Моя королева [Жан-Батист Андреа] (fb2) читать онлайн

ЖАН-БАТИСТ АНДРЕА МОЯ КОРОЛЕВА

Посвящается Бернис

Я падал, падал и уже даже забыл почему. Словно всю жизнь падал. Звезды пролетали вокруг, над головой, под ногами, я вертелся во все стороны, старался их поймать, но в ладонях оставалась лишь пустота. Подхваченный крепким дыханием сырого воздуха, я вертелся волчком.

Я горел от скорости, ветер свистел сквозь пальцы, и вдруг вспомнил, как когда-то в школе мы бегали стометровку — только тогда надо мной не смеялись. С такими длинными ногами я обгонял всех. Только вот теперь от них толку не было — ноги по-дурацки болтались.

Кто-то крикнул вдалеке. Я пытался вспомнить, почему оказался здесь — на то была важная причина. Иначе просто нельзя так долго падать. Я оглянулся, но смысла в этом не было. Сзади все менялось так быстро, что я чуть не расплакался.

Одно точно: я сильно напортачил. Меня отругают или того хуже — хотя я не понимал, куда уж хуже. Я свернулся калачиком, как когда Макре меня колотил, — известное дело, чтобы было не так больно. Теперь оставалось только ждать. Когда-нибудь я прилечу.

Стояло лето тысяча девятьсот шестьдесят пятого года — самое великое из всех, а я все падал и падал.

Мне постоянно твердили, будто я ребенок, будто так лучше, будто это неизбежно. Я же хотел всем доказать, что я мужчина. И мужчины воюют, даже по телевизору можно посмотреть — перед одним из этих раздувшихся ящиков мои родители ужинают после того, как закрывают заправку.

В то время мало кто ездил по дороге, спускавшейся к долине Ассы, на краю которой мы жили, забытые всем Провансом. Навес, а под ним две колонки — вот и вся наша заправка. Раньше отец регулярно полировал насосы, но с возрастом и из-за малой проходимости перестал. Я скучал по блестящим насосам. Мне не разрешали их чистить, так как в последний раз я весь вымок и мать орала, что у нее и без того немало забот с ленивым мужем и умственно отсталым сыном. Мы с отцом не перечили, когда она свирепствовала. Конечно, у матери было много работы, особенно в дни стирки одеревеневших от грязи комбинезонов. Конечно, стоило только взять в руки ведро, как вся вода выливалась прямо на меня. Я тут ни при чем. Оно само.

Родители редко разговаривали. Наш дом, построенный из шлакоблоков, стоял за заправкой, отец его так и не покрасил; внутри слышались только звуки телевизора, шорканье кожаных тапочек по линолеуму и шум ветра, спускавшегося с гор и застревавшего в стенах моей комнаты. Мы не разговаривали — уже давно всё друг другу сказали.

Раз в год приезжала сестра. Она была лет на пятнадцать меня старше и жила с мужем очень далеко. По крайней мере, так казалось, когда она показывала на карте. Каждый раз, когда она гостила, дело заканчивалось ссорой с родителями. Сестра думала, что заправочная станция в такой глуши — неподходящее для меня место. Я не понимал почему, поскольку все на заправке мне нравилось, кроме грязных колонок. Как только сестра уезжала, я смотрел на карту и задавался вопросом: чем же то место, где она живет, лучше?

Однажды я у нее спросил об этом. Она погладила меня по голове и ответила, что в городе я смогу завести друзей-сверстников, найду с кем пообщаться. А может, однажды я встречу девушку? О женщинах я знал гораздо больше, чем она, но промолчал. Сестра продолжала: родители состарились, что будет со мной, когда они отправятся на тот свет? Я знал, что, когда люди упоминают тот свет, это значит «навсегда», откуда никто не возвращается. Я ответил, что буду заботиться о заправке один; она притворилась, что поверила, и я видел, что это ложь. Но мне было плевать. Я тайком радовался мысли, что когда-нибудь смогу отполировать насосы.

В одном сестра оказалась права: друзей у меня не было. Ближайшая деревня находилась в десяти километрах. С ребятами из школы я не общался с тех пор, как перестал туда ходить. Мне встречались лишь автомобилисты, которым нужен был бензин, и я с гордостью наполнял им баки, накинув красивую куртку с надписью «Шелл» на спине — отцовский подарок. Это было еще до того, как компания «Шелл» поняла, что мы продаем мало топлива, отчего пришлось перейти на горючее итальянской марки, не имевшей ничего общего с надписью. Но я все равно надевал куртку. Клиенты по-доброму болтали со мной, у них всегда находилась монетка на чай, а родители разрешали оставлять себе то, что я зарабатывал. У нас было даже несколько постоянных клиентов, например Матти. А вот друзей не было.

Но я не грустил. Я чувствовал себя там хорошо.

Причиной побега стала сигарета.

Долина просыпалась после суровой зимы, которая вот-вот должна была столкнуться с летом, а бедная весна оказалась зажатой между ними. Это я услышал от одного клиента; его слова показались мне смешными, словно ветер, гулявший между горой и моей комнатой.

Мне иногда что-то поручали; среди прочего я должен был пополнять запасы туалетной бумаги в сарайчике с буквой «С» (другая буква, «W», отвалилась, мы не стали приколачивать ее обратно, как только поняли, что из нее получилась неплохая подставка под горячее). Туалетная бумага — громкое название для разрезанной на квадратики газеты, но именно это я и обожал — вырезать квадраты. Нужно было подходить к делу с осторожностью и не трогать номера, которые отец еще не дочитал. Один раз мне за это влепили оплеуху, а потом пришлось склеивать страницу со спортивной колонкой; тогда я понял, что клиент использовал квадратик с результатами матча, который интересовал папу. Вторая оплеуха.

Было два часа дня, в тот день у заправки припарковался синий «Рено-4» — я прекрасно помню именно эту машину. Гора вдали блестела, словно листовая жесть. Я час провозился с вырезанием, а затем пошел в «С» — так мы называли сарайчик, — чтобы положить бумагу. Я никогда там не дышал: боюсь вони с самого детства. И даже если никто не пользовался «С» несколько дней, там всегда витал отвратительный запах протухшей старой земли; он всегда ассоциировался у меня со смертью, с компостом, полным всякой копошащейся мерзости, который мать подсыпала в герань — единственный цветок на заправке. Герань то и дело умирала, но мать каждый раз заменяла ее на новую. Отец говорил, что цветок дохнет от компоста, но она не слушала.

Выйдя из сарайчика, я заметил пачку сигарет под раковиной. Там оставалось две штуки. Я никогда не курил; отец постоянно рассказывал, что во время войны видел, как один парень курил, наполняя бак бензином, и загорелся. Едва только пожарные начинали думать, что все, потушили, тип снова воспламенялся. Наверное, отец преувеличивал для большей убедительности. На заправке прямо над насосами висел огромный знак с гигантской перечеркнутой сигаретой.

Но я был далеко от колонок, далеко от дома, а для пущей безопасности и вовсе пошел на холмик за сараем. У меня с собой имелись спички: всегда пригодятся, чтобы спалить насекомое. Один раз меня за этим делом увидел клиент. Он назвал меня жестоким садистом, но я помнил, что в школе мы разрезали живых лягушек, и не видел особой разницы. «Сам ты жестокий садист», — ответил я ему. А потом убежал в слезах, отчего тот потерял дар речи. Мать поговорила с клиентом, жестоким садистом, я видел их издалека: оба размахивали руками, особенно она. Парень почти не отвечал. В итоге ничего не произошло. Клиент уехал, а я, когда убедился, что он меня не увидит, показал ему жопу.

Я зажег сигарету, как в вестернах, и после двух пробных затяжек вдохнул изо всех сил. Оказалось хуже, чем в тот раз, когда я чуть не утонул в восемь лет — последние запомнившиеся каникулы, когда мы поднялись к озеру. Одна женщина вытащила меня из воды. Но тут все было по-другому: внутри горело.

Я выбросил сигарету, она упала на сухие сосновые иглы. Я попытался затоптать окурок, даже попрыгал, но иголки вдруг вспыхнули, рассыпаясь смеющимися искрами, и что-то красно-желтое заползло на ботинки. Я закричал, выбежала мать, отец за ней — он тут же понял, что происходит. В нашем регионе с пожарами не шутят. Отец прибежал с огнетушителем — никогда не видел, чтобы он так быстро мчался, хотя уже был немолод. На холмике образовался квадратик выжженной земли. Ничего особенного, но едва спаслись. Так, по крайней мере, сказал отец: «Едва спаслись». Мать налетела на меня словно фурия. Я думаю, отец охотно отвесил бы мне тумаков, но он не осмеливался, поскольку уж очень я вымахал.

Я орал, что уже давно не ребенок, а мать ответила, что, ясное дело, я ребенок, живу под их крышей и буду делать, что она скажет, и лучше моей двенадцатилетней башке это усвоить.

В тот вечер они позвонили сестре. Я все слышал из-за двери. Они думали, что разговаривают тихо, но так как оба были туги на ухо, то практически орали шепотом. Родители звонили по огромному бакелитовому телефону — единственной вещи, которую я мог чистить, потому что ломать там было нечего и воды не требовалось. По нескольку раз в день я натирал телефон, он блестел, словно котел, — любо-дорого посмотреть. Так как я обожал этот аппарат, казалось, будто меня предали дважды.

Родители заявили сестре, что она права: они слишком стары, чтобы заботиться о ребенке, и нужно кого-то за мной прислать. Они сообщили, что я «снова» чуть не устроил поджог, а вот я не помнил, чтобы подобное уже случалось. Пока говорила сестра, в комнате висела тишина, и я понял, что за мной приедут. Я не знал когда: завтра, через месяц, через год, но какая разница. За мной приедут, и это главное.

В тот день я решил отправиться на войну.

У меня был план. На войне я буду драться, меня наградят медалями, затем я вернусь домой, и тогда всем придется признать, что я взрослый — ну или почти. На войне можно курить — это постоянно по телевизору показывают, а самое главное: там ничего нельзя поджечь, потому что всё уже в огне. Одно мне не нравилось: солдаты казались грязными; я не был уверен, что мне это придется по душе. Потребуется ружье и чистые носки каждый день, иначе реву будет.

Когда я вернусь, никто и слова не скажет о том, чтобы увезти меня. Может даже, мне отдадут огромную комнату — ту самую, с видом на колонки, — комнату героев. Маме она уже не потребуется: она станет меньше ростом и заберет себе мою комнату.

Проблема состояла в том, что я не знал, где сейчас воюют. Помнил только, что далеко, потому что один раз спросил у матери и она ответила: «Далеко».

«Далеко» для меня начиналось с плато на вершине горы, выросшей прямо у моей комнаты. Туда можно добраться, взобравшись вверх по склону, но был и короткий путь — едва протоптанная тропинка, по которой даже охотники не смели ходить, настолько там опасно. Один раз я тайком туда отправился и заглянул за край горы: за ним простирались бесконечные, похожие на море поля; у меня закружилась голова. После этого в грозовые вечера я представлял где-то там, в тучах, плато, покрытое водой; воды так много, что она вот-вот перельется за край, унесет все потоком, и проснемся мы в самой жопе долины Ассы.

Поэтому сразу скажу, хотя все уже поняли: я никогда не был на войне. Если бы я знал, то сидел бы дома, слушал бы мистрали, которые каждый вечер разговаривали со мной сквозь шлакоблок. Дальше ничего бы не произошло. Но тогда не было бы и Вивиан, королевы с фиолетовыми глазами, которая говорила как все ветра и все плато всех стран. Мне нравилось: мистрали каждый вечер рассказывали одну и ту же историю. Но об этом позже, потому что я еще не повстречал Вивиан.

За ужином я объявил родителям:

— Я ухожу.

Отец не ответил, поскольку только что началась его передача. Мать потребовала доесть чечевицу и не разговаривать с набитым ртом. На самом деле так даже лучше, потому что, если бы мне приказали остаться, я бы никуда не отправился.

Тем не менее немного грустно покидать заправку. Тут я провел всю свою жизнь и других мест не знал, и это меня вполне устраивало. Отец говорил, что где-то там все то же, что и здесь, чуть лучше, чуть хуже, но в основном — все то же самое. Я вырос среди запаха бензина и смазочного жира в небольшой мастерской, где мы иногда чинили снегоочистители со всего департамента. Мне нравились эти запахи. Я по ним скучаю.

Раньше, возвращаясь из школы, я надевал старый комбинезон, который мать подогнала под мой рост, и делал вид, что помогаю отцу. Иногда он позволял передать ему инструмент, просто чтобы сделать мне приятно, поскольку я всегда ошибался.

А потом, когда пришлось покончить со школой, меня надо было чем-то занимать. Тогда мне и разрешили наполнять баки в куртке «Шелл». Мама говорила, будто куртка нравилась клиентам — я выглядел в ней нарядным. И хотя я понятия не имел, что это значит, все равно чувствовал: быть нарядным — классно.

Я говорил, что немного знал женщин, хотя не должен был. Об этом тоже нужно рассказать, потому что в ночь перед уходом я вспоминал все, что случилось на заправке. Однажды я сидел на холмике за сарайчиком «С», ничего не делал, просто думал о своем. Подъехал красивый седан, и, пока мужчина платил за топливо, женщина отправилась в «С», а со своего места я видел все в форточку для проветривания. Я замер, когда дама подняла юбку, и ровно в тот момент она меня заметила.

В мыслях я удрал, словно кролик. В реальности я так и остался на месте, словно идиот, и смотрел на нее. Я подумал, что она закричит, но дама улыбнулась и сунула руку между ног — туда, где, как мама говорит, нельзя трогать, потому что грязно. Но дама продолжала трогать, и долго, глядя на меня; казалось даже, что ей немного больно. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Думаю, я потерял сознание. Как бы то ни было, когда я очнулся, дама ушла, а я был весь мокрый.

Такое уже случалось раньше, например, когда я нашел в лесу забытый охотниками журнал. Там оказалось много голых женщин — и тут тоже я взорвался. Я закопал журнал под сосной и частенько ходил смотреть. Но история с седаном — это мой первый раз с настоящей женщиной. Конечно, я знаю, что не совсем «с настоящей женщиной» — но почти. Интуиция подсказывала мне: все это не детские штучки — еще одно доказательство того, что я стал мужчиной.

Вот о чем я думал в тот вечер, собирая рюкзак со всякими военными вещами. Шкаф был настолько забит, что я не знал, какую одежду брать. Каждый год нам присылали огромную коробку с моим именем, полную рубашек, пиджаков, штанов, ношенных моими кузенами, которых я никогда не видел. Мать подгоняла вещи, но напрасно: я все равно утопал в этой одежде. Я ее ненавидел. Она пахла незнакомым стиральным порошком, химическими просторными пейзажами, которые мне не нравились, — приходилось перестирывать все по десять раз, прежде чем я соглашался это надеть. В любом случае выбора не было. Либо так, либо ходи голый. Я запихнул все, что только можно, в рюкзак.

В моем багаже не хватало только самой главной вещи — оружия. Родители спали: отец храпел на раскладном диване, а мать отдыхала в их комнате. Я прошел перед диваном, открыл прекрасный шкаф из блестящего ламината, взял отцовский двадцать второй калибр, которым он стрелял по кроликам, и несколько оставшихся в коробке патронов. Положил их в карман. Надеюсь, на войне мне выдадут другие пули, потому что с этим набором я убью мало врагов. Также им придется показать, как пользоваться ружьем. Здесь мне запрещали к нему прикасаться, и, взяв оружие в руки, я знал: ничто уже не будет как прежде.

Тут отец приподнялся, посмотрел в упор, и я подумал, что умру на месте, но он улегся обратно, отвернулся к стене и снова захрапел. Я опустил глаза: под ногами образовалась огромная лужа.

Пришлось переодеваться. На это ушла уйма времени, но в конце концов я открыл окно. Чтобы достать до скалы, мне нужно было лишь чуть нагнуться — я так и поступил. Камень оказался холодным, солнце никогда сюда не проникало. Огромные цифры на будильнике повернулись и показали час, который я не мог определить. Я накинул куртку «Шелл», три раза включил и выключил лампу на прикроватной тумбочке, потому что боялся: если не сделаю это перед сном, ночью точно умру.

Затем я перешагнул подоконник, в последний раз обернулся, чтобы наполнить глаза видами станции, и отправился в сосновый лес за мастерской.

После этого вечера я видел заправку лишь раз.

Бог войны. Гений. Светоч. Вот кем я точно не являюсь, о чем окружающие не перестают повторять. Придется признаться: я странный. Сам я так не думаю, но остальные — да.

Физически я нормальный. Мне кажется, что я очень даже ничего, когда рассматриваю свое отражение в зеркале после душа, а если зачесать мокрые волосы назад, то и вовсе похож на дона Диего де ла Вегу, только без усов. Когда я говорю, все меня понимают. Стоит ударить меня по колену, нога дергается вверх, как и писюн, когда я откапываю журнал под сосной. Только вот с головой все иначе, чем у остальных. По крайней мере, так объяснил доктор Барде родителям, когда мы ездили на прием в Малиже.

Надо так к этому относиться, говорил папа, показывая на фотографию прекрасной «альфа-ромео-джульетты», висевшую над столом: я немного похож на нее, но с мотором от «ситроена дё-шево» внутри. Он спросил, понял ли я. Я ответил «да», но без особой уверенности. Зачем парню с красивой машиной смотреть, что там под капотом? Если тачка едет, особенно такая чудесная, красная, то не вижу проблемы.

Конечно, иногда мне бы хотелось иметь мотор побольше. Может, не с восемью цилиндрами, но хотя бы с четырьмя, чтобы лучше взбираться в гору. У меня не получается считать. Когда я пишу, все буквы смешиваются в голове, путаются в руке, из-под перьевой ручки выходит нечто, похожее на гнездо из спагетти. Поэтому пришлось бросить учебу. Мне не даются даже самые простые вещи. По идее я должен был отправиться в спецшколу, нам даже брошюрку вручили с кучей фотографий: в больших коридорах дети, а рядом взрослые улыбаются, положив руки им на плечо. Но в наших краях нет таких заведений, да и всем плевать — мне в первую очередь. Я начал работать на заправке. Может, мои буквы и в форме спагетти, но никто не заливает бензин лучше меня. Я могу по звуку точно определить, когда бак наполнился. Знаю, как не пролить ни капли или, того хуже, — попасть на кузов. Хотел бы я взглянуть, как доктор Барде обращается с бензином. О да, уверен, тот еще цирк был бы — умереть со смеху. Тогда бы я вдоволь поиздевался над ним и его мотором класса люкс.

Мне трудно запоминать, по крайней мере те вещи, которые должны остаться в голове. Иногда я с точностью запечатлевал какую-то незначительную деталь, например порядок, в котором лежат фотоувеличители в отцовском ящике для инструментов, но вот их номера тут же стирались из памяти. Казалось, школьные дни давно прошли где-то далеко, как и жизнь на заправке, теперь, когда я выдыхался, поднимаясь среди сосен. Если говорят «месяц назад» или «через десять лет», я понятия не имею, как это располагается относительно настоящего момента, прямо сейчас, в том месте, где я существую, плачу из-за пореза или радуюсь тому, что карамелька склеила челюсти.

Все-таки некоторые штуки меня радуют. Я сильный, потому что всю жизнь провел на улице, поднимая тяжести вроде шин или поленьев. Мне нравится поднимать всякое, потому что тут мне нет равных. Также я умею взбираться по скалам: могу залезть очень высоко — однажды мать чуть в обморок не упала, увидев меня на отвесе скалы за заправкой. Как только я спустился, мне крепко влетело — отец даже зуб выбил. К счастью, молочный.

В тот вечер было светло как днем, и я с легкостью отыскал тропинку, выбравшись из соснового леса. На скале красовался огромный шрам в форме буквы «Z», нарисованной белым мелом, — единственная буква, которую я мог прочесть благодаря Зорро. Я старался не шуметь просто так, по привычке, потому что, как только меня находили, дело заканчивалось плохо.

Я полез вверх. На полпути остановился, чтобы перевести дух. Я уже забыл, насколько тут тяжелый подъем. В последний раз я взобрался одним махом и мог бы долезть до самого неба. Сейчас же заколотилось сердце и закололо в боку.

Заправка исчезла. Но я видел мост, который вел к нашему дому: его можно было закрыть ладонью, настолько он уменьшился. Я испугался и взволновался одновременно. Где-то там, внизу, спали родители. Наверху, наверное, гремели выстрелы, хотя в тот момент я ничего не слышал. До войны еще далеко. Я напомнил себе, что впереди длинный путь, потому что, когда я заглянул за край горы, там простирались лишь огромные, словно море, поля и овечки походили на волны. Наверное, придется долго идти, может даже перейти все горы, прежде чем я попаду на поле боя и покажу всем, чего стою. Нельзя терять ни минуты.

Забавно, в тот момент я не думал, что меня могут искать. Когда Вивиан рассказала обо всем позже, это казалось очевидным. Но я так далеко не загадывал — еще одна моя проблема. Я спокойно продолжил путь, перекинув через плечо отцовское ружье.

И только тогда понял, что забыл рюкзак с военными вещами.

И тут все закружилось. Я уже не понимал, где верх, а где низ. Тропинка сужалась прямо под ногами, врезалась в скалу, а я — за ней изо всех сил. Стало жарко, холодно, лицо намокло, меня тошнило. Я боялся упасть, но чей-то голос сказал, что все будет хорошо, что мне нужно лишь прыгнуть, а потом уже никогда — никогда — не будет страшно. Никто меня не заберет в спецшколу, никто не назовет имбецилом. Голос шептал: «Прыгай, прыгай», пока мои руки, словно лапки паука, цеплялись за скалу. Я закрыл глаза, но стало только хуже: гора перевернулась, голова повисла над бездной, а ноги уперлись в небо. От этого мутило еще сильнее.

