Искатель, 2003 № 02 [Олег Макушкин] (fb2) читать онлайн

ИСКАТЕЛЬ 2003
№ 2

*

© «Книги «ИСКАТЕЛЯ», 2003

Содержание:

Ирина КАМУШКИНА

ДРАМА НА ОСТРОВЕ

Рассказ

Александр ЮДИН

ПОВЕСТЬ О ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЕНАХ

Повесть

Олег МАКУШКИН

ВОСКРЕШЕНИЕ ЛОРЫ ГРЕЙ

Рассказ

Боб ГРЕЙ

НЕСИТЕ ВАШИ ДЕНЕЖКИ

Рассказ

Ирина КАМУШКИНА
ДРАМА НА ОСТРОВЕ

Ляля открыла глаза и посмотрела на Максима. Дрыхнет! Они вернулись домой, только под утро. Это была его идея сходить в казино. Они купили друг другу к годовщине свадьбы по лотерейному билетику. И Максим выиграл. Он решил, что все равно деньги не запланированы, так почему бы не потратить их в казино? Он сказал: «Новичкам везет, попробуй», — отдал ей все жетоны и оставил одну'. Она и не думала, что игра ее так захватит. Максим наблюдал за ней и не вмешивался. Закончилось тем, что опа продула кучу денег, и ему еще пришлось доплачивать.

Когда они уже садились в машину, он сказал:

— Твоя беда в том, что ты не можешь вовремя остановиться.

— Почему ты не утащил меня, когда мне везло?

— Зачем? Ты бы мне не простила.

Она подумала и решила, что он прав. Ни за что не простила бы. Надо же, все-то Максик про нее знает. Ляля посмотрела на него. Может быть, разбудить? Ей захотелось, чтобы он взглянул на нее, как тогда, в казино, с насмешливым интересом. У него были очень выразительные глаза. И когда она рисовала его, а рисовала она его постоянно, то особенно тщательно занималась глазами. Темно-карие с тяжелыми веками и блестящей роговицей. Они были грустными, даже когда он улыбался. Она это заметила в их первую встречу. Тогда в Петербурге стояли белые ночи. Она выходила «на натуру» и рисовала город в жемчужно-серой дымке. В тот вечер она сидела на ступенях набережной, спиной к Эрмитажу. По Неве шел катер. Катер в уснувшем городе — это было так романтично. Она встала со своего складного стульчика и помахала ему рукой, а потом послала воздушный поцелуй — просто так, для полноты картинки. Вдруг катер развернулся на девяносто градусов и направился к ней. За рулем был Максим. Через три месяца они поженились. И за два года, которые прошли с тех пор, ей ни разу не пришлось пожалеть об этом. И не в деньгах дело. Хотя, конечно, деньги, которые Максим зарабатывал у своего отца, были не лишние. Не будь их, разве смог бы он подарить ей на день рождения такой шикарный подарок? Охотничий домик на крошечном острове. Она онемела от счастья, когда он поднял на окнах ставни и отпер дверь. Максим умел удивить, и ему доставляло удовольствие наблюдать ее восторженную реакцию. Он поднял ставни и отпер дверь. И даже сейчас у нее заблестели глаза, когда она вспомнила, что было дальше. А дальше он обнял ее, и они любили друг друга прямо там, в коридоре, на огромной медвежьей шкуре.

Максим открыл глаза. Ляля, часто дыша, смотрела на него. Он мгновенно проснулся и притянул ее к себе. Любовью Ляля занималась талантливо. И чем дольше Максим жил вместе с ней, тем больше убеждался, что талант этот врожденный. Этому научиться невозможно. Его жена никогда не повторялась. Секс для нее был одним из способов самовыражения, как и живопись. Ее сущность выплескивалась одинаково ярко и художественно как на полотнах, так и в ласках.

Ляля вздохнула и приподнялась на локте.

— Ой, как хорошо-то…

Максим сжал ладонями узенькие бедра и вопросительно взглянул на нее.

— Как там, ничего новенького?

— Максим, неужели ты всерьез хочешь иметь ребенка?

— А почему бы и нет. Было бы занятно посмотреть, на кого он будет похож.

— И ради этого ты мне предлагаешь девять месяцев мучиться? Эгоист! Ну, какие мы с тобой родители? Ты весь в бизнесе, я — в картинах. И потом, у тебя по женской линии ужасная наследственность. Так что, если уж я и решу завести ребенка, то на тебя он вряд ли будет похож.

Он засмеялся.

— Для секса, значит, гожусь, а для ребенка гены неподходящие. Ну, а как там у Дмитрия Игоревича обстоят дела? Я думаю, у него с генами полный порядок?

— Дурак!

— Разве у нас друг от друга появились секреты?

— У меня к Димке все прошло. Он для этих игр не годится, у него жена психопатка.

— О, он уже обсуждает ваши игры с женой.

— Ничего он не обсуждает. Мне кажется, он ее боится. Ах, если бы у всех были такие отношения, как у нас с тобой, мой милый, то насколько меньше было бы в жизни проблем, — пропела Ляля и сжала Максима в объятиях. — Вот, как я тебя обожаю! — Вдруг взгляд ее стал заинтересованным, она отодвинулась от него, внимательно оглядела со всех сторон и проговорила совсем уже другим тоном: — Максик, давай-ка ты мне попозируешь.

— Лялька, с тобой надо все время быть начеку. Даже в постели ты не забываешь о работе. В конце концов, это жестоко. Видишь во мне только дармовую натуру.

— Ну, что ты капризничаешь. Ведь я тебе даю такой шанс.

— Какой еще шанс?

— Войти в историю в качестве мужа талантливой художницы.

— Ты талантливая?

— Конечно. Мне, если хочешь знать, чтобы стать знаменитой, только одного не хватает.

— Интересно чего?

— Сам догадайся.

— Ну, наверное, опять кисточки какой-то особенной.

— Кисточки! — Ляля покрутила пальцем у виска. — Большое, Максик, видится на расстоянии. Это еще Есенин сказал. Она откинула волосы и медленно проговорила: «Лицом к лицу лица не увидать», — и тихо добавила: — Но пока я не уйду, ничего вы не поймете…

— Куда это ты собралась? — в волнении спросил Максим, заранее предвидя ответ. — Ненавижу эти твои разговоры. Если, кстати, будем приглашать гостей на остров, то нужно хотя бы сообщить им об этом. Мы ведь еще ничего толком не решили.

— Точно! — Ляля оживилась и, взяв трубку, спросила насмешливо: — Обычный комплект?

— Не знаю, как ты, а я этих алкоголиков уже видеть больше не могу.

— Я, признаться, тоже. Хотя ума не приложу, кем их можно заменить.

— Может быть, устроим Дмитрию Игоревичу прощальные гастроли?

— Шутишь?

— Нисколько. Ты ведь сказала, что у тебя все прошло. Так почему бы не пощекотать нервы? Твой врач — занятный человек.

— А что, это идея. Пригласим его с женой. И вообще, раз ты от него без ума, то нам обязательно нужно подружиться семьями.

— Мысль интересная.

— А для кучи Сережку с Наткой, как ты считаешь? А то что-то давно про них ничего не было слышно. — Ляля извлекла из памяти номер телефона и, забравшись с ногами в кресло, весело заговорила: — Ната, привет, я тебя не разбудила? Неужели? А мы, представь, только встали. Помнишь, я рассказывала про охотничий домик, который мне Макс подарил? Ну да, на острове. Приезжайте к нам с Сережкой на следующий уик-энд. Работает? Ну, пусть что-нибудь придумает. Хочешь, я сама его попрошу? Уверена, что мне он не откажет. Ты тоже? — Она засмеялась. — Ну, вот и замечательно. Вы не пожалеете. Лучше всего на поезде, а Максим вас на берегу встретит. Ну да, на катере. Мы можем на вас рассчитывать? Отлично. Целую, привет Сережке.

Ляля дала отбой и тут же набрала новый номер.

— Димка, с добрым утром. Ах, вы уже обедаете? Ну, тогда добрый день. Как поживают твои больные? Ой, как хорошо, что я тебя застала. Не волнуйся, отвлеку всего на минутку. Приезжайте с Алиной в следующие выходные к нам на остров. А что тут такого? Не болтай ерунду. На природу как раз за тем и выезжают, чтобы поправиться. На воздухе у нее все мигрени как рукой снимет. Ну, пожалуйста. Разве часто я тебя о чем-нибудь прошу? Ничего я не придумала. Если я приглашаю тебя с женой, значит, намерения у меня самые невинные. Димочка, спроси у нее, пожалуйста, прямо сейчас. Я не вешаю трубку. Может? Ура! Вот видишь, а ты сопротивлялся. Конечно, есть, и катер, и байдарка. Рыбы пропасть. Будут еще Ната с Сережкой. Ну, помнишь, я тебе говорила… Оттянемся по полной программе. В субботу утром Макс встретит вас на берегу. Накануне договоримся. Ну, все, пока.

Максим крикнул из кухни:

— Иди, кофе готов.

Ляля сунула ноги в шлепанцы и прихватила с собой трубку.

— Алина с Димкой и Ната с Сережкой будут. Может быть, хватит?

— А как же Диана?

Ляля посмотрела на Максима:

— Зачем нам Диана?

— Вот это да. Я бы так не смог.

— Что «не смог»?

— Не смог бы с такой легкостью выкинуть человека из своей жизни.

— Никого я не выкинула.

— По-моему, ты стала избегать ее.

— Что за глупости, просто в последнее время я очень много работала.

— Наверное, участь Дианы ожидает в недалеком будущем и меня.

— Перестань! Я этого не люблю. Что еще за участь? Ну, какой смысл клясться в вечной любви, если я не знаю, что со мной будет завтра. А с тобой? Может быть, ты сам охладеешь ко мне. Сейчас нам хорошо вместе, и довольно об этом. А почему ты, кстати, думаешь, что Диана захочет ехать в такую даль ради сомнительного для нее удовольствия пожить на острове?

— Даже нисколько не сомневаюсь.

Ляля покачала головой:

— Не верится, чтобы Диане захотелось романтики. — Она представила всегда изысканно одетую Диану у костра и улыбнулась: — Не монтируется.

Максим пожал плечами:

— Ну, смотри, тебе виднее.

Ляля на мгновение задумалась.

— А с другой стороны, почему бы и не пригласить, пусть сама решает. — Она набрала телефон Дианы и заговорила после продолжительной паузы: — Даноч-ка, здравствуй. Ой, извини, что разбудила. Ах, у тебя вчера была премьера? Точно, как же это я забыла, ты ведь действительно говорила об этом. Ай, какая я стала рассеянная. — Ляля вздохнула и проговорила тоненьким голоском: — Даночка, прости меня, пожалуйста. Обещаю, что исправлюсь. И на следующий концерт мы с Максимом непременно сходим. Кстати, не хочешь провести с нами на острове уик-энд? Мы поедем на машине, можем захватить и тебя. Ну, вот и славненько. Договорились. Завтра созвонимся. Целую.

Ляля дала отбой и, удивленно округлив глаза, посмотрела на Максима:

— Представляешь, она согласилась.

— Меня это не удивляет. Она к тебе очень привязана.

Ляля обвила его шею руками.

— Какой же ты милый, Максик. Добрый, справедливый.

— Я совсем не милый, просто я люблю тебя, Лялька, и хочу, чтобы ты не заскучала со мной.

Ляля улыбнулась, чмокнула его в щеку и вдруг вскрикнула:

— Ой, а как же Алексей Петрович? Раз уж мы собираем такой винегрет, то его тоже нужно позвать.

— Ну, конечно, зови и Алексея Петровича, а то Диана без мужчины остается.

Ляля фыркнула:

— Я думаю, это бы ее очень даже устроило.

Алексей Петрович полистал свой календарь. Он не ошибся: и на субботу, и на воскресенье у него запланированы встречи, причем одна из них весьма важная. Не в его правилах отменять их из-за пустяков. Алексей Петрович считался преуспевающим адвокатом и очень дорожил своей репутацией. Но встреча с Лялей не была для него пустяком. Разве мог он пропустить возможность увидеть ее? И когда она спросила его: «Так мы можем на вас рассчитывать?» — он тут же, не раздумывая, ответил: «Конечно». Ляля обрадовалась и на прощание сказала: «А вечером мы разожжем костер и будем смотреть, как заходит солнце. Это очень красиво». Он задумался. А видел ли он, как заходит солнце? Странно, но он не мог вспомнить. Может быть, давным-давно. В детстве. Он положил трубку и живо представил пламя костра и Лялину склоненную головку с ровной ниточкой пробора, крутой чистый лобик и правильные черты лица. Тургеневская девочка. Как редко сейчас можно встретить такую одухотворенность.

Диана встала перед зеркалом и внимательно посмотрела на себя. У глаз появилась сеточка морщин, и все труднее скрыть их под макияжем. Хороша же она будет на острове под ослепительным солнцем. Если бы Лялька хоть немножко думала о ней, она бы не подвергла ее такому испытанию. Диана вздохнула и открыла шкаф со своими платьями. Конечно, это еще не старость. До старости далеко. Ей никто не дает больше тридцати пяти. Но разве себя обманешь, если душа устала? Устала от бессмысленных потерь. Как все было бы иначе, если бы Лялька перестала мучить ее. Она вспомнила ее слова: «Даночка, но что ты хочешь, я не понимаю, ведь я так привязана к тебе, я, наверное, даже люблю тебя, — а потом засмеялась и добавила: — По-своему». Жестокая девчонка. Жестокая и равнодушная. Сколько раз она уходила «навсегда»? А потом возвращалась как ни в чем не бывало. Где взять силы, чтобы каждый раз не впадать в отчаяние? Господи, как вернуть душевное равновесие? Сколько можно ждать и на что-то надеяться? Да и разве у нее осталось время, чтобы ждать?

Издалека остров казался совсем крошечным. Просто обломок скалы и несколько сосен. Но чем ближе катер подходил к нему, тем живописнее становились очертания. Скалистый западный берег с редкой растительностью казался неприступным, а восточный пологий склон заканчивался у воды песчаным пляжем. К нему Максим и направил катер.

На берегу появилась Ляля в белых шортиках и радостно закричала:

— Ура! Даночка, это они!

Максим, заглушив мотор, причалил к мостику. Сергей выпрыгнул за ним и помог выбраться женщинам. Дима с Алексеем Петровичем выгрузили на берег сумки.

Ляля подставила Сергею щеку.

— Ну и быстро же вы добрались. Мы с Даной ничегошеньки не успели еще приготовить.

Сергей по-дружески чмокнул ее, но, вдохнув знакомый запах Лялькиных духов, с трудом поборол волнение и, чтобы шутливо ответить, сделал усилие над собой:

— Ну вот, а я так рассчитывал перекусить.

— Успеешь, не волнуйся. Натка, как ты живешь с таким троглодитом? Ну, пойдемте, я вам наш домик покажу. Он прехорошенький!

Они прошли метров пятьдесят по тропинке, и из-за елок на горе показался изящный, словно игрушечный, домик, с закругленными окнами и восьмигранной блестящей крышей. Когда они приблизились к нему, то заметили на открытой веранде, в шезлонге, элегантную женщину в белом легком брючном костюме.

— Познакомьтесь, это моя подруга, Диана…

Диана поднялась навстречу гостям и с усталой улыбкой протянула всем по очереди руку.

Алексей Петрович галантно поднес ее к губам. Длинные пальцы с коротко остриженными ногтями и утолщенными натруженными суставами слегка ответили на его пожатие.

— Мне кажется, я вас где-то видел.

— Вполне возможно. Особенно, если вы бываете в филармонии.

— Даночка у нас талант. Бесподобно играет на фортепьяно.

— Ляля, не преувеличивай, пожалуйста.

Алексей Петрович с интересом взглянул на Диану.

Ляля засмеялась и церемонным жестом пригласила всех в дом:

— Господа, прошу. Вот здесь у нас гостиная и столовая — она же кухня, — а наверху — ваши апартаменты.

На втором этаже четыре крошечные комнаты, разделенные узким коридором, были специально подготовлены для гостей. Из них только одна окном на запад была занята Дианой.

— Располагайтесь, а я пока сделаю что-нибудь перекусить.

Ляля разместила по комнатам гостей и по крутой деревянной лестнице вернулась на кухню. Достала из холодильника ветчину с сыром и включила чайник. На веранде Максим о чем-то разговаривал с Дианой. Ляля прислушалась.

— …если кто и может повлиять па нее, то только ты.

Ляля прижалась к окну. О чем это Максим?

— Ошибаешься. Но раз уж ты заговорил со мной об этом, изволь, я выскажусь. Мне кажется, что ты слишком торопишь события, Ляля сама еще такой ребенок. Конечно, не мне судить, но, по-моему, сейчас не время.

— Не время… В том-то и дело, что его слишком мало. Ты как будто не знаешь, какое у нее сердце.

— Тем более нельзя спешить, раз есть опасность.

— Она тебе что-нибудь говорила?

— Мне кажется, она и не думает об этом.

— Очень жаль. Я беседовал с ее врачом, он вполне согласен со мной.

Ляля вздрогнула, неожиданно почувствовав чьи-то руки на своих плечах.

— Сережка, противный, ты меня напугал. Отойди, сейчас твоя Натка спустится…

— Да пошла она…

— Ты что, спятил?

— Вот именно, спятил. Два года назад. Когда ты замуж вышла. Не понимаю, зачем ты это сделала, разве нам плохо вместе было?

— Нашел, о чем вспомнить. То все прошло, Сереженька, я теперь Максима люблю.

— Да, ты любишь, как же…

— Представь себе, люблю. Мне с ним весело, и он не мучает меня своей ревностью, в отличие от некоторых. — Ляля хотела отвернуться, но, заметив, как помрачнел Сергей, добавила: — Это еще что такое? Дуться на меня, что ли, вздумал? Глупенький! Какой же ты, Сережка, глупенький. Неужели ты думаешь, что я забыла? Нет, мой милый, к сожалению, я все помню…

Сергей спросил вдруг охрипшим голосом:

— Это как же понимать?

Ляля засмеялась:

— Как хочешь, так и понимай, — и, услышав за дверью шаги, громко позвала: — Идите сюда, сейчас будем кофе пить.

Наташа вошла на кухню первая и быстро взглянула на Сергея. Случилось то, чего она и боялась, собираясь на остров. Опять эта старая любовь. Стоит Ляльке пальцем пошевелить, как ее бедный муж тут как тут. Да если бы только он. Все мужики как с ума посходили. Ну что они в ней нашли? Ведь, если разобраться, то нет в ней ничего особенного. Она, кстати, Ляльки намного красивее. И глаза, и волосы, и фигура. Если внимательно приглядеться. Но внимательно никто не хочет приглядываться. Их тянет к Ляльке, и все тут. Какой-то массовый гипноз. Как Максим это терпит? И как будто даже не ревнует. Неужели ему нравится, что его жена пользуется таким бешеным успехом у мужчин? А, впрочем, может быть, и нравится. Ведь важно, как она сама к этому относится. А он-то, наверное, лучше других знает, что ей самой на все это наплевать. Ну, не то чтобы наплевать, просто ей никто по-настоящему не нужен. По-настоящему ей нужны только ее картины. Вот без них она действительно не сможет жить. Максим сказал что-то Ляле, и она заразительно рассмеялась. Наташа отвернулась. Детская ненависть не умерла, она, как и прежде, сжигала душу и мешала жить. Почему так бывает? Кому-то все, а кому-то ничего. Ведь даже деньги словно плывут к Ляльке в руки. У Максима какой-то выгодный бизнес у отца. Да и Лялька, если бы только захотела, могла бы зарабатывать не меньше мужа. Любой ее набросок… Им с Сергеем за такие деньги месяц нужно вкалывать. И еще как вкалывать! И все же, сколько бы они ни работали, никогда им не купить себе такой остров. Да что там остров! Нормальную шубу ей и то купить не на что. Так и проходит она свои лучшие годы в крашеном кролике. Наташа почувствовала, что ей физически тяжело находиться с Лялькой в одной комнате. Она незаметно вышла на улицу и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться и отогнать свои черные мысли.

Алина подкрашивала глаза и поверх зеркальца следила за мужем. Так тщательно он приводил себя в порядок только перед самыми сложными операциями. Она заметила, как задрожало зеркальце в ее руке, и резко захлопнула его. Дима обернулся. Алина как ни в чем не бывало со спокойным видом положила его на столик и надела очки. Ее маленькое треугольное, как у кошки, личико приобрело значительность. Дима не заметил ничего особенного в выражении ее лица и достал из сумки рубашку. Алина, несмотря на жару, почувствовала неприятный озноб. Зачем только она согласилась приехать на этот остров? Теперь приходится из кожи вон лезть, чтобы соответствовать. Ну что у ее Димки может быть общего с этой взбалмошной художницей? Он делает уникальные операции, иногда по пять часов не выходит из операционной, но разве может он позволить себе такую машину, как у Максима? Она вздохнула. Так и проездит всю жизнь на своей разбитой «восьмерке».

— Лина, что с тобой? О чем ты думаешь?

Она вздрогнула и смутилась.

Дима подошел к ней близко и взял ее личико в свои ладони:

— Ну что ты, милая?

Алина чувствовала, что вся дрожит, но ничего не могла с собой поделать.

— Ты принимала лекарство?

Она кивнула.

Он стал осторожно целовать ее приоткрытые губы.

— Неудобно, нас будут ждать…

— Пусть ждут…

Ее глаза затуманились страстью, и она медленно опустилась перед ним на колени.

Уже на лестнице был слышен Лялин голос:

— Алексей Петрович, я вас научу. Главное — угли правильно подготовить. У нас с Максимом тут целая поленница запасена. Хорошеньких таких березовых чурок. — Ляля заметила в дверях Диму и сказала, обращаясь и к нему: — Пойдемте.

Алина вышла за Димой на крыльцо и закурила.

Алексей Петрович взялся колоть дрова и первым же ударом топора угодил себе по пальцу. Ляля запричитала так, что все сбежались к сараю. Рана была пустяковая, но Диме стоило немало усилий успокоить ее. Он перевязал Алексею Петровичу палец, и Ляля уже не отходила от него ни на шаг, потеряв всякий интерес к костру.

Алексей Петрович смотрел в Лялины ясные встревоженные глаза и благодарил Бога за то, что он подарил ему такой редкий случай. С тех пор как он впервые увидел ее с неуклюжим подрамником через плечо, он знал, что его мечтам о семейной жизни не суждено будет сбыться, потому что девушка, с которой он мог бы быть счастлив, никогда не выйдет за него замуж. И дело тут не в его возрасте. При чем тут возраст, если ни сам Алексей Петрович, ни его деньги, ни положение ей были не нужны. Но это не помешало Ляле в первый же день очутиться с ним в одной постели. Она посигналила, и он, не раздумывая, взялся подвезти ее на другой конец города. И вел себя так, словно не было для него ничего необычного в этой бессмысленной ночной поездке. К счастью, она и не подумала предложить ему деньги, а пригласила зайти к ней на чашечку кофе. Ему показалось забавным это ночное приключение, и он решил подняться. В тот момент он еще был уверен, что держит ситуацию под контролем. И когда они уселись за маленький журнальный столик, он спокойно огляделся и заговорил, как всегда чуть-чуть многословно, по своей старой адвокатской привычке облекая мысли в точные умные слова. И тут Ляля расхохоталась. Ей было смешно слушать его витиеватые фразы, и она, даже приличия ради, не попыталась скрыть это. И он вдруг растерялся. Он впервые в жизни не знал, как себя вести. И физически ощущал свою неуместность в Лялиной комнате. А дальше была ночь, которая перевернула всю его жизнь. Для него так и осталось загадкой, зачем он ей понадобился. В ту ночь не он, а она его соблазнила. Тургеневская девочка с крутым чистым лобиком и тонкой ниточкой пробора…

— Ой, боже мой, вы только посмотрите! Нет, я должна непременно нарисовать. Даночка, о чем ты сейчас думала?

Ляля привлекла общее внимание, и все дружно взглянули на Диану. Та вздрогнула и растерянно улыбнулась.

Максим заметил, как ей неловко, и сказал слегка раздраженно:

— Ляля, ну что ты себе позволяешь?

Ляля, казалось, не слышала его и блестящими глазами смотрела на Диану.

— Знаешь, это будет моя лучшая работа, я уже ее так ясно вижу. Ты встанешь на краю нашей скалы, у камней. Ветер будет раздувать твою одежду, а ты будешь смотреть вдаль, на воду, и в глазах у тебя, как сейчас, будут слезы.

— Ляля!

Раздался оглушительный хлопок.

Ната съежилась и испуганно вскрикнула:

— Что это?

Максим засмеялся:

— Это наш лесник, наверное, стреляет по воронам. Он их терпеть не может и методично истребляет.

Раздался рев мотора, и к острову причалил катер.

Максим помахал рукой и крикнул:

— Николай, привет. Ты нас напугал.

Все с интересом посмотрели на здоровенного детину в камуфляжной форме.

— Прошу прощения. Эти твари как раз около вашего острова кружились. Никак было не отогнать.

Ляля крикнула:

— Николай, иди к нам. На шашлык.

Николай как-то странно на нее посмотрел и отказался:

— Нет, мне сейчас некогда.

Когда моторка с ревом рванула от берега, Сергей насмешливо сказал:

— А ваш лесник что-то не очень-то любезен.

— Нет, он славный. Совершенно безобидный. Медведик такой, ручной.

Сергей передразнил:

— Медведик… Знаешь ли ты, что нет зверя коварнее медведя? Они и дрессировке-то почти не поддаются. Ручной, ручной, а потом возьмет да и шею сломает. Шутя.

— Мы с Максимом его уже давно знаем. Он хороший.

Максим подтвердил:

— Хороший парень. Туповатый, но надежный.

Ляля возмутилась:

— Максим, ну что ты говоришь. Если бы он был туповатый, как бы его взяли в десантные войска.

Сергей оживился:

— Ах, вот оно что. Десантник, значит. То-то я смотрю, он за ружье сразу хватается. Ну, ребята, не знаю, как вы, а я бы не хотел иметь такого соседа.

— Максим, ну скажи же ему…

— Да нет, Сергей, ты не прав. Он, действительно, хороший парень. Если бы не он, здесь бы давно все растащили. А его побаиваются. Он и наше с Лялькой добро охраняет. И, надо сказать, совершенно бескорыстно. — Максим побрызгал на шашлык вином и сообщил: — Ну что, на мой взгляд, готово.

Сергей разлил вино в высокие стаканы.

— Поехали?

Вдали раздался хлопок.

Сергей улыбнулся и, приподняв свой стакан, произнес:

— Салют.

Максим подкараулил момент, когда Ляля забежала в комнату за полотенцем. Он вошел за ней следом и закрыл за собой дверь.

— Ну как, ты довольна?

Ляля подняла на него блестящие глаза.

— Да, очень. Это так необычно — видеть их всех вместе.

— Будь все же осторожна. Ты играешь с огнем.

— С огнем? Ты прав. Но как восхитительно! Словно перед грозой. Грянет или не грянет? Как мне не хватало этих острых ощущений. — Она взяла его руку и прижала к груди: — Слышишь, как бьется?

— Ляля?

— Нет, нет, не сейчас. Дождемся ночи.

— Ну что? Возвращаемся? На уху, я думаю, хватит, а с утра клев будет лучше. — Максим скрутил спиннинг и посмотрел на Диму. — Будить тебя утром?

— Да я бы и не ложился. — Дима потянулся и, расправив плечи, вдохнул полной грудью. — Эх, кра-сота-то какая. Уж и забыл, когда я в последний раз выбирался на рыбалку.

— Да, красота… Только здесь я и чувствую себя свободным…

Дима с интересом взглянул на Максима. Кто бы мог подумать, что этот преуспевающий и с виду абсолютно благополучный парень тоже испытывает чувство внутренней тесноты.

— Смотри, видишь, в камышах свет мигает? Кто-то раков ловит. Мне это место наш лесник показал.

Дима усмехнулся:

— Раков люблю, но ловить их не стал бы.

— Ну, почему же? Любопытное зрелище, когда они выползают на мелководье. Главное — под клешню не подставляться. Посветил, прицелился — и можно брать их, что называется, голыми руками.

— Вот это-то и противно, полная беззащитность.

Из камышей показался катер.

— Так и есть. Это Николай, наш лесник. Он большой специалист по части раков.

Николай в высоких охотничьих сапогах неуклюже перемахнул через борт, завел мотор и направил катер к ним.

— Ну, как улов?

Николай с хмурым видом протянул полное ведро.

— Бери, угостишь гостей. У тебя, я знаю, всегда припасено пиво.

— Щедро. — Максим взял раков и добавил: — Ждем тебя к ужину.

Николай завел мотор, и Максиму пришлось крикнуть вслед:

— Учти, я не прощаюсь, будем ждать тебя к ужину.

Они обогнули камыши и оказались на открытом плесе. У Димы дух захватило, какой вид. Лялин островок на горизонте одиноким маяком выступал из туманной дымки.

— Ну вот, опять Лялька все уличное освещение включила, — ворчливо, как о любимом ребенке, проговорил Максим. — Не любит она сумерки. Заставила меня весь остров проводами опутать.

— Страшновато ей тут?

— Да ты что! Ничего она не боится. Не любит, когда темнеет, потому что ей нравится самой играть светом. — Максим заметил удивленный Димин взгляд и улыбнулся: — Тебе-то как хирургу должно быть это понятно. Ведь не нравится же тебе, когда операционная плохо освещена? Вот так и Ляльке. Но, в отличие от нее, ты сделал операцию и стал нормальным человеком, а она все время что-то там… творит. Художница… Не удивлюсь, если она сейчас забросила гостей и в укромном месте рисует.

Максим причалил к острову.

Ната с Алиной выбежали встречать их.

— Ну, поймали что-нибудь?

— Так, девочки, меняем программу. — Максим с видом фокусника вытащил на берег ведро с раками.

Алина наклонилась, чтобы лучше рассмотреть, и с визгом отскочила.

— Ой, они шевелятся!

— А ты что думала? Сейчас разведем костер и…

— Как вы можете? Они ведь живые.

— Зрителей со слабыми нервами просим покинуть цирк. Хотя в баре ты, я думаю, не отказалась бы от пива с раками, верно? Ладно, можешь не участвовать, позовем, когда все будет готово. Ляля!

— Она на камнях. Рисует Диану.

Максим повернулся к Диме:

— Что я тебе говорил.

Алексей Петрович предложил:

— Я их позову.

Они вернулись вчетвером. Сергей купался поблизости.

Ляля подбежала к Диме:

— Это правда, что Николай вам раков дал?

Дима кивнул.

— Ой, они такие страшнющие. — Ляля изобразила своими руками щупальца и ущипнула его за грудь. — Покажи, где они.

Дима подошел к ведру, снял крышку, и они с Лялей склонились над ним. У Ляли вид ползающих раков вызвал прямо противоположную, чем у Лины, реакцию. Она сразу же бесстрашно засунула в ведро руку и, взяв за спинку одного из них, поднесла к лицу и принялась с интересом разглядывать.

Максим принес дров от сарая и сказал жене:

— Лялька, кончай ерундой заниматься, давай костер разводить.

Сергей наскоро вытер голову.

— Чем могу быть полезен?

Ляля бросила рака в ведро и предложила:

— Пошли за шишками?

Сергей переспросил с комической интонацией:

— За шишками?

— Ляля, у нас полно сухих дров.

— А я хочу в костер подбрасывать, они замечательно трещат. Ну, так ты идешь со мной?

Сергей ослепительно улыбнулся:

— Всегда готов.

