Золотая лихорадка. Урал. 19 век [Ник Тарасов] (fb2) читать онлайн

Золотая лихорадка. Урал. 19 век

Глава 1

Меня убил медведь на Полярном Урале.

А очнулся я под тёплым солнцем за полторы тысячи километров.

В девятнадцатом веке. В разгар золотой лихорадки.

Но я забегаю вперёд…

Тишина здесь особенная. Не мертвая городская, зажатая между бетонных коробок. Настоящая — та, что звенит в ушах после того, как глохнет дизель моего «ТРЭКОЛа». Каждый шорох, каждый треск ветки — целое событие. На Полярном Урале тишина — главный хозяин. А мы всего лишь гости.

Костер выхватывал из сумрака три фигуры. Меня на рассохшемся бревне. Напротив — Петровича, геолога старой закалки с лицом, похожим на карту этих гор: морщинистым, обветренным, нечитаемым для новичка. И Витьку, молодого аспиранта с горящими глазами и городским идеализмом, который еще не выветрился.

— Душевно, — выдохнул Петрович, отхлебывая чай, от которого пар шел, как из печной трубы.

— После двенадцати часов по… этому, — Витька запнулся, ища цензурное слово, — любое ровное место кажется раем.

Я усмехнулся в бороду. Дорога. Смешной. То, по чему мы сегодня продирались на моем шестиколесном «Звере», даже звериной тропой назвать язык не поворачивался. Каменные реки, что ворочались под колесами, как живые. Ледяные броды, грозящие залить движок. Мой «ТРЭКОЛ» ревел, пыхтел, но лез. Это его работа. А моя — доставлять таких вот романтиков в задницу мира.

— Ты, парень, настоящих дорог еще не видел, — пробасил я, швыряя в огонь сухую сосновую лапу. Он сожрал ее мгновенно, с жадным шипением, окатив нас волной смолистого духа. — Вот когда под тобой хлюпает болото, готовое поглотить тебя вместе с потрохами, а впереди еще сотня километров такой же радости — вот это дорога. А сегодня была так — легкая разминка.

Петрович одобрительно крякнул. Он-то знал. Не первый сезон вместе топчем эту землю. Он видел во мне не простого водилу, а часть этого пейзажа. Того, кто чует, где под снегом прячется трещина, а где под мхом — гиблое место.

— Андрей прав, — сказал он, глядя на аспиранта, как на неразумное дитя. — Север ошибок не прощает. Он как красивая баба — манит, обещает, а зазеваешься — подомнёт, сожрет и косточек не выплюнет.

Разговор потек лениво, как смола. Пробы грунта, завтрашний маршрут, отменная тушенка. Я молчал, слушал. После армейки и трех лет фельдшером в скорой, эта вольная жизнь была как наркотик. Никаких начальников, никаких бабок с давлением в три часа ночи. Только ты, машина и эта первобытная, равнодушная к тебе красота.

Солнце рухнуло за щербатый хребет. На иссиня-черный бархат неба кто-то сыпанул пригоршню колотых алмазов — звезд.

— Жутковато, — вдруг ляпнул Витька, поежившись. — Тишина давит.

— Привыкнешь, — буркнул я. — Главное, от костра не отходить. Хозяин шастает.

— Медведь? — в глазах пацана смешался страх и щенячий восторг.

— Он самый, — подтвердил Петрович. — Сейчас злой. Голодный. Ему что лось, что геолог — просто белок на двух ногах.

Я похлопал по карману, где лежал тяжелый цилиндр фальшфейера. Не оружие, конечно, но иногда спасает.

— Штука ненадежная, — покачал я головой, перехватив их взгляды. — Одного отпугнет, другого только разозлит. Как пьяного в кабаке. Лучшая защита — своя голова на плечах. И не совать ее, куда не просят.

Мы замолчали. И в этой тишине я его услышал.

ХРУСТЬ.

Громко. Четко. Так ломается толстая сухая ветка под чем-то неимоверно тяжелым. Слишком близко. Прямо за границей света.

Мы замерли. Три статуи у догорающего костра. Я плавно, миллиметр за миллиметром, потянул руку к карману. Сердце из груди переехало в глотку и забилось там, мешая дышать.

Из темноты донеслось рычание. Низкое, утробное, от которого кровь стынет в жилах. А потом ударил запах. Смрад мокрой псины, гнили и тухлого мяса. Запах большого, голодного зверя.

— В машину… — прошептал я, не отрывая взгляда от черноты. — Медленно. Спиной не поворачиваться…

Поздно.

Тьма раздвинулась, и на поляну вывалилась смерть. Бурая, косматая, неправдоподобно огромная. Ребра торчат сквозь свалявшуюся шерсть, а в маленьких глазках-бусинках плещется голодная ярость. Медведь. Самый страшный зверь тайги.

Он встал на задние лапы, заслоняя звезды. И в этот миг все мои знания о выживании превратились в прах. Нет времени думать. Нет времени бояться. Есть только инстинкт.

— НАЗАД! — заорал я, срывая чеку с фальшфейера.

Хлопок! В руке вспыхнул ослепительный магниевый факел. Адский красный свет залил поляну, выжигая на сетчатке перекошенное ужасом лицо Витьки и морду зверя.

Он не испугался. Он взбесился.

Рев, от которого, казалось, задрожали сосны. И он бросился. Не на геологов. На меня. На источник боли и света.

Последнее, что я помню — летящая на меня гора мышц и меха, распахнутая пасть с желтыми клыками и удар. Удар, от которого мир взорвался болью. Я почувствовал, как трещат ребра, как когти рвут грудь. Фальшфейер, шипя, покатился по земле, заливая кровавым светом эту бойню.

А потом свет погас.

* * *

Я очнулся от запаха теплой хвои. И боли не было.

Первая мысль была до идиотизма простой: «Живой».

Вторая — полным бредом. Боли не было. Совсем. Я сел, лихорадочно ощупывая себя. Куртка и свитер — в клочья. На груди зияет дыра. Но кожа под ней… целая. Ни царапины. Ни капли крови. Только тупая ломота во всем теле, будто меня долго пинали.

«Шок», — подсказал мозг фельдшера. — «Адреналин. Раны не чувствуешь».

Я встал. Ноги-вареные, но держат. Огляделся. И холодок пополз по спине.

Я был один.

Ни костра. Ни моего «Зверя». Ни Петровича с Витькой. Вокруг стоял густой, чужой лес. Высоченные сосны-мачты, чуть дальше белоствольные березы, густой подлесок. Ни следа нашего лагеря.

— Петрович! — голос сорвался на хрип. — Витька!

Ответил только ветер в листве.

Паника начала душить. Что за черт? Меня эвакуировали? Но почему бросили здесь одного, в рванье? Где вещи? Где спутниковый телефон?

Я сделал шаг и провалился в мягкий, пружинящий мох. Воздух… он был другим. Не резким, кристальным и холодным, как на Полярном Урале. А теплым, густым, пахнущим грибами и прелой листвой. И деревья… они были слишком живыми. Не искалеченные ветрами уродцы, а лесные гиганты.

Я продрался к ручью, напился ледяной воды и посмотрел на свое отражение. То же лицо, заросшее, с парой царапин.

Где я, твою мать?

Я залез на холм, чтобы осмотреться. И то, что я увидел, заставило меня забыть о медведе.

Я не узнавал эти места. Но общие очертания холмов, высота деревьев, изгиб далекой реки… Это был Средний Урал.

Невозможно. Категорически. Между нашим лагерем и этим местом — тысячи полторы километров по прямой. Неделя пути на вездеходе. А тут — один удар медвежьей лапы.

«Кома. Глюки под морфием», — пытался я убедить себя. Но мир был слишком настоящим. Ветер ерошил волосы. Пчела гудела над цветком.

Так не бывает.

Весь день я шел на юг, и с каждым шагом чувство неправильности нарастало. Ни дорог. Ни ЛЭП. Ни единого инверсионного следа от самолета в небе. За весь день. В районе, где они должны чертить небо каждые полчаса.

К вечеру я забился в скальную нишу, развел костер из уцелевшей зажигалки. Лег на лапник и уставился в темнеющее небо. Ждал.

И вот они зажглись. Звезды. Миллиарды. Яркие, наглые, как осколки стекла на черном бархате. Я смотрел час. Другой.

Ничего.

Ни одной ползущей точки спутника. Ни МКС. Ничего. Небо было девственно чистым. Таким, каким оно не было с 1957 года.

И тут до меня дошло. Не как мысль. Как удар под дых.

Дело было не в том, где я.

Дело было в том, когда я.

И это был уже не страх. Это был первобытный, ледяной ужас человека, который понял, что он не просто заблудился в лесу.

Он выпал из времени.

Ужас — это не холод. Холод можно перетерпеть, забившись под лапник, прижавшись к едва тлеющим углям. Ужас — это пустота. Та самая, что раскинулась над головой вместо привычного, испещренного спутниками неба. Пустота, которая означала, что все, что я знал, все, кем я был — стерто.

Первую ночь после этого открытия я почти не спал. Мозг, привыкший к логике и порядку, бился в истерике, подсовывая одно объяснение безумнее другого. Кома. Сон. Изощренный эксперимент. Но тело не обманешь. Оно чувствовало укусы комаров, вдыхало сырой запах земли и ныло от усталости. Этот мир был настоящим. Слишком настоящим.

К утру ужас перегорел, оставив после себя только твердый, холодный шлак решимости. Я — Андрей. Я отслужил в армии. Я вытаскивал людей с того света, работая на скорой. Я водил шестиколесного монстра там, где волки боятся ходить. И я умер. И если этот мир дал мне второй шанс, я за него зубами вцеплюсь.

Первым делом — выживание. Моя зажигалка «Крикет» стала моим божеством. Я берег ее, как зеницу ока. Еда. Вода. Движение.

Я шел на юг. Просто потому, что на юге должно быть теплее и больше шансов встретить людей. Дни слились в один бесконечный марафон. Утром — ледяная вода из ручья, горсть прошлогодних ягод, найденных под листьями. Днем — ходьба. Бесконечная, тупая ходьба сквозь буреломы и овраги. Я ориентировался по солнцу и мху на деревьях, как учили в детстве. Примитивно, но работало.

На второй день голод стал невыносимым. Желудок сводило так, что темнело в глазах. На мелководье в прозрачной речушке я увидел стайку хариусов. Они стояли на течении, лениво шевеля плавниками. Рыба. Белок. Жизнь.

Я потратил час, чтобы сделать подобие остроги. Нашел молодой, прямой ствол орешника, обтесал его осколком кварца, который подобрал на берегу. Конец расщепил, вставил клин и заточил четыре зубца. Получилось грубо, первобытно. Но это был инструмент. Мой первый инструмент в новом мире.

Охота была проверкой на терпение. Я стоял в ледяной воде, не шевелясь, пока ноги не сводило судорогой. Рыба была пугливой. Несколько раз я промахивался, и косяк мгновенно исчезал. Но я был упрямее. Когда острога наконец пронзила серебристое тело, я заорал от восторга. Дико, первобытно.

Я зажарил ее на палочке, едва дождавшись, пока она пропечется. Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее. Эта рыба была не просто едой. Она была доказательством. Я могу. Я выживу.

Шли дни. Я вспомнил как находить съедобные коренья, различать следы. Мое тело, изнеженное цивилизацией, грубело. Руки покрылись мозолями, лицо обветрилось. Рваная куртка превратилась в лохмотья. Я все больше походил на дикаря. Но мозг работал. Он впитывал, анализировал. Лес был тот же, уральский. Но какой-то другой. Более дикий, нетронутый. Ни одной пластиковой бутылки, ни одного окурка. Девственный.

И вот, на пятый или шестой день пути, я наткнулся на нее. Просека. Неровная, прорубленная, очевидно, вручную, но это была она. Дорога. След человека.

Сердце забилось чаще. Я двинулся вдоль нее, ступая с осторожностью зверя. И вскоре услышал голоса. И стук металла о камень.

Я подполз к краю неглубокого оврага и замер, вжимаясь в папоротники.

Картина, открывшаяся внизу, была как ожившая страница из учебника истории. Десятка два мужиков. Бородатые, в каких-то нелепых портах, подпоясанных веревками, в рубахах из грубого полотна. Некоторые были в овчинных тулупах, несмотря на тепло. На ногах — лапти или тяжелые, грубые сапоги.

Они работали. Примитивными кирками с короткими рукоятками долбили склон оврага, ссыпали породу в деревянные лотки и промывали ее в ручье. Золото. Я понял это сразу. Золотая лихорадка. Та самая, про которую я зачитывался еще в школе. Урал, начало 19 века.

Мозг отказывался верить. Одно дело — пустые звезды. Другое — вот они, живые люди из прошлого, в десятке метров от меня. Я лежал, не в силах пошевелиться, оглушенный этим зрелищем. Они кряхтели, ругались, смеялись.

Один из них, здоровенный детина с рыжей бородой лопатой, выпрямился, разгибая спину, и его взгляд случайно скользнул вверх. Прямо на меня.

На секунду он замер. Его глаза расширились. Он что-то промычал, ткнув в мою сторону грязным пальцем.

Разговоры смолкли. Десятки голов повернулись в мою сторону. Наступила звенящая тишина, нарушаемая только журчанием ручья. Я попался. Как мышь в мышеловке.

Вставать не было смысла. Я просто сел, поднимая руки, показывая, что они пусты.

Оцепенение старателей длилось недолго. Оно сменилось враждебностью. В их глазах я был чужаком. Опасностью. Двое отделились от толпы и полезли вверх по склону. Один, тот самый рыжебородый, второй — жилистый, чернявый, с цепким, злым взглядом.

Я встал им навстречу. Они остановились в паре шагов, разглядывая меня с головы до ног. Мои рваные, но явно нездешнего покроя штаны и остатки свитера. Мое бритое, если не считать недельной щетины, лицо. Мои волосы, коротко стриженные.

— Ты чей будешь, барин недобитый? — прохрипел рыжий. От него несло потом, луком и махрой. Вопрос был брошен как камень.

Язык. Они говорят по-русски. Слава богу. Мозг, вышедший из ступора, заработал с бешеной скоростью. Легенда. Нужна легенда.

— Я… — голос прозвучал чужим, севшим. Я откашлялся. — Дворянин я. Ехал в карете… на завод. Разбойники напали. Всех побили, имущество забрали. Я в лес бежал, несколько дней плутал…

Рыжий хмыкнул, не веря ни единому слову. Чернявый обошел меня кругом, как диковинного зверя. Его взгляд остановился на моих ботинках. Старые треккинговые ботинки, потрепанные, но все еще крепкие. С рифленой подошвой и шнуровкой через металлические люверсы.

— Барин, говоришь? — протянул чернявый. — А сапоги-то у тебя диковинные. И одёжа… не нашего шитья.

Он шагнул вперед и грубо ткнул меня в грудь. Я пошатнулся, но устоял на ногах. Инстинкт требовал врезать в ответ, но я понимал — меня тут же забьют насмерть.

— Говорю же, разбойники… все сняли, а это тряпье бросили, — соврал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Я Андрей. Андрей Воронов.

Рыжий сплюнул под ноги.

— Врешь ты все, гладкая морда. Нет тут ноне никаких разбойников. А кареты по этим тропам не ездят.

— Что с ним делать, Прохор? — спросил чернявый, не сводя с меня глаз. — Может, прикопать от греха?

— Погодь, Захар, — остановил его Прохор. — Вишь, не боится. И говорит чисто. Не похож на беглого каторжника. А ну, выворачивай карманы!

Я медленно вывернул карманы. Пусто. Только она. Мое сокровище. Зажигалка.

Я выложил ее на ладонь. Красный пластиковый овальчик с металлическим колесиком.

— Это что еще за блоха? — нахмурился Прохор.

— Огниво, — сказал я. И, чтобы доказать, чиркнул колесиком. Вспыхнул крошечный язычок пламени.

Оба мужика отшатнулись, как от змеи. Захар даже перекрестился. Внизу, в овраге, послышался изумленный гул.

— Колдун, — прошептал Захар.

— Заткнись, дурень, — шикнул на него Прохор, но в его глазах тоже появился страх, смешанный с жадным любопытством. Он осторожно, двумя пальцами, взял зажигалку. Повертел. — Штука занятная. Откель взял?

— Подарок. Заморский, — ответил я, решив ковать железо, пока горячо.

Прохор сунул зажигалку за пазуху.

— Ладно. Врать ты мастер, поглядим. Убивать не станем. Пока. Пойдешь с нами в поселок. Там приказчик решит, что с тобой делать. А дернешься — пеняй на себя.

Он развернулся и пошел вниз. Захар подтолкнул меня в спину дулом старого, еще кремнёвого ружья, которое я до этого и не заметил.

Так, под конвоем, я спустился к ним в овраг. Остальные старатели расступились, провожая меня молчаливыми, тяжелыми взглядами. В них не было сочувствия. Только подозрительность и затаенная враждебность. Я был чужим. А чужих здесь не любили.

Мы шли около часа. Дорога превратилась в грязное месиво, разбитое сотнями ног и копытами. Наконец, лес расступился, и я увидел его.

Это был не город. И даже не деревня. Это был частокол. Высокий, из заостренных бревен, с единственными воротами и смотровой вышкой. Грязный, неуютный, временный, как и жизнь его обитателей. За стенами виднелись крыши грубых срубов, из труб которых тянулся дым.

Ворота со скрипом отворились, и мы вошли внутрь. Запах ударил в нос — смесь перегара, нечистот, дыма и чего-то еще, кислого и неприятного. Внутри было тесно. Между кривыми избами по колено в грязи бродили такие же бородатые мужики. Кто-то тащил мешок, кто-то рубил дрова, кто-то просто сидел на завалинке, тупо глядя в пустоту.

Каждый взгляд, брошенный на меня, был как укол. Они оценивали, взвешивали. Я чувствовал себя голым под этими взглядами.

Прохор провел меня через всю эту клоаку к самому большому срубу, у которого на крыльце стоял вооруженный мужик.

— К приказчику, — коротко бросил Прохор. — Чудного привели.

Меня грубо втолкнули внутрь. В полутемной комнате, заваленной бумагами и счетами, за столом сидел человек. Он был единственным здесь, кто не походил на каторжника. Одетый в добротный сюртук, гладко выбритый, с холеными руками. Но глаза у него были как у Захара — цепкие и злые.

Он поднял на меня взгляд, и я понял — мой первый и главный экзамен в этом мире начинается прямо сейчас.

Глава 2

Приказчик, чьего имени я не знал, отложил перо. Он не спешил. Он рассматривал меня так, как Петрович разглядывал интересный образец породы: с холодным, оценивающим любопытством. Изучал рваную синтетику моей куртки, странный крой штанов, мое лицо, лишенное привычной для этих мест окладистой бороды.

— Значит, Андрей Воронов, — произнес он ровным, безэмоциональным голосом. — Дворянин, говоришь?

— Так точно, — я старался стоять прямо, хотя ноги гудели от усталости, а в желудке урчало так, что, казалось, это слышно было по всей комнате.

— И на какой же завод путь держал, господин Воронов?

Мозг ускорено перебирал обрывки знаний из школьной истории и краеведческих музеев. Демидовы. Строгановы. Кто тут был главным?

— На Невьянский, — брякнул я первое, что пришло в голову. — К родственникам по материнской линии.

Он слегка приподнял бровь.

— Невьянский… Далече забрался. И говоришь, разбойники? Странно. Места у нас дикие, но тихие. Народ все больше делом занят, грабить на больших дорогах некому. Да и где она тут, дорога-то?

Он смотрел прямо в глаза. Это был не Прохор с его прямолинейной агрессией. Этот был тоньше. Опаснее. Он играл, расставлял ловушки в каждом вопросе.

— Напали на тракте, верст за сто отсюда, — импровизировал я на ходу. — Карету разбили, кучера с охранником убили. Я чудом в лес ушел. Плутал, пока на ваших людей не наткнулся.

— И что же, все отняли, а сапоги диковинные оставили? — он кивнул на мои ноги. — И огниво заморское? Прохор сказывал, у тебя вещица чудная.

Он протянул руку. Прохор, стоявший у двери, вытащил из-за пазухи мою зажигалку и почтительно положил на стол перед приказчиком. Тот взял ее в руки, повертел, потрогал пластик, покрутил колесико. Не чиркнул. Боится? Или просто не понял, как?

— Подарок, — повторил я свою легенду. — Англицкий. Родственник из столицы привез.

— Англицкий… — протянул он, и в глазах его мелькнул алчный огонек. — Что ж, может и так. А может, ты шпынь какой залетный. Или беглый. С каторги нынче много кто бежит.

Он встал, подошел ко мне вплотную. Ростом он был мне по плечо, но от него веяло властью. Той самой, что позволяет решать, кому жить, а кому гнить в яме. Он грубо схватил меня за подбородок, поворачивая голову к свету.

— Морда не битая. Руки… — он перехватил мою ладонь, перевернул. Мозоли от остроги и таскания дров были свежими, но кожа под ними была еще относительно мягкой. — Не похожи на рабочие. Но и не барские. Кто ты таков, Андрей Воронов?

Я молчал, выдерживая его взгляд. Любой ответ сейчас мог стать последним.

Он отпустил меня так же резко, как и схватил. Вернулся к столу, взял зажигалку.

— Ладно. Верится с трудом, но… доказательств обратного у меня нет. Прикопать тебя в овраге — дело нехитрое, да только зачем? Пользы никакой. А работные руки тут всегда в цене.

Он бросил зажигалку в ящик стола и задвинул его. Мое сердце ухнуло. Последний привет из моего мира только что был конфискован.

— Значит, так, «господин Воронов», — в голосе его зазвенел металл. — Дворянство свое можешь засунуть… куда подальше. Здесь все равны. Кто работает — тот ест. Кто не работает — тот дохнет. Если хочешь, можешь пойти в артель к Прохору. Будешь породу таскать. За харчи и место на нарах. Ну или если есть чем — плати. А там поглядим. Если ты и вправду тот, за кого себя выдаешь, то как-нибудь свяжешься со своими родичами. А если нет… — он не договорил, но угроза повисла в воздухе плотнее дыма. — Прохор! Забирай. И глаз с него не спускать.

Прохор коротко кивнул и грубо дернул меня за рукав.

— Пошли, барин. Рабочий день еще не кончился.

Меня вывели из конторы приказчика обратно в грязь и вонь поселка. Я шел, оглушенный. Я выкрутился. Пока. Меня не убили. Но я стал бесправным существом, чья жизнь зависела от прихоти вот этого рыжебородого детины и его начальника. Цена моей жизни — миска похлебки и угол на нарах. А цена моей свободы — красная пластиковая зажигалка.

* * *

До вечера я таскал тяжеленные деревянные бадьи с породой от забоя к промывочным лоткам. Мышцы, не знавшие такую нагрузку, горели огнем. Руки стерлись в кровь в первый же час. Я работал молча, на автомате, под постоянной руганью Прохора. Остальные старатели косились на меня, но молчали. Я был чужаком, не таким как все.

Когда солнце начало клониться к закату, Прохор объявил конец рабочего дня. Работа кончилась. Люди, измотанные, черные от грязи, побрели к длинному бараку, откуда уже тянуло кислым запахом варева.

— Эй, барин! — окликнул меня Прохор. — Пошли. Заслужил.

Мы вошли в полутемное, душное помещение, заставленное длинными столами и лавками. В углу в огромном котле двое мужиков разливали по деревянным мискам бурду, отдаленно напоминающую суп. Мне тоже сунули миску с серой жижей, в которой плавало несколько кусков чего-то волокнистого, и краюху черного, липкого хлеба. Я сел на краешек лавки, стараясь никому не мешать, и принялся есть. После нескольких дней голодовки эта похлебка казалась пищей богов.

Прохор уселся напротив, с шумом хлебая из своей миски.

— Ну как, барин? Нравится хлеб старательский? — ухмыльнулся он.

Я только пожал плечами, не отрываясь от еды.

— Ничего, привыкнешь, — он уже не выглядел таким враждебным. Скорее, уставшим. — Тут все так. Пашешь от зари до зари, а что намыл — все приказчику, этому упырю, Арсению Семёновичу. Он тебе пайку выдаст, если повезет. А нет — так и с голоду сдохнешь.

Съев все до последней крошки, я почувствовал, как жизнь возвращается в тело. Прохор, дохлебав свою порцию, крякнул и поднялся.

— Пошли. Надо это дело промочить. А то глотка пересохла.

Он потащил меня из барака к другому срубу, поменьше, из окон которого лился тусклый свет и доносился пьяный гомон. Над дверью висела грубо намалеванная вывеска: «Медвежий уголъ».

Если снаружи поселок вонял грязью и нечистотами, то внутри кабака к этому букету добавлялись запахи перегара, дешевого табака, кислого пива и десятков немытых мужских тел. Дым стоял коромыслом, так что едва можно было разглядеть лица. За сколоченными из неструганных досок столами сидели старатели. Пили мутную брагу из глиняных кружек, резались в карты, орали, смеялись, ругались. Это был центр местной вселенной. Единственное место, где можно было забыться.

Прохор протолкался к стойке, за которой стоял беззубый, потный кабатчик, и бросил на дерево несколько мелких, криво отчеканенных медных монет.

— Два пива.

Нам налили в кружки пенной, дурно пахнущей жидкости. Мы нашли свободный угол, и я присел, стараясь быть как можно незаметнее. Я не пил. Я слушал.

И мир вокруг меня обретал четкие, пугающие очертания.

— … за золотник всего два рубля дает, ирод! — жаловался один бородач другому. — А в городе, говорят, цена уже к трем подбирается! Грабит нас вчистую!

— А ты поспорь с Арсением Семёновичем, — хмыкнул его собеседник. — Он быстро тебе в карцере объяснит, почем фунт лиха.

— … а у Митьки-то на участке вчера самородок вылез! С кулак! — шептал кто-то за соседним столом. — Он его спрятал, ночью уйти хотел. Так на выходе поймали. Утром высекли на площади. Живого места не осталось.

— … Государь-император наш, Александр Павлович, говорят, новую грамоту издал. Про вольных старателей. Да только дойдет ли она до нас? Этим упырям закон не писан…

Александр Павлович… Александр I. Я похолодел. Мозг судорожно заработал. Годы правления: 1801–1825.

— … француза-то прогнали, а житья лучше не стало, — вздыхал старик с седой бородой. — Думали, воля будет. Какая там воля…

Француза. Война 1812 года. Значит, сейчас уже после. Но насколько после?

Я сидел, вцепившись в свою кружку, и мир вокруг меня рушился окончательно. Это была не кома. Не глюки. Это была реальность. Девятнадцатый век. Российская Империя. Золотая лихорадка на Урале.

Все обрывки разговоров, все эти детали — цены на золото, жестокость приказчика, страх перед властью, имена, события — складывались в одну ужасающую картину. Я провалился в прошлое. Глубоко. Безнадежно.

Моя жизнь, мои друзья, мои родители, двадцать первый век — все это было там, за непреодолимой стеной времени. Все, что я знал, все, что умел, здесь было бесполезно. Мой диплом фельдшера, мои права на управление вездеходом, мои знания о компьютерах — все это превратилось в прах.

Я посмотрел на свои руки. Руки человека, который умел спасать жизни и управлять сложной техникой. А теперь я таскаю камни за похлебку.

Прохор толкнул меня в бок.

— Ты чего скис, барин? Пей давай! За новую жизнь!

Он заржал, опрокидывая в себя остатки пива.

А я смотрел на его лицо, на лица других мужиков в этом прокуренном аду, и ужас, который я испытал в лесу, показался мне детским страхом. Там была неизвестность. Здесь была безнадежность.

Я не просто заблудился. Я был стерт. Вычеркнут. Моего мира больше не существовало.

Есть только этот. Грязный, жестокий, непонятный поселок на краю света. И я в нем — никто. Чужак без прошлого и, скорее всего, без будущего.

Я сидел в этом чадном аду, именуемом «Медвежий уголъ», а в голове стучал молот. Александр Павлович. Война с французом. Урал. Золото. Это не просто прошлое. Это конкретная, осязаемая точка на карте времени, куда меня зашвырнуло, как щепку в водоворот.

Прохор, уже изрядно захмелевший, хлопал по плечу очередного собутыльника и басил что-то о «барине-недомерке», то есть обо мне. Я был для них диковинкой, шуткой, временным развлечением. Но шутка была живой, и ей отчаянно хотелось жить дальше.

Безнадежность, накрывшая меня после осознания реальности, начала отступать, сменяясь злой прагматикой. Я умер. Я здесь. Точка. Правила старого мира больше не действуют. Нужно учить новые. И быстро.

Я поднял голову и начал смотреть. Не просто глазеть, а анализировать, впитывать, как делал это в тайге. Этот кабак был срезом всего поселка, его нервным центром. Вот артельщики, сбившиеся в кучу, мрачно пьющие на последние гроши. Вот одиночки, угрюмо сидящие по углам, — скорее всего, фартовые, намывшие что-то сверх нормы и боящиеся это показать. А вот… вот они.

За отдельным, самым чистым столом в дальнем углу сидела компания, разительно отличавшаяся от остальных. Трое. Двое — мордатые охранники с пустыми глазами, одетые в добротные тулупы, несмотря на духоту. А между ними — третий. Невысокий, пузатый мужичок в лисьей шапке и суконном кафтане, расшитом по воротнику. Купец. Это было видно по всему: по лоснящемуся от жирной еды лицу, по самодовольной ухмылке, по тому, как он держал кружку — оттопырив мизинец.

Он говорил громко, чтобы слышали все. Он хвастался.

— … а в Екатеринбурге-то на ярмарке какой фурор был! Я им сукно аглицкое выкатил, так они чуть друг дружку не подавили! — он заливисто хохотнул, отчего его второй подбородок затрясся. — А на выручку, значится, побаловал себя. Вещица!

И он, с театральной паузой, извлек из жилетного кармана на толстой золотой цепочке часы. Круглые, золотые, с белым эмалевым циферблатом.

— Брегет! — гордо объявил он на весь кабак. — Сам Абрахам-Луи Брегет делал! В Париже! Понимаете, мужланы? Париж!

Старатели вокруг затихли, глядя на блестящую игрушку с жадной завистью. Кто-то присвистнул. Для них это было состояние. Больше, чем они намоют за всю свою жизнь.

Купец наслаждался эффектом. Он щелкнул крышкой, полюбовался на стрелки и спрятал сокровище обратно. А я смотрел не на его брегет. Я смотрел на свое запястье, скрытое под рваным рукавом свитера.

Там, под тканью, на коже я ощущал привычную тяжесть. Единственное, что уцелело. Единственное, что пришло со мной из моего мира, кроме зажигалки, которую уже отняли. Мои часы. Простые, неубиваемые «Командирские». Сделано в России. В другой России. Той, что будет через двести лет.

И в этот момент в моей голове что-то щелкнуло.

Это не просто часы. Это не память. Это капитал. Это мой единственный шанс перестать быть рабом и снова стать человеком.

Я медленно поднялся. Прохор, заметив мое движение, удивленно промычал: «Ты куда, барин?». Я не ответил. Я медленно, стараясь не делать резких движений, пошел через весь кабак к столу купца.

Гул стих. Все взгляды устремились на меня. Замученный, оборванный, я шел к этому островку богатства и сытости. Охранники напряглись, положив руки на рукояти чего-то тяжелого, что оттопыривало их тулупы.

Я остановился в паре шагов от стола, слегка поклонился, как видел в исторических фильмах.

— Господин купец, — голос прозвучал на удивление ровно. — Узрел я у вас вещицу знатную, заморскую. И душа порадовалась за державу нашу, что и у нас люди такое носить могут.

Купец оглядел меня с головы до ног с брезгливым любопытством.

— А ты что за чудо-юдо? — фыркнул он. — Побирушка? Прочь пошел, не видишь — люди отдыхают!

— Не побирушка я, господин хороший, — я улыбнулся самой простодушной улыбкой, на которую был способен. — Погорелец я. Все добро в огне сгинуло. А вот одна диковинка осталась. Тоже заморская. Думал, может, вашему купеческому глазу она интересна будет. Обменять бы на малость какую. На одежонку теплую да на монету медную, чтобы с голоду не помереть.

На лице купца отразилась смесь презрения и любопытства. Азарт торгаша перевесил брезгливость.

— Ну-ка, покажи свою диковинку, погорелец, — хмыкнул он. — Удиви меня.

Я медленно, чтобы не спровоцировать охрану, закатал рукав. На грязном, исцарапанном запястье показались часы. Не блестящие, не золотые. Массивный стальной корпус. Черный циферблат с крупными, светящимися в полумраке цифрами и метками. Толстое органическое стекло. Широкий брезентовый ремешок.

В кабаке повисла тишина. Мои часы были пришельцем из другого мира. Они не кричали о богатстве, как брегет. Они кричали о функциональности, о силе, о чем-то совершенно чуждом этому месту.

— Это что за шайтан-машина? — выдохнул купец, подавшись вперед. Его маленькие глазки впились в циферблат. — Цифры… светятся!

— Фосфор, — брякнул я первое, что пришло в голову. — Камень такой, в ночи светится. Аглицкий секрет.

Я снял часы с руки и протянул ему. Он взял их с опаской, как будто они могли его укусить. Охранники тоже вытянули шеи.

— Тяжелые… — пробормотал он, взвешивая их на ладони. — И стекло чудное. Не бьется поди?

— Не бьется, — уверенно соврал я. — И в воде не тонет. Для морских капитанов делано. Водоходное.

Это слово я придумал на ходу, но оно произвело впечатление. Купец перевернул часы, пытаясь найти, где они открываются. Не нашел. Заводная головка с защитой показалась ему странным наростом.

— И как их заводить?

Я показал, как откручивается головка. Он попробовал — получилось. Он повертел ее, услышал треск механизма. Восторг на его лице смешался с подозрением.

— А стрелка эта тоненькая, красная, зачем бежит без остановки? — ткнул он пальцем в секундную стрелку.

— Время считает. До самой малости, — туманно пояснил я. — Чтобы ни одной секунды зря не пропало. Время — деньги, господин купец.

Эта фраза, знакомая ему, но сказанная в таком контексте, ему явно понравилась. Он снова уставился на светящиеся цифры.

— И что ж ты за это… чудо хочешь? — спросил он, уже не выпуская часы из рук. Я понял — он попался.

— Да что мне надо, горемыке, — я развел руками, изображая крайнюю нужду. — Армяк какой-нибудь, чтобы тело прикрыть. Штаны бы теплые. Да рублей десять серебром, на хлеб и квас.

Купец расхохотался. Громко, на весь кабак.

— Десять рублей! За эту железяку⁈ Ты, парень, умом тронулся? Да я тебе за нее медяк дам, и скажи спасибо!

Начался торг. Тот самый, о котором я читал в книгах. Жесткий, злой, унизительный. Он называл мои часы уродливой безделушкой, а я расписывал их небывалую прочность и аглицкое качество. Он кричал, что я пытаюсь его надуть, я — смиренно вздыхал, что он лишает последнего куска хлеба сироту. Весь кабак превратился в театр, где я играл главную роль.

— Два рубля! И тулуп с плеча моего охранника! — рявкнул он наконец. — И это мое последнее слово!

Охранник, которому предназначалась роль жертвы, посмотрел на хозяина с немым укором.

— Маловато будет, господин купeц, — я покачал головой. — Вещица-то одна на всем Урале. Эксклюзив, как говорят в Европах. Завтра же к приказчику пойдете хвастать, а он спросит, почем взяли. Неловко будет признаться, что за два рубля у оборванца отняли.

Упоминание приказчика было ударом ниже пояса. Я попал. Это было как пальцем в небо, но попал. Конкуренция есть везде. Желание утереть нос ближайшему чиновнику было для любого купчишки сильнее жадности.

Он побагровел.

— Пять рублей! Армяк. Штаны. И сапоги! — прошипел он. — И чтобы духу твоего здесь не было!

— По рукам, — кивнул я.

Сделка свершилась. Один из охранников, злобно зыркнув на меня, стянул с себя потрепанный, но теплый овчинный тулуп — армяк. Мне швырнули под ноги видавшие виды штаны и стоптанные, но крепкие сапоги. Купец отсчитал пять серебряных рублей — тяжелых, настоящих — и бросил их на стол.

Я быстро переоделся прямо там, в углу, под насмешливые комментарии пьяных старателей. Скинул рваные лохмотья из XXI века и облачился в новую шкуру. Грубая, вонючая, чужая, но она была теплой. Она была броней.

Сунув деньги в карман, я поклонился купцу.

— Благодарствую, господин. Пусть служат вам верой и правдой.

Я развернулся и пошел к выходу, не оборачиваясь, держа под мышкой свою старую одежду. Я чувствовал на спине десятки взглядов. Завистливые, злые, удивленные. Я больше не был «барином-недомерком». Я был парнем, который на ровном месте обул заезжего купца на пять рублей и полный комплект одежды.

Выйдя из кабака в промозглую ночную грязь, я впервые за эти дни вздохнул полной грудью. Холодный воздух привел мысли в порядок.

Я лишился последней связи со своим миром. Но я приобрел нечто большее. Деньги. Одежду. И самое главное — понимание.

Здесь не выжить смирением. Не выжить, таская камни за похлебку. Здесь выживает тот, кто наглее, хитрее и умнее. Тот, кто видит возможность там, где другие видят только железяку.

И тут меня накрыло второй волной осознания, куда более мощной, чем первая.

Мои знания. Не о компьютерах и смартфонах. А базовые, школьные знания. Химия. Физика. История. Я знаю, как сделать порох эффективнее. Я знаю основы металлургии. Я знаю, что такое электричество. Я знаю, где на Урале потом найдут платину и алмазы. Я знаю, что будет с этой страной в ближайшие двести лет.

Глава 3

Пять серебряных рублей оттягивали карман. Тяжесть была не только в металле. Это была тяжесть выбора, который я только что сделал. Я обменял последний осколок своей прошлой жизни на шанс получить новую. Тулуп пах чужим потом и овчиной, грубые сапоги непривычно сковывали ноги, но я впервые за эти проклятые дни не чувствовал себя жертвой.

Я не стал мешкать. Выйдя из кабака, я не побрел в общий барак, где меня ждали бы косые взгляды и, скорее всего, попытка отобрать свежеприобретенное богатство. Я дождался в тени, пока из «Медвежьего угла» не вывалилась пьяная компания купца. Его, пошатывающегося, поддерживали под руки верные охранники. Они направились к одному из самых добротных срубов, стоявшему чуть поодаль от общей грязи — видимо, местный постоялый двор для тех, кто мог себе это позволить.

Я двинулся следом, держась на расстоянии. Это был мой следующий шаг. Чтобы стать купцом, нужно жить как купец. Или хотя бы рядом с ним.

Хозяин постоялого двора, угрюмый мужик с лицом, будто вытесанным из дерева, смерил меня недоверчивым взглядом. Моя новая одежда была лучше лохмотьев, но на фоне купца я все еще выглядел как его бедный родственник.

— Чего надобно? — пробасил он, загораживая вход.

— Комнату, — ответил я ровно, глядя ему прямо в глаза. — На ночь.

— Мест нет, — буркнул он, уже собираясь захлопнуть дверь.

Я не стал спорить. Я просто вытащил из кармана серебряный рубль и показал ему на ладони. Металл тускло блеснул в свете сальной свечи.

Глаза мужика на мгновение расширились. Он посмотрел на монету, и его лицо тут же утратило часть своей деревянности.

— Ну… одна каморка есть. Тесная, под самой крышей. Десять копеек за ночь.

— Идет, — кивнул я, не торгуясь. — Только воды горячей да таз. И чтобы не беспокоил никто.

— Будет тебе и вода, и покой, господин, — он тут же подобострастно согнулся, пряча рубль. — Прошу.

Моя «каморка» оказалась крошечной конурой с топчаном, застеленным соломенным тюфяком. Но после ночевок на лапнике это были царские хоромы. А главное — здесь была дверь, которую можно было запереть изнутри на тяжелый деревянный засов.

Когда хозяин притащил дымящийся таз с горячей водой, я заперся и впервые за неделю смог смыть с себя грязь этого мира. Вода была мутной и пахла дымом, но это было блаженство. Оттирая въевшуюся сажу, я смотрел на свои руки. Это были уже не руки фельдшера или водителя. Они были сбитые, в мозолях и ссадинах.

Я не думал, что усну. Голова гудела от событий, от осознания своего положения, от страха и злого азарта. Но стоило только моей голове коснуться жесткого, пахнущего сеном тюфяка, как сознание отключилось. Тело, измученное до предела, взяло свое. Я провалился в глубокий сон без сновидений, в спасительную темноту.

Проснулся я от яркого солнечного луча, бившего сквозь щель в ставне. В поселении уже кипела жизнь: слышались крики, скрип телег, ругань. Но я лежал неподвижно, глядя в потолок из потемневших бревен. Ночной отдых сделал свое дело. Паника и безнадежность ушли, оставив после себя кристальную ясность.

Вчера я действовал инстинктивно, как загнанный зверь, который внезапно огрызнулся. Сегодня нужно было начинать думать. Думать, как хищник.

Мой вчерашний маскарад — «погорелец с заморской диковинкой» — был одноразовым трюком. Второй раз он не сработает. Мне нужна была не просто маска, а новая личность. Броня, которая защитит от вопросов и подозрений. Легенда.

Я сел на топчане. Кто я? Не крестьянин — выдаст речь и отсутствие навыков. Не дворянин — слишком много условностей, проверок, связей, которых у меня нет. Моя вчерашняя ложь приказчику была слабой и держалась лишь на его желании получить бесплатного работника.

Оставалось одно. Средний класс этого мира. Люди дела, не привязанные к земле или службе. Купцы. Торговцы.

Идея, родившаяся вчера в кабаке, сейчас оформилась в четкий план.

Я — Андрей Петрович Воронов.

Имя я оставил свое. Петрович — потому что отца моего действительно звали Петр. А Воронов… просто первая фамилия, пришедшая в голову. Звучит просто, не броско.

Сын сибирского купца из Тобольска. Отец торговал пушниной, возил товар на Ирбитскую ярмарку. Дела шли неплохо, но не так, чтобы греметь на всю губернию. Средней руки купечество. А потом — пожар. Страшный пожар, уничтоживший все: и дом, и склады с товаром. Отец не перенес удара, слег и вскоре помер. А я, единственный наследник, оставшись с горсткой денег, поехал на Урал, в Пермь. Искать новую долю, пристроиться к какому-нибудь делу, начать все с нуля.

По дороге, на тракте, нанял неопытного возницу. Напали лихие люди. Не разбойники с большой дороги, а так, местная шпана. Оглушили, ограбили, бросили в лесу. Вот и вся история.

Я несколько раз проговорил ее вслух, шепотом. Легенда была хороша. Она объясняла все:

1. Мое одиночество: я один, потому что вся семья погибла или осталась в прошлом.

2. Отсутствие денег и связей: все сгорело и было украдено.

3. Мою грамотность и речь: купеческий сын, как-никак, должен быть обучен счету и письму.

4. Мое присутствие здесь, в этой дыре: я в поиске любой возможности, любой работы.

5. Мои «нерабочие» руки: я не пахал землю, а сидел за счетами.

Легенда была гибкой. Она не требовала конкретных имен влиятельных знакомых, которых легко проверить. Тобольск далеко. А пожар и разбойники списывали отсутствие любых документов и вещей.

Я начал репетировать. Добавлял детали. Придумывал имена несуществующих сестер, вышедших замуж в другие города. Вспоминал названия улиц Тобольска из курса истории. Придумывал детали отцовского дела: с какими племенами меняли ножи и ткани на соболя, кому продавали в Ирбите. Это были мелочи, но именно из них состоит правда.

Я учился говорить иначе. Вчера в кабаке я был губкой, впитывающей каждое слово. «Значится», «поди», «нынче», «доколе». Я пробовал эти слова на язык, встраивая их в свою речь, чтобы она звучала естественно, без современного налета.

Прошло несколько часов. Я уже не был Андреем из XXI века. Я вживался в шкуру Андрея Петровича Воронова, молодого купца, потерпевшего крах, но не сломленного.

Когда я наконец почувствовал себя уверенно, я открыл засов и спустился вниз. Хозяин, увидев меня, снова согнулся в поклоне.

— Кофею? Чаю? — засуетился он.

— Чаю, — кивнул я. — Да покрепче. И скажи, любезный, приказчик, Арсений Семёнович, который — где его найти? Дело у меня к нему.

Хозяин удивленно моргнул. Видимо, к приказчику по своей воле ходили немногие.

— Так он в конторе своей, как всегда. Там где ты вчера был. Сейчас поди бумаги разбирает.

Я выпил обжигающего, горького чая, который здесь назывался «кирпичным», съел кусок хлеба с салом, оставленный хозяином, и направился к конторе. Я шел не как вчерашний раб, а как человек, знающий себе цену. Новый тулуп, сапоги и, главное, внутренняя уверенность меняли все. Старатели, попадавшиеся навстречу, смотрели уже не с презрением, а с любопытством.

Охранник на крыльце попытался меня остановить, но я посмотрел на него так, что он осекся.

— Я к Арсению Семёновичу. По делу. Доложи. Воронов.

Сочетание уверенного тона и фамилии сработало. Охранник скрылся за дверью и почти сразу вышел.

— Проходи. Ждет.

Арсений Семёнович сидел за тем же столом. Он поднял на меня свои холодные, цепкие глаза, и в них промелькнуло удивление. Он ожидал увидеть кого угодно, но не вчерашнего оборванца в новой одежде и сновым выражением лица.

— Воронов? — переспросил он. — Тот самый, что вчера дворянином рядился? Вижу, дела у тебя пошли на лад. Ограбил кого, что ли?

Я спокойно подошел к столу.

— Вчера я был не в себе, господин приказчик, — сказал я, изображая смущение. — После всего пережитого и не такое сболтнешь. Прошу простить мою глупую выдумку. Андрей Петрович Воронов я, купеческий сын из Тобольска.

И я рассказал ему свою легенду. Кратко, по-деловому, без лишних эмоций. Про пожар, про смерть отца, про ограбление по дороге в Пермь.

Он слушал молча, постукивая пальцами по столу. Его лицо было непроницаемо.

— Красиво сказываешь, — произнес он, когда я закончил. — Куда красивее, чем вчера. Но слова — это ветер. А у меня тут, Воронов, не богадельня. У меня тут прииски. И не один десяток. И люди либо работают, либо убираются восвояси.

Я кивнул, принимая его условия.

— Работы я не боюсь, господин приказчик. Но таскать камни — дело нехитрое, много ума не надо. А я, как-никак, купеческий сын. В счетах понимаю, в бумагах толк знаю. Может, найдется для меня дело поумнее? Язык у меня подвешен, людей вижу насквозь. Могу быть полезен не только как пара рук.

Я шел ва-банк. Я предлагал себя не как раба, а как специалиста. В его глазах мелькнул интерес. Он устало потер лоб.

— Грамотеев тут и без тебя хватает. Да толку с них? Все норовят обмануть, урвать, своровать. Каждый второй — пьяница и мошенник.

— Я не пью, — твердо сказал я. — И воровать мне незачем. Мне нужно на ноги встать, дело свое снова открыть. Ваше золото мне без надобности. Мне нужен начальный капитал. И я готов его честно заработать.

Это была наглая, но продуманная ложь. И она сработала. Арсений Семёнович увидел во мне не очередного голодранца, а человека с целью. Таких он, видимо, уважал. Или, по крайней мере, считал более предсказуемыми.

— Ладно, Воронов, — сказал он после долгой паузы. — Поглядим, что ты за птица. Работать за еду и кров на промывке все равно будешь, чтобы дурных мыслей в голове не было. Но поживешь пока не в общем бараке, а в людской, при конторе. И будешь мне на подхвате. Понаблюдаешь, послушаешь. Мне глаза и уши тут не помешают. А там видно будет. Ступай.

Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

Я вышел из конторы, и холодный уральский воздух показался мне сладким. Я сделал это. Я зацепился. Я получил крышу над головой, отличную от общего барака, и, что самое главное, — доступ к информации. Я стал «человеком приказчика». Ненавидимая, но выгодная позиция.

Я шел по грязным улицам поселка уже не как чужак, а как наблюдатель. И видел теперь все иначе. Он был не просто скопищем людей. Это был кипящий котел, в котором варились жадность, отчаяние, страх и надежда. И я, человек из будущего, видел то, чего не видели они.

Я видел чудовищную неэффективность их труда. Они работали, как каторжные, надрывая спины, но их примитивные лотки упускали, наверное, половину мелкого золота, которое просто уходило с водой и пустой породой. Отвалы, которые они считали отработанными, для меня были нетронутым месторождением. Мозг тут же подкинул картинку из учебника: шлюз. Простая наклонная доска с поперечными планками и сукном. Элементарное устройство, которое могло бы увеличить добычу в разы.

Но для этого нужны были не только доски и сукно. Для этого нужны были люди. Надежные. Те, кто не побежит к приказчику с доносом и не попытается всадить нож в спину за лишний золотник.

И я начал искать.

Моя новая «должность» давала мне свободу передвижения. Днем я, как и все, таскал породу, входя в доверие к простым работягам, слушая их разговоры. А вечерами я не сидел в людской. Я шел в «Медвежий уголъ». Но я не пил. Я садился в самый темный угол, брал кружку кислого кваса и превращался в слух.

Кабак был исповедальней этого поселения. Здесь, развязав языки дешевой брагой, люди выбалтывали все: кто сколько намыл, кто с кем в ссоре, кто о чем мечтает и кого ненавидит. Я составлял в уме карту человеческих душ этого места.

И вскоре я нашел первую фигуру для своей будущей «артели».

Он сидел всегда за одним и тем же столом, один. Высокий, широкоплечий, с прямой, как палка, спиной, которую не согнула даже работа на прииске. Лицо обветренное, с глубокими морщинами у глаз, но сами глаза — светло-серые, холодные, внимательные. Он почти не пил, лишь изредка пригубливая из кружки, и никогда не ввязывался в пьяные споры. Но я видел, как однажды к нему полез подвыпивший здоровяк, и как этот молчун, не вставая из-за стола, одним коротким, четким движением уложил его на грязный пол. Это было движение профессионала. Солдата.

Я начал наводить о нем справки. Звали его Игнат. Фамилии никто не знал. Унтер-офицер, отслуживший двадцать лет в пехоте. Был под Бородино, брал Париж. Вся грудь, как говорили, в георгиевских крестах за храбрость. Но после службы оказался никому не нужен. Скитался, пока не прибился сюда, на прииски. Он был презираем остальными за свою «выправку» и молчаливость, но его боялись и уважали. Он был один против всех. Как и я.

Второй нашелся сам. Однажды вечером Арсений Семёнович подозвал меня.

— Воронов, найди мне этого пьянчугу, Степана. Опять где-то нажрался, а мне ведомость срочно составить надо.

Степан был местным писарем. Мелкий чиновник, спившийся и сосланный сюда за какую-то провинность. Я нашел его под столом в кабаке. Он был грязен, вонюч, и от него несло перегаром за версту. Но когда я притащил его в контору и усадил за стол, произошло чудо. Его трясущиеся руки взяли перо, и на бумаге начали появляться строки. Ровные, каллиграфические, без единой помарки. Этот человек мог быть в невменяемом состоянии, но его навык был отточен до автоматизма. Он мог составить любой документ, любую челобитную, любую расписку. В мире, где большинство едва могло поставить крестик вместо подписи, это было мощнейшее оружие. Я смотрел на него и видел не пьяницу, а ключ к бюрократической машине этой эпохи.

Третьих я заметил не в кабаке. На небольшой площади у ворот, где шла торговля, они всегда стояли особняком. Семья. Муж, жена, сын по всей видимости и внучка, судя по возрасту. Борода у мужика окладистая, нестриженая, одежда темная, домотканая. Женщина в платке, надвинутом на самые глаза. Они не кричали, зазывая покупателей. Они просто стояли у своего воза, на котором были разложены пучки сушеных трав, коренья, березовые туески с медом и грибами. Старообрядцы.

К ним подходили редко, с опаской. Но те, кто подходил, знали, что делают. Дедок, мучившийся кашлем, брал у них грудной сбор. Старатель, порезавший ногу, покупал какую-то мазь. Они знали лес лучше, чем кто-либо другой. Они знали все тропы, все броды, все тайные места. Их предки бежали на Урал от гонений еще при Петре, и за сотни лет эта земля стала их домом. Они были воплощенной картой этой местности. Незаменимые проводники и знатоки природы.

Игнат — сила и порядок. Степан — закон и буква. Старообрядцы — знание и пути.

Я выбрал своих союзников. Оставалось самое сложное: убедить их пойти за мной.

Первым я решил говорить с Игнатом.

Но к такому человеку нельзя было подойти с наскока. На два дня я превратился в его тень. Я наблюдал за ним на промывке. Он работал не быстрее других, но в его движениях не было ни одного лишнего. Каждый удар кайла был точен, каждая бадья с породой поднята и отнесена с точной экономией сил. Он не тратил энергию на ругань или перекуры. Он просто работал, как хорошо настроенный механизм.

Вечерами в «Медвежьем угле» он вел себя так же. Садился за один и тот же стол в углу, откуда просматривался весь зал. Не сутулился, как остальные, а сидел прямо, положив на стол большие, покрытые шрамами руки. Он не пил, а скорее дегустировал брагу, делая один-два глотка за час. Его холодные серые глаза не блуждали, а методично сканировали помещение. Он не искал неприятностей, но был готов к ним в любую секунду. Все его существо кричало о дисциплине — той, что въедается в кости за двадцать пять лет солдатской службы.

Я узнал его историю подробнее обрывками фраз, подслушанных в кабаке. Унтер-офицер Игнат, герой войны, кавалер нескольких «Георгиев». Вернувшись со службы, оказался не у дел. А в этот посёлок попал после того, как в Екатеринбурге в кабаке «приложил» о стол какого-то зарвавшегося штабного офицера, решившего, что ветеран ему недостаточно низко поклонился. За такое полагалась каторга, но, видимо, зачли былые заслуги и просто вышвырнули из города, лишив всех прав. Для него, человека чести и порядка, это было хуже каторги. Здесь, в поселке, он был никем. Просто еще одним бородатым мужиком, ковыряющим землю.

Я ждал своего момента. И на третий вечер он настал.

Глава 4

Игнат сидел за своим столом. Неподалеку трое старателей резались в «свайку» — примитивную азартную игру с большим гвоздем и кольцами. Банк метал вертлявый, сальный мужичок по кличке Шнырь, известный тут как шулер. Сегодня его жертвой был молодой парень, только прибывший на прииски, и двое подвыпивших работяг, уже просадивших почти все.

Я подсел за соседний стол, заказал квас и стал наблюдать. Шнырь играл грязно. Он отвлекал игроков шутками, подливал им браги, а его пальцы, быстрые и ловкие, творили свои темные дела — то монету из банка незаметно в рукав спрячет, то результат подтасует.

В какой-то момент Игнат, до этого безучастно смотревший в свою кружку, поднял голову. Его взгляд остановился на руках Шныря. Всего на секунду. Но я увидел, как напряглись желваки на его скулах. Он заметил обман. Я замер, ожидая взрыва. Вот сейчас он встанет, и его солдатская справедливость обрушится на голову шулера. Но Игнат лишь медленно сжал кулаки и снова уставился в стол. Он сдерживался. Драка с офицером стоила ему всего. Еще одна драка здесь, и Арсений Семёнович без разговоров сгноит его в яме.

И тут я понял — это мой шанс. Спасти его не от побоев, а от самого себя. От унижения бессилия.

Я встал и неторопливо подошел к играющим.

— Прошу прощения, господа, что встреваю в ученую беседу, — сказал я громко и добродушно, привлекая всеобщее внимание. — Засмотрелся на игру вашу. Арифметика-то у вас больно занятная получается.

Шнырь мгновенно напрягся, его бегающие глазки впились в меня.

— А тебе что за дело? Иди своей дорогой, не мешай людям отдыхать.

— Да я не мешаю, — улыбнулся я. — Я поучиться хочу. Вот смотрю: в банке у вас было, почитай, копеек сорок серебром. Вы, — я кивнул на молодого парня, — поставили пятак. Вы, — я повернулся к другому, — гривенник. Итого, в банке стало пятьдесят пять копеек. Верно я считаю?

Мужики растерянно закивали. Шнырь процедил:

— Ну, верно. И что с того?

— А то, что вы, господин хороший, — я посмотрел прямо на шулера, — ставку не сделали. А выиграли. И забрали весь банк. Как же так выходит? Чудеса, да и только. По-божески-то, вам бы только ставки проигравших забрать, а банк вернуть. А по-вашему выходит, что ноль плюс пятьдесят пять равняется нулю. В Тобольске, откуда я родом, за такую арифметику в гимназии розгами секут.

Я говорил спокойно, почти весело, как будто решал забавную задачку. Но в кабаке повисла тишина. Все поняли, о чем речь. Я не кричал «Вор!», я просто и логично показал, что Шнырь — мошенник. Я выставил его не опасным хищником, а жалким, глупым обманщиком.

— Ты… ты что несешь, щенок⁈ — взвился Шнырь, вскакивая. Лицо его пошло красными пятнами. — Ты на честного человека тень наводишь!

— Да что вы, какая тень, — развел я руками. — Просто счет. Цифры — упрямая вещь. Вот давайте еще раз. На кон положили…

Я не договорил. Шнырь, поняв, что проиграл, бросился на меня с кулаками. Я был готов к этому. Но не успел я даже отшатнуться, как между нами выросла фигура Игната. Он не ударил. Он просто выставил вперед руку, уперев ладонь в грудь шулера. Шнырь налетел на эту руку, как на стену, и мешком осел на пол.

— Негоже на грамотного человека с кулаками, — глухо проговорил Игнат, даже не взглянув на поверженного врага. Он посмотрел на меня. В его серых глазах не было благодарности. Было удивление и что-то еще. Оценка.

Шнырь, багровый от унижения, подскочил и выхватил из-за голенища нож.

— Да я тебя…

Но закончить он не успел. Игнат сделал короткое, почти незаметное движение. Его рука легла на запястье Шныря, и в кабаке раздался сухой треск. Нож с лязгом упал на пол. Шулер взвыл, зажимая искалеченную руку.

— Пошел вон, — тихо, но так, что услышали все, сказал Игнат. — Пока вторую не сломал.

Шнырь, скуля и проклиная нас, кинулся к выходу. Игнат подобрал с пола рассыпанные монеты, отсчитал проигранное и вернул парню с мужиками. Остальное швырнул на стойку кабатчику.

— За беспокойство.

Затем он повернулся ко мне. Посмотрел долгим, тяжелым взглядом.

— Спасибо, купеческий сын.

Он кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел из кабака.

Я нашел его через час на задворках. Он сидел на бревне, глядя на темную стену леса. Я подошел и сел рядом. Мы молчали несколько минут. Тишину нарушал лишь скрип деревьев на ветру.

— Зачем? — наконец спросил он, не поворачивая головы.

— Потому что это было несправедливо, — ответил я. — А я не люблю несправедливость. Особенно, когда сильный вынужден терпеть ее из-за того, что у него связаны руки.

Он медленно повернул голову и посмотрел на меня.

— Ты не похож на купца, Андрей Петрович. Купцы ищут выгоду. А ты полез в драку, из которой мог не выйти. Какая тебе с этого выгода?

— Долгосрочная, — сказал я. — Я ищу людей. Не работников, а партнеров. Я пришел предложить вам не работу, Игнат. Я пришел предложить вам дело.

Он усмехнулся, но в усмешке не было веселья.

— Какое дело может быть у меня, отставного унтера, с тобой, купеческим сынком? Землю ковырять? Мне это уже осточертело.

— Нет. Строить. Я хочу построить здесь то, чего еще не было. То, что будет работать по-честному. Где каждый получает по заслугам, а не по прихоти начальства. Где порядок и дисциплина — основа всего, а не пустой звук.

Я говорил тихо, но с силой, которая шла изнутри.

— Я знаю, как добывать золото вдвое, а то и втрое больше, чем это делают здесь. У меня есть знания. Но у меня нет силы, чтобы защитить эти знания и то, что они принесут. Мне нужен человек, который станет основой этого порядка. Который сможет навести дисциплину и защитить наше дело от таких, как Шнырь, и от тех, кто похуже. Человек, которому я смогу доверять, как самому себе.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Я не предлагаю вам много денег сейчас. У меня их почти нет. Но я предлагаю долю. Честную долю во всем, что мы создадим. Вам нужна цель, Игнат. Вы солдат, вы не можете жить без цели и без порядка. А мне нужен человек, который этот порядок воплотит.

Наступило долгое молчание. Игнат смотрел куда-то вдаль, за частокол, туда, где начиналась бесконечная тайга. Он думал. Он взвешивал мои слова, пропуская их через свой двадцатипятилетний опыт службы, войн, несправедливости и разочарований. Он видел сотни командиров. Пустозвонов, трусов, героев, тиранов. Он пытался понять, кто я.

— Ты много на себя берешь, купец, — наконец произнес он глухо. — Слова твои высоки. Да только здесь, в этой грязи, все высокие слова тонут.

— Значит, нужно построить что-то, что не утонет, — твердо ответил я. — Камень за камнем. Человек за человеком.

Он снова замолчал, а потом медленно поднялся. Он был на голову выше меня, и в свете луны его фигура казалась высеченной из гранита. Он протянул мне свою огромную, как лопата, руку.

— Я видел, как ты смотрел на того шулера. Не со злобой. А как на задачу, которую нужно решить. Холодно. Таким я верю больше, чем крикунам.

Я пожал его руку. Его хватка была как стальные тиски.

— Когда начинаем? — спросил он.

— Завтра, — ответил я. — Завтра мы будем говорить со Степаном. Нашим будущим писарем.

Игнат коротко кивнул. В его глазах я увидел не просто холодную оценку, а проблеск интереса. Проблеск цели.

Первый камень был заложен.

Рукопожатие Игната было последним, что я ощутил в том дне. Тяжелое, как печать на договоре, скрепленном не чернилами, а молчаливым мужским словом. Я вернулся в свою каморку под крышей. В людской жить не захотел. Но сон не шел. Я не лежал, я работал. Мой мозг, привыкший к многозадачности XXI века, наконец-то получил достойную пищу. Я прокручивал в голове все, что знал об этом поселке, о его обитателях, о законах этого времени. Я строил схемы, прикидывал риски, искал слабые места в системе, которую собирался взломать.

Утром я вышел на улицу другим человеком. Не погорельцем, не чужаком, а человеком, у которого есть первый союзник. Это меняло все. Воздух казался чище, грязь под ногами — не такой вязкой, а угрюмые лица старателей — не такими враждебными.

Я нашел Игната у колодца. Он, с обнаженным по пояс могучим торсом, покрытым сетью старых шрамов, обливался ледяной водой из деревянного ведра. Простые работяги, стоявшие в очереди, держались от него на почтительном расстоянии. Он был скалой, о которую разбивались их пересуды и косые взгляды.

— Доброго утра, Игнат, — кивнул я.

Он выпрямился, отфыркиваясь, и растер грудь и плечи грубым полотенцем.

— И тебе не хворать, Андрей Петрович, — его голос был ровным, как будто вчерашнего разговора и не было. Но я знал — он был. Он все помнил.

— Есть дело, — сказал я тихо, чтобы слышал только он. — Не для лишних ушей.

Мы отошли за угол конторы, в мертвую зону, где нас никто не мог видеть или подслушать.

— Я думал, мы за писарем пойдем, — проговорил Игнат, натягивая рубаху.

— Пойдем. Но прежде нам нужно понять, с кем мы имеем дело, — ответил я. — Золото здесь — это не просто камень в земле. Это власть. И чтобы получить право на эту власть, нужно говорить не с землей, а с людьми, которые эту власть делят. Я хочу, чтобы ты кое-что разузнал.

Игнат посмотрел на меня с легким недоумением.

— Разузнать? Я солдат, а не шпынь какой-нибудь, чтобы по углам подслушивать.

— Я и не прошу подслушивать, — я встретил его прямой взгляд. — Я прошу провести разведку. Ты служил. Ты знаешь, как собрать сведения о противнике перед боем. А это — бой, Игнат. Просто поле боя другое. Мне нужно знать все о двух людях. Первый — урядник наш, Анисим Захарович. Второй — мелкий чиновник из Пермской горной конторы, что здесь сидит и ведает выдачей заявочных столбов и отводом участков. Кажется, фамилия его Аникеев.

Игнат нахмурился, в его глазах появился аналитический блеск, который я так надеялся увидеть.

— Урядник и письмоводитель… Понятно. Власть законная и власть бумажная. Что именно тебе надобно знать?

— Все, — твердо сказал я. — Не то, что на поверхности, а то, что внутри. Урядник. Кто он? Откуда? Как сюда попал? Главное — деньги. Берет ли? Если да, то как, через кого, сколько? Есть ли у него враги? Или должники? Кто его люди? Кто ему в кабаке наливает, кто доносы носит? Он трус, который боится тени, или наглец, уверенный в своей силе? То же самое про Аникеева. Этот еще важнее. Он решает, кому дать богатый участок, а кому — пустую породу. На чем он сидит? На жадности? На страхе перед начальством в Перми? Может, он игрок и просадил казенные деньги? Может, у него хворь какая, на которую ему лекарям платить надобно? Мне нужна вся подноготная, Игнат. Каждая грязная тайна, каждая слабость. Мы должны знать, за какие ниточки дергать, когда придет время.

Я говорил, а Игнат слушал, и его лицо становилось все серьезнее. Он больше не видел во мне «купца-недомерка». Он слушал своего нового командира, который ставил ему боевую задачу. Сложную, но понятную.

— Это не на один час дело, — наконец произнес он.

— У нас есть два дня, — отрезал я. — Через два дня я хочу иметь на руках полную картину. Справишься?

Он посмотрел на свои огромные кулаки, потом снова на меня.

— Языки развязывать умею. Не только кулаками. В полку всякое бывало, приходилось и дезертиров вылавливать, и воров полковых. Есть у меня пара знакомцев тут… из бывших служивых. Один в охране у купцов вертится, другой при обозе. Покручусь, поспрашиваю. Люди любят поговорить, если знать, о чем спрашивать.

— Вот именно, — кивнул я. — Действуй. А я пока займусь другим нашим будущим партнером.

Игнат коротко кивнул, надел шапку и, не оглядываясь, растворился в суете поселения. Я смотрел ему вслед с чувством глубокого удовлетворения. Я не ошибся. Он был не просто солдафоном. Он был разведчиком, аналитиком, человеком, который понимал, что информация — такое же оружие, как и штык.

А я направился на поиски Степана. Найти его оказалось несложно. Он сидел на крыльце кабака, обхватив голову руками, и страдал. Страдал громко, с подвываниями, от вчерашнего перепоя.

Я смотрел на него, и во мне боролись два чувства, пришедшие из прошлой жизни. Фельдшер во мне видел пациента на последней стадии алкоголизма: тремор, обезвоживание, интоксикация, одутловатое лицо землистого цвета. Человек из XXI века видел опустившееся существо, вызывающее брезгливую жалость. Но Андрей Петрович Воронов, купеческий сын, которого я лепил из себя последние сутки, видел нечто иное. Он видел сложный, заржавевший, но потенциально бесценный инструмент.

Я не стал подходить к нему сразу. Такого человека нельзя было брать нахрапом. Его нужно было препарировать, понять, где у него под грязью и отчаянием спрятана та самая кнопка, нажав на которую, можно запустить механизм.

Я развернулся и пошел не к нему, а к постоялому двору. Мой позавчерашний «партнер» по сделке, купец в лисьей шапке, как раз выходил на крыльцо, кряхтя и позевывая. Его лицо было помятым, но самодовольным. Он увидел меня и скривился, как от зубной боли.

— Ты еще здесь, оборванец? — просипел он. — Я же велел, чтобы духу твоего не было!

— И вам доброго утра, господин хороший, — я поклонился, но без прежнего подобострастия. Теперь я был не просителем, а клиентом. — Дело у меня к вам есть. Торговое.

Он смерил меня взглядом, задержавшись на новом тулупе и сапогах. В его глазах промелькнул интерес торгаша, который всегда сильнее любой неприязни.

— Какое еще дело? Опять шайтан-машину продавать будешь?

— Вещица та была одна, и теперь она ваша, — я польстил ему. — Нет, я купить хочу. Говорят, у вас в обозе всякая всячина заморская имеется. Мне бы для одного важного дела… бутылочку водки французской. Настоящей. И лист бумаги гербовой, самого лучшего качества.

Купец уставился на меня, как на сумасшедшего. Его лицо вытянулось.

— Водки⁈ Французской⁈ Да ты в своем уме, парень? Да за нее в столицах золото дают! А гербовая бумага… Ты что, челобитную самому царю писать собрался?

— Почти, — загадочно улыбнулся я. — Дело государственной важности. Так есть у вас товар или нет?

Я видел, как в его голове борются жадность и подозрение. Но жадность победила. Вытащить из меня обратно часть денег, которые он мне вчера отдал, было слишком соблазнительно.

— Есть, — процедил он. — Но стоить это тебе будет…

— Полтора рубля серебром, — отрезал я, не давая ему назвать свою заоблачную цену. — За бутылку и один лист бумаги. Идет?

Он на мгновение опешил от моей наглости, но я смотрел ему прямо в глаза, давая понять, что торга не будет. Он понял. Я был уже не тот забитый погорелец.

— Два рубля! — рявкнул он, пытаясь сохранить лицо.

— По рукам, — я тут же согласился, так и рассчитывая отдать два. Из кармана я достал отсчитанные монеты.

Через десять минут один из его охранников, злобно косясь на меня, вынес сверток. Внутри, завернутая в тряпицу, лежала пузатая бутылка темного стекла с сургучной печатью и аккуратно сложенный вчетверо плотный, желтоватый лист бумаги с водяными знаками и оттиском двуглавого орла в углу. Я спрятал свое приобретение за пазуху и направился обратно к кабаку.

Степан все так же сидел на крыльце, но теперь его мучительный стон перешел в тихое, безнадежное хныканье.

Я подошел и молча сел рядом с ним на грязную ступеньку. Он не обратил на меня внимания. От него несло так, будто он ночевал в бочке с брагой. Руки его, лежавшие на коленях, мелко и непрерывно дрожали.

— Плохо? — спросил я тихо.

Он что-то промычал в ответ, не поднимая головы.

— Лекаря бы… да где ж его взять. А похмелиться не на что, — продолжал я вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. — И снова этот круг: выпил — плохо, чтобы стало хорошо — надо выпить, а потом снова плохо, только еще хуже. И так до самой могилы. Жалко.

— Чего тебе жалко, купец? — вдруг прохрипел он, подняв на меня мутные, красные глаза. — Меня? Не утруждайся. Все жалеют. А толку…

— Не тебя мне жалко, Степан, — ответил я ровно. — Талант твой жалко.

Он замер и уставился на меня. В его глазах мелькнуло что-то похожее на осмысленное выражение.

— Талант? Какой еще талант… Сгинул он давно. Пропит.

— Враки, — я покачал головой. — Говорят, талант не пропьешь. Мастерство — оно в руках, в голове. Его можно грязью замарать, в вине утопить, но оно все равно там. Просто спит. Говорят, ты можешь составить такую бумагу, что сам губернатор не подкопается. Говорят, твое перо острее любого ножа, а слово твое может сделать бедняка богачом, а богача — нищим. Врут?

Степан молчал. Он смотрел на свои трясущиеся руки с отвращением.

— Что толку от этих рук, — прошептал он. — Они и пера-то удержать не могут.

— Это мы сейчас и проверим, — сказал я.

Глава 5

Я медленно, с расстановкой, достал из-за пазухи свои сокровища. Сначала на ступеньку рядом с ним легла бутылка. Она тяжело стукнула о дерево. Солнечный луч отразился от темного стекла, на котором виднелась витиеватая французская этикетка. Степан вздрогнул, его взгляд прикипел к бутылке. Ноздри его затрепетали, пытаясь уловить несуществующий запах.

Затем я развернул и показал лист гербовой бумаги. Чистый, плотный, царственный.

Степан перевел взгляд с бутылки на бумагу, и в глазах его отразилось что-то похожее на священный ужас. Для него, писаря, этот лист был алтарем. А бутылка — дьявольским искушением, стоящим рядом.

— Что… что это? — просипел он.

— Это вызов, Степан, — ответил я, глядя ему прямо в глаза. — Это водка. Настоящая, французская. Не та бурда, что здесь наливают. Один глоток — и руки твои перестанут дрожать. Голова прояснится. Ты сможешь работать. Она твоя. Вся. Но только после того, как работа будет сделана.

Я кивнул на лист бумаги.

— А это — работа. Мне нужно прошение на разработку участка. На имя чиновника из Горной конторы. Но прошение хитрое. Мне нужен участок, который все считают пустышкой. Старый, отработанный, заброшенный. Чтобы все, кто прочтет эту бумагу, посмеялись надо мной. Чтобы сам чиновник, подписывая ее, думал, что делает одолжение дурачку. Но в этой бумаге, между строк, в каждой запятой и завитушке, должно быть спрятано право. Неоспоримое право на все, что на этом участке будет найдено. Не только золото. А «иные ценные минералы и каменья». И право на отвод воды из соседнего ручья «для промывочных нужд». И право на «возведение подсобных строений для хозяйственных надобностей». Ты должен составить не прошение, Степан. Ты должен составить крепость. Неприступную юридическую крепость на одном листе бумаги.

Я замолчал, давая ему осознать масштаб задачи. Я апеллировал не к его жажде выпить. Я апеллировал к его гению. К тому самому таланту, который, как он думал, он давно пропил.

Он смотрел то на бутылку, то на бумагу. В его мозгу, затуманенном похмельем, шла титаническая борьба. Искушение было невыносимо. Но вызов, брошенный его профессиональной гордости, был еще сильнее.

— Никто… никто так не ставил задачу, — прошептал он. — Все просят просто: «Напиши, Степа». А ты…

— Потому что мне нужен не просто писарь. Мне нужен художник, — закончил я за него. — Так что скажешь? Сможешь? Или талант и вправду пропит окончательно?

Он медленно, с видимым усилием, отвел взгляд от бутылки и уставился на свои трясущиеся руки. Затем он сжал их в кулаки с такой силой, что костяшки побелели.

— Воды, — прохрипел он.

Я тут же сбегал к колодцу и принес ему полную кружку ледяной воды. Он пил жадно, захлебываясь, проливая воду на грудь. Выпил одну, попросил еще. После второй кружки его дыхание стало ровнее. Он поднялся на ноги. Его шатало, но он стоял.

— Пошли, — бросил он. — Нужны чернила и перо. Хорошее перо.

Он повел меня в свою каморку. Это была даже не комната, а чулан при общем бараке. Вонь здесь стояла такая, что резало глаза. Пустые бутылки, грязное тряпье, объедки. А в углу, на шатком столике, стояла чернильница и лежало несколько перьев. Это был его рабочий алтарь посреди этого ада.

Он сел за стол, брезгливо отодвинув грязную кружку. Я поставил перед ним бутылку французской водки. Он посмотрел на нее долгим взглядом, сглотнул, но не прикоснулся. Затем он взял в руки гербовую бумагу. Он гладил ее пальцами, как слепой гладит лицо любимой женщины. Его руки все еще дрожали, но уже не так сильно.

— Участок, — сказал он, не глядя на меня. — Какой именно? Мне нужны его номер или приметы.

— Разрез «Лисий хвост», — ответил я, вспоминая разговоры старателей в «Медвежьем угле». — За три версты к северу отсюда. Его забросили прошлой осенью. Сказали, жила иссякла.

Я не случайно выбрал это место. Проходя мимо него несколько дней назад, я заметил то, на что старатели не обратили внимания. Склон оврага был усеян не только обычной галькой, но и тяжелыми, серовато-белыми камнями, которые они выбрасывали вместе с пустой породой. Мои школьные знания по химии и геологии кричали мне, что это не просто булыжники. Это был галенит, свинцовый блеск. А где галенит, там часто бывает и серебро. И, что еще важнее, сама структура породы, слоистая, с кварцевыми прожилками, говорила о том, что основная, материнская жила может лежать глубже, под слоем глины, до которого они просто не докопали. Для них это был отвал. Для меня — неоткрытый клад.

Степан кивнул, что-то прикидывая в уме.

— «Лисий хвост»… Помню. Там еще Прохорова артель работала, материлась, что место гиблое. Хорошо. Это упрощает дело. Никто и не посмотрит в ту сторону.

Он взял перо. Обмакнул его в чернильницу. Его рука замерла над девственно чистым листом бумаги. Дрожь почти прошла. В глазах его вместо похмельной мути загорелся огонь. Огонь творчества.

— Отойди, купец, — проговорил он. — И не мешай. Художнику нужен покой, — хитро подмигнул Степан.

Я молча отошел к двери и прислонился к косяку, наблюдая за этим преображением. Это было похоже на чудо. Рука, еще полчаса назад не способная удержать кружку, теперь выводила на бумаге первую, идеальную по своей красоте, витиеватую букву.

Я стоял и наблюдал за метаморфозой. Перо не скрипело — оно пело, оставляя за собой идеальный, каллиграфический след.

Я не диктовал ему слова. Я диктовал суть, идею, а он, как гениальный переводчик, облекал мои грубые мысли из будущего в изящную, непробиваемую словесную броню этого века.

— Начинай с унижения, Степан, — говорил я тихо, почти шепотом, чтобы не сбить его с ритма. — «Челобитная от безродного погорельца, купеческого сына Андрея Петровича Воронова, волею судеб в сих диких местах оказавшегося…»

— «…и ныне в крайнем утеснении пребывающего», — подхватил он, не отрываясь от листа. Его перо заскрипело, выводя затейливый вензель. — «Господину Аникееву, чей суд и милость известны во всей округе…»

— Хорошо. Теперь суть просьбы. Прошу не милости, а возможности трудом своим кусок хлеба добыть, — продолжал я. — Отвоевать у природы-матушки то, что другим не надобно.

— Так и запишем… «Не смея обременять Вашу милость просьбами о месте доходном и теплом, уповая лишь на собственный труд и мозоли, прошу дозволения на разработку участка земли, всеми оставленного и за пустошь почитаемого…»

— Именно! — я подошел ближе, указывая пальцем на воображаемую карту на столе. — Участок «Лисий хвост». Опиши его так, чтобы урядник, читая, хмыкнул от жалости. «Земля каменистая, жила золотая, по слухам, давно иссякшая, и лишь старое, пересохшее русло ручья напоминает о былых стараниях, да и то, водой не богатое…»

Степан на мгновение остановился, поднял на меня свои прояснившиеся глаза, в которых плясали дьявольские искорки.

— Хитро, купец. Очень хитро. Ты просишь пустошь, но хочешь закрепить за собой воду. «…для промывки скудной породы из оного ручья воду брать дозвольте, хоть и говорят, что к осени он и вовсе пересохнет». Так?

— Так! — я едва сдерживал восторг. Он понимал меня с полуслова. — А теперь главное. Капкан. После описания участка, добавь фразу. Что-то вроде… «И дабы не утруждать более начальство просьбами, прошу закрепить за мной право на все, что на земле сей и в недрах ее промыслом моим отыщется, будь то крупица золотая или камень-самоцвет бесполезный, коим вся земля сия, по слухам, изобилует».

Я сделал ударение на последних словах. «Камень-самоцвет бесполезный». Так они называли все, что не было золотом. Мой галенит, свинцовая руда с примесью серебра, идеально подходил под это определение.

Степан оскалился, обнажив гнилые зубы. Это была улыбка творца, нашедшего идеальное решение.

— Понял, — прошептал он. — «Камень-самоцвет бесполезный». Гениально. Чиновник прочтет и решит, что ты дурак, готовый ковыряться в булыжниках. Он тебе это право швырнет, как кость собаке.

— И еще одно. Строения. Мне нужно право строить. Не дом, нет. Что-то незначительное.

— «…а для хранения инструмента шаткого и защиты от непогоды лютой артели своей, дозвольте возвести на том участке временный сарай бревенчатый аль землянку из подручного материала, дабы казну не обременять».

Я смотрел, как под его пером рождается мой плацдарм. «Временный сарай» мог превратиться в мастерскую. «Землянка» — в склад. «Право брать воду» — в право построить плотину и шлюз. А «камень-самоцвет бесполезный» — в источник моего будущего богатства. Все было спрятано за формулировками, которые звучали как лепет нищего просителя.

Он писал почти час. Это была не работа, это была поэма. Каждая буква была на своем месте, каждая запятая — как солдат в строю. Когда он закончил, она разогнулся на скрипучем стуле, и по лицу его катилась крупная капля пота, смывая дорожку в слое грязи. Руки его больше не дрожали.

— Готово, — выдохнул он. — Эту бумагу можно самому губернатору на стол класть. Не подкопается.

Я взял лист. Читал и восхищение боролось во мне с холодной радостью хищника. Это было произведение искусства. Документ, который мог дать мне все, не прося ничего.

— Степан, — сказал я, и в голосе моем было неподдельное уважение. — Ты не художник. Ты — гений.

Он махнул рукой, но я видел, как вспыхнули его глаза. Он давно не слышал таких слов. Он привык к ругани и насмешкам.

— Я же говорил. Мастерство не пропьешь.

Он посмотрел на бутылку. Я думал, сейчас он вцепится в нее, как в спасение. Но он лишь поморщился.

— Убери ее, — сказал он тихо. — Не хочу.

Я опешил.

— Как… не хочешь?

— После такой работы… пачкаться этой дрянью? — он покачал головой. — Нет. Пойдем лучше щей горячих поедим. И хлеба. И квасу. А потом работать будем.

Он посмотрел на меня своим новым, ясным взглядом.

— Этот документ — только начало, купец. Его нужно подать. Зарегистрировать. Получить на руки с печатью. А это — другая война. И здесь тебе без меня не обойтись. Я знаю все ходы и выходы в конторе Аникеева. Я знаю, к какому писарю подойти, кому медный пятак сунуть, а на кого и прикрикнуть можно. Теперь мы партнеры, Андрей Петрович. И я свою долю отработаю сполна.

Мы вошли в «Медвежий уголъ» не как хозяева жизни, но уже и не как ее жертвы. Степан шел рядом, расправив плечи. Его походка еще была неверной, но в ней уже не было вчерашнего шатания затравленного пьяницы. Он был худ, бледен, но его глаза, ясные и цепкие, смотрели прямо. Это был другой человек, и завсегдатаи кабака обратили на это внимание. Гудение на мгновение стихло, десятки глаз проводили нашу странную пару до свободного стола в углу.

— Щец горячих, да пожирнее, — бросил я кабатчику, шлепнув на стойку несколько медных монет. — И хлеба краюху. И квасу две кружки.

Мы сели. Я намеренно выбрал тот же стол, за которым два дня назад сидел с Прохором, будучи бесправным рабом. Теперь я был здесь с членом своей команды, и это меняло всё.

Еду принесли быстро. Степан набросился на горячие, наваристые щи с жадностью человека, давно забывшего вкус нормальной пищи. Он ел молча, сосредоточенно, не проливая ни капли, и это тоже было частью его преображения. Я не торопил его. Этот ужин был ритуалом. Он закреплял наш негласный договор, становился первой совместной трапезой новой артели, состоящей пока из трех человек.

Доев дочиста, Степан отодвинул пустую деревянную миску и залпом осушил кружку с квасом. Он впервые за все время посмотрел на меня не как на спасителя с бутылкой, а как на партнера. Оценивающе.

— Ну, Андрей Петрович, — начал он тихо, так, чтобы слышали только мы. — Талант мой вы из грязи вытащили, бумагу мы состряпали знатную. А что дальше? Красивым слогом сыт не будешь.

— Ты прав, Степан, — кивнул я, отставляя свою кружку. — Бумага — это только ключ. Дверь нам еще выламывать придется. Денег у меня сейчас почти нет, ты сам видел. Все, что было, ушло на одежду да на наш с тобой разговор.

— Это я понимаю, — он усмехнулся краешком рта. — Человек, способный заставить самого Рябова выложить пять рублей серебром за шайтан-машину, без денег не останется. Меня другое интересует. Каков твой замысел? Просто намыть золотишка и сбежать? Или что-то большее?

Вот он, главный вопрос. Вопрос, который отделял меня от сотен других старателей, мечтавших урвать куш и сгинуть.

— Большее, Степан, — ответил я так же тихо, но твердо. — Гораздо большее. Я не хочу просто намыть. Я хочу построить. Здесь, на этом проклятом клочке земли, я хочу создать артель, которая будет работать по другим правилам. Не на страхе, а на выгоде. Не на кнуте приказчика, а на доле каждого. Я знаю, как из пустой породы, которую они выбрасывают, добывать больше золота, чем они намывают из жилы. У меня есть знания. Но чтобы их применить, мне нужны люди. Игнат — это наши кулаки и порядок. А ты, Степан, — наш ум и наш щит. Ты будешь не просто писать бумаги. Ты будешь вести наши счетные книги, составлять договора, отбиваться от таких, как Аникеев, их же оружием — буквой закона. Твоя доля в артели будет равна доле Игната. По-честному.

Я замолчал, давая ему переварить сказанное. Доля. Равная доля с «солдатом». Для него, спившегося писаря, которого все пинали, это было чем-то немыслимым.

Он долго молчал, глядя на свои руки, лежащие на столе. Чистые, но все еще бледные, с тонкими пальцами.

— Знаешь, купец, — наконец проговорил он, не поднимая глаз. — За свою жизнь я видел много людей, обещавших золотые горы. И все они врали. Но они врали с улыбкой. А у тебя глаза холодные. Ты не обещаешь. Ты рассчитываешь. В том, что ты найдешь способ заработать, я не сомневаюсь ни на грош. Ты хищник, Андрей Петрович. Из новой породы, которую я еще не встречал. А в этой тайге либо ты хищник, либо ты добыча. Я слишком долго был добычей.

Он поднял на меня свой ясный, трезвый взгляд.

— Я с тобой.

Мы не пожали рук. В этом не было нужды.

Когда мы вышли из душного кабака в холодную ночную мглу, на крыльце, прислонившись к столбу, стояла тень. Тень обрела форму, и я узнал Игната. Он не курил, не пил, он просто ждал. Как часовой на посту.

— Игнат, — кивнул я.

Он сухо поздоровался в ответ и едва заметным движением головы указал в сторону темного проулка между срубами. Мы молча последовали за ним. Отойдя подальше от света и любопытных ушей, мы остановились. Игнат смерил Степана долгим, непроницаемым взглядом.

— Он с нами? — глухо спросил солдат, и в его голосе прозвучало откровенное сомнение.

— Он с нами, — твердо ответил я. — Теперь он наш партнер.

Игнат хмыкнул. Этот звук выражал целую гамму чувств: от презрения к известному на весь посёлок пьянице до удивления моему выбору. Но он был солдат и не стал оспаривать решение командира. Он просто принял его к сведению.

— Как скажешь, — бросил он и тут же перешел к делу. Его лицо стало жестким, сосредоточенным. — Я провел разведку, как ты велел. Вот что имею доложить.

Он говорил коротко, рубя фразы, как будто отдавал рапорт.

— Урядник Анисим Захарович. Бывший вахмистр из кавалерии. Списан по ранению. Сюда попал по протекции какого-то свояка из Перми. Трусоват, но жаден до безумия. Берет со всех. Но не сам. У него есть человек, кабатчик наш, Егор. Все дела проворачивает через него. Кто хочет откупиться от порки, замять драку, пронести в поселок лишнюю водку — несет Егору. Тот берет, половину себе, половину — уряднику. Ставка известная. За пьяную драку — полтина серебром. За кражу — смотря что украл, но не меньше рубля. Боится двух вещей: приказчика нашего, Арсения Семёновича, и проверок из города. Если припугнуть жалобой в Пермь — сделает что угодно.

Степан, до этого молчавший, вдруг подал голос.

— Подтверждаю, — проскрипел он. — Я ему в прошлом годе две жалобы на него же и писал от имени заезжего купца. Он потом неделю за мной бегал, медью сорил, чтобы я их обратно забрал. Бумаги боится, как огня. Особенно гербовой.

Игнат удивленно покосился на Степана, в его взгляде промелькнуло уважение. Он не ожидал от писаря такой конкретики.

— Дальше. Чиновник Аникеев, — продолжил Игнат, и голос его стал еще тише. — Этот птица поважнее и похитрее. Он здесь — глаза и уши Горной конторы. Официально — взяток не берет. Боится потерять место, оно у него теплое. Но у него есть другая хворь. Карты. Играет по-крупному. Не здесь, в нашем гадюшнике, а когда купцы заезжие собираются. Проигрывает часто. Долгов у него — как блох на собаке. Главный его кредитор — купец Рябов, тот самый, что у тебя часы купил. Аникеев ему должен, по слухам, рублей сто серебром. Сумма огромная. Поэтому Рябов вертит им, как хочет. Лучшие участки, самые богатые жилы — все достается людям Рябова. Аникеев отводит им землю по бумагам, а Рябов за это списывает ему часть долга.

Игнат замолчал. Картина была полной и безрадостной. Мы были окружены. С одной стороны — мелкий, жадный, но облеченный властью урядник. С другой — ключевая фигура, чиновник Аникеев, намертво сидящий на крючке у нашего с ним «общего знакомого», купца Рябова. Моя сделка с часами теперь выглядела совершенно иначе. Я не просто обменял безделушку на деньги. Я, сам того не зная, вел дела, пусть и мелкие с человеком, который держал в кулаке весь этот прииск.

— Вот оно что, — протянул я, глядя в темноту. — Значит, Рябов…

— Он здесь главный паук, — подтвердил Степан. — А приказчик Арсений Семёнович — второй. Они делят сферы влияния. Приказчик контролирует добычу и рабочих, а Рябов через Аникеева — распределение земли. И мы с тобой, Андрей Петрович, своим прошением лезем прямо в середину их паутины.

Глава 6

Паутина была плотнее, чем я предполагал. Рябов, Аникеев, урядник… Все они были звеньями однойржавой цепи, опутавшей это место в глуши Урала. И мы, со своей дерзкой затеей, сунулись прямо в ее центр. Воздух в темном проулке казался густым и холодным. Я видел, как помрачнел Степан, осознав, что его гениальная бумага — это пропуск на бой с драконом. Я видел, как напрягся Игнат, просчитывая силы противника и понимая, что их несоизмеримо больше.

— Паук, говоришь… — глухо повторил я слова Степана, глядя в темноту. — Что ж, у любого паука есть слепые зоны. И в любой паутине есть дыры.

— И где же ты видишь дыру в этой, Андрей Петрович? — в голосе Степана прозвучала горькая ирония. — Нас раздавят, как мух. Приказчик, Рябов… они не простят нам такой дерзости. Один — за упущенную выгоду, другой — за то, что мы посмели ступить на его землю без спросу.

— Они раздавят, если мы будем играть по их правилам, — возразил я. — Если мы будем у них на виду. А мы не будем.

Игнат, молчавший до этого, шагнул чуть вперед.

— Что ты задумал? — спросил он. Голос его был ровен, но я уловил в нем нотку напряжения. Он был солдатом, и он чуял подготовку к рискованной операции.

— Нам нужны те, кто знает этот лес лучше, чем Рябов знает свои карманы. Те, кто ходит тропами, которых нет ни на одной карте. Те, для кого этот поселок — лишь временное торжище, а настоящий дом — тайга. Нам нужны старообрядцы.

Степан удивленно хмыкнул.

— Кержаки? Да они же дикие, как звери. Ни с кем, кроме своих, дел не имеют. К ним и подойти-то страшно, глядят так, будто ты сам антихрист во плоти.

— Потому что к ним всегда приходят, чтобы что-то взять, — ответил я. — Обмануть, выменять пушнину за бесценок, выведать дорогу. А мы придем, чтобы дать.

— Дать? — недоверчиво переспросил Игнат. — Что мы можем им дать? Деньги их не интересуют.

— Не деньги, — я повернулся к нему. — Помощь. Я несколько дней за ними наблюдаю. У них на возу всегда сидит девчонка, лет десяти. Внучка их главного, Елизара. Она постоянно кашляет. Сухо, надрывно, до слез. Это не простуда. Это что-то затяжное. Хворь, которую их травницы вылечить не могут.

Степан посмотрел на меня с изумлением.

— Ты еще и в лекари записался, купец? Откуда тебе знать?

— Отец мой, покойник, много чем торговал, — соврал я, придерживаясь легенды. — И с лекарями немецкими дела имел, и книги их читал. Кое-что в голове осталось. Думаю, я смогу ей помочь.

В моей голове это была не ложь. Это была адаптация. Я, фельдшер скорой помощи, видел сотни таких случаев. Судя по звуку, это был либо застарелый бронхит, либо даже коклюш. В XXI веке — пара дней антибиотиков. Здесь — смертельный приговор для ребенка. Но даже без антибиотиков можно было облегчить страдания. Ингаляция. Простое, но для этого мира — почти магическое средство.

— Рискованно, — глухо проговорил Игнат. — Если с девкой что случится, они нас на ремни порежут и по лесу развесят. Народ суровый.

— А если получится, они будут обязаны нам жизнью, — закончил я его мысль. — Такая плата дороже любого золота. Игнат, ты останешься здесь. Продолжай наблюдение, будь моими глазами. Степан, тебе нужен отдых. Завтра утром мы с тобой идем к ним. Ты мне нужен как свидетель и как человек, который сможет, если что, найти с ними общий язык. Они хоть и дикие, но к слову уважение имеют.

На следующий день мы со Степаном подошли к тому месту у частокола, где обычно торговали староверы. Их семья уже была там. Глава Елизар, с окладистой седой бородой и строгими, глубоко посаженными глазами. Его молчаливая жена в темном платке. И внучка, худенькая девочка с огромными, испуганными глазами на бледном личике. Она сидела на возу, закутанная в тулуп, и ее маленькое тело сотрясалось от приступов мучительного кашля.

Староверы встретили наше приближение настороженным молчанием. Их взгляды были как лед.

— Мир вам, люди добрые, — сказал я, остановившись в нескольких шагах и поклонившись, как видел это у них. Степан, к моему удивлению, сделал то же самое, только еще и перекрестился двумя перстами, как было у них принято. Елизар чуть заметно кивнул в ответ.

— И тебе не хворать, мирской, — его голос был низким и гулким, как будто шел из-под земли. — Что надобно? Пушнина? Мед?

— Здоровья вашей внучке надобно, отец, — ответил я прямо, глядя ему в глаза.

Елизар нахмурился, его взгляд стал жестким.

— Не твоего ума дело. Ступай своей дорогой.

— Моего, — мягко, но настойчиво возразил я. — Слышу, как дитя мается, и сердце кровью обливается. Не по-божески это, видеть мучения и пройти мимо. Есть у меня знание одно, от предков доставшееся. Позволь помочь. Не корысти ради, а токмо из сострадания.

Девочку снова скрутил приступ. Она закашлялась так, что, казалось, ее легкие вот-вот разорвутся. Бабка бросилась к ней, начала гладить по спине, что-то шептать. Елизар смотрел на это с мукой в глазах. В этот момент он был не суровым главой семейства, а просто дедом, бессильным перед болезнью внучки.

— Чем ты поможешь? — спросил он глухо, и в голосе его прозвучала слабая надежда. — Наши ведуньи все травы перепробовали. Ничего не берет.

— Мало травы пить, ими дышать надо, — ответил я. — Нужен котелок, кипяток да травы ваши от кашля. Мать-и-мачеха есть? Чабрец?

Бабка удивленно кивнула.

— И полотенце большое или кусок плотной ткани.

Елизар колебался. Он смотрел на меня, потом на Степана, потом на свою страдающую внучку. Степан, почувствовав момент, шагнул вперед.

— Не бойся, отец, — сказал он тихо. — Я за него ручаюсь. Человек он нездешний, но с душой. Худа не сделает.

Это решило дело. Через десять минут у нас был котелок с кипятком, в который я бросил принесенные бабкой травы. От воды пошел густой, пряный пар.

— Теперь смотри, — сказал я Елизару. — Нужно, чтобы она этим паром дышала. Глубоко.

Я усадил девочку, которая смотрела на меня с диким страхом, и накрыл ее голову вместе с котелком плотной тканью. Она сначала задергалась, но я ласково придержал ее за плечи.

— Не бойся, маленькая. Дыши. Просто дыши. Глубоко вдыхай и медленно выдыхай.

Под тканью послышался сначала испуганный кашель, а потом ровное, глубокое дыхание. Я держал ее так минут десять, пока пар не ослаб. Когда я снял ткань, девочка была вся красная, потная, но кашель прекратился. Она смотрела на меня удивленными, прояснившимися глазами.

— Ну как? — улыбнулся я.

Она молча кивнула и вдруг зябко поежилась.

— Это хорошо, — сказал я Елизару. — Хворь через пот выходит. Теперь ее в тепло, укутать и дать чаю с медом. И так делать три раза в день. Через три дня будет бегать.

Я развернулся, чтобы уйти. Я сделал то, что должен был. Теперь их ход.

— Постой, — окликнул меня Елизар.

Я обернулся. Он смотрел на меня долгим, изучающим взглядом. В его глазах больше не было льда. Было удивление, уважение и что-то еще, похожее на благодарность.

— Как имя твое?

— Андрей Петрович.

— Благодарствую тебе, Андрей Петрович, — он медленно поклонился мне в пояс. — За доброту твою. Если что надобно будет в лесу — зверя выследить, тропу найти — приходи. Не откажем.

Я кивнул и ушел. Это было больше, чем я ожидал.

Три дня я не подходил к ним, давая лекарству и времени сделать свое дело. Игнат докладывал, что в поселении все спокойно, Рябов и приказчик пока не проявляли себя. Степан, обретя цель, приводил себя в порядок и уже начал собирать слухи среди мелких писарей и приказных, создавая свою информационную сеть.

На четвертый день, когда я шел по своим делам, меня догнал сын Елизара.

— Отец тебя кличет, Андрей Петрович, — сказал он коротко.

Елизар ждал меня в стороне от торжища, под старой сосной. Рядом с ним стояла его внучка. Румяная, живая, она с любопытством смотрела на меня. Кашля не было и в помине.

— Как видишь, слово твое крепкое, — сказал Елизар, кладя руку на голову девочке. — Ты жизнь ей спас. Наша семья у тебя в долгу. Долг этот мы не забудем.

Тишина, наступившая после ухода Елизара, была густой и тяжелой, как таежный туман. Мы стояли втроем рядом с грязной, разбитой колесами площади: я — человек из будущего, притворяющийся купцом; Игнат — бывший унтер-офицер, солдат до мозга костей; и Степан — гениальный писарь, вытащенный со дна винной бочки. Три совершенно чужих друг другу человека, связанных одной, пока еще призрачной целью.

— Ну, Андрей Петрович, — первым нарушил молчание Степан, задумчиво потирая подбородок. — Похоже, ты не только в торговле и арифметике силен. Эти кержаки за спасение дитяти горы для тебя свернут. Это союзник посильнее любого урядника будет.

Игнат, стоявший чуть поодаль, молча кивнул. Для него, человека войны, понятие «союзник» было не пустым звуком. Он оценивал не слова, а потенциальную силу. И он увидел, что мы только что приобрели не просто проводника, а целый клан, знающий тайгу как свои пять пальцев. Это был стратегический ресурс.

— Теперь у нас есть разведка, — глухо произнес он, имея в виду староверов. — И есть оружие, — он кивком указал на Степана, который от такой оценки даже приосанился. — Что дальше, командир?

«Командир». Это слово, брошенное Игнатом без тени иронии, ударило меня сильнее любого поклона. Он принял меня. Не как «купца-недомерка», не как временного нанимателя, а как того, за кем он готов идти.

— Дальше — ждем, — ответил я. — Игнат, твоя задача — быть нашими ушами. Любые слухи, любое движение вокруг конторы Аникеева или купца Рябова — все докладывать мне. Степан, тебе — отдых. Приведи себя в порядок. Нам нужен ясный ум и твердая рука. А я… я продолжу таскать камни. Нужно сохранять видимость.

Следующие несколько дней были пыткой ожиданием. Днем я, как и прежде, вкалывал на промывке, надрывая спину с тачкой, полной породы. Я молча сносил насмешки Прохора и косые взгляды других старателей. Но теперь это была не безысходность, а маскировка. Работая, я не думал об усталости. Мой мозг работал как аналитический центр. Я строил в голове свою будущую промывочную фабрику, пока мои руки таскали камни для чужой.

Вечерами мы собирались в моей каморке. Степан, вымытый и одетый в относительно чистое, раскладывал передо мной свои «трофеи». За эти дни он, используя старые связи и свой вновь обретенный авторитет трезвого и грамотного человека, создал настоящую агентурную сеть среди мелких приказных и писарей. Он знал, кто из помощников Аникеева берет на лапу медью, кто переписывает бумаги набело, кто носит сплетни из кабинета в кабинет. Наша челобитная, произведение его гения, лежала на столе, готовая к бою.

Игнат приходил последним, появляясь в дверях бесшумной тенью. Его доклады были коротки, как выстрел.

— Рябов вчера встречался с Аникеевым. Тайно, на заднем дворе кабака. Говорили тихо. Рябов был зол. Кажется, из-за тебя, — Игнат посмотрел на меня. — Мой человек не слышал разговора, но твое имя проскочило несколько раз. Он тебя запомнил, Андрей Петрович.

— Это хорошо, — кивнул я. — Пусть считает меня мелкой фигурой, которая случайно оказалась на его пути. Пусть недооценивает. Это нам на руку.

На следующий день, когда я возвращался с промывки, грязный и уставший, меня окликнул сын Елизара.

— Андрей Петрович, отец тебя ищет, — сказал он, глядя на меня с уважением.

Сердце мое екнуло. Момент настал.

Елизар с внучкой ждал меня на том же месте. Заговорил без предисловий:

— Золота у нас нет, да оно тебе, видать, и не надобно, ты его сам из земли достать хочешь. Но есть у нас то, чего ни у одного купца не купишь. Память.

Он сделал знак сыну. Тот подошел и протянул мне сверток из потемневшей, дубленой кожи. Я развязал ремешок и осторожно развернул его. Внутри лежал большой лист плотного, пожелтевшего от времени пергамента, исчерченный тонкими линиями. Это была карта. Не современная, с градусами и параллелями, а старая, рисованая от руки. Карта сердца тайги.

— Мой дед ее чертил, — Елизар провел морщинистым пальцем по краю пергамента. — Он одним из первых сюда пришел, когда от гонений царских бежали. Исходил эти леса вдоль и поперек. Здесь все отмечено. Тайные тропы, где и конь пройдет, и человек скроется. Родники с живой водой. Места, где зверя и птицы в изобилии. Но есть и другое.

Он ткнул пальцем в несколько мест на карте.

— Вот, видишь, крестики? Это старые русла рек. Вода ушла, а золото в поворотах осталось. Его там никто не искал. А вот здесь, — его палец остановился на значке, похожем на слезу, — «места, где земля плакала золотыми слезами». Так дед говорил. Самородки там находил, прямо на поверхности. Никто про эти места не знает, кроме нашего рода. Теперь и ты знаешь.

Я смотрел на карту, и у меня перехватило дыхание. Это был не просто кусок пергамента. Это был ключ к этому миру, к его сокровищам, к его тайнам. Мои знания из будущего были теорией. Эта карта была практикой, выстраданной поколениями.

— Это… это слишком щедрый дар, Елизар, — проговорил я, с трудом находя слова.

— Жизнь ребенка цены не имеет, — отрезал он. — А мы свой долг заплатили. Теперь мы квиты. Но помни, Андрей Петрович: кто нам друг — тому и мы друзья. А кто враг… тайга большая. В ней легко заплутать.

Он поклонился, взял внучку за руку, и они ушли, растворившись в сумерках.

Я стоял, прижимая к груди бесценный сверток. Я не побежал в свою каморку. Я пошел на холм рядом с поселком, откуда открывался вид на окрестности. Мне нужно было сопоставить карту с местностью, пока последние лучи солнца не погасли.

Я раскрыл пергамент, всматриваясь в него. Вот поселение, вот река, вот основные притоки. Все сходилось. Я начал искать свой участок, «Лисий хвост». По моим прикидкам, он должен был быть здесь, к северу от поселка. Я водил пальцем по карте, и вдруг замер.

Вот он. Неглубокий овраг, который я выбрал. Но на карте Елизара он был не просто оврагом. Он был частью старого, высохшего русла реки, отмеченного теми самыми крестиками. И буквально на границе этого участка, где старатели бросили работу, на карте стоял особый знак. Не крестик и не слеза. Маленький, едва заметный кружок с точкой посередине.

Я вглядывался в этот знак, и мороз пробежал по коже. Я не знал, что он означает. На карте не было легенды. Это был какой-то особый, известный только семье Елизара символ. Но его расположение не было случайным. Он находился именно там, где, по моим прикидкам, под слоем глины и пустой породы должна была залегать материнская, коренная жила.

Мои знания из будущего говорили мне, что золото должно быть там.

Мудрость прошлого, запечатленная на этой карте, кричала о том же.

Это было не просто подтверждение. Это был знак судьбы. Момент, когда наука и магия, знание и предание сошлись в одной точке. В точке, которую я собирался сделать своей.

Я осторожно свернул карту и спрятал за пазуху. Мои сомнения испарились. План был верным. Теперь оставалось только привести его в исполнение.

Я вернулся в поселок, когда уже совсем стемнело. Игнат и Степан ждали меня в каморке. Вид у меня, должно быть, был такой, что они оба вскочили.

— Что случилось, Андрей Петрович? — встревоженно спросил Степан. — На тебе лица нет.

Я молча выложил на стол карту и развернул ее при свете сальной свечи.

— Вот что случилось, — сказал я. — Мы нашли ее.

Они склонились над пергаментом. Игнат, как военный, сразу оценил ее практическую пользу — тайные тропы, пути отхода. Степан же, с его любовью к знакам и символам, впился взглядом в таинственные пометки.

— Что это? — спросил он, указывая на кружок с точкой на краю нашего будущего участка.

— Я не знаю, — ответил я честно. — Но что-то там должно быть, раз отмечено особым знаком.

Я посмотрел на них. На суровое, обветренное лицо солдата и на бледное, интеллигентное лицо писаря.

— Завтра утром подаем в контору нашу челобитную.

Глава 7

Утро встретило поселение стылой серостью. Но для меня оно было наполнено цветом — цветом старой карты, что жгла мне грудь через слой рубахи и тулупа. Мы сидели в моей каморке, ставшей за эти дни штабом нашей маленькой армии. Игнат, неподвижный, как изваяние. Степан, нервно теребивший в руках свое творение — нашу челобитную. Воздух был наэлектризован.

— Значит, так, — начал я, понизив голос до шепота. — Сегодня мы идем не просить. Мы идем ставить капкан.

Я посмотрел на Игната.

— Ты пойдешь со мной. Степан, ты останешься здесь. В канцелярии ты будешь нашим козырем. Поэтому твое появление там раньше времени вызовет подозрения. Ты — наше тайное оружие, и время для твоего удара еще не пришло.

Степан разочарованно, но с пониманием кивнул.

— Игнат, — я повернулся к солдату. — Сегодня у тебя самая сложная роль. Ты должен забыть, что ты унтер-офицер, герой войны и самый опасный человек в этом месте. Сегодня ты — мой телохранитель. Верный, преданный, но… тупой как пробка.

Игнат вскинул на меня свои холодные серые глаза. В них мелькнуло недоумение, переходящее в оскорбленное достоинство.

— Командир… — начал он глухо.

— Это приказ, солдат, — прервал я его, но тут же смягчил тон. — Пойми, Аникеев, к которому мы идем, — это скользкий, трусливый шакал. Он чует силу за версту. Если он увидит рядом со мной тебя — настоящего, с твоим взглядом, с твоей выправкой, — он насторожится. Он начнет искать подвох. Но если он увидит жалкого, разорившегося купчишку, которого охраняет верный, но безмозглый болван, он расслабится. Он почувствует себя хозяином положения, умным и хитрым хищником, который вот-вот обчистит двух деревенских дурней. Нам нужно, чтобы он нас презирал. В этом наша сила.

Я смотрел ему прямо в глаза, и он понял. Понял тактическую глубину этого маскарада. Его лицо разгладилось, на нем снова появилась маска бесстрастного исполнителя.

— Каковы мои действия? — коротко спросил он.

— Стой за моей спиной. Чуть ссутулься. Смотри в пол или на стены, но не на него. Если он к тебе обратится — отвечай односложно. «Так точно», «никак нет». И главное — вид. Сделай вид, что тебе скучно, что ты не понимаешь и половины слов и просто ждешь, когда все это кончится. Сможешь?

Игнат медленно кивнул.

— Будет исполнено.

Я взял из рук Степана бумагу.

— А я… я буду самым жалким человеком, которого этот поселок когда-либо видел.

Мы вышли на улицу. Я намеренно согнулся, втянул голову в плечи. Моя походка из уверенной превратилась в шаркающую. Игнат следовал за мной в двух шагах, и я, даже не оглядываясь, чувствовал, как он меняется. Его пружинистый солдатский шаг сменился тяжелой, неуклюжей поступью. Прямая спина чуть сгорбилась. Он превращался из волка в дворового пса.

Контора Горного ведомства представляла собой небольшой, но крепкий сруб рядом с хоромами приказчика. У дверей никого не было. Внутри, в тесной приемной, за столом сидел молодой писарь и скрипел пером. Он поднял на нас безразличные глаза.

— Чего надобно?

— К господину Аникееву мы, — пролепетал я заискивающим, тонким голосом, который отрепетировал ночью. Я протянул писарю медный пятак. — По делу крайне важному, неотложному.

Писарь смерил меня презрительным взглядом, но монету сцапал с ловкостью фокусника.

— Ждите, — буркнул он и скрылся за дверью.

Ожидание было частью игры. Аникеев заставлял нас ждать, чтобы показать свою значимость. Мы простояли минут десять. Я смиренно переминался с ноги на ногу, Игнат тупо разглядывал паутину в углу. Наконец, дверь отворилась.

— Заходите.

Господин Аникеев оказался именно таким, каким его описывали. Маленький, юркий, с редкими сальными волосенками, прилипшими ко лбу. Одет он был в потертый, но чиновничий мундир. Он сидел за большим столом, заваленным бумагами, и это несоответствие — крошечный человек за огромным столом — делало его похожим на паука в центре паутины. Его глаза, маленькие и острые, как буравчики, впились в меня.

— Кто таков будешь? — проскрипел он. — Что за дело такой важности, что ты отрываешь меня от службы государственной?

Я поклонился так низко, что заныла поясница.

— Простите великодушно, ваше благородие, — зачастил я, теребя в руках шапку. — Андрей Петрович Воронов я, купеческий сын. Погорелец. Всё, всё, что нажито было отцом, в огне сгинуло. — Про себя, чуть не засмеявшись, подумал: куртка замшевая — три, портсигар отечественный… — А что осталось — разбойники на тракте отняли. Вот, на остатки денег человека в охрану себе нанял, — я кивнул за спину, на Игната, который при этих словах тупо моргнул и переступил с ноги на ногу, издав сапогами гулкий скрип.

Аникеев брезгливо поморщился, оглядев Игната, как предмет мебели.

— Короче, Воронов. Денег не дам. Здесь тебе не богадельня.

— Да что вы, ваше благородие, ни в коем случае! — взмолился я. — Не за милостыней пришел, а за возможностью! За последней надеждой! Вот, — я с трепетом положил на край его стола нашу челобитную. — Бумагу вам составил. Прошение.

Аникеев с опаской, двумя пальцами, придвинул к себе лист. Его глаза пробежались по каллиграфическим строчкам Степана. Я видел, как при словах «в крайнем утеснении пребывающий» на его губах появилась самодовольная ухмылка. Он читал дальше, и ухмылка перерастала в откровенное презрение.

— «Лисий хвост»? — он поднял на меня взгляд, в котором смешались удивление и насмешка. — Ты просишь отвод на «Лисий хвост»? Да ты в своем уме, купец? Да там же пустошь! Прохорова артель в прошлом годе все жилы выбрала, одни булыжники остались.

— Знаю, ваше благородие, знаю, — закивал я, как китайский болванчик. — Все знаю. Да только куда мне деваться? На хороший участок у меня денег нет, с артелью сильной не снюхался. А тут — хоть какая-то земелька. Думаю, может, поскребу по сусекам, авось на краюхе старой жилы какая кроха и осталась. На хлеб да на воду хватит — и то слава богу. Руки-то вот они, не барские, работать привыкли.

Аникеев поднял голову, глядя на меня, как на диковинного идиота.

— Да ты там и на воду не наскребешь. А просишь еще и «камень-самоцвет бесполезный»… — он фыркнул. — Что, булыжниками торговать собрался?

— Так то ж для порядку, ваше благородие, — развел я руками. — Чтобы потом лишний раз порог ваш не обивать, не отвлекать от дел государственных. Мало ли, какой камушек красивый попадется, так хоть будет бумага, что он мой, а не казенный.

Он снова впился взглядом в бумагу. Я видел, как его мозг, заточенный на поиск выгоды, лихорадочно работает. Он не видел подвоха. Он видел только дурачка-погорельца, который от отчаяния готов ковыряться в пустой породе. И для него это было идеально. Никакого риска. Никакой упущенной выгоды. Можно даже сделать вид, что он проявляет милость. А за милость, как известно, благодарят.

— Хм-м-м, — протянул он, постукивая пальцем по столу. — Бумага составлена грамотно, не придерешься. Но дело это хлопотное. Заявку регистрировать, в книги вносить, столб заявочный готовить… Казне убыток.

Вот оно. Началось.

Я внутренне напрягся. Клюнуло. Шакал почуял запах крови и теперь кружил, набивая себе цену. Главное — не спугнуть. Не предложить взятку в открытую — это было бы оскорблением его чиновничьей чести и прямой дорогой в карцер. Нужно было разыграть спектакль, где он сам, по своей милости и доброте душевной, согласится помочь несчастному, а деньги… деньги просто материализуются на его столе, как дар небес.

— Убыток? — переспросил я, и в голосе моем зазвенели слезы отчаяния. — Ваше благородие, да как же так… Я же не задарма прошу. Я готов понести все издержки! Вот, у меня тут… что осталось…

Я полез за пазуху, где в тряпице был завернут мой «капитал». Руки мои, совершенно искренне от волнения, слегка дрожали. Я начал развязывать узелок, и в этот момент, «случайно» зацепившись за полу тулупа, выронил его.

Мелочь со звоном рассыпалась по грязным половицам. Несколько медных пятаков и гривенников, тускло блеснувших в полумраке конторы, и одна, единственная, ярко сверкнувшая на фоне грязи серебряная монета. Мой последний рубль.

— Ох, чтоб тебя! Руки-крюки! — вскрикнул я, изображая панику и крайнее смущение. Я тут же бросился на колени, спешно собирая свое сокровище. — Простите, ваше благородие, ради Христа простите! Неуклюжий я, от горя совсем разум потерял…

Аникеев смотрел на эту сцену свысока, с выражением крайнего омерзения на лице. Но я видел, как его маленькие глазки прикипели к серебряной монете. Она лежала чуть поодаль от остальных, прямо у ножки его стола.

Я ползал по полу, сгребая в ладонь медяки. Игнат, мой верный «болван», сделал неуклюжее движение, будто хотел помочь, но я шикнул на него: «Не тронь! Сам!». Он замер, снова уставившись в стену. Идеально.

Я собрал всю медь, до последней копейки. Подполз к столу, чтобы забрать серебряный рубль, но тут же, будто испугавшись близости к чиновничьему сапогу, отпрянул.

— Вот… вот, все, что есть, ваше благородие, — пролепетал я, поднимаясь с колен и протягивая ему горсть меди. — Заплачу, сколько скажете за столб да за бумагу. Не побрезгуйте…

Мой взгляд был умоляющим, полным собачьей преданности и страха. Аникеев скривил губы.

— Убери, — процедил он. — Не пачкай мне стол. Казна медью не принимает.

Он сделал вид, что снова углубился в бумаги, но тут же, вроде нечаянно, наступил своим сапогом на монету. Всё. Капкан захлопнулся.

Наступила тишина. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и ждал.

— Ладно, — произнес он наконец, не поднимая головы. Голос его волшебным образом смягчился. Исчезла скрипучая враждебность, появилась усталая снисходительность. — Вижу, человек ты и вправду в крайнем положении. А служба наша государева хоть и строга, но и о милосердии забывать не велит.

Он взял в руки мою челобитную.

— Участок пустой, никому не нужный. Вреда казне от того, что ты там будешь ковыряться, никакого. А может, и вправду на хлеб себе наскребешь.

Он взял перо, обмакнул его в чернильницу и размашисто, с затейливым росчерком, вывел на бумаге: «Дозволяется. К исполнению». Затем достал из ящика стола тяжелую печать и с силой вдавил ее в сургуч, который тут же приплавил к бумаге с помощью свечи. Запахло воском и властью.

— Вот, — он протянул мне документ. — Держи, Воронов. И помни доброту мою. Иди, работай. Да не попадайся мне на глаза без дела.

— Ваше благородие! — выдохнул я, и в этот раз мне даже не пришлось играть благодарность. Она была искренней, хоть и направленной не на него, а на собственный, сработавший план. — Да я вам… я за вас… до конца дней своих молиться буду!

Я схватил бумагу, прижал ее к груди, как икону, и, пятясь и кланяясь, двинулся к выходу. Игнат, неуклюже развернувшись, последовал за мной.

Когда дверь за нами захлопнулась, я позволил себе выдохнуть. Мы прошли несколько шагов в тишине. Я чувствовал, как бумага в моих руках, еще теплая от сургуча, пульсирует, как живое сердце. Это был не просто лист пергамента. Это был акт о рождении моего нового мира.

Я остановился, прислонился к стене сруба и развернул документ. Вот она. Подпись. Печать. Неприступная юридическая крепость Степана, освященная алчностью и глупостью Аникеева.

— Получилось, — прошептал я.

Игнат, стоявший рядом, выпрямился. Вся его напускная тупость слетела, как шелуха. Передо мной снова был солдат. Он посмотрел на бумагу в моих руках, потом на меня. В его серых глазах не было радости. Было холодное, трезвое удовлетворение от успешно выполненной боевой задачи.

— Первый рубеж взят, командир, — глухо сказал он.

— Да, Игнат, — я усмехнулся, сворачивая бумагу и пряча ее за пазуху. — Первый рубеж взят. Теперь пора готовиться ко второму.

Я чувствовал ледяное, пьянящее удовлетворение. Я не просто выжил. Я не просто выкрутился. Я начал свою игру. И первый ход в этом уральском гамбите был за мной.

Мы шли из конторы Аникеева, и мир вокруг казался мне оглушительно тихим. Я ожидал погони, криков, чего угодно, но за спиной была лишь тишина кабинета, в котором маленький, скользкий человек только что продал мне моё будущее за один серебряный рубль. Я жадно глотнул холодный, пахнущий дымом и навозом воздух. Это был воздух свободы.

Мы не пошли в кабак праздновать. Праздновать было нечего и не на что. Мы вернулись в мою каморку, где нас ждал Степан. Он вскочил, едва мы переступили порог, его глаза впились в мое лицо, ища ответ. Я молча достал из-за пазухи документ и развернул его на столе.

Подпись. Печать.

Степан выдохнул так, будто из него выпустили воздух. Он осторожно, двумя пальцами, коснулся сургуча, затем провел по размашистому росчерку Аникеева.

— Сработало… — прошептал он. — Черт возьми, сработало! Он подписал!

— Он не просто подписал, — сказал я, забирая бумагу и снова пряча ее. — Он сам, по своей воле, отдал нам ключ. Теперь у нас есть законное право на землю. А это, в здешних краях, дороже золота.

— Но у нас нет ничего, чтобы эту землю обрабатывать, — трезво заметил Игнат, его эйфория от успешной операции уже прошла. — Руками породу не разгребешь.

— Верно, — кивнул я. Я вытряхнул на стол все, что осталось от моих денег после «сделки» с Аникеевым. Горсть медяков. Жалкое зрелище. — Вот наш бюджет.

Степан посмотрел на монеты, и его лицо снова вытянулось.

— На это и бочонка пива не купишь на троих.

— Нам не пиво нужно, — я сгреб монеты и протянул их Игнату. — Это все что у нас сейчас есть. Слушай задачу. Первое: сухари. Много. Насколько хватит. Второе: посуда. Пара котелков, кружки, ложки. Самое дешевое, можно битое, чинить будем сами. И третье, самое главное: инструмент. Топоры, лопаты, кирка, пила, пара хороших ножей.

Игнат взвесил на ладони жалкую горсть меди.

— На это, командир, и одного топора не купишь. Если нового.

— А нам новый и не нужен, — я посмотрел ему прямо в глаза. — Нам нужен рабочий. Иди на толкучку. Ищи пьяниц, которым нужно опохмелиться. Ищи работяг, проигравшихся в карты. Ищи тех, кто готов отдать за бесценок топор, чтобы купить бутылку браги. Торгуйся, как дьявол. Дави, угрожай, если надо. Ты знаешь, как это делать. Мне неважно, как ты это достанешь. Но к вечеру у нас должен быть инструмент.

Игнат кивнул. В его глазах не было сомнения. Была задача. Он спрятал деньги и, не говоря ни слова, вышел.

— А мы что? — спросил Степан, глядя ему вслед.

— А мы, Степан, идем на постоялый двор. Забирать сдачу, — я хитро подмигнул ему. — И обедать. Война войной, а кормить армию нужно.

Хозяин постоялого двора, увидев меня, скривился, но, завидев у меня за спиной посвежевшего и подобревшего на вид Степана, вернул мне остаток серебра без лишних слов. На большую часть этих денег мы позволили себе по тарелке горячих щей и по куску хлеба. А после обеда я оставил Степана отдыхать и набираться сил, а сам направился к тому месту у частокола, где обычно стояли староверы.

Елизар был там. Он продавал какому-то старателю пучок сушеных трав. Увидев меня, Елизар закончил торг и отошел в сторону, поджидая. Его внучка, теперь уже без платка, заплетала косу. Здоровая, румяная. Мое сердце наполнилось теплом, не имеющим ничего общего с расчетом и планами.

— Здрав будь, Андрей Петрович, — он поклонился мне, и в этом поклоне было глубокое уважение.

— И тебе не хворать, отец, — ответил я тем же. — Пришел я к тебе не с просьбой, а с вестью. Получил я отвод на землю. На «Лисий хвост». Завтра с людьми своими ухожу туда. Обживаться будем.

Он внимательно посмотрел на меня. Его глаза, казалось, видели меня насквозь.

— Место гиблое, — сказал он без эмоций.

— Для кого гиблое, а для кого — начало, — ответил я. — Вот и пришел сказать, что буду рад, если ты с семьей своей ко мне присоединишься. Места там много. Вместе сподручнее будет отстраиваться. Лес большой, зверь дикий ходит. А у тебя и глаз наметан, и рука тверда. Да и бабы твои в хозяйстве — цены им нет.

Елизар долго молчал, глядя куда-то поверх моей головы, на зубцы частокола, на хмурое уральское небо. Он взвешивал мои слова. Я не предлагал ему работу. Я предлагал союз.

— А жить мы там где будем, Андрей Петрович? — спросил он наконец, и это был не отказ, а вопрос по существу. — Ночи-то холодные. Девке моей тепло надобно.

— Завтра с первыми лучами мы с людьми начнем землянку делать, — ответил я. — Если на троих — к ночи управимся, будет где головы приклонить. А если с нами пойдешь, дай знать. Тогда будем делать большую, общую, чтобы и твоей семье место нашлось. Думай, отец. Но знай, слово мое крепкое. У меня не будет ни приказчика, ни урядника. Будет общий котел и честная доля.

Я поклонился и пошел прочь, не дожидаясь ответа. Я бросил семя. Теперь оставалось ждать, прорастет ли оно на этой каменистой, недоверчивой почве.

К вечеру в нашу каморку, как призрак, материализовался Игнат. Он вошел молча и с грохотом свалил на пол два грязных мешка. В комнате запахло ржавым железом.

Я развязал первый мешок. Внутри, завернутые в какое-то тряпье, лежали два топора с растрескавшимися, но крепкими топорищами, пила с ржавым, но целым полотном, и тяжелая кирка. Во втором мешке обнаружились две лопаты, котелок, закопченный дочерна, три щербатые оловянные кружки и увесистый сверток с каменными на ощупь сухарями.

Степан присвистнул.

— Игнат… Да как тебе это удалось?

Игнат пожал плечами.

— Один проигрался в карты. Отдал топор за долг в десять копеек. Второй менял пилу на бутылку. Я ему нашел бутылку. За полцены, — в его глазах мелькнул холодный огонек. — Остальное выменял у обозников на обещание, что урядник не будет проверять их завтрашний груз.

Я расхохотался.

— Ты не просто солдат, Игнат, ты еще и дипломат от бога! А урядник что?

— А урядник об этом ничего не знает, — невозмутимо ответил Игнат.

Глава 8

Мы вышли из поселения, когда последняя звезда еще цеплялась за посветлевшее небо. Тьма была не черной, а сизой, предрассветной. Ворота, скрипнули за нашими спинами, отрезая нас от того мира грязи, отчаяния и рабства. Я вдохнул полной грудью. Воздух был чистым и в нем не было вони перегара и нечистот. Это был воздух свободы.

Игнат шагал рядом, беззвучно, как тень. Его плечи были расправлены, а в руке он нес мешок с нашим жалким скарбом так, будто это было полковое знамя. Степан, кутаясь в свой тулуп, семенил чуть позади, с опаской оглядываясь на темные стены поселения, словно боялся, что нас окликнут и вернут обратно.

Мы не успели отойти и сотни шагов, как из-за холма вынырнули три тени. Они двигались быстро, почти бегом, и встали перед нами, перегородив дорогу. Я инстинктивно положил руку за пазуху, где лежал тяжелый нож, купленный Игнатом. Игнат, не меняя выражения лица, шагнул вперед, загораживая меня и Степана своей широкой спиной.

— Стоять, — глухо бросил он.

Но это были не разбойники и не стража приказчика. Трое мужиков, худых, жилистых, с изможденными, но не пьяными лицами. Они остановились, подняв пустые руки.

— Господин купец, — обратился ко мне тот, что был постарше, с впалыми щеками и лихорадочным блеском в глазах. — Андрей Петрович. Слыхали мы, ты на свой участок уходишь. Возьми нас с собой.

Я молчал, оценивая их. Одежда — рванье. Руки — в кровавых мозолях. Но во взглядах не было ни хитрости, ни подлости. Только отчаянная, выстраданная решимость.

— Работать будем, как волы, — подхватил второй, помоложе. — За еду, за долю малую. Сил нет больше в артеле Прохора с приказчиком спину гнуть. Они ж не люди, звери.

Я перевел взгляд на Игната. Он медленно, едва заметно кивнул.

— Знаю их, — тихо произнес он, не поворачивая головы. — Артельщики. Не пьяницы, в шулерстве не замечены. Работают молча, пока с ног не свалятся.

— Долги есть? — спросил я прямо. — Перед кабатчиком, перед приказчиком?

— Нет, — твердо ответил старший. — Все, что были, отработали. Мы чисты. Просто… так дальше нельзя. Это не жизнь, а каторга.

Я смотрел на них и видел не просто трех работяг. Я видел первые кирпичи своего будущего. Людей, доведенных до ручки, готовых пойти за любой надеждой.

— Как звать? — спросил я.

— Семён, — ответил старший.

— Тимоха.

— А я Петруха.

— Хорошо, — сказал я после паузы, которая показалась им вечностью. — Идете с нами. Но знайте: работы будет больше, чем в поселке. Порядки у меня свои, строгие. Кто не выдержит — пусть пеняет на себя. А кто выдержит — тот голодным и обманутым не останется.

В их глазах вспыхнула то ли облегченность, то ли благодарность, даже не не по себе стало. Они были готовы целовать мне руки за право работать до седьмого пота, но уже на других условиях.

— Забирайте один мешок, — скомандовал Игнат, и Семён с готовностью подхватил тяжелую ношу с инструментом.

Теперь нас было шестеро. Маленький, но уже отряд. Мы двинулись дальше, и рассвет, разгоравшийся над тайгой, казался мне добрым знамением.

На полпути, там, где разбитая колея превращалась в едва заметную тропу, нас ждали. Из-за стены густого ельника на дорогу вышел Елизар. За его спиной стояла жена, сын и внучка. Рядом с ними — небольшая, но крепкая телега, запряженная низкорослой, выносливой лошадкой. В телеге был уложен их нехитрый скарб: туески, мешки, какой-то инструмент, завернутый в рогожу.

— Решил я, Андрей Петрович, — сказал Елизар, и его голос гулко разнесся в утренней тишине. — Слово твое показалось мне крепче стен этого поселка. Вместе оно сподручнее будет.

Я молча кивнул. Моя артель росла. Теперь у нас был не только закон, не только сила, но и мудрость этих мест.

Два часа пути пролетели незаметно. Мы шли молча, единой группой, и само это движение наполняло меня силой. Когда мы вышли к «Лисьему хвосту», солнце уже поднялось над верхушками сосен.

Картина открылась унылая. Каменистый, развороченный склон оврага. Редкие, чахлые кусты ивняка. Старое, почти пересохшее русло ручья, где на дне поблескивала лишь тонкая струйка воды. И тишина. Не живая, лесная, а мертвая тишина заброшенного места.

Мои новые артельщики, Семён, Тимоха и Петруха, растерянно переглянулись. На их лицах я прочел откровенное сомнение и разочарование. Они ожидали увидеть что угодно, но не эту пустыню. Даже Степан, до этого державшийся бодро, как-то сник.

— И… это все? — нерешительно спросил Семён, обводя рукой безжизненный пейзаж. — Тут и копать-то негде. Камень один.

Я видел их растерянность, чувствовал, как тает их хрупкая надежда. Они ждали, что я сейчас схвачу кирку, укажу на самый перспективный, по их мнению, участок и скомандую: «Копать!».

Но я сделал то, чего они не ожидали.

— Лопаты и топоры сюда, — скомандовал я. — Первым делом — лагерь.

Я повел их вверх по склону, подальше от разрытого оврага, на ровную, поросшую травой поляну, с трех сторон защищенную стеной леса.

— Здесь будет наш дом, — объявил я. — Игнат, Семён, Петруха — валите лес. Нужны крепкие сосновые бревна. И жерди потоньше. Пока будем строить навес. Тимоха, твоя задача — лапник. Много лапника. Так, чтоб из жердей сделать подпорки, а между ними лапником плотно уложить тоже. Степан, ты отвечаешь за костер. Елизар, — я повернулся к староверу, — ты знаешь эти места. Найди нам родник с чистой водой.

Все замерли, глядя на меня с откровенным недоумением.

— Навес? — переспросил Тимоха. — Андрей Петрович, так зима скоро. Может, землянку лучше? Теплее будет.

— В землянке сырость и хворь, — отрезал я. — А под навесом — сухой лапник и живой огонь. И воздух свежий. У меня никто болеть не будет. А сруб чуть позже начнем ставить — за день же не управимся, а ночевать где-то нужно…

Я видел их недоверие. Землянка была привычным, понятным жилищем. А навес казался им блажью, временным укрытием.

— А золото-то когда мыть будем? — не выдержал Петруха.

— Золото от нас не убежит, — ответил я жестко, обводя всех тяжелым взглядом. — А вот если мы свалимся от лихорадки или напьемся гнилой воды из ручья, то никакое золото нам уже не понадобится. Сначала — порядок, потом — работа. Это мой главный закон. Кто не согласен — может возвращаться в поселок.

Воцарилась тишина. Мои слова, подкрепленные стальным взглядом, подействовали. Игнат первым взял топор и без лишних слов направился к лесу. За ним, чуть помедлив, пошли остальные. Работа закипела.

Следующие три дня были проверкой на прочность. Не столько физической, сколько психологической. Я гонял их нещадно, но заставлял делать вещи, которые казались им странными и бессмысленными.

Мы соорудили не просто навес, а добротное, длинное строение с односкатной крышей из плотно уложенных жердей и лапника, способное укрыть под собой десять человек. Перед ним мы вырыли длинную яму для костра, обложив ее камнями, чтобы огонь грел спящих, а не уходил в небо.

Затем я заставил их копать яму в стороне от лагеря, метрах в двадцати.

— Это еще зачем, Петрович? — спросил Семён, вытирая пот. — Под погреб, что ли?

— Под отхожее место, — ответил я.

Они уставились на меня, как на сумасшедшего. В поселении все справляли нужду где придется. Понятие «туалет» для них не существовало.

— Чтобы зараза по лагерю не расползалась, — пояснил я. — Сходили, присыпали землей. И руки после этого мыть. Обязательно.

Насмешки, поначалу скрываемые, стали почти открытыми. Я слышал, как они шепчутся за моей спиной: «Купец-то наш, видать, чудной», «Чистоплюй какой-то, не иначе». Но Игнат, с его армейской хваткой, пресекал любое неповиновение. Его молчаливого взгляда и тяжелой руки, ложившейся на плечо, было достаточно, чтобы заставить любого взяться за лопату.

Елизар нашел родник в пяти минутах ходьбы от лагеря. Вода в нем была ледяная и кристально чистая. Я поставил у костра большой котел.

— Он всегда должен был быть полон кипятком. — Сказал я на общем сборе. — Пить — только отсюда! Сырую воду из ручья или лужи если увижу, что пьете — выпорю, как мальчишку. Понятно?

Все угрюмо кивнули. Это правило казалось им верхом самодурства. Но они подчинились.

К концу третьего дня наш лагерь был не похож ни на один старательский стан, который они видели. Он был чистым. Упорядоченным. У каждого было свое место под навесом. Инструмент был сложен в одном месте, припасы — в другом. И над всем этим витал дух не привычного им хаоса, а строгой, почти военной дисциплины.

Вечером, сидя у большого, жаркого костра, они ели горячую кашу, сваренную женой Елизара, и молчали. Их насмешки сменились задумчивостью. Они были измотаны, но впервые за долгое время они засыпали в сухом, теплом месте, не боясь, что их ночью обворуют или пырнут ножом. Они пили чистую воду и ели горячую пищу. И никто из них не кашлял от сырости и не маялся животом.

Я сидел чуть поодаль, глядя на огонь и на усталые лица своих людей. Я знал, что это был самый важный этап. Я не просто строил лагерь. Я строил новую модель поведения. Я ломал их привычки, веками вбивавшиеся в головы их предков. Привычки к грязи, к болезням, к безразличию к собственной жизни.

— Они не понимают, — тихо сказал Игнат, подсаживаясь ко мне.

— Скоро поймут, — ответил я, не отрывая взгляда от огня. — Когда через месяц на соседних приисках половина людей будет лежать в лихорадке, а у нас все будут на ногах. Они поймут, что порядок — это не прихоть, а способ выжить.

— А когда мы начнем? — спросил он, и я понял, что речь идет озолоте. Даже он, мой самый верный союзник, начинал терять терпение.

— Завтра, — сказал я. — Завтра мы начнем подготовку. И уже послезавтра они увидят, ради чего все это было.

На четвертое утро я проснулся не от холода или неудобства, а от тишины. Не мертвой тишины заброшенного места, а живой, рабочей тишины лагеря, где каждый знал свое дело. У костра уже возилась жена Елизара, от котла шел пар. Мои новые артельщики, еще сонные, но уже не угрюмые, пили горячий отвар из принесенных ею трав. Они молчали, но это было не молчание враждебности, а молчание ожидания. Они прошли мой тест на дисциплину. Теперь пришло время показать им, ради чего все это было.

После скудного, но горячего завтрака из размоченных в кипятке сухарей я собрал всех у костра.

— Начинаем, — объявил я, и по рядам прошел гул сдержанного воодушевления. — Работа будет у всех разная.

Я повернулся к Елизару.

— Отец, ты — наш добытчик. В силках и рыбалке ты разбираешься лучше нас всех. Нам нужно мясо и рыба. Много. Чтобы люди были сыты и сильны. Это твоя задача.

Елизар, не говоря ни слова, кивнул сыну. Тот поднялся и пошел к телеге. Елизар тоже подошел, взял с неё какие-то снасти, проверил нож и, бросив короткий взгляд на жену, растворился вместе с сыном в лесу. Для него это был не приказ, а признание его роли в нашей маленькой общине.

— Семён, Тимоха, Петруха, — я посмотрел на троих бывших артельщиков. — Ваша задача — дорога. От лагеря до ручья и вдоль него. Нужно расчистить тропу, убрать камни, выровнять землю. Чтобы можно было без труда носить тяжести. Степан, — я обернулся к писарю, который стоял, зябко кутаясь в тулуп, — ты наш завхоз. Ведешь учет всему: сколько у нас сухарей, сколько соли и прочего. И помогаешь следить за огнем, чтоб всегда было что подбросить. Огонь — это жизнь.

Они разошлись, взявшись за дело с непривычным рвением. У них была понятная цель. А я, забрав из общей кучи инструмента два топора и пилу, посмотрел на Игната.

— Пошли, — бросил я. — И смотри в оба. Никто не должен видеть, что мы делаем.

Мы отошли от лагеря на порядочное расстояние, скрывшись в густом подлеске, откуда, тем не менее, просматривались и лагерь, и подход к нему. Я сбросил на землю инструмент.

— Здесь, — сказал я. — Будем строить наше главное оружие.

Игнат окинул взглядом место, потом меня. В его глазах читалось откровенное недоумение.

— Оружие, командир? Против кого? Против Рябова? Так его топором не возьмешь.

— Не против Рябова, — я усмехнулся. — А против глупости. Против тяжелого, бессмысленного труда. Мы будем строить машину, которая сделает нас богатыми.

Я нашел две молодые, прямые сосны, толщиной в мою ногу.

— Вали, — скомандовал я Игнату. — Нужны два бревна, длиной шагов в пять.

Пока он работал топором, с каждым могучим ударом посылая в воздух фонтан щепок, я подготавливал остальное. Нашел несколько крепких жердей, обтесал их ножом. Работа шла быстро. Мы понимали друг друга без слов. Он был силой, я — мыслью. Вместе мы были эффективным механизмом.

Через час перед нами лежали два длинных бревна. Я заставил Игната обтесать их с одной стороны, сделав плоскими, а затем, используя толстые ветки как клинья, мы раскололи их вдоль. Получились четыре грубые, но прочные доски.

— Теперь складывай, — сказал я.

Мы соединили их, получив длинный, узкий и глубокий деревянный желоб. Игнат смотрел на эту конструкцию, и на его лице было написано полное непонимание.

— Корыто? — спросил он, вытирая пот со лба. — Мы строим корыто для стирки?

— Почти, — я не стал спорить. — Теперь нужны перегородки.

Я нарезал из жердей несколько коротких планок и показал, как их крепить поперек дна желоба, на расстоянии примерно в пол-локтя друг от друга.

Когда работа была закончена, перед нами лежало странное сооружение. Длинный деревянный ящик с порожками на дне.

— Это и есть твое оружие? — в голосе Игната звучало откровенное разочарование. — Похоже на кормушку для скота.

— Это шлюз, — поправил я его. — Промывочный шлюз. Сюда, — я указал на один конец, — подается вода с породой. Вода несет песок и легкую гальку дальше, а тяжелые частицы, золота, оседают перед этими планками. Это в разы быстрее и эффективнее, чем лоток.

Игнат нахмурился, в его глазах появился аналитический блеск. Он присел на корточки, провел рукой по шершавому дну, потрогал порожки.

— То есть, золото тяжелее камней и остается здесь? — он смотрел на меня, как ученик на учителя.

— Верно. Но это только половина секрета. Так делают многие. Но они теряют самое ценное. Мелкую золотую пыль. Она слишком легкая, и поток воды уносит ее вместе с песком. А мы ее поймаем.

Я полез за пазуху и достал свой главный козырь. Кусок грубого, толстого сукна, который я взял у хозяина постоялого двора за медяк, якобы для починки тулупа.

Я развернул его и аккуратно уложил на дно нашего шлюза, под порожки, прижав его края мелкими деревянными клиньями.

— Вот, — сказал я. — Вот наше настоящее оружие.

Игнат уставился на сукно. Он смотрел на него долго, не моргая. Кажется, его мозг, привыкший к простой и понятной логике боя, пытался обработать эту новую информацию.

— Ткань? — прошептал он. — Зачем здесь ткань? Она же намокнет и сгниет.

— Она намокнет и станет ловушкой, — я присел рядом с ним. — Смотри. Золотая пыль, которую не удержат порожки, будет катиться по дну. Но она зацепится за ворс этой ткани. Она завязнет в нем, как муха в паутине. А легкий песок проскочит дальше. В конце дня мы снимем эту ткань, отнесем в лагерь и аккуратно вымоем в бочке с чистой водой. И все золото, до последней пылинки, будет нашим.

Я замолчал, давая ему осознать.

Тишина была почти оглушительной. Игнат перевел взгляд с сукна на мое лицо. Он смотрел на меня так, будто видел впервые. В его глазах больше не было ни удивления, ни сомнения. Там было нечто иное. Смесь благоговения и легкого страха. Того самого страха, который испытывает дикарь, впервые увидевший ружье. Он понял, что имеет дело не с магией, а с чем-то куда более могущественным — с чистым, холодным знанием, которое было ему недоступно.

— Ты… — начал он и осекся. Он искал слова, но не находил их. — Откуда ты это знаешь, Андрей Петрович? Ни один купец, ни один рудознатец на всем Урале такого не ведает. Это… так никто же не делает.

— Я же говорил, отец мой много с кем дела имел, — повторил я свою заготовленную легенду, но голос мой звучал неубедительно даже для меня самого.

Игнат медленно покачал головой.

— Нет, — сказал он тихо, но твердо. — Не ври мне, командир. Я видел людей, которые много знают. Они гордятся этим, хвастаются. А ты… ты будто не знаешь, а просто помнишь. Как будто это для тебя так же естественно, как дышать.

Он встал, отряхнул колени.

— Я не буду спрашивать, кто ты. Не мое это дело. Но теперь я понимаю. Понимаю, зачем был нужен чистый лагерь, кипяток и отхожее место. Ты воюешь не так, как все. Ты бьешь туда, куда никто даже не смотрит.

Он посмотрел на шлюз, потом снова на меня.

— Когда мы его установим?

— Завтра, — ответил я. — Установим на ручье. И тогда все увидят.

Он кивнул, и в этом простом кивке было больше, чем в сотне клятв. Он больше не был просто моим союзником. Он стал моим последователем. Первым человеком в этом мире, который понял, что я не просто умный купец. Я — кто-то совершенно иной. И это понимание связывало нас крепче любой присяги.

Глава 9

Мы вернулись в лагерь, и я чувствовал на себе взгляды. Семён, Тимоха и Петруха, закончившие расчистку тропы, сидели у костра, с сомнением поглядывая на наш странный деревянный желоб. Они ждали от нас золота, а мы притащили из лесу то ли кормушку для скота, то ли заготовку для гроба. Разочарование витало в воздухе, густое и кислое.

— Завтра, — коротко бросил я, не вдаваясь в объяснения, и велел Игнату убрать шлюз под навес, подальше от любопытных глаз. — Завтра все увидите.

Спасение пришло в лице Елизара. Они с сыном появились из леса так же беззвучно, как и ушли, но теперь на его плече висела связка из пяти упитанных куропаток, а в руках сына была бечева, на которую была нанизана крупная рыба.

— Уха будет, — пробасил он, и это простое слово прозвучало музыкой.

Его жена тут же принялась за дело. Мелкая внучка стала чистить рыбу, пока та перебирала какие-то коренья. Вскоре над лагерем поплыл густой, сводящий с ума запах наваристой ухи. Мужики, забыв про свои сомнения, сгрудились у котла. Этот ужин был не просто едой. Это был первый плод нашего нового уклада. Мы не купили эту рыбу, не выменяли. Мы взяли ее у тайги, потому что в нашей артели был человек, который умел это делать.

После ужина, когда сытая дрёма начала одолевать артельщиков, я подозвал Игната.

— Отдыхать некогда, — сказал я тихо. — Пора обезопасить лагерь.

Мы отошли на край поляны. Я достал нож.

— В поселке нас защищал частокол. Здесь наша защита — лес и наша собственная хитрость. Нам нужны ловушки. От зверя… и не только.

Игнат кивнул, его лицо в свете костра было серьезным и сосредоточенным.

— Силки? Петли?

— И да, и нет, — ответил я. — Нам не нужно убивать. Нам нужно знать, что к нам идут. И выиграть время. Веревок у нас пока нет, так что будем использовать то, что под рукой. Лозу.

Я показал ему, как из длинной, гибкой лозы, которой здесь было в избытке, можно сплести грубую, но прочную веревку. Затем мы начали обустраивать периметр. На тропах, ведущих к лагерю, мы установили простейшие сигналки: низко натянутая лоза, привязанная к стопке камней, сложенных на сухой ветке. Чужак зацепится, камни с грохотом упадут. Примитивно, но в ночной тишине этот звук разбудит и мертвого.

В других местах, где мог пройти человек, мы делали «спотыкачи» — петли из лозы, привязанные к колышкам и замаскированные в траве. Они не удержат человека, но заставят его упасть, нашуметь, выдать себя. А на самом опасном, открытом направлении мы соорудили «волчью яму», но неглубокую, по пояс, и без кольев на дне. Сверху замаскировали ее хворостом и лапником. Не убьет, но враг, провалившись, сломает или подвернет ногу и станет легкой добычей.

Мы работали молча, в сумерках, как два ночных хищника, обустраивающих свое логово. Я показывал, Игнат исполнял. Его солдатская смекалка мгновенно схватывала суть каждой ловушки, и он тут же предлагал, как ее улучшить.

— Теперь это твоя забота, — сказал я ему, когда мы закончили. — Охрана периметра, проверка и установка новых ловушек, наблюдение. Ты — наша охрана. Твоя задача — сделать так, чтобы мы всегда знали о гостях раньше, чем они увидят дым нашего костра. Бери себе в помощники сына Елизара.

Игнат выпрямился. Это была не просто задача, это был пост. Должность. Он был не просто охранником, а ответственным за безопасность всей нашей маленькой крепости.

— Будет исполнено, командир, — глухо ответил он.

На следующий день, едва рассвело, я разбудил Семёна, Тимоху и Петруху. Они встали неохотно, ожидая очередного бессмысленного, по их мнению, приказа.

— Инструмент в руки, — сказал я, указывая на навес. — Сегодня начинаем строить дом.

Они переглянулись.

— Так навес же есть, Петрович, — пробормотал Семён. — Тепло, сухо…

— Навес — это на время, — отрезал я. — А мы здесь надолго. Мы строим сруб. Большой, чтобы у каждого была своя отдельная комната, где можно и вещи сложить, и отдохнуть в тишине. И еще пару комнат про запас. Для новых людей, которые к нам придут.

Вот тут они и замерли. В их мире, где люди годами жили вповалку в грязных, тесных бараках, сама мысль об отдельной комнате была чем-то из разряда фантастики. А слова «надолго» и «для новых людей» звучали как обещание будущего, в которое они до сих пор не верили.

— Каждому… по комнате? — недоверчиво переспросил Петруха, будто ослышался.

— Каждому, — подтвердил я. — Кто этого заслужит своим трудом. Вы начинаете с фундамента и первых венцов. Елизар с сыном покажут, как правильно лес валить и пазы рубить, они в этом деле мастера. А мы с Игнатом сегодня покажем вам, откуда мы будем брать деньги.

Их взгляды изменились. Насмешливое недоверие сменилось изумлением, а затем — уважением. Они смотрели не на чудака-чистоплюя, а на хозяина. На человека, который думал не о том, как пережить ночь, а о том, как они будут жить через год. Который строил не временное убежище, а настоящую усадьбу.

Работа закипела с невиданной энергией. Звон топоров наполнил поляну. Мужики, воодушевленные перспективой собственного угла, работали так, будто за спиной у них стоял сам приказчик с кнутом.

Я оставил их, оглушенных моим обещанием, и направился к ручью. Игнат шел за мной, неся на плече наше «оружие» так легко, будто это была обычная охапка дров. Мысли в моей голове роились, как пчелы в потревоженном улье. Теория, расчеты, чертежи из памяти — все это было прахом по сравнению с тем, что предстояло сейчас. Здесь, на берегу этого безымянного уральского ручья, решалось всё. Либо моя идея сработает, и я стану для этих людей не просто хозяином, а пророком, либо она провалится, и я останусь в их глазах чудным купцом, который заставил их строить отхожее место вместо того, чтобы мыть золото.

Мы спустились в овраг. Воды в ручье было мало, едва по щиколотку, но течение было достаточно быстрым. Это хорошо.

— Сюда, — указал я на узкое место, где ручей делал небольшой поворот. — Нужно перегородить русло. Не наглухо. Сделаем небольшую запруду из камней, чтобы поднять уровень воды, и пророем отводной канал. Вода должна идти не по ручью, а через наш шлюз.

Игнат молча кивнул, аккуратно спустил с плеча желоб и взялся за кирку. Я — за лопату. Работа была тяжелой, монотонной. Мы таскали скользкие валуны, выстраивая из них стенку. Мы вгрызались в каменистый берег, прокладывая неглубокую, но ровную канаву. Я работал, не чувствуя боли в стертых ладонях и ноющей спине. Адреналин, холодный и острый, как сталь, гнал кровь по жилам. Это был мой первый бой в этом мире. И я не имел права его проиграть.

Через час к нам спустился Степан. Он нес в руках две кружки с дымящимся отваром. Его лицо было серьезным, но в глазах плясали любопытные искорки.

— Армия строит, а завхоз ее кормит, — проговорил он, протягивая нам питье. — Ну что, Андрей Петрович, готова ваша шайтан-машина к бою? Мужики там уже пари заключают: намоет что-нибудь ваша колода или только лягушек напугает.

— Скоро узнают, — ответил я, жадно глотая горячий, горьковатый напиток. — Как они там?

— Работают, — Степан с неподдельным удивлением кивнул в сторону поляны, откуда доносился мерный стук топоров. — Как заведенные. Я таких глаз у них в поселке ни разу не видел. Будто не избу рубят, а дворец себе строят.

— Так и есть, — сказал я, возвращая ему пустую кружку. — Они же для себя строят. Просто еще не до конца это осознают.

Когда отводной канал был готов, мы с Игнатом вдвоем установили шлюз. Я долго возился, подкладывая под него плоские камни, вымеряя угол наклона. Слишком круто — вода смоет все, включая золото. Слишком полого — порода забьет порожки, и промывки не будет. Я действовал по наитию, по памяти, вспоминая картинки из документальных фильмов и статей в интернете, которые читал когда-то от скуки. Сейчас эта бесполезная информация из прошлой жизни была дороже всех сокровищ мира.

— Готово, — выдохнул я, выпрямляясь. — Зови всех сюда. Представление начинается.

Через пару минут вся наша маленькая артель стояла на берегу. Семён, Тимоха и Петруха смотрели на деревянную колоду с откровенным недоверием. Елизар с сыном — со сдержанным любопытством. Даже его жена и внучка подошли поближе, чтобы посмотреть на диковинку.

— Значит, так, — начал я громко, чтобы слышали все. — С сегодняшнего дня мы работаем по-новому. Никакой каторги от зари до зари, пока с ног не свалишься. Работать будем посменно. Два часа работаешь — полчаса отдыхаешь.

Мужики недоуменно переглянулись. Такого они еще не слышали. Работать — значило работать, пока солнце не сядет. Отдыхать — значило спать.

— Это еще зачем, Петрович? — не выдержал Петруха. — Чтобы время зря терять?

— Чтобы силы зря не терять, Петруха, — ответил я терпеливо. — Уставший человек делает вдвое меньше, а ошибок — втрое больше. А нам нужны свежие руки и ясные головы. Первая смена — Семён и Тимоха. Ваша задача — таскать породу. Вон с того отвала, — я указал на груду камней и песка, оставленную артелью Прохора. — Носите сюда и складывайте вот здесь, у начала шлюза. Вторая смена — Петруха и ты, — я посмотрел на молодого сына Елизара, — будете засыпать породу в шлюз. Но не валом, а понемногу, равномерно. Я покажу как. Игнат, ты со мной. Мы отвечаем за машину. Степан, ты — хронометр. Следишь за временем. Как два часа прошло — объявляешь смену. Все понятно?

Они молчали, ошарашенные. Система была настолько непривычной, что ломала все их представления о работе. Но возражать никто не посмел.

— Тогда за дело! — скомандовал я. — Игнат, ломай запруду!

Игнат одним мощным ударом кирки выбил ключевой камень. Вода хлынула из запруды и, повинуясь новому руслу, устремилась в наш отводной канал. Она быстро ворвалась в деревянный желоб, ударилась о первый порожек, вспенилась и побежала дальше, выливаясь с другого конца уже в основное русло ручья.

Я стоял по колено в ледяной воде, регулируя поток, подправляя камни. Сердце колотилось где-то в горле. Все работало. Пока работало.

— Породу! — крикнул я Петрухе.

Он с сомнением зачерпнул лопатой серой, каменистой земли и высыпал ее в начало желоба. Поток воды тут же подхватил ее. Легкий песок и мелкая галька пронеслись по всей длине и вылетели с другого конца, окрасив воду в ручье в мутно-серый цвет. Камни покрупнее застревали у порожков, перекатывались и медленно сползали вниз под напором воды.

— Еще! — командовал я. — Равномернее!

Работа пошла. Семён и Тимоха, кряхтя, таскали породу в старых плетеных корзинах. Петруха с сыном Елизара методично загружали ее в шлюз. Я и Игнат стояли у «машины», как жрецы у алтаря. Я следил за потоком, он длинным шестом разгребал заторы из крупных камней. Степан сидел на берегу на большом валуне, как судья, и сосредоточенно смотрел на солнце, отмеряя время.

Час сменялся часом. Система работала. Никто не надрывался. Смена, отработав свои два часа, уходила к костру, пила горячий отвар, отдыхала, а затем с новыми силами возвращалась на свой участок. Не было ни криков, ни ругани, ни понуканий. Только мерный шум воды, скрежет камней и стук лопат. Это было так не похоже на адский гвалт прииска в поселении, что казалось, мы находимся в другом мире.

— Петрович, а толк-то будет? — спросил меня Семён во время своего перерыва, с сомнением глядя на мутный поток, вытекающий из шлюза. — Вода-то пустая уходит. Все добро, поди, с собой уносит.

— Наше добро от нас не уйдет, Семён, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, хотя у самого внутри все сжималось от напряжения. — Оно в ловушке.

К вечеру, когда солнце начало клониться к лесу, мы переработали огромную кучу породы. Я посмотрел на измотанные, но не измученные лица своих людей и понял — пора.

— Стоп работа! — скомандовал я. — Игнат, перекрывай воду!

Игнат, не дожидаясь повторного приказа, вонзил кирку в основание нашей импровизированной плотины. Раздался глухой треск, и ключевой камень, поддавшись, вывалился из кладки. Поток, до этого послушно бежавший по отводному каналу, дрогнул, замедлился. Вода в шлюзе начала стремительно убывать, обнажая мокрое, блестящее дно, усеянное застрявшими камнями и темным, тяжелым песком. За спиной повисла тишина. Не просто отсутствие звука, а плотная, осязаемая тишина ожидания. Семён, Тимоха, Петруха, Елизар с сыном — все стояли на берегу, боясь подойти ближе, и их взгляды были прикованы к нашему странному деревянному корыту.

— Ну что, глядите, — сказал я нарочито спокойно, хотя у самого сердце стучало о ребра, как пойманная птица.

Я шагнул к опустевшему шлюзу. Ледяная вода все еще хлюпала под сапогами. Я присел на корточки и осторожно, двумя руками, снял первую поперечную планку — наш первый порожек. За ней, в образовавшемся пазу, лежала плотная, утрамбованная водой масса.

— Что это, Петрович? Грязь одна, — с горьким разочарованием в голосе протянул Петруха. Он был самым нетерпеливым и самым скептичным из всех.

— Не торопись, Петруха, — ответил я, не оборачиваясь. — Не все то грязь, что черное.

Я зачерпнул горсть этой «грязи» на ладонь. Это был тяжелый, почти черный песок с синеватым металлическим отливом. Магнетит. Верный спутник россыпного золота. Я поднес ладонь к их глазам.

— Видите?

Сначала они видели лишь мокрую черную массу. Но потом солнечный луч, пробившийся сквозь сосновые лапы, скользнул по моей ладони, и в черном песке что-то вспыхнуло. Одна, другая, третья крошечная искра. Желтые, наглые, без сомнения настоящие.

— Золотинки… — выдохнул Семён, неверяще подавшись вперед. — Батюшки, да тут их…

— Это крупняк, — прервал я его, высыпая песок в специально принесенный деревянный таз. — То, что и дурак с лотком намоет. Самое ценное не здесь.

Я снял вторую планку, третью. За каждой из них обнаруживалась такая же картина: плотный слой черного песка, и в нем — видимые глазу, хоть и мелкие, крупицы золота. Ропот за моей спиной нарастал. Разочарование сменялось изумлением, а изумление — жадным, лихорадочным азартом. Петруха, забыв о своем скепсисе, уже тянул шею так, что казалось, она вот-вот вывихнется.

— И это все? За целый день? — спросил он, и в голосе его звучала уже не насмешка, а нетерпеливая жадность. Он уже считал в уме, сколько это может стоить.

— Все? — я медленно выпрямился и посмотрел на него. — Петруха, ты смотришь на крошки со стола и думаешь, что это весь пирог. А пирог… — я указал на мокрое, грязное сукно, устилавшее дно шлюза, — вот он.

Я подошел к началу желоба и осторожно, сантиметр за сантиметром, начал отгибать деревянные клинья, державшие ткань. Затем, так же медленно, я свернул сукно в тяжелый, мокрый рулон. Оно выглядело как обычная грязная тряпка, пропитанная илом и песком. Никакого блеска, ничего, что могло бы намекнуть на сокровище. Я видел, как снова вытянулись их лица. Они не понимали.

— Игнат, таз с чистой водой. Сюда, — скомандовал я.

Игнат, чье лицо оставалось непроницаемым, как гранит, принес большой деревянный таз, который жена Елизара использовала для стирки. Я поставил его на ровный камень.

— А теперь, господа старатели, — я обвел их взглядом, — смотрите внимательно. И запоминайте. Вот так выглядит настоящее богатство.

Я взял тяжелый, мокрый рулон сукна и опустил его в таз с чистой водой. Затем начал методично, не торопясь, полоскать его. Вода в тазу мгновенно стала мутно-серой. Я выжимал ткань, снова полоскал, переворачивал, тер ее руками, выбивая из ворса каждую застрявшую частицу. Когда я закончил, сукно стало просто мокрой серой тряпкой. Я отложил его в сторону. В тазу плескалась непрозрачная, грязная жижа.

— Ну и? — не выдержал Тимоха. — Грязи наболтали, только и всего.

— Терпение, — сказал я, и это слово прозвучало как заклинание.

Я дал воде в тазу отстояться. Минуту. Другую. Тяжелые частицы оседали на дно. Затем я осторожно, одним плавным движением, начал сливать мутную воду. Медленно, чтобы не взболтать бесценный осадок.

Вода уходила, и дно таза начало обнажаться. Сначала показался слой обычного серого песка. Потом, когда воды осталось совсем на донышке, я увидел его.

Это был не блеск отдельных крупиц. Это было сплошное, густое, матовое сияние. Тонкий, но плотный слой мельчайшего золотого песка покрывал дно таза, как будто кто-то рассыпал в нем солнечный свет. Когда я легонько качнул таз, этот слой пришел в движение, заиграл, переливаясь, как живой.

На берегу ручья воцарилась мертвая тишина. Было слышно, как ветер шумит в соснах и как потрескивают дрова в далеком костре. Никто не дышал. Семён, Тимоха, Петруха — трое измученных, забитых жизнью мужиков — смотрели на таз с таким выражением, будто перед ними явился ангел господень. Их рты были приоткрыты, а в глазах стояла смесь священного ужаса и детского, чистого восторга. Елизар медленно снял шапку и перекрестился двумя перстами. Его сын посмотрел на золото, потом на меня, и в его взгляде читалось благоговение. Даже Степан, мой циничный и все повидавший писарь, подался вперед, и его бледное лицо залилось румянцем.

— Батюшки… святы… — прошептал Семён, и голос его сорвался. — Да тут… да тут…

— Больше, чем вся Прохорова артель дней за пять намывает, — закончил за него Петруха. Он говорил шепотом, будто боялся спугнуть видение. — А мы… за один день. Из пустой породы…

Он сделал шаг вперед, протянул руку, чтобы коснуться чуда, но Игнат, стоявший рядом, молча положил свою тяжелую ладонь ему на плечо. Петруха замер, как будто наткнулся на стену.

— Не трогать, — глухо произнес солдат.

Я взял таз обеими руками. Он был тяжелее, чем казался. Золото — металл коварный, плотный. Я подошел к ним, показывая каждому.

— Вот, — сказал я, и голос мой прозвучал в оглушительной тишине, как выстрел. — Вот ради чего мы строили чистый лагерь. Вот ради чего мы пьем кипяток. Вот ради чего мы работаем по часам, а не до гроба. Это — не удача. Это — порядок. И ум.

Я посмотрел на троих бывших артельщиков.

— Вспомните, сколько вы получали в поселке? Сколько золотников в день сдавали приказчику? А сколько он записывал вам в ведомость?

Они молчали, опустив головы. Эти воспоминания были унизительны.

— А теперь смотрите. Здесь, — я качнул таз, и солнце снова заиграло на золотом песке, — я думаю, не меньше чем грамм триста-четыреста. За один день. И это все — наше.

Слово «наше» подействовало, как удар. Они привыкли, что все, что они добывали, принадлежало хозяину. Приказчику, купцу — кому угодно, но не им. Мысль о том, что эта гора сокровищ принадлежит и им тоже, была настолько ошеломительной, что они не сразу смогли ее осознать.

— Так мы ж… мы ж теперь богачи, Андрей Петрович! — наконец выкрикнул Тимоха, и его крик разорвал оцепенение.

— Мы не богачи, — поправил я его, ставя таз на землю и накрывая его чистой тряпицей. — Мы — артель. И это только начало. Завтра мы намоем еще. И послезавтра. И с каждым днем мы будем становиться сильнее. Но помните: об этом золоте никто за пределами нашего лагеря не должен знать. Ни единая душа. Слово, вылетевшее отсюда, принесет за собой не богатство, а смерть. Понятно?

Они закивали так яростно, что, казалось, готовы были откусить себе языки. Страх перед приказчиком и Рябовым был все еще силен, но теперь к нему примешивался новый, куда более мощный стимул — страх потерять то, что они только что обрели.

— А теперь, — я выпрямился, отряхивая руки, — ужин. И спать. Завтра будет тяжелый день.

Вечером у костра царила непривычная атмосфера. Усталость была, но она была легкой, приятной. Люди ели уху, и на их лицах играли отблески пламени и отсветы будущего богатства. Они перешептывались, бросали на меня уважительные, почти благоговейные взгляды. Я больше не был для них чудным купцом. Я стал кем-то вроде колдуна, вождя, человека, который знает тайну.

Когда все улеглись, ко мне подошли трое. Игнат, Степан и Елизар. Мой военный совет. Мы отошли в сторону, подальше от спящих.

— Ну, командир, — первым заговорил Игнат, и в его голосе я впервые услышал что-то похожее на улыбку. — Теперь они твои. С потрохами. Скажешь им рыть землю зубами — будут рыть.

— Это не просто золото, Андрей Петрович, — подхватил Степан, и его глаза горели трезвым, расчетливым огнем. — Это власть. Чистая, концентрированная власть. С такими деньгами мы можем купить все. Инструмент. Провизию. Людей. Мы можем купить молчание урядника и даже самого Аникеева.

— Можем, — согласился я. — Но покупать — значит признавать их власть над нами. А я хочу такое, где мы будем сами себе хозяева.

— Сын мой, — заговорил Елизар, и его тихий, гулкий голос заставил нас замолчать. — Ты нашел великую жилу. Но чем богаче жила, тем больше хищников она привлекает. Дым вашего костра виден издалека, а слухи летят быстрее дыма. Скоро сюда придут гости. Незваные.

— Я знаю, отец, — ответил я, глядя в темноту, туда, где за стеной леса прятался поселок.

Глава 10

Я смотрел в темноту, туда, где за стеной леса прятался поселок, и слова Елизара гулким эхом отдавались в моей голове. «Скоро сюда придут гости. Незваные». Старик был прав. Успех первого дня был яркой вспышкой, но теперь, когда эйфория прошла, наступил холодный расчет. Наше маленькое золотое пятно на карте тайги было слишком ярким, чтобы его долго не замечали.

— Они придут, — глухо подтвердил я слова Елизара. — И будут бить в самое слабое место.

— В какое же? — напрягся Игнат, его рука легла на рукоять ножа. — Людей у нас мало.

— Не в людей, Игнат. Они ударят в наш порядок, — ответил я. — Посмотри на нас. Мы — горстка людей, у которых вдруг появились деньги. Что делает обычный старатель, намыв немного золота? Правильно, идет в кабак и пропивает его. Что делает артель, наткнувшись на жилу? Начинает рвать ее, забыв про сон и еду, пока половина не свалится от усталости и хворей. Они ждут, что мы поступим так же. Ждут, что мы передеремся из-за добычи, сопьемся, ослабнем. И тогда нас можно будет взять голыми руками.

Степан и Елизар молчали. Мои слова были не откровением, а констатацией жестокой правды их мира.

— Наша главная защита — не топоры и не ружья, которых у нас нет, — продолжил я. — Наша защита — это сытый, здоровый и трезвый работник. С завтрашнего дня мы начинаем жить так, будто уже готовимся к осаде.

На следующее утро, когда поляна наполнилась стуком топоров, я собрал всех. Мои артельщики, окрыленные вчерашним успехом, работали с лихорадочным рвением. Но это был порыв, эмоция. А мне нужна была система.

— С сегодняшнего дня обновляем порядок! — объявил я громко, и все уставились на меня в немом непонимании. — Шлюз будет работать без остановки, с утра до вечера. Две смены. Первая — с утра и до полудня. Вторая — с полудня и до вечера. Десять часов работы на человека, не больше. Будете меняться. С обязательными перерывами на отдых и еду. Степан составит график.

Повисла тишина. Они переглядывались, не понимая.

— Как это — десять часов? — первым нашелся Петруха. — Да нас приказчик за такую работу на смех бы поднял! Работать надо, пока светло!

— Приказчик поднимал бы на смех, потому что ему плевать, свалишься ты от усталости или нет. К нему на твое место завтра придет другой дурак, — отрезал я. — А мне не плевать. Мне нужен не измотанный за неделю каторжник, а сильный и здоровый работник, который и через месяц, и через год будет в строю. Уставший человек — плохой работник. Запомните это.

Затем я подозвал к себе жену Елизара, Марфу.

— Матушка Марфа, — обратился я к ней с поклоном. — С этого дня ты у нас главная по хозяйству. Твоя задача — чтобы в котле всегда был кипяток, а к обеду и ужину — горячая еда. Продуктами обеспечим. За твой труд — доля, как у любого старателя.

Женщина вспыхнула, опустила глаза, но в ее взгляде я увидел не только смущение, но и гордость. Елизар одобрительно крякнул. Я не просто дал ей работу. Я признал ее труд равным мужскому, старательскому. В этом мире это было немыслимо.

Артель загудела, как растревоженный улей. Но это был гул не протеста, а обсуждения. Мои правила ломали все их представления о жизни, но где-то в глубине души каждый из них чувствовал: в этом есть смысл.

Система заработала. Шлюз гремел с утра до вечера, увеличивая нашу добычу. Люди, работая меньше, успевали больше. А регулярная горячая еда и полноценный отдых творили чудеса. Через неделю моих артельщиков было не узнать. Исчезла землистая бледность с лиц, в движениях появилась уверенность. Они меньше кашляли, реже жаловались на боль в спине. Они начали смеяться. Этот звук, редкий гость в поселке, здесь, на нашей поляне, стал раздаваться все чаще.

Накопленное золото жгло мне руки. Это был наш капитал, наша кровь, и его нужно было пустить в дело. Я призвал к себе Игната. Мы отошли к ручью, где шум воды скрывал наш разговор. Я высыпал на кусок кожи примерно треть нашего запаса — увесистую горку сияющего песка.

— Твоя задача, Игнат. Пойдешь в поселок. Один.

Он кивнул, его лицо было непроницаемо.

— Что купить?

— Первое — провизия. Мука, соль, крупа. Бери с запасом, на месяц или два. Второе — инструмент. Еще топоры, пилы, лопаты. И обязательно — буравы и скобы. Мы строим крепость, а не хижину. Третье, — я понизил голос, — зайдешь к лекарю. Если он есть. Если нет — к бабке-знахарке. Мне нужен йод.

— Йо-од? — он споткнулся на незнакомом слове.

— Скажешь, настойка для заживления ран. Коричневая, вонючая жидкость в склянке. Скажи, для меня. Что я, мол, в этих снадобьях разбираюсь. Скорее всего, это будет настойка на дубовой коре. Дай ему за это не песком, а серебром. И вот еще что, — я посмотрел ему прямо в глаза. — Ты идешь туда не просто как покупатель. Ты идешь как разведчик. Слушай. Смотри. Кто что говорит про нас? Не следят ли за тобой? Запомни каждое косое слово, каждый подозрительный взгляд. Нам нужно знать, что о нас думают.

Игнат молча ссыпал золото в кожаный кисет, спрятал его за пазуху.

— Будет исполнено, командир.

Он ушел на рассвете, а я остался, ощущая себя полководцем, отправившим своего лучшего воина в тыл врага.

Два дня его отсутствия тянулись мучительно долго. Мы продолжали работать, рубить сруб, мыть золото, но в воздухе висело напряжение. Каждый шорох в лесу заставлял вздрагивать. Наконец, на исходе второго дня, на тропе показалась его фигура. Он был не один. За ним, нагруженные мешками, шли двое рослых мужиков.

Я встретил его у края поляны, жестом остановив остальных.

— Пополнение? — спросил я, кивком указывая на незнакомцев.

— Так точно, — отрапортовал Игнат. — Встретил в кабаке. Навел справки. Косяков нет, в пьянстве и шулерстве не замечены. Один, тот что рыжий, — Егор, бывший егерь, списан по ранению. Другой, чернявый, — Михей, из беглых крепостных, мужик молчаливый и сильный. Работали вместе в одной артели, от хозяина ушли. Без долгов. Просятся к нам.

Я подошел к ним. Они стояли, понурив головы, как на суде. От них пахло потом и дорогой.

— Зачем пришли? — спросил я прямо.

— Правды искать, господин начальник, — хрипло ответил рыжий Егор. — Слыхали мы, у вас тут не по-зверски, а по-людски с работным человеком обходятся. Честный труд. А мы работать умеем.

Я долго смотрел им в глаза, пытаясь разглядеть ложь. Но видел лишь усталость и отчаянную надежду.

— И откуда слыхали такое? — Спросил я.

— В поселке всякое говорят. Кто байками считает, а кто вымыслами. А мы вот понадеялись, что взаправду все это, вот и просимся к вам.

— А откуда ноги растут у разговоров таких? — Продолжил допытываться я.

— Как я понял, — говорил Егор, — соглядатай был тут. И не раз. Издалека наблюдают за вами…

— Хреново… Ладно, — сказал я. — Оставайтесь. Но порядки у нас строгие. Вечер вам на отдых, а завтра — в общую работу.

Они просияли. Игнат проводил их к навесу, а сам вернулся ко мне.

— Докладывай, — приказал я, когда мы остались одни.

Он кивнул на тяжелый мешок с провизией и сверток с инструментами у навеса, а сам протянул мне маленькую, темную склянку, туго заткнутую пробкой. Йод. Отлично.

— В поселке неспокойно, — начал он глухо. — Про нас говорят. Везде. В кабаке, на рынке, у конторы. Кто шепотом, кто в открытую. Называют тебя «чудным барином». Говорят, нашел ты колдовскую жилу, раз у тебя люди не работают, а золото рекой течет. Приказчик и Рябов пока молчат, но это затишье перед бурей. Я чувствовал на себе взгляды. Постоянно.

— Ты видел, кто следил? — спросил я.

Игнат на мгновение замялся.

— Нет, командир. Не видел. Они хорошо прятались. Я только чувствовал.

Я остановился и посмотрел на него.

— Ты не видел, потому что не смотрел, Игнат. Ты шел выполнять приказ — купить, принести. А надо было думать, как враг. Предвидеть. Ты был уверен в себе, в своей силе. А они использовали это против тебя. Они наблюдали за тобой, как за медведем, который идет к своей берлоге. И теперь они знают, что берлога полна меда.

На его лице впервые отразилось что-то похожее на неуверенность. Он, герой войны, непобедимый унтер, был переигран безымянными шпионами.

— Я… виноват, командир, — глухо произнес он.

— Ты не виноват. Ты получил урок, — поправил я его. — И я вместе с тобой. Я понадеялся на твою силу, а надо было положиться на твою хитрость. Запомни этот урок. В нашей войне побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто видит на шаг вперед.

Он молча кивнул, и я понял, что этот урок он усвоил на всю жизнь. Теперь он будет не просто солдатом. Он начнет думать, как шпион.

— Что ж, — я хлопнул его по плечу. — Раз за нами наблюдают, дадим им то, что они хотят увидеть. Пусть видят, что мы не прячемся. Пусть видят, что мы строимся. Пусть видят нашу силу и наш порядок.

С этого дня темп нашей стройки ускорился. Новые люди, инструмент — все это превратило нашу поляну в гудящий муравейник. Стены сруба росли на глазах. Это был уже не просто дом, а настоящее укрепление. Толстые, подогнанные друг к другу сосновые бревна, высокий фундамент из камней, узкие, похожие на бойницы окна. Я сам спроектировал его, вспоминая картинки старых русских острогов. Один большой общий зал, кухня и несколько маленьких комнат-клетей, где могли разместиться по одному-два человека. А еще было несколько комнат, где можно было поставить до трех-четырех лавок — про запас.

Именно в разгар этой кипучей деятельности, когда, казалось бы, все шло как по маслу, и ударило. Не из леса, не из поселка. Удар пришел изнутри, порожденный нашим же трудом.

Раздался короткий, вскрик, полный боли и удивления. Стук топоров и скрежет пил мгновенно смолкли. В наступившей тишине я услышал тяжелое, хриплое дыхание. Все головы повернулись в сторону фундамента, где Семён и Петруха укладывали валуны.

Петруха, самый нетерпеливый и порывистый из моих артельщиков, сидел на земле, привалившись спиной к недостроенной стене. Его лицо было белым, как полотно, а глаза — огромными от ужаса. Он смотрел на свою ногу. Я проследил за его взглядом и почувствовал, как внутри все похолодело.

Тяжелая кирка, сорвавшись с камня, вошла ему в голень чуть выше сапога. Грубая ткань штанины пропиталась кровью, которая густыми, темными толчками вытекала из раны, образуя под ногой быстро растущую лужу.

— Черт… черт… — шептал он, пытаясь зажать рану руками, но от этого становилось только хуже.

Семён, стоявший рядом, растерянно хлопал глазами. Остальные замерли, как стадо, почуявшее кровь. В их глазах я увидел не столько сочувствие, сколько первобытный, суеверный страх. Для них это был знак. Плохой знак. И еще они знали, что означает такая рана здесь, вдали от лекарей и городов. Рана от грязного железа, в которую попала земля. Это была не просто травма. Это был смертный приговор, отложенный на несколько дней. Сначала жар, потом нога распухнет и почернеет, а потом… мучительная смерть от «антонова огня», как здесь называли гангрену.

— Несите его к костру! Живо! — скомандовал я, и мой резкий, властный голос вывел их из оцепенения.

Игнат и Семён подхватили обмякшего Петруху под руки и поволокли к навесу. Я бросился следом.

— Марфа! — крикнул я жене Елизара. — Воды! Воды кипяченой неси, и соли туда брось, горсти две! Быстро! Степан, неси мой мешок! Тот, что с инструментами!

Я опустился на колени рядом с Петрухой. Он стонал, его тело била крупная дрожь.

— Все, Петрович… отработался я, — прохрипел он, глядя на меня полными слез глазами. — Пропал я…

— Молчать! — оборвал я его жестко, но тут же смягчил тон. — Ты в моей артели, Петруха. А у меня люди не пропадают. Понял?

Я взял нож и одним движением распорол пропитанную кровью штанину. Картина была скверной. Рваная рана, глубокая, до самой кости. Кровь продолжала сочиться, но уже не так сильно. Это хорошо — значит, крупная артерия не задета. Я тут же перетянул ногу выше ранения, чтоб остановить кровотечение.

Вся артель сгрудилась вокруг, наблюдая за мной в гробовом молчании. Они ждали, что я начну делать. Засыпать рану золой? Прикладывать паутину? Читать заговоры? Прижигать каленым железом?

Марфа принесла котелок с соленой водой. Я зачерпнул кружкой.

— Терпи, Петруха. Будет больно.

И, не давая ему опомниться, плеснул теплый раствор прямо в рану.

Петруха взвыл, его тело выгнулось дугой. Игнат, как скала, держал его за плечи, не давая дернуться.

— Еще! — скомандовал я Марфе.

Я промывал рану снова и снова, вымывая из нее грязь, мелкие камешки и обрывки ткани. Мужики смотрели на это с ужасом. Лить соленую воду в живую рану — это казалось им верхом жестокости и безумия.

Когда рана была промыта, я достал из мешка свой главный козырь — склянку с йодом. Открыл пробку. В нос ударил резкий, аптечный запах.

— Это еще что за отрава? — прошептал кто-то за спиной.

— Лекарство, — ответил я, не оборачиваясь. Я обмотал палец чистой тряпицей, смочил ее в йоде и, кивнув Игнату, чтоб тот держал Петруху, чтобы он не дернулся, тщательно промазал всю кожу вокруг раны и ее края. Петруху потряхивало от боли, но вой его был уже тише.

Затем я достал чистый кусок холстины, который всегда носил с собой, и туго перевязал голень. Кровь почти остановилась.

— Все, — выпрямился я, вытирая руки. — Теперь лежать. И никакого самолечения. Никаких подорожников, никакой мочи и прочей дури. Понятно? Пить только кипяток.

Я встал и обвел взглядом застывших артельщиков.

— Вы все видели. Эта хворь, что убивает от таких ран, живет в грязи. На железе, в земле. А боится она двух вещей: чистоты и огня, — я поднял склянку с йодом. — Вот это — огонь в бутылке. Он выжигает заразу. А чистота — это то, что я требую от вас каждый день. Мыть руки, пить кипяток, не гадить где попало. Это не моя прихоть. Это закон выживания. Сегодня повезло Петрухе, что я был рядом. Завтра может не повезти вам.

Я замолчал, давая им переварить услышанное. Они смотрели на меня, как на колдуна. Я не просто спас человека. Я на их глазах показал им невидимого врага — микробов — и способ борьбы с ним. Я объяснил им их мир так, как им не объяснял никто.

В этот момент вперед шагнул Игнат. Его лицо было суровым, как никогда.

— А теперь слушайте внимательно, — его голос прозвучал как удар кнута. — Командир спас жизнь этому дурню. Но так будет не всегда. Но тем не менее, Андрей Петрович рассчитывал на него, на его труд. А сейчас этот дурень выпал на несколько дней из работы. А всё почему? Потому что браги хлебнули перед работой! В общем, запомните: любая попытка утаить золото, хоть одну крупицу, — изгнание. Без доли, без разговоров. В чем пришел, в том и уйдешь в тайгу. Дальше: пьянство на рабочем месте или перед работой — изгнание. Хотите пить — пейте в свой выходной, если он у вас будет. Но если я увижу хоть одного пьяногоу шлюза или с топором — изгнание. Еще: любая драка, любая поножовщина — изгнание обоим. Спорные вопросы решаются через командира или через меня. Мы здесь строим артель, а не волчью стаю.

Он обвел всех тяжелым, не предвещающим ничего хорошего взглядом.

— Я буду следить за каждым. И пощады не будет ни для кого. Кто не согласен — может уходить прямо сейчас. И еще одно. Пожалуй, это самое важное. Любое. Любое неповиновение Андрею Петровичу — туда же, — он указал рукой в тайгу в сторону поселка.

Никто не шелохнулся. Они смотрели на Игната, потом на меня, потом на лежащего под навесом живого Петруху. Они видели не просто двух начальников. Они видели систему. Один спасает, другой карает. Один дает жизнь, другой следит, чтобы эту жизнь не просрали по глупости. И в этой системе была железная, понятная логика. Это был не произвол приказчика, а суровый, но справедливый закон. Закон, который защищал их же самих.

Люди молча разошлись по своим местам. Но работали они уже по-другому. Осторожнее. Внимательнее. Они поняли, что их жизнь и здоровье — это тоже часть общего капитала.

К концу второй недели наш сруб был готов. Стены возвышались над поляной, пахнущие свежей смолой. Оставалось самое главное — крыша и печь. И тут проявились новые таланты. Рыжий Егор, бывший егерь, и молчаливый Михей, как оказалось, в своих прошлых жизнях имели дело с камнем.

— Мы бы печь сложили, Андрей Петрович, — сказал Егор, когда мы обсуждали дальнейшие планы. — Русскую. Чтобы и грела, и хлеб пекла.

— Русскую печь не надо, — возразил я. — Это половину места в срубе будет занимать. Будем делать по-другому.

Я взял прутик и начал чертить на утоптанной земле. Мои новые каменщики смотрели на чертеж с недоумением.

— Вот, смотри. Здесь — топка. С дверцей чугунной, чтобы закрывалась плотно. Над топкой — не лежанка, а ровная чугунная плита. С кругами, чтобы котелок поставить или сковороду. Это будет плита. Готовить на ней в сто раз удобнее, чем в печи.

— А хлеб как же? — не понял Михей.

— А для хлеба — вот, — я начертил рядом с топкой еще одну нишу, сзади. — Это духовка. Горячий воздух из топки будет идти не сразу в трубу, а сначала сюда, обтекать эту камеру со всех сторон. В ней жар будет ровный, сильный. И хлеб пропечется, и мясо затушить можно. И все это будет топиться по-белому.

— По-белому? — переспросил Егор. — Это как?

— Это значит, что весь дым уйдет в трубу, — я начертил дымоход, сложной, коленчатой формы. — В избе будет чисто и свежо. Никакой сажи и угара.

Они смотрели на чертеж, и на их лицах отражалась работа мысли. Это было так не похоже на то, что они знали, но в этом была своя, инженерная логика.

— А это еще что за завитушки? — спросил Михей, ткнув пальцем в странные каналы, которые я начертил отходящими от основной плиты.

— А это, Михей, — я улыбнулся, — центральное отопление.

Они уставились на меня, как на полоумного. Слово «центральное» они, может, и слышали, но «отопление» было для них пустым звуком.

— Вы же знаете, как дымоход греется, — начал я объяснять, как детям. — Жар от плиты будет такой, что рукой не дотронешься. А куда этот жар уходит? Правильно, только в комнату, где плита расположена. Там и будет греть. А мы его заставим работать на весь сруб. Мы сделаем от плиты что-то по типу дымохода на несколько ответвлений. Не для дыма, а для горячего воздуха. Проложим из глины трубы во все комнаты. Горячий воздух от плиты пойдет по этим трубам, будет нагревать их, и они будут отдавать тепло. В каждой комнате будет свой теплый лежак. Будет тепло, как в царских палатах.

Егор и Михей долго молчали, вглядываясь в мой чертеж. Затем Егор осторожно провел мозолистым пальцем по чертежу.

— Хитро… — пробормотал он. — Ой, хитро, Петрович. Если сработает… да это ж…

Он не находил слов. А я видел, как в его глазах загорается огонь творца. Не просто каменщика, а инженера. Ему не просто приказали сложить печь. Ему дали задачу, которая будоражила воображение.

Работа над печью и «центральным отоплением» стала главным событием в лагере. Все, кто был свободен от шлюза и валки леса, помогали каменщикам: месили глину, таскали камни. Это был уже не просто труд, а совместное творчество. Они строили. Свой дом.

Через три дня Петруха, бледный, худой, но уже без лихорадки, впервые встал на ноги, опираясь на палку. Он подошел к своей лавке, где лежали его вещи, порылся в них и достал что-то, завернутое в тряпицу. Он подошел ко мне и протянул сверток.

— Вот, Андрей Петрович. Возьми.

Я развернул тряпицу. На ладонь мне упал маленький, но увесистый самородок, похожий на кривой коготь. Золото, которое он, очевидно, утаил от приказчика и хранил на черный день.

— Ты что, Петруха? — удивился я. — Зачем?

— За жизнь, — просто ответил он, глядя мне в глаза. В них больше не было ни страха, ни хитрости. Только искренняя, выстраданная благодарность. — Ты мне жизнь спас. А она этого стоит. И большего стоит.

— Оставь себе, — сказал я, возвращая ему самородок. — Это твое. Ты его честно заработал. А мне твоя лучшая плата — это твои здоровые руки да ноги, чтобы мог трудиться в артели наравне со всеми.

Я видел, как дрогнул его подбородок. Он не ожидал этого. Он привык, что за все надо платить. А я показал ему, что есть вещи, которые не продаются и не покупаются.

Глава 11

Я стоял посреди нашего нового дома. Сруб пах смолой и свежим деревом и он уже жил. В центре, как огромное, теплое сердце, гудела наша печь-голландка, собранная по моим чертежам Егором и Михеем. Она не чадила, не дымила. Весь дым уходил в трубу, а в общем зале было так тепло, что мужики ходили в одних рубахах. На плите, в большом котле, булькала похлебка, распространяя по избе умопомрачительный запах мяса и кореньев. Из духовки тянуло свежеиспеченным хлебом — настоящим, пышным, а не каменными сухарями, к которым все привыкли. А самое главное — по глиняным трубам, скрытым в стенах, тепло расползалось по маленьким комнатам, где у каждого теперь была своя лавка, застеленная сухим лапником.

Мои артельщики, еще недавно похожие на забитых каторжников, сидели за длинным столом, который мы сколотили из толстых досок. Они ели. Ели не торопясь, с достоинством, как люди, знающие, что завтра их снова ждет горячая еда, а не пустые щи. Они смеялись, переговаривались. Петруха, чья нога заживала с поразительной скоростью, уже вовсю травил байки, опираясь на самодельную палку. Это было не просто пристанище. Это была цивилизация. Маленький, но работающий островок XXI века посреди дикого девятнадцатого.

Но, глядя на их сытые, довольные лица, я ощущал не радость, а растущую тревогу. Наш дом был крепостью, но крепость эта стояла на вулкане. Под полом, в тайнике, который знал только я и Игнат, лежало то, что могло как вознести нас до небес, так и сжечь дотла. Золото. Его было уже много. Слишком много для кожаного кисета. Оно лежало мертвым грузом, не работало, но с каждым днем увеличивало риск.

Вечером, когда артель угомонилась, я собрал свой «военный совет» в отдельной комнате, которую мы отвели под контору. Игнат, Степан и Елизар. При свете сальной свечи я высыпал на стол лишь малую часть нашего богатства. Горка золотого песка тускло замерцала, отражая пламя.

— Это красиво, — первым нарушил тишину Степан, задумчиво потирая подбородок. — Но это просто желтый песок, пока мы не превратим его в деньги. А деньги — это мука, это соль, это ружья, в конце концов.

— Верно, — кивнул я. — Нам нужно выходить на рынок. Но делать это нужно осторожно. Как разведка боем.

Я посмотрел на Игната.

— Пойдешь в поселок. Вот, — я отмерил небольшую часть песка, граммов сто, не больше, и ссыпал в кисет. — Продашь это местному скупщику. Не Рябову, найди кого-нибудь помельче. На вырученные деньги купишь все, что сможешь унести: муку, крупу, порох, свинец. Но главное — слушай. Все, что говорят о нас. Нам нужно знать, что зреет в этой паучьей банке.

— Не лучший это путь, Андрей Петрович, — вдруг подал голос Елизар. Его глубоко посаженные глаза серьезно смотрели на меня. — В поселке золото принимают за бесценок. Приказчик с урядником и прочие кровопийцы на том и живут, что старатель из тайги в город с золотом не пойдет. Далеко, опасно. Вот и отдают за полцены, лишь бы на хлеб да на водку хватило. Обдерут твоего солдата как липку.

— Я знаю, отец, — ответил я. — Это не для прибыли. Я хочу, чтобы они увидели, что мы начали продавать золото. Что оно пусть и немного, но появилось у нас. Хочу посмотреть на их реакцию. Игнат, — я снова повернулся к солдату, — твоя задача сильно не торговаться. Отдай за столько, за сколько возьмут. Но запомни лицо скупщика, запомни, как он будет смотреть на песок, что будет говорить. Что будут говорить остальные. И возвращайся как можно быстрее.

Игнат молча кивнул, спрятал кисет и на рассвете растворился в лесу.

Вернулся он к вечеру следующего дня, нагруженный двумя тяжелыми мешками. В них была мука, соль, крупы. И еще он принес то, о чем я просил его отдельно — два старых, но исправных кремнёвых ружья и бочонок пороха. Он вошел в избу, молча свалил мешки на пол и протянул мне маленький кошель с серебром. В нем звенела жалкая горстка монет.

— Как и говорил Елизар, — глухо доложил Игнат, когда мы снова уединились в конторе. — Скупщик, некто Силантий, вертел песок в руках, цокал языком, говорил, что грязный, с примесями. Дал втрое меньше, чем он стоит на самом деле. Но глаза у него горели. Жадные, злые.

— А слухи? — спросил я.

— Слухи есть. Весь поселок гудит. Говорят, ты колдун, что землю видишь насквозь. Что нашел демидовский клад. Рябов, говорят, рвет и мечет. Его артельщики, которых он держит впроголодь, начали роптать. Двое вчера от него сбежали. Ищут дорогу к нам.

Степан, слушавший все это, нервно хмыкнул.

— Клад, говоришь? Колдун? Они скоро на нас охоту объявят, как на нечистую силу.

— Да, так себе новости, — буркнул я.

— Но есть и хорошие. — Игнат выпрямился. — В кабаке я разговорился с одним обозником, что ходит с караванами в губернский город. Он подтвердил — там, в казначействе, за золото дают настоящую цену. Официальную. Почти втрое больше, чем здесь. Но…

— Но туда нужно еще добраться, — закончил я за него. — Три дня пути по тракту, где шалят разбойники. И везти с собой не кисет золота, а в разы больше…

В комнате повисла тишина. Это был риск. Огромный, почти безумный риск. Но и куш был соответствующим. Продать золото по настоящей цене — это значило не просто купить провизию. Это значило получить капитал, который позволит нам перевернуть игру.

— Я пойду, — сказал Игнат. — С ружьем, ночью…

— Нет, — прервал я его. — Ты нам нужен здесь. Ты — наш единственный военный. Если ты уйдешь и они нападут… Пойдет другой человек.

Я посмотрел на Елизара. Старовер сидел, поглаживая свою окладистую бороду, и его лицо было спокойным, как лесное озеро в безветренный день.

— Отец, — обратился я к нему. — Ты знаешь эти леса лучше, чем Рябов свои карманы. Ты знаешь тропы, которых нет ни на одной карте. Ты сможешь дойти до города, минуя тракт и заставы?

Елизар медленно поднял на меня свои глаза.

— Смогу, Андрей Петрович. Наши деды еще от царских слуг этими тропами хаживали. Но одно дело — самому пройти, а другое — с таким грузом. И в городе меня многие знают. Сразу поймут, от кого я пришел. Слух пойдет еще быстрее, чем я обратно вернусь.

— Тут уже как получится, — я хлопнул ладонью по столу. — В конце концов, у нас есть документ на эту землю и мы ничего противозаконного не делаем. А если пойдут на нас силой… что ж — когда-то это всё равно должно случиться…

Решение было принято. Следующие два дня мы готовились. Я отмерил недельную добычу — почти килограмм сияющего песка. Мы упаковали его в двойные кожаные мешки, а затем зашили в простой холщовый куль с мукой. Елизар взял с собой только своего сына, ружье и краюху хлеба.

Провожая их, я чувствовал, как холодеет внутри. Я отправлял старика и парня в пасть льва, доверив им все, что мы заработали потом и кровью.

Неделя их отсутствия была самой длинной в моей жизни. Мы работали, как заведенные, шлюз гремел, стены крепости росли, но все это было механически. Каждую ночь я выходил на крыльцо и смотрел в сторону тракта, вслушиваясь в ночные шорохи. Игнат удвоил посты, наши новые артельщики, Егор и Михей, спали с ружьями в обнимку. Мы ждали. Ждали либо вестей, либо беды.

Елизар с сыном вернулись на восьмой день. Они появились на опушке леса так же внезапно, как и исчезли. Усталые и исхудавшие. За плечом Елизара был пустой мешок из-под муки, а за пазухой — нечто куда более ценное.

В конторе он выложил на стол несколько тяжелых мешочков с серебряными рублями и пачку новеньких, хрустящих ассигнаций. Сумма была ошеломляющей. Она была больше, чем все, что я видел за свою короткую жизнь в этом мире.

— Все, как ты и говорил, Андрей Петрович, — его голос был ровным, но я видел, как блестят его глаза. — В казначействе приняли без звука. Чиновник только головой качал, глядя на чистоту песка. Спросил, не с демидовских ли приисков товар. Я сказал, бог послал.

— А слухи? — спросил я, с трудом отрывая взгляд от денег.

Елизар помрачнел.

— Слухи пошли, едва я на базар зашел за солью. Меня там каждая собака знает. Сразу начали шептаться: «Елизар-кержак в городе! А он ведь у этого, у Воронова теперь живет! Видать, с золотом пришел!». Когда обратно шел, уже в открытую спрашивали, правда ли, что ты нашел жилу, где самородки с кулак величиной.

Степан, пересчитывавший ассигнации, присвистнул.

— Ну, Андрей Петрович, поздравляю. Теперь ты не просто колдун. Теперь ты легенда. А у легенд жизнь, как правило, короткая и яркая.

Он был прав. Наша дерзкая вылазка в губернский город была подобна удару грома в тихий летний день. Мы не просто продали золото. Мы бросили вызов всей системе, выстроенной здесь Рябовым и приказчиком. Мы показали, что можем играть без них. И они этого точно не смогут простить.

Я смотрел на пачки ассигнаций и мешочки с серебром, разложенные на столе. Это был не просто успех. Это был приговор.

— Собирай, Степан, — тихо сказал я. — Веди учет. Каждый рубль, каждая копейка. Это наша казна, наш военный бюджет.

Степан принялся за дело с благоговением ювелира. Игнат и Елизар молча наблюдали.

— Они знают, — глухо произнес Игнат. — Теперь они точно знают. И они придут.

— Значит, нужно будет быть готовыми, — ответил я.

На следующее утро я собрал всю артель в общем зале. Шлюз молчал, топоры не стучали. Люди стояли вдоль стен, переминались с ноги на ногу, с любопытством и тревогой глядя на меня. Они чувствовали, что что-то произошло.

Я вышел в центр избы. Рядом со мной Степан поставил на стол тяжелый деревянный ящик.

— Мужики и дамы, — начал я, подмигнув внучке Елизара, и голос мой гулко разнесся под бревенчатым потолком. — Месяц назад мы пришли на это место. У нас не было ничего, кроме пары ржавых топоров и желания работать на себя, а не на чужого дядю. Мы работали честно. Мы строили дом, мыли золото. Мы не голодали, не болели, не резали друг друга по пьяной лавочке. Каждый из вас вложил в это дело свой труд.

Я сделал паузу, обводя их взглядом. Семён, Тимоха, Петруха, чьи лица из землистых превратились в обветренные и здоровые. Егор и Михей, перебежчики с другого прииска. Сын Елизара, поглядывающий на отца вопросительно.

— Я обещал вам честную долю. Пришло время платить по счетам.

С этими словами я открыл ящик. Внутри, тускло поблескивая в утреннем свете, лежали серебряные рубли. По рядам пронесся сдавленный вздох. Для них, привыкших к ничтожным медным грошам и записям в долговой книге приказчика, это зрелище было сродни чуду.

— Степан, — кивнул я.

Степан, с видом важного казначея, взял в руки ведомость, которую мы составили сегодня утром.

— Артельщик первой категории Семён! — С важным видом зачитал Степан.

Семён, вздрогнув, вышел вперед. Он смотрел на ящик с деньгами с суеверным ужасом, будто это были раскаленные угли.

— За двадцать два отработанных дня, — зачитал Степан, — положено тебе жалованья… два серебряных рубля.

И он протянул Семёну две монеты. Тот взял их так осторожно, словно они могли его обжечь. Повертел в мозолистых пальцах, поднес к глазам. Он не верил.

— Петрович… Андрей Петрович… — пролепетал он, глядя на меня. — Ты не ошибся? Два рубля серебром? За месяц? Да мне приказчик за такое и пяти алтын не писал…

— Я не ошибся, Семён, — ответил я твердо. — Ты заработал их. Своим потом. Это твое.

— Тимоха! — звал Степан. — Два серебряных рубля!

— Петруха! Жалованье за четырнадцать дней, с учетом хвори, — один серебряный рубль!

Каждый, кто выходил вперед, испытывал шок. Они мяли в руках это маленькое, тяжелое серебряное чудо, и я видел, как в их глазах что-то меняется. Это были не просто деньги. Это было зримое, осязаемое доказательство их новой жизни. Доказательство того, что их труд имеет цену. Что они — не рабы, а вольные люди. Особенно радовались живым деньгам Марфа и сын Елизара. Они с явным недоверием смотрели на серебряные кругляши в своих руках.

Когда с рядовыми артельщиками было покончено, я подозвал к себе свой «совет».

— Елизар. За твою мудрость и верность, за твой поход, который сделал нас всех богаче, — я протянул ему несколько хрустящих ассигнаций. — И вот, — я добавил сверху серебряный рубль, — как и всем. На мелкие расходы.

Старик молча принял деньги, поклонился и спрятал за пазуху. Его лицо было непроницаемо, но в глубине глаз я увидел уважение.

— Степан. За твой ум, за твою гениальную бумагу, что дала нам эту землю, за твой порядок в делах.

Степан взял ассигнации дрожащей рукой. Он смотрел на них, и я видел, как в нем борются два человека: старый, спившийся писарь, который тут же променял бы эти бумажки на бочку вина, и новый, возрожденный мастер слова, для которого эти деньги были символом его возвращения к жизни. Второй победил. Он аккуратно сложил ассигнации и убрал во внутренний карман своего сюртука.

— Игнат, — я повернулся к солдату. — За твою верность, за то, что ты — опора нашей крепости.

Я протянул ему его долю. Он взял деньги, не глядя, и так же молча убрал. Для него это не было главной наградой. Его наградой был порядок, строй, командир, которому он служил. Но деньги были частью этого порядка.

Мы вернулись в общий зал.

— А теперь, мужики, — я повысил голос, обращаясь ко всем. — Вы получили свое. Но это только начало. Впереди работы еще больше. И еще больше трудностей. Но теперь вы знаете, за что работаете. За дело!

Артель взорвалась нестройным, радостным гулом. В этот день они работали с утроенной силой. Они не просто отбывали повинность. Они строили свое. Каждый удар топора, каждый камень, уложенный в стену, был вкладом в их собственное будущее.

А я стоял на крыльце и смотрел на этот кипучий муравейник, и тревога в моей душе не утихала. Мы стали слишком заметны. Слишком богаты. Слишком другие. И я знал, что первые гости не заставят себя долго ждать.

Они появились через три дня.

Утром, когда работа была в самом разгаре, наш дозорный, сын Елизара, прибежал с дальнего поста, запыхавшийся и бледный.

— Гости, Андрей Петрович! Верхом! Двое!

Сердце ухнуло и забилось ровнее, холоднее. Началось.

— Всем оставаться на местах! — скомандовал я. — Работаем, как работали. Игнат, Егор, Михей — ко мне. Ружья взять, но на виду не держать.

Через несколько минут из-за поворота тропы показались два всадника. Они ехали неспешно, с той наглой уверенностью, с какой хищник обходит свою территорию. Впереди, на коренастой кобыле, сидел мужик в добротном, но засаленном армяке. Его лицо было непроницаемо. Нога в стремени была вывернута под неестественным углом — он был хром. За ним, на такой же неказистой лошаденке, ехал детина с рябым, одутловатым лицом и маленькими, глубоко посаженными глазками. Я не знал их, но сразу понял — это не старатели. Это псы, спущенные с цепи.

Они остановились у края нашей поляны, не спешиваясь. Хромой смерил взглядом наш лагерь. Я видел, как его глаза скользнули по срубу, по ровным поленницам, по чистоте вокруг. В этом взгляде не было удивления, только холодная оценка. Он ожидал увидеть добычу, а увидел крепость.

Я вышел им навстречу. За моей спиной, в нескольких шагах, беззвучно вырос Игнат. Егор и Михей, работавшие у поленницы, замерли, и я знал, что их руки уже лежат на спрятанных под тулупами ружьях.

— Что-то потеряли, люди добрые? — спросил я ровным, холодным тоном, давая понять, что я здесь хозяин.

Хромой усмехнулся кривым ртом.

— Мы не теряем. Мы находим, — его голос был хриплым, прокуренным. — Гаврила Никитич, хозяин наш, велел проведать соседей. Узнать, как живете-можете. Не обижает ли кто.

Он лгал, и ложь его была тяжелой и липкой, как болотная грязь. Это была не разведка. Это была демонстрация силы.

— Благодарю за заботу, — ответил я так же холодно. — Как видите, не жалуемся.

— Видим, видим, — протянул он, и его глаза впились в меня. — Отстроился ты, Воронов. Не по-людски как-то. Быстро. Будто нечистый помогает. Поговаривают, золото у тебя само в руки прыгает.

— Языки у людей длинные, — парировал я. — А правда в том, что земля здесь скупая. Берем не фартом, а горбом. Порядком да работой.

— Порядком? — он хмыкнул, и в его голосе прозвучала откровенная угроза. Он кивнул на Игната, стоявшего за моей спиной, как скала. — С таким-то вертухаем любой порядок наведешь. Знаем мы таких.

— У меня люди вольные, — отрезал я. — И работают за долю, а не из-под палки.

В этот момент его взгляд зацепился за ручей. Шлюз мы, по моему приказу, остановили и прикрыли лапником, но следы нашей бурной деятельности скрыть было невозможно.

— А это что за хитрость у тебя там? — спросил он, дернув подбородком в сторону оврага.

— Не твоего ума дело, — глухо, как из бочки, произнес Игнат, делая полшага вперед.

Хромой перевел взгляд на Игната, и на мгновение в его глазах блеснул интерес хищника, встретившего равного. Он оценил его рост, плечи, мертвую неподвижность.

— Ты что себе позволяешь, служивый⁈ — рявкнул рябой детина, дернувшись вперед, но Хромой остановил его движением руки.

— Он исполняет мой приказ: посторонним на рабочий участок не заходить. Место опасное. Вдруг оступишься, ногу сломаешь. Вторую. Кто лечить будет? — Я улыбался, но улыбка моя была холоднее льда.

Хромой понял, что к шлюзу ему не подойти. Он снова повернулся ко мне, и в глазах его была нескрываемая злоба.

— Хитришь, Воронов. Ох, хитришь. Думаешь, самый умный? Думаешь, отстроился тут, солдафона нанял и можешь Гавриле Никитичу дорогу переходить?

— Я никому дорогу не перехожу, — ответил я. — Я работаю на своей земле. И никому не мешаю.

— Твоя земля? — он расхохотался, коротким, лающим смехом. — Бумажку у Аникеева за рубль купил и думаешь, хозяином стал? В тайге, Воронов, закон один — право сильного. А сила здесь, на этой речке, всегда была за купцом Рябовым.

Он наклонился в седле, понизив голос до змеиного шипения.

— Хозяин мой предлагает по-хорошему. Продай нам свою диковинку, что в ручье стоит. И участок свой продай. Дадим столько, что до самой Москвы хватит. И уйдешь отсюда. Живым.

— Мой участок не продается, — отчеканил я. — И секретов у меня нет.

Лицо Хромого окаменело.

— Ну, смотри, Воронов. Везение — девка гулящая. Сегодня оно с тобой, а завтра — с другим. Сегодня у тебя дом стоит, а завтра — одни угольки дымятся. Сегодня работники твои здоровы, а завтра — хворь на них нападет. Тайга, она, знаешь ли, большая. Всякое случается.

Это была прямая угроза. Поджог, отрава, убийство из-за угла. Стандартный набор методов решения проблем в этом мире.

— Благодарю за предупреждение, — сказал я, не меняя тона. — Мы люди осторожные. А гостей незваных не любим. Особенно тех, кто приходит с дурными вестями.

— Пожалеешь, Воронов! — выплюнул он. — Слово Рябова — кремень. Он сказал, что твоего здесь не будет — значит, не будет!

Он зло дернул поводья, разворачивая лошадь так резко, что та захрипела. Его рябой напарник бросил на меня злобный взгляд и поспешил за ним.

Я долго смотрел им вслед, пока они не скрылись за деревьями. А потом медленно выдохнул.

— Ну что, командир, — глухо произнес Игнат, подходя ко мне. — Войну объявили.

— Да, — выдохнул я. — Объявили. Время спокойной работы кончилось.

Я обернулся к своему дому, к своей маленькой крепости. Я видел встревоженные лица своих людей, прекративших работу и смотревших на меня. Они все слышали.

— Ну и чего встали⁈ — крикнул я им так громко, чтобы не осталось сомнений в моей уверенности. — Гости уехали! Работаем!

И они, поколебавшись секунду, снова взялись за топоры. Каждый понимал: отсидеться не получится.

Глава 12

Тишина, повисшая после отъезда «гостей», была тяжелее и опаснее, чем любая угроза, высказанная ими вслух. Она была пропитана страхом. Я видел его в глазах своих людей: в том, как Семён сжал топорище до побелевших костяшек, как Петруха зябко поежился, несмотря на то, что на улице было тепло. Они были похожи на стадо, почуявшее волков. Их хрупкий мир, построенный на горячей еде и честном заработке, мог в любой момент рухнуть, сгореть дотла, как и обещали гости.

Мой крик, призывающий к работе, был блефом. Чистым, наглым блефом, рассчитанным на то, чтобы погасить панику. И он сработал. На время. Стук топоров возобновился, но он был другим — нервным, рваным. Люди работали, но уши их были напряжены, а глаза то и дело косились в сторону леса.

Вечером, когда мы собрались в общем зале за ужином, атмосфера была гнетущей. Смех умолк. Все ели молча, и только стук ложек о миски нарушал тишину. Я знал, что должен что-то сделать. Страх — это ржавчина, которая разъедает дисциплину и веру быстрее, чем любая кислота.

— Боитесь? — спросил я громко, откладывая ложку.

Все вздрогнули и подняли на меня глаза.

— А чего не бояться-то, Андрей Петрович? — глухо отозвался Семён. — Рябов — не пьяный мужик в кабаке, языком зря молоть не станет. Сказал «угольки» — значит, будут угольки. У Рябова людей, что собак нерезаных. Придут ночью, подожгут с четырех сторон — и поминай как звали.

— Придут, — согласился я. — Обязательно придут. И что вы предлагаете? Разбежаться? Вернуться в поселок, к Прохору, на колени к приказчику? Снова жрать гнилую капусту и получать запись в долговой книге вместо денег?

Мужики молчали, понурив головы.

— Они думают, что мы — стадо овец, — продолжал я, и голос мой крепчал, наполняясь сталью. — Они думают, что если припугнуть, мы разбежимся, оставив им все, что нажили. Но мы не овцы. Мы — артель. Они придут, чтобы жечь и убивать. А мы их встретим.

Я посмотрел на Игната.

— Солдат, ты знаешь, что такое оборона?

— Так точно, командир, — его голос прозвучал в тишине, как удар в барабан. — Оборона — это подготовка. Это знание местности, это ловушки и пути отхода.

— Вот именно, — кивнул я. — Они ждут, что мы будем сидеть здесь и дрожать от страха. А мы будем готовиться. Начинаем жить по-военному.

На следующее утро я разделил артель. Основная масса продолжала работу на шлюзе и достройке дома — вид кипучей деятельности должен был усыпить бдительность рябовских шпионов. А мой ударный кулак получил другую задачу.

Я отвел в сторону Игната и сына Елизара, Фому — который знал лес не хуже отца.

— Ваша задача — ловушки на подходах, — сказал я им тихо, когда мы скрылись в лесу. — Игнат, твой опыт. Фома, твои глаза и знание троп. Вам нужно предусмотреть все возможные подходы и сделать их непроходимыми для потенциального врага.

Я разложил грубый план местности, который начертил на куске бересты.

— Они не пойдут в лоб. Побоятся наших ружей. Они пойдут ночью, скрытно, с нескольких сторон. Вот, — я указал на самые вероятные пути подхода к нашему лагерю, — здесь, здесь и здесь. Нам нужно превратить эти тропы в ад для любого, кто сунется сюда без приглашения.

Игнат понимающе кивнул.

— «Волчьи ямы», «спотыкачи», сигналки. Я понял, командир.

— Не просто «волчьи ямы», — возразил я. — Нам не нужны трупы. Нам нужны крики. Раненый враг страшнее мертвого. Он кричит, зовет на помощь, сеет панику среди своих. Ямы делайте неглубокие, но с острыми, обожженными кольями на дне, направленными под углом. Не насмерть, а чтобы проткнуть ногу. Петли ставьте не на шею, а на уровне голени, с противовесом. Зацепил — и тебя рывком подбрасывает вверх, подвешивая вниз головой. Шум, крик, полная дезориентация.

Фома, слушавший меня с открытым ртом, восхищенно покачал головой.

— Лихо, Петрович. Прямо как на медведя капканы.

— Именно, — подтвердил я. — Мы и будем охотиться на двуногих медведей. Игнат, обучи Фому и еще кого-то. Егора, например. Вы должны превратить лес вокруг нашего дома в минное поле. Чтобы ни одна мышь не проскочила незамеченной. И еще, — я посмотрел на Игната, — найдите пути отхода. Две, лучше три тропы, по которым мы сможем быстро и незаметно увести людей, если станет совсем жарко.

Пока они превращали лес в смертельную ловушку, я занялся вторым, не менее важным делом. Я подозвал Елизара.

— Отец, нам нужен тайник. Надежный, как сердце матери.

Старовер ничего не ответил, только пристально посмотрел на меня и кивнул. Мы взяли лопаты и ушли в противоположную от лагеря сторону. Елизар вел меня тропами, которых, казалось, не существовало. Мы петляли, пересекали ручьи. Наконец он остановился у подножия старой, вывернутой с корнем сосны. Ее корневище, огромное, переплетенное, как клубок змей, образовало глубокую нишу, скрытую от посторонних глаз.

— Здесь, — коротко сказал он. — Дед мой тут от гонений прятался. Место верное.

Мы копали молча. Под корнями земля была сухой и плотной. Мы вырыли глубокую яму, стенки и дно выложили плоскими камнями и берестой, чтобы защитить от сырости. Получился настоящий сейф.

Той же ночью, когда лагерь спал, мы вдвоем перенесли туда все. Тяжелые мешочки с серебром. Пачки ассигнаций. И главное — наше золото, рассыпанное по кожаным кисетам. Я было задумался о том, что неплохо бы его переплавить, но заниматься подготовительными работами для нагнетания стабильной температуры в более чем тысячу градусов, сейчас было просто некогда.

Ящик, в котором еще вчера лежало целое состояние, теперь был набит обычными камнями.

— Теперь об этом месте знаем только мы с тобой, — сказал я Елизару, когда мы завалили вход в тайник землей и замаскировали его мхом и валежником. — Если со мной что-то случится, ты знаешь, что делать. Это — будущее артели.

Старик положил мне тяжелую руку на плечо.

— С тобой ничего не случится, Андрей Петрович. Бог не выдаст, свинья не съест. А тайну твою я в могилу унесу.

Я вернулся в свою комнату с чувством огромного облегчения. Я разделил риски. Теперь, даже если наш дом сожгут, а нас перебьют, наше богатство не достанется врагу. Оно останется ждать своего часа.

А через два дня случилось то, чего не мог предвидеть никто.

Это был обычный рабочий полдень. Шлюз гудел, артельщики, разделенные на смены, работали уже без прежнего страха. Я стоял у «машины», наблюдая за процессом, когда раздался крик. Но это был не крик боли или страха. Это был сдавленный, изумленный возглас.

— Андрей Петрович! Сюда!

Кричал Михей, молчаливый бывший крепостной. Он стоял у кучи породы, которую только что притащили для загрузки, и смотрел на что-то в своих руках, как на змею.

Я подошел к нему. Вся смена замерла, работа остановилась.

— Что там у тебя? — спросил я.

Михей, не говоря ни слова, протянул мне большой, комковатый булыжник, густо облепленный серой глиной. Но с одного края глина отвалилась, и оттуда, из серой невзрачности камня, на меня смотрел тусклый, жирный, маслянистый блеск.

Сердце пропустило удар.

Я взял камень. Он был неестественно, абсурдно тяжелым для своего размера. Я донес его до бочки с водой и опустил туда. Глина начала медленно расползаться, обнажая то, что скрывалось под ней.

Я вытащил его на свет.

Наступила звенящая тишина. Было слышно, как гудит в ушах.

В моих руках лежал самородок. Он не был похож на ювелирное изделие. Он был похож на застывший кусок расплавленного солнца. Неправильной, комковатой формы, размером с крупное перепелиное яйцо, он весь состоял из чистого, первозданного золота. Он был теплым от солнца, тяжелым, как сама земля, и абсолютно, невероятно реальным.

— Матерь божья… — выдохнул кто-то за моей спиной.

И тишина взорвалась. Это был не крик, а рев. Первобытный, восторженный рев людей, увидевших чудо. Они сгрудились вокруг меня, толкаясь, вытягивая шеи. Они тянули руки, чтобы коснуться, чтобы убедиться, что это не сон, не наваждение.

— Тихо! — рявкнул Игнат, и его голос, как удар кнута, заставил толпу отхлынуть.

Но они не расходились. Они стояли и смотрели на самородок в моих руках, и в их глазах горел огонь. Жадность, восхищение, суеверный ужас, благоговение — все смешалось в этом огне. Я видел, как Семён украдкой крестится, как Петруха шевелит губами, что-то беззвучно шепча. Они смотрели не на меня. Они смотрели на золотого идола, который я держал в руках.

И в этот момент я понял, что этот кусок металла опаснее, чем весь отряд Рябова. Он мог сплотить их, а мог и разорвать артель на части. За такой камень брат пойдет на брата, а сын — на отца. Он мог породить зависть, недоверие, убийство. Я должен был действовать. Немедленно.

— Он тяжелый, — сказал я, и мой спокойный голос прозвучал в наступившей тишине неестественно громко. Я перевел взгляд с самородка на Михея, который все еще стоял, как громом пораженный. — Спасибо, Михей. Ты глазастый.

Я подошел к нему и вложил самородок в его руки. Тот отшатнулся, едва не выронив сокровище.

— Не-не, Петрович, ты что! Это ж общее! — пролепетал он.

— Общее, — согласился я. — Но нашел его ты.

Я повернулся к замершей артели.

— Слушайте все! — я повысил голос так, чтобы слышно было даже на дальнем конце поляны. — Этот самородок — наша общая удача. Он пойдет в казну артели, как и все остальное золото. Но человек, который его нашел, не останется без награды.

Я сделал паузу, ловя на себе десятки жадных, вопрошающих взглядов.

— Любой, кто найдет самородок, получит премию. Лично себе, в руки. Пять процентов от его стоимости.

Снова тишина. Они переваривали. Пять процентов. От стоимости этого монстра. Это были не просто деньги. Это были безумные, немыслимые деньги. Больше, чем они могли заработать за всю свою жизнь.

— Михей, — я снова повернулся к нему. — Когда мы продадим этот камень, ты получишь свою долю. Как и каждый, кто тоже найдет самородок. А пока… — я улыбнулся, — прими поздравления. Ты сегодня стал богатым человеком.

И тут случилось то, чего я не ожидал. Первым к Михею подошел Семён. Он молча, с уважением посмотрел на него, потом на самородок, и хлопнул по плечу.

— Ну, брат, везучий ты.

За ним подошел Тимоха, потом Петруха. Они не смотрели на Михея с завистью. Они смотрели на него с надеждой. Потому что я только что показал им, что на его месте мог оказаться любой из них. Я дал им мечту. Осязаемую, реальную, золотую мечту. Я превратил слепую удачу в законную возможность для каждого.

Рев, который поднялся после этого, был уже другим. Это был не просто восторг от найденного золота. Это был рев преданности. Они орали, хлопали Михея по спине, жали ему руку. Они радовались не только за него. Они радовались за себя, за свою артель, за своего командира, который установил такой справедливый, такой понятный закон.

Я отошел в сторону, оставив их праздновать. Ко мне подошел Игнат.

— Хитро, командир, — глухо сказал он, глядя на ликующую толпу. — Очень хитро. Ты только что купил их всех. С потрохами. За их же собственные деньги.

— Я не купил их, Игнат, — поправил я, глядя на счастливое, растерянное лицо Михея. — Я дал им то, чего у них никогда не было и чего не купишь ни за какие деньги. Справедливость. И надежду.

Праздник был недолгим. Он схлынул, как весенний паводок, оставив после себя гул в ушах и тревожное, илистое чувство на дне души. Я смотрел, как мои артельщики, буквально только что были готовы разорвать друг друга за право коснуться золота, а теперь с братским уважением хлопают по плечу растерянного Михея. Я погасил пожар зависти, залив его бензином надежды.

Вечером, когда эйфория сменилась сытой усталостью, я собрал свой совет в конторе. Игнат, Степан, Елизар.

На столе, на куске чистой холстины, лежал он. Самородок. В тусклом свете сальной свечи он не блестел, а скорее впитывал свет, казался сгустком застывшей тьмы, из которой пробивалось внутреннее, маслянистое сияние. Он был пугающе жив.

— Красив, чертяка, — первым нарушил тишину Степан, но в его голосе не было восхищения. Была трезвая оценка ювелира, разглядывающего проклятый бриллиант. — За такой иное имение купить можно.

— И умереть по дороге к этому имению, — глухо добавил Игнат, не сводя глаз с камня. — Такая штука притягивает к себе смерть, как падаль — ворон. Слух о нем дойдет до Рябова раньше, чем мы успеем его спрятать.

— Он уже дошел, — подал голос Елизар. — Пока вы тут плясали, мой Фома на дальнем дозоре был. Видел дымок в лесу. Один. Там, где дымку быть не положено. Кто-то сидел и смотрел. Ждал. А потом передал сигнал.

Внутри у меня все похолодело. Они уже здесь. Рябовские ищейки. Они не ушли. Они наблюдали. И они видели все. Видели, как мы нашли самородок. Видели, как ликовала артель. Они слышали этот рев, донесшийся до них через лес, и прекрасно поняли, что он означает.

— Значит, они знают, — констатировал я очевидное.

Я подошел к ящику, где теперь хранились камни, и вытащил из-под него доску. Под ней был второй тайник, о котором знал только я. В нем лежала пачка ассигнаций, вырученных Елизаром. Наш военный бюджет.

— Вот деньги. Много, — сказал я Игнату. — Твоя задача — найти людей. Не работяг. Солдат. Отставных, списанных по ранению, без дела — неважно. Главное, чтобы они умели держать в руках ружье и знали, что такое приказ. Обещай им хорошее жалованье, кров и еду. Нам нужно минимум десять человек. Десять штыков.

Игнат взял деньги, и его глаза загорелись холодным огнем. Это была задача по его душе. Не торговать, не прятаться, а формировать боевое подразделение.

— И второе, — продолжал я. — Оружие. Не два ружья, а десять. Лучше — больше. Винтовки, штуцеры — все, что сможешь найти. Порох, свинец. Если нужно, давай взятки. Покупай у армейских каптенармусов, у кого угодно. Мне нужен арсенал.

— Но, командир, это займет время, — трезво заметил Игнат. — Неделю, не меньше. А они могут напасть в любую ночь.

— Знаю. Поэтому, ты пойдешь только послезавтра. А завтра мы будем делать ближнюю линию обороны. А пока тебя не будет, мы будем играть в спектакле. Мы покажем им то, что они хотят видеть — страх и растерянность.

Ночь после находки самородка стала первым боевым дежурством. Я разделил всех мужчин, включая Степана и себя, на смены. По два часа каждый. Мы не просто сидели у костра. Мы заняли позиции по периметру, в темноте, с заряженными ружьями, сливаясь с лесом. Я показал им, как не смотреть в одну точку, а сканировать местность, Елизар объяснял как слушать лес, как отличать треск ветки под лапой зверя от шага человека.

Эта ночь изменила все. Артельщики, еще вчера бывшие просто работягами, превращались в гарнизон осажденной крепости. Страх никуда не делся, но он переплавлялся в холодную, сосредоточенную злость. Они защищали не просто свою жизнь. Они защищали свое право на честный труд, свое будущее, которое теперь имело вес, цвет и сияние чистого золота.

Следующий день превратился в театр абсурда. Я отдал приказ работать спустя рукава. Мужики, не понимая моего замысла, но доверяя мне, слонялись по поляне, вяло перебрасывали камни, то и дело с опаской поглядывая на лес. Я сам играл роль растерянного хозяина: ходил из угла в угол, хмурил брови, показательно ругался со Степаном из-за какой-то мелочи. Наши невидимые зрители должны были видеть картину распада, страха и неуверенности. Пусть думают, что мы сломлены и напуганы. Пусть расслабятся.

Возле дома же собрал мужиков: Игната, Елизара с Фомой, Егора и Михея. Делая вид, что пьем чай, стал объяснять задачу.

— Внешний периметр с ловушками — он для шума, для дизориентации врага — объяснял я шепотом, чертя прутиком на земле. — Чтобы предупредить и напугать. Нам же нужно сделать ближний рубеж — через который пройти живым было бы сложно.

Я объяснил что нужно сделать и мы парами попеременно уходили в лес для осуществления задуманного.

Мы копали настоящие «волчьи ямы», но уже не для того, чтобы просто задержать. На дно каждой мы вбивали заостренные, обожженные на костре колья, густо смазанные болотной грязью для верной заразы. Сверху — тонкий настил из веток, присыпанный листьями и землей. Шаг — и ты уже не боец, а кусок мяса, воющий от боли на дне ямы. Мы располагали их в шахматном порядке на самых широких и удобных для атаки участках.

Но главной моей задумкой были самострелы. Примитивные, но смертоносные устройства. Игнат, с его солдатской смекалкой, мгновенно ухватил суть. Мы брали тугой, гибкий тис, который показал Елизар. Закрепляли его между двух деревьев, как арбалет. Тетиву делали из воловьих жил, которые нашлись у Елизара в телеге. В качестве стрелы использовали заостренную ровную ветку с запястье толщиной. Присоединили к этому агрегату с помощью простого спускового механизма, тонкую, почти невидимую бечеву, которую протянули через всю тропу.

— Они пойдут ночью, гуськом, друг за другом, — шептал я, пока Игнат и Егор натягивали очередную тетиву. — Первый зацепит веревку. Копье ударит второму или третьему прямо в грудь. Они даже не поймут, откуда прилетела смерть. А главное — это тишина. Ни выстрела, ни крика. Просто один из них молча упадет, и остальные в ужасе залягут, не зная, что делать.

Мы установили пять таких самострелов на самых вероятных направлениях. Каждый был нацелен на уровне груди взрослого мужчины.

Елизар с Фомой отвечали за ловушки попроще, но не менее коварные. Они ставили «вьетнамские петли» — замаскированные ямки с доской, утыканной гвоздями, которая проворачивалась под ногой нападающего, пробивая сапог и ступню. А еще они соорудили несколько «завалов». К вершине молодой, упругой березы привязывали бревно, утыканное острыми сучьями. Дерево сгибали почти до земли и удерживали одной-единственной веревкой, перекинутой через тропу. Стоило ее задеть, и «еж» с чудовищной силой летел наперерез, сметая все на своем пути.

Два дня мы работали как проклятые, превращая лес вокруг нашей усадьбы в смертельный лабиринт. Пока одни играли в запуганных овец, другие делали смертельные ловушки вокруг нашего жилища.

На вторую ночь, едва мы забылись тревожным сном, наши усилия дали результат.

Меня разбудило легкое прикосновение к плечу. Я рывком сел на лавке, рука сама метнулась к ножу под подушкой. Передо мнойстояла тень. Игнат.

— Командир, — прошептал он так тихо, что я скорее угадал, чем услышал. — Гости. Сработала растяжка на дальней тропе. И спотыкач, судя по звуку.

Сон слетел мгновенно. Я вскочил, натягивая сапоги. Сердце стучало ровно и холодно, как метроном. Началось.

— Пошли, — бросил я.

На улице нас уже ждал Елизар, бесшумный, как лесной дух. В руках он держал одно из наших ружей.

— Пойдем, — так же тихо сказал он. — Я знаю, где.

Мы двинулись тремя тенями в сторону, где только что услышали сдавленный, оборвавшийся хрип и тихий мат. А ловушки-то работают, с удовлетворением подумалось мне. Мы не шли, а плыли во тьме, ступая след в след за Елизаром. Он вел нас одному ему известными тропами, обходя наши же собственные смертоносные сюрпризы.

Воздух был холодным и пах прелой листвой. Предрассветная мгла сгустилась до черноты. В лесу стояла абсолютная, звенящая тишина, нарушаемая лишь редкими стонами непрошенных гостей.

И вдруг эта тишина раскололась. Не выстрелом, не криком. Впереди, там, где должна была быть наша сигнальная растяжка, зажегся один факел. Потом второй, третий. Словно кто-то дал команду.

Через десять минут медленного, осторожного передвижения мы залегли за толстым стволом поваленной ели. Картина, открывшаяся перед нами, заставила меня забыть, как дышать.

Два десятка факелов, как рой огненных шершней, медленно, но неотвратимо приближались к нашему дому. Они шли широким фронтом, освещая стволы деревьев и свои собственные озлобленные, решительные лица. Это были не просто наемники. Это была облава. Сброд из поселка, каторжники, пьяницы, готовые на все ради дармовой выпивки. Они шли, уже не таясь, уверенные в своей численности и безнаказанности. Впереди я разглядел знакомую фигуру Хромого и его рябого подручного.

— Двадцать три, — прошептал Игнат, и в его голосе не было страха, только холодный расчет снайпера. — Против нашей горстки.

— Они не знают, что мы их ждем, — ответил я так же шепотом. — И они не знают, что идут по минному полю. Елизар, возвращайся к дому. Предупреди остальных. Поднимай всех. Пусть занимают позиции у окон. Но огня не открывать до моего сигнала.

Старик молча кивнул и растворился в темноте.

— А мы? — спросил Игнат.

— А мы, Игнат, сделаем всё, чтоб ни одна тварь к нашему дому живой не дошла.

Глава 13

Я лежал на влажной, холодной земле, и каждый удар моего сердца отдавался гулким набатом в ушах. Лес, еще мгновение назад полный ночных шорохов, замер. Даже ветер, казалось, затаил дыхание, наблюдая за роем огненных шершней, медленно ползущим сквозь тьму. Двадцать три факела. Двадцать три озлобленных, жадных до чужого добра мужика, уверенных в своей безнаказанности. Они шли, как на праздник, предвкушая легкую добычу, и не знали, что уже ступили на порог ада, который мы так старательно для них готовили.

— Они растянулись, — прошептал Игнат, его глаза хищно блестели в полумраке. — Идут тремя группами. Хромой в центре, держит строй. Дурак.

Он был прав. Хромой, очевидно, имевший какой-то опыт в разбойничьих налетах, пытался организовать подобие боевого порядка. Но он вел своих людей по тропе, как скот на бойню, и это было его роковой ошибкой.

— Ждем, — прошипел я, чувствуя, как адреналин ледяной иглой впивается в позвоночник. — Пусть подойдут ближе. К первым самострелам.

Факелы приближались. Я уже мог различить отдельные лица: бородатые, одутловатые, с мутным, пьяным блеском в глазах. Это был сброд, который кто-то собрал по всем кабакам и притонам, пообещав легкую наживу. Они не были солдатами. Они были стаей шакалов, и именно так с ними и нужно было поступать.

Первый звук был негромким. Сухой, резкий треск, будто кто-то наступил на гнилую ветку. За ним последовал сдавленный вскрик и глухой удар тела о землю. Один из факелов качнулся и погас.

— Есть, — выдохнул Игнат. — Первая яма.

Толпа на мгновение замерла. Голоса стихли.

— Ты чего там, Митька⁈ — нервно крикнул кто-то из темноты. — Под ноги смотри, орясина!

Ответа не последовало. Только тихий, жалобный стон со дна невидимой в темноте ямы. Это подействовало на них сильнее любого выстрела. Невидимая, беззвучная угроза, притаившаяся под ногами.

— Стоять! — рявкнул Хромой, и его голос эхом разнесся по лесу. — Что за чертовщина⁈ Осветить все вокруг!

Они сгрудились, выставив факелы вперед, пытаясь пронзить светом мрак. И в этот момент сработала вторая ловушка.

Тот, кто шел по левому флангу, очевидно, решил срезать путь и шагнул с тропы в сторону. Он задел тонкую, почти невидимую бечеву. Раздался скрип натянутого дерева, свист, и огромное бревно-«еж», привязанное к согнутой березе, с чудовищной силой рванулось наперерез, сметая все на своем пути. Я услышал треск ломаемых веток, панический вопль и хруст, от которого кровь застыла в жилах. Двое или трое нападавших были сметены, как кегли. Один из них кричал, пронзительно, по-бабьи, и этот крик, полный боли и ужаса, стал спусковым крючком для паники.

— Назад! Назад, черт бы вас побрал! — заорал кто-то, и строй смешался.

Они бросились бежать. Не вперед, не назад, а врассыпную, в спасительную, как им казалось, темноту леса. Прямо в объятия наших ловушек.

Лес ожил. Он наполнился криками, руганью, звуками падений. Кто-то с воем провалился в яму. Кто-то, зацепившись за петлю, с матерным воплем взлетел в воздух, повиснув вниз головой и беспомощно размахивая руками. Их уверенность испарилась. Они больше не были охотниками. Они стали дичью в чужом, враждебном лесу, который, казалось, сам ополчился против них.

— Вперед! За мной! — кричал Хромой, пытаясь собрать остатки своей банды. — Не разбегаться, твари! Вперед, к дому! Их там горстка!

Несколько человек, самые отчаянные или самые глупые, послушались его. Они сбились в кучу и ринулись по тропе, которая вела прямо к нам. Человек десять, не больше.

Игнат посмотрел на меня, и в его глазах я прочел немой вопрос. Я кивнул. Пора.

Первый из бегущих, размахивая факелом, налетел на бечеву самострела. Я не видел, как это произошло. Я только услышал короткий, сухой щелчок и тут же — сдавленный, булькающий хрип. Мужик, бежавший третьим в цепочке, вдруг молча ткнулся носом вперед, выронил факел и завалился набок. Из его груди торчало толстое, заостренное копье.

Это сломало их окончательно.

Увидев, как их товарищ беззвучно умирает от невидимого удара, они замерли. А затем с воплем ужаса бросились назад, натыкаясь друг на друга, падая, проклиная все на свете.

— Сейчас, — прорычал Игнат, и в его голосе было предвкушение жнеца, вышедшего на созревшее поле.

Он выскочил из-за нашего укрытия, как медведь из берлоги. В его руках был не нож, а короткий, тяжелый топор, который он всегда держал у своей лавки. Те, кто был ближе всего к нам, ошалело обернулись на выросшую из темноты фигуру. Они не успели даже поднять свое оружие.

Первый удар топора был коротким, страшным. Я услышал глухой, влажный звук, и один из нападавших рухнул на землю. Игнат не остановился. Он двигался с невероятной, звериной грацией, его топор мелькал в свете факелов, как смертоносный маятник. Он не рубил сплеча. Он бил коротко, точно, вкладывая в каждый удар всю свою солдатскую ярость. В ключицу, в плечо, в колено. Он не убивал. Он калечил, превращая нападающих в вопящие, беспомощные куски мяса.

Я выскочил за ним. Моей целью был не бой. Моей целью был «язык». Я увидел одного, отставшего от основной группы. Он в ужасе смотрел на Игната, который только что сломал руку его подельнику, и пятился назад, спотыкаясь о корни.

Я рванулся к нему. Он заметил меня в последний момент, выставил вперед ржавый тесак. Я не стал с ним фехтовать. Я просто влетел в него всем своим весом, как таран. Удар пришелся в грудь. Мы оба покатились по земле. Я оказался сверху. Он попытался ударить меня, но я перехватил его руку, вывернул ее и с хрустом впечатал его лицом в прелую листву. Он задергался, захрипел. Я надавил коленом на шею, лишая его возможности дышать.

— Тихо, — прошипел я ему в самое ухо. — Будешь жить. Если будешь умницей.

Он затих, судорожно глотая воздух.

Все было кончено за пару минут. Те, кто мог бежать, уже скрылись в лесу, и их удаляющиеся крики были лучшей музыкой для моих ушей. На тропе и вокруг нее остались лежать человек пять или шесть. Кто-то стонал в ямах, кто-то замолчал навсегда. Игнат стоял посреди этого побоища, тяжело дыша, и с его топора на землю капало что-то темное.

В этот момент со стороны дома раздался выстрел. Один. Потом второй.

— Черт! — выругался я. — Прорвались!

Мы бросились к дому. Мой пленник, которого я тащил за шиворот, спотыкался и скулил.

Когда мы выбежали на поляну, все уже было тихо. У крыльца лежали два тела. Рядом с ними стоял Елизар с дымящимся ружьем. Егор и Михей держали на прицеле еще одного, прижатого к стене сруба. Это были те, кто обошел наши ловушки или кому просто повезло. Они выскочили на поляну, но тут их встретил наш маленький гарнизон.

— Все, командир, — доложил Елизар, перезаряжая ружье. — Эти двое сунулись первыми. Остальные, как услышали выстрелы, дали деру.

Я обвел взглядом поляну. Мои артельщики, бледные, но решительные, стояли с топорами и кирками наготове. Петруха, опираясь на свою палку, держал в руке тяжелый тесак. Даже Степан сжимал в руке кочергу, и вид у него был самый воинственный.

Мы победили. Малой кровью, на своей территории. Мы не просто отбились. Мы унизили их, разгромили, превратили их облаву в позорное бегство.

— Оттащить его в сарай, — приказал я Игнату, кивнув на своего пленника. — И привязать. Раненых, если еще живы, тоже туда. С остальными… — я посмотрел на тела, разбросанные по лесу. — С остальными разберемся утром.

Под утро, когда над тайгой занялся холодный, серый рассвет, я вошел в сарай. Мой пленник, молодой парень лет двадцати с бегающими испуганными глазами, сидел, привязанный к столбу. Рядом на соломе стонали двое раненых, которых мы вытащили из ям. Игнат уже успел перевязать их самыми примитивными повязками.

Я присел на корточки перед пленным.

— Как звать? — спросил я.

— Ванька… — пролепетал он.

— Ну, Ванька, рассказывай. Кто послал? Рябов?

Он замотал головой так яростно, что я боялся, она у него отвалится.

— Не, купец, не Рябов! Сами мы! Честное слово!

— Сами? — я ухмыльнулся. — Двадцать человек просто так решили прогуляться ночью по лесу?

— Слух пошел, — затараторил он. — Что вы самородок нашли. Огроменный. Ну, Хромой и подбил мужиков в кабаке. Мол, чего ждать, пока купец все себе заберет? Придем, припугнем, золото отнимем и поделим. Он клялся, что вас тут трое калек, и вы сами все отдадите…

— А Рябов? — надавил я.

— А Рябов в курсе, — выпалил Ванька, потупив взгляд. — Хромой к нему ходил, сказал, что мы к вам идем. Гаврила Никитич сказал, если у нас получится — хорошо, он потом с нас свою долю возьмет. А если нет… он посмотрит, как вы отбиваться будете. И будет ждать.

Внутри у меня все заледенело. Так вот оно что. Это была разведка боем. Рябов послал этих шакалов на убой, чтобы оценить нашу силу, нашу оборону, нашу решимость. И теперь он знал. Знал, что мы не овцы. Знал, что у нас есть зубы. И он не отступится. Он будет готовить новый удар. Настоящий. С профессионалами, а не с пьяным сбродом.

Я встал. У нас было время. Немного. Неделя, может, две. Пока Рябов будет собирать новую банду, пока будет обдумывать план. И это время нужно было использовать.

Я вышел из сарая. На крыльце меня ждал Игнат.

— Ну что, командир? — спросил он.

— Все, как мы и думали. Рябов ждет. У нас есть передышка.

Я посмотрел на него. Его лицо было усталым, но глаза горели.

— Твой выход, солдат. Собирайся. Возьмешь часть денег. Идешь в город. Мне нужны люди и оружие. Десять, пятнадцать человек. Ветераны, как ты. Голодные, злые, готовые драться за хорошую плату. И винтовки. Нарезные штуцеры, если найдешь. Все, что стреляет дальше и точнее, чем эти кремнёвые пугачи. Не торгуйся. Плати любую цену. Нам нужно стать силой, с которой придется считаться. Провизию. Её тоже закупи.

Игнат выпрямился, и на его лице появилась суровая, хищная улыбка.

— Будет исполнено, командир.

Я смотрел, как он уходит в избу собирать вещи. А сам повернулся к лесу, к серому, безразличному рассвету. Война только начиналась. И следующий раунд будет куда страшнее.

Я стоял на крыльце, глядя, как тает в предрассветном тумане сутулая, нарочито крестьянская фигура Игната. Он не обернулся. Солдат, уходящий на задание, не оглядывается. В руке посох, за плечами пустой мешок, под рубахой — наше богатство и наша надежда. Он ушел, и вместе с ним ушла часть моей уверенности. Я отправил своего единственного настоящего воина в самое сердце вражеской территории, и теперь нам оставалось только ждать и надеяться, что его солдатская удача окажется крепче рябовской злобы.

Тишина, наступившая после его ухода, была обманчивой. Лес молчал, но это было молчание хищника, затаившегося перед прыжком. Я вернулся в избу. Мои артельщики, измотанные ночным боем, спали тревожным, чутким сном. На лавках, у окон, везде валялись топоры, тесаки — все, что могло стать оружием. Наш дом превратился в казарму.

Я не стал их будить. Вместо этого я раздул угли в печи, поставил котел с водой. Когда первые лучи солнца пробились сквозь узкие окна, по избе уже плыл запах горячего травяного отвара. Люди начали просыпаться. Они двигались медленно, скованно, как после тяжелой болезни. На их лицах была не радость победы, а серая, выматывающая усталость и затаенный страх. Они отбили атаку, но каждый понимал — это было лишь первый звоночек.

Когда все собрались за столом, я вышел в центр.

— Шлюз сегодня не запускаем, — объявил я, и по рядам прошел недоуменный ропот. — И завтра тоже.

— Как же так, Андрей Петрович? — первым, как всегда, нашелся Петруха. — Самое время мыть, пока они там раны зализывают!

— Петруха, когда ты идешь на медведя, ты машешь перед его носом куском мяса? — спросил я. — Наше золото — это приманка. Мы достаточно пошумели. Теперь пусть думают, что мы затаились, что мы напуганы. Что мы сидим на своем золоте и трясемся.

Я видел, что логика моих слов дошла не до всех, но спорить никто не стал. Уже привыкли.

— Работы от этого меньше не станет, — продолжил я. — Елизар с Фомой — на вас дальняя разведка ну и заодно охота. Нам нужно мясо. Много мяса. Мы должны есть досыта, чтобы были силы. Егор, Михей — на вас дрова. Завалите ими весь двор, чтобы хватило на месяц осады. Остальные — за мной. Начинаем новую стройку. Сам же шепнул Елизару, чтоб прикопал трупы подальше, чтоб зверья не приманить и улик тут не было никаких. А еще, чтоб ловушки начал восстанавливать по возможности.

Я вывел мужиков из дома и подвел к ровной площадке метрах в тридцати от нашего сруба.

— Здесь, — я очертил сапогом на земле большой прямоугольник, — мы строим еще один дом.

— Зачем, Петрович? — удивился Семён. — Нам и в этом места хватает. Еще и гостям останется.

— Это будет не дом, — ответил я. — Это будет казарма. Для людей, которых приведет Игнат. Они будут жить отдельно. Чтобы не было лишних разговоров, чтобы не мозолили глаза. И чтобы враг, если сунется снова, не знал, сколько нас на самом деле. Они будут нашим козырем.

Работа закипела с удвоенной силой. Но это была уже не та радостная, полная надежд стройка нашего первого дома. Это была суровая, молчаливая работа людей, готовящихся к войне. Каждый удар топора был коротким и злым. Каждое бревно, уложенное в венец, ложилось на свое место с глухим, окончательным стуком. Мы строили быстро, грубо, без изысков. Главным было не тепло и уют, а прочность и скорость.

Елизар с Фомой творили чудеса. Каждый вечер они возвращались с добычей. То принесут связку жирных уток, то тетерева, а однажды приволокли молодого оленя. Наша артель, несмотря на военное положение, питалась так, как им и не снилось.

Дни тянулись, как смола. Каждый вечер мы собирались в избе, и я видел в глазах людей один и тот же немой вопрос: «Где Игнат?». Я и сам задавал его себе каждую минуту. Четыре дня. Четыре вечности. Я гнал от себя самые черные мысли. Его могли убить по дороге. Его могли схватить. Он мог просто не найти тех, кто был нам нужен.

На исходе четвертого дня, когда солнце уже почти скрылось за верхушками сосен, Фома, сидевший на своем наблюдательном посту на высокой сосне в сотне метров от нашего лагеря, издал короткий, гортанный крик.

— Идут!

Сердце рухнуло в пятки и тут же взлетело обратно. Я выскочил на крыльцо. Из леса на нашу поляну выходила группа людей. Впереди, шагая своей ровной, несгибаемой походкой, шел Игнат. А за ним — двенадцать теней.

Они не шли, они текли, как ртуть, беззвучно и стремительно занимая пространство. Двенадцать мужчин в потертой, видавшей виды одежде. Двенадцать обветренных лиц. Двенадцать пар холодных, колючих глаз, которые не смотрели, а сканировали, оценивали, взвешивали. В них не было ни страха, ни надежды, ни любопытства. Только глухая, застарелая усталость и готовность в любой момент убивать или умереть. Глядя на них, я понял, что Игнат не просто выполнил приказ. Он превзошел его. Он привел не солдат. Он привел стаю волков.

Мои артельщики высыпали из избы, сжимая в руках топоры. Они молча смотрели на пришельцев, и в воздухе повисло густое, тяжелое напряжение.

Игнат подошел ко мне.

— Командир. Приказ выполнен. Двенадцать человек. Все — ветераны. Каждый стоит троих.

Из-за его спиной вышли двое из вновь прибывших. Они тащили на себе тяжелые, длинные тюки, замотанные в рогожу. Когда они сбросили их на землю, раздался глухой металлический лязг.

Игнат кивнул одному из новоприбывших — высокому, суровому мужику с перебитым носом. Тот подошел и одним движением ножа распорол рогожу.

Солнечные лучи блеснули на вороненой стали. Десять новеньких, пахнущих заводской смазкой армейских винтовок. Рядом с ними лежали три небольших бочонка с порохом и несколько тяжелых кожаных сумок, набитых свинцом.

Глава 14

Пыльная муха, жирная и наглая, билась о мутный бычий пузырь в моей конторе с упорством, достойным лучшего применения. Бззз… бззз… удар. Бззз… бззз… еще удар. Этот звук, монотонный и раздражающий, как зубная боль, был аккомпанементом моего существования в этой Богом забытой дыре. Я, коллежский регистратор Аникеев, сидел за своим столом, заваленным ветхими бумагами, и чувствовал, как полуденная жара плавит остатки моего мозга. За окном выла и стонала пьяная жизнь приискового поселка, но здесь, в затхлой тишине конторы, царила только скука, пыль и эта проклятая муха.

Последние недели были особенно тоскливыми. Слухи. Поселок всегда жил слухами, как болотная топь — испарениями. Но сейчас они стали гуще, назойливее. Все о нем. О Воронове. О том жалком погорельце с безумными глазами, которому я, из милости и за один сиротливый серебряный рубль, отписал самую никчемную землю в округе — «Лисий хвост». Пустошь, камень да глина. Я помнил его прошение, написанное рукой какого-то спившегося гения, — униженное, просящее «землицы для прокорма». Я тогда еще посмеялся про себя: еще один дурачок, решивший, что золото под каждым кустом растет.

А теперь… Теперь поселок гудел, как растревоженный улей. Воронов отстроил крепость. Воронов нашел колдовскую машину, что сама золото из воды тянет. Воронов кормит своих людей до отвала и платит им серебром. Байки. Глупые, завистливые байки неудачников, которые не могли простить, что кто-то оказался удачливее. Я отмахивался от этих слухов, как от этой мухи. Даже когда приказчик Арсений Семенович, человек Рябова, заглянул ко мне, и сквозь его вежливые речи сочилась плохо скрываемая злоба, я лишь пожал плечами. Мало ли. Может, нашел Воронов мелкую жилку, намыл пару золотников. Пыль.

А потом пришел Петрушка.

Мелкий писарь из губернского казначейства, мой человечек, которого я прикармливал медяками за свежие сплетни и информацию о проверках. Он ввалился в контору потный, запыленный и до смерти напуганный, будто за ним гналась стая волков.

— Павел Игнатьевич, беда! — просипел он, плюхаясь на стул без приглашения.

— Какая еще беда, Петрушка? Жалованье задержали? — лениво протянул я, не отрывая взгляда от мухи.

— Хуже, Павел Игнатьевич! Намного хуже! Помните, вы просили докладывать, если кто из ваших мест с крупным золотом в казне объявится?

Вот тут я оторвал взгляд от окна.

— Ну?

— Объявился, — прошептал Петрушка, и глаза его стали круглыми, как блюдца. — Неделю назад. Старик-кержак, Елизаром кличут. С сыном. Принес песку золотого… Павел Игнатьевич, я такого отродясь не видел! Чистый, тяжелый, без сора. Почти два фунта!

Бззз… Муха с размаху ударилась о стену и затихла. И в этой тишине я услышал, как гулко стучит кровь у меня в висках. Два фунта. Это… это было состояние. Это было больше, чем полугодовая добыча с лучшего рябовского прииска.

— Елизар? — переспросил я, и голос мой сел. — Он сказал, откуда золото?

— Сказал, бог послал, — икнул Петрушка. — Но его в городе каждая собака знает. Он у Воронова вашего живет! Вся казна на ушах стоит! Говорят, демидовский клад нашли! А деньги-то, Павел Игнатьевич… Сумму ему выдали — ваше годовое жалованье за пять лет!

Я молчал. Я смотрел на перепуганное лицо Петрушки, но видел не его. Я видел другое лицо. Лицо того самого Воронова. Жалкое, заискивающее, с глазами побитой собаки. Я видел, как он, кланяясь, подает мне эту дурацкую челобитную. Видел, как он «случайно» роняет свой последний серебряный рубль. Как я, снисходительно усмехаясь, незаметно прикрываю монету бумагами, принимая эту жалкую мзду.

«Пустошь… для прокорма… иные ценные минералы и каменья…»

Фразы из того прошения вспыхнули в моей голове, как молнии. «Иные ценные минералы и каменья»! Я тогда даже внимания на это не обратил, посчитав бредом сумасшедшего. А он… он знал! Этот мерзавец, этот актер погорелого театра, он все знал с самого начала! Он не просто нашел жилу. Он знал, где она находится, еще до того, как пришел ко мне!

Я вскочил. Стул с грохотом отлетел к стене.

— Вон!!! — заорал я на Петрушку так, что тот подскочил, опрокинув чернильницу.

Он выскочил из конторы, как ошпаренный. А я остался один. Я ходил по комнате, из угла в угол, как зверь в клетке. Руки дрожали. В горле стоял ком. Это было не просто разочарование. Это было унижение. Глубокое, липкое, отвратительное. Меня, Павла Игнатьевича Аникеева, человека, который держал в руках все ниточки этой золотой паутины, обвели вокруг пальца, как последнего мальчишку! Этот оборванец, этот «купец», он сыграл на моей жадности, на моем высокомерии, на моей лени. Он бросил мне кость — серебряный рубль, — а сам утащил из-под носа целую коровью тушу!

Это было мое золото. Мое! Оно лежало на земле, которая была в моем ведении! Я мог бы отдать этот участок Рябову, получив за это не жалкий рубль, а сотни, тысячи! Я мог бы закрыть все свои карточные долги, мог бы уехать из этой дыры в Петербург, купить новый мундир, ходить в театры…

Вместо этого я сидел здесь, в пыльной конторе, с долгами, которые росли с каждой неделей, и слушал, как какая-то тварь по имени Воронов становится легендой.

Я остановился у окна. Ярость отступала, уступая место холодной, расчетливой злобе. Нужно было что-то делать. Просто прийти к нему и отобрать участок я не мог. Бумага подписана моей рукой. Жаловаться в губернию? На каком основании? Что я, дурак, отдал золотую жилу за бесценок? Меня самого же и выпорют.

Нет. Действовать нужно было иначе.

Я сел за стол, достал чистый лист бумаги и перо. Руки все еще подрагивали, но мысль работала четко и ясно. Воронов силен, пока он один. Пока он сидит в своей берлоге в лесу. Но он — никто. Самозванец без роду, без племени. А я — власть. Маленькая, ничтожная, но официальная, государственная власть. И у меня есть инструменты.

Я вспомнил недавний разговор с Хромым, человеком Рябова. Тот приходил жаловаться, что Воронов ставит какие-то «колдовские машины» и перегородил ручей. Я тогда отмахнулся. А зря.

«Самовольное перекрытие водных путей… нанесение ущерба природе… использование нелицензированных механизмов…»

Я писал, и перо скрипело, как зубной скрежет. Каждое слово было гвоздем, который я вбивал в крышку гроба этого выскочки. Я составлю официальную бумагу. Предписание. О немедленном прекращении всех работ до выяснения обстоятельств. О сносе всех незаконных построек. О явке гражданина Воронова в контору для дачи показаний.

Он не придет. Конечно, не придет. Он засядет в своей крепости. И вот тогда у меня будут все основания объявить его бунтовщиком. Написать в губернию уже не жалобу, а донос. О вооруженном сопротивлении представителю власти. О создании незаконного вооруженного формирования. И тогда сюда пришлют не пьяный сброд, как у Рябова, а настоящих солдат. Роту солдат. И они разнесут его крепость по бревнышку.

А золото… Золото конфискуют в пользу казны. И кто будет отвечать за его учет и отправку? Я. Павел Игнатьевич Аникеев. И уж я-то сумею сделать так, чтобы часть этого золота прилипла к моим рукам.

Я закончил писать и отложил перо. План был хорош. Долгий, бюрократический, но верный. Я достал из ящика стола заветную склянку с настойкой, плеснул в стакан. Выпил залпом. Напиток обжег горло, но принес облегчение.

И тут в дверь постучали. На пороге стоял рябой детина, подручный Хромого. Лицо его было серым, а на щеке красовался свежий кровоподтек.

— Павел Игнатьевич, — прохрипел он. — Гаврила Никитич к себе просят. Срочно.

Сердце екнуло. Я понял, что дело нечисто.

Кабак Рябова, где он устроил себе неофициальную резиденцию, гудел, как потревоженный шмель. Но когда я вошел, все разговоры смолкли. Рябов сидел за своим столом в дальнем углу. Он не был пьян. Он был страшен. Его обычно лоснящееся, самодовольное лицо стало землисто-серым, а маленькие глазки превратились в две ледяные точки. Перед ним на столе стояла бутыль с дорогим французским коньяком, но он к ней не притрагивался.

— Садись, Игнатьич, — просипел он, не поднимая головы.

Я сел.

— Слыхал новость? — спросил он так тихо, что я едва расслышал.

— Если вы про Воронова…

— Я не про Воронова, — прервал он меня, и в его голосе прорезался металл. — Я про своих людей. Которых этот Воронов вчера ночью на ремни порезал.

Он поднял на меня взгляд, и мне стало не по себе.

— Я послал к нему два десятка отчаянных голов. Просто припугнуть, посмотреть, что за фрукт. А он… он их встретил. В лесу. Ямами, капканами, самострелами. Как зверей. Пятерых зарезали, еще столько же покалечили так, что они теперь только милостыню просить смогут. Остальные прибежали, как побитые псы, скуля от ужаса. Говорят, против них не человек, а леший воевал.

Рябов ударил кулаком по столу. Бутылка подпрыгнула и звякнула.

— Он унизил меня, Игнатьич! Меня! Купца Рябова! Он показал всему поселку, что моя власть ничего не стоит! Что любой оборванец может прийти, сесть на мою землю и резать моих людей!

Я молчал, чувствуя, как по спине ползет холодный пот. Мой хитроумный бюрократический план рассыпался в прах. Рябову было уже не до золота. Это стало личным. Это была война.

— Я его уничтожу, — прошипел Рябов, наклоняясь ко мне через стол. Его дыхание пахло желчью. — Я сожгу его нору вместе с ним и его щенками. Я соберу всех, кого смогу. Я найму настоящих головорезов, не пьянь кабацкую. Мы пойдем туда и сотрем его с лица земли. Но…

Он замолчал, впиваясь в меня взглядом.

— Но мне нужна твоя помощь, чиновник. Мне нужно, чтобы, когда мы это сделаем, все было шито-крыто. Мне нужна бумага. Официальная бумага, что Воронов — бунтовщик, разбойник, враг государства. Чтобы, когда придет проверка, мы не налетчиками были, а исполнителями государевой воли. Понимаешь?

Я смотрел на него и понимал. Он предлагал мне сделку. Я даю ему законное прикрытие для убийства, а он делится со мной добычей. Мой план и его план сливались в один.

— Я как раз готовил предписание, — сказал я, обретая дар речи. — О незаконных постройках и сопротивлении властям.

— Вот! — глаза Рябова загорелись хищным огнем. — Пиши, Игнатьич! Пиши, что он отказался подчиниться! Что он встретил государевых людей с оружием! Что он — главарь разбойничьей шайки! Дай мне эту бумагу, и через неделю от твоего Воронова и следа не останется. А золото… — он криво усмехнулся, — золото мы поделим. По-честному.

Он протянул мне свою пухлую, потную руку. Я на мгновение замялся. Я понимал, что, пожав ее, я перейду черту, с которой нет возврата. Я стану не просто мелким взяточником, а соучастником убийства. Но потом я вспомнил унижение, вспомнил упущенное богатство, вспомнил свои долги.

И я пожал его руку.

Вернувшись в контору, я работал как одержимый. Я писал не просто предписание. Я писал приговор. Каждое слово было пропитано ядом. Я описывал Воронова как опаснейшего преступника, сколотившего банду из беглых каторжников, захватившего казенную землю, ведущего хищническую добычу недр и оказавшего вооруженное сопротивление представителям власти, пришедшим для инспекции. Я врал вдохновенно, виртуозно, сплетая правду, слухи и откровенную ложь в непробиваемую юридическую конструкцию.

Когда я поставил подпись и приложил казенную печать, на улице уже смеркалось. Я держал в руках этот лист бумаги, и он казался мне теплым от пролитой на него крови. Крови, которая еще не пролилась, но уже была предрешена.

Теперь я был в одной лодке с Рябовым. И мы плыли на войну. Против одного-единственного человека, который посмел оказаться умнее нас. Я не знал, кто он, этот Воронов. Колдун, леший, беглый гений или сам дьявол. Но я знал одно: либо мы его, либо он нас. И я поставил на эту игру все, что у меня было. Свою должность, свою свободу и остатки своей жалкой, никчемной души.

При свете оплывшей свечи я достал из потайного ящика стола штоф с рябиновой настойкой — мой единственный верный друг в этой глуши. Налил полный стакан. Выпил залпом, не морщась. Огонь, обжегший горло, прояснил мысли.

План Рябова был прост, как удар топора: собрать кодлу головорезов и стереть Воронова с лица земли. Но это был план мясника. Грубый, кровавый и, главное, оставляющий слишком много следов. Если губерния пришлет настоящую проверку, то первыми на дыбу потащат не Рябова, а меня — чиновника, допустившего на своей земле кровавую бойню. Нет. Мой план был лучше. Изящнее. Он был как шахматная партия, где вражескому королю ставится мат не грубой силой, а неотвратимой логикой закона. Моего закона.

Бумага, которую я написал для Рябова, — приговор, обвинение в бунте — лежала передо мной. Это был мой туз в рукаве, моя крайняя мера. Но начинать нужно было не с нее. Начинать нужно было с комедии. С представления под названием «Государева служба».

Ранним утром, выспавшись так крепко, как не спал уже много месяцев, я призвал мальчишку-посыльного и отправил два коротких письма. Одно — уряднику Анисиму Захаровичу. Второе — приказчику Арсению Семеновичу, правой руке Рябова. Я не вызывал их. Я «приглашал для важного служебного совещания». Формулировка — это все.

Первым, как и следовало ожидать, приплелся урядник. Бывший вахмистр, списанный по ранению, он сохранил от армейской службы лишь привычку застегивать мундир на все пуговицы да лютую жадность, помноженную на трусость. Он ввалился в контору, отдуваясь и вытирая потный лоб, и уставился на меня с собачьей преданностью, ожидая очередного мелкого поручения, за которое можно будет содрать с просителя пару медяков.

— Звали, Павел Игнатьевич? Что стряслось? Опять пьяная драка у «Медвежьего угла»?

— Садись, Захарыч, — кивнул я на стул. — Дело государственной важности.

Урядник плюхнулся на стул, и его лицо вытянулось. Слово «государственной» всегда действовало на него, как ушат холодной воды. Оно пахло не прибылью, а ответственностью и возможной поркой.

Я не успел начать, как дверь без стука отворилась, и на пороге вырос Арсений Семенович. Приказчик. В отличие от урядника, этот не суетился. Он вошел бесшумно, как змея, и остановился у порога. Одетый в свой неизменный добротный сюртук, гладко выбритый, с холодными, цепкими глазами, он был полной противоположностью Рябова. Если купец был кулаком, то приказчик — стилетом. Острым, тонким и бьющим без промаха.

— Доброго утра, господа, — его голос был ровным и бесцветным, но урядник съежился под его взглядом.

— Прошу, Арсений Семенович, — я указал ему на второй стул. — Рад, что вы нашли время.

Он сел, положив на стол свои холеные, не знающие работы руки. Он не спрашивал, зачем я его позвал. Он ждал. Он знал, что после вчерашнего разговора с его хозяином это совещание было неизбежно.

Я сделал паузу, давая моменту настояться.

— Господа, — начал я официальным, скрипучим тоном, каким зачитывал указы. — До моего сведения дошли тревожные факты, которые я, как представитель Горной конторы, не могу оставить без внимания. Речь идет о некоем купце Воронове Андрее Петровиче и его деятельности на участке «Лисий хвост».

Я выдержал еще одну паузу, глядя то на испуганное лицо урядника, то на непроницаемую маску приказчика.

— По поступившим данным, означенный Воронов, в нарушение всех горных уставов и предписаний, ведет хищническую добычу золота, используя нелицензированные механизмы. Более того, он самовольно перегородил ручей, что является прямым нарушением водных законов и наносит ущерб природе. Наконец, он сколотил вокруг себя артель из людей сомнительного происхождения, возможно, беглых, и построил на казенной земле капитальное строение без всякого на то разрешения.

Урядник слушал, открыв рот. Арсений Семенович даже не моргнул.

— Посему, — я повысил голос, — мною принято решение. Завтра утром мы отправляемся на участок «Лисий хвост» с официальной инспекционной комиссией.

— С комиссией? — пискнул урядник. — Так это… Павел Игнатьевич, а как же… Говорят, он там укрепился, людей вооруженных держит…

— Вот именно поэтому, Захарыч, ты пойдешь с нами, — отрезал я. — Как представитель правопорядка. И возьмешь с собой пару самых крепких десятников. Для острастки. Ваша задача — обеспечить безопасность комиссии и, в случае необходимости, произвести арест нарушителя.

— Арест⁈ — взвизгнул урядник. — Да вы что, Павел Игнатьевич! Да они ж стрелять начнут!

— А вот это уже будет вооруженное сопротивление властям, — я повернулся к приказчику, и наши взгляды встретились. В его глазах я увидел холодное одобрение. Он понял мой замысел. — И это, Захарыч, уже совсем другая статья. За это — каторга.

Я снова посмотрел на урядника, который позеленел от страха.

— Твоя задача проста, — сказал я ему, смягчая тон. — Ты просто будешь стоять рядом со мной и грозно хмурить брови. Вся грязная работа, если до нее дойдет, ляжет на плечи людей Арсения Семеновича.

Я кивнул приказчику.

— Гаврила Никитич обещал содействие. Выделит нам людей. Не кабацкую пьянь, а надежных, трезвых мужиков. Официально — для помощи в оцеплении и охране. Понятно?

Арсений Семенович медленно кивнул.

— Гаврила Никитич окажет всяческую поддержку. Сколько нужно людей?

— Десятка хватит, — бросил я. — Но чтобы крепкие были. С ружьями. Но пусть на виду не держат. Мы идем с миром. С проверкой.

Я встал и прошелся по конторе, входя в роль.

— Итак, план действий. Завтра в восемь утра встречаемся у околицы. Вы, Арсений Семенович, со своими людьми. Вы, Захарыч, с десятниками. Я — с официальным предписанием. Мы подходим к нему на участок. Я, как официальное лицо, зачитываю ему бумагу о проведении инспекции. Требую допустить нас на участок для осмотра.

Я остановился и посмотрел на них.

— Дальше — три варианта. Вариант первый, самый маловероятный: он пугается и пускает нас. Мы заходим, находим тысячу нарушений — от незаконной печки до неучтенного золота. Я на месте составляю акт, опечатываю его «шайтан-машину», а его самого, под белы рученьки, уводим в острог. Участок переходит под надзор конторы до нового распределения. То есть, — я многозначительно посмотрел на приказчика, — в надежные руки.

— Вариант второй, — продолжил я, не давая им вставить слова. — Он отказывается нас пускать. Запирается в своей избе. Это — прямое неповиновение властям. Мы окружаем дом. Даем ему час на раздумья. Если не выходит — начинаем штурм. И тогда это уже не просто арест, а подавление бунта. Со всеми вытекающими.

Я сделал еще одну паузу.

— И вариант третий. Самый для нас удобный. Он встречает нас выстрелами. И вот тогда… — я взял со стола ту самую бумагу, что написал прошлой ночью, — вот тогда я достаю вот это. Официальное объявление его и всей его шайки вне закона. И тогда, господа, мы уже не инспекция. Мы карательный отряд. И можем делать все, что посчитаем нужным. Никто и слова не скажет.

В конторе повисла тишина. Урядник смотрел на меня с ужасом и восхищением. Он видел не просто план, а безупречный механизм, где каждая деталь была подогнана, а любой исход вел к одной и той же цели. Арсений Семенович молчал, но легкая, едва заметная улыбка тронула уголки его губ. Он, как ценитель тонкой работы, оценил изящество замысла.

— Хитро, Павел Игнатьевич, — наконец произнес он. — Очень хитро. Подкопаться будет невозможно.

— Я не хитрю, Арсений Семенович, — возразил я, напуская на себя вид оскорбленной добродетели. — Я стою на страже закона. А закон должен быть с кулаками.

— А золото, Павел Игнатьевич? — не выдержал урядник, и в его глазах вспыхнула жадность, пересилившая страх. — Если мы его возьмем… оно ведь… казенное?

— Казенное, Захарыч, казенное, — успокоил я его. — Но ты же понимаешь, учет — дело тонкое. Что-то может просыпаться при перевозке. Что-то окажется «низкой пробы». Думаю, на всех хватит. Если сделаем все чисто.

Я сел на свое место, давая понять, что совещание окончено.

— Итак, господа. Завтра в восемь. Будьте готовы. Мы идем вершить правосудие.

Они ушли. Урядник, все еще бледный, но уже с предвкушающим блеском в глазах. Приказчик — бесшумный и непроницаемый. Я остался один. Я снова налил себе настойки, но на этот раз пил медленно, смакуя.

Все было идеально. Я предусмотрел все. Я превращал грязный разбойничий налет в законную государственную процедуру. Я был не просто соучастником. Я был дирижером этого кровавого оркестра.

Глава 15

Я смотрел на этих двенадцать человек, и холодный пот, которого не было даже во время ночного боя, прошиб меня насквозь. Игнат привел не просто солдат. Он привел войну. В их глазах не было ничего, кроме пустоты и опыта. Такие люди не работают за еду и крышу над головой. Они сражаются за командира, которому верят, или за деньги, которые позволяют им забыться. И пока я не был для них ни тем, ни другим. Я был просто нанимателем. Чужаком, который пообещал заплатить.

Мои артельщики, мои работяги, сбились в кучу у крыльца. В их руках были топоры, но против этих двенадцати пришельцев они выглядели как дети с палками. Напряжение в воздухе стало таким плотным, что, казалось, его можно резать ножом. Один неверный шаг, одно неверное слово — и моя артель, мой маленький островок цивилизации, захлебнется в крови.

— Игнат, — сказал я ровно, не отрывая взгляда от глаз высокого мужика с перебитым носом. — Размести людей. Казарму почти достроили. Пусть располагаются.

Затем я шагнул вперед, прямо к ним. Я остановился в паре шагов от них, чувствуя на себе двенадцать пар оценивающих, колючих взглядов.

— Меня зовут Андрей Петрович Воронов, — сказал я громко и четко, чтобы слышали все. — Я хозяин этой артели. С этого дня — я ваш командир.

Я сделал паузу, давая словам впитаться в холодный вечерний воздух.

— Игнат объяснил вам условия. Еда, кров, жалованье серебром, вдвое больше, чем в царской армии. Но за это я требую три вещи. Первое — беспрекословное подчинение. Мой приказ и приказ Игната — закон. Второе — трезвость. Увижу пьяного на посту — выгоню в тот же день, без копейки денег. Третье — порядок. Вы теперь часть артели. Любая обида, нанесенная моим людям, — будет расцениваться как обида, нанесенная мне.

Я обвел их тяжелым взглядом.

— У нас один враг. Его зовут Рябов. Он хочет забрать то, что принадлежит нам по праву. Наша задача — не дать ему этого сделать. Вопросы есть?

Молчание. Высокий с перебитым носом, который, очевидно, был у них за старшего, чуть склонил голову. Это был не знак подчинения. Это был знак признания правил игры.

— Тогда — располагайтесь, — закончил я. — Ужин через час.

Они, не говоря ни слова, подхватили свои мешки и тюки с оружием и двинулись к новой, еще пахнущей смолой казарме. Мои артельщики расступились перед ними, как вода перед килем ледокола.

Вечером за столом царила странная атмосфера. Мои работяги и солдаты Игната сидели за разными концами длинного стола, как два враждебных племени. Между ними лежало невидимое поле отчуждения. Но когда Марфа поставила на стол огромный котел с дымящимся варевом из оленины и испекла в духовке свежий хлеб, напряжение чуть спало. Волки, как я их прозвал про себя, ели молча, быстро, но без жадности. Они ели, как люди, знающие, что завтра еды может и не быть.

Ночью я не спал. Я сидел в конторе, и мы с Игнатом чистили и смазывали новое оружие. Десять солдатских винтовок. Тяжелые, надежные, с гранеными штыками. Против пугачей Рябова — это была совершенно другая война.

— Как ты их нашел? — спросил я, вгоняя шомпол в ствол.

— Таких, как мы, в любом губернском городе — пруд пруди, командир, — глухо ответил Игнат. — Армия выплюнула, а к мирной жизни не приспособились. Сидят по кабакам, ждут, кто наймет. На войну, на охрану каравана, на грязное дело… Я выбрал лучших. Тех, кто прошел Кавказ. Они порох нюхали.

— Они надежны?

Игнат усмехнулся безрадостно.

— Они надежны, пока ты им платишь. И пока видят в тебе силу. Потеряешь одно из двух — они уйдут. Или воткнут нож в спину, если противник заплатит больше.

Его слова были холодным душем. Я купил не верность. Я купил время.

Именно в эту ночь, когда я, вымотанный, наконец забылся тревожным сном, раздался стук в дверь. Не громкий, а настойчивый, царапающий. Я рывком сел, схватив нож. На пороге стоял Степан. Лицо его было бледным, как бумага, а в руке он держал сальную свечу, которая дрожала, отбрасывая на стены пляшущие тени.

— Андрей Петрович, — прошептал он, и голос его срывался. — К нам гость.

— Гость? Ночью? — я нахмурился. — Дозорные молчат.

— Он через болота шел, Андрей Петрович. Там, где и черт ногу сломит. Едва живой. Это мой человек. Из города.

Через минуту в контору ввели человека. Это был скорее призрак. Молодой парень, весь в грязи и тине, одежда превратилась в лохмотья. Он дрожал всем телом — то ли от холода, то ли от страха. Он рухнул на лавку, не в силах стоять. Марфа тут же сунула ему в руки кружку с горячим отваром.

— Митя, — сказал Степан, кладя руку ему на плечо. —Говори.

Митя сделал несколько судорожных глотков и поднял на меня перепуганные глаза.

— Беда, купец, — прохрипел он. — Они идут.

— Кто «они»? — спросил я, присаживаясь напротив.

— Чиновник… Аникеев. И урядник. Завтра поутру. С комиссией. Проверять вас.

Я почувствовал, как внутри все сжимается. Это было хуже, чем просто нападение.

— А с ними… — продолжал Митя, и голос его упал до шепота, — с ними люди купца Рябова. Двадцать человек. Для «охраны», как сказал урядник. Я в кабаке сидел, урядник там хвастался перед кабатчиком. Я все слышал. Они не проверять идут. Они вас брать идут. Сказали, если будете отстреливаться — объявят бунтовщиками и всех на месте положат. У них бумага от Аникеева есть.

Я смотрел на этого заморыша, на его трясущиеся руки, на его искренний ужас, и понимал — он не врет. Степан когда-то спас его от долговой ямы, и теперь этот парень, рискуя всем, принес нам весть.

— Спасибо, Митя, — сказал я твердо. — Ты спас нам жизнь.

Я достал из своего тайника несколько серебряных рублей и вложил ему в руку.

— Вот. Это тебе. Сейчас поешь, отдохнешь. А до рассвета Фома выведет тебя из леса другой тропой. Возвращайся в город и затаись. Никому ни слова.

Когда парня увели, я остался в конторе с Игнатом и Степаном. Елизара тоже позвали.

— Итак, — начал я, и голос мой звучал ровно, без тени паники. — У нас есть время до утра. Часов шесть-семь. Они придут не как бандиты, а как закон. С бумагой. Это их главный козырь. И мы должны выбить этот козырь у них из рук.

Я смотрел, как за Митей, ведомым бесшумной тенью Фомы, смыкается ночной лес. Дверь в контору тихо прикрылась, отсекая нас от остального мира. В маленькой комнатке, освещенной дрожащим пламенем свечи, повисла тишина, густая и тяжелая, как чугунный котел. Нас было четверо: я, Игнат, Степан и Елизар. Мой военный совет.

— Итак, — нарушил я молчание, и голос мой прозвучал глухо, будто я говорил со дна колодца. — У нас есть шесть часов до рассвета. Шесть часов, чтобы подготовиться к визиту.

— Двенадцать бойцов, десять винтовок, — Игнат инстинктивно коснулся прислоненного к стене оружия. — Мы можем их встретить. Можем положить всех до единого.

— И что потом, Игнат? — я посмотрел ему прямо в глаза. — Что мы скажем, когда через месяц сюда придет рота настоящих солдат с пушкой? Что мы, горстка старателей, перебили официальную комиссию, пришедшую с проверкой? Нас повесят на ближайших соснах как бунтовщиков, и никто даже разбираться не станет.

— Но они же сами идут убивать! — в голосе Степана зазвенели истерические нотки. Он вскочил, нервно заламывая руки. — Это же подлость! Ловушка!

— Вот именно, — я стукнул кулаком по столу, и пламя свечи метнулось в сторону. — Это ловушка. Хитрая, продуманная, юридически безупречная ловушка. Они придут не как бандиты. Они придут как Закон. С бумагой, с печатью, в сопровождении представителя власти. Это их главный козырь. И если мы ответим силой на их «закон», мы проиграем. Значит, мы должны лишить их этого козыря. Мы должны встретить их своим законом.

Я повернулся к Степану. Писарь стоял, осунувшийся, бледный, в его глазах плескался страх.

— Степан. Ты помнишь, как мы составляли челобитную на эту землю? Ты тогда сказал, что станешь моим щитом. Время пришло.

Я подошел к своему походному сундуку, достал из него бутылку красного французского вина, купленного Игнатом в городе для особых случаев, и две чистые глиняные кружки. Налил до краев. Одну протянул Степану.

— Вот. Это не водка. Это лекарство для ума.

Затем я достал чистую гербовую бумагу (которую также Игнат купил в городе), чернильницу, набор перьев. Разложил это перед ним на столе, как хирург раскладывает инструменты перед операцией.

— Ты — наш главный калибр сегодня, Степан. Ты должен сотворить чудо. Ты должен за одну ночь создать из ничего безупречную юридическую броню для нашей артели.

Степан смотрел то на вино, то на бумагу, и я видел, как в его потухших глазах зарождается искра. Не пьяный азарт, а вдохновение гения, которому бросили вызов.

— Что… что я должен написать? — прошептал он, беря кружку дрожащей рукой.

— Все! — я обвел рукой контору. — Ты должен описать и узаконить все, что мы здесь сделали. Первое — устав артели. Пропиши все: правила приема, рабочий день, систему оплаты, запрет на пьянство, долю за самородки. Все, о чем мы говорили. Чтобы все было по закону, по совести. Второе — реестр работников. Все до единого, от меня до Марфы, с указанием должности и жалованья. Мы — не банда беглых, мы — официальное предприятие. Третье, и самое главное, — отчет о добыче. Мы ведем строгий учет. Каждый золотник, каждый фунт. И мы готовы платить с него в казну положенную десятину. Понимаешь? Мы — не воры, мы — честные государевы налогоплательщики!

Степан сделал большой глоток вина, и его глаза загорелись. Он понял. Он понял красоту замысла. Мы не будем оправдываться. Мы нападем первыми.

— А шлюз? — спросил он. — Они же прицепятся к «нелицензированному механизму».

— А ты назови его не «шайтан-машиной», а «промывочным станком улучшенной конструкции для повышения производительности и более полного извлечения золота в пользу казны», — отчеканил я. — Напиши прошение на его регистрацию. Мол, мы изобрели, испытали и теперь просим контору его узаконить для блага Отечества!

Степан расхохотался. Тихим, сдавленным, но совершенно счастливым смехом. Страх ушел. Перед столом сидел не спившийся чиновник, а виртуоз, маэстро канцелярской интриги. Он взял перо, обмакнул его в чернила, и его рука замерла над листом, как лапа хищника перед прыжком.

— Не мешайте, — прошептал он, не поднимая головы. — Я работаю.

Я оставил его, зная, что он справится. Я повернулся к Игнату и Елизару.

— Теперь физическая защита. Но не та, что вы думаете.

Мы вышли на крыльцо. Ночь была тихой и черной.

— Игнат, поднимай своих волков. И моих артельщиков. Всех. Вооружай. Винтовки — твоим людям. Нашим — ружья, топоры, тесаки. Но приказ один, и ты доведешь его до каждого: ни одного выстрела без моей прямой команды. Ни одного! Мы не нападаем. Мы защищаем свой дом.

Игнат молча кивнул и растворился в темноте казармы.

— Елизар, — я повернулся к старику. — Все ловушки, которые мы ставили, — деактивировать. Снять самострелы, завалить ямы, убрать петли. Все до единой. Путь к нашему дому должен быть чистым и открытым. Они должны прийти сюда без помех.

Старик посмотрел на меня с недоумением.

— Как же так, Андрей Петрович? Сами же строили…

— Раньше мы защищались от бандитов. А завтра к нам придет «закон». И если хоть один из них сломает ногу в нашей яме, нас обвинят в нападении на представителей власти. Мы должны быть чисты. Как слеза младенца.

Елизар нахмурился, но спорить не стал. Он бесшумно исчез в лесу, чтобы разобрать наши смертоносные творения.

Оставалась третья, самая важная часть плана. Психологическая. Я вернулся в общий зал. Через полчаса он был полон. С одной стороны, у стен, стояли двенадцать волков Игната, сжимая в руках новенькие винтовки. С другой — мои работяги, бледные, испуганные, но с упрямой решимостью. Я вышел в центр.

— Завтра утром к нам придут гости, — сказал я, и мой голос гулко разнесся под бревенчатым потолком. — Чиновник Аникеев, урядник и два десятка головорезов Рябова под видом охраны. Они придут, чтобы объявить нас бандитами и забрать все, что мы создали. У них есть бумага. Они считают, что это их право.

Я обвел взглядом их лица.

— Утром, когда они подойдут, вы все будете на своих местах. Но вы не будете прятаться. Вы выйдете и встанете. Здесь, перед домом. В две шеренги. Без оружия в руках. Оружие будет лежать у ваших ног. Вы будете стоять молча. И смотреть на них. Просто смотреть.

По рядам артельщиков прошел недоуменный ропот.

— Как это — без оружия? — не выдержал Петруха. — Да они нас голыми руками возьмут!

— Они не посмеют, — ответил я. — Они идут сюда, чтобы спровоцировать нас на бой. Они хотят, чтобы мы начали стрелять. А мы не дадим им этого. Мы покажем им не банду, а строй. Не разбойников, а дисциплинированную артель, которая стоит на своей земле.

Я повернулся к волкам Игната.

— Ваш выход будет позже. Когда я подам знак, вы появитесь. Из казармы, из леса, со всех сторон. С винтовками наперевес. И просто возьмете их в кольцо. Без единого выстрела.

Я вернулся в контору. Степан, не отрываясь, скрипел пером. Рядом с ним росла стопка исписанных листов. Воздух был пропитан запахом чернил, сургуча и гениальности.

Рассвет мы встретили на ногах. Когда первые лучи солнца коснулись верхушек сосен, все было готово. Лес вокруг был чист. Моя артель, двадцать человек, включая Марфу и ее внучку, стояли двумя молчаливыми шеренгами перед срубом. У их ног лежали топоры и ружья. Лица их были серьезны и сосредоточены. Волки Игната, как призраки, растворились в еще не достроенной казарме и в ближайшем подлеске.

А я, одетый в поношенный сюртук, стоял на крыльце. Рядом со мной, с папкой, туго набитой бумагами, стоял Степан. Он был бледен, под глазами залегли тени, но он стоял прямо, и в его взгляде была гордость. Мы ждали.

Они появились на опушке когда солнце уже поднялось выше сосен. Впереди, на коренастой лошадке, ехал Аникеев. Рядом, на точно такой же лошадке ехал урядник в своем потертом мундире. За ними, растянувшись нестройной толпой, шли люди Рябова. Я узнал Хромого и его рябого подручного. Они шли нагло, уверенно, предвкушая легкую победу.

Но когда они вышли на поляну и увидели нас, их шаг замедлился. Они остановились. Я видел, как вытянулось лицо Аникеева. Он ожидал увидеть испуганных, забившихся в избу мужиков. А увидел молчаливый, неподвижный строй. Он увидел порядок. И это сбило его с толку.

— Именем закона! — крикнул он, но голос его прозвучал неуверенно, почти пискляво. — Приказываю всем оставаться на своих местах! Проводится инспекция!

Он спешился и, стараясь держаться уверенно, направился к нам. Урядник и головорезы Рябова двинулись за ним.

Я медленно спустился с крыльца и пошел им навстречу. Один.

— Доброго утра, господин Аникеев, — сказал я спокойно и даже приветливо. — Рады гостям. Особенно представителям власти. Мы как раз готовили для вас документы.

Я остановился в десяти шагах от него.

— Какой приятный сюрприз, — проскрипел Аникеев, пытаясь скрыть растерянность. — А что это у вас тут за построение? Войнушку затеяли, Воронов?

— Что вы, Павел Игнатьевич, — я улыбнулся. — Это не война. Это утренняя поверка. В нашей артели строгая дисциплина.

В этот момент Степан, как по команде, шагнул вперед и протянул Аникееву свою пухлую папку.

— Вот, господин коллежский регистратор. Полный отчет о деятельности нашей старательской артели «Воронов и Ко». Устав, реестр работников, ведомость по добыче золота и прошение о уплате десятины в казну. Все заверено и пронумеровано. Мы работаем честно.

Аникеев ошалело уставился на папку, как баран на новые ворота. Он взял ее, открыл. Его глаза забегали по строчкам, написанным каллиграфическим почерком Степана. Я видел, как меняется его лицо. Оно становилось то красным, то белым. Его план, его гениальный юридический план, рушился на его глазах. Он пришел обвинять нас в беззаконии, а мы подсовывали ему под нос стопку безупречных документов, доказывающих обратное.

— Это… это что такое? — пролепетал он.

— Это, Павел Игнатьевич, порядок, — ответил я. — То, за что вы, как представитель власти, и должны радеть.

— Но… у меня предписание! — взвизгнул он, вытаскивая из-за пазухи свою бумагу. — О незаконных постройках! О самовольном захвате…

— Все постройки временные, до получения официального разрешения, о чем мы как раз собирались подать прошение, — парировал Степан, не моргнув глазом. — А земля получена нами по закону. Вот копия челобитной с вашей же резолюцией, Павел Игнатьевич.

Аникеев задохнулся. Он был в ловушке. В своей собственной, бюрократической ловушке.

Но тут вмешался Хромой. Он понял, что комедия затягивается.

— Хватит бумажками трясти! — рявкнул он, делая шаг вперед. — Мы пришли за золотом! А ну, пошли вон отсюда, пока целы!

Его люди, ободренные окриком, двинулись за ним, угрожающе поднимая дубины и ножи.

— А это что за люди с вами, господин Аникеев? — спросил я, не обращая внимания на Хромого. — Это и есть ваша комиссия?

— Это… это охрана! — нашёлся чиновник.

— Охрана? От кого? От нас? От безоружных старателей?

И в этот момент я подал знак.

Я просто поднял руку. И лес ожил.

Из-за недостроенной казармы, из-за поленниц, из-за кромки леса, со всех сторон, беззвучно, как призраки, вышли они. Двенадцать волков Игната. Они не бежали. Они шли медленно, вразвалочку, держа винтовки наперевес. Солнце блеснуло на примкнутых штыках. Они не целились. Они просто шли. И заняли позиции, беря всю рябовскую кодлу в кольцо.

На поляне воцарилась мертвая тишина. Головорезы Рябова замерли. Они смотрели на винтовки, на двенадцать пар холодных, не обещающих ничего хорошего глаз, и их наглая уверенность испарилась. Они поняли, что пришли не на грабеж. Они пришли на войну, к которой совершенно не были готовы.

Аникеев стоял белый как смерть, его нижняя губа дрожала. Хромой медленно пятился назад, его рука тянулась к ножу, но он не решался его вытащить.

— Что… это значит, Воронов⁈ — прохрипел Аникеев. — Это бунт!

— Это не бунт, Павел Игнатьевич, — ответил я все так же спокойно, хотя у самого сердце колотилось, как сумасшедшее. — Это самооборона. Вы пришли к нам с вооруженными людьми, которые угрожают моей артели. И я, как ее глава, обязан защитить своих работников. Эти люди, — я кивнул на волков, — моя личная охрана. Нанятая на законных основаниях для защиты от разбойников.

Я сделал шаг к нему.

— А теперь, господин чиновник, у вас есть выбор. Либо вы принимаете наши документы к рассмотрению, проводите свою инспекцию, как и положено по закону, и мы расходимся с миром. Либо… — я посмотрел на Хромого и его замерших бандитов, — либо вы объясняете мне, на каком основании вы привели на мою землю этих вооруженных людей. И тогда уже я буду писать бумагу. Не вам, а в вашу контору. О превышении власти, о сговоре с преступными элементами и о попытке вооруженного грабежа.

Я замолчал, давая ему осознать всю глубину его падения. Он попался. Не просто в юридическую, а в настоящую, физическую ловушку. Он стоял между моей безоружной, но монолитной артелью и дюжиной профессиональных убийц с винтовками. И выхода у него не было.

Он стоял, и по его щеке медленно ползла капля пота. В полной тишине было слышно, как где-то в лесу испуганно закричала сойка. Битва была выиграна. Без единого выстрела.

Глава 16

Тишина на поляне звенела так, что, казалось, я слышу, как в жилах Аникеева стынет кровь. Он стоял, зажатый между двумя мирами: миром грубой силы, который представляли мои волки с винтовками, и миром закона, который я, словно фокусник, вытащил из рукава в виде папки Степана. Его лицо, еще недавно багровое от спеси, стало белым, как полотно. Пот, выступивший на лбу, смешивался с дорожной пылью, превращая его в жалкую пародию на представителя власти.

Хромой медленно пятился, его взгляд метался по моим людям, которые так недвусмысленно их окружили. Он был хищником, попавшим в капкан, и инстинкт подсказывал ему, что любое резкое движение станет последним. Его головорезы, еще минуту назад готовые рвать и метать, теперь стояли не шевелясь, напоминая стаю побитых собак, встретившихся с волками.

— Я… я всего лишь исполняю свой долг! — наконец выдавил из себя Аникеев, и голос его сорвался на фальцет. Он судорожно сглотнул, пытаясь вернуть себе хоть каплю достоинства. — Раз вы… готовы к сотрудничеству… то инспекция так инспекция!

— Вот и прекрасно, — я позволил себе легкую, холодную улыбку. — Мы всегда рады закону, Павел Игнатьевич. И людям, которые его представляют. Прошу.

Я широким, приглашающим жестом указал на наш лагерь. Это был театр, и я был его главным режиссером. Я видел, как дернулся от злости Хромой, как скрипнул зубами урядник, но они были бессильны. Комедия должна была продолжаться.

— Арсений Семенович, — я повернулся к приказчику, который все это время стоял чуть поодаль, сохраняя ледяное спокойствие. — Вы и ваши люди, разумеется, тоже приглашены. Как свидетели. Чтобы все было по чести.

Приказчик лишь едва заметно кивнул. Он единственный из них понимал, что партия проиграна, и теперь его задача — минимизировать ущерб для репутации хозяина.

— Итак, господин Аникеев, с чего желаете начать инспекцию? — спросил я с любезностью трактирщика, предлагающего меню. — Может, сперва осмотрим условия проживания моих работников? Уверен, вам будет интересно сравнить их с тем, к чему вы привыкли в поселке.

Я повел их к нашему главному срубу. Рябовская кодла и мои волки шли параллельными курсами, не смешиваясь, разделенные невидимой стеной. Это был эскорт, в котором было непонятно, кто кого конвоирует.

Первым делом я распахнул дверь в общий зал. Аникеев вошел внутрь и замер. Вместо чада, вони и полумрака, царивших в любой старательской избе, его встретили свет, чистота и запах свежего дерева. В центре зала, как божество, стояла наша печь-голландка. На ее плите мирно булькал котелок, а из духовки тянуло ароматом пекущегося хлеба.

— Это… что? — пролепетал урядник, с опаской косясь на печь.

— Печь, Анисим Захарович. Усовершенствованной конструкции, — с удовольствием пояснил я. — Работает по-белому, не чадит. И позволяет готовить пищу, не рискуя отравиться угаром. Гигиена — основа здоровья, не так ли, господин Аникеев?

Чиновник ничего не ответил. Он водил глазами по ровным стенам, по чисто выметенному полу, по длинному столу, на котором не было ни крошки. Затем его взгляд упал на глиняные трубы, уходящие из зала в стены.

— А это еще что за выдумки?

— Центральное отопление, — небрежно бросил я. — Чтобы люди спали в тепле и не хворали. Здоровый работник — производительный работник. Простая экономика.

Я видел, как на лице Аникеева борется жадность с недоумением. Он смотрел на все это, как дикарь на паровоз, понимая, что перед ним нечто ценное, но не в силах осознать принцип его работы.

Дальше — больше. Я провел его по комнатам-клетям, где у каждого артельщика была своя лавка, застеленная свежим лапником. Показал склад, где в мешках, с аккуратными бирками, которые каллиграфически вывел Степан, хранились крупа, мука и соль.

— Порядок, как в аптеке, — процедил сквозь зубы Арсений Семенович, и это был единственный комментарий, который он себе позволил.

Финальным аккордом экскурсии стало отхожее место. Я с гордостью продемонстрировал им глубокую яму, обнесенную тонкими жердями, с плотно пригнанной дверью и даже вырезанным в ней сердечком — маленькая шутка, которую я себе позволил, а Петруха сделал.

— Отхожее место, — торжественно объявил я. — Расположено ниже по склону от источника воды, как того требуют санитарные нормы. Предотвращает распространение болезней. У нас за месяц — ни одного случая живота не было.

Урядник посмотрел на это чудо инженерной мысли, потом на меня, и в его глазах я прочел суеверный ужас. Чистый туалет, очевидно, пугал его больше, чем вооруженные люди.

Аникеев молчал. Его лицо становилось все мрачнее. Он лихорадочно листал бумаги, которые ему вручил Степан, но и там не находил спасения. Устав, реестр, ведомости — все было безупречно. Он пришел искать бандитское логово, а нашел образцово-показательное хозяйство, которому позавидовал бы любой немец-колонист. Его план трещал по швам.

— Довольно! — наконец не выдержал он, захлопывая папку. — Хватит мне свои хоромы показывать! Меня интересует не то, как вы тут живете, а как вы золото добываете! Ведите к ручью! Показывайте свою колдовскую колоду!

Он нашел, за что зацепиться. Технология. То, чего не было в бумагах. Его последняя надежда.

— С удовольствием, — кивнул я. — Прошу за мной.

Мы подошли к ручью. Шлюз, прикрытый лапником, выглядел как обычное деревянное корыто. Аникеев и его «комиссия» обступили его, разглядывая с подозрением.

— И вот эта дрянь, — презрительно скривился Хромой, — моет больше, чем целая артель? Брехня.

— Может и брехня, я не знаю что там пьяные артельщики в «Медвежьем углу» языками ворочают, но мы работаем именно с этой конструкцией, — ответил я. — Тех-но-ло-ги-я…

Он забыл про бумаги, про нарушения, про бунт. Перед ним было то, что могло сделать его богаче самого Рябова. То, что можно было украсть, скопировать или продать. Он протянул руку, чтобы коснуться шлюза, но тут же отдернул ее, встретившись с моим холодным, насмешливым взглядом.

— Как видите, Павел Игнатьевич, никакого колдовства. Чистая физика и здравый смысл, — сказал я, повернувшись к нему, и моя улыбка стала еще шире.

— Ну что, господин инспектор? Вы удовлетворены проверкой? Или есть еще вопросы?

Аникеев побледнел. Он понял, что проиграл по всем фронтам. Он пришел сюда как хищник, а уходил как побитый шакал, которому показали кусок мяса, но не дали его съесть. Он потерял все: авторитет, план, лицо. Но он обрел новую, еще более сильную мотивацию. Теперь он хотел не просто уничтожить меня. Он хотел завладеть моим секретом. И я знал, что он пойдет на все, чтобы этого добиться.

Война перешла в новую, куда более опасную фазу. Фазу интеллектуального противостояния.

— Это изобретение… оно не может принадлежать одному человеку! Оно должно служить Империи! Казне! Я, как представитель власти, обязан… обязан конфисковать этот механизм для изучения и дальнейшего внедрения на казенных приисках!

Хромой и его головорезы, услышав знакомое слово «конфисковать», оживились. Вот оно! Вот он, законный грабеж, ради которого их сюда и привели. Они снова начали сжимать кольцо, их взгляды стали наглее.

Я усмехнулся про себя. Он сам дал мне в руки карты. Он сам подвел меня к главному козырю. Я сделал вид, что задумался, потер подбородок, глядя на шлюз с видом скромного изобретателя.

— Конфисковать? — переспросил я с легким, почти наивным удивлением. — Что ж, дело ваше, Павел Игнатьевич. Конечно, метод новый, непривычный. Но его высоко оценили мои покровители в Петербурге.

Я бросил эту фразу как бы невзначай, будто речь шла о какой-то мелочи. Но каждое слово было произнесено четко.

Аникеев замер.

— Какие еще… покровители?

— Обычные, — я пожал плечами. — Вы же знаете, как это бывает. Служишь верой и правдой, помогаешь нужным людям, они отвечают тем же. Говорят, сам господин министр финансов, граф Гурьев, заинтересовался возможностью внедрения такой технологии на всех казенных приисках. Для повышения сборов в казну, разумеется. Они как раз ждут от меня подробный отчет и опытный образец. Вы ведь не будете возражать, если я в отчете упомяну, что первый образец был изъят представителем местной горной конторы для… э-э-э… самостоятельного изучения?

Я смотрел на Аникеева и видел, как рушится его мир. Это был удар не топором, а стилетом, прямо в сердце его мелкой, чиновничьей души. Одно дело — отнять прииск у безродного купчишки-погорельца, прикрывшись липовой бумажкой. И совсем другое — перейти дорогу столичному вельможе. Министру! Это пахло не просто потерей должности. Это пахло Сибирью, каторгой, полным и окончательным забвением.

Он открыл рот, как выброшенная на берег рыба, но не смог произнести ни звука. Его взгляд метнулся на мое спокойное лицо, на Игната, который как раз в этот момент демонстративно погладил ствол винтовки, на двенадцать пар холодных глаз, наблюдавших за ним из кольца окружения. Он понял, что попал в ловушку. В двойную ловушку. Он не мог отступить, не потеряв лица перед Рябовым и его людьми. Но и идти дальше было чистым самоубийством — не физическим, так карьерным.

— Я… я не знал, — пролепетал он, и это было единственное, что он смог из себя выдавить. Пот теперь не просто капал, а струился по его вискам.

— Ну что вы, Павел Игнатьевич, откуда вам было знать? — я развел руками с самой обезоруживающей улыбкой. — Мы люди маленькие, дела делаем тихо. Не кричим о своих связях на каждом углу.

В этот момент я понял, что нужно добить его. Окончательно.

— Впрочем, — продолжил я задумчиво, — раз уж вы здесь, может, это и к лучшему. Мы как раз собирались отправить в Петербург с отчетом нашего писаря, Степана. Но вы, как официальное лицо… Ваше независимое заключение, подтверждающее эффективность метода, будет куда весомее. Представьте, какой это для вас шанс! Помочь государственному делу, быть отмеченным самим министром…

Я рисовал перед ним картину, которая одновременно и манила его, и пугала до смерти. Я предлагал ему не просто отступить, а стать моим союзником. Поневоле.

— Аникеев! Ты что там мнешься⁈ — не выдержал Хромой. Его звериное чутье подсказывало, что дело дрянь, что добыча уходит из рук. — Кончай бабские разговоры! Прикажи своим стрелкам опустить ружья, или мы…

— Молчать! — взвизгнул Аникеев, оборачиваясь к нему. В его глазах полыхали страх и ярость. Он, мелкий чиновник, впервые в жизни рявкнул на страшного рябовского пса. — Здесь я представляю закон! А вы — всего лишь охрана!

Хромой опешил. Он уставился на чиновника, не веря своим ушам.

— Что⁈ Да ты…

— Я сказал, молчать! — Аникеев вошел в раж. Унижение, которое он испытал, требовало выхода, и он нашел самую безопасную мишень. — Именем закона, приказываю вам и вашим людям отойти на сто шагов и не вмешиваться в работу комиссии! В противном случае я буду вынужден зафиксировать в протоколе попытку оказания давления на представителя власти!

Это был фарс. Жалкий, уморительный фарс. Рябовские головорезы, пришедшие грабить и убивать, теперь, согласно букве выдуманного на ходу закона, должны были охранять нас от самих себя.

Хромой побагровел. Он хотел что-то сказать, шагнуть вперед, но его остановил холодный, бесцветный голос Арсения Семеновича.

— Отойдите, — приказал приказчик своим людям. — Господин чиновник прав. Мы здесь лишь для содействия.

Он единственный понял все. Он понял, что игра проиграна. Что я переиграл их не силой, а умом. И сейчас лучшее, что можно сделать, — это отступить, сохранив хотя бы видимость достоинства, и доложить хозяину, что волк, на которого они охотились, оказался драконом.

Рябовские мужики, нехотя, злобно зыркая по сторонам, начали пятиться. Мои волки расступились, пропуская их, но винтовок не опустили.

Когда поляна очистилась, Аникеев, тяжело дыша, повернулся ко мне. Его взгляд был сложным. В нем все еще была жадность, но к ней примешались страх и что-то похожее на уважение.

— Итак, Воронов, — процедил он, вытирая рукавом потный лоб. — Что вы предлагаете?

— Я предлагаю соблюсти закон, Павел Игнатьевич, — ответил я. — Вот мои бумаги. Изучите их. Вот мой промывочный станок. Осмотрите его. Составьте ваш инспекционный акт. Я подпишу его, если там не будет лжи. А потом вы и ваши люди уедете. И мы продолжим работать. И платить десятину в казну. Как и положено честным промышленникам.

Он долго молчал, глядя на меня. Он взвешивал.

— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Я изучу ваши бумаги. Здесь. И составлю акт.

Это была его последняя попытка сохранить лицо. Он не мог просто развернуться и уйти. Ему нужно было доиграть комедию до конца.

Следующие два часа превратились в сюрреалистическое представление. Аникеев сидел на пеньке, разложив на коленях бумаги Степана, и делал вид, что вчитывается в каждую строчку. Урядник стоял за его спиной, пытаясь изобразить на лице государственную важность. Арсений Семенович с непроницаемым видом прохаживался поодаль. А в ста шагах от нас, у кромки леса, мрачной толпой стояли рябовские бандиты, не понимая, что происходит. И над всем этим, как ангелы-хранители, возвышались мои волки с винтовками.

Наконец Аникеев встал.

— Что ж, господин Воронов, — сказал он тоном, в котором пытался смешать строгость и великодушие. — На первый взгляд, бумаги у вас в порядке. Хотя и требуют дополнительной проверки в конторе. Что до вашего… станка… он действительно эффективен. Но требует регистрации. Я составлю акт. Нарушений, влекущих за собой немедленное прекращение работ, я… не обнаружил. Но предписываю вам в недельный срок явиться в контору для окончательного урегулирования всех формальностей.

Он лгал, и мы оба это знали. Ни в какую контору я не пойду. Но это была формула мира. Почетная капитуляция.

— Непременно, Павел Игнатьевич, — с поклоном ответил я. — Как только появится свободная минута.

Он протянул мне на подпись акт, нацарапанный на коленке. В нем мутным, канцелярским языком было изложено, что комиссия посетила участок, осмотрела постройки и промывочный механизм, выявила некоторые процедурные недочеты, но в целом признала деятельность артели не противоречащей закону.

Я подписал.

— Всего доброго, господа, — сказал я, когда он, не глядя на меня, спрятал бумагу за пазуху. — Были рады видеть. Заходите еще. Только в следующий раз предупреждайте. Мы бы пирогов напекли.

Он ничего не ответил. Просто развернулся и пошел к своей лошади. Урядник и Арсений Семенович последовали за ним. Рябовская кодла, злобно сплюнув, потянулась следом.

Я смотрел, как они уходят. Как их процессия скрывается в лесу. Мои артельщики, до этого стоявшие как истуканы, не выдержали. Раздался один крик, потом второй, и поляна взорвалась ревом. Это был рев победы. Чистой, бескровной, унизительной для врага победы. Они бросились ко мне, качали меня, хлопали по плечам, орали что-то бессвязное и радостное.

Я стоял посреди этого ликующего хаоса, улыбался, пожимал руки, но внутри у меня было холодно, как в январскую ночь.

Ко мне подошел Игнат. Его волки уже растворились в лесу, исчезли так же незаметно, как и появились.

— Мы победили, командир, — глухо сказал он. — Как вам это удалось? — он смотрел на меня взглядом, который кричал, что он хочет знать всю правду.

— Нет, Игнат, — ответил я, глядя на тропу, где скрылся Аникеев. — Это не победа. Это только отсрочка. Мы выиграли бой, но не войну. И если Аникеев сделает правильные выводы, то в ближайшее время, по крайней мере напрямую, он нам не страшен. Вопрос в том — кто будет следующий.

— Так о чем вы говорили когда остались наедине? — снова спросил Игнат.

Глава 17

Я обвел взглядом ликующую толпу, потом перевел взгляд на Игната, на подошедших Степана и Елизара.

— То, что вы видели, — я кивнул на поляну, — это был спектакль. Для них, — я махнул в сторону леса, — и для наших. Чтобы поднять дух. А настоящая битва, Игнат, произошла не здесь. Она длилась всего две минуты. Без свидетелей.

Я видел, как они напряглись, пытаясь понять.

— Пойдемте, — я повел их в контору, подальше от праздничного шума. — Я расскажу вам, как на самом деле закончилась эта инспекция.

* * *

Аникеев, с лицом цвета мокрой глины, протягивал мне на подпись свой жалкий акт. Его рука дрожала. Хромой и его банда, получив приказ от своего второго начальника, Арсения Семеновича, стояли с краю леса, бросая на нас злобные, бессильные взгляды. Комедия подходила к концу.

Я взял бумагу, пробежал ее глазами. Канцелярская чушь. Процедурные недочеты. Явиться в контору. Пустота. Я поставил свою подпись.

— Всего доброго, господа, — сказал я с той самой издевательской любезностью, которая, я знал, резала их хуже ножа. — Заходите еще.

Аникеев, не глядя на меня, развернулся, чтобы уйти. Урядник, как верный пес, засеменил за ним. Вот он, момент.

— Господин Аникеев, — окликнул я его. Мой тон изменился. Из него исчезла всякая любезность, остался только холодный металл. — Задержитесь на пару слов. Без свидетелей.

Он замер, будто налетел на невидимую стену. Медленно обернулся. Урядник и Арсений Семенович тоже остановились.

— Это касается только вас, Павел Игнатьевич, — добавил я, глядя ему прямо в глаза. — Конфиденциально.

Это слово, «конфиденциально», было ключом. Оно обещало либо угрозу, либо сделку. Исключительно для него. Арсений Семенович, поняв, что его здесь быть не должно, чуть заметно кивнул и, взяв под локоть упирающегося урядника, повел его к лошадям.

Мы остались с Аникеевым одни посреди поляны. Мои волки все еще стояли на своих позициях. Мои артельщики молча ждали у сруба. Тишина давила.

— Что вам еще угодно, Воронов? — прошипел он. Маска представителя власти слетела, обнажив озлобленное, перепуганное лицо мелкого хищника.

— Пойдемте, пройдемся, — я указал в сторону ручья. — Негоже нам на виду у всех секретничать.

Мы отошли от лагеря. Шум воды заглушал наши голоса. Я остановился и повернулся к нему.

— Ну, что, Павел Игнатьевич, — сказал я уже совсем другим тоном. Жестким, деловым, без тени заискивания. — Спектакль окончен. Давайте поговорим как взрослые люди.

Он вздрогнул от этой перемены. Он смотрел на меня, и я видел, как в его глазах страх борется с ненавистью.

— Я не понимаю, о чем вы…

— Все вы прекрасно понимаете, — оборвал я его. — Вы пришли сюда не с инспекцией. Вы пришли сюда с бандитами, чтобы убить меня и забрать мое золото. Вы, представитель государевой власти, вступили в сговор с купцом Рябовым, чтобы совершить грабеж и убийство. Я все правильно излагаю?

Он побледнел еще сильнее и попытался было возмутиться, но я не дал ему и слова сказать.

— Молчать, — рявкнул я тихо, но так, что он съежился. — Теперь говорю я. Вы думали, я — жалкий погорелец, которого можно раздавить, как клопа. Вы ошиблись. Вы думали, что ваша бумажка — это непробиваемая броня. Вы снова ошиблись. Вы думали, что ваши покровители в лице Рябова — это сила. И здесь вы жестко просчитались.

Я сделал шаг к нему, и он инстинктивно отшатнулся.

— Я знаю, зачем вы пришли, господин Аникеев. И вы знаете, что я знаю. Но есть кое-что, чего вы не знаете. Про моих покровителей в Петербурге я не солгал. И граф Гурьев — это не самая крупная фигура, с которой я имею дела. И отчет, который готовит мой человек, — я кивнул в сторону Степана, который остался у сруба, — он действительно уйдет в столицу.

Я лгал. Нагло, вдохновенно, глядя ему прямо в перепуганные глаза. Я строил воздушный замок, но фундамент у него был железный — его собственный страх.

— И я вот думаю, Павел Игнатьевич, — я сделал вид, что размышляю, — что же мне написать в сопроводительном письме к этому отчету? Может, стоит упомянуть, как на Урале местные чиновники душат прогрессивные начинания? Как они, вместо того чтобы способствовать пополнению казны, вступают в сговор с местными воротилами и пытаются отжать перспективные предприятия? Как они используют свое служебное положение для организации вооруженных налетов? Как вы думаете, как на это посмотрят в Петербурге?

Он молчал. Он просто стоял и тяжело дышал, глядя на меня с ужасом. Он видел не меня. Он видел перед собой призрак генерал-губернатора, следственной комиссии, кандалов и долгой дороги в Сибирь.

— Но я человек не злой, Павел Игнатьевич, — я снова сменил тон, сделав его почти дружелюбным. — Я понимаю. Место у вас хлебное, но нервное. Долги, соблазны… Все мы люди. Поэтому я готов пойти вам навстречу.

Он поднял на меня взгляд, в котором мелькнула слабая, отчаянная надежда.

— Давайте договоримся, — сказал я, глядя ему в глаза. — Вы забываете о существовании участка «Лисий хвост». Для вас его больше нет. Вы теряете все мои бумаги, все предписания, все отчеты. Вы никогда здесь не были. А я, в свою очередь, в своем отчете в столицу пишу, что местная администрация в вашем лице оказала мне полное содействие. Что вы — прогрессивный, дальновидный чиновник, радеющий о благе Отечества. И может быть, мои покровители даже отметят ваше рвение. Похлопочут о вашем повышении. Или о переводе. В место поспокойнее.

Это был не кнут. Это был пряник. Маленький, призрачный, но такой желанный для его мелкой, тщеславной души. Я не просто угрожал ему. Я предлагал ему выход. Этими словами я давал ему шанс не просто спасти свою шкуру, но и извлечь из своего поражения выгоду.

Он смотрел на меня, и я видел, как в его мозгу идет лихорадочная работа. Он взвешивал. На одной чаше весов — Рябов. Злой, могущественный, но понятный. Местный царек, который мог его разорить, но вряд ли стал бы убивать. А на другой — я. Неизвестный, непредсказуемый, с мифическими покровителями в столице, которые могли одним росчерком пера стереть его в порошок. И он сделал свой выбор.

— Я… я согласен, — прохрипел он. — Я все понял, Андрей Петрович.

— Рад, что мы нашли общий язык, — я хлопнул его по плечу, и он вздрогнул от этого панибратского жеста.

Он кивнул, как болванчик, и, не говоря больше ни слова, развернулся и почти бегом пошел к своей лошади. Он уходил с моего прииска совершенно другим человеком. Сломленным, напуганным, но, что самое главное, — моим. Поневоле. Он еще не знал этого, но с этой минуты он из врага превратился в моего агента в стане Рябова.

* * *

Я закончил свой рассказ. В конторе стояла тишина. Игнат, Степан и Елизар смотрели на меня, и в их взглядах было что-то новое. Не просто уважение. А почти суеверный страх.

— Так вот оно что… — первым выдохнул Степан. — Господи… Да вы, Андрей Петрович… вы же Дьявол. Вы его не просто напугали. Вы его завербовали.

— Я просто показал ему, что бывает, когда маленькая собачка пытается укусить за ногу слона, — ответил я. — Аникеев нам больше не враг. По крайней мере, не открытый. Он теперь будет бояться меня больше, чем Рябова. Но это не значит, что мы в безопасности.

Я посмотрел на Игната.

— Рябов теперь знает, что прямой атакой нас не взять. Он знает, что у нас есть зубы. И он знает, что Аникеев ему больше не помощник. Что он будет делать?

— Он будет действовать хитрее, — глухо ответил Игнат. — Нападет там, где мы не ждем. На дороге, когда мы повезем золото. Попытается подкупить моих людей. Отравить воду в ручье. Подошлет убийцу. Он будет бить исподтишка.

— Вот именно, — кивнул я. — Эта отсрочка, которую мы выиграли, — самое ценное, что у нас есть. И мы должны использовать ее до последней минуты. Игнат, твои люди. С сегодняшнего дня они не просто охрана. Они — разведка. Я хочу знать о каждом шаге Рябова. О каждом, кого он нанимает. О каждом слове, сказанном в его кабаке. Степан, твои связи в городе. Нам нужны уши в губернской канцелярии. Кто приезжает, какие бумаги ходят. Елизар, ты и Фома — наши глаза в лесу. Ни одна мышь не должна проскользнуть к нам незамеченной.

Я встал и подошел к карте ближайших окрестностей «Лисьего хвоста», висевшей на стене, которую Степан схематически набросал.

— Мы выиграли время. И мы потратим его на то, чтобы стать еще сильнее. Мы достроим казарму. Мы начнем переплавлять песок в слитки, чтобы его было удобнее хранить и перевозить. Мы будем работать. И богатеть. Потому что в этой войне победит не тот, кто хитрее или сильнее. А тот, у кого окажется больше денег, чтобы нанять своих солдат и купить своих чиновников.

Я обернулся к ним. Мой военный совет. Солдат, писарь и таежник.

— Война не окончена, — сказал я тихо. — Она только начинается.

Когда мы вышли из конторы, нас встретила оглушительная тишина. Ликование схлынуло, уступив место выжиданию. Мои артельщики, мои работяги, стояли группами, переговариваясь вполголоса. Они видели, как уходят враги, но не понимали, что это было. Победа? Или просто передышка?

Я вышел на крыльцо и обвел их всех взглядом. Двадцать пар глаз, полных надежды и страха, уставились на меня. Я видел лица тех, кто пришел ко мне первым, — Семёна, Тимохи, Петрухи. Видел Егора и Михея. Видел Марфу, прижимавшую к себе внучку. Они все поставили на меня. Свои жизни, свое будущее. И сегодня я не подвел их.

— Ну что, артель, притихли? — крикнул я, и мой голос прозвучал громко и уверенно. — Гостей проводили, пора и честь знать!

По рядам прошел неуверенный смешок.

— Сегодня мы не просто отбились от бандитов, — продолжал я, и голос мой крепчал. — Сегодня мы не просто прогнали чиновника. Сегодня мы с вами доказали, что мы — не стадо овец, которое можно резать, когда вздумается! Мы — артель! Мы — сила! Мы стоим на своей земле, и мы заставили законников эту землю уважать!

— Ура-а-а! — неуверенно крикнул кто-то, но его поддержали. Сначала один, потом второй, и вот уже вся поляна взорвалась ревом. Но я поднял руку, призывая к тишине.

— За эту победу, за вашу смелость и стойкость, я объявляю сегодняшний день выходным!

Новый взрыв восторга, еще более громкий.

— Работы сегодня не будет! — кричал я, перекрывая шум. — Шлюз молчит, топоры в сторону! Сегодня мы празднуем! Марфа, матушка! Тащи из закромов все, что есть! Мясо, муку, все самое лучшее! Сегодня у нас будет пир!

Женщина всплеснула руками, но лицо ее расплылось в счастливой улыбке.

— И еще! — я выждал, пока гул немного стихнет. — За сегодняшний день, за то, что стояли как скала, каждый из вас, от старателя до поварихи, получает премию! По полтине серебром на брата!

Если бы я объявил, что с неба сейчас посыплются золотые монеты, эффект был бы слабее. Полтина! За один день! За то, что просто стояли! Это были немыслимые деньги. Это было чудо.

Они обезумели. Они орали, подбрасывали в воздух шапки, обнимались. Петруха, забыв про свою больную ногу, скакал на одной здоровой, размахивая палкой. Я не просто дал им работу и еду. Я дал им нечто большее — чувство собственного достоинства. Я показал им, что они, простые мужики, могут победить всесильных господ.

Когда эмоции немного стихли, ко мне подошел Игнат.

— Командир, — глухо сказал он, и в его глазах, обычно холодных, как лед, я увидел что-то теплое. Что-то похожее на восхищение. — Вы — прирожденный полководец. Я служил под началом многих, но такого не видел. Вы выиграли битву, не пролив ни капли крови.

— Кровь еще прольется, Игнат, — тихо ответил я, глядя на ликующую толпу. — Но сегодня они заслужили этот праздник. Они должны почувствовать вкус победы. Чтобы завтра, когда снова придется драться, они помнили, за что сражаются.

Он ничего не ответил. Просто протянул мне свою широкую, мозолистую ладонь. Я крепко пожал ее. И в этом простом, мужском рукопожатии было все: признание, верность, клятва. Он больше не был просто наемником, исполняющим приказ. Он стал моим соратником. Моим первым штыком, моей правой рукой. С этой минуты я знал: этот человек пойдет за мной в огонь и в воду, и ему не нужны будут ни деньги, ни приказы. Ему будет достаточно моего слова.

Праздник разгорался. Поляна наполнилась дымом костра, запахом жареного мяса и счастливым гомоном. Елизар где-то раздобыл припрятанную настойку на травах, и по кругу пошла первая, вторая, третья чарка. Я не запрещал. Сегодня было можно. Я видел, как мои артельщики, осмелев, подошли к Степану, жали ему руку, хлопали по плечу. Они не понимали, что именно он сделал, но чувствовали, что этот маленький, невзрачный человек спас их всех. Степан, бледный, смущенный, но с гордоподнятой головой, принимал эти поздравления как должное. Он вернул себе не только профессию. Он вернул себе уважение.

Я сидел на бревне у костра, смотрел на этот пир и чувствовал странную, оглушающую пустоту. Я, Андрей, бывший фельдшер, бывший водитель вездехода, человек из другого времени, сидел в уральской тайге XIX века во главе преданной мне армии и праздновал победу в войне, которую сам же и развязал. Я манипулировал, лгал, угрожал, покупал верность, играл на самых низменных и самых высоких чувствах. И все это ради одной цели — выжить.

Но глядя на счастливые лица моих людей, я понимал, что цель изменилась. Это было уже не просто выживание. Я строил здесь свой мир. Маленький, но правильный. Мир, где труд уважают, где за работу платят, где сильный защищает слабого, а ум ценится выше грубой силы. И этот мир стоил того, чтобы за него драться.

— О чем задумался, командир? — рядом со мной на бревно опустился Игнат. Он держал в руках кружку с травяным отваром.

— О будущем, Игнат. О будущем.

— Теперь у нас есть будущее, — просто сказал он. — Вы дали им его.

— Я дал им надежду, — поправил я. — А будущее нам еще предстоит отвоевать. Рябов не простит этого унижения. Он затаится, залижет раны, но потом ударит снова. И на этот раз он не будет играть в закон.

— Мы будем готовы, — в голосе Игната не было ни тени сомнения. — Теперь они — ваши. До последней капли крови.

Он кивнул на артельщиков. Они уже затянули песню. Какую-то старую, протяжную, тоскливую, но в их исполнении она звучала как гимн. Гимн свободных людей.

— Они — мои, — согласился я. — А твои волки?

— Они тоже ваши, командир. Пока вы платите. И пока вы побеждаете, — честно ответил Игнат. — Сегодня они видели, что вы не просто купец с тугим кошельком. Они видели в вас вожака. Этого им не хватало.

Мы помолчали, глядя на огонь.

— Что с пленными? — спросил я. Мы держали в сарае Ваньку и еще двоих раненых, оставшихся после первого нападения.

— Раненые оправились. Ванька совсем притих. Ждут своей участи.

— Утром отпустим их.

Игнат удивленно посмотрел на меня.

— Как отпустим? Они же вернутся к Рябову! Расскажут все!

— Вот именно, — я усмехнулся. — Пусть расскажут. Пусть расскажут, как мы их разбили. Как мы унизили чиновника. Пусть расскажут, что у нас десять новых винтовок и дюжина головорезов, прошедших Кавказ. Пусть расскажут, что мы платим серебром и кормим мясом. Пусть их рассказы, как зараза, расползутся по всему поселку. Это будет посильнее любой разведки. Рябову будет все труднее находить желающих идти против нас. А к нам, наоборот, потянутся люди.

Игнат медленно кивнул, оценивая замысел.

— А Ваньке, — добавил я, — дадим на дорогу монету. И скажем, что это ему плата за то, что он честно ответил на мои вопросы. И что если он захочет работать, а не грабить, наши двери для него открыты.

— Вы хотите его переманить?

— Я хочу посеять сомнение, Игнат. В их мире за предательство убивают. А мы за правду платим и предлагаем работу. Пусть думают. Пусть сравнивают. Пусть выбирают.

Праздник гудел до глубокой ночи. А я, оставив их, ушел в свою контору. Я достал чистый лист бумаги и начал писать. Это был не приказ и не отчет. Это был план. План развития моей маленькой империи.

Пир отгремел. Он схлынул, как весенний паводок, оставив после себя на поляне обглоданные кости, пустые чарки и храпящие вповалку тела моих счастливых, пьяных от победы и настойки артельщиков. Они спали сном праведников, сном людей, которые впервые в жизни почувствовали себя хозяевами своей судьбы. Я смотрел на них с крыльца, на эти бородатые, раскрасневшиеся лица, и чувствовал не радость, а холодное, звенящее одиночество. Они праздновали победу в бою. Я же готовился к войне.

Над тайгой занимался серый, безразличный рассвет, когда я растолкал Игната. Он спал у порога казармы, подложив под голову полено, и вскочил мгновенно, без сна и раскачки, рука сама легла на рукоять ножа.

— Пора, — коротко бросил я. — Пойдем, выпустим наших «голубей мира».

В сарае, где мы держали пленных, воняло страхом и немытыми телами. Ванька и двое его подельников, которых мы вытащили из ям, сидели, сбившись в кучу. Увидев нас, они вжались в стену.

— Ну что, вояки, отдохнули? — спросил я, присаживаясь перед ними на корточки.

Они молчали, глядя на меня с ужасом. Они ждали расправы.

— Встать, — приказал я.

Игнат одним движением ножа перерезал их путы. Они поднялись, пошатываясь.

— Слушайте сюда, — я смотрел прямо в бегающие глаза Ваньки. — Сейчас вы уйдете. Все трое. Живыми и почти здоровыми.

Он недоверчиво захлопал глазами.

— Как… уйдем?

— Ногами. По той тропе, по которой пришли. И когда вернетесь в поселок, а вы вернетесь к Рябову, потому что идти вам больше некуда, — расскажете ему все, что видели.

Я сделал паузу, вбивая каждое слово.

— Расскажете, как мы вас встретили. Расскажете про наши винтовки и про людей, которые их держат. Расскажете, как мы унизили чиновника и заставили его плясать под нашу дудку. Расскажете, что мы платим своим людям серебром и кормим их мясом, пока он вас держит на пустых щах. Расскажете все. Это приказ.

Затем я достал из кармана серебряный рубль. Он тускло блеснул в утреннем полумраке. Я протянул его Ваньке. Тот отшатнулся, как от раскаленного угля.

— Бери.

— За что?.. — пролепетал он.

— За правду, — ответил я. — Ты честно ответил на мои вопросы, и я плачу за твою честность. У нас в артели так принято. А теперь запомни, Ванька. Если тебе надоест бегать по лесу и получать по морде за рябовские подачки, если захочешь честно работать, а не грабить, — приходи. Наши двери для тебя будут открыты. А теперь — пошли вон.

Я развернулся и вышел из сарая, не глядя на них. Я слышал, как они, спотыкаясь, кинулись прочь, как будто за ними гнались все черти ада.

— Вы отпустили свидетелей, шпионов и будущего рекрута, командир, — глухо сказал Игнат, когда мы остались одни. — Одним выстрелом.

— Это не выстрел, Игнат. Это яд замедленного действия, — ответил я, глядя на тропу, где они скрылись. — Через пару дней он начнет действовать.

Утро началось с тяжелых голов и тихой, сосредоточенной работы. Я не дал артели долго приходить в себя. Пока мужики разбирали остатки пиршества и с неохотой брались за топоры, я собрал свой совет в конторе.

— Итак, — начал я без предисловий, разворачивая на столе свой ночной план. — Передышка закончилась. Рябов получил наше послание. Теперь он знает, что мы — не овцы. Он будет готовить новый удар. И он будет бить не в лоб. Он будет бить по нашим самым слабым местам.

Я ткнул пальцем в первый пункт своего списка.

— Первое — золото. Оно — наша кровь и наше проклятье. Пока это песок, его легко украсть и трудно везти. Его нужно переплавлять. Нам нужна плавильная печь.

Егор и Михей, которых я тоже позвал, переглянулись.

— Так это, Андрей Петрович, горн нужен, — сказал Егор. — Жар адский. Глину особую, шамотную. Меха, чтоб воздух гнать.

— Вот этим вы и займетесь, — кивнул я. — Егор, Михей, с сегодняшнего дня вы — наши металлурги. Ваша задача — построить здесь, за казармой, небольшой, но эффективный горн. Я нарисую чертеж. Глину найдете, я покажу, какую.

Второе, — я перешел к следующему пункту. — Логистика. Возить золото через город, где нас знает каждая собака, — самоубийство. Елизар, нам нужен другой путь.

Старовер, до этого молчавший, поднял на меня свои глубокие глаза.

— Есть такой путь, Андрей Петрович. Старый кержацкий скит. Дня три на восток отсюда, если лесом. Там наши люди живут. Через них можно на ярмарку в Ирбит выйти. Там купцы со всей Сибири съезжаются. И золото твое можно сбыть, и товар нужный купить, и шума будет меньше.

— Отлично. Значит, готовим караван. Но для этого нужны лошади. Игнат, это твоя задача. Выберешь двоих самых толковых из своих людей и отправишь в ближайший поселок. Не в наш. Туда, где нас не знают. Купить шесть крепких, выносливых лошадей. И две телеги. Но так, чтоб внимания особо не привлекать.

— И третье, самое главное, — я понизил голос. — Информация. Мы разбили их в открытом бою, потому что знали, когда они придут. Мы должны знать все. Игнат, твои волки. Двое из них, самые неприметные, отправятся в поселок. Не в кабак. Снимут угол у какой-нибудь вдовы на окраине. Будут ходить на рынок, слушать бабьи сплетни, поить самогоном рядовых рябовских артельщиков. Они — наши уши. Степан, твой Митька. Пусть сидит в городе и слушает, что говорят в канцелярии, в купеческом собрании. Каждое слово, каждый слух — на вес золота.

Работа закипела с новой силой. Но это была уже не лихорадочная подготовка к обороне. Это была планомерная, методическая стратегия опережения врага. Поляна превратилась в гудящий муравейник. Одна группа под руководством Егора и Михея копала яму под фундамент горна и месила глину. Другая заканчивала казарму для солдат. Третья, под моим личным контролем, возобновила работу на шлюзе. Золото было топливом нашей войны, и его поток не должен был прекращаться.

Солдаты Игната, идеально вписались в эту систему. Они не чурались работы. В свободное от караулов время они помогали таскать бревна, колоть дрова. Делали это молча, без лишних слов. Мои артельщики, поначалу косившиеся на них с опаской, постепенно привыкли. Они видели, что эти страшные люди не задираются, не требуют особого отношения, едят из одного котла. А вечером, когда волки собирались у своей казармы, артельщики смотрели на них с уважением. Они видели в них своих защитников. Стена отчуждения между работягами и солдатами медленно таяла, превращаясь в спайку боевого братства.

Через три дня после ухода «комиссии» ко мне пришел один из волков, отправленных Игнатом на разведку. Его звали Лысый — за начисто выбритую голову, на которой шрам вился, как змея.

— Командир, — сказал он без предисловий, когда мы остались одни. — Ванька и его дружки вернулись в поселок.

— И что?

— Рябов велел их высечь. Публично. За трусость и потерю оружия. Ваньку пороли до полусмерти. А потом выкинули из артели. Без копейки.

Я молчал, но внутри все похолодело. Рябов был не дурак. Он понял мой замысел и ответил. Жестко и показательно. Он показал всем, что бывает с теми, кто проигрывает.

— Но это не все, командир, — продолжил Лысый. — Рябов собирает людей. Но уже не пьянь кабацкую. Через Хромого ищет настоящих головорезов. Вчера в поселок приехали трое. Не местные. Говорят, беглые с Нерчинских заводов. Звери, а не люди. Рябов поселил их в отдельном доме, кормит, поит. Ждет чего-то.

— И последнее, — Лысый понизил голос. — Арсений Семенович, приказчик, вчера дважды встречался с Аникеевым. Тайно, ночью. О чем говорили — неизвестно. Но после второй встречи Аникеев срочно отправил посыльного в губернский город.

Вот оно. Началось. Рябов, поняв, что я переиграл его на юридическом поле, решил действовать через своего главного человека — приказчика. А тот, в свою очередь, снова начал обрабатывать Аникеева. Испуганный чиновник, зажатый между мной и Рябовым, начал метаться. И его посыльный в город — это был плохой знак. Очень плохой.

— Спасибо, Лысый. Отличная работа, — сказал я. — Продолжайте наблюдать.

Когда он ушел, я долго сидел, глядя на карту. Картина складывалась безрадостная. Рябов копил силы для нового, уже не дилетантского, а профессионального удара. Одновременно он через своих людей пытался снова надавить на Аникеева, чтобы тот нашел новый способ отравить нам жизнь. Мой блеф о столичных покровителях сработал, но его действие было не вечным. Рябов и Аникеев будут копать. И рано или поздно они поймут, что за мной никого нет.

В этот момент в контору вошел Елизар.

— Худые вести, Андрей Петрович, — сказал он с порога. — Мой Фома сейчас с дозора вернулся. Видел следы. На болотах. Там, где никто не ходит. Двое. Шли осторожно, не таясь, но и не привлекая внимания. Знающие как ходить тихо. Осмотрели наши старые ловушки. И ушли в сторону тракта.

Сердце пропустило удар.

— Когда?

— Часа три назад.

Я вскочил. Солдаты, нанятые Рябовым. Беглые каторжники. Они не просто сидели и ждали. Они уже вели разведку. Изучали нашу оборону. И они были профессионалами, раз смогли найти и оценить ловушки Игната.

Я выскочил из конторы.

— Игнат! Тревога! — крикнул я. — Всех людей — в ружье!

Через минуту поляна гудела, как растревоженный улей. Волки высыпали из казармы, на ходу проверяя винтовки. Мои артельщики, хватали топоры.

— Что случилось, командир? — Игнат подбежал ко мне, его лицо было суровым.

— Разведка Рябова. Двое. Осмотрели наши старые позиции и ушли. Они здесь, рядом. И они профи.

Я запрыгнул на крыльцо, чтобы меня видели все.

— Слушать мою команду! — мой голос перекрыл шум. — Это не нападение! Пока. Это проверка. Они хотят посмотреть на нашу реакцию. Мы дадим им то, что они хотят увидеть! Игнат, твои люди — в оцепление. Занять позиции по периметру, как в прошлый раз. Но не прятаться! Встать в полный рост. Чтобы вас было видно. Чтобы они поняли, что мы их ждем! Артель — прекратить все работы! Собраться у сруба. Взять оружие. Стоять молча.

Это был рискованный ход. Я не прятал своих людей. Я, наоборот, выставлял их напоказ. Я демонстрировал силу. Я посылал невидимому врагу четкий сигнал: «Мы вас видим. Мы готовы. И нас много».

Час мы стояли в полном молчании. Напряжение было почти физически ощутимым. Солнце пекло. Пот стекал по спинам. Но никто не шелохнулся. Это была война нервов. И мы должны были ее выиграть.

Наконец, Фома, сидевший на своем наблюдательном дереве, подал условный знак: две короткие трели, как у сойки. Чисто. Они ушли.

Я дал команду «отбой». Люди с облегчением выдохнули.

— Они не нападут сегодня, — сказал я Игнату, когда мы снова остались одни. — Они соберут информацию, доложат Рябову. И он будет готовить удар. Но теперь он знает, что нас голыми руками не взять.

Глава 18

Напряжение спало так же резко, как и возникло. Оно не ушло совсем, нет. Оно просто сменило агрегатное состояние, превратившись из острого, колючего страха в густую, вязкую тревогу. Люди разошлись, но разговоры были тише, движения — резче. Каждый, берясь за топор или лопату, нет-нет да и бросал взгляд на кромку леса, будто ожидая, что оттуда в любой момент может выскочить рябовский головорез. Это было плохо. Страх — плохой работник. Он изматывает быстрее самой тяжелой каторги.

Я понимал, что эту нервную, взвинченную энергию нужно срочно направить в мирное русло. Дать им задачу, которая захватит их целиком, не оставив времени на пустые домыслы и переглядывания.

— Егор! Михей! Петруха! Ко мне! — крикнул я, спускаясь с крыльца. — Остальные — продолжать работу! Золото само себя не намоет!

Троица подошла, с недоумением глядя на меня. Егор вытирал потные ладони о штаны. Михей, как всегда, молчал, но в его темных глазах читался вопрос. Петруха, чья нога после моего лечения уже почти зажила, опирался на самодельную палку, но в его взгляде горел живой интерес. Он был из тех, кому вечно нужно что-то мастерить.

— Пока Елизар с Фомой наши глаза и уши в лесу, сидеть и ждать мы не будем, — начал я без предисловий. — Задачу по постройке горна никто не отменял. Наоборот, ускоряемся. Рябов дал нам передышку, и мы используем ее.

— Так мы и так, Андрей Петрович, — прогудел Егор. — Глину месим, камень таскаем. Основание почти готово. Дальше стенки класть.

— Стенки — это полдела, — отрезал я. — Мне нужен не костер, обложенный камнями. Мне нужен инструмент. Инструмент, который даст нам жар, способный плавить не только золото, но и железо, если понадобится. А для такого жара нужен постоянный, сильный поддув. Нам нужны меха.

Мужики переглянулись.

— Меха — это дело серьезное, — покачал головой Егор. — Кожу надо. Хорошую. Бычью или лосиную. А где ж ее взять? Лося еще выследить да завалить надо, а потом шкуру выделать — это неделя, не меньше. Да и получится ли…

Он был прав. Это был самый очевидный и самый долгий путь. Путь, времени на который у нас не было.

— Кожи у нас нет, — согласился я. — Значит, обойдемся без нее. Мы сделаем ветер сами.

Они уставились на меня, как на сумасшедшего.

— Это как же, Петрович? — недоверчиво спросил Петруха. — Ртом, что ли, дуть будем? Аль шапками махать?

— Почти, — я усмехнулся. — Только махать будем не шапками, а лопастями. Петруха, ты у нас по дереву мастер. Найди мне четыре крепких полена, желательно сосновых, без сучков. И сделай из них доски. Тонкие, но прочные. А вы, — я повернулся к Егору и Михею, — ищите ровный, крепкий дрын, с руку толщиной. Будем делать вертушку.

Следующие несколько часов я превратился из командира в прораба странного, непонятного строительства. Артельщики, работавшие на шлюзе, то и дело с любопытством поглядывали в нашу сторону. Там, у котлована будущего горна, развернулась деятельность, не имевшая ничего общего с добычей золота. Петруха, матерясь сквозь зубы и то и дело сплевывая, тесал топором и ножом поленья, превращая их в подобие плоских досок. Я стоял над ним, заставляя добиваться почти одинаковой толщины. Егор и Михей притащили идеально ровную молодую осину, которую я заставил их ошкурить и отполировать до блеска.

Когда четыре деревянные лопасти были готовы, я взял у Игната бурав и принялся за самую тонкую работу. Я закрепил лопасти на конце осины под углом, крест-накрест, создавая то, что мои артельщики могли бы назвать лишь «странным крестом».

— И что это за мельница? — не выдержал Егор, скрестив руки на могучей груди.

— Это то, что заставит огонь в нашем горне реветь, как сатана, — ответил я, проверяя крепления. — Теперь самое главное. Передача.

Я набросал на утоптанной земле чертеж. Два круга — один большой, другой маленький. Соединенные линией.

— Петруха, сможешь вырезать из дерева два цельных круга? Один вот такой, — я очертил палкой круг диаметром в пару аршин. — А второй — совсем небольшой, с ладонь.

— Сделать-то можно, — почесал в затылке Петруха. — Только на кой-ляд нам эти колеса? В телегу не вставишь.

— Не в телегу. Большой круг мы поставим вот здесь, на стойках, — я показал. — Приделаем к нему ручку. Маленький насадим на ось нашей вертушки. А потом соединим их ремнем.

— Ничего не пойму, — развел руками Егор. — Зачем такая хитрость?

— Смотри, — я снова взял палку. — Ты крутишь за ручку большое колесо. Оно делает один оборот. За это время ремень, который его огибает, протягивается на всю его длину. А так как маленький круг намного меньше, то за это же время он успеет провернуться не один раз, а десять. Понимаешь? Мы меняем силу на скорость. Один твой неспешный оборот ручкой превратится в десять быстрых оборотов нашей вертушки.

Мужики молчали, переваривая. В их глазах я видел сложную смесь недоверия и зарождающегося понимания. Это была магия, но магия объяснимая, почти осязаемая.

Работа закипела с удвоенной силой. К нам присоединились еще несколько человек, заинтригованных непонятной конструкцией. Пока Петруха с помощниками вытесывали «колеса», я заставил Игната пожертвовать старый кожаный ремень от походного тюка. Мы разрезали его и сшили в длинную полосу.

К вечеру все было готово. Горн еще не был достроен, но его механическое «сердце» стояло рядом, собранное и готовое к испытаниям. Конструкция выглядела дико и неуклюже. На двух вкопанных в землю столбах покоилась ось с огромным деревянным колесом, от которого отходила грубо вытесанная ручка. Чуть поодаль, на других стойках, была закреплена ось с моей крыльчаткой, на которую был насажен маленький шкив-колесо. Все это соединял кожаный ремень.

Вокруг собралась почти вся артель. Работы встали. Все смотрели на мое творение, и в воздухе висело ожидание. Либо я очередной раз докажу, что мой котелок варит лучше, чем у других, либо я прилюдно сяду в лужу со своей «хитрой мельницей».

— Ну, Петрович, давай, крути свою шайтан-машину! — крикнул кто-то из толпы.

— Сам и крути, — усмехнулся я. — Егор, подь сюда. Ты у нас самый сильный. Давай, не спеша, за ручку.

Егор подошел, недоверчиво оглядел конструкцию, взялся за ручку и с сомнением начал вращать. Большое колесо медленно, со скрипом, пошло по кругу. Ремень натянулся и пополз. И в тот же миг маленький шкив на оси крыльчатки завертелся.

Сначала медленно. Потом быстрее. Быстрее!

Крыльчатка ожила. Четыре лопасти, сперва различимые глазом, слились в один сплошной, гудящий диск. Раздался низкий, нарастающий гул, и в лица столпившихся мужиков ударил мощный, упругий поток воздуха. Он взметнул пыль, затрепал бороды, заставил прищуриться.

— Ничего себе! — ахнул Петруха, отступая на шаг.

— Вот это да… — пробормотал кто-то сзади. — Прям ветер делает!

— А зачем это? — не унимался самый недогадливый.

Егор, который крутил ручку, остановился, тяжело дыша. Он смотрел на свое творение — на этот рукотворный ветер — с изумлением и гордостью.

— Зачем? — он обернулся к толпе, и в его голосе прозвучали нотки лектора. — А затем, дурья башка, что когда мы этот ветер в горн направим, там такой жар будет, что сам черт в аду позавидует! Мы не то что золото, мы камень плавить сможем!

Толпа одобрительно загудела. Они поняли. Они увидели. Это была не просто непонятная игрушка. Это был шаг в другой мир. В мир, где человек не просит ветер у природы, а создает его сам, своей волей и своим умом.

Я стоял в стороне и смотрел на их лица — восторженные, удивленные, гордые. Я дал им не просто технологию. Я дал им нечто большее. Я показал им, что привычные вещи можно делать по-другому. Что можно не идти по проторенной дедами тропе, а искать свой путь. Я заражал их самым опасным и самым могучим вирусом — вирусом прогресса. И я видел, как эта зараза начинает действовать.

— Гениально, командир, — тихо сказал Игнат, подойдя ко мне. Он смотрел не на вентилятор, а на меня. — Сделать ветер из дерева и ремня… Вы и вправду колдун.

— Это не колдовство, Игнат, — ответил я, не отрывая взгляда от своего творения. — Это наука. И она, в отличие от колдовства, работает всегда. Главное — знать, как.

Три дня. Семьдесят два часа густой, как таёжный туман, тишины. Напряжение, висевшее в воздухе так плотно, что его можно было рубить топором, никуда не делось. Оно лишь изменило своё качество. Острый, колючий страх перед невидимым врагом уступил место густой, сосредоточенной энергии созидания. Мои артельщики, ещё час назад сжимавшие топоры в ожидании бойни, теперь смотрели на неуклюжую конструкцию из дерева и кожи с благоговением. Они видели не просто «вертушку». Они видели чудо. Рукотворный ветер. И это чудо было куда сильнее страха.

Я не дал им остыть.

— Егор! Михей! — мой голос прозвучал резко, отрезвляя. — Видели? Вот это — сердце нашей печи. Теперь нужно тело. Стенки! Кладите стенки! Да так, чтоб ни одна щель не осталась, чтоб ни один вздох нашего ветра мимо не прошёл!

Работа закипела с удвоенной, почти лихорадочной силой. Пока одна группа, подгоняемая рыком Егора, таскала плоские камни и месила глину, другая, под моим руководством, совершенствовала «лёгкие» нашего будущего горна. Мы укрепили стойки, смазали оси салом и даже соорудили подобие кожуха, чтобы направлять поток воздуха точно в будущую топку.

Ещё день ушёл на то, чтобы достроить сам горн. Он получился приземистым, похожим на разъевшуюся каменную бабу, с чёрным зевом топки и отверстием для поддува сбоку. Ещё один день он сох. И здесь моя «шайтан-машина» снова сослужила добрую службу.

— Мужики, — сказал я, собрав их вокруг. — Если просто ждать, пока глина высохнет, пройдёт неделя. А у нас её нет. Будем сушить принудительно.

Поставили двоих самых дюжих артельщиков попеременно крутить ручку вентилятора. Мощный поток воздуха, направленный на сырые стенки, творил чудеса. Влага испарялась на глазах. Мужики, сначала отнёсшиеся к этому как к очередной моей блажи, вскоре вошли в раж, споря, кто дольше прокрутит. Это стало новой забавой, соревнованием.

На второй день, когда горн уже гудел от сухости, вернулись мужики, посланные за лошадьми. Я увидел их издалека и сердце тревожно екнуло. Они вели лишь одну лошадь, запряжённую в телегу, да ещё одну кобылу на привязи.

— Андрей Петрович, — виновато развёл руками старший, коренастый ветеран из «волков» Игната. — Скверно нынче со скотиной. Посёлок, куда мы добрались, захудалый. А те, у кого животина есть, — жлобы первостатейные. Цену ломят, будто не коня, а дочь замуж отдают. Да и не видать там, чтоб народ верхом разъезжал. Всё, что удалось купить, — вот.

Он махнул рукой на понурую гнедую кобылу в упряжи и невысокого, но крепко сбитого мерина, привязанного к телеге.

— Ну, на безрыбье и рак — рыба, — вздохнул я, похлопав мерина по шее. — Не рысаки, конечно, но телегу тянуть смогут. Ведите в стойло к Игнатовской лошади. А как отдохнёте, — я повысил голос, — вот вам новая задача. Спросите у Фомы, где тут луга хорошие. Скоро зима. Нам нужно сена на троих наготовить, да с запасом, чтоб не подохли с голоду за зиму.

Вечером, когда солнце уже коснулось верхушек сосен, мы устроили первый, пробный розжиг. Заложили в топку несколько сухих лучин. Я не давал разжигать большой огонь — горячая, но не прокалённая глина могла треснуть. Нужно было просто «обдать жаром», дать ей привыкнуть. Дым лениво потянулся из трубы, горн чуть слышно загудел.

А на следующее утро началось священнодействие.

Я взял у Марфы самый маленький чугунный котелок, какой у неё только был, — литра на полтора. Насыпал в него две трети золотого песка, который мы намыли за последние дни. Тяжёлый, жёлтый, он тускло поблёскивал в утренних лучах.

— Разжигай! — скомандовал я.

В топку полетели сухие дрова. Когда они занялись весёлым, жарким пламенем, я велел ставить котелок.

— А теперь, Егор, — я кивнул на вентилятор. — Давай, заводи шарманку!

Егор с готовностью взялся за ручку. Крыльчатка взвыла, и в топку ударил мощный поток воздуха. Пламя взревело. Оно из жёлтого стало почти белым, гудящим, яростным. Жар от горна стал таким сильным, что стоять ближе чем в трёх шагах было уже невозможно.

Мужики, столпившиеся вокруг, замолчали. Они смотрели, как я, прикрывая лицо рукавом тулупа, с помощью длинного ухвата то и дело заглядывал в огненный ад, где стоял наш котелок.

Между заглядываниями я не сидел без дела. Схватив топор, я подошёл к участку плотной, жирной глины рядом с горном.

— Расчистить! — бросил я.

Пока двое мужиков убирали траву и камни, я обухом топора принялся выбивать в земле ровные прямоугольные углубления. Пять одинаковых ямок, размером с мою ладонь.

— А ну, кто самый рукастый? — крикнул я, не отрываясь от работы. — Стенки чтоб ровные были! И чтоб ни крошки глиняной не осыпалось!

Петруха тут же подскочил и принялся ножичком выравнивать мои грубые формы, доводя их до идеала.

Я снова заглянул в горн. Есть! Поверхность песка в котелке начала подёргиваться, словно живая. Появились первые тёмные, влажные пятна.

— Плавится! — выдохнул кто-то за спиной.

— Ещё минут десять, — процедил я сквозь зубы. Жар был невыносим.

Эти десять минут тянулись вечность. Вентилятор не умолкал ни на секунду, мужики сменяли друг друга, мокрые от пота. Наконец, когда я заглянул в очередной раз, я увидел то, чего ждал. Весь песок в котелке превратился в единую, ослепительно сияющую, дрожащую массу. Жидкое солнце.

— Готово! — рявкнул я.

Я взял ухват и, подцепив котелок с усилием вытащил его из топки. Игнат натянул толстые кожаные краги, приготовился подстраховать в случае, если котелок соскочит с ухвата.

На поляне воцарилась мёртвая тишина. Было слышно лишь треск огня и тяжёлое дыхание.

— Не подходить! — крикнул я.

Осторожно, стараясь не расплескать драгоценный металл, я поднёс котелок к формам, вырезанным в земле, и начал медленно его наклонять. Ослепительно-жёлтая, густая струя полилась в первую ямку. Потом во вторую, в третью…

Когда котелок опустел, я отставил его в сторону. Пять лужиц жидкого огня горели в земле, отражая небо. Мужики смотрели на них с каким-то первобытным, суеверным восторгом. Они видели, как прах, который они часами мыли в ледяной воде, на их глазах превратился в сокровище.

Час ушёл на то, чтобы металл остыл. Никто не расходился. Сидели кружком, молча, как у колыбели новорождённого. Наконец, я взял лопатку и осторожно подцепил край первого слитка. Он легко отделился от глины. Я поднял его.

В моей руке лежал тяжёлый, неправильной формы брусок жёлтого металла. Верхняя его сторона была гладкой, а нижняя и по бокам — бугристой, шершавой, покрытой застывшими волнами, повторяя форму ямки.

— Вот оно, мужики, — сказал я тихо. — Наше золото.

Передал слиток Егору. Тот взял его с осторожностью, будто боялся обжечься. Взвесил на ладони.

— Тяжёлый… — выдохнул он. — И тёплый ещё.

Слиток пошёл по рукам. Каждый хотел подержать его, ощутить его вес, его плотность. Это было уже не просто золото. Это был результат их общего труда, их общей победы.

Когда все пять слитков были извлечены, я принёс большой топор и молоток.

— А теперь будем придавать ему товарный вид.

Я положил один из слитков на плоский обух топора, который держал Игнат.

— Неровный, шершавый… Такой продавать — стыдно. А мы сделаем его гладким. Как зеркало.

Я поднял молоток.

— Смотрите. Золото — металл мягкий. Самый мягкий из всех. Оно не колется, оно мнётся.

И я начал наносить по слитку частые, но несильные удары. Тук-тук-тук-тук. Металл поддавался. Бугры и неровности сглаживались, поверхность становилась плотнее, ровнее. За час я обработал все пять кусков. Теперь в моих руках лежали пять увесистых, гладких, приятно холодящих руку брусков, на которых играли лучи заходящего солнца.

Я выложил их в ряд на доске. Пять маленьких солнц. Наша сила. Наша надежда. Наша будущая война.

— Красота… — прошептал Петруха, и в его голосе было искреннее восхищение.

— Еще какая, Петруха, — ответил я, улыбнувшись.

Глава 19

Слитки лежали на столе в моей конторе, притягивая дрожащий свет сальной свечи. Пять тяжёлых, тёплых отголосков нашего маленького чуда. Они были не просто золотом. Они были билетами в новую жизнь. Или смертным приговором. Я смотрел на них, и холодное осознание пронзило меня насквозь: пока это золото здесь, мы — просто шайка удачливых старателей, сидящих на своей добыче. Мы — мишень. И с каждым новым намытым золотником эта мишень будет становиться только больше.

Рябов не будет ждать вечно. Его разведчики уже обнюхали наши следы. Его наёмники уже пьют водку в посёлке, ожидая приказа. Мой блеф с петербургскими покровителями выиграл нам время, но это был кредит, взятый под бешеные проценты, и срок платежа неумолимо приближался. Нам нужно было превратить этот жёлтый металл в настоящую силу. В деньги. В документы. В закон.

Я собрал свой совет. В тесной конторке, пахнущей смолой и чернилами, снова сидели четверо: я, Игнат, Степан и Елизар.

— Мы едем в город, — сказал я без предисловий, кладя ладонь на самый крупный слиток.

Они замерли. Степан вздрогнул, будто его ударили. Елизар нахмурился. Лишь Игнат остался недвижим, но я видел, как напряглись мышцы на его скулах.

— В город? — переспросил Степан, и голос его дрогнул. — Андрей Петрович, это же безумие! Рябов ждёт этого! Он ждёт, когда мы высунем нос из нашей норы! На дороге нас возьмут голыми руками!

— А сидеть здесь — не безумие? — парировал я. — Ждать, пока он соберёт достаточно головорезов, чтобы смять нас числом? Ждать, пока Аникеев, которого он рано или поздно дожмёт, пришлёт сюда уже не липовую комиссию, а настоящих солдат? Сидеть на этой куче золота, как Кощей на сундуке, — вот настоящее безумие, Степан. Это золото должно работать. Оно должно стать нашим оружием.

— Путь долог, — глухо проговорил Елизар. — Трое суток ходу до губернского города, если не гнать лошадей. Лес кишит всяким людом. Не только рябовским.

— Вот именно, — я посмотрел на Игната. — Поэтому мы поедем не как купцы с товаром, а как нищие оборванцы. Игнат, выбери мне двоих самых надёжных и неприметных из своих волков. Поедем на одной телеге. Я, ты и они двое. Никакого обоза, никакого шума.

— Четверо против непонятно кого? — усмехнулся Игнат безрадостно. — Шансы так себе, командир.

— Мы не будем с ними драться, — отрезал я. — Наша задача — не вступать в бой. Наша задача — проскользнуть.

Я подошёл к телеге, которую купили в городе. Обычная мужицкая телега, скрипучая, грязная, с высокими бортами. Я постучал по дну.

— Здесь, — я ткнул пальцем. — Двойное дно. Петруха сможет сделать? Чтобы комар носа не подточил?

Игнат понял. Его глаза сверкнули.

— Сделает, — коротко кивнул он. — Но это тайник для слитков. А как быть с песком и самородком?

— Самородок завернём в грязную тряпицу и кинем в мешок с сеном, — решил я на ходу. — А песок… Степан!

Писарь вздрогнул.

— Помнишь, ты говорил, что в городе у тебя остался знакомый стряпчий, который тебе когда-то помогал? Надёжный человек?

— Был один… — неуверенно протянул Степан. — Илья Гаврилович. Старенький уже. Но умён, как бес, и честен, как судья на страшном суде. Да только поможет ли он…

— Поможет, если мы заплатим. Ты напишешь ему письмо. Запечатаешь, как положено. И мы отвезём. Это будет наша легенда. Мы — не золотопромышленники. Мы — посланники от тебя к твоему старому другу. А золото… — я усмехнулся. — Мы везём не золото. Мы везём «образцы руды для анализа». Зашьём мешочки с песком в подкладку старого тулупа. Кто станет потрошить вонючую одёжку нищего мужика?

План был дерзким, наглым и рискованным до дрожи в коленках. Но в нём была логика. Логика асимметричного ответа. Они ждут богатый караван — а мимо них проезжает оборванец на скрипучей телеге. Они ищут золото — а находят мешок с сеном и письмо к старому стряпчему.

Подготовка заняла весь следующий день. Петруха, чертыхаясь и отплевываясь, сотворил с телегой чудо. Он идеально подогнал доски, сделав тайник под основным полом совершенно незаметным. Марфа, ворча, зашила четыре мешочка с золотым песком в подкладку самого старого и вонючего овчинного тулупа, какой только нашёлся в артели. Самородок, завёрнутый в несколько слоёв ветоши, действительно затерялся в мешке с сеном.

Игнат выбрал двоих бойцов — уже знакомого мне Лысого и молчаливого, похожего на филина бородача по кличке Сыч. Они не задавали вопросов. Они просто готовили свои винтовки.

Мы выехали ночью, за два часа до рассвета. Без проводов, без лишних слов. Просто растворились в предрассветном тумане. Я сидел на облучке, правя нашей гнедой кобылой. Рядом, укутавшись в рваный армяк, сидел Игнат. В телеге, под рогожей, в обнимку с винтовками, лежали Лысый и Сыч. Мы выглядели как крестьяне, едущие на дальний рынок.

Первый день пути был адом. Не физическим, а психологическим. Каждый скрип ветки, каждый крик птицы, каждый силуэт на дороге заставлял сердце ухать вниз. Я вцепился в вожжи так, что побелели костяшки. Мозг, привыкший к анализу и просчёту, превратился в оголённый нерв, регистрирующий только одно — опасность.

Вот из-за поворота выезжает всадник. Сердце замирает. Рябовский? Нет, обычный мужичок на понурой лошадке, едет в посёлок. Вот на обочине сидят трое бродяг, жгут костерок. Разбойники? Игнат незаметно сдвигает армяк, рука ложится на рукоять ножа под ним. Но бродяги лишь провожают нас ленивыми взглядами.

Мы ехали молча. Слова были лишними. Каждый звук тонул в напряжённой тишине. К вечеру я был вымотан так, будто таскал камни целый день. Мы остановились на ночлег в лесу, съехав с дороги. Не разжигали костра. Жевали холодную солонину с чёрствым хлебом. Спали по очереди, по два часа, с оружием в руках.

На второй день напряжение не спало, но к нему добавилась усталость. Монотонное покачивание телеги, скрип колёс, понурая спина лошади — всё это убаюкивало, притупляло бдительность. И это было самое страшное. Я то и дело встряхивался, тёр глаза, вглядывался в дорогу.

— Расслабься, командир, — глухо сказал Игнат, заметив моё состояние. — Тебе ещё в городе силы понадобятся. Мы смотрим.

Я посмотрел на него. Он сидел прямо, взгляд был спокоен и ясен. Он был в своей стихии. Война, опасность, ожидание — это была его жизнь. Он и его волки были как пружины, готовые в любой момент разжаться. Я доверился им. Расслабил плечи, позволил себе на несколько минут закрыть глаза.

Город появился внезапно. После трёх дней леса, тишины и безлюдья он обрушился на нас шумом, грязью и суетой. Десятки телег, скрипящих на разбитой мостовой, крики извозчиков, лай собак, гомон толпы на рыночной площади. Мы въехали в этот муравейник, и я почувствовал себя чужим, как никогда раньше. Грязь под колёсами была перемешана с навозом. Вонь стояла такая, что слезились глаза. Мой лагерь с его чистым туалетом и гигиеной показался мне на этом фоне столицей цивилизации.

Первым делом мы нашли постоялый двор на самой окраине. Угрюмый хозяин с лицом, будто вытесанным из дерева, взял с нас три копейки за лошадь и телегу и указал на место в углу двора. Мы распрягли кобылу, задали ей овса. Лысый и Сыч остались на постоялом дворе, а мы с Игнатом, переодевшись в чуть более приличную одежду, забрав с собой все золото, отправились в город.

Найти контору стряпчего Ильи Гавриловича оказалось несложно. Она располагалась в маленьком домике на тихой улочке. Нас встретил сухонький старичок в пенсне и потёртом сюртуке, который долго и недоверчиво разглядывал нас через стекло окуляра.

— От Степана Захаровича, — сказал я, протягивая ему письмо.

При упоминании имени Степана старичок оживился. Он сломал печать, пробежал письмо глазами, потом снова посмотрел на нас, но уже другим взглядом.

— Так-так… значит, жив чертяка, — пробормотал он. — И делом, пишет, занялся. Что ж, похвально. Чем могу служить, господа?

— Нам нужно сдать золото в Горное управление, Илья Гаврилович. Легально. И получить за него деньги.

Старичок хмыкнул.

— Дело хорошее, да хлопотное. Золото с собой?

— Образцы, — поправил я. — Остальное в надёжном месте.

— Ну что ж, образцы так образцы, — он снял пенсне и протёр его чистым платком. — Пойдёмте. Без меня вас там оберут как липку, аль в кутузку упекут за самовольную добычу.

Горное управление оказалось большим каменным зданием в центре города, с колоннами и гербом над входом. Внутри царил полумрак, пахло сургучом, пылью и мышами. По длинным коридорам сновали хмурые чиновники в заношенных мундирах. Нас провели в небольшую комнату, где за столом сидел пожилой оценщик с лицом бульдога и огромными весами на столе.

Я выложил перед ним мешочки, которые мы выпороли из тулупа. Он развязал один, высыпал на лист бумаги горсть песка, потёр его между пальцами, поднёс к глазам лупу.

— Грязноват, — прокряхтел он. — С мусором. Проба невысокая будет.

Илья Гаврилович тут же вмешался.

— Позвольте, господин надворный советник! Это золото с нового участка, ещё не разработанного. Первичные пробы. Да и вы сами видите — крупное, тяжёлое.

Начался торг. Они сыпали терминами, спорили о процентах, о примесях, о десятине в казну. Я сидел и молчал, понимая, что без Ильи Гавриловича меня бы уже раздели до нитки. Наконец, они сошлись на цене. Оценщик взвесил песок. Потом я, как бы между прочим, достал из кармана свёрток.

Когда я развернул тряпицу, оценщик крякнул и потянулся за пенсне. Самородок лежал на столе, тускло поблёскивая в свете из окна.

— Вот это… экземпляр, — выдохнул он. — Таких давно не приносили.

Торг возобновился, но уже без прежнего рвения. Самородок был слишком хорош, чтобы сильно сбивать цену.

А потом я достал главный козырь. Пять моих слитков.

Когда я выложил их на стол, в комнате повисла тишина. Оценщик снял пенсне и уставился на них. Илья Гаврилович тоже замолчал, с изумлением глядя на ровные, блестящие бруски.

— Это… что? — наконец выдавил из себя оценщик.

— Это тоже золото, — просто ответил я. — С того же участка. Просто мы его немного… облагородили. Для удобства транспортировки.

Он взял один слиток. Взвесил на руке. Постучал им о стол. Звук был глухой, вязкий.

— Чистая работа, — пробормотал он. — Как на монетном дворе. Кто ж вас научил?

— Секрет фирмы, — улыбнулся я.

Слитки сняли все вопросы. Чистое, уже переплавленное золото говорило само за себя. Оценщик быстро произвёл расчёты. Сумма, которую он назвал, заставила меня на мгновение задержать дыхание. Я ожидал многого, но не столько.

Нас отправили в казначейство. Там, в другой комнате, за решёткой, нам отсчитали деньги. Не бумажные ассигнации, которым никто не доверял, а полновесные серебряные рубли и золотые империалы. Их ссыпали в несколько тяжёлых кожаных мешков.

Когда я взял в руки первый мешок, я почувствовал его вес. Это был не просто вес металла. Это был вес власти. Вес будущего. В этот момент я окончательно перестал быть Андреем, фельдшером из двадцать первого века. Я стал Андреем Петровичем Вороновым, уральским золотопромышленником. Человеком, у которого есть капитал.

Мы вышли на улицу. Шум города казался теперь другим. Не раздражающим, а полным возможностей. Я смотрел на спешащих людей, на богатые кареты, на витрины магазинов, и понимал, что теперь могу купить почти всё. Оружие, лошадей, людей, лояльность чиновников.

— Ну что, Андрей Петрович, — усмехнулся Илья Гаврилович, щурясь на солнце. — Поздравляю с первым капиталом. Куда теперь? В кабак, праздновать?

— Нет, Илья Гаврилович, — я покачал головой, крепче сжимая мешки с деньгами. — Теперь за покупками. Нам нужно очень много всего. И начнём мы, пожалуй, с оружейной лавки.

Мешки с деньгами оттягивали руки. Я смотрел на Илью Гавриловича, на его хитрый, вопрошающий прищур, и понимал, что этот старик видит меня насквозь. Он видел не простого купчишку, сорвавшего куш. Он видел человека, который пришёл в этот город не праздновать, а вооружаться.

— В оружейную лавку, говорите? — он пожевал губами. — Что ж, дело нужное. На Урале без ружья — что без штанов, а то и хуже. Есть тут у нас один мастер, немец, Гюнтер. Дорого берёт, но товар у него — любо-дорого глянуть. Не то что те пугачи, что на толкучке продают.

— К нему и пойдём, — кивнул я.

Мы шли по шумным, грязным улицам. Я нёс два самых тяжёлых мешка, Игнат — остальные. Он шёл чуть позади, и я чувствовал его спиной — не как охранника, а как тень, готовую в любой момент превратиться в стальной клинок. Город жил своей жизнью, не замечая двух оборванцев, тащивших целое состояние. В этом и был наш главный козырь — в нашей невзрачности.

Лавка Гюнтера оказалась основательным каменным домом с толстой дубовой дверью и маленькими, зарешёченными окнами. Внутри пахло порохом, оружейной смазкой и металлом. На стенах, на специальных креплениях, висели ружья всех мастей: от богато украшенных двустволок для господской охоты до простых, но надёжных армейских винтовок.

Нас встретил сам хозяин —кряжистый, седоусый немец с руками, которые, казалось, были выкованы из того же металла, что и его товар. Он смерил нас презрительным взглядом, задержав его на наших потёртых армяках.

— Чего изволите, господа? — голос его был скрипучим, с сильным акцентом. — Если вам нужна дешёвая берданка, чтобы ворон пугать, — это не ко мне. Это на рынок.

— Нам нужно оружие, чтобы убивать людей, — сказал я ровно, без тени угрозы.

Немец замер. Его взгляд из презрительного стал оценивающим. Он посмотрел на Игната, на его солдатскую выправку, на шрамы, и его отношение медленно начало меняться.

— Людей убивать можно и палкой, — проворчал он. — Если умеючи. Что конкретно вас интересует?

— Винтовки, — вмешался Игнат. — Не кремнёвые. Капсюльные. И не охотничьи, а армейские. Штуцеры. Нарезные.

Гюнтер поднял бровь. Это был разговор профессионалов.

— Штуцеры? — он хмыкнул. — Товар редкий. И дорогой. Для особых ценителей. Есть у меня кое-что. Привезли по заказу для одного полковника, да он, пока заказ шёл, успел в гроб лечь от горячки. Так и лежат.

Он ушёл в заднюю комнату и вернулся, неся в руках длинный, тяжёлый винт. Это было не ружьё. Это была машина для убийства. Тёмное, почти чёрное ложе из орехового дерева, тяжёлый гранёный ствол, и самое главное — медный капсюльный замок вместо привычного кремнёвого механизма.

— Льежский штуцер, — с гордостью сказал Гюнтер. — Образца восемнадцатого года. Бьёт на триста шагов так, что белке в глаз попадёшь. Пуля тяжёлая, нарезная. Если в человека попадёт — кости в крошку.

Игнат взял винтовку в руки. Я видел, как изменилось его лицо. Он не просто держал оружие. Он слился с ним. Он вскинул его к плечу, прицелился в угол, проверил баланс.

— Хороша, — выдохнул он. — Дьявольски хороша.

— Сколько у вас таких? — спросил я у немца.

— Пятнадцать штук. Так заказывали. И к ним всё, что нужно: пулелейки, порох в бочонках, капсюли в коробках, свинец в слитках. Полный комплект.

— Цена?

Гюнтер назвал сумму. Илья Гаврилович, стоявший рядом, ахнул и закачал головой. Цена была заоблачной.

Я молча развязал один из мешков и высыпал на прилавок гору серебряных рублей. Они рассыпались с глухим, тяжёлым звоном.

— Мы берём всё, — сказал я. — Все пятнадцать. И ещё пороха, свинца и капсюлей с запасом. Вдвойне.

Глаза немца расширились. Он смотрел то на гору серебра, то на меня, и его профессиональная спесь улетучилась, сменившись алчным блеском.

— И ещё, — добавил я. — Мне нужны два хороших пистолета. Тоже капсюльных. И нож. Не для охоты. Такой, чтобы удобно было в сапоге носить и в рёбра врагу загонять.

Через час мы вышли из лавки. За нами двое работников Гюнтера тащили на постоялый двор тяжёлые, просмоленные ящики. Илья Гаврилович шёл рядом, молча качая головой. Он понял, что ввязался не просто в юридическую помощь, а во что-то куда более серьёзное.

Следующие два дня превратились в сплошной, лихорадочный шопинг. Но это были не покупки богача, тешащего своё самолюбие. Это были инвестиции. Каждый потраченный рубль был вложением в выживание, в эффективность, в будущее моей маленькой империи.

На железном ряду я скупил всё, что могло пригодиться: топоры из лучшей стали, пилы, буравы, молотки, напильники, лопаты и кирки — не те хлипкие, что ломались после недели работы, а настоящие, горнозаводские. Я нашёл лавку, где торговали инструментами для кузнечного дела, и, к удивлению Игната, потратил немалую сумму на набор молотов, клещей и наковальню.

— Зачем нам это, командир? — спросил он. — У нас же нет кузнеца.

— Пока нет, — ответил я. — Но будет.

В мануфактурных рядах я закупил несколько рулонов толстого сукна — на новую одежду для всей артели. Взял два десятка овчинных тулупов, добротных, не чета нашей рванине. Купил тёплые валенки, шапки, рукавицы. Я одевал свою армию к зиме.

Провиантский склад был последней и самой важной точкой. Я закупался с размахом, которого не видел даже ушлый приказчик. Десятки мешков с мукой, крупой, солью. Бочонки с солониной и салом. Я знал, что голодная армия — это не армия, а сброд. А сытый и тепло одетый человек будет сражаться за своего командира до последней капли крови.

К вечеру второго дня наша телега, которую мы предусмотрительно поставили под навес, превратилась в передвижной склад. Она аж скрипела под тяжестью ящиков, мешков и тюков. Деньги таяли, но я не жалел. Я видел, как на моих глазах абстрактное богатство превращается в конкретную силу.

— Боюсь, не доедем — развалится, — сказал я Ингату, доставая кошель. — Найди еще хотя бы одну телегу, лошадь и распределите груз.

Тот как обычно молча кивнул, взял кошель и ушел.

Перед отъездом у меня был последний, самый важный разговор. Я снова пришёл в контору к Илье Гавриловичу, но на этот раз один.

— Вот, Илья Гаврилович, — я положил на стол золотой империал. — Это вам. За помощь.

Старик посмотрел на золото, потом на меня.

— Это слишком много, Андрей Петрович. Наша работа столько не стоит.

— Ваша работа только начинается, — сказал я. — Степан вам, верно, писал, что он человек пропащий. Что его единственная ценность — его каллиграфический почерк и знание законов. Так вот, это неправда. Его главная ценность — его ум. Я хочу вернуть его в город.

Я выложил перед ним свой план.

— Мне нужен здесь свой человек. Свои глаза, уши и руки. Мне нужен управляющий, который будет вести мои дела. А для этого ему нужен дом. Не кабак, не съёмный угол, а настоящий, добротный дом, где он сможет жить и работать. Где он снова почувствует себя человеком, а не спившимся ничтожеством.

Я пододвинул к нему мешочек.

— Вот на эти деньги вы купите для Степана Захаровича дом. Небольшой, но крепкий. На тихой улице. Обставите его. И наймёте ему в услужение какую-нибудь вдову, чтобы готовила и убирала. Он не должен думать о быте. Он должен думать о деле.

Илья Гаврилович молчал, и я видел, как в его глазах зажигается интерес.

— А когда он приедет, вы передадите ему вот это, — я положил на стол второй мешочек, поменьше. — Это его подъёмные. И мой первый приказ. Он должен будет нанять двух толковых, грамотных парней. Не из дворян. Из мещан, из поповичей. Голодных, злых, честолюбивых. Они станут его ногами. Будут бегать по канцеляриям, собирать слухи, выполнять поручения. Мы создаём здесь, в городе, нашу контору. Наш штаб.

Старик смотрел на меня, и в его глазах я видел уже не удивление, а восхищение. Он видел не просто размах, он видел систему.

— Вы строите государство в государстве, Андрей Петрович, — прошептал он.

— Я строю своё дело, Илья Гаврилович. И я привык делать его хорошо.

* * *

Обратный путь был ещё более нервным. Нагруженные доверху телеги еле ползли. Мы замаскировали ящики с оружием мешками с крупой, но я всё равно чувствовал себя так, будто сижу на пороховой бочке (хотя, по сути, это так и было — пороха мы везли много). Но удача была на нашей стороне. Дорога была пуста. Рябов, очевидно, не ожидал, что мы так дерзко решимся на поездку в город.

В лагерь мы въехали на рассвете четвёртого дня. Нас встретила тишина. Только за пару минут до приезда, я услышал как крикнула сойка. Игнат улыбнулся:

— Фома в дозоре, — сказал он.

Едва скрипнули наши телеги, из казармы и сруба начали выходить люди. Заспанные, хмурые. Они увидели нашу телегу, гружённую доверху, и замерли.

Я спрыгнул на землю, разминая затёкшие ноги.

— Ну что, артель, принимай товар! — крикнул я. — Зима близко!

Это было как сигнал. Они бросились к телегам. Когда они увидели рулоны сукна, новые тулупы, валенки, мешки с мукой, они глазам не поверили. А когда Игнат с Лысым и Сычом начали выгружать тяжёлые, просмоленные ящики с оружием, на поляне воцарилась благоговейная тишина.

Мои артельщики смотрели на меня с уважением, благодарностью. Как на человека, который не просто обещает, а делает.

Я собрал их всех перед срубом.

— Это всё — ваше, — сказал я, обводя рукой гору товаров. — Каждый получит новый тулуп и валенки. Марфа сошьёт всем новые штаны и рубахи. Еды хватит до самой весны. Инструмента хватит, чтобы перекопать весь этот хребет до основания.

Я сделал паузу, давая им осознать масштаб.

— Но самое главное — вот это, — я указал на ящики с винтовками. — Это — наша безопасность. Это — наша свобода. Каждый из вас научится стрелять. Каждый будет не просто работягой, а солдатом. Солдатом нашей артели.

Потом я подозвал к себе Елизара. Старовер подошёл, степенно пригладив бороду. Я, не говоря ни слова, протянул ему тяжёлый кошель с серебром.

— Это тебе, отец. На твою семью. На общину. За верность, за помощь, за науку.

Он посмотрел на меня своими глубокими, пронзительными глазами.

— Мы помогали тебе не за деньги, Андрей Петрович.

— Я знаю, — кивнул я. — Но в нашем мире за добро принято платить добром. Возьми. Это не плата. Это благодарность. И знак того, что мы теперь — одна семья.

Елизар помолчал, а потом медленно протянул руку и взял кошель.

— Да сохранит тебя Господь, — тихо сказал он.

Последним я позвал Степана. Он стоял в стороне, бледный, осунувшийся, и смотрел на всё это с отстранённым ужасом. Он боялся города. Боялся возвращаться в тот мир, который его сломал.

— Пойдём, Степан. Поговорим.

В конторе я рассказал ему всё. Про дом, про деньги, про контору, про его новую роль. Он слушал, и его лицо менялось. Страх боролся в нём с надеждой, отчаяние — с тщеславием.

— Я не смогу, Андрей Петрович, — прошептал он, когда я закончил. — Я сорвусь. Я запью.

— Сможешь, — сказал я твёрдо, глядя ему в глаза. — Потому что у тебя больше не будет на это времени. Потому что на тебе теперь будет ответственность не только за себя, но и за всех нас. Ты — не писарь. Ты — мой управляющий. Мой министр финансов и юстиции. Без тебя я здесь — как без рук.

— В городе первым делом зайди к Илье Гавриловичу. Не на постоялый двор, а сразу к нему. Завтра утром Игнат и двое бойцов отвезут тебя в город. Теперь там будет твоя новая жизнь. Не подведи меня, Степан.

Глава 20

Возвращение из города было похоже на укол адреналина в самое сердце нашей маленькой, затерянной в тайге крепости. Ликование от победы над Аникеевым сменилось осязаемой, материальной уверенностью. Одно дело — отбиться от врага, и совсем другое — держать в руках новенький, пахнущий смазкой штуцер, примерять на себя добротный, не продуваемый ветром тулуп и знать, что на складе лежат мешки с мукой, которых хватит до самой весны. Страх не ушёл, но он перестал быть хозяином. Теперь он сидел на цепи, как злой пёс, и лишь иногда глухо рычал из темноты.

Первым делом я устроил то, что на языке XXI века назвали бы тимбилдингом, а здесь — просто справедливой раздачей. Вся артель, включая Марфу и её внучку, выстроилась перед грудой тюков, сваленных у сруба.

— Раздевайся, артель! — крикнул я, и мужики, недоумённо переглядываясь, начали стаскивать с себя рваные, пропотевшие рубахи и армяки.

Я сам взял нож, вспорол первый тюк с тулупами и под хохот и удивлённые возгласы начал швырять их в толпу.

— Лови, Петруха! С твоим ростом этот в самый раз будет! Егор, держи! Михей, не спи!

Это была не просто раздача одежды. Это был ритуал. Я ломал старый мир, где мужик ходил в рванье до самой смерти. Я одевал их в новое, чистое, тёплое. Я давал им не просто тулуп — я возвращал им человеческий облик. Следом полетели валенки, шапки, рукавицы. Через полчаса передо мной стояла уже не толпа оборванцев, а строй крепких, по-зимнему экипированных мужиков. Они неловко топтались в новой одежде, трогали густую овчину, сгибали руки, привыкая к непривычной добротности. В их глазах было что-то большее, чем радость. Была гордость.

— А теперь, — я понизил голос, и все затихли, — самое главное.

Игнат с Лысым и Сычом вскрыли просмоленные ящики. Внутри, на ложе из промасленной ветоши, лежали они. Пятнадцать льежских штуцеров. Чёрные, хищные, смертоносные.

Я взял один. Он лёг в руки как влитой. Тяжёлый, надёжный. Я провёл пальцем по холодному металлу ствола.

— Это, мужики, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо, — наша с вами свобода. И наша жизнь. С сегодняшнего дня каждый из вас, помимо кирки и лопаты, будет учиться владеть вот этим.

Я передал штуцер Игнату.

— Ты — инструктор. Сделай из них солдат. Чтобы каждый мог с двухсот шагов попасть в ростовую мишень. Чтобы перезаряжался с закрытыми глазами. Чтобы чистил оружие после каждой стрельбы. Времени у нас мало.

На следующий день наш лагерь превратился в учебный полигон. Игнат оказался не просто солдатом — он был прирождённым прапором. Жёстким, требовательным, но донельзя справедливым. Он не кричал. Его тихий, ровный голос действовал на мужиков лучше любого мата.

— Семён, приклад в плечо упирай плотнее, иначе ключицу выбьет! Тимоха, дыши ровно! Выдох — выстрел! Петруха, ты не дрова колешь, а курок жмёшь! Плавно!

Первые выстрелы были похожи на пьяную канонаду. Грохот, дым, ругань. Мужики, привыкшие к отдаче дедовских кремнёвок, от неожиданной мощи штуцеров шарахались, как от удара. Пули уходили в «молоко». Но Игнат был неумолим. Стойка, прицел, дыхание, спуск. Снова и снова. До седьмого пота. И пусть каждый выстрелил по разу, а дальше лишь в холостую отрабатывая раз за разом технику — Игнат замечал малейшие ошибки и всё начиналось заново.

Самым сложным был отъезд Степана. Мы провожали его на рассвете. Он стоял у телеги, бледный, как полотно, и его била мелкая дрожь. На нём был новый, с иголочки, сюртук, купленный мной в городе, но сидел он на нём, как на пугале. В руке он сжимал саквояж, в котором лежали его бумаги.

— Я не смогу, Андрей Петрович, — прошептал он, глядя на меня умоляющими глазами. — Город меня сожрёт.

Я взял его за плечи и крепко встряхнул.

— Слушай меня, Степан. Тот спившийся писарь, которого я нашёл в канаве, — он умер. Его больше нет. Ты слышишь? Ты теперь — Степан Захарович. Управляющий делами купца Воронова. У тебя будет свой дом. Свои подчинённые. Своё дело. Тот мир, который тебя сломал, теперь будет работать на тебя. Ты понял?

Он судорожно кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— Илья Гаврилович тебя встретит. Он всё знает. Сразу к нему. Ни в кабак, ни на постоялый двор. Сразу к нему. Игнат, — я повернулся к солдату, — доставишь его из рук в руки. И проследишь, чтобы по дороге ни капли в рот не взял.

— Будет исполнено, командир.

Степан, как во сне, забрался в телегу. Игнат сел на облучок. Телега скрипнула и медленно покатилась по дороге, увозя моего «министра» в его новую, страшную для него, но такую нужную для нас жизнь. Я долго смотрел им вслед, и на душе было тревожно. Я сделал ставку. Крупную ставку на сломленного человека. И теперь оставалось только ждать, сыграет она или нет.

Жизнь в артели вошла в новую колею. Утро начиналось со стрельб. Потом — работа. Шлюз мыл золото, горн плавил его в слитки, топоры стучали, готовя дрова на зиму. Люди, которых я послал косить сено, возвращались с полными волокушами. Мой муравейник работал слаженно, как часовой механизм. Вечером, после ужина, мужики уже не расползались по углам. Они собирались у казармы, где волки Игната, эти суровые, неразговорчивые ветераны, показывали им, как разбирать и чистить штуцеры. Работяги и солдаты становились одним целым.

Прошла неделя. Тихая, напряжённая, рабочая. Разведка доносила, что в посёлке затишье. Рябов сидел в своей берлоге и не подавал признаков жизни. Это молчание пугало больше, чем открытые угрозы.

И вот, в один из таких дней, это случилось.

Сойка Фомы на наблюдательном посту крикнула один раз. Не тревога. Один гость. Я вышел на крыльцо, инстинктивно проверяя, на месте ли пистолет за поясом. Игнат материализовался рядом, его рука легла на приклад винтовки.

На опушке показался всадник. Он ехал не спеша, на сытом вороном коне, который шёл лёгкой, уверенной рысью. На всаднике был добротный суконный кафтан, подбитый бобром, и высокая лисья шапка. Он был один. Ни охраны, ни свиты. Он ехал так, будто направлялся на прогулку по собственным угодьям.

— Рябов, — выдохнул Игнат.

Я похолодел. Этого я не ожидал. Я ждал наёмников, засады, подкупа, чего угодно, но не этого. Не визита самого главного паука.

— Отставить тревогу, — скомандовал я тихо. — Пусть все остаются на своих местах. Работаем. Игнат, твои люди — по местам, но не высовываться. Пусть наблюдают.

Рябов подъехал к нашему лагерю и остановился, оглядывая всё с хозяйским любопытством. Его взгляд скользнул по достроенной казарме, по дымящему горну, по людям, работающим на шлюзе. Он не выказывал ни удивления, ни злости. Просто демонстративно наблюдал.

Я медленно спустился с крыльца и пошёл ему навстречу.

— Добрый день, — поздоровался он, не слезая с коня. Голос у него был низкий, с лёгкой хрипотцой. Голос человека, привыкшего отдавать приказы. От него исходила волна такой уверенности и силы, что становилось не по себе.

— И вам того же, — ответил я, останавливаясь в нескольких шагах.

— Стало быть, ты Воронов, — он усмехнулся в пышные, ухоженные усы. — Весь посёлок только о тебе и гудит, Воронов. Колдун, говорят. Из ничего золото делает. Чиновников, говорят, как щенков, носом тычет. Людей моих покалечил.

Он говорил это беззлобно, почти весело, как о забавном недоразумении.

— Делаю, что могу, Гаврила Никитич. Оно когда своё защищаешь — всякое же случается.

— Своё? — он огляделся ещё раз. — А что здесь твоего, Воронов? Земля государева. Лес — мой. Люди, что на тебя работают, — вчера ещё на меня батрачили. Даже воздух, которым ты дышишь, и тот, считай, мой.

Я молчал. Спорить было бессмысленно.

— Ладно, — он махнул рукой. — Не за тем приехал, чтоб права качать. Поговорить хочу. Как купец с купцом.

Он наконец слез с коня. Двигался он на удивление легко для своей комплекции. Подошёл ко мне вплотную. От него пахло дорогим табаком, кожей и деньгами.

— Умён ты, Воронов. Признаю. Хитёр. Таких здесь давно не бывало. Все норовят силой взять, а ты — умом. Уважаю.

Он обошёл меня, заложив руки за спину, и остановился, глядя на горн.

— Вот эта штука, — он кивнул на вентилятор. — И шлюз твой хитрый. Это ведь твоих рук дело? Из головы твоей вышло?

— Моих, — подтвердил я.

— Вот. Об этом и разговор. Продай мне секрет, Воронов.

Я поднял бровь.

— Назови цену, — продолжал он, не глядя на меня. — Любую. Я заплачу. Золотом, серебром, векселями. Хочешь — прииск тебе ещё один отпишу. Настоящий, жильный, не эту твою пустыню. Продай. И уезжай отсюда. Куда хочешь. В Москву, в Петербург. С такими деньгами везде хорошо будет.

Он говорил так просто, будто предлагал купить мешок овса.

— А если я не хочу уезжать? — спросил я. — Если мне и здесь нравится?

Рябов медленно повернулся ко мне. Его добродушные с виду глаза стали холодными и твёрдыми, как речная галька.

— Тогда есть второй путь. Войди со мной в долю, Воронов. Ты даёшь свой ум, свои машины. Я даю всё остальное. Людей, влияние в конторе, деньги, охрану. Вместе мы под себя не только этот уезд — весь Урал подомнём. Построим здесь такую империю, что Демидовы в гробах перевернутся. Ты будешь моим младшим партнёром. Двадцать процентов со всей прибыли — твои. Честные двадцать процентов. Слово купца Рябова.

Предложение было заманчивым. Дьявольски заманчивым. Он предлагал мне не просто крышу. Он предлагал мне место в стае. Место второго волка после вожака.

— Хорошее предложение, Гаврила Никитич, — сказал я медленно. — Щедрое.

— Я всегда щедр с теми, кто мне полезен, — кивнул он. — И беспощаден к тем, кто мне мешает.

Вот оно. Ультиматум. Завёрнутый в шёлк делового предложения.

— А что будет, если я откажусь? И от продажи, и от партнёрства?

Рябов снова улыбнулся. Но улыбка его была страшнее оскала.

— А ничего не будет, Воронов. Просто… несчастные случаи. Они здесь часто бывают. Тайга, сам понимаешь. Медведь-шатун может задрать. — При этих словах, меня немного передернуло. — Дерево на лагерь упасть. Люди с голодухи на мухоморы набрести. Да мало ли… Лес большой, а ты в нём один. Со своей горсткой солдатиков. Ты думаешь, пятнадцать винтовок — это сила? Нет, Воронов. Сила — это когда урядник пишет в протоколе то, что ты ему скажешь. Сила — это когда судья выносит приговор, который тебе нужен. Сила — это когда сам губернатор пьёт с тобой чай и просит одолжить до получки. Вот это — сила. И она у меня есть. А у тебя её нет.

Он подошёл к своему коню, легко вскочил в седло.

— Думай, Воронов. Я человек неторопливый. Я даю тебе три дня. Через три дня к тебе приедет мой человек. Если ты согласишься — он привезёт тебе бумаги для подписи. И первую часть денег за секрет. Если откажешься… — он пожал плечами. — Тогда он ничего не привезёт. И никто больше к тебе не приедет. Никогда.

Три дня. Он дал мне три дня, чтобы выбрать способ своей смерти: быстрой, если я продам секрет и убегу, или медленной, если войду в долю и позволю ему высосать из меня все соки, прежде чем выкинуть, как пустую оболочку. Рябов, этот пузатый, лоснящийся паук, сплёл свою паутину и терпеливо ждал, пока муха сама в неё влетит. Он не видел третьего варианта. Варианта, в котором муха оказывается не мухой, а шершнем с ядовитым жалом.

Я смотрел, как он, не оглядываясь, уезжает. Его вороной конь шёл ровной, сытой рысью, будто его хозяин возвращался с приятной загородной прогулки. Он не сомневался в исходе. Он видел мир в двух цветах: то, что принадлежит ему, и то, что скоро будет принадлежать ему. Третьего не дано. И я, со своими штуцерами, со своей дисциплиной, со своим рукотворным ветром, был в его глазах лишь особенно крупной и сочной добычей, которая пока ещё трепыхается.

Тишина, повисшая после его отъезда, была оглушительной. Мои артельщики, до этого делавшие вид, что работают, замерли. Они не слышали нашего разговора, но они чувствовали его суть. Они видели, как волк пришёл посмотреть на овчарню. И они ждали, что скажет пастух.

Рядом со мной материализовался Игнат.

— Что он хотел, командир? — голос его был глух, как удар земли о крышку гроба.

— Всё, — коротко ответил я, не отрывая взгляда от точки на дороге, где скрылся Рябов. — Он хотел всё. Предложил купить мои секреты и убраться. Или войти в долю. Двадцать процентов.

Игнат хмыкнул.

— Двадцать процентов от петли, которую он накинет тебе на шею, как только ты станешь ему не нужен.

— Именно.

Я медленно повернулся и обвёл взглядом замершую артель. Двадцать с лишним пар глаз были устремлены на меня. В них не было страха. Было напряжённое, суровое ожидание. Они уже были не тем стадом, которое я нашёл. Это были люди, которые почувствовали вкус победы, вкус собственного достоинства. Они были готовы драться. Но они должны были знать, за что.

— Все ко мне! — крикнул я, и мой голос прорезал тишину, как нож.

Они сходились медленно, откладывая кирки и лопаты. Волки Игната вышли из казармы. Елизар подошёл, степенно опираясь на свой посох.

— Вы видели этого человека, — начал я, когда все собрались. — Это Гаврила Никитич Рябов. Хозяин здешних мест. Он приехал сделать мне предложение. Он предложил мне продать ему всё, что мы с вами создали, — и уехать. Или стать его младшим партнёром. Он обещал мне большие деньги. Очень большие.

Я обвёл их взглядом, заглядывая в глаза каждому. Семёну, Тимохе, Петрухе, Егору, Михею.

— Это были бы мои деньги. Не ваши. Я мог бы взять их, уехать в Петербург и жить там до конца своих дней, как барин. А вы… вы бы снова вернулись к нему в кабалу. Снова гнули бы спину за похлёбку и право спать в грязной, вонючей казарме.

По рядам прошёл глухой, злой ропот.

— Так вот, — я повысил голос. — Я отказался.

Тишина. Мёртвая, звенящая тишина. Они смотрели на меня, и я видел, как в их глазах надежда борется с ужасом от осознания последствий.

— Я сказал ему, что артель «Воронов и Ко» — не продаётся! Что мы работаем на себя и ни под кого не ляжем! Что эта земля, эти инструменты, это золото — наши! Не мои, а наши! Потому что мы добыли их своим потом, своим умом и своей кровью!

— Ура-а-а! — этот крик вырвался не как на празднике. Он был хриплым, яростным, как боевой клич. Его подхватили. Это был не радостный гвалт. Это был рёв стаи, готовой к бою.

Я поднял руку.

— Но вы должны понимать, что это значит. Рябов не простит мне этого. Он дал мне три дня на раздумье. Через три дня он пришлёт своего человека. И если я не соглашусь, он начнёт войну. Настоящую войну. Без правил, без пощады, без свидетелей. Он попытается нас уничтожить. Стереть с лица земли. Он натравит на нас бандитов. Он подкупит чиновников. Он сделает всё, чтобы мы с вами сгнили здесь, в этой тайге.

Я снова замолчал, давая им осознать всю тяжесть моих слов.

— Поэтому я спрашиваю вас. Каждого. Кто не готов к этому — уходите сейчас. Я дам денег на дорогу, выдам вашу долю. Никто не осудит. Но те, кто останутся, — остаются до конца. До победы или до смерти. Третьего не будет. Решайте.

Я стоял и ждал. Это был самый важный момент в моей новой жизни. Я поставил на кон всё. И я ждал, поддержат ли они мою ставку.

Первым шагнул вперёд Егор. Рыжий, рослый, он вышел из толпы и встал рядом со мной.

— Я беглый, — сказал он громко, чтобы слышали все. — Никто не знает, что я от барина ушёл. И если меня поймают — мне всё одно кнут и каторга. А здесь я человеком себя почувствовал. Так что я лучше здесь помру, в бою, чем под палкой у приказчика. Я остаюсь.

Следом за ним вышел Михей. Он просто встал рядом с Егором и молча кивнул.

Потом шагнул Петруха, опираясь на свою палку.

— Ты мне ногу спас, Петрович. А мог бы дать сгнить. Я за тебя кому хошь глотку перегрызу.

И они пошли. Один за другим. Семён, Тимоха, остальные артельщики. Они подходили и становились за моей спиной. Неровным, молчаливым, но монолитным строем. Это было голосование. Ногами, сердцами, жизнями.

Когда последний мужик встал в строй, я повернулся к ним. За моей спиной стояла моя армия. Моя семья.

— Что ж, — сказал я тихо, и в горле стоял ком. — Раз так. Готовьтесь к войне.

Три дня. Всего три дня, чтобы превратить наш лагерь в неприступную крепость. И мы использовали каждую минуту.

— Игнат! — я подозвал его. — Забудь всё, чему учили в царской армии. Забудь про открытый бой и манёвры. Мы — не армия. Мы — партизаны. Наша сила — в лесе, в ловушках, в хитрости.

Мы разделили всех на три группы.

Первая, под руководством Игната и его волков, превращала лес вокруг лагеря в смертельный лабиринт. Они не просто восстановили старые ловушки. Они создали новую, эшелонированную систему обороны. Дальние подступы были усеяны «волчьими ямами» — глубокими, узкими колодцами с заострёнными кольями на дне, тщательно замаскированными дёрном и листвой. Ближе к лагерю, в густом подлеске, они установили десятки самострелов. Не примитивные луки, а мощные арбалеты, сделанные из крепких стволов молодой рябины, со стальными тетивами из тросов, которые я догадался купить в городе. Спусковой механизм был прост до гениальности — тонкая бечева, натянутая поперёк тропы. Зацепил ногой — и в грудь тебе летит тяжёлая, окованная железом стрела.

На деревьях, нависающих над тропами, они подвесили «качели» — огромные брёвна, утыканные острыми сучьями. Один удар топора по удерживающей верёвке — и эта махина сносила всё на своём пути.

Вторая группа, под моим личным командованием, занималась укреплением самого лагеря. Мы обнесли его высоким, в два человеческих роста, частоколом из заострённых брёвен. Это была адская работа. Валить деревья, тащить их, вкапывать, скреплять. Но мужики работали с яростным остервенением. Они строили не просто забор. Они строили стену своего нового мира.

По углам частокола мы возвели две сторожевые вышки. С них простреливались все подступы к лагерю. В самом частоколе мы оставили только одни, узкие ворота, которые можно было запереть на массивный засов. Но главный секрет был не в этом. По моему приказу, в стене были проделаны десятки узких, незаметных снаружи бойниц. Не только на уровне груди, но и у самой земли.

— Они пойдут в атаку, пригибаясь, — объяснял я Игнату. — Будут ползти. И получат пулю в упор оттуда, откуда не ждут.

Третьей группой командовал Елизар. Он и его люди, используя его знания тайги как свои пять пальцев, занимались логистикой и разведкой. Они проложили запасной, тайный путь отхода к старообрядческому скиту. Они создали несколько схронов с продовольствием и боеприпасами в лесу, на случай если нам придётся оставить лагерь. И они, как призраки, патрулировали дальние подступы, докладывая о малейшем подозрительном движении.

Работа кипела днём и ночью. Свет факелов и костров превращал нашу поляну в огненный остров посреди чёрного океана тайги. Мы почти не спали, ели на ходу. Усталость была нечеловеческая, но её перекрывал адреналин. Осознание того, что мы готовимся к битве за собственную жизнь, удесятеряло силы.

На третий день я собрал всех, кто не был занят на строительстве.

— Рябов будет бить не только силой. Он будет бить огнём. Он попытается нас сжечь.

Мы вырубили все кусты и деревья в радиусе пятидесяти шагов от частокола, создав «мёртвую зону». Мы выкопали вокруг лагеря глубокую канаву и заполнили её водой. Мы поставили у каждой постройки бочки с водой и развесили на стенах мокрые рогожи. Мы готовились к аду.

Я сам почти не спал. Я ходил от одного участка к другому, проверял, советовал, подгонял. Я рисовал чертежи, рассчитывал углы обстрела, проверял натяжение тетив на самострелах. Мой мозг работал как суперкомпьютер, перебирая сотни вариантов возможной атаки и ища для каждого контрмеры.

И всё это время я ждал. Ждал гонца от Рябова. Он должен был приехать на третий день. Но он не приехал. Ни на третий. Ни на четвёртый.

Это молчание было страшнее любой угрозы.

— Он играет с нами, — сказал Игнат вечером четвёртого дня, когда мы сидели в моей конторе над картой обороны. — Хочет, чтобы мы вымотались. Потеряли бдительность. А потом ударит.

— Значит, мы дадим ему то, чего он хочет, — ответил я.

На утро пятого дня я отдал приказ, который поверг всех в шок.

— Отбой. Все работы прекратить. Сегодня — баня и отдых.

Мужики смотрели на меня, как на сумасшедшего.

— Командир, ты чего? — не выдержал Егор. — Война на носу, а ты — баня?

— Именно. Мы сделали всё, что могли. Теперь нужно восстановить силы. Уставший солдат — плохой солдат. Игнат, выставить усиленные дозоры. Остальным — мыться, стираться, спать.

Это было рискованно. Но я знал, что загнанная лошадь далеко не ускачет. Мои люди были на пределе. Ещё один день такой работы — и они бы просто свалились.

Баня, которую мы наскоро срубили ещё неделю назад, дымила весь день. Мужики, отмытые, распаренные, одетые во всё чистое, ели горячее варево и заваливались спать. Напряжение спало. Лагерь погрузился в тишину.

Атака началась на рассвете шестого дня.

Меня разбудил не крик дозорного. Меня разбудил странный, нарастающий треск. Я выскочил из конторы и замер.

Лес вокруг нас горел.

С трёх сторон, полукольцом, к нашему лагерю подбиралась стена огня. Ветер, как назло, дул в нашу сторону, неся на частокол тучи едкого дыма и снопы искр.

— Тревога! — заорал я, и мой голос потонул в рёве пламени.

Лагерь взорвался. Люди выскакивали из казармы, хватая оружие. Но стрелять было не в кого. Враг был невидимым, безликим, всепожирающим. Огонь.

— К бочкам! Лить на стены! — скомандовал Игнат, мгновенно оценив обстановку.

Мужики бросились выполнять приказ, поливая водой частокол, на который уже падали горящие угли. Но я видел, что это бесполезно. Огонь был слишком близко. Жар становился невыносимым. Дым выедал глаза.

— Они нас выкуривают! — крикнул я Игнату сквозь рёв огня. — Хотят, чтобы мы выбежали из крепости, прямо на них!

И в этот момент с той стороны, где не было огня, — со стороны ворот, — раздался грохот и треск. Они пошли на штурм.

— Игнат! Половину людей — на стены! Остальные — за мной! К воротам!

Мы подбежали к воротам как раз в тот момент, когда в них с чудовищной силой ударило что-то тяжёлое. Брёвна затрещали.

— Таран! — рявкнул Игнат.

— Стрелять! — заорал я. — Через бойницы! По ногам!

Десяток штуцеров высунулись из нижних бойниц. Залп! Второй! Из-за ворот донеслись яростные вопли боли и отборная матерщина. Удары на мгновение прекратились.

Но огонь подступал. Жар был такой, что казалось, плавится сам воздух. Мокрые рогожи на стенах начали дымиться.

— Командир! Мы здесь сгорим! — крикнул мне Егор, его лицо было чёрным от копоти.

Я лихорадочно соображал. План Рябова был дьявольски прост и эффективен. Он не стал штурмовать наши ловушки. Он просто поджёг лес, отрезав нам все пути к отступлению, и теперь атаковал в единственном возможном месте, зная, что рано или поздно мы либо сгорим, либо выбежим наружу.

И тогда я принял решение. Единственно возможное.

— Игнат! — заорал я, перекрикивая треск огня и выстрелы. — Открываем ворота!

Он уставился на меня, как на безумца.

— Командир, они же нас сомнут!

— Открываем! И отходим к срубу! Всем отойти от ворот! Быстро!

Мужики, не понимая, что происходит, бросились выполнять приказ. Я подбежал к угловой вышке, где сидел один из волков Игната.

— Видишь то бревно? — я указал на огромную «качель», подвешенную над тропой, ведущей к воротам.

— Вижу, командир.

— Как только они ворвутся, и первая толпа будет под ним, — руби верёвку! Понял?

— Понял, командир!

Я спрыгнул с вышки и отбежал к главному срубу, где уже собрались мои люди, перезаряжая винтовки.

— Приготовиться! — скомандовал я.

Игнат, скрипнув зубами, сдёрнул массивный засов. Ворота с оглушительным треском распахнулись внутрь, не выдержав очередного удара тарана.

И в проём хлынула толпа. Человек тридцать. Оборванные, яростные, с горящими от предвкушения наживы глазами. Впереди бежали трое — те самые, о которых говорил Лысый. Беглые каторжники. Звери.

Они ворвались во двор, ожидая встретить паникующих, задыхающихся в дыму людей. А встретили гробовую тишину и пустой двор.

Они на секунду замерли в недоумении.

И в эту секунду раздался сухой, как выстрел, щелчок лопнувшей верёвки.

Я увидел, как огромная, утыканная кольями махина сорвалась вниз. Она рухнула прямо в середину толпы, сбившейся у ворот. Раздался чудовищный, тошнотворный хруст ломаемых костей и нечеловеческий визг. Бревно смело, раздавило, перемололо человек десять, превратив их в кровавое месиво.

Атакующие замерли, с ужасом глядя на то, что только что произошло.

— Огонь! — заорал я.

Пятнадцать штуцеров ударили почти в упор. Залп по плотной, ошеломлённой толпе был страшен. Ещё десяток нападавших упали, как подкошенные.

Оставшиеся в живых, потеряв в одну минуту две трети отряда, дрогнули. Они смотрели на своих мёртвых товарищей, на нас, стоящих у сруба с дымящимися винтовками, и их животная ярость сменилась животным ужасом.

Один из них, не выдержав, развернулся и бросился бежать. За ним — второй, третий. Через мгновение вся оставшаяся банда, спотыкаясь и толкая друг друга, кинулась прочь из нашего смертельного двора.

— Перезаряжай! — командовал Игнат. — Не дать уйти!

Но я остановил его.

— Хватит. Пусть бегут. Пусть расскажут Рябову, как мы их встретили.

Я смотрел на трупы, устилавшие двор, на подступающий огонь, и понимал, что это не конец. Это только начало. Мы отбили первую волну. Но огонь продолжал наступать. И где-то там, в дыму, Рябов уже готовил новый удар.

Глава 21

Огонь отступил к вечеру. Не потому, что мы его победили — просто он выжрал всё, до чего мог дотянуться, и замер, облизывая почерневшие стволы на границе нашей вырубленной «мёртвой зоны».

Но это случилось не сразу.

Паника после боя — самая страшная. Она приходит, когда адреналин, гнавший кровь, отступает, оставляя после себя звенящую пустоту и липкий, холодный пот. Ярость битвы сменяется животным ужасом перед последствиями. И сейчас главным последствием был огонь.

Он ревел, как зверь, пожирая тайгу. Жар был таким плотным, что, казалось, его можно потрогать. Дым забивал лёгкие, выжимал слёзы. Мой двор, только что бывший ареной кровавой бойни, превратился в преддверие ада. Трупы, раздавленные бревном и скошенные пулями, лежали вперемешку, и над ними уже плясали огненные отблески.

— Командир, они ушли! — прохрипел Игнат, подбегая ко мне. Лицо его было чёрным от копоти, глаза — красными и воспалёнными.

— Враг не ушёл! — кричал я, указывая на стену пламени. — Вот он, наш главный враг! Он не будет в нас стрелять, он нас просто сожрёт!

Мужики, ошалевшие от быстрой победы, замерли, глядя то на меня, то на наступающий огненный вал.

— Забудьте про трупы! — мой голос сорвался на крик. — Забудьте про всё! Сейчас мы либо потушим это, либо сгорим тут к чёртовой матери! Все к бочкам, к канаве! Вёдра, котелки, шапки — всё, чем можно таскать воду! Поливать стены, крыши, землю перед частоколом! Живо!

Команда подействовала как удар кнута. Оцепенение спало. Артель бросилась в новую, ещё более страшную битву — битву со стихией. Мы выстроились в живую цепь от заполненной водой канавы до построек. Вёдра и котелки летали из рук в руки. Вода шипела, испаряясь на раскалённых брёвнах частокола. Егор, сорвав с себя дымящийся тулуп, голыми руками сбивал с крыши казармы огненные «головни», которые ветер швырял через стену.

Это был сущий ад. Мы задыхались. Жар опалял лица, дым выедал глаза добела. Воздух стал густым, тяжёлым, непригодным для дыхания. Я бегал вдоль цепи, хрипло выкрикивая команды, пытаясь переорать рёв огня.

— Не лейте всё в одно место! Смачивайте! Создавайте мокрую полосу!

Именно тогда я и заметил их. Двое моих артельщиков, Семён и молодой парень, Тимоха, в пылу борьбы выскочили за ворота, пытаясь затушить подбиравшийся к ним кустарник. И в этот момент с одного из деревьев, которое уже лизало пламя, с треском обрушилась огромная горящая ветка. Она рухнула прямо на них.

Я увидел, как Тимоха упал, придавленный огненной тяжестью. Семён, отброшенный в сторону, схватился за плечо, его лицо исказила гримаса боли.

— Игнат! — заорал я. — Вытащить их!

Игнат с двумя своими волками, не раздумывая, кинулись в самое пекло. Прикрываясь мокрыми рогожами, они подскочили к упавшим, оттащили горящее бревно и на руках затащили обоих обратно во двор.

Целый день. Мы дрались с огнём целый проклятый день. Когда солнце начало клониться к закату, ветер, будто смилостивившись, переменился. Он потянул в другую сторону, отгоняя пламя от нашего лагеря. Огонь, потеряв поддержку, начал ослабевать, и к ночи он окончательно выдохся, оставив после себя на многие вёрсты вокруг чёрную, дымящуюся пустыню.

Мы победили.

Я стоял посреди двора, шатаясь от усталости, и медленно обошёл пепелище того, что ещё утром было нашей крепостью. Вокруг меня, на земле, сидели и лежали мои люди. Чёрные от копоти, красные от жара, с обожжёнными бровями и спёкшимися ресницами. Чёрные, мокрые, измождённые. Они тяжело дышали, сплёвывая горькую от гари слюну. Никто не говорил ни слова.

Они были живы. Мы были живы. И это было единственное, что имело значение.

Частокол дымился, местами тлел, но держался. Сруб уцелел — мокрые рогожи и постоянный полив сделали своё дело. Казарма тоже устояла, хотя крыша с одной стороны обуглилась. Горн, эта моя гордость, стоял нетронутый — камень и глина огню не по зубам.

Но трупы. Трупы лежали там, где их настигла смерть. Раздавленные бревном — месиво из костей, мяса и грязи. Подстреленные — скрюченные, с остекленевшими глазами и чёрной кровью, запёкшейся на рваных ранах. Я насчитал семнадцать тел. Семнадцать душ, которые пришли убить нас и нашли здесь свою смерть.

— Перекличка, — прохрипел я, и Игнат, поднявшись, начал выкрикивать имена.

Все были на месте. Кроме двоих раненых.

— Волокуши, — глухо скомандовал Игнат, указывая на трупы, когда перекличка закончилась. — Оттащить в лес. Подальше. Пусть звери довершат. Они за деньги резали, не жалко.

Мужики молча принялись за работу. Хватали тела за ноги, не брезгуя, как мешки с углём. Смерть перестала быть абстракцией. Она стала частью нашей новой реальности.

Я подошёл к углу казармы, где под охраной двух волков сидел пленный. Его притащили сюда ещё в разгар боя, полумёртвого, с простреленной ногой. Теперь он сидел, привалившись спиной к стене, и из его бледного, потного лица смотрели два провала глаз, полных животного ужаса.

— Как нога? — спросил я участливо, присаживаясь рядом на корточки.

Он дёрнулся, как от удара.

— Больно… — прохрипел он. — Дай воды… господи, умираю…

— Воды дам. И ногу перевяжу. Может, даже пулю вытащу, — я говорил мягко, почти ласково. — Только сначала ты мне кое-что расскажешь.

Он замотал головой.

— Ничего не знаю… нас просто наняли… мы думали, лёгкие деньги…

— Наняли, — повторил я задумчиво. — Кто?

Молчание.

Я поднялся, отряхнул колени.

— Игнат, — позвал я тихо. — Он не хочет говорить.

Игнат вышел из тени. Он не сказал ни слова. Просто присел рядом с пленным, достал из-за голенища свой армейский нож — длинный, с зазубринами на обухе, потускневший от времени и крови — и начал его точить о камень. Методично, не спеша. Скрежет металла по граниту был единственным звуком в наступившей тишине.

Пленный смотрел на нож. Потом на лицо Игната. Солдатское, бесстрастное, с мёртвыми глазами человека, которому всё равно. И он сломался.

— Рябов! — выдохнул он. — Рябов нанял! Гаврила Никитич! Через Хромого! Сто рублей серебром обещал, если возьмём прииск! И по червонцу за каждого живого, кого в плен возьмём!

— Продолжай, — я снова присел. — Сколько вас было?

— Тридцать два… нет, тридцать три… со мной. Нас было тридцать три человека. В отряде были и его артельщики, и наёмные головорезы.

— Всех прислал Рябов?

— Всех. Ещё двадцать человек должны были прийти попозже, если мы не справимся. Но они… — он судорожно сглотнул, глядя на дымящийся двор, усеянный телами. — Они теперь не придут. Никто не придёт. Нас же… вы же…

Голос его сорвался в хрип.

— Что вам сказали делать?

— Поджечь лес с трёх сторон. Выкурить вас. Когда побежите — рубить. Всех. Без разбора. А потом… — он облизал потрескавшиеся губы. — Потом бросить тела в огонь. Чтоб сгорели. Типа несчастный случай вышел. Пожар в тайге, все погибли. Он сказал, что вы колдуны. Что у вас золота — возами возить. Обещал всё, что найдём, — нам.

Я медленно кивнул. Всё сходилось. Рябов не просто хотел уничтожить артель. Он хотел, чтобы это выглядело естественно. Без следов. Без свидетелей. Чтобы никто не мог доказать его причастность. Мужиков, Марфу, внучку её — всех. Трупы свалить в сруб и сжечь вместе с лагерем, чтобы не осталось и следа.

— Где сейчас Рябов? Где остальные?

— Не знаю! — он замотал головой. — Он сам в разбой не ходил. Отсиживался где-то в лесу. С приказчиком и ещё десятком своих верных псов. Когда мыпобежали, они, видать, тоже снялись.

Я поднялся. Пленный с надеждой посмотрел на меня.

— Я всё сказал! Всё! Ты же… ты же обещал… воду… ногу…

— Обещал, — кивнул я. — Игнат, дай ему воды. И перевяжи ногу. Чтобы до утра дожил.

Пленный выдохнул с облегчением.

— А утром?

Я посмотрел на него сверху вниз.

— А утром ты расскажешь то же самое уряднику. Официально. В присутствии свидетелей. И подпишешь протокол.

— Н-не подпишу… — он снова замотал головой. — Рябов меня убьёт… он же узнает…

— Узнает, — согласился я. — Но не сразу. А у тебя будет фора. Я дам тебе денег на дорогу и отправлю подальше отсюда. В Тобольск. В Томск. Куда скажешь. Там ты растворишься. Или не подпишешь. И тогда я тебя здесь закопаю. Рядом с твоими дружками. И Рябов тоже не узнает. Выбирай.

Он замолчал. Но я видел по его глазам, что выбор уже сделан. Страх перед смертью здесь и сейчас всегда сильнее страха перед местью в неопределённом будущем.

Я отошёл от него и окликнул Егора. Рыжий детина подошёл, вытирая руки о штаны — он только что закончил волочь трупы.

— Раненые где?

— В срубе. Марфа с ними возится.

Я пошёл туда. В полумраке, освещённом только одной коптилкой, на лавках лежали двое. Один — Семён, с которым я начинал. У него была рваная рана на плече — и само плечо сломано. Марфа как раз заканчивала перевязывать его. Её руки были в крови по локоть. Семён был в сознании и даже пытался шутить, матерясь сквозь зубы.

— Живой, командир, — просипел он. — Только вот рука теперь, кажись, только для почёсу годится.

Я положил руку ему на здоровое плечо.

— Ничего, Семён. Выдюжишь.

Второй был молодой парень, Тимоха, один из тех, кто присоединился к нам позже. Он лежал без сознания, бледный, как полотно. Нога его, попавшая под горящее бревно, представляла собой страшное месиво из обожжённой плоти и раздробленных костей. Марфа покачала головой.

— Плохо с ним, Андрей Петрович. Нога… она вся раздроблена, обожжена. Если заражение пойдёт…

Я подошёл ближе, отстранил её и осмотрел рану. Нога была вздутой, почерневшей. В XXI веке его бы спасли. Операция, антибиотики, капельницы. А здесь… здесь я мог только облегчить его уход.

— Марфа, — сказал я тихо. — Готовь настой мака. Покрепче. Чтобы боли не чувствовал.

Она кивнула, понимая, что это означает.

Я вышел из сруба. Снаружи уже темнело. Небо над обгоревшим лесом было затянуто серыми, тяжёлыми тучами, но кое-где пробивались яркие, безразличные звёзды. Пахло гарью, кровью и усталостью.

Игнат подошёл ко мне.

— Что с мальцом?

— Не жилец, — коротко ответил я. — К утру, может, отойдёт. А может, промается ещё день-два.

Он помолчал.

— У нас ещё легко отделались, командир. Два раненых, один из них при смерти. А могло быть куда хуже.

— Знаю.

— Что дальше?

Я повернулся к нему. Я смотрел на выжженную землю вокруг моего лагеря, на свою измотанную армию, на умирающего в лазарете парня, и во мне закипала холодная, расчётливая ярость.

— Дальше — война, Игнат. Настоящая война. Рябов первый раз ударил в открытую. И проиграл. Но он не из тех, кто сдаётся. Он соберёт новых людей. Много людей. И ударит снова. Сильнее.

— Мы готовы.

— Да, готовы. Отбиться ещё раз. Может, два. Но потом кончатся порох, пули, силы. Обороняться можно долго. Но войну оборона не выигрывает.

Игнат прищурился.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что настало время не ждать, пока он придёт к нам. А пойти к нему самим.

В его глазах вспыхнул хищный огонёк.

— Наконец-то, — выдохнул он. — Когда?

— Скоро. Но сначала мы сделаем вот что.

Я подозвал всех, кто мог стоять на ногах. Они собрались у обугленных ворот, грязные, измотанные, но живые. И в их глазах горело то, что не загасить никаким огнём. Ярость.

— Сегодня, — начал я, — мы отбились. Мы доказали, что нас нельзя взять голыми руками. Что мы не стадо овец, а волчья стая. Рябов получил свой ответ. Семнадцать трупов — вот наш ответ.

По рядам прошёл злой, удовлетворённый гул.

— Но это только начало. Он придёт снова. С большими силами. И мы должны быть к этому готовы. Поэтому слушайте приказ. Завтра на рассвете Игнат с тремя бойцами берёт пленного и везёт его к уряднику. Пусть тот даст показания. Официально. Под протокол.

— Да урядник же куплен Рябовым! — возмутился Егор. — Он эти показания в печку кинет!

— Кинет, — согласился я. — Но не сразу. Сначала он струсит. Побежит к Рябову советоваться. И это даст нам время. А главное — он будет знать. Он будет знать, что у нас есть свидетель. Живой. Который может дать показания не только ему, но и кому-то повыше. И это его напугает. А испуганный чиновник — это уже не инструмент, а обуза.

Я обвёл их взглядом.

— Наша задача — разрушить паутину Рябова. По ниточке. Урядник — первая ниточка.

— А дальше? — спросил Михей.

— А дальше мы бьём по его деньгам. Игнат, когда вернёшься от урядника, соберёшь всех волков. У меня для вас будет особое задание. Опасное. Но если получится — мы подорвём Рябова изнутри.

* * *

Утро началось с похорон. Молодой парень Тимоха умер перед самым рассветом, так и не приходя в сознание. Марфа закрыла ему глаза. Мы завернули его в чистую рогожу и закопали за частоколом, на небольшой полянке. Я хотел сказать что-то, но слова застряли в горле. Что я мог сказать? Что он умер за наше дело? За нашу артель? Он умер, потому что я втянул его в войну с человеком, против которого у нас не было шансов. Он умер из-за меня.

Елизар, почувствовав моё состояние, тихо прочёл заупокойную молитву. Его глубокий, старческий голос плыл над свежей могилой, и мужики молча стояли, сняв шапки.

Когда закончили, я подошёл к Марфе.

— Как Семён?

— Переживёт, — коротко ответила она. — Рука болеть будет, но работать сможет. Повезло ему.

Игнат собрал своих людей. Трое волков — Лысый, Сыч и ещё один, кряжистый детина по кличке Кремень — уже сидели на телеге. Пленного вывели. Он ковылял, опираясь на палку, но глаза у него были осмысленные. Он понимал, что везут его не на казнь, а на шанс.

— Помни, — сказал я ему на прощание. — Ты рассказываешь всё, что знаешь. Но ничего не выдумываешь. Только факты. Понял?

— Понял, барин.

— Я не барин. Я Андрей Петрович. И если ты выживешь, если сумеешь уехать подальше — живи нормально. Работай. Не убивай. Тебе дан второй шанс. Не слей его.

Он кивнул, не в силах говорить. Залез в телегу. Игнат хлестнул вожжами, и телега покатила прочь.

Оставшиеся дни были похожи на затишье перед бурей. Мы чинили частокол, латали крышу казармы, готовили новые ловушки. Я лично проверял каждый самострел, каждую растяжку. Я знал, что следующая атака будет не такой топорной. Рябов вложил в этот налёт деньги и людей. И потерял и то, и другое. Он будет бесится. А бешеный враг опасен вдвойне.

На третий день вернулся Игнат. По его лицу я сразу понял, что новости плохие.

— Рассказывай, — велел я, усаживая его в конторе.

— Урядник показания принял, — начал Игнат, наливая себе воды из кувшина и жадно её глотая. — Слушал, морщился, но записал. Пленный подписал. Два свидетеля были — местный поп и писарь. Всё по закону. Но как только мы вышли, урядник прямиком к Рябову. Мои люди видели. Он сидел там два часа. Вышел бледный, как смерть.

— Значит, Рябов его прижал.

— Не только. Мы отправили его на восток, как ты велел. Но стоило тому отойти версту, как на него напали. Прямо на дороге, средь бела дня. Трое. Один из них был Хромой — я его повадку узнал. Они зарезали пленного. На наших глазах. Мы даже десяток шагов не успели сделать в его сторону, как напавшие снова скрылись в лесу.

Я медленно выдохнул. Рябов действовал быстро и жёстко. Убрал свидетеля. Запугал урядника. Теперь протокол с показаниями мертвеца не стоил даже бумаги, на которой был написан.

— Война, значит, — пробормотал я.

— Да, командир. Война.

Той же ночью я собрал свой военный совет. Игнат, Елизар, Егор и Михей. Четверо, которым я доверял больше всех.

— Рябов ответил, — начал я без предисловий. — Он убрал свидетеля. Запугал урядника. Он показал, что законом его не взять. Что в этих краях он — и есть закон.

— Так что делать будем? — спросил Егор.

— Делать будем то, что делают партизаны, — я развернул на столе схематичную карту окрестностей, которую набросал Елизар. — Мы не можем победить его в открытом бою. У него больше людей, больше денег, больше влияния. Но у нас есть то, чего нет у него. Мы знаем лес. Мы быстры. Мы злы. И мы будем бить его там, где он слаб.

Я ткнул пальцем в точку на карте.

— Вот здесь, в нескольких днях пути на север, есть прииск. Рябовский. Там работает десятка полтора мужиков. Охрана — трое-четверо головорезов. Там моют золото. Много золота. Егор, Михей, вы видели, как Рябов живёт. Как он одет, сколько людей на него работает. Всё это стоит денег. Бешеных денег. И эти деньги он берёт из своих приисков.

Я обвёл взглядом притихших мужиков.

— Мы идём на его прииск. Ночью. Тихо. Волки Игната обезвреживают охрану. Быстро, без шума. Потом мы объявляем работягам: кто хочет — уходи. Дадим денег на дорогу. А золото, всё, что они намыли, — забираем. Весь инструмент — ломаем. Шлюз — поджигаем. Чтобы Рябову нечем было работать.

— Это разбой, — тихо сказал Елизар. — Грех.

— Это война, отец, — возразил я. — Он хотел нас сжечь. Живьём. Он послал на нас убийц. Он убил нашего свидетеля средь бела дня. Разбой — это когда убиваешь невинных ради наживы. А мы — бьём врага. Грех? Может быть. Но этот грех ляжет на мою душу, не на вашу.

Старовер молчал. Потом медленно кивнул.

— Будь по-твоему, Андрей Петрович. Только кровь невинных не проливай. Работяг тех не трогай.

— Не трону. Слово даю.

Игнат усмехнулся.

— Наконец-то мы из обороны в наступление переходим. Когда выступаем?

— Завтра ночью. Готовь людей. Берём пять лучших стрелков. Остальные остаются охранять лагерь. Елизар, ты поведёшь нас лесными тропами. Так, чтобы никто не видел.

— Проведу, — коротко кивнул старик.

— Тогда готовьтесь. Спать — пока есть время. Завтра будет долгая ночь.

Когда они разошлись, я остался один. Сидел в конторе, глядя на догорающую свечу, и думал о том, что делаю. Я превращал артель в банду. Я собирался напасть на чужой прииск, отнять золото, уничтожить имущество. Это было преступление по любым законам. И царским, и тем, что были у меня в голове, из другого мира.

Но у меня не было выбора.

Рябов не оставил мне выбора.

Рябов думал, что играет со мной в шахматы. Двигая пешками-бандитами, ставя вилки-пожары. Он просчитался. Я не собирался играть с ним по его правилам. Я собирался перевернуть доску.

Доказательства бесполезны. Закон не работает. Значит, нужно создать свой закон. И своего судью. И своего палача.

* * *

Мы выступили за час до полуночи. Пять волков Игната, я и Елизар в роли проводника. Восемь теней, растворившихся в ночном лесу. Мы шли без факелов, ориентируясь по звёздам и чутью Елизара. Шли быстро, но беззвучно. Игнат и его люди двигались так, будто всю жизнь провели в тайге. Я тоже неплохо держался — мой опыт хождения по Полярному Уралу пригодился.

Две ночи. Два изнурительных перехода. Спали по часу-два, в лесной подстилке, закутавшись в плащи. Ели вяленое мясо и сухари. Воду брали из ручьёв. Это был марш-бросок, изматывающий и беспощадный.

На третью ночь Елизар остановил нас жестом.

— Близко, — прошептал он. — Вон та лощина. Там они.

Мы залегли на вершине невысокого холма и стали наблюдать. Внизу, в ложбине, приткнулся убогий лагерь. Несколько покосившихся срубов, шлюз у ручья, костёр, у которого дремали двое охранников. Остальные, видимо, спали.

Игнат выдвинулся вперёд, вглядываясь в темноту.

— Четверо, — прошептал он, возвращаясь. — Двое у костра. Ещё двое в том срубе, что покрепче. Там, наверное, золото хранят.

— Работяги где?

— В большом срубе. Человек пятнадцать, не меньше.

Я кивнул.

— Действуем так. Лысый, Сыч — берёте двоих у костра. Тихо. Ножами. Игнат, ты со мной и ещё тремя — берём сруб с золотом. Елизар — охраняешь подступы. Если кто из работяг очнётся и попытается вякнуть — затыкаем рот, но не калечим. Ясно?

— Ясно, командир.

Мы спустились. Шли по траве, пригнувшись, как призраки. Я видел, как Лысый и Сыч бесшумно подкрались к костру. Два тёмных силуэта дремали, облокотившись на брёвна. Лысый подошёл к первому сзади, зажал ему ладонью рот и полоснул ножом по горлу. Короткий, булькающий хрип — и всё. Второго взял Сыч. Столь же быстро, столь же бесшумно.

Мы с Игнатом и тремя бойцами подошли к срубу с золотом. Дверь была заперта на простой деревянный засов. Игнат тихонько снял его. Я распахнул дверь.

Внутри, за столом, при свете коптилки, сидели двое. Играли в кости. Они подняли головы, и их глаза округлились от изумления. Игнат был быстр. Он влетел внутрь, как ураган, ударом кулака в челюсть вырубив первого. Второй попытался схватиться за ружьё, висевшее на стене, но Кремень перехватил его руку, выкрутил, и раздался хруст ломающихся костей и сдавленный вопль.

— Заткнись! — прорычал Игнат, зажимая ему рот ладонью. — Ещё звук — и глотку перережу!

Мужик затих, хрипя от боли и страха.

Я огляделся. В углу стояли несколько кожаных мешков. Я развязал один — внутри сыпался золотой песок. Много песка. Ещё два мешка — то же самое. Мы взяли всё.

— Связать их, — приказал я. — Рты заткнуть. Пусть полежат до утра.

Когда мы вышли, первый охранник, которого вырубил Игнат, уже начинал приходить в себя. Его тоже связали.

Я подошёл к большому срубу, где спали работяги, и громко стукнул прикладом в дверь.

— Подъём! Всем выйти! Живо!

Внутри раздались испуганные голоса, топот. Дверь распахнулась, и оттуда высыпала толпа заспанных, перепуганных мужиков. Они увидели нас — вооружённых, с закрытыми платками лицами — и замерли.

— Кто вы? — пролепетал один, тощий и чернявый. — Разбойники?

— Не твоя печаль, кто мы, — отрезал я. — Слушай сюда. Мы пришли не за вами. Мы пришли за золотом Рябова. Оно теперь наше. Кто из вас хочет остаться на этом прииске и дальше горбатиться на Рябова — оставайтесь. Мы вас не тронем. А кто хочет свалить — вот вам, — я бросил на землю кошель с серебром. — Делите поровну и катитесь, куда глаза глядят.

Мужики переглянулись. В их глазах читался страх, но и что-то ещё. Надежда?

— А… а если мы с вами пойдём? — осмелел кто-то.

— Не надо с нами, — покачал головой я. — У нас и так людей хватает. Но если доберётесь до артели «Воронов и Ко», что на участке «Лисий хвост», — милости просим. Там честная работа и честная плата. А теперь решайте. Быстро.

Они заметались. Кто-то бросился к кошелю, кто-то начал собирать пожитки. Через десять минут половина из них уже бежала прочь. Остальные, видимо, решили остаться.

— Игнат, — скомандовал я. — Ломай шлюз. Поджигай казарму. Весь инструмент — в ручей. Чтобы Рябову нечем было здесь работать месяц, а то и два.

Волки с остервенением принялись за дело. Трещали брёвна, взметнулось пламя. Кирки и лопаты полетели в воду. Через полчаса от лагеря осталось лишь пепелище.

Мы ушли так же бесшумно, как и пришли. Растворились в лесу. Но теперь у нас за спинами были мешки с золотом Рябова. Его золотом. И я знал, что, когда он узнает об этом, его бешенство будет страшным.

Глава 22

Мы уходили в ночь, как волки уходят с зарезанной овцой. За спинами — тяжёлые мешки с золотом Рябова, впереди — два дня изматывающего пути через враждебную тайгу. Воздух, даже здесь, в нескольких верстах от разгромленного прииска, всё ещё пах гарью. Это был запах нашей победы. Запах войны.

Мы шли молча. Адреналин от ночной вылазки уступал место свинцовой усталости. Ноги гудели, плечи ломило от веса мешков и оружия. Каждый из нас понимал: это был лишь первый удар. Болезненный, унизительный для Рябова, но не смертельный. Он залижет раны, соберёт новую свору и ударит в ответ. Ещё яростнее, ещё беспощаднее.

Внезапно Елизар, наш безмолвный лесной дух, шедший впереди, остановился на тропе и поднял руку, призывая к тишине. Его жест, резкий и властный, мгновенно вернул всех из полудремы усталости в состояние боевой готовности. Мы замерли, превратившись в тени. В ночном лесу любой звук мог означать смерть.

— Что там, отец? — беззвучно приблизившись, прошептал я.

Старовер стоял, опираясь на свой посох, и смотрел куда-то вбок от тропы, туда, где сквозь густые ели виднелась тёмная, маслянистая полоса воды. Он не ответил сразу, лишь наклонил голову, прислушиваясь к ночи.

— Слышишь, Андрей Петрович? — наконец проговорил он. — Река. Та самая, что все прииски Рябова поит.

Я вслушался. Монотонный шум текущей воды, который до этого был лишь фоном, теперь обрёл детали. В нём действительно слышалось что-то необычное — словно глухие, ритмичные удары сердца гиганта.

— Плотина там стоит, — Елизар потёр седую бороду, и в его выцветших глазах появился задумчивый, хитрый огонёк. — Старая ещё, при прежних хозяевах строенная. Рябов её чинил, укреплял, инженера из города выписывал. Без неё все его прииски вниз по течению — как без рук. Вода-то вся оттуда идёт. И на промывку, и на быт, и на что хошь.

В моей голове будто вспыхнула молния, осветив новую, дерзкую до безумия схему. Я уставился на старика, а в мозгу уже проносились варианты, расчёты, риски. Это был шанс. Шанс, который выпал прямо сейчас.

— Далеко она?

— Час ходу. Может, полтора, — старовер кивнул в сторону реки. — Если напрямую через лес резать.

— Игнат, — я повернулся к нему, и мой бывший унтер-офицер, увидев выражение моего лица, понял всё без слов. Его собственное лицо окаменело.

— Нет, командир, — он решительно покачал головой, его голос был тихим, но твёрдым, как сталь. — Мы на ногах больше суток. Люди вымотаны до предела. Мы несём золото. Целое состояние. Наша задача — донести его до лагеря и самим добраться живыми. Любая задержка, любой лишний шаг — это риск, на который мы не имеем права.

Он был прав. Абсолютно прав с точки зрения военной тактики и здравого смысла. Мы выполнили задачу, взяли добычу, нужно было отходить, растворяться в ночи. Но я видел ситуацию иначе. Мой мозг из XXI века, привыкший к другим категориям, кричал, что сейчас нельзя останавливаться. Мы сейчас были как боксёр, нанёсший сокрушительный удар. Противник качается, он оглушён, дезориентирован. И вот сейчас, пока он не пришёл в себя, нужен второй удар. Короткий, точный, в солнечное сплетение. Чтобы свалить наповал.

— Мы отрезали ему палец, Игнат, — возразил я, стараясь говорить так же спокойно. — А нужно бить в сердце. Этот прииск — мелочь, царапина. Завтра он пригонит туда новых работяг с новым инструментом. А вот главный его прииск, тот, что кормит всю его свору, — он работает. И пока он работает, Рябов будет на коне.

— Елизар, — я вновь повернулся к старообрядцу. — Если эту плотину… повредить. Что будет?

Он прищурился, соображая.

— Повредить-то можно по-разному. Если так, чтоб насовсем — взорвать, скажем, — то Рябову полгода восстанавливать. Но шуму будет — на весь уезд. А если… — он замолчал, его взгляд стал отсутствующим, он явно прикидывал что-то в уме. — А если хитро сделать… Подрубить опоры. Не все, а те, что главные. Чтобы при малой воде, сейчас, она держала. А когда воды станет больше…

— Сама рухнет, — закончил я за него.

— Сама, — кивнул Елизар. — Как от старости. Или от сильного ливня. Рябов и доказать не сможет, что её кто порушил.

— А когда воды-то больше станет, отец? — с надеждой спросил я. — Не весеннего же паводка нам ждать⁈

Елизар впервые за всё время нашего знакомства открыто улыбнулся одними глазами и кивнул в сторону вершин, скрытых ночной мглой. Я посмотрел, но кроме темноты ничего не увидел.

— И что там, Елизар?

— Ветер поменялся, не чуешь? С верховьев тянет. И звёзд там не видно. Тучи. В верховье реки дождь пойдёт вот-вот. Сильный. Я по запаху слышу. И к утру воды будет в два, а то и в три раза больше. Как раз хватит, чтобы помочь брёвнам устать.

Игнат тяжело вздохнул. Он понял, что я уже принял решение.

— Это авантюра, командир. Большой риск. Если нас застукают на плотине… Это не прииск с тремя охранниками. Это стратегический объект. Там может быть серьёзная охрана.

— Не застукают, — отрезал я. — Сейчас глубокая ночь. На том прииске, что мы разгромили, — паника. Рябов узнает о нападении не раньше утра. И все его силы будут брошены на погоню за нами, на поиски золота. Ему и в голову не придёт, что мы в этот момент будем рушить опоры его плотины. У нас есть окно. Несколько часов. Елизар, ты можешь довести нас до этой плотины так, как ты говорил — напрямую? Чтобы обойти все тропы и возможные дозоры?

— Могу, — просто ответил старик.

— Тогда идём. Игнат, ты с волками и золотом идете к лагерю. Дорогу помнишь?

Он кивнул.

— Хорошо. А мы сделаем Рябову ещё один сюрприз. Кремень — ты с нами.

Игнат хмыкнул, но в его глазах появился знакомый хищный огонёк.

— Ну раз так… Удачи тебе, командир. Будем ждать тебя.

Волки коротко кивнули. Мешки с золотом перекочевали на плечи тех, кто уходил. Игнат встал во главе отряда.

Нас осталось трое. Старовер повёл нас не по тропе, а напрямик. Шли молча, быстро. Усталость отступила, её место заняло напряжённое возбуждение. Шум реки нарастал.

Плотина появилась внезапно. Мы вышли на скалистый уступ, и передо мной открылась картина, от которой перехватило дыхание. Внизу, зажатая между двумя скалами, чернела старая плотина. Она была сложена из огромных, потемневших от времени брёвен. Вода бурлила, ударяясь о них, и этот глухой, мерный рокот наполнял ночной воздух.

— Вот она, — прошептал Елизар. — Рябов её три года назад чинил. Инженера даже из города выписывал. Без неё все его прииски вниз по течению — мертвы.

Я медленно изучал конструкцию. Мой мозг, привыкший