Горячие пески [Павел Степанович Ермаков] (fb2) читать онлайн

Горячие пески

ГОРЯЧИЕ ПЕСКИ (Документальная повесть)

Вступление

Самолет начал снижаться. Прильнув к маленькому круглому оконцу, Корнев неотрывно глядел на проплывающие под крылом барханы. Немало лет минуло с той поры, когда в этих песках проходила его служба. Он изо дня в день шагал по дозорным тропам, гонялся за нарушителями границы… За далью времени многое забылось, но при виде барханов вдруг возникло ощущение, будто он только вчера покинул эти места, картины прежних лет стали отчетливо восстанавливаться в памяти…

Поездка на границу для него, колхозного механизатора, дел у которого хватает круглый год, а в пору уборочной страды особенно, явилась неожиданной. После завершения жатвы в своей Ростовской области его послали в Казахстан. Там урожай выдался добрый, пшеница стояла стеной. Работали от зари до зари, в сухую погоду не останавливали комбайны и ночью. В общем, уборочная у него в этом году затянулась. А вернулся — дома ждала телеграмма. Родной пограничный отряд приглашал его на свой годовой праздник. Может, сын Василий, который служит сейчас в этом же отряде, попросил командира послать ему вызов, возможно, командование само вспомнило о нем. Суть не в том, главное — пригласили.

— Одобряю и отпускаю тебя, Петр Семенович, — сказал председатель колхоза, теребнув себя за жесткий ус. — Поезжай, дело святое. Встретишься с молодыми солдатами, расскажешь, как мы служили и воевали.

Председатель пустился было в воспоминания о фронте. В бой вступил он на западной границе, прошел всю войну до ее победного конца. И горького хлебнул, и радостей испытал. Но, понимая, что Корневу не до воспоминаний было — он и так уже не успевал к назначенному сроку, — напутствовал его: присмотрись, как твой сын, Василий, выполняет наказ служить честно, не срамит ли свой колхоз.

…У трапа его встретил молодой, одетый в парадную форму офицер. Деловито справился, кто он и откуда, внимательно проверил паспорт и приглашение. «Порядок такой… я ведь в пограничную зону приехал», — одобрил его действия Корнев. Когда уже ехали в машине, офицер пояснил: торжество в разгаре, поэтому они сразу направляются в клуб. Корневу очень хотелось спросить у него о сыне, не приходилось ли встречаться. Но тут же одернул себя, совсем не обязательно этому офицеру знать о его сыне. Тот где-то на заставе, а этот служит, видимо, тут, в отряде. Интересно все же, как там Васька, небось повзрослел? «Погоди, Петро, скоро встретишься и все узнаешь», — успокоительно внушал он себе.

Служебным ходом офицер провел его на сцену, украшенную плакатами и цветами. Позади президиума, под охраной почетного караула, стояло Боевое Знамя. При виде его Корнев непроизвольно выпрямился, будто на строевом смотре. Память сразу вернула его в тот день, когда, преклонив колено, он прощался со Знаменем, и почувствовал, как в груди защемило.

Его усадили в президиуме. Зал был полон. У многих на кителях и пиджаках красовались награды. Он скосил глаза на свои два ордена: догадался надеть…

На трибуне один за другим сменялись ораторы. Вот появился невысокого роста офицер. Занятый своими думами, Корнев не расслышал его фамилии. В облике офицера ему почудилось что-то неуловимо знакомое, памятным показался чуть глуховатый голос и окающий выговор.

«Федя… Ивашкин?» — изумленно подумал он, пристально приглядываясь к выступавшему.

Тот стоял к нему боком, Корнев видел густо посеребренный сединой висок, погон с тремя звездами. Конечно же, это был его давний сослуживец, в то время начинающий пограничник, Федор Ивашкин. Корнев уволился раньше Ивашкина, расставаясь, они обещали не терять связи и хотя бы изредка посылать весточки о себе. Но из этого ничего не получилось. Сам он писать не любил, к тому же сразу, как только вернулся в колхоз, был послан на курсы механизаторов. А приехал оттуда, работы навалилось не продохнуть. Он пахал землю, сеял, растил и убирал хлеб, старался, чтобы год от года его становилось все больше. Каждому известно, без хлеба ни один человек ни одного дня не обходится. Что ж, ему сейчас не стыдно будет глянуть в глаза своему другу — кое-чего в своем деле он достиг. Ордена дают не за красивые глаза.

«А Федя-то каков… В полковники вышел! Молодец».

Собрание кончилось, и они обнялись. Но поговорить им не пришлось, начальник пограничного отряда предложил:

— До начала концерта приглашаю в музей боевой славы. Нашим ветеранам, думаю, интересно будет напомнить героическую летопись, посмотреть, как мы выглядим сегодня.

В музее, словно бы на экране кинохроники, перед ними прошла вся история погранотряда. Совершенно неожиданно Корнев обнаружил, что в ней нашлось место и ему. На одной из витрин он увидел донесение начальника отряда в штаб пограничного округа. Документ пожелтел от времени, был потерт на сгибах, испещрен выцветшими чернильными пометками. В нем значилось:

«В полночь 5-го июля с. г. на участке третьей заставы пограничный наряд обнаружил нарушение границы. Сильный ветер сравнял следы на песчаной местности, поиск нарушителей результата не дал. О факте их прорыва в наш тыл свидетельствовали брошенные ими два мешка с терьяком^[1].

Благодаря своевременно принятым пограничным отрядом мерам спустя неделю после перехода границы лазутчики задержаны. Они признались, что следовали в СССР с разведывательными целями. Свои истинные намерения пытались замаскировать контрабандной деятельностью. У агентов изъяты пистолеты маузер, патроны к ним и крупные суммы советских денег. Нарушители и вещественные доказательства направлены в штаб округа.

При задержании иностранных агентов отличились старший сержант Тагильцев, ефрейтор Корнев, рядовые Ивашкин, Бубенчиков…»

Рядом с телеграммой лежала вычерченная на тетрадном листе схема. Бумага тоже пожелтела, карандашные знаки выцвели.

— Посмотри-ка, Федя, — Корнев показал на витрину. — Помнится, это рисовал Тагильцев. Вот и колодец тут обозначен, и мазанка, в которой мы отдыхали, и наблюдательный пункт на бархане.

Ивашкин всмотрелся в документы, слегка побледнел. Начальник отряда, очень молодой для своей высокой должности офицер, сразу все понял, сказал:

— Встретились с солдатской юностью?.. Кстати, эта экспозиция у нас одна из свежих. Документы недавно обнаружили в архиве. Надеюсь, поможете восстановить все детали этого примечательного, своеобразного задержания нарушителей границы? — Посмотрев еще раз на витрину, начальник отряда добавил: — Побывайте на заставах, пограничникам будет очень интересно встретиться с ветеранами отряда. Кстати, расскажете им и об этом задержании. Там и с сыном увидитесь, Петр Семенович, посмотрите, каков он на дозорной тропе.

Вечером в их гостиничном номере долго горел свет. Корнев рассказывал о своей жизни в селе и работе в колхозе, Ивашкин — о службе в пограничных войсках.

— Не забыл я, как ты рвался домой. Девушка тебя ждала, кажется, Катей ее звали, — сказал Корнев.

— Так случилось, служба на границе увлекла меня, — начал свой рассказ Ивашкин. — Остался на сверхсрочную в гарнизоне погранотряда. Командир разрешил мне посещать вечернюю школу. Окончил ее и подался в училище. Потом на заставе служил замполитом. Интересная работа, скажу тебе, Петро. Постоянно с людьми, всегда у них на виду, живешь их нуждами, заботами, постигаешь человеческие души. В свое время окончил я и военно-политическую академию. Сейчас — начальник политотдела пограничного отряда на северо-западной границе. Катя дождалась меня, мы поженились. Многие места повидали мы с нею, немало людей узнали. Только куда бы ни забрасывала судьба, как бы жизнь и служба ни складывались, а молодые годы стоят особицей. Они в сердце навсегда.

— А помнишь, Федя, какими мы были в ту пору?

Глава первая КАК СЛУЖИТСЯ, ПАРЕНЬ?

Под ногами Ивашкина деревянные ступеньки наблюдательной вышки поскрипывали, покрякивали, даже вроде бы постанывали, будто жаловались на свою многотрудную судьбу: шаркают и топают по ним изо дня в день, год за годом. Вверх, вниз. Ивашкин усмехнулся, слушая скрип ступенек, — вот и он, хотя и без году неделя здесь, на резервной погранзаставе, а тоже несчетное число раз поднялся, спустился. И ничего не попишешь — все светлое время дня часовой по заставе службу свою несет на вышке.

Он постоял с минуту на промежуточной площадке, передохнул, поддернул сползающий с покатого, отнюдь не богатырского плеча ремень автомата, взялся за поручень и снова пошагал вверх. Поднимался не торопясь. Куда спешить — вышка от него не сбежит. Разве только потому надо было пошевелить ногами, чтобы поскорее сменить Генку Герасимова, уже нетерпеливо махавшего ему рукой. На широком, щекастом лице Герасимова читалось без переводчика: давай, Ивашкин, порезвее переставляй ходули. Сам небось подхарчился, своевременно обеспечь такую возможность другому. Разве не догадываешься, у Генки живот подвело.

Едва он успел высунуться в предусмотрительно открытый Герасимовым люк, тот зачастил скороговоркой, дыша ему в лицо табачным запахом:

— Значит, так: на участке все в порядке, граница на замке, ключ у начальника заставы. Я охраняемый участок сдал, ты принял… Ну, я пошел.

Отбарабанил и ринулся вниз, только ступеньки заговорили.

Захлопнув люк, Ивашкин посмотрел в журнал наблюдения. Дата проставлена: такого-то июля, такого-то года. Но страница чистая, без записей. Стало быть, ничего достойного внимания рядовой Герасимов, часовой резервной заставы, за время несения службы не наблюдал.

Ночью Ивашкин проснулся от какого-то шевеления в казарме. Он, было, тоже подхватился, но тут же сообразил — команды «В ружье» не подавалось, его не потревожили, значит, не понадобился, потому мог спать дальше. Чем он и воспользовался.

С рассветом его поднял дежурный и отправил на вышку. Был он сосредоточен и молчалив, от вопросов Ивашкина отмахнулся. Но, поразмыслив малость, решил коротко ввести его в курс дел, все-таки солдат шел часовым по заставе.

— Обстановка на границе… — сказал он и почему-то сурово глянул на Ивашкина, будто в возникновении этой обстановки именно он был повинен. — На участке ближайшей заставы нарушители прорвались. Так что, Ивашкин, ты там, на вышке, бди, ворон не считай…

— А старший сержант Тагильцев убыл по обстановке? — не обидевшись на суровость дежурного, спросил Ивашкин.

— Ты необыкновенно догадлив. В поиске твой отделенный. Когда прибудет, пока неведомо. Нет данных. А ты — затосковал без своего командира? — неожиданно улыбнулся дежурный.

— Нет, я так… вообще поинтересовался, — в смущении ответил Ивашкин.

Дежурный, поправляя сбившуюся красную нарукавную повязку, продолжал уже с явной насмешкой:

— Без командира-то ты сам себе начальник. Отстоял свое — и вольный казак. Никто никаких поручений не дает… Ну, ладно, Ивашкин, недосуг мне с тобой лясы точить. Дел по горло. Топай на вышку и гляди там в оба.

Потопал Ивашкин, с неодобрением думая о дежурном, кстати, до недавнего времени его бывшем отделенном командире сержанте Воронове: зачем он подначивал его, спрашивая, не затосковал ли он в отсутствии Тагильцева. А если и затосковал, так почему над этим надо смеяться? Откуда ему знать, какое значение имеет в его жизни старший сержант Тагильцев? Дежурный тоже отделенный, Тагильцеву не подчинен. А Ивашкин подчинен и этим доволен. Почувствовал, как после перевода в отделение Тагильцева что-то сдвинулось с привычных мест в его службе, наметились перемены к лучшему.

Отстояв положенные часы, Ивашкин сменился, малость отдохнул и теперь вот снова заступил. А Тагильцев с бойцами все еще не вернулся. Понятное дело — обстановка. На то и резервная застава, чтобы по обстановке выезжать на усиление границы.

Может, что-то не заладилось там. Генка-то Герасимов брякнул: «Граница, мол, на замке…» Вот тебе и на замке. Прорвались нарушители. Не впервой, конечно. И раньше прорывались… Только ведь все равно их задерживали. И теперь никуда не денутся. Прижмут, как миленьких.

Интересно бы знать, где сейчас поиск идет, в каком месте Тагильцев с пограничниками резервной заставы? Ивашкин прошелся кругом по смотровой площадке, в бинокль осмотрел окрестности. Как и утром, повсюду пусто, не видно было ни единой души.

После общего беглого осмотра Ивашкин стал разглядывать местность последовательно, сначала ближний план, потом средний и в последнюю очередь дальний. Так полагалось по наставлению, Ивашкин сам читал, а у него, бывшего колхозного счетовода, уважительное отношение к документам, так учит на занятиях командир отделения Тагильцев. Понятное дело, сперва обратил взгляд в сторону границы — ведь нарушители-то появляются оттуда…

Прямо перед ним, как на ладони, общий двор пограничной комендатуры и резервной заставы, обнесенный невысоким дувалом. Во дворе три основных здания: справа — штаб комендатуры, посредине под одной крышей столовая и клуб, слева — застава. В задней части двора, как и полагается, тылы — конюшня, баня, спортивный городок. За дувалом несколько домиков для семей офицеров. Между ними цветнички, огородные грядки, детская площадка. Еще дальше — учебные поля заставы, полоса препятствий, манеж.

И повсюду безлюдно. На детской площадке лишь двое пацанов копошились в песочнице. Даже качели пустовали, в сооружении которых участвовал и Ивашкин.

Жаркая пора навалилась. Некоторые семьи на лето отправились в Россию-матушку, к бабушкам-дедушкам, подождут там своих пап, вместе проведут отпуск, а к осени возвратятся.

Наблюдательная вышка у самого дувала, возле въездных ворот. Утвердилась она на курганчике, неизвестно кем и когда насыпанном. Невысок курганчик, метра три-четыре, а все же обзор с вышки, стоящей на нем, шире.

Впереди и правее, в текучем мареве, поднимавшемся от нагретых солнцем песков, угадывалась линейная пограничная застава. Где-то на ее участке и велся теперь поиск нарушителей.

Еще дальше — темная цепочка невысоких гор. Они и вовсе за границей. Не наши горы, чужие.

Слева, скрытый барханной грядой — аул. Изредка оттуда наведывались в комендатуру колхозники. Частенько бывал башлык^[2], высокий жилистый старик, с белой клинообразной бородкой, в полосатом халате и высокой лохматой папахе — тельпеке. Еще чаще приезжал на тонконогом и резвом ахалтекинском жеребце бригадир Берды Мамедов. Этот вообще являлся запросто, потому что состоял в бригаде содействия^[3] и участвовал в поисках нарушителей.

За спиной у Ивашкина даль неоглядная, без конца и края песчаные барханы с редкой порослью саксаула. Горизонт размыт — не понять, где кончаются пески и начинается небосклон.

И над всем — знойное туркменское солнце, как размазанный яичный желток на обесцвеченном небесном полотне. Потоки зноя лились, текли рекой и, казалось, под ними барханы оплавлялись. Ивашкин долго смотрел на желтые гряды и ему начинало мерещиться, будто они дымились. На самом-то деле ничего подобного. Просто дул ветер, и, когда налетали особенно шалые порывы, песчаные макушки срывались и курились, как снежные сугробы метельной порой в далекой и бесконечно милой северной сторонке, о коей часто тосковало сердце Ивашкина.

Ближе к вечеру ветер как бы выровнялся, порывы прекратились, над барханами потек тугой горячий воздух. Он нес с собой едва ощутимый сладковатый запах цветущей верблюжьей колючки и еще… вянущей под солнцем скошенной луговой травы.

Только откуда тут взяться луговой траве? Разве во сне приснится. Траву-то, сочно зазеленевшую после весенних дождей, зной спалил еще в апреле. Ту же участь разделили алые маки и тюльпаны, густо усыпавшие склоны холмов. Их яркие головки повяли, сникли, нежные лепестки свернулись, как береста над пламенем.

А росный зеленый луг, звон косы на заре, густой запах накошенных валков травы далеко теперь от Ивашкина, никакой самый сильный бинокль не достанет. Недавно, кажется, жил он в том мире. Минувшим летом, совсем недавно будто бы… и так давно. Приятно вспомнить. Ну что ж, вспоминать не возбраняется, только чтоб службу за воспоминаниями не забывал. Нет, не забыл Ивашкин службу, во все глаза глядит. Ага, вон две колхозные арбы повезли солому. Колхозники здесь уже скосили ячмень и обмолотить успели.

На родине у Ивашкина больше рожь сеют. Прошлым летом добрая рожь вымахала. Почти в его рост. Только чуть зажмурился Ивашкин и тут же увидел, как заволновалась она под ветром, пошла крутыми волнами, по кромке поля заплескалась васильковая синь.

И рожь довелось ему убирать. Почти накануне призыва в пограничные войска завершилась уборка и, наверное, больше всего она запечатлелась и потому часто вспоминалась. Ему-то самому косой да серпом пришлось мало поработать — на учете сидел. Уважаемая должность в колхозе — счетовод, а Ивашкин в последнее время вроде бы стесняться ее стал. Парень как парень, а на счетах щелкает. Ему бы в трактористы податься, да председатель заладил одно, не отпущу, дескать, учет без него, Ивашкина, захиреет, а учет — всему голова.

Председатель колхоза приспособил его к этому делу на второй год после войны, тогда Ивашкин только семилетку окончил. В восьмой класс надо было подаваться в другое село, почти за тридцать километров от дома. Не мог Ивашкин уехать, хотя и тянуло учиться. Не мог не из-за отдаленности, это полбеды, а надо было помогать матери кормить семью. На отца весной сорок пятого похоронка пришла — погиб смертью храбрых в бою с фашистами и похоронен в чужой немецкой стороне. Это известие надломило мать, ее надежда на возвращение отца рухнула, как вешний лед, а кроме Ивашкина подрастали еще трое — брат и две сестренки.

После школы он все лето проходил в подпасках при колхозном стаде. Осенью, когда первый снег побелил землю, председатель привел его в правление, сказал старику-счетоводу:

— Ты давно просишь помощника. Вот, возьми его, растолкуй, что к чему. Он парнишка понятливый, да и образован как следует быть — семилетка за плечами. — Посадил Ивашкина рядом с собой, положил тяжелые, в синих узлах вен руки на колени, внушал: — А ты, Федянька, тоже усердие прояви. Такая специальность на дороге не валяется.

Ему тогда надо было бы воспротивиться, попросить председателя послать его на другую работу, в мастерские, в помощники к кузнецу или, на крайний случай, на ферму, чтоб производство осваивать, а он лишь промямлил:

— Я же ни бельмеса в счетоводстве…

— Не сразу Москва строилась… Ты покажи-ка, парень, вправду ли ты так башковит, как мне расписывали тебя учителя, — высказался председатель, подумал немного, пристально, показалось Ивашкину, даже жалостливо поглядел на него, промолвил как бы про себя: — С отцом твоим мы дружили… Позаботиться о тебе мне сам бог велел.

Значительно позднее, когда уже освоился с работой и заменил старика-счетовода, Ивашкин гадал, почему председатель, храня добрую память об отце, решил определить его в счетоводы. Но так и не придумал ничего, а спросить уже не у кого было, старого председателя не стало.

Думку свою распрощаться с канцелярией и уйти на производство Ивашкин не оставлял. Тешил себя надеждой сесть за руль трактора или автомашины. Но техника в колхоз пока почти не шла, вся направлялась в МТС. Перейти туда, значило, прощай, родная деревня, привычная, устоявшаяся жизнь. Решиться на это Ивашкин не мог, не хватало характера.

Потом военкомат взял его на учет и стало известно о не столь уж далеком призыве на военную службу. До перемены ли профессии тут?

А с другой стороны поглядеть — привык Ивашкин к своей работе. Великое дело привычка.

Хотя и вернулись в деревню с войны уцелевшие мужики и парни, людей все же недоставало. Многие прорехи в хозяйстве латать надо было, до которых в войну руки не доходили, и не менее строго, чем в войну, блюсти бережливость в большом и малом. Вот когда особенно убедился Ивашкин в правоте председательских слов — учет всему голова. Ну что ж, в учете он поднаторел, был до щепетильности пунктуален, каждый килограмм, каждый литр, каждый трудодень — все было отражено у него, документально засвидетельствовано. Эту его работу на совесть люди заметили и оценили. Как-то само собой получилось, колхозники постарше вдруг завеличали его Федором Михалычем. В краску вгоняло Ивашкина такое обращение, но где-то в глубине души вызревало горделивое, даже самолюбивое чувство.

Но, в конечном счете, все же не это удерживало Ивашкина, а совсем другое, о чем он никому, ни за какие коврижки не сказал бы. Самому-то себе и то с трудом верил. Может быть, и обманывал себя в чем-то, фантазировал, сочинял то, чего на самом деле и не было.

Так что же это такое? Только не что, а кто. Вот такую существенную поправочку требуется внести. От этой поправочки сладко заныло у Ивашкина в груди. Припомнилось, как все началось. Наверное, у всех по-разному это начинается, у него же началось так.

Как-то приметил он, что Катюша Рябова, деревенская почтальонша, больно часто стала забегать в правление колхоза. Почта-то в этом же доме была, в бывшем поповском особняке, через стенку. Газеты и письма в деревню обычно привозили после обеда. Катюша до вечера разносила их — и, казалось бы, ступай домой. А она обратно в правление ладила, вроде дела у нее там еще оставались.

Сначала Ивашкин не придавал значения ее появлению, а потом обнаружил: сядет она в уголке и поглядывает на него. Поднимет он осторожно голову от бумаг, сдвинет в сторону счеты и вдруг встретится с ее взглядом. И ведь что любопытно-то, она не отведет своих призывно мерцающих глаз, а Ивашкин вспыхнет, даже ушам жарко станет. Спросил однажды вдруг севшим голосом:

— Чего тебе?

— А ничего. Чудной ты… — рассмеялась, как монетки по полу рассыпала, напоследок обожгла его взглядом и убежала.

И задумался Ивашкин. Придя домой, долго разглядывал свое отражение в старом, изрядно потускневшем настенном зеркале, трогал весьма невыразительные брови неопределенного цвета, поглаживай пушок на верхней губе, расправлял гребешком непослушные светлые вихры, зачесывал их по последней городской моде назад. Ничего чудного, правда, в своем виде не наблюдал.

— А ведь вырос ты, Федянька, — неожиданно подошла к нему мать и прислонилась щекой к его плечу. — Совсем большой стал, вытянулся на голову выше меня. И на отца-то как похож… вылитый отец. Он тоже все перед зеркалом прихорашивался, как молодой петушок перышки расправлял.

Говорила, улыбалась, а сама передником слезы промокала.

Положим, к зеркалу он подошел впервые. Ну, да ладно, не в этом соль. Взгляд Катюшин не давал ему покоя, ищущий взгляд, ожидающий чего-то. А он, голова с ушами: «Чего тебе?»

По-иному, нежели раньше, взглянул на Катюшу. Не просто как на девчонку годом младше его, тоже после семилетки оставшуюся в деревне. Связал этот свой взгляд со словами матери, что вырос он. Словно наяву увидел Катюшу с сумкой, набитой газетами. Из-под вязаной пуховой шапочки волнистые волосы до плеч, из-под полуопущенных ресниц веселый взгляд черных быстрых глаз. Щеки в румянце, у переносья крапинки веснушек. И вся она такая крепенькая, ладная, не гнется под тяжестью сумки. Быстро шагает от избы к избе стройными ногами в резиновых ботиках.

Почувствовал Ивашкин, как сердце его застучало гулко и беспокойно.

Потом дня четыре не приходила Катюша в правление. Он видел ее только издали. Подумал, нагородил в мыслях черт знает что, на самом-то деле ничего нет и не было. Потом другая сверкнула мысль: ты сам пойди на почту, не жди, не вынуждай девушку совершать поступки, на какие решиться ей не просто.

Пошел, и предлог отыскался, мол, мать за конвертами послала. А глаза-то, видно, выдали его. Причем тут конверты? Да и у Катюши на лице было написано — не напрасно он пришел.

Вот так у него начиналось. Потом-то вроде проще стало. Проще ли, если и теперь дня не проходит, чтобы он не вспомнил Катюшу, ее голос, ее слова, прикосновения ее рук, нежные и тревожащие, провожания до первых петухов, хотя до дома, где она жила, ходу пятнадцать минут.

Все письма от Катюши, а их уже порядочно пришло, носит в кармане гимнастерки. Жаль, карточки пока не прислала, никак до деревни фотограф не доедет. Спрашивает иногда, как, дескать, тебе служится, Федя?

Коснулся кармана, потрогал пухлую пачку писем. Захотелось достать последнее, на прошлой неделе полученное, еще раз почитать, хотя и помнит каждую строчку. Нет, нельзя отвлекаться от наблюдения.

Поднял бинокль, окинул взглядом сильно приближенные оптикой барханы, каждую складку местности словно бы руками ощупал. Спокойно повсюду. Может, и не было на границе никакого прорыва, просто кто-то ошибся. Случаются же ошибки, неопытный солдат примет за следы какие-нибудь старые отпечатки, оставленные зверем. Но почему до сих пор не возвратился старший сержант Тагильцев?

Как служится Ивашкину? Что тебе ответить, милая Катюша? Он сам, кажется, толком не разобрался в своей службе, одно знал определенно — что-то в ней для него не заладилось. И оттого испытывал неудовлетворение ею и недовольство собой. Естественно, эти мысли не для Катюши, незачем ей знать о его сомнениях. Ему прежде самому надо все до конца понять.

Призыва в армию он ждал, много думал о военной службе, хотя и не знал, чем она «пахнет», ибо в натуре, так сказать, армейской жизни видеть ему не пришлось.

Деревушка их в лесной глуши затерялась, от нее до железной дороги больше сотни верст. Ивашкин стеснялся такого факта — паровоз, настоящий, пыхающий дымом и паром, он впервые увидел, когда его призвали, — но факт этот из биографии не выкинешь. Так уж получилось, за свои восемнадцать лет он всего пяток раз бывал в районном центре, который тоже отстоит вдалеке от железной дороги.

Тихо жил Ивашкин до службы, и работа у него была тихая. А тут сразу такое навалилось. Тряский вагон, шумные станции, большие города, многолюдье. Всю страну нашу великую с севера на юг пересек и оказался аж на самой границе.

На учебном пункте пограничного отряда жизнь пошла крутая. С раннего утра до позднего вечера время расписано по минутам. Как вскочил, так и закрутился, вроде заведенный. Зарядки, тренировки, занятия в поле, уборки лошадей. Вздохнуть некогда.

Ну, это полбеды. И в такую жизнь стал Ивашкин втягиваться. Он ведь не какой-нибудь изнеженный маменькин сынок, а деревенский парень, к работе привычный. И в желании постичь солдатскую науку ему не откажешь, грамотешка его для этого тоже подходящая, семь классов все же не мало. Рядом с ним служили иные ребята, какие и такого образования не имели.

А беда-то подкатила с другого бока. То, что произошло с ним, Ивашкину показалось именно бедой. Может быть, он и преувеличивал, оценивал происшедшее слишком сурово.

Перед окончанием учебного пункта молодых пограничников подняли по тревоге, посадили на автомашины и выбросили на границу. На участке одной из застав солдат ночью поставили цепочкой на расстоянии ста пятидесяти — двухсот метров друг от друга.

— Участок тебе под охрану невелик дан. Но важен. Курсируй от того куста до этого бархана. Словом, выполняй обязанности часового границы. Сверли глазами темноту, востри уши. Чтоб и мышь не проскользнула, не то что нарушитель, — сказал Ивашкину старшина заставы, широкоплечий, кряжистый, усатый и густобровый. Он и разводил пограничников по участку, каждому говорил слова, которые касались только того, кому предназначались, и в то же время имели значение для всех.

На Ивашкина, поставив ему задачу, он поглядел вроде бы с удивлением, подождал минуту, спросил, вздернув густые брови:

— Что же ты молчишь, парень? — Разве не понял свою задачу?

— Как не понять, понял, — запоздало ответил Ивашкин, досадуя, что забыл, как надо отвечать командиру.

— Ну, то-то, — старшина качнул головой, тая усмешку под густыми усами, тронул их согнутым указательным пальцем и пошел дальше.

Пограничники двинулись за ним, а Ивашкин остался на вверенном ему под охрану участке.

Сверлить взглядом особенно было нечего. Ночь стояла светлая, высоко в небе висела полная луна. Лишь изредка ее закрывали облачка и тогда на землю ложилась тень. Ивашкин начал «сверлить», но все равно ничего не мог разглядеть. Радовался, когда облачко уходило.

Сильно переживал Ивашкин, хотелось, чтоб у него все получилось, как надо. Считай, он впервые был в самостоятельном и настоящем наряде по охране границы. Правда, получилось все как-то неожиданно, спешно, и пограничный наряд скорее походил на оцепление. Но каким бы ни был наряд, все происходило на границе, и боевую задачу ему поставили самую настоящую. Все это для Ивашкина значило очень многое. Он уж, дай бог, сколько всего про границу наслушался, и на политзанятиях, и от старослужащих пограничников. Потому ожидал немедленного появления нарушителя, которого надо будет задержать, как учили на занятиях.

Но над границей застыло безмолвие, не слышалось ни птиц, ни движения какой-либо живности, букашек в траве, и самой травы тоже не было, под ногами шуршал песок. Эта тишина и то, что Ивашкин остался совсем один, вдруг породили в душе беспокойство, неизвестно отчего начала расти тревога.

Прошло, наверное, часа два со времени заступления Ивашкина в наряд. Свои двести метров он прошел из конца в конец несколько раз, ничего подозрительного не обнаружил. На своем пути заприметил несколько кустиков, запомнил их и встречал при очередном обходе участка как старых знакомых.

Снова померкло. Поднял голову, отыскивая за плотной завесой светлый кружок луны. Он едва просвечивал сквозь огромную тучу, которая наползала из-за горной гряды, наверное, из-за границы. Скоро она обложила все небо, и густая, непроницаемая мгла легла вокруг. Ивашкину почему-то стало очень одиноко.

Подул ветер, зашелестели кусты. Ивашкин поежился, думая с жалостью о себе, ему казалось, он беззащитен перед темнотой и ветром, разухабисто дующим по пустыне. Вспомнилось, как часто из своей деревни он ходил в лес, особенно в летнюю пору, по грибы и ягоды. Случалось, оставался в тайге и на ночь, попадал в грозу. Но совсем не пугался леса, не опасался быть там в одиночестве, каждое дерево служило ему защитой, стерегло его.

А здесь, посреди песчаной равнины, было неуютно, порывы ветра били в грудь, в лицо летели песчинки и больно секли щеки. Какие-то тени расползались по барханам, колыхались, тянули к нему длинные мохнатые лапы. Где-то совсем рядом, по другую сторону ближнего бархана, кто-то заскулил, затявкал, потом жалобно, как ребенок, заплакал. После он узнал — это скулили шакалы, звери внешне похожие на волков, но гораздо мельче их, не опасные для человека. Но тогда этот вой встревожил Ивашкина не на шутку.

Ему начинало казаться, что пограничники уже снялись с постов и ушли, а о нем по непонятным причинам забыли, оставили на границе. Он решил проверить, так ли это, пошел в ту сторону, где должен был находиться соседний часовой. Но не обнаружил его.

Тогда он присел под куст саксаула, уткнул голову в колени, отчаяние охватило его.

Негромкий знакомый голос вывел Ивашкина из оцепенения.

— Кто тут? А, это ты, Ивочкин, кажется, так твоя фамилия? Почему ты не на своем месте?

— Рядовой Ивашкин моя фамилия, — он вскочил, вытянулся перед старшиной, не зная, что еще сказать.

— Извини, не успел запомнить всех новеньких. Так что у тебя стряслось, рядовой Ивашкин?

— Да я так… мне показалось… Хотел у соседа узнать, сколько времени, — бессвязно бормотал Ивашкин.

— Ладно, пойдем обратно. До рассвета уже недалеко, а с рассветом конец службе в наряде, — старшина сказал, чтобы Ивашкин следовал за ним, и продолжал: — До утренней зорьки мы вместе с тобой побудем. Служба пограничная — тревожная, но очень нужная. Поэтому втягивайся, привыкай, парень. На первых порах я тоже тушевался, а со временем все в норму вошло. Поживей будь, понапористее…

Шагая за старшиной, Ивашкин чувствовал: усач прекрасно понял его состояние и точно знает, почему он ушел в сторону от своего участка. Стыд-то какой… Он скоро увидел знакомый бархан и куст. Старшина тихонько сказал:

— Когда темнота густеет, лучше залечь и наблюдать снизу.

Ивашкин лег рядом со старшиной. Действительно, на фоне неба сразу разглядел и гребни барханов, и кусты. Вроде бы и темнота расступилась, и Ивашкин сообразил, что теперь к нему никто незамеченным подойти не сможет. И на душе сразу полегчало.

На заставе молодых пограничников задержали почти на неделю, потому что все это время обстановка оставалась сложной. Ивашкин исправно ходил в наряды, но в службу втягивался все-таки с трудом. Один из старослужащих, парень молчаливый и видать желчный, сказал:

— Вяловатый ты… или робкий. Таким на заставе делать нечего. Робких граница не жалует.

Его слова услышал старшина, дернул усами, сердито поглядел на пограничника, обронил:

— Не то плетешь… Тебе бы ободрить молодого солдата, поучить его службе, свой опыт передать, а ты коришь его.

Но и после слов старшины Ивашкин облегчения не почувствовал.

В конце недели на левом фланге, почти на стыке с соседней заставой, были задержаны нарушители, и обстановка разрядилась. Но прежде чем молодые пограничники уехали к себе на учебный пункт, их собрал начальник заставы и рассказал о задержании.

Слушал Ивашкин и думал, как все-таки просто произошло задержание, будто по заранее разработанному плану.

Двое пограничников лежали в секрете. В самое темное время неподалеку от себя они услышали легкий шорох, а потом и разглядели силуэты двух неизвестных. Старший пограничного наряда приказал своему напарнику держать их на мушке, а сам по-пластунски зашел им в тыл и отрезал путь отхода обратно к границе. Оказавшись за спинами нарушителей, окликнул: «Стой, руки вверх!» Один из лазутчиков мгновенно отпрыгнул в сторону и побежал, пытаясь обойти старшего наряда. Но тот из карабина произвел предупредительный выстрел в воздух, а вторым по ногам свалил убегавшего. Другой, нарушитель залег и открыл пальбу. Но так как пограничники умело применялись к местности, они ловко ушли из-под огня, подобрались к лазутчику и обезоружили его.

Вот так два пограничника задержали вооруженных врагов. Пока начальник заставы рассказывал, парни, сидевшие в первом ряду, краснели от смущения, возбужденно потирали руки, не зная, куда их девать. Видимо, тут, под взглядами своих сослуживцев, они волновались и нервничали больше, чем в момент встречи с нарушителями. Ничем особенным ребята от Ивашкина не отличались, ни ростом, ни телосложением.

Хотел ли он быть на их месте? Еще как хотел. И чувствовал в то же время, что много еще ему надо было солдатской каши съесть, пота пролить, мозолей натереть, чтобы с теми двумя парнями сравняться.

Мечтал после учебного попасть на заставу к старшине-усачу, уж больно понравился тот ему. Но был направлен на резервную заставу при пограничной комендатуре. Задача резерва известна. Где-то на линейной заставе обстановка осложнилась, поспешай на помощь. На каком-то участке развернулся поиск нарушителей, — крой туда, резервная. Кто может позавидовать такой жизни? Конечно, не каждый день и даже не всякую неделю резко меняется обстановка. Но беспокойство постоянное. Мало приятного сидеть, как на иголках.

Надо сказать, Ивашкину выезжать по тревогам не приходилось. Возможно, начальник заставы капитан Рыжов знал о происшествии, случившемся с ним в первый его выход на границу и проявлял, некоторую осторожность, не желал рисковать. Ведь резерв чаще всего выбрасывался на «горячую точку», в дело вступал с ходу. Потому ребята в него подбирались знающие, решительные, смекалистые. Ивашкин не мог похвалиться, что у него таких качеств в избытке.