Послышался рев моторки и внезапно затих около острова. Максим вышел навстречу гостю. Николай в одиночку затаскивал свой катер на берег.

Максим, крепко пожав ему руку, проговорил:

— Очень рад, что нашел время, пойдем, я тебя со всеми познакомлю.

Николай с угрюмым видом подошел к гостям.

Ляля с Сергеем, едва отойдя от костра, мигом набрали полную корзину шишек.

Сергей выпрямился.

— Ты, я вижу, время зря не теряешь.

— Что это ты имеешь в виду?

— Ваш вояка-лесник, похоже, пополнил список твоих воздыхателей?

— Если бы ты знал, какие он делает смешные комплименты.

— Ну, например?

Она на мгновение задумалась.

— Ну, например… Проплываю как-то утром мимо него на байдарке и спрашиваю для приличия: «Рыбку ловите?» А он… — Она не выдержала и звонко рассмеялась: — «Я здесь вижу только одну рыбку».

— Это тебя, значит? Все понятно. Неразборчива ты, Лялька, стала.

Ляля внимательно посмотрела на него и сказала:

— Сережа, я знаю все, что ты сейчас можешь мне сказать. Это очень скучно.

Сергей оттолкнул ногой корзину и прижал Лялю к себе…

Когда они вернулись, костер был давно разожжен и вода над огнем закипала. Ляля подбросила в огонь шишек и напомнила Максиму:

— Не забудь про зелень для ухи.

— Покрошишь?

— Ага, попозже. — Она зевнула и добавила: — Наверное, сегодня порисовать уже не придется, заберу-ка я мольберт с камней.

Алексей Петрович предложил:

— Помочь?

— Нет-нет, я привыкла сама его таскать. — Она пошла и споткнулась о шампуры для шашлыка, воткнутые в землю. — Ой, надо же, так и торчат здесь с обеда, надо бы их убрать, чтобы кто-нибудь не укололся.

Диана подошла к магнитофону и задумчиво сказала:

— Как мне нравится эта мелодия.

— Пойду-ка я шампуры ополосну, а то и правда валяются под ногами. — Ната собрала шампуры в охапку и направилась к воде.

Николай пошевелил угли под ведром, и Лялины шишки затрещали. Он сердито посмотрел на Диану, стоявшую слишком близко от костра.

— Вы бы отошли подальше.

Диана подняла глаза на Николая, очевидно, не понимая, о чем он ей говорит.

— Костюмчик, говорю, испортите. Смотрите, как искры летят.

Максим предложил:

— Диана, если хочешь, можешь Лялины джинсы надеть. В нашей спальне, в шкафу, есть несколько пар. Тебе, я думаю, подойдут…

Диана посмотрела на свой белый костюм и вдруг, словно проснувшись, слабо улыбнулась.

— Да-да, вы правы, нужно переодеться. У меня есть…

Николай неодобрительно покачал головой вслед быстро удаляющейся, слишком уж хрупкой на его вкус Диане.

— Хватит дров?

— Да не мешало бы подкинуть.

Максим расколол несколько полешек и, подбросив в костер, заглянул в ведро с раками.

— Николай, посмотри, по-моему, готово.

— Порядок. Я сейчас из катера черпак удобный принесу.

Когда он вернулся, раки были готовы.

Максим снял ведро с крюка и сказал, поставив его на землю:

— Дима зови жену, раки уже не опасны.

Николай помешал уху.

— Ну вот, можно и зелень кидать.

Максим проворчал:

— Ляльку не дождешься. Ушла и пропала. Пока сам не сделаешь… — Он направился в сторону дома, предупредив: — Больше дрова не подбрасывайте.

Сергей вышел к костру и, достав сигареты, попросил у Алексея Петровича зажигалку.

Из-за елки показались Максим и Диана.

— Похоже, все готово. Начнем?

— Ляли нет.

Максим крикнул в сторону скалы:

— Ляля, мы тебя ждем, — а потом добавил, обернувшись к Диме: — Не иначе как рисует.

Сергей сказал:

— Сделайте музыку тише, она, наверное, не слышит. Ляля!

Все вразнобой закричали:

— Ляля!

— Схожу за ней. — Сергей зашагал в сторону камней.

Лялю он заметил издалека, площадка была хорошо освещена. Она сидела на складном стульчике, облокотившись на гладкий камень. В ее широко распахнутых глазах застыло удивление. Из-под обнаженной левой груди торчал стальной шампур для шашлыка.

Ната первая прибежала на крик Сергея и замерла, взглянув на подругу. Ляля остановившимися глазами смотрела перед собой, растянув губы в дурашливой улыбке. Как только Ната наткнулась глазами на блестящее кольцо от шампура, она громко охнула и бросилась к Ляле.

Сергей ее грубо оттолкнул.

— Дура, не смей ничего трогать.

— Ей же больно.

— Ты что, не видишь, что она мертвая?

То, что сказал Сергей, было так ужасно и неправдоподобно, что Ната и не подумала обидеться на грубость мужа.

Из темноты один за другим появились Алексей Петрович, Максим, Дима с Линой, Диана и Николай. Появились и на мгновение застыли перед Лялей. Дима опомнился первый, поспешно подошел к ней и, осмотрев, безнадежно покачал головой.

Максим накрыл Лялю своей курткой и пробормотал:

— Господи, ведь я знал, что этим кончится.

Николай, страшно оскалясь, сжал руки в кулаки и, пообещав: «Убью гада», — не разбирая дороги, напрямик через кусты побежал к воде. Через мгновение рев мотора заполнил тягостную тишину.

Все задвигались, и Диана, прислонившись к Максиму, разрыдалась.

Алексей Петрович глубоко вздохнул. Бедная девочка. Такая молодая, талантливая… Как ужасно оборвалась ее жизнь. Ему было очень жаль Лялю. Но еще больше самого себя, свою позднюю любовь и глупые надежды. Он вдруг ясно понял, как безнадежно стар и как бездарно и одиноко прожита лучшая часть его жизни. И что ждет его впереди? Ничего, кроме немощи и болезней. Он еще раз глубоко вздохнул. Если бы он мог так же, как Николай схватиться за ружье и заглушить свою боль каким-нибудь решительным и энергичным поступком. Но все не так просто. И прежде, чем кому-то угрожать, нужно во всем разобраться.

А Ната смотрела на мертвую подругу, не испытывая к ней ни капельки жалости. Что ж, Лялька получила по заслугам. Разве она пожалела ее бедного мужа? Что она сделала с Сережкой? С Сережкой, который был кумиром всех девчонок в их школе. Не окажись Лялька на его дороге, разве бы так сложилась его жизнь? Разве стал бы он диджеем второразрядных дискотек? Он ведь мог сделать действительно блестящую карьеру. И если бы не Лялька… Натка вспомнила их разговор по телефону и Лялькины жестокие слова: «Все, с меня довольно, иди, путь свободен, может быть, ты его утешишь». Стерва. Наигралась, как кошка с мышкой, и бросила. Сколько понадобилось терпенья, чтобы оттащить Сережку от наркотиков. Она взглянула на мужа. Он в полной растерянности сидел на камне и смотрел перед собой. У нее шевельнулась ревнивая мысль, что и сейчас он все еще любит Лялю. Ничего. Переживет. Все, что ни делается, делается к лучшему. Если бы только он хоть капельку ее полюбил…

Алексей Петрович подошел к Максиму.

— Нужно сообщить в милицию и как можно скорее осмотреть все.

— Да, конечно. — Максим обнял Диану за плечи и увел за собой.

Алексей Петрович уговорил всех уйти в дом, а Диму попросил остаться:

— Покараулим, для порядка.

Они молча закурили.

Дима взглянул на Алексея Петровича.

— Какая страшная смерть. Кто бы мог подумать, что такое случится, когда мы сегодня утром ехали сюда.

Алексей Петрович ничего не ответил.

Но Диму тяготило молчание, и он снова заговорил:

— Не могу представить, у кого поднялась рука на женщину. Просто дикость какая-то. Может быть, здесь орудует маньяк? Вы слышали, что сказал лесник? По-моему, он кого-то подозревает.

Алексей Петрович нахмурился.

Но Дима не оставил его в покое:

— Удивляюсь вашему хладнокровию. Вы ведь, по-моему, адвокат, неужели у вас нет никаких соображений на этот счет?

— Боюсь, что все не так просто.

Дима раздраженно затушил сигарету.

— Вы что, не хотите со мной говорить, потому что подозреваете меня?

— Да с чего вы взяли? Мне просто кажется, что слишком рано строить какие-то предположения. Хотя я мог бы попытаться спрогнозировать логику следствия. Если бы, положим, мне поручили вести это дело, то для начала я бы проверил алиби всех приглашенных на остров, ну и, конечно же, хозяина и лесника.

— Неужели, вы всерьез считаете, что кто-то из нас способен на убийство?

— Повторяю, я бы так поступил на месте следователя. Может быть, тот, кто будет заниматься этим делом, поступит иначе. Сейчас трудно судить. Нужно допросить всех. Не исключено, что кто-то угрожал Ляле. Но в любом случае мы все под подозрением.

— Чертовщина какая-то! Через две недели я должен лететь на международный конгресс кардиологов. Что же, вы считаете, меня могут не выпустить за границу?

— Вполне вероятно.

— Как вы так спокойно говорите об этом? Ведь, по вашей логике, вы тоже один из подозреваемых?

Алексей Петрович задумался и спустя некоторое время спокойно ответил:

— Боюсь, что вы правы. У меня тоже нет алиби. Я отходил от костра, и, думаю, в этот момент меня никто не видел.

— И что же? Вам это безразлично?

Алексей Петрович покачал головой.

— Мне это далеко не безразлично. Подозрение в убийстве, причем в такого рода убийстве, с отягчающими обстоятельствами, бросит тень на мою репутацию. А вы, полагаю, понимаете, что для адвоката значит репутация. Я могу потерять всех моих клиентов. Поэтому, по всей видимости, я попытаюсь предпринять собственное расследование.

Алексей Петрович замолчал, и Дима с неприязненным чувством взглянул на него. Не человек, а машина. Уж на что Дима, как хирург, привычен к смерти. Но чтобы так хладнокровно и рассудочно говорить обо всем этом, да еще и употребляя такие слова, как «полагаю», «убийстве такого рода», «потерять всех моих клиентов». Дима и забыл, что сам вынудил Алексея Петровича на этот монолог, и не мог не удивляться тому, что насмешница Лялька водила дружбу с таким противным и занудным типом.

Вдруг в лице у Алексея Петровича что-то дрогнуло, и он добавил тихим изменившимся голосом:

— Я в любом случае решил предпринять собственное расследование, даже если Максим не попросит меня об этом.

Дима вздохнул и добавил сокрушенно:

— Неужели все это растянется надолго?

— Растянется, если на рукоятке не осталось отпечатков. И даже если не осталось, экспертиза может многое прояснить и существенно сузить круг подозреваемых. Жаль только, что такое ответственное дело может быть сделано непрофессионально. Слишком в глухом месте мы оказались.

— Слышите?

Вдалеке едва-едва был различим шум моторки.

— Сомневаюсь, что это милицейский катер. Вряд ли они могли отреагировать так быстро.

Сомнения Алексея Петровича вскоре разрешились, когда катер причалил и стало ясно, что не кто иной, как Николай, привез молоденького следователя из районного центра.

Алексей Петрович, раздосадованный разговором со следователем Николаевым, вышел на крыльцо и закурил. Что это — простое стечение обстоятельств или лесник преднамеренно направил расследование по ложному следу? Хотя почему по ложному? Версия следствия звучит достаточно убедительно. В поселке недалеко от острова год назад поселился уголовник, отсидевший свой срок за убийство и выпущенный на свободу досрочно за примерное поведение. Бывшего уголовника звали Степан, и в ночь, когда неизвестный заколол Лялю шампуром, его не было дома. Так утверждала его старая тетка, у которой он в настоящее время проживал. Вечером он уехал на рыбалку и вернулся под утро мертвецки пьяный. В том, что ночью он изрядно выпил, Николаев убедился лично, потому что и к полудню Степан не пришел в себя. Николаев наведался к нему, как только место преступления было обследовано и тело отправлено в райцентр. Несмотря на то что добиться от Степана не удалось ничего, кроме бессвязных ругательств, отсутствие его ночью явилось достаточным основанием для получения ордера на арест. Справедливости ради следовало сказать, что не только это сделало его основным и единственным подозреваемым по делу об убийстве, а и то, что в кузнице, которую Степан оборудовал в хлеву у тетки, были обнаружены пять шампуров точно таких же, как и тот, которым была убита Ляля. Хотя пока не удалось установить, каким именно шампуром была она убита. Не исключено, что тем, который Степан делал для Максима, а делал он ему двенадцать штук, причем один из них, как утверждал Максим, примерно месяц назад куда-то исчез. После того как на острове собрали и пересчитали все шампуры, выяснилось, что их одиннадцать. То есть Ляля была убита двенадцатым. И оставалось не ясно, был ли он тем самым двенадцатым, потерявшимся на острове, или это шампур из кузницы Степана, который он прихватил с собой на рыбалку, а потом, причалив к острову с западной стороны, вскарабкался с ним по скалистому склону, наткнулся на Лялю, убил ее по непонятной пока причине, после чего незаметно вернулся тем же путем в свою лодку и тихо отчалил.

Не то чтобы Алексей Петрович сомневался, что эту версию нужно отработать, вовсе нет, но было как-то неприятно наблюдать, что не только следователь, взявшийся ретиво «раскручивать» бывшего уголовника, но и все вокруг поверили в виновность Степана, который, убив однажды, вполне мог и без мотива, из одного бандитского озорства заколоть шампуром беззащитную слабую женщину.

Алексей Петрович машинальноспустился с крыльца и, обогнув дом, вышел к кострищу. Тяжело усевшись на тот же самый пенек, на котором он сидел вчера, Алексей Петрович тоскливо уставился на обуглившиеся сизые головешки. Неужели это было вчера? Ляля, зевнув, направилась к камням за своим мольбертом, и он предложил помочь ей. Он, зажмурив глаза, пытался воссоздать в памяти всю картинку. Что-то случилось в тот момент, когда она ответила ему… Он даже оглянулся. Почему же он не заметил ничего странного за своей спиной? Какая непростительная рассеянность! Но что поделать, его внимание всецело поглощала Ляля. Алексей Петрович живо представил ее, с загорелыми стройными ногами, в тех же, что и с утра, шортиках, а вместо крошечной майки — широкая клетчатая рубашка, принадлежащая, наверное, Максиму. Он стеснялся смотреть на тугой узел, которым были связаны концы рубашки. Стеснялся потому, что его сводил с ума кусочек плоского бархатистого живота, который выглядывал при малейшем Лялином движении. Она как-то особенно нежно и грустно посмотрела на него, когда сказала: «Нет-нет, я привыкла сама его таскать», — и в этот момент что-то произошло, отчего лицо у Ляли вдруг стало упрямое и сердитое. Она резко отвернулась и споткнулась о шампуры для шашлыка, воткнутые в землю. Это выражение на Лялином лице не предназначалось ему. Но тогда кому же? Тому, кто в тот момент был за его спиной. Он стал вспоминать, кого же он заметил. Чушь какая-то, все были чем-то заняты, и никто не смотрел на Лялю.

Вдруг за елками мелькнуло что-то белое, и на поляну вышла Диана. Когда она увидела его, то первым ее движением было уйти, но она переборола себя и, несмотря на солнце, зябко кутаясь в длинную трикотажную кофту, села в шезлонг.

Они некоторое время помолчали, и Алексей Петрович спросил:

— Диана, вы давно знали Лялю и были ее близким другом. Никогда она не говорила вам, что боится кого-то? Может быть, ей кто-то угрожал, а она не придавала этому значения?

Диана как-то абстрактно посмотрела на него и сказала охрипшим после ночных слез голосом:

— Произошла ужасная ошибка. На месте Ляли должна была быть я…

Алексей Петрович с вниманием ждал продолжения, но его не последовало.

— Вы не могли бы объяснить свои слова?

Диана вздохнула и добавила:

— Когда я сегодня утром проснулась, то поняла, что больше не смогу играть. — Она с недоумением разглядывала свои натруженные с хорошей растяжкой пальцев руки и, казалось, совсем забыла про Алексея Петровича.

Он нахмурился и потянулся за сигаретами.

Диана пробормотала:

— Прекрасный концертный рояль, я потратила на него все свои деньги…

Алексей Петрович, заметив Сергея, свернувшего на тропинку, тихо поднялся и, ни слова не говоря, невежливо удалился, а вслед ему прозвучал риторический вопрос:

— Не понимаю, что же мне теперь делать?

Сергея он догнал только у каменистой площадки, тот усмехнулся, взглянув на Алексея Петровича, и спросил, кивнув на Лялин складной стульчик:

— Что, тянет?

Алексей Петрович ничего не ответил.

— И меня тянет.

Сергей пошатнулся, сделав неверное движение, и Алексей Петрович заметил, что он пьян.

— Да, Лялька в своем репертуаре, даже на тот свет не могла отправиться без фейерверка. Зрителей собрала… Не удивлюсь, если она сама все и подстроила.

— Вы думаете, она кого-то спровоцировала?

— Вот именно, спровоцировала!

— Но неужели Степана? Как-то это уж слишком…

— А что, Степан не мужик, что ли? Не удивлюсь, если Лялька и с ним крутила.

— Сергей, Ляля мертва, сейчас очень легко оклеветать ее доброе имя.

— Доброе имя! Да если б я не знал ее как облупленную. Я же был у нее первым… — Он вдруг осекся и, вытащив сигарету, стал искать зажигалку.

Алексей Петрович предложил свою, Сергей закурил и машинально положил зажигалку в карман.

— На кой… она собрала нас тут всех? Нужно быть железным, чтобы… Ведь и с Димкой же у нее был роман, причем, я уверен, Лина догадывалась. И этот болван лесник! Не удивлюсь, если и вы тоже… А? Небось, угадал? Было, было. Чувствую! В том, что касается Ляльки, меня не обманешь! Ее хлебом не корми…

— Сергей, но то, что вы сейчас сказали, очень важно для следствия.

Сергей с сарказмом передразнил:

— Следствие! Ха-ха-ха. Инспектор Николаев! Это он, что ли, следствие? Не думаете ли вы, что я то же самое повторю ему? Вот уж дудки. — Сергей вдруг стукнул кулаком по камню, разбив в кровь руку. — Ну что ей надо было, можете хоть вы-то понять? Чего ей не хватало? Ведь и Максим любил ее. А я? Да я был готов все, ну просто все, для нее сделать. Скажи она мне, убей. Убил бы, не задумываясь. Всю душу вытянула, а потом и добила окончательно.

Алексей Петрович задумчиво произнес:

— Получается, что все, кто был на острове, имели мотив для убийства. Пожалуй, что так. Все, кроме Дианы.

— Интересно, почему это, кроме Дианы? Да Диана, как кошка, была влюблена в нее.

— Сергей, помилуйте…

Сергей вдруг разрыдался пьяными слезами:

— Все бы отдал, только бы Лялька была жива.

Алексей Петрович смущенно отвернулся и, стараясь не оборачиваться, поспешил к дому. Нужно начинать действовать. И немедленно.

Максим лег только под утро, оглушив себя стаканом водки, но до конца отключиться так и не смог. И во сне назойливо повторялось одно и то же. Вот он, как сумасшедший, вбегает на каменистую площадку и видит Лялю с застывшим удивлением на лице. Восковая бледность загорелого тела, слепые остановившиеся глаза и жалкие грудки с бледными, когда-то розовыми сосками. Его впервые смутил вид ее обнаженного тела, и он не выдержал и накрыл ее своей курткой.

Он ушел к себе под утро, после того как катер с Лялиным телом покинул остров. Стакан водки не помог снять напряжение, лишь добавил головной боли. Максим открыл створки шкафа, чтобы достать свежую рубашку и отшатнулся, едва не опрокинув вазу, стоявшую позади него на тумбочке. На нижней полке, приспособленной для одеял и подушек, свернувшись калачиком, лежала Ляля. Дверцы шкафа со скрипом затворились, и Максим, зажмурив глаза, сжал руками виски, с отвращением ощущая влажность своих ледяных ладоней.

Раздался стук в дверь. Алексей Петрович, не дождавшись приглашения, заглянул:

— Максим, вы позволите?

Максим, плохо соображая после бессонной ночи, поспешно закрыл шкаф на ключ и проговорил, пытаясь усмирить страшно ухающее сердце:

— Да-да, входите.

Алексей Петрович поднял валявшийся стул и опустился на него.

— Мне нужно поговорить с вами. Вы не могли бы сесть?

Максим покорно сел на диван, бросив быстрый взгляд в сторону шкафа.

— Я считаю, что должен сообщить вам о моем решении. Оно окончательно созрело у меня после разговора со следователем Николаевым. Я хочу предпринять собственное расследование, чтобы потом не сожалеть об упущенном времени и исключить возможность формального ведения дела. Как вы на это смотрите?

Максим кивнул и добавил:

— Я готов оплатить ваши расходы.

Алексей Петрович предостерегающе поднял руку.

— Это лишнее. Должен предупредить вас, что я занялся бы этим независимо от вашего согласия. А теперь, если позволите, я задам вам несколько вопросов?

— Я вас слушаю.

— Максим, чья это была идея пригласить на остров гостей: ваша или Лялина?

— Лялина. Она давно хотела показать своим друзьям остров.

— А состав приглашенных… Она обсуждала его с вами?

— Ну, конечно.

— А вы заметили что-нибудь особенное в Лялином поведении, когда она собиралась сюда?

— Нет.

Алексей Петрович попытался уточнить:

— Может быть, она была подавлена, или, скажем, задумчива, или взволнована?

— Ну да. И задумчива, и взволнована. Но Лялька — совершенно особенное создание, она всегда чем-то… — Максим скосил глаза в сторону шкафа и осекся. — Она почему-то очень много ждала от этой встречи.

— А Ляля никогда не говорила, что хотела бы умереть?

— Нет-нет, она вовсе не хотела. А ее разговоры о смерти — это всего лишь романтические фантазии, ничего серьезного.

— Так, значит, все-таки были разговоры?

— Поверьте, ничего серьезного.

— Максим, а вы знали, что у Ляли был роман с Сергеем?

Он кивнул.

— И все-таки вы сочли возможным, чтобы он был в числе приглашенных?

— Я никогда не ограничивал Лялину свободу. Мы с тем условием и поженились. Я убежден, что ревновать глупо. Да и зачем? Ляля доверяла мне все свои секреты. Если бы у нее появилось что-то серьезное, я бы узнал первым.

— А вы не думали о том, что Лялю-то окружали обычные люди, которые могли ваших отношений и не понять?

— Простите…

Алексей Петрович пожевал губами и пояснил:

— Ляля была очень привлекательна.

Максим поднял тяжелые веки, и Алексей Петрович с неприязненным чувством заглянул в его большие выпуклые глаза с блестящей роговицей.

— Я бы хотел попросить вас изложить на бумаге события вчерашнего вечера. По возможности, подробнее. — Он встал со стула и, уже откланявшись, решил уточнить: — А у вас нет своих соображений относительно того, кто мог убить Лялю?

Максим отрицательно покачал головой и, как только за Алексеем Петровичем закрылась дверь, бросился к шкафу. Ключ упорно не хотел поворачиваться, и он в нетерпении едва не сломал замок. На нижней полке, на верблюжьем одеяле, валялась Лялина джинсовая куртка. Он судорожно ощупал ее, потом всю нижнюю полку. Пусто. Еще раз. Пусто. Но у него почему-то не было никакой уверенности, что это так. Максим начал обследовать весь шкаф, выкидывая содержимое на середину комнаты. Он опомнился, только когда на полу выросла целая гора дачных вещей.

Сергей зашел на кухню и достал из холодильника банку пива. Вчера он спустился сюда и застал здесь Лялю. Она стояла, прижавшись к окну, и не слышала его шагов. Он замер за ее спиной. Но, когда Ляля в глубокой задумчивости накрутила на палец зачесанные назад волосы и дунула на несуществующую теперь челку — жест, знакомый ему со школьных времен, он не выдержал и, на мгновение потеряв ощущение реальности, шагнул к ней и обнял за плечи. Они были одни, если не считать Максима с Дианой, беседовавших на веранде. Ляля вздрогнула и оттолкнула его. И он понял, что надежно припрятанные воспоминания ожили, встрепенулись и повлекли его за собой все по тому же один раз уже пройденному кругу. Он подошел к ней и заговорил о любви. Как будто не было лет, прожитых отдельно. Она засмеялась. А потом сказала: «Глупенький ты, Сережка. Я ведь, к сожалению, тоже все помню».

— Сережка!

Он быстро обернулся. Из упавшей банки расплескалось пиво. Сергей машинально нагнулся за ней. Ната, испуганно улыбаясь, стояла на пороге. Его почему-то взбесил ее вид. Особенно волосы, уложенные точно так же, как у Ляльки.

— Ну что? Что ты за мной бегаешь. Следишь, что ли?

— Сереженька, прошу тебя, не пей.

— Слушай, уйди.

— Но мне больно видеть, как ты себя губишь, я боюсь за тебя.

— Иди к черту. Вырядилась, как…

— Я не вырядилась. У меня просто нет с собой ничего темного, кто же знал…

— …что такое счастье привалит. Что ж не договариваешь? Знаю, как ты Ляльку ненавидела. Подружка! Подлая ты, Наталья. Все вы, бабы, подлые. Одна Лялька была…

— Да уж, Лялька была… Такая чудесная Лялька. Что же она тебя бросила? Или ты для нее был не очень хорош?

— Не твое дело, проваливай!

Ната заплакала.

— Сережа, опомнись, ты же сам говорил, что я нужна тебе. Зачем ты сейчас все разрушаешь? Неужели ты думаешь, что Лялька вчера всерьез? Я же все видела… Глупенький ты, Сережка.

Он, услышав, что его жена невольно повторила Лялины слова, замахнулся на нее и бросил оказавшуюся в руках банку из-под пива.

— Стерва, не удивлюсь, если ты и убила Ляльку.

Ната увернулась, и оказавшийся за ней Алексей Петрович ловко поймал банку и с невозмутимым видом выбросил ее в мусорное ведро.

— Сожалею, что прервал вашу беседу, но мне необходимо задать вам несколько вопросов.

Лина нервно укладывала в чемодан вещи. И вещей было немного, и размеры комнаты, которую они с Димой занимали, едва-едва позволяли развернуться, тем не менее, вот уже битый час она лихорадочно собиралась, и никак не могла закончить, и в который раз содержимое почти упакованного чемодана вытряхивалось на кровать, и все начиналось сначала. И, казалось, никогда ей не собрать эти неизвестно откуда выползающие предметы.

— Алина, успокойся. — Дима отнял у нее чемодан и усадил в кресло. — У меня от тебя в глазах рябит. Дай мне сосредоточиться. Я обещал Алексею Петровичу все сделать до отъезда. И советую тебе написать. Все равно наши показания понадобятся.

— Я написала… — Лина огляделась. — Но куда же я положила? — Она мрачно посмотрела на чемодан. — Чертовщина какая-то! Неужели я убрала? — Она вдруг закрыла рукой глаза и разрыдалась. — Господи, ну зачем ты согласился ехать на этот чертов остров? Что, нам дома плохо было? Господи, зачем? Теперь все пропало! Все, все…

Дима внимательно посмотрел на жену и полез в чемодан за таблетками. Она послушно выпила успокоительное и через несколько минут затихла.

— Что за истерика? Постарайся, наконец, взять себя в руки. Конечно, все это ужасно, но вы ведь не были с Лялей очень близки? И почему все пропало? Никто, по-моему, не собирается брать с нас подписку о невыезде. Так что, я думаю, симпозиум в Германии не отменяется. А то, что Алексей Петрович решил со своей стороны заняться Лялиным делом, так это его право. И почему бы нам не помочь ему в этом? Ведь если он сумеет восстановить точную картину происшествия, то вина Степана будет очевидна. И я уверен, что следователь заставит нас скоро сделать то же самое, о чем попросил Алексей Петрович. И лучше, если в наших показаниях не будет путаницы. Кстати, вот твой листок. — Дима пробежал глазами несколько написанных Линой строчек. — И что же — это все?

— Но я действительно ничего не видела, помнишь, ведь я ушла собирать чернику сразу же, как только вы привезли этих мерзких раков.

— Хорошо. Но, по-моему, нужно написать точнее, где именно ты была. А то какой-то детский лепет: «Собирала чернику и никого не видела». Подумай сама, как неубедительно это звучит.

Алина упрямо повторила:

— Я не могу точнее, ты же знаешь, что я не в ладах с географией.

— Давай я помогу тебе. Ты вышла к костру по тропинке?

Она неуверенно кивнула.

— Но их там всего четыре: две тропинки ведут к воде, по ним ты вряд ли могла прийти, одна петляет вдоль камней, и еще тропинка — со стороны дома через ельник.

— Да-да. Я собирала чернику за домом, а потом между елок и перед самым костром вышла на тропинку.

— Отлично. А ты никого не видела?

— Сколько можно повторять! Я собирала ягоды и не смотрела по сторонам.

— Лина! — Дима дождался, когда она подняла глаза. — А ты не хочешь поговорить откровенно?

— О чем? Мне абсолютно нечего добавить.

Дима нахмурился.

— Как хочешь. В любом случае я рад, что ты успокоилась.

Он подвинул свой листок, чтобы продолжить, но стал думать о жене. Это все, что у него теперь осталось. Сама судьба сделала свой выбор: Все правильно. Из них двоих жена ему дороже. Поэтому он с ней. Теперь исчезнет мучительное ощущение раздвоенности и постоянной вины перед ней. Он сделает все, чтобы она стала спокойнее. Интересно, известно ей что-то или нет? Временами он был почти уверен, что она догадывается, но стоило ему сделать попытку поговорить откровенно, как она тут же замыкалась в себе. А может быть, ей это и не приходит в голову? Ведь он всегда был осторожен. И как ни кружила ему Лялька голову еще в бытность свою его пациенткой, но он сумел соблюсти формальности и позволил себя уговорить, лишь после ее выписки и на нейтральной территории. Она сказала, что намного честнее было бы один раз переспать, чем без конца мечтать об этом. Он засмеялся и ответил, что мечтать ему совершенно некогда. Но Лялькина грация в сочетании с детской ребячливостью, упорство, с которым она его преследовала, многообещающие взгляды сделали свое дело. Он стал думать о ней больше, чем следовало, а потом, чтобы избавиться от наваждения, стал ее любовником. Глупо. Если учесть, что действительность превзошла все ожидания. Вот тогда он и узнал, что такое наваждение. Его тоска по Ляльке достигала иногда такой остроты, что он не мог ни о чем, кроме нее, думать. Непозволительная роскошь для кардиохирурга, четыре раза в неделю входящего в операционную. Кончилось все тем, что неожиданно для себя он на тридцать восьмом году жизни оказался мучительно и безнадежно влюбленным, безнадежно, потому что его желание безраздельно обладать ею никогда не могло быть вполне удовлетворенным. Она была капризна и непостоянна. Месяцами она не вспоминала про него, но если вдруг вспоминала, то ничто уже не могло ее остановить. И эти вспышки страсти слишком дорого ему потом стоили. Но он любил ее, несмотря на ее полную непригодность быть любимой, и, стараясь переиграть ее в независимости, никогда не пытался участить их встречи.

И вот теперь Ляли нет.

Он сидел над листком бумаги, пытаясь проанализировать свои чувства. Вчера она заманила его на камни и сказала: «Я хочу тебя». Он спокойно ответил: «Это невозможно». Она засмеялась: «Не выдумывай, мы встретимся ночью». Он покачал головой. Лялино желание и неизбежность предстоящего свидания делали его сильным и неуязвимым.

