище, мёдом намазано?

      — Не знаю. Может, почва какая-то благоприятная, ну, за счёт… — Тёмка вдруг неловко замолчал, на полуслове себя оборвал и тихонько прокашлялся.

      — Трупешники здесь, — усмехнулся я.

      — Да. Наверно. Не знаю я.

      Мы прошли под сенью старого американского клёна, ненадолго оказались в прохладной тени, а потом опять вынырнули в июньскую духоту и снова сухим горячим воздухом задышали. И лёгкий ветерок совсем даже не помогал, совсем его и не чувствовалось.

      — Я на днях с Вадимом созванивался, — сказал я Тёмке, остановился на миг и глянул вдаль, стал искать ориентир, куда поворачивать.

      Ткнул пальцем в сторону покосившейся берёзы и сказал:

      — Да, туда.

      И опять с ним зашагали по высокой траве. Хорошо, что хоть в джинсах попёрлись, а не в шортах, иначе все ноги бы себе исцарапали.

      — Созванивался, и? — спросил Тёмка.

      — Да спросил, не нужна ли ему какая помощь. Поработать, похалтурить. Мы ж с тобой теперь вместе будем жить, деньги то надо брать откуда-то. А ты что думал, что один будешь там сидеть у него и монтировать, да?

      Тёмка пожал плечами и тихо ответил:

      — Да я мог бы, чего мне. Всё равно буду на заочном учиться, я дневное даже и не рассматриваю. Хватит нам денег, чего ты прям?

      — Не, Тём, я так не могу. Хочешь, чтобы я у тебя на шее сидел?

      — Немножко-то можно, что такого? Отдохнул бы, после кадетской школы, после армии. Это ладно я всю жизнь отдыхаю, в школу даже нормально не хожу, всё на дому, на дому. А ты у нас…

      Я вдруг остановился, кроссовками придавил кочку с сочной зелёной травой и в Тёмку взглядом вцепился. Он тоже замер, завис на мне удивлёнными глазами и опять стал тихонько дрожать.

      — Ну? — я спросил его с улыбкой. — Дальше-то договаривай.

      — А ты у нас всю жизнь то в армии, то в кадетской школе. Я просто думаю, ты устал от всего, наверно. Разве нет?

      Я смущённо увёл взгляд в сторону, глазами скользнул по серым полуразбитым плитам за свежевыкрашенными оградами и опять посмотрел на Тёмку.

      — Нет, не устал, — я ответил ему. — Летом наотдыхаюсь, не переживай.

      Я схватил его ладошку, тихонечко так и нежно кончиков пальцев его коснулся и в глаза ему посмотрел.

      — Но мне очень приятно, что ты так переживаешь, — сказал я. — Из-за ерунды, конечно, переживаешь, но всё равно приятно. После школы я устал. И после армии. Скажешь уж тоже.

      — А на студии что будешь делать? Так же гаффером?

      Я пожал плечами:

      — Может, гаффером. Может, оператором иногда. Вадим сказал у него там на статику некого поставить. На всяких соревнованиях, мероприятиях. Как он эту камеру-то назвал, блин, забыл.

      — Муха? — предположил Тёмка.

      — Да, точно. За мухой, говорит, постоишь. А муха это чё такое?

      — Ну такой телевизионный плюшевый панасоник. Один общий план, тупо стоит на штативе, следишь, чтоб писала. Иногда там тебе Андрей по рации будет говорить, типа, туда поверни, этот план возьми, да ещё какой.

      — Вот, видишь. Творческого тут мало, поэтому разберусь.

      Не хотелось искать ничего нового, ломать голову и изобретать велосипед. Вадим в «Киносдвиге» платил хорошие деньги за одну съёмочную смену. Когда три часа, когда шесть, иногда восемь, сколько нужно, столько и бегал по площадке с проводами и мешками с песком. Иногда за камерой следил, чтоб никто не утащил, когда на больших мероприятиях что-то снимали, где куча народу и полно всяких репортёров и операторов из других студий.

      И с Тёмкой чаще видеться буду. Да и студия рядом, у нас прямо в Моторострое, недалеко от завода, в здании бывшего технического училища. Старый спортзал переделали в киносъёмочный павильон, на небольшой сцене для партийных выступлений как раз оборудовали монтажную. Тёмка каждый раз туда-сюда бегал по ступенькам, то в павильон спускался, то опять поднимался в монтажную. А его дед ему как-то рассказал, что он в этом ПТУ сам давным-давно учился и в этом спортзале в волейбол играл с однокурсниками. Интересно как получалось, поколения меняются, а стены те же самые остаются.

      Вадим, когда я впервые через Олега на студию к нему пришёл, экскурсию мне устроил. Световые приборы мне показывал, киловатники, пятикиловатники, флошки, про фрострамы рассказывал, с проводами грамотно учил обращаться. Впервые меня как-то подвёл к здоровенному высокому киловатнику, по ржавому скрипучему корпусу постучал и на меня так взглянул, будто хвастливо глазами спрашивал: «Нравится, что ли?»

      — Какая лампа здоровая, — я сказал ему. — Бэтмена можно вызвать?

      — Не пробовал, — улыбнулся Вадим. — Наиграешься ещё, проверишь.

      Он покрутил голову прибора, провод толстый и тяжёлый с крючка на боку снял и спросил меня:

      — Ты, кстати, знаешь, что этот свет, возможно… — он вдруг замолчал и глаза задумчиво закатил. — Да не, скорее всего, точно. Знаешь, что этот свет использовали на съёмочной площадке «Иронии судьбы»?

      Я ему тогда не поверил, брови напряг и посмотрел на него с умилительной недоверчивостью.

      — Как это? — спросил я.

      — Его с Мосфильма после развала СССР привезли в Казань, на студию «Тасма». Там у них киноплёнку делали, у них там химический завод есть. А потом, когда уже по всей стране бардак начался, какой-то ушлый человечек световые приборы в институт культуры сплавил, а какие-то киностудиям раздарил. Или продал, хрен его знает.

      Я подошёл к прибору, пощупал его холодную шершавую поверхность и увидел белую надпись «Киносдвиг», неаккуратно сделанную белой краской.

      — А ты их зачем подписываешь? — я поинтересовался и буковку «к» любопытно ногтем поскрёб.

      — Да я их иногда в аренду сдаю. Площадки разные бывают, у кого-то уже полно другого света, такого же или похожего. Подписываю, чтобы с чужим не спутать.

      — Ясно. И кто у тебя обычно берёт?

      — Да кто-кто, — Вадим пожал плечами. — Когда с телестудии берут в павильон для новостей, когда вон, в ДК Ленина, к нам сюда сдаю на всякие мероприятия. Он же красиво горит, по-театральному. Прям таким чётким ровным лучом, знаешь как бьёт?

      — Покажешь? — попросил я.

      Я тогда впервые в жизни себя почувствовал на настоящей съёмочной площадке. Вадим свет в павильоне весь затушил, толстый провод киловатника воткнул в розетку, какую-то штуковину на туше прибора дёрнул с громким треском, и полумрак павильона вдруг таким сказочным сделался.

      — Мощно, — прошептал я и взглядом утонул в бархатном тёплом пятне в полстены.

      — Его ещё регулировать можно, — сказал Вадим. — Можно сильно рассеивать, а можно, чтобы прям вообще чётко-чётко в одну точку лупил.

      По плечу меня похлопал и добавил:

      — Пацаны тебя потом научат, разберёшься.

      Научили и разобрался. Полгода туда к нему бегал на студию, когда в одиннадцатом классе учился. Там и с Тёмкой познакомился, он там монтажёром иногда подрабатывал. Благодаря Вадиму с ним познакомился, благодаря его студии, благодаря магии кино. Благодаря тому самому свету, получается.

      Свет киношный два наших сердца свёл.

      Странно так и приятно.

      Я врезался в невысокий высохший куст и вдруг резко опомнился. Под ногами всё захрустело, а коленки укололись тонкими ветками.

      — Вить, ну ты чего, осторожней, — Тёмка сказал и за руку меня дёрнул. — Спишь идёшь, что ли?

      Я отряхнул джинсы от сухого репейника, один цепкий шарик со штанины сорвал, потом второй отлепил и осмотрелся.

      — Поворот мы с тобой проскочили, — я тихо произнёс и губу прикусил.

      — Так ты же ведёшь, а я за тобой иду. Я-то не помню, куда там.

      На две аллеи назад мы с ним вернулись, кроссовками зашуршали по пушистой зелёной траве, всех ящериц под ногами распугали к чёртовой матери. Вишню старую покосившуюся прошли, потом памятник белый и широкий за оранжевой оградой, несколько шагов сделали по невысоким мягким холмикам земли и сухих листьев и очутились на нужном месте.

      Я как туда пришёл, сразу весь замер. В чёрную плиту взглядом вцепился и чуть-чуть в сторонку отошёл, чтобы яркое солнце так сильно от неё глаза не слепило. Хожу, шуршу травой под ногами, а сам взгляда не отрываю от завитушечной надписи на могиле.

      Катаева Светлана Викторовна.

      Тёмка позади меня стоял и будто бы даже и не дышал, один раз только треснул сухой травой под ногами, цокнул негромко и замолчал. Рядом со мной стоял, едва заметно мне в спину дышал и вместе со мной смотрел ей в глаза. В глаза с той самой фотографии, что у нас дома в зале стояла.

      — А ей сколько лет, получается, было? — прошептал Тёмка. — Шестьдесят два?

      — Да, — я тихо ответил и сел на узкую синюю лавочку у самой ограды. — Шестьдесят два.

      Тёмка немножко помолчал, помолчал, а потом так тихо совсем пробубнил:

      — У меня бабушке шестьдесят пять сейчас.

      — Знаю.

      Я взгляд оторвал от могилы и на Тёмку нахмуренно посмотрел.

      — А маме твоей сколько? — я спросил его.

      — Сорок два.

      Я тихо присвистнул и усмехнулся, сказал ему:

      — Девочка ещё совсем. Сорок два. У меня Таньке тридцать семь. А я поздний ребёнок, да.

      Тёмка сел со мной рядышком, и лавочка вдруг так жалобно заскрипела. Узкая и тонёхонькая, ещё сломается под нами. На одного человека ведь рассчитана, чтоб на могилке можно было и прибухнуть в одиночестве, слёзы роняя на невысокий холмик в пушистой траве.

      Я вдруг с места вскочил, к могиле подошёл и рукой провёл по большому зелёному венку с чёрной ленточкой. Красивый такой и крупный, цветы пышные и яркие.

      — От отца, что ли? — я тихо пробубнил и схватился за ленточку с золотистыми буквами. — А, нет. От тёти Кати.

      — Там подписано, да?

      Я на Тёмку умилённо посмотрел, глупо заулыбался и ответил ему:

      — Нет, Тём, сорока на дереве нашептала. Подписано уж, конечно.

      Я опять на скамейку присел, по сторонам опасливо огляделся и Тёмку аккуратно рукой приобнял. Он на меня всей тушкой своей плюхнулся и голову мне на плечо положил. За руку меня крепко схватил и холодом своей ладошки кожу мою ошпарил.

      Часовня у самого входа на кладбище вдруг зазвенела колоколами. Не сильно, не громко, даже немножко приятно, даже как-то спокойнее сделалось. Тёмка уши развесил, голову приподнял и вдаль куда-то посмотрел, всё пытался из-за густых деревьев золотой блестящий купол разглядеть.

      Не разглядел, опять на меня плюхнулся, ещё сильнее ко мне прижался и тихо заговорил:

      — Я, когда был в Сан-Франциско, с Марком в православную церковь заходил. Она ещё так интересно там называется, щас, погоди, вспомню, — он ненадолго замолчал, по голове себя шлёпнул разок и добавил: — Радосте-Скорбященский Монастырь, во, точно. Такой прям большой, красивый. Внутрь заходишь, и батюшки по-русски говорят, всё прям как дома, и пахнет так же, и иконы такие же. Я прям ненадолго как будто бы дома очутился.

      Тёмка ещё крепче меня за руку схватил и тихо шмыгнул.

      — За отца там свечку поставил, — он сказал шёпотом. — Никогда в жизни за него свечки не ставил, Вить. Не знал его даже почти. А тут резко захотелось. И в слёзы бросился, как дурак. Марк меня всё ходил спрашивал, мол, что случилось, что случилось? Сам, вроде, в церковь свою ходит, а не понимает. В протестантскую, конечно, немножко в другую, но ходит же.

      Я погладил Тёмку по руке, ладонью по его гладким кудряшкам быстро скользнул и спросил:

      — А ты из-за чего плакал? Из-за того, что отца помянул, или потому что по дому соскучился, когда в церковь вошёл?

      — Не знаю, — он прошептал еле слышно. — Я же глупый у тебя, ничего не понимаю совсем.

      — Это точно, — я над ним посмеялся и тихо его чмокнул в макушку. — Это точно, заяц.

      И тут вдруг у меня на кончике ума какое-то странное озарение сверкнуло.

      Я на Тёмку задумчиво глянул, брови нахмурил и спросил его:

      — А ты ведь персонажа в своей книге Егором назвал в честь отца, получается?

      Он чуть-чуть отодвинулся, голову с плеча моего поднял и на меня непонятно уставился.

      — Не знаю, — Тёмка прошептал удивлённо. — Я даже никогда не думал об этом, Вить. Слушай, а получается, что да. Я ведь это имя просто так, от балды выбрал.

      Я посмеялся и по голове его потрепал:

      — Нет, точно не от балды. Какой ты у меня всё-таки глупый, с ума сойти можно, а. Сам своего персонажа в честь папы назвал и даже не понял.

      — Не понял. Получается, что так. Это всё как-то подсознательно вышло, наверно.

      И мне вдруг захотелось насчёт второго героя поинтересоваться:

      — А Костя тогда кто такой? Почему того персонажа, который как бы я, у тебя Костей зовут?

      Тёмка сидел на лавочке и по-детски ногами болтал. Ничего мне не ответил, плечами пожал беспомощно и уставился глупыми глазками в смятую траву.

      — Вообще без понятия, — он ответил мне. — Я это имя тоже с потолка взял. Просто сидел и думал, а как мне героя назвать, как мне его назвать. Начал имена перебирать и на Косте остановился.

      Вокруг жарища такая стояла сплошной стеной убийственной духоты, а у мамы тут хорошо и прохладно, в тени от пышной вишни совсем солнца не ощущается. Вокруг тихо и безмятежно, берёзы где-то шумят вдалеке, птицы пищат над головой, небо почти что ясное парой пушистых белых облачков перешёптывается. Кузнечики повсюду стрекочут, то на ограду один прискачет, то на скамейку сядет. А в траве ящерицы иногда шуршат, одну даже разглядеть удалось, тушей своей серой сверкнула и в норке быстро исчезла. Нас, наверно, увидела и охотиться на кузнечиков ей тут же перехотелось.

      По соседней аллее две тётки прошли в вязаных платочках и в домашних халатах. Калошами зашуршали по высокой пышной траве и исчезли где-то в лабиринтах оград среди могильных плит и синих железных крестов. И настроение вдруг такое странное всё тело как-то необычно скрутило. Вроде и грустно, сижу на могиле матери и в глаза ей смотрю, застывшие на мраморном памятнике, а вроде где-то глубоко внутри, под сердцем прямо как будто, какое-то приятное чувство поселилось. Чувство покоя и ясности. Мысли о том, что у нас всё лето ещё впереди, до сих пор меня не отпускают, наверно.