Видимо, не случайно начальник заставы постепенно втягивал его в службу, назначая часовым. Часовой, известно, фигура тоже ответственная. Заставу охраняет, личный состав, оружие и прочее. И бдительным должен быть, и мужество от него требуется. Из истории пограничных войск Ивашкин знал, что часовые спасали заставы от внезапного нападения, совершали боевые подвиги, жизни отдавали в схватках с врагом. Это так. Но все же…

Что будет он рассказывать о службе, возвратившись в деревню? Чем Катюшу свою удивит и обрадует? Выходило, пока ничем.

…Из-за барханной гряды вывернула конная группа. Ивашкин сразу узнал своих. Впереди ехали комендант погранучастка майор Квашнин и начальник резервной заставы капитан Рыжов. Во дворе комендатуры, стряхивая пыль с гимнастерок, офицеры направились в штаб, а пограничники повели расседлывать лошадей.

Что же, выходит, нарушителей не задержали? Ясное дело, если бы задержали, привели бы с собою.

А это кто по тыльной дороге пылит? Разглядел юркую легковушку. Крутанул ручку телефона, доложил дежурному: машина из погранотряда. Уже возле штаба Ивашкин узнал в приехавшем, слегка прихрамывающем офицере начальника штаба подполковника Копылова.

Подумалось, начальник штаба зря не приедет. Видать, что-то не получилось в этом поиске.

Глава вторая НОЧЬЮ ТЕМНОЙ, ВЕТРЕНОЙ

Ужинали молча, торопливо и без какого-либо интереса к пище. Ложками работали механически, от предложенного чая отказались. Последнее казалось просто необъяснимым: ведь солдаты весь день пробыли на солнцепеке.

Ивашкину не терпелось заговорить со старшим сержантом Тагильцевым, узнать, как прошел поиск. Он уже пытался спрашивать об этом у пограничников, но один буркнул что-то вроде, отвяжись, не до тебя, другой молча развел руками, мол, чего рассказывать.

Для Ивашкина, пожалуй, выпал первый такой унылый вечер за всю службу на резервной заставе. И ужин безрадостный, а он-то всегда здесь проходил оживленно, с шуточками, смехом. Да и понятно почему. Позади день службы, занятий, хозяйственных работ, впереди — личное время. Пусть это всего час или и того меньше, но этим временем ты волен распорядиться по своему усмотрению. Желаешь, гоняй мяч, не хочешь играть в волейбол, садись за шахматы или уединяйся, перечитывая письма из дому, пиши ответные. Да мало ли найдется дел. Книжку почитать, журнальчики полистать или просто помечтать, унестись в мыслях в родной край.

За ужином наступала общая раскованность, а острословы да любители анекдотов старались вовсю. Этих, как говорится, хлебом не корми, дай высказаться. Правда; говорун, вроде Гены Герасимова, успевал есть и языком поворачивать. Он старался больше «за жизнь на гражданке и за девочек покалякать». Но возникали и другие разговоры.

Как-то к ужину повар-хлебопек подал в столовую не заранее нарезанные порции хлеба, а свежеиспеченную, высокую, с поджаристой корочкой булку.

— Ах, какой же ты каравай славный сработал! Загляденье. Спасибо, братец, — растроганно воскликнул Герасимов.

— На, разрезай, — хлебопек протянул ему длинный, с деревянной ручкой столовый нож.

— Спасибо, кореш, — еще раз поблагодарил польщенный Герасимов. — Доверяете, стало быть…

— Не томи, Генка, — загалдели пограничники, восхищаясь булкой, желая поскорее приступить к ужину.

Острый нож легко разделил булку на дольки, как арбуз. По столовой растекся густой хлебный дух.

Воздавая должное искусству хлебопека, солдаты проворно управлялись с ломтями. Тагильцев взял ломоть, подержал его на ладони, потянул носом.

— Замечательно… пахнет хлеб. Даже голова кружится от этого запаха, — негромко, с расстановкой проговорил он, и пограничники заметили, как взгляд его стал задумчив и как бы обратился внутрь.

Старший сержант посидел с минуту и отложил ломоть в сторону.

— Замечаю я такую вещь… товарищ старший сержант, — сказал Герасимов, подливая в свою кружку чай. — Вы совсем мало кушаете хлеба. Почему? Извините меня за такой вопрос. Но ведь хлеб — это сила…

Снова положив ломоть на ладонь, Тагильцев долго глядел на него.

— Хлеб. Хлебушко, — сказал он очень проникновенно и уважительно и задумался, словно колеблясь, следует ли сейчас открывать товарищам то, к чему неожиданно возвратила его память и, наконец, продолжил, скупо роняя слова. — Вот тут Герасимов вопрос мне задал… Наша семья ленинградскую блокаду пережила… Отец был на фронте, я, одиннадцатилетний парнишка, за старшего мужчину в доме. На завод пошел, ящики для снарядов сколачивал. Известно, на работающего тогда полагалось двести пятьдесят граммов хлеба, на прочих — сто двадцать пять. Да и тот, одно название, настоящей муки капелька, а больше примесей…

Затихли пограничники, перестали стучать ложками. Повар-хлебопек, сдвинув набок высокий белый колпак, выставился из кухни в раздаточное окно, подперев подбородок кулаком, не мигая глядел на старшего сержанта. Захваченный общим настроением взволнованности и внимания к Тагильцеву, Ивашкин думал о том, что все, кто жил в ту пору в Ленинграде — герои. Фашистам отпор давали, оружие для фронта производили, холод и голод переносили. Помнится, в их северную область тоже приехали вывезенные из окруженного врагом города люди. Больше было детей. Всем, чем могли, старались помочь им земляки Ивашкина. Продуктами делились, теплые вещи отдавали, комнаты уступали.

— Пришел я как-то со смены, которая длилась полсуток, — продолжал свой рассказ Тагильцев. — А в заледенелой квартире мать больная, сестренка младшая, кожа да кости с голодухи. Мама говорит, Володя, поспеши за пайком… А какое поспеши, если еле ноги тащил по заснеженной улице. Был декабрь сорок первого… очень тяжелый месяц. Шел я, и мерещился мне хлеб. Не тот, который я должен был получить по карточкам, а большая белая булка. Довоенная. Похожая на ту, что наш хлебопек сегодня нам преподнес. Запашистая, с поджаристой корочкой. Ну… а в машину, которая везла хлеб на наш раздаточный пункт, угодил тяжелый снаряд. Вернулся я домой с пустыми руками. Не дождалась меня сестренка. Теперь заканчивала бы десятый класс…

Тагильцев умолк. И пограничники молчали.

— Так… товарищ старший сержант, — наконец нарушил тишину Герасимов. — То тяжкое время давно миновало. Оно никогда больше не повторится.

Заговорили все враз. Вспоминали военные годы и не менее трудные первые послевоенные, в которые многим, как Ивашкину, пришлось оставить школу и пойти работать. Дескать, после службы теперь станут доучиваться. Жизнь наладилась хорошая, имеются все возможности учиться, приобрести дельную специальность. А чтоб никто не смог нарушить эту жизнь, пограничникам надо зорче рубеж охранять. Для того они здесь и находятся.

— А как вы на границупопали? — спросил у старшего сержанта Ивашкин.

— Обыкновенно, по призыву, — раздумчиво ответил Тагильцев. — А если подробнее… Получили мы известие с фронта — погиб отец. Мама совсем слегла. Ее и вторую мою сестренку вывезли из города. Я же после прорыва блокады пристал к танкистам. Вроде бы сыном полка меня определили. Но долго у них задержаться не пришлось. Поехали бойцы и командиры на Урал получать новые танки. Взяли меня с собой да и определили в детский дом. Больше года прожил я в нем. А как мама с сестренкой возвратились в Ленинград, сразу вызвали и меня. К тому времени я подрос, окреп. Пошел на судостроительный завод, где отец прежде работал. Сначала учеником, а потом в слесари вышел. Учился в вечерней школе. Возраст подошел, призвали.

…Сегодня же разговоров не получилось. Ужин свернули быстро. Когда заканчивали, в столовую зашел капитан Рыжов.

— Личному составу сейчас же отбой, — сказал он озабоченно. — Тагильцев, проследите за этим, потом заходите ко мне. Отдыхать всем без исключения.

Под навесом, пока протирали и смазывали оружие, строили предположения, не поднимут ли ночью.

— Справедливости ради, вас и надо поднять, — с язвительной улыбочкой поддел Герасимов. — Нарушителей-то вы упустили.

— Упустили… Мы не видели их. Упрекать других легко. Чего же ты на заставе отсиживался? Шел бы сам в поиск… такой прыткий.

— У меня иная задача была. Претензия не по адресу. Ты ломай голову, в чем причина неудачи.

Спорили, горячились, но ясности не прибавлялось. Ивашкин понял только основное. Ночью дозор, проверяя контрольно-следовую полосу, обнаружил на ней отпечатки. Перешли через границу три или четыре человека в мягкой обуви. Пограничный наряд подал на заставу сигнал о прорыве и пошел на преследование. С резервной заставы для перекрытия пути вероятного движения нарушителей выбросили поисковую группу старшего сержанта Тагильцева. Может быть, из-за сильного ветра и песчаной поземки ночь казалась особенно непроглядной. Где-то на подступах к барханной гряде следы пропали. Не мудрено, любую вмятину затягивало песком за пять минут. С рассветом наряды с заставы, группа Тагильцева и все остальные пограничники с резервной прочесали местность вдоль и поперек, проверили аул, облазили тугаи^[4] и камыши вдоль ручья — нарушителей не обнаружили. Но они где-то были. Пограничники наткнулись на два тяжелых мешка с терьяком и другой контрабандой. Брошенный груз указывал на то, что пограничный наряд шел по горячему следу. Шел, но утерял его. Люди как сквозь землю провалились. Почему такое могло случиться? Почему не дали результатов ни прочесывание, ни тщательный оперативный поиск?

Все это и волновало пограничников. Они понимали — нарушителей надо искать, найти и задержать. Но как и где?

Те же вопросы звучали в этот час и в кабинете коменданта. Склонившись над картой участка, офицеры вновь и вновь «проходили» путь от района нарушения границы до места исчезновения следов, «прочесывали» складки местности и тугаи по берегу ручья.

— Мы с Рыжовым сами облазили все закутки, — говорил комендант, вытирая слезившиеся, покрасневшие от недосыпания и длительного пребывания на солнце глаза.

— Значит, нарушители испарились? Лопнули, как мыльные пузыри и… нет признака их? — подполковник Копылов сел на диван, закурил, пыхнул дымом.

— К сожалению, нарушители границы самая, что ни на есть, реальность, не пузыри, — пряча платок, сказал комендант.

— Вот именно… В итоге мы с вами пускаем пузыри…

Начальник штаба был резковат на язык, крут в требованиях. За промахи спрашивал жестко, не щадил и себя, подчиненных ему по штабу, особенно когда дело касалось охраны границы. Но при этом разбирался в вопросах до тонкостей, находил виновного и требовал конкретно и персонально, «не стрелял по площадям», как говорят артиллеристы. Сейчас, разговаривая с Квашниным и Рыжовым, раскладывая по косточкам неудавшийся поиск, Копылов побуждал офицеров глубже анализировать случившееся, думать, как выправить положение.

— Нарушители применили какой-то тактический ход, уловку или самую элементарную хитрость, которую мы пока не разгадали, — вслух размышлял майор Квашнин, доставая папиросу из коробки и взглядом спрашивая у подполковника разрешения курить.

Копылов кивнул, поднялся с дивана, зашагал по кабинету, сказав:

— Ваши предположения вполне логичны. Давайте, раскидывайте умом.

Он быстро глянул в окно. В наступивших сумерках уже скрадывались очертания барханов. Постоял с минуту, размышляя, погасил папиросу, Квашнин с Рыжовым переглянулись: подполковник уже пришел к какому-то выводу, определил, что надо делать, но пока не высказывался. Видимо, ждал, когда офицеры изложат свои соображения.

Им известно, что подполковник Копылов — фронтовик. Прошел почти всю войну. Уже на территории Польши был тяжело ранен, долго лежал в госпитале. Но избавиться окончательно от хромоты так и не смог. Первое время служил на западной границе, участвовал в ликвидации бандеровских банд. Потом его перевели сюда. Как-то пошутил, дескать, сам попросился из-за приверженности к кавалерии. Воевал в кавалерийской части, а тут, на южной границе, заставы тоже оставались кавалерийскими. Действительно, был он лихим наездником, участок погранотряда насквозь проехал на коне.

Комендант доложил:

— Заставы охраняют границу усиленно, обратно нарушителям не уйти. Очевидно, не затем они рисковали, чтобы тут же дать задний ход. Пути в наш тыл им тоже перекрыты, входы-выходы из аулов контролируются. Чабаны, выпасающие отары, предупреждены. Завтра организуем новое прочесывание местности.

Слушая, Копылов согласно покачивал головой. Меры, предпринятые комендантом, были разумные, своевременные.

— Так, так… Недурно, — приговаривал он. — Ваш план действий одобряю. Пожалуй, только дополнить его надо. Ну-ка, еще раз посмотрим на карту, порассуждаем.

Копылов, потирая лоб, минут пять водил карандашом по желтой штриховке. Наконец, повернулся к офицерам, положил в пепельницу потухшую папиросу.

— Вы докладывали — пути нарушителям в тыл перекрыты. А если они успели проскочить до того, как вы их перекрыли? И, скажем, углубились вот сюда. — Копылов ткнул в несколько точек на карте. — Эти колодцы, на которые вы указали, далековато от нас, в самых глухих местах, — Квашнин взял линейку, прикинул расстояние. — Какой смысл нарушителям забираться в глубь песков? Не затем шли, чтобы прятаться.

— До войны я служил начальником заставы в соседнем погранотряде, — сказал Копылов, снова взглянув на карту. — Пески там тоже глухие. Помню, прорвались контрабандисты и ушли, неизвестно куда. Случай, схожий с сегодняшним. И куда, вы думаете, они исчезли? Ушли на дальний колодец, чтобы отсидеться там. И когда мы решили, что им удалось ускользнуть обратно за кордон, они выползли. Хорошо, у меня на участке была боевая бригада содействия. Мне стало известно о появлении нарушителей, и мы их в скором времени задержали.

— Сейчас произошло подобное? — заволновался комендант.

— Не утверждаю, но иметь в виду такой вариант, считаю, следует. Нарушители бросили мешки с контрабандным товаром. Он представляет немалую ценность. Не в духе контрабандистов добровольно расставаться с капиталом. Они ведь стремятся к наживе. Люди они жадные, за копейку готовы и ближнего удавить. А тут большое добро оставили, не пожалели.

— Бросили, чтобы уйти от пограничников, — сказал комендант.

— И это верно. Но они могли рассуждать и так: «Нате вам наш товар, знайте, кто мы такие, с чем пришли».

— Для отвода глаз?

— Очень похоже на это.

— А жадность?

— Здесь все гораздо сложнее. Предположим, контрабандисты — это проводники, обеспечивают переход кому-то. Игра идет не по их замыслу. У того же, ради кого идут, цель добраться до города, выйти на железную дорогу. Но достичь цели желательно без шума, без следов, хвостов и тому подобного, что может повлечь в дальнейшем за собой известные затруднения.

— Как я понял, товарищ подполковник, требуется перекрыть пути к колодцам.

— Вы поняли мою мысль. Поскольку на вашем участке произошел прорыв, вам и колодцы прикрывать. Конечно, не одним, отряд поможет. Поэтому сажайте резервную заставу на машины.

— А как же здесь? Я ведь охраняю направление на комендатуру, — подал голос молчавший до сих пор капитан Рыжов.

— Пусть это вас не заботит. Ваш участок прикроем другими силами. Сейчас я согласую свое решение с начальником отряда. А вы пошлите посыльного в аул, попросите подъехать сюда башлыка, членов бригады содействия, посоветуемся с ними. Возможно, потребуется человек, хорошо знающий местность в районе колодцев. Произведите расчет личного состава, обеспечьте продовольствием на неделю. И еще одно важное условие — соблюдайте полнейшую секретность подготовки и цели выезда…

Так как отбой был объявлен для всех, Ивашкин тоже лег. Пограничники, недоспавшие ночью, намаявшиеся за день поиска в песках, уснули моментально. К Ивашкину сон не приходил, он прислушивался к похрапыванию товарищей и подумывал, не встать ли ему да не написать ли письмишко домой.

Неделя прошла, как получил письма от матери и Катюши, но так и не удосужился ответить. Матери-то писать просто — жив, здоров, все в порядке. Над посланием Катюше надо покумекать. Ивашкин попытался представить, чем занята в эти минуты Катюша. Может, по хозяйству что-то делает, забот немало. В его северном краю день длиннее, чем здесь, сейчас еще и солнышко не зашло. Вполне возможно, Катюша в огороде, грядки пропалывает. Или корову встречает из стада…

Ивашкин вздохнул. Чем дальше уходил день их расставания, тем острей чувствовал он свою привязанность к Катюше, больше тосковал по ней. И размышлял, как бы сказать об этом в своем письме, чтобы она поняла его состояние и ответила ему тем же.

Нет, ему не время сейчас валяться в постели, ночью он выспался, до нормального отбоя уйма времени. И строчки в уме сложились именно те, какие долго не приходили, но теперь обозначились.

Но самовольно не встанешь, а койка старшего сержанта Тагильцева пуста. Его нет, вызвал начальник заставы, и разрешение получить не у кого. Разве у дежурного по заставе? Но сержант Воронов, лишь Ивашкин заикнулся, отрубил:

— Отдыхай, Ивашкин. Помни: солдат спит, а служба идет.

— А если солдат пишет письмо, служба тоже идет? — пытаясь подладиться под его шутливый тон и расположить к себе, спросил Ивашкин.

— Ты это брось… номер твой не пройдет. Начальник заставы приказал: всем спать. Уловил?

Как не уловить. Остается ждать Тагильцева. Он не чета Воронову, не станет отделываться от просьб подчиненного смешками.

Скоро минет месяц, как Ивашкина перевели в отделение Тагильцева. Воронов, узнав, что Тагильцев сам обратился с просьбой к начальнику заставы перевести к нему солдата, с усмешкой сказал: «Бери, плакать не стану».

Может, этих обидных для Ивашкина слов Воронов и не говорил, слышать их не довелось, но ему все равно было не по себе, будто такой уж он плохой солдат.

Тагильцев повел себя иначе, чем прежний командир Ивашкина. Он не выставлял напоказ промахи солдата, если они случались в его службе, тем более, не вспоминал того, что было в прошлом. Ивашкин сразу понял: Тагильцев, похоже, взялся доказать, что прежний срыв в службе у солдата был случайным.

Он подумал, что Тагильцев согласится разрешить сесть за письмо. Но когда увидел старшего сержанта уставшего, со слипающимися глазами, не стал ему докучать. Решил, не поздно будет и завтра написать письма. И он с теплым чувством в душе еще раз взглянул на отделенного, уснувшего мгновенно, едва успев уронить голову на подушку.

Глава третья НАДО ЛИ МЕНЯТЬ ХАРАКТЕР?

С вечера Ивашкину спать не хотелось, а сейчас по команде «В ружье!» пробудился с трудом. Вскочил, торопливо засобирался.

Между тем пограничники уже выбегали во двор. Ивашкин, чтобы не отстать, на ходу застегивал ремень, успел заметить, что койка Тагильцева была заправлена. «Стало быть, поднялся раньше всех», — подумал он.

Который был час, Ивашкин не знал. На дворе стояла непроглядная темень. Зачем снова подняли заставу? Ну, ясно — нарушителей-то не задержали. Куда, на какой участок бросят? Э, да не все ли равно — повсюду пески, безводье, а днем еще и нестерпимый зной.

От старослужащих Ивашкин наслышался — вот погоди, подойдет июль, тогда и ночью от жары спаса не будет. Июль наступил. И точно: предсказания солдат сбылись — ночью стояла духота. Лишь под утро воздух немного свежел. Ивашкин даже холодок спиной ощутил, поглядывая на темное небо, усыпанное крупными, мерцающими звездами.

Посапывая, позевывая, стоявший рядом Герасимов, натягивая через голову шинельную скатку, сказал:

— Как считаешь, брат Ивашкин, не лучше ли в данный момент шинельку на плечи накинуть? Скатка, она что, шею только трет, — приговаривал он, подтягивая ремень и оправляя гимнастерку. Махнул рукой на светящиеся окна в штабе комендатуры. — Гляжу, командиры наши там тоже собрались… А я вот все пытаюсь подсчитать, сколько за свою службу недоспал…

— За чем дело стало? Может, этот факт имеет научный интерес, — посоветовал кто-то из солдат сипловатым со сна голосом.

— Жуткое дело! И когда я этот недосып буду восполнять? — Герасимов снова зевнул, щелкнул зубами, словно собака, пытающаяся поймать досаждающую ей муху, вздрогнул. — Закурить бы, что ли?

— Не велено. Так что прячь курево, — остановил его тот же сиплый голос.

— Долго еще стоять? — пробурчал Герасимов.

— Сержанты в штаб убежали. Потерпи чуток: уж если подняли, так не для того, чтобы постоять на дворе под звездами да снова идти сны досматривать.

— Ух… вовек дежурному не прощу. Сон не дал досмотреть… Схватил меня за плечо своими ручищами… Аж испугал…

…В штабе хлопнула дверь, в полосе света, падающей из окна, мелькнул старший сержант Тагильцев, кто-то еще, и Герасимов замолчал.

— Отделение, равняйсь! — подойдя, негромко скомандовал Тагильцев.

Он проверил, не забыл ли кто что-либо из снаряжения. А что можно забыть? Ивашкин сам себя проверил: скатка на нем, автомат на плече, малая саперная лопатка в брезентовом чехле, за спиной вещевой мешок, в нем запасные портянки, мыло и зубная щетка… Все имущество на нем и при нем.

Мимо прошел Воронов, бывший его отделенный.

— Ого, Ивашкин идет в гору, — воскликнул он с усмешкой и спросил Тагильцева: — Берешь его?

Ничего не ответив, Тагильцев подошел к Воронову, взял его под локоть, отвел в сторонку. Ивашкин стоял на левом фланге отделения, ближе всех к сержантам, хотя и плохо, но все же расслышал их короткий разговор.

— Знаешь, с людьми своего отделения я разберусь сам. Перестань совать нос туда, куда тебя не просят, — глухо, стараясь сдержать себя, сказал Тагильцев.

— Я в том смысле… Нешуточное дело предстоит, не подведет тебя Ивашкин?

— Он солдат не хуже других… И прошу тебя, оставь в покое Ивашкина. Все твои эти сомнительные шуточки не на пользу ему, а во вред. В том числе и тебе самому.

— А мне-то почему?

— Верить надо в человека, хорошее в нем искать. А ты норовишь ткнуть носом в какой-нибудь недостаток. Ставишь одну и ту же пластинку, кому это приятно?

— Твоему Ивашкину надо менять характер. Иначе с пограничной службой ему не совладать.

— По-твоему, характер — это вроде шаровар. Пришел к старшине в каптерку, попросил на размер больше, старые тесноваты. А потом… Ивашкин уже не тот, каким был раньше.

Они разошлись, каждый к своему отделению.

Проверяя снаряжение у пограничников и после трясясь в кузове машины на жестком сиденье, Тагильцев, вспоминая этот разговор, невольно хмурился. Почти на эту же тему они говорили вечером с начальником заставы капитаном Рыжовым, когда производили расчет личного состава для выполнения предстоящей задачи.

— Поедут наиболее опытные, выносливые пограничники. Обстановка неясная, местность незнакомая. От каждого в любую минуту может потребоваться полная самостоятельность, — озабоченно говорил капитан. — Любой должен быть готов действовать в одиночку…

— Разрешите мне взять свое отделение в полном составе, — упрямо тряхнул головой Тагильцев.

— Самых молодых, к примеру, Ивашкина, оставьте дома.

— Я бы не хотел исключений. Из Ивашкина тоже надо делать настоящего пограничника. Выезд в пески — подходящий случай испытать парня. А если его оберегать от трудностей, он никогда не возмужает. Я же постоянно рядом буду… Душа у Ивашкина чистая, восприимчивая. Старается он…

— Убедил. Быть по-твоему, — согласился начальник заставы.

Рыжову были по нраву прямота и самостоятельность в суждениях сержанта, твердость и неуступчивость в том, в чем он видел свою правоту. Капитан знал о тяжелом детстве и вообще о всей доармейской жизни Тагильцева, уважал его за трудолюбие, принципиальность и ценил мнение старшего сержанта. Он еще ни в чем и никогда не подводил Рыжова; в службе и обучении солдат на него можно было положиться — надежный, основательный младший командир, цельный характер. Рыжов не раз заводил с ним разговор о пограничном училище, советовал поступать, был убежден, из него вышел бы толковый офицер. Но Тагильцев стремился вернуться в Ленинград. Как-то в минуту откровенной и душевной беседы с ним, старший сержант высказался, мол, службу он полюбил, считал бы честью для себя стать офицером, но обязан выполнить завещание отца — заменить его на судостроительном заводе. Он дал отцу такое слово.

Капитана тронула такая искренняя исповедь, глубокая преданность памяти погибшего отца, верность своему славному городу. Трехгодичный срок службы Тагильцева подходил к концу, осенью ему уезжать домой. Его будет не хватать капитану.

Как бы вначале ни расстроил Ивашкина вполуха услышанный разговор двух отделенных, он чувствовал себя на седьмом небе. Сержант Тагильцев за него горой. Хотя капитан Рыжов и намекнул о предстоящих трудностях, каких молодым пограничникам испытать еще не приходилось и которых, может быть, достанет по самые ноздри, Ивашкин этого уже не опасался. Он был вместе со своими боевыми товарищами.

А все же, что это за учение таксе предстоит, где по «самые ноздри» придется хватить лиха? Хочется в чем-то отличиться, надо, чтобы его заметили. А Тагильцев поделом отбрил его бывшего отделенного. Других-то судить всяк горазд.

Машина бежала по ровной полевой дороге, мягко покачиваясь, казалось, плыла по легким волнам. Темнота скрадывала расстояние и очертания предметов, глаз засекал по сторонам лишь невысокие плоские холмы. Сзади из-под колес вздымался тугой хвост пыли. Встречный ветерок упруго хлестал в спину, пробивал шинельное сукно, холодил тело. Ивашкин встал, перешагнул через доску, на которой сидел, и повернулся лицом навстречу движению.

Сразу пропало ощущение качающейся на волнах лодки. В лучах света, отбрасываемого фарами, он разглядел слегка накатанную колею, бегущую под колеса, корявые, перекрученные ветки саксаула и ярко блеснувшие в них две мерцающие точки.

— Что это? — тронул он за руку сидевшего рядом Герасимова.

— Лиса, ее глазищи так сверкают, потому что свет ударил прямо в них, — пояснил Герасимов. — Неужто никогда не видел?

— Как не видел, в лесу не раз лисицу встречал. Не знал, что у них так сильно глаза светятся.

— Вот она, гляди, улепетывает! — Герасимов привстал, хлопнул в ладоши. — У, рыжая плутовка.

— Куда мы едем, не знаешь? — задал вопрос Ивашкин.

— Сказано же — на учения.

— Много отмахали, как думаешь? Так далеко мы еще ни разу не выезжали.

— Кто не выезжал, а кто и дальше ездил. Всяко бывало. Не тушуйся, Федя. Все будет нормально…

И этот с подковыркой. С чего Герасимов взял, будто он уже тушуется? Может, в голосе у него что-то такое?.. Вот так всегда: один навязывается с поучениями, другой с подначкой лезет. Тот же Герасимов. Будто сам без пятнышка. Наверное, лень раньше его родилась. Да и прихвастнуть при случае может. Но на него пальцем не показывают.

Может, Ивашкин чего-то во всем этом не понимает, что-то лишнее на себя валит? Не взыграло ли у него болезненное самолюбие?

Какое еще самолюбие? Но его прежний отделенный считает, что ему надо менять характер. Как его менять? И надо ли? Тагильцев сказал, не требуется. Полюбила же Ивашкина Катюша за что-то. Не только за русые волосы, теперь снятые наголо, под ноль, проще говоря. Не за серые глаза… Эка, хватил, полюбила. А известно ли это ему? Возможно, и не полюбила вовсе, а так, в одной деревне жили, в одной школе учились. Нет, нет, он неправ. Вот вернется, напишет Катюше, напрямую спросит ее, любит ли…

Так как же быть с характером-то? Неужто его характер никуда негоден и способен только подводить своего хозяина? Так ли это?

Вспомнилось ему прошлогоднее лето, вернее, пора уборки хлебов. Он тогда еще был дома, «счетоводил». В колхозе торопились собрать урожай до дождей, до наступления холодов. В помощь жаткам бросали жнецов с серпами. Жаркая уборочная пора выметала людей на поле и из правления, складов и мастерских. От зари до зари, не разгибая спины, работали колхозники на полях, торопясь убрать хлеб до последнего колоска. Ивашкин тоже проводил дни на поле с серпом, жал рожь, вязал снопы, ставил суслоны. Ему не хотелось отстать от других, и он работал до ломоты в пояснице, до того, пока в глазах не начинали плясать оранжевые чертики. Зато приятно было вечером поглядеть на поле, усеянное суслонами. Они толпились веселой гурьбой по желтому жнивью, как маленькие домики под веселыми светлыми конусами-крышами.

С поля Ивашкин шел не домой, а в правление, подбивал «бабки» и готовил общую сводку результатов уборки за день. Приходил председатель, и они вдвоем выводили «цифирь» на большой доске возле входа в правление, чтобы утром, уходя в поле, колхозники видели, сколько они наработали за минувший день, знали, кто в числе передовиков и кто отстает.

Неожиданно в рекордисты выбился один из парней. День за днем начал на жатве перекрывать норму. И парень-то не из тех, кто радел за дело, за общий успех. Часто пререкался и бузил, требуя у бригадира работы «не пыльной, но денежной». А насчет гулянок — первый заводила, не дурак выпить, любитель позадираться и помахать кулаками. Частенько сам хаживал с «фонарем» под глазом, но другим от него тоже доставалось. Побаивались его многие ребята, потому как силенкой он не был обижен, кулаки имел пудовые. Ивашкин тоже обходил его стороной; ну его, свяжись, так пересчитает ребра, отмолотит не задумываясь.

— Ты погляди, Федя, какие пули отливает наш увалень. И его захватил общий боевой настрой, — говорил председатель, энергично стуча школьным мелком по доске показателей.

Не отозвался Ивашкин, не разделил восторга председателя. Уже когда домой шли, высказался, мол, не липовые ли успехи, которым порадовался председатель.

— Тебе же сводки дают звеньевые и бригадиры. А они люди честные, я им доверяю. Так что, Федя, факты — упрямая вещь, — хлопнул он Ивашкина по плечу.

Это верно, факты налицо, и все же… Не дойдя до своей калитки, Ивашкин повернул и заторопился в поле. Сжатую парнем делянку он отыскал скоро. Суслоны стояли ровными рядами. В каждом определенное число снопов, поставленных тесной кучкой, сверху еще один, колосьями вниз, накрывает их как шляпой, защищает от дождя до тех пор, пока увезут снопы на ток молотить.

Ивашкин снял «шляпу» с одного, с другого, и его будто холодной водой окатило. В каждом суслоне не хватало по одному снопу. Да и снопы-то были жидковаты. Вот тебе и рекордист.

Утром на делянке председатель пушил парня на чем свет стоит:

— Как ты мог так бессовестно надувать людей, работавших рядом с тобой? Меня, старого дурня, вокруг пальца обвел. А в результате ты ведь Советскую власть обманул. Вот как надо расценивать твое художество… Теперь кровавые мозоли набивай, а выправляй положение.

— Ах ты, рожа бесстыдная, — поддавали жару женщины-жницы. — Как додумался-то до такого? Мы спины гнем с утра до вечера, каждый сноп потуже набиваем, а он в герои через обман прет.

После работы снова заполняли доску соревнования. Вычеркнув парня из передовиков, председатель сказал Ивашкину:

— Вон ты какой, оказывается?

— Какой?

— Не сробел перед тем оболтусом. Хватило у тебя характера правду-матку в глаза ему сказать.

— Вы же сами говорили: он обманул Советскую власть…

Да, к чему он вспомнил этот факт? К теперешней службе Ивашкина он не имеет никакого отношения. А вот чем он себя проявил, как солдат? Так сказать, есть ли у него хоть капелька «пограничного» характера? Правда, был один случай…

На вышке он стоял днем. В бинокль разглядел неизвестного человека, бежавшего от границы. На нем был надет ватный халат, какие носят местные жители, и солдатская шапка. Озирался, петлял между барханами. Остановился, сбросил сапоги, швырнул их в сторону и надел на ноги другую обувь. Поменял для того, значит, чтобы сбить со следа розыскную собаку.

Ивашкин немедля крутнул телефон и доложил дежурному. Конная тревожная группа рванулась на перехват и через полчаса привела «нарушителя» — переодетого солдата с ближней заставы. Вскоре примчался взмыленный, взъерошенный инструктор службы собак оттуда же, с огромной темно-серой овчаркой и зашумел, что ему какой-то чудак сорвал очень важную тренировку.

Ребята хохотали, конечно. Но капитан Рыжов этот смех пресек, сказав, что Ивашкин проявил бдительность, действовал правильно, соответственно обстановке.

Только влияет ли как-нибудь этот случай на развитие характера Ивашкина?

Глава четвертая БАРХАНЫ, БАРХАНЫ…

Казавшаяся бесконечной гряда барханов внезапно оборвалась, машина выскочила на ровную, как стол, испещренную мелкими трещинами обширную площадку и остановилась. Мотор смолк, и стало так тихо, что можно было расслышать побуркивание воды в радиаторе.

Быстро светало.

Ивашкину пора было бы уже привыкнуть к здешним внезапно наступающим рассветам, и так же мгновенно наваливавшейся вечерней темноте. А он не перестает удивляться. Вот и теперь только проклюнулась над горизонтом узенькая светлая полоска, как тут же показался краешек оранжевого солнечного диска, над пустыней разлился свет, на гладкие спины барханов упали розовые блики. И сами барханы будто бы отодвинулись от машины, стали ниже, чем казались в темноте, утратили свою диковатость, неуютность и вроде бы ожили.

По зализанному ветром песку засновали юркие серенькие пустынные сойки. По ближнему склону, оставляя двойной рубчатый след, поползла черепаха. Из норки возле оголенного желтого, как обмытая дождями кость доисторического животного, корня саксаула вынырнула песчанка, застыла столбиком и безбоязненно уставила глаза-бусинки на людей.

Взгляд Ивашкина разом схватил все это, но мысли оказались далеко отсюда, наверное, потому что он любил другие рассветы. Особенно те, какие встречал он вместе с Катюшей. В его родимой сторонке летние ночи очень коротки, светлы. Хотелось иной раз, чтобы они потемнее были, чтобы не могла Катюша разглядеть, как алели его щеки, когда он обнимал ее за плечи.

Эх, чего зря бередить душу! Все, о чем подумал Ивашкин в эту минуту, далеко, не дотянешься. Потому спускайся с облаков на землю, тем более что капитан Рыжов подал команду спешиться и разрешил курить.

Перешагивая через борт, пограничники соскакивали, крушили сапогами хрупкую потрескавшуюся корочку, покрывавшую площадку, переговаривались:

— Далеко, пожалуй, отъехали?

— Петляли больше. Не думаю, что далеко.

— Километров тридцать?

— Нет, меньше.

Подошел старший сержант Тагильцев, послушал.

— По карте ровно двадцать три километра, так что не спорьте и не гадайте, — сказал он.

— Глядите, колодец…

Действительно, в дальнем углу площадки возвышался колодезный сруб, над ним стояк с деревянным колесиком-блоком, тут же выложенный из камня желоб для воды.

Вслед за капитаном Рыжовым из кабины вышел Берды Мамедов, среднего роста туркмен лет тридцати. Он приветственно махнул рукой пограничникам, блеснул скобочкой белых зубов.

— Салам алейкум!

— О, знакомый, — тут же отозвался Герасимов, проявив познания в туркменском языке. — Алейкум салам, елдаш бригадир!

Хорошо знакомый пограничникам колхозный бригадир, как он сам назвал себя «начальник над всеми чабанами», частенько навещал пограничную комендатуру и заставу. В последний раз был совсем недавно, в День Победы, как участник войны. Пришел тогда в армейской гимнастерке, а на ней наград — в глазах зарябило. Отечественная Война II степени, Красная Звезда, Слава да «Знак Почета» — этот орден уже здесь, за овцеводство, получил. И медалей целая шеренга за освобождение и взятие разных европейских городов. Герой, одним словом.

Между тем Берды Мамедов подошел к солдатам. Каждому пожал руку. Сам он был сложения не богатырского, а ладонь тяжелая, жесткая, пожатие сильное. Обычно туркмены неторопливы, степенны, а этот легок, стремителен, полы ватного халата, туго перетянутого в поясе, при ходьбе развеваются. Под халатом армейская гимнастерка, может, та самая, в какой приезжал на заставу. Черные быстрые глаза весело смотрят из-под надвинутой на лоб лохматой бараньей шапки.