И вот теперь Ляли нет. И сказанные им слова необратимы. Он впервые выдержал характер. И что это дало? А то, что не было на свете человека несчастнее его. И некому теперь объяснять, что не восторги наслаждений, добываемые всегда неожиданным способом (Ляля любила экспериментировать), были главным в его чувстве к ней. А нечто другое. Никогда его жене не заполнить пустоту, которая образовалась в его сердце после Лялиной смерти. И только теперь, когда ничего уже не вернуть, он понял, как ничтожна и бессмысленна была вся его суета с отстаиванием независимости.

Алексей Петрович постучал в комнату Дианы. Молчание. Дверь была не заперта, в комнате — никого. Он вошел. Из окна были хорошо видны западный скалистый берег и площадка, на которой в тот злополучный вечер Ляля рисовала. Диана была там. Он спустился по лестнице и быстрыми шагами направился к тропинке, огибающей молодой ельник. Через несколько минут он уже был на берегу. Диана стояла на том самом месте и в той позе, в какой ее хотела изобразить Ляля. Он вспомнил, как еще вчера Ляля с восторгом рассказывала им, какую прекрасную она напишет картину. Алексей Петрович окликнул Диану. Она повернула к нему лицо. Слезы проложили светлые бороздки на ее щеках, покрытых слишком темным для солнечного дня тональным кремом. Алексей Петрович подумал, что вряд ли она смотрела сегодня на себя в зеркало.

— Диана, вы помните, я просил вас описать события вчерашнего вечера? Вы сделали это?

Она отрицательно покачала головой.

— Я не имею права заставить вас, мне остается только просить.

— Но я не могу… — У нее из глаз полились, словно наготове стоявшие, слезы. — Я просто не в состоянии написать хотя бы строчку.

— Может быть, вы ответите на мои вопросы?

Она посидела неподвижно, прислушиваясь к себе, потом кивнула:

— Хорошо, давайте попробуем.

— Где вы находились в тот момент, когда Ляля пошла за мольбертом?

— Я стояла недалеко от костра, по-моему, около сосны.

— Вы можете вспомнить, кто еще был там?

— Вы… Максим… Еще этот лесник, Николай, по-моему. Больше я никого не помню, хотя не исключено, что там были все. Пожалуй, кроме врача. Его зовут Дмитрий, не так ли?

Алексей Петрович кивнул.

— А что вы делали потом?

— Я сходила в дом, чтобы привести себя в порядок, потом вернулась к костру, все было готово, стали звать Лялю. Вот, собственно, и все.

— Вас кто-нибудь видел, когда вы отходили от костра?

— Я шла за вами по тропинке к дому, но вы свернули у сарая, и я не уверена, что вы меня заметили. К костру я вернулась вместе с Максимом. Он прибежал в дом за зеленью для ухи. Больше я никого не видела.

— Благодарю вас. Пока этого достаточно, и прошу прощения за беспокойство.

Алексей Петрович вернулся в свою комнату, разложил перед собой нарисованный им от руки план острова и, еще раз проверив свои блокнотные записи, нанес аккуратные галочки вдоль тропинки, ведущей к каменистой площадке, где была убита Ляля. Художник он был весьма посредственный, но на его плане со скрупулезной точностью были изображены не только все растущие на острове деревья, но и фигурки людей, словно привязанные к затейливым пунктирным траекториям. Он внимательно посмотрел на рисунок и покачал головой. «Ай-я-яй, как нехорошо получается». Как минимум два человека лгали. И, судя по его самодельному плану, это было очевидно. Изучив показания шести приглашенных и Максима с лесником, Алексей Петрович сумел расписать по минутам те полчаса, которые Ляля как будто бы провела одна без свидетелей.

— Алексей Петрович, можно к вам?

— Конечно, Максим, входите.

Максим вошел и, остановившись в дверях, сообщил:

— Я только что разговаривал со следователем. У него появились новые улики против Степана.

— Вы присаживайтесь.

— Нет-нет, я на минутку. Следователь сказал мне, что на рукоятке шампура обнаружили отпечатки пальцев Степана и нашелся рыбак, который видел вчера поздно вечером, как Степан карабкался по камням на наш остров. — Максим ожидал услышать реакцию Алексея Петровича, но тот в задумчивости опустил голову и стал разглядывать разложенные перед ним на столе бумажки.

— Алексей Петрович?

— Максим, я хотел бы собрать всех, кто был вчера на острове.

— Алексей Петрович, вы слышали то, что я вам сказал?

— Да, Максим.

— Тогда в чем же дело? Разве все улики не указывают на Степана?

— А что, Степан признал себя виновным?

Максим усмехнулся.

— Конечно, нет. Но он сознался, что был вчера на острове. Якобы он неподалеку ловил рыбу и услышал приглушенный крик. Он утверждает, что узнал Лялин голос, и поспешил к ней на помощь. Когда он влез по камням на скалу, то оказался как раз на той самой площадке, где была Ляля. Но она к тому времени уже была мертва. Когда он это понял, то очень испугался и той же дорогой вернулся в лодку. Удивляюсь, как он не сломал себе шею.

Алексей Петрович упрямо повторил:

— Максим, я хотел бы собрать всех, кто был вчера на острове. И свяжитесь, пожалуйста, с Николаем.

Максим пожал плечами.

— Не знаю… Гости решили уезжать.

— Вот именно поэтому мне и нужно с ними поговорить. Потом сделать это будет сложнее.

От костра шел едва уловимый едкий запах. Кто-то залил его вчера вечером водой. Николай всем своим видом выражал нетерпение, его отвлекли от каких-то важных дел. Алексей Петрович дождался Диану, которая вышла на полянку последней, и обратился к собравшимся:

— Господа, я не отниму у вас много времени, но я счел своим долгом уточнить некоторые детали после того, как тщательно изучил ваши описания происшедшего вчера вечером. К счастью, ряд субъективных факторов, таких как приготовление раков и ухи, требовали наблюдения за временем, поэтому мы располагаем достаточно точными сведениями относительно тридцати минут, предшествовавших обнаружению трупа. С половины десятого, когда Ляля отправилась за своим мольбертом на камни, до десяти, когда мы все собрались перед ней на площадке. Так вот, как следует из ваших показаний, в эти полчаса никто не только не видел ее, но и даже не находился в западной части острова. — Алексей Петрович помолчал и добавил: — А вместе с тем ни один из нас не провел все это время у костра. Отлучались все. Начну по порядку. Как я уже говорил, в девять тридцать Ляля ушла за своим мольбертом по одной из четырех тропинок, которые отходят от костра. Эта тропинка петляет вдоль камней, и больше на нее никто не выходил вплоть до десяти часов, когда мы все вслед за Сергеем поспешили по ней к Ляле. В тот момент, когда Ляля ушла, у костра не было Димы — он пришел минут через десять-пятнадцать со стороны пляжа — и его жены Алины, которую позвали, когда были готовы раки. Алина все это время собирала чернику за домом и вдоль тропинки, ведущей от дома к костру. Откуда и когда именно она пришла, никто не помнит, за исключением Димы, который подтвердил, что она вышла к костру со стороны дома через несколько минут после него. Не было у костра и Наташи, она ушла мыть шампуры сразу же, как только Ляля споткнулась о них, то есть в девять тридцать. Примерно в это же время ваш покорный слуга отправился по тропинке в сторону дома, следом за мной туда же пошла и Диана. Это подтвердили Максим и Николай, которые остались у костра. Я дошел почти до дома; Диана, следовавшая за мной, видела, как у сарая я свернул в сторону уборной. Пробыл я там некоторое время и вышел к костру одновременно с Димой, но с противоположной стороны. Ни по дороге к дому, ни обратно я никого не заметил, хотя и смотрел по сторонам.

Далее, примерно в девять пятьдесят Николай отошел к своему катеру за черпаком, а через некоторое время Максим пошел в дом за зеленью. Обратно он вернулся вместе с Дианой, которая ходила к себе переодеться. К костру они вышли вместе, никого по дороге не встретив. Сергей все это время далеко от костра не уходил. Но когда и насколько он отлучался, никто не запомнил. Он утверждает, что несколько раз выходил к воде со стороны камней, вроде бы слышал плеск весел, видел какую-то лодку, но определенно ничего сказать не может.

Алексей Петрович закончил и, помолчав, спросил:

— Я все изложил верно? Ни у кого нет возражений? Тогда, если позволите, я хотел бы задать несколько вопросов. Николай...

Николай посмотрел на часы и предупредил:

— Я перенес на час встречу с пожарником, и вы мне обещали…

Алексей Петрович кивнул:

— Да-да, я помню и буду краток. Николай, скажите, пожалуйста, когда вы отходили к катеру, заметили вы кого-нибудь на берегу?

— Нет. И я это написал.

— Но Наташа утверждает, что с девяти часов тридцати минут до десяти мыла шампуры на мостике. Вы не могли ее не заметить.

— Не было ее там. Шампуры валялись, а ее там не было.

— Хорошо. Наташа, как вы это объясните?

Наташа пожала плечами.

— А что тут объяснять? Я отошла на несколько минут в кустики. Не буду же я об этом писать.

Алексей Петрович заметил беглый взгляд, который Наташа бросила на Сергея, и обратился к Диме:

— Когда Ляля пошла за мольбертом, вас у костра не было, вы в это время гуляли вдоль берега. Так? Вернулись вы к костру одновременно со мной примерно без пятнадцати минут десять по той же тропинке, по которой спустя минут пять убежал за черпаком Николай. Вы видели Наташу на берегу?

— Нет, там никого не было.

— Наташа?

Она насмешливо посмотрела на Алексея Петровича и с вызовом ответила:

— Ну и что? А я скажу, что была там и тоже никого не видела. Кому вы будете верить, мне или Диме? И вообще, с какой стати я должна перед вами отчитываться? Ведь все равно убийцу уже поймали.

— До суда еще далеко, а пока приговор не вынесен…

— Я ничего плохого не делала и не собираюсь отчитываться.

— Хорошо, у меня остался последний вопрос. Алина, вы все то время, пока отсутствовали, собирали чернику и даже принесли немножко ягод для компота, не так ли?

— Да, все верно.

— Примерно в течение получаса вы находились около тропинки, ведущей от дома к костру. Так?

Лина кивнула, не поднимая глаз.

— Но как же объяснить тот факт, что вас там никто не видел, хотя три человека дважды прошли от костра к дому и обратно?

Лина молча смотрела перед собой, словно его слова не имели к ней никакого отношения.

Алексей Петрович не стал повторять свой вопрос, а обратился ко всем:

— Ну, вот, господа, собственно, и все, что я вам хотел сообщить. Как видите, я не задержал вас надолго. — Алексей Петрович замолчал, но никто не тронулся с места. Он обвел глазами всех, сидевших у кострища, и остановил взгляд на Диме. — Я полагаю, вы хотите узнать, какие действия я предприму дальше? — И, дождавшись согласных кивков, он ответил на свой вопрос: — А дальше мне придется обратить внимание следствия на досадные несоответствия в наших показаниях. — Он в задумчивости пожевал свою нижнюю губу и доверительно добавил: — Придется, если вы не сочтете возможным рассказать правду. Которая, как я понимаю, может и не иметь никакого отношения к Лялиной смерти.

Николай с недовольным видом потер свою бычью шею.

— Ну, я пошел, мне-то рассказать больше нечего. — Он невежливо сплюнул сквозь зубы и, тяжело ступая литыми охотничьими сапогами, зашагал к своему катеру.

Диана молча поднялась и вопросительно взглянула на Алексея Петровича. Она чувствовала, что нравится ему, и могла в его присутствии позволить себе быть слабой и беззащитной.

Они встретились глазами, и он проговорил:

— Вы плохо выглядите, идите прилягте.

Максим поднялся вслед за ней.

Алексей Петрович спросил у него:

— Максим, можно мне посмотреть последний Лялин набросок?

— Конечно, пойдемте.

— Я зайду к вам чуть позже.

Алексей Петрович повернулся к Алине. Она неподвижно сидела на поваленном дереве, глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами и никак не реагируя на Диму, который что-то вполголоса говорил ей. Алексей Петрович дождался, когда Сергей с Наташей, тихо ругаясь, направились к дому, и подошел к Алине.

— Алина, я хочу поговорить с вами.

Она подняла на него испуганные глаза.

— Дима, вы позволите мне поговорить с вашей женой наедине?

— Лина плохо себя чувствует, я не хотел бы оставлять ее одну.

— Вы можете находиться поблизости, я всего на два слова.

— Не понимаю, какие могут быть от меня секреты?

Лина поспешно проговорила:

— Пусть останется.

— Ну, раз вы не возражаете. Тогда, позвольте, сразу о деле. Алина, вы только что подтвердили, что все то время, пока вас не было у костра, вы собирали чернику, не так ли? Отсутствовали вы минут тридцать — сорок и вернулись примерно через двадцать минут после того, как Ляля ушла за своим мольбертом.

— Не понимаю, зачем повторять!

Алексей Петрович не обратил внимания на Димины слова и продолжил:

— Я тщательно обследовал остров и обнаружил единственное место, где растет черничник. Это место полукругом огибает площадку, где была убита Ляля. Если вы собирали чернику, то не могли не увидеть Лялю.

Алина вскочила и быстро заговорила:

— Нет! Нет! Нет! Нет! Никого я не видела! Никого! Я собирала чернику недолго, минут пять, не больше. А потом я ушла оттуда и не слышала, о чем они говорили. Я ушла раньше и направилась к дому, а потом к костру. Я никого не видела. Понимаете? Никого! Вы мне верите? — Она судорожно сжимала и разжимала пальцы, лихорадочно оглядываясь по сторонам.

Алексей Петрович был озадачен ее вспышкой.

Дима решительно взял Алину под руку и проговорил:

— Вы видите, ей нужно успокоиться. — И, обращаясь к жене, добавил: — Перестань, нельзя так распускаться.

Алексей Петрович не стал настаивать, он молча последовал за ними в дом и постучался в комнату к Максиму.

— Входите.

Лялин набросок, не снятый с подрамника, стоял у стены.

— Вот смотрите, это и есть ее последняя работа. К сожалению, так и останется незаконченной…

Алексей Петрович взглянул. На самом краю обрыва стояла Диана, словно Ника на носу корабля. Ее платье облепил ветер, и она смотрела вдаль на воду. Алексей Петрович не предполагал, что у Дианы может быть такое лицо. А Ляля предполагала и, видимо, хорошо знала такую Диану. Томную, чувственную и одержимую. Наверное, с таким же выражением на лице она иногда играла на рояле, а может быть, занималась любовью. Сюжет картины Ляля успела им рассказать. Алексей Петрович никогда не видел набросков и подивился, как в незаконченной работе точно угадывался замысел. Он стал внимательно рассматривать детали. Ляля со скрупулезной точностью изобразила площадку, на которой стояла Диана, и китайскую горку с цветами, и камень, на который Диана небрежно откинула руку.

— Максим, а что это за цветы посередине клумбы?

— По-моему, лилии, но я могу ошибаться. Цветами занималась Ляля. — Максим через плечо Алексея Петровича взглянул на рисунок, но не заметил ничего особенного.

— У меня будет к вам просьба. Задержите, пожалуйста, гостей и пригласите на остров следователя, который ведет Лялино дело. Это чрезвычайно важно.

— Разве я могу оставить кого-то силой?

— Придумайте что-нибудь. Необходимо, чтобы сюда срочно приехал следователь. И прошу вас, никому ни слова о нашем разговоре. Повторяю, это чрезвычайно важно.

Алексей Петрович, удостоверившись, что Максим просит дежурного соединить его со следователем Николаевым, вышел и, поднявшись на второй этаж, постучался в комнату к Диане. Вдруг соседняя дверь отворилась, и Наташа, едва не сбив с ног Алексея Петровича, выскочила в коридор.

— Наташа!

Она повернула к нему красное заплаканное лицо, и он заметил у нее на виске свежую кровоточащую ссадину.

— Что, никогда синяков не видели? Интересно?

— У меня в комнате есть очень хорошее средство, я могу обработать вам рану.

— Да идите вы!

Алексей Петрович покачал головой и повторно постучал к Диане.

— Алина, я прошу, успокойся. — Дима говорил мягким голосом, но глаза у него оставались холодными и злыми.

— Отпусти меня сейчас же! И не смей обращаться со мной, как с больной. Я не твоя пациентка.

— Выпей, тебе станет легче.

— Что ты мне все суешь какие-то таблетки? У меня от них голова перестает соображать!

— Лина, это становится невыносимо! Можешь не принимать успокоительное, но еще одна такая истерика, и я вызову психиатра. У меня кончилось терпение!

Алина, изловчившись, выдернула руку и, опрокинув на Диму стакан с водой, бросилась к дверям. Пока он вытирал очки, она была уже на улице. Но когда он выбежал за ней на крыльцо, ее нигде не было видно.

Две тропинки шли от дома: одна — к пляжу, а другая — к камням, туда, где была убита Ляля. Дима, немного поколебавшись, побежал к камням. От домика было совсем близко, но на площадке никого не оказалось. Он подошел к обрыву и крикнул: «Лина!» Его голос гулко разнесся по воде. В ответ со стороны пляжа послышался безумный смех, который повторило эхо, и рев моторки мгновенно поглотил все.

Дима смог увидеть катер только после того, как тот вышел из бухты. Лина была одна на палубе. Катер на предельной скорости приближался к нему. Лина хохотала, запрокинув голову.

— Руль! Руль держи!

Она повернула к нему оскалившееся лицо и прокричала:

— Димка, прыгай ко мне!

— Лина, держи руль!

Она дернула руль и, сделав крутой вираж и едва не вывалившись в воду, направила катер прямо на него. Несколько метров отделяли ее от скалы. Он в полном бессилии стоял на вершине. Почти отвесный берег заканчивался у воды отшлифованным каменистым плато. Авария была неизбежна. И все же еще можно было развернуть катер, чтобы смягчить удар. Но с берега Дима ничем не мог ей помочь.

Лина влетела на плато. Нос катера вздернулся вертикально вверх и по инерции наполз на скалу. Сильный удар выбросил Лину на камни, а завалившийся катер сверху придавил ее.

Дима мгновение смотрел на обломки, потом, не дожидаясь помощи, стал спускаться вниз, каждую минуту рискуя сорваться.

Алексей Петрович с Наташей первыми оказались на берегу и, взглянув вниз, не решились задавать Диме вопросы. Лины нигде не было видно. Перевернутый катер кормой зацепился за камни, а его нос все глубже погружался в воду.

На середине скалы Дима не смог найти место, куда поставить ногу, и, не удержавшись, сполз в воду, разодрав в кровь руки. У основания скалы можно было встать. Он выпрямился и увидел Лину. Вернее, то, что от нее осталось. Он попытался приподнять борт, но это ему не удалось, только нос катера еще глубже ушел под воду. Дима беспомощно взглянул вверх.

— Мне одному не поднять!

— Что с Линой?

Дима ничего не ответил и снова ухватился за край борта, но не удержался и, поскользнувшись, еще больше утопил катер.

Максим крикнул:

— Осторожнее, там дальше очень глубоко.

Сергей, ни слова не говоря, разделся и, сильно оттолкнувшись, прыгнул в воду.

Вдвоем они вытащили Лину из-под катера. Помочь ей было уже нельзя.

Разбитый катер ни на что не годился. Максим пошел за байдаркой, чтобы доставить на остров тело.

Алексей Петрович догнал его.

Максим повернул к нему бледное лицо и сказал:

— Я видел, как Лина садилась в катер, но мне не пришло в голову, что она не умеет водить.

— Вам удалось поговорить с Николаевым?

Максим отрицательно покачал головой:

— У них там переполох. Из следственного изолятора сбежал Степан. Им было не до нас. Но теперь-то уж они кого-нибудь пришлют, если найдут свободный катер.

— К сожалению, поздно.

Максим хмуро сказал:

— Вы же хотели задержать гостей, так радуйтесь, что вам это удалось. На двухместной байде не много увезешь. А вокруг — ни души, и лесник вернется только завтра. Так что придется дожидаться утра.

Алексей Петрович рассердился:

— Помилуйте, что значит «радуйтесь»? Я хотел задержать, но не такой ценой. Еще сутки не прошли после того, как Лялю…

Максим перебил его:

— Хорошо, хоть байдарка собрана, а то пришлось бы повозиться с ней. — Сказал и, не оглянувшись, свернул к сараю.

— Вам помочь?

— Нет, не надо.

Алексей Петрович поднялся на второй этаж и подошел к комнате, в которой остановились Дима с Линой. Дверь была не заперта. Он вошел. В углу комнаты стояла большая спортивная сумка. На полу валялся стакан, а в открытом шкафу висели две полотняные куртки. Алексей Петрович обследовал карманы и из женской куртки вытащил клочок картона. С одной стороны на нем были нарисованы два мужских профиля, а на другой несколько строчек — лестницей, как стишок: «Если бы ты не был такой дурак, мой милый, то давно бы понял, что это любовь». Алексей Петрович пригляделся к рисунку и узнал Диму и Максима. На улице раздался шум. Он выглянул в окно. Максим вез к воде байдарку. Значит, у него еще есть время. Он расстегнул молнию на сумке. В потайном кармашке лежала упаковка сильнодействующего успокоительного. По обычному рецепту такое не получишь. Наркотик. Он посчитал: в упаковке не хватало шести таблеток. Внизу хлопнула дверь. Он положил все обратно и вышел из комнаты. На кухне кто-то говорил. Он приоткрыл дверь на лестницу и услышал голос Сергея:

— …лучше будет. Все равно тебя этот хрыч старый вычислил. И мужики подтвердили. Не было тебя на берегу! Не было! А я собственными глазами видел… Ты Ляльку заколола. Взяла шампур и побежала через камыши на камни. Мне только в тот момент в голову не пришло, что оттуда можно…

— Сережка…

Раздался глухой удар, потом еще один, и с грохотом посыпались какие-то предметы.

Алексей Петрович поспешил на кухню. Наташа лежала на полу, безжизненно откинув голову. Сергей поднимал с пола кастрюли.

— Сергей, как вам не стыдно? Что за дикость!

— Вы меня лучше не трогайте, а то я за себя не отвечаю.

Алексей Петрович наклонился к девушке.

— Наташа! Вы меня слышите?

Она слабо застонала.

— Сергей, помогите мне отнести ее в мою комнату, ей нужно прийти в себя, — и, предупреждая возражения, добавил: — Ваши действия уголовно наказуемы, и если вы хотите серьезных неприятностей, то я могу вам их устроить.

Сергей молча отстранил Алексея Петровича и, легко подняв Наташу на руки, перенес ее к нему на диван. Алексей Петрович намочил полотенце и выпроводил Сергея из комнаты.

Наташа открыла глаза и заплакала.

— Почему? Ну почему я такая невезучая?

— Наташенька, вы так молоды, все пройдет. Все проходит. Поверьте мне, старику.

— Что пройдет? Как вы не понимаете, что я не хочу этого. Наплевать на синяки. Боже мой…

— Как же можно так унижаться? Вы молодая, красивая, нельзя допускать…

Он гладил ее по волосам, и она потихоньку успокаивалась.

— Это не я, вы мне верите?

Он закивал головой:

— Конечно. Я знаю, что это не вы. Вы хорошая, добрая девочка, вы бы не смогли.

— Нет, я плохая. Я хотела убить. Я видела, как Сергей вокруг нее вьется. Мне было так тяжело. На меня словно что-то накатило. Темное… Я взяла шампур и побежала через камыши, знаете, там тоже можно… Но я увидела их, и у меня все прошло. Я простила ее. Совершенно простила. Мне в тот момент стало ее так жалко. Кто бы мог подумать, что и Лялька несчастна… Что он имеет такую власть над ней. Зачем он это сделал, не знаю. Видимо, она надоела ему. И он захотел освободиться. Чтобы совсем. Она разбила моему Сережке жизнь. Но судьба ее тоже наказала… Господи, как все это странно…

У Наташи закрылись глаза. Алексей Петрович дождался, когда дыхание ее стало ровным, вышел из комнаты и закрыл дверь на ключ. На веранде сидела Диана. Ее руки лежали на подлокотниках шезлонга, как на клавишах рояля. Она посмотрела на него, и что-то шевельнулось в его груди. Ее красота действовала на него как хорошая музыка. Он пожалел, что никогда не слышал, как она играет.

— Мне страшно…

— Алине не надо было одной кататься на катере.

— Нет. Не то… Не надо было выпускать джинна из бутылки.

Они посмотрели друг на друга, как сообщники. Алексей Петрович не выдержал и первый отвел глаза. Он вышел из дому и поднялся к обрыву. Там уже никого не было. Внизу валялся разбитый катер, привязанный тросом к сосне. На площадке все еще стоял Лялин складной стульчик. Он посмотрел на китайскую горку. В середине ее буйно разрослись лилии. Пышная игольчатая зелень и крупные экзотические цветы на тонких стеблях. На Лялином рисунке они выглядели иначе…

Дима вошел в комнату и увидел на полу пустой стакан. Он поспешно поднял его и сел на кровать. В последнее время у Лины очень расшатались нервы, он должен был показать ее психиатру. А вместо этого он… Дима представил, как однозначно можно расценить его действия, и попытался оправдаться перед самим собой. Ведь ей это тоже нравилось, сколько раз под кайфом она говорила ему об этом. Сначала лекарство действовало как успокоительное, а потом… У нее расширялись зрачки, и ей хотелось заниматься любовью. Лекарство помогало ей ослабить над собой контроль.

— А я утверждаю, что Лялю убил не Степан, и с легкостью могу доказать это.

Следователь Николаев смотрел на Алексея Петровича красными воспаленными глазами и, казалось, не улавливал истинного смысла произносимых им слов.

— Слушайте, не морочьте мне голову. Вы, конечно, опытный адвокат, и вам было бы занятно запутать следствие, но против фактов, извиняюсь, не попрешь. Все указывает на Степана, поэтому он и сбежал. На шампуре отпечатки его пальцев, и имеется свидетель, видевший, как он карабкался на остров около десяти часов. К тому же он уже сидел за убийство и вполне…

Алексей Петрович холодноперебил следователя:

— Мне ваша логика известна, но она ошибочна. Я готов представить вам не менее серьезные улики, доказывающие виновность другого человека. При условии, что вы мне поможете.

Николаев хотел что-то возразить, но вдруг устало махнул рукой и сказал:

— Ладно, валяйте. Что я, собственно, теряю? В чем должна заключаться моя помощь?

— Выслушать меня и ответить на один мой вопрос.

— Все будет зависеть от вопроса.

— Хорошо, начну прямо с вопроса, хотя он может показаться вам странным. Так вот, была ли обнаружена на рукоятке и на лезвии шампура цветочная пыльца ярко-оранжевого цвета?

Николаев удивился:

— Как это вы узнали? Действительно, была. Следы на лезвии и большое количество у основания рукоятки.

— Считаете ли вы, что наличие такой пыльцы на одежде, укажет нам на убийцу Ляли?

— Все будет зависеть от того, как она попала на рукоятку.

— Согласен. Когда вы обследовали место убийства, то не могли не заметить китайскую горку, разбитую между камней.

— Конечно. И это есть в протоколе.

— В центре горки растут лилии — крупные цветы на тонких стеблях в обрамлении игольчатой зелени. Так вот, шампур, которым совершили убийство, был воткнут в середину клумбы и поддерживал цветы в вертикальном положении. Если вы сейчас посмотрите на клумбу, то увидите, что лилии пригнулись к земле и почти не видны среди зелени.

— Оригинально, но недоказуемо.

— Напротив, очень легко доказуемо. Незадолго до смерти Ляля изобразила эти цветы. Рисунок находится у Максима, и его можно посмотреть. На нем отчетливо видно кольцо от рукоятки шампура опоясывающее стебли цветов. Убийца вытащил шампур из центра клумбы, обломав один цветок и оставив в земле след от лезвия. При этом он неизбежно должен был испачкать свою одежду яркой пыльцой.

— Что же, вы предлагаете мне обследовать всю имеющуюся на острове одежду? Боюсь, что слишком поздно. За это время пятна можно было удалить.

— Можно. Но с белого брючного костюма — нелегко.

— Вы кого-то подозреваете?

— У Дианы в шкафу висит белый брючный костюм. Рукава пиджака испачканы оранжевой цветочной пыльцой.

— Покажите мне ее комнату.

Замок пришлось взламывать, потому что Максим не смог найти запасной ключ. Когда они оказались в комнате, Диана уже была мертва.

Она лежала на диване в вечернем платье, на лицо был наложен искусный макияж. Упаковка от снотворного лежала на столе вместе с документами и связкой ключей. В шкафу, на плечиках, они нашли ее шифоновый белый брючный костюм, а на дне чемодана — тонкие нитяные перчатки, испачканные оранжевыми пятнами.

Алексей Петрович вышел из комнаты и подумал: «Жаль, что они не встретились при других обстоятельствах, как знать, чем могла бы закончиться их встреча».

С острова они уезжали вчетвером, без Максима. В вагоне поезда Дима сел отдельно и сразу же закрыл глаза. Сергей запасся пивом и всю дорогу угрюмо молчал.

Наташа задумчиво сказала, повернувшись к Алексею Петровичу:

— Как, оказывается, все непрочно. И как легко нарушить грань между жизнью и смертью. Не надо было нам всем собираться на этом острове и дразнить судьбу.

— Не надо было выпускать джинна из бутылки.

— Что? — Наташа удивленно округлила глаза. — Какого еще джинна?

— Это были последние слова Дианы, которые она сказала мне.

— А ведь она нравилась вам. Да и вы ей тоже. Так почему же?..

— Что «почему же»?

— Если бы не вы, то никто бы и не догадался, что Диана способна на убийство.

— А как же Степан? Ведь он бы невинно пострадал. Не слишком ли дорогой ценой?.. Да, я думаю, Диана и не смогла бы жить с этим. А мне кажется, что я ее неплохо понимал. За исключением ее увлечения женщинами. У меня как-то до сих пор все это не укладывается в голове.

— Да не было никаких женщин, кроме Ляльки. Она мне рассказывала, что Диану очень подло обманул муж, и она так и не смогла простить. Даже пыталась убить его. Ну, и возненавидела всех мужчин. А Лялька была единственным близким для нее человеком. Поэтому все и случилось. Это Лялька ее спровоцировала. Она любила эксперименты и похвасталась мне своим опытом. Ей это казалось очень пикантным. А потом, когда появился Дима, Диана ей надоела. Я была уверена, что это Дима.

Ну, убил ее. Знаете, что ему Лялька сказала там, на камнях?

— Ну, этого теперь никто не узнает.

— Кое-что я слышала. Сначала они тихо говорили, а потом она засмеялась и сказала: «Я от тебя отстану, только если ты меня убьешь». Я после этих ее слов сразу же ушла. Спряталась в камышах и проревела до тех пор, пока не стали все Лялю звать. Мне так моего Сережку было жалко. Оказывается, он Ляльке совсем и не нужен был. Поэтому когда я ее мертвую увидела, то сразу подумала, что, наверное, это Дима. Ну, чтобы она от него отстала. Наверное, он жену свою очень любил, если не стал за Лялькой бегать.

— Любил и мучил?