      — Вить, — Тёмка тихо сказал и громко вздохнул. — Ты только не ругайся, ладно?

      — Чего ещё такое? Чего натворил?

      Он сначала на могилу взглянул, а потом на меня, ещё сильнее обычного весь задрожал. И сразу мне ясно стало, что о чём-то нехорошем мне сейчас будет рассказывать.

      — Ничего не натворил, — он тихо произнёс. — Пообещай, пожалуйста, перед своей мамой, что не будешь меня ругать.

      И в груди вдруг резко всё встрепенулось, сердце как будто о грудную клетку сильно шарахнулось, а потом словно гимнастом перевернулось и замерло на мгновение. В кончиках пальцев резко закололо и во рту пересохло.

      — Заяц, — вырвалось у меня на вздохе. — Не убивай. Чего у тебя случилось?

      — Да ничего не случилось. Я просто опять хочу поучаствовать в отборе. Ну, в той программе обмена для Стэнфорда. В том году же я не попал. Помнишь, что ли? Письмо ещё у меня видел.

      Я облегчённо вдруг выдохнул, за сердце едва заметно схватился, чтоб Тёмка лишнего не подумал, и сказал:

      — И всё, что ли?

      — И всё. Буду участвовать. Можно?

      Я над ним посмеялся, достал пачку сигарет из тугого кармана и закурил.

      Дым синий медленно выдохнул и сказал:

      — Ушастый, ты мне давай больше так нервы не крути, понял? Сел тут передо мной, интриги нагнал. Хочешь, чтоб я тут рядом с мамой лёг, да?

      — Ну, Вить.

      — Участвуй ради бога, мне-то чего? Там сложно, что ли?

      — Да так уж, обычно. Мне иногда кажется, что больше от везения всё зависит. Там сначала осенью будут два этапа отбора, а потом самый финальный, и то, если пройду, прям после Нового года, в начале января.

      Я чуть дымом не подавился, на всё кладбище над Тёмкой расхохотался, а потом вдруг себя одёрнул. Стыдно стало немножко.

      — Осенью, боже мой, — сказал я и головой помотал. — Ещё июнь на дворе, а он уже такие планы строит сидит. Три этапа, говоришь?

      — Да, три. И не факт, что я во второй-то даже пройду. А уж про третий и говорить нечего. А если в третий пройду, то финальных результатов вообще чуть ли не до апреля придётся ждать.

      Я опять посмеялся, на этот раз тише, в кулачок.

      — До апреля, Тём, — повторил я. — До апреля, боже ж ты мой. Ты куда так разогнался, а? Дожить ещё надо.

      — Ну я уж так, просто тебе рассказал. Ты же не расстроился из-за этого?

      Я по голове его потрепал, за щёку легонько его потискал и сказал:

      — Не расстроился. Это твои мечты, твои цели. Иди и добивайся, ты же знаешь, я тебя во всём поддержу. — я за руку его схватил и по ладошке тихонько его погладил. — Рядышком со мной только будь, ладно?

      Нашёл тоже, из-за чего переживать. Глупый ушастый мой заяц. Думал, я из-за его конкурсов начну волноваться. А сроки эти назвал, чуть до истерики меня не довёл. До апреля ждать результатов будет, говорит, с ума ведь можно сойти. Чуть ли не целый год с этого самого момента.

      Десять месяцев результатов ждать нужно.

      А если пройдёт? А если дождётся, а если выиграет, и скажут ему, что в Стэнфорде сможет учиться? И ведь уедет и меня здесь оставит.

      И опять в груди что-то быстро мелькнуло, как будто воздуха в сердце надули, а потом резко всё встрепенулось и чуть не лопнуло. И снова кончики пальцев иголками острыми запылали.

      Целый год почти. Долго ещё ждать придётся, к чему мне сейчас беспокоиться? Если так наперёд о всяких глобальных вещах буду переживать, совсем себя изведу.

      Пока ведь всё хорошо. Пока лето, пока солнце и прохлада в тени пышной вишни. Ящерицы ползают под ногами, и кузнечики тихо стрекочут.

      И пока ушастый со мною рядом.

Глава 5. "Человек в невысокой избушке"

V

Человек в невысокой избушке

      Ташовка. Старая маленькая деревня.

      Стоит и родной любовью пылает среди зелёных пушистых лугов.

      Домик на даче у Олега старый такой, на честном слове держится. Глаз царапался об зелёные облезлые деревяшки. Шиферная крыша вся уже давно проржавела, отражала солнечные лучи оранжево-коричневой плоской тушей. Крыльцо поросло какими-то лианами, они извивались зелёной лапшой с сочными листиками от самой крыши до ступенек. А рядышком стояла бочка, старая и гнилая, с дыркой посередине. Ни воды в ней, ни добра никакого, один воздух деревенский и серые клочки паутины.

      — В тот раз с тобой так в домик и не зашли, — сказал мне Тёмка.

      Он остановился в высокой траве у самого дома, скинул на землю свой тяжёлый рюкзак и потянулся во весь рост, к самому солнышку потянулся и на меня с улыбкой посмотрел.

      — Ночью не околеем? — спросил я его, снял кроссовки и прошёлся босиком до самого пыльного крыльца.

      А он плечами пожал. Может, и околеем, а, может, и нет. Не знает он.

      — Всё вот это надо будет полить? — спросил меня Тёмка и обвёл взглядом весь огород, рукой провёл по огурцовой рассаде под окном, листочек один сорвал и бросил на землю.

      — Мгм. С лопатой ещё немножко побегать надо, прополоть даже что-то попросил. Я уже не помню, потом Олегу позвоню, спрошу.

      Он глянул на ржавое корыто с мутной водой и с россыпью шустрых красных червячков на самой поверхности, поморщился немножко и спросил:

      — Этим умываться-то хоть можно? Про пить я даже не спрашиваю.

      — Умывайся, — я ответил с усмешкой. — Глаза только закрывай. А то эта вертячка ещё в тебя заползёт.

      — Ладно, на речке потом умоюсь.

      Он подошёл ко мне и сел рядом на лавочку, руки сложил на коленки, как старый дед, и куда-то вдаль посмотрел. Под свирепым солнцем уши свои большие грел, мелодию какую-то напевал и вздыхал тихонечко. Как и я, наверно, не хотел деревенскую тишину портить. Распевы петухов слушал вдали, стук топора по старому пню, людской галдёж на соседнем участке.

      Через два дома от нас начиналась берёзовая рощица, красивая такая, пушистая и зелёная. Мишурой переливалась на ярком солнце и тихо шепталась обвисшими ветками. В небе ни облаков, ни туч, лишь синяя одинокая гладь и уголёк солнца над самой головой. В зените завис и землю знатно прожаривал. Маревом наполнял душный воздух.

      Я стянул с себя футболку и повесил её на трухлявую перилину у крыльца, остался в одних джинсовых шортах. Тёмка сразу на меня покосился и робко заулыбался.

      — Сними тоже, — я сказал ему. — Загоришь хоть немножко. А то весь бледный.

      — Не хочу, — он ответил и весь засмущался. — Обгорю ещё. Потом, может, сниму.

      — Кого стесняешься? — посмеялся я над ним. — Девок тут нет, одни бабки, дедки.

      — Тебя стесняюсь. Буду тут перед тобой худющий ходить.

      — А то я не видел. За всё время-то уже насмотрелся. И ты нормальный, понял?

      Не поверил мне, взгляд свой задумчиво опустил и на старые дырявые калоши уставился. Ветерок вдруг совсем тихо подул, брызнул на нас ароматом прохлады с речки, цветами какими-то вдруг запахло. Ненадолго совсем, на мгновение. И опять духотой всё накрыло, опять мухи в ушах зазвенели, разлетались перед глазами и бесстыдно садились на нос.

      — Мы на эту дачу с седьмого класса приезжаем, — сказал я Тёмке. — Я, Стас, Олег. Первый раз, когда сюда приехали, с ночёвкой остались. На одном диване втроём все спали. У Стаса портативный маленький DVD-плеер был, мы там мультики, фильмы всякие включали. Всю ночь не спали. Потом ещё в клуб иногда ходили.

      — В клуб? — переспросил он меня удивлённо.

      — Да в этот уж, в деревенский. Тут, в Ташовке, недалеко. Девки по городским парням же с ума сходят.

      — Не знал.

      — Сходят, сходят. Ещё как. Шмотки какие-нибудь более-менее приличные не с рынка наденешь, так они всё. Забирай меня и увози к себе в город.

      Тёмка схватился за краешек своей жёлтой клетчатой рубашки, на меня чуть обиженно посмотрел и жалобно пробубнил:

      — У меня эта рубашка с рынка. Хорошая ведь, чего ты?

      И я засмеялся, ничего ему не ответил. Я рукой провёл по своему ёжику волос и едва не обжёгся. Будь здоров уже напекло, пора и в прохладу, квасу ледяного попить и отдохнуть на старой пыльной кровати.

      — Вить, — тихо произнёс Тёмка, как будто мои мысли услышал. — Есть не хочешь?

      Я глянул на него с хитрой улыбкой и спросил:

      — Проголодался уже?

      — Мгм. Сам-то хочешь?

      — Хочу. Пошли в дом.

      В доме прохладно и уютно. Пряностью советской пахло, мебелью старой, ковром с цветочками на стене. Во всю стену висел рядом с кривой кроватью. А на кровати подушки пирамидкой выложены и белым кружевным покрывалом накрыты. Мама так раньше делала, давно-давно, когда ещё в деревне далеко от Верхнекамска жили. Олег как будто нас ждал, специально к нашему приезду с родителями здесь прибрался.

      Тёмка забежал в комнату, рюкзак свой швырнул на пол и огляделся, сказал так радостно:

      — Ого, здесь уютно. Как у нас в деревне. Так прям… Аутентично. Да?

      Я наступил на скрипучую половицу и под ноги посмотрел. Закивал ему в ответ. Ковёр такой приятный, старый, плотный, хрустит под ногами, но гладкий на ощупь. И прохладный, прямо как комната.

      — Здесь будем спать? — спросил он меня и уселся прямо на тонкое синее покрывало на кровати, чуть стопку подушек не снёс.

      — Здесь, да. Боишься, что места не хватит?

      — Я же не привередливый у тебя.

      Он скрипнул кроватью и зашагал в сторону кухни, пригнулся у низкого дверного косяка и сказал:

      — Пойду сумки выложу.

      Стены холодные, прохладные, хоть и жара на улице. Неровные, в бежевых светлых обоях с извилистыми линиями и красными букетиками цветов. В глазах даже от этих букетов рябило. И запах такой стоял, сладкий, приятный, домашний и добрый. Бабушкой какой-то пахло, хоть бабушка здесь никогда и не жила. Вещами затхлыми пахло, гниющим алоэ на круглом столе с кружевной скатертью. Клубами пыли в лучах солнца пахло. В воздухе пыль летала сверкающими алмазами, всё застилала тонким изумрудным туманом.

      На трельяже у окошка с низким подоконником стояла старая швейная машинка. Здоровенная такая, деревянная. Белой тряпкой с узорами накрыта. А под столом аккордеон валяется, лежит тоскливо и грустно на холодном полу и давно уже не звенит и не поёт песни. Часы между окнами громко тикали на весь дом, каждую секунду уши сотрясали своим звоном. Воробьи надоедливо щебетали за окном, с одной ветки ирги на другую перескакивали, в окошко мне смотрели и будто просили пустить в сладостную прохладу.

      — Вить, что выкладывать, а что в холодильник убрать? — голос Тёмкин с кухни послышался.

      — Овощи только оставь, — я ответил ему. — Остальное всё убирай.

      Я щёлкнул выключателем в уголке между окном и ковром на стене, и комната вся осветилась слабым светом от крохотной люстры. Хоть не в темноте будем спать, и то хорошо. Дом-то старый, чего угодно можно ожидать. Счётчик вроде работал, висел у лакированного старого шкафа и крутил киловатты. Чёрный весь и краской заляпанный, наспех красили, неаккуратно совсем.

      Тёмка робко зашелестел кружевной занавеской в дверном проёме. Стоял, на меня смотрел жалобными глазами и топтался на месте.

      — Вить. Есть очень хочу, — он сказал мне тихо. — Салат сделаешь?

      Воздух на кухне весь свежестью заискрился, сочной прохладой и зеленью наполнился. Тёмка зачерпнул ложкой салат из пластиковой миски и себе в кружевную тарелочку наложил. Ложку облизал и обратно засунул.

      — Поросёнок, — я тихосказал ему и заулыбался.

      — А чего? С тобой-то можно. Если б на людях были, тогда да, тогда поросёнок.

      И захрустел на всю кухню свежими овощами. Огурцами и помидорами захрустел, в сметане обляпался весь и на красную скатерть немножко накапал.

      Я достал из пакета пушистую зелёную охапку и протянул ему:

      — Укроп бери. Это свежий, с их огорода.

      Он взял тоненький пучок и сказал мне:

      — Я немножко поем. С детства его не люблю.

      — Почему?

      — Не знаю, — он пожал плечами и хлебнул квасу из надколотой кружки. — У меня в садике как-то застрял в зубах, меня потом какой-то мальчик дразнил.

      — Как дразнил?

      — Не помню. Просто говорил, типа, фу, смотрите, у него укроп застрял. Дурак какой-то.

      И опять захрустел на всю кухню. Своим звонким хрустом тонкие стены будто сотрясал, старый трельяж с умывальником, печку белую в углу и покосившийся стол, за которым мы сидели. Лента с прилипшими мухами так низко над нами висела, я чуть волосами к ней сам не прилип. А в открытое окошко заглядывала ветка рябины, шелестела на ветру и будто игралась белой занавеской, солнечных зайчиков по полу разгоняла. Красоту в кухне наводила своим шелестом, воздух оживляла приятно.

      — А тебя как-нибудь дразнили? — спросил меня Тёмка и облизал ложку.

      Ещё салата себе наложил, корочку хлеба схватил и большущий кусок зубами оттяпал.

      — Дразнили, — тихо ответил я ему, а сам в кружку с квасом уткнулся и громко захлюпал, лишь бы от вопроса уйти.

      — Как называли?

      — Ладно, Тём, ешь сиди.

      — По-дурацки, да, как-нибудь? Что-нибудь с фамилией придумали? Типа, Катайка?

      Я засмеялся:

      — Катайка? Дурость какая. Нет, ничего мне с фамилией не придумывали.

      — А как тебя дразнили? — он всё не успокаивался.

      — Тём. Ну хватит, а.

      Он на меня хитро посмотрел, заскрипел громко стулом и сказал:

      — Ладно. Потом как-нибудь расскажешь.

      — Не расскажу, — я пробубнил негромко.

      — Расскажешь, расскажешь. Два года уже почти знакомы, кого всё стесняешься?

      И Тёмка вдруг замолчал. Салатом вдруг перестал хрустеть и замер с ложкой у самого рта. Тихонько так ей дрожал и смотрел куда-то в окно.

      — Чего ты?

      — Ничего, — он тихо ответил мне и заулыбался. — И ведь правда два года почти. Два года, Вить. В ноябре будет. Я даже и не помню уже, как без тебя жилось.

      — Я помню.

      — Как?

      Не вопрос задал, а тишину летнюю уничтожил. Прохладу дачную разорвал, шелест рябины убил за окном.

      — Как жилось, Вить? — не унимался Тёмка.

      — Плохо жилось. Пусто.