— Вот кто сюда дорогу показал, — глядя вслед Берды, удалявшемуся вместе с капитаном Рыжовым и сержантами, сказал Герасимов. — Сами мы заплутали бы в этих барханах, а он их насквозь прошел. Только когда же он к нам подсел, я что-то не заметил.

— Ты, должно быть, в это время дремал, видел сны про синее море, белый пароход и ясноокую красавицу, — поддел его сосед по койке в отделении, тоже старослужащий солдат Корнев.

— Петро, ты мое море не трогай, — нахмурился Герасимов. — Я ведь твоего Ростова-города не задеваю.

— Ладно, не буду, — согласился Корнев, парень добродушный и покладистый.

Только был он не из города Ростова, а из области Ростовской, истинный хлебороб, тракторист, родственная душа Ивашкину, как сам он считал, потому что тоже вырос в селе. Его сильные, в узлах мускулов руки, втянутые в повседневную крестьянскую работу, постоянно искали дела. Казалось, он не ведал усталости и, бывало, даже после ночной службы, возвратившись на заставу на рассвете, чистил оружие, завтракал и то отправлялся на конюшню помогать дневальному убираться, то пилил и колол дрова для кухни, а то брал метлу и подметал двор. Если старшина или отделенный посылали его отдыхать, он широко улыбался и басил в ответ:

— А, нехай… успею выспаться.

В День Победы Берды Мамедов обмолвился о том, что скоро колхоз начнет убирать ячмень, и Корнев тут же побежал к начальнику заставы, нельзя ли, мол, ему в свободное от нарядов время помочь колхозникам. Со жнейкой он управляться умеет, серпом жать может. А если что из техники потребуется подремонтировать, он и к этому готов. Дни были нелегкие, под завязку заполненные службой, часть людей находилась на границе на усилении, но капитан Рыжов все-таки направил на уборку урожая почти полное отделение во главе с сержантом. Три дня работали пограничники. Подчистую убрали ячмень с отведенного им участка и обмолотили.

— Федька, как хорошо хлебное поле пахнет! — говорил Корнев Ивашкину, и на запыленном лице его играла улыбка, сверкали белки глаз и зубы. — Поработал всласть и на душе от этого стало светлее.

Посветлело на душе и у Ивашкина.

Пока пограничники курили, у колодца прошел накоротке «военный совет», и события начали раскручиваться дальше. С машины сгрузили два фанерных ящика, один такой же оставили в кузове. Тагильцев объявил своему отделению посадку.

«Когда же начнутся учения?», — сам себя спрашивал Ивашкин, пока не понимая, что происходит, почему и куда еще надо ехать.

Старший сержант Тагильцев и с ним шестеро солдат уселись в кузове.

— Берды-джан, я надеюсь, все будет в порядке? — спросил Мамедова начальник заставы, когда они подошли к машине.

— Не беспокойтесь, товарищ капитан. Проведу, здесь я как дома. Сегодня вернусь и доложу вам, — Берды открыл дверцу, сел на скрипнувшее под ним мягкое сиденье.

Круто развернувшись, машина резво покатилась по такыру. Под колесами с хрустом ломалась засохшая корка ила.

Оставшиеся у колодца пограничники махали вслед.

— Куда это мы, товарищ старший сержант? — не вытерпел Герасимов.

— На другой колодец.

— Стало быть, все дальше и дальше от пограничного отряда?

— Нет, от погранотряда мы не удаляемся, едем сейчас параллельно границе.

Отъехали, наверное, не больше километра, машина остановилась. Берды выскочил из кабины, указал Тагильцеву на высокий куст саксаула на песчаном холме.

— Вот первый ориентир, Володя. Хорош? — сверкнул он белыми зубами, чуть тронул рукой лохматую папаху.

— И впрямь, издалека будет заметен, — Тагильцев достал из ящика топор, соскочил с машины, взбежал на бархан и огляделся. — У тебя, Берды, глаз наметан. Вот что значит фронтовой опыт.

— На фронте кое-чему научился. Ты прав, Володя. Только учти, по этим пескам я хожу не первый год. Поживи с мое в пустыне, и ты станешь не хуже ее приметы знать, — сказал Мамедов.

Сделав затес на корявом стволе, сержант отрубил длинную ветку.

— Не помешает, если вкопать здесь, прямо на такыре? — спросил он у Берды.

— Очень верно мыслишь, — согласился бригадир. — На бархане твоя пометка не так будет надежна, как эта. Такыр, понимаешь ты, никогда не переметает песком…

На ходу вытаскивая лопатку из чехла, Корнев бросился помогать. Несколько взмахов-ударов, и готова ямка в закаменевшей глине. Тагильцев поставил в нее ветку, Корнев засыпал ее землей, утоптал. Потом взял топор у отделенного.

— Командиру полагается быть на командном пункте. А с топором и лопатой я управлюсь, — сказал он, и старший сержант ему не возразил.

И снова гудел мотор, и машина колесила по такыру, объезжая песчаные заносы, а где невозможно было объехать, штурмовала их с ходу. Если занос был широк и с разлету машина не могла его проскочить, колеса начинали пробуксовывать, оседать, мотор завывал на пределе. Однако шофер был опытный, а Берды очень умело направлял его, потому машина ни разу не застряла.

Перемахнув очередную косу, задерживались на пять минут, оставляли новую метку. Тагильцев приказывал смотреть во все глаза, запоминать местность, характерные ее особенности. А какие особенности, если барханы один от другого ничем не отличаются.

— Вешки-то зачем ставим? — спросил Герасимов.

— Чтоб можно было обратную дорогу найти, если понадобится, — ответил Тагильцев.

— Машина же след оставляет.

— А ветер подует? Не только этого следа, а и многого другого не обнаружишь на месте. Слышал, что говорил Берды?

— Как же, не глухой.

— Это вы сами придумали, товарищ старший сержант? — подал голос молодой пограничник Бубенчиков, парень одного с Ивашкиным призыва, прошлогоднего осеннего.

— Что придумал?

— Да эти вешки?

— Начальник заставы приказал их ставить, — ответил старший сержант.

Машина уткнулась в преграду из высоченных барханов. Дальше проехать было нельзя.

— Все, ребята, теперь пойдем в пешем строю, — высунулся из кабины Берды Мамедов. — Тут рукой подать, километров пять-шесть, не больше. Для таких здоровых парней пройтись одно удовольствие. Пошагаем не торопясь.

— Обрадовал, — сразу помрачнел Герасимов, будто не он только что подтрунивал над Бубенчиковым. — Какая глушь вокруг. Наверное, тут ни одной живой души не бывает?

— Как так — не бывает? Звери водятся, птицы живут, — в улыбке показал белые зубы Мамедов.

— Чего ты повял, Генка? — сразу же отозвался Корнев, первым спрыгивая с машины. — Не журись.

Любимые его словечки «не журись» и «нехай» казались ему универсальными, когда он хотел поправить чье-то настроение, посочувствовать кому-то, выразить с чем-то свое согласие, отнестись как к должному, к любому делу, пусть очень трудному и неинтересному. Он не выпускал топора из рук с тех пор, как взял его у старшего сержанта. Сейчас тоже присмотрелся к наиболее заметному кусту саксаула, сделал на стволе зарубку да еще привязал синий шнурок, кем-то оброненный в кузове. Постоял, поглядел с одной стороны, зашел с другой. Метка была хорошо видна отовсюду.

Корнев подошел к насупившемуся Герасимову, глядевшему, как он ставил метки, сказал:

— Брось, Генка, не журись. Пройдемся, разомнем косточки. А то все едем и едем. Пять километров — раз плюнуть. У нас в колхозе ближний полевой стан в восьми верстах от станицы… Так ты что ж думаешь!.. Я после пахоты пыль с рубахи и штанов отряхну, умоюсь, кудри причешу и шасть до дому, на вечорку. Под гармонь напляшешься, и назад, ибо спозаранку опять на трактор. И ведь ухитрялся выспаться. Туда восемь километров, обратно восемь, сложи-ка, сколько получается?

— Сравнил тоже… голова садовая. На свидание бежать или по барханам песок месить… Несовместимые понятия. Солнце, скаженяка, шпарит, а у меня фляжка пустая. Вечером повар накормил чем-то соленым, — бубнил Герасимов.

— Ты разве из другого котла ел? — подмигнул ребятам Корнев. — Да нехай… Поделимся водичкой, я свою еще и не пробовал. До колодца дотянем, там хоть залейся.

— Поешь ты, Петро, похлеще соловья. Только не знаю, где сядешь…

Нет, что ни говори, а явно не по нутру Герасимову было это предприятие — мерить километры по горячим пескам. Тагильцев с мягкой улыбкой поглядывал на солдат, не вмешивался в разговор. Он знал их — ребята пойдут куда угодно и сделают все, что потребуется в интересах службы. Ну, а бухтеть Герасимов будет, такой уж он задался, от природы, не переделаешь его.

— Ну-ка, налетай, подешевело, расхватали — не берут, — весело позвал он, извлекая из фанерного ящика увесистый, набитый под завязку, вещевой солдатский мешок. — Первому — самый легкий.

— Мне, наоборот, потяжельше, — попросил Корнев, принимая мешок. — Этот Ивашкину. Получай, Федя, закидывай за спину. Похоже, тут харч, потому береги пуще глаза.

Мешков оказалось ровно столько, сколько надо было — каждому по одному. Корнев прикинул их тяжесть в своей руке, тянули они, пожалуй, одинаково. Только тот не взвесил, какой взял себе сам отделенный. Ивашкину сейчас стало ясно, почему вечером старший сержант долго не приходил. Вместе со старшиной и каптенармусом готовил провиант, снаряжал эту поклажу.

Тагильцев приказал всем проверить, хорошо ли подогнано снаряжение, перемотать портянки.

— Пять минут в вашем распоряжении, и чтобы нигде не жало, не терло, не гремело, — сказал он.

Пока солдаты выполняли команду, он подозвал к себе шофера и пограничника, остающегося с ним, осмотрел у обоих оружие и поставил им задачу. Находиться на этом же месте и ожидать возвращения Берды Мамедова, после следовать на колодец в расположение заставы. Здесь и в пути нести службу пограничного наряда, вести круговое наблюдение. Устанавливать личность всех появившихся в зоне наблюдения людей. Не подчиняющихся требованиям наряда задерживать. О результатах службы доложить начальнику заставы. Потребовав повторить приказ, напоследок добавил: бдительности не терять, глядеть в оба, дисциплину строго блюсти, ни в коем случае не дремать…

Вот так клюква! Ивашкин еще минуту назад жгуче завидовал этим ребятам. Даже представлял себя на их месте. Как бы он открыл в кабине обе дверцы, чтобы ветерком обдавало, и придавил комара на пружинном сиденьице. Именно сейчас почему-то особенно начало в сон кидать, веки слипались.

А старший сержант крепко завернул, умеет он взбодрить людей, ответственность их поднять, когда обстановка того требует. Ведь вроде только что шутки рассыпал, когда мешки передавал Корневу. Враз построжел сам и пограничникам его этот дух передался. Вот и с Ивашкина сонливость как рукой сняло. Что-то тревожное прозвучало в словах командира отделения… Так до сна ли тут ребятам?

Маленький отряд во главе с Тагильцевым направился через барханы. Ивашкин сказал бы — гуськом, а отделенный выразился по-уставному — в колонну по одному. Впереди — Берды Мамедов. Шагал он легко, пружинисто ставил ноги в мягких чарыках^[5], даже завидки брали, потому что солдатские сапоги месили горячий песок тяжело, казались гирями. За Мамедовым шел, слегка наклонившись вперед, Тагильцев. Замыкал колонну Корнев. Теперь гораздо чаще, чем на такыре он оставлял метки. Мамедов не советовал здесь ставить вешки, пески тут двигающиеся, чуть подует ветер и занесет их, не найдешь. Корнев потому и придумал другое — выбирал самые высокие и крепкие кусты саксаула, надламывал макушку и привязывал к ветке ее же гибкими побегами. Догадливый этот ростовский тракторист.

Выполняя приказ сержанта, Ивашкин наблюдал за местностью справа. Только куда бы он ни смотрел, повсюду громоздились барханы, высокие, как дома. Он впервые видел такие огромные песчаные массы, подобных барханов не было вокруг пограничной комендатуры и на участке границы.

Поднявшись на один, пограничники обнаруживали впереди другой, еще более высокий. Приходилось спускаться с первого и взбираться на следующий. Песок осыпался под ногами, тек ручьями с потревоженных склонов.

Над барханами колебалось горячее марево, воздух струился, казалось, сами барханы тоже колыхались. В белесом небе, как яичный желток в молоке, плавало солнце. Было ощущение, будто тебя втолкнули в печку-духовку и постепенно прибавляют жару. Накалившийся воздух сушил губы, во рту копилась вязкая клейкая слюна. Нестерпимо хотелось пить. Ивашкин то и дело ласкал ладонью висевшую на ремне флягу с побулькивающей водой, но старший сержант приказал без разрешения не пить, и пока что не давал команды, словно забыл о ней.

Много ли времени прошло, как двинулись в поход, Ивашкин определить не мог. Он чувствовал, как вещевой мешок, словно потяжелел, лежал булыжником на спине, под ним мокла гимнастерка, ремень автомата оттягивал плечо. Скоро ли конец пути, что их ждет за барханами?

Будто услышав эти немые вопросы Ивашкина, не дававшие ему покоя, Тагильцев объявил привал.

— Короткий, не больше десяти минут. Кто желает, можно попить воды. Несколько глотков, — предупредил он. — Воду надо беречь.

При словах «кто желает» Герасимов поперхнулся, закашлялся, наверное, чтоб не сорвалось с языка, к чему, мол, такие наивности «кто желает…». Схватил протянутую Корневым фляжку и начал пить без передыху, пока последняя капля не скатилась в рот. Отделенный к своей фляжке не притронулся. Ну и выдержка у него! Ивашкин видел, жара да барханы укатали его неменьше других. Как и у всех, на его гимнастерке проступили белые соляные разводы, резко обозначились черты лица.

Казалось, лишь Берды Мамедову ходьба по сыпучим барханам была не в тягость.

Сложив ноги калачиком, он уселся под кустом саксаула, отломил веточку, покусывая ее белыми зубами, лучился улыбкой.

— Устали маленько, ребята? — окинул он взглядом сидевших пограничников. — Это ничего, это пройдет. Отдохнете, дальнейший путь покажется легче.

— Второе дыхание прорежется? — Сережа Бубенчиков каждый случай старался объяснить с научных позиций.

— Точно, Бубенчик, прорежется… У меня опасение — это пекло нас доконает. Словно в тамдыр^[6] загнали рабов божьих… Недолго и копыта на сторону откинуть. Тогда уж не до второго дыхания, а вовсе дышать перестанешь, — пробубнил Герасимов, облизывая губы шершавым языком.

— Эй, друг, зачем такие нехорошие слова говоришь? — засмеялся Мамедов, тряхнул тельпеком, откинулся назад, поблескивая черными глазами.

— Не верьте ему, Берды Мамедович. Генка говорит это не от души, а так, по привычке, из-за своего… характера, — сказал Корнев, поднимаясь, шевеля плечами, разминая их — надавило лямками, схлопотал-таки себе самый тяжелый мешок.

У Ивашкина чуть не сорвалось с языка дополнение, мол, «мухоморного» характера, да поостерегся. Не хотелось с Герасимовым ссориться.

— Еще как будет топать наш Гена, вы увидите сами, Берды Мамедович, — продолжал Корнев.

Бубенчиков поддакнул:

— Помчится, как рысак.

— Во-во, его только подзавести надо, тогда он прыть покажет, будь здоров, — Корнев подмигнул Герасимову, тот, как ни в чем не бывало, будто говорили не о нем, заворачивал цигарку с палец толщиной, точно намеревался сидеть до вечера.

— Друзья, хочу сказать вам, что я тоже защищал государственную границу, — неожиданно переменил тему Мамедов.

— Вы же наша опора. Я имею в виду не только вас лично, но и всех колхозников, — заметил Тагильцев.

— Помощь народа — это живительный источник, припадая к которому, пограничники черпают силы, — торжественно высказался Бубенчиков.

— Во дает, — захохотал Герасимов.

— Все правильно, ребята, только я не это имел в виду. Мне пришлось защищать границу в бою. И, думаете, когда это было? Осенью сорок четвертого. Тогда фашиста почти полностью вышвырнули с советской земли. Вышел и наш батальон на государственную границу, остановился на передышку. Друзья, как мы ждали этого часа, и вот он наступил. Наш замполит, майор, был пограничником, где-то тут же, неподалеку, дрался с фашистами в июне сорок первого.

Мамедов замолчал, устремив задумчивый взгляд поверх барханов, словно за струящимся над ними знойным маревом видел своих боевых товарищей и участок нашей западной границы, за которым начиналась уже не наша земля, но которую им тоже предстояло освободить от фашистов.

— Вы сказали, пришлось защищать границу… — привстав, напомнил Бубенчиков.

— Извините, ребята. Немножко разволновался, — в смущении отозвался Мамедов. — Вспоминать такое и радостно, и нелегко… Я вам расскажу, что произошло дальше.

Пограничники слушали со вниманием. Даже с потного разгоряченного лица Герасимова сбежала гримаса недовольства, в глазах зажегся неподдельный интерес. Мамедов встал, рассказывая, прочерчивал рукою перед собой, словно именно тут пролегала та пограничная линия, к которой так долго стремились наши солдаты. И вот, наконец, они дошли до нее…

Замполит взял с собой два десятка бойцов, повел в ближайшую рощицу и отыскал на опушке поваленный пограничный столб. Может быть, в июне сорок первого фашисты наехали на него танком, одна грань у столба оказалась сколотой. Но крепким оказался этот советский пограничный знак, даже гусеницы танка не могли его перемолоть. Замполит указал место, где надо было выкопать яму, чтобы снова установить столб. И скоро он уже возвышался на бугорке, хорошо видимый со всех сторон. Бойцы очистили от приставшей глины металлический Герб Советского Союза, и он заблестел под солнечными лучами. Солдаты столпились вокруг столба, и Мамедов увидел, как повлажнели глаза замполита. У него и самого сердце тревожно сжалось.

В это время из рощи напротив хлестнул пулемет. Пули просвистели над головами, пометили кое-кого из бойцов. Трое или четверо были ранены. Замполит скомандовал: «К бою!» Бойцы залегли там, где стояли, начали переползать, занимать позиции повыгоднее — за бугорками, пнями, стволами деревьев. От рощи, растекаясь по широкой поляне и охватывая ее с флангов, цепью шли фашисты. Они устрашающе кричали, поливали из автоматов. Видимо, это были остатки какой-то разбитой части.

Замполит подозвал к себе сержанта и двух бойцов и послал их за подмогой.

Фашисты приблизились на расстояние ста метров, и тогда замполит взмахнул рукой. Наши солдаты открыли огонь. И как ни силен был запал фашистов на атаку — они все-таки не выдержали и залегли. Однако и замполиту, и бойцам было ясно, что силы столкнулись неравные, гитлеровцы могли задавить числом. К тому же, на отражение первой атаки в горячке бойцы израсходовали чуть ли не весь наличный боезапас. Они ведь были в своем тылу, на встречу с врагом не рассчитывали.

С воплями «Рус, сдавайся!» фашисты бросились в новую атаку. Вот уж они в пятидесяти, тридцати метрах от наших бойцов. Замполит решил, погибать, так с музыкой, поднял своих врукопашную. И тут из рощи снова ударил пулемет. Хлестко, зло, но уже не по нашей, а по вражеской цепи. И подмога вскоре подоспела.

— Так мы защитили свою границу, не дали врагу вновь повалить наш пограничный столб, — закончил рассказ Мамедов.

— Пулемет-то был вражеский, почему он по фашистам огонь открыл? — спросил Корнев.

— Тут такое дело… Из троих бойцов, посланных замполитом, один побежал за помощью, а двое пробрались в рощу, сняли вражеский расчет… Обоих орденами Славы наградили.

— Значит, свою Славу вы там и получили? — спросил Тагильцев.

Чуть прикрыв глаза, Берды не ответил, мягко улыбнулся старшему сержанту, поправляя папаху, встал:

— Ну, Володя, идем дальше?

И опять маленькая колонна устремилась вперед, преодолевая бархан за барханом. К своему удивлению Ивашкин обнаружил: Берды оказался прав, теперь шагалось легче. Правда, жажда мучила по-прежнему. Фляжка почти опустела, воды оставалось на донышке, даже при ходьбе не слышалось бульканья. Солнце висело прямо над головой и нещадно жгло. Всего лишь начало июля, а палило. Что же их ожидало в дальнейшем?

Но сознание того, что каждый следующий шаг приближал их к колодцу, а в нем вода, облегчало путь. Только где этот колодец? Скорей бы дотянуть до него.

— Федька, — поравнявшись, Бубенчиков дернул Ивашкина за рукав, сказал шепотом, — думаю, наш Берды и был одним из двух бойцов, отбивших у фашистов пулемет…

— Это же ясно. Я догадался сразу, как отделенный спросил его об ордене, а он отмолчался.

— И вот еще что… Мне кажется, про случай этот Берды рассказал с умыслом. Мол, на границе, ребята, надо быть всегда настороже. Вот… фронтовики, переживая радость выхода на границу, малость расслабились. И чуть было не поплатились. Разумеешь, Федька? У Берды боевой опыт, он имеет право намекнуть о том, чтобы мы соблюдали бдительность. Это неважно, что пески глухие… Что ты думаешь об этом?

…Колодец показался внезапно. Между песчаными холмами показалась небольшая ровная площадка, по середине ее колодезный сруб, в небольшом отдалении от него крохотная мазанка на одно оконце.

— Умным был тот человек, кто выбрал место для рытья колодца, — сказал Мамедов, заглядывая вниз. — Какие бы ветры ни проносились, здесь заносов не бывает. Иной раз в бурю барханы с места на место передвинутся, а в колодец и песчинки не упадет.

Брезентовое ведро спустили на длинной тонкой веревке.

— Вода есть, но… ее немного. Так и вас мало, потому хватит, — сказал Берды, вытягивая ведро. — Разрешите мне пробу снять. Если сразу, как говорил Герасимов, копыта не откину, значит, все в ажуре.

Берды хитровато скосил черные глаза на Герасимова, рассмеялся. Он был доволен — безошибочно привел пограничников на колодец, вода есть.

Отпил немного, в ладонь воды набрал, на лицо брызнул, зажмурился, ощущая прохладные капли.

Следующим пил Герасимов. Но после первых же глотков нос его сморщился, лицо перекосила гримаса.

— Тухлятиной воняет. Тьфу, — он сплюнул. — Разве это вода?..

Отпил и Бубенчиков, и тоже с досадой сплюнул.

— Сероводородом разит. Внутренности выворачивает наизнанку, — сказал он.

— Просто тухлыми яйцами… Может, там что-нибудь гниет? — с беспокойством спрашивал Герасимов.

Дело принимало серьезный оборот. Надежды пограничников на колодец не оправдывались.

— Володя, — Берды обратился к Тагильцеву. — Отвечаю головой — вода не вредная. Всегда она здесь такая. Видите, прозрачная. Верно, запах есть, и довольно неприятный, но к нему надо привыкнуть. Не пейте сырую, лучше вскипятить.

— Дрова тут есть, на чем кипятить? — Герасимов повел угрюмым взглядом по нависшим над площадкой огромным барханам.

— Тут много саксаула, его на дрова рубите. Поверьте мне, все утрясется, — убеждал Мамедов.

— Большое спасибо за помощь, Берды Мамедович. Прошу передать начальнику заставы капитану Рыжову — в нашем «гарнизоне» полный порядок. Отделение приступило к выполнению поставленной задачи, — решительно сказал Тагильцев и укоризненно посмотрел на Герасимова — даже тут не удержался, чтобы не поныть.

— Желаю вам успеха, — Берды, как и при встрече, подошел к каждому, пожал руку, а командира обнял за плечи. — Может быть, я еще и наведаюсь сюда. Если потребуется, конечно.

Он легко взбежал на бархан, махнул рукой на прощание.

— Товарищ старший сержант, откуда Берды так хорошо знает русский язык? Шпарит почти без акцента, — Бубенчиков проводил взглядом Мамедова.

— Почему у него самого не спросил?

— Посчитал неудобным.

— До войны он учился в русской школе. На фронте постоянно с нашим братом общался, здесь тоже. Сейчас в сельскохозяйственном институте учится, на заочном. Скоро заканчивает, — ответил Тагильцев.

— Ясно. Интересный человек, — сказал Бубенчиков.

Ветерок, тянувший по гребню бархана, уже зализывал оставленные Мамедовым следы и как бы отрезал пограничников от того мира, куда уходил сейчас Берды…

* * *

Подъезжая к заставе, Корнев с Ивашкиным увидели у зеленых с красными звездами ворот среднего роста капитана в полевом обмундировании и рослого солдата в парадной форме.

— Нас встречают… — Ивашкин склонился к мускулистому, крутому плечу Корнева. — А солдата я еще издалека узнал: твой сын. Очень на тебя похож, будто это ты сам в молодости. Гляжу я на этого парня сейчас и вспоминаю своего отделенного командира Корнева… в меру строгого, заботливого. Бывало, ты встречал меня, когда я возвращался из пограничного наряда. Все спрашивал: «Ну, как, Ивашкин, дела? Все в порядке?» И если видел, что я сильно устал, бывал не в духе, утешал: «Не журись, Федя, еще вся жизнь впереди… В ней будет много хорошего». И вот твой сын, словно твое отражение в зеркале, встречает нас. И тоже на заставе.

— Только по одежке сильно от меня отличается. На мне была гимнастерка ношеная-переношенная, десяток раз стираная. А Васька мой в новеньком мундире, брюки тоже с иголочки, навыпуск, фуражечка с лаковым козырьком.

— Время другое, Петр Семенович, — сказал Ивашкин. — Впрочем, форма одежды не главное. Новое поколение людей пришло на границу. Вспомни-ка, с каким образованием мы отправлялись служить. То-то. А теперь, по преимуществу, со средним идут. И в целом кругозор, общее развитие у ребят несравнимо выросли.

Гости вышли из машины. Капитан доложил: пограничная застава живет и действует по распорядку дня… Рядовой Корнев вытянулся перед полковником.

— Здравствуй, Вася. Вон ты какой — сын моего друга. Богатырь, ростом-то отца обошел, — Ивашкин пожал руку солдату и негромко заговорил с капитаном, направляясь во двор.

Корнев обнял сына, ткнулся губами в его мягкий, еще не успевший загрубеть от жесткой щетины и частого бритья подбородок.

— Что ты, батя! — ломким баском воскликнул сын и оглянулся — не заметили бы офицеры этих нежностей.

— Ладно, не петушись. Мать просила тебя поцеловать, — Корнев оглядел сына с ног до головы, остался доволен. Плечи раздались, фигура выглядела подбористей, чем раньше. Хорош парень! — Бери-ка вон чемодан, там она тебе гостинцы послала. С товарищами поделиться не забудь.

— Разве об этом надо напоминать… У нас заведено, если кто получает посылку, одариваются все. Живем, как братья, — при взгляде на отца глаза у сына радостно блестели. Отец ему тоже понравился в черном строгом костюме, в белой рубашке с галстуком. При орденах. Пусть ребята посмотрят, каков его батька. — Только посылка — это ведь мелочь, — продолжал сын уверенно, Корневу показалось, даже как бы наставительно. — Главное — в службе друг другу помогаем. А когда все делается сообща, когда плечо к плечу, любая трудность нипочем.

— Знамо дело… — согласно кивнул Корнев-старший и в приливе нахлынувших родительских чувств подумал о сыне: «Ишь ты, какой агитатор. А мысли-то с Федиными схожи. Новое поколение… Крой, поколение, растолковывай батьке, что к чему. А отцу твоему все это, между прочим, доподлинно известно. Вот и выходит, время-то другое, а законы те же, по каким и мы в свои годы на заставе жили. По ним же я и в Казахстан ездил хлеб убирать».

Пока шли от ворот к зданию, он рассказал сыну о доме. Все живы-здоровы. Урожай нынче богатый.

— Как поживает Марийка? — спросил сын и потупился, зарделся.

Отец ласково усмехнулся. С соседской дивчиной Марийкой, дочкой колхозного агронома, у сына дружба со школы. Теперь она учится в техникуме, в городе. По всему видать, Василя ждет. Должно быть, из ее писем ему о ней все известно, однако, когда любишь, хочется знать еще больше. Отец-то ее видел недавно, а он простился — больше года прошло. Тая улыбку, Петр Семенович ответил успокоительно:

— Учится Марийка. По выходным дням из города наведывается. К нам забегает, всякий раз тебе приветы передает.

Заставу Корнев помнил хорошо, не раз бывал здесь в составе резерва, ходил в пограничные наряды. Но сейчас не узнал ее, хотя и стояла она на прежнем месте. Новые, более просторные здания глядели широкими светлыми окнами на асфальтированный двор, обсаженный акацией, местным тополем-турангой, кленом. Там, где раньше была конюшня, находился гараж. Перед одним из боксов пограничники возились у большого прожектора, установленного на автомашине. В его зеркальном рефлекторе дробился, играл веселыми бликами солнечный луч.

— А лошадок у вас теперь нет? — спросил Корнев.

— Есть немного… для хозяйственных надобностей.

Потом начальник заставы показывал гостям служебные и жилые помещения. Спальные комнаты для отделений, бытовая, умывальник, кухня и столовая были по-современному благоустроены, удобны. В специально оборудованном помещении стояла новая, очень компактная киноаппаратура.

«Выходит, кинопередвижку побоку. А мы ее когда-то ждали, как подарок к празднику», — подумал Корнев.

Словно угадав его мысли, капитан сказал:

— Только ленты меняем. Картину можем показать в любое время. Скажем, приурочить к комсомольскому собранию или тематическому вечеру. Или когда пограничники встречаются с молодежью из аула. Короче говоря, кино у нас сегодня не только зрелище, оно широко используется в воспитательных целях.

У дежурного связиста Корнева поразило обилие различной аппаратуры. У дежурного по заставе был свой, если так можно сказать, пульт управления, отлично исполненный макет охраняемого заставой участка границы.

Все увиденное говорило о том, что по сравнению со временем, когда Корнев с Ивашкиным служили на заставе, произошли большие перемены и в солдатском быту, и в охране границы. Корнев не считал себя наивным человеком, чтобы видеть в этом какое-то чудо. Он и у себя в колхозе постоянно имел дело с техникой, с приборами и машинами. Но там изменения происходили постепенно, на его глазах, при его непосредственном участии. И все изменения казались ему естественными. А сегодняшнюю заставу он сравнивал с тем ее состоянием, в котором оставил при увольнении. И потому условия жизни на ней и техническая оснащенность поразили его. Ему хотелось поделиться своими чувствами от увиденного с Ивашкиным, сказать, мол, он немножко завидует сыну, что тому выпало лучшее время служить на границе, чем им. Но его старый друг, видимо, и сам угадал, о чем думал в эти минуты Корнев, и упредил его, сказав:

— Те же пески вокруг, а застава среди них, как благодатный островок. В свое время о многом мы могли только мечтать.

После обеда пограничники собрались в ленинской комнате, сели в кружок возле ветеранов. Пошел неторопливый разговор о днях давно минувших и сегодняшних. Выполняя обещание, данное начальнику отряда, Ивашкин рассказал, как группа пограничников пробивалась через горячие пески к далекому колодцу, стояла там заслоном и, наконец, схватилась с нарушителями границы. Корнев вместе со всеми слушал рассказ и дивился умению Ивашкина в немногих словах, но очень емко рисовать боевые эпизоды. Поднаторел Федя. Вот что значит политработник. Одним он остался недоволен — Ивашкин ничего не сказал о себе, кроме того, что он тоже был бойцом отделения сержанта Тагильцева. Корнев хотел было поправить эту несправедливость, но его опередил один из солдат:

— Оказывается, наши пески вы прошли насквозь…

Беседу прервали отрывистые, резкие звуки сирены, раздалась команда «В ружье». Пограничников словно порывом ветра выдуло из комнаты.

— Петро, на границе сработала сигнализационная система. С начальником заставы я разберусь, что случилось. Ты подожди нас здесь, — озабоченно сказал Ивашкин и ушел.

«Конечно, у них свои служебные дела, — без обиды подумал Корнев. — Посвящать меня в них вовсе не обязательно, я ведь только бывший пограничник. Понадоблюсь, позовут».

В коридоре и на дворе топотали, слышались негромкие команды. У ворот прошумели моторы машин, и вскоре все стихло. К Корневу подошел старшина заставы, высокий, крепкий в плечах, вроде его Василия парень, в звании старшего сержанта. Он сильно прихрамывал на одну ногу, и заметно было, страшно смущался от того, что все по тревоге на границе, а он вынужден находиться тут. Очевидно, чтобы предупредить вопросы по этому поводу, пояснил: вчера на физподготовке неудачно спрыгнул с перекладины, подвернул… Старшина предложил подняться на наблюдательную вышку.

— Начальник заставы посоветовал, — сказал он со значением.

— Вот за это спасибо. Когда-то я был неплохим наблюдателем, — не удержался и высказался Корнев, очень довольный тем, что о нем не забыли.

Они поднялись на вышку, и когда Корнев отдышался (эх, годы-годы), он услышал, как вдалеке, словно шмель над цветком, на низкой ноте тянул мотор автомашины. Солнца не было, оно пряталось за плотной завесой облаков — осень пришла и сюда. Над песками висела сиреневая дымка. За нею терялись, сглаживались неровности местности. Старшина настроил стереотрубу, и Корнев приник к ней. Оптика словно бы промыла даль, и он увидел сильно приближенные к нему горбатые спины барханов, разбросанные по ним редкие кусты саксаула. В том месте, где песчаные бугры плотно теснились один к другому, образуя неровную гряду, Корнев увидел поисковую группу. Она то скрывалась за барханом, то выскакивала на гребень. Впереди бежал с собакой на поводке пограничник-вожатый.

«Ага, стали на след», — подумал он, и его охватило тревожно-взволнованное предчувствие: поиск будет успешным. По собственному опыту он знал, что если пограничники пошли по следу, если розыскная собака уверенно взяла его и «сидит у нарушителя на хвосте», тому будет невероятно трудно, даже наверняка невозможно оторваться и скрыться. Пройдут какие-то часы, и его задержат. Корневым завладел азарт поиска, словно он сам сейчас шел по запутанному следу, разгадывая хитрые уловки нарушителя.

Вдали возник рокот вертолета. Вскоре винтокрылая машина вынырнула из сиреневой дымки, описала крутую дугу над заставой и улетела за барханную гряду. Там она на короткое время зависла на одном месте, и Корнев смог разглядеть, как из нее по веревочному трапу соскользнули вниз несколько пограничников.

«Заслон на пути нарушителя, — снова подумал Корнев и мысленно похвалил вертолетчиков. — Вот, стало быть, как теперь резерв выбрасывают. А на лошадках-то туда сколько бы времени пришлось шлепать?..»

Дальнейшие действия поисковой группы оказались для него скрытыми высокими барханами, но он продолжал смотреть в трубу, стал наблюдать за пограничным нарядом, расположенным вблизи границы. Но вот скоро на дороге, бегущей вдоль контрольно-следовой полосы, показалась автомашина. Накоротке переговорив с дежурным по заставе, старшина сказал весело:

— Все, поиск закончен. Нарушитель границы задержан.

«Вот тебе и несколько часов, — снова промелькнула у Корнева мысль. — Дело-то ограничилось минутами».

Возвращения пограничников ждать пришлось недолго. Ивашкин приехал оживленный, глаза его смеялись. Корнев ничего не спрашивал, все и так было понятно. Он только высказал желание — взглянуть на задержанного нарушителя. Каков он теперь, какие замыслы вынашивает, чем тешит себя, куда стремится, пытаясь преодолеть советскую границу.

Выслушав его и переглянувшись с полковником Ивашкиным, начальник заставы сказал с улыбкой:

— Петр Семенович, думаю, вы нас извините, но такой возможности сегодня у нас нет. Поиск был учебным. Пограничники, конечно, об этом не знали и действовали как в реальной обстановке. Неделю назад на участке нашей заставы был задержан нарушитель границы. Это случилось глубокой ночью. Обстановка сложилась весьма трудная. Но солдаты и сержанты проявили высокое мастерство, и задержание было произведено в те же Считанные минуты, что и сегодня. Сейчас нам помог вертолет. А ночью мы применили прожектор. На этот раз мы проиграли вариант того задержания, но с поправкой на светлое время. Вам, старому пограничнику, объяснять не надо — в каждом случае есть свои особенности. Их надо знать, быть готовыми эти особенности распознать… Да ведь вы, по-моему, все видели?