— Любовь разная бывает…

— Мне это сложно понять. Его жена была больна психически. Ему надо было всерьез заняться ее лечением, а вместо этого он ее взял с собой на остров. К тому же заставил страдать. Ведь Алина тоже присутствовала при их свидании, она собирала чернику за камнями. Представляю, как это на нее подействовало. Неудивительно, что на следующий день, она уже плохо отвечала за свои поступки. Получается, что три человека видели их. Вы с Алиной из леса и Диана из окна своей комнаты. Заметили, у нее окно выходит прямо на обрыв? Я проверил, ей понадобилось три минуты, чтобы оказаться там. Не думаю, что она подготовилась заранее. Наверное, не сдержалась и устроила Ляле сцену, а та оскорбила ее. Сейчас остается только гадать…

— Если бы Дима разобрался со своими женщинами раньше, то, может быть, ничего и не случилось бы?

— Случилось бы, потому что кто-то выпустил джинна из бутылки.

Год спустя Алексей Петрович пришел в тюрьму на свидание с Максимом. В человеке в арестантской одежде и с обритой наголо головой было трудно узнать преуспевающего Лялиного мужа.

Максим прокашлялся и хриплым голосом спросил:

— Зачем вы сделали это? Может, хоть теперь объясните мне.

Алексей Петрович сел напротив и с удовольствием окинул взглядом его сгорбленную фигуру.

— Неужели вы так ничего и не поняли. Странно.

— Разве мы не смогли бы договориться? Ведь я готов был заплатить любой разумный процент от продажи Лялиных картин. Раз уж вы об этом узнали… Не понимаю, зачем было доводить дело до суда?

— Не надо было выпускать джинна из бутылки.

— Что?!

— Посадить вас за воровство мне было куда проще, чем за организацию Лялиного убийства.

— Ах, вот оно что. Алексей Петрович, вам нужен психиатр. Разве не вы открыли следствию глаза на истинного убийцу? Ведь им бы вовек до этого не додуматься. Что же, ошибочка вышла?

— Разве я сказал, что вы убили? Нет, Максим. Вы никого не убивали. Я подчеркиваю, вы организовали Лялино убийство. Уверен, это была ваша идея собрать нас всех на острове. Вы правильно рассчитали, что кто-то из нас не выдержит. И Диана оправдала ваши надежды.

— Алексей Петрович, неужели вы это серьезно?

— Вполне. Диана была очень сильно привязана к вашей жене, Лялино поведение ее больно ранило. А вы прекрасно знали, что у нее уже был нервный срыв…

— Чушь, у меня не было причин желать Лялиной смерти.

— Так уж и не было? А ее картины? Ведь вы лучше других знали, как она непостоянна. С ней вам трудно было бы рассчитывать на долгую супружескую жизнь.

Максим встал.

— Алексей Петрович, вы бредите. Все это недоказуемо, и я больше не желаю слушать ваши домыслы.

Алексей Петрович пожал плечами.

— Ваше право. Тем более что я закончил. Думаю, теперь у вас будет достаточно времени подумать над моими словами.

Александр ЮДИН
ПОВЕСТЬ О ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЕНАХ
  

Sine diabolo nullus Deus^[1]

Андрасар Шестой Имахуэманх, Всемогущий Император Востока умирал.

Властитель, полное перечисление титулов которого заняло бы значительную часть светового дня, а простое поименование тронного имени вызывало преждевременные роды у беременных и иссушало груди кормящих, лежал теперь слабый, почти бездвижный, в окружении ближайших сановников и членов фамилии, посреди затененного спального покоя Хат-Силлинга, родовой твердыни Андрасаров.

Искуснейшие целители империи, подвластных ей земель и народов без устали сражались за драгоценную жизнь. Сонмы обаятелей, гадателей и тайноведов сменяли друг друга у его ложа. Однако яд слишком глубоко проник в царственное тело: пропитал плоть, расслабил некогда могучие мышцы, размягчил кости.

И раз от раза тяжелее вздымалась грудь Андрасара, дыхание становилось все прерывистее, а когда он заходился в кашле, вместе со сгустками темной крови изо рта его вылетали кусочки распадающихся легких.

Но он находился в полном сознании и держал глаза открытыми. Потому что стоило императору смежить веки, как внутреннему взору его являлась циклопическая фигура Хозяина.

И позолоченные бородатые змеи с бровями из лазурита в ожидании извивались у того под ногами.

Андрасар чуть повернул голову и требовательно взглянул на стоящего справа от изголовья чиновника с повязкой на левом глазу — мистика асикрита, личного секретаря и начальника тайной канцелярии.

— Позови моего сына, Уннефер. Пора, — произнес император, когда мистик склонился к нему.

Уннефер молча кивнул и, отойдя от ложа, прошептал что-то на ухо полному, одетому в расшитый бисером кафтан препозиту священной спальни. Плаксивая гримаса исказила лицо препозита, он охнул и исчез за бронзовой дверью.

Тревожные шепотки поплыли по зале, отражаясь от монолитной поверхности асимметричных колонн — квадратных, круглых, многоугольных, — деливших помещение на неравные части, смешиваясь с дымом множества курильниц, что поднимался вверх тонкими голубыми струйками и образовывал под шатровыми сводами сизое облако, совершенно скрывающее их высоту и очертания.

Очень скоро императорский герольд севастофор, ударив в церемониальный гонг, торжественно возгласил:

— Деспот Аквелларский, Великий дука Нахашена и Алумбрадоса, комит Барбелитский и прочая, Андрасар-сата! — и добавил традиционную в таких случаях формулу приветствия: — Дуамутеф кебехсенуф, анхуджа-сенеб!

Двери распахнулись, и в залу ступил высокий русоволосый юноша.

— Отец! Отец! — взволнованно воскликнул юноша и, в пренебрежение строгих норм дворцового этикета, почти подбежал к ложу родителя. Опустившись на колени, он обеими руками сжал ладонь императора, сухую и горячую. — Ты звал меня?

Андрасар смолчал, задумчиво разглядывая столь знакомое ему лицо; изящные, почти как у девушки, черты были сейчас печальны, но внимательный взгляд отца, помимо выражения неподдельной скорби, заметил также тяжесть полуопущенных век, мутноватую поволоку глаз, набрякшие под ними мешки, пресыщенный изгиб губ — все это являлось невольным свидетельством страстей и наклонностей характера наследника.

— Пришло время, сын, — произнес он наконец, — пришло мое время. Скоро — думаю, уже завтра — тебя увенчают короной Андрасаров, но прежде… — тут император закашлялся.

— Не говори так — ты поправишься, я уверен! — воскликнул наследник с чувством слегка, впрочем, преувеличенным и поцеловал ему руку.

Андрасар Шестой лишь отмахнулся в ответ, сплевывая кровь в поднесенную мистиком асикритом драгоценную чашу, и одновременно сделал знак одному из лекарей — закутанному в тогу жрецу-обаятелю. Тот немедленно подал императору густой отвар аквелларума сепульхриса, или, иначе, козлиного корня, обладающего сильными тонизирующими свойствами.

— Но прежде, — продолжил он, с трудом заставив себя выпить весь поданный ему отвар, — по традиции я обязан дать тебе несколько наставлений, оставить один завет и еще убедиться в подписании тобой Договора… сам знаешь какого.

При последних словах лицо юноши побледнело, чего, впрочем, никто не заметил из-за скудного и неравномерного освещения залы. Тем не менее ответил он голосом твердым и решительным:

— К этому я готов. С самого рождения. И я слушаю, отец.

— Так вот, — продолжил император, — первое наставление мое будет таким, внимай. — Он помолчал еще, собираясь с силами, и заговорил насколько мог торжественно: — Славен правитель, расширивший пределы вверенного ему судьбою или естественным правом государства… Если же он ко всему еще приумножил богатство подданных своих… или как иначе укрепил их благополучие, — периодически он замолкал, но, отдышавшись, продолжал вновь, — а значит, равно и благополучие государственное, славен такой вождь дважды и трижды… Правление государя, не отмеченное такими заслугами, вполне достойно забвения, хотя сама его персона может заслуживать уважения только в силу природных прав его рода или народного выбора…

Наследник сразу догадался, каково будет дальнейшее продолжение этого наставления, и, несмотря на весь трагизм момента, заскучал. Избалованный всеобщим вниманием, а потому капризный, он не любил, да и не мог слишком долго занимать свой ум чем-либо одним, тем более выслушивать длинное нравоучение, содержание и смысл которого были для него заведомо очевидны. Он прикрыл глаза и глубоко вздохнул, ощущая тонкий сыроватый дух, который распространяли экзотического вида и причудливой формы грибы, растущие в напольных вазонах, что стояли в изножье андрасарского ложа.

Андрасар, вероятно заметив сыновнюю рассеянность, требовательно пожал ему руку и возвысил голос:

— Но ежели какой правитель, собственным ли хотением или по мысли и сговору негодных людей использовал выпавший ему жребий владычества, чтобы ослабить государство свое и народы его населяющие… а тем паче обузить границы державы, кровью пращуров обильно политые, — такой государь подлежит смерти тяжкой и плачевнейшей! А когда сумеет он наказания избегнуть и естественную кончину принять, следует поступить так: тело этого злорадца из могилы вытянув, прокоптить изрядно да, пропитав разными сообразными смолами для пущей сохранности… кх! — кхе! — кхо! — Он снова зашелся в натужном кашле, но от предложенного питья отказался и, усилием воли подавив приступ, продолжил: —…повесить пакостные останки на главнейшем месте того государства — современникам в утешение и грядущим правителям в назидание…

В это самое время семью уровнями ниже спальной залы, озираясь в тревожном молчании, шли двое.

Первый — старик с бородою словно аистиный пух, за ним следовал укутанный в зеленый плащ горбун, лицо которого постоянно меняло свои очертания. Они шли по бесконечной галерее падших, уводящей их все ниже и ниже в глубины Хат-Силлинга — к самым корням горы Рюн.

Уже кладка красного песчаника сменилась скальными породами, а они продолжали спускаться по спиральному, вырубленному прямо в теле горы коридору. Галерея была пуста и, если не считать их двоих, совершенно безлюдна. Только старик в одеянии мале-фика, безликий горбун позади да бесчисленные изваяния аггелов по обеим сторонам прохода, протягивающие к ним когтистые конечности. Лица статуй устрашающе скалились, руки, лапы, изломанные крылья переплетались между собой, а вздыбленные фаллосы освещали идущим путь, служа одновременно факелами.

Звук шагов дробился и множился среди лишенных окон пространств подземной галереи и, рассыпавшись на бесчисленные отголоски, терялся где-то вдали.

Галерея сделала резкий поворот и стала уходить вправо, к сердцевине горы — близился конец пути. Наконец изваяния расступились в стороны, и перед ними открылся зал Апопа, средоточие погибельной мощи андрасарского рода. Овальная по форме подземная каверна, которая и являлась залом Апопа, лежала еще ниже, чем заключительный участок галереи, поэтому старику и его спутнику, чтобы достичь пола залы, пришлось спуститься по довольно крутой лестнице, ступени которой, расширяясь, охватывали всю пещеру наподобие амфитеатра. Лишенные колонн пространства казались пустыми; и хотя по стенам залы тоже стояли причудливые изваяния, они были почти неразличимы во мраке, скрадывавшем очертания громадной пещеры.

Однако вся центральная часть крипты была ярко освещена кострами, разожженными прямо на каменном полу; цепь этих огней начиналась от входа и, расходясь сначала в стороны двумя широкими дугами, повторяющими овальные границы пещеры, смыкалась затем у подножия высокого каменного трона с восседавшей на нем статуей.

Внезапно нервная дрожь сотрясла все тело старца, и он вынужден был опереться о руку спутника. Горбун с готовностью поддержал ослабевшего малефика, даже обнял его за плечи и помог пройти остаток пути с достоинством.

Фигура на троне казалась изваянной из отполированного до блеска фиолетово-черного оникса или отлитой из металла; она была лишь наполовину человеческой, вызывающе мужественной в этой части и напоминала сейчас минотавра. Но оба хорошо знали, что статуя не всегда бывает такой — она меняется, принимая различные обличья.

Массивную голову украшали шесть изогнутых как сабли и столь же острых рогов, глаза же были выполнены из молочного с голубоватым отливом лунного камня и оттого походили на глаза мертвеца. На коленях изваяния возлежала бронзовая рака с Договором.

Они подошли к находящемуся у основания трона колодцу — узкому бездонному провалу в ничто — и разошлись в стороны, обходя его с боков. Горбун бросил невольный взгляд вниз и поспешно отвернулся. О! Какой странный тягостный запах идет из этой дыры… поднимается, поднимается вместе с полосками желтоватого тумана… А это что за звук? Будто гигантская многоножка скользит по каменистой поверхности…

Старик, заметив опасения спутника, покачал головой:

— Пока ты со мной, оно не тронет тебя.

Затем он подошел к идолу, левой рукой начертал в воздухе замысловатый символ и, трижды пробормотав что-то вроде: «Шиккуц мешомем!» — решительно поднял крышку раки.

— Забирай, — сказал он, протягивая безликому горбуну свиток сморщенной человеческой кожи, — и уходи. Времени у тебя почти не осталось. Забирай и будь проклят!

Прислушавшись к хриплым и отрывистым звукам слабеющей императорской речи, Уннефер решил, что церемония близится к концу. Чтобы разобрать слова умирающего родителя, кесаревичу приходилось склоняться почти к самым его губам.

— И последнее… — Андрасар замолчал, собираясь с силами. — Не уподобляйся, сын, последователям Триединого. Договор, который ты сейчас подпишешь, предусматривает обязанности не только твои, но и… противной стороны. Для тебя Договор сей — оммаж, для господина твоего — кутюм, а потому ты не раб господину своему, но вассал… кх-кх! Он же тебе — сюзерен. Обязанности твои поименованы в тексте Договора. Все, что сверх этого, — в твоей воле и желании остается… Союз ваш взаимен и кровию твоей скреплен будет, значит, через кровь эту роднишься ты со своим… с нашим Сюзереном. А теперь ступай! Кх-кх-кх! Жизнь ускользает из пальцев моих, а мне нужно дождаться… и удостовериться. Иначе не будет мне покоя в Полях Пару. Кх! Кх! Да помни, сын, что от крепости духа твоего и руки зависит нынче судьба империи. Ступай же! — души пращуров глядят на тебя.

Император замолчал, совершенно обессиленный, и Уннефер мягко промокнул платком выступившую у него на губах розовую пену, а к кесаревичу, согнувшись в молчаливом поклоне, приблизились зловещие фигуры малефиков.

Малефиков было двое, оба высокие и худые, словно мумии древних властителей, оба в муаровых хламидах и остроконечных клобуках с вышитыми на них символами ковенов. Наследник поднялся с колен им навстречу. Медленно и с явной неохотой. Он вполне осознавал неизбежность предстоящего события, просто не думал, что это наступит так скоро. Совсем, кажется, недавно император был полон мощной силы, и кесаревич рассчитывал еще на долгие лета безмятежной жизни в качестве аквелларского деспота, вполне его устраивавшей. Кроме того, ему весьма хорошо было известно, что анафема, провозглашаемая альмарскими архипастырями при восшествии на престол каждого андрасарского императора, — не бессильная угроза, не пустое воздухотрясение. Ведь еще ни одному из царственных потомков Андрасара, прозванного в Альмаре «Проклятым», не довелось умереть своей смертью.

Перед уходом он в некотором замешательстве посмотрел на отца; у него возникла мысль, что живым он его видит в последний раз.

— Скажи, отец, кого мне винить в твоей… болезни?

— Ах, это, — вздохнул император, открывая глаза. — Не знаю наверное, но — кх! кх! — это могут быть либо потомки изменника Уаба Хемнечера… мы ведь так и не смогли полностью истребить хемнечерово семя, и, как говорят, последние из предательского рода до сих пор прячутся где-то в глухих ущельях гор Мехен-та… Впрочем, маловероятно, что хемнечеры могли подослать отравителя в Хат-Силлинг. Кх-х-х! Либо амальриканские сепаратисты — я здорово поприжал их за последний год, почитай дюжины полторы ипа-тов на голову окоротил… да трех комитов.

— Как же мне следует поступить?

— А-а… — Андрасар Шестой слабо махнул рукой и снова опустил веки. — Убей их всех.

Пристально взглянув на отца, кесаревич пожал плечами и, кивнув обоим малефикам, удалился.

Однако они не прошли и половины галереи падших, когда столкнулись с группой возбужденных неофитов, спешащих им навстречу. Впереди бежал Амок — большой адепт имперского малефикария. Завидев кесаревича, он снопом повалился ему под ноги и суматошно запричитал: «Беда! Ох! Ох, беда!» Наследник и сопровождавшие его малефики в недоумении остановились.

— Что стряслось, Амок?

— Рака пуста, Андрасар-сата!

— То есть как пуста? А где же свиток с Договором?

— Похищен!

Гамма противоречивых чувств отразилась на лице кесаревича. Наконец, взяв себя в руки, он велел всем хранить молчание, а пока собраться в его личном покое.

Беда не ходит одна — не успел, кесаревич приступить к дознанию, как разнеслась ожидаемая весть о кончине императора. Впервые за триста с лишним лет новый самодержец Андрасарской империи вступал в права наследования, не подписав Договора. Андрасар — теперь уже Седьмой — призвал мистика ассикрита и коротко сообщил о случившемся.

— А почему среди нас нет иерофанта Ариоха? — удивился мистик.

— Все дело в том, клариссим Уннефер, — объяснил Амок, — что Ариох — увы! — и есть главный подозреваемый.

— Что?! Глава всех ковенов Хат-Силлинга — изменник?! Задави меня Маммон!

— Мне горько говорить такое об иерофанте, но… один лишь он находился в момент нашего появления в зале Апопа, именно по его приказанию сегодня были удалены охранявшие раку эскувиты и, наконец, только он в силах распечатать раку, изъять Договор и остаться при этом живым.

— Тем более следует немедленно привести его сюда.

— Ты прав, — согласился Андрасар, — доставь его, но под надежной охраной: старик искушен в колдовстве и, если изменник он, может быть весьма опасен.

Когда в плотном кольце эскувитов и малефиков появился иерофант Ариох, молодой император не церемонясь сразу приступил к допросу:

— Нам достоверно известно, что это с твоей помощью похищен свиток Договора. Так вот, Ариох, я дам тебе выбор: ты все равно умрешь, но только от тебя зависит, будет ли твоя кончина скорой и легкой или очень — о-очень! — очень, очень, очень долгой! И очень болезненной! Хочешь знать насколько болезненной? Слушай же: стопы ног твоих и кисти рук сунут в горшки с водой и станут варить — заметь, только стопы и кисти — на ме-едленном огне, пока мясо не отстанет от костей. — Видение предстоящих иеро-фанту пыток захватило и самого Андрасара: черты его лица неприятно исказились, зрачки расширились, а дыхание сделалось тяжелым и свистящим. — Ну?! Ты понял меня, старик?

Удивительно, но иерофант и не думал отпираться:

— Меня принудили, мой император.

— Кто? Кто мог принудить тебя — главу имперского малефикария?!

— Хозяева Девяти Башен…

В зале повисло тягостное молчание.

— Как такое может быть? — нарушив паузу, спросил император. Обращался он почему-то к мистику ассикриту. Но тот лишь пожал плечами и кивнул в сторону иерофанта Ариоха, обреченно теребящего белоснежную бороду.

— Да, принудили, — продолжил Ариох с печальным вздохом. — Триста тридцать лет малефики Хат-Силлиига сохраняли этот Договор, скрепленный подписью самого Кромешного Серафа Саббатеона, подписями Андрасара Открывателя и одиннадцати его потомков. И вот — какая насмешка судьбы! — я, старейший среди них, который едва ли не помнит… и-эх! — старик махнул рукой и понурил голову. — Своими руками…

— Но почему? — воскликнул, подступаясь к нему и хватая за тощие плечи, Андрасар Седьмой. По мере того как ему становилось очевиднее, что утрата Договора означает для него потерю чего-то весьма важного — вероятно, даже части могущества, — негодование его росло. — Почему?!

— Они… они… единственного внука, ученика… в заложники взяли… — Он не мог более говорить, только тряс своей по-птичьи хрупкой головой. А борода его промокла от слез.

— Удивительное чадолюбие, — скривился император.

— Из-за такой ерундовины?! — поразился Амок.

— Гм… — выступил вперед мистик ассикрит. — Полагаю, в настоящий момент все это не имеет первостепенного значения. Надо бы опрежь выяснить, чем грозит особе императора и государству в целом потеря Договора.

— Да, — согласился с ним Андрасар, — зачем он потребовался нагидам Башен… или их хозяевам? Мы же вроде как одному сюзерену слуги.

— Как вы не понимаете! — оживился Ариох. — Договор ведь предусматривает обязательства для обеих сторон. И наделяет императора немалыми правами. С его утратой Саббатеон может считать себя свободным от своих обязательств, права же его при нем остаются. Власть его станет ничем не ограниченной, да что там — абсолютной!

Императору вспомнилось последнее отцовское наставление. Он вдруг подумал, что из партнера — пускай и не вполне равноправного — превращается теперь в раба.

— И это еще не все, — продолжил старик. — Триединый, конечно, не потерпит такого положения и вмешается. А тогда мир может погибнуть. На сей счет и пророчество есть, «Слово о Последних Временах» называется.

— Уннефер! Договор надо вернуть во что бы то ни стало. Немедленно. Любой ценой!

— Я все понял, мой император.

— Постойте! — вновь встрепенулся иерофант. — Имейте в виду, что свиток ни в коем случае нельзя повредить или уничтожить. Иначе связь Темного Серафа с тварным миром прервется и мы окажемся беззащитны перед Альмарской Теократией. И вот еще что. Тот безликий — он могучий чародей, я это на себе испытал; в нашем малефикарии таких и в заводе нет. Я к тому веду, что колдовством с ним не сладить — только хитростью и силой оружия.

— О ком ты говоришь и почему называешь его безликим?

— О том, кому передал Договор, — о посланце Башен, — пояснил Ариох, — на нем заклятие неузнаваемости.

— Час от часу не легче! — всплеснул руками мистик. — Кого же мне тогда ловить?

— Он изрядно сутул и одет в плащ цвета июльской листвы, но, главное, я догадываюсь, кто… — Иерофант внезапно захрипел и повалился на пол; глаза его вылезли из орбит, рот обмяк, а из ноздрей просочилась кровь. Все кинулись к нему, но. старый малефик был уже мертв.

— А… чтоб ты зачервивел! — Андрасар с досадой ткнул носком сапога скрюченное тело. И добавил, повернувшись к мистику ассикриту: — Делать нечего — работай с тем, что есть.

«Кого же послать в догон?» — думал Уннефер, вернувшись в спальный покой, сейчас ярко освещенный и заполненный людьми. Кому он может поручить столь деликатное дело? Мистик прекрасно понимал, что половина здесь присутствующих — прежде всего представители древних аристократических фамилий — только обрадуется возможной утрате могущества анд-расарского рода. Вторая половина недостойна доверия из-за ненависти к нему лично. Понимал он и то, что молодой император станет раздавать придворные синекуры своим людям и успех данного предприятия является единственным для него шансом сохранить нынешнюю должность за собой.

Он еще раз внимательно оглядел жужжащий вокруг трупа рой придворных: вон, выделяясь великанским ростом, облаченный в доспехи с затейливым позументом, застыл куропалат эскувитов Итифалл — командир дворцовой стражи и телохранителей. Ишь, какие стати — настоящий богатырь! Такой и с колдуном сладит. К тому же, служба Итифалла в его, мистика ассикрита, прямом подчинении находится. Одна беда — глуповат изрядно… и должностью своею, кажется, обязан ни кому иному, как иерофанту Ариоху… Нет, пожалуй, не годится. Тем паче что очень уж головой слаб, недаром эскувиты прозвали его меж собой «надолбом»… Та-ак, а там у нас кто? Мистик сощурил единственный глаз. Ага, квезитор Мифлисет. Не доверить ли щекотливое поручение ему? Однако ж служба квезитора обязана следить за прибывающими в Хат-Силлинг людьми, а не наоборот. Опять же, Мифлисет молод и честолюбив — слишком честолюбив — и давнишний соперник Уннефера: всегда на его место метил. Не ровен час, для себя какие выгоды усмотрит, тогда пиши пропало. Нет, нет — этот тоже не подходит.

Вдруг взгляд мистика прояснился: невдалеке от себя он заметил дряхлого хранителя тишины силенциария, которого с двух сторон поддерживали услужливые мандаторы. Старик в свое время, когда Уннефер только появился при дворе, протежировал ему. И он умеет хранить молчание. Да, но силенциарий ответствен за порядок лишь по пути следования императора, и нигде более, продолжал размышлять мистик. Потом, отыщет ли тот в своей логофисии подходящего человека? У него ж там одни евнухи да вышедшие в отставку эскувиты… Уф, которого же тогда выбрать?! Вон, из какого-то темного угла вылез и кивает ему магистр официй. Ну, этот-то точно не подходит, потому как питает к дому Уннефера старинное нерасположение.

Выйдя из спальной залы в приемную, мистик замер, нерешительно теребя нижнюю губу. Что же делать? Вот божья напасть! Он даже топнул в отчаянии об пол. И как раз угодил по ноге проходившему мимо знакомому мандатору из ведомства могущественного сакеллария — контролера всех логофисий и главы фискалов империи.

— А-ай-о! — взвыл чиновник, запрыгав на одной ноге. — Чтоб вас… вечно грело пламя Апопа, кларис-сим Уннефер!

— И тебе того же, — буркнул мистик. И, к радости своей, узнал в говорившем Фобетора — человека происхождением незнатного, но расторопного и весьма знакомого с разными военными хитростями, поскольку в молодые годы тот подвизался у самого Великого коноставла и даже, по слухам, дорос чуть ли не до командира банда, однако из-за каких-то там интриг или другого чего принужден был оставить армию наемников-федератов и перейти на гражданскую службу. — Постой, постой! Ты вот мне и нужен.

Крепко ухватив мандатора под локоть, Уннефер увлек его в сторону, подальше от любопытствующих ушей и глаз. Зайдя за нефритовое дерево, он, как мог, объяснил Фобетору, что от того требовалось.

— Бери себе в помощь любого из людей куропала-та или моих: хочешь — эскувита, хочешь — телохранителя. А надо, так двух… или трех. В общем, на-ка вот, — мистик сдернул с мизинца перстенек, — в казармах покажешь. Дескать, я велел, от меня понимай. И еще. Справишься — сделаю тебя протолохагом! Про свиток все уяснил? Мне лично, в полной целости и совершенной сохранности. Ну, поспеши давай — время уходит! — Неожиданно он обхватил Фобетора за плечи и приблизил его голову к самому своему лицу. — Выручи, стратор Фобетор! А уж я тебе… я для тебя!..

— Хорошо, выручу, — серьезно кивнул Фобетор. — Но позвольте и мне поймать вас на слове, клариссим Уннефер. — добавил он, оправляя сбившиеся складки одежды.

— Э-э… почему меня? — не понял мистик ассик-рит. — Я тебе про того… этого толкую.

— Даете ли вы свое слово в том, что когда я изловлю описанного вами — смею отметить, весьма туманно — соглядатая, заберу у него свиток, а после доставлю его и означенный документ сюда, обещаете ли вы назначить меня протолохагом эскувитов?

— Клянусь тебе в том именами Абраксаса, Агареса и Адрамелеха!

— Тогда и я обещаю исполнить вашу просьбу, — заявил чиновник и скрылся в толпе придворных. Уннефер же, удовлетворенно крякнув, проводил его взглядом.

Главное святилище Альмара — храм Триединого гудел от голосов десятка тысяч заполнивших его прихожан. Крепко пахло потом и росным ладаном. Солнечный свет, проникая в собор через многоцветные витражи, заливал все помещение радужным сиянием. Стрельчатые архитравы на диво громадных, разнообразно расчлененных мраморных колонн и покрытые растительным орнаментом остродужные арки, казалось, уходили прямо в небо, контрастируя с тяжелыми пилонами и контрфорсами, на которых покоился гигантский купол базилики. Чиновники, дворяне, рыцари, светские князья и церковные иерархи — вся элита Теократии — в волнении ожидали выхода верховного главы Святой Апостольской Альмарской Церкви.

Вот центральные ведущие в храм врата отворились и, поддерживаемый митрополитами, в сопровождении двенадцати архиепископов, появился Серагорг II Порфирородный — ветхий старец, седой как лунь, похожий на иссохшие мощи давно усопшего святого, вынесенные для поклонения толпы.

Чуть заметно развевалась его длинная борода, трепетали, ниспадая на плечи, жидкие пряди волос.

Опущенная долу трясущаяся голова архипастыря была увенчана тяжелой куполообразной митрой, густо украшенной драгоценными камнями и жемчугом; скрытые парчовыми поручами пальцы рук сжимали символ отеческого и законного управления — двурогий жезл диканикий.

Медленно двигавшаяся процессия под торжественные звуки положенных случаю песнопений достигла клироса, миновала главный престол в форме бронзового саркофага с мощами Святого Серагорга и, наконец, подошла к амвону, располагавшемуся у средних колонн главного нефа. Все также поддерживаемый с двух сторон митрополитами, архипастырь осторожно поднялся по довольно крутой лесенке, тяжело оперся о покрытые причудливой резьбой перила и, отослав митрополитов, приготовился возгласить формулу традиционного проклятия новому, тринадцатому по счету, императору Кромешной Империи, только вчера взошедшему на отцовский престол в связи с неожиданной кончиной родителя. Известие о том получено было от верных людей с голубиной почтой и не ограничивалось только этой новостью, а содержало еще одно — архиважное — сообщение. Отставив в сторону диканикий, он взял в каждую руку по толстой зажженной свече.

Гнусавое пение хора тут же прекратилось, всякое движение замерло, в соборе воцарилось напряженное ожидание. Прокашлявшись, Серагорг II начал читать дребезжащим, слышимым лишь благодаря хорошей акустике голосом:

— Во имя Триединого — трижды мужского, трижды сильного, трижды именного, предаем анафеме и отлучаем от святого причастия, восставшего против Нас мерзостного отпрыска гнусного семени Андрасарова, Седьмым нарекшегося…

Зловеще падали в гулкой тишине базилики слова древнего проклятия, мрачно волнуя души притихших слушателей.

— Да постигнет его проклятие наше в доме, житнице, постели, поле, в дороге, городе, замке. Да будет он проклят в сражении, в молитве, в разговоре, в молчании, в еде, питье, во сне. Да будут прокляты все его чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и все тело его от темени головы до подошвы ног.

Голос старца окреп, будто налившись силою роковых заклинаний, отдаваясь эхом от каменных сводов, проникая во все закоулки храма.

— Взываю к Сатане со всеми его аггелами, да не примут они покоя, пока не доведут этого грешника до великого стыда, пока не погубит его вода или веревка, не разорвут дикие звери или не истребит огонь. Да осиротеют его дети, да овдовеет его жена. Предписываю тебе, Сатана, со всеми твоими аггелами, чтобы, как я гашу теперь эти светильники, так ты погасил свет его очей. Да будет так, да будет! Аминь! Аминь!

— А-а-ами-и-инь! — вдохновенно подхватил хор монахов, и Серагорг II Порфирородный задул обе свечи, которые держал в руках.

Процессия во главе с архипастырем, под пение гимнов, осененная радугой хоругвей, направилась обратно к главным воротам. Выйдя на площадь — в серый, насыщенный нездоровыми миазмами день, — двинулась к дворцу. Серагорг II в носилках под голубым балдахином, усеянным золотыми крестами, в окружении митрополитов и архиепископов, за ними следовала вереница князей-епископов и отмеченных сановными должностями аббатов, — все в плотном кольце конной архипастырской гвардии.

Построенный триста пятьдесят лет назад на обширном болоте, Альмар не отличался благоприятным климатом. Многие князья до сих пор осуждали решение Святого Серагорга заложить столицу Теократии в таком месте, из-за чего они вынуждены были вот уже сколько поколений терпеть обилие комаров и сырость. Но только втайне — ибо по преданию сам Рафаил Целитель, явившись в образе странника с посохом пилигрима, указал первому архипастырю это место: «Заложи град здесь и нареки Альмар, и возвысится он над прочими градами и царствами, и уподобится Царству Божьему на земле, и грозен пребудет для беззаконной Империи, поелику — внемли! — отвернется вскоре Андрасар от Триединого и обратит взоры и помыслы во мрак и тьму гехиномскую — к стопам Сатанаэля Жизнекрушителя…»

Громада собора осталась позади, и, миновав ряд кварталов построенных из белого и желтого кирпича домов, процессия вышла к дворцу архипастырей — массивному зданию, тыкавшемуся в пасмурное аль-марское небо бесчисленными башенками, словно множеством шарящих вслепую щупалец. За прошедшие века дворец весь оброс пристройками, разнящимися стилем и размерами, отчего со стороны выглядел приземистым сооружением.

Пройдя рядом гулких галерей и узких, казавшихся заброшенными коридоров, Серагорг отослал провожатых и вошел в жилую залу.

Усевшись в кресло спиною к тускло мерцающей жаровне, Серагорг дернул шнурок колокольчика и приказал выглянувшему из-за двери служке пригласить заранее оговоренного посетителя.

Вошедший — очень высокий сухопарый мужчина, в сером походном плаще и надвинутом на голову капюшоне, имевшем специальные прорези для глаз, — опустился на колени и склонился в земном поклоне.

— Встань. — Серагорг II слегка стукнул диканикием по мелким поливным плиткам пола. — Вижу, ты из ордена Псов Иеговы. Уважая права вашей конгрегации, не спрашиваю имени твоего.

— Все верно, ваше архипастырское святейшество. — Посетитель поднялся и, так же не снимая капюшона, склонился в поясном поклоне. — Состою в чине приор-стратига Альготландского.

— Хорошо. Магистр Хродеганг отрекомендовал тебя как лучшего из лучших рыцарей Ордена и всей Церкви нашей. Надеюсь, это так и есть, ибо поручение тебе будет нелегкое — весьма опасное и приватное. Теперь слушай внимательно. — Серагорг задумчиво пожевал губами. — Нам доподлинно стало известно, что вчера из Хат-Силлинга был выкраден Договор. Понимаешь какой?

Приор-стратиг молча кивнул.

— Зачем, для чего — наверное мы не знаем, хотя кое-какие догадки имеются. Ну, это их дела. Главное, что у нас появилась теперь возможность самим завладеть сим беззаконным манускриптом — в Хат-Сил-линге он был нам совершенно недоступен. Вот, собственно говоря, это и есть твое задание. Повторяю — кем похищен Договор, нам не ведомо, зато известно, кому поручено его вернуть. Это некий… — Серагорг достал из складок одежды листок тончайшей бумаги, — гм… Фо-бе-тор, состоит в чине мандатора… ага! — здесь и приметы его имеются.

— Они не потребуются — я знаю Фобетора.

— О! — Архипастырь с интересом взглянул на монаха и покачал головой. — Поистине знак Божий. Что ж, тогда за дело. Дополнительные подробности и всю необходимую помощь ты получишь у архистратига Иббы — он один посвящен в наши планы. Но более никому ни слова — дело, повторяем, носит исключительно приватный характер! Касаемо же того, где сейчас находится и куда направляется Фобетор…

— У Ордена Псов имеется обширная сеть прознатцев во всех землях Кромешной империи.

— Замечательно, однако помощью Иббы все одно не пренебрегай.

Посланец некоторое время молча наблюдал за старческим подергиванием головы архипастыря, потом тихо спросил:

— Ваше святейшество, а как мне следует поступить с Договором?

— …О! Ах! — Серагорг размашисто осенил себя крестным знамением и, кажется, даже побледнел. — Совсем было забыл. Договор ты должен доставить нам в целости и сохранности. И условие это является совершенно обязательным.

— Но почему? Не проще ли будет…

— Не проще, — отрезал архипастырь. — Повторяю: в целости и сохранности! А почему — тебя не касается.

— Слушаюсь, ваше святейшество.

— Вот и славно. Ну, подойди сюда — да ближе, ближе! — Мы тебя благословим.

Отъехав на десять схен от Хат-Силлинга и миновав уже западные предместья Джесертепа, Фобетор оглянулся: высившаяся на горе Рюн андрасарская твердыня отчетливо вырисовывалась на лазоревом небесном фоне; к востоку от одинокой горы неохватно взгляду раскинулся Джесертеп — величайший город империи, омываемый медленными зелеными водами Уджата, а если смотреть еще дальше, то позади города и замка, на южном горизонте, можно было различить заснеженные вершины Мехента.

Гнездом зверского мятежа, царством скотства и похоти называли Джесертеп в Альмарской Теократии. Воспитанный в суровых — по сравнению с местными — традициях горских каинитов, Фобетор полагал, что основания к тому имелись: количество лупанариев, вертепов и питейных заведений в городе едва ли не превышало число жилых домов и храмов. А сами храмы? Одни названия чего стоят: храм Фаллоса Плодородного, храм Священного Чревоугодия, храм Немыслимых Желаний… Хозяева Девяти Башен поощряли все виды порока. И находили для этого — особенно в центральных дукатах империи — почву весьма благодатную и подготовленную. Мандатор покачал головой. Но уж лучше пусть так, нежели жить в постоянном страхе перед доносом соседей, а то и своих домашних, жить, цепенея от поступи блюсти-тельных отрядов Песьего Ордена, боясь даже глянуть, в чей дом постучали на этот раз. Он знал об этом не понаслышке, потому как не однажды бывал в землях Теократии. И не только во время военных рейдов.

Фобетор осмотрел своих спутников. Воспользовавшись перстнем куропалата, он взял с собой десятерых хорошо вооруженных эскувитов — целую декархию. Он не хотел рисковать попусту и сразу решилдействовать наверняка, поскольку не мог позволить себе неуспеха. Помимо прочего, мандатор был поначалу уверен, что неизвестный, которого ему поручили арестовать, направится из Хат-Силлинга в Джесертеп, где затеряться человеку легче легкого. Особенно теперь, когда весть о скорой кончине императора привлекла в столицу толпы любопытствующих, жаждущих воочию увидеть церемонии похорон и коронации. К счастью, загадочный горбун и не подумал так поступать. Как мандатору удалось выяснить, в восточном предместье тот встретился с поджидавшим его слугой или сообщником, они вскочили на приготовленных заранее лошадей и на рысях ушли куда-то в глубь аквелларской долины. Хорошо и то, что пресловутая неузнаваемость злоумышленника сама по себе оказалась неплохой приметой — трудно не заметить человека, чье лицо постоянно меняется.

Приподнявшись на стременах, Фобетор вгляделся вослед убегающей к северному горизонту, прямой как арбалетный выстрел, дороге, глубоко вздохнул полной грудью и тряхнул головой — он снова при деле, снова дышит вольным воздухом, и неизведанный, сулящий перемены путь расстилается перед ним! За последние семь лет гражданская служба в ведомстве сакеллария успела ему порядком опротиветь: когда жизнь твоя зависит не от остроты меча, личного мужества и силы рук, а от остроты языка, родственных связей и мерзкорожего начальника, мнящего себя хозяином твоей судьбы; когда хитро пущенная клевета опасней метко пущенной стрелы — Фобетор чувствовал себя беспомощным и слабым, будто новобранец. И он почти уверился, что ему суждено быть перемолотым в архивную пыль между медлительными жерновами и бесчисленными шестернями гигантской государственной машины империи. Но вот, наконец, ему вновь выпадает шанс изменить теченье жизни, шанс вернуться к военной службе! Ведь эскувит — какой-никакой, а все же воин. А протолохаг эскувитов, да еще на глазах у молодого императора, да еще в такое неспокойное время, полное ожиданий то ли войны гражданской, то ли крупной внешней компании — о-о-о! — сколько возможностей откроет перед ним эта должность! Именно поэтому он взялся за исполнение поручения Уннефера с таким отчаянным энтузиазмом. Нет уж, он ни за что не упустит своего шанса, пускай сама жизнь его ляжет при этом на кон!

— Куда мы все ж таки направляемся, позволю спросить тебя, стратор? — задал вопрос, поравнявшийся с ним бородатый эскувит.

— Всему свое время, эскувит, — ответил он, искоса поглядев на немолодого стражника. — Как, кстати, тебя звать?

— Монту, стратор. Бухие Монту.

— Всему свое время, Монту. — И, помолчав, добавил: — Разведать надо кой-чего под рукой. А ты, вижу, из коренных будешь? Аквелларец?

— Точно так, стратор. Однако же…

— Зови меня Фобетором, — бросил он и пришпорил коня, намекая, что разговор окончен.

Монту недовольно пробурчал что-то в раздвоенную, заплетенную в толстые косы бороду, но больше допытываться не стал и присоединился к остальным эскувитам.

К исходу третьего дня пути Фобетор окончательно взял верный след и, по всему, даже сократил разделявшее их расстояние. Теперь он уже наверное знал, куда держит путь безликий всадник. Вместе со своим спутником тот миновал все многочисленные в этих местах селения и города, нигде не задерживаясь, а переночевал только один раз — в придорожном дворе на мосту через Уджат — там, где центральный имперский тракт уходил на запад аквелларской долины, к Офиту и далее — к тучным землям Нахашена и Алумбрадоса. Следуя за ними по пятам, декархия Фобетора пересекла реку и повернула на северо-восток. Сейчас они ехали по сравнительно дикой местности, направляясь при этом в область совершенно безлюдную. Но туда тоже шла проторенная дорога. И на это были свои причины.

В северо-восточной оконечности Аквеллара между собой сходились две горные гряды, окольцовывавшие долину с трех сторон света — скалы Иминти, с запада и севера, и горы Индифа, с востока. Смыкаясь почти вплотную, они образовывали узкую горловину, миновав которую можно было попасть в другую долину, поменьше, носящую имя Полей Иару. На протяжении многих веков Поля Иару использовались окрестным населением как традиционное место захоронения. С течением времени местный обычай перерос во всеобщий, так что мертвецов свозили сюда со всей аквелларской долины и даже из Офита. За тысячу лет — а может, и более — такой эксплуатации, почти все Поля Иару превратились в одно огромное кладбище, причем центральная его часть давно уже была заброшена, заболотилась и заросла камышом, а покойников все хоронили и хоронили. Старые могилы не тревожили, но и не ухаживали за ними, позабыв, кто в них лежит, поэтому могильный круг продолжал шириться, грозя когда-нибудь охватить всю долину Полей.

— А ведь это они к ущелью Аммат навострились, — догадался двухбородый Бухие. И не очень уверенно пошутил: — Что ж, нам сподручнее — далеко везти не придется.

Фобетор к этому времени вынужден был рассказать своим эскувитам о цели путешествия, потому как теперь они могли настичь преследуемых в любой момент. Опасаясь засады, он распорядился высылать вперед одного-двух дозорных, периодически сменяемых.

— Они нужны нам живыми, — напомнил Фобетор. — Не забывай об этом. Во всяком случае, безликий плащеносец.

— Почему ты, стратор, называешь его безликим?

— Повстречаешься лицом к лицу — узнаешь.

Утром следующего дня, еще солнце не вызолотило вершины Иминти, к ним галопом вернулся один из дозорных эскувитов.

— Мы видели их! — выкрикнул он, едва спешившись. — Они вошли в ущелье!

— А где Хат? — спросил его Бухие.

— Я оставил его там, у горловины караулить. Не ровен час, надумают вернуться, — пояснил дозорный и спросил Фобетора: — Послушай, стратор, для чего бы им туда ехать, а? С ними и тела никакого нету.

— По коням! — скомандовал Фобетор, не удостаивая эскувита ответом. Впрочем, для него, как и для остальных, ответ казался очевидным: в Полях Пару было лишь одно обитаемое место. И энтузиазма мандатору Фобетору это, надо сказать, не прибавило…

Башня Вельзебуба, или Костяная Башня. Она выросла в самом центре этого тысячелетнего могильника, в те же времена, что и прочие восемь, поднявшиеся во всех крупнейших фьефах империи, когда Анд-расар II Открыватель, присягнув на Священном Пламени Апопа Темному Серафу, своими руками казнил последнего имперского архипастыря.

Фобетор оглядел своих спутников: лица посуровели и нахмурились, но страха он не заметил. И то ладно.

Приблизившись к входу в ущелье на арбалетный выстрел, они нашли Хата. Он висел на суку тамариска, торчащем между его ребер; глаза и сердце у него были вырваны и аккуратно сложены к ногам. Лошади нигде видно не было.

— Хат, Хат! — запричитал оставивший его караулить эскувит. — Они все ж таки вернулись на беду твою да по твою душу… Эх, Хат, Хат!

Среди оставшихся воинов поднялся ворчливый гомон:

— Это знак! Они обнаружили нас — вишь, глаза-то…

— Малефики они, братцы, Азазель мне порукой, а малефика мечом не взять!

— Только души зряшно погубим…

Бухие Монту вздыбил коня и гаркнул, тряся бородищей:

— А ну цыть, копрофаги гехиномские! Или вы в лупанар собирались мудями махать?! Рты позакрывали — и вперед, а за Хата с кой-кого ответ стребуем. Малефики там они или кто, все под императором ходят!

— Верно, верно… прав двухбородый, — загудели эскувиты, трогаясь с места. — И стребуем! Хат на имперской службе был, такое и малефику заказано…

Завернув тело Хата в пару плащей, они взяли его с собой. Когда их отряд уже въезжал в ущелье, Фобетор, сравняв коней, шепнул Монту на ухо:

— Ты, это… спасибо, конечно, однако командир здесь я. Узелок на бороде завяжи на будущее, понятно?

— Добро, — буркнул тот, криво усмехаясь, и пришпорил кобылу.

Теперь все ехали в сосредоточенном молчании. Никто ни о чем не спрашивал, никто не указывал путь — заблудиться в узком, как бутылочное горло, ущелье было трудно. Да и многие из них бывали здесь раньше, сопровождая умерших родственников или друзей к последнему приюту. Но одно дело въезжать в Поля шумной траурной процессией, а чаще целой вереницей разноплеменных караванов, а другое… Сейчас никаких похоронных процессий им, конечно, не встретилось. И не могло такого случиться, потому как аквелларцы хоронили своих мертвецов четыре раза в году, в первый день каждого сезона. Отошедшие в межсезонье, вылеживались до времени в специальных коптильнях, которые имелись в каждом селении и, тем паче, городе.

Наконец скалы расступились, и их взорам открылись Поля Нару. Первые полтора десятка схен занимали всхолмия свежих могил, лишь кое-где затеняемые молодыми сикоморами, но за ними шли участки прежних захоронений, поросшие более густой зеленью, а чуть далее кусты тамариска, древовидный папоротник, увитые диким виноградом колонны сикомор, лиственниц и величавые донжоны дубов стеной отгораживали старое кладбище от любопытных взглядов, явно противореча названию Полей. Ну, а еще дальше уже целый лес, наливаясь отбродившими жизненными соками, поднимался над тучными землями долины.

Прежде чем трогаться вперед, надо было упокоить Хата. Споро выкопали неглубокую могилку и положили в нее завернутое в плащи тело.

— Откуда он был родом? — первым нарушил молчание Фобетор.

— Хат-то? Из Барбелита… Барбелит, значит; там Семьязе и Аваддону поклоняются. Он сам рассказывал.

— Что ж… да охранят тебя, эскувит Хат, Аваддон с Семьязою… Поехали!

На рысях миновав безлесные пространства долины, декархия эскувитов въехала под тенистый полог деревьев и остановилась перед началом широкой лесной тропы, уводящей в зловещие глубины Полей Иару. На влажной от недавнего ливня почве ясно выделялись следы трех лошадей — значит, они и кобылу Хата прихватили. Сделав короткий привал, перекусив и накормив лошадей, эскувиты устремились дальше.

Когда стало вечереть, местность вокруг них заметно изменилась: растительность поредела и сделалась низкорослою, а вскоре лес по обеим сторонам тропы уже утопал в сплошных непроходимых болотах. На многие схены вокруг деревья поднимались прямо из мшистых, залитых водой трясин.

Выбрав сухой холм, Фобетор скомандовал ночлег. Эскувиты с кряхтением слезли с усталых лошадей, сбились в кучу и разожгли костер. Мириады насекомых жужжали в душном влажном воздухе, а вот птиц слышно не было.

— Обереги от нави поставлены, караул бдит, — доложил Бухие Монту. — Ложись, стратор. Завтра их нагоним — следы совсем свежие.

Но мандатору не спалось. Он вспоминал свою службу у Великого коноставла, бои, стычки, набеги… и, конечно, брата Икела. «Где-то он теперь?», — подумалось Фобетору. Без всякой злобы подумалось, хотя именно из-за Икела он, добившийся звания командира банда, вынужден был оставить армию наемников чуть ли не с позором. Фобетор до сих пор не мог понять, как Икел, которого он знал с рождения, а потом делил с ним все тяготы и прелести военной службы, мог стать предателем. Ладно, уверовал он в этого Триединого — озарение, вишь, на него снизошло! — но зачем было переходить на сторону неприятеля, да еще со всем своим бандом? Эх, брат… После до него доходили разные слухи, в том числе, будто Икел сделал в Альмарской Теократии карьеру на церковном поприще и немалый чин занимает. Однако впрямую имени его никто не упоминал…

Нельзя сказать, чтобы Фобетор так уж любил Хозяев Девяти Башен. Но в империи поклонялись им, а не Триединому. Причем его с Икелом народ исключением не являлся — каиниты тоже приносили жертвы одной из Башен — Башне Аримана. Значит, Икел, ко всему, отверг веру предков. И, наконец, он же присягал императору! М-да… Как ни крути — измена выходит… Правда, Фобетор знал, что когда-то, в незапамятные теперь времена, гордые кланы каинитов молились своим собственным, не заемным, богам. Давно это было — быльем поросло и небылью стало — вот как давно! Старики, зачиная сказ о тех временах, приговаривали обычно: «когда солнце было еще жарким…» Потом из-за гор Иминти пришли миссионеры неведомого дотоле культа. Они стали проповедовать, что есть только один бог — единый в трех ипостасях, а все прочие суть обман жрецов и народное суеверие. Они говорили, что смерти больше нет, сулили вечную жизнь и спасение, но — только уверовавшим и смиренно признавшим себя рабами Триединого. Многие люди, а после и целые народы поверили пришельцам и восприняли их учение. Многие, но не каиниты. Не раз и не два приходили к ним адепты нового божества, но неизменно получали один ответ: мы своим богам дети, зачем же нам идти в рабы к вашему? И это было правдой: конунги всех тринадцати каинитских колен с богов родовой считали — каждый со своего, — благо тех хватало, еще и с избытком. Так продолжалось, пока вся империя не объединилась в лоне единой веры и однажды с удивлением не обнаружила, что целая, далеко не последняя ее провинция по-прежнему коснеет в мерзости идолопоклонства. Поскольку увещевательные меры не принесли никаких результатов, пришлось удалять язву язычества хирургически: через пятнадцать лет непрерывных религиозных войн десять колен каинитов были истреблены подчистую, а уцелевшие бежали в горы. Там, в недоступных ущельях мехентских скал, каиниты еще без малого полтораста лет продолжали молиться родовым пенатам. Но — странное дело! — то ли земли, где укрылись изгнанники, оказались слишком скудны, а может, виной тому стала возросшая мощь молодого бога, только старые боги перестали помогать своим детям, а потом и вовсе умолкли. Постепенно их капища и требища пришли в запустение, и, когда Андра-сар Открыватель неожиданно изгнал всех пастырей Триединого в Альмар, присягнув Кромешному Сера-фу, каиниты легко и почти с радостью вручили свои души Хозяевам Башен…

В путь двинулись еще затемно. Лес окончательно иссяк, и перед ними раскинулось бескрайнее камышовое поле. А вот и Башня показалась. Упирающаяся в блеклые безоблачные небеса в самом центре камышовых болот и забытых погостов, сложенная из желто-белого камня, она сама походила на обглоданную кость неведомого исполина, торчащую из тлеющих костяных слоев и перепревшей плоти поколений.

— Вон, вон они! — вскрикнул один из передовых эскувитов, указывая рукою вдаль.

Фобетор присмотрелся и тоже заметил головы двух всадников над чуть колеблющимися по ветру стеблями растений. Всего схены на четыре впереди.

— В колонну по двое и — рысью! за мной! — скомандовал он. — С тропы не съезжать, след в след за мно-о-ой! — И рванул с места в карьер, высвобождая из-под луки седла толстую, обмотанную двумя слоями вываренной кожи — чтоб не убить, а оглушить только — палицу.

— Живыми брать охальников! — напомнил Монту товарищам, догоняя командира.

Они уже почти выскочили на полосу примятого камыша, когда их лошади с диким ржанием встали на дыбы: преграждая им путь, из болотных зарослей молча поднималась шеренга уродливых тварей. Только нижняя половина их тел имела сходство с человеческой, от пояса и выше это были змиуланы. Недвижные глазки рептилий алчно горели, верхние конечности тянулись к Жертвам. Уносящие Сердца!

— Стоять! — крикнул Фобетор и метнул в ближайшее чудище палицу. Та с глухим звуком врезалась в чешуйчатую грудь и бессильно отскочила, а монстр даже не шатнулся. Скакавший следом за Монту эскувит не справился с лошадью и вылетел из седла прямо им под ноги. Один из змиуланов шагнул вперед, длинным, как кинжал, когтем левой лапы подцепил упавшего за ребра, вздернул над землей и неуловимым взмахом второй лапы рассек несчастному грудь. Эскувит еще продолжал вопить, когда Уносящий жадно сунул в пасть его трепещущее сердце. Остальные Уносящие встретили это глухим хрюканьем, но с места не стронулись.

Собрав вокруг себя восемь оставшихся эскувитов, Фобетор велел им спешиться и приготовить луки. Как всегда, слово взял Бухие Монту.

— Что делать будем? — спросил он, указывая на шеренгу Уносящих Сердца, продолжавших стоять на границе камышового поля и не предпринимавших попыток к нападению. — Им стрелы, что твои комары!

— Прав я был — малефиков мы ловим, — встрял молодой эскувит. — Только им под силу эдакую жуть из болота поднять!

— Тихо все! Я думаю, — поднял руку Фобетор. И, помолчав с минуту, решился: — Сделаем вот как… Вы все остаетесь здесь и будете тревожить Уносящих непрестанно. Стрелы, камни, копья — мечите в нежить эту чем ни попадя… а я тем временем попробую обойти их стороной и выйду на тропу за их спинами. Да, так и поступим! С двоими я как-нибудь сам…

— Э, нет! Не годится, стратор, — перебил его двухбородый Монту.

— Ты опять за свое! — шикнул на него мандатор.

— Я только к тому, что вдвоем тебе след идти — со мною, значит…

— Вас тут и так мало остается…

— Ничего. Они вроде как воины. Костры разведут, а если что — вот кони, а лес рядом. Сладят как-нибудь!

— Что ж, добро, — согласился Фобетор. Ему и самому не хотелось отправляться к Костяной Башне в одиночку. — А вы держите оборону до нашего возвращения, — добавил он, обращаясь к остающимся. — Старшего сами выберете, а в Хат-Силлинге я отмечу смелость каждого перед спектабилем Итифаллом, думаю награда вас не обойдет. Теперь слушайте…

Разработав план и распределив роли, они приступили к делу: эскувиты привязали лошадей к одинокому тамариску, а потом все разом, с воплями и гиканьем, кинулись на цепочку жутких тварей и, не добежав шагов десяти, стали осыпать их стрелами. Монту с Фобетором в этот момент упали в траву за спинами товарищей и быстро поползли вдоль камышовых зарослей, обходя Уносящих Сердца с левого фланга.

Удивительно, что такой примитивный трюк сработал. Но вот они уже нырнули в камыш за четверть схены от крайнего монстра. Им оставалось надеяться, что в глубине болота не поджидают другие нелюди и что удастся достигнуть тропы, не провалившись в какой-нибудь омут.

Вымазавшись с головы до ног в иле, покрытые ряской и вымокшие, Фобетор и Монту отыскали-таки дорожку примятого камыша, которая отмечала путь загадочной парочки к Башне. Прислушались: звуки битвы позади стихли.

— Надо думать, они там целы, если… — отплевываясь, зашептал Бухие Монту.

— Тсс! — оборвал его мандатор и приподнялся, согнувшись. — А теперь — бегом!

— Больно мы близко. Заметят, — засомневался бородач.

— Да не догонят, — отмахнулся Фобетор. — Ты видел их ноги? Короткие и кривые.

— Велиар их знает… — покачал головой Монту, но тоже поднялся и, стараясь не высовывать головы над камышами, припустил за командиром.

Солнце достигло зенита и пекло немилосердно, когда они выбрались из болот и поднялись на лысый холм в основании Башни. Почва под ногами выглядела безжизненной и пылила, как старый гриб-дожде-вик.

— Будто прах топчем, — удивился Бухие. — Дождь ведь только вчера был.

Обнажив мечи, они медленно и сторожко обошли башню вокруг. Коней нашли привязанными к большому бронзовому кольцу, вделанному прямо в камень, а больше ни единой живой души. Сооружение не имело ни ворот, ни дверей и представлялось вблизи монолитом.

— Колдовство! — выдохнул Бухие Монту и тяжко осел, привалившись спиной к башенной стене.

Мандатор еще раз обошел башню кругом, тщательно обследовал стены и холм на предмет тайных входов и, вернувшись обратно, задрал голову вверх. На высоте двух человеческих ростов виднелся редкий ряд бойниц, скорее даже слуховых оконцев.

— Не в нетопырей же они перекинулись, право слово, — заметил Бухие, проследив взгляд командира. — Мне туда и головы не просунуть.

— Нет, голова влезет, — задумчиво отметил Фобетор и присел рядом с эскувитом.

— Разве что… — пожал тот плечами и удивленно округлил глаза, увидев, как мандатор стал быстро снимать с себя одежды. — Чего это ты удумал?

— У меня на родине, в горах Мехента, — пояснил Фобетор, не переставая раздеваться, — существовало когда-то особое мастерство… Искусство менять свое тело — совсем чуть-чуть — так, чтобы человек мог проникать в узкие пещерные ответвления и лазы в поисках адамантовых жил. Сейчас я его тебе продемонстрирую, тем более я, наверное, последний, кто владеет этим знанием…

— Колдовство?! — восхитился Монту.

— Н-не совсем… — Он уже весь разделся и смазывал теперь голое тело каким-то жиром из своей фляжки. — Сам увидишь. Дай-ка я заберусь тебе на плечи.

Стоя на могучих плечах бородатого эскувита и ухватившись пальцами за края бойницы, он вытянулся в струну и, бормоча что-то под нос, стал смещать кости своего скелета; сухожилья и вывихиваемые чудовищным усилием мышц и воли кости трещали и стонали, но он, сжав от боли зубы, продолжал, пока все тело его не выровнялось почти по диаметру головы.

— А мне ничего не видно, — пожаловался снизу Бухие, — кроме твоего…

— Замолчи и замри! — прошипел Фобетор и стал втискиваться в отверстие. Это оказалось не окно, а что-то вроде воздуховода — узкий лаз, практически не расширяясь, уводил чуть ли не вертикально вверх. Извиваясь, как дождевой червь, мандатор полез вперед. Локтей через шестьдесят ход сделался более пологим, но оставался таким же тесным. Фобетор продолжал упрямо двигаться в глубь башни. Прошло, наверное, не менее получаса, когда он заметил впереди просвет. Удвоив усилия, вращаясь словно веретено, он подполз к отверстию и заглянул внутрь.

Под ним находился зал, высокий и узкий, озаряемый всполохами странного голубого пламени. Восемь неразличимых в пляске теней фигур сидело за треугольным столом в центре этого зала. Напротив них, у основания треугольника, хищно ссутулился человек в капюшоне — по всему, тот самый, который был так нужен Фобетору, — а дальше, в темном углу (мандатор притиснулся ближе к отверстию), скорчилась еще одна человеческая фигурка, казавшаяся совсем крохотной.

Сидящий во главе стола, слегка отдельно от прочих, человек поднялся. Фобетор разглядел, что это высокий тучный старец, лысый и бородатый.

— Итак, благодаря Морнегонде, — произнес он трубным басом, — Договор у нас. Каковы будут мнения? Но прежде, Морна, прошу тебя, сними это дурацкое заклятье неузнаваемости, в конце концов, ты среди своих.

Сутулый малефик подался вперед и откинул капюшон. В сей же миг горб его исчез, а по плечам рассыпались длинные пряди волос, правда, изрядно седых и довольно жидких. «Вот те на! — изумился мандатор. — Так это баба!»

— Какие могут быть мнения? — неожиданно звонким голосом произнесла та, которую назвали Мор-ной. — «Слово о Последних Временах» сбывается! Грядет Рог Десятый! На битву грядет с престолами Его и силами!

— Всем нам известно, что написано в Слове Аманда, — примирительным тоном ответил жилистый безбородый старик по левую руку от председательствующего собранием (как определил его Фобетор), — речь о другом: что нам делать в такой ситуации?

— Как что?! — вновь подалась вперед женщина. — Следует совершить обряд. И немедленно! Когда Безначальный Сераф явит себя во плоти, силы наши удесятерятся и мы сможем, наконец, сокрушить треклятую Теократию.

— Ах, Морна, — возразил прежний оппонент, тряхнув заплетенной в узенькие косицы шевелюрой. — Это ведь не игрушки. Мы еще не знаем мнения наших Хозяев…

— Будет упущено время! — перебила его женщина. — Мы ставим под угрозу исполнение «Слова»!

— И пускай! Так ли нам нужно Его немедленное пришествие? Андрасар теперь в нашей власти, влияние Башен в империи станет безусловным… Потом, пророчество весьма двояко в части последствий Его пришествия… «Слово на скончание мира и пришествие Рога Десятого» — вот подлинное, авторское, так сказать, название амандовых видений…

— Скончание мира Триединого и начало нашего — мира Саббатеона Крушителя!

— Кто знает это наверное? Последняя битва может повлечь гибель всех и вся.

— Знаешь на что это похоже, нагид Шестой Башни? На трусость! Если не хуже…

Председательствующий старец поднял обе руки, прерывая их спор.

— Довольно. Нагиды Девяти Башен! Мы поняли позицию Башни Аваддона и Башни Мерезина. Давайте голосовать. Чтобы не повлиять на исход, я воздержусь. Башня Бальберита? — Он повернул голову направо.

— Ждать, — ответил голос из темноты.

— Башня Велиала?

— Исполнять!

— Башня Аримана?

— Исполнять.

— Башня Агареса?

— Обождать!

— Башня Мастера Леонарда?

— Ждать.

— И, наконец, Башня Маммона?

— Исполнить немедля!

— Итак, мнения нагидов разделились поровну, — подвел итог старший из малефиков, поглаживая курчавую окладистую бороду.

— И что же это означает, о Великий нагид Вельзе-буба? — с ледяным напором спросила Морна.

— Это значит, что решение откладывается.

— Вот как? — зловеще понизила голос ведьма. — А я понимаю, что никакого решения не принято. И значит, каждый волен поступать по своему разумению, на свой страх и риск.

— Ты вынуждаешь меня, ламия, — сурово пробасил тучный старец. — Что же, тогда, дабы исключить междоусобия, решение приму я, ведь мой голос решающий. И оно будет следующим: до тех пор пока мы не достигнем единогласия, Договор останется здесь. А храниться он будет, — нагид огляделся вокруг, — храниться он будет… да хоть бы в теле этого гомункула. — Палец его нацелился в скрюченную фигурку в углу зала. Человечек вздрогнул, но покорно поднялся и подошел к столу.

— Этот Договор добыла для вас я, — попыталась еще спорить нагидша, — он по праву мой, и мне…

— Не забывайся! — отрезал председатель. — Или ты готова тягаться силами со всеми нами?

Когда принятое нагидами решение было исполнено и зал опустел, Фобетор буквально выдавил себя из отверстия и, цепляясь за неровности в стене, стал спускаться вниз. Несколько раз он был близок к падению, которое грозило ему неминуемой гибелью, однако приобретенная в родных горах сноровка выручила его и на этот раз. Наконец он достиг пола и на цыпочках подбежал к столу. Гомункул неподвижно лежал поперек стола — то ли спал, то ли пребывал в бесчувствии. Он был раздет, а потому не оставалось никаких сомнений в его нечеловеческой природе: голова круглая как шар, без ушей и волос; бровей и ресниц он также не имел, так что лицо его походило на гипсовый слепок, сработанный неумелым мастером. От ключиц до паха — кстати, без малейших намеков на половые органы — тело рассекал свежий шрам, который срастался и розовел прямо на глазах.

Мандатор, пытаясь не застонать, вправил вывихнутые суставы и осмотрелся: из зала вели только две двери, в одну из них, как он видел, удалились наги-ды. Он так же, на цыпочках, прокрался к этой двери и осторожно — чуть-чуть — приотворил ее. За ней находился короткий коридор, заканчивающийся еще одной дверью, из-за которой раздавались оживленные голоса — значит, нагиды еще не покинули Башню. Он вернулся к столу, взвалил тело гомункула на плечо и решительно направился ко второй двери.

Фобетор не мог видеть, как на пороге зала неслышно возникла серая фигура и проводила его внимательным взглядом.

Коридор, а точнее, подземный ход, вывел его наружу, шагах в двадцати от подножия холма, на котором стояла Башня. Выход был искусно замаскирован среди камышовых зарослей.

Выбравшись из камышей, Фобетор свалил пленника к ногам Бухиса Монту.

— Наконец-то! — искренне обрадовался Монту. — Я совсем уже отчаялся, а ты — вот он! — будто из-под земли выскочил.

Рассмотрев гомункула, эскувит с удивлением покачал головой:

— Эге! А это что за чудо-юдо? Не мужик и, вроде, не баба. Ровно кукла, а не человек.

— Гомункул это, — уточнил мандатор и скомандовал: — Давай вяжи его, заткни на всякий случай глотку — не ровен час, очнется, — и по коням. Надо отсюда драпать! Скорее!

— Погодь, а со свитком как? — обеспокоился эскувит. — Ну, тем, который в Хат-Силлинг доставить велено?

— Свиток у нас.

— Да где? Ты, вон, голый — без одежды и с пустыми руками. Не в задницу же ты его затолкал.

— Свиток внутри гомункула, — терпеливо пояснил Фобетор. — Ты связал его? Тогда по коням!

Никто из них не заметил, как с узкого каменного карниза над их головами вспорхнул белый голубок и полетел в сторону ущелья Аммат.

— Что? Что ты там видел? — допытывался Бухие Монту, исполняя приказания.

— После все расскажу, — пообещал мандатор, не очень-то веря в свои слова.

Они скакали по камышовому полю, почти не разбирая дороги, ломая сочные стебли и разбрызгивая черную затхлую жижу. Фобетор чуть позади, держа в поводу лошадь Хата, а Бухие впереди; его борода расплелась и развевалась над плечами косматой хоpyгвью. Пленного гомункула он перекинул через седло, связав тому руки и ноги и забив рот куском конской попоны. Неожиданно гомункул открыл глаза, замычал и попытался выплюнуть кляп….

— Тьфу! До чего пакостная рожа, — сплюнул Монту и успокоил его ударом кулака по затылку.

— Неладно что-то… — заметил бородач, когда они подъезжали к границе камышовых зарослей, — больно тихо.

Опасения его оправдались. Вылетев из болота, они увидели остававшихся семерых эскувитов, недвижно распластанных в кругу вытоптанной, залитой кровью земли. Груди их были вскрыты, а ребра торчали наружу.

— Все! Все полегли! — причитал Монту, перебегая от одного мертвеца к другому. — Положили буйны головы братушки мои… — А потом, вдруг подскочив к пленному гомункулу, сдернул его с лошади и пнул ногой. — Из-за тебя все, пиявица болотная! На! На!

— Их сердца унесли… — ни к кому не обращаясь, пробормотал Фобетор. И бросил в сторону Бухиса: — Не убей его только, ради Абраксаса.

— Ну, нет! Не дождется он. На! На!

В процессе избиения пленнику удалось выплюнуть кляп, и теперь он кричал что-то тарабарское. Фобетор прислушался.

— Агарат!.. Махалат!.. Наама! — вместе с кровью выхаркивал связанный гомункул. — Агарат-Махал ат…

— Заткни ему пасть! — спохватился мандатор. Эс-кувит всадил сапог тому в рот аж по самый каблук, но было поздно: неслышно раздвигая камыш, к ним шли Уносящие Сердца.

Фобетор метнулся к пленному, быстро затолкал ему кляп обратно и, перебросив гомункула через седло, махнул рукой в сторону деревьев:

— К лесу уходим! — и замер как вкопанный. Со стороны опушки, неуклюже переваливаясь на мощных кривых ногах, шла еще одна шеренга змиуланов. — Кругом обложили…

Не прошло и трех минут, как они были в плотном кольце Уносящих. Мандатор с эскувитом встали спина к спине и обнажили мечи; пленного бросили под ноги между собой. Чудища переминались, похрюкивая, тянули когтистые лапы, но нападать не спешили. Вдруг один из Уносящих, выше прочих на голову, шагнул вперед, приоткрыл жуткую пасть и рыкнул, указывая длинным саблевидным когтем на гомункула. Пленник сдавленно хихикнул.

— Забрать его хочет, — догадался Монту. — Отдадим?

— Нет! — скрежетнул зубами Фобетор.

— Хрен те в зубы, гадючий выползок, — заявил эскувит вожаку Уносящих и пнул пленника пяткой, — а не гомункул!

Уносящие Сердца разом шагнули вперед. Монту чиркнул мечом по нацелившемуся ему в грудину черному когтю и высек искру.

— Сучий потрох! Железные они, что ли… — пробормотал он, яростно отмахиваясь мечом от наседающих монстров. Фобетор не отставал от товарища, но кольцо продолжало сужаться. Вот эскувит крякнул, не успев отразить удар когтистой лапы; мандатор тоже получил когтем по лбу, и кровь заливала теперь ему глаза. Связанный гомункул снова явственно хихикнул. Зарычав, Монту подпрыгнул и вскочил на пленника, топча его ногами.

— Мы пропадем, но и ты сдохнешь!

Вот и конец, обреченно подумал Фобетор. Возжаждал славы, а что обрел? Нет, недаром любил повторять братец его Икел: «Слава дым, а тело тлен». Видно, от таких мрачных мыслей — а может, просто от усталости, — только очередной удар мандатора вышел недостаточно сильным, и ближайший нелюдь поймал его меч, перехватив чешуйчатой ладонью прямо за лезвие. Пытаясь высвободить оружие, Фобетор дернул рукоять на себя и одновременно что есть силы пнул Уносящего ногою в грудь. С тем же успехом он мог пнуть гранитную скалу — нога тут же занемела до самого колена. Правда, меч таки удалось выдернуть, но в результате, не удержав равновесия, он со всего маху хлопнулся на спину.

— Вставай! Ну же, мандатор! — орал ему Бухие, отчаянно пытаясь прикрыть их обоих. Однако целый град посыпавшихся ударов оттеснил его в сторону, а на грудь Фобетора тяжело опустилась кряжистая нога чудовища; ребра его затрещали, дыхание перехватило. Он хотел рубануть мечом, но вторая зелено-чешуйчатая лапа намертво припечатала правую руку к земле. Уносящий наклонил рептильное рыло и приоткрыл пасть — в лицо мандатору пахнуло гнилым мясом. Теперь точно конец.

Неожиданно склонившаяся над Фобетором тварь возмущенно хрюкнула и обернулась, а Фобетор увидел, что из ее черепа — пониже затылка, торчит железный арбалетный болт, вонзившийся в тело по самое оперение! Уносящий зарычал, повалился в густо замешанную на крови грязь и принялся кататься, пытаясь дотянуться короткими лапами до железки. Еще несколько змиуланов взревели, уязвленные тем же оружием. Фобетор воспользовался сумятицей и, подобрав свой меч, вскочил на ноги. Тяжело отдуваясь, к нему подбежал Бухие Монту.

— Глянь-ка туда, стратор, — прохрипел он, указывая в сторону леса. — И кто ж это такие будут, а?

Из-за деревьев показалась группа всадников — десятка три, не менее; лучи предвечернего солнца упали на них и рассыпались золотистыми просверками — значит, они в доспехах.

— Сам не знаю, — покачал головою Фобетор и, оглядевшись, выдохнул: — А где гомункул?!

— А ну стой, гавиал недоделанный! — крикнул Монту, устремляясь в сторону болота.

Тут мандатор тоже увидел, что один из Уносящих — тот, который требовал отдать гомункула, — взвалил их пленника на плечо и уходит с ним к камышовым зарослям. Остальные змиуланы поспешно ковыляли следом. Фобетор бросился за эскувитом.

— В болото, в болото не дай им уйти!

Скакавшие от леса всадники, словно угадав положение дел, вихрем пронеслись мимо них, обогнали кривоногих монстров и резко взяли влево, отсекая Уносящих от болота. Оказавшись между стеной камыша и отрядом отступающих монстров, они разом спешились, изготавливаясь к бою. Монту с Фобетором остановились в некоторой растерянности. Всадники между тем умело строили боевой порядок — щетинились короткими копьями, отгораживались щитами. А змиуланы перли на них, утробно взрыкивая и не обращая никакого внимания на эти приготовления. Теперь противоборствующие стороны разделяло расстояние не более нескольких шагов. Вот-вот должно было произойти столкновение. Внезапно, словно повинуясь команде, загадочные воители скинули серые походные плащи. Фобетор ахнул: под плащами оказались сверкающие стальные нагрудники. Но поразили его не сами доспехи, а выгравированные на них символы — оскаленные собачьи морды.

— Чтоб я сдох! Да ведь это песьи рыцари!

— Успеешь еще, стратор, — забормотал было Бухие и осекся. А приглядевшись, спросил озадаченно: — Откуда взяться рыцарям Альмара в самом сердце Андрасарской империи? Полно, не обознался ли ты…

— Псов Иеговы разок повстречаешь — и уж ни с кем не спутаешь. А мне не раз переведаться с ними доводилось. В прежние годы. Так что, они это, поверь.

— Ну, не знаю, — протянул эскувит. — Тогда чего же им здесь надо?

— Думаю, того же, чего и нам. Впрочем, сейчас все само собой прояснится.

Ревущая толпа Уносящих нахлынула на жидкую цепь рыцарей сокрушительным зелено-чешуйчатым валом… И откатила прочь, оставив не менее дюжины чудищ корчиться на земле. Удивительное дело, но обычные на вид копья и мечи орденских рыцарей с легкостью пробивали несокрушимые шкуры змиуланов.

— А ты говоришь — альмарцы! — крякнул Бухие Монту. — У них, вроде как, колдовство под запретом.

— Оружие наверняка освященное, вот и пластует эту нечисть…

Договорить он не успел, потому что в этот момент песьи рыцари перешли в контрнаступление. Мгновенно перестроившись клином, они врезались в нестройную толпу монстров, словно нож в масло. На острие их атаки рубился закованный в посеребренные латы великан, без щита, но с огромным двуручным мечом в руках. Несмотря на тяжелый доспех, сражался он с удивительной легкостью; все его движения были четко рассчитаны и экономны — он словно танцевал хорошо разученный танец, ловко парируя неуклюжие попытки Уносящих Сердца атаковать его и нанося в ответ смертоносные колющие и рубящие удары, ни один из которых не попадал мимо цели: удар — разворот — еще удар, прыжок — удар — снова изящный разворот, и очередной противник валится к его ногам. Мандатор Фобетор следил за ним с внимательным изумлением. К моменту, когда рыцарь достиг Уносящего с гомункулом на плече, его кираса была вся залита кровью, но не своей, а черной змиуланской. Завидев перед собой размахивающего мечом воина, монстр взревел, сбросил все еще связанного гомункула на землю и ринулся на противника.

Да, предводитель песьих рыцарей был высок, однако вожак змиуланов все равно возвышался над ним аж на две головы, а каждый коготь на его чешуйчатой пятерне вполне мог сойти за искривленный меч-дюзаж. Уносящий махнул сплеча левой лапой, норовя снести рыцарю шлем вместе с головою, но тот проворно уклонился и в свою очередь провел колющий удар в брюхо чудовищу. Змиулан снова взревел и, ухватив рыцаря обеими лапами поперек туловища, оторвал от земли. Потеряв опору, тот, однако, не выпустил оружие, а, напротив, лишь сильнее налег на рукоять меча, проталкивая его в плоть твари все глубже. Уносящий взревел в третий раз и, прижав рыцаря к себе вплотную, попытался разгрызть защищавший того доспех зубами. Может, в конце концов ему бы это и удалось, только тут шкура у него на спине лопнула и наружу вылезло черное острие меча. Уносящий задрал к небесам морду и, непрестанно ревя на одной низкой ноте, отшвырнул противника далеко прочь; потом он попытался выдернуть пронзивший его клинок, но, пройдя два шага вперед, пошатнулся и тяжело рухнул, будто вырванное ураганом дерево.

Узрев гибель сильнейшего, остальные Уносящие моментально потеряли всякий интерес к битве и потрусили в камыши; некоторые из них упали при этом на брюхо и теперь шустро разбегались, по-ящеричьи виляя задом.

— Лови лошадей, — шепнул мандатор Бухису, — а я беру гомункула — и уходим отсель, к ядрену Аваддону.

Подскочив к извивающемуся в грязи пленнику, Фобетор взвалил его на спину, но, распрямившись, увидел не менее десятка обнаженных клинков, направленных ему в грудь.

— Все демоны Шеола! — вскричал он с досадой.

— Тебе не помогут, — насмешливо закончил за него рыцарь, победивший вожака Уносящих; сейчас его с двух сторон поддерживали соратники, но вот он повел плечами, отстраняя товарищей, и медленно снял горшковый шлем-салад. Опешивший мандатор недоверчиво ахнул.

— Икел!

— Здравствуй, брат. — Рыцарь, широко улыбнулся и шагнул навстречу Фобетору, раскрывая объятия.

— Зачем ты здесь, Икел? — спросил мандатор, игнорируя его жест.

Икел со вздохом опустил руки.

— Ты знаешь зачем, брат. Мне нужен Договор.

— Какой договор? У меня нет никакого договора.

— Ну-ну, — Икел укоризненно покачал головой, — тогда просто отдай мне вот этого богомерзкого выблядка.

— Откуда ты знаешь?! — взъярился мандатор. — Ты не можешь знать этого!

— Птичка начирикала, — снова усмехнулся рыцарь. И добавил, уже с полной серьезностью: — Послушай меня, брат. У тебя есть еще возможность встать на правую сторону — Триединый милостив к прозревшим и раскаявшимся…

— Предлагаешь мне стать предателем? — прищурился Фобетор. — Тебе подобным?

— Вот, значит, как ты меня оцениваешь, — посуровел орденский рыцарь.

— А как назвать человека, предавшего брата? Предавшего соратников, императора, наконец, которому служить присягал? И все ради чужого ему бога…

— Один Господь на небе, и он не чужд никому. Даже последнему кромешнику.

— Поповское словоблудие!

— Ты можешь отвергать Триединого и Слово Его, — распевным речитативом ответил Икел, — но ты не сможешь изменить основной смысл Святого Писания, где сказано, как Бог заботится о заблудших душах Своих детей, как Он любит нас, что ради нашего спасения отдал Свою Вторую Сущность…

— Довольно, братец, а то меня сейчас стошнит.

— Вижу, ты окончательно потерян для Спасения.

— Согласен.

— Что ж… это твой выбор. Но я не собираюсь обагрять руки в крови брата, пускай и заблудшего. Братья, — распорядился приор-стратиг, — забираем гомункула и уходим.

— Опять махалово намечается? — спросил подоспевший Бухие Монту. — Ничего, стратор, бивали мы этих теократов и раньше.

По рядам орденских рыцарей прокатился нехороший смешок. Эскувит нахмурился и потянул меч из ножен.

— Погоди-ка, — остановил его мандатор. — А что, Икел, не решить ли нам возникшие разногласия в честном поединке?

— Я сказал, что не пролью твоей крови.

— Трусливый святоша! — сплюнул Фобетор. — Хотя чего с тебя взять? Ты же посвятил свою мужественность Триединому, а потому не вполне мужчина. Говорят, вас оскопляют перед посвящением, это правда?

Приор-стратиг побагровел и окинул взглядом своих товарищей. Те уже не смеялись, а молча смотрели на своего предводителя.

— Что ж, Фобетор, видит Бог, я не хотел этого, но будь по-твоему. — Он встал в позицию и велел расчистить место для поединка.

— Разойдитесь все, — приказал он и взмахнул мечом крест-накрест. — Я быстро.

Тридцать рыцарей ордена Псов Иеговы расступились, образовав широкий круг. Бухису Монту тоже пришлось отойти в сторону.

Выставив меч далеко перед собой, мандатор, приплясывая на цыпочках, закружил вокруг Икела. Тот остался неподвижен, только переложил клинок своего оружия на левое плечо, обхватив длинную рукоять меча обеими руками.

— Пришло время рассчитаться, — приговаривал Фобетор, выискивая слабые места в доспехах рыцаря. Кольца его рубахи тихо позвякивали в такт движениям. — Заодно и проверим, чей бог сильнее. — С этими словами он рванулся вперед, стремясь вонзить острие под кирасу приор-стратига — ни набедренников, ни кольчужной юбки у того не было. Икел парировал сильным отмахом и, шагнув вперед, нанес рубящий удар в шею. Фобетор отступил назад и, пригнувшись, принял удар на середину клинка. Брызнули искры. Отразив еще один рубящий удар, мандатор вновь пошел на атаку уколом — не вышло; тогда он прыгнул, упал на одно колено и попытался подрубить противнику ноги. Икел парировал тем же дуговым отмахом и, воспользовавшись близостью Фобетора, пнул его сапогом в лицо. Фобетор хлопнулся на спину, но тут же, кувырком через голову, вскочил и, яростно завертев мечом, обрушил на приор-стратигакаскад молниеносных ударов.

— Понял уже, чей сильнее? — усмехнулся Икел, легко отбив натиск. — Или более весомые аргументы потребны?

Фобетор промолчал, понимая, что Икел хочет вывести его из равновесия и разозлить. Что за чертовщина? Он же всегда был лучшим, в сравнении с братом, фехтовальщиком! Но сейчас вдруг засомневался в своей победе: Икел отбивал и наносил удары с такой силой, что руки мандатора занемели — он боялся, что очередной двуручный удар противника просто вышибет меч из его вспотевших ладоней. Казалось, тому и впрямь помогает кто-то неведомый.

Мандатор снова ринулся в атаку, надеясь измотать рыцаря серией сложных финтов и стремительных наскоков. Безрезультатно. Икел с легкостью разбивал его хитроумные выверты, почти не сходя с места. А затем сам перешел в нападение. Несколько слепых рубящих ударов, каждый из которых мог снести средней толщины дерево, заставили Фобетора уйти в глухую оборону — все силы уходили на их отражение. Тогда он стал, используя обманные вольты и отскоки, избегать сокрушительных ударов рыцаря, а не принимать всю их тяжесть на меч и мышцы; это дало ему возможность собраться с силами для новой контратаки.

Фобетор рассвирепел уже не на шутку, страх смерти и всякие братские чувства покинули его: розовая дымка ярости застила ему сознание. Из-за этого самодовольного святоши ему пришлось с позором оставить армию, впустую потратить семь лет жизни! Неужели одна мать родила их? Но контроля над собой он все же не потерял. Поэтому следующий его прием был тщательно рассчитан и блестяще исполнен: проведя несколько мелких выпадов, он ввинтился к противнику с левого боку, а затем замахнулся в ложном ударе, угрожая плечу и шее рыцаря. А когда Икел поднял свой меч в парирующем отмахе, он сам увел клинок от столкновения и, упав на оба колена, нанес колющий удар, метя в тому в пах.

Он вложил в этот удар всю быстроту и силу, поэтому, когда его меч встретил пустоту' — Икел просто завел правую ногу полукругом назад, очутившись к противнику боком, — мандатор устремился вслед за своим оружием и непременно растянулся бы на земле, если бы не получил встречного удара в лицо. Удар пришелся по наноснику, и, хотя клинок был повернут плашмя, железная полоса глубоко вмялась в лицо Фобетора, давя хрящи и ломая кости.

Рукоять меча выпала из ослабевших рук мандатора. Икел легонько толкнул его в грудь, и Фобетор бесчувственно повалился на спину. Приор-стратиг Аль-готландский еще раз занес свое оружие. Потом опустил. Поднял снова и опять замедлил клинок — никак не решаясь нанести последний удар.

Бухие Монту, оказавшись по ходу поединка рядом со связанным гомункулом, воспользовался тем, что все внимание было приковано к братьям, наклонился к пленнику и двумя взмахами ножа перерезал веревки.

— Давай, парень, — подтолкнул он таращившего глаза урода, — беги в камыши!

Гомункул не заставил просить себя дважды и вспугнутой сортирной крысой метнулся прочь.

— Держи ублюдка! — заорал Икел и, с заметным облегчением оставив мандатора, бросился за пленником. Кто-то из рыцарей с лязгом и гиканьем кинулся следом, другие растерянно топтались на месте, и лишь немногие вспомнили о лошадях. Эскувит тем временем подскочил к Фобетору, помог подняться и потащил в сторону леса.

Несмотря на то что орденские рыцари были в тяжелых доспехах, расстояние между ними и беглецом быстро сокращалось — ноги того от долгой неподвижности затекли и онемели. Может, ему таки удалось бы первым достичь камышей, но тут вперед вырвались конники и вмиг отрезали его от спасительного болота. Несчастный гомункул заметался внутри смыкающегося железного кольца.

Фобетор с Монту уже сидели в седлах, когда ман-датор поднял руку и натянул поводья.

— Постой-ка, друг Бухие, — гнусаво, из-за сломанного носа, произнес он, сплевывая сгустки крови, — ты ничего не чуешь?

— Тихо как-то, — озадаченно пожал плечами эскувит, — а что?

Между тем природа вокруг действительно замерла в полной неподвижности: стих ветер, умолк стрекот цикад, даже камыш прекратил свое извечное бормотание. Только азартное улюлюканье загоняющих гомункула песьих рыцарей гулко разносилось окрест, будто в огромной пустой пещере. Фобетор дернул поводья, разворачивая коня назад.

— Похоже, дело еще не кончено.

— Оставь, стратор, — произнес Монту устало, — не сладить нам с эдакой си… Ого! — Теперь и он заметил появление нового действующего лица: фигура высокой старухи в безразмерном сером балахоне возникла на границе камышового поля, словно сгустившийся из предвечерних сумерек призрак. Влажные клочья болотного тумана шлейфом влеклись за ней следом, выползая из камышовых зарослей; странный это был туман: он казался сотканным из искаженных лиц, текучих силуэтов и непрестанного, зловещего бормотания.

Фобетор сразу догадался, кто перед ними, хотя лица ее до этого не видел ни разу, — Морна, старшая ламия Седьмой Башни. Да, это она — самая жуткая из нагидов и единственная женщина среди них. Вот только существо, что скрывалось под обличием старухи, давно перестало быть не только женщиной, но и человеком. Не ведьма даже — ночная стрига, скрытая человечьей личиной. А может, сама Хагазусса — хозяйка Кромешной Охоты; не ей ли приносят кровавые жертвы на ночных перекрестках?

Наконец и рыцари Ордена ощутили присутствие третьей силы.

— Кто ты и что тебе нужно? — раздраженно обратился к нагидше Икел. — Впрочем, вижу — ты ведьма, а до имени твоего мне дела нету.

— Морнегонда Аваддонская имя мне, — ответила ламия, — а пришла я за Договором.

— Ну так ступай прочь — ты опоздала. Договор мой.

— А, соглядатай! — не обращая внимания на слова Икела, обратилась она к мандатору. — Спасибо, что вынес свиток. В Башне мне было до него не добраться. — Она огляделась вокруг. — М-м, и место подходящее… пожалуй, проведу обряд прямо здесь. — Она поманила пальцем гомункула. — Иди же ко мне!

Тот покорно направился к ламии, но взъяренный Икел ударом кулака сбил его и припечатал ногой к земле, как диковинное насекомое.

— Сказал, мой! Ну-ка, братья, на мечи суккубово отродье!

Песьи рыцари с двух сторон ринулись к колдунье. Морна взмахнула рукавами — обвисшими складками серой кожи. Блескучие облачка тумана сорвались с ее ладоней и устремились к нападавшим. Только это был не туман, а мельчайший — и потому невесомый и летучий — порошок, приготовленный по тайным рецептам стриг: кровь убитых детей, мясо жаб, вскормленных освященными гостиями, кости трупов из оскверненных могил, злой пепел сожженного инквизицией стригона и менструальные выделения — вот каковы были его компоненты, тщательно смешанные, высушенные, измельченные и истолченные в тончайшую пыльцу, потом многократно просеянную через паутинные сита. Облачка окутали рыцарей, проникая в зазоры между доспехами, в щели забрал, под одежду… И нападавшие вдруг возопили истошно, срывая освященные — а потому неуязвимые для малефициума — брони. Никто и глазом не успел моргнуть, как двадцать отборных воинов Ордена корчились на земле окровавленными — дьявольский порошок разъедал человечью плоть не хуже кислоты. Уцелевший десяток в ужасе попятился. Но их командир и здесь не дрогнул: перехватив перчаткой из прочной вываренной кожи свой длинный меч за середину лезвия, он выставил его перед собой и шагнул к ведьме.

— Шиккуц мешомем, — торжественно роняя слова, произнес рыцарь, — отгонись, изыди… в места пустыя, в леса густые… и в пропасти земныя…

Ветер, до того лениво шелестевший в камышах, стал набирать силу, крепнуть — и вдруг загудел, засвистел подобно взмахам бича, рассеивая блескучий туман.

— Шиккуц мешомем… — продолжал Икел, удовлетворенно кивнув головой, — идеже не пресещает свет лица Божия… в места темныя, в моря бездонныя, идеже не пресещает свет лица Господня! Звере окаянно, изыди в ад кромешный… в пекло триисподнее… в тартарары! И к тому уже не вниде! Шиккуц мешомем! Аминь, аминь, аминь! — Голос его возвысился и налился яростным гневом.

Мощный порыв ветра ударил прямо в лицо нагидше, подхватил обрывки тумана за ее спиной и унес куда-то в камыши.

— Глаголю тебе, разсыпся! — вскричал приор-стратиг, потрясая крестообразной рукоятью меча. — Растрекляте, растрепогане, растреокаянне! Дую на тебя и плюю!

— Ну, довольно, — произнесла ведьма, и ветер тут же стих. — Это, значит, и есть ваша хваленая теургическая магия? — насмешливо продолжила она, приглаживая растрепавшиеся седые космы.

— Дую и плюю! Аминь, аминь, ами…

Морнегонда выпростала из серых складок левую руку, приложила безымянный палец к большому и послала в воздух щелчок. Раздался гулкий удар; приор-стратиг отлетел на несколько шагов и грянулся оземь. Гомункул, повизгивая ровно собачонка, подбежал к ламии. Она ухватила его одной рукой за шею, притянула к себе и резко ткнула в грудь ладонью; пальцы с длинными желтыми ногтями вошли в тело гомункула, как в мягкую глину.

— Так, — произнесла Морнегонда, задумчиво разглядывая сморщенный пергамент, — теперь мне потребна теплая кровь… альмарская… — Она перевела взгляд на бесчувственного приор-стратига. — Ага! — Нагидша стала перебирать руками, словно тянула на себя невидимый канат, и тело рыцаря туг же заскользило к ней ногами вперед по истоптанной грязи.

— Нет! — неожиданно для себя выкрикнул Фобетор.

— Жалко его? — удивилась ламия. — Могу другого использовать — мне без разницы, а перед тобой я в долгу. — С этими словами она тем же способом сбила с ног одного из оставшихся в живых рыцарей и потащила к себе; остальные в полной панике, с криками ужаса бросились врассыпную. А ведьма остановила тяжелый взгляд на эскувите.

— Жить хочешь? — спросила она вмиг обомлевшего Монту.

— А то!

— Тогда иди помогай. Выкопай вот тут ямку, этак полторы пяди в глубину — мне она для слива крови потребна, потом скажу чего еще делать.

Фобетор спешился и сел, устало привалившись спиной к туше дохлого змиулана. Странная апатия овладела его сознанием; он безучастно наблюдал, как бородатый эскувит, покорно следуя указаниям нагидши, вычерчивает пентаграмму; наклонно, клинками наружу, вкапывает мечи в ее навершия так, чтобы острия их точно указывали на центр фигуры, где рядом с вырытым им углублением недвижно стоит Морнегонда; потом рубит и раскладывает между лучами колдовской звезды головы орденских рыцарей…

Тени сползались к ногам мандатора — длинные тени подступающей ночи; стих стрекот цикад, все дневные звуки умерли; им на смену пришли зловещие шорохи сумерек. Взорвавшие было тишину болотные квакши внезапно смолкли, словно подавились; едкая, зевотная тишь опустилась на долину… Наконец, ночь полностью вступила в свои права.

Живого рыцаря ведьма велела связать и положить в середину, лицом в яму. К тому времени он уже пришел в сознание, выкрикивал невнятные угрозы и отчаянно брыкался. Бухие навалился ему на ноги, а старуха достала из складок одежды кривой нож черного обсидиана, схватила его за волосы и с силой оттянула голову вверх. Рыцарь завизжал пронзительно и тонко, будто роженица. Морна полоснула ножом — крик тут же сменился булькающим хрипением, а в земляное углубление ударил темный кровяной фонтан.

Очнувшись, Фобетор поднял голову и медленно осмотрелся вокруг: на тусклом небе бледными спирохетами копошились звезды; подобный сгустку мертвого семени безжизненно растекался Млечный путь, луну окружала болезненная голубая аура, и ее плоский лик посылал на землю слабые всплески болотного свечения.

Ведьма, подобрав подол хламиды, прыгнула на бьющееся в конвульсиях тело и с неожиданным остервенением принялась топтать его; яма наполнялась.

В этом мире не осталось ярких цветов, четких контрастов, даже близкие предметы утратили прежние ясные очертания и, казалось, приобретя текучесть, колебались нефтяными пятнами на стоялой водной поверхности.

Кровь иссякла, яма наполнилась, и колдунья отпихнула прочь обмякшее тело. Вытолкав Бухиса за пределы пентаграммы, она достала свиток с Договором и плавно погрузила его в теплую живую кровь. Пергамент зашипел раскаленным оковалком и стал быстро впитывать в себя жидкость. Морна простерла над разбухающим свитком руки.

— Неб Нехех, Неб Шу… хеди хепер Сах! — хрипло взвыла колдунья.

— …хепер сах… — согласилось далекое лесное эхо.

И тотчас окружающая природа — камыши, дальние деревья, болото — откликнулась на эту бессмысленную для человечьего слуха фразу. Сама тьма перестала быть безучастной и словно наэлектризовалась в ожидании. А пять вкопанных клинков замерцали высокими бледными свечами.

— Неб шуит… упаут тауи… тефни нун! — торжествующе выплевывала она во тьму шипящие звуки заклятия.

— …тефни нун… — шептал за ней густеющий мрак.

Где-то на грани слышимости, за стеной невидимых в ночи камышей, народился странный прерывистый звук: почти музыкальный, но лишенный лада — совсем не мелодичный. Поначалу это были лишь чуждые призвуки, потом раздались глухие постукивания — все более и более ритмичные: словно медленно оживало потаенное сердце самого болота; а вот уже им стали вторить иные звуки, походившие на стоны — то резкие и короткие, то тоскливые и протяжные. Поднялся ветер и добавил к стукам и стонам легкое посвистывание и шелест. Было почти невозможно уловить ускользающий ритм этой стихийной мелодии. Казалось — вот уже, вот — и тотчас все снова распадалось на отдельные шумы и звуки. Но все же это была музыка — тонкая и нестройная мелодия оживающей тьмы. Как если бы ветер играл на эоловой арфе лунных теней.

— Шепсес-анх-Аммат, ишешни нут, — уверенно пела ведьма, пытаясь подстроиться к диссонирующему музыкальному ритму.

— …ишешни нут… — прожевала и выплюнула в ответ ночь. И Хор Незримых поддержал ее…

Венчающие пентаграмму клинки полыхнули и засияли в ровном зеленоватом свечении. Тонкие лучи сорвались с их заостренных концов и скрестились точно на свитке Договора. А тот, впитав уже всю кровь, превратился в бесформенный грибовидный ком, но тем не менее продолжал набухать, пузырясь и выпирая из земляной лунки, будто дрожжевое тесто из кадки.

Смысл произносимых колдуньей слов оставался Фобетору темен. Однако исходящие от них эманации инфернальной мощи рассеивали сомнения и рождали в душе сладостно-томительную дрожь предчувствия — предчувствия надвигающегося ужаса. Он сильно вспотел, одежда липла к телу, пот заливал ему глаза; раны его открылись и кровоточили. Но все это не тревожило его сейчас совершенно: словно в трансе продолжал он слушать и повторять за ведьмой невнятные заклятия, мысленно торопя грядущее Событие.

Странная ускользающая мелодия аккомпанировала им.

Тьма сгущалась, тьма смотрела на них сотнями внимательных мглистых глаз.

Но нет — то не тьма, это сами Хозяева Девяти Башен собирались вокруг! В лицо Фобетору дохнуло могильным хладом, звенья его кольчужной рубахи, стальные поножи и лезвие лежащего на коленях меча — все разом запотело, а в следующее мгновение выступившая на металлических поверхностях испарина растаяла, улетучиваясь легкой голубоватой дымкой.

Мандатор привстал и глянул окрест: так и есть — все девять адских архонтов сошлись сюда, а за их спинами колебались штандарты и строились походные колонны соратников, застывая в ожидании решающей битвы. Уже пространство от леса до камышового поля заполнили их темные причудливые силуэты, а новые отряды подходили и подходили. Еще немного — и они целиком покроют долину.

Тем временем небо на востоке заметно посерело — ночь заканчивалась, и адово воинство медленно проступало из предрассветных сумерек во всем своем ужасающем великолепии: над щетинившимися оружием рядами первой колонны возвышались циклопические фигуры ближайших и вернейших сподвижников Безначального Серафа по предыдущим битвам с Протоархонтом. В центре шествовал первый, после Сатанаэля, монарх Ада князь Вельзебуб. Мощное ту-лово князя-серафима состояло, казалось, из переливчатой массы драгоценных сине-зеленых камней и, непрестанно перетекая из одной формы в другую, издавало низкий жужжащий звук, как от множества растревоженных ульев.

По правую руку от него клубился чешуйчатыми кольцами главарь еретиков и покровитель святотатцев Левиафан, а слева исполинским колоссом нависал демон Асмодей — мудрый царь злых духов, князь инкубата и суккобата.

Во главе второй колонны, на колеснице из раскаленного, брызжущего искрами металла воздвигся Велиал Безъяремный — старейший князь обмана, аггел беззакония и разврата. Плечом к плечу с ним стоял любимец ламий Бельфегор — голый и волосатый, одной бугрящейся мышцами рукой, он удерживал тяжкий молот, другой оглаживал свой бесстыдно вздыбленный лингам, вполне сравнимый с первым по величине.

А вон и князь Ариман, сильнейший среди тех, кого раньше, до Сотворения, именовали господствами. Обширный, непомерно длинный плащ цвета спекшейся крови бьется за его плечами, словно боевой палатикий. Развевающиеся складки этого плаща то скрывают, то вновь являют взорам зловещую троицу Матерей демонов, трех жен князя: Агарат, Махалат, Нааму. Сами имена их представляют могущественное заклинание. Это их потугами изверглись в мир бесчисленные сонмы стихийных духов: подлунные аэрии, населяющие землю хтонии, аналии, гипохтонии и мизофаэсы.

Первый знаменосец Аваддона Губителя князь Азазель восседает верхом на одноглазом Кетебе, чешуйчатом и волосатом демоне полуденного жара. Кетев-Яшуд Зогораим его подлинное имя, и второй свой глаз он прячет в середине ядовитого сердца. Облаченный в диковинные шипастые и ребристые доспехи, Азазель предводительствует теми из аггелов бездны, что не участвовали в Первом Восстании серафа Саббатеона, а были повержены волей Триединого гораздо позже: это они сходили на гору Гермон и брали в жены дочерей человеческих, породив гигантов, за что и поплатились — Ревнитель не прощает любви к кому-либо, кроме как к самому себе. И теперь они все — бывшие когда-то прекрасноликими началами и архангелами, а ныне деформированные в уродливые личины дьяволов — пришли за своим полководцем в решительном стремлении оспорить самовластье Отца Всего.

С ними были их вожди: герцог Пруслас — столб темного пламени с головой ночного ворона, и повелитель водяных аналий маркиз Гамигин; страж Каакринолас, крылатый вождь человекоубийц, и сам Мастер Леонард, Великий Магистр шабашей, шеф ведовства и черной магии, как всегда погруженный в меланхолию, сопровождаемый иссохшими каргами и стригонами.

Небо над адским воинством темнело от туч львинозубой саранчи с человечьими лицами, однако их хозяина, Великого князя Аваддона нигде видно не было.

Князь Маммон тоже привел в последний бой преданных ему гипохтоний — убивающих дыханием рудничных тварей. Огромные стада их оставляли за собой безжизненные поля вытоптанной в пыль земли. Но и истерзанная гипохтониями почва не оставалась в покое: она вспучивалась безобразными волдырями, шевелилась, словно кишащий личинками труп, и, казалось, двигалась сама вослед войску — то, прячась под слоем почвы, ползли за Маммоном ужасные ми-зофаэсы, бегущие света странные демоны, слепые и почти бесчувственные. Они поднялись по зову хозяина из самых отдаленных глубин нижней преисподней и влеклись вперед, гонимые тысячелетним гладом — неизбывной жаждой к пожиранию живой плоти.

Маммона окружали его ближайшие соратники, первые в своем, некогда ангельском, чине. И толпа безликих диббуков следовала за ними.

Фобетор почувствовал, как кто-то трогает его за плечо, и с трудом отвел взгляд от развертывавшегося перед ним величественного зрелища.

— Что же это, стратор? — спросил подошедший Бухие Монту, бледный и потерянный — и следа не осталось от его обычной бравады. — Что-то будет теперь?

— Живой! — обрадовался Фобетор, хватая того за плечи. За время их совместных странствий он успел искренне привязаться к ветерану-эскувиту.

— Ты туда глянь, — прервал его Монту, указывая в сторону Морнегонды.

Мандатор посмотрел в том направлении, и его аж передернуло: сама ведьма куда-то запропастилась, не видно было, впрочем, и ее пентаграммы — зато всё это место покрывало сейчас белесое грибоподобное образование в полтора человеческих роста. И оно продолжало разбухать, расти, подыматься. Но главное — этот омерзительный вырост словно бы оживал, приобретая все большее сходство с человеческой фигурой. Да, так и есть! — морщинистое тулово зиждилось на паре кряжистых ног, кривых и коротких, из покатых плеч торчали бугрящиеся узлами мышц руки, толщиной сравнимые с древесными стволами, а вот головы у нарождающейся чудовищной твари не было вовсе. Зато было лицо, вернее, его уродливое подобие медленно проступало на богатырской, ритмично пульсирующей груди вызванного ведьмовскими заклинаниями существа. Вся эта антропогрибная масса непрестанно содрогалась и — росла, росла!

Грузное чрево, нависая над землею, соединялось с нею странным выростом, схожим с пуповиной новорожденного; отросток этот тоже размеренно пульсировал — то расширяясь, то вновь сужаясь — будто перекачивал жизненные соки земли. И в такт с пульсацией пуповины сотрясалась вся туша безголового монстра, с каждым толчком раздаваясь вширь и вверх. «Неужели вот это и есть он — Безначальный Сераф, Кромешный Владыка, Саббатеон Жизнекрушитель?!» — растерянно подумал Фобетор.

Как бы в ответ на его невысказанный вопрос, в груди чудовища что-то лопнуло, образовав пещеристую дыру пасти, и, подъяв кверху руки, едва не превышающие уже длиной брюхатое тулово, оно издало низкий утробный рык. Протяжный приветственный вой адского воинства был ему ответом.

Фигура Крушителя росла, наливалась мощью, становясь поистине циклопической; связующая его с землей пуповина яростно пульсировала — черные и алые прожилки так и змеились по ней, рождая причудливые узоры; да нет — Фобетор прищурился, всматриваясь — не узоры, а, скорее, какие-то письмена.

— Конечно, письмена, — осипло прошептал ему на ухо Бухие — мандатор и не заметил, что, оказывается, рассуждает вслух, — это же тот самый свиток, чтоб ему сгореть, который проклятая стрига вытащила из нашего гомункула!

Фобетор пригляделся еще внимательнее: пожалуй, старый эскувит прав — это действительно свиток. Мандатор давно уже догадывался, что на самом деле представляет собой загадочный пергамент и почему он столь ценен для всех — разумеется, Договор — роковое соглашение, скрепив которое своею кровью на лоскуте собственной кожи, Первый Андрасар продал душу Падшему Серафу, а вместе с ней и души миллионов подданных, подчинив все пространства обширной империи, простершейся от Гехиномской пустыни на западе до океана Нун на востоке, Кромешному Властителю. И вот теперь этот Договор выдавливает в тварный мир самого своего Хозяина — владыку Десятой Башни, Башни Сатаны.

Нарождающийся Темный Сераф вновь оглушительно рыкнул и потряс древоподобными ручищами. Над его головой — точнее, над тем местом, где должна была быть голова, — сформировался жгут черного ветра и взвихрился ввысь, образуя расширяющуюся воронку. Достигнув серых предутренних небес, она моментально втянула в себя все облака, тучи, кажется, даже сам воздух, и закружилась гигантским самумом — иссиня-черным снаружи и тяжко-багровым внутри.

Где-то за невидимым горизонтом народился низкий басовитый гул. Потом из-за горных вершин прикатились первые раскаты грома. И вдруг грянуло — многоголосо и яро! Сотни ветвистых ослепительно-серебряных зигзагов одновременно расчертили небосвод от края до края, и свирепый очистительный ливень — настоящий водопад — низвергся на мятежную землю.

А инфернальный смерч поднимался все выше, бил в небесный барабан черным тараном, точно намереваясь взломать скорлупы дольнего мира и вторгнуться в мир горний, бросая вызов самому Триединому.

И Триединый принял вызов: неестественно ранний восход осветил край неба — только не на востоке, а на западе — а затем, из-за горизонта медленно выкатился на стремительно просиявшие небеса лучезарно-радужный кокон. Три равновеликие огнистые сферы, непостижимо заключенные одна в другую — триада в монаде, — излучали свет такой мощи и резкости, что Фобетор, боясь ослепнуть, поспешил зажмуриться. Ему лишь показалось, что он успел разглядеть в них очертания лица — вполне человеческого.

Знамена адских архонтов взметнулись в мстительном предвкушении; все саббатеоново воинство, целиком заполнившее долину Полей, а возможно, и пространство за хребтами гор, теперь четко видимое в плеромном сиянии пузыря Триединого, — разом пришло в движение, изготавливаясь к решающей атаке. Земные недра загудели, почва под ногами ощутимо дрогнула, и эскувит с мандатором в поисках опоры ухватились друг за друга.

— Эх, сейчас начнется! — пообещал Бухие. — Не жилося тихо — накликали лихо…

Послышался стон — это очнулся Икел; он тяжело привстал и огляделся вокруг.

— Что вы натворили! — воскликнул он в ужасе.

— Это вроде как не мы — ответил Фобетор брату.

— Мы не мы — какая разница! — прокричал эскувит. — Драпать надо отсель, покуда нас тут не задавило.

— Да куда драпать, — обреченно пожал плечами мандатор, — похоже, везде то же творится…

Его прервал рокот подземного грома; почва содрогнулась пуще прежнего и пошла волнами, образуя новый ландшафт, а потом вдруг взорвалась фонтанами темного фосфорного огня. Особенно сильный толчок сбил Фобетора с ног, падая, он увлек за собой Монту, и они оба повалились на Икела.

Лежа на бьющейся в конвульсиях земле, не в силах подняться, все трое увидели, как от выпузырившегося в полнеба кокона одна за другой неведомо из чего возникают и опускаются к восставшей земле гигантские ступени, будто отлитые из отверделого солнечного света, — небесное воинство строило знаменитую Лествицу Иакова.

Когда последняя ступень коснулась бурлящей земли, вниз по ней, вращаясь, оставляя за собой длинные шлейфы пламени, запрыгало множество причудливых колес с двойными ободьями, усеянными сапфирами очей — безвеких и зрачкастых.

— Офанимы! — выдохнул Икел. — Офани… — и потрясенно осекся — следом за офанимами, грозной неспешной поступью спускались уже бесчисленные рати ангелов, архангелов, начал, властей, сил, господств, престолов, херувимов и серафимов.

С отчаянным, но отнюдь не обреченным воем армия Саббатеона устремилась к подножию Лествицы. И без того невыносимый, гул тысячекратно усилился — это, подрытые ужасными мизофаэсами — нерассуждающими слугами Темного Серафа, — зашатались и стали рушиться опоясывающие Поля Пару горные гряды; целые пласты почвы и скальных пород отслаивались и съезжали в долину, сметая все на пути сокрушительными селевыми потоками.

К Фобетору с неожиданной ясностью пришло осознание, что битва эта станет поистине последней. Не для Триединого и не для его извечного врага — еще неизвестно, кто из них выйдет победителем, — а для мира людей. Столь массированного, фронтального столкновения хрупкому тварному миру не выдержать.

Решение пришло неожиданно и само собой. Скорее, неосознанный порыв, наитие, чем результат последовательных умозаключений.

— Скажи, — стараясь перекрыть гул разгулявшихся стихий, крикнул он брату, — твой меч действительно освящен?!

— Что?! А… да, самим архипастырем! Только зачем он тебе? Свой шанс мы упустили — и ты, и я!

Мандатор неопределенно покачал головой и, закинув двуручный бракемар Икела за спину, упал в траву и пополз. Земля тряслась, земля змеилась трещинами и расползалась у него под руками, как гнилой кафтан, но цель была слишком близка — и он дополз.

Остановившись, Фобетор приподнял голову: прямо перед ним возвышалась целая гора плоти — Саббатеон Крушитель — их разделял какой-то десяток шагов. Телесное воплощение Безначального Серафа почти завершилось — он был безобразно, чудовищно материален; тем не менее его тело — нелепое безголовое туловище, сплошь покрытое блестящей слизью, в которой копошились жуки и белесые черви — продолжало расти, напитываясь земными живительными соками. Упершись в дрожащую твердь колоннами рук, выгнув бугристую спину, он ревел в разверзнувшиеся небеса что-то раскатисто-надрывное. Фобетор прислушался: удивительно низкие перекаты его рева складывались в замедленные, донельзя растянутые во времени фразы:

— ПОО-ЖЖИИРРА-АТЕЛЬ! Я-АА И-ИДУУ!

Мандатор несколько раз глубоко вздохнул, решительно вскочил на ноги и, в три прыжка преодолев разделявшее их расстояние, с короткого замаха, что было силы рубанул по все еще пульсирующей пуповине свитка.

Густая зеленая струя ударила из обрубка; Безначальный Сераф как-то странно крякнул, оборвал свой непрестанный рык, его монструозное тулово враз обмякло, пошло морщинами и стало быстро опадать, расползаясь по краям пузырящимся чернильным болотом. И тут. же подземный гул стих, окольцовывающие долину горы перестали сотрясаться и рушиться, а уже в следующее мгновение почти достигшие подножия Лествицы колонны адских архонтов замерли, штандарты их зашатались, и мириады демонических фигур стали блекнуть, делаясь на глазах мутными, потом полупрозрачными, пока не истаяли вовсе, словно их и не было никогда.

Хор торжествующих Бене-ха-Элохимов грянул с небес; огнистая сфера Триединого выкатилась на самую их середину, и яростное сияние Плеромы залило всю истерзанную землю от края до края, от горизонта до горизонта. Тени исчезли, предметы вокруг словно утратили объем и стали двумерно-плоскими.

Победа! Полная, сокрушительная победа Света над Тьмою, Добра над Злом! Порядка над Хаосом!

— Славься, о трижды сильный! — пели шестикрылые серафы. — Славься, полностью совершенный!

«Неужели конец? — подумалось Фобетору. — Выходит, он сам… своими руками отдал победу враждебному божеству? Нет, что-то не так… как-то неправильно все это…»

— Осанна тебе, Пронойя! — ликовали четырехликие херувимы. — Отец и Материнское Чрево Всего!

Однако, не чересчур ли радостно — даже истерично — звучит победный хор элохимов? А кокон Триединого? Почему он продолжает увеличиваться — набухает, пузырится, растет? Хотя, что теперь может ограничить его? Все препоны рухнули, всякие барьеры исчезли. Враг, вместе с присными ему силами, повержен… Некому и нечему замедлить неудержимое вздутие. Вот уже он разросся так, что целиком закрыл небо, и если сейчас не остановится, то поглотит и землю…

— Аллилуйя, о непостижимый, никто не дерзнет постичь Тебя! — трубят хоры господств и престолов. — Возрадуйся, неизмеримый — кто сможет измерить Тебя?

— Славься! Славься! Славься! — подхватывает слитный горний хор.

Болезненный, терзающий уши, проникающий до самого спинного мозга звук рвущейся материи заполнил пространство; небесная капелла дала петуха и сорвалась в фальшивом дисканте. А в следующий миг вселенную — все семь небесных сфер и девять адских кругов, от Первобежной Тверди до бездонных пропастей Шеола — потряс чудовищной силы разрыв — густой, сочный — и радужный пузырь лопнул!

С истошным визгом оборвались осанны Бене-ха-Элохимов, сияние Лествицы Иакова побледнело, а казавшиеся незыблемыми ступени всколебнулись, потекли, теряя монолитность и — вдруг! — расплылись в стороны, оборачиваясь золотистыми кучевыми облаками…

Фобетор недоверчиво наблюдал за делом своих рук: образовавшаяся в эпицентре разрыва черная пустота — зияющая прореха в Ничто — со свистом втянула в себя потерявшие опору полки небесного воинства — и, чмокнув, сомкнулась.

Он перевел взгляд на землю и огляделся. Итак, легионы Безначального развоплотились следом за своим Хозяином; Триединый, вкупе с хорами блистательных элохимов, тоже исчез — похоже, люди разом утратили всех своих Пастырей. «Надолго ли?» — подумал Фобетор. Как бы то ни было, а Последние Времена не наступили — человечество выжило. Тишина и покой объяли дольний мир.

К мандатору подбежал Икел. Следом, кряхтя и шатаясь, как пьяный, подтянулся Бухие Монту.

— Что ты натворил?! — всплескивая руками, запричитал приор-стратиг. — Несчастный! Что сделал ты с Договором?

— Я его уничтожил.

— О боги!

— Вот именно. Ладно, пойдем-ка, братец.

— Чего? Куда еще идти?!

— Ну… продолжим нашу службу — мы с тобой люди служивые.

— И кому ты предлагаешь служить? Кромешной империи?

— Навряд ли справедливо называть ее так теперь, когда Темный Сераф пал… впрочем, твоя Теократия тоже, кажется мне, лишилась своего небесного покровителя. Ну да не беда! Свято место не бывает пусто. Придут иные Хозяева, которые, глядишь, уже не будут столь враждебны друг другу… И вот что я еще обо всем этом думаю: коль скоро нет сейчас в дольнем мире ни правоверных, ни неверных, ни грешников, ни праведников, выходит, ты, Икел, не враг мне более? Как думаешь? А служить… служить всегда найдется кому — да хотя бы себе самим! И вообще, давненько мы не бывали с тобой на родине, в горах Ме-хента. Что скажешь, брат?

— Меня возьмешь с собою, мандатор? — подал голос Бухие Монту.

— Возьму, возьму! Куда ж я без тебя? Ты один целой тагмы стоишь.

Старый эскувит польщенно хохотнул.

Они шли пошатываясь, обняв и поддерживая друг друга за плечи, а вокруг шелестела о чем-то трава, деревья бормотали невнятное, оживали воды болот и рек — это просыпались Старые Боги.

Олег МАКУШКИН
ВОСКРЕШЕНИЕ ЛОРЫ ГРЕЙ
  

Она смотрела невидящими глазами, лишенным тени разума взглядом; ее губы тряслись, кожа горела, спутанные мокрые волосы покрывали лицо; ее охваченное горячкой тело исходило судорогой под теплым одеялом. В вигваме было жарко и душно, воздух, насыщенный запахом пота, шкур и каких-то трав, придавливал к земле, стесняя дыхание. Закутанный в шкуры и обвешанный амулетами старый шаман склонил над ней свое морщинистое, как печеное яблоко, смуглое лицо. Все необходимые снадобья и порошки были использованы, все ритуалы выполнены; оставалось положиться на волю духов, в чьей власти было даровать молодой женщине жизнь, или отнять ее.

Ровно в полночь ее дыхание замедлилось, а глаза закатились; руки сжали край одеяла и уже не отпустили его. Когда последний выдох смешался с горячим воздухом внутри вигвама, шаман закрыл куском шкуры неподвижное лицо. Молча — слова в этом деле не требовались — четверо мужчин вынесли женщину из вигвама и положили на специально подготовленное одеяло. Костяная игла и нитка из жил помогли скрепить края шкуры, в которую завернули тело.

Ее закопали на высоком берегу в верховьях лесной реки. Речные воды бежали возле откоса, на котором вырос небольшой холмик. Прошли весна и лето, дожди размягчили землю, и высокая трава обступила могилу; два года спустя она совсем сровнялась с землей, не оставив ни малейшего напоминания о человеке, что покоился в ней.

В баре «Смаш айленд» в шесть часов вечера было немного народу, большинство обитателей Стедвилла предпочитали отдых в домашнем кругу холостяцкому обществу завсегдатаев бара. Брайан Колби и Дэнни Тойс успели выпить по кружке пива, прежде чем к ним присоединился Майкл Вутек, с приходом которого компания оказалась полной.

— Три пива, Джек, — кивнул вновь вошедший хозяину заведения.

— Чего задержался, док? — передвинув жеваную спичку из одного угла рта в другой, спросил Дэн.

— У старика Джоша отвалился протез. Нэнси этого старикашку терпеть не может, вот и попросила меня с ним разобраться, хотя моя смена и заканчивалась. Неприятный тип, что уж там говорить. Ладно, черт с ним, где мое пиво?

Майкл Вутек был несколько самоуверенным, но довольно приятным человеком средних лет; его характерный облик включал в себя пробивающуюся лысину, накладной воротничок на длинной худой шее и очки в дорогой оправе. Поговаривали, что он со странностями, да и как иначе объяснить появление врача с дипломом Колумбийского университета в таком захолустье, как Стедвилл? Впрочем, даже в захолустье нужны квалифицированные врачи, так что к Вутеку в городе относились с уважением.

Брайан Колби являлся единственным в городе представителем золотой молодежи; в молодости он играл за футбольную команду университета Виржиния, потом перебрался в Коннектикут. В Айдахо он попал случайно — один из жителей Стедвилла оказался его дальним родственником. Как-то раз этот родственник надумал скончаться и оставил свою ферму Брайану; тот не имел ни малейшего желания становиться фермером, поэтому нанял управляющего, но, так как ферма приносила изрядный доход, позволяя ее хозяину не заботиться о средствах к существованию, то Брайан остался в Стедвилле, возглавив местный кружок бойскаутов. Кроме того, он был капитаном футбольной команды и в свободное от скаутских походов и спортивных матчей время занимался прожиганием жизни, по стедвилльским понятиям, то есть сидел в баре с кружкой пива или катался на «Харли» по ночным улицам.

Дэн Тойс, простоватый добродушный парень, всегда плативший за выпитое сообща пиво, был шофером у фермера Ника Бримона, возил из города на ферму удобрения, а обратно свеклу; сейчас его старый грузовичок стоял припаркованным у входа в бар. Стедвилл не Нью-Йорк, и даже не Скоггсблафф — здесь можно садиться за руль после двух кружек без риска попасть в аварию, поскольку врезаться на местных дорогах просто не в кого. Членство Дэнни в холостяцком кружке оправдывалось, как уже было сказано, тем, что он платил за пиво, а также обладал талантом слушать, не перебивая, излияния товарищей.

После появления Вутека Колби и Дэн некоторое время переглядывались, потом Дэн спросил:

— Ну что, док, будешь отпираться или сразу расколешься?

— Ты о чем? — Вутек изобразил невинность, это у него здорово получалось.

— О той рыженькой, что в аптеке у Прюера работает.

— Да, док, давай рассказывай, — поддержал Колби. — Я видел сегодня эту девушку, когда заходил в аптеку, хотел с ней поговорить, да не вышло.

— Ну, и при чем тут я? — осведомился Вутек, прихлебывая пиво.

— Значит, так, объясняю, — авторитетно заявил Колби.

— Док, не увиливай, — встрял Дэн.

— Подожди. Так вот, объясняю, новые люди в городе появляются нечасто, поэтому можно быть уверенным, что эта девушка — новенькая, недавно приехала. А раз она работает у Прюера, значит, ты ее знаешь, потому что вы с Прюером друзья-коллеги. Так что рассказывай.

— Ладно, скажу, — ответил Вутек. — Это моя пациентка. Ее привез Найджел дней десять назад, сказал, что нашел на берегу реки. Она была едва жива, сильное истощение плюс переохлаждение от купания в холодной воде. Да и вообще, у нее было довольно странное состояние. Короче, потребовалась реабилитация в стационаре, через неделю ей стало лучше, и я разрешил ей заниматься работой, не требующей физических нагрузок.

— Док?

— Да-да, я не сказал самого главного. У нее амнезия, довольно интересный случай. Она утратила личностные воспоминания.

— То есть? — Колби выглядел заинтересованным.

— Она помнит, в какой руке держать нож, а в какой вилку, сидя за столом; она помнит, что Линкольн был первым президентом, и она даже помнит, что у нее педагогическое образование; но она не помнит, ни как ее зовут, ни где она жила, ни каких-либо деталей своей биографии. Мы послали запрос в ФБР, как только ее личность будет установлена, попытаемся найти ее родственников, до тех пор она будет жить у Прюера.

— Феноменально, док! Ты, наверняка, воспользовался ситуацией? — осклабился Брайан.

— В каком смысле? Не забывай, приятель, мне нравятся только цветные, а она белая, да еще и рыжая к тому же.

— В таком случае, я беру ее на себя. — Брайан стукнул ладонью по столу. — Кто она все-таки такая?

— Не ломай себе голову, самое большее через месяц мы это узнаем.

— Интересно было бы выяснить самим.

— Без шансов, Брайан. В университете я специализировался на психологии и могу с гарантией сказать — это стопроцентная амнезия. Хотя, конечно, если натолкнуть ее на определенные воспоминания, связанные с ее прежним местом жительства или, скажем, семьей, то…

— Спорим, что мне удастся вылечить твою пациентку, док?

Вутек отхлебнул пива и хитро прищурился.

— Если ты это сделаешь, скажем, за три недели, я обязуюсь съесть свой диплом. А вот если у тебя ничего не выйдет, то тебе придется прогуляться нагишом по центру города. Ну что, согласен?

— Заметано, док.

Брайан Колби обладал многими чертами характера, обычно не свойственными людям его типа, привыкшим брать от жизни все. В число этих черт входило терпение — он был необыкновенно терпелив и настойчив тогда, когда этого хотел. Лечение Реджис — так назвали девушку в больнице, настоящего ее имени никто не знал — Брайан начал издалека. Для начала он познакомился с ней и завоевал ее расположение, что было нетрудно сделать благодаря его природному обаянию, общительности и умению в любой ситуации держаться непринужденно. Да и внешность способствовала успехам на почве установления контактов с молодыми особями противоположного пола, — Брайан был статен и высок, его лоб обрамляли русые кудри, а лицо с правильными чертами оживлял слегка восторженный, полудетский взгляд.

Реджис оказалась податливым материалом. Стеснительная, молчаливая, она с улыбкой соглашалась на любое его предложение, смеялась до слез даже самым глупым его шуткам, неловко пожимала плечами, когда он просил ее рассказать что-нибудь, и вообще старательно избегала создавать Брайану трудности в налаживании интимных отношений. Брайан с трудом удержался от искушения затащить ее в постель в первый же вечер, но замедлить развитие событий, при всем желании, не сумел, да и не особо стремился. К исходу второй недели знакомства он сделал Реджис предложение, чем ознаменовалось завершение первой части его плана.

Но Реджис, как выяснилось, была девушкой благоразумной. Она, конечно же, призналась Брайану в любви, но сказала, что пока не выяснятся все детали относительно ее прошлого, они не могут пожениться. А вдруг окажется, что она уже была замужем? Тогда Брайан сказал: «Так давай все выясним. Я помогу тебе обрести память, а потом мы поженимся». И Реджис согласилась, таким образом, была приведена в действие вторая часть плана.

Поиски памяти начались с допроса Найджела, водителя почтового фургончика, курсировавшего между Стедвиллом и соседним городком. «Вообще-то, ее нашел Тим», признался Найджел. «Тим Далтон, тот парень, что рыбачит на Рейз-ривер, сын фермера Далтона. Я остановился на шоссе в лесу, чтобы, значит,отойти в кусты, а тут он вылезает на дорогу и меня зовет. Ну, я подхожу, а он и говорит, мол, нашел девушку на берегу реки, вроде утопленница, а вроде живая, не поймешь. Ну, я и говорю, давай посмотрим. Идем к реке, она лежит на песке и дышит, но тихо-тихо. Я и говорю, мол, отвезу-ка я ее в город, в больницу. А Тим так рукой махнул, мол, делай что хочешь, и ушел. Странный парень. Да, кстати, из одежды у нее было только какое-то индейское одеяло, в которое она была завернута, и нижняя рубашка, вроде льняная».

После этого Брайан отвез Реджис в излучину реки. Там, на широкой отмели, образовавшейся в месте, где река делала поворот, ловили рыбу медведи и Тим Далтон, как правило, порознь, хотя врагами они друг друга не считали. Далтон бродил с удочкой по каменистым местам, шагая по воде высокими рыбацкими сапогами, весь нескладный, длинноногий, как аист, хмурый и заросший щетиной. Когда появились молодые люди, он немного помедлил и пошел им навстречу, и даже первый начал разговор, что случалось с ним нечасто.

«Вон там я ее нашел, — сказал он Брайану, отведя того в сторону. — После половодья нанесло всякого мусора в излучину, топляки там всякие, водоросли. Она лежала в торосе из песка и тины возле большого дерева. Почти совсем ее занесло, я только увидел кусок шкуры, ну, в которую она была завернута, начал вытаскивать, смотрю, человек. Откопал ее, оттащил от воды, от водорослей очистил, присмотрелся — вроде живая. Тогда я побежал на трассу машину ловить. А шкуру ту я сохранил, могу показать».

— И тут он притащил здоровенное такое меховое одеяло, сшитое наподобие спального мешка. На нем какие-то индейские символы нарисованы, и запах от него идет, как от носок дядюшки Гарри, когда он разуется и ноги на печку засунет, — рассказывал Брайан своим приятелям, сидя в баре за вечерней кружкой пива.

— Ну, и дальше что? — спросил доктор.

— А дальше самое интересное. Реджис взяла в руки этот мешок, принюхалась и как забьется, закричит! Мы с Тимом ее усадили и давай успокаивать, водой в лицо побрызгали, она понемногу пришла в себя и объясняет, дескать, вспомнила, что с ней было.

— Ну? Давай, нс тяни! — занервничал Дэн Тойс.

Брайан глотнул пива.

— Несет какую-то чушь. Дескать, лежала она в этом мешке где-то в темноте очень долго, а потом упала навстречу свету. Как оказалась в воде, не помнит. Где лежала, тоже не помнит, но утверждает, что под землей. Почему она при этом «упала навстречу свету», не объясняет. В общем, док, я начинаю подумывать, что она маленько чокнутая.

— Хм, лежала под землей, говоришь? — задумчиво протянул Вутек. — Мысль, однако, интересная.

И он замолчал.

— Не знаю, что ты там мозгуешь, — сказал Брайан, — а по-моему, все это полная чушь. Но я попробую еще что-нибудь насчет индейцев разузнать, все-таки письмена индейские на одеяле были. Она, кстати, про индейцев ничего не помнит.

— Ты знаешь кого спроси? — оживился Дэн. — Старика Мехса, он в лесу живет, охотник. Вот уж кто все знает про наши леса и про то, кто в них водится, так это он. Наверняка и про индейцев он знает, хотя откуда у нас индейцам-то взяться, не понимаю. Их никто и не видел уж сколько лет.

— Если их никто не видел, это не значит, что их нет. Рентгеновское излучение тоже никто не видит, — мрачно сказал Вутек.

— Ну, за излучение, — поднял кружку Брайан. — И за Рентгена.

На берегу реки они сидели довольно долго — пока плечи Реджис под накинутой на них кожаной курткой Брайана не перестали дрожать. Она глубоко вздохнула и расслабленно тряхнула головой.

— Кажется, отпустило. Но это было так явно, так отчетливо…

— Что, что ты увидела? — спросил Брайан, обняв ее за плечи.

— Я видела… нет, я ничего не видела, кроме темноты. Я чувствовала. Чувствовала себя похороненной в этой земле. Я… была мертва, я лежала в могиле, Брайан!

— Ну успокойся, господи, Реджис, возьми себя в руки! — Он принялся гладить ее по голове. Она тихонько посапывала, расслабившись в его объятиях.

«Черт бы побрал этого старика!» — зло подумал Брайан.

Старый охотник Мехе встретил их недружелюбно. В его хижину редко заходили люди, тем более такие, как Брайан и Реджис. Но, увидев индейское одеяло, Мехе выказал интерес, а сто долларовая купюра вкупе с бутылкой первоклассного виски размягчили его, и он начал рассказывать. Хотя, на первый взгляд, он говорил вещи совершенно бесполезные.

К примеру, он рассказал, что уже много лет в местных лесах никто не живет, но что есть одно индейское племя, так сказать, дикие индейцы, которые игнорируют территории расселения и переходят с места на место. Так вот, это племя, или, скорее, часть его — группа охотников, — проходила по стед-вилльским местам около десяти лет назад. Самих индейцев Мехе не видел, но нашел в лесу места их стоянок. Индейцы шли налегке, пересекая лесной массив в направлении на восход солнца, и разжигали костры лишь на ночь.

Самое интересное, рассказывал Мехе, что они кого-то похоронили. Недалеко от одной из стоянок, на берегу Рейз-ривера, он нашел могилу, свежую и вырытую по индейским обычаям. При этих словах Реджис вся задрожала, да и Брайану стало не по себе. Он прервал Мехса и попросил его показать, где находится могила. Охотник отвел их на берег реки немного повыше того места, где Тим Далтон выкопал Реджис из речного песка.

«Ну, и где могила?» — спросил Брайан, когда они остановились на берегу.

«Была здесь. Видать, берег подмыло водой, и во время половодья часть его вместе с могилой обрушилась в воду», — невозмутимо заявил Мехе.

При этих словах Реджис, опустилась на землю и легла, как будто хотела обнять ее. Когда Брайан нагнулся к ней, то услышал, как она бормочет: «Мертва, мертва, мертва».

— Ну, и что думает по этому поводу наука? — спросил Брайан, закончив очередной доклад о ходе расследования и опорожнив очередную кружку пива.

— Наука в задумчивости, — сказал Дэн Тойс, глядя на то, как Майкл Вутек морщит лоб и ерошит жиденькую шевелюру.

— А ты, Дэн?

— Мистика какая-то. Вроде так получается, что твоя Реджис была в той могиле, что вырыли индейцы десять лет назад?

— Бред. Но, честно говоря, я не знаю, что и думать. Мне уже как-то не по себе от всего этого, и чем дальше, тем больше.

Брайан вздохнул, постучал костяшками пальцев по столу.

— Ладно, давай сопоставим факты. Тим Далтон подобрал Реджис на берегу реки, завернутую в индейское одеяло. Кстати, Мехе сказал, что в подобных одеждах индейцы хоронят своих покойников, но вот символы на одеяле он разобрать не смог, сказал, что таких надписей никогда не видел. Далее, если Мехе не врет, индейская могила десятилетней давности, очевидно с индейским покойником внутри, ухнула в реку вместе с куском берега, который смыло нынешним половодьем. Это место немного выше по течению, чем отмель, где Тим ловит рыбу. Вопрос: могла ли Реджис быть этим самым индейским покойником? Вполне, учитывая странные ассоциации, которые возникли у нее, когда она оказалась на берегу реки. Но если мы предположим это, то придется признать, что она пролежала в земле десять лет! Даже покойник истлел бы за это время!

— Да уж, загадка, — изрек Дэн.

— Знаете что я скажу? — спросил Вутек, очнувшись от размышлений.

— Поведай нам секреты естества, док, — ехидно ответил Брайан.

— Так вот, это похоже на правду. Я не утверждаю, что она действительно провалялась десять лет в могиле, но то, что она находилась долгое время в состоянии летаргического сна, это точно.

— То есть?

— Еще когда ее только привезли, я отметил ряд признаков, которые указывали на то, что она несколько лет пролежала в глубоком сне. Спала, как какая-нибудь куколка, при этом обменные процессы в организме были практически полностью заторможены, хотя, конечно, избежать истощения не удалось. Так вот, отметив эти признаки, я вначале не придал им внимания, но теперь я почти уверен, что летаргический сон у этой молодой особы имел место быть!

— В мешке из шкур под толстым слоем земли? — Брайан изобразил скептическую гримасу.

— Толстым или нет, это надо у Мехса спросить, я лично где-то читал, что землю можно перемешать с песком и сухой хвоей, создавая таким образом дренаж. Если наладить определенную вентиляцию тела и покрыть его каким-нибудь составом, препятствующим возникновению грибков и отпугивающим червей и насекомых, то…

— Стоп, док, неужели ты думаешь, что это правда?

— А почему бы нет? Индейцы вполне могли это сделать; то, что они владеют секретами зелий, которые вводят человека в глубокий транс и влияют на физиологию, замедляя дыхание и биоритмы в несколько раз, известно давно, и случаи, когда после приема подобных снадобий человек впадал в летаргический сон, тоже известны. Более сложный вопрос, как обеспечить сохранность тела в земле, но и это, так сказать, вопрос технический, принципиальных трудностей я здесь не вижу. Основной вопрос, на который мы пока не можем ответить, состоит в другом.

Он допил пиво и со стуком опустил кружку на стол.

— Зачем это было нужно?

Будто во сне, она шла вперед, несмелыми мелкими шажками робкой девочки ступала по гладкому полу. Из темноты, из глубокого темного колодца, навстречу струился свет, вначале слабый и рассеянный, но постепенно обретающий силу и плотность голубоватых лучей, которые, как струи, сливались в единый поток. Радостью был наполнен каждый ее шаг, радостью движения вперед к свету; чем ближе и ярче был его источник, тем легче давались ей шаги. Она уже почти бежала вперед.

Это походило на лик солнца, скрытый толщей воды, — светлое пятно в голубоватом тумане, которое все ярче и ярче светит по мере приближения к поверхности. Как плохо блуждать во тьме, как хорошо идти к свету! Она все ближе и ближе, вот сейчас она достигнет этого маленького солнца, которое горит перед ней. Такое теплое и светлое, оно прямо перед ней, что же надо сделать? Она твердо знает, что осталось всего лишь шагнуть навстречу ему, и все прояснится. Странное, томное чувство охватило ее, будто читает она когда-то прочитанную, но давно забытую книгу, и вспоминает те строчки, что в детстве пробегала глазами, или едет по местам, где играла ребенком, и сквозь новизну изменений проглядывают знакомые и родные детали.

Она остановилась перед этим последним шагом, и прислушалась к себе. Такое чувство, будто хочешь открыть сундук со старыми вещами, любовно проводишь рукой по резной деревянной крышке, сдуваешь пыль, трогаешь тяжелую висячую ручку из темной бронзы. Небольшое усилие, чтобы поднять тяжелую крышку, и радостное предвкушение охватывает тебя. Ты почти знаешь, что увидишь, почти, потому что никак не можешь вспомнить, что именно, но ты уверена, что это что-то очень знакомое, что ты сейчас же узнаешь, что это именно те вещи, какие и должны лежать в этом сундуке.

Вот крышка поднимается, и вдруг что-то очень слабое просыпается внутри тебя, какой-то тонкий, едва слышный голосок шепчет слова предостережения, сулит опасность. Ты замираешь в нерешительности — всегда немного страшно сделать последний шаг, ведь ты не до конца уверена в том, что это будет хорошо — шагнуть навстречу свету. Почему? Ты задаешь себе этот вопрос, и не находишь ответа. И, отбросив странные предчувствия, шагаешь вперед, предвкушая радость воскрешения своей памяти.

Свет. Ослепительный свет, он выжигает глаза, растлевает плоть, жжет тебя, как огнем. Это ужасно, это страшная пытка — ослепнуть от света, когда ты так хотела выйти из тьмы! Что делать? Все горит, и нет сил терпеть. Бежать, бежать прочь! Но как можно убежать, если этот проклятый огонь горит внутри тебя? Падение, глубокое и безостановочное, на дно самой глубокой бездны, но даже оно не поможет. Ибо свет теперь вместе с тобой, и уже никогда не оставит тебя. Мучительный, смертоносный свет знания своего прошлого.

Они молчали. Кружки с пивом стояли нетронутыми, и пена медленно стекала с краев. Майкл повернул голову и посмотрел в окно. Стекло потеряло прозрачность, будто его покрыли золотой фольгой — за окном разгорался закат. Слепящие лучи тающего за горизонтом солнца заливали желтой финифтью узор на стекле, нанесенный уличной пылью. Чертовски красиво, если смотреть на это веселыми глазами человека, у которого легко и спокойно на душе. Ни Майклу, ни Дэну не было легко.

— Как ты думаешь, Брайан ее найдет? — спросил Дэн.

Вместо ответа Вутек покачал головой.

— Но он может попросить Мехса помочь. Мехе каждую тропку возле Стедвилла знает, да и Брайан как-никак бойскаут, вдвоем они ее точно найдут!

— Что толку, — с оттенком раздражения сказал доктор. — Ее разум мертв, даже если они спасут ее тело, она окончит свои дни в психушке. Знаешь, у меня была длительная практика в психиатрической лечебнице, и я могу точно определить, когда человек сдвигается окончательно и бесповоротно.

— Значит, Реджис свихнулась? — с грустью спросил Дэн.

— Все винтики повылетели. А те, которые не вылетели, просто срезались. Ее крыша находится в состоянии невесомости, — Он покрутил пальцем у виска. — Знаешь, что такое невесомость? Это бесконечное падение.

Дэн непонимающе поглядел на Вутека.

— Это ты придумал?

— Нет. Один пациент так описывал свое состояние. Судя по всему, это очень точно характеризует то, что произошло с Реджис. Она бежит от собственного взбесившегося рассудка. А поскольку убежать не может, то она обречена.

— На что обречена, док?

— Бежать, пока не умрет.

В бар вошел Брайан, в мокрой одежде, с взъерошенными волосами и злым усталым лицом. Он сел к столику, не поздоровавшись с друзьями.

— Нашел? — на всякий случай спросил Дэн.

— Какой там! Все прочесал в округе, ни одного следа! В полицию сообщил, но, пока они раскачаются… — Он махнул рукой. — Завтра пойду к Мехсу, попрошу его помочь.

— Завтра будет поздно, — спокойно сказал док.

— Почему ты так думаешь?

— Она ведь побежала в сторону гор, так? А на пути к горам лежит Рейз-ривер, ее старая знакомая. Я почти уверен, что завтра Тим Далтон снова выловит ее из реки, и она либо отправится на наше кладбище, либо опять станет моей пациенткой — на этот раз навсегда.

Брайан посмотрел на невозмутимого Вутека взглядом, от которого любой другой человек обделался бы, не сходя с места, столько в этом взоре было свирепости и злобы. Но доктор выдержал взгляд Брайана, и тот обмяк и понурился, как побитый щенок, его глаза забегали по столу, а руки нервно сплели пальцы.

— Он еще не знает главного, — сказал Вутек. — Дэн, покажи ему вырезку.

Дэн Тойс сунул руку в карман рубашки и вытащил сложенный вчетверо кусок газеты — вырезку из «Маунт Ньюс».

— Кровавое преступление в Пейстауне, — прочел он заголовок и замялся.

Доктор кивнул ему, тогда Дэн начал читать текст статьи, стараясь сохранять бесстрастный тон.

— Трое человек, семья Грей… зверски убиты во время пикника в окрестностях города… неизвестный убийца… удалось скрыться… в живых осталась лишь младшая дочь Лора, свидетельница гибели родителей и сестры… на грани сумасшествия бежала из городской клиники… предположительно, покончила самоубийством… тело не найдено.

— Это произошло десять лет назад, — сказал Ву-тек. — Дэн просматривал старые газеты в библиотеке и нашел эту статью.

Они смотрели на Брайана. Тот сидел, закрыв голову руками, только плечи подрагивали.

— Теперь ты понимаешь, что сделали индейцы, подобрав в лесу несчастную полубезумную девушку? Они намеренно лишили ее памяти, погрузили в глубокий сон и похоронили… для того, чтобы она родилась заново, когда разольется река. Место было выбрано таким образом, что течением ее вынесло на отмель, а наполненный воздухом кожаный мешок позволил ей оказаться на поверхности. Десять лет глубокого сна закрепили эффект амнезии, и она появилась на свет, лишенная памяти о своем прошлом. Памяти, которая могла убить ее. У нее появился шанс начать все сначала, жить и радоваться жизни.

Доктор помолчал и продолжил. Голос его был ровен и спокоен.

— Счастливая жизнь могла бы быть у нее, если бы не наше пари. Мы вынудили ее вспомнить то, что с ней произошло, и эти воспоминания взорвали ее рассудок, как бомба. Мы похоронили Реджис, чтобы вернуть к жизни Дору Грей — человека без будущего, лишенного всяких мыслей и надежд, чей разум мертв и ведет к смерти полуживое тело. Мы совершили злое дело, хотя это и не является преступлением. Правы ли мы? Ответь, Брайан.

Какое-то время в баре царила тишина. Потом Брайан молча вскочил и бросился на улицу.

— Господи, док, да он, того гляди, тоже свихнется! — воскликнул Дэн.

— Ерунда, — махнул рукой Вутек. — Я знаю Брайана достаточно хорошо, чтобы не беспокоиться за него. Да и потом, я верю в судьбу. Если человеку предначертано жить в здравом уме, то никакие перегрузки не страшны его мозгам. А если ему суждено свихнуться, то ничто не спасет его от помешательства. Даже ухищрения индейских шаманов.

Вутек глотнул пива, поморщился. Потом повернул голову, глядя в окно, и жестко сжал губы; взгляд его стал холодным и колючим, как зубья ледоруба.

— Лора Грей была обречена, — сказал он. — Никому не дано убежать от своей судьбы.

Солнце закатилось, выплюнув в окно последнюю порцию горячего света. В сумрачную тишину бара доносились с улицы всхлипывания Брайана Колби, ронявшего в пыль бесполезные слезы запоздалого раскаяния.

Боб ГРЕЙ
НЕСИТЕ ВАШИ ДЕНЕЖКИ
  

1.

В глазах Ури Дастлингера мерцали доллары.

— Они вас не красят, — сказал Арчибальд Кроу.

— Вот уж не думал, что знак доллара может не нравиться директору банка.

Кроу поморщился. Непосредственность заведующего отделом маркетинга граничила с хамством.

Недовольство патрона не осталось незамеченным Ури, но он никак не показал этого, растягивая губы в обычной, чуть кривоватой улыбке. Старый болван! Линзы ему, видите ли, не по вкусу. Пусть снимет пиджак в полоску и древнюю «бабочку», тогда можно и о вкусах поспорить.

Директор банка ждал.

— Ну, если вас так раздражает, — протянул Ури, достал из кармана коробочку и «выщелкнул» из глазниц линзы со знаками доллара. Изобретение века! Девочки в барах просто млеют, когда вместо зрачков видят изогнутую змейку, пронзенную тонкой чертой.

— Так лучше.

Кроу торжествовал. Потом одернул себя: стареешь, Арчи, стареешь. Поставить на место зарвавшегося подчиненного, пусть и гения в своей области, — уже победа. А бывало, отправишь на улицу пару сотен служащих, объегоришь партнера на миллион-другой — и ничего, сердце даже не ёкнет.

— Что придумали? — сухо спросил он.

— Кое-что.

— А подробнее?

Ури закинул ногу на ногу. В кабинете директора он чувствовал себя вполне свободно. Заносчивость и вольнодумство ничем ему не грозили. В настоящий момент банк заинтересован в нем куда больше, чем он в нем. И это не хвастовство, это факт! Он тут всего восемь месяцев, а дела банка явственно пошли в гору. И Кроу понимает, кому этим обязан.

— Выкладки показывают, что за крупных и отчасти средних вкладчиков мы можем не волноваться. Реализуемая программа дает свои плоды. Пора переключиться на вкладчиков мелких.

— Целевая кампания? — высказал догадку Кроу. — Адресная реклама?

Ури взглянул на босса с плохо скрытым презрением. Шаблоны, стереотипы, косность — вот чем чревата старость.

— Рекламная кампания не даст нужного результата, потому что нам придется бороться не столько за вкладчиков, сколько с конкурентами. Чтобы показать себя в выгодном свете, придется увеличивать ставки, вводить льготы, так что неизвестно, окажутся ли усилия оправданными.

— Что предлагаете? — Кроу провел ладонью по седеющим волосам, которые не считал нужным подкрашивать. В конце концов, благородная седина тоже чего-то стоит. Внушает уважение. Жаль, не всем.

— Предлагаю провести акцию, которая привлечет внимание газет и телевидения, заставит говорить о нас. Причем без каких-либо денежных вливаний.

— Конкретнее! — в голосе директор банка зазвучал металл.

— Мы выбираем одного из наших сотрудников и даем ему шанс опустошить наш главный сейф.

— Что?!

— Именно так. Сколько вынесет — все его. Сами понимаете, вряд ли найдется газета или телеканал, которые проигнорируют такое сумасшествие.

— И все-таки…

— Конечно, мы подстрахуемся. Как же без этого?

— Я хочу знать все детали, — сказал Арчибальд Кроу.

2.

— Пачки с купюрами будут состоять из 1-, 5-, 10-и 20-долларовых банкнот. Сумку оставите у входа в банк. На все про все четыре минуты. Так что придется поторопиться. Это в ваших интересах.

— Я должна подумать, — сказала Дороти Келли.

— Дорогуша, — медленно проговорил заведующий отделом маркетинга. — Собственно говоря, у вас нет выбора. Кажется, к вам были претензии со стороны сектора внутреннего финансового надзора?

Выбора действительно не было.

— Я согласна.

— Замечательно, — воскликнул Дастлингер. — На подготовку отводим вам четыре недели. Разумеется, от своих текущих рабочих обязанностей вы будете освобождены. Можете тренироваться… Только не думайте, что мы такие щедрые. Открою карты: примерно столько нам потребуется, чтобы как следует разогреть прессу и телевидение. Да и вообще, пусть все будет по-честному.

«Да уж, по-честному», — подумала Дороти, но ничего не сказала.

— Хочу предупредить, — продолжал заведующий отделом маркетинга. — Будьте сдержанны при общении с журналистами, которые наверняка станут приставать с расспросами. Иначе, сами понимаете, вы не гарантированы от неприятностей. Будет обидно, если вы потеряете больше, чем приобретете. Все, вы свободны.

Дороти тяжело поднялась и направилась к дверям. Она переваливалась с ноги на ногу, что при ее ста «с хвостиком» килограммах было вполне естественно.

Ури Дастлингер смотрел ей вслед с чувством глубокого удовлетворения. Что ни говори, а ума ему не занимать!

3.

В кои веки сослуживцы обратили на нее внимание. Случись это при других обстоятельствах, Дороти Келли была бы на седьмом небе от счастья. Но сейчас взгляды коллег стегали, будто возница кнутом.

— Поздравляю, — пропела подтянутая красавица из соседнего отдела, прежде не удостаивавшая Дороти и словом. — Ты можешь озолотиться, милочка. Если, конечно, килограммы позволят. — Красавица отошла к одобрительно хихикающим подружкам.

Дороти вздернула подбородки, их у нее было три, сунула руки в карманы балахона, заменявшего платье, и отправилась в кафе через улицу, благо подошло время обеденного перерыва. Там она села за столик у окна и с расстроенных чувств заказала большую чашку кофе, абрикосовый самбук, пирожное со взбитыми сливками и три эклера. Когда она нервничала, аппетит, на который она и так не жаловалась, разыгрывался вдвойне.

Покончив с пирожными, она немного приободрилась. Утоление голода всегда приводило ее в доброе расположение духа. Однако продолжалось это недолго. Отступившие было мрачные мысли вернулись и навалились пуще прежнего. Все происшедшее и все предстоящее ей очень и очень не нравились. Особенно напоминание Дастлингера о конфликте с сектором финансового надзора. Ее подставили! Шеф отдела свалил на нее собственную вину, но никто не захотел ее выслушать. Да она и не особенно настаивала, понимая, что, одержи она верх сейчас, позже ее запросто выживут с работы. Наверное, стоило все же пойти ва-банк, потому что теперь она уязвима, на нее запросто спишут все прежние просчеты, так что и до суда может дойти. Получается, у нее и впрямь нет выбора.

Дороти подняла руку, вяло помахала ею, подзывая официантку, и заказала еще два пирожных и стакан колы.

Она живо представила, как все будет происходить. Фотоаппараты, камеры… И она, со слоновьим изяществом бегущая по коридорам банка. Бегущая! Будь на ее месте грациозная прелестница с ногами «от шеи», публика надрывалась бы в крике, улюлюкала, поддерживала, но в забеге, увы, будет участвовать неповоротливая толстуха, за которую и болеть-то неловко. Вместо криков — унизительные шуточки, вместо улыбок — оскорбительные ухмылки.

Дороти Келли подперла щеку ладонью. Рука утонула в щеке.

Воображение нарисовало следующую картину. Довольные Арчибальд Кроу и Ури Дастлингер в окружении журналистов, а сбоку, на ступеньках, она, Дороти, с красным от напряжения лицом. Полный провал! Ни одной купюры! Не успела… Не уложилась в четыре минуты.

Шоу! Шоу должно продолжаться. Даже если его участники подвергаются унижению и осмеянию. Как подло! И как противно. И ничего нельзя поделать.

Дороти почувствовала, как слеза поползла по щеке. За ней еще одна. Надо позвонить брату, сестре и маме. В них — опора. На них — надежда.

4.

— Что новенького? — поинтересовался Арчибальд Кроу.

— Занимается, — с усмешкой ответил Ури Дастлингер. — Ходит в тренажерный зал, в бассейн. Ее тренирует брат, такой же толстый, у них, видимо, это семейное. Каждый день пробежки. Зрелище уморительное. Мне показывали пленку.

— За ней приглядывают?

— Естественно.

— Что журналисты?

— Готовятся к забегу, а пока пытают вопросами. Келли держится хорошо. Ни одного опрометчивого слова. Всячески демонстрирует решимость.

— Сколько она сумеет сделать заходов от сумки к хранилищу и обратно?

— Один. В лучшем случае. С ее-то расторопностью!

— Неожиданностей не предвидится? — Арчибальд Кроу поправил «бабочку» и поддернул рукава старомодного пиджака.

«Пора тебе на покой, старикан!» — подумал Ури Дастлингер. По его сведениям, инертность и консервативность директора банка порядком надоела держателям контрольного пакета акций. В кулуарах все чаще звучало: «Пора дать дорогу молодым!» Ури был молод, напорист и безгранично уверен в себе.

— Все под контролем, — сказал он и после паузы добавил: — Босс.

5.

Толпа неистовствовала. Кто мог ожидать подобной прыти от этой толстощекой девицы?

Поначалу ничто не предвещало сенсации. Да, руководство банка замыслило эффектное действо, что-то вроде комичного «бега в мешках», когда важна не цель, а любопытен процесс. Из этого можно было сделать приличный репортаж, выдать «на-гора» десяток уморительных снимков, и не больше. Но уже через двадцать-тридцать секунд после того, как прозвучал выстрел стартового пистолета, каждому стало ясно, что зреет настоящая, без лукавства и натяжек, «бомба».

Когда Дороти Келли подошла к линии старта и положила на ступени банка огромный кофр, послышались смешки. Уж больно неуклюжей казалась она в необъятных шароварах, гигантском пуловере и лихой бейсбольной кепке с длинным козырьком, затенявшим глаза.

— Беги, Дороти! Сделай их, Дороти!

Кричали для приличия. Ждали другого — позора и бессилия, над которыми всласть посмеются безжалостные очевидцы и которые они со всеми подробностями донесут до читателей и телезрителей.

Через минуту крики стали другими, лишь по форме оставаясь прежними. Изменилась суть.

— Сделай их, Дороти!

И она, эта толстуха, «их делала». И раз, и другой, и третий. Она носилась как угорелая. Видеокамеры передавали на огромный экран, как она врывалась в хранилище, хватала деньги и опрометью кидалась к выходу. Камеры сопровождали ее бег по коридорам, доводили до дверей и передавали «с рук на руки» оккупировавшим улицу телевизионщикам. Келли высыпала деньги в кофр и бежала обратно под одобрительные возгласы искренне переживающих за нее людей. Они так непостоянны, эти люди… Теперь им страстно хотелось, чтобы эта отчаянная Келли как следует проучила руководство банка. Избежав унижения, она мстила, унижая их.

— Беги, Дороти!

И она бежала…

Арчибальд Кроу и Ури Дастлингер наблюдали за происходящим с застывшими лицами. Творилось невообразимое! Происходило невозможное!

Стрелка секундомера подбегала к роковой черте. Десять, девять, восемь… Келли показалась в дверях банка, метнула взгляд на огромный циферблат. Деньги посыпались к ее ногам. Лишь одна пачка осталась в руках. Девушка размахнулась, и пачка взлетела в воздух одновременно с ударом гонга, извещавшим о конце забега. Наступила тишина. Пачка летела, летела и… упала в кофр. Толпа взорвалась аплодисментами.

Люди бросились к Келли. А впереди всех брат и мать.

Судьи считали деньги.

— 120 тысяч 327 долларов! — выкрикнул по завершении счета один из них.

И снова гром аплодисментов.

Родные увлекли Келли к семейному фургончику, на котором они приехали к банку.

— Это хорошо, что сегодня вы без любимых линз, — сказал Арчибальд Кроу. — Их «долларовый» окрас был бы не совсем уместен.

Ури Дастлингер насколько мог независимо сунул руки в карманы.

Директор банка продолжил:

— Будет справедливо, если ущерб мы компенсируем из вашей зарплаты.

Ури сжал кулаки. В одной руке оказалась коробочка с линзами. Коробочка лопнула и рассыпалась.

6.

Она вынула из-за щек пластиковые подушечки, сняла ватный пояс и принялась за надувные пластины, делавшие тяжеловесными мускулистые бедра.

— Спасибо, — сказала Дороти.

— Не за что. Облачайся. Журналисты заждались.

Дороти стала напяливать шаровары. Когда-то она сдавала экзамены за двоих, предпочитая занятия в библиотеке занятиям на стадионе, и ни один преподаватель ничего не заподозрил. Теперь они с сестрой квиты.

Перевел с английского С. Борисов

INFO

2 (289)

2003

Главный редактор

Евгений КУЗЬМИН

Редактор

Александра КРАШЕНИННИКОВА

Художники

Иван ЦЫГАНКОВ

Александр ШАХГЕЛДЯН

Технолог Екатерина ТРУХАНОВА

Адрес редакции

125015, Москва,

ул. Новодмитровская, 5а. офис 1607

Телефон редакции 285-4706

Телефон для размещения рекламы

285-4706; 787-3479

Служба распространения

361-4768; 362-8996; 285-3927

E-mail iskateli@orc.ru

mir-iskatel@mtu.ru

Учредитель журнала

ООО «Издательский дом «ИСКАТЕЛЬ»

Издатель

ООО «Книги «ИСКАТЕЛЯ»

© «Книги «ИСКАТЕЛЯ»

ISSN 0130-66-34

Свидетельство Комитета Российской Федерации по печати

о регистрации журнала

№ 015090 от 18 июля 1996 г

Распространяется во всех регионах России,

на территории СНГ и в других странах

Подписано в печать 23. 01. 2003. Формат 84x108 1/32.

Печать офсетная. Бумага газетная.

Усл. печ. л. 8,4. Тираж 14500 экз.

Лицензия № 06095. Заказ № 33130.

Отпечатано с готовых диапозитивов

в ОАО «Молодая гвардия»

103030, г Москва, Сущевская ул. д 21

…………………..

Сканирование и обработка CRAZY_BOTAN

FB2 — mefysto, 2025

Примечания

1

Без дьявола Бог — никто (лат.)

(обратно)

Оглавление

Содержание:

Ирина КАМУШКИНА ДРАМА НА ОСТРОВЕ

Александр ЮДИН ПОВЕСТЬ О ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЕНАХ   

Олег МАКУШКИН ВОСКРЕШЕНИЕ ЛОРЫ ГРЕЙ   

Боб ГРЕЙ НЕСИТЕ ВАШИ ДЕНЕЖКИ   

INFO

*** Примечания ***