      Он заулыбался мне своими сверкающими каштанами и по голове меня потрепал, пальцами проскользнул по короткому ёжику.

      — Ты когда-нибудь волосы подлиннее носил? — Тёмка спросил меня и прищурился. — У тебя на всех фотографиях такие короткие. Почти нет.

      — Лет в одиннадцать, может. Ещё до кадетской школы. А потом всё. Потом только вот так стригся. Как-то привык уже.

      — Сейчас-то можно и чуть-чуть отрастить. Ни школы, ни армии больше нет.

      Тёмка иногда не слова говорит, а сердце пулями в решето превращает. Глупость какую-нибудь сболтнёт, а на душе заскребёт похлеще, чем от ядовитых оскорблений. Ещё и горечь останется где-то в самой глотке и на кончик языка расползётся. Не говорит, а травит иногда. Приятно так травит, правдиво и точно. И не обидишься ведь. На жизнь обижаться надо.

      — Ни школы, ни армии больше нет, — я повторил за ним и закивал тихо. — Это ты точно сказал.

      Ближе к трём, когда солнце чуть подостыло, мы с Тёмкой пошли в огород. Он наконец рубашку свою снял и на пояс её повесил. Бегал за мной по всему участку и загорал, через час уже зарумянился немножко, тёплым стал и горячим чуть-чуть.

      — По огурцам с лейкой пройдись, ладно? — крикнул я ему через весь огород и пот со лба вытер.

      Он схватил старую железную лейку и в чёрных калошах зашагал в сторону грядок с огурцами. Смешной такой, деловой весь, перчатки белые нацепил, чтоб занозу не словить. Как будто дрова колоть его заставили. Тяжелее лейки ничего ему не дам, пусть лишний раз не напрягается.

      Я подошёл к ржавому корыту и зачерпнул ледяной воды, лицо окатил и немножко поморщился от кусочков зелёной плесени. Вода мутная, грязная и противная, а нечем больше умываться. Если только до речки терпеть, так ведь она далеко, ещё дойти надо. Я зачерпнул целое ведро и весь окатился, на минуту хотя бы очутился в сладкой прохладе, ледяной ветер словил мокрой грудью и глаза закрыл в приятном кайфе.

      А Тёмка на другом конце участка стоял с лейкой возле огурцов, на меня смотрел и улыбался, всего с ног до головы разглядывал. За столько времени всё насмотреться не может, стоит там и смущает меня.

      — Лей, лей, чего ты застыл? — я крикнул ему и прищурился от яркого солнца. — Ещё немножко, и на речку пойдём.

      Он поставил лейку на землю и подошёл ко мне, осмотрелся опасливо, убедился, что никого нет, и всем своим телом прильнул. Руку на грудь тихонечко положил и глаза закрыл, расплылся в счастливой улыбке.

      — Чего ты? — я спросил его.

      — Ничего, — Тёмка ответил смущённо. — Ходишь тут, дразнишься.

      Я аккуратно потрогал его горячую спину, рукой провёл по выпирающему позвоночнику и сказал:

      — Загорел немножко, да? Тёплый весь такой.

      — Ты тоже тёплый.

      Вниз мне посмотрел и тихо произнёс:

      — Шорты все мокрые. Простудишься ведь.

      — Чего ещё выдумываешь? Жарища вон какая. Хочешь, тебя окачу? Давай?

      — Не надо.

      Застыл так передо мной и голову опустил, терялся виноватым взглядом в пышной траве. И нет никого вокруг, только шелест берёзовой рощи неподалёку, шёпот водички в старом корыте и мушки над ухом жужжат. Он вдруг нагло за шею меня обхватил и ошпарил своим поцелуем, в самые губы кипятком обжёг. Громко так чмокнул на весь участок, назад шажок сделал и опять испуганно взгляд уронил.

      — Вить, — прошептал Тёмка. — Это ведь первый раз, когда я тебя на улице поцеловал. Раньше ведь всегда только дома. В квартире или ещё где. В подъезде. Да ведь?

      Я заулыбался и запустил руку в его шёлковые кудряшки.

      — Да, — ответил ему. — Здесь-то никто не увидит. Можно целоваться. Нравится, что ли?

      — Нравится, — он тихо сказал и засмеялся.

      — Ещё хочешь?

      Он пожал плечами и ничего мне не ответил. К груди моей крепко прижался и громко так задышал, лёгкой прохладой подул мне на мокрую кожу. Мурашками приятными всё тело разжёг.

      — А тут что, второй этаж есть? — Тёмка спросил удивлённо.

      Он отлип от меня и на дом посмотрел, задрал кверху голову и прищурился в золотистых лучах.

      — Я что-то лестницы в доме не заметил, — сказал Тёмка и на меня вопросительно посмотрел.

      — Там вход с другой стороны, — сказал я. — С улицы.

      — А там есть что-нибудь?

      Я сдул надоедливую муху со своего плеча, шлёпки надел, чтобы на гвоздь ржавый не наступить, и обошёл покосившийся домишко. За угол завернул и Тёмку к себе подозвал. В тенёчке стояла деревянная трухлявая лестница, в плесени вся, сухая и старая.

      — Слазаем, что ли? — он спросил меня. — У нас в деревне на втором этаже всякие интересные штуки лежали. Бабушкины старые книги, игрушки советские, шмотки древние всякие. Некоторые книги вообще дореволюционные. Пошли?

      — Аккуратно только. Давай лезь, я сзади подстрахую. Лестница-то вон, — я пошатал её легонько, и воздух взорвался крохотными опилками. — Рухнет ещё.

      Тёмка аккуратно забрался на второй этаж, открыл скрипучую дверь и исчез под крышей. Только его «ух ты» напоследок и услышал. Лестница подо мной жалобно заскрипела, заплакала даже, громко и надрывно, но меня выдержала.

      Крохотная комната затаилась под самой крышей. Стены деревянные, горячие, в воздухе духота, пылища кругом. Солнце жарило в самое окошко. У стенки стояла раскладушка с кучей старых простыней и с пуховой казённой подушкой с серийным номером. Тёмка тихонько пригнулся и зашагал по сухому пыльному ковру к старому шкафчику с книгами.

      — Жарища какая, — прошептал я тихо и пот с шеи вытер.

      Он расселся перед книгами по-турецки и по-хозяйски зашарил по полкам. Тонкими пальцами бегал по плетёным и кожаным корочкам, пыль поднимал в душный воздух. Я осторожно сел на раскладушку, на весь дом ей оглушительно заскрипел и стал за ним наблюдать. Смотрел, как он тонул в своём детском любопытстве и жёлтые хрустящие страницы листал, пряным сладким запахом старой бумаги и столетнего клея нас одурманивал.

      — Одна скушнятина, — сказал тихо Тёмка и томик Лермонтова обратно на полку вернул.

      — А чего ты хотел? — посмеялся я над ним. — Фантастику какую-нибудь свою любимую?

      — Да нет, почему. Просто что-нибудь интересное хочется найти.

      Он достал с края полки чёрную книжку с позолоченной надписью «Спрут» на обложке и сказал:

      — Я у нас в деревне как-то нашёл подшивку журналов «Юный натуралист». Прикольно было почитать. Интересно. Картинки всякие, фотографии. Про животных, про нашу планету.

      Я подобрал с пола «Робинзона Крузо», открыл его, пролистал быстренько и сказал ему:

      — Да. Тут ни картинок, ни фотографий, ни интереса. Скучно, да.

      — Ого! — вдруг воскликнул Тёмка.

      — Чего там нашёл?

      Он достал с нижней полки книжку в чёрной обложке и выложил её на красный пушистый ковёр. Ярко так улыбался и на меня смотрел с такой радостью, будто золото откопал.

      Я нахмурился и совсем без интереса прочитал вслух название:

      — Книга перемен.

      — Круто, да? — Тёмка спросил меня и захрустел жёлтыми пыльными страницами.

      — Фантастика, что ли?

      — Нет, ты чего? Книга перемен. Оракул.

      — Не понял?

      Он тяжело вздохнул и закрыл книжку, руку на неё положил и на меня глянул. Пронзительно так глянул и серьёзно нахмурился, по-учительски как-то, будто лекцию мне собрался читать.

      — У Филипа Дика есть одна книга, — объяснил он мне, — «Человек в высоком замке» называется. Ты у меня дома, наверно, видел.

      Я пожал плечами и сказал:

      — Ну я все твои книжки не помню. И чего там?

      — Там альтернативная история, в которой фашистская Германия и имперская Япония победили во Второй мировой войне. И один из героев книги, Хоторн Абендсен, написал книгу «Когда наестся саранча», в которой описан как бы наш мир, где фашисты проиграли.

      — Так… — медленно протянул я, пытаясь уловить нить повествования.

      — У него персонажи на протяжении всей книги пользуются этим оракулом, — сказал он мне и хлопнул по обложке. — Задают ему вопросы, спрашивают про какие-то судьбоносные моменты в своей жизни. А Хоторн Абендсен консультировался с этим оракулом по поводу своей книги. Задавал ему вопросы про сюжетные повороты, про героев спрашивал, про всякие важные детали. И говорят, что сам автор Филип Дик это и есть Хоторн Абендсен. Как будто ему этот оракул подсказал, как написать его книгу, «Человека в высоком замке».

      — Хиромантия какая-то, — я усмехнулся ему в ответ. — И чего?

      — Хочешь, погадаем?

      — Зачем, Тём? Мы на дачу приехали, чтобы, как бабульки, картами швыряться?

      — Не картами. Там на монетках гадают. Шесть раз их кидают, там выпадает либо сплошная линия, либо разбитая. Строится гексаграмма, чертятся шесть линий. И потом смотришь значение. Вот и всё.

      — Тём? — я произнёс тихо и погладил его по щеке.

      — М?

      — Жарко уже. Сваримся тут щас с тобой. Пошли на речку, а?

      Он тихонечко спросил меня:

      — Не будем гадать?

      — Не знаю. Потом, может. Пойдём, а?

      — А грядки?

      — Завтра всё доделаем, — я ответил ему, встал с раскладушки и задницу отряхнул от комочков пыли. — Вставай, пошли.

      Он схватил меня за руку и поднялся на ноги. Книжку поднял с пола и под мышку себе засунул.

      — Потом погадаем? — он спросил меня с улыбкой.

      — Посмотрим.

***

      Речка шёлковой змеёй серебрилась в солнечном бархате. Петляла мутной гладью меж двух пушистых зелёных холмов. Спокойная, тихая и тёплая, как наше с Тёмкой лето. Ласкала горизонт туманной дымкой вдалеке, где заброшенная церковь доживала свой век и смотрела на нас пустыми окошками. Ни стёкол, ни дверей, одна голая кирпичная кладка и обгрызенный кусочек стены у второго яруса.

      — Вить, ну не брызгайся! — его жалобный голосок зазвенел над речной гладью. — Я иначе свалюсь и утону, я плавать не умею!

      А я ещё сильнее забрызгался, сверкающими каплями его всего окатил, с задором смотрел, как он смешно морщился, забравшись в воду по пояс.

      — Не утонешь! — крикнул я ему и громко засмеялся. — На берег тебя за уши вытащу!

      И опять его водой окатил, а он моську свою спрятал за высокими кустами камыша.

      — Всё, я вылезаю, — Тёмка громко разнылся. — Ты брызгаешься и брызгаешься. Сто раз тебе говорил, чтобы перестал.

      — Стой там, ушастый!

      Я зашагал к нему по тягучему илу, в стороны камыши отодвинул и к нему вплотную приблизился. Он стоял передо мной и дрожал в речной пучине, мокрый весь, с сосульками на голове вместо пышных кудряшек. На меня смотрел жалобными глазами и скукожился весь, будто боялся, что я топить его буду.

      — Чего трясёшься, а? — спросил я и схватился за его замёрзшие плечи.

      — Наплавался, что ли?

      — Нет ещё. Пошли со мной, где поглубже?

      Я схватил Тёмку за руку, чуть-чуть к себе потянул, а он забрыкался и в сторону берега меня потащил.

      — Не хочу, — жалобно сказал он. — Можно на берегу тебя подожду?

      — Иди. Я скоро к тебе приду.

      И он побрёл в сторону берега, медленно так и осторожно, чтобы в воду не свалиться. Вышел на солнце и быстрей к нашим вещам побежал, на полотенце плюхнулся и прикрылся ниже пояса своими трусами. Сидел в сочной пушистой траве и на меня всё поглядывал, уже с улыбкой, уже не боялся, что утонет. Смешной такой и глупый.

      На берегу так тепло и спокойно, теплей, чем в воде, даже. Мягкая трава под ногами тихонько дрожала под тяжестью моих капель. Небо то розовое, то оранжевое, ясное и красивое. Солнце всё золотом кругом разукрашивало: кучку с нашей одеждой, Тёмку моего, взгляд его смущённый и любопытный.

      Он мне смятые трусы протянул и сказал:

      — Надевай.

      А я ничего ему не ответил, рядышком сел, вздохнул тяжело и весь растянулся на пушистой траве. Хорошо так, щекотно и сладко, ветер так нежно кожу прохладой раздувал. Тёмка сидел и всё смущённо на меня косился, трусы отложил в сторонку и тоже рядом лёг. Руки за голову закинул и в небо смотрел, меня совсем чуть-чуть локтями касался.

      — Не увидит никто? — он спросил меня осторожно.

      — Я сколько здесь всю жизнь гуляю, купаюсь, никогда никого не встречал вообще. В Ташовке человек двести живёт, только до неё ещё дойти надо. Километров пять. Тут вообще никого, даже рыбаков не бывает. Вон, только коровы на лугу пасутся.

      Он на бок повернулся и спросил меня с улыбкой:

      — А если кто мимо пойдёт? Ну вдруг нам повезёт? Лежим тут… совсем это… ну того.

      — Голые? — я ответил и засмеялся.

      — Мгм.

      — И что? Два мужика пошли купаться. В деревне. На речке. Дальше-то что?

      — Как знаешь. Смелый такой.

      Он вдруг сел, согнув ноги в коленях, и куда-то вдаль посмотрел. На церковь смотрел, на её почерневший купол в немой туманной дали. Громко так дышал, не то волновался, что нас кто-нибудь с ним заметит, не то сладкий аромат цветущих полей носом ловил. Мне вдруг на грудь кузнечик прискакал, посидел так секунду, ножкой своей шевельнул и опять исчез в зелёной пучине.

      А Тёмка на меня покосился, украдкой меня всего с ног до головы разглядывал и будто замер в вечерней летней тиши. Спокойней уже дышал, уверенней. Улыбнулся тихонько и взгляда с меня не сводил.

      — А точно тут никого нет? — он опять меня спросил.

      — Да точно, точно. Чего всё ссыкуешь, а? Расслабься лежи.

      — Не хочу. Сам лежи.

      Заулыбался так хитро и лёг рядышком, и голова его вдруг из виду пропала.

      — Ты куда там уполз? — спросил я его и засмеялся.

      А внизу вдруг всё кипятком банным ошпарило. Я застыл в пряном мгновении и рот распахнул в сладкой тиши. Небо такое рыжее и гладкое над головой, розовое даже немножко, с редкими пушистыми облаками.

      — Тём… — вырвалось у меня в сладостном вздохе.

      А он всё молчал. Ветерок невесомо подул и будто меня утащил куда-то далеко летать над лугами, как опавший ивовый листик. Хорошо так и приятно. Будто заискрилось всё парным молоком на лепестках клевера.

      — Тёма, — я опять прошептал и от немочи лицо руками прикрыл.