В конце концов руки послушались голос и отцепились.

В бесконечном падении к заправке я вспомнил, что такое уже случалось. Не падение, а паническая атака.

А я уже о ней и забыл. Это было на Рождество. В школе мы ставили спектакль. Учитель спросил, кто кого хочет играть, и все, конечно же, ответили: младенца Иисуса, но эта роль досталась Седрику Ружье, что странно, ведь он был самый здоровый в классе. Все говорили одновременно, и под конец остался лишь ослик. Учитель спросил, кто хочет играть ослика, кто-то выкрикнул мое имя, и все рассмеялись. Мне было плевать: я ответил, что не против сыграть осла, отчего все расхохотались еще громче.

Но учитель не хихикал, а просто выдал мне слова: «Животные приветствуют тебя, Божественное Дитя», — я их хорошо запомнил. Увидев, что мой ослик говорящий, другие стали смеяться уже не так громко. У нас были костюмы, самые настоящие, из театра.

Вечером в Рождество мы показали спектакль перед всей деревней. Ноги Седрика торчали из яслей, на его носке красовалась дырка. Мартин Балини играл овцу и постоянно толкался на сцене, чтобы выйти вперед. Когда подошла моя очередь, я появился в костюме осла, и тут со мной случилось ровно то же самое, что и на скале, поскольку все на меня пялились. Я привык, что на меня смотрят, но не так. Родители потом рассказывали, будто я встал на дыбы и упал ничком, как подстреленная лошадь в вестерне. Ангелы оттащили меня со сцены. А я запомнил только дырку на носке Седрика Ружье — такую огромную, что, казалось, она меня проглотит. Когда я открыл глаза, вокруг плавали головы, а по центру — лицо кюре. Он спросил, все ли со мной хорошо, а я ответил: «Животные приветствуют тебя, Божественное Дитя», — затем меня стошнило всей съеденной за ужином чечевицей.

Я глотнул ночи что было сил: горький запах церкви, грифельной доски и чабера. Я не умер в глубине долины. Тропинка никуда не делась и по-прежнему была на месте, твердая и белая под ладонями. Я всего лишь оцарапал щеку о скалу. Но вот ружья рядом не оказалось. Наверное, я его бросил и оно сгинуло в бездне.

Я оперся спиной о склон и перевел дыхание. Наверное, там, наверху, все крепко посмеются, когда узнают, что я хотел сражаться на войне. Спросят меня: «Ну и где твое снаряжение?» — и придется сказать правду: я забыл рюкзак с военными вещами, оружие потерял, а потом, когда это понял, со мной случилась паническая атака. Кроме того, дома меня ждет столько оплеух, что придется заработать в два раза больше медалей — только так отец забудет о ружье.

Все вдруг показалось мне слишком сложным. Я зажмурился. На заправку возвращаться нельзя — это точно. Если поверну обратно, меня увезут, особенно когда поймут, что я ушел ночью и дома больше нет двадцать второго калибра. Придется продолжать путь. Я, конечно, раздобуду где-нибудь еду, и черт с ним, с тем сэндвичем с паштетом, который я положил на дно рюкзака.

Я встал и немного выждал, прежде чем идти дальше. Я не знал, сколько времени, но все еще стояла ночь — это точно. Плато оказалось таким же, как и в моих воспоминаниях, только без травы. Со всех сторон смотрели горы, а между ними — те самые поля, огромные, словно океан. Мне нравилось это место, потому что я люблю вещи, которые не меняются, — хотя, наверное, блестящие штучки мне нравятся чуть больше. Я пошел прямо вперед, на запах скошенного сена.

Наконец наступил рассвет, и я повернулся к нему лицом. Он был похож на красную воду, поднимавшуюся над горизонтом и стекавшую по одной стороне плато, куда я вот-вот упаду — о чем я, конечно, еще не знал.

Вдруг красный свет стал белым, плато заблестело и превратилось в самое прекрасное место в мире. Огромный валун возвышался над полями, я сел на землю и прислонился к нему, чтобы поспать. Закрывая глаза, я заметил расплывчатый эспарцет с большим пурпурным цветком. Покрытый росой скарабей карабкался вдоль стебля к солнцу.

Животные приветствуют тебя, Божественное Дитя!

Меня разбудило солнце, нажав прямо на веки раскаленными добела пальцами. Я загородился рукой, пытаясь еще поспать. Вокруг царило такое спокойствие, слышно было только растущий из земли воздух, но посреди всей этой тишины проглядывало что-то еще — выточенная ветром скульптура, и я в конце концов открыл глаза.

Сидя на валуне, она смотрела на меня, обняв колени и уткнувшись в них подбородком. Я подскочил, она тоже. Мы пялились друг на друга и не знали, что делать.

— Я думала, ты умер, — в конце концов сказала она.

Ее странный хриплый голос — голос взрослой женщины — никак не вязался с девчачьим телом. Она была такой худенькой, что казалось, ее могло унести порывом ветра — никто и не заметит. Прядь коротких светлых волос падала на лоб, что делало ее похожей на мальчика. Но больше всего меня поразили ее глаза. И я не преувеличиваю, когда говорю «поразили»: я действительно почувствовал удар, потому что в них сверкала ярость, а я ведь ничего не сделал.

Я ответил, что нет, я не умер. Я хотел, чтобы она оставила меня в покое, я в первый раз спал вдалеке от родителей, и нужно было обдумать, каково оно — уверен, это важно. Но она не оставила меня в покое, а посмотрела, нахмурившись, только не так удивленно, как обычно смотрят люди, с которыми я разговариваю впервые. Эта реакция взбесила меня, потому что я никогда раньше с ней не встречался и не люблю ничего нового.

Тогда она назвала свое имя, хотя я не спрашивал. Вивиан. Когда я захотел представиться, она и слова вставить не дала:

— Лицо не болит?

Я прикоснулся к щеке: место, которое я оцарапал о скалу, затвердело, обшарпалось, и там чуть-чуть щипало. Я заворчал. Затем Вивиан показала на куртку — мою красивую желтую куртку с красной надписью на спине:

— Шелл, забавное имя.

И тут она развеселилась. Ее смех звенел свежо и приятно. Но нет, меня звали не Шелл.

— Шелл — это марка бензина, — ответил я.

Но ей было плевать, ей нравилось имя Шелл, любое другое мне бы не подошло, звучало бы некрасиво. Теперь я уже не понимал, как назвать мое настоящее имя.

— Сама ты некрасивая, — сказал я вместо того, чтобы представиться.

В тот момент лучшего ответа у меня не нашлось, и, если честно, этот получился самым подходящим. Настолько остроумным, что Вивиан стиснула зубы и слезла с валуна. Я решил, что она набросится на меня. Конечно, я сильный, но она действительно разозлилась. Я не был уверен в победе. Когда она заговорила, ее голос звучал как ветер.

— Я не разрешала тебе отвечать, — сказала она.

— Я говорю, когда захочу.

— Ненавижу тебя.

— А я тебя.

Казалось, Вивиан задумалась: сначала посмотрела в небо, потом — на землю. Расковыряла носком дырку в земле.

— Чем занимаешься?

Я вдохнул изо всех сил, чтобы казаться важным.

— Иду на войну.

— На какую войну?

Я хихикнул. На какую войну? Она что, телевизор не смотрит?

— Ту, что по телевизору.

— Зачем?

Все эти вопросы утомляли; казалось, она влепила пощечину, хотя не трогала меня.

— Просто так, — ответил я. — Мужчины воюют.

Она плюнула под ноги, что никак не шло ее девчачьему телу, но вязалось с яростью в глазах. Тогда Вивиан снова спросила:

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем тебе быть мужчиной?

Я не знал, что ответить. Но это не смутило Вивиан, и она ответила вместо меня:

— Ты просто упертый имбецил. Вот зачем.

«Упертого» я не знал, но об «имбециле» был наслышан и не любил это слово. Я сжал кулаки.

И тут же увидел, что она испугалась. Раньше я ходил с отцом на охоту, пока сына Мартеля не убили по ошибке: его приняли за кабана, и мать не хотела, чтобы со мной произошло то же самое. Но я помню морду лисы, которую загнали собаки, и у Вивиан было такое же выражение лица. Глупо, но я чуть не расплакался.

— Я тебя ненавижу, — повторила она.

— А я ненавижу тебя еще больше.

Вивиан повернулась ко мне спиной и ушла, а я чуть не вздохнул с облегчением, что больше не придется смотреть ей в глаза. Однако издалека она обернулась:

— Завтра я вернусь.

Я рассмеялся. Иногда люди пугались, слыша мой особый хохот. Что она себе возомнила? Завтра я буду далеко-далеко, по ту сторону плато, может даже уже на войне. Я открыл рот, чтобы сказать что-нибудь гадкое, но сказал:

— Хорошо.

На следующий день она не пришла. Я ждал весь день; если бы у меня были часы, я бы сверялся с ними каждую минуту. Но ничего бы не получилось, потому что я не умею считывать время по циферблату. Стрелки двигаются, когда на них не смотришь, — конечно же, мне это не нравилось. Можете что угодно мне твердить, но это ненормально.

Вот с горой все понятно. Стоит себе на месте, ничего ни у кого не спрашивает, всегда похожа на себя и не превратится в мгновение ока в шоколадный эклер или ключ на восемнадцать, стоит только повернуться спиной. Я любил долину, заправку, плато, потому что они всегда одинаково выглядят. Даже зимой, когда идет снег, их с легкостью узнаешь — они словно переодеваются, но в глубине души я всегда знаю: они все те же. Просто игра такая.

В ожидании я заскучал. На заправке всегда было чем заняться, например поднять какую-нибудь штуковину или отполировать телефон. Затем я мог прилечь и ощупать стальные мускулы под кожей или смотреть на блестящий бакелит — а там и день закончился.

Тут вот, на плато, я понятия не имел, чем занять руки: они просто болтались со всей своей тяжестью. Единственное, что можно было делать, — ходить, но я не осмеливался, потому что ждал Вивиан. А еще можно было забраться на рулон сена. Но это уже опасно. Бабушка рассказывала, что в детстве ее чуть не раздавил огромный мешок с мукой, когда она на нем играла. Ее родители были булочниками. Мука или сено — какая разница. Я не собирался расшалиться до того, что Вивиан найдет тут потом мой труп. А то выйдет совсем по-идиотски. Поэтому я держался подальше от огромных рулонов.

Я мог бы рассказать обо всем бабушке, потому что она была из тех редких людей, кто нормально со мной разговаривал. Вивиан и пастух Матти, конечно, тоже к ним относятся.

Бабуля родилась в далекой стране, название которой начиналось на «А», или на «И», или на «Я», но точно не на «3», я бы тогда запомнил, — короче, в этой стране произносят раскатистую «Р». Кажется, она рассказывала о войне в тех краях, но я тогда был совсем маленьким и не очень интересовался вопросом. Больше мне нравились ее рассказы о булочной, но я с трудом представлял себе бабушку маленькой, вывалявшейся в муке девочкой, к тому же она постоянно одевалась в черное. Ее истории были лучше книг, которые я не мог читать. Она была мамой моей мамы. Однажды она приехала на заправку и жила у нас в гостиной. Я вырос, а она уменьшилась. А как-то ночью и вовсе исчезла. Я слышал шум, голоса, шепот, попытался открыть глаза, но не получилось, а на следующее утро, когда я проснулся, бабушки уже не было. Она умерла — так мне сказали, — как и сын Мартеля, которого приняли за кабана. Я тогда еще удивился, потому что не понимал: как можно бабушку-то перепутать с кабаном?

Она всегда говорила, что кто-то завор-р-ро-жил мою мать, и поэтому не нужно слушать злые р-р-россказни о ней от других. Я никогда не слышал, чтобы кто-то плохо говорил о матери. Даже в голову не приходило, что такое возможно. Бабуля заставляла меня читать наизусть молитвы, а все вокруг удивлялись, потому что это запомнить у меня получилось, в отличие от всего остального. Молитвы — это просто. В четках всегда столько же бусин, сколько и слов в молитве, а еще они блестят. Идеально. Не знаю, что случилось с четками, кажется, пропали вместе с бабулей.

Долго скучать на плато не пришлось, потому что к полудню я проголодался. Дома, когда мне хочется есть, меня кормят, но тут я совсем один, и придется как-то выкручиваться. Вдруг идея стать мужчиной показалась мне не такой уж и хорошей; может, именно об этом и рассуждала Вивиан. Я представлял, как она сидит перед огромной тарелкой чечевицы — это мое любимое блюдо, именно потому, что не притворяется чем-то другим. Хитрюга эта Вивиан, я сразу понял, но поэтому мне хотелось снова с ней встретиться. А еще — потому что она красивая.

Живот заурчал при одной только мысли о чечевице. В карманах нашлось пять конфет, которые я прихватил из банки на заправке, когда родители не видели, и половинка карамельки. Я медленно все пережевал.

Немного полегчало, но конфет было мало. На обрыве я заметил два земляничных дерева с гроздьями ягод, свесившимися над бездной, но я боялся, что, отойдя от валуна, упущу Вивиан. Я долго колебался, вспоминая о желтых фруктах с одного дерева и красных — с другого. Они выиграли.

Я бросил куртку на землю, раскинув рукава в стороны, чтобы Вивиан поняла, что я еще здесь и не собираюсь уходить далеко, и побежал к деревьям. В мгновение ока обобрал оба, съел даже переспелые ягоды. Они оказались безвкусными — просто подслащенная вода, но на душе странным образом полегчало. Довольный собой, я вернулся к валуну и тут уже понял, что мог бы набрать ягод впрок, а не набивать всеми брюхо, но было уже поздно. Мне захотелось влепить себе пощечину.

По крайней мере, я знал, что с водой проблем не будет. Тут альпийские луга. Где-нибудь в траве всегда найдется ручеек; иногда в него можно случайно ступить и вымочить ноги. Еще иногда образуются прудики, полные воды, черной из-за сланца на дне, — такие красивые, что хочется окунуться с головой.

Куртка лежала на месте — я понял, что Вивиан не приходила. Если бы она тут появилась, точно что-нибудь сотворила бы с курткой, например передвинула бы рукава или как-нибудь смешно сложила бы. В этом я был уверен: мне казалось, я очень хорошо ее знал, хотя мы говорили всего раз.

Наступила ночь. Я прислонился к обжигающему валуну, закрыл глаза всего на минуту, чтобы набраться сил, а когда открыл, было уже светло. Я уснул — даже не пришлось трижды включать и выключать лампу — и проснулся живой. С одной стороны, это успокаивало, но когда я это понял, все равно немного испугался. На всякий случай трижды моргнул, стараясь заменить лампу.

Я прошелся по утренней блестящей траве — сочный мокрый поцелуй в ступни. Стало хорошо, я хотел там остаться, но ноги сами понесли к краю плато, за которым находилась заправка, потому что они лучше знали: нельзя торчать здесь долго в одиночестве. Они решили ничего не говорить мне, двенадцатилетнему, а просто пошептались между собой ночью и договорились вернуться домой, не произнеся и слова, — и так, наверное, даже лучше. Если повезет, люди решат, что я доказал все на свете; может, придут посмотреть на меня, будут жать мне руку и признаваться, что не зря проделали весь этот путь.

Тем не менее надо было забрать куртку, которую я забыл на траве. Ноги отказывались повернуть обратно, я просил их, но они не слушались. Пришлось пятиться. Куртка намокла, но я все равно ее надел, ведь уже потеплело. Забрался в последний раз на валун, чтобы попрощаться с плато.

Я почувствовал резкий порыв ветра — травессо настолько сильный, словно стена, на которую я мог опереться и уснуть. Затем все стихло, трава на плато выпрямилась, и я увидел худенький силуэт, приближавшийся ко мне.

Вивиан вышла из ветра, и мы укрылись за валуном, не говоря ни слова. Я был рад ее видеть, но слов не хватало — они просто не хотели вылезать наружу.

У нее под глазом был фингал. Слева — с той стороны, где у меня немного отклеивается подошва на ботинке. К счастью, я ушел из дома в хорошей обуви.

— Это твой отец тебя так? — спросил я.

Она как-то странно на меня посмотрела, а затем рассмеялась и поинтересовалась, с чего вдруг я так подумал. Я ответил: в последний раз, когда у меня под глазом красовался фингал, это было дело рук отца — родительские штучки.

— Нет, отец тут ни при чем. Я сама.

Мне хватило этого объяснения, но она продолжила:

— Я хотела узнать, каково это. И сама себе врезала.

Звучало логично — я кивнул в ответ. Вивиан встала на колени в траве и повернулась ко мне:

— Если я попрошу ударить меня, ты послушаешься?

— Раз уж тебе так хочется.

— Тогда давай, бей.

Я встал на колени напротив Вивиан и сжал кулак. Она закрыла глаза, но я не двигался. Забавно, но у меня не получалось: очень хотелось оказать ей услугу, но казалось, будто она смотрит сквозь опущенные веки.

Не открывая глаз, она улыбнулась:

— Я так и знала. Ты не сможешь поднять руку на свою королеву.

Я просто сказал:

— Чего?

Мы уселись обратно, вытянув ноги: мои протягивались дальше, чем ее. На Вивиан были красивые белые сандалии.

— Шелл, где ты живешь?

— На заправке.

— На какой?

Я ткнул пальцем в сторону края плато.

— На той, что за мостом Тюв. А ты?

— Это секрет. Ты знаешь, кто я такая?

Я покачал головой.

— Я твоя королева.

Я поинтересовался, королева чего конкретно.

Вивиан развела руки:

— Всего, что ты видишь.

— И плато?

— И плато.

— И гор тоже?

— И гор тоже. Я королева плато и гор. Будешь мне служить?

— Да. Я умею заливать бензин.

Вивиан рассмеялась, и, сам не знаю почему, я тоже. Раньше я никогда не заводил друзей, думаю, именно это тогда и происходило.

— Служить мне — значит, делать все, что я скажу. Не только бензин заливать.

— Хорошо.

— Подожди. Есть несколько правил. Для начала, ты не можешь ко мне прикасаться, пока я не разрешу. Я твоя королева. Клянись.

Я кивнул. Королев я раньше никогда не видел, но тут мне все казалось очень логичным.

— Клянусь.

— И вот еще, это очень важно: никогда не пытайся меня найти. Я сама буду приходить повидаться с тобой.

— Почему?

— Потому что, если ты узнаешь, где я живу, чары рассеются и я превращусь в самую обыкновенную девочку. Я потеряю всю свою силу.

— А у тебя есть сила?

— И не одна.

— Ты можешь вызвать дождь?

— Да.

— Ты можешь вызвать ветер?

— Конечно.

— Покажи.

— Ты не можешь приказывать королеве. Клянись, что никогда не станешь меня искать.

— Клянусь.

Вивиан встала, отряхнула налипшие травинки с синего, насколько я помню, платья.

— Будем всегда встречаться здесь и изучать мои владения, — сказала она хриплым голосом королевы. — Есть вопросы?

Я ответил, что вопросов нет. Я все прекрасно понял, особенно про чары — из-за матери: ее ведь тоже когда-то зачаровали. Конечно, я осознавал, что это другое, что вся эта история с Вивиан вроде игры, а вот с мамой все случилось по-настоящему, чему я служил доказательством. Но Вивиан выглядела такой серьезной, что я не хотел ее расстраивать.

Я просто сказал, что очень хочу есть и не понимаю, как ей служить, когда так голоден. Она ответила, чтобы я не переживал, и произнесла какую-то очень сложную фразу, но я не осмелился попросить ее повторить. Где-то внутри я догадался, что она принесет мне еды, и молился, чтобы это оказалась чечевица.

Мы сыграли в игру, которую придумала Вивиан: надо было найти божью коровку с наибольшим количеством пятнышек. Сначала у меня не получалось: я видел вокруг одни лишь пятна, ни одного насекомого не заметил. Тогда Вивиан научила меня искать: сначала — блестящую красную божью коровку и только потом — пятна. Когда она что-то объясняла, все становилось очень простым.

Такая забавная эта Вивиан со своими божьими коровками. Казалось, она их боялась, вскрикивала, стоило насекомому поползти по ее руке. Я же поначалу храбрился и брал сразу по несколько букашек, но, услышав, как Вивиан пищит, тоже испугался, сам не понимая почему. Думал, Вивиан знает гораздо больше, чем я, и если она чего-то опасается, то и я должен.

Вивиан позволила мне выиграть: я знаю, потому что она сама так сказала. Но я все равно обрадовался. В конце концов Вивиан встала и собралась домой. Уже уходя, она обернулась:

— Ты заметил?

— Что?

— Ветер стих. Это я ему приказала, а то все платье помял.

Я залез на валун и смотрел, как они уменьшались все вместе: она, платье, фингал под глазом, — пока не стали размером с куст, с травинку, с насекомое, с пустоту на петляющем горизонте.

Я мог сколько угодно повторять себе, что все это игра, но травессо действительно утих.

Разбудила меня Вивиан: она места себе не находила. Я плохо спал, весь промерз за ночь, до самого рассвета смотрел на звезды и дрожал.

— Тебя там все ищут, — сказала она. — Придется прятаться.

По раскрасневшимся щекам было видно, что она бежала; мне захотелось потереть ладонями ее лицо, чтобы выпачкать кончики пальцев в этом румянце — будто стираешь мел с доски. Ее глаза ранили не так больно, как раньше: может, я просто привык к пылающему в них гневу, а может, Вивиан в тот день не злилась.

Она сообщила, что жандармы звонили ей домой. Кого-то искали — мальчика с заправочной станции, который ушел поздно ночью: «Вы его не видели?» Они описали точь-в-точь меня, и про куртку «Шелл» тоже знали. Кажется, обо мне даже в газетах написали.

Вивиан поинтересовалась, не совершил ли я преступление, а я спросил, что это значит.