— И личный состав, и техника сработали четко. У заставы отличное взаимодействие с вертолетчиками, — похвалил Ивашкин.

— Ну, а что касается нарушителей… каковы они сегодня, — с увлечением продолжал начальник заставы, явно воодушевленный похвалой приезжего полковника, ветерана пограничного отряда. — Сегодняшняя обстановка в мире вам, Петр Семенович, хорошо известна. А граница, как барометр, отражает ее. Как и раньше, наш противник не брезгует ничем. Вполне понятно, глазная-то цель у него шпионить, выкрадывать наши военные и экономические секреты. Особенно большое распространение приобрели идеологические диверсии…

— Понимаю, стремятся подсунуть нам свою отраву, — сказал Корнев. — Читал я об этом. Да и по радио и телевидению часто говорят.

— Немало фактов, когда пытаются не только переправить идеологически вредные материалы, но и воздействовать на самих пограничников, — добавил полковник Ивашкин. — Борьба против идеологических диверсий приобрела сегодня особую остроту. Поэтому от пограничника требуется высокая политическая зоркость, классовое чутье, зрелое восприятие фактов действительности. Эти качества мы и стремимся у них воспитать. Ты прости, Петро, за этот маленький урок политграмоты, но по-другому как еще объяснишь сегодняшнее положение в мире, подрывную работу, ведущуюся против нас? А она, правильно заметил начальник заставы, непосредственно отражается на пограничной обстановке.

— Зачем извиняться, Федор Михайлович, — сказал Корнев. — Конечно, я не политработник. Но, как коммунист, считаю, об этом надо почаще напоминать не только солдатам, но и нам вот — рабочим, колхозникам…

— Кстати, Петр Семенович, ваш сын в полной мере проявил высокие политические качества в недавнем задержании, — начальник заставы достал из стола папку, открыл. — Я только что получил телефонограмму: начальник отряда за бдительность и воинское мастерство при задержании нарушителя границы поощрил старшего наряда рядового Корнева отпуском с поездкой на родину. Я рад сообщить вам это приятное известие и благодарю за воспитание парня. Он исправный во всех отношениях солдат, хороший, славный товарищ своим сослуживцам.

— Гордись, Петро, твой Вася похож на тебя не только внешне, — сказал с доброй улыбкой Ивашкин. — Похоже, и в службе он идет с тобой на равных. Замечательно, когда то хорошее, что есть в нас, повторяется в наших детях.

«Порадовал, сынок, спасибо, — растроганно подумал Корнев. — А ведь смолчал, ни слова о том, что участвовал в задержании, да к тому же еще и отличился. Смотри-ка, видать, стоящее задержание, если решили повторить его, потренировать пограничников. Ну, что ж, повторение — мать учения».

— Справедливо заметили, товарищ полковник, — продолжал начальник заставы. — Мне кажется, за время службы рядового Корнева на заставе нам сообща с замполитом удалось изучить парня, его достоинства и недостатки. Когда, как говорится, с человеком пуд соли съешь вместе, он тебе виднее, чем остальным. Вася ваш не просто добросовестный солдат, каких у нас большинство. Убежден, в характере у него военная косточка. Он по-настоящему полюбил границу. Ему бы в училище… Поедете домой вместе, потолкуйте с ним.

Вечером пограничники построились на боевой расчет. Ивашкин с Корневым встали на правом фланге. Начальник заставы после доведения обстановки громко и торжественно объявил:

— На охрану государственной границы назначаются: полковник Ивашкин Федор Михайлович…

— Я! — отозвался звонко и взволнованно Ивашкин.

— Сержант запаса Корнев Петр Семенович…

И хотя заранее было обусловлено, что ветераны встанут в строй и будут назначены в символический пограничный наряд, Корнева, как и Ивашкина, этот ритуал растревожил. Впрочем, начальник заставы обещал ему вместе выйти на границу, проверить службу наряда. Возможно, он встретит там сына. Очень хотелось, чтобы у того все было так, как о нем отзывался начальник заставы. Потом он похвалился бы председателю колхоза, что сам видел, как сын на деле выполняет свои обязанности и строго соблюдает наказы односельчан.

Пока он так размышлял, капитан закончил расчет, определив каждому пограничнику его место и роль на предстоящие сутки. А рядовому Корневу объявил выходной день. Петр Семенович разочарованно вздохнул, но тут же решил, что будь он на месте начальника заставы, поступил бы так же. Не надо отцу проверять службу сына в наряде, контролеров хватает и без него. Вместе надо побыть.

Расходились с боевого расчета; Корнев, вспомнив появившееся у него днем желание поделиться наблюдениями о заставе с Ивашкиным, проговорил:

— За сына я рад… По-хорошему даже завидую ему. Но и в нашей службе тоже был свой высокий смысл. Если бы Васька все до тонкости о ней знал, может быть, он бы позавидовал нам. Сколько раз в мыслях возвращался я в те годы и в наш заслон на колодце…

— Верно, и я думал, когда выезжал на границу: наши традиции живут в делах нынешних пограничников.

Глава пятая В СТОРОНЕ ОТ КАРАВАННЫХ ТРОП

Вещевые мешки сложили в мазанке. Оружие старший сержант приказал постоянно иметь при себе. Он построил отделение и объявил боевую задачу: с этой минуты пограничники несут службу заслона. Они обязаны обнаружить возможное появление у колодца нарушителей границы и задержать их.

Дал на осмысление сказанного одну минуту, понаблюдал, кто и как отреагировал на приказ. По лицу Корнева ничего нельзя было определить, на нем не дрогнул ни один мускул. Принял как должное, служба есть служба повсюду, куда бы ни забросила она пограничника. Герасимов вроде бы ссутулился, глядел в землю — не по нутру была, не радовала перспектива сидеть здесь, вдали от заставы, на жаре и ветру, спать на шинельке, ею же укрываться. У Бубенчикова румянец на щеки набежал, глаза округлились — в них настоящий интерес зажегся. Дело ожидается серьезное. Ивашкин повертел головой налево-направо: надо, значит, справимся. Остальные — Елкин и Чернов, оба молчаливые, спокойные ребята — пожали плечами: что прикажут, то и будут делать.

Тагильцеву понятно все, иного он и не ожидал, подчиненных своих знал неплохо. Спросил:

— Вопросы имеются?

— Должны были состояться учения… Они отменены? — подал голос Бубенчиков.

— Выезд на учения был объявлен… в интересах сохранения в тайне нашей основной задачи. Так сказать, оперативная маскировка, — ответил старший сержант.

— Застава на том колодце тоже в заслоне?

— Да. Кроме того, резервами погранотряда прикрыто еще несколько колодцев.

— Наш вроде в стороне от всех дорог. Сюда, похоже, даже чабаны не добираются, — сказал Герасимов, склонив набок голову, что, очевидно, означало: по доброй-то воле сюда никого и пряником не заманишь.

— Это не имеет никакого значения, — жестко, с расстановкой произнес Тагильцев.

Почувствовав в тоне Герасимова нотки сомнения, мол, кто сунется в глухомань, он решил в самом же начале пресечь настроения благодушия, попытки расслабиться, лишь бы протянуть время. Нет, они прибыли к колодцу не отлеживаться, а нести службу как на границе, со всеми вытекающими из этого последствиями.

Впрочем, колебания были не только у Герасимова. Вспомнился Тагильцеву вчерашний вечер, когда уже после отъезда начальника штаба комендант ставил задачу капитану Рыжову. Все детали прикрытия колодца, где сейчас осталась застава, дорог, троп и подступов к нему были обговорены, методы службы выработаны. И только под конец, еще раз вглядевшись в карту, поразмыслив над ней, комендант сказал:

— Послушай-ка, Рыжов… Вот тут, в двадцати с небольшим километрах на восток от твоего колодца, есть еще один. Так, в общем-то, ничего из себя не представляющий объект. Вроде бы даже заброшенный колодец, потому что вокруг него на многие версты голые пески. И воды-то в нем, как говорили мне башлык и Берды Мамедов, кот наплакал. Короче, колодец в стороне от всех троп и дорог. Ты и сам это знаешь, бывал на колодце. Но вот именно туда, Рыжов, ты обязательно посади отделение.

Слушая коменданта, Тагильцев отчетливо улавливал в его речи интонацию и манеру говорить, перенятые у подполковника Копылова. Будто он рассуждал сам с собою, но так, чтобы его мысли хорошо усваивались другими, делались из них соответствующие выводы, которые приводили бы к нужным решениям.

— Да, пошли туда отделение, — раздумчиво продолжал комендант и красным карандашом уже наносил на карту условный знак. — Может, не стоило этого говорить… но скажу. Сначала-то я колебался, думал, этакая даль, глухомань, кто туда сунется. Но… нельзя допустить, чтобы там произошло что-то нежелательное, чтобы потом не каяться за недосмотр. Поэтому организуй там службу как полагается.

И вот отделение на далеком колодце. А комендант у себя на карте отметочку сделал, которая означает, что это отделение старшего сержанта Тагильцева. И напутствие начальника заставы еще звучит в ушах: «Поезжай, становись гарнизоном и обеспечь выполнение задачи…» Нет, брат, Герасимов, ни ты, ни кто-то другой не должен усомниться, будто бы посланы мы сюда по делу заведомо пустячному.

— Не имеет никакого значения отдаленность и заброшенность колодца, — повторил он с прежней напористостью. — И службу организуем как полагается, чтоб комар носа не подточил. Вот так…

Сразу же, на ближайшие два часа, пока он с Ивашкиным обойдет и разведает окрестности, распределил обязанности личного состава. Герасимова и Бубенчикова назначил часовыми, указал два самых высоких бархана, на вершинах которых им надо скрытно расположиться. Вести круговое наблюдение, как с пограничной вышки, о появлении людей сообщать сигналом — вытянуть руку в сторону наблюдаемого объекта.

Корневу проверить и рассчитать продовольствие на неделю, сварить обед — суп и второе вместе. В целом постоянно отвечать за хозяйственную часть. Чернову заготавливать дрова, нарубить как можно больше, чтобы не ходить за ними перед каждым приготовлением пищи. Елкину наблюдать за сигналами часовых, докладывать о них ефрейтору Корневу и помогать по хозяйству. Корнев назначается постоянным заместителем командира отделения и выполняет эти обязанности в его отсутствие.

Вопросы имеются? Нет вопросов. Немедленно приступить к выполнению возложенных на каждого обязанностей.

Герасимов покосился на Корнева не то с завистью, не то с насмешкой, буркнул:

— Растешь, Петро. Если такими темпами дальше пойдет, то и до генерала недалеко.

— Не болтай, чего не следует, — отмахнулся Корнев.

Пребывая в восторженном состоянии — еще бы, первым назначен часовым в боевой обстановке, — Бубенчиков заспешил на указанный ему бархан.

— Погодите, — остановил его старший сержант, в душе одобряя служебное рвение молодого пограничника. — Фляжка-то у вас пустая. Наберите воды.

Справедливое и своевременное замечание, как Бубенчиков сам об этом не подумал. На макушке песчаного холма, пожалуй, прохлады ждать не приходится. Пить-то захочется. Спасибо сержанту, надоумил. Хотя и с дурным запахом, а все же вода. И действительно не вредная, как уверял Берды Мамедов. Пил ее Бубенчиков и ничего. Налил фляжку и рысью марш-марш…

Не спеша, вразвалочку отправился на свой пост Герасимов. Эка невидаль, назначен часовым. Сколько он этих вахт отстоял, сколько еще предстоит. Не перечесть.

Тагильцев решил обойти и осмотреть местность по окружности, подметить какие-то особенности рельефа — без этого трудно ставить конкретные задачи пограничному наряду. Надо было определить, с какой стороны наиболее вероятно появление нарушителей. Радиус взять с полкилометра, не более, этого вполне достаточно. И то, по законам геометрии, их путь с Ивашкиным будет длиною три километра. Да плюс пройденные утром версты по этакой-то жаре… Тут служба не покажется медом. Герасимов, может, и прав в чем-то.

Поднимаясь на первый же бархан, Тагильцев и Ивашкин почувствовали — ноги их будто деревянные. Так намаялись уже, что не сразу и размялись.

— Примечай, Федор Ивашкин, характерные особенности местности, пригодится в службе. Надо все запомнить, чтобы при наблюдении от колодца узнавать знакомые места, — наставлял отделенный.

А что тут можно приметить? Кругом точно такая же картина, какую наблюдали утром по пути к колодцу. Желтые горбы барханов, корявые саксауловые стволы, в низинах редкие проплешины песчаной осоки — любимого корма овец.

Сам старший сержант, должно быть, что-то различал, составляя план местности. Он то и дело раскрывал командирскую сумку, доставал лист бумаги и делал на нем пометки.

Когда заканчивали разведку, обнаружили низину, подобную той, где был колодец. На ней виднелись десятка три насыпанных бугорков с воткнутыми в них саксауловыми рогульками. На каждой болталась выцветшая, истрепанная ветрами тряпочка.

— Что это такое? — спросил Ивашкин.

— Вроде кладбища… По-моему, какое-то захоронение.

— Старое очень… Почему оно здесь, на отшибе, в пустыне?

Тагильцев этого тоже не знал и объяснить не мог.

— После спросим у капитана Рыжова, — сказал он, снова вынимая из сумки листок со своими пометками.

Он поднялся на высокий бархан, долго смотрел во все стороны и только после этого очень тщательно вычертил что-то на тетрадном листке.

— Нам надо иметь в виду это… место.

От захоронения тянулась длинная ложбина, засыпанная в нескольких местах песком. Она привела дозор почти к самому колодцу.

И тут Тагильцеву пришла в голову совершенно неожиданная мысль. Он прилег, сказал Ивашкину, чтобы тоже остановился.

Допустим, вот на этом самом месте появились нарушители границы, сумели подойти незамеченными, размышлял Тагильцев. И что же они наблюдают на колодце? А видят они горящий костерок, над ним таганок, в котором что-то варится. Возле пограничник с автоматом на ремне помешивает в котле ложкой. Второй несет охапку саксауловых сучьев. Ага, вот и еще один, прислонился спиной к стене мазанки, сидит в тени, может, отдыхает или спит.

Удобный момент, нападайте, лазутчики, врасплох, стреляйте с близкого расстояния, захватывайте солдат тепленькими. Что же дальше? Наверное, эти солдаты, подумают бандиты, как-то связаны с другим подразделением, и оно может подойти сюда. Нет, нападение им ничего хорошего не принесет. Они обнаружат себя, и тогда неминуем конец.

Самое верное, незамеченными повернуть назад и поискать другое место, где бы можно укрыться и переждать.

Ломай голову, Тагильцев, шевели мозгами. Главное-то вот что: подойдя к колодцу, нарушители должны увидеть, что тут людей нет и давно не было. Необитаем колодец. Вот что им на руку.

От колодца нанесло горьковатым саксауловым дымком, варевом.

— Как есть захотелось, — тихо сказал Ивашкин.

— Пообедать не мешало бы. Но ведь ты утром сухариков пожевал? — бодро сказал Тагильцев и усмехнулся, потому что, кажется, появилась дельная мысль.

— Всего один сухарик сгрыз, случайно завалялся в кармане.

— Ну, раз такое дело, идем, тем более у Корнева каша готова. Чуешь, какие запахи-то растекаются?

Пристроившись рядом с командиром, Ивашкин пошагал неторопливо, степенно. Пусть никто не думает, будто он с прогулки возвращается.

Навстречу им метнулся Корнев, отрапортовал, дескать, никаких происшествий не случилось, часовые сигналов не подавали, обед сварен.

Подметил Тагильцев, заместитель рапортовал бодро, уверенно, а взгляд его почему-то убегал в сторону. Не придал пока этому факту значения, мало ли, может, дымом глаза разъело. Сказал весело:

— Угощай, хозяин. Мечи пироги на стол, тащи гуся с яблоками.

Улыбка тронула нахмуренное лицо Корнева, брови вздрогнули. Пирогов и гуся у него, конечно, не припасено, а кашу он приготовил вроде бы вполне съедобную.

Стола тоже не было, поэтому уселись тут же, возле таганка. На нем теперь висел котелок с кипятком. Корнев взял из пачки щепотку заварки, бросил в кипяток.

— Зеленый, туркменский чай. Жажду утоляет, — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Каша с мясными консервами была объедение. Ивашкин поглядывал, можно бы и еще немножко, но отделенный, вытерев ложку, пряча ее в полевую сумку, спросил:

— Про часовых-то не забыл? Расход оставил?

— Товарищ старший сержант… — Корнев укоризненно посмотрел на Тагильцева.

Как он мог не помнить о часовых? Такой вопрос излишен и даже обиден для него. Ведь ему же поручена хозяйственная часть, а он любое дело привык исполнять на совесть.

— Сдаюсь, — Тагильцев шутливо поднял руки. Покончив с кашей, пили горячий, с горчинкой, чай.

От еды приятная истома разливалась по телу. Хотелось лечь, забыться. Отставив пустую кружку, отделенный поблагодарил Корнева.

— После такого сытного обеда сполоснуться бы водицей для охлаждения и передохнуть хотя бы самую малость в полутемной комнате на чистой простыне. Впрочем, это больше из области фантазии, — сказал он мечтательно.

Ивашкин покосился на него — не ожидал такой расслабленности. Он привык видеть командира постоянно собранным, подтянутым, порой, может быть, чрезмерно строгим. И тут же подумал, а почему бы, собственно, немножко не отпустить супонь.

— Неплохо бы… — согласился и поддержал Корнев, зажмурился от попавшего в глаза дыма. Встал и засыпал песком чадящие головешки. — Мечтать нам только и остается. Нету ни хорошей комнаты, ни простыни… воды тоже нету.

— Как… нет воды? — посерьезнел, подобрался Тагильцев. — Что это означает, что за загадки ты нам задаешь?

— Не хотел портить вам настроение перед обедом. Со вчерашнего вечера крошки во рту не было.

— Рассказывайте, что случилось, почему не стало воды?

— Котелков двадцать мы подняли, глядим, сильно замутилась вода. А дальше пошла уже просто грязная жижа. Вычерпали водичку за один раз. Половину израсходовали. Остальную процедили через тряпку, разлили в три брезентовых ведра и поставили в мазанке. Как НЗ, стало быть.

— Значит, новая закавыка, — старший сержант подошел к колодцу, заглянул. — За ту воду, что сберегли, спасибо. Будем экономить, растягивать, насколько возможно.

— Три ведерка надолго не растянешь. В общем, дело швах. Что можно придумать? — сказал Корнев, и смуглая кожа на его широких скулах натянулась, побледнела.

— Не станем унывать, еще не все потеряно. И из самого безвыходного положения выход все-таки есть. Так говорят мудрые. Будем надеяться на этот выход, и тогда он найдется, Петро Корнев.

Была такая привычка у старшего сержанта Тагильцева — не по-уставному называть подчиненных по имени и фамилии, когда хотел он подчеркнуть свое обращение к нему. Ивашкин подметил, что эта манера была по душе солдатам, она как бы сближала их с командиром.

— Понятно, товарищ старший сержант. Не будем журиться. Задача ясная — надо найти выход из критического положения. Особенно это меня касается, потому как мне приказано поить-кормить солдат. Разрешите подменить часовых, пусть пообедают?

— Подменяйте. Елкин — Герасимова, Чернов — Бубенчикова. Сигналы для связи прежние.

Пограничники ушли. Тагильцев задумался. Где тот выход, о котором он так красиво говорил? Горы песка мановением руки не превратишь в оазис.

Скоро примчался Герасимов, красный, распаренный, будто только что выскочил из бани. Он оглядывался на вершину бархана, с которого спустился.

— Словно из преисподней, еле живой вырвался, — сообщил он, перед Ивашкиным взмолился: — Будь другом, сообрази ведерко водички, через минуту учиним водные процедуры.

— Не из преисподней, а с поднебесной… Мы же сверху спустились, — поправил его Бубенчиков.

— Все-то ты по науке объясняешь, Бубенчик, а не смыслишь, отчего и почему такая злая жара.

Как полагается, оба доложили командиру о результатах службы — в зоне наблюдения никто не появлялся.

— Нас с Ивашкиным видели?

— Изредка вы появлялись на горизонте. А вот в этом районе мы потеряли вас из виду, — Герасимов показал в сторону лощинки, по которой разведчики вышли к колодцу. — Я беспокоиться начал, как бы не заплутали. Потеряться тут — раз, два и готово.

— Ясно. Обедайте, — Тагильцев отошел в сторону, достал из сумки блокнот и начал что-то писать.

Приставив автомат к стене мазанки, Герасимов скинул гимнастерку и с удивлениемвытаращился на Ивашкина, с безучастным видом сидевшего возле потухшего костра.

— Федя, как насчет водички-то? Терпенья нет, помыться надо.

Отмалчивался Ивашкин, лишь пожимал плечами.

— Ну, тебе трудно помочь товарищу? — теряя терпение, сказал Герасимов.

— Не трудно. Только нечем умываться-то.

— Не пойму я что-то тебя.

— Тут и понимать нечего. Воды нет.

— Долго ли достать из колодца?

— Вот чудак-человек, никак ты в толк не возьмешь, в колодце вода кончилась. И хватит об этом. Ты сначала, пообедай, а после поговорим.

— После того, что ты сказал, кусок в глотку не полезет.

Однако, несмотря на такое заявление, Герасимов с обедом управился в считанные минуты, по-братски поделил оставшийся чай с Бубенчиковым.

Застегивая полевую сумку, подошел Тагильцев.

— Товарищ старший сержант, а если нам почистить колодец? — Ивашкин поднялся, оправил гимнастерку, по привычке провел пальцами вдоль поясного ремня, разогнал морщины.

— Как это почистить? — опередил командира Герасимов. — Ты соображаешь, что несешь?

— Подумал прежде, потому и предложил. У нас в деревне тоже колодец начал высыхать. Мужики спустились, сняли один слой, другой, и опять вода появилась.

— То там, а то здесь, — пробурчал Герасимов, сел, привалившись спиной к стене мазанки, вытянул ноги и прикрыл глаза.

— Ивашкин мыслит правильно, — вдруг загорячился Бубенчиков, остановился возле Герасимова, начал доказывать. — Надо же хотя бы элементарные понятия иметь о структурах грунтов, круговороте воды в природе. В почве есть водоносные слои, грунтовые воды просачиваются через них, родниками выходят на поверхность. Так пополняются реки, питаются озера. Ведь если бы они не подпитывались родниками, то в результате испарения высохли бы.

— Эх, Бубенчик, учебник физической географии ты вызубрил… Скажи-ка мне, много родников повстречали мы, пока сюда тащились? Вот что я скажу, это уже будет не учебник, а жизнь: пока не поздно, ноги надо отсюда уносить…

— Рядовой Герасимов, будем считать, что я этих слов не слышал. Надеюсь, не услышу и впредь, — так же жестко, как недавно ставил задачу, сказал Тагильцев.

— Слушаюсь, — угрюмо отозвался Герасимов, неохотно поднимаясь, вытягивая руки по швам. — Только ведь не просто колодец почистить. За такое дело с головой надо браться, хотя бы чуть-чуть в нем шурупить. Вот и хотелось бы знать, есть ли у нас такие умельцы, которые спустятся в колодец и сумеют его почистить?

Он поднял голову, оглядел всех с таким видом, будто только что совершил небывалое открытие.

— Надо, так и в колодец спустимся, и на небо полезем, — уверенно заявил Корнев.

— Я спущусь, — неожиданно для всех, а еще больше для себя, сказал Ивашкин.

Слово уронил, а сердце екнуло. Тогда в деревне он не решился лезть в колодец, в холодную полутемную глубину. А тот был, наверное, втрое мельче, чем этот. Но слово сорвалось, оно не воробей, не поймаешь его.

— Ну, что ж, если вы оба такие храбрые… — в голосе Герасимова прозвучала явная насмешка.

В Корневе Тагильцев не сомневался, на него можно положиться. Да и этого парнишку, Ивашкина, надо поддержать. Не легко ему было на такое решиться. Дух уверенности нужно вселить и в него.

Без воды долго не протянешь. Никто не обвинит его в слабости или малодушии, если он сию же минуту пошлет донесение капитану Рыжову, объяснит обстановку и попросит помощи. Просто он обязан это сделать, ибо отвечает не только за себя, а прежде всего за людей, вверенных ему. Пустыня ошибок не прощает.

Есть и другой выход, более сложный и пока неизвестно, что сулящий. Для того чтобы проверить, будет ли польза от того дела, какое предложил Ивашкин, у Тагильцева в распоряжении сутки — на такое время он попробует растянуть три неполных брезентовых ведра воды, которые предусмотрительно сберег Корнев. За сутки многое может решиться. То ли появятся нарушители, то ли поступит какое распоряжение от начальника заставы, скажем, сняться с колодца и следовать на заставу.

— Будем чистить колодец, — сказал он просто, будто это было привычным делом для него и для его подчиненных.

Но как сразу же выяснилось, сказать легче, чем выполнить. Как опустить на глубину свыше трех десятков метров человека, если над колодцем для этого нет даже примитивного приспособления, какие обычно есть над другими колодцами — стояка с деревянным колесом?

Подошел Герасимов, заглянул вниз.

— Раз такое дело… что ж, я не посторонний. Не забыли, я же грузчик. Довелось разных тяжестей поднять-опустить не только при помощи кранов и лебедок, но и вручную. Что-нибудь придумаем, — проговорил он. — Крепкую бы жердь поперек положить…

Он взял топор и скоро принес из-за барханов, оттуда, где рубили дрова, хотя и кривой, но по толщине вполне подходящий ствол саксаулового дерева. Уложили его поперек сруба и хорошо укрепили. Герасимов перекинул через него веревку и к концу ее привязал толстый обрубок.

— Садись, держись за веревку, а мы будем потихоньку стравливать ее, — говорил Герасимов.

Сейчас он был энергичным и сообразительным, словно не сам полчаса назад уныло доказывал, что надо поскорее дать тягу с колодца.

— Итак, до наступления темноты осталось часа полтора, от силы, два. Успеем? — спросил Тагильцев, хотя никто не мог ответить на вопрос, потому что никому не было известно, как скоро удастся почистить колодец и, вообще, выйдет ли что из задуманного.

— Для страховки надо еще одну веревку. Принеси, Федя, — попросил Герасимов.

Пока Ивашкин ходил за веревкой в мазанку, он рассказал, как однажды грузчики в порту вот так же опускали в трюм углевоза парня и приключилась беда. Внизу скопилась угольная пыль, грузчик задохнулся и потерял сознание. Не окажись страховки, несчастья не миновать.

— Я слышал от местных жителей, что здесь в таких вот засыхающих колодцах иногда появляется вредный газ… — проговорил Герасимов. — Так ты, Петро, того, как чуть почуешь запах, дергай за веревку, тут же поднимем.

— Этот колодец не засыхающий. Мы же черпали в нем воду, — возразил Корнев.

— Ну, я на всякий случай сказал.

Молчаливый и решительный Корнев уселся на обрубок верхом. Спуск его прошел быстро и без помех.

Наступила очередь Ивашкина. Веревкой его подхватили под мышки и он, стараясь не глядеть в черный провал колодца, стал спускаться. Скоро снизу дохнуло влажной испариной. Глаза привыкли к сумраку, Ивашкин рассмотрел, что стенка колодезного ствола оплетена прутьями, чтобы не осыпалась. Дно колодца оказалось довольно широким. Ивашкин встал, ноги его погрузились до щиколоток в вязкую черную жижу. Потревоженная, она испускала тяжелый запах.

— Если о таком газе говорил Герасимов, так мы его стерпим. Правда, Федя? — сказал Корнев.

Ивашкин кивнул, но ничего не ответил. Дышать и впрямь было тяжело.

Подергав за веревку, Корнев потребовал опустить ведра и котелок, потому что без посуды жижу вычерпать было нельзя. Еще наверху они с Герасимовым и Тагильцевым условились не кричать. Кто знал, как могли отозваться стенки колодца на громкие звуки. Не обрушились бы.

Ведра опустились солдаты начали попеременно заполнять их и дергать за веревку, чтобы поднимали. Работали торопливо, скоро им стало жарко. Поначалу казалось, им никогда не вычерпать вонючую черную гущу, но постепенно она стала убывать, сползать к середине, где котелком они выбрали углубление. Потом лопатами очистили от черноты все дно, стали насыпать в ведра влажный желтый песок. Оба взмокли, гимнастерки можно было выжимать. Ивашкин то и дело смахивал пот со лба ребром ладони.

— Уморился? — Корнев всаживал лопату в песок, покрякивал. — Эту гниль-черноту сняли, вроде и дышать стало полегче.

— Я не устал, — сказал Ивашкин, думая, что Корнев успокаивал его, говоря, что воздух стал чище.

— Каких-нибудь два десятка ведер еще и закончим.

Дно они сделали покатым к середине, вырыли яму глубиной по колено, и подали сигнал об окончании работы. Ивашкин убрал высветленную песком лопату в чехол, взглянул вверх. Ему показалось, что круг неба, видимый через колодезное отверстие, был не бесцветным, вроде бы пыльным или туманным, каким он выглядел при солнечном свете наверху, а голубовато-прозрачным. И на нем тлели чуть заметные звезды.

Неужто они так долго работали и не заметили, как стемнело? Когда их подняли, они увидели, что наверху еще день. Земля исходила жаром, хотя солнце и скатывалось за горизонт. Ивашкин спрашивал себя: а где же прозрачное небо и звезды? Не померещились же они ему.

— Будет вода, ребята? — спросил Герасимов.

— Утром поглядим, — устало ответил Корнев.

Глава шестая ПИТЬ ХОЧЕТСЯ

Поужинали консервами с сухарями, выпили по кружке чая. Тагильцев подытожил — осталось всего лишь два ведра воды.

Как только стемнело, часовые снялись с наблюдательных пунктов и спустились к колодцу. Тагильцев построил отделение на боевой расчет. Он с самого начала решил сделать распорядок дня таким же, каким он был на заставе, чтобы жизнь и служба пограничников шли в привычном ритме и каждый солдат знал бы свое место и задачу на предстоящие сутки.

Люди валились с ног, день измотал их вконец. Тагильцев видел это, у него самого все тело ломило, голова была тяжелой, глаза слипались. В прошлую ночь, несмотря на ранний отбой, все же им не дали выспаться. Потом они тряслись по ухабистой дороге в кузове автомашины, шли пешком по горячим барханам, несли службу на постах наблюдения.

Особенно тяжело, понимал Тагильцев, было молодым бойцам. Все они осеннего призыва, полгода, как надели военную форму, в здешнюю жару втянуться еще не успели. Но он был доволен ими, ребята держались, никаких жалоб не было.

Всем им сейчас нужен отдых. Тагильцев опасался, не случилось бы с кем солнечного удара. Вода, будь она неладна, нужна до зарезу. Появится она в колодце или не появится? И это больше всего беспокоило старшего сержанта.

Сейчас он задержал пограничников лишь потому, что хотел поделиться с ними своими мыслями. План организации службы, продуманный им в подробностях, казался ему приемлемым, способным обеспечить выполнение поставленной перед отделением задачи. Нельзя допустить и малейшую оплошность.

В общем-то, плен был прост. Ночью отделение находится возле колодца. Для охраны подступов к нему выставляются секреты. С рассветом пограничники двумя группами устраивают засады на вероятных направлениях движения нарушителей. А направления он выбрал такие: первое — путь следования отделения на колодец, второе — низинку, ведущую сюда от старого кладбища.

И тактику действий в засаде определил: обнаружив нарушителей, пропустить их к колодцу, отрезать пути отхода и задержать.

Но прежде чем сказать все это солдатам, Тагильцев, как и полагалось на боевом расчете, подвел итоги за минувшие сутки, похвалил пограничников за сноровистый сбор по тревоге и добросовестное исполнение возложенных на каждого обязанностей в течение дня.

Свой план Тагильцев изложил коротко и, как ему казалось, достаточно убедительно. Но все же спросил для уверенности:

— Поняли, как организуем службу и будем действовать при задержании нарушителей?

Пограничники отвечали дружно:

— Как не понять. Все ясно.

— Пусть только появятся… не ускользнут.

Конечно, они понимали: будет тяжело, спать придется урывками, целыми днями находиться под палящим солнцем. Но уверенный голос старшего сержанта не позволял усомниться в том, что все это необходимо для того, чтобы выполнить поставленную перед ними задачу.

Бубенчиков потер пальцем лоб, потоптался и так истолковал замысел командира отделения:

— Это называется тактической хитростью. Заманиваем противника как будто мышь в мышеловку и берем его голыми руками.

Хорошо бы так-то… Тагильцев усмехнулся. Все-то для тебя легко, Бубенчиков, без сложностей. Все умеешь с ходу объяснить, без излишних затей и сомнений. А жизнь часто вдребезги разбивает самые, казалось бы, безупречные замыслы, толковые планы и загадывает загадки, которые не вдруг разгадаешь. Вот… прошли же нарушители и скрылись. А ведь не одна умная голова думала над тем, как не допустить такого…

Командир отделения закончил боевой расчет:

— На службу назначаются: с вечера, вид наряда секрет, старший сержант Тагильцев, с ним рядовой Елкин. С полночи до утра рядовой Герасимов, старший, с ним рядовые Бубенчиков и Чернов. Ефрейтору Корневу и рядовому Ивашкину с рассветом приготовить завтрак. Возле колодца и мазанки произвести уборку, чтобы ничто не указывало на наше присутствие здесь. Очаг перенести на ближний бархан, туда, где берем саксаул. Сейчас всем свободным от службы отдыхать. Курить с соблюдением маскировки.

— Водички бы хлебнуть, — вздохнул Герасимов.

— С этим придется повременить… до утра, — сказал Тагильцев, ощущая сухость во рту.

Не ко времени напоминание. Но и понять Герасимова можно — кружка чая за ужином после целого дня пребывания на жаре жажды не утолила.

На ночлег Ивашкин и Бубенчиков расположились рядом. Разрыли песчаный бугор, расстелили шинели и улеглись.

— Ложе царское, мягко и тепло, — сказал Бубенчиков, устраиваясь. — Замечательная одежда наша шинель: и подушка, она же и одеяло. Не пух-перо, но все же…

— Одеяло, говоришь, а сам не укрываешься, — запахнув полу, Ивашкин укутал уставшие за день ноги.

— Песок остынет, тогда укроюсь.

— Серега, ты всему находишь объяснения… — сказал Ивашкин задумчиво. — Я днем из колодца на небе звезды видел. Что ты на это скажешь?

— Где-то я читал об этом. Но… вразумительного ничего ответить не могу. Вернемся домой — в книжках поищем объяснение… Ладно?

Они помолчали. Бубенчиков закинул руки за голову, потянулся, хрустнул суставами, повернулся к Ивашкину, лицо которого смутно белело в темноте, и почему-то шепотом спросил:

— Ты веришь, будет вода в колодце?

— Не верил бы, не стал спускаться.

Проснулся Ивашкин от того, что кто-то сильно тряс его за плечо.

— Что, подъем? — спросил он.

— Больно ты, парень, метался во сне и кричал. Гляди, с шинели-то сполз. Гимнастерка задралась, голой спиной лежишь на песке, а он остыл уже, — сказал Корнев, стряхивая и перестилая шинель. — Поспи, время еще есть.

— Где Серега? Он рядом был.

— В наряде Серега. Где ему еще быть.

Корнев прикрыл его другой шинелью, видимо, своей. Ивашкин быстро пригрелся и снова уснул.

Последние полчаса сна очень освежили его. Ивашкин почувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся.

Он встал, огляделся. У колодца было чисто, очаг убран. Что же такое происходит? Отделенный приказывал выполнить работу ему и Корневу, а тот, стало быть, уложил его спать и все, что требовалось, сделал сам.

Теплое родственное чувство к Корневу охватило Ивашкина. Так, наверное, поступил бы старший брат, будь он у него. И ему самому захотелось сделать что-то хорошее, чтобы угодить Корневу.

Тут же рассвело.

«А как же там… вода есть?» — ворохнулась тревожная мысль, и он побежал к колодцу.

Заглянул, напрягая глаза. Внизу тускло поблескивало. Есть, есть вода! Пришла…

— Ну, что, какие новости? — спросил Корнев, поворачивая к нему прокаленное костром лицо.

— Погляди сам, — сказал Ивашкин.

— Да чего уж там… вижу, сияешь, — улыбнулся Корнев, помешивая в котле.

— Нет, ты все же погляди, убедись.