      Ничего мне не сказал. Лежу и мурашками весь покрываюсь на пышной зелёной траве, хватаюсь отчаянно за кусочки души, которые из тела сладкими вздохами вырываются.

      Губы будто сами вдруг разомкнулись и швырнули в вечернюю гладкую тишь моё тихое:

      — Бля…

      И зазвенело всё свежей росой на паутинке в ветках репья. Сладкой петардой разорвало всё внизу. Мёдом алмазным бабахнуло. Пальцы сами в траву вгрызлись нещадно, ногтями врылись до самых корней. Всего будто унесло невесомым туманом по речной серебряной глади. Назад совсем не хотелось. Корнями желалось врасти в этот луг, чтоб миг этот вечностью сделался, чтоб пряность пушистая никогда не кончалась.

      Я глаза открыл и над собой Тёмку увидел: сидел и улыбался мне ярко на фоне вечернего неба. Нагло так лыбился, довольно и нахально даже немножко.

      — Заяц… — вырвалось у меня из груди вместе с улыбкой. — Ну что ты делаешь, а? Уф…

      Он лёг со мной рядышком и тоже в небо уставился, лежал и сверкал довольной улыбкой.

      — Всё хорошо? — Тёмка спросил меня.

      — Хорошо… — я ответил ему и тяжело вздохнул. — Водички не хочешь глотнуть? Там родник есть. Чистая течёт.

      Он засмущался весь и тихо ответил:

      — Не надо.

      На грудь ко мне лёг и всем телом своим тёплым прижался, пальцами за мою цепочку на шее схватился.

      — Тём?

      — Чего?

      — Там рядом с тобой где-то мои шорты лежат. Пошарь в кармане, пожалуйста, сигаретку мне с зажигалкой достань. Ладно?

      — Ладно.

      Наши ноги в длинных джинсовых шортах ласкала пушистая трава. Ладони нам с Тёмкой легонечко щекотала, он от этого приятно даже поморщился. Заулыбался милым светлым лицом и на меня глянул. Как будто со мной этими ощущениями хотел поделиться. Мы с ним двигались по оврагу, прямо вдоль речки, к чудному и раздольному виду. К бесконечному рыжему небосводу июньского заката, к облакам розовым на оставшихся синих кусочках небесной тверди.

      К невесомому пуху туманной дымки над тихой речной гладью в высокой траве. А из-за сочной и умиротворённой листвы пышной берёзы выглядывал рыжий клубок солнца. На нас робко глядел, на Тёмку ложился пылающим бархатом и заставлял его смешно щуриться.

      Птица какая-то мрачно так проорала прямо над нами где-то в бесконечной небесной выси. Я задрал кверху голову и успел разглядеть её тёмный силуэт на фоне голубовато-розового купола.

      — Кто это? — спросил меня Тёмка и с прищуром глянул в небо. — Орёл?

      — Может быть, — я ответил ему и пожал плечами.

      — А вдруг стервятник?

      — Ага. Птеродактиль, ещё скажи.

      — Да ну чего ты? Мало ли тут кто летает, дикая природа же.

      — Ну ты уж скажешь тоже, дикая. Дичее коровы никого не встретишь, — я прищурился, глянул вдаль и увидел стадо чёрно-белой пятнистой скотины на лугу, пальцем на него показал и добавил, — вон. Вся твоя дичь.

      — Всё равно, — не успокаивался Тёмка и всё смотрел в небо, всё птицу высматривал. — У нас вот в Мексике и летучие мыши летали над головой по утрам. Страшно так, блин. Я сначала подумал, что птица, а потом Джонни такой говорит, типа, нет, это не птица, это летучая мышь.

      — У вас в Мексике? У вас?

      — Ну, когда я там был. Да, у нас, а что?

      Я посмеялся с него:

      — Да ну ничего, ты туда всего на пару недель ездил. Так и не понял, кстати, на кой чёрт? Отдыхали там?

      Он увидел примятую траву на самом краешке оврага, сел в этот холодный зелёный пух, вытянул ноги и меня к себе позвал. С прищуром вдаль глядел, утонул в этом розово-оранжевом закате и задумчиво в горизонт впился глазами. Улыбался так заразительно, пребывая в приятных воспоминаниях.

      Я сел к нему, коснулся его холодной руки рядом с высохшей веткой полыни и спросил:

      — Чего, говорю, делали там? В Мексике?

      — Да благотворительностью всякой занимались.

      — Это как?

      — Ну, что ты, Вить, надо же людям показать, какие они хорошие, как-то перед Богом повыделываться, мол, посмотри, я весь такой праведный, накормил бездомных, покрасил детскую площадку. Можно мне, что ли, отпустить грешок-другой?

      — Не понял?

      — Ну христиане эти. В церкви у Марка. Собираются вот так раз в год, ездят в этот лагерь в Мехикали, на самой границе с Америкой. Живут там в палатках почти месяц. Помогают сиротам, бездомным, в приюты ездят, в тюрьмы, людям раздают еду, одежду, очки, Библии.

      — И это помогает? Людям, для которых они это всё делают?

      — Да фиг его знает, — он пожал плечами и сорвал высокую зелёную травинку и между зубами её зажал, как деревенский мальчишка. — Людям, которые всем этим занимаются, точно помогает. Возвращаются потом к себе в шикарный дом в элитном пригороде Лос-Анджелеса и рассказывают, какие они молодцы, как бедных мексиканских детишек накормили.

      — Понятно, — сказал я, а у самого рука всё ближе и ближе потянулась к его ладошке в холодной траве.

      Пальцы мои коснулись его пальцев. Тёмка это заметил, но вида не подавал, лишь хитро заулыбался и всё смотрел на закат. Хулиган такой стал со мной, раньше себя так не вёл. Всё скромничал, ушки свои пугливо от меня прятал. А сейчас сидит на этом сочном зелёном лугу в бархатном свете вечернего солнца и по-настоящему дразнит меня, мол, схвачу его за руку или нет? Раньше ведь только я так делал. Совсем расхрабрился. Бандит ушастый.

      Я положил свою ладонь на его мягкую и гладкую руку, крепко так сжал её и негромко сказал:

      — Как в том году с тобой хотели, да? Чтобы вот так вот — и всё лето. Да, Тём?

      — Да, — шепнул он в ответ, голову опустил, и глаза его вдруг тихо засверкали талыми снежинками.

      — Чего ты?

      Тёмка ответил мне еле разборчиво, чуть не захлебнувшись густыми слюнями:

      — Скучал по тебе так просто тем летом.

      И слеза выскочила из его красивых и задумчивых глаз. Так он застеснялся этой слезы, взгляд увёл в сторону, только поздно. Запястьем моську свою вытер и уверенно на меня посмотрел, будто нарочно доказывал мне, что всё с ним хорошо и нисколечко он даже и не плачет. А у самого улыбка дрожала на гладком заячьем личике и глаза сверкали карими бесценными камушками в бархатном свете.

      — Прости, — прошептал я ему. — Я ещё много раз буду извиняться, заяц. Ты только пойми как-нибудь. Пожалуйста.

      — Понял я всё. Просто с тобой делюсь.

      И плюхнулся мне на грудь, крепко обнял меня своими руками, прямо вцепился в мою тёмно-зелёную старую футболку. Насквозь уже потом вся провоняла после, а он будто вида не подаёт. Нравится как будто. Всё за меня держался, ровно дышал, не высовывался даже. Тихонечко совсем дрожал.

      Я погладил его по спине и краем руки почувствовал, как его плечи обсыпало мурашками. Он тихонечко взъерошился и взглядом растворился в рваном полотнище невесомых облаков в пылающем рыжем небе. И рокот комбайна раздался где-то вдали, корова глупо замычала, собака соседская бестолково залаяла. Воздух зашелестел пряным вечерним ветром на миг и принёс нам цветущий аромат умиротворённых лугов.

      — Ты чего там, уснул? — я тихо спросил его.

      — Нет. Извини.

      Я поднялся на ноги, отряхнул задницу от прилипших травинок и сказал:

      — Пойдём, что ли?

      — Устал. Посидим ещё немножко, ладно?

      Я повернулся к нему спиной и громко шлёпнул себя по плечу.

      — Давай, залазь.

      — Ну ладно тебе, Вить. Давай лучше посидим.

      — Я серьёзно, Тём. На спину садись, потащу тебя. Ну?

      Я обернулся на его кудрявую мордашку на сочно-зелёной траве среди щебетания кузнечиков и ранних цикад. А он непонимающе на меня уставился, не верил мне совсем, думал, шучу.

      — Тебя долго ещё ждать? — я спросил нетерпеливо.

      Он поднялся на ноги, подошёл ко мне и легонько дотронулся моей спины.

      — Ну ладно, смотри сам, — ухмыльнулся он.

      И как вдруг подпрыгнет, как схватится своими ручонками за мою шею. Чуть на траву меня не повалил. Тяжёлый такой.

      — Ничего себе ты лошадёнок у меня! — прохрипел громко я.

      Тёмка устроился поудобнее у меня на спине, весь на мне свесился. Болтался над землей своими кроссовками, едва касаясь верхушек клевера.

      Он обхватил меня за грудь посильнее и посмеялся:

      — Сам ты лошадёнок. Тащи меня давай. Сам же хотел.

      — Держишься?

      — Держусь.

      Уверенным шагом я зашуршал травой в сторону нашей Ташовки. Тихая речная гладь осталась где-то далеко позади. Тёмка так радостно на мне катался, и я так по-странному ощущал, как он довольно улыбается, как щурится от остатков закатного солнца и от его вездесущих золотых лучей.

      — Нет, это точно не заяц, — я кое-как выдавил из себя и закряхтел. — Это жеребёнок самый настоящий.

      По шее заструился холодный пот, и ветер раздувал по мокрому телу леденящую прохладу. А Тёмка ничего не сказал, засмеялся, как маленький, непонятно над чем, тихонько двинул мне ногой по бедру, чтобы я шёл быстрее и не отвлекался на разговоры.

      Бегу с ним по полю, чувствую запах свежего сена с недалёких полей, еле различимую музыку слышу где-то среди домишек и громкий стук сердца в висках. Случайно в лужу наступил на изрешечённой просёлочной дороге, чуть в грязь вместе с ним не свалился. Ртом штуки две мушек поймал. А дыхалка уже совсем никакая, вся грудина жалобно вдруг заскрипела.

      Я остановился с ним у берёзовой лесопосадки и по руке его похлопал. Пускай слазит. А сам стоял и жадно воздух глотал, как после кросса в кадетской школе.

      Тёма засмеялся, посмотрел на меня в прохладной берёзовой тени и сказал:

      — Курить меньше надо. Да?

      — Чего?

      — Да шучу я. Я и не ожидал, что ты столько меня на себе протащишь. Всё думал, когда он устанет, когда устанет?

      — Лошадёнок ты. Самый настоящий, — сказал я, и капля пота рухнула с моего носа прямо в траву.

      Мы с ним вскарабкались на берёзу, на её изогнутый ствол. Кривой весь, рос чуть ли не параллельно горизонту. Зато сидеть на нём было удобно и по-дурацки болтать ногами в двух метрах над землёй. Курить вдруг так захотелось, аж зубы свело. Не буду курить, не буду портить ему тихий вечерний аромат растопленных бань, шашлыков, жжёных листьев и тонкий запах берёзовой листвы у нас над головами. А вокруг никого, тишина почти что, один лишь собачий лай вдали, гул парома где-то на бескрайних просторах Камы, и еле слышная попса звенела на всю Ташовку в чьих-то старых колонках.

      — Давай ящериц завтра половим? — вдруг спросил меня Тёмка.

      — Ба. Взрослый мужик уже, а всё за ящерицами бегает.

      — Ну ладно тебе. Половим, что ли?

      — Если время будет, половим.

      Рыжий солнечный диск заваливался за пушистый зелёный горизонт. В вечерней белой дымке весь утонул и робко облизывал нас своими уже прохладными лучами сквозь сосульки берёзовых листьев. Тётка какая-то мимо нас прошла, тяжеленными вёдрами с колонки загремела, улыбнулась нам и исчезла между двух домиков.

      Тёмка так задорно болтал ногами, то ли специально передо мной дурачился, то ли и впрямь настроение у него такое было хорошее этим вечером. То на меня смотрел, то на линию горизонта. Ждал терпеливо, когда солнце совсем-совсем исчезнет и оставит нас в кромешной тьме в сверчковых песнях и ночной прохладе.

      — Мы в детстве с друзьями ходили в компьютерный клуб у нас во дворе, — тихо сказал он мне, не сводя глаз с розового закатного неба. — Там в основном все играли в ГТА или Контр-Страйк. И ещё стояли четыре приставки с маленькими телевизорами. Я всё время там в Краша Бандикута играл.

      Я пожал плечами и ответил ему:

      — Никогда не слышал.

      — У меня там самый любимый уровень был, где надо было на стену карабкаться. В деревне у аборигенов. Знаешь, почему?

      Я помотал головой. Не знаю я, почему.

      — Там тоже такой красивый закат был. Вон, прямо как этот, — и кивнул в сторону солнца. — И деревня тоже красивая. Прямо как здесь. Похожая атмосфера.

      И я вдруг так неловко улыбнулся, так мне не хотелось его смущать.

      А сам всё равно осторожно спросил его:

      — То есть, тебе вот этот шикарнейший закат над зелёным лугом со мной, сидя на берёзе, напоминает… уровень из игры? Так же, говоришь, красиво?

      — Мгм, — ответил Тёмка, кивнул мечтательно и заулыбался, с горизонта всё глаз не сводил, сарказма в моём вопросе совсем, видимо, не заметил.

      — Ну… — я тяжело вздохнул и взгляд задумчивый уронил, не знал даже, как мысль закончить. — Ладно. Чего уж там. Главное, чтобы тебе нравилось. Тебе же нравится тут, со мной, да? Или в игре лучше было?

      Тёмка неловко заулыбался и ответил:

      — Нравится, конечно.

      — На ужин что хочешь?

      Он плечами пожал и ответил:

      — Не знай. Что сварганишь, то и поем. У тебя всё вкусно.

      — Хитрожопый голодный заяц, — я посмеялся над ним и достал из кармана пачку сигарет.

      Плёнку сорвать не успел, как он вдруг меня за руку схватил и сказал:

      — Вить, ну не надо.

      — Чего?

      — Не кури здесь.

      — Почему?

      — Закат спугнёшь, — он ответил тихонько и неловко покосился в сторону. — Досмотрим, тогда и покуришь. Ладно?

      — Ладно, — я посмеялся над ним и обратно в карман сигареты убрал.

***

      Окрошка к ужину в самый раз оказалась. И над плитой пыхтеть не пришлось, которой у Олега в доме и не было. К соседке только сбегать пришлось, чтобы картошку отварить. Быстро окрошку сварганили, к самой вечерней тьме. К первым светло-синим сумеркам поспела, к небу ночному, но полусонному, к песням сверчков и пьяным людским крикам вдали.

      Я вывалился в окошко и закурил в ночной летней тиши, выпускал горячий дым в стрекочущую темноту и в июньскую прохладу. Дома вдруг так прохладно стало, зябко даже, Тёмка в свитер свой старый закутался. Сидел и кроватью скрипел со своим оракулом, монетками швырялся, на простынь их бросал, что-то под нос себе всё бубнил. Чёрточки в тетрадку какие-то рисовал, иногда на меня поглядывал, а потом опять в книгу свою носом утыкался.