— Сделать кому-то плохо.

Я ответил, что никогда и никому плохо не делал, а потом смутился от собственного вранья, поскольку чувствовал: нехорошо лгать королеве. Тогда я признался, что однажды мыл бензоколонки, когда родителей не было дома, хотя никто не разрешал. Она ответила, что это не считается — от этого я не стал преступником. Тогда я рассказал про тот случай, когда чуть не поджег заправку сигаретой, но она решила, что и это не считается, поскольку вышло случайно. Она спросила, может, я убил кого-то или ограбил, но я никогда никого не убивал. А конфеты я не то чтобы украл: они и так уже былинаши.

Она подумала и сказала, что нельзя оставаться здесь, под валуном, и нужно найти какое-то временное убежище, где меня не станут искать. Я согласился; если честно, до этого мне не приходилось ночевать под открытым небом. Я скучал по своей кровати, в которой спал с самого рождения; по крайней мере, мне так кажется. Если подумать, ноги из нее торчали, потому что я вырос, но внутри живота что-то сжималось каждый раз, стоило только подумать о моей подушке с нарисованными самолетиками. Вдруг я почувствовал, как задрожали губы.

Вивиан сделала вид, что ничего не заметила. Она отвернулась якобы поскрести что-то на валуне — так мне удалось тайком вытереть глаза желтым рукавом.

Вивиан сказала, что знает надежное место, и отвела меня туда. Место выглядело как хижинка из серого камня, вроде тех, где отдыхают пастухи или охотники. Огромный куст сухих колючек загораживал дверь, но в стене сзади нашлась дыра — ровно там, где заканчивалась кровля, поэтому я без труда влез по обрушившимся камням внутрь. Там оказалось не так красиво, как в моей комнате на заправке, но мне все равно понравилось, потому что помещение напоминало космический корабль. Изнутри были видны лишь кривые стены и круглый кусок неба. Еще хижина походила на те домики изо льда в моей любимой книге, которую я читал и перечитывал без конца, потому что там были огромные картинки и мало текста.

Вивиан достала из кармана шоколадные батончики, яблоко и сыр. Вдруг я понял, что и правда проголодался: я ничего не ел с тех пор, как обобрал земляничные деревья, словно медведь. Поев, мы улеглись под круглым куском неба, и я представил, что мы на самом краешке гигантского телескопа, а на другом конце на нас, возможно, кто-то смотрит. Я чуть было не помахал рукой, но сдержался, чтобы не выглядеть глупо. Вивиан потерла ступни и повернулась ко мне:

— Чем займемся?

Я пожал плечами. Я понятия не имел: это она тут королева. Я лишь подчиняюсь, что уже неплохо. А ее я мог слушаться и не чувствовать себя ребенком.

— Можем пуститься в приключения, но это очень опасно. Лучше немного подождать на случай, если вдруг кто-то будет тебя искать.

Чтобы поддержать разговор, я поинтересовался:

— А где ты живешь?

— Я же сказала: ты не должен даже спрашивать.

— Из-за чар?

— Из-за чар.

Я рассказал Вивиан, что мою мать тоже зачаровали. Вивиан заинтриговала эта история: она села по-турецки и принялась выпытывать детали. Кто околдовал мою маму? Зачем? Но я ничего не знал: бабушка просто говорила, что дело в Сглазе, а я представлял себе злобного дяденьку в черном пальто, клоунских ботинках и огромных очках, в которых его глаза казались большущими. Я понятия не имел, почему Сглаз рассердился на маму, хотя иногда она и вправду бесила.

Вивиан все было мало: она продолжала задавать вопросы. А что именно за чары наложили на маму? Я сказал, что Сглаз подарил ей меня, на что Вивиан вытаращилась, словно ждала еще больше деталей. Я крепко задумался, подбирая слова, чтобы объяснить ей, каково это — быть мной.

В Малиже доктор Барде попросил меня подождать в приемной, пока он поговорит с родителями. Я сделал вид, что согласился, взял журнал и сел, ровно поставив обе ступни на пол. Как только дверь захлопнулась, я пошел подслушивать: еще дома я понял, что именно так можно разузнать самое интересное: люди лучше разговаривают за закрытыми дверьми.

Доктор Барде использовал много мудреных словечек и, так как казалось, что родители ничего не понимают, просто сказал: моя голова перестала расти.

Я чуть не прыснул со смеху, потому что он словно не обо мне говорил. Голова у меня взаправду была огроменная — гораздо больше, чем у остальных детей. На самом деле маленьким был мир, и я не понимал, как можно втиснуть что-то настолько большое во что-то настолько крохотное. Это как в тот раз, когда учитель попросил меня рассказать об открытии уж не помню какой страны. У меня в памяти мгновенно всплыли просторные пейзажи, дерущиеся индейцы, пистолеты, пыль и крики — сердце заколотилось: я боялся лошадей, верещания индейцев и выстрелов, я боялся умереть, даже перестал дышать. Тогда я залез под парту. Никто не смеялся, кроме Виктора Макре, моего заклятого врага, который постоянно толкался в коридоре. Надо сказать, что однажды я назвал его Макре-верхом-на-бобре, весь класс заржал, а ему это не понравилось.

Короче, именно из-за индейцев я перестал ходить в школу. На следующий день директор вызвал родителей. Вот тогда они заговорили о спецшколе, а я начал работать на заправке. Если подумать, именно так я и оказался на этом плато.

Я хотел выдать все это Вивиан, но получилось что-то вроде:

— У-о-о-ох.

Когда я пытался рассказать что-то огромное, получалось всегда мелко.

Солнце показалось в кружочке неба: оно появилось со стороны левого ботинка, ослепило нас, и мы закричали, притворяясь, будто прячемся от ищущих меня жандармов. Нельзя было оставаться на свету, иначе поймают; мы принялись бегать кругами, прижиматься к теням, и мне еще приходилось изо всех сил стараться ненароком не прикоснуться к Вивиан.

Затем солнце ушло, и в мгновение ока стало свежо. Вивиан вздрогнула, посмотрела на меня, и тут мы впервые поссорились. До сих пор не понимаю почему.

Она и вправду очень странно на меня глядела, прямо в глаза, словно чего-то ждала. Я тоже пялился на нее во всю мощь, потому что, если на меня таращатся, я отвечаю тем же. Наконец она спросила:

— Ты разве не видишь, что мне холодно?

Ну конечно, сказал я, вижу, она ведь дрожит.

Казалось, мой ответ взбесил ее еще сильнее.

— Тогда дай мне свою куртку, идиот.

Я замер на месте, и не потому, что меня обозвали идиотом, а потому, что не хотел расставаться с курткой. Я столько бензина накачал, чтобы заслужить право носить ее. Я выглядел в ней нарядно даже сейчас, когда рукава казались короткими, а плечи — слишком широкими.

Вивиан поняла, что я обиделся, но все равно скрестила руки на своей девчачьей груди и задрала подбородок:

— Ты поклялся меня слушаться.

Тут я и вправду пожалел, что поклялся. Бабушка говорила, что лгуны попадают в ад. Даже показала картинку из одной из своих книг — надо сказать, в аду совсем не весело. Тогда я снял куртку, чтобы не попасть туда вместе со Сглазом, его огромными очками и клоунскими ботинками.

Вивиан просто накинула ее на плечи, будто это была самая обыкновенная куртка. Она ей совсем не шла: не знаю, как объяснить, но выглядело ужасно. Мои губы перевернулись, и я заплакал. Я пытался успокоиться, твердил себе, что мужчина не должен реветь по пустякам, но чем больше себя уговаривал, тем сильнее рыдал. Я никогда не был так далеко и так долго вне дома. Я скучал по родителям, по огромной тишине на заправке во время ужина, по звукам телевизора, по бакелиту телефона, по запаху масла и даже по вещам, по которым никогда раньше не скучал: по запаху сарайчика «С» или по странному ощущению, когда трогаешь вату.

Вивиан подошла и обняла меня. Я прижался к ней головой и продолжал плакать. Она говорила: «Тихо, тихо, все пройдет». Но куртку не сняла.

Потому что Вивиан была настоящей королевой.

Небо окрасилось в фиолетовый, в воздухе чувствовался вкус лакрицы: я вдыхал его, и на языке становилось сладко. Вивиан наконец вернула куртку, и мне полегчало.

Я хотел, чтобы она осталась, она ведь была моим лучшим другом. При одной только этой мысли меня раздувало от гордости. В школе у каждого был лучший друг, но не у меня. Как будто существовал огромный шар дружбы и я вертелся вокруг него, но попасть внутрь не мог. Как кольца Сатурна, подумал я, когда увидел картинку на обертке от шоколада, приклеенной над моей кроватью. Кстати, она по-прежнему там висит, только немного выцвела.

Я спросил у Вивиан, не хочет ли она поселиться со мной в этой овчарне, но она ответила, что должна вернуться в свой замок, иначе королева-мать будет ее искать. Чтобы задержать Вивиан хоть ненадолго, я попросил ее рассказать о замке, но тут же прижал ладонь к губам, потому что не должен был задавать этот вопрос. Закусив губу белыми крупноватыми зубами, Вивиан вздохнула:

— Он очень большой. Мы едим за огромным столом, нам прислуживает тысяча человек, но разговаривать нельзя.

Мало чем отличается от нашей заправки, кроме тысячи слуг. У нас вот тоже нельзя болтать во время новостей, иначе что-то прослушаешь.

— Слуги — это лебеди, превращенные в пажей, — продолжала Вивиан. — В замке тысяча комнат, и они меняются местами каждую ночь. Пройдет много времени, прежде чем доберешься до своей спальни, именно поэтому иногда я выгляжу усталой по утрам.

Я слушал широко разинув рот. Я знал, что она выдумывает, но именно это меня и поражало в Вивиан — то, как она фантазирует, настолько по-настоящему, что нельзя не поверить. Мне стало слегка не по себе, когда я представил движущиеся комнаты — я такое не люблю.

— Ночью люстры сами зажигаются, а вместо лампочек в них вкручены кусочки лунного камня. У меня настолько огромная кровать, что нужно пройтись, чтобы добраться до центра. Матрас сделан из специального зеленого горошка, который растет на Солнце.

Тут уж я не знал, выдумывает она или нет, потому что никогда не слышал о растущем на Солнце горошке. Конечно, я о многом не знал, но на заправке у нас был огородик, поэтому кое-что я все-таки понимал, и думаю, мама рассказала бы мне о растениях на Солнце. Я заворчал, потому что движущиеся комнаты и несуществующий горошек растягивали мой разум одновременно в разных направлениях — пришлось даже глаза закрыть.

Вивиан встала, протянула мне руку, и я пожал ее. Я заставил себя ее отпустить. Мы сказали друг другу: «До завтра».

Я смотрел, как она исчезает, и так хотел удержать Вивиан, что еще долго после ухода воображал ее силуэт. Затем наступила ночь, и пришлось вернуться в овчарню. В углу я нашел ворох соломы, расстелил его на земле и улегся сверху, заложив руки за голову. Тут я понял, что совершенно забыл о войне, медалях и героическом возвращении. Мне стало чуть-чуть стыдно. Я не хотел, чтобы дома меня приняли за труса. Но теперь у меня появилась королева, и я уже знал, что все для нее сделаю — и не потому, что поклялся, а потому, что мне этого хотелось. Тогда я подумал: может, это и значит быть героем — делать то, что не заставляют.

А если родителям этого будет мало, если они с сестрой настоят, чтобы я уехал, я приглашу Вивиан. Она им расскажет, что не могла без меня обойтись, что вообще-то она королева, и они будут делать то, что она прикажет — точка, конец дискуссии.

Я не мог придумать, что родители ответят на это, ведь они жили на крохотной заправке, где комнаты даже не менялись местами.

Я говорил, что у меня никогда не было друзей, но это не совсем правда. До того, как меня заставили бросить школу, я общался с неким Ришаром. Давненько я о нем не вспоминал. Аж сердце кольнуло.

Ришар появился посреди учебного года; узкий и в профиль, и анфас, он часто кашлял. В классе осталась одна свободная парта — рядом с моей, там его учитель и посадил. На перемене со мной никто не играл, с ним тоже, поэтому мы решили оставаться поодиночке, но вместе. Мы ни слова друг другу не сказали — оно само вышло.

Отец Ришара делал какую-то важную работу на заводе в полях. Однако сами они не жили там, внизу, потому что его мама думала, будто у нас в долине лучше. Они сняли домик в деревне — одну из тех старинных каменных хибар, которые никто не хотел покупать. Забавно, поскольку казалось, что у семьи Ришара водились деньги. Ришар говорил, что они ни на одном месте подолгу не задерживаются, его отца постоянно переводят с одного завода на другой. Они часто заглядывали на заправку в отличие от других деревенских жителей, которые пополняли запасы бензина там, где якобы дешевле, но всегда приходили к нам плакаться, если что-то сломалось.

Виктор Макре тут же возненавидел Ришара. А тот, когда Макре толкался или подставлял подножку, сохранял поразительное спокойствие. Он просто вставал на ноги — и все, шел себе дальше, покашливая, словно локомотив миниатюрного поезда. Я восхищался Ришаром, потому что, когда били меня, я так злился, что начинал дрожать — больше не мог себя контролировать, и приходилось успокаиваться в медпункте, хотя был здоров. Если бы у меня хватило смелости, клянусь, я бы убил Макре — даже придумал разные способы. В мечтах он мог сколько угодно молить о пощаде, я все равно наносил смертельный удар, а остальные похлопывали меня по спине и говорили, какой я молодец — так Макре и надо.

От школы у меня мало приятных воспоминаний, но все они связаны с Ришаром. Он разговаривал со мной, казалось понимал, даже когда мне не удавалось объяснить, потому что мысли занимали слишком много места в голове и не пролезали через рот наружу. Но больше всего я любил Ришара за то, что произошло во время рождественского спектакля — того самого, в котором я играл осла.

Мы пересекали двор. И тут Макре, который сидел на скамейке, крикнул громко, чтобы все услышали:

— Посмотрите-ка, Иа с евреем!

Мы продолжали идти, но Макре кричал нам вслед: «И-a, и-a!» Ришар обернулся. Я отлично помню его лицо, потому что оно совершенно ничего не выражало. Ришар не расстроился, не разозлился — совсем. Макре начал говорить что-то вроде: «Какие-то проблемы, грязный…» — но не закончил. Ришар «набил ему рожу» — так все говорили потом. Директору и дежурному пришлось вмешаться и держать его вдвоем, а Макре лежал на земле с расквашенным до крови носом.

Когда директор спросил Ришара, что на него нашло, тот просто пожал плечами:

— Сам не знаю, я ведь даже не еврей.

Я понятия не имел, что такое еврей, одно точно: еврей или нет, Ришар был не промах. После этого Макре не смел к нам подходить. Даже меня оставил в покое, и я почувствовал себя настолько сильным, что выдумал специальный убийственный взгляд для встречи с ним. Макре стискивал зубы, но ни на что не решался, это было видно сразу. Именно тогда я обозвал его при всех Макре-верхом-на-бобре.

Однажды Ришар уехал. Я так и не узнал: из-за драки или потому, что его отец снова сменил завод. Я получил два-три письма, которые прочла мне мама: Ришар сообщал, что попал в пансион. А потом и письма прекратились. Понятия не имею, что с ним приключилось.

После отъезда Ришара с Макре все стало по-старому.

Мне захотелось увидеться с Ришаром и познакомить его с Вивиан. Мы могли бы жить все втроем в замке, там, где никто не станет указывать, что делать, там, откуда никто нас не заберет. Уверен — эти двое прекрасно поладили бы.

Я проснулся посреди ночи. Луна заполняла дырку в крыше — такая огромная, что почти не было видно неба по краям.

Иногда в штанах сильно затвердевало. В таких случаях я не мог думать ни о чем другом. Вот и сейчас рука сама соскользнула вниз и подергала, пока я, закрыв глаза, представлял себе журнал, который знал наизусть. В конце концов я с криком взорвался.

Тогда я обрадовался, что Вивиан не осталась, потому что не хотел, чтобы она видела меня: со мной такое случается вовсе не из-за нее. Тут действует какая-то часть меня, которая мне не принадлежит и которую никогда не получится ей отдать. Вивиан могла заполучить что угодно, но не это. Даже Сглазу эта часть не достанется: я был уверен в этом, сам не знаю почему.

Но для пущей уверенности на всякий случай прочел пару молитв, прежде чем снова уснуть.

Начиналось лето — лето тысяча девятьсот шестьдесят пятого, — я помнил год, потому что у нас в мастерской висел календарь и я так часто на него смотрел, что цифры в конце концов запечатлелись в мозгу. Мне по-прежнему не удавалось связать даты между собой. И еще в начале каждого года приходилось мучиться, поскольку цифры предыдущего не хотели стираться из памяти.

Стояла жара, я жил в собственном доме с дырой в крыше, и никто, кроме Вивиан, не командовал мной. Я чувствовал себя непобедимым и думал, что так будет вечно. Потом, когда Вивиан приходила, я пресыщался нашими играми, как когда-то ягодами с деревьев, не думая о будущем, понятия не имея, что скоро она надолго исчезнет и оставит после себя лишь голые ветви.

Если подумать, мы виделись вот так в последний раз, потому что потом все изменилось. Хуже всего, что по моей вине. Можно сколько угодно переворачивать произошедшее с ног на голову, но чары развеял именно я.

Вивиан всегда приходила с одной и той же стороны: оттуда, где поля поднимаются к горам, где их изгибы надежно прячут свои секреты. Я уселся на крыше и принялся ждать, опасаясь, что Вивиан не придет, но она показалась вдалеке, а потом превратилась в себя, в Вивиан, которую я узнал по волосам и по походке, не способной потревожить и травинку.

Мне очень хотелось побежать ей навстречу, но пришлось сдержаться. Я спустился с крыши и подождал в доме, делая вид, будто мне все равно, как в тот раз, когда я ждал Деда Мороза, а этот урод Макре сказал, будто его не существует. Да что он вообще понимает, этот Макре? Я крикнул ему, что Дед Мороз никогда не захаживал к Виктору, поэтому тот его ни разу и не видел, но затем правду раскрыли родители. Я полежал неподвижно в комнате три дня, пришлось даже вызвать доктора Барде. Его не было, поэтому пришла заместительница, и пока она меня осматривала, я пялился на ее грудь — сразу как-то полегчало. С тех пор родители всем подряд говорили, будто заместительница — лучший врач в округе, даже лучше Барде. И я был согласен.

Вивиан заглянула в дыру, поморщилась и сказала:

— Тут воняет мужиком.

Конечно, в каком-то смысле ее замечание меня порадовало. Я потянулся, но вдруг почувствовал запах от подмышек. Пахло не так, как от отца, он-то был настоящим мужчиной, но я был близок. Проблема в том, что раньше я паниковал от одной только мысли, что не моюсь. Раз в неделю мать набирала мне ванну и давала мыло, которое оставляло на теле приятный аромат голубого неба. Я видел это мыло в рекламе: там говорили, будто оно атакует грязь, но не кожу, и это правда, потому что мы пользовались им долгие годы, а кожа оставалась прежней. Получается, Седрик Ружье был неправ, когда пытался меня убедить, будто в рекламе несут полную чушь.

Впервые с тех пор, как я оказался на плато, я заметил, что у меня грязные носки, а на рукавах куртки «Шелл» появились пятна. Голова закружилась, а обычно это значило одно: я вот-вот погружусь во тьму и пробуду там до тех пор, пока она не рассеется. Но вошла Вивиан — проскользнула между тисками страха и села рядом со мной. Возможно, это было лишь предчувствие, но я вдруг понял — нужно пользоваться моментом: Вивиан прогоняет панические атаки. А может, все еще проще: там, где Вивиан, нет места мраку.

Тем не менее в тот день она была сама не своя. Она не улыбалась даже той улыбкой, от которой умолкали глаза, — Вивиан выглядела по-другому. Она принесла мне два сэндвича и молча смотрела, как я ем. Я же улыбался во все крошки, но она не отвечала.

— Чем займешься? — внезапно спросила она.

Я продолжал жевать, поскольку не понял вопроса: в нем чего-то не хватало, поэтому лучше было прикинуться, будто я не слышал. Конечно, Вивиан это заметила — она все подмечала, — сильно толкнула меня и повторила, словно разозлившись:

— Чем займешься?

Я растерянно вытаращился на нее, пытаясь додумать оставшуюся часть вопроса, все недостающие детали, которые кажутся очевидными окружающим, но не мне. Она вздохнула и повторила уже спокойнее:

— Чем займешься, когда меня тут больше не будет?

Мне полегчало: вот, теперь все ясно. Я ответил, что она всегда будет здесь, со мной, пусть даже не беспокоится об этом. Ее глаза тут же меня отругали.

— Нет, Шелл, я не смогу все время быть рядом. Тебе нельзя оставаться здесь одному.

— А вот и можно.

— Пока что можно, потому что я приношу тебе еду, потому что лето. А ты знаешь, каково здесь зимой?

Я прекрасно знаю, каково здесь зимой, ответил я. Зимой все белое, серое и черное с приятным ароматом дыма, это сезон лжи, когда бензоколонки кажутся обжигающими, но на самом деле они ледяные, это когда люди обещают друг другу всякое, но не выполняют, потому что лучше сидеть дома. Я любил зиму, но до нее было еще далеко, поэтому у меня не получалось о ней разговаривать.

— Сколько тебе лет? — спросил я вместо ответа.

Тут она, сама себе не отдавая отчета, превратилась обратно в Вивиан, которую я знал.

— У королевы не спрашивают о возрасте.

— Хорошо. Но лет-то тебе сколько?

Казалось, она меня придушит — я такое сразу замечаю.

— Ты меня слышал? Тебе нужно вернуться домой.