— Как бы каша не того…

— Я послежу, — Ивашкин подошел, поглядел на подернувшиеся серым пеплом угли, на пыхтящую кашу.

От колодца Корнев примчался прыжками.

— Ура, Федька, вода есть! Живем!

Тут и испытал Ивашкин силу тракториста. Корнев приподнял его, закружился, споткнулся обо что-то, и оба они, хохоча, покатились с бархана.

— Что с вами? Чему радуетесь?

Солдаты вскочили. Рядом стоял старший сержант Тагильцев, потирал шею — видно отлежал.

— Вы в колодец гляньте, — сказал Корнев, блестя в улыбке зубами, подталкивая Ивашкина к костру, раз взялся за кашей глядеть, не проворонь, а то пригорит.

Тагильцев так же, как Корнев, свесил голову через край колодца, с полминуты смотрел, потом повернулся к солдатам:

— Ну, вот, сомнения в сторону. Завтрак готов, кашевары?

— А как же. С этим тоже порядок, товарищ старший сержант, — весело ответил Корнев.

Он быстро опустил ведро в колодец, зачерпнул, и столь же быстро, словно не ощущая тяжести, поднял.

— После сна слить холодненькой?

— Не откажусь, — Тагильцев проворно скинул гимнастерку, подставил загорелую спину. — Лей, не скупись.

Глава седьмая ПЕСКИ ЗАПЕЛИ

Тяжеленькая фляжка, наполненная под самый колпачок, оттягивала ремень, холодила бок. Ивашкин шагал вслед за отделенным, то и дело касался ее, взвешивал на ладони. У всех ребят сегодня фляжки тоже были полны. И, что греха таить, Ивашкин испытывал гордость — ведь это благодаря его затее удалось добыть воду. Как и прежде она попахивала, но Корнев нашел средство ослабить противный запах. Он обжарил на костре сухарь, растолок его и бросил в кипящую воду вместе с заваркой. «Фирменный чаек, нигде такого не пивал», — похвалил Бубенчиков.

Даже Герасимов в это утро остался доволен завтраком и чаем без нормы и, как он сам выразился, «помягчел душой». Помягчение произошло, очевидно, еще и по той причине, что Тагильцев освободил его от службы на весь день и поручил готовить пищу, а между делами разрешил поспать в мазанке.

Двумя группами по три человека устроили засады на тропе, ведущей от такыра к колодцу и над лощинкой, тянувшейся к старым могилам. Тропы, как таковой, не было, ею условно именовалось направление, по которому Берды Мамедов привел сюда пограничников.

Первую засаду, на «тропе», возглавил старший сержант, вторую ефрейтор Корнев. Тагильцев почему-то убедил себя, что вероятнее всего нарушители могут появиться здесь. Рассуждал он, как сам себе говорил, элементарно: со стороны границы выйти на колодец здесь ближе и проще по условиям местности, и вряд ли нарушители будут заинтересованы брести по горячим пескам лишний десяток километров, чтобы появиться с другой стороны. Ведь они, размышлял Тагильцев, пробираясь сюда, не рассчитывают на встречу с пограничниками. Поэтому им не резон петлять, путать следы.

Место выбрали удачное, в седловинке между двумя барханами. Несколько разросшихся кустов саксаула надежно прикрывали засаду, а сами пограничники хорошо просматривали и «тропу», и всю впадинку с колодцем и мазанкой, и даже позицию, занятую нарядом Корнева. Кусты, хотя и слабо, но все же защищали от солнца.

А оно повисло прямо над головой, казалось, остановилось и так нещадно жгло, словно задалось целью испепелить две маленькие группки людей, затерявшиеся среди высоченных барханов.

Ивашкин лег в короткую жиденькую тень, отбрасываемую кустом, высматривал указанные ему сержантом ориентиры. Он находился в приподнятом настроении. И было отчего: в колодце появилась вода. Это раз. За ночь отлично выспался, отдохнул. Это два. Угодил в наряд вместе с отделенным командиром. Порядочное время такое почему-то не получалось, а теперь они лежали под кустиками, почти касаясь друг друга ногами, и вели наблюдение. Это три.

С ними находился еще Елкин, но Тагильцев сразу разрешил ему подремать. Не ахти какое удовольствие спать на жаре, однако можно, тем более под присмотром старшего наряда. Чем он немедленно и воспользовался.

Вновь, как и ночью, присматриваясь к барханам, Ивашкин видел, что пески не мертвы. Изредка перед ним пробегали легкие шустрые ящерицы. Прилетели и сели на ветки поблизости две птички, очень похожие на воробьев. В отличие от тех юрких, вездесущих птах у этих сверху на головках и на спинках перья были с желтизной, хвостики подлиннее. А чирикали они как заправские воробышки, будто вели о чем-то очень деловой и оживленный разговор.

— Товарищ старший сержант, не знаете, что это за птички? — спросил Ивашкин и смутился.

Черт знает, с какими пустяками полез к командиру в то время, когда надо быть особенно внимательным, не отвлекаться от наблюдения на посторонние дела.

— Это самые настоящие воробышки. Как все воробьи на свете. Здесь они называются саксаульными. Есть еще сойки саксаульные. Быстрые такие, без конца снуют по барханам.

— Непонятно, как они тут выживают. Без воды-то они тоже не могут существовать, — покачал Ивашкин головой.

— В природе, брат, все очень разумно организовано. Здесь вся живность приспособилась к жаркому и сухому климату и живет не тужит. Хотя, может быть, и не всякое живое существо им довольно, — Тагильцев показал рукой на вершинку сухого саксаула, за которую крепко уцепилась кривыми лапками крупная ящерица. — Вот эта «красавица», например…

По виду обычная ящерица, но с кожей грубой, покрытой крупными чешуйками, под нижней челюстью толстая складка, странная зверюшка вперила открытый взгляд прямо в огненный шар и глядела не мигая. Она и не шевелилась, словно была неживая.

— Может, ей и в такую жару холодно? Вот она и взобралась поближе к солнцу, чтобы погреться, — сказал Ивашкин.

— Совсем наоборот, — усмехнулся старший сержант. — Местные жители говорят, будто эта ящерица-агама, глядя на солнце, посылает ему свои проклятия за то, что оно сжигает на земле все живое.

— Любопытно. Чего только на свете не бывает, — Ивашкин повернулся к отделенному. — Вам позавидовать можно — так хорошо знаете здешнюю местность.

— Послужишь с мое, тоже будешь знать. Про агаму мне рассказал Берды Мамедов, когда вместе были в поиске, шли по следу нарушителя. Он замечательный следопыт, — Тагильцев сдвинулся немного в сторону, приподнялся. — Разговорились мы с тобой, а ведь надо наблюдать.

— Я со своего сектора глаза не спускаю, все барханы пересчитал. Только там никого… — в голосе Ивашкина словно бы обида прозвучала — упрек принял на свой счет.

Но молчал он недолго, минут через десять заговорил снова:

— Вот вы домой с медалью вернетесь. А за что вы свою «Отвагу» получили?

— Дотошный ты парень, — Тагильцев с любопытством посмотрел на Ивашкина, будто повстречался с ним впервые и только сейчас узнал эту черточку в его характере — любознательность.

По веселому блеску глаз Ивашкин видел, что отделенный не осуждал его за такую настойчивость, а вроде бы даже был доволен ею.

— Про медаль расскажу как-нибудь в другой раз. Возвратимся на заставу, тогда.

Вот и поговорили. Все, о чем хотел Ивашкин спросить у старшего сержанта, спросил. И ответ получил.

Размышляя, он заметил, как вдалеке мелькнули две человеческие фигуры. Он сразу же доложил об увиденном Тагильцеву.

— Вижу. Молодец, Ивашкин. Толкни Елкина, — сказал старший сержант, снял пилотку, поднял ее дважды над головой — подал сигнал Корневу: «Появились двое неизвестных, быть наготове!»

Встрепенувшись от толчка Ивашкина, Елкин открыл глаза.

— Так это же наш капитан! Начальник заставы идет к нам, — обрадовался Ивашкин и приподнялся.

— Тихо, ребята. И чтоб ни единого звука, ни шевеления, — приказал Тагильцев и сам замер, не спуская глаз с приближающегося капитана Рыжова.

А тот прошел мимо и остановился на скате бархана, обращенного к колодцу. Сняв фуражку, вытер лоб платком, обвел взглядом лежавшую перед ним котловину. На лице его можно было прочитать явное разочарование и досаду: неужели он ошибся и пришел не на тот колодец, на который послал Тагильцева? Он обернулся, поглядел на свои следы, очевидно, ему пришла в голову мысль о том, что по пути ему встречались отметки, по всей видимости оставленные Тагильцевым. Тогда непонятно, куда подевались пограничники, где сам старший сержант? Почему никто не встречает?

По крайней мере, так перевел для себя Тагильцев мелькнувшее на лице начальника заставы беспокойство. Затягивать далее было нежелательно и, чуть приподнявшись над укрытием, Тагильцев негромко позвал:

— Товарищ капитан!

Мгновенно обернувшись, Рыжов увидел старшего сержанта, лежавшего под саксауловым кустом. Чутьем опытного командира и бывалого пограничника он сразу же оценил завидную сноровку и тактическую хитрость отделенного — окажись на месте пришедших нарушители границы, они тут же попали бы в невыгодное положение.

Рыжов прилег рядом с Тагильцевым, а тот отдал рапорт:

— Товарищ капитан, пограничный заслон выполняет боевую задачу по охране колодца. За время несения службы нарушителей границы не обнаружено.

Капитан окинул взглядом нависшие над впадиной крутые, как египетские пирамиды, барханы, крохотную мазанку, спросил:

— Службу несет только этот ваш наряд!

— Еще один расположен вон на том холме, — показал Тагильцев.

Там, куда указывал старший сержант, барханы были в зарослях саксаула, и сколько Рыжов ни вглядывался, не мог обнаружить солдат Корнева.

Тагильцев четко, не вдаваясь в подробности, доложил офицеру свой замысел организации службы.

— Дельно, — заметил капитан. — Ваш план одобряю. Со службой ясно. Теперь расскажите, как живете. Как настроение, все ли здоровы, как налажено питание?

И на эти вопросы Тагильцев ответил коротко и деловито. Рассказал и о том, как почистили колодец.

— Хвалю за инициативу. Разумно решили проблему.

— Вот, Ивашкин придумал. Он и спускался в колодец вместе с Корневым. Умыться не желаете?

— Сполоснемся, — Рыжов закурил папиросу, которую во время доклада Тагильцева разминал в пальцах, с улыбкой глянул на Ивашкина. — Молодец…

Прислушиваясь к разговору, Ивашкин наблюдал за местностью и думал, какая, однако, сегодня жара, спасу нет. Но при последних словах начальника заставы ему стало еще жарче. Но он ничего не сказал в ответ на похвалу капитана.

— Ну, ладно, все идет хорошо, — сказал Рыжов, подумал и добавил. — Так… хорошо. Ну, начальник, показывай свой гарнизон.

Пока Тагильцев с капитаном ходили к другому наряду, побывали у колодца, заглянули в мазанку, Ивашкин размышлял над тем, что означало оброненное капитаном: «Хорошо». То ли он одобрил решение старшего сержанта почистить колодец, то ли похвалил его, Ивашкина, осмелившегося спуститься в темную и страшную глубину. Но так и не смог определиться, к чему относилось сказанное.

В это время Елкин допытывался у солдата, прибывшего с капитаном, как идет жизнь на другом колодце.

— А, ничего. Живем, загораем… службу несем. Все так же, как и у вас, — отвечал тот.

Он явно не отличался многословием, к тому же, видимо, изрядно упарился, пока шел. На разговор его не тянуло, и Елкин отстал.

Вскоре Тагильцев и Рыжов вернулись. Еще на подходе Ивашкин услышал, как начальник заставы толковал отделенному:

— Направления наиболее вероятного движения нарушителей вы определили, считаю, верно. А в порядок службы внесите изменения. В каждом наряде достаточно двух человек. Трое пусть постоянно находятся в мазанке, попеременно отдыхают. Это позволит сохранить силы. Как появится враг, вы выходите на него с трех точек. Получше отрабатывайте сигналы взаимодействия. Это очень важно… — капитан Рыжов присел под куст, сел на выступающее горбом корявое корневище. — Учтите вот что… Все пограничные заставы нашего отряда продолжают нести усиленную охрану границы. В тылу участка беспрерывно ведется поиск, прочесывается местность. Но все эти меры пока не дали желаемого результата. Сколько сил потрачено…

— Есть, я все понял. Приказ будет выполнен, — кивал Тагильцев.

— Ну, еще минут пяток отдохнем, — и в обратную дорогу, — сказал Рыжов, лег на спину, сунув руки под голову, и смежил глаза.

Однако отведенный себе срок на отдых капитан не выдержал, поднялся раньше.

— Нам пора. Никаких невыясненных вопросов не осталось? — спросил он.

— Один имеется, правда, не по службе. Он может подождать до более удобного случая, — сказал Тагильцев и тут же пожалел об этом, потому что стал невольным виновником задержки начальника заставы.

— Что за вопрос? Давайте сейчас.

— Мы с Ивашкиным обходили окрестности, подступы к колодцу осматривали…

— Разведку вели… — не утерпел и пояснил Ивашкин.

Ему почему-то очень хотелось, чтобы капитан Рыжов задержался, казалось, стоит начальнику заставы уйти, как нарушатся нити, связывающие их маленькую группу с заставой, с пограничным отрядом. И снова станет неуютно и одиноко в их крохотном «гарнизоне». Так думал он и сам себя представлял маленьким, затерянным в глухой пустыне путником.

— Если идти по этой лощине, — показал Тагильцев, — то она приведет к какому-то не то заброшенному кладбищу, не то случайному захоронению. Удивительное дело, можно сказать, в глубине песков и вдруг такое…

Слушая, капитан развернул полевую сумку, поглядел на карту, нашел нужную точку.

— Примерно в километре отсюда? Мне приходилось там бывать с Берды Мамедовым. Дальние тыловые подступы к заставе изучали. Загадочного там нет, место историческое. В боевой летописи нашего отряда записан тот случай. Крупная банда, около полусотни всадников, в основном бывших басмачей, бежавших в свое время за кордон, нарушила границу и напала на ближайший от заставы аул. Разграбила его, сожгла, захватила скот. Многие активисты, колхозники погибли тогда от рук бандитов. Но уйти банде не удалось. Пограничники загнали ее сюда и покончили с нею. Так появилось это захоронение. Оставшиеся в живых бандиты похоронили убитых по мусульманскому обычаю.

— Это очень давний случай?

— Схватка произошла около двадцати лет назад.

— Вот как… Выходит, тут и клинки звенели, и пули свистели. И если бы не захоронение, ничто бы не напоминало об этом, — в задумчивости проговорил Тагильцев.

— И тем не менее, все было. И шашки сверкали, и пули летали.

— Некоторые могилы, заметили мы, недавно подправлены, на палках свежие ленточки привязаны, — сказал Тагильцев.

— Хвалю за наблюдательность. Факт, заслуживающий внимания. Он тоже в какой-то степени объяснимый. В ближайших аулах еще живут люди, когда-то имевшие связи с басмачами… Больше вопросов нет?

— Нет. Задача нам ясна.

— Желаю успеха. Через день-два я снова наведаюсь к вам, — капитан встал и вышел на «тропу», — ого, ветер изрядный разыгрался.

Действительно, дувший с утра легкий ветерок, сейчас усердно трепал ветки саксаула. Занятые встречей с начальником заставы, пограничники не сразу обратили на это внимание.

С каждым часом ветер дул все сильнее, срывал верхушки барханов и казалось, что они курятся. И тут возникли протяжные звуки, сначала слабые, потом все усиливающиеся. То они напоминали легкий посвист, то монотонное завывание. Было такое ощущение, будто пустыня ожила, зашевелилась.

— «Запели» барханы, — громко, чтобы услышали солдаты, сказал Тагильцев.

— Отчего это… «пение», товарищ старший сержант? — спросил Ивашкин.

— Тоже загадка здешней природы. Песчинки летят по ветру, трутся одна о другую. А так как их несметное количество, то и рождается этот самый звук.

Скоро видимость упала, даль размылась, в сотне шагов стало трудно что-либо различить. Тагильцев снял оба наряда и выставил охрану возле колодца.

И среди ночи ветер продолжал дуть напористо, с такой же упрямой силой, какую набрал к вечеру. По-прежнему пели барханы, с той лишь разницей, что завывание стало ровным, без перебоев. Казалось, какая-то невиданных размеров и невероятной мощности турбина пропускала через себя воздух, делала его тугим, спрессованным и непрерывно гнала по пустыне. Воздух был насыщен песком, он как мучная пыль набивался в волосы, уши, лез за воротник, насыпался в голенища сапог, даже проникал сквозь гимнастерку, налипал на влажную кожу.

Ивашкин снова был в наряде. Усмехнулся, вспомнив, как за ужином, ругая скрипевший на зубах песок, злясь на ветер, Герасимов сел на своего привычного конька и стал припугивать молодых солдат:

— Это пока цветочки, ягодки будут впереди. Скоро пыльная буря разыграется. Светопреставление. Кусты с корнями выдирает и швыряет в небо. Все летит вверх тормашками.

— Э, Гена, тут у нас народ легкий, если подхватит ветром, не страшно, — сказал Корнев, отхлебывая из кружки обжигающий чай. — Глянь на Бубенчикова — пушинка. Полетит и как бабочка опустится. Это ты у нас грузный, потому как от физзарядки бегаешь будто черт от ладана. Ты полетишь да грохнешься — землетрясение будет.

Пограничники засмеялись, а Бубенчиков просто залился, представив себя бабочкой, порхающей над барханами.

— Ладно, скальте зубы, веселитесь.

— А чего нам унывать. Ты, говоришь, попадал в песчаную бурю и ничего… жив-здоров. Надеемся и мы уцелеть, — весело продолжал Корнев, подзадоривая Герасимова. — Верно, ребята? Вон Сереже Бубенчикову и Феде Ивашкину еще жениться надо, — Корнев обхватил за плечи сидевших по обе стороны от него пограничников, привлек к себе.

— Герои вы, как я погляжу, — не хотел сдаваться Герасимов…

Ветер стих внезапно, будто кто-то выключил ту, без устали гнавшую воздух, турбину. Сразу над пустыней разлилась давящая на уши тишина. И только какое-то время еще с легким, чуть слышным шорохом сыпался поднятый в воздух песок. Скоро и небо очистилось, звезды казались нестерпимо яркими, будто висели очень низко. Заметно посвежело.

А когда рассвело, пограничники ахнули. Окружавшие котловинку и ставшие привычными барханы, неузнаваемо изменились. Иные передвинулись со своих мест на десятки метров. Вокруг колодца и мазанки, как и прежде, было чисто, лишь чуть присыпало песочком. Берды Мамедов говорил правду: умная голова придумала вырыть колодец в этом месте.

Глава восьмая КОГДА ОПУСТИЛИСЬ СУМЕРКИ

— Ты знаешь, за что наш командир получил медаль «За отвагу»? — спросил Ивашкин у Корнева.

Тот с такой энергией и старанием взмахивал своей малой саперной лопатой, будто взял подряд перекидать весь бархан, на вершине которого они оборудовали себе позицию. Он слышал вопрос Ивашкина, но только повернул к нему распаренное лицо, промолчал, продолжая кидать песок.

Они получили приказ нести службу возле «тропы». Если раньше название «тропа» было условным, то теперь и вовсе не осталось от нее никаких признаков. Не было ни «тропы», ни того бугра, где располагался заслон вчера. Его начисто смело ветром. Кусты, дававшие пограничникам, хотя и слабую, но все же защиту от палящих солнечных лучей, оказались не кустами, целыми деревьями с толстыми корявыми стволами. Бархан передвинулся, и они открылись во весь рост. Ивашкин продолжал дивиться происшедшим переменам. Смотрел широко распахнутыми глазами и рисовал в воображении, будто ночью заявился великан с огромным совком и вволюшку порезвился, как озорной малыш в песочнице, вроде сына начальника заставы, постоянно раскидывавшего песок по детской площадке у них в городке.

— Так знаешь или нет? — переспросил Ивашкин, втыкая вокруг себя ветки для маскировки.

— Еще бы мне не знать, — приостановил работу Корнев, утирая обильно высыпавший на лбу пот. — Мы с ним на одной заставе служили, когда это случилось. Стрельба была, могли запросто ухлопать и самого сержанта… А ты толкуешь, знаю ли я о медали.

— Так чего же ты молчал? — удивленно взглянул на товарища Ивашкин.

— Любопытно поворачиваешь… Ты не спрашивал, мне не надо было отвечать. Почему бы тебе самому у командира не поинтересоваться. Вчера полдня пробыл с ним в наряде, спросил бы.

— Сунулся я с расспросами, так старший сержант отшутился. Пообещал при случае рассказать.

— Но ты все же расскажи, как наш сержант медаль заслужил.

— Перенять опыт хочешь? — голос Корнева подрагивал насмешливо, но глаза смотрели на Ивашкина вполне серьезно. — Ну и правильно. У нашего сержанта есть чему поучиться.

Корнев снова приподнялся, подровнял бруствер своего окопа, сломил несколько веток саксаула и воткнул их перед собой, осмотрелся. Обзор с высотки был хорош, а сам наблюдатель оказался надежно укрыт. Что ни говори, а Корнев любую работу выполнял основательно. Можно позавидовать. Ивашкин постарался, чтобы и его укрытие было не хуже. И, наверное, достиг этого, поскольку Корнев не только не сделал ему замечания, а окинув взглядом окоп, одобрительно покивал головой.

— Так, говоришь, про медаль тебе рассказать, — сам напомнил он о просьбе Ивашкина. — Когда Тагильцев задержал нарушителей, меня досада взяла: ну почему я не попал с ним в один наряд? Ведь службу я нес в те же часы, только в другом месте. По сигналу прибежал к Тагильцеву, да успел лишь к шапочному разбору… — Корнев замолчал, вглядываясь в даль, потом неожиданно взмолился: — Федя, ну, не заставляй ты меня рассказывать… И без того я разболтался, в глотке сухо сделалось. Что писать, что много говорить — не по мне занятие.

Что правда, то правда. Ивашкин знал, Корнев красноречием тоже не отличался. Это не Герасимов, который за словом в карман не лезет. Но если Ивашкин не всегда мог поверить бойкому Герасимову, то неторопливое слово Корнева ценил. Верил ему, потому что оно никогда не расходилось с делом. Как и старшего сержанта Тагильцева, Ивашкин очень уважал Корнева именно как старшего брата.

— Ладно, Федя, не обижайся, — заметив в глазах Ивашкина разочарование, Корнев смягчился. — Расскажу, как смогу…

И вот что узнал Ивашкин.

Служили тогда Корнев с Тагильцевым на левофланговой заставе. Участок там сложный, чтобы освоиться с ним, ходить по нему без риска сломать ногу или свернуть шею, особенно ночью, когда бежишь по тревоге, надо иметь немалую сноровку. Повсюду высоченные каменистые холмы, скалы. Узкие обрывистые щели, непролазно затянутые зарослями терновника, можжевельника, низкорослой арчи, бурьяна. Хотя это были еще не горы, а только предгорья, но Корнев вырос в придонской степи, потому тут не сразу освоился. Тагильцев быстрее привык к участку, несмотря на то что и вовсе человек городской. Но такой уж, видимо, одаренный он парень, все у него получалось быстрее, чем у других. В то время он был еще младшим сержантом.

Следы Тагильцев обнаружил под утра. Дал сигнал ракетой «прорыв нарушителей в наш тыл» и начал преследование. Шел почти наугад, четких следов на пути движения нарушителей почти не встречал. Сержант кое-где примечал сбитый на камне лишайник, в другом месте обнаруживал надломленную веточку можжевельника или попадался примятый ногой стебелек бурьяна… И все-таки направление выдержал верное, километрах в пяти от границы нагнал нарушителей.

Было их трое. Поняв, что пограничник уже наступает им на пятки, они засели в углублении под большой скалой. Попробуй выкурить их, вооруженных, из этой норы. Сзади нависал камень, спереди скрывали сплошные кусты.

Тагильцев прикинул, как ему удобнее, безопаснее подобраться к нарушителям, определил, где находиться младшему наряда, чтобы тот мог прикрыть его огнем. И тут подоспел начальник заставы с тревожной группой. Скалу окружили. Начальник заставы предъявил нарушителям ультиматум: выходите, добровольная сдача смягчает вину. У двоих нервы не выдержали, они выползли из укрытия и бросили оружие. А главарь ни в какую. Заявил, живым сдаваться не намерен, а если солдаты приблизятся, будет стрелять. После выяснилось, почему он такую линию гнул: много грехов за ним числилось, контрабандист со стажем, еще и во время войны хаживал через границу. В общем, когтистый зверь. Таких простыми увещеваниями не проймешь.

А начальник заставы ждать и уговаривать его не был расположен. Он приблизился метра на четыре к скале и последний раз предупредил лазутчика, пеняй, стало быть, на себя. Но из-за кустов не разглядел, что бандит навел на него свой маузер. Почти в упор. До беды было недалеко.

В это время Тагильцев взобрался на соседнюю скалу. Чтобы отвлечь внимание бандита, он столкнул ногой камешек. Нарушитель обернулся и выстрелил в него. На какую-то долю секунды Тагильцев раньше выстрела отпрянул в сторону и тут же обрушился на контрабандиста, вышиб у него из рук оружие.

В этот-то момент Корнев и прибежал туда. Увидел, как у начальника заставы кровь от лица отхлынула. Шутка ли, в самом деле от смерти секунды отделяли, и сержант чудом пули избежал. Хотя на границе всякое случается, но охотников попасть под огонь нет…

«Вот он какой наш сержант, — размышлял Ивашкин, слушая рассказ Корнева. — Храбрый…» Он мысленно спрашивал себя, смог ли бы вступить в схватку с врагом так же, как старший сержант Тагильцев? Прикидывал, может, не надо было залезать на скалу и попадать под выстрел лазутчика. Можно было придумать какой-то другой ход. Пригрозить бандиту, вынудить его сдаться… Но потом Ивашкину подумалось, что он старается отвести от себя опасность, осторожничает. А ведь сержанту некогда было придумывать что-то, бандит целился в начальника заставы… Да, а хватило бы у него, Ивашкина, смелости на решительный поступок, как у Тагильцева?

Кажется, он запутался в этих своих сомнениях, хотел, чтобы их разрешил Корнев и обратился к нему:

— Послушай, Петро…

Но Корнев жестом руки остановил его:

— Погоди, Федя, командир сигналит что-то, — он настороженно смотрел в ту сторону, где располагался наряд старшего сержанта Тагильцева. — Видишь: «Внимание!» Лежи, Ивашкин, тихо. Разговоры прекратить, не высовываться.

Они и не заметили, как солнце скатилось к горизонту и лежало где-то там на гребнях барханов, как на верблюжьих горбах. Небосклон на западе окрасился багрянцем. На лощинку, за которой они вели наблюдение, пала тень.

А еще незадолго до того, как подать знак Корневу и пограничникам, остававшимся в мазанке, Тагильцев лежал в своем укрытии и мечтал.

Да, узнай об этом Ивашкин после рассказа Корнева о геройском поступке своего отделенного командира, он, конечно бы, удивился. Ему казалось, что мужественному командиру, строгому ревнителю устава, не делающему поблажки в службе ни себе, ни подчиненным, не свойственно предаваться лирике, отвлекаться от серьезных дел и думать о чем-то своем, глубоко личном…

Но дело обстояло именно так: Тагильцев погрузился в мысли самые сокровенные. В последнее время они все чаще посещали его. А тут просто одолели, растревожили. Вот минул еще один день, у колодца никто не появился. Скоро стемнеет, настанет ночь, а завтра, как обещал, вновь прибудет начальник заставы или пришлет кого-то с приказом: собирайся, Тагильцев, надобность в заслоне на колодце миновала. Топай до такыра, там ждет машина, она увезет отделение на заставу.

Очень распрекрасно получить такой приказ. Хватит маяться на жаре. Изрядно поднадоел этот колодец.

Служба Тагильцева подходит к концу. До увольнения в запас осталось три, от силы, четыре месяца. Незаметно промелькнули почти три года. Вначале казалось, что это время никогда не скоротать. А вот поди ж ты… недалек срок, когда услышит Тагильцев стук вагонных колес. Начальник заставы на прощанье скажет ему спасибо, ты честно исполнил свой воинский долг. Получит он все, что полагается при увольнении, обнимется с друзьями, обменяется с ними домашними адресами и отбудет в отряд. Там полковник тоже поблагодарит его от себя и от имени Родины за старательную службу. Пройдет он последний раз перед Боевым Знаменем. Легко ли будет расставаться? Нет, не просто порвать со всем тем, что связывало его долгое время — с товарищами, командирами, с этими вот барханами, пахнущими горькой полынью…

Радость и грусть перемешивались, и Тагильцев не мог определить, каких чувств было больше. Наверное, все-таки радостных, потому что его ожидала встреча с Ленинградом, с родным домом. Мать и сестренка живут в их прежней квартире на Литейном проспекте. В той самой, которая чудом сохранилась в военную пору. Еще до войны предлагали им другую квартиру, большую по площади. Но отец с матерью не захотели расставаться с этой. Приросли к ней, прижились. Тут тебе и Зимний поблизости, и Марсово поле. Бывало, Володька с удочкой на Неву бегал, с сестренкой в Летнем саду гулял. Отец за счет коридора и большой кухни выгородил третью комнату. Превратили они ее в домашнюю мастерскую и сооружали там модели кораблей, тех, которые строил отец.

Мать писала, что хотели уплотнить их, так как в послевоенном городе туговато стало с жильем, даже соседей, кто должен был вселяться, определили. Но как только выяснилось, что отец погиб на фронте, сестренка в блокадную зиму от голода умерла, а сын служит теперь на границе и скоро должен вернуться, подселение отменили. Мать сначала даже жалела об этом — с соседями было бы веселее. Но все к лучшему. Теперь живет надеждой на его возвращение, а если Володя женится, то будут и внуки. Вот об этом-то матери и не надо было бы писать ему. Пожалуй, до женитьбы ох как далеко, хотя мать на такое деликатное дело смотрит иначе. Даже намекает, невеста, мол, есть. Девчонка соседская часто заходит, на его карточки заглядывается, очень им интересуется. Десятилетку нынче заканчивает. Пытался он представить себе эту девчонку и не мог. Помнил ее десятилетней стрекозой. А теперь, пишет мать, стала прямо-таки красавицей.

С судостроительным заводом он списался. Зовут, рабочие руки нужны. Отца его там крепко помнят, самого Володю не забыли, примут как родного. Все это волновало.

Будет он работать и обязательно пойдет учиться. В вечернюю школу. Надо соседку-десятиклассницу, которую мать прочит ему в невесты, догонять, окончить среднюю школу. И думать об институте.

Здесь он времени зря не терял. В прошлом году ездил в Ашхабад на слет отличников, накупил учебников и проштудировал их. Нелегко было выкраивать часы для занятий, но учебники все же одолел. За время службы он определенно многое забыл. Особенно надо нажать на физику и математику, без них в кораблестроительном делать нечего. Пожалуй, напрасно он отказался от помощи Бубенчикова. У парня знания свежие, по ночам еще снятся школьные звонки. Увидел тот, как он пыхтел над задачками, предложил решать вместе. Отказался, дурень. То ли побоялся, что это будет облегченный метод, он расхолодит его и не даст нужных навыков, то ли за свой командирский авторитет опасался. А все зря. Парня обидел и себе хуже сделал. Если вдуматься, так при чем тут твой командирский престиж?

Эх ты, голова садовая. Уши бы тебе потрепать немножко. Возможно, и поумнел бы…

А это что за предмет? Голова? Высунулась над барханом, качнула барашковой шапкой и спряталась. Кто это? Вот новое дело…

Все думки, будоражившие Тагильцева, мгновенно улетучились, как только заприметил человека в лощинке. Скоро незнакомец снова возник. Выглянул и пошагал уверенно, как будто все ему тут знакомо. Тагильцев приглядывался к нему и вспоминал, не приходилось ли когда встречать этого человека в ближних аулах. Нет, не встречал.

На человеке была порядком поношенная шапка, выгоревший перетянутый опояской старый ватный халат, на ногах чарыки, в руке крепкая палка, обязательная принадлежность чабана. Ни дать, ни взять — чабан. Наверное, из соседнего колхоза, забрел на колодец случайно или, скорее, по надобности — надо напоить овец. Отару стерегут другие чабаны. Спросить его, не встречались ли пастухам незнакомые люди в песках?

— Задержим его? — шепнул Герасимов, готовясь встать и выйти навстречу незнакомцу.

— Не задержим, а просто остановим и поспрашиваем, не видел ли кого, — поправил Тагильцев, но сразу же спохватился: — Нет, не надо.

Что-то — он бы сразу и не объяснил, ч т о, удержало его. Скорее всего, самое простое желание понаблюдать за человеком. Задержать его они успеют.

Тот остановился на выходе из лощинки, окинул взглядом котловину, постоял немного, повернулся и быстро пошагал обратно, выбрасывая вперед и втыкая в песок, как лыжную палку, свой посох.

— Уходит, каналья… Ну, что же мы сидим? Может, он и есть самый настоящий нарушитель, — торопливо, как в горячке, шептал Герасимов. — Товарищ старший сержант, почему упускаем его? Давайте команду, мы с Елкиным мигом его заграбастаем. Уйдет же…

— Погоди, Герасимов, не суетись, — спокойно сказал Тагильцев, хотя сам внутренне тоже напрягся.

— Куда еще боле-то годить? Вот он уже и скрылся. Улизнул, дал задний ход, а мы ушами хлопаем.

— Остынь. Если ему нужен колодец, вернется, — все так же храня спокойствие, проговорил Тагильцев.

— Как же, вернется, держи карман шире. А если его что-то спугнуло? — пробурчал Герасимов, укладываясь на прежнее место, он состроил недовольную гримасу, всем своим видом давая понять, ты командир, ты принимаешь решения, гляди, не ошибись. Совет тебе был дан своевременный и дельный. А почему ты не послушался, это Герасимову не понятно.

Потянулись томительные минуты.

Отгорела короткая вечерняя заря, бросила на барханы неяркие отблески, над горизонтом пролегла узкая золотистая полоска. Скоро и эти краски поблекнут, угаснет день, и навалится темнота, наглухо укутает пески.

Может быть, Герасимов прав, надо было задержать этого человека. Ох, какими тягостными бывают минуты, когда терзают сомнения, когда допытываешься сам у себя и не можешь дать ясного ответа, правильно ли ты поступил.

Потому и почувствовал Тагильцев облегчение, и с плеч его будто непосильный груз свалился, когда из-за бархана семенящим шажком выплыл ишачок с восседавшим на нем человеком, внешне очень напоминавшим того, который только что побывал здесь. На нем такая же круглая баранья шапка, только была она сдвинута на затылок, открывая узкий загорелый лоб. С плеч свисал такой же халат, только он не был перехвачен в талии опояской. Но теперь не определишь, тот ли это человек или другой, потому что видно стало хуже. Сумерки опустились, дальние барханы совсем расплылись, проступали темной массой.

И тут внимание Тагильцева привлекло другое: за ишачком на поводу один за другим, степенно вышагивая, показались два верблюда с поклажей. И на каждом верблюде по всаднику.

Чабаны? А где отара? Не слышно ни блеяния овец и хлопанья хлыстов, ни рычания собак, не чувствовалось запаха шерсти, не поднималась пыль, чем обычно сопровождалось движение отары.

Стало быть, не чабаны? Тогда что за люди, откуда?

Тагильцев видел, что от жителей песков-кумли они ничем не отличались. Возможно, они и жили в ближайшем ауле, но какая нужда привела их на колодец? Надо спросить у них самих. Однако тут же одернул себя. Вопрос сразу насторожит людей, если они чужие. А почему надо подозревать, что они чужие. Что же ты маешься? Ты не раз задерживал нарушителей, но ни у кого из них не было написано на лбу, что он пришлый, нарушитель границы. Для лазутчика главное — быть неприметным среди местного населения.

Поэтому медлить нельзя, надо действовать. А то вон Герасимова нервная дрожь заколотила от нетерпения. Начинать по своему же плану, намеченному заранее.

Между тем пришельцы миновали лощинку и приближались к мазанке. Тагильцев поднялся — это было условным сигналом начала действий для пограничников — и тут же отметил: уже бежал от своего места расположения Корнев, появились из мазанки солдаты.

Двое сидевших на верблюдах повернулись на оклик Тагильцева, недоуменно поглядели на него. Возможно, он показался им не реальным человеком, а призраком, миражом, какие часто возникают в пустыне. Люди не выказали ни испуга, ни малейшего беспокойства. Наверное, прошло бы это первое удивление от неожиданной встречи, люди остановились бы, и началось бы выяснение, кто они, куда путь держат, с какой целью явились к колодцу, если бы не оплошал человек, сидевший на ишаке. Неожиданно он выхватил из-за пазухи пистолет и дважды выстрелил в подбегавшего Корнева.

«Ах, паразит, что делает… — мелькнула тревожная мысль у Тагильцева. — Убьет ведь…»

Видно, в спешке промахнулся стрелявший или Корнев заметил движение его руки, скользнувшей за отворот халата, и упал раньше, чем раздались выстрелы, успел крикнуть бежавшему за ним Ивашкину: «Ложись!» — и откатился в сторону.

«Пронесло», — снова подумал Тагильцев и залег там, где стоял.

Никто из пограничников не открыл огня в ответ. Он сам приказал без крайней нужды не стрелять, а применять оружие только в крайнем случае, когда жизни угрожает опасность. Сейчас возникла такая опасность, но пограничники сдержались. Молодцы!

— Идиот! — завопил один из сидевших на верблюде.

Крик его явно относился к стрелявшему.

Все трое отчаянно замолотили ногами, замахали руками, пытаясь повернуть животных обратно. Последнему это сделать удалось, и он погнал верблюда рысью.

«Уйдет, — мелькнуло в голове, и Тагильцев вскинул свой ППШ. — Была не была, врежу по ногам. Упускать нельзя».

Но его опередил Герасимов. Он быстрой тенью метнулся с бархана и яростно замахал руками перед верблюжьей мордой. Тот испуганно шарахнулся и сидевший на нем человек кубарем свалился на землю. Однако тут же вскочил, к нему подбежал второй, и оба они, перемахнув через ближний бархан, скрылись.

Верблюд, недовольно мотая сухой головой, трусцой потянул в сторону.

— Герасимов, лови верблюдов. Не упускай, — крикнул старший сержант. — Корнев, ко мне!

Все произошло очень быстро. С того момента, как Тагильцев окликнул пришельцев, прошли какие-то минуты, но и их оказалось достаточно, чтобы все пошло кувырком. Глазом он успел схватить лишь то, что Корнев, прежде чем бежать к нему, свалил с ишака стрелявшего бандита, завернул ему руки за спину и толкнул к подбежавшим Чернову и Бубенчикову. Сомневаться уже не приходилось — эти люди бандиты. Только они могли стрелять в пограничников.

…Корнев подбежал, упал рядом, дыша как запаленный конь, за ним подскочил Ивашкин, потом еще кто-то. Залег в сторонке. Может, Елкин. Тагильцев не разобрал кто, так загустела темнота.

Он кивнул Корневу и оба поползли через бархан. Двое скрывшихся были где-то рядом: вряд ли убежали. Значит, затаились. Надо искать их.

Только старший сержант приподнялся над гребнем бархана, как совсем близко грохнул выстрел, и пуля глухо ударила рядом с ним, в лицо брызнуло песком. Тагильцев дал короткую очередь. Он мог и сразить врага, заметил, где сверкнула пистолетная вспышка, но на первый случай решил просто припугнуть. Пусть знают, наши пули в любой момент их могут достать. Пограничникам напомнил, чтобы до особой команды огня не открывали.

— Давай, Петро Корнев, обходи их, — нагнувшись к Корневу, тихо сказал Тагильцев. — Возьми Ивашкина да пригляди за парнем. Побереги его, поддержи…

— Понял…

— Обойдешь нарушителей, подпусти их поближе, сделай два-три предупредительных выстрела. Момент выбери, чтобы врасплох.

— Соображаю. Пусть не надеются улизнуть, — с уверенностью заявил Корнев, подозвал Ивашкина, приказал держаться рядом, отполз немного назад и завернул за возвышавшийся справа бархан.

Само собой разумеется, нельзя позволить нарушителям скрыться. Тагильцев с горечью признавал, что прежний его замысел сразу осуществить не удалось. Кто же мог предположить, что нарушители приедут на верблюдах и один из них с ходу начнет палить? Надо, надо было предусмотреть и подобный вариант, а он одну схему придумал и решил, что события обязательно будут развиваться именно так. «Наперед будешь умнее», — упрекал себя Тагильцев.

А нарушители между тем не сидели на месте, не ждали, когда пограничники подойдут к ним вплотную и возьмут за шиворот. Один держал пистолет на изготовку, другой отбегал на десяток шагов и залегал. Затем то же делал другой.

Глаза Тагильцева привыкли к темноте, и он разгадал этот их маневр. На что они надеялись? Вокруг на десятки километров безводная пустыня… Но ведь пришли же они откуда-то, не с неба спустились вместе с верблюдами. Где-то таились, и по их виду не заметно, что они испытывали лишения. Значит, кто-то надежно их укрывал, кормил.

Сейчас, пытаясь оторваться от пограничников, они вернулись в лощинку, стали на свой же след. Почему? Причина может быть одна — не знают окрестностей, и только след может привести их туда, откуда они пришли.

Тагильцев пытался поставить себя на место противника, угадать, что он замышляет. Но как это не просто! Нет, враг попался хитрый. Его уловкам надо противопоставить свою…

Прибежал Чернов, упал рядом, доложил: задержанный находится под охраной, Герасимов поймал одного верблюда, привязал, пошел искать второго.

Преследуя нарушителей, Тагильцев предупредил Чернова и Елкина, чтобы действовали осторожно, не лезли на рожон.

Вдруг впереди раздался оклик: «Стой!» Затем последовало добавление, дескать, не уйдете, такие-сякие. Корнев сдержанный парень, а тут с такой злостью гаркнул. Потом послышалась возня и опять голос Корнева: «Вяжи ему руки, Федя…»

Так, второй задержан. И тут же Тагильцев заметил, как над гребнем бархана скользнула тень. Вот он, последний… Дернул куда-то в сторону.

— За мной, ребята! — приказал он вполголоса.

Тагильцев проворно взобрался на бархан. Обратный склон оказался крутой и он съехал по нему, как на салазках. Резко вскочил, чувствуя, что человек где-то рядом. Так и оказалось, потому что тотчас же сверкнула вспышка выстрела. Очень близко сверкнула, казалось, на расстоянии вытянутой руки. Пуля ударила ему в левое плечо. От удара страшной силы и боли — будто его пронзили раскаленным шилом — Тагильцев крутанулся на месте, сделал по инерции шаг вперед и упал. Падая, выбросил правую руку с автоматом вперед и наткнулся на человека.

Пронеслась мысль, как бы не упустить врага. Он попытался навалиться на него всей своей тяжестью, но по голове ударили чем-то тяжелым, скорей всего, рукояткой пистолета. Глаза сразу застлало туманом.

Сознание к Тагильцеву вернулось, видимо, через какие-то секунды, потому что нарушитель не успел ударить его снова и не смог выстрелить. На него навалились Чернов с Елкиным, вышибли пистолет, схватили за руки.

— Ведите его… туда, к колодцу, — сказал Тагильцев, пытаясь подняться.

Ему это удалось, он привстал, держась за куст, и сразу ощутил, как намокла гимнастерка. Голова закружилась.

— Что с вами? — подскочил к нему Корнев, не дал упасть, поддержал.

— Влепил он мне… пулю, — сказал Тагильцев, чувствуя, как озноб пробегает по спине.

Только что было нестерпимо жарко, пот заливал лицо и вдруг стало холодно.

— Петро, обыщите все вокруг. Может, бросили что-нибудь, — проговорил он.

— Прежде перевязать вас требуется. Ребята, отведете задержанных, бегом несите следовой фонарь. Справа в углу, как войдешь в мазанку, — крикнул Корнев пограничникам, уводившим нарушителей.

— Охранять их… как следует, — тихо промолвил Тагильцев.

— Это уж точно, — ответил Корнев и крикнул вдогонку. — Ребята, глаз с них не спускайте. Если что, стреляйте паразитов…

Последнее добавил от себя, явно превысив полномочия. Но сказал он это намеренно, чтобы бандиты слышали и не надеялись на побег, а пограничники пусть знают приказ командира отделения.

Скоро примчался с фонарем Ивашкин. В луче света лицо старшего сержанта было особенно бледным, струйка крови запеклась на лбу и щеке.

— Так вас и в голову ранило? — усаживая Тагильцева, спросил Корнев.

— Нет. На голове он мне кожу рассек. А пуля угодила в плечо.

Расстегнув поясной ремень, Корнев складным ножом распорол гимнастерку Тагильцева от плеча до пояса, осмотрел рану.

— Похоже, насквозь прошло. Сейчас забинтуем. Федя, давай пакет, одного тут не хватит, — Корнев с треском разодрал прорезиненную оболочку своего индивидуального пакета.

А Ивашкина замутило от вида и запаха крови. Рана ему показалась очень страшной, и он мысленно уже прощался с отделенным. У него ослабли ноги, и он плюхнулся на песок.

— Не раскисай, Федя. Помогай, придерживай подушечку, — прикрикнул Корнев, и это отрезвляюще подействовало на Ивашкина.

Наложив подушечки на рану, Корнев забинтовал плечо, бинтом же притянул руку к груди, чтобы Тагильцев не шевелил ею.

— Кровь остановится, полегчает. Однако надо подгребать к дому. Мы с Ивашкиным донесем вас, — сказал Корнев.

— Сам попробую дойти. Недалеко. — Тагильцев попытался подняться.

— Только без этого самого, без геройства, товарищ старший сержант. Рану бередить нельзя, — нарочито резковато проговорил Корнев.

Тагильцев не стал возражать, сел солдатам на руки, сцепленные «в замок». С первыми же шагами Ивашкин ощутил, как напряглась рука старшего сержанта, обнимавшая его плечо. Значит, даже легкая тряска вызывала боль.

Медленно, с остановками, наконец добрались они до колодца. Усадили Тагильцева на расстеленную шинель.

— Одну минутку, лицо оботру вам сырым полотенцем, — сказал Корнев.

Ивашкин взял котелок, побежал за водой…

Тихо потрескивали сучья в костре. Пламя раздвигало темноту, косматые тени бродили по склону бархана.

Бандита, ранившего Тагильцева, тоже посадили поближе к огню. Тагильцев долго вглядывался в его смуглое, слегка удлиненное, азиатское лицо. Черные брови нахмурены, быстрые глаза метали злые взгляды. Под прямым носом короткие усы, подбородок затянут густой щетиной.

Одет был главарь, — как мысленно определил Тагильцев — по-местному, не отличишь от первого встречного средних лет туркмена. Серый, изрядно потасканный халат перетянут кушаком, из-под него на груди выглядывает несвежая белая рубаха. На голове шапка из серого каракуля. На ногах сыромятные чарыки, полотняные онучи.

— Кто вы, с какой целью прибыли на колодец? — спросил старший сержант хрипловатым голосом.

— По какому праву ты допрашиваешь меня? — в свою очередь угрюмо спросил тот.

Он говорил по-русски чисто. На его лице Тагильцев не заметил ни тени испуга или подавленности. Главарь сидел, сложив ноги калачиком, как обычно сидят туркмены, бросал колкие взгляды на старшего сержанта, но тут же отводил глаза, хотя старался держаться независимо.

— Стало быть, имею право. В данном случае я представляю здесь Советскую власть, являюсь начальником военного гарнизона, — строго произнес Тагильцев.

— Когда молоко у тебя на губах обсохнет, может быть, я признаю тебя представителем власти и начальником.

— Отвечайте на мой вопрос.

— А я хочу знать, почему вы держите меня и моих людей со связанными руками? Я тоже представляю государственную службу, — продолжал наступать задержанный.

— Чью и какую? — перебил Тагильцев.

— Я везу срочный груз и почту в город… а ты незаконно задержал меня силой оружия. Ты за это ответишь.

— Первыми открыли огонь вы, а не мы. Вы и ваши люди невредимы. Ранен же я…

— Меня вынудили.

— Почему не подчинились, когда от вас потребовали остановиться?

— Я везу срочный груз и не обязан отчитываться перед первым встречным. Верблюды убежали, ты ответишь за утрату груза.

— Снова, спрашиваю, кто вы, куда направлялись?

Ивашкин с гордостью слушал своего отделенного. Старший сержант был непреклонен в своих требованиях. Но как, должно быть, ему трудно: рана небось болит, и по голове этот гад ударил. Но ни словом, ни жестом не выказывал слабости отделенный.

— Вы изъяли мои документы, там все написано, — гнул свое задержанный.

«Упорный, черт. Не скажет правды», — подумал Ивашкин, глядя на перекошенную злой гримасой, обросшую черной щетиной физиономию.

Когда задержанного увели, Корнев заявил:

— Не верю я его документу. Такого поселка, какой в нем указан, в нашем районе нет. Это я знаю точно. И никакой он не почтовый служащий, врет все. Да и будь он тем, за кого себя выдает, отвечать должен за то, что оружие применил.

— Другого он ничего не скажет, люди его тоже. Мы сами прошляпили — с самого начала держали их вместе. Они обо всем успели договориться. Поэтому нужна проверка, — сказал Тагильцев.

Глава девятая СВЕТИ, ЗВЕЗДА!

Часа за три до рассвета Корнев разбудил Ивашкина.

— Вставай, Федя. Есть дело… А я Бубенчикова подыму. Собирайтесь, ребята, как на службу, и к командиру.

— Как он себя чувствует?

— Плохо ему. Понял?..

Подстегнутые тревожным известием, пограничники через несколько минут в полном боевом снаряжении стояли перед старшим сержантом.

— Товарищ старший сержант… — произнес Ивашкин громко, как обычно докладывал, когда подходил к командиру, но Бубенчиков его одернул:

— Погоди, может, он спит, а мы разбудим.

Но Тагильцев не спал, лишь глаза были закрыты.

— Собрались? — спросил он, пытаясь приподняться.

Подбежал Корнев, помог ему сесть. Расстегнул полевую сумку, включил фонарь. Шурша карандашом по бумаге, Тагильцев спрашивал:

— Отдохнули?

— Так точно.

— Здоровы, службу нести можете?

— Нам-то что сделается… Как вы, товарищ старший сержант? Вам полегчало? — Бубенчиков присел перед командиром.

— Нормально, Сергей Бубенчиков. Чувствую себя хорошо.

Обрадованный Ивашкин подумал, может, Корнев преувеличил, говоря, что командиру худо.

— Фляжки наполнили? — продолжал спрашивать Тагильцев. — Сухари взяли?

— Ефрейтор Корнев даже сверх нормы дал, — солдаты для убедительности похлопали себя по тугим карманам.

— Ладно, — Тагильцев помолчал немного, подумал и посуровевшим голосом сказал: — Приказываю вам выступить в дозор и следовать в расположение заставы с донесением капитану Рыжову. Маршрут движения — «по тропе» до такыра и дальше прямиком к колодцу. Старший наряда — рядовой Ивашкин.

Ивашкин взял вчетверо сложенный листок. Тагильцев, прикрыв глаза, откинул голову, прижавшись затылком к стенке мазанки. Пряча донесение в карман гимнастерки Ивашкин понял, что его командир лишь делал вид, будто чувствует себя сносно, а на самом деле ему тяжело.

— Вопросы есть? — спросил старший сержант и, не дождавшись ответа, уточнил: — Значит, все ясно.

По их дружному молчанию он угадал, да это ему было известно и раньше, что задача для солдат оказалась неожиданной и, наверное, представлялась почти невыполнимой. Куда идти, какие приметы укажут им верное направление?

— Вы, ребята, не тушуйтесь, — заговорил Тагильцев не языком приказа, а доверительно. — Дорогу вы так ищите… Во-первых, наши метки на кустах, надеюсь, сохранились. Полярная звезда была постоянно справа и чуточку сзади. Поглядывайте на нее чаще. Барханы перевалите, тут и рассвет наступит. На такыре наши знаки обязательно сохранились. Я верю — вы непременно дойдете. Ну, желаю успеха, — Тагильцев пожал руки пограничникам. — Ступайте. Тебя, Федя, я назначил старшим наряда… так ты, постарайся, и будьте бдительны…

— Спасибо, товарищ старший сержант, — дрогнул голос у Ивашкина. — Я все выполню…

Провожая пограничников, Корнев наставлял:

— Ребята, отделенный вам время не назначил, когда прибыть на колодец. Ведь не по знакомой дозорке пойдете, а по бездорожью. Но спешите. В госпиталь его надо скорее.

Барханы сразу обступили их со всех сторон, тишина повисла вокруг. Она нарушалась только частым дыханием солдат да шуршанием песка под сапогами.

Первую метку-вешку они нашли без труда.

— Ну, что, Федя, — радовался Бубенчиков, ощупывая узелок, завязанный на ветке, — направление взяли верное.

— Погоди, Сережка, прошли не больше километра. Знаешь, еще сколько киселя хлебать? Главное — не заблудиться нам с тобой, — Ивашкин поглядывал на Полярную звезду, определял направление, куда шагать дальше.

— Будем держать от метки к метке — не собьемся, — уверенно заявил Бубенчиков, будто он только то и делал, что ходил по незнакомым дорогам, не испытывая затруднений.

Ивашкин недовольно подумал о Бубенчикове: слишком самоуверен. С таким скорее залетишь куда-нибудь… Хотя, почему они должны обязательно залететь? Ничего плохого пока не случилось, потому шагай себе, Федя, и думай о чем-нибудь приятном. Так тебя наставлял старший сержант Тагильцев?

Прошли вроде немного, а жарко стало, пот уже градом катился. Водички попить, что ли? Мелькнула мысль: надо бы воду экономить, неизвестно, сколько времени придется топать. Но… отстегнул фляжку и сделал несколько глотков. Только растравил…

— Ты вот что, Серега, держись от меня метрах в десяти. Только из виду не теряй. — Ивашкин сказал совсем не то, о чем только что размышлял.

— Это почему? Рядом как-то веселее, — возразил Бубенчиков.

— Ты же знаешь, не полагается. Вдруг нападение. Если мы вместе, обоих и накроют.

— Какое нападение? Ни единой живой души вокруг. А нарушителей мы задержали.

— Может, не всех. Вдруг кто-то еще шатается по пескам.

— Ладно, я понял, — согласился Бубенчиков.

— Если что заметишь, дай сигнал: два раза щелкни прицельной рамкой. Легонько так, я услышу.

Они пошли дальше. Но как тяжело было шагать по оплывавшему под ногами песку. Порой казалось, что солдаты топчутся на месте. И все же вторую метку они обнаружили тоже сравнительно легко.

— Что я говорил! — торжествующе воскликнул Бубенчиков.

— Хорошо бы так-то до самого конца, — отозвался Ивашкин, подумав, что, может, они и без приключений доставят донесение капитану Рыжову.

Но радовался он преждевременно. Слишком легко поверил в то, что удастся без осложнений пройти весь путь. Следующую метку они не нашли. Не то отклонились от «тропы», а могло песком занести тот куст.

Одно было утешение: если судить по времени, они должны были быть совсем близко от такыра. Ивашкин то и дело поглядывал на Полярную звезду, которая тоже переместилась по небосводу и повисла где-то над горизонтом, торопил рассвет.

Но пока вокруг лишь одни песчаные холмы.

Ивашкин хотел с ходу взобраться на вершину крутобокого бархана, но сил не хватило, и он съехал вниз. К нему подбежал Бубенчиков.

— Федя, что с тобой? — спросил он тревожно.

— Споткнулся, — ответил Ивашкин, не вставая. — Давай, Серега, отдохнем.

Он лежал на скате бархана, уткнувшись лбом в согнутую руку, а потревоженный песок все сыпался и шуршал, как шелестит по листве осенний дождик-сеянец. В памяти неожиданно всплыло одно «домашнее» событие. Произошло это незадолго до его призыва в пограничные войска. В разгар уборочной страды приехал в деревню районный военком. Когда в обед колхозники собрались в полевом стане, он вручил матери Федора отцовский орден Отечественной войны, который не успел он получить сам, сложил голову в бою. Ивашкин тоже был на вручении — председатель нарочно вызвал его из конторы в поле.

Все это было неожиданно для него и матери. Они снова пережили горечь утраты и испытали благодарность людям за добрую память об отце, потому что вслед за военкомом многие пожелали сказать свое слово, по-доброму вспомнили об односельчанине. Потом председатель отпустил мать домой.

— Праздник у вас в семье. И если хозяин в дом не вернулся, то напомнил о себе добрыми делами. Ордена дают за хорошие дела, — сказал председатель. — Идите и помяните его, а норму вашу мы тут выполним без вас.

В тот вечер они с матерью долго не ложились. Мать сшила красную подушечку, прикрепила к ней орден. Поглаживая его ладонью, она говорила сыну, чтобы он дорожил отцовской честью.

— Помню, мама, все помню, — прошептал Ивашкин.

— О чем ты, Федя? — спросил Бубенчиков.

— Так… вспомнилось. Давай, встаем.

— Надо идти. Может, попьем водички?

— Давай, глотнем, — согласился Ивашкин.

Они шли, наверное, еще час. Наконец на востоке обозначилась узенькая бледно-розовая полоска. С каждой минутой она все ширилась. Ивашкин последний раз взглянул на Полярную звезду, и тут же оранжевый краешек солнечного диска показался над горизонтом.

Перед пограничниками лежала все та же однообразная пустыня — кругом барханы да редкие заросли саксаула. И на сердце у Ивашкина стало тоскливо.

— Федя, ты почему все молчишь? Так и скажи, что заблудились, — хмуро проговорил Бубенчиков.

— Ладно, не зуди. Давай лучше придумаем, что делать.

— Ты — старший наряда, тебе и решать, — отозвался Бубенчиков.

— Спасибо, что напомнил мне о моих обязанностях. — Ивашкин посмотрел на напарника, не понимая, к чему он клонит. — Меньше слов, больше дела. Не вешай носа, Серега. Думаешь, мне легче станет, если ты начнешь меня упрекать, такой-сякой, старший наряда липовый, завел незнамо куда. Пойдем, скоро жара начнется, а у меня фляжка пустая.

— И я не утерпел, — сокрушенно сказал Бубенчиков, встряхивая свою фляжку.

Шли еще с полчаса. Молча, сосредоточенно, каждый по-своему переживал свалившуюся на них беду. И потому не сразу поверили глазам, когда увидели, что барханы кончились и перед ними открылся такыр с потрескавшейся от зноя поверхностью. Край его терялся где-то вдалеке.

Первым скатился с бархана Бубенчиков. Корочка засохшего ила захрустела под его сапогами.

— Вот так загнули мы, крепко вправо взяли. Километра на два отклонились, — сказал Ивашкин.

— Теперь не пропадем, — повеселев, воскликнул Бубенчиков, — дотопаем.

И тут Ивашкину вдруг показалось, будто за ближним барханом качнулась лохматая папаха. Успев сказать Бубенчикову «ложись», он сам мгновенно распластался там, где стоял.

Еще не поняв, что произошло, подчиняясь команде, Бубенчиков лег рядом, взглядом спрашивая, в чем дело.

— За барханом человек, — прошептал Ивашкин. — Ты отползи за бугорок и жди, а я выйду ему навстречу.

Быстро перебирая локтями, Ивашкин переполз в прогалину между барханами и увидел шагавшего прямо на него человека в сером нараспашку чекмене, в высоком лохматом тельпеке. Заметил его и Бубенчиков. Скрываясь за барханом, он обошел неизвестного.

Человек шел не спеша, опираясь на массивную гладкую палку с утолщением на конце. Он был пожилой, скорее старик, с морщинистым, темным лицом, с клинышком седой бороды. Но старик, как определил Ивашкин, был еще крепок, в плечах широк. И ростом не был обижен. Ивашкин ему будет лишь по грудь.

Интересно, откуда и куда он идет? И вообще, что может делать в пустыне одинокий человек? Ивашкин смотрел на спокойно шагавшего старика и подумал даже с некоторой завистью: «Вот ему не приходится искать дорогу, как нам. Знает, куда правит».

Пора бы уже и окликнуть его, остановить, да мыслишка одна противная удерживала — вдруг старик выхватит из-под полы пистолет или обрез и начнет стрелять, как тот бандюга, ехавший на ишаке. Поосторожничал Ивашкин и тут же упрекнул себя: «Эх ты, а еще пограничник». Командир отделения в тебя поверил, старшим наряда назначил, с очень важным донесением послал. Задача трудная, но выполнить ее надо во что бы то ни стало».

— Стой, бабай! — крикнул он и поднялся.

Старик вздрогнул от неожиданности, попятился, но, повернувшись, столкнулся с Бубенчиковым и остановился. Он не сделал попытки убежать или, хуже того, стрелять в пограничников, и потому Ивашкин успокоился. Он представился старику, дескать, пограничный наряд находится при исполнении служебных обязанностей и просит его ответить, кто он и куда идет.

Пока Ивашкин говорил, с лица старика сошло выражение настороженности, недоверчивости. Погладив клинышек бороды, он улыбнулся и сказал, что живет в ауле, название которого Ивашкин слышал, но бывать в нем не приходилось — расположено это селение далековато от резервной заставы. Старик бродил по пескам уже двое суток, искал пропавших верблюдов, но найти их не смог, не представлял, куда они подевались и где их еще искать. Пора возвращаться, как бы в ауле не хватились и его самого.

По-русски он изъяснялся неважно, солдаты с трудом поняли, о чем он толковал.

— Чабаном работаете? — спросил Бубенчиков.

— Ёк, — ответил старик и стал пояснять, что раньше был он и чабаном, но теперь сторожит верблюдов.

Солдатам стало жаль старика. Сами они лишь несколько часов шли по пескам, но измотались изрядно, а он уже двое суток кружил по барханам в совершенном одиночестве. И совсем он не богатырского сложения, как показалось Ивашкину на первый взгляд. Скорее, он, этот старик, был каким-то домашним в своем до ветхости истасканном чекмене, с седенькой бородкой. Если бы ему еще холщовую сумку через плечо с краюхой хлеба и бутылкой молока, заткнутой чистой тряпочкой, да мочальный кнут в руку — ни дать, ни взять пастух деревенский, что каждое утро прогонял коров по улице мимо избы Ивашкина.

Есть ли у него какой-нибудь документ? Нет, уважаемые воины, никаких бумажек у него нет. Зачем в песках документ? Показывать его здесь некому, а если встретятся чабаны, они знают его, он знает их.

— Берды Мамедов вам знаком? — Ивашкин искал возможности, чтобы досконально убедиться в правдивости сведений, высказанных стариком.

Кто не знает бригадира Мамедова, хотя он и из другого колхоза! Все знают, человек известный, на войне был. Берды Мамедов еще молодой человек, а туркмены почитают его как всеми уважаемого аксакала.

Стало быть, все правда. Да, а не на тех ли верблюдах, которых разыскивает старик, нарушители приехали на колодец? С языка Ивашкина чуть не сорвался этот вопрос… Нет, об этом с ним говорить не стоит. Пусть он идет себе. Наверное, в ауле его встретят упреками — попусту пески мерял.

Стой-погоди, Ивашкин! Старик сказал, ходит в песках двое суток, а чем же он питается? Никакого припаса у него не заметно. Не святым духом сыт.

Подумав об этом, Ивашкин сказал старику, мол, идут они на колодец, там люди находятся. Пусть и он шагает за ними. На колодце его накормят, чаем напоят. Оттуда до аула он скорее доберется, потому что есть прямая дорога.

— Якши, якши, — согласно кивал старик.

Ай да умница Ивашкин, нашел предлог. Старику посочувствовал, поди-ка, намотался, годы-то немолодые. А себя подстраховал — еще раз и окончательную проверку ему устроит.

Пошли рядом. Правда, старика между собой держали. Ивашкин моргнул Бубенчикову, чтоб на всякий случай присматривал.

По такыру идти было легко. И дорогу теперь искать не приходилось. Машина, на которой они ехали на днях сюда, раскрошила корочку сухого ила, а ветер сдул его. След, хотя и слабо заметный, все же остался.

Ивашкин прибавлял шагу. Мысленно он возвратился на колодец, в свое отделение, и думал о Тагильцеве, о том, как ему тяжело, и поэтому надо торопиться. Но тут старик начал отставать, и Бубенчиков сказал ему:

— Бабай, мы спешим, ты бы тоже пошевеливался.

— Может, он отощал. Двое суток в пустыне — не шутка, — высказал предположение Ивашкин.

Достав из кармана сухари, Бубенчиков предложил их старику. Но тот отрицательно покачал головой.

— Без воды не разгрызешь? Извини, воды нет.

Посмотрев на старика, он удивился неожиданно происшедшей с ним перемене. Лицо его почему-то посерело, словно на него пала тень. Из-под надвинутой на лоб папахи диковато поблескивали глаза.

«Что с ним? Не может быстро идти? Ну, ясно, не молодой. Отпустить его, что ли? — подумал Бубенчиков. — Надо Федьку спросить».

Но спросить ничего не успел. Широко расставив ноги, оскалив крупные желтые зубы, старик неожиданно занес над Ивашкиным свою тяжелую палку.

— Федька! — крикнул Бубенчиков.

Ивашкин обернулся, вскинул автомат и нажал на спуск. Пули веером сыпанули над головой старика, вышибли у него из рук палку.

— Ты чего… ты что задумал? — повторял Ивашкин, наступая на старика, а тот пятился, не сводил с него злого взгляда и молчал.

— Гад он ползучий, вот кто! — кричал Бубенчиков. — А я ему еще сухари предлагал.

— Обыщи его, да поскорее, — хмуро распорядился Ивашкин, не опуская автомата.

Действительно гад, иначе на назовешь. Оборотень. Поначалу улыбался, а тут… Ударь он палкой, убил бы.

Распахнув на нем чекмень, Бубенчиков нащупал за опояской узкий длинный нож.

— Как он эту секиру в ход не пустил, — дивился он длине и остроте кинжала. — Таким человека насквозь проткнуть — пустяк… Больше ничего нет.

— Давай — вперед! — Ивашкин двинул стволом автомата, показывая старику, куда идти.

Шагал тот еле-еле, и сколько солдаты не понукали его, резвости не прибавлялось. Километра через два сел как истукан и, вроде глухого, вовсе перестал реагировать на требования пограничников.

— Что же, на себе его переть? Нам и не поднять этакую колоду, — возмутился Бубенчиков.

— Связывай ему руки, да как следует, — приказал Ивашкин.

Бубенчиков снял со старика пестрый ситцевый пояс, завел ему тяжелые и, чувствовалось, сильные руки за спину, дважды перехлестнул и стянул тугим узлом.

Ивашкин отозвал его в сторонку, сказал:

— Значит, так… Ты останешься со стариком. Не давай ему вставать, пусть сидит. Стереги пуще глаза. Я побегу на колодец. Другого выхода у нас нет.

Бубенчиков не сразу нашелся, что ответить. Ивашкин понял его — оставаться один на один посреди пустыни с человеком, показавшим явно бандитскую хватку, было страшновато. Старик коварен, по-житейски более опытен, чем он, начинающий пограничник. Но другого выхода не было.

Ивашкин выгреб из кармана сухари, подал Бубенчикову. Это было все, чем он мог сейчас поддержать товарища.

— Как без воды быть? Солнце вон припекать начало, — растерянно проговорил Бубенчиков.

— Потерпи, Сережка. Самое большее, через час добегу до колодца. Стереги этого… — махнул рукой на старика и побежал.

Бубенчиков, наблюдая за стариком, косил глазом на удалявшегося Ивашкина. Скоро его фигура растворилась в струящемся над землей мареве.

Временами Ивашкину казалось, что он больше не сделает и шага, но, повинуясь чувству долга, продолжал и продолжал бежать. И сколь велика была его радость, когда увидел катившую ему навстречу машину. Разумнее было бы остановиться и подождать, но он, как заведенный, продолжал трусить ей навстречу.

Машина остановилась, подняв облако пыли. С подножки соскочил капитан Рыжов.

— Ивашкин, что случилось? Почему ты один?

Голос капитана показался слабым, Ивашкин едва расслышал его, может быть, уши заложило, потому что кровь суматошно стучала в висках.

— Товарищ капитан… — Ивашкину хотелось доложить четко, по-уставному, но его почему-то покачивало, земля уходила из-под ног, и он больше ничего не мог выговорить, достал из кармана донесение и отдал начальнику заставы.

Пробежав глазами записку, Рыжов ухватил Ивашкина за руку, подвел к кабине и подтолкнул на сиденье. Сам снова встал на подножку и машина, развернувшись, помчалась обратно. За несколько минут, пока ехали, Ивашкин отдышался, глотнул воды из фляжки, протянутой ему водителем, и коротко рассказал капитану о происшедшем за минувшую ночь.

— Говоришь, плохо Тагильцеву?

— Тяжко. Плечо-то простреляно, — подтвердил Ивашкин.

А когда капитан узнал о задержании подозрительного старика и о решении старшего наряда, похвалил:

— Правильно поступил, по обстановке.

Возле колодца грудились овцы, стояли две арбы на больших колесах, неподалеку паслись верблюды. Лаяли собаки, блеяли овцы, скрипел блок для подъема воды, кричали чабаны у желоба на бестолковых, рвущихся к водопою животных — все эти звуки сливались в сплошной гомон.

— Шумно у вас, — сказал Ивашкин. — А на нашем колодце — тишина.

— Тишина, говоришь? — машинально отозвался капитан. — Ладно, поедем, посмотрим, что там за тишина такая необыкновенная…

Он по тревоге поднял пограничников, отобрал семерых, приказал садиться в машину. В самый последний момент подоспел Берды Мамедов — он только что появился со своей отарой. Узнал о событиях в отделении старшего сержанта Тагильцева и сразу к Рыжову, не нужна ли его помощь.

— Даже очень необходима. Если можешь, поедем с нами. Надо старика одного опознать, ссылается, дескать, знает Мамедова, — предложил Рыжов.

— Какие разговоры, дело прежде всего, — Берды полез в кузов.

Ивашкин уже сидел там, привалившись спиной к кабине, отдыхал. Очень хотелось скинуть сапоги, дать охолонуть прямо-таки горевшим ступням. Но он стеснялся своего бывшего отделенного Воронова, сидевшего тут же. Ведь не утерпит, упрекнет Ивашкина. Никто не разувается, а ему, видите ли, подавай особые условия. Вот и сиди, не нарушай порядок. Возможно, сержант и не стал бы всего этого говорить, знает, какой путь пришлось преодолеть солдату, но просить у него разрешения Ивашкин все же не решился.

Прибежал старшина, подал ему два котелка с кашей, сунул ложку, хлеб, коротко сказал:

— Поешь, пока будешь ехать. Другой котелок Бубенчикову, пусть подкрепится.

— Спасибо.

— Ты хлебай, благодарить будешь после.

Сначала есть не хотелось, даже думать о еде не мог, а как отправил в рот ложку-другую каши с мясом, аппетит проснулся. Пока доехали до Бубенчикова, свою порцию прибрал и хлеб съел, горячим чаем из фляжки запил.

Поел и почувствовал, как слабость разлилась по телу. Ноги ныли, в глазах была резь, словно их песком запорошило.

Появлению начальника заставы с пограничниками и возвращению Ивашкина Бубенчиков обрадовался необычайно. Он взял котелок с кашей, ел, толкался от одного к другому и говорил не умолкая. Как они шли ночью по барханам в неизвестность и все же вышли почти верно, после старика задержали, и он потом охранял его и думал, добежит ли Федька до колодца… Солдаты слушали с пониманием — парню требовалась разрядка — и только сержант Воронов поморщился:

— Не стрекочи, как сорока… Тут серьезное дело, а ты…

Дело было, конечно, не шуточное. Берды Мамедов сказал капитану Рыжову, что старика он встречал. Слышал, живет тот в соседнем ауле одиноко, присматривает за колхозными верблюдами, но больше промышляет охотой. Случается, уходит из дому на двое-трое суток и бродит по пескам. Старик же, как выяснилось, Мамедова в лицо не знал, но много слышал о нем. Он сразу же кинулся к начальнику заставы:почему его задержали? Это незаконно. Солдаты чуть не убили его.

Ивашкин, было, приуныл — впутался с этим стариком в историю, пожалуй, теперь еще и нагорит. Но начальник заставы ответил старику, что пограничники выполняли приказ: устанавливать личность всех встречающихся им людей. Старика отпустят, как только выяснится, почему он оказался в песках.

Тот что-то пробурчал, явно недовольный таким решением.

— Ругается, мол, пожалуется, куда надо. Найдет управу и на вас, — пояснил Мамедов начальнику заставы.

— Ладно, пусть бранится. Стерпим. Если задержали случайно, принесем извинения. Сейчас идет операция по поиску нарушителей границы. Мы не имеем права допустить и малейшей ошибки, ибо решается вопрос государственной важности, — говоря, капитан отчеканивал слова, чтобы смысл их дошел до каждого.

— Вот, может быть, эта палка тоже пригодится? И нож… — перед капитаном возник Бубенчиков с двумя крепкими обломками в одной руке и длинным кинжалом в кожаном чехле в другой.

— Что еще за палка? — спросил Рыжов.

— Так старик, без малого, пришиб ею Ивашкина. Молодец, Федька, успел из автомата шарахнуть и вышиб ее из рук старика.

— Еще новости. Ивашкин, почему не доложили об этом? Произошло нападение на пограничный наряд? — капитан строго посмотрел на Ивашкина.

Тот покраснел, пожал плечами:

— Я подумал… это… вроде бы жалоба на старика. Сам же я не доглядел за ним.

— Запомните, о подобных случаях надо докладывать в первую очередь. Палку и нож положить в машину. Пригодятся. Хвалю, Бубенчиков, за сообразительность. Сержант Воронов, — позвал Рыжов и когда отделенный подошел, приказал: — Возьмите старика и пройдите по его следам, выясните, откуда он здесь появился. С вами Бубенчиков и еще двое пограничников. Берды Мамедович, ты у нас следопыт, каких поискать. Прошу, пройти вместе с Вороновым…

— Есть пройти по следам, — сказал сержант.

— Задачу понял, — отозвался и Мамедов.

— Ну, а мы поспешим на колодец, Тагильцева надо срочно переправить в погранотряд и с задержанными разобраться, — сказал капитан и подал команду группам выступать.

На подходе к колодцу их встретил Корнев: он нес службу на посту наблюдения. Выслушав его доклад о том, что в обстановке изменений не произошло, капитан сказал:

— Снимайтесь с поста, понадобитесь там, — он махнул рукой в сторону колодца, подозвал двух пограничников, поднялся с ними на макушку бархана, где нес службу Корнев, и поставил им задачу на наблюдение.

— У нас сейчас силы распределены так: один пограничник ведет наблюдение, двое охраняют задержанных и один в резерве. Ну, и командир отделения… раненый, — рассказывал Корнев, пока шли до колодца.

— Правильно распределили силы, — похвалил капитан, всматриваясь в усталое лицо Корнева. Было ясно, что основную тяжесть службы он взвалил на себя. — О событиях вчерашнего дня Ивашкин мне подробно доложил.

— Переживали мы с командиром за него и Бубенчикова. Очень опасались, как бы не заблудились они. Путь не близкий. Хотя один раз и прошли по нему, но буран все следы сровнял. Тут и для опытных пограничников задача не из легких. А они — первогодки. Я рад, что ребята дошли, — взволнованно говорил Корнев.

— Они еще человека задержали, весьма подозрительного. Вел себя агрессивно, кинулся на Ивашкина. А тот не растерялся. Задержанным занимаются Воронов и Мамедов.

Тагильцев силился подняться навстречу начальнику заставы, но Рыжов жестом остановил его, подошел, поздоровался:

— Как твои дела, Володя?

— Держусь, товарищ капитан.

— Сейчас тебя к медикам на ремонт отправим.

Корнев, увидев Ивашкина, который, с трудом переставляя ноги, шел замыкающим, кинулся к нему.

— Ну, парень, спасибо тебе! За нашего командира спасибо. Теперь вызволим его. Управился ты с заданием.

— Так ведь надо было. Приказ же такой… — хрипловато проговорил Ивашкин и когда капитан закончил разговор с Тагильцевым и направился к задержанным, подошел к отделенному и доложил о выполнении боевой задачи.

— Молодец, — похвалил Тагильцев. — Вот видишь, как я говорил, так и получилось…

Прошло часа полтора, пока собирались, пока начальник заставы допрашивал задержанных. Но ни один из них ни слова не сказал более того, на чем настаивал вечером главарь, отвечая на вопросы Тагильцева.

Старшим на колодце капитан Рыжов назначил Корнева, оставил в его распоряжении солдат, находившихся на наблюдательном пункте. Приказал службу организовать, как несли и прежде, ибо, несмотря на задержание, обстановка оставалась пока не проясненной.

— Как разберемся, сразу снимем вас отсюда, — пообещал он.

Тагильцева усадили на ишака, верблюдов поставили следом. Старшим конвоя капитан назначил Герасимова.

— За что, товарищ капитан? — Герасимов сразу же выразил неудовольствие. — Да лучше я еще месяц буду сидеть на колодце, вместе с Корневым и Ивашкиным пить вонючую воду, но только бы не возиться с этими гадами…

Он с презрением поглядел на задержанных.

— Конвой — тоже задача не из легких, — сказал капитан. — Посматривать надо…

Маленькая колонна готова была тронуться в путь, но тут в лощинке показался сержант Воронов.

— Товарищ капитан, следы старика привели нас к старым могилам, — доложил Воронов. — А потом сюда…

— Так… Занятно, — не удивившись появлению сержанта, будто он был уверен в этом заранее, ответил капитан. — Продолжайте.

— Затем мы обнаружили, что там были и другие люди. И привел их туда этот старик. Приехали они на верблюдах. Следы совпадают вот с этими, оставленными в лощине. Я уверен, мне уже приходилось видеть отпечатки точно таких же следов. В районе поиска на участке заставы.

— Не ошибаетесь?

— Нет, зрительная память меня не подводит… А старик там, за поворотом.

— Правильно сделал. Поглядим сейчас на задержанных, думаю, они старику не обрадуются. Давай его сюда. Пусть идет впереди, а сзади конвой.

— Понял, так и сделаю, — сержант убежал, а Рыжов подошел к главарю нарушителей.

— Вы настаиваете на том, что сопровождаете почтовые грузы и на колодец завернули, чтобы запастись водой? — спросил капитан и, не получив ответа, внушительно добавил: — У нас есть основания сомневаться в правдивости ваших слов.

Главарь только брезгливо дернул губами, отвернулся.

В лощинке из-за поворота в сопровождении пограничников показался старик.

Злой огонь полыхнул в глазах главаря. Словно бритвой, он провел взглядом по старику, по Рыжову и прикрыл веки.

Глава десятая И СНОВА „В РУЖЬЕ“

С колодца пограничников сняли через три дня. Оставшийся старшим, Корнев строил распорядок дня, как и при Тагильцеве. Проводил боевой расчет, каждому пограничнику определял задачу на сутки, высылал наряды, вел разведку. Скрупулезно следил за расходованием продуктов, соблюдением питьевого режима.

В очередной обход Корнев с Ивашкиным опять оказались у старых могил.

— Снова свежие ленточки подвязаны, — сказал Ивашкин. — Как думаешь, Петро, не может к этим могилам иметь какое-то отношение задержанный нами старик? Он же здесь вместе с нарушителями оказался… до появления на колодце.

— Кто знает. Возможно, есть связь. Погоди, разберутся во всей этой истории, наверное, скажут и нам.

Накануне, перед тем как их сняли с колодца, опять задул ветер, снова «пели» пески. Как и в первый раз, ветер разметал барханы, намел новые, зализал следы.

Дни эти показались длинными, малоинтересными.

— Ради чего жарились на солнышке, считали звезды по ночам? Все впустую, — высказался один из солдат, оставленный капитаном в помощь Корневу, когда собирались уже покинуть колодец.

— Ты это всерьез или так, для красного словца? — одернул его Бубенчиков. — Понимаешь ты, голова, что мы службу несли и если бы враг появился, готовы были его встретить, как надо.

— Ну, ясное дело.

— А если ясное, так чего ты на него тень наводишь? Может, думаешь, тебя оставили здесь отсыпаться?

— Не поучай, сам знаю, зачем меня оставляли.

— Тогда не мели глупостей.

«Точно, взрослеют юнцы», — подумал Корнев, намеревавшийся вмешаться в разговор и пристыдить солдата, да не потребовалось, Бубенчиков это сделал не хуже его.

Ивашкин же, слушая, подумал: не дразнил бы Серега насчет сна. Отоспаться, вот чего хотелось ему с той самой ночи, когда ходил с донесением к начальнику заставы. Но по разным причинам все не удавалось, и когда уже ехали в машине домой, он беспрестанно клевал носом.

На подъезде к поселку Бубенчиков растормошил его.

— А, что… в наряд? — Ивашкин встрепенулся, закрутил головой, со сна туго соображая, где он и зачем его будят.

— Очнись, мы почти дома. — Бубенчиков счастливо засмеялся, подмигивая товарищам, хлопнул Ивашкина по спине.

— Что за поселок? — Ивашкин окончательно проснулся и обрадовался зеленевшему по сторонам хлопчатнику, длинной цепочке тутовых деревьев, протянувшихся по кромке поля, стоявшим на окраине удивительно симпатичным, с веселыми окнами домикам.

Пустыня с ее похожими один на другой, «поющими» под ветром барханами, иссушенными зноем кустами саксаула да верблюжьей колючки осталась позади. Как тут не порадоваться!

— Все же ты запамятовал, Федя. Мы здесь на учебном пункте парились. Вон и погранотряд показался.

— Точно. Так надо же нашего командира навестить, — забеспокоился Ивашкин.

— Потому и крюк сделали, чтобы в санчасти побывать, — Бубенчиков постучал по кабине.

Из окошечка выставился сержант Воронов, спросил:

— По какому случаю тарабанишь?

— Товарищ сержант, притормозите возле магазина. Прихватим гостинцев для командира. — Бубенчиков вопрошающе взглянул на Корнева — все-таки он сейчас был за отделенного и все должно было делаться с его позволения.

Корнев согласно кивнул.

— Дельно придумал, Серега. Не с пустыми же руками навещать Тагильцева, — сказал он и начал рыться в карманах, извлекая мятые трешки и рубли.

— Остановлю, — пообещал Воронов.

Против обыкновения был он сегодня задумчив, немногословен. Рано утром появился на колодце, объявил приказ капитана Рыжова: боевая задача отделением выполнена, личному составу сняться с колодца и следовать в расположение заставы. Сборами же распоряжался ефрейтор Корнев, проследил, чтобы ничего из снаряжения не было оставлено. И когда все было готово, «гарнизон» отправился восвояси.

Дорогой пограничники закидали Воронова вопросами: как чувствует себя старший сержант Тагильцев, разобрались ли с нарушителями?

— Порядок. Приедете, все узнаете, — коротко ответил он и больше в разговоры не вступал.

Ивашкину показалось, будто сержант на него глядел по-другому, не как раньше, без снисходительности и постоянной усмешки. Хотя, возможно, это было и не так.

В магазин отправились Воронов с Корневым, за ними увязался Бубенчиков. Вернулись скоро, принесли три плитки шоколада и пакет мятных пряников.

— Пряники засохли, аж звенят, — сказал Бубенчиков, залезая в кузов. — Вся надежда на крепкие зубы нашего командира. Эх, цветов бы где прихватить. Для раненого цветы — как улыбка девушки, вроде бальзама…

— Во, силен Серега, — засмеялись пограничники.

— Разве не так? Вспомните, по весне маки и тюльпаны распустились вокруг… В квартирах офицеров на окнах, у нас в казарме букеты стояли. Как праздник! Помню, в нашем городе, повсюду цветочные киоски — извольте букет на любой вкус, со значением или просто так, для души, — развивал Бубенчиков свою тему. — К сожалению, тут в поселке не приходилось встречать цветочницу Анюту…

После этих слов солдаты замолчали, задумались. Черт такой, Бубенчиков, растревожил душу, разворошил память. Каждому вспомнилось что-то свое, давнее, заветное, чем, может быть, и с товарищем закадычным не вдруг поделишься.

У крыльца санчасти их остановил офицер в белом, без единой морщинки и застегнутом на все пуговицы халате. Под халатом угадывались погоны, но какого он звания — не понять.

— Извините, товарищ военврач, — сообразив, вышел из положения Бубенчиков. — Мы пришли навестить…

— Судя по пропыленным доспехам и африканскому загару на ваших лицах, вы прямо из песков — к старшему сержанту Тагильцеву… Всем отделением? — улыбнулся офицер.

— Так точно, — вступил в разговор Корнев и представился. — Исполняющий обязанности командира отделения ефрейтор Корнев. Можно нам повидать старшего сержанта?

— Разумеется. Чувствует он себя сносно. Сегодня мы разрешили ему вставать. Сейчас я приведу его сюда. Даю на свидание десять минут, — офицер повернулся, чтобы идти в здание, но его остановил Бубенчиков:

— Товарищ военврач, мы гостинцы прихватили, но… не нашли цветов. А у вас такие клумбы…

— Понимаю… Ну-ка, — остановил он пробегавшего мимо санитара. — Срежь ребятам… Сколько вас? Семеро? Семь штук, самых ярких, пышных. Да поживее, — поторопил он санитара, удивленного необычным приказанием капитана, всегда ревностно следившего за соблюдением порядка во дворе санчасти.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — санитар направился к дальней клумбе.

Офицер ушел, а Бубенчиков обвел товарищей ликующим взглядом: вот это человек, сразу понял, что к чему.

В сопровождении капитана показался Тагильцев — побледневший, с пластырем на лбу, в пижамной куртке внакидку и выставлявшейся из-под нее левой рукой, подвешенной на перевязи. Глаза его светились как бы изнутри и лучше всяких слов говорили о том, насколько обрадован он приходу товарищей. Цветы от Бубенчикова он принял бережно, чуть склонил голову, вдохнул их свежесть. Потом отдал санитару, попросил поставить в воду, на тумбочку, возле его кровати. И только после этого поздоровался с каждым. Пожимая руку Ивашкину, задержал ее в своей, тряхнул головой, улыбнулся.

Сели в беседке, плотно затянутой виноградником. В ней трепетали солнечные блики, горячий ветерок шелестел листвой. Заговорили все враз, перебивая друг друга, рассказывали Тагильцеву о том, как жили на колодце без него, как стосковались по своей заставе.

— Друзья, время истекло, — мягко сказал подошедший капитан.

— Мы еще ничего не успели сказать друг другу. — Тагильцев огорченно поглядел на него.

— Гостинцы-то! Чуть не забыли, — воскликнул Корнев, протягивая пакет.

— Молодцы, ребята, — капитан взял пакет, другой рукой подхватил Тагильцева под локоть. — Еще успеете наговориться. Долго держать здесь вашего командира не станем. Недельки через три, видимо, отпустим.

— Петро, — Тагильцев обернулся к Корневу. — Если на заставе для меня письма есть, перешли с оказией. Не забудь и мои учебники.

— Сделаю, командир, — Корнев прощально помахал рукой.

На заставе им приготовили знатную баньку. Старшина выдал чистое белье, мыло, мочалки.

— Разве это мытье — простой мочалкой? Я припас венички. Конечно, не березовые, а из тутовника. Но все равно попаримся на славу, — суетился Герасимов.

С самого подъема он начал топить баню. Накачал полные баки воды, нагрел, раскалил каменку. От души захотелось угодить ребятам.

Но Корнев распорядился сначала постирать гимнастерки, шаровары, портянки. И только когда все солдатское имущество затрепетало на веревках под горячим ветерком, отделение отправилось мыться. С веселым гоготом, смехом, прибаутками намыливались, оказывались водой, потом забирались на полок и до изнеможения хлестались вениками.

— Ну, что скажете, зря я старался? — Герасимов сидел на самом верху, раскрасневшийся, хватал открытым ртом обжигающий воздух и тянулся к ковшу, зачерпывал воду, плескал на раскаленные камни, поддавая жару.

Очень ему хотелось, чтобы ребята похвалили его за хлопоты. И они не жалели похвал. А Герасимов слушал и таял.

— Федька, доктор-то сказал, что у нас африканский загар, — кричал Бубенчиков, опрокидывая на себя шайку с водой. — А ты вроде посветлел. Выходит, вместе с грязью и загар смыл.

— Не жалко, новый наживем.

После бани пограничники гладили обмундирование, пришивали свежие подворотнички, надраивали сапоги.

Потом обедали. И опять тут для них постарались. Повар приготовил настоящий плов, сварил компот из свежей черешни. Обед был не с сухарями, как на колодце, а с мягким, недавно испеченным запашистым хлебом.

Все на заставе, ну буквально все, напоминало им о том, что они вернулись домой. Их отлучка с заставы в этот раз была не столь уж продолжительной. Случалось, при выездах для усиления на границу, они жили и по две недели, но там им не приходилось испытывать того отрыва от «домашнего очага», какое пережили они на колодце. И потому сейчас возвращение ощущалось острее.

После обеда Герасимов рассказывал в курилке, как он вместе с начальником заставы и офицерами из штаба ездил с нарушителями к месту, где они перешли границу.

— Само собой, я только охранял нарушителей, но кое-что и мне стало о них известно. Весь их маршрут проследили, по дням разложили, а они от всего отпирались. Я не я, и шапка не моя. Мешки-то с контрабандой им предъявили. Куда денешься? Сам подполковник Копылов занимался этим делом, — Герасимов попыхивал папироской, слова ронял неторопливо, веско, чувствовал искренний интерес к своему рассказу, важничал, будто от него зависело, удастся доказать факт злонамеренных действий нарушителей или не получится из этого ничего.

— Не отвертелись? — спросил Корнев.

— Где там… Подполковник вывел их на чистую воду. Только кто, вы думаете, сыграл в этом деле важнейшую роль? — Герасимов интригующе замолчал, загасил окурок, бросил его в яму и неожиданно ткнул пальцем в грудь сначала Ивашкину, а затем Бубенчикову. — Вот они, эти два молодых, но подающих большие надежды пограничника.

— Ты сочини что-нибудь поинтереснее, — прервал его Бубенчиков. — Наговорил много, только в твоем рассказе вымысел от правды отличить трудно.

Театрально воздев руки, отворачиваясь в сторону, изображая обиду, Герасимов произнес:

— Как знаете, не хотите слушать, не надо. Только я сам был свидетелем, как об этом офицеры говорили. Ивашкин с Бубенчиковым старика задержали? Факт. Вроде бы безобидного. А оказался он с «секретом». В свое время состоял в басмаческой банде. Многие из его друзей за границу деру дали, а он тут затаился. С контрабандистами снюхался. Или они его отыскали. Этого я не знаю. В проводниках у них состоял. А где контрабанда, там и шпионы. Этих нарушителей тоже он встретил и укрывал.

В продолжение всего рассказа Ивашкина не раз кидало в жар, как недавно в парилке. Ему казалось, все пограничники только и смотрят на него, а сам он не подымал глаз, сидел, уцепившись пальцами за край скамейки. Стоило ему зажмуриться, и перед глазами начинали мелькать известные картины. То он брел по пышущим зноем оплывавшим под ногами барханам, то спускался в темную, обдающую холодом бездну колодца, то стрелял из автомата, чтобы отразить нападение старика, то, задыхаясь, из последних сил бежал по такыру, прижимая рукой карман гимнастерки, где лежало донесение… Он встряхивал головой, и видения исчезали. Но в памяти они продолжали жить и, похоже, остались в ней навсегда…

Рассказывая, Герасимов упомянул начальника штаба погранотряда подполковника Копылова, и он оказался легок на помине. Под вечер примчался на своей старенькой легковушке. Подкатил не к штабу комендатуры, как обычно, а к заставе. Подполковник направился к крыльцу быстрой, прихрамывающей походкой. Навстречу ему выбежал капитан Рыжов, доложил, что резервная застава, за исключением отсутствующих по уважительным причинам, в настоящее время в полном составе находится на отдыхе.

— Вот и расчудесно, — весело сказал подполковник. — Соберите пограничников в кружок, хочу сказать им несколько слов.

Придерживая на бегу планшет, появился комендант майор Квашнин.

— Здравствуй, — пожал ему руку Копылов. — Давай-ка, мил-друг, пока я с бойцами потолкую, собирайся, подскочим на ближнюю заставу. Дело есть, а какое, скажу в дороге.

— Я готов, — сказал комендант.

— Тогда тоже послушай.

Собрались в той же курилке, где разговаривали после обеда. Сидели немногие, большинство стояли тесным кружком. Подполковник умостился в середине.

— В комнате духота, а тут простор, ветерок гуляет, — сказал он все с той же доброй улыбкой, с какой слушал рапорт начальника заставы, окинул взглядом пограничников. — Вижу, чистенькие, щетину соскоблили, в порядок себя привели. Хвалю. Аккуратность и строгий воинский вид прежде всего.

И с ходу заговорил о проведенной операции в песках. Похвалил личный состав резервной заставы — с задачей справились успешно. Особенно отличилось отделение старшего сержанта Тагильцева. Испытание ребятам выпало нелегкое, они выдержали его. Мужества, сметки и умения достало, чтобы одолеть вооруженных нарушителей границы. Старослужащие показали себя с самой лучшей стороны, и молодые заявили о себе, как настоящие пограничники. Фамилии Корнева и Герасимова назвал, Ивашкина с Бубенчиковым не забыл, других солдат упомянул. Отметил колхозного бригадира Берды Мамедова.

— Наиболее отличившиеся будут поощрены особо, а пока от имени командования за хорошую службу Родине всему личному составу объявляю благодарность! — закончил подполковник, поднявшись и бросив руку под козырек.

— Служим Советскому Союзу! — на едином дыхании, хором ответили пограничники.

Дружный возглас прокатился по двору, эхо толкнулось под крышу казармы, вспугнуло мирно ворковавших горлинок, потревоженные на коновязи лошади запрядали ушами, затопотали.

После этого подполковник еще с час сидел с солдатами, угостил папиросами, курил и разговаривал по душам, спрашивал о доме, родителях, о том, кто и как думает строить свою жизнь после службы.

Был конец июля.

Жара становилась изнурительной. Даже по ночам не было от нее спасения. В помещениях стояла духота. Спящих солдат атаковали москиты, проникающие даже сквозь марлевые пологи.

Ежедневно с полудня поднимался ветер. Он приносил с собой горячее дыхание песков, слабые запахи увядших трав, полынную горечь.

Прохаживаясь по смотровой площадке наблюдательной вышки, время от времени вскидывая бинокль, Ивашкин оглядывал окрестности. Он вдыхал налетающие запахи и гадал, где родились они. Может быть, ветер принес их и из той маленькой лощинки у колодца, где пограничники задержали нарушителей границы. Там, среди нагромождения барханов Ивашкин видел островки песчаной осоки и полыни.

Воображение несло его дальше, за пределы песков, и, наконец, он оказывался в родной деревеньке и вспоминал, как теплыми летними днями вот так же пахло полынной горечью с противоположного берега реки. И тогда почему-то особенно не хотелось корпеть над ведомостями и накладными в конторе, тянуло в поле, на луг, где трава по пояс и в синем небе звонкие жаворонки.

Все, шабаш, в контору Ивашкин больше не вернется — это уже решено. Отслужит, приедет в деревню и будет работать трактористом или шофером, а то и на комбайн сядет. Загвоздка в том пока, что ни одной этой специальности он не освоил.

Ивашкин почему-то думал о себе, как о ком-то постороннем. Наверное, так легче ему было строить планы на будущее, хвалить или осуждать себя за что-то в настоящем.

Так вот, он не только решил не возвращаться к своим обязанностям счетовода, а уже сделал первые шаги, чтобы это решение претворить в жизнь. Во-первых, военная служба его кое-чему научила и еще многому научит. Во-вторых, он завел дружбу с шофером грузовой машины и мотористом электродвижка. Ребята толковые, отзывчивые, не выезжают на нем, используя его в роли «подай-принеси», а учат своему ремеслу. Понемногу, но дело продвигается вперед. Бывает даже, особенно днем, если моториста не оказывается на месте, а надо подзарядить аккумуляторы или следовые фонари, старшина посылает Ивашкина запустить движок, и он управляется.

— Ты вот что, Ивашкин, на этом деле, — как-то сказал ему старшина, — я имею в виду технику, набивай руку. Справочники, пособия разные почитывай. При случае пошлем тебя на курсы. Я уже говорил об этом с начальником заставы, он обещал позаботиться о тебе.

То-то Катюша удивится, когда он заявится домой подготовленным технарем.

Со дня возвращения из песков минуло три недели. Тогда сразу он написал матери и Катюше и теперь с нетерпением ждал ответа. Он представил, как при разборе свежей почты Катюша обнаруживает его письма. Почему-то ему думалось, что письмо для нее она прятала, не читая сразу, оставляла на потом. Сначала, вместе со всей почтой, приносила письмо матери, и они читали его вдвоем (мать как-то сообщила ему об этом). Мать обычно тут же брала у девчонок-школьниц ручку, чернильницу-непроливайку и сочиняла ему ответ. На обратном пути Катюша захватывала письма и относила на почту.

И только тогда, а то и вовсе вечером, чтобы никто не помешал ей, с толком и чувством вчитывалась в его строчки.

Письмо к матери предназначалось не только ей, а многим — сестренкам, родственникам Феди. Это же — только Катюше, ей одной. И отвечала она через несколько дней. Почему, Ивашкин догадывался. Катюша хотела тем самым надоумить его писать не сразу ей и матери, а поочередно. Тогда она будет, скажем, в те же десять дней дважды получать его весточки. Сначала из письма к матери, а через некоторое время из письма к ней.

Какой ты чудной, Ивашкин. И Катюша как-то сказала: чудной. Все-то тебе надо разжевать, сам, своим умом дойти не можешь.

Вот и начальник заставы опять частенько стал назначать его часовым. Возможно, капитан Рыжов усиленно приучал его к мысли, что служба часового, это его удел и основное занятие.

Правда, и другие тоже стояли на вышке. Тот же Герасимов или Бубенчиков. Обещал ему Серега найти ответ, почему из колодца днем видны звезды на небе, но не нашел. Говорит, написал домой учителю географии. Поглядим, что ему ответят.

Застава минувшие полмесяца жила спокойно, по обычному распорядку. В тот вечер, когда заезжал подполковник Копылов и потом умчался с комендантом на границу, все ждали новых событий. Но ничего не произошло. Солдаты поговорили об этом между собой и решили, дескать, были у подполковника какие-то свои заботы, о которых не обязательно знать всем. Ну, а вели разговор об этом потому, что с приездом подполковника обычно всегда начиналось какое-то горячее дело.

Вспоминалась его похвала, мол, молодые солдаты заявили о себе, как настоящие пограничники. Ивашкина он тоже причислил к ним. А чего в таком случае отделенный сержант Воронов навязывается: Ивашкину надо менять характер? Пусть-ка он остается при своем мнении.

Жаль, не вернулся пока старший сержант Тагильцев. Впрочем, теперь о его возвращении нечего и думать. Начальник заставы как-то обмолвился, дескать, Тагильцева забирают от него. После излечения оставят в пограничном отряде и назначат старшиной подразделения. Пограничникам хотелось повидаться с ним, надеялись, что за расчетом он все-таки приедет на резервную. Наверное, он и сам хочет этого?

И еще до заставы дошел слух, будто бы Тагильцева представили к ордену Красной Звезды. Когда за подтверждением обратились к капитану Рыжову, он ответил:

— Потерпите немножко. Во всяком случае, старший сержант Тагильцев такой награды достоин. Вся его служба — добрый пример для подражания.

Капитан с подчеркнутым значением поглядел на Корнева, задавшего ему этот вопрос.

Дело в том, что ефрейтор Петр Корнев уже назначен командиром отделения вместо Тагильцева. Ивашкин этим очень доволен и желает, чтобы новому отделенному поскорее присвоили сержантское звание, потому что своими делами званию сержанта вполне соответствует.

Будто гадалка нашептала Ивашкину на ухо. Под вечер, незадолго до боевого расчета, дежурный скомандовал:

— Застава, в ружье!

Когда собрались и построились, капитан Рыжов вышел в полевой форме, с командирской сумкой и с пистолетом на ремне.

— На левофланговой заставе нашей комендатуры осложнилась обстановка. На усиление границы выезжают… — капитан взял у старшины список, минуту молча его разглядывал.

Потом стал называть фамилии. Пограничники откликались, делали два шага вперед, поворачивались лицом к строю. Начальник заставы внимательно смотрел на каждого и одобрительно кивал.

Ивашкин машинально ощупывал свое снаряжение, все ли пуговицы застегнуты, не забыл ли он чего из положенного брать по тревоге, надеялся, может быть, капитан и его направит в составе резерва на границу. Наверное, Ивашкин дорос до этого? Хотя и первый год служит, а уже назначался старшим пограничного наряда. Отвлекся и не сразу сообразил, что капитан назвал его:

— Рядовой… Ивашкин!

— Я!.. — он ответил не сразу, негромким, чуть охрипшим от волнения голосом, шагнул вперед и встретился взглядом с глазами начальника заставы.

Ему показалось, будто прежде чем произнести его фамилию, капитан замялся. Разумеется, никто, кроме самого Ивашкина, заминки не обнаружил. Да и была ли она? Не придумал ли ее сам Ивашкин? А капитан Рыжов оглядел его точно так, как и всех других пограничников из резерва, и удовлетворенно кивнул.

— Обстановку доведу на месте, — заключил он, отдавая список старшине. Окинув взглядом строй пограничников, он по-кавалерийски протяжно, весело и звонко скомандовал: — Седлать ко-ней!..

Глава одиннадцатая ПО ОТЦОВСКОМУ ЗАВЕТУ

Только под вечер капитан Рыжов привел свою группу на заставу. На ту самую, левофланговую, где не так давно служили Корнев с Тагильцевым. Как только дорога запетляла среди каменистых холмов, затянутых густой порослью кустарников, Ивашкин сразу же вспомнил рассказ о схватке с контрабандистами. Ему показалось, он даже «узнал» то нагромождение валунов, где они прятались. Конечно, он понимал, что это была только игра его воображения, контрабандистов задержали не у дороги, а где-то в глубине участка, в самой дремучей чаще.

Совсем близко к заставе подступала горная гряда, которую Ивашкин часто рассматривал со своей наблюдательной вышки. Здесь она выглядела внушительней, нежели издали. Голый скалистый хребет рельефно вырисовывался на небосводе, тронутом багрянцем заката.

— Красиво? — спросил Корнев, подтягивая повод.

Он был оживлен, то и дело приподнимался на стременах, оглядывал окрестности повеселевшим взглядом. Весь вид его говорил о том, что он рад встрече со своей бывшей заставой и хотел, чтобы этому порадовался и Федя Ивашкин.

— Да, красиво, — согласно кивнул тот, подумав немного, сказал: — Только у нас, — он махнул рукой в ту сторону, откуда они ехали, — простора больше. Здесь непривычно как-то.

— Зато прохладней. Чуешь? А о песках не тоскуй, тут они тоже рядом — на стыке с соседней заставой. В общем, Федька, не печалься.

— Да я что… к слову пришлось. На колодце-то мы скоро обжились, здесь тоже привыкнем, — бодро сказал Ивашкин.

Он, конечно, понимал, что освоиться на новом участке будет вовсе не просто: тут и незнакомая местность, а значит, какие-то возникнут свои трудности в службе. Но мысли его были вовсе не об ожидаемых трудностях, а о предполагаемой новизне, с которой встретится резерв. Ему хотелось перемен. Значит, какая-то новая струнка зазвенела в его душе, и в чем-то оказался прав сержант Воронов: меняется, меняется характер Ивашкина…

Расседлав коня, он стал растирать ему ноги и спину соломенным жгутом и, конечно, не думал о своем характере. Просто незаметно для себя он стал немножко старше и кое-чему научился. Потому капитан Рыжов и включил его в состав резерва для усиления этой заставы.

…Расходясь с боевого расчета, пограничники обменивались впечатлениями о только что доведенной до них обстановке: на сопредельной стороне оживились контрабандисты, их шайки шныряют вблизи границы, были попытки проникнуть на нашу сторону.

— Примериваются, прощупывают… авось, что и получится. Положение очень схожее с тем, о котором я тебе рассказывал, помнишь, Федя? — Корнев неторопливо ронял слова, как бы восстанавливал в памяти задержание, в котором отличился Тагильцев. Вот и теперь чую, что придется нам повстречаться с лазутчиками.

Ивашкин сам не раз думал над этим. Только теперь это были не честолюбивые мысли, вроде тех, что вот бы ему задержать нарушителя границы. До чего он был наивен тогда. Нет, сейчас его думы приобрели иное направление.

Все последние дни у него не выходило из головы недавно полученное письмо от матери. Даже не само письмо, а заметка, вырезанная из областной газеты. Она-то и всколыхнула память, наполнила душу Ивашкина неизведанным до сего времени волнением, отчего сама служба на границе неожиданно обрела еще более глубокий смысл.

В газетной корреспонденции, под которой стояла фамилия незнакомого Ивашкину бывшего фронтовика, рассказывалось о его отце. Заметка была напечатана в День Победы, но мать почему-то прислала ее только сейчас. Читая ее, Ивашкин отчетливо видел отца живым, вспоминал его окающий говорок, почти физически ощущал жесткую, ласковую ладонь, гладившую его белесые вихры. Он представлял отца в часы краткого затишья между боями, в землянке у печурки, ведущим неторопливую беседу с товарищем, теперешним старшиной запаса, написавшим в газету. Разговор у них задушевный — о доме, женах и детях. Они мечтают вернуться к ним, заняться любимым делом, от которого оторвала их война. Разговор ведут два солдата, два друга, делившие последний сухарь, хлебавшие кашу из одного котелка, сворачивавшие цигарки из одного кисета. Ну совсем так, как у Ивашкина с Корневым или Бубенчиковым.

И вспомнил Ивашкин себя подростком, когда расставался с отцом. Что он говорил тогда своему Федяньке? Наверное, просил помогать матери. А если, не дай бог, отцу не суждено возвратиться домой — война, она ведь не щадит никого, все может случиться — чтобы вырос он хорошим человеком, старательным тружеником. И когда придет пора стать солдатом, чтобы был верным сыном своей Родины, берег ее пуще глаза, служил на совесть.

Пожалуй, тогда, мальчишкой, Ивашкин не очень-то вникал в смысл этой отцовской заповеди. Ему было нестерпимо горько и грустно расставаться с отцом: скорее эти чувства наполняли его сердце. Отца в колхозе уважали за хорошую работу и отзывчивость. Портрет его поместили на доску Почета. Проходя мимо нее, Ивашкин всякий раз не мог сдержать улыбки. Отец на карточке выглядел очень строгим, а на самом деле был добрым. И смелым. Как-то случился в деревне пожар, так отец кинулся в горящую избу и вынес оттуда двоих ребятишек… Ивашкину, конечно же, в поступках и делах хотелось походить на отца. А сейчас это желание всколыхнулось в нем с особенной остротой: сын-солдат будет стараться во всем следовать примеру отца-солдата, который погиб в бою, как говорилось в заметке, «отвагой своей вселив уверенность в товарищей».

В одной из атак, рассказывал старшина запаса, произошла заминка: очень хлесток и густ оказался огонь противника. Отец поднялся первым, кинул гранаты во вражеский окоп. За ним поднялся взвод и опрокинул фашистов, двинулся вперед. Только отцу не суждено было идти дальше по дорогам войны, встретить Победу и вернуться домой…

При чтении этих строк у Ивашкина помимо его воли на глаза наплывал туман. Но он не давал воли слезам. Он был уже не тем парнишкой, каким расставался с отцом, а пограничником, уже имеющим кое-какой опыт. И даже понюхавшим пороху. Ведь на колодце, когда они с Корневым бежали к Тагильцеву, бандиты стреляли по ним…

Когда Корнев прочитал газетную заметку, то задумался на некоторое время, а потом высказался, как обычно, коротко:

— Вот видишь, Федя… батька твой указал тебе точный ориентир. Держись его, и в жизни у тебя все будет ладиться, как надо.

Потекли сутки за сутками. Служба в ночных и дневных пограничных нарядах, занятия по боевой и политической подготовке, политинформации занимали все время. Ивашкин выходил на границу с начальником заставы, с Корневым, с другими пограничниками, кто служил здесь уже не один год. К удивлению своему он довольно быстро и основательно познакомился с участком, с его дозорными тропами, вьющимися среди густых зарослей. Может, этому способствовали имеющиеся на участке приметы, по которым всегда можно безошибочно выйти в нужную точку. Это и старая арча, толстый корявый ствол которой надежно укрепился на склоне крутого холма. Или выступ скалы, напоминавший голову верблюда. А то еще три огромных валуна, будто специально сдвинутых кем-то в одно место. Солдаты окрестили их «тремя братьями». Под этим названием они и значатся на всех планах и схемах.

А на границе пока было спокойно. Со дня прибытия резерва на участке заставы не произошло ни одной попытки нарушить границу.

— На той стороне тоже не дураки, — рассудил Корнев, когда Ивашкин спросил его об этом. — Как бы мы свои действия по повышенной готовности ни маскировали, они все же что-то учуяли, затаились. Но это до поры, до времени. Нам ухо надо востро держать. Ты это, Федя, учти и будь как курок на взводе…

Короче и яснее, кажется, не скажешь. Быть как курок на взводе — это верно. Ведь если пограничники не пустят через рубеж шпиона, диверсанта, контрабандиста — значит, не дадут им опоганить нашу землю, помешать стране жизнь делать краше. Значит, родному колхозу Ивашкина враг не сможет навредить, матери его помешать работать, сестренке в институт поступить… Вот в чем состоит смысл надежной охраны границы, лично его, рядового Ивашкина, службы. И раз он поставлен на границе часовым, чего бы это ему ни стоило, он обязан прикрыть ее наглухо, сделать недоступной для любого врага.

Ранним утром Ивашкин вышел на стык с участком соседней заставы. Был он серьезен и деловит, хотя душа пела. Еще бы: его назначили старшим пограничного наряда. Такое доверяют не каждому. «Только ты, Федя, особенно-то носа не задирай, будто уже все и всех превзошел, — мысленно наставлял он себя, вышагивая по дозорке. — Помни, тебе еще надо тянуться до таких пограничников, как Корнев или Тагильцев. В наряде будь начеку, ворон не считай».

Поднялся он с напарником на наблюдательный пункт, огляделся. Тут, на стыке с соседней заставой, кончалось предгорье, вдававшееся в пустыню широким клином, и дальше, насколько хватал глаз, лежали барханы как застывшие волны. Ивашкин долго рассматривал их в бинокль. Над желтыми барханами и над холмами, затянутыми зеленой порослью, стояла тишина, нигде не было видно ни одного живого существа. Лишь изредка появлялся в небе орел-беркут, широко раскинув крылья, парил в воздухе, выискивая добычу.

Время тянулось медленно, солнце, казалось, стояло на одном месте. Ивашкин уже подумывал о том, что скоро должна подойти смена и он отправится на заставу и доложит о том, что служба прошла спокойно, признаков нарушения границы не обнаружено.

К полудню пески под знойными лучами раскалились. Наоборот, с горного кряжа стекал прохладный воздух. Встречаясь с горячими потоками, закручивал вихри. То тут, то там к небу поднимались огромные пыльные воронки. Потом над барханами потянул упругий ветер. Он лизал их ребристые спины, порывы срывали песчаные гребешки, гнали поземку.

Уже поглядывая вдаль, откуда должна была появиться смена, Ивашкин вдруг заметил человека, кравшегося по кромке зарослей от границы в наш тыл. Это было настолько неожиданно, что он не сразу поверил своим глазам: не мираж ли, какие нередко возникают в жаркое время. Однако дальнейшее показало, что он не ошибся. Человек вынырнул из зарослей и бегом пустился между барханами, так что через минуту Ивашкин и вовсе потерял его из вида. Не опуская бинокля, он выхватил из сумки телефонную трубку и включился в линию. Ему тотчас же ответил дежурный по заставе. Докладывая, Ивашкин силился снова увидеть человека, но в окулярах лишь струилось знойное марево над барханами.

Услышав сообщение, дежурный тут же переключил Ивашкина на начальника заставы, а тот приказал без промедления сняться с наблюдательного поста и выйти на задержание нарушителя.

Прежде чем спуститься, Ивашкин последний раз глянул на бархан, за которым скрылся нарушитель, приметил на нем широкий, с двумя склоненными набок, будто надломленными вершинками, куст саксаула, и кинулся, было, вниз, да тут же вернулся назад. Взглянул вправо, влево — не обнаружатся ли рядом с тем кустом похожие на него приметами. Это ведь надо знать точно, иначе запутаешься в них и не сможешь выдержать верное направление. Но похожих примет не оказалось.

«Ай да, Федя, молодец! — мысленно польстил себе Ивашкин и иронически усмехнулся: — Однако осмотрительный ты парень…»

Впрочем, до иронии ли тут, до усмешек? Торопиться надо. Приказал напарнику:

— На пятки мне не наступай, но и далеко от меня не отрывайся.

Сбежал с бугра, глянул вперед: две, будто надломленные, макушки едва виднелись. По ним и надо ориентироваться.

«Осмотрительный парень…» Это и хорошо, что осмотрительный. Старший сержант Тагильцев, видно, давно уже подметил, что Ивашкин наблюдательный. Об этом он напомнил, когда посылал с донесением, сказал, что наблюдательность поможет Ивашкину не сбиться с пути.

В приобретении этих навыков, как он понимает теперь, первым его учителем был отец. Пойдут в лес, отец наставляет: запоминай, Федянька, как север и юг отличить, если день хмурится или дождик пошел. Видишь, у сосны ветки с одной стороны потолще и подлиннее? Эти-то как раз на юг смотрят. А на северной стороне дерева ветки послабее, там лишайника больше. И еще учил, как по ветру направление замечать. К примеру, дует ветер в одну сторону неделю-другую. В зимнюю пору сугробы с той стороны, откуда дует, пологие, прилизанные, а с другой крутые, с нависающими козырьками.

А барханы? Те же сугробы, только песчаные. Сейчас ветер дул навстречу Ивашкину. Барханы были обращены к нему крутыми, обрывистыми скатами. Не на всякий с ходу взберешься. Но он и не станет на них карабкаться. Нечего наверху маячить, еще нарушитель обнаружит. Бежали между барханами. Спасибо отцу за науку. И он представил себя на месте отца, идущего в атаку на противника. И перед ним, где-то впереди упрятавшийся в барханах, был враг, с которым он скоро должен был вступить в схватку.

А встречный горячий ветер хлестал в лицо, сушил губы, опалял дыхание. Ивашкину казалось, до бархана с широким кустом рукой подать. На самом деле до него было не близко, и он почувствовал это скоро. Ноги вязли в рыхлом песке, горели, наливались свинцом. Сначала Ивашкин не сообразил, почему нарушитель не воспользовался возможностью идти зарослями, которые надежно его прикрывали. Потом пришел к выводу: нарушитель надеется, что ветер залижет его следы. «И может произойти всетак, как с теми бандитами, которые пытались укрыться на колодце», — подумал Ивашкин. Значит, надо поднажать. И пусть в груди тесно, во рту и глотке высохло, будто кто швырнул туда горсть горячей золы, он будет бежать без передышки.

Достигнув знакомого бархана, увидели едва заметные следы. Еще немного времени, и их сравняло бы, замело песком. Ивашкин обрадовался, что вышел верно, дальше двинется по следу и уже не собьется с него. Приостановился, подождал отставшего напарника.

— Я тебе какую дистанцию указал? — спросил он, нахмурившись. — Почему отстаешь?

— Жарко, пить хочется. В висках стучит, в груди печет, — ответил пограничник, хватая воздух широко раскрытым ртом.

— Давай хлебнем по паре глотков, — Ивашкин отстегнул фляжку. — Ты все же держись, если так будем плестись, разве догоним нарушителя?

Слегка покачиваясь, солдат развел руками, дотронулся до своей фляжки.

— Моя пустая, — хрипловато выдавил он.

— Как же ты не сберег?

— Полдня на жаре. Разве утерпишь?

Ивашкин набрал в рот воды, пополоскал, подал фляжку солдату.

— Пей, только не всю. Малость оставь, еще пригодится.

Потом, когда тот с сожалением вернул почти пустую посудину, плеснул ему немного воды на голову.

— Полегчало?

— Спасибо, товарищ ефрейтор, — смущенно проговорил солдат.

— Я не ефрейтор, а такой же рядовой, как ты. Одного с тобою призыва.

— Раз старший наряда, значит, — командир.

— Не отставай, — еще раз напомнил Ивашкин и побежал по слабо видимым отпечаткам, думая о себе: «Плохой ты еще старший наряда, Ивашкин, если не углядел, как солдат выпил всю воду раньше срока. А теперь вот…»

Он махнул рукой: какая польза от его рассуждений? Раньше надо было сообразить и приказать солдату беречь воду. А теперь — хочется пить или не хочется, в расчет не принимается, надо догнать нарушителя. Другого способа задержать его не придумали.

Сколько еще прошло томительных минут, Ивашкин определить не мог. Он и сейчас бежал, казалось, из последних сил, как в тот раз, когда нес донесение с колодца начальнику заставы. И вот впереди на мгновение мелькнула спина перебегавшего через бархан нарушителя, и он облегченно вздохнул: теперь-то лазутчику ни за что не уйти.

— Прет, как скаженный. Он что — белены объелся? — ругнулся приблизившийся к Ивашкину напарник.

Не отвечая, Ивашкин приказал ему сблизиться с нарушителем, а если тот попытается уходить обратно, не пропустить. Сам он постарается стороной обойти лазутчика и встать у него на пути.

Солдат согласно кивнул: понял, сделает, как ему приказано. А Ивашкин перемахнул бархан и помчался параллельно с нарушителем, нажимая, сколько было сил и даже через силу. Подумал, белены лазутчик, может, и не объелся, а терьяка курнул. Слышал Ивашкин, что зелье это в малых дозах на первых порах взвинчивает нервы, бодрит силы. Пусть его… а Ивашкин и без этого обойдет нарушителя.

И действительно обошел. Видимо, нарушитель уже считал себя в безопасности, ибо чувствовалось, что преследователей он не заметил. И несмотря на то, как предполагал Ивашкин, что он накурился терьяка, он выдохся. Ивашкин обнаружил его приткнувшимся к крутому склону бархана. Упав за горбатое корневище саксаула, он положил перед собой автомат и стал ждать, когда нарушитель двинется дальше и, огибая бархан, обязательно выйдет на него.

Ивашкин вдруг представил, как при встрече, когда он приведет задержанного на заставу, Корнев пожмет ему руку и скажет: «С боевым тебя крещением, Федя! Вот ты и стал настоящим пограничником. Помнишь, этого желал тебе старший сержант Тагильцев…» Конечно, помнит и никогда не забудет, кем был для него отделенный командир Тагильцев.

Подумав так, Ивашкин поднялся навстречу нарушителю…

* * *

Рано утром Корнев с сыном уезжали домой — Василий на побывку, у отца кончался отпуск.

Проводить Василия вышло немного, человек пять: остальные солдаты были в наряде, другие отдыхали после службы. А в общем-то все ребята еще вечером пожелали ему счастливого пути.

По дороге в погранотряд Ивашкин попросил водителя завернуть к Каракумскому каналу. И вот впереди блеснула вода. Все вышли из машины.

Было тихо, безветренно. Солнце, поднявшееся из-за гряды облаков над горизонтом, рассыпало по гладкой поверхности воды оранжевые отблески. Пахло осокой, илом. Невдалеке с шумным плеском опустилась небольшая стайка уток. В зарослях камышей у противоположного берега гулко ударила крупная рыба.

— Большая вода посреди песков, — задумчиво проговорил Корнев. — Это удивительно, течет настоящая река, в берега волны плещут, а кругом барханы.

— А что тут особенного, папа? Канал давным-давно проложен, — сын, спустился к воде, сполоснул руки, — он только что вместе с водителем осматривал двигатель.

— Ну, тебя-то, может, этим не удивишь. Ты приехал сюда, канал уже был. А для нас с Федором Михайловичем это чудо. Мы помнили другие времена, когда глоток воды здесь стоил дорого…

Ивашкин раскинул плащ-палатку, сел, приглашая отца с сыном располагаться рядом. Из-под руки посмотрел вдоль канала, светлой ниткой убегающего в даль.

— По-своему ты прав, Вася, — улыбнулся он, положив руку на плечо солдата. — Но и твой батька верно говорит. Как не восхищаться Каракум-рекой!.. Только что проезжали совхоз. Видел, какие поля? Сады растут. Горы хлопка-сырца. А какой дыней нас угощали… Ничего этого до канала тут не было. Росла верблюжья колючка, ветер гонял перекати-поле. Пришла вода, и все преобразилось, — полковник замолчал, глядя на проплывавшую мимо стайку уток. Сняв фуражку, пригладил седеющие волосы. — Гляжу на этот канал и думаю о наших с тобой, Петр Семенович, друзьях и сослуживцах. Будь сейчас здесь Владимир Петрович Тагильцев, и он порадовался бы вместе с нами.

— Кстати, как он поживает? — спросил Петр Семенович. — Ты давно его не видел?

— Весной был в Ленинграде по служебным делам, тогда и встретились. Он давно уже на партийной работе, депутат городского Совета. А летом он ко мне в погранотряд нагрянул. Передовики производства, артисты с ним приезжали. Интересная была встреча. Вспомнили мы с нашим бывшим отделенным годы молодые…

— Встретишь, передавай ему привет. Как хотелось бы увидеться, — сказал Корнев.

— Сейчас-то он с советской делегацией в зарубежной поездке… А тебя он помнит. При случае расскажу о нашей встрече.

Вечером были в Ашхабадском аэропорту. Расставаясь, старые боевые друзья дали обещание связей не порывать, хоть изредка писать письма.

…Что такое отпуск на десять суток без дороги? Он показался рядовому Корневу мгновением. Дни таяли, как вешний снег. Пограничник встретился с товарищами, обошел родных, а главное — трижды наведался в город к своей Марийке. Будущей весной она заканчивает техникум и возвращается в село. К тому времени и он домой подоспеет. Как же он стосковался по девушке! Видел, и она в разлуке томится. Кажется, весь отпуск провел бы с нею, не разлучаясь, если бы ей не надо было ходить на занятия, да не потребовалась бы его помощь в колхозе. Председатель начал копать пруды, чтобы по весне запустить в них рыбу. Он давно эту думку лелеял, да все не мог подступиться к работам, потому что других дел хватало и до прудов руки не доходили.

Естественно, Вася не мог на это полезное дело смотреть со стороны. Сел на бульдозер и давай соревноваться с отцом. Председатель приходил, наблюдая за работой отца с сыном, подзадоривал:

— Петро, а Васька-то тебе фору дает…

— Что ему… молодой, — посмеивался отец.

Подошел срок, и Василий собрался уезжать. Отец спросил, вспомнив разговор с начальником заставы:

— Чем намерен заняться после службы? — уловив недоумение, промелькнувшее в глазах сына, пояснил: — Я насчет того, может быть, учиться надумаешь…

— Этот вопрос, батя, у нас с тобой давно решенный. Буду, как и ты, хлеб растить.

— Добре, дослуживай честь по чести. Чтобы командиры были тобой довольны и я сыном-пограничником гордился. Будущим летом обещал приехать погостить полковник Федор Михайлович Ивашкин. Готовься доложить ему о своих делах на заставе.

— Не подведу, в этом не сомневайся. У меня ведь есть на кого равняться — на вас обоих.

…Через три дня рядовой Корнев шел вдоль границы дозорной тропой. Из песков налетал прохладный ветер — приближалась туркменская зима. Последняя в его службе на заставе, думалось Корневу. Но где-то в глубине сознания возникла однажды и теперь все чаще тревожила мысль: а почему бы ему не последовать в жизни примеру полковника Ивашкина? Наверное, отец поймет его?..

ДО СВИДАНИЯ, БЕРЕЗЫ! (Очерк)

Андрей Северинов проснулся с предчувствием, что наступивший день сулит ему немало счастливых минут и радостных переживаний. Но пока было тихо, слышалось лишь ровное дыхание спящих курсантов.

В окна брызнули первые косые солнечные лучи. Устоявшаяся за ночь прохлада таяла, по комнате растекалось тепло. Андрей взглянул на часы — скоро подъем. Он подумал о том, что вот и подошел срок, которого ждал годы. Наконец-то позади учеба в пограничном училище, настала пора проститься со всем тем, что наполняло здесь его жизнь. Проститься с полевым учебным центром, где, по словам его друга и однокашника Кости Гусева, пролиты ведра соленого курсантского пота, вдоль и поперек исползаны окрестные поля в стремлении овладеть тактическим мастерством. Окинуть прощальным взглядом перелески, где многие часы проведены в секретах в ожидании «нарушителей границы», проложены первые дозорные тропы. Поблагодарить уютный городок училища, ставший на четыре года родным домом, преподавателей — за науку, товарищей — за дружбу.

От этих мыслей сильнее застучало сердце.

На соседней кровати, свернувшись калачиком, похрапывал Костя. Его короткие рыжеватые волосы слежались и торчали хохолком из-под натянутой на голову простыни. Одеяло сбилось к ногам и свесилось до пола. Андрей поправил его, и Костя сразу же вытянулся, перевернулся на спину, сладко причмокнул. На курносое, рыжебровое лицо упал солнечный луч и еще резче проступили крупные веснушки, предмет постоянных шуток товарищей и огорчений парня. Весь он в эту минуту казался бронзовым.

Дневальный скомандовал подъем. Гусев сел, не открывая глаз, торопливо пошарил под кроватью, натянул растоптанные кеды. Андрей из-под прикрытых век наблюдал за ним. Тот сердито бормотал, что опять кто-то из кед шнурки выдернул. Наверное, Петька Чугунов, у него вечно кеды не зашнурованы.

— Ну ясно, Петенька! — сказал он хриплым со сна голосом, протер глаза, потянулся до хруста. — Он же, черт долговязый, вчера в баскетбол играл, а перед этим завязки искал. Выпуск на носу, а ему бы только мяч погонять. Погоди у меня… мастер спорта.

Костя погрозил Чугунову, спавшему в другой комнате, и, возможно, совершенно не причастному к пропаже шнурков, прислушался к старшинскому баску, раздававшемуся в коридоре. Он с удивлением посмотрел на неподвижного друга, поразился: всегда аккуратный и всюду поспевающий первым, чем нередко вызывал у Кости восхищение и зависть одновременно, Андрей не вставал и, уж не заболел ли в такой день?

— Андрюха, просыпайся, старшина строит на зарядку, — он толкнул друга в плечо.

Тот пружинисто вскочил, говоря:

— Эх, Костя, что нам старшина… Мы сами без пяти минут лейтенанты. Ты осознал этот исторический факт?

Он схватил Костю, прижал так, что у того в груди что-то хрустнуло, приподнял и закружил. Гусев с трудом выскользнул из его рук, сел на кровать, потирая бока.

— Медведь… чуть ребра не переломал.

— Понимаешь, Костенька, сон я видел…

Андрей не успел рассказать, что ему приснилось, как резко растворилась дверь.

— Кто здесь прохлаждается! — загремел старшина.

Курсантов словно ветром сдуло.

— Гусев, опять плетешься в хвосте… — старшина сердито погрозил вслед.

Костя обернулся, изобразил на веснушчатой физиономии необычайный испуг и стремглав бросился по коридору. Кеды разлетелись в разные стороны, он подхватил их и босиком пустился к выходу. Костя видел, что старшина сердится не всерьез. Знал и старшина, что курсант тоже пугается притворно. Это игра с той и другой стороны. Ведь сегодня оба они станут офицерами, у обоих начнется новая жизнь.

И дурашливость Кости, и смех курсантов, и снисходительная доброта старшины — все подчеркивало атмосферу дня.

После зарядки и завтрака курсанты получили задание: установить в классе новые учебные приборы, развесить схемы и плакаты.

— Торжество начнется после обеда, — словно оправдываясь перед выпускниками за невольную нагрузку, сказал офицер из учебного отдела. — К нам вот-вот молодежь подъедет. Начнутся вступительные экзамены. Ребята вас добром вспомнят.

Курсанты работали в охотку, с прибаутками. Но вдруг к радости начинала примешиваться легкая грусть: тут уже думают и заботятся не столько о них, сколько о тех, кто придет им на смену. Понимали, так и должно быть, так было всегда. Но все же…

Выполнив задание, Андрей с Костей прошлись по территории училища — захотелось напоследок заглянуть повсюду, сохранить в памяти каждый уголок. Прошлись вдоль стройного ряда пушистых елей, застывших словно линейные на параде. Потом долго сидели в беседке под склонившейся над нею старой корявой березой. Беседка стояла в глухом месте двора, за густыми зарослями вишенника. Отсюда слышно было, как, готовясь к выпускному вечеру, пробовали трубы музыканты.

Курсанты и раньше в свободные минуты, какие выдавались в распорядке дня нечасто, наведывались сюда. Слушали перезвон струн и мягкий баритон Петеньки, напевавшего негромко и задушевно. Парня все на курсе называли Петенькой. Как-то на репетиции художественной самодеятельности, завзятым участником которой он был все четыре года учебы, приглашенный на просмотр маленький сухонький старичок-дирижер, постучав палочкой по пюпитру, подбежал к нему и, заглядывая снизу вверх, сказал: «Петенька, этот звук надо вытягивать ниже…» И это — Петенька — по отношению к баскетбольного роста здоровяку было так неожиданно, непривычно, что всем понравилось и пристало к нему.

Чугунов на это не обижался. Он обладал добрым сердцем, на первый взгляд казался чудаковатым, о себе заботился мало и всегда был готов туда, где больше работы, где, может быть, не обязательно в нем нуждались, но поскольку он тут оказался, нагружали и его каким-нибудь делом. Он готов был пойти за товарища в наряд, выполнить любую хозяйственную работу, ничуть не заботясь, что, возможно, не успел приготовиться к очередному занятию, что будет спрошен и испытает неловкость за невыученный урок. Петенька вырос в интеллигентной семье, получил хорошее воспитание и удачно сочетал в себе многие полезные качества. Он имел отличный слух, играл на музыкальных инструментах, пел, занимался спортом, не отказывался ни от одной общественной нагрузки и при всем том… учился. За веселый нрав, бескорыстие и душевную щедрость его любили и уважали товарищи.

Нередко, прибежав из клуба в поздний час, он заставал в классе самоподготовки только Андрея и еще двух-трех курсантов, усердно вычерчивающих рабочие карты. Он знал любовь Северинова к решению тактических задач, и чем были сложнее они, тем упорнее Андрей искал решение. Его хватку, «военную косточку» не раз отмечали преподаватели.

Усевшись за стол, Петенька расстилал свою карту, вооружался цветными карандашами, командирской линейкой и, пристально глядя на Андрея, умилительно говорил:

— Андрюша, ты не станешь возражать, если я «сфотографирую» у тебя обстановочку? Ты уже, конечно, принял правильное решение…

— Не знаю, верное ли у меня решение по этой тактической обстановке, но я постараюсь его обосновать, — отвечал Северинов.

— Может, ты сейчас это сделаешь, пока я наношу обстановку? Так сказать, прорепетируешь… для твоей же пользы.

Хитрость Петеньки была открытой, обезоруживающей, и Андрею никогда не жаль было потратить еще полчаса, чтобы Петенька «не заплыл» на полевых занятиях.

Сегодня они Петеньку видели лишь на зарядке — тот весь в хлопотах по подготовке выпускного вечера. Сидели молча и каждый размышлял о своем. Костя с удивлением и даже с какой-то долей неверия думал о том, что вот и он закончил пограничное училище и через два-три часа наденет мундир с лейтенантскими погонами. Костя не отличался постоянством характера и теперь, повзрослев, понял это. Еще учась в школе, он целыми вечерами возился с магнитофоном, переводил пленку, накручивая ролик за роликом, записывая самых крикливых, хриплоголосых певцов. Нравились они ему, испытывал удовольствие от их пения, над этим он не задумывался. Просто магнитофон стал модным увлечением. Однако забросил и его. Решил стать фигуристом, потому что почти весь класс заболел фигурным катанием на льду. Фигуриста из Кости не вышло, и тогда он все старание обратил на прическу. Благо ему не надо было краситься, чтобы заиметь огненно-рыжую гриву.

Окончил школу, опять-таки следуя моде, совершил попытку поступить в институт иностранных языков. Многие его знакомые парни и девушки рвались туда. Мечтали о том, что хорошо бы сделаться дипломатами или, на худой конец, журналистами-международниками. На удивление и зависть одноклассников, он прошел по конкурсу. Полгода проучился на факультете восточных языков, вдруг оставил институт и поступил на автозавод, где его отец работал мастером.

Мать с тревогой наблюдала за эволюциями сына, нервничала. А отец как-то сказал: «На заводе его приведут в рассудок. Рабочий класс из него человека сделает». Весной, в ленинские дни, на завод пришли курсанты из пограничного училища. Был Всесоюзный коммунистический субботник, работали на пятилетку. Пограничники вместе с рабочими стояли за конвейером, собирали автомобили. Вот тогда-то Костя, переговорив кое с кем из курсантов, заявил дома, что будет пограничником, и подал документы в училище.

— Не сбежишь? — спрашивал отец и хмурился.

— Не беспокойся, не опозорю седины ветерана завода, — с пафосом ответил Костя, хотя совсем не был уверен в том, в чем заверял отца.

Оказался он в одном отделении с Андреем Севериновым. Первое время Костя пытался верховодить над товарищами, в разговоре сыпал жаргонными словечками, рисовался ухарем, парнем оторви да брось, которому и море по колено.

— Не мельтеши, — серьезно сказал ему однажды Андрей. — Разве ты еще не понял, что если пришел сюда, то пора тебе всю шелуху, которой ты прежде оброс, решительно сбросить? Ты готовишься к службе на границе, а граница — она строгая, спросит по большому счету, она шелопаев не жалует.

И Костя, и другие курсанты, слушавшие разговор, знали: Андрей имел право на такие суровые слова, ибо до училища он два года прослужил на заставе, задерживал нарушителей и был награжден медалью. Он сразу же основательно засел за учебники и пособия, штудировал уставы и инструкции, не выходил из класса, если не до конца разобрался в чем-то. У него была ясная цель — возвратиться на границу, имея прочные военные знания и основательные командирские навыки.

Гусев сначала обиделся, а поразмыслив, может быть, впервые за прожитые двадцать лет, серьезно задумался о своем месте в жизни, о том, как ему быть дальше.

Незаметно все трое подружились, вместе ездили на стажировку в пограничный отряд, ходили в городские увольнения, бывали в семье у Гусева. Они много говорили о будущей службе на границе, делились впечатлениями после войсковых стажировок, часто спорили, оставались разными людьми.

Многое, очень многое слышала старая береза, склонившаяся над беседкой. А сегодня, наверное, дивилась молчаливости и грустной задумчивости друзей.

— Хорошо-то здесь, а, Андрей! — наконец воскликнул Костя. — И надо уезжать отсюда.

Андрей уловил в его голосе тревожные нотки. Легко ли впервые надолго, может, навсегда оторваться от дома коренному москвичу Гусеву — вопрос не праздный.

— Нам пора, — Андрей встал, погладил корявый ствол березы, отломил веточку. — Это на память. На заставе, где буду служить, березы не растут. Прощай, старушка. Я буду помнить тебя.

Он потрогал теплые, бархатистые листочки, стряхнул торопливо сновавшего по ним муравья, поднес ветку к лицу. Листья пахли свежестью, ветром и солнцем…

У входа в клуб их встретил Петенька.

— Где вас носит? — воздев длинные руки, закричал он. — Курсовой командир бросился за вами с розыскной собакой. Придирчиво оглядев их мундиры с золотыми погонами, брюки с тщательно наведенными стрелками, сияющие солнечными бликами ботинки, удовлетворенно хмыкнул. Знай наших. — Все собрались на плацу. Построение для вручения дипломов и нагрудных знаков.

Фамилию Северинова назвали одной из первых, среди окончивших училище с отличием. Высокий, по-юношески стройный генерал, чья жизнь — курсантам это было хорошо известно — вся была отдана границе, развернул плотные тисненые корочки, пытливо посмотрел на лейтенанта, на его медаль с изображением пограничника, тускло поблескивающую на груди. Стоящий перед ним выпускник был из тех, к кому у него теплилось особое чувство. Такие послужили на границе, потянули солдатскую лямку. И сейчас он направлялся в Среднюю Азию. Сам туда попросился.

— За пограничную доблесть — боевую медаль! За высокие успехи в учебе — диплом с отличием! Вот достойный пример для подражания, — сказал генерал замершему строю. Он шагнул к Андрею, порывисто обнял его и повернул лицом туда, где стояли еще совсем зеленые первокурсники. — Может кому-то придется на пограничных перекрестках встретиться с командиром Севериновым и служить вместе…

Костя и Петенька встретили его уважительными словами:

— Тебе особые почести, — и хоть в голосе было немножечко иронии, пылающие щеки и блеск в глазах свидетельствовали, что они гордятся своим другом.

Потом выпускники поехали в центр, прошли перед Мавзолеем В. И. Ленина, перед могилой Неизвестного солдата, дали молчаливую клятву верности воинскому долгу, границе.

…Вечером был концерт. Вел его Петенька, как умел, в темпе, весело, с выдумкой. Сочным баритоном рассказывал юморески, объявлял очередные номера. Хор, составленный из лейтенантов-выпускников и курсантов, исполнял песни под сопровождение эстрадного оркестра. Потом были исполнены картинки из жизни училища. Гвоздем явились частушки, смешные и едкие эпиграммы, в которых курсанты и лейтенанты узнавали себя. Андрей с Костей удивлялись, когда Петенька в трудную пору экзаменов все это успел сочинить. А тот виртуозно управлял маленьким эстрадным оркестром, пел, изображая в лицах товарищей. В зале то и дело вспыхивали смех, аплодисменты.

«Петенька в своей стихии», — подумал Андрей, — и с сожалением вспомнил, что Чугунов будет теперь далеко от него — того послали на дальневосточную границу.

И словно угадав мысли Андрея, Петенька прочитал «Курсантскую венгерку» Владимира Луговского:

— Изумительно! Ты помнишь? — шепнул Андрей, склоняясь к Косте.

Однажды курсанты попали на литературный вечер, посвященный поэту Луговскому, много написавшему о пограничниках, о среднеазиатской границе. Тогда же включили пленку с записью голоса самого поэта. Могучим, глубоким басом автор стихов как бы обращался к сегодняшнему поколению воинов:

…И вот перед ними лежала дорога, за окном вагона мелькали лужайки и перелески. Электричка мчала их в аэропорт Домодедово, откуда им предстояло разлететься в разные концы. Сначала в отпуск, как и полагается после училища, а после — на границу. Она ждет лейтенантов.

Петенька держал гитару на коленях, устремив немигающий взгляд в окно.

— Смотрите, этот ручей очень похож на тот, в котором я чуть не «утонул», — кивнул Петенька.

Андрей взглянул на матово блеснувшую в густых зарослях речушку, сказал усмехаясь:

— Там, где ты «тонул», было болото…

В тот жаркий летний день они вышли на полевые занятия. Остановились на опушке леса. Из глубины его тек густой смолистый воздух, от которого в голове начиналось кружение. Над ближним лугом и ручьем, что змеился посредине его, висело струящееся марево. За ним вдали угадывались близко расположенные одна от другой деревушки. В высоком небе, невидимые из-за слепящего сияния солнца, звенели жаворонки. Хотелось раздеться, скинуть сапоги, упасть на душистый травяной ковер, дышать полной грудью и бездумно смотреть в безоблачное небо.

Стоящий во второй шеренге Костя краем уха слушал, что говорил подполковник — преподаватель тактики. Костя вытирал ребром ладони лоб, стряхивал капельки пота и с нетерпением ждал, когда объявят перерыв и можно будет отойти в глубину леса, поблаженствовать в холодке на пенечке, который он уже облюбовал. Ему на руку сел и сразу больно впился большой коричневый слепень. Костя накрыл его ладонью и осторожно снял.

— Ага, попался, который кусался, — зашептал он. — Кусай тех, кто не занимается тактикой.

Он поднял сухую травинку и вставил ее слепню в брюшко. За манипуляциями Кости, скосив глаза, с любопытством наблюдал Петенька. Подмигнув ему, Костя выпустил слепня. Насекомое резко взяло вверх, но травинка осаживала его. Слепень не мог подняться, и завис, как вертолет, жужжа и покачиваясь перед глазами подполковника. Курсанты заметили проделку, давясь смехом, смотрели, как взгляд подполковника бегает за качающимся слепнем. На покрытом веснушками, посмуглевшем от густого загара лице Кости сияло истинное наслаждение. Слепень с полминуты качался, травинка выпала и он, подхваченный ветерком, взвился вверх.

— Курсант Гусев, открыли новый вид насекомого? — спросил подполковник.

По шеренге прокатился смешок. Костя, опустив голову, ждал, что подполковник вызовет его и заставит решать летучку. Но вызван был почему-то не он, а Петенька.

Приминая траву и осыпая пыльцой ромашки огромные растоптанные сапоги, Петенька нехотя вышел из строя и остановился перед подполковником. Оказалось, и он, и Гусев, возясь со слепнем, прослушали, как подразделению был обозначен маршрут и поставлена задача обеспечить движение головной походной заставе. Курсант Чугунов назначался ее командиром, ему надо было провести разведку, избрать наиболее короткий путь движения. Случилось то, чего Петенька опасался больше всего. Накануне он опоздал на самоподготовку, по пути в поле наверстывал упущенное, выпытывая у Андрея особенности марша в лесисто-болотистой местности. Петенька долго рассматривал карту, беззвучно шевелил припухлыми губами, морщил лоб и молчал.

— Понимаете, товарищ подполковник, моя рабочая карта в сумке потерлась, — сказал он виноватым голосом. — Надписи и топографические знаки плохо видны.

— Отложите карту. Перед вами местность, вот и ведите свою заставу, — в голосе подполковника слышалось нетерпение.

Петенька подумал, снова посмотрел на карту и довольно связно изложил решение.

— Все хорошо, за небольшим исключением, — остановил его подполковник. — Головная походная застава двинулась на бронетранспортерах в заданном вами направлении и вместе с вами утонула в непроходимом болоте…

— В нашей округе нет такой глубины, в которой можно было бы утопить Чугунова, — сказал кто-то в задней шеренге.

От дружного хохота дрогнули на опушке березки, в вышине замерли на мгновение жаворонки и метнулись за ручей. Петенька сердито моргал и показывал курсантам из-за спины здоровенный кулачище. Подполковник поблескивал белыми зубами из-под щеточки усов.

— Шутки в сторону, — сказал он. — Перед нами деревни. Рассуждайте, курсант Чугунов. Люди их между собою общаются?

— Несомненно, — согласился Петенька.

— Надо полагать, и мост для этих целей построили?

— Не в брод же ходят. По мосту сподручнее.

— Так почему же вы бросили свои машины в трясину? — предупреждая новую вспышку смеха, подполковник поднял руку.

Спасать положение и самого Петеньку пришлось Андрею. Он выслал дозоры, проверил грузоподъемность моста через ручей, опросил местных жителей и уверенно повел головную походную заставу в стороне от деревень, по лесной накатанной дороге.

— Вот так, курсант Чугунов, в этой обстановке должен действовать командир, — заметил подполковник.

…За окном проплывала большая березовая роща. Солнце пронизывало ее насквозь, прямые, как свечки, белые стволы, казалось, излучали свет, и роща просматривалась на всю глубину, до той грани, где начинался сосновый бор. На опушке стояла девушка и махала поезду косынкой.

Петенька коснулся струн: «Я трогаю русые косы, ловлю твой задумчивый взгляд. Не спят под Москвою березы…»

Глаза его, устремленные вдаль, вобрали в себя и поле, и небо, и белизну берез.

«Березы, родные березы не спят!» — подтянул Андрей.

Кончив петь, он показал за окно:

— Великое счастье — знать, видеть и любить сильно, до боли сердечной, все это. Друзья, где бы ни пришлось ним служить, будем помнить эти березы, и если придется, постоим за них…

Примечания

1

Терьяк — род опиума.

(обратно)

2

Башлык — председатель колхоза.

(обратно)

3

Бригада содействия — добровольная общественная организация, создававшаяся в те годы из местных жителей пограничных населенных пунктов для оказания помощи пограничникам в охране государственной границы.

(обратно)

4

Тугаи — пойменный лес и кустарники.

(обратно)

5

Чарыки — легкая обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

6

Тамдыр — печь для выпечки лепешек.

(обратно)

Оглавление

ГОРЯЧИЕ ПЕСКИ (Документальная повесть)

  Вступление

  Глава первая КАК СЛУЖИТСЯ, ПАРЕНЬ?

  Глава вторая НОЧЬЮ ТЕМНОЙ, ВЕТРЕНОЙ

  Глава третья НАДО ЛИ МЕНЯТЬ ХАРАКТЕР?

  Глава четвертая БАРХАНЫ, БАРХАНЫ…

  Глава пятая В СТОРОНЕ ОТ КАРАВАННЫХ ТРОП

  Глава шестая ПИТЬ ХОЧЕТСЯ

  Глава седьмая ПЕСКИ ЗАПЕЛИ

  Глава восьмая КОГДА ОПУСТИЛИСЬ СУМЕРКИ

  Глава девятая СВЕТИ, ЗВЕЗДА!

  Глава десятая И СНОВА „В РУЖЬЕ“

  Глава одиннадцатая ПО ОТЦОВСКОМУ ЗАВЕТУ

ДО СВИДАНИЯ, БЕРЕЗЫ! (Очерк)

*** Примечания ***