      — Тебе не холодно? — спросил он и застыл с монетками в руках, глядя на меня в полумраке.

      — Не холодно, — довольно ответил я и затушил сигарету в старую пепельницу с железной русалкой. — Включи свет, чего в темноте сидишь? Очки хочешь носить?

      Я щёлкнул выключателем и комнату нашу залило ярким светом маленькой люстры. Тёмка резко поморщился и зажмурил сильно глаза.

      — Не надо, ты чего, — разнылся он, — Комары налетят. Выключи. Иди лучше сюда.

      Я над ним посмеялся и опять выключателем щёлкнул, опять нас с ним в темноте утопил. Тёмка похлопал по покрывалу и на меня посмотрел, иди, мол, садись рядом, погадаем.

      — Чего там у тебя? — я спросил его и на кровать к нему сел, на весь дом ей заскрипел.

      Он потрогал меня за плечо, кожу легонько ущипнул, мне по груди рукой провёл и осторожно спросил:

      — Точно не замёрз?

      — Не замёрз, не замёрз.

      — Хоть бы футболку надел.

      — Тебе самому-то тепло?

      И рука на его щёку упала, на гладкую, мягкую, тёплую такую и ровную. Тёмка неловкостью вдруг захлебнулся, весь засмущался и блеснул своими глазками в голубом полумраке.

      — Тепло, — сказал он и три пятирублёвые монетки в кулак крепко зажал. — Я днём одеяла искал. Пуховые или какие, ну, чтоб потеплее. Ничего не нашёл. Только покрывало вот это есть, и всё.

      — Я с веранды принёс, не переживай. Не задубеем.

      Он зазвенел монетками в своих руках и вдруг сказал мне:

      — А давай оракул спросим? Задубеем ночью или нет?

      — Тём, ну хватит, — ответил я и схватил его за руку.

      Тёмка выронил монетки на покрывало, и они так тихо и почти невесомо на них приземлились.

      — Ничего со мной делать не хочешь, — он прошептал мне обиженно. — Гадать не хочешь, про кличку свою школьную не рассказываешь.

      Я посмеялся над ним:

      — Ты всё с этим погонялом ко мне пристал, да? Зря я, конечно, заикнулся. Ты если во что-то вцепишься, так никогда и не отстанешь. Упрямый такой.

      Темно было, а я всё равно глаза его разглядел. Любопытство и непонимание в них разглядел, обиду какую-то, блеск манящий и переливы лунного света в полумраке увидел в них. Тихо так стало, даже страшно немножко. Сердце будто в каждом сверчке отзывалось оглушительным громом. Он пронзительно так на меня посмотрел, что аж кровь закипала в этой вечерней прохладе.

      — Ух, — вырвалось у меня, и я шумно взъерошился. — Что-то и вправду холодно, футболку хотя бы надену. Ночью задубею.

      — Я упрямый? — Тёмка спросил меня тихо и опять обиженно замолчал.

      Я натянул свою чёрную футболку, приятно дёрнулся в тёплых мурашках, сел обратно к нему на кровать и сказал:

      — Немножко. Да.

      — В чём?

      — Не знаю. На своём до последнего стоишь. Если в конкурсах своих и программах участвуешь, то до конца, чтоб уж точно победить. Если говоришь, что на бокс ходить со мной не будешь, то, значит, не будешь. И не ходишь.

      Я по голове его потрепал и за кудряшки тихонько подёргал.

      — Да я уже привык, Тём. Не обижаюсь. Стас вот обижается немножко.

      — Стас? — он удивлённо переспросил меня.

      — Мгм. Он тебя всё тренировать хочет. Чтобы потом ходить и хвастаться, типа, смотрите, как я его драться научил, какой я молодец. Фильмов всяких насмотрелся, вот руки и чешутся кого-нибудь научить. А ты ему даже подыграть не можешь, эх ты.

      Тёмка засмеялся и спросил:

      — А если я с синяками после тренировки приду? Что будешь делать? А если мне зуб выбьют?

      — Ничего, — я ответил ему.

      Я за подбородок его схватил и сладко поцеловал в холодные губы, теплом своим с ним поделился.

      — Ничего делать не буду, — повторил я. — Посмеюсь, обниму, поцелую. Зубы тебе новые вставим, да?

      — А давай так? — он вдруг оживился и опять монетками зазвенел. — Я спрошу оракула, стоит ли мне заниматься боксом, и если он ответит…

      Я его опять перебил, схватил его за руку и тихо сказал:

      — Тём. Ну давай уже спать, а? Завтра к бабке рано вставать. Там ещё умотаемся. По огороду тут всёдоделаем.

      Он убрал монетки в тугой карман своих шорт и пробубнил:

      — Пошли спать, ладно.

      — Я нам постелю.

      Садовая аллея рядом с нашим домом сладко затихла, пушистой травой бархатно шелестела от прохладного ветерка. Скрипела мутным окошком и июньскую прохладу дарила нам под красным пуховым одеялом. Одеяло тёплое, мягкое и тяжёлое, но холодное, ледышкой нам с Тёмкой кожу царапнуло, но ненадолго. Пока мы сами под его пухом огнём не разожглись и теплом тел друг друга не заискрились.

      — У нас в деревне бабушка одна была, — прошептал Тёмка и на меня покосился, — не помню уже как её звали. Она всем рассказывала историю про тендика.

      — Про кого? — спросил я и скривился в непонятной улыбке.

      — Тендик. Я не знаю, кто это. Но она рассказывала какую-то историю, что это как будто страшный какой-то зверёныш, который в огороде живёт и забирает детей. То ли ест их, то ли просто так, по приколу, ворует. Не помню уже.

      И Тёмка вдруг замолчал. Одеялом тихонечко зашелестел и руки свои под него спрятал, съёжился весь в приятном тепле.

      — А дальше? — спросил я и на него покосился. — Дальше-то что было? Развитие какое-то есть?

      — А нет никакого развития, Вить, — он мне ответил и засмеялся. — Просто слово прикольное. Тендик. Смешное какое-то, да?

      — И всё, что ли? Это и была вся история?

      — Мгм. А ты чего ждал?

      Я посмеялся над ним:

      — Не знаю. Мораль ждал. Думал что-то произойдёт, что рассказ будет куда-то двигаться.

      — Да я не помню уже. Может, он куда-то и двигался, но мне его та бабушка давным-давно уже рассказала, я уже забыл. Просто слово смешное, вот тебе и рассказал.

      — Ну ты даёшь, я не могу, заяц, — я посмеялся в кулак и головой помотал. — У тебя что не история, то истерика. А прикинь, если бы тендик с этим Мослом из твоего сна встретился, а? Как Чужой против Хищника.

      Тёмка тихонько взъерошился, ещё больше под одеялом спрятался и сказал мне тихо:

      — Ты зачем мне про Мосла напомнил? На ночь-то ещё.

      — Спи знай, — сказал я ему и по одеялу его погладил, а сам в окно посмотрел, взглядом растворился во мрачной тиши.

      Аллея в окошке переливалась ночной красотой, сияла огнём одинокого фонаря у косого соседского забора. Светила на две лысые полоски в зелёной траве, подсвечивала просёлочную дорогу, которая вдаль уходила и пьяной нитью терялась в берёзовой лесопосадке. У нас в деревне никогда такой тишины не было, всегда что-то да слышно. То шелест машин, то собачий вой, то мужиков пьяных, идущих домой. А здесь совсем тишина, как будто небо своей светлой синевой всю землю прижало, убило весь шум и только над комариным писком сжалилось. Над рябиновым шелестом сжалилось тоже и над Тёмкиным сладким дыханием.

      Ушастый меня своими ногами под одеялом задел, легонечко так коснулся и резко весь дёрнулся, холодом меня своим обжёг. Замёрз немножко, не знал, как ещё в одеяло вжаться посильнее, и так уже с ним почти что весь сросся.

      — Вить? — он прошептал и на меня глянул. — Можно я у тебя тут лягу?

      Он по груди меня тихо погладил и опять на меня посмотрел. Сюда, мол, лечь хочу, на тебя прямо.

      — И тут у меня уснёшь? — я хитро спросил его.

      Тёмка заёрзал и тихо ответил:

      — Не знаю. Может, усну. Нельзя, что ли?

      — Дай я тогда в туалет схожу.

      — Зачем?

      — Как зачем? — я посмеялся тихонько. — Вдруг ты сейчас у меня тут сладко захрапишь, уши свои разложишь, а я потом буду вставать и тебя будить, да?

      — Ладно, сходи.

      Холодно на улице в одних трусах и футболке, быстрее бы в дом вернуться. Темень такая, что чёрт ногу выломает, пришлось шагать аккуратно по траве в старых дырявых калошах. И калоши ещё ледяные, какие-то мокрые, хлюпали так неприятно. Я не стал далеко ходить, за угол завернул и прямо там к стенке прижался.

      — Ну Вить, подальше-то не мог отойти? — Тёмкин голос послышался из окна, а потом и смех его глупый раздался.

      — Ага, чтобы я в темноте там в выгребную яму провалился? Умный ты.

      — А что, так бывает? Чтобы прям проваливались?

      — Конечно, — усмехнулся я. — Мне когда лет десять было, отец сказал, что мужик через два дома так утонул, в говне насмерть захлебнулся.

      — Знаешь, что странно? — он вдруг спросил меня и в окошко моську свою высунул, на маленький ручеёк у куста шиповника посмотрел. — Странно, что мы об этом ночью разговариваем через окошко, пока ты ссышь. Вот что странно.

      — Сам же начал.

***

      Утро на даче оказалось слаще прохладной ночи. Ласковое и приятное, с криками петухов вдали, бабочками в огороде за окошком и звоном пустых соседских вёдер по дороге на колонку. Не жарко ещё, но уже и не холодно, в самый раз. Воздух пряным бархатным теплом разжигался, занавески на кухне зайцами солнечными сверкали и смешно колыхались на лёгком ветру.

      Тёмка во двор к умывальнику убежал, побриться хотел, чтоб бабе Оле с чистым и гладким лицом показаться. А я в окошко за ним наблюдал, как он умывался, как моськой кривил в заляпанном зеркале и всё свой подбородок разглядывал. Бритву сполоснёт, пару раз по лицу проведёт ей, а потом опять смывает и опять к зеркалу прилипает. Такой деловой весь, с полотенцем на плече стоял, с важным видом в зеркало гляделся, как будто на свадьбу с ним собрались.

      — Нормально, что ли? — Тёмка крикнул мне с другого конца огорода, на меня посмотрел и руками развёл.

      — Ты бы ещё дальше убежал! — я ответил ему. — Поближе подойди, чего там стоишь?

      И он зашагал в мою сторону в старых синих шлёпках, на мокрой траве рядом с корытом чуть не поскользнулся и в дом зашёл. На бутерброды на столе глянул, кусочек розовой колбасы схватил и в рот себе положил. Громко зачавкал и морду мне свою показал, мол, посмотри, вон как побрился.

      — Ну-ка, — произнёс я и подошёл к нему поближе.

      Я руку на его лицо положил, повертел им аккуратно, нащупал несколько тёмных твёрдых волосков и захохотал на всю кухню.

      — Чего ты? — Тёмка спросил обиженно и от меня вдруг отпрянул.

      — Это вот так ты побрился, да? Мохнач. Пошли давай.

      Я хлопнул его по спине и за собой в огород потащил, к умывальнику с ним направился, босиком зашагал по холодной утренней траве. Будто каждую росинку кожей своей ощущал, приятно так и немножко морозно, так вдруг захотелось плюхнуться в эту траву и ушастого за собой повалить.

      — Ты бы футболку надел, Вить, — Тёмка сказал у меня за спиной. — Там у соседей девки какие-то. Будут ещё на тебя смотреть, они вчера уже как-то на тебя пялились.

      Я тихо засмеялся и ответил ему:

      — Не уведут, не боись.

      Тёмка остановился возле умывальника и на меня жалобными глазёнками посмотрел, как будто я его резать собрался. Зелёная бритва сверкнула у меня в руке одноразовыми лезвиями, я намазал его моську пеной, по щекам и по подбородку растёр, а Тёмка и шелохнуться не смел, на меня всё смотрел испуганным взглядом.

      — Я ведь уже побрился, Вить, ну, — он разнылся мне.

      Я намочил бритву под умывальником и сказал ему:

      — Стой смирно и помолчи.

      Стоял и молчал, в страхе своём заячьем замер и на бритву в моей руке всё косился, за каждым движением следил и ровно дышал, даже муху на своём плече не смахнул. Так и осталась сидеть на его гладкой коже около родинки и лапками хитро потирать.

      — Поедешь потом в свою Америку, — приговаривал я, пока скользил бритвой по Тёмкиному лицу. — Скажут ещё, приехал весь мохнатый, небритый. Не возьмут тебя никуда. Да ведь?

      — Мгм, — он промычал еле слышно, губ даже не разомкнул.

      Я загремел умывальником на весь огород, бритву сполоснул и Тёмке сунул под нос лезвие с крохотными чёрными волосками.

      — Видал? — сказал я. — Вся твоя волосня.

      Ничего мне не ответил, лицом в белом пуху на меня уставился и даже не улыбался, только дрожал на лёгком ветру. От солнца тихонечко щурился. Я намочил полотенце и моську его аккуратно протёр, вокруг рта и под носом всё ему вытер. Тёмка расфыркался весь, полотенце у меня выхватил и посмотрелся в грязное зеркало.

      — Лучше же, ну? — спросил я довольно.

      Он то в одну сторону моську свою повернёт, то в другую, щёки свои щупает, нос морщит, губы разглядывает.

      — Спасибо, — он сказал мне тихо и одобрительно закивал, глядя на себя в зеркало.

      — Погоди-ка.

      Я намочил краешек вафельного полотенца и аккуратно Тёмку за правым ухом протёр, остатки белёсой пены убрал.

      — Чистый, гладкий, — улыбнулся я. — Теперь хоть перед бабой Олей не стыдно будет, да?

      Тёмка опустил грузный взгляд и тихо произнёс:

      — Да.

      И я его за щёки схватил, холодными мокрыми руками его морду зажал и посмеялся над его смешным ртом между ладонями.

      — Сам когда научишься? М?

      — Зачем мне? — пробубнил Тёмка. — Ты же всегда рядом.

      — Как это? Ты ведь уезжать собрался.

      Он вырвался из моих рук, мокрое полотенце деловито через плечо перекинул и грузно ответил:

      — Перестань, Вить. Ничего ещё не ясно. Почему мы только об этом и разговариваем? Лето. Ты из армии вернулся. Столько всего впереди. А мы про Америку всё время.

      Вся Тёмкина правда где-то в пении птиц над головой затерялась. В шелесте берёз в недалёкой лесопосадке и в детских воплях на соседнем участке. Стоял и щурился весь от жгучего солнца и на меня пронзительно глядел. Кудряшками своими золотистыми дрожал на ветру.

      — Просто, — тихо ответил я. — Ты просто как только эту тему обозначил, так всё. И не вздохнуть даже спокойно.

      Муха так громко вдруг зажужжала над ухом, на миг мне на мочку присела, а потом испарилась в раскалённом мареве.

      — Перестань, — Тёмка прошептал мне, так тихо прошептал, что его слова в далёком крике петуха затерялись. — Никакой ясности ещё нет, и ещё долго не будет.

      Он мне улыбнулся своими широкими передними зубками и плечами пожал. Не волнуйся, мол, здесь я, с тобой. Рядом стою в пушистой мокрой траве, солнца пожаром сияю, тебя руками холодными робко касаюсь, дрожу на тёплом летнем ветерке в аппетитных ароматах костра. Никуда от тебя не денусь.