Я отложил остаток сэндвича, вытер пальцы о штаны и провел языком по зубам. Мне почудилось, будто я поднимаю тонну — это было самое тяжелое слово, которое мне приходилось когда-либо произносить, потому что я мог выполнить любой приказ Вивиан, но не этот.

— Нет.

— Шелл, твои родители, наверное, уже соскучились. Ты о них подумал? Именно поэтому жандармы тебя обыскались. Не для того, чтобы наказать. Родители плохо с тобой обращались?

Нет, обращались они со мной хорошо, — если мне прилетала оплеуха, то всегда за дело, — но они хотели отправить меня далеко. Я рассказал Вивиан о брошюре с улыбающимися людьми в коридорах. Объяснил, что жить со мной непросто и именно поэтому лучше мне оставаться одному.

— Ладно, — сказала она после долгого молчания. — Перестань плакать.

Я даже не заметил собственных слез. Теперь понятно, почему в пыли под ногами образовывались крошечные кратеры, на которые я с любопытством таращился, не понимая, откуда они взялись.

— Посмотри на меня, — велела Вивиан.

Я попытался поднять голову, но не смог, глаза были словно привязаны к полу невидимыми нитками. Мне стало стыдно оттого, что я разревелся вот так, без повода; все на заправке раздражались в таких случаях, кроме сестры, когда она приезжала и плакала вместе со мной. Поначалу мне давали какие-то пилюли, я не понимал, чем они, такие крохотные, помогут, ведь слез было хоть залейся — в таблетку столько не влезет. Кстати, ничего не изменилось и мне перестали давать лекарство, потому что оно оказалось дорогим. И все-таки с возрастом я стал плакать реже.

— Ты повеселеешь, если я скажу, сколько мне лет?

Я кивнул, всхлипывая.

— Тринадцать. Почти.

Я снова кивнул, но кратеры продолжали появляться.

— Что еще ты хочешь узнать? У меня есть сводный брат.

Я поинтересовался, когда и как именно их свели вместе, но в ответ она лишь взглянула на меня, сильно нахмурившись. Подобное случалось постоянно. Поскольку я был не совсем такой, как все, люди думали, что я шучу или смеюсь над ними. В конце концов я перестал так делать. Ришар объяснил мне, что я плохо выбираю момент. Он даже попытался меня научить, но не добился результата и уехал.

Вивиан рассмеялась, я тоже (но плакать не перестал); мне полегчало — так бывало летом, в сильную грозу, когда вся пыль стиралась с машин, и я выходил под дождь, позволяя ему помыть меня, пока мать не начинала кричать, чтобы я возвращался, иначе подхвачу смерть. Смех Вивиан точно так же омыл меня, и между нами остался лишь чистый прозрачный воздух.

Вдруг она предложила:

— Хочешь, я сделаю тебе подарок на день рождения?

Я чуть не подпрыгнул.

— А сегодня мой день рождения?

Вивиан снова засмеялась:

— Я не знаю. Когда он?

— Двадцать шестого августа, это я знаю точно.

— Тогда нет.

Я немного расстроился.

— А до него еще долго?

— Чуть больше двух месяцев, — ответила Вивиан, даже не посчитав.

О важных днях я не забывал: например, когда по телевизору показывают «Зорро» (так я узнавал, что сегодня четверг), или о Рождестве, о банном дне, о Дне Всех Святых. Понятия не имею, почему он важен, но бабушка надевала еще больше черного, чем раньше, и ходила грустная весь день. Но самым главным из всех — королем важных дат — был мой день рождения, двадцать шестое августа. Я жил от одного двадцать шестого августа до другого, готовясь заранее, тем более что мама каждый год добавляла на торт по свечке, и совсем скоро их будет достаточно, чтобы вышло красиво. Перед тем как их задуть, я жмурился, отчего казалось, будто огоньков в два раза больше, а я — в два раза старше. В итоге их всегда вместо меня задувал отец со словами, что нужно уже разрезать этот чертов торт, пока его полностью не залило воском.

Правда, я не знал ничего вкуснее, чем шоколад с растаявшей свечой — вкус дня рождения. Нормальный шоколад можно круглый год есть. Отец этого так и не понял. Я пытался объяснить однажды, двадцать шестого августа, когда мы работали в мастерской. Он сказал, чтобы я перестал разглагольствовать, словно поэт, и передал ему ключ на двенадцать. Я передал ему ключ на восемь.

Я поднял голову и закрыл глаза, тихонько произнося «два месяца, два месяца» и пытаясь понять, это скоро или нет. Вивиан нежно взяла меня за подбородок.

— Не нужно дожидаться твоего дня рождения. Ты можешь получить подарок прямо сейчас. Хочешь?

— Да.

— Да, Ваше Величество.

— Да, Ваше Величество.

— Тогда иди за мной.

Она полезла по камням, а я — следом и, только почти добравшись до крыши, взял ее за руку. Точнее, чуть не взял ее за руку, потому что в последний момент вспомнил: мне запрещено к ней прикасаться. Но Вивиан все равно вздрогнула — от одного только моего помысла, однако не превратилась в дрожащую лисичку, как в тот раз, когда я напугал ее. Я спросил:

— Обещаешь, что никогда не уйдешь?

— А ты обещаешь, что больше никогда не будешь плакать?

— Обещаю.

Вивиан задумалась, а я улыбнулся, потому что ее глаза сказали «да» раньше губ.

— Тогда я тоже обещаю.

С того дня я больше не плакал, сам не знаю почему и даже как. Но я сдержал обещание.

А вот Вивиан солгала.

Тем не менее она подарила мне самый прекрасный подарок на день рождения.

Мы шли долго, даже перебрались через холмик. Я спросил, куда мы идем, но Вивиан ответила лишь: «Сам увидишь». Когда овчарня с дырой в крыше исчезла, она потребовала, чтобы я закрыл глаза.

— И не подглядывай. Это приказ.

Мне бы и в голову не пришло жульничать, сам не знаю, почему она этого не поняла. Я нажал ладонями на веки и вдруг почувствовал на талии руки Вивиан: ее на первый взгляд хрупкие, словно бабочки, руки оказались сильными и закружили меня, как юлу. Вивиан сказала, что можно открыть глаза, и я послушался, но все вокруг продолжало чуть-чуть вертеться. Стоя на раскачивающемся плато, я не понимал, где нахожусь.

Мы снова пошли вперед. Казалось, Вивиан точно знала, куда идет, и это успокаивало. Поговаривали, будто в горных лесах водятся волки, и я не хотел потеряться и стать для них ужином. Потеплело, я слышал землю: она хрустела, раскрывалась и звала дождь, который совершенно не спешил. Лето едва началось, а почва под ногами уже молила о воде.

По дороге Вивиан спросила, с чего вдруг я вдолбил себе в голову идею отправиться на войну, и пришлось рассказать обо всем, с самого начала и без утайки. Тогда она объяснила, что, для начала, война далеко — гораздо дальше, чем я себе представляю, вернее, настолько далеко, что пешком не добраться. А если я умру, какая от этого польза? Родители будут долго плакать. Я лишь рассмеялся и ответил, что собираюсь убивать врагов, а не умирать.

— А у твоих врагов разве нет родителей? — спросила Вивиан.

Она прошла вперед, а я плелся следом, размышляя, что именно она имела в виду. В любом случае я уже не собирался на войну. Мы с Вивиан будем играть на плато. Может, мне даже удастся уговорить ее поселиться со мной: я уже продумал, как разгородить овчарню, чтобы у Вивиан была своя комната, а у меня — своя. Мы никогда не расстанемся, и однажды кто-нибудь найдет наши лежащие рядышком скелеты и подумает: «Вот эти двое дружили по-настоящему».

У меня в голове раздался голосок — такой насмешливый, вдали коридора, как в тот раз, когда мне вздумалось снять с ручника аварийную машину, просто чтобы проверить, удастся ли схватить ее за бампер и удержать. То был голос страшных бед. Я не виноват, что не удержал.

— Я просто поскользнулся! — закричал я.

На этот раз Вивиан посмотрела тем самым странным взглядом, который я частенько замечаю у окружающих. Я весь покраснел и, чтобы сменить тему разговора, спросил, не хочет ли она поиграть.

— А во что?

— Угадай, кто я.

— Окей.

Я принял очень простую позу — настолько очевидную, что она должна была сразу догадаться, но Вивиан нахмурилась и покачала головой. Тогда я сунул палец под нос, показал усы и рассек несколько раз воздух, совершенно отчаявшись, но она лишь рассмеялась. А я вот немного разозлился.

— Дон Диего де ла Вега! — прокричал я.

И пригладил волосы назад, чтобы Вивиан убедилась, насколько я на него похож, хотя после ванны получалось куда нагляднее.

Она вытаращилась:

— Это еще кто?

Тут уже я вытаращился, потому что Вивиан знала столько всего, а вот про дона Диего де ла Вегу не слышала — да где это видано. Я еще понимаю, что сержант Гарсия его не узнал, но тот вообще недалекого ума.

— Дон Диего де ла Вега! Зорро!

Я снова нарисовал букву «Z» невидимым мечом в воздухе, и Вивиан наконец протянула: «А-а-а-а», только очень тихо, почти не раскрывая рта. А потом призналась: ничего удивительного, что она не догадалась, потому что я рисовал не «Z», а в лучшем случае восьмерку или змею. Не останавливаясь, она схватила меня за запястье и научила рисовать самую прекрасную «Z» в мире.

Так мы и провели время в пути — настолько интересно, что я даже не заметил, как мы пришли, а Вивиан сообщила:

— Мы пришли.

Это, конечно, здорово, но понять бы еще, куда именно мы пришли. Я не видел ничего необычного: такое же плато, как и раньше, с горами вокруг и небом сверху. Видал я дни рождения получше. Но настоящий день рождения у меня только через два месяца.

Наверное, Вивиан знала, что делала, потому что в уголке ее губ пряталась улыбка. Она попросила посмотреть на горы и досчитать до ста. Я послушался, несколько раз сбился, вставил лишних слогов в названия чисел, еще в голову сам пришел отрывок из стихотворения и считалочка, которую мне рассказывала мать. Потом я решил, что добрался примерно до ста, и повернулся.

Вивиан исчезла. Клянусь. Осталась только трава и пара валунов, слишком плоских, чтобы за ними спрятаться, и все. Я правда испугался.

А потом услышал, как из-под земли, словно роса, поднимается ее смех. Я приблизился к камням, обошел их кругом — ничего. Я снова провернул все это и лишь на второй раз заметил среди травы около самого большого из валунов щель. Она была совсем узкая — я понятия не имел, как Вивиан туда проскользнула.

— Иди сюда, — раздался голос. — Ты пролезешь.

Я встал на колени; на самом деле щель оказалась немного шире — надо было только раздвинуть траву. Вивиан смотрела на меня оттуда: щека в земле, но под грязью красовалась широченная улыбка. Никогда не видел Вивиан такой довольной.

Я подполз, соскользнул в щель — немного оцарапал спину сквозь одежду, но все-таки пролез. Вивиан взяла меня за руку — тут уж она ко мне прикоснулась, а не я к ней, поэтому можно. И я понял почему: в мгновение ока стало совсем темно. Ее голос произнес:

— Я знаю дорогу наизусть. Прислонись правым плечом к стене.

Я чуть не запаниковал. В темноте я не видел ботинок и не мог определить, где какая сторона. Наверное, я качнулся влево, а не вправо, потому что Вивиан сухо подтащила меня к себе. Ноги уходили.

— У тебя нет клаустрофобии? — спросила Вивиан.

— Я не знаю такого слова.

— Значит, нет.

Так мы шли какое-то время посреди огромного черного эха, а потом вдруг все стало ровным и стены исчезли. Я ударился голенью о что-то твердое, подпрыгнул на месте и выругался. Вивиан просто сказала:

— Ой, извини.

Наконец она остановилась и усадила меня. Я слышал, как она шуршит в темноте, будто что-то ищет.

— Готов?

Я кивнул. От возбуждения я уже не мог дышать, потому что мне никогда не делали таких подарков, когда нужно ползать, ходить в темноте, бояться и ударяться.

— Ты готов? — повторила она.

Только тогда я вспомнил, что Вивиан меня не видит.

— Да.

Чиркнула спичка, пламя приклеилось к чему-то вроде масляной лампы из тех, что использовали раньше, с решетками на стекле. Огонь все рос и рос, пока не нарисовал стены вокруг.

Вивиан улыбалась и чего-то ждала; я поначалу подумал, будто лампа и есть мой подарок, и даже расстроился, потому что на заправке у меня уже была одна — гораздо лучше, электрическая, с батарейками «Уондер». Только потом я увидел стены. Но это были не простые стены. Словно в гигантской приключенческой книге, на них были изображены животные, люди с копьями, отпечатки ладоней — еще больших, чем мои. В пламени лампы все вокруг прыгало и плясало, словно сами по себе переворачивались страницы, испещренные рисунками детей-великанов из далеких времен. Я никогда в жизни не видел ничего подобного.

— С днем рождения.

От сильного волнения я забываю, как говорить, и могу только рычать. Вот и сейчас я попытался что-то сказать, но ничего не вышло. Правда, Вивиан все и так поняла — она была в этом сильна.

— Тут жили люди, очень-очень давно. Все это очень-очень-очень древнее. Никому никогда не рассказывай о том, что увидел, понятно?

Я поднял руку, чтобы поклясться, но она остановила меня:

— Не клянись. Теперь мы можем доверять друг другу.

Хорошо, что она предупредила меня: там было так красиво, что я рассказал бы всему миру, если бы мог.

— Я случайно нашла этот грот, — продолжала Вивиан. — Есть и другие места вроде этого, но каждый раз, как кто-то находит что-то древнее, приходят другие, ставят повсюду лестницы, фонари, потом приезжают туристы, и место умирает.

Я вспомнил крохотную церковь у хутора Ври, куда больше никто не ездит с тех пор, как появился мост, позволяющий пересечь реку вниз по течению. Для меня вот эта церквушка с открытой дверью и разбитыми витражами была мертвым местом. Я поделился этой мыслью с Вивиан, и она кивнула:

— Этот грот, наверное, раньше тоже был чем-то вроде церкви. По крайней мере, мне так кажется. Я прихожу сюда, чтобы поблагодарить, попросить прощения или защиты от врагов.

Я встал и приблизился к одному из отпечатков ладоней, чтобы сравнить со своей, но Вивиан остановила меня. Она объяснила, что из-за грибков или каких-то там микробов — она о них где-то читала — я могу испортить рисунки. Я немного обиделся, потому что плесень на мне не росла, как и микробы, — мне становилось противно от одной только мысли о грязи. Конечно, я не мылся с тех пор, как ушел из дома, но обычно всегда ходил чистый.

Когда я снова сел, Вивиан закрыла глаза. Она была такой красивой, что мне захотелось примерить ее облик, стать ею, просто чтобы понять, каково это. Потом я задумался: если я влезу в кожу Вивиан, то больше ее не увижу, кроме как в зеркале, и, может, лучше ей побывать в моей шкуре. Так, конечно, я тоже не смогу смотреть на нее, но, по крайней мере, буду повсюду носить с собой.

Ее губы зашевелились, и я спросил, что она говорит. Она ответила:

— Молюсь.

Я попросил ее показать. Конечно, я умел молиться в церкви: «Отче наш, сделайте так, чтобы Макре умер в ужасных муках», — но тут было совсем другое дело.

— Для начала, — объяснила Вивиан, — нужно поблагодарить за что-то хорошее.

Легко. Я закрыл глаза, пошевелил губами и поблагодарил за Вивиан.

— Затем нужно попросить прощения за что-то, что ты натворил.

Я снова зашевелил губами, но в этот раз притворялся, потому что не мог вспомнить ни одного проступка, как ни старался. По крайней мере, не в последние дни.

— Наконец, нужно попросить о защите от врагов.

Я с любопытством взглянул на нее. Вивиан это почувствовала и спросила:

— Чего?

А я ответил, что у нее не может быть врагов — только не у нее. Вдруг она стала очень серьезной.

— Конечно же, есть. У королевы всегда есть враги.

— И какой же твой самый заклятый враг?

— Дракон.

Я попросил Вивиан описать его. Он изрыгает пламя?

— Не пламя. Он выплевывает ледяное облако, которое парализует любого на своем пути. Он огромный, черный, весь в чешуе, а крылья у него из пенопласта. Но самое опасное то, что он может превратиться во что угодно, даже в человека, и до последнего момента ты ничего не подозреваешь.

Я пообещал защищать Вивиан, а она улыбнулась, уж не знаю, в благодарность или от уверенности, что я не смогу тягаться с драконом — особенно теперь, когда потерял отцовское ружье.

— Шелл, а у тебя есть враги?

Я подумал и ответил, что у меня их целый легион, но когда Вивиан попросила перечислить, в голову пришли только двое. Во-первых, Сглаз, но я понятия не имел, можно ли его вписать в ряды моих личных врагов, поскольку он злился на всех и всем чинил разные неприятности. Ну да ладно: с драконами та же история, и мы с Вивиан решили, что Сглаз должен возглавить список. Вторым был Макре. С тех пор как я ушел из школы, я его не видел, но все время ждал, что Виктор вот-вот появится и сделает мне какую-то гадость.

Вивиан подняла руку и звонким голосом произнесла:

— Пусть духи защищают нас от дракона, Сглаза и Макре.

Ее слова прозвенели в тишине, и, наверное, именно поэтому духи нас услышали.

Солнце лежало на плато, когда мы вылезли из грота. Я провел лучший день рождения в своей жизни, хотя это не был мой день рождения, но тем даже лучше. Вивиан сказала, что должна поторопиться отвести меня обратно, поскольку вечером в замке будет пир и ей нужно переодеться.

Мы удалялись от камней, и через несколько минут они исчезли, будто никогда и не существовали вовсе. Вивиан снова заставила меня прижать ладони к глазам, покрутила, и это снова сработало. Даже еще лучше, потому что я упал, и потом, когда попытался пройти вперед, все вокруг закружилось, а Вивиан покатывалась со смеху.

Когда мы пришли в овчарню, она пожала мне руку — странно, как и всегда, а затем убежала. Я немного проголодался, особенно когда услышал про пир, но ничего не сказал. Чтобы не думать о голоде, я осматривал дом, представляя, как его поделить на спальни, гостиную, где будет стоять телевизор. А здесь, почему бы и нет, стеклянная крыша, чтобы смотреть на звезды. Да, мне в голову приходили отличные идеи. Засыпая, я думал об этой стеклянной крыше. Надо рассказать Вивиан.

В тот вечер, сам не знаю почему, я не моргнул трижды перед сном.

Я никогда не был особенно толстым, а теперь и вовсе начал терять в весе. Надо сказать, мать на заправке все время готовила, а еще я мог таскать конфеты, сколько хотел. Теперь я утопал в штанах — я имею в виду, еще сильнее обычного. Даже Вивиан это заметила и стала приносить больше сэндвичей. Я спросил, любит ли она чечевицу, даже сказал: «Я вот люблю», не дожидаясь ответа, но не думаю, что она поняла намек, потому что по-прежнему кормила меня бутербродами.

Время от времени мы возвращались в грот. Каждый раз Вивиан крутила меня юлой перед тем, как отвести туда, поэтому я так и не узнал дороги. Вивиан объяснила, что рисунки были сделаны не детьми-великанами, а обыкновенными людьми, такими же, как и мы, разве что чуть более волосатыми.

Сидя перед фресками, мы выдумывали истории. По правилам игры нужно было постоянно что-то рассказывать, и как только один запинался, другой сразу подхватывал. Побеждал тот, кто дольше говорил без остановки. Вивиан постоянно выигрывала — я поражался ей. Для меня никогда не было проблемой сочинять, я только этим и занимался, но одновременно говорить то, что приходит в голову, — это уже выше моих сил.

Однажды Вивиан пришла в синем жакете. Я подумал, что он ей очень идет. Однако стояла сильная жара, и когда я спросил, не хочет ли она его снять, Вивиан закричала, чтобы я не совал нос в чужие дела, и потом дулась весь день. Теперь-то я привык, у мамы тоже бывают перемены в настроении, но с Вивиан дело обстояло сложнее, потому что она королева.

Если мы не ходили в грот, то играли в божьих коровок или лежали в овчарне и загадывали желания. Вивиан говорила, что если птица пролетит над дырой в крыше меньше чем через минуту после того, как загадал желание, то оно обязательно сбудется. Я рассказал ей о стеклянной крыше и объяснил, что тогда мы увидим еще больше птиц и все наши мечты воплотятся. Вивиан ответила, что так это не работает, что, если смотреть на птиц в самую крошечную дыру, исполнятся самые сокровенные желания. На мой взгляд, логики тут было мало.

Я не осмелился снова предложить ей жить со мной: решил, будет лучше, если она сама додумается. Время от времени я чуть-чуть намекал, например, когда спрашивал, какие обои она любит: с животными или с цветами, — и тут же менял тему. Торопиться было некуда. Когда я спросил, сколько времени мы знакомы, Вивиан пожала плечами:

— Не знаю. Недели две, наверное.

Ей было плевать на время — и за это тоже я любил Вивиан.

Я стал таким же чистым и аккуратным, как на заправке. Неподалеку от овчарни я нашел водопой, Вивиан принесла мне кусок мыла, с помощью которого я мылся и стирал одежду. Выжимая, я крутил ее изо всех сил — дело дошло до катастрофы. Однажды утром я выкручивал куртку «Шелл» и услышал треск: рукав оторвался от плеча, прямо рядом с этикеткой «Сделано на Тайване». Вивиан пообещала принести иголку с ниткой, но забыла. Каждый раз, накинув куртку, я краем глаза видел дырку, преследующую меня повсюду, отчего становилось не по себе; тогда я начал надевать куртку только ночью.

На ярком солнце одежда высыхала в мгновение ока. А я ждал, растянувшись голышом на траве. Я нашел тайный уголочек за холмиком, где никто не мог меня увидеть: кроме как перед матерью, я ни перед кем не хотел появляться голым, и это нормально. Показывать писюн мне не нравилось даже доктору на медосмотре.

Когда приходила Вивиан, от меня пахло мылом, и я был готов заняться всем, что бы она ни затеяла. Почти каждый день она выдумывала новую игру. Я никогда раньше ни с кем не играл; Вивиан даже не поверила, когда я ей признался, что у меня нет братьев, а сестра гораздо старше и что в школе со мной никто не разговаривал — как тут поиграешь? Конечно, был Ришар, и он любил шахматы и шашки. Но ему не удалось научить меня: я не мог сдвинуть с места пешку, не понимая, откуда она взялась, почему именно на этом месте и что будет, если ее переставить. Ришар говорил, чтобы я перестал идентифицировать себя с пешками — черт побери, это же просто пешки! Но у меня ничего не получалось: я все равно идентифицировал себя с пешками, сам того не осознавая. Самое забавное — я понятия не имел, что это значит.

Как-то раз я проснулся очень рано, потому что солнце било в глаза. Я вспомнил о родителях, вот так, без всякой причины, и загрустил. Я все-таки по ним скучал — так сильно, что кружилась голова. Я почувствовал запах от тостера, в котором подгорали абсолютно любые ломтики хлеба даже на минимальном режиме, я услышал урчание бензина, плещущегося в почти опустевшей цистерне под домом, когда мы ждали новой поставки. Я вспомнил, как мне разрешили попробовать цикорий, — в тот день я перестал быть ребенком. Потом я пил егопостоянно, так и не признавшись никому, что вкус просто отвратителен.

Я чуть не расплакался, но вспомнил об обещании, данном Вивиан. Вдруг снаружи раздались шаги. Я оделся и подошел к окну в самом веселом настроении — она сегодня рано.

Перед домом стояли жандармы.

Их было трое. Они пытались заглянуть внутрь через колючие заросли, загораживающие двери. Меня они еще не видели. Я отпрянул и полез по камням на крышу, пока они ногами ломали кусты, чтобы пробраться в овчарню. Я сбежал через поля за домом — мчался изо всех сил до самого водопоя и наконец присел перевести дух; прошло много времени, прежде чем я смог снова взглянуть в сторону дома. Расстояние было немаленьким, но я все же разглядел силуэты жандармов сквозь окно. Я испугался, не оставил ли там что-нибудь, но нет — куртка была на мне, ведь я только что проснулся. Возможно, они заметят примятую солому, которая служила кроватью, но им придется присмотреться повнимательнее.

Я перевел дыхание и побежал к бугорку, где каждое утро ждал, пока высохнет одежда. Солнце до него еще не достало, место выглядело иначе, и я испугался. А может, страх появился потому, что жандармы обыскивали дом — мой первый собственный дом. Я подождал, улегшись, словно индеец, на вершине холмика, но они никуда не уходили. По траве я спустился на другую сторону и прислонился спиной к склону — здесь меня никто не увидит. Я надеялся, что Вивиан не явится прямо сейчас, потому что она была девчонкой, а отец говорил, что девчонки много болтают.

Но Вивиан никогда не приходила так рано; она давала мне достаточно времени, чтобы приготовиться и выстирать вещи. Она знала, насколько это важно. К тому же Вивиан была не из болтушек: она скорее умрет, чем выдаст меня. Если до этого дойдет, если они начнут ее пытать, чтобы разговорить, я зайду, сунув руки в карманы, и прикажу отпустить ее, потому что Вивиан ничего не сделала и это между мной и жандармами. Самой Вивиан я скажу: «Уходи, живо». Она обернется в последний раз со слезами на глазах, я улыбнусь и слегка кивну, как бы говоря: «Все будет хорошо», хотя мы оба будем знать, что это неправда. Затем я сниму шляпу, маску и скажу: «Вам нужен я, дон Диего де ла Вега», — и они глазам своим не поверят.

Я проснулся в поту. Сначала подумал, что жандармы мне почудились, но я действительно лежал на траве, и сверху давило солнце. Я ползком забрался обратно на холмик — они ушли. Мне уже доводилось мгновенно засыпать от сильных эмоций, но это было давно. Я чувствовал себя немного лучше, лежа на теплой траве, — все стало как раньше.

Я улыбнулся, чего делать совершенно не стоило — я тут же снова уснул.

Проснулся с криком, поскольку прямо на меня летел черный дракон. Стало холодно, но щеки горели. Стояла ночь — черная, как каминная труба изнутри. Трава уже намокла — значит, было очень поздно. Я проспал весь день при ярком свете — меня наверняка хватил солнечный удар.

На четвереньках я добрался до водопоя; взрослый голос в голове велел пить маленькими глотками, потихоньку, но, так как это был я, получилось ровно наоборот. Я позволил всей горе влиться в мое горло и проглотил столько воды, сколько влезло. У нее был приятный вкус камня и ледяного металла. Мне тут же поплохело.

Прислонившись к сланцу, я перевел дыхание и, как только смог встать, побрел к овчарне. Теперь туда можно было попасть через дверь, но я расправил кусты, чтобы было как раньше, и полез через привычную мне дыру по следам обвала — казалось, это очень важно. Такой красивый дом еще нужно заслужить. Это тебе не проходной двор. Я прислонился к стене, поскольку все вокруг качалось, и дошел до кровати. Не знаю, приходила ли Вивиан.

Роса шептала мне, что скоро взойдет солнце. Вот-вот от утреннего света замерцает пейзаж, и станет легче, потому что все вокруг блестит. Я завернулся в куртку и принялся ждать. Я не ел со вчерашнего дня, но голода не чувствовал. От одной только мысли о маминой чечевице желудок сжался, это был плохой знак.

В общем и целом, правильно, что я решил не идти на войну. Из меня получился бы скверный солдат. Все бы бегали в панике: красная тревога, пропал солдат Шелл, ребята из моего отряда испугались бы, а потом нашли бы меня спящим посреди поля боя. Прощайте, медали. Да, наверное, так лучше. Я мог сколько угодно бахвалиться, но мне нужен был кто-то, кто позаботился бы обо мне. Ведь у Зорро был Бернардо.

Бернардо, Вивиан, дракон. Солнечное пламя на веках. Я не хочу, чтобы меня увозили. Земля трещит. Я ведь просто хотел ходить в школу.

Я сел прямо. Веки слиплись, горло болело так, будто я кричал. Стоял день. Было уже не очень холодно, но вот со всем остальным — беда. Постирать вещи? Нет, слишком далеко. Может быть, завтра. Я не хотел упустить Вивиан.

Она не пришла. Ни в тот день, ни на следующий, ни на послеследующий, и, если подумать, больше мы в этом доме не встречались. Я пожевал немного травы, даже землю попробовал, но тут же выплюнул, попил. Я погружался в жар, и взрослый голос, к которому я никогда не прислушивался, твердил, что нужно возвращаться, пока хватает сил, что, если я пойду сейчас, все будет хорошо. Я должен был добраться до заправки, пока еще не слишком поздно, там обо мне позаботится мама, она поставит меня на ноги.

Но я хотел подождать — еще чуть-чуть, на всякий случай. Всего денек, а потом еще один, может быть, еще один, но последний.

Когда я понял, что Вивиан не придет, прошло слишком много дней — слишком много дней в горячке и голоде, пожиравшем все тело. Я вдруг осознал, что никогда не смогу спуститься по дороге в форме буквы «Z». Когда я намочил штаны и ничего при этом не почувствовал, я понял, что дела совсем плохи.

У меня больше не хватало сил ходить на водопой. Оставалось только умирать, ждать, уменьшаться и скользить прочь из этого мира, в тишине, как это было с бабушкой.

Я испугался, но ненадолго. В конце концов, самое страшное — это не знать. Придет ли Вивиан, что меня ждет, где в следующий раз подкараулит Макре. Теперь все стало ясно: Вивиан не придет, я умру, а Макре может выдумывать любые гадости, мне будет все равно, потому что я умру, а он себя только на смех выставит.

Кстати, я практически не помнил лица Макре. В памяти всплывали только его злобные глазки. Забавно, я ведь так его ненавидел. Как это все было далеко.

Начался шестой день. Или седьмой. Точно не больше десятка, а мой разум обыскивал плато в поисках королевы. В полете это оказалось проще, удобнее, чем пешком, в жару и холод. За несколько секунд я преодолевал гигантские расстояния с одного края плато на другой: путешествие всегда заканчивалось там, где встает солнце. Но я так и не нашел, где она живет, хотя замок в наших краях, где ничего нет, — такое сложно не заметить.

Не стоило забывать трижды моргнуть перед сном, думал я. Вот где вся беда, вот причина всего. Своим дурачеством я призвал Сглаза. Я помолился.

А может, я сказал что-то обидное, когда в последний раз виделся с Вивиан. Но нет, мы же просто играли в желания, она выглядела счастливой. Вивиан меня предала, вот и все. Девчонки-болтушки только и ждут, чтобы вонзить нож в спину, не стоит им доверять. Кстати, ни Зорро, ни Супермен не были женаты, хотя второго я любил чуть меньше: у него постоянно мялся костюм. А вдруг это Вивиан вызвала жандармов и сдала меня вместе с овчарней? Нет, она бы никогда так не поступила. Просто не повезло; наверное, они каждый камень на плато обыскивают, вот и все.

Дни нанизывались на нить, сотканную из света и тьмы, из ватных облаков, пролетавших на моей дырявой крышей, из луны и солнца. Утром было холодно, вечером бросало в жар, но при этом все равно морозило. Будет мне уроком — нечего спать подолгу снаружи.

Тут меня озарило. Я сел и рассмеялся, заржал, как осел, — это всегда очень пугало людей. Я вдруг понял. Ничего из всего этого никогда не существовало: ни плато, ни Вивиан. У меня не было лучшей подруги, я не молился в гроте и не пил прямо из горы. Может, не было и меня самого, по крайней мере того идиота с моста Тюль, которого все знали, не было точно. На самом деле я такой же, как и все, нормальный, самый обыкновенный мальчик, решивший забраться по тропинке в форме буквы «Z» на скалы. У меня закружилась голова — единственная правдивая вещь из всей истории, — и я просто упал. Разбился и медленно умер, в последнюю секунду перед закатом представляя себе разные небылицы.

И вот теперь я мертв. Пожалуйста, теперь-то можно унять эту боль?

Мое внимание привлек какой-то проблеск. Муха села на веко, я прогнал ее, чтобы не мешала. За камнями показался рюкзак из ткани с металлическими кольцами. Они выглядели теплыми. Пальцы распухли, я долго возился, пока открывал его, но, увидев, что лежит внутри, разрыдался сухими слезами, поэтому не считается, что я плакал.

Там было письмо, три банки чечевицы и консервный нож. На конверте — мое имя, ну то есть Шелл. Я забыл о голоде и тут же вскрыл письмо. Почерк Вивиан красиво клонился в сторону, стремясь что-то мне рассказать. Это было слишком сложно для меня, особенно в том состоянии, слова прыгали, буквы кружились.

Я открыл первую банку чечевицы. Мне стало плохо — настолько быстро я ее проглотил, поэтому со второй обращался уже осторожнее. Тут я вспомнил о жажде, но сил добраться до водопоя не появилось — по крайней мере, тогда. Чуть позже я обязательно схожу, клянусь. Нужно только немного отдохнуть: у меня в животе полбанки чечевицы. Я представил ощущения от чистой воды на губах, потрескавшихся, словно земля, — да, будет просто замечательно.

Я снова достал письмо и принюхался: пахло хорошо, школой. Наверное, Вивиан приходила в тот день, когда тут рыскали жандармы, а я спал, спрятавшись за холмиком. Она оставила сумку на видном месте, я, наверное, запнулся о нее, возвращаясь в темноте, когда уже был в горячке и ничего не замечал, — именно так рюкзак скатился по камням. Значит ли это, что мы больше никогда не увидимся? Письмо все объяснит, нужно только прочесть. Я узнавал большинство слов по отдельности, но когда пытался собрать их вместе, все сворачивалось, словно ленты, когда мы танцевали в школе. Даже когда мы должны были запутывать и распутывать ленты, у меня не получалось так, как надо. Что уж говорить о письме.

Вдруг меня одолела черная ярость — огромная, способная затопить долину. На все: на ленты, на Вивиан, написавшую письмо, которое я не смогу прочесть, на мои проблемы, на отца, который никого не любил, на мать, которая ему прощала, на муравьев, которые всегда находили способ заползти ко мне в комнату, хотя я законопатил все дыры. На тостер, в котором хлеб подгорает даже на цифре один. На голод, на жажду, от которых не было никакого толку. А больше всего на это чертово письмо и все его тайны. Я взял конверт и порвал на мелкие кусочки — настолько крошечные, что больше рвать было некуда. Мне стало плевать на Вивиан и на то, что она написала. Это не так важно, иначе она бы дождалась, когда я вернусь, и все сказала бы сама. А если там написано что-то серьезное, то так ей и надо: будет думать, прежде чем отправлять письма идиоту.

Я тут же пожалел о своем поступке. Конечно, правда, я имбецил: что бы я ни делал, все всегда к этому сводится, люди правы. Мысленно я склеил все кусочки и внезапно сумел прочесть письмо, услышал голос Вивиан, увидел прекрасные фразы, которые разворачивались, словно нить, сотканная из света, — и все стало ясно. Вивиан писала, что завтра вернется, что все будет как прежде, ей жаль, что я напугался, — ну все, пока.

Пить. Надо было добраться до водопоя.

Я обязательно туда дойду, прошептал я своими земляными губами. Еще несколько минут.

Я попытался встать и отправиться на водопой. Чья-то рука на моем плече прижала меня к полу. Губы коснулись металла, и струйка воды омыла мой рот. Желудок перевернулся, будто по нему прошлись. Было темно, но, может, потому, что я не мог разлепить веки. Я крикнул — по крайней мере, попытался, потому что ничего не услышал.

Не знаю, сколько времени я пролежал вот так, когда со мной делали все, что только вздумается. То приподнимали, то придерживали, то заставляли. Однажды я все-таки смог открыть глаза, увидел, как к ним приближается кусок ваты, и стал бороться. Я с детства ненавижу трогать вату. Не могу объяснить; кажется, будто все зубы выпадут, еще хуже, чем царапать ногтями грифельную доску, когда пытаешься выяснить, кто дольше выдержит этот звук. Я закричал, но не помогло: теплая вата скользнула по ресницам. А зубы не выпали.

Понемногу боль исчезла. Я плавал на поверхности, как в тот раз, когда чуть не утонул, в зеленых лучах и кружочках света, в песочных облаках и сердцебиении. В последнюю секунду, ровно перед тем, как меня вытащили из воды, я почувствовал объятия великого спокойствия — и тут все было ровно так же. Я знал, что скоро доберусь до пункта назначения, что волна вынесет меня на песок: ошеломленного, но живого и здорового.

Что-то мокрое приклеилось к лицу, вроде теплого ветра — пахнет странно. Я поднял руку, прикоснулся к огромной плюшевой голове, открыл глаза и закричал. Пиренейская овчарка отлепила язык от моей щеки, пролаяла и убежала прочь.

Жадный до воздуха, словно новорожденный, я вдохнул всей грудью. Жар прошел. Я попытался встать, но оказалось слишком сложно, поэтому я просто подвигал глазами. Потолок изменился: он больше не был похож на мою круглую крышу со старой доброй дырой. Вместо этого я увидел узловатые балки, опирающиеся на четыре каменных стены. Я повернул голову: за окном стоял день, я заметил старый грузовичок цвета зеленой бутылки. Уверен, я раньше уже где-то его встречал.

Огромная белая собака вернулась, села неподалеку от кровати и посмотрела на меня, высунув длинный язык. Я протянул руку, пытаясь ее погладить, но она села ровно там, где я не мог достать. Я люблю собак, но мне никогда не разрешали завести щенка: мать ворчала, что у нее и без этого дел хватает, что я не способен позаботиться о животном, что с ним обязательно случится что-нибудь плохое, как с Сатурненом. Так звали птенца, которого я выиграл на школьной ярмарке — а точнее, его отдали мне из жалости. Есть некоторые плюсы в том, чтобы прослыть деревенским дурачком. Сатурнен вырос в огромную курицу. Один раз я забыл закрыть клетку, и птицу сбила машина. Поэтому никаких собак.

Снаружи послышались шаги, и вошел Матти, склонив голову — настолько он был высокий. Тогда я протянул: «А-а-а-а», потому что узнал старый зеленый грузовичок, и тут же уснул.

Однажды вечером я проснулся и встал — просто так, как будто ничего и не было. Матти сидел за большим столом, ел суп и смотрел прямо перед собой. Не отрываясь от еды, он взял в шкафу еще одну тарелку, поставил напротив, и все. Я сел, отрезал кусок хлеба красивым перочинным ножом с рукояткой из кости, который Матти мне протянул. Так мы и ели в тишине. Естественно.

Естественно, потому что, как и Бернардо, верный друг Зорро, Матти был немым. Однажды он просто появился в долине, и никто не знал откуда — по крайней мере, никто мне об этом не сообщил, а он сам вряд ли расскажет. Матти был пастухом и одним из постоянных клиентов заправки.

Казалось, отцу он не нравился, я же не понимал почему: ведь хоть кто-то не спускался за бензином дальше. Когда Матти приходил, отец жаловался, что теперь они добираются и сюда, что нигде нет покоя. Я спросил: кто такие «они»? Тогда папа ответил:

«Те, кто не из наших краев». Тогда я поинтересовался, откуда приехал Матти, и отец сказал, что понятия не имеет, что ему глубоко плевать и достаточно одного только факта: Матти — не местный.

А мне пастух нравился. Однажды он увидел, как я плачу за заправкой. Он прошел мимо, не говоря ни слова, оплатил бензин, а на выходе бросил мне шоколадку. Потом сел в зеленый грузовичок и исчез. С тех пор я каждый раз бесплатно мыл ему лобовое стекло.

Матти был красавец. Настоящий красавец. Совсем белые волосы говорили о том, что он старый, но по остальным чертам и не скажешь. Матти был высокий, а главное — очень сильный. Однажды, пока я наполнял ему бак, одна из овец спрыгнула с грузовичка, так Матти схватил ее одной рукой и забросил обратно. Конечно, она была не самой крупной из всех, но тем не менее.

Местные старики называли Матти Силенси. Отец где-то слышал, будто пастуху отрезали язык, а мать говорила, что все это бредни и он такой от рождения. У меня же не было собственного мнения по этому вопросу, да и никто никогда не узнает: разве что ему в рот заглянет. Несколько раз я бросал любопытные взгляды в его сторону, пока Матти ел суп, но ничего не увидел.

После еды пастух сложил нож, мы вышли из дома и уселись на огромный валун у двери. Было еще светло. Забавно: вокруг возвышались те же самые горы, простиралось то же плато, пейзаж выглядел по-прежнему: таким, каким я видел его из овчарни, только вот ее не было. Матти достал сигарету, сломал ее и протянул мне половину. Я покачал головой, тогда он убрал часть в карман и закурил вторую. Мне достаточно было вдыхать дым, но я все равно гордился, что Матти хотел поделиться.

Я спросил, как он меня нашел, и пастух просто перевел взгляд на огромного пса, разлегшегося неподалеку лапами кверху. Наверное, собака учуяла меня и нашла, пока Матти занимался овцами.

Я привык к тишине на заправке, поэтому молчание ничуть не смущало. Но я все равно подумал: пожалуй, Матти интересно, как я там оказался. В последний раз, когда мы виделись, я заливал бензин в его машину, довольный только что постиранной красивой курткой «Шелл», а потом пастух нашел меня при смерти в грязной одежде с разорванным рукавом, на плато, где бывают только овцы, сено и девчонка, выдающая себя за королеву.

Тогда я рассказал ему, что все так само получилось. Я говорил о родителях, желавших отправить меня далеко, о решении доказать им, что я больше не ребенок, о встрече с Вивиан и о том, как она дала мне понять, что я не пустое место.

Затем я описал ему саму Вивиан, ее светлую прядь, немного пугающие черные глаза, манеру держаться так, чтобы никого не потревожить; правда, при этом она впечатляла настолько, что казалось, будто на тебя сошла лавина.

Вивиан написала мне письмо, а я его разорвал: он, случайно, не находил обрывки? Матти покачал огромной молчаливой головой. Тогда я сказал ему, что не понимаю, почему она исчезла, оставив мне этот дурацкий конверт, а пастух лишь улыбнулся — впервые я видел его улыбку. Он достал из кармана цветную фотографию из далекой эпохи: на снимке была запечатлена женщина с забавной прической и золотыми кругляшками, украшающими лоб, и два смеющихся ребенка — у девочки на первом плане не хватало двух передних зубов. Я не знал, как именно реагировать на эту фотографию, и сказал, что мне нравятся цвета. Он кивнул, убрал снимок и, кажется, остался доволен.

Матти докурил сигарету: она исчезла прямо среди пальцев, не оставив окурка, который нужно раздавить, лишь пара волокон табака, которые пастух пустил по ветру. Вдруг мне стало грустно: я почти сожалел, что он нашел меня в овчарне. Лучше бы, наверное, он оставил меня там умирать — никакого вреда от этого бы не вышло. Оказалось, я размышлял вслух, а когда понял, то решил, что получилось не очень уж вежливо, и извинился. Матти лишь почесал свою белую бороду. Пришлось пояснить: я такой из-за Вивиан.

Сказав это, я вдруг осознал, что не только из-за нее, а еще из-за родителей, Макре, школы, что я всегда был таким и не мог показать им, каков я на самом деле — взрослый, способный идти своим путем парень, которому не нужна помощь. Это я тоже рассказал Матти, и, кажется, я никогда столько не разговаривал, даже с королевой.

Наконец я признался ему в самом сокровенном страхе: может, и не было никакой Вивиан. Чем больше я об этом размышлял, тем сильнее убеждался: я все выдумал. У меня и раньше были воображаемые друзья, например кот, играющий на губной гармошке. Из-за этого один доктор из академии приехал пообщаться со мной в школу в самый первый раз.

Одно точно: Матти — особенный человек. Потому что сначала он долго смотрел на меня своей немой головой, а потом вдруг сказал:

— Знаю я твою подружку-парижанку.

Однажды, когда мне было семь, восемь или девять, но точно не десять, на заправку заехала семья в машине, похожей на космический корабль. Даже папа вышел полюбоваться. Автомобиль был настолько огромный, что, разведя руки широко-широко, я не мог дотянуться до обеих фар одновременно.

Отец сказал: америкашки приехали. Машина оказалась «бьюиком» — в наших краях таких не водилось. Они сделали снимок на поляроиде и уехали. После их отъезда я заметил, что один из мальчиков забыл коробку с надписью «Солдат Джо» и новенькой фигуркой внутри — никогда таких не видел.

Я умирал от желания поиграть с ней, но бабушка пугала адом, и я знал, что солдат Джо принадлежал не мне. Поэтому я поставил его на подоконник на случай, если вдруг семья вернется за игрушкой. Отец посмеялся надо мной и сказал, что америкашки не приедут, а если и приедут, то мы ответим, что никогда не находили их чертова солдата, и поскольку мне вряд ли доведется еще увидеть что-то такое дорогое, лучше воспользоваться моментом.

Я отказался. Коробка так и стояла на окне до сих пор. От солнца цвета полиняли, но солдат внутри был по-прежнему новенький: иногда я брал игрушку проверить, как у нее дела. В последний раз я смотрел на нее в тот вечер, когда ушел с заправки: смирно, на позиции, огонь! Не то чтобы я играл, повторял я себе, просто помогал ему оставаться в форме.

Матти напомнил мне солдата Джо: он никогда не разговаривал, казалось, его голос давно уже заржавел, но нет, из старой коробки он звенел совсем новенький, не утратив былых красок, готовый к действию. Это был голос прозрачной реки, который никак не вязался с седыми волосами: Матти прокатывал «р», словно вода гальку, с легким акцентом, напоминающим мне о бабушке, хотя не точь-в-точь таким же.

Тут уж настал мой черед потерять дар речи, потому что в голове творилось столько всего одновременно: у меня не получалось понять, как так, немой вдруг разговаривает, к тому же видел Вивиан и что-то о ней знает. Я принялся дышать часто-часто, тогда Матти положил руку мне на плечо и сам ответил на все вопросы, которые я не задал.

Не думайте, будто пастух вдруг заговорил длинными предложениями — нет. Он пользовался строгим минимумом слов, а паузы заполнял, пожимая плечами, хмурясь или качая головой. Он ворчал вместо «да» и издавал уже другие звуки, чтобы сказать «нет». Матти сказал, что в его стране опасно много болтать, поэтому он отвык, к тому же пастухи редко встречают людей. Если кто-нибудь задал бы ему вопрос, ответ на который требует слов, он бы заговорил, но таких желающих не нашлось. Поэтому он был нем большую часть времени.

Я согласился: на заправке дела обстояли примерно так же. Только я предпочитал не молчать совсем, а разговаривать с игрушками или иногда выпускать слова просто так, чтобы не копились внутри.

Матти знал Вивиан, он иногда видел ее, когда перегонял скот неподалеку от их жилища. Ее родители купили и отремонтировали дом в наших краях. Каждый год они приезжали из Парижа на каникулы и оставались до конца лета.

Тут меня одолели сомнения, и я спросил Матти, много ли еще осталось от лета. Он ответил, что сегодня тринадцатое июля, а дальше я и сам могу прикинуть. Я кивнул с видом знатока и ляпнул наугад, что до конца еще далеко, стараясь не слишком настаивать на вопросительном знаке вместо точки в этом предложении. Не получилось: мои слова прозвучали огромным тревожным вопросом. Матти прорычал вместо «ну да», и мне значительно полегчало. Если до конца лета еще далеко, Вивиан здесь. А если она здесь, мы увидимся, иначе и быть не может.

Я умолял Матти отвести меня к ней прямо сейчас. Я с ума сходил от одной только мысли, что Вивиан здесь, на плато, со мной, я хотел ее видеть и узнать, почему она забыла обо мне, ее лучшем друге. Матти посмеялся и сказал, что путь туда неблизкий и придется подождать до завтра.

Ничего глупее в своей жизни я не слышал, но было бы невежливо в этом признаться.

Пастух встал, отправился в овчарню и вышел оттуда с бутылкой без этикетки и рюмкой. Он сел обратно на порог, налил и предложил мне. Я почувствовал запах алкоголя и сказал, что мне нельзя: однажды я тайком выпил пива и натворил еще больше глупостей, чем обычно. Матти лишь пожал плечами, выпил залпом содержимое и прищелкнул языком о нёбо. Его настойка пахла полем после дождя, мокрыми цветами, но с какой-то горечью, которая твердила, что гроза еще не кончилась.

Солнце укатилось за другую сторону плато, и в мгновение ока стало темно. Я устал: если я ложусь поздно, то просыпаюсь утром в плохом настроении, а завтра предстоял важный день. Я сжал Матти в объятиях, чему он сильно удивился, да и я сам от себя такого не ожидал: пастух по-дурацки болтал руками какое-то время. Возвращаясь в дом, я видел, как он налил себе еще рюмку и выпил залпом.

Той ночью мне снился кошмар. Обычно в таких случаях приходил отец: он тряс меня и требовал, чтобы я перестал стонать, потому что мешаю ему спать. А в случае сильных кошмаров, от которых я плакал, меня утешала мама.

Я проснулся в поту, рассвет постепенно взбирался по стене напротив кровати, которую Матти соорудил для меня в самой большой комнате. Я не помнил, что именно мне приснилось, но заскучал по маме: тогда я представил ее и мысленно крепко сжал в объятиях, дожидаясь, пока рассветет окончательно. И даже после этого я медлил: хотел убедиться, что свет прогнал всех ночных монстров.

Только с чудовищами вот какая штука: они умеют прятаться там, где не думаешь их увидеть.

Стояла полная тишина, когда я наконец смог встать. Матти еще спал. Я вышел на утренний воздух; плато блестело, я чувствовал себя сильным. Я прогулялся до водопоя, из каменных хлевов за домом исходил приятный запах овчины. Я тут же разделся догола и окунул голову в воду.

Она оказалась настолько ледяной, будто молотком по темени ударили. Я отпрыгнул, крикнул, не издавая ни звука: холод украл голос и мысли. Затем я снова погрузился в воду, на этот раз целиком: я посинел и не мог дышать. Редко мне бывало так хорошо. Затем я постирал одежду и побежал к границе между днем и отступающей в траве ночью. Я разложил свои вещи на первых лучах солнца — самых прекрасных, расположенных еще очень низко, явившихся из ниоткуда. Они пока не подняли пыль, которая запачкает одежду позже. Я улегся рядом с курткой: мы оба сложили руки крест-накрест, и я задрожал от счастья.

Сегодня отправлюсь к Вивиан.

Через какое-то время все равно пришлось вернуться в дом, поскольку стало так холодно, что писюн спрятался практически целиком: я даже подергал его, опасаясь, как бы он совсем не исчез. Матти еще не встал, и я пошел его проведать.

Комната полностью окрасилась в желтый от новорожденного солнца, и мне открылось кое-что важное: я был странным, ненормальным конечно, с кучей проблем. Мне постоянно об этом твердили. Но в конце концов, все были такими же, как я. Сглаз нападал и на других, насылал на них кошмары, и у каждого найдется свой Макре, пусть и под другим именем.

Матти лежал с открытыми глазами и тихонько ворчал. Из-под кровати выглядывала пустая бутылка, в нос ударил запах старого сливочного масла, и я уже собирался убежать прочь, как вдруг вспомнил: мне нужна помощь. Тогда я его растормошил, потянул за одежду, повторяя: ты обещал отвести меня к Вивиан. Однако Матти лишь стонал, уставившись в потолок. Тогда я спросил, где она живет, может, я смогу отправиться туда один, и только в этот момент его губы зашевелились. Я наклонился, но услышал лишь: «Овцы, овцы…»

Сначала я разозлился, но потом вспомнил, что Матти заботился обо мне и ничего не просил взамен. Тогда я прогнал мысли о Вивиан — по крайней мере, притворился, что прогнал. Я взял в раковине старое серое полотенце и принялся вытирать лицо Матти: так делала мама, когда мы с отцом лежали в горячке. Через какое-то время пастух приподнялся, блеванул прямо на пол, и не прошло и минуты, как меня стошнило вслед за ним. Мы выглядели как два больных пса — зрелище не из приятных.

После полудня Матти проснулся ровно для того, чтобы попросить меня позаботиться об овцах. Он сказал, что собака поможет, и тут же уснул. Я отправился за дом посмотреть на животных и стоял там, словно идиот, разведя руки. Никто никогда не учил меня пасти скот. Моей обязанностью всегда было наполнять бензином баки, и даже это не сразу разрешили: пришлось месяцами наблюдать за отцом и заслужить его доверие. Овцы таращились на меня, чего-то ожидая, но я не знал чего и даже начал волноваться при мысли, что разочарую их, поскольку в некотором смысле они были как клиенты на заправке. На меня возложили ответственность.

Вода у них имелась, она ручейком сочилась из водопоя прямо в корыто. Я подумал — может, овцам хочется немного размять копытца, и открыл дверцу одной из овчарен. Громко блея, они рванули наружу и помчались в сторону гор. Я побежал вслед за ними, но не смог поймать ни одной и просто повалился на траву от усталости. Никогда бы не подумал, что овцы, укутанные в эти огромные свитера, так быстро бегают.

Тут я понял, что по-прежнему хожу в трусах, и весь покраснел; к счастью, меня никто не видел. Я собрал одежду и сел, придумывая изо всех сил, как объясняться с Матти. От меня сбежала половина стада, и уже начинало темнеть. Будет знать, как мне доверять. Если я попросил бы Матти наполнить бак, а он все вокруг залил бы бензином, кого ругать в таком случае? Меня. Тут все то же самое, только наоборот.

Я попытался представить, сколько может стоить одна овца. Пять франков? Десять? Надеюсь, Матти не потребует возместить ущерб. В тот момент я понял, что оставил все свои деньги в копилке на заправке. Я не думал, что они потребуются на войне.

Ровно в ту минуту из дома вышла собака Матти; она отправилась в поля и, пролаяв три раза, собрала всех животных. Те медленно, ничуть не возражая, побрели к овчарне. Пусть в этой ситуации пес оказался гораздо умнее, мне значительно полегчало.

Когда я вернулся, окна были распахнуты, Матти стоял у раковины на кухне и практически закончил бриться, глядя на свое отражение в кастрюле. Без бороды он казался еще моложе. Пастух даже не посмотрел в мою сторону, а просто спросил, как прошло с овцами, и я ответил: «Хорошо». Затем Матти объявил, что отведет меня к Вивиан завтра, а об остальном, что случилось в тот день, мы не разговаривали.

Ночью послышалось что-то вроде пушечных залпов — таких громких, что в доме задрожали бы стекла, если бы они там были. В долине запускали фейерверки в честь Четырнадцатого июля, как объяснил Матти. До плато долетал только грохот; тогда мы сели на порог, закрыли глаза и представили себе все остальное.

Когда Матти заявил, что мы почти пришли, я отказался идти дальше. Солнце едва встало, мы напрямик пересекли пастбище за домом, обошли стороной гору, растянувшуюся в куче камней. Затем Матти кивнул на сосновую рощу и сказал: «Твоя подружка живет сразу за ней».

Вдруг мне показалось, что это слишком; я опустился на камни у края дороги и прижал ладони к ушам, поскольку тысячи голосов твердили мне одновременно каждый свое. Может, Вивиан больше не хочет меня видеть, думает, что я глупый, и именно об этом написала в письме, хотя наверняка нашла добрые слова. Такое уже случалось несколько раз в школе: на первое сентября новенькие хотели подружиться, но как только я заговаривал, они менялись в лице и избегали меня до конца года.

Я попросил Матти отправиться туда одному. Если Вивиан хочет меня видеть, пусть так и скажет, а если не хочет, то пусть тоже признается. Матти пробормотал, что вот теперь он на побегушках у пайо, я посмотрел на него, не понимая ни слова, тогда он закатил голубые глаза и исчез за соснами.

Я сидел на корточках и качался; мне казалось, прошли долгие часы. Я изо всех сил всматривался в пастбище, мысленно призывая Матти, и в конце концов он вернулся. Появился его огромный силуэт — даже издалека он выглядел великаном. У пастуха была забавная походка: словно его тело не сразу замечало, что он выбросил одну ногу вперед, и торопилось догнать ее. Мне было плевать на его странную манеру перемещаться, я просто хотел, чтобы он дошел как можно скорее.

Наконец он добрался. Сунув руки в карманы, Матти повернулся в сторону плато и стоял, не говоря ни слова. Иногда казалось, будто он обо всем забывал: где находится сам, а где — остальная часть мира. Даже для меня это было странно. В такие моменты он превращался в того самого загадочного Силенси, о котором болтали местные старики.

Я умирал от желания спросить: «Ну что?», но подобные вопросы приносят только плохие новости — это я узнал довольно рано. «Ну что, директор говорит, тебе теперь нельзя ходить в школу». «Ну что, бабушка тебя очень любит, но ее больше нет». «Ну что, Деда Мороза не существует». Список из таких «ну что» очень длинный — длиннее моего рукава.

Однако Матти по-прежнему ничего не говорил, поэтому мне пришлось открыть рот — я не мог устоять:

— Ну что?

— Ну что, они уехали.

Я знал. Вот идиот, лучше было и не спрашивать. Я потянул себя за волосы, стало больно.

Дом закрыт. Матти продолжал, но я не слушал, а побежал туда, чтобы убедиться своими глазами. Замок королевы Вивиан находился прямо за рощицей, и, конечно, там не было тысячи комнат с подсвечниками из лунного камня. Там стояла обыкновенная овчарня с первым этажом из камня и вторым, надстроенным из дерева. Я не верил в россказни о замке, но тем не менее не мог сдержать разочарования. Оно продлилось не дальше самой главной досады: дом закрыт. Я должен был убедиться сам, как тот святой из катехизиса, который не поверил, что малыш Иисус воскрес, и сунул палец в Его раны; меня стошнило прямо в классе, когда кюре рассказывал эту историю.

Вивиан исчезла, забрав с собой наши игры, смех, восхитительные выдумки — и ложь, которая нравилась мне гораздо меньше, вроде той, когда она обещала, что всегда будет рядом.

Я не помню, как вернулся к Матти домой, но знаю, что спал недолго. Так часто бывает, когда я несчастен. Пастух ничего не сказал и продолжал заниматься своими овцами как ни в чем не бывало; в какой-то степени его поведение напомнило о доме, и мне полегчало.

Наконец я поднялся с постели. У Матти был календарь, и я попросил показать, какой сегодня день, затем мой день рождения, потом день, когда он меня нашел. Так я попытался восстановить ход времени, утекшего с тех пор, как я покинул заправку. Конечно, я знал, что такое день, неделя или месяц. Труднее всего приходилось с расплывчатыми словами вроде «давно» или «скоро». Я понял, что оказался на плато в середине июня, потому что Вивиан говорила: до моего дня рождения два месяца. Но разве это было давно, если отсчитывать от той даты, семнадцатого июля? А двадцать шестое августа, день моего рождения, это близко или далеко? Когда я спросил об этом Матти, он ответил, что все зависит от моего терпения, и я совсем запутался. Если время и вправду зависит от меня, то тут уж нам точно всем крышка.

Все-таки я изобрел свой собственный способ измерять это чертово время. Календарь Матти был похож на тот, что висел в отцовской мастерской, только на нем не было девушки в оранжевом купальнике. В ширину он был с растопыренную ладонь: между большим пальцем и указательным помещались начало и середина месяца. Получается, весь месяц — это две ладони. Я ушел с заправки ладонь и три пальца назад — вот и точка отсчета. До моего дня рождения оставались две ладони и один палец, тут тоже все ясно: довольно долго придется ждать, настолько долго, что просто фантастика.

У меня был выбор: уйти и все-таки попасть на войну или же найти незамысловатую работу. Но я решился дождаться Вивиан — может, она вернется. Матти ничего об их планах не знал: та семья приезжала на все лето, и не бывало еще такого, чтобы они уезжали до конца августа. Пастух попытался внушить мне, что закрытый дом — недобрый знак, однако я решил его не слушать. А лучше бы послушал.

Я предложил Матти помощь по хозяйству в обмен на ночлег и еду. Он поинтересовался, имею ли я опыт обращения со скотом. Последняя овца, которую я видел вблизи, была на самом деле Мартином Баллини на рождественском спектакле, но тут я решил солгать и заявил: никто не знает животных лучше меня. Только вот врать у меня не получалось, слова застряли внутри и никак не хотели вылезать наружу, сколько бы я ни пытался. Матти понял, что я вот-вот выйду из себя, и спросил, умею ли я различать перед и зад овцы. Это да, я умел. Тогда он дважды похлопал меня по плечу и сказал:

— Ты нанят.

Думаю, Матти не прогадал: я ни разу не допустил промаха, занимаясь овцами. Вскоре он стал доверять мне все более сложные задания: например, проверить шерсть на паршу или состояние копыт. При малейшем недосмотре могло пострадать все стадо, а на тот момент скота у нас хватало: фермеры с плато доверяли Матти пасти своих животных вдобавок к нашим.

Честно говоря, работа оказалась похуже той, которой я занимался на заправке, но я старался об этом не думать. Матти изготавливал сыр в самой дальней от дома постройке — такой вкусный, что иногда я ел его тайком. Затем нужно было выставить головки в ряд, чтобы пастух не обнаружил пропажи.

Мы с Матти заключили сделку. Когда овцы вечером возвращались, я был свободен до ужина. Тогда я бежал через поля прямо к дому Вивиан. Всю дорогу представлял, что именно скажу или сделаю, если вдруг увижу распахнутые ставни, и понятия не имел, должны ли мы поцеловать друг друга в щеку при встрече или просто пожать руки. Или же неловко смешать оба приветствия, как тогда зимой, когда к нам впервые приехала тетушка Сильветта, папина сестра.

Однако ничего не менялось: я каждый раз сталкивался с закрытым домом. Как можно дальше я сидел перед ним, до самой последней минуты, поскольку знал, что Матти не любит, когда я опаздываю на ужин, пусть мы и едим в полной тишине. Может, они нашли работу где-нибудь в долине, повторял я себе, и скоро вернутся, нужно только дождаться. Им, наверное, пришлось остановиться на заправке, или они застряли за каким-нибудь грузовиком. Скоро на дороге поднимется пыль. Вот, точно, прямо сейчас, они приедут, это вопрос лишь нескольких секунд. Я считал до десяти: один, два, три, безвременник в полях, синий, белый, красный, АБВГД, пять, шесть, нет, я забыл какую-то цифру. Один, два, три…

Они не приезжали, и на следующий день я пришел снова. Я таращился на дом изо всех сил, представляя, будто я Супермен и могу видеть сквозь стены глазами-лазерами. Я пытался угадать, какое из этих окон в комнате Вивиан, и выбрал то, сверху, с видом на лес. Потом я снова смотрел глазами-лазерами и украшал спальню всякими девчачьими розовыми штучками, которые красуются на рождественских рекламах.

Время шло, я внимательно следил за ним по календарю, чтобы ничего не упустить. Двадцать девятого июля случился первый из двух проступков, ясно давших мне понять позже, что надо было возвращаться домой.

Под числом двадцать девять был нарисован пустой кружочек, означающий новую луну. Бабушка говорила, что нельзя смотреть на новолуние сквозь стекло, иначе случится несчастье, поэтому в подобные вечера на заправке я закрывал все ставни, чтобы ничего такого не произошло. Я говорил, что у Матти не было стекол — это правда, все окна закрывались деревянными створками, кроме того, что находилось в задней части вечно пустующего чуланчика. Там была одна-единственная квадратная форточка, и я себя знал: это окошко будет тянуть к себе, призывать посмотреть на луну только потому, что я не хотел этого делать. Пока Матти не было дома, я решился на единственно верное решение и выбил стекло. Он вернулся и тут же заметил разбитую форточку из-за сквозняка, а я сделал вид, будто оно само так вышло. Пастух странно покосился на меня, но, наверное, я стал лучше лгать, потому что он ничего не ответил, а просто вырезал кусок картона и вставил вместо стекла. Затем мы ели суп из эмалированных мисок, я пошел к водопою помыться, как обычно, и мы легли по кроватям. Я смог спать спокойно. Выкуси, Сглаз.

Матти показал дорогу к моей овчарне, и я отправился туда проверить, не осталось ли чего от письма Вивиан, но кусочки почти все разлетелись. Я все равно возвращался туда несколько раз, когда выдавалась свободная минутка, а оттуда уже пытался найти грот с духами, ходил кругами, выбирал направление наугад, стараясь не слишком удаляться и не потеряться. Вивиан умела запутать, поскольку я так ничего и не нашел.

Наступил август. Плато засыпало от жары, но свежему ветерку всегда удавалось проскользнуть в узенькое пространство между обжигающим воздухом и травой — тогда становилось полегче. Однажды утром я застал Матти в том же состоянии, что и в первый раз: он стонал в кровати, а на полу лежала пустая бутылка. В тот день мы с собакой были на высоте. Ее, кстати, звали Альба, и мы крепко подружились. Возвращаясь домой, я видел, как Матти бреется, глядя в кастрюлю, а на следующий день мы обо всем забыли.

Мне не было так грустно со смерти Сатурнена. Когда его сбили, мама обняла меня и объяснила, что со временем все пройдет. Но я ей не поверил: во-первых, потому что ничего не смыслил во времени, а во-вторых, я просто не понимал, как это может пройти. Но она оказалась права, однажды я проснулся чуть менее грустный, понемногу перестали сниться кошмары, в которых машина, покрытая перьями настолько, что не видно краски, подъезжала и требовала наполнить бак.

Я подумал: может, с Вивиан получится так же, может, я перестану по ней скучать, свыкнусь с ее отъездом и закрытым домом. Разница была в том, что в глубине души я не хотел переставать тосковать по ней, я цеплялся за это чувство, и именно поэтому, наверное, вся эта штука со временем не сработала.

Однажды, в тот редкий вечер, когда Матти открывал рот, он спросил, что же такого особенного в этой девчонке. Я лишь пожал плечами, но вдруг вспомнил: с Вивиан я ничего не боялся, и это было приятное ощущение, которое значительно облегчило мне жизнь. Очень сложно объяснить подобное словами.

Вторую глупость я совершил семнадцатого августа, на следующий день после шумной грозы, которая каждый год ломает лето пополам. Дождь смыл жару и пыль, после такого вечерами свежеет, и становится ясно: дело к осени. Мы с Матти отвели овец на новое пастбище чуть дальше от хлева, а сами остались отдыхать в полях по соседству. Вдруг послышался шум мотора, и я спрятался за откосом рядом с дорогой, поскольку не знал, ищут ли меня до сих пор. Машина подъехала и остановилась, пока Матти перегонял стадо. Через какое-то время все затихло, и я вылез.

Только вот автомобиль не уехал: водитель просто заглушил двигатель, пока Матти освобождал дорогу, время от времени стуча палкой по пушистым попам, прикрикивая: «Хей!» В машине сидели четверо. Пассажир на заднем сиденье повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза.

Это был Макре. Мы таращились друг на друга, я не мог дышать, а затем он отвернулся.

Он меня не узнал. Правда, мы не виделись с тех пор,как я ушел из школы, а в нашем возрасте мы сильно меняемся. К тому же я с ног до головы извозился в пыли и растрепался, пока перегонял стада. Но он был тем же, и я — тем же. В глубине души я признался себе: за пределами школы я не существую даже для Макре, и мне вдруг показалось, будто я совершенно ничего не стою, если даже мой заклятый враг меня не узнаёт, кроме как за партой в среднем ряду справа. Я позволял ему бить себя, а отцу — обзывать меня слабаком, когда возвращался с подбитым глазом. Он говорил, что у меня в венах не кровь, а размазня, — и вот теперь все это зря.

Тут я взбесился. Не знаю, что это было, но я вдруг выскочил из укрытия и принялся колотить изо всех сил по стеклам машины. Водитель тут же вышел — наверное, отец Макре, потому что он выглядел как его старшая копия. У него были такие же злые глаза. Матти тут же прибежал, оттащил меня и забросил обратно за откос. Он и вправду был силен: я долго катился по траве, прежде чем смог встать на ноги.

Издалека я видел, как Матти разговаривает с водителем, достает из кармана купюру и протягивает ему; с машиной ничего не случилось — короче, дело замяли. Пассажирка на переднем сиденье все еще была в шоке, но Макре ржал сзади как конь. Вот теперь я узнал того самого Макре и успокоился, поскольку наша вражда не прекратилась. Матти в конце концов перегнал стадо, а машина уехала по направлению к долине. Наверное, они возвращались с каникул: некоторые местные срезали путь через плато, чтобы избежать длинных пробок на шоссе.

Матти не задавал вопросов — слишком много чести, только вот после истории с выбитым стеклом и этой наши отношения ухудшились. Я иногда ловил на себе его странный взгляд, будто он спрашивал, что теперь со мной делать. Почти как мои родители, только вот Матти никому тайком не звонил, чтобы меня увезли. Он никогда не ругался, не бил, не говорил плохих слов — этого я никогда не забуду.

Двадцать шестого августа я сказал Матти, что сегодня мой день рождения, и показал в календаре. В ответ он дважды похлопал меня по плечу, и все. Вечером я мысленно открыл гору подарков, среди которых — новенький солдат Джо, чтобы сформировать армию со старым, и электрический поезд. Затем я зажег столько свечей, чтобы хватило прогнать темноту со всего плато. Мне исполнилась тысяча лет, я был таким же старым, как камни, и крохотные огоньки мерцали повсюду: во всей вселенной недоставало места, чтобы их вместить. Затем я задул свечи, и мрак вернулся.

Тридцать первого августа я в последний раз сходил проверить, не вернулась ли Вивиан. Ничего особенного: в глубине души я понимал, что для нормальных людей наступит первое сентября, школа, и больше я ее не увижу. Все кончено.

Пора и мне отправиться в путь.

Длинными вечерами у Матти самым тяжелым было отсутствие телевизора. На заправке у нас стоял один, красивый блестящий аппарат, в который я смотрел все время: родители говорили, будто телевидение меня успокаивает. Мне так нравился телевизор, что я мог пялиться даже в выключенный экран, наполняя его собственными картинками. Я понятия не имел, как можно обойтись без телевизора, зная, что он существует. Я весь извелся, думая, что прямо сейчас Зорро рисует букву «Z» на бандитских животах, а я не вижу.

Именно телевизор стал предлогом, когда я сказал Матти, что хочу уйти. Может, я не шибко умный, но кое-что смекаю. Я не желал признаваться, что ухожу, чтобы не доставлять ему еще больше проблем. Иначе пастух не отпустил бы меня.

Отговорка с телевизором сработала, пусть Матти и посмотрел сквозь меня, почесав щетину и сделав вид, будто не верит. В конце концов он не возражал. Ворча, хмурясь, поднимая плечи, Матти на свой лад поинтересовался, куда я собираюсь идти.

Я объяснил: далеко, туда, где нет Вивиан, где она не будет мучить меня закрытым домом. Я мог бы спокойно стать мужчиной, ведь именно поэтому я покинул родителей. Однажды я вернусь, позабочусь о заправке, и никто мне слова поперек не скажет.

Матти рассмеялся. Если я настолько усложняю себе жизнь из-за девчонки, значит, я уже возмужал и мог оставаться на плато. Я обрадовался его комплименту, не удержался и показал бицепсы. Тогда пастух кивнул и подтвердил: несомненно, это мужские бицепсы. Мы расхохотались.

Но я должен был уйти, мы оба это знали. Матти достал из ящика огромную грязную карту, объяснил, что некоторых дорог там нет, но все равно сгодится. Когда я развернул карту, синева бросилась прямо в лицо: земля и леса, наверное, завидуют этому прекрасному цвету. Я видел море на картинках, но никогда по-настоящему. Я ткнул пальцем, и Матти кивнул, как бы говоря: хороший выбор. Мы вышли из дома, он показал мне, где юг — в той стороне и море. Пастух посоветовал передвигаться ночью, поскольку, если кто-то заметит меня на дороге, в мгновение ока появятся жандармы и отведут домой. Мне придется следить за тем, что я говорю и кому. Если повстречаются люди вроде Матти, они мне помогут. Я их сам узнаю. Надо только сказать: «Я друг кузена Амая из Прадаля, с которым случились неприятности в Бенидорме в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом». Пастух заставил меня выучить эти слова наизусть и добавил, что никто — совсем никто — не должен знать, где он находится, иначе на него нападет Mal de Ojo^[1], судя по всему, далекий родственник Сглаза. Мне стало не по себе при мысли, что у Сглаза есть семья.

Была еще одна вещь, которую я хотел сделать перед путешествием: взглянуть напоследок на заправку, потому что я понятия не имел, когда вернусь. Заодно откопаю свой журнал, только в этом я Матти не признался. Он разрешил не работать на следующий день, я поблагодарил, и больше мы в тот вечер и словом не обмолвились, поскольку все, что нужно, уже было сказано.

Я отправился рано утром до сильной жары и спускался уже с рассветом. На полдороге я остановился, съел кусочек сыра с хлебом. Словно в знак приветствия, ко мне поднимался весь воздух из долины с запахами камней, холодной воды, тмина и мазута для грузовиков. Мне было хорошо, думаю, я даже уснул на какое-то время прямо там, на краю бездны, а затем продолжил путь. Вскоре в конце белой дороги показалась заправка — точно такая же, какой я ее оставил.

Конечно, я не собирался попадаться на глаза родителям, они никогда бы меня не отпустили. Я просто хотел взглянуть и дать им понять, что все хорошо. Матти ножом заточил огрызок карандаша и на листке бумаге написал вместо меня: «Со мной все харашо». Мы поразмышляли над правописанием, но в итоге оставили как есть. Сложенная записка лежала у меня в кармане.

Я остановился на опушке у деревьев, понимая, что дальше пройти незамеченным не получится. Ставни на окнах в моей комнате были закрыты, все замерло. Поднялась жара. Похоже, здесь, в долине, лету еще не сообщили, что скоро придется уйти. Никто ему ничего не сказал, и оно удобно расположилось, не думая о последствиях — почти как я.

Перед мастерской припарковалась красная машина, я помнил ее владелицу — вдову Гиларди из мясной лавки в Барреме. Я переместился чуть в сторону, заглянул в окна заправки и там увидел, как мама раскладывает на полках печенье. На ней был желтый свитер с воротником, от которого било током, когда она меня обнимала. Сердце сжалось настолько сильно, что я чуть не выбежал прямо к ней. Понятия не имею, как я сдержался.

Чуть позже я заметил, что мадам Гиларди выходит из мастерской. Она посмотрела направо, налево, одернула одежду и села в машину. Вдова завела мотор, машина заглохла, но все-таки уехала со второй попытки. Вскоре выглянул отец: он точно так же посмотрел по сторонам, а затем нырнул обратно в полумрак мастерской.

В это время мама закончила раскладывать товары по полочкам. Это значило, что скоро она пойдет пить чай. Она исчезла за задней дверью дома, на которой было написано «Для персонала». Сердце колотилось, я согнулся и побежал к двери на заправку. Ее нельзя открыть так, чтобы не зазвенел колокольчик, поэтому я просто сунул записку в щель и умчался в сторону леса. Тут уж я шел не оборачиваясь из страха, что не смогу продолжить путь, если остановлюсь. Я шагал все быстрее и быстрее, затем и вовсе рванул изо всех сил и бежал, пока не повалился на четвереньки, чтобы перевести дыхание — настолько все внутри горело. Тут я понял, что забыл откопать журнал по дороге. Но уже было слишком поздно, да и ни с того ни с сего журнал показался мне отвратительным.

Поднимаясь обратно, я думал о маме, о приятном аромате ее шампуня, об электрических объятиях, и по щекам потекли слезы. Сказав, что сдержал обещание никогда не плакать, я солгал.

Когда я взвалил свое тяжелое тело обратно на плато, солнце спускалось, а от ветра значительно полегчало. Дорога меня изнурила, я почувствовал сильную боль в животе, которая мне даже нравилась. Не торопясь, я шагал обратно к Матти, практически закрыв глаза. Затем какой-то отрезок пути пятился, а потом пошел нормально.

Когда я добрался, никого не было. Я позвал, услышал лай Альбы по ту сторону дома и обошел постройку. Матти стоял на пороге сыроварни и отсчитывал сдачу какому-то типу, который только что купил у него ящик козьего сыра. Я помахал пастуху рукой и пошел умыться ледяной водой из водопоя. Тип с сыром прошел мимо, мы кивнули друг другу. Я старался не показывать лицо.

Я нашел Матти на кухне, тот резал луковицу, и я просто сел рядом, не говоря ни слова, потому что не знал, мог ли чем-то помочь: он никогда не разрешал трогать нож. Пастух бросил колечки в оливковое масло на сковороде и вытер руки. Пока жарился лук, он отправился выкурить полсигаретки, сидя на пороге.

Словно попытавшись осушить все плато первой затяжкой, он выдохнул дым через ноздри — Матти знал, мне это нравится, казалось, будто он горит изнутри. Затем пастух повернулся и сказал:

— Тот гаджо приходил за сыром. Это папаша твоей подружки.

Раньше, гораздо раньше, до побега, я бы закричал, безумно расхохотался или забился в припадке — короче, случились бы все эти штуки, которые бывают, когда меня одолевают сильные эмоции. Но, наверное, я изменился, потому что ничего подобного не случилось. Я кивнул, отошел и сел за огромный деревянный стол.

Забавно, я вспомнил о театральной постановке, которую видел по телевизору. Ее показывали сразу после очередной серии «Зорро»; я ничего не понимал, но продолжал смотреть, потому что было скучно. Больше всего мне нравилась смена декораций. Огромные города скользили по сцене, долины складывались прямо на деревни, день никогда не наступал, и его просто разрубала ночь-занавеска — шух, бум. Восхитительно.

Именно это и происходило у меня в голове. Когда я решил уйти, декорации с Вивиан исчезли, оставляя место для следующих: далекое море, дорога на спинах холмов, приюты молчаливых странников, встречающих меня с распростертыми объятиями, потому что я друг Матти. А кто знает, что там за морем? Наверняка за кулисами другие декорации ждали, пока я их покажу зрителям.

Слова Матти все перевернули: в мгновение ока, громко скрипя, выдвигались декорации Вивиан. Они прогоняли прочь с экрана море, раздавив его желтеющим плато, палящим солнцем, овчарней с дырявой крышей и Матти с его облаками-овцами.

Наверное, выглядел я неважно, поскольку Матти налил мне полстакана своей настойки, и я выпил залпом, даже не задумавшись. Сначала я ничего не почувствовал, затем в животе разорвался огненный шар и, рыча, поднялся к самому горлу. Было одновременно ужасно и чудесно — до меня дошло, почему Матти так любит это ощущение. Я посмотрел в стакан, как бы требуя добавки, но пастух покачал головой.

Мы ели лук, положив его на ломоть хлеба; колечки чуть подгорели, но все равно было вкусно. Запили родниковой водой. Все это в полной тишине, я не произнес ни слова с тех пор, как Матти объявил, что королева Вивиан — или, по крайней мере, ее семья — вернулась.

Вытерев губы рукавом, я встал и направился к прямоугольнику фиолетового неба, который служил нам дверью. Матти не спрашивал, что я собираюсь делать, а я не сказал, что иду к дому проверить, там ли Вивиан. Нет смысла проговаривать вещи, которые мы оба знаем.

Я добрался туда уже ночью. При виде открытых светящихся окон меня парализовало. В объятиях леса дом и вправду походил на замок. Перед ним стоял синий «Рено-4 люкс» — я сразу узнал модель, поскольку видел ее перед заправкой в день моего ухода.

Я пришел через лес, чтобы меня не заметили, поскольку нарушал клятву, данную Вивиан, не искать, где она живет. Сначала я увидел только типа, который приходил днем: он выгружал что-то из автомобиля. Я затаил дыхание. Я был уверен. Он приехал один. Первого сентября Вивиан не могла оказаться здесь. Я прижался лбом к еловой коре и наблюдал, как муравей тащит семечко. Думаю, если бы у меня под рукой были спички, я бы сжег его.

Затем появилась она — точнее, ее тень, там, наверху, в окне. Больше мне и не нужно, чтобы ее узнать. Спрятавшись за деревом, я долго наблюдал за черным силуэтом, и мне не составило никакого труда дорисовать его, раскрасить всем, что я в ней любил, и добавить в самом конце немного безумия в глазах.

Свет погас. Я постоял еще немного, чтобы Вивиан не засыпала в одиночестве. Затем вернулся в свою овчарню, ту самую, где мы с ней встречались. Я собрал валявшиеся вокруг камни и сложил их в форме стрелки, указывающей в сторону дома Матти. Стрелка получилась так себе, я провел уйму времени, пытаясь ее выправить, но вокруг стояла непроглядная тьма. В любом случае в том направлении, кроме Матти, никто не живет, так что не ошибешься. Если Вивиан придет завтра, она тут же поймет, где меня искать.

Я вернулся, лег и закрыл глаза, широко улыбаясь. Затем тут же их открыл, по привычке помигал три раза, чтобы не испытывать судьбу, когда все начало налаживаться. Ни к чему паясничать так близко у цели.

На следующий день она не пришла. Я сгорал от нетерпения настолько, что уже не знал, как быть с овцами. Одна меня даже укусила, а Матти проворчал, что, если так дальше пойдет, лучше уж мне ничего не делать. Это вполне меня устраивало: ожидание — само по себе изнурительное занятие, а мне никогда не удавалось сконцентрироваться на двух делах одновременно.

Вечером на свой лад, используя минимум слов, Матти сказал мне не переживать. Женщины странные. Я это и так уже знал, но все равно чуть успокоился. Может, они там всей семьей отправились за покупками, потому Вивиан и не пришла. С другой стороны, надолго она тут не задержится, поскольку должна ходить в школу; к чему растрачивать драгоценные деньки? Мы с ней могли бы провести время в гроте, обсудить новости, накопившиеся с нашего расставания. Мне было о чем ей рассказать. Как я тогда сбежал от жандармов, разорвал письмо, чуть не умер от голода, жажды и солнечных ударов, считал дни по календарю, встретил Матти, сгонял на заправку и увидел там родителей, пил настойку, ухаживал за овцами, решил отправиться к морю. Она же, в свою очередь, расскажет, как скучала и поэтому изобрела для нас много новых игр, как сожалеет, что написала дурацкое письмо, которое я не мог прочесть, и что, если я вдруг захочу переехать к ней в Париж, она уже все обсудила с родителями и они согласны.

На следующий день она тоже не пришла. Тут мне надоело ждать — у меня все лето в голове зрела досада, поэтому я решил взять дело в свои руки.

На третий день после возвращения Вивиан я вышел рано утром и спрятался в лесу, чтобы последить за домом. Ее отец рубил дрова. Он выглядел маленьким и нервным, неуместным, равнины и горы оказались слишком большой для него одеждой, и я ждал, что вот-вот он споткнется и упадет.

Около полудня я задремал, прислонившись к дереву, как вдруг услышал голоса. Вивиан с матерью шли по тропинке, которая вела прямо от их дома. Они срезали через поля, ступая по протоптанной в траве, и тут я заметил деревянный ящичек, торчащий из сумки для продуктов. Они направлялись к Матти за сыром.

Конечно, они уже ушли далеко вперед, а я не мог выдать себя, но нужно было добраться до овчарен раньше. Вивиан не знала, что я работаю у Матти; вот она удивится, когда меня там увидит. Я сделаю вид, будто мне все равно, даже смотреть на нее не стану, а потом притворюсь, что вспомнил: «Ах да, ты та девчонка, мы еще играли вместе… Как там тебя зовут?»

Я бежал изо всех сил, совершая огромный крюк. Когда я добрался, чуть не падая на землю, Матти ничего не сказал. У меня все-таки получилось: два силуэта только-только появились там, где поля прикасались к небу, у меня хватало времени раздеться, помыться на водопое и высушиться. Футболка вымокла от пота, но ничего не поделаешь — пришлось ее снова надеть. Я быстро зачесал волосы назад, чтобы как можно больше походить на дона Диего, и прислонился к стене, разглядывая ногти.

В этот самый момент они обошли дом и направились к сыроварне. Вивиан надела тот самый синий жакет, который был очень ей к лицу. Ее волосы немного отросли с прошлого раза, а прядь со лба она убрала в неопрятный пучок, отчего походила на дикарку. Глаза ее по-прежнему сжигали все на своем пути. Вивиан с матерью были на одно лицо: та тоже оказалась красивой, худенькой, но рядом с силой, исходившей от ее дочери, она меркла.

Я снова равнодушно взглянул на ногти и стал насвистывать мелодию для полноты спектакля. Это я хитро придумал — тут уж сразу понятно, насколько мне плевать. Мать Вивиан улыбнулась, а сама Вивиан сказала: «О, привет, как дела?», затем они продолжили путь, не обращая на меня внимания.

А я остался на месте, как дурак, с ногтями и свистом. Мне почудилось, будто я заново переживал тот случай с Макре, только тут я был уверен: Вивиан меня узнала. Я крикнул: «Эй!» — и бегом нагнал их.

Обе повернулись с теми же самыми улыбками. Мы посмотрели друг на друга, не говоря ни слова, мать нахмурилась, и тут я сказал Вивиан:

— Это же я, Шелл! Мы играли вместе.

Вивиан кивнула:

— Да, я помню. Было мило.

Она кивнула и направилась к сыроварне. Я слышал, как мать спросила ее: «Это еще кто такой?», и в ответ Вивиан пожала плечами. Они зашли внутрь. Я стоял снаружи один. Позже раздался их смех.

Теперь, вспоминая об этом, я стыжусь. Я ненавидел Вивиан. Я потерял столько времени, ненавидя ее. Но так уж получилось. Я ненавидел ее с той же силой, с какой любил. Я ненавидел свою лучшую подругу так же, как Макре. Даже еще больше, потому что он, по крайней мере, никогда меня не предавал. Он надо мной смеялся, унижал, бил, втаптывал в грязь на глазах у остальных. Это было нормально, и мы оба понимали, что это никогда не изменится. Мы не притворялись приятелями, чтобы на следующий день не замечать друг друга.

Я представил, что убиваю Вивиан, ровно как и Макре, но в этот раз внутри все сжалось, я рухнул на колени прямо в дорожную пыль и застонал — к счастью, никто меня не видел. Я не мог причинить вред Вивиан, от одной только мысли об этом все мое тело восставало. Меня затошнило, я встал и побрел куда глаза глядят, лишь бы не оставаться там, когда она выйдет.

Вивиан сделала мне очень больно. Я с детства привык, что окружающие поступают со мной так, иногда они это даже не нарочно. Может, она тоже не специально.

Но легче не стало. Я злился и не видел другого способа достучаться до Вивиан, кроме как разнести ее комнату.

По дороге к дому я не придумал четкого плана, но удача мне сопутствовала. Ее отец только что уехал за рулем «Рено-4» в сторону долины. Из осторожности я дождался, пока машина исчезнет совсем. Я бежал все это время, но с удивлением обнаружил, что не запыхался. С тех пор как я стал жить на плато, мое тело окрепло.

Я обошел дом, намереваясь разбить окно, чтобы проникнуть внутрь, но не понадобилось. На втором этаже я увидел что-то вроде квадратного слухового окошка, оно было открыто, а водосточная труба спускалась совсем рядом. Я забрался по ней, словно обезьяна, проскользнул внутрь и растянулся на полу крохотной ванной, где все пахло новизной. Этот запах напомнил мне, как на заправке мы делали ремонт в туалете и вместо старых обоев выложили все плиткой с нарисованными пальмами. Отец говорил, что мы там проводим много времени, так пусть будет ощущение, будто мы на пляже. Как мы тогда все смеялись!

Я вышел в коридор, где были еще две двери и лестница, спускавшаяся в каменную часть дома.

В первой комнате царил беспорядок: там лежал открытый чемодан с перемешанными мужскими и женскими вещами, стояла незаправленная кровать — такой бардак, что я тут же выскочил. Затем из любопытства снова приоткрыл дверь, просто проверить: вдруг в спальне что-то изменилось? Но все выглядело по-прежнему. Кстати, люстры оказались не из лунного камня — вместо них на двух проводах с потолка свешивалась лампочка.

Во второй комнате было прибрано. Ну естественно, это же спальня Вивиан, я тут же узнал ее платье, висевшее на спинке стула. Тут тоже все пахло новизной, только к этому запаху примешивалось что-то медицинское, что мне нравилось гораздо меньше — я поморщился. Как в школьном медпункте. Я туда отправлялся после очередной взбучки, у мадам Джакомелли был особый антисептик, заготовленный специально для меня, от которого щипало чуть меньше, но все равно щипало — не думайте.

У Вивиан была собственная ванная; я подумал, наверное, в таких случаях используют слово «зажиточный», и присвистнул от восхищения. Выглянув в окно, я убедился, что мои догадки оказались верными: та самая комната с окном, выходящим в лес.

Только вот эта спальня совсем — прямо совсем-совсем — не походила на девчачью из моего воображения. У меня на заправке была настоящая мальчишеская комната с машинками, солдатом Джо от америкашек, самолетиками на наволочках и красивым постером, гласившим: «Без горчицы и еда не еда» (что сущая правда). Здесь же не оказалось ничего розового, кукольного, цветочного. Только кровать, стол, шкаф — все это дерево еще пахло мокрым лесом. Такая комната подойдет кому угодно.

Я направился к столу, на нем лежали пенал и тетрадь с домашним заданием. Я тут же узнал почерк Вивиан: он клонился, как человек, который бежит с горы все быстрее и быстрее, лишь бы не упасть. Она исписала лишь полстраницы, остальные листы пустовали. Я взял пенал: вот сейчас брошу его на пол, потом переверну стол, обрушу шкаф, разворошу постель, и все это полетит по комнате.

Но я аккуратно положил пенал обратно. Где-то по дороге я растерял часть своей досады; наверное, она сейчас лежит в канаве и сохнет на солнце, так как со мной ее точно больше не было, она перестала давить на лоб и плечи. Я не разгромил спальню Вивиан, ничего не сломал, не перевернул и не разрушил. Я просто сел на край кровати. Так гораздо лучше.

Меня разбудил какой-то шум, сначала я не понял, где нахожусь. Я подскочил и почувствовал под собой кровать Вивиан. Так и есть, я все вспомнил. Я прилег, чтобы немного подумать, закрыл глаза на секунду, потому что их щипало, и решил отдохнуть.

Сам того не заметив, я уснул. Похоже, надолго, потому что солнце больше не заглядывало в окно. Идиот. На лестнице послышались голоса, в коридоре скрипнул паркет под приближающимися немного шаркающими шагами. Я в ужасе отпрыгнул от кровати, повернулся вокруг своей оси, и дверь распахнулась.

Вивиан отпрянула, увидев меня, прижала ладони к губам, а я остолбенел на месте, как тот бедный лис, когда отец взял его на прицел. Я посмотрел на окно, на дверь, подумал залезть под кровать, свернуться там калачиком, закрыть глаза и дождаться, пока все это исчезнет и никто не станет меня искать.

Вивиан закрыла за собой дверь и повернулась. Я дышал так быстро, что перед глазами забегали огоньки. Она никогда не была настолько прекрасной, настолько королевой, как тогда, в синем жакете, со светлыми волосами, а я никогда не чувствовал себя глупее, грязнее, как сержант Гарсия.

— Что ты тут делаешь? — спросила она.

Я видел, что Вивиан в ярости, к тому же она говорила таким спокойным хриплым голосом, что стало только страшнее.

Я что-то проворчал, свирепо помигал, снова повернулся кругом. Она подошла, взяла меня за руку и немного потрясла:

— Ты нарушил клятву.

И тут я взорвался:

— Нет! Ты сама меня бросила! Это ты предательница!

Она закусила губу, отчего та побелела, затем Вивиан прошла мимо и посмотрела в окно. Ее мать работала на крохотном огороде у дома, Вивиан помахала мне, чтобы я говорил тише.

— Я оставила тебе письмо. Объяснила, что нам пришлось уехать в Париж раньше, чем предполагалось.

Конечно же, я просто стоял там как идиот и не мог признаться, что так и не прочел ее послание. Поэтому начал выдумывать всякое, и, очевидно, так и не преуспел во лжи.

— Я его не нашел.

— А чечевицу ты нашел?

Я размышлял на всех скоростях, черт, как же сложно врать.

— Чечевицу да, но не письмо.

Вивиан подошла ко мне, почти дрожа. Опустив глаза, я увидел, что от ярости она сжала левую ладонь в кулак и — странное дело — правую оставила болтаться.

— Я запретила искать меня.

— Но я хотел повидаться.

— Я сама за тобой приду. Ты должен ждать! Ты обещал, грязный лгун!

— Сама ты грязная лгунья! Кстати, где твой хваленый замок, а? Тот, с меняющимися комнатами и матрасами, полными солнечного горошка?

— Да вот он! — крикнула она, широко разведя руками. — Ты еще не понял? — Она взглянула в окно и продолжила тише, но с той же яростью: — Все здесь, вокруг! Ты не видишь, потому что разрушил чары своим приходом. Как только ты взглянул на мой замок, все стало обычным.

Я умолк, чувствуя себя действительно жалким. Это правда, она предупреждала. Во всем, что она говорила, прослеживалась логика.

— Но ты же королева, — пробормотал я. — Ты могла бы…

— Все кончено. Я стала самой обыкновенной, как все. Просто девчонка. Чары рассеялись. Теперь возвращайся домой. Это конец.

Я возразил, что для меня она навсегда останется королевой. Вивиан злобно расхохоталась и ответила, что если я так думаю, то вправду ни черта не понял.

Я попытался подойти к ней, но она отпрыгнула, отчего я сильно напугался. К счастью, у Вивиан не оказалось под рукой ружья, потому что, думаю, она застрелила бы меня на месте.

— Ты придешь повидаться со мной? — спросил я. Вивиан лишь опустила глаза, покачала головой и повторила:

— Иди домой.

Она исчезла в своей роскошной ванной и заперлась.

Я вышел через входную дверь и тут же направился к Матти. Конечно, было грустно. Но в каком-то смысле мне полегчало. Вивиан написала письмо, в котором предупреждала, что уедет, она не бросила меня. Я сам все испортил, разорвав конверт, а если бы не сделал этого, то смог бы попросить Матти прочесть мне содержимое чуть позже. Тогда я не пошел бы в замок, не разрушил бы его своим взглядом, от которого магия исчезла. Все это я принимал: лучше уж ничего не знать, чем требовать от мозга понять что-то, что он понять не может. Это я предал Вивиан, а не наоборот. Мне полегчало от мысли, что все случилось по моей вине, я к этому уже давно привык и чувствовал себя комфортно, словно в старой пижаме из зеленого велюра.

Шагая среди сухой травы, впивающейся в лодыжки, я подумал: вот оно, я незаметно выскользнул из детства и стал мужчиной. Теперь все казалось настолько простым! Мне придется любить ярость Вивиан точно так же, как и ее дружбу. Они обе прекрасны, потому что происходят от Вивиан. Надо лишь суметь увидеть.

Придя домой, я рассказал все Матти, и он ответил, что у его народа тоже была королева, так что он через все это проходил. С королевами вообще сложно — тут ничего не попишешь.

Я заявил, что завтра уйду, пастух пожал плечами — это был его ответ, означающий «хорошо». Сначала он отвернулся, а потом посмотрел на меня, достал из кармана свой прекрасный складной нож и вложил его мне в ладонь. Нам не пришлось даже улыбаться — мы слишком громко думали.

Я пошел сложить вещи, то есть куртку «Шелл», прокручивая в голове декорации и стараясь вернуть те, что с морем.

Все-таки это оказалось тяжело.

Я жаждал дождя. Хотел так сильно, что, когда он полил, я пожелал его остановить, правда безуспешно. Нескончаемый ливень: розовый, зеленый, синий, всех цветов радуги, прямо из ниоткуда. От него засыпáли птицы. Так лило сам не знаю сколько времени. Старики признавались, что никогда подобного не видели. Они поговаривали о предках, Боге, небе — обо всем, кроме истинной причины дождя — меня. Я вызвал его, чтобы все смыть, стоял посреди плато и смеялся, смеялся. Вода уносила с собой все, превращаясь в реки ярости из моих врагов и всех тех, кто никогда в меня не верил. Я видел, как промелькнул клоунский ботинок — прощай, Сглаз! Затем я заметил синее платьице и попытался все остановить, но было слишком поздно, поэтому я нырнул за ним.

Я подскочил в постели и глубоко вдохнул, чтобы не утонуть. Снаружи лило как из ведра, капли падали на лицо, потому что я спал около окна и забыл захлопнуть ставни. Переведя дыхание, я всмотрелся в грозу. С каждой вспышкой молнии плато было видно, как днем. Лето уходило все дальше и дальше.

Мне всегда нравилось слушать дождь, лежа в постели, тогда казалось, что со мной ничего и никогда не случится. Я думал о бедных кроликах, лисицах и птицах, которые, наверное, молились, лишь бы ливень закончился. К счастью, когда он такой сильный, это всегда ненадолго. Завтра перед моим уходом наверняка засияет солнце.

Вспыхнула еще одна молния, и я закричал, потому что в дом вошла Вивиан. Матти не высунулся из комнаты проверить, все ли хорошо, но я видел его вчера с бутылкой, поэтому все понял. Вивиан была одета так же, как и утром, только вся мокрая; я вспомнил серию «Тома и Джерри», когда коту пришлось снять шкуру и выжать ее. Волосы Вивиан прилипли к лицу, под ногами образовалась лужа. Вивиан быстро дышала, сжав одну ладонь в кулак и оставив вторую болтаться. Она по-прежнему злилась, по-прежнему казалась сильной, и я смотрел на нее, не говоря ни слова, словно считал совершенно нормальным, что она вот тут передо мной.

— Ты вправду хочешь, чтобы я превратилась обратно в королеву? — спросила она.

— Конечно, — сказал я. — Конечно, хочу.

— И ты на все готов, чтобы это доказать? На все, на все?

Не дожидаясь ответа, она вышла. Я накинул куртку «Шелл», надел ботинки, обе подошвы которых отклеивались, отчего я не мог теперь сказать, где правый, а где левый. И я пошел за Вивиан.

Дождь лил не так сильно, мы шагали под хвостом грозы. Я чуть не спросил у Вивиан, куда мы направляемся, но сдержался. Я просто радовался тому, что мы вместе, как раньше, и не стоит портить момент дурацкими вопросами. Вместо этого я сказал:

— Мне снился дождь. Может, у меня тоже есть необыкновенные способности. Как твои с ветром.

Вивиан шла вперед, не отвечая, — может, просто не слышала. Сначала я подумал, что мы идем в грот, но она не заставила меня вертеться юлой. Я едва видел, куда ступал. С плато спускалась настолько густая тьма, что между вспышками молнии ничего не существовало — ничего, кроме нас двоих. И даже о нас двоих в такой ночи я подумал, что по-настоящему мы не здесь, мы просто выдумали друг друга, чтобы быть счастливыми.

Вскоре мы подошли к месту, которое я узнал, что-то вроде возвышавшегося посреди плато холма повыше остальных в округе, с руинами на вершине. Вивиан приводила меня сюда в начале лета, здесь мы иногда играли; она прозвала холм Кающимся. С одной стороны можно было подняться по пологому склону, а с другой возвышенность резко обрывалась в груду камней — Вивиан говорила, что там минимум двадцать метров высоты.

Она объяснила, что только на первый взгляд перед нами холм, а на самом деле это великан, которого она обратила в камень за грубость. Она не хотела рассказывать, что именно натворил гигант. Я подумал, может, он пытался заглянуть ей под юбку, поскольку не понимал, что еще более дерзкое можно сделать по отношению к девчонке. Великан рухнул на бок мгновенно, а затем порос травой. Вивиан говорила, что когда-нибудь, возможно, вернет ему первоначальный облик, но пока что виновник должен подумать над своим проступком.

Мы взобрались на Кающегося. Я поскользнулся на траве и оцарапал колено, но Вивиан не останавливалась и продолжала путь, поэтому я сделал вид, что ничего не почувствовал, и догнал ее. Мы дошли до самого края и замерли, не говоря ни слова, над бездной в двадцать метров под ногами, прислушиваясь к умолкающему внизу дождю. Вивиан посмотрела прямо перед собой, практически полностью втянув голову в плечи. Наконец она произнесла:

— Для того, чтобы я снова стала королевой, нужно принести жертву.

— Чего?

— Если ты хочешь, чтобы я снова стала твоей королевой, ты должен доказать свое повиновение. Ты должен прыгнуть.

Я опустил глаза: внизу был лишь мрак, я не видел дна; черт, высоко, я никогда не прыгал так высоко, тут можно и шею сломать.

— Если я прыгну, все станет как прежде? — спросил я, просто чтобы уточнить.

— Да.

Молния ужалила горизонт — на этот раз настоящая ведьминская молния, кривая и злая. Она вонзилась в землю ровно в тот момент и осветила мне путь. Глубокие лужи в траве. Почва пила — пила столько, сколько могла. В валунах блестели кусочки слюды, которую я долгое время принимал за золото, пока у меня под кроватью не нашли пору камней и не отругали.

Часть меня говорила не прыгать, это совершенно идиотский поступок, но в глубине души я знал: то, чего требует Вивиан, вполне логично, а логику я люблю. Я посмотрел на нее, она взглянула на меня в ответ, выставив подбородок немного вперед. Ее губы шевельнулись, чтобы что-то сказать, но она сжала их и не издала ни звука. В конце концов я решил прислушаться к голосу разума. И совершил широкий шаг вперед.

Понятия не имею, действительно ли Вивиан ждала от меня этого поступка, но я прыгнул, а она закричала, попыталась меня удержать — я почувствовал, как по рукаву скользнули ее пальцы, пока я опирался на густую тьму и медленно в нее погружался. Это было приятное ощущение, словно летать во сне; я видел, как силуэт Вивиан качнулся в сторону там, наверху, а за ним — звезды.

Вдруг мне стало страшно. Я настолько испугался, что на мгновение забыл, что я тут делаю, падая, как дурак. Я надеялся, что на то была веская причина и что на этот раз я не натворил глупостей, как тогда, взбираясь на гору за заправкой, иначе дома меня ждет крепкая взбучка. Я свернулся калачиком, чтобы стать совсем маленьким.

Затем страх прошел, и я все вспомнил. Я падал в звезды; это было настолько прекрасно, что дух захватывало. Я бы с удовольствием остановился, чтобы оглядеться по сторонам, попытался прикоснуться к звездам, но ничего не вышло. Я просто вертелся в воздухе, вырывая руками куски неба. Вдруг я почувствовал что-то твердое под спиной. Я был длинный, очень длинный: казалось, я могу дотянуться до гор по обе стороны плато.

И тут я весь сжался, прозвенел, словно коса нашла на камень, и стало больно. Боль оказалась настолько огромной, что у нее не было другого цвета, кроме ослепительного белого. Весь воздух, который я вдохнул с рождения, вышел разом и унес с собой вообще все остальное: ложь, оскорбления, вкус шоколада со свечным воском и цикория, красных божьих коровок, прикосновение ваты — все это выскочило и бросило меня в пустоте. Я услышал крик, шлепанье шагов, и надо мной показалось лицо Вивиан. Она плакала каплями грозы и своими собственными слезами, смешивающимися на белых щеках.

— Прости, прости, прости, — бесперебойно повторяла она. — Прости, Шелл, я не хотела… Это было жестоко.

Тут на меня снизошло озарение, и я вдруг понял, что значит слово «жестоко» и почему тот тип с заправки называл меня жестоким садистом. Никогда больше не буду поджигать насекомых.

Вивиан все плакала, тараторила так, что я не мог ни слова разобрать. Она попыталась помочь мне встать, но я зарычал — настолько было больно. Затем вдруг стемнело, а когда я открыл глаза, Вивиан наклонилась, сняла голубой жакет и положила его мне на лоб.

Тут я заметил ее руку, усыпанную синяками до плеча. От локтя до запястья все было забинтовано и в желтых пятнах от антисептика. Я открыл рот, пытаясь заговорить, но ничего не вышло, кроме воздуха. Вивиан приблизила ко мне ухо — очень красивое ухо, похоже на карту Матти с долинами и горами. Я снова попытался, выталкивал слова все сильнее и сильнее языком, но они словно превратились в металлические кубики, царапающие губы на выходе. Я спросил, как она с собой это сделала, но Вивиан ответила, что не надо волноваться, она просто упала на тротуаре. Так вот почему она не ходила в школу.

Тут Вивиан снова расплакалась. Зрелище, наверное, было то еще: мы вдвоем, промокшие до костей, валяющиеся в грязи.

— Ну и ночка, — произнес я не своим голосом.

Она рассмеялась, всхлипнула и согласилась, что ночка выдалась не из легких. Затем прижала ладони к моим щекам и сжала так сильно, что у меня губы сложились в трубочку.

— Шелл, уйдем отсюда, только ты и я.

— Ты и я?

— Да.

— А твои родители?

— Матери все равно.

— А отцу?

Вивиан плюнула на землю — почти в меня, словно я растворился на месте.

— Он мне не отец.

— Понял, — сказал я. — Пойдем к морю. Я знаю дорогу. Что думаешь?

Она улыбнулась и кивнула, вытирая нос.

Я встал, взял ее за руку. Мы ушли, перешагивая через холмы, и добрались до моря ровно в тот момент, когда всходило солнце. Мы мочили наши великанские ноги в волнах. Пейзаж оказался еще прекраснее, чем я думал, и Вивиан прижалась ко мне. Теперь, когда она снова стала королевой, мы могли прикасаться друг к другу.

Только вот все было не так, конечно, я же не мог сдвинуться с места, и мы оба это знали. Я лежал в грязи, Вивиан склонилась надо мной и тихо плакала. Она провела ладонью по моим волосам, пригладила их назад и рассмеялась, даже чуть-чуть как Вивиан в начале лета.

— Ты и вправду похож на дона Диего де ла Вегу.

Затем она помрачнела, как-то странно посмотрела, и тут я понял, что мне гораздо лучше, болит не так сильно, а просто хочется спать — настолько хочется, словно меня ждал самый глубокий сон в моей жизни, хуже, чем в тот раз, когда я пытался не уснуть до рассвета, ожидая Деда Мороза. Тогда мне не повезло: я все-таки уснул, а он появился прямо сразу, мы чуть-чуть разминулись. Наверное, он не хотел меня будить, но оставил классную электрическую сеть. Игрушка сломалась, когда отец случайно на нее наступил.

— Не волнуйся, Шелл, я схожу за помощью.

Я попытался удержать Вивиан, но не смог. Мне не удалось ничего сказать, объяснить ей, что я не волновался, а совсем даже наоборот, никогда лучше себя не чувствовал. Правда, немного жаль, что отец сломал ту электрическую сеть.

Я открыл глаза и понял, что остался один. Я вспомнил, как лежал в полном одиночестве в горячке в овчарне, но на этот раз я знал: Вивиан вернется. Только я ее больше не увижу.

Я совсем ничего не боялся — я, сын четы Кургуз с заправочной станции, тот самый, который никогда не вырастет. Я рассмеялся, и, наверное, меня было слышно даже в долине. Доктор Барде ошибся, а вместе с ним и все остальные. Я вырос на этом плато. Благодаря Вивиан я стал великаном, прикоснулся к небу одной ладонью и к земле — другой. Мир обрел свою королеву, и все это — моя заслуга.

Солнце встало, отправив гонцом один из тех теплых ветров, которые навевают мысль о вернувшемся лете. Но оно никогда не вернется. В конце концов все сезоны лгут. Сам не знаю как, я все-таки сел, прислонившись к валуну спиной и повернув лицо к свету.

Я закрыл глаза в последний раз и наклонился навстречу ветру, словно груда песка — один из тех кривых замков, которые я сооружал во время летних каникул на озере, а остальные ребята их растаптывали. Я видел все плато, горы и заправку — вон там, внизу, со следами от старой вывески на крыше. Мама одевалась, будила отца, чтобы тот освободил место на диване. Я видел самого себя, красно-желтого в красивой куртке. Я видел бегущую по траве Вивиан.

Вот. Все было хорошо.

Ветру оставалось лишь дуть — дуть настолько сильно, чтобы стереть меня из этой истории, которой, может, и не было никогда.

Примечания

1

Сглаз (исп.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***