      Пока что.

      — Ладно, — прошептал я. — Собирайся давай.

***

      Изба бабы Оли стояла на самом краю Ташовки, недалеко от оврага, где протекала речка Актай. Не первый год уже оползни на её домишко позаривались, всё в пучину утащить хотели, как и соседские избушки. Не получилось. Не то бог уберёг, не то её ведьмовство, о котором вся деревня шепталась. Отец мой тоже шептался, всю жизнь трепался направо-налево, как его тётка нашему губернатору Скворцову должность наколдовала лет десять назад.

      Её зелёный домик стоял весь покосившийся у старой пышной берёзы. Берёза ветвями тяжеленными качалась, листвой шумно ворчала и от ветра скрипела громко, жалобно так, часто и долго. Не смолкала почти.

      Я подошёл к старым самодельным качелям, что свисали с высокой ветки, пощупал колючие, почти что истлевшие верёвки, по дощечке мозолистыми костяшками постучал и на Тёмку с улыбкой глянул.

      — Прокатишься, что ли? — хитро спросил я его. — Шучу, не надо. Они ещё, когда я мелкий был, на соплях держались. Один раз жопой прямо в грязь с них свалился.

      — Верёвки оторвались? — Тёмка спросил удивлённо.

      — Мгм. Отец хотел на цепочку повесить, а такую длинную фиг где достанешь. Да она ещё и оторваться может, потом на башку ещё рухнет. Пошли давай от греха подальше.

      Мы с Тёмкой пробрались сквозь высокий сухой бурьян к самой калитке, кое-как открыли её и очутились с ним во дворе за высоким деревянным забором. За старым забором, дырявым, наспех залатанным проржавевшими металлическими листами. Так они громко хлопали на ветру, громом бабахали, даже куры шарахались.

      — Вить? — Тёмка спросил меня шёпотом и кусок засохшего репейника у крыльца отломил. — А ей тут что, никто не помогает? Не убирается? Она одна живёт?

      — А кто помогать будет? — усмехнулся я и достал из кармана грязные белые перчатки с синими резиновыми пупырышками. — Почтальон, который ей пенсию приносит?

      Он наступил своим кроссовком на серую ступеньку деревянного крыльца, и воздух вдруг разразился скрипучим звоном.

      — Тише ты, — я посмеялся над ним. — В подпол ещё провалишься.

      — Там подпол есть? — Тёмка испуганно переспросил меня и в сторонку от крыльца отошёл.

      — Есть, есть. Вон, прям там, под крыльцом.

      — Тогда через окно полезу.

      Косяк низкий-низкий, пришлось согнуться, чтоб головой не удариться и внутрь войти. Дверь тяжёлая и зелёная, с лакированными досками, холодной железной ручкой и плотным колючим одеялом вместо занавески, чтоб зимой тепло не выходило.

      — Так пахнет вкусно, — Тёмка прошептал и удивлённо осмотрелся.

      — Это баба Оля семечки жарит, — объяснил я и как закричу на всю кухню: — Баба Оль, это Витя! Мы пришли!

      Тёмка весь сморщился и зажал уши руками, на меня недовольно посмотрел и головой помотал, мол, чего ты тут разорался?

      — Да она не слышит ничего, — я сказал и махнул рукой. — Глухая уже.

      Дверь в комнату вдруг заскрипела, баба Оля к нам на кухню неспешно зашагала в серых высоких валенках чуть ли не до колена. В нашу сторону ковыляла, опираясь на палочку с кожаным наконечником. Бабушка совсем уже низкая стала, ещё ниже, чем я её с детства помню, Тёмке до подбородка едва ли достанет.

      — А чего вопишь-то стоишь? — баба Оля посмеялась надо мной и выпавший локон седых волос спрятала под платок. — Чай не в городе у себя, машин у нас нету, вопить-орать не надобно, да?

      Она на Артёмку посмотрела и улыбнулась сморщенными от старости губами, прямо ему в глаза исподлобья любопытно заглянула и за щёку его ущипнула дрожащей рукой.

      — Здравствуйте, — произнёс Тёмка неловко и на меня покосился, а сам стоял и бабе Оле улыбался.

      — Здравствуй, здравствуй, — повторила она. — Как тебя звать-то, батюшки?

      — Артём, — он ей представился и полез обниматься.

      Баба Оля крепко его к себе прижала и по спине его похлопала. Совсем уже старая стала, руки все в коричневых пятнах, горбилась сильно, и глаза уже почти посерели. Но не ослепла ещё, видела нас с Тёмкой, взглядом со мной пересеклась и будто прям в душу мне посмотрела.

      Он случайно руками её ладошку задел и осторожно сказал:

      — У вас руки такие мягкие. Кожа очень гладкая.

      Она засмеялась, хлопнула себя рукой по халату с зелёными цветочками и ответила ему:

      — Состаришься сам, и у тебя станут мягкие.

      Баба Оля руку за поясницу закинула, сгорбилась вся и зашагала в сторону плиты.

      — Я семечек вон нажарила, айдате, пошли.

      И рукой нам помахала, за стол нас к себе позвала. Медленно ковыляла, ноги будто не поднимала совсем, валенками шаркала по широким деревянным половицам и несчастно стонала при каждом шаге.

      — А, вот чем вкусно пахнет, — громко сказал Тёмка, чтобы бабушка услышала и глянул на чёрную сковородку на старой плите с почти что стёртой надписью «Идель».

      — А мне куда девать-то их? — сказала бабушка, села аккуратно на деревянную табуретку и палочку на стенку облокотила рядом с трельяжем. — Вон, растут, дайче сходила, собрала. Вам вон нажарила, курям маненько бросила.

      И засмеялась скрипучим смехом, на Тёмку всё довольно смотрела, будто я ей потерявшегося внучка привёз. А ушастый ей в ответ улыбался, искренне так и радостно улыбался, как будто и вправду потерявшимся внучком оказался. Мы сели напротив за крепкий дубовый стол в клеёнке с цветочками и руки ровно по швам выпрямили, застыли с ним, как на уроке перед учительницей.

      Баба Оля спросила его:

      — Артур, ты голодный, что ли?

      — Я Артём, — объяснил ей Тёмка и тихонечко посмеялся, а баба Оля рукой махнула и сама захохотала. — Нет, спасибо, мы поели. Мы ненадолго, продуктов вам оставим и пойдём.

      — Сидите, я вас чай не гоню.

      А Тёмка всё её утварь на столе разглядывал, тарелку одну с завитушными узорами схватил, к носу к самому поднёс и ярко заулыбался.

      — Красивые какие, — сказал он и на место тарелку поставил.

      — Нравится, что ли? — баба Оля ему улыбнулась. — Забирай, у меня ещё есть. Мне уже помирать скоро всё равно.

      — Нет, нет, — оправдывался Тёмка. — Просто у меня у бабушки давным-давно такие же были, вот я увидел и вспомнил.

      — А-а-а, — она протянула скрипучим голосом. — Вона чего. Так забирай, на кой они мне, детишкам возьмёшь, семья-то у вас большая.

      Он на меня удивлённо покосился, а потом ответил ей:

      — Баб Оль, нет у меня детей.

      — Как нет? — удивилась она. — Опять запили, что ли, с Маринкой, да? Б-а-а-а, гляй-ка а, вон чего, а.

      Я встал из-за стола, громко стулом скрипнул и сказал:

      — Ладно, баб Оль, мы там еды тебе привезли, я пойду пакеты пока разложу, ладно?

      — Давай, давай, — повторила она, на Тёмку так пронзительно посмотрела, пальцем трясущимся на него показала и строго проговорила: — А ты Маринке своей спуску не давай, понял?

      — Не дам, — Тёмка ответил испуганно и головой закивал, взгляда с неё не сводил.

      — Она вайсет с ребёнком ко мне заходила, с Юляшкой, да?

      — Мгм, — он всё кивал и поддакивал ей.

      — Заходила, ой, батюшки, ой. Лучше б не заходила. Дети все чёрны. Чёрны-чёрны, чумазы каке-то. О-о-о-й, беда прям, беда.

      Бабушка закачала головой, и слезинка вдруг скользнула по её морщинистой щеке, замерла прямо у синюшной паутинки сосудов возле носа. Тёмка вдруг к ней подскочил, к себе её прижал аккуратно и по голове в вельветовом платке её погладил.

      — Не плачьте, вы чего? — он прошептал ей тихо. — Я скажу ей, больше не будет такого.

      — Скажи, скажи, да, — повторила она и громко зашмыгала. — На-ка, вон.

      В карман халата полезла и дрожащими руками пятьсот рублей достала, в руку ему вручила и сжала его ладошку в кулак.

      — Юляшке на гостинца, понял?

      — Понял.

      — Маринке не говори, а то всё пропьёт.

      — Не скажу.

      Тёмка на меня испуганно посмотрел, плечами пожал и взглядом будто спросил: «А с деньгами-то что делать?»

      — Спасибо, бабуль, — я ответил ей и Тёмке подмигнул. — Я прослежу, ладно.

      Она на руку Тёмкину посмотрела, нахмурилась седыми бровями и спросила его:

      — А ты чего весь дрожишь стоишь? Трясёшься весь. Сам опять, что ли, запил?

      И он снова на меня посмотрел, жалобно так и вопросительно, мол, чего ей теперь-то сказать? А я ничего ему не ответил, плечами еле заметно пожал и глазами ему тихонько моргнул.

      — Запил, что ли, говорю? — она опять Тёмку спросила.

      — Мгм, — ответил он ей, глядя на меня без улыбки. — Не просыхал никогда.

      Солнце в грязном окошке выглядывало из-за высоких кустов крапивы, падало тёплыми лучами на холодный деревянный пол и бедно освещало крохотную кухню. Я поставил пакеты с продуктами на стул к коробке с кучкой малюсеньких коричневых луковиц на смятом газетном листке. Старый советский сервант открыл и стал раскладывать по полкам крупы, печенье, коробки с чаем и пачки сахара. До конца месяца должно хватить, потом, если отец скажет, ещё с Тёмкой приедем. Или сам приедет, уж как получится.

      Тёмка с бабой Олей за столом сидел, щёку рукой подпирал и с интересом наблюдал, как она шлёпала по столу старыми пожелтевшими картами. Грязными, уже давно изветшавшими, с обгрызенными уголками и паутинками трещин по всей рубашке. У одной карты половинки даже не было, будто собака погрызла или мыши.

      — Казённый дом какой-то идёт, — баба Оля повторила скрипучим голосом. — Витька, в тюрьме, что ли сидел?

      — Из армии недавно вернулся, — тихо ответил я и распахнул дверцу серванта на самом верху.

      Пусто, нет совсем ничего, только дохлая засохшая двухвостка в углу валяется.

      — Баба Оль, а эта карта что значит? — Тёмка спросил её с любопытством.

      Она облизнула сморщенные пальцы, ещё одну карту выложила на клеёнку и ответила ему:

      — Погоди, не торопись, куда ты всё бежишь. Сейчас ещё докладём, поглядим.

      — Извините.

      Я убрал пакет с макаронами на полку и закрыл сервант, теперь всё на своих местах лежало. На стул рядом с коробкой лука сел и глянул на Тёмку. Кивнул в его сторону, мол, всё уже, домой пора.

      — Вить, подожди, — он ответил мне шёпотом и опять с бабушкой в карты уткнулся. — А то, что чёрные выпадают, это плохо?

      — Не всегда, — ответила баба Оля. — Обожди, не торопись, куда ты всё.

      Кружевной коврик на стуле приятный такой, мягкий и пушистый немножко, на каждом стуле их постелила. Ветка вербы уже давно засохла в красном углу над столом рядом с иконой Богоматери. Про крашеные яйца ещё с Пасхи, наверно, вообще думать не хотелось, от одной мысли уже поплохело.

      Я сорвал с гвоздя на стене маленький календарь с церковными праздниками и рецептами и зашелестел пыльными страницами. Просроченный уже, с того года ещё висит. Обратно его повесил, может, ей ещё нужен, может, и знает, что уже старый. Позади Тёмки на столешнице старое радио стояло, советское ещё, с антенной и списком станций от Киева и до Вильнюса. А на радио уже давно выцветшая наклейка с динозаврами: трицератопс с тираннозавром сражается и рогом его до крови протыкает. С Тёмкой все эти названия дурацкие выучил, попробуешь тут не выучить, когда он днями-ночами про ящериц своих рассказывает.

      — Скворцов, губернатор наш, давеча приезжал, — сказала нам бабушка. — Гадала ему, на картах глядела.

      Тёмка на меня покосился и будто взглядом спросил меня: «Правда, что ли?» Я лишь плечами пожал в ответ. Может, и правда, кто его знает.

      Баба Оля вдруг картами шелестеть перестала. Застыла в тишине своей кухни, только стук настенных часов и слышно. За окном сосед на Жигулях проехал, затрезвонил на всю округу выхлопной трубой, и опять всё замолкло, опять вся изба в тишине утонула. Муха вдруг жалобно зазвенела, запуталась насмерть в липкой ленте над столом.

      Бабушка посмотрела на Тёмку грузным взглядом, брови седые нахмурила и сказала:

      — Врёшь ведь, Витька, ой, врёшь.

      — М? — я не расслышал и вместе со стулом поближе к ней пододвинулся.

      — Брешешь мне, говорю, брешешь, — повторила она. — Не товарища ты мне привёл, нет.

      Тёмка рот от удивления распахнул, глаз испуганных с бабушки не сводил, с её хитрой улыбки, с рук её дрожащих, с бубновой девятки, зажатой между пальцами.

      А я дурачка включил и переспросил её поломанным голосом:

      — Не понял, баба Оль?

      Она скрипнула табуреткой и на меня посмотрела, сверлила тяжёлым пронзительным взглядом и карту из рук не выпускала. Страшно вдруг стало, у самого даже руки затряслись.

      — Мне врать-то зачем, мне всё говорят, докладывают, — сказала она и хитро заулыбалась.

      — Кто? — я спросил её шёпотом.

      — Вона, — и в сторону стола кивнула. — На картах всё написано.

      Тёмкина любопытная улыбка уже давно куда-то растворилась, будто и не было её никогда. Сидел и еле заметно дрожал, на обгрызенные старые карты поглядывал и на бабушку исподлобья косился. А она всё молчала, опять в расклад свой уткнулась, к самому носу карты подносила, щурилась и кивала задумчиво.

      Последнюю карту на стол положила и сказала:

      — У нас Серёжка был в деревне. Ба, красавец был, ой, прям весь ходил такой, что ты, что ты. Всё время нарядится, причешется, весь прямо ходит, обувь начистит, ой.

      Опять на Тёмку пронзительно посмотрела и поближе к нему придвинулась.

      — Мать нам рассказывала, он когда с войны-то вернулся, в избе-то у себя закрылся, не ходил никуда, ни с кем не говорил. Думали, чего случилось, чего случилось? Мужик, сказали, у него погиб. Убили. На войне, говорят, убили. Ой, убивался, ой, убивался весь, батюшки.

      Тёмка вдруг шмыгнул на всю кухню и осторожно заговорил:

      — Но ведь… В Советском Союзе к таким людям… не очень, да?

      — Ай, — бабушка рукой ему махнула и стала карты складывать в одну стопку. — В Союзе много к кому не очень.

      И посмеялась, на меня посмотрела, а потом на Тёмку.

      — На стенгазету по-кривому глянешь, и к тебе тоже будут «не очень». Много к кому не очень. Ко всяким. И к вашим, и к нашим. Никого не делили.

      Сердце в ушах громко звенело, каждым ударом стрелки часов на стене будто бы перестукивалось. Тишина мёртвой хваткой кухню сковала, воздух наполняла тревогой, в каждой мелочи на столе поселилась. В пряниках засохших, в семечках жареных на сковородке, в облезлом венике под умывальником и даже в каждой вишенке, нарисованной на клеёнке.

      — Баба Оль, — я прошептал еле слышно, — Пора нам уже. Мы пойдём, ладно?

      — Обожди.

      Она закряхтела и к серванту подковыляла, достала с верхней полки бутылку бордовой самогонки и на стол рядом с колодой карт поставила.

      — А зачем? — я спросил её осторожно.

      Она посмеялась и прохрипела:

      — Артурке вон дома нальёшь. Как я его отпущу-то? Вон. Весь уже трясётся сидит.

***

      Последний луч холодного солнца закатился за горизонт, исчез под тёмно-синим небесным покрывалом и поцеловал на прощание землю своим теплом. Опять ночь, опять тишь, опять летняя прохлада в песнях цикад и комарином писке.

      — Вить, — Тёмка крикнул мне с кухни. — Хватит курить, простудишься, холодно уже. Или оденься хотя бы.

      — Не ворчи, — я бросил ему в ответ и ещё разок затянулся, взглядом окинул спящий ночной огород и чёрные силуэты помидорной рассады на грядках.

      Воздух пестрил ароматами пряного шашлыка на соседском мангале. Тоже надо было с Тёмкой мяса купить и нажарить. Дурак, совсем не подумал. Бутербродами с ним давились, салатами со сметаной и окрошку всю доели. Ему вроде понравилось, так лопал, аж за ушами трещало.

      Я затушил сигарету об железную русалку у пепельницы и вернулся к Тёмке в родную тьму. В нашу прохладную комнату, в наш летний уют, насквозь пропахший советской затхлостью. Он с кухни пришёл и на кровать уселся, старым синим покрывалом укутался и опять свои монетки достал. Книжку с оракулом раскрыл, воздух взорвал сладким ароматом старой хрустящей бумаги.

      Я сел на стул рядом с догнивающим алое в ржавой кастрюле и спросил его:

      — Как тебе баба Оля?

      Пятирублёвые монетки сверкнули в его руках и беззвучно упали на простынь. Тёмка губу прикусил и аккуратно начертил в тетрадке сплошную линию ручкой с обгрызенным кончиком.

      — Классная бабушка, — сказал он мне и ещё раз бросил монетки. — Очень классная. Как Йода.

      — Что? — я удивлённо переспросил его и растерялся в глупой улыбке. — Как кто… Как Йода?

      — Да. Мудрая такая. Повезло, что у тебя есть такие родственники.

      И ещё одну линию в тетрадке нарисовал, разбитую на этот раз, а потом опять монетками зазвенел.

      Я потерялся взглядом в прохладном полумраке нашей комнаты, большой палец задумчиво прикусил и произнёс негромко:

      — Как вот она всё так поняла, а? По нам что, видно?

      — Нет, — Тёмка ответил мне, последнюю линию нарисовал и отложил в сторонку монетки. — Она погадала. Ей карты сказали. А ты всё со мной погадать не хочешь.

      Тяжёлый отчаянный вздох вырвался из моей груди, я хлопнул руками по коленкам и посмотрел на Тёмку с улыбкой.

      — Ладно, — сдался я. — Давай. Давай я погадаю на твоём оракуле. Заколебал ты меня.

      В комнате так темно, а улыбка его всё равно засияла, ярче лунного света светила в ночной тьме. Тёмка весь вдруг заёрзал, книжку захлопнул, монетки опять достал и меня подозвал к себе, по кровати рукой постучал. Садись, мол, иди сюда.

      Я сел на кровать рядом с ним и опять громко вздохнул. Сломал меня всё-таки. Ушастый упрямый бандит. Он вручил мне тёплые потные монетки, я сжал их в кулак, и на миг вдруг пахнуло горячим железом, как в кабинете труда в седьмом классе, когда с пацанами мангалы мастерили.

      — Чего делать-то надо? — безразлично спросил я его и монетками в ладошке потряс.

      — Смотри. Задаёшь вопрос. Какой угодно вопрос, о чём угодно, о прошлом, будущем, настоящем. Бросаешь монетки шесть раз. Если у тебя выпадает три орла – это сплошная линия. Если три решки – это разбитая линия.

      Он открыл оракул где-то на середине и ткнул пальцем в рисунок из шести разных линий, каких-то разбитых, каких-то сплошных.

      Я спросил его:

      — А если выпадет одна решка и два орла? Или две решки и один орёл?

      — Если два орла и одна решка – чертишь сплошную. Если две решки и один орёл – разбитую. Понял?

      — Понял, — я тяжело вздохнул и закатил глаза. — А потом?

      — Шесть раз так кидаешь и чертишь линии снизу вверх, чтобы получилась гексаграмма. Ну, «гекса», это значит «шесть». По-гречески или по-латински, я уже не помню. И потом смотришь значение, расшифровку. Послание от оракула, от вселенной.

      — И всё? — я переспросил удивлённо.

      — И всё. Иногда ответы могут быть очень, ну прямо очень абстрактными и совсем не по делу. Например, спрашиваешь «куплю ли я свой дом в этом году?» А тебе выходит гексаграмма какая-нибудь. «Войско», например. А там про финансы вообще ни слова, там всё про какие-то армии, про генералов. И вот в таком случае нужно интерпретировать ответ как-то абстрактно, что ли. Опираясь на свой вопрос. Но если оракулу угодно тебе дать самый конкретный ответ, вот прямо в лоб, как у меня, например, много раз бывало, то он тебе ответит. Максимально конкретно ответит, прямо в лоб. Одной из шестидесяти четырёх гексаграмм.

      Я опять обречённо вздохнул и тихо посмеялся, потные монетки покрепче сжал в мозолистом кулаке.

      — Ты так про эту книгу говоришь, как будто она живая, — сказал я.

      — Смеяться будешь, но я думаю, что она живая.

      Я громко цокнул и расхохотался в кулак.

      — Чего? — обиженно спросил Тёмка.

      — Да ничего. Ты там в секту, что ли, какую-то вступил, пока я был в армии, м?

      — Перестань. В «Человеке в высоком замке» Набусукэ Тагоми, очень мудрый персонаж, считал, что оракул живой. Что это вселенная ему отвечает. И автор Филип Дик, похоже, сам так считал. И с помощью оракула написал свою книгу. И, кстати, премию Хьюго за неё получил. Что думаешь, он тоже дурачок был? Тоже, как я, сумасшедший, да?

      Я потрепал Тёмку по его пушистым кудряшкам и опять посмеялся, а сам головой замотал, мол, нет, не сумасшедший. Глупый просто и наивный. Мелкий ещё совсем.

      — Про себя можно задам вопрос? — сказал я. — Не вслух.

      — Блин. Так неинтересно. Но если хочешь… Можно, ладно. Мне главное, чтобы ты попробовал и убедился, что это всё по-настоящему, что это всё очень серьёзно.

      — Говоришь мне это, как наркоман, который предлагает своему другу сторчаться.

      — Ну, Вить.

      Взял и по плечу меня треснул.

      — Всё, ладно, — сказал я. — Задаю вопрос и бросаю.

      — Давай.

      Смешно, вроде, забавно так, Тёмка веселил своей глупостью, я сидел на кровати в темноте на Олежкиной даче и монетки бросал, а меня вдруг осознанием в голову как шарахнуло. Что спрашивать-то? Всё же предельно ясно. Нет никаких вопросов, нет никаких туманов, путь уже будто проложен, знай только вперёд иди.

      Всё прозрачно, как речка Актай, в которой с Тёмкой вчера купались.

      — Ну ты чего завис? — нетерпеливо спросил Тёмка и засмеялся. — Бросай давай. Вопрос-то придумал?

      — Придумал, — тихо ответил я.

      И монетки будто сами выпали из потных рук, рухнули тихо на старое советское покрывало и подскочили разок невысоко. А в голове молнией вопрос один-единственный промелькнул, на который так не хотелось получать ответа, даже в суеверных глупых гаданиях. Шёпотом зашелестел где-то в уме, тихо и невесомо, чтобы не дай бог никто не услышал.

      Даже я сам.

      «Как сложится ситуация с Артёмкиным участием в конкурсе?»

      Сплошная черта, разбитая, сплошная опять, разбитая и ещё две сплошные. Глупость такая, хиромантия настоящая, а рука с карандашом всё равно тихонько дрожит. Тёмка колдовством своим напугал, нервы все с этим оракулом мне вымотал.

      — Так, смотрим, — он сказал негромко и книжку открыл, страницами жёлтыми зашелестел.

      Он застыл своим взглядом где-то на серединке, глазами по странице шустро пробежался, сверкнул ими в ночном полумраке и на меня посмотрел.

      — Чего там? — нетерпеливо спросил я. — Показывай давай.

      Тёмка положил книгу на простынь, ко мне её повернул и посветил на страницы экраном своего телефона.

      — Гексаграмма тридцать семь, — прочитал я вслух. — Цзя-Ж… Господи боже мой. Цзя-Жэнь. Домашние. И чего?

      Он пожал плечами и сказал:

      — Читай.

      — Место ваше там, куда тянет сердце. И там же ожидает благополучие. С чьей-то помощью исполнятся ваши надежды. Про себя вы, вероятно, думаете, что где-то трава зеленее, но если сейчас бросите свой край, то очень скоро поймёте, что ошиблись. Ищите наслаждения в семейной жизни, в общении с друзьями и в покое домашнего очага.

      — Ничего себе, — удивлённо прошептал Тёмка и заглянул в книгу. — Ты про что загадывал?

      — Ни про что.

      — Ну расскажи уж, чего ты?

      — Нет, — я довольно ответил ему и руки скрестил на груди. — Сам же сказал, что могу не рассказывать. Да?

      Он провёл пальцем по строчкам на хрустящей пожелтевшей странице, головой помотал удивлённо и проговорил:

      — У меня никогда такая гексаграмма не выпадала. Я даже не знал, что такая есть. Ты про что спрашивал, ну, Вить?

      — Всё, Тём. Мы погадали? Погадали. Доволен?

      Он посмотрел на меня своими глупыми глазками, громко на всю комнату шмыгнул и покрывалом тихонько зашебуршал.

      — Доволен, говорю? — я снова спросил его.

      — Доволен.

      — Вот. Всё. Спать давай.

      Я заскрипел громко кроватью, встал на ковёр босыми ногами и сладко потянулся. Пошёл нам бельё постельное доставать, которое аккуратно свернул рулетиком и на стул у окна положил. Холодное бельё, всё насквозь промёрзло в вечерней прохладе, долго его согревать своими тушками будем.

      — Ты куда-то опять уезжать собрался, да? — Тёмка всё не успокаивался, встал посреди комнаты с книжкой в руках и вцепился в меня своим взглядом. — Опять в армию убежишь? Или куда? Такой ответ просто тебе попался. Тебе же сказано – никуда не ехать, дома сидеть. Вить?

      Я схватил тяжёлое пуховое одеяло, на кровать нам его бросил и сказал:

      — Тём. Всё хорошо. Ответ максимально размытый и вообще под мой вопрос не подходит. Ну никак просто не подходит. Успокойся и давай спать.

      — Значит, тебе не понравилось? — он спросил обиженно и голову опустил. — Не удивился?

      — Нет. Не удивился. Тобой только всё не перестаю удивляться. А это… — я бросил надменный взгляд на книжку в его руке. — Херотень это всё. Понял? Спать пошли.

      Совсем со мной больше не разговаривал, быстро заснул и сладко засопел у меня на плече. Я только заснуть не мог, взглядом застыл в деревянном потолке, прилипших мух на ленте считал. Слушал, как занавеска сладко шелестела на тихом ветру, смотрел, как тенью своей на стене играла. Собак только слышно вдали, трели сверчков и гул сердца в самой груди.

      — Вить? — вдруг прошептал Тёмка.

      — Ничего себе. Я думал, ты спишь.

      — Ты мне так и не рассказал, как тебя в школе дразнили. Расскажешь?

      Я тяжело вздохнул и ответил:

      — Уснуть мне не дашь?

      — Не-а. Не дам.

      — Ладно. Мне в шестом классе родители берцы купили ввоенторге. Очень хорошие такие, качественные, дорогие. И у меня их кто-то стырил в первую неделю, прикинь?

      — А кто?

      — Я не знаю, — я прошептал и тихо пожал плечами. — Мать с отцом в школу ходили, разбирались, ругались. Никто не сознался. Потом ещё одну пару купили. И опять кто-то украл!

      Тёмка вдруг весь взъерошился:

      — Ты серьёзно?

      — Мгм. Мы опять пошли в военторг. В один зашли, в другой. И ничего не было. Всё раскупили, как раз учебный год начался. Нашим всё раскупили и пацанам из суворовского. Нахимовцам ещё, может. Ну и мама мне дала такие самые уродские резиновые сапоги, которые дома валялись. Лужи были, дождь, сопли. Чтоб ноги не промокли. И я в них несколько дней ходил в школу, пока на рынок в выходной не съездили и не купили новые берцы. На этот раз уже подписали, я сам ножиком на подошве фамилию и класс нацарапал. Катаев, шестой «А».

      — Охренеть у вас там дисциплина, конечно. А украл-то в итоге кто?

      — Не знаю. Так и не нашли никого.

      — А как тебя дразнили-то?

      Я громко цокнул и стыдливо прикрыл глаза рукой.

      — Ну как, Вить?

      — Дояркой дразнили, Тём. Дояркой.

      Он тихонько посмеялся, а потом вдруг как разошёлся, как заржёт громко на весь дом, чуть соседей всех не разбудил.

      — Спасибо, — я ему ответил обиженно и повернулся на бок, в одеяле весь зарылся и руки скрестил на груди.

      — Да ладно, чего ты? Глупости какие, боже. Я думал что-то страшное, что-то серьёзное. Доярка. А почему доярка-то?

      Я еле разборчиво ему пробубнил:

      — Потому что, типа, колхозник. В сапогах. Шакуров увидел, заржал. Как ты, прямо заржал. И стал всем говорить: "Смотрите, смотрите, Катаев доярка."

      — Ладно, — Тёмка ответил сквозь смех и зашелестел одеялом. — А я-то думал, что-то интересное. Детский сад какой-то. Умеешь ты, конечно, интриги нагнать. Спокойной ночи.

      И замолчал, сладостно засопел носом к стенке.

      — Охренеть, конечно, — я посмеялся над ним. — На ночь мне всю душу вывернул, и на бочок спатеньки. Бандит, бляха-муха.

      Ничего мне не ответил, до самого утра уснул.

      Спокойно так и расслабленно. Лишь я, он и тишь ночная вокруг. Вдвоём с ним лежали в холодной кровати, в казённом постельном белье, слушали хруст короедов в стенах, ночной летней прохладой пьянились и тихонько ёжились от шёпота ветра за окном. Совсем друг другу недалёкие, тёплые и родные.

      Домашние.

Глава 6. "Если хочешь остаться"

VI

Если хочешь остаться

      Верхнекамск,

      Декабрь, 2016 год

      Тридцать первого декабря с самого утра Тёмка суетился и бегал туда-сюда по нашей квартире.

      Наша малюсенькая хрущёвская кухня провоняла варёными овощами, кастрюля громко бурлила мутной водицей с ингредиентами для селёдки под шубой. Я стал аккуратно выкладывать в плоскую салатницу кусочки ароматного рыбного филе, весь испачкался, нюхнул масляные пальцы и поморщился от противного солоноватого запашка. Краем глаза заметил, как Тёмка забегал по комнате со старой вонючей тряпкой в руках. Стол свой протирал, ноутбук, даже грамоты свои в рамочках протёр. Так внимательно оглядывал нашу единственную комнату, будто выискивал, что же ещё в ней вылизать и где прибраться.

      — Ты чего это скачешь с утра? — спросил я его и застыл в дверном проёме с грязными руками в селёдочном масле.

      Нос вдруг так сильно защекотало, и я почесал его рукавом своей кофты.

      Тёмка недоумённо глянул на меня, замер с бутылкой моющего средства и тряпкой в руках и сказал:

      — Ну, Вить, Новый год. Сёмка придёт. Твои тоже придут. Надо как-то прибраться, наверно, они же тут ещё не были. Подумают ещё, что мы свиньи.

      Он дёрнулся и подобрал со стула мои мятые белые носки, быстро так их нюхнул, поморщился и глянул на меня с недовольной миной, мол, ну ты чего уж, поросёнок. А потом взял и в ванну их утащил.

      А я тихо ответил ему, хоть он уже меня и не слышал из-за шума воды из-под крана:

      — Да перед моими-то можно и не убираться. Ты у Стасяна в общаге не был. У нас в хлеву, когда отец скотину держал, чище было.

      Тёмка вернулся из ванной, ко мне аккуратно подошёл, и я специально руки завёл за спину, чтобы рыбой его не испачкать.

      Он вдруг за локти мои схватился и сказал:

      — Ты только Сёму не обижай, когда он придёт, ладно?

      — А почему я должен его обижать? Ты чего это?

      И он как-то непонятно замялся, увёл свой глупенький взгляд и едва разборчиво забубнил:

      — Да ну просто его в школе обычно такие, как ты, пацаны задирали. Меня тоже иногда. Особенно, когда мы тот фильм сняли.

      — Пересняли «Очень страшное кино-2», да, я помню, — я посмеялся над ним. — Так мне его и не показал.

      Я вдруг услышал, как на кухне на столешницу грохнулась крышка кастрюли.

      — Ну-ка пошли, — сказал я ему и метнулся на кухню.

      К плите подбежал, разбушевавшийся огонь убавил и крышкой кастрюлю прикрыл. Тёмка за стол уселся и весь сгорбился.

      — Шубу твою люблю, — сказал он с улыбкой. — Знаешь, как скучал по ней?

      — Ха. А говорил, что по мне скучал. Всё к жратве сводишь, да? Голодный заяц.

      И он будто нарочно схватил со стола иссохшую сырую морковь, смачно откусил её оранжевую макушку и заулыбался, будто дразнил меня и моё ласковое прозвище, которым я так давно его наградил.

      — Так чего там с Сёмкой, говоришь? —спросил я и ополоснул руки в раковине, смыл противное селёдочное масло.

      — У нас было несколько ребят в школе, они всегда слабых отщепенцев всяких искали, вроде нас с ним. Ты же знаешь, какие мы были, чего уж там скрывать. Они тоже на бокс ходили, в туалетах курили, одевались как ты прямо, стриглись так же. Вы бы, кстати, с ними подружились.

      Я развёл руками и удивлённо на него глянул:

      — А что у меня с одеждой не так?

      — Да всё нормально, я не про это. Просто ты ему напомнишь тех ребят, я уверен. Мне же напоминаешь. Хоть ты и не такой.

      И я вдруг так довольно заулыбался, сел перед ним на одно колено, глянул прямо в его глубокие карие глаза и спросил:

      — А какой я у тебя?

      Он протянул мне оставшийся кусок моркови. Я откусил его, прожевал, а сам всё дёргал бровями, мол, ну, давай, продолжай, чего ты замолчал?

      — Нормальный ты, — тихо сказал Тёмка и погладил холодной рукой по моему короткому ёжику. — Хороший.

      — И ты хороший.

      Я подошёл к окошку и открыл тугую форточку с облупленной деревянной рамой, впустил в эту кулинарную овощную духоту немного свежего воздуха. Изо рта тут же пар повалил, а ноги в летних белых носках окутало уличным холодом.

      Тёмка с остатком моркови в руках замер. Сидел и глядел куда-то вдаль, не то в окно, не то на танцующий синий огонёк в опалённом окошке старой колонки. Тихо-тихо так улыбался. Опять, наверно, какую-нибудь свою историю мне хочет рассказать.

      — Мы с ним с четвёртого класса дружим, — сказал он. — Комиксы с ним всякие рисовали. Сначала обыгрывали сюжеты из «Приключений Джеки Чана», писали свои какие-то истории, типа, как фанатское творчество, знаешь. А потом уже свою всякую шизофрению придумывали, у меня там парочка тетрадок до сих пор осталась, покажу тебе как-нибудь.

      Я засмеялся и сказал ему:

      — Я вроде видел. Это где тётка с такой страшной рожей, и у неё ещё двух зубов нет, и она вся такая толстая, что вокруг неё как будто вращаются маленькие планеты?

      — Да, да. Это мы нашу учительницу рисовали, Валентину Алексеевну, она у нас русский вела. Всё время орала на нас ни за что ни про что.

      — Уверен, не просто так она на вас орала. Чего вытворял, м? Бандит. Ты же бандит, я же знаю.

      — Да ничего не вытворяли, сидели, иногда вот эти свои комиксы рисовали, ну, да, немножко разговаривали.

      Я махнул рукой и заулыбался:

      — Понятно всё.

      — Вот знаешь, Вить, кто бы там что про Сёмку ни говорил, какой он весь был всегда странный, такой весь патлатый, анимешник, музыку странную слушает, постеры из кинотеатров ходит собирает, когда фильмы из проката выходят, но…

      На его гладком счастливом лице вдруг застыла такая искренняя и добрая улыбка, он посмотрел на меня и добавил:

      — Он всегда был мне самым лучшим другом. Вот правда. Лучше у меня никого не было. Мы с ним когда в этой программе по обмену участвовали, знаешь, что было? Я же тебе не рассказывал никогда.

      Я сел напротив Тёмки, щёку рукой подпёр и стал его слушать.

      — Там у программы такие правила были, что можно было участвовать только с восьмого по десятый класс. То есть каждый мог максимум три раза. Нам наша учительница по английскому, Наталья Васильевна, за неделю про это всё сообщила. Мы, блин, так обрадовались, я даже не знаю, как тебе описать, она прям посреди урока спросила нас обоих: «Сёма, Артём, в Америку хотите поехать?» Мы чуть со стульев не грохнулись. Потом гуляли с ним по Моторострою всю неделю до самого конкурса и только это и обсуждали, как Лос-Анджелес с ним посмотрим, гору эту со знаком Голливуда. Что ты, мы же с ним оба такие киношники, нам же больше всех надо.

      — И ты ведь посмотрел? Съездил же? Мечту свою осуществил?

      — Не свою, — грустно ответил мне Тёмка. — Нашу с ним мечту осуществил.

      Он отложил в сторонку недоеденный кусок моркови, так заметно весь погрустнел, плечи опустил и продолжил:

      — Там ещё такие дурацкие правила были. Даже обидные. Можно было участвовать только тем, кто родился с такого-то числа, такого-то года по такое-то число, такого-то года. И ты прикинь, Вить, Сёма буквально на четыре дня раньше нужного родился. Нам когда Наталья Васильевна правила эти рассказала, за день до первого тура, я даже представить не мог, как он расстроился. А он даже ничего этого не показывал. Ну, не получится в этот раз и не получится, подумаешь. Я тогда один на первый тур пошёл. Так было грустно без него, и ведь ещё из-за такой глупости он не смог участвовать, с ума сойти. Я на следующий день результаты проверил, и… Не прошёл тогда. Там был тест по английскому, я его плоховато написал, вопросы сложные были.

      — И Сёма обрадовался? Что ты не прошёл?

      — Вот именно, что нет, Вить. Я вообще не к этому рассказ веду. Он меня тогда поддерживал, подбадривал. И мы на следующий год тоже пошли участвовать, уже вместе. Он первый тур не прошёл. А я прошёл, дошёл до третьего. Потом ждал результатов аж до марта, но так финалистом и не стал. И уже на третий раз…

      Я перебил его:

      — Погоди, ты три раза участвовал?

      — Да. Все три раза.

      — Охренеть. Ну ты даёшь у меня. Упёртый какой заяц.

      — Мгм. И на третий раз победил. И поехал. Ну, ты дальше сам знаешь.

      И глазки его вдруг засверкали таким искренним и живым блеском самой настоящей радости и какого-то даже сожаления. Будто действительно за Сёмку своего переживал. Неужто дружба такая бывает? Я бы, наверно, не смог так никогда за Стасяна с Олегом эмоционально впрягаться, как бы я этих своих клоунов ни любил.

      — Вить, он меня на вокзал провожать приехал, ты представляешь?

      — На вокзал? —удивился я. — Ты в Америку с вокзала, что ли, уезжал?

      — Нет, сначала до Москвы, оттуда уже на самолёте до Франкфурта, и там потом в Вашингтон.

      — А, понял.

      — На вокзал ко мне приехал. Прямо до вагона меня вместе с моими родителями проводил. Я ещё тогда сел на своё место, там семья сидела с детьми, они смотрели, как меня мама, бабушка и дед со слезами провожают, машут, а папаша их сидит и такой с улыбкой спрашивает: «Чё, МГУ, первый курс, да?». Я кивнул, думаю, буду ещё ему про Америку рассказывать. Я просто потом всё думал об этом, ну, о Сёмке, о нашей общей мечте и… Ты сам знаешь, я не идеальный ни в коем случае и всё время думал, что, вот, если бы он так в Америку поехал, нашу мечту осуществлять, а я нет… Я бы, наверно, не смог в себе ничего человеческого сохранить, честное слово. Разозлился бы на него.

      — Завидовал бы?

      — Да. Завидовал, — он тихонечко закивал и спрятал от меня свой взгляд, будто стеснялся этих признаний. — А он взял и приехал меня провожать. И так со мной после этого хорошо общался, дружил, да до сих пор общается и дружит. Я просто на людей в жизни немного насмотрелся и понимаю, что не каждый бы так сделал на его месте. Я сам бы даже, наверно, не смог.

      Тёмка глянул на столешницу, аккуратно разложенные масляные кусочки рыбы в салатнице увидел и осторожно спросил меня:

      — Можно селёдку попробую?

      Я подцепил ему кусочек краешком вилки, он его так ловко снял с самого острия своими белыми зубами, прожевал и одобрительно закивал.

      — Вкусная какая.

      — Отец на рынке всегда хорошую находит. В магазине не то. А Сёма твой… Молодец он. Правильно поступил. Да, точно, слушай, тут у многих бы на вашем месте вся дружба нахер бы порушилась, а у вас вот так всё красиво и по-мужски вышло. Красавчики вы.

      — Поэтому ему про себя и рассказал. И про нас с тобой. Знал ведь, что поймёт и задираться не будет.

      Я прыснул смехом и сказал:

      — Да у него в аниме, наверно, полно таких пацанов, да?

      — Я не знаю. Я аниме не смотрю. «Шаман Кинг» только смотрел в детстве по СТС, но это уж так, мейнстрим, какое уж прям аниме.

      Я схватил его холодную руку, покрепче сжал его тонкие пальчики, чтобы хоть немножко согреть, и сказал:

      — Я рад, что у тебя такой друган есть. Правда. Береги его, ладно?

      — А ты его не обижай, когда придёт, понял?

      — Да не спугну я твоего Сёму, больно мне надо. Сидите там в компе своём, мне ещё вон, — я кивнул в сторону тазика с овощами, — салаты наяривать весь день.

      Я погладил его по кудрявой голове и спросил:

      — А эта программа, в которой ты сейчас участвуешь, она с той твоей как-то связана?

      — Не-а. Совсем никак. Та была для школьников, а эта уже для тех, кто в институте учится. Но отбор примерно такой же: первый тур на знание английского, на втором всякие эссе о себе, о том, какой ты весь разособенный, а на третьем уже личное интервью и ещё больше всяких сочинений и дурацких вопросов.

      Тёмка вдруг засмеялся:

      — Когда второй тур писал, нам правила объясняли, как подписывать работу. Я поднял руку и спросил: «А там, где написано «имя», писать своё?»

      Я цокнул и помотал головой:

      — И что? Не вышвырнули тебя за это?

      — Не-а. Посмеялись только.

      — Жалко.

      Пока Тёмка дома своего друга ждал, я сбегал в магазин на углу, схватил с полки банку зелёного горошка, которого мне не хватило на оливье, и зашагал домой. Под последними декабрьскими лучами солнца бродил, прогуливался среди белого рассыпчатого пуха в окружении бежевых нерушимых стен стареньких хрущёвок с их разрисованными советской плиткой подъездами.

      Я остановился у нашего подъезда и закурил. В сухой мороз горячее облако дыма выдохнул и глянул в сторону девятиэтажной панельной громадины через дорогу. Любовался, как светло-серые стены в ярко-розовом пожаре утопали, в пожаре последнего в этом году заката. Как не спеша и безмятежно в окнах ранние огоньки людских судеб зажигались, как взрывались разным цветом в мерцающем танце разноцветные фонарики.

      Соседи из нашего подъезда на первом этаже форточку настежь раскрыли. Уютными ароматами свежеприготовленных салатов вдруг так сладко повеяло. Свежие салаты, вкусные, наверно, но майонезом ещё не пропитались. Уши поймали тихий хрип музыкального центра с новогодними песнями, и где-то среди этих звуков звонко засмеялся малыш. Громкий стук ложки по железной кастрюле где-то на кухне раздался.

      Розовый огонёк уличного фонарного столба у меня над головой вдруг вспыхнул, всё вокруг своим мягким пушистым светом залил и будто посигналил мне, что пора бы уже идти домой к Тёмке, доделать его любимую шубу и накормить его ушастую морду любимым свекольным чудом.

      В квартире у нас приятно пахло домом и Новым годом. Тёплый аромат сваренных овощей и лёгкое амбре нарезанных закусок, копчёных колбас, сыров всяких и масляный душок консервированных оливок, аккуратно вываленных в глубокую посудину. В дверном проёме вдруг мелькнул худющий и бледный парень с длинными волосами по самые плечи. В сторону компьютера шустро прошёл и схватился за краешки рукавов в длинном чёрном свитере, будто совсем околел в нашем домашнем уюте. Меня увидел, вышел в коридор, заулыбался и сверкнул в свете люстры своими очками в толстой оправе.

      — Семён. Здорово, — сказал я и руку ему пожал.

      — Привет, — он ответил скромно, пугливо даже немножко. — Виктор, да?

      — Ты чё, уж, какой Виктор. Витёк.

      Я повесил пуховик на крючок у двери, и Тёмка вдруг вышел к нам в коридор.

      — Ты его Виктором назвал? — он засмеялся. — Ещё отчество у него спроси.

      Он взял у меня банку с горошком и поинтересовался:

      — Когда твои эти придут?

      — Да не знаю я. Олегу звонил, он не алё даже. Нализался уже, что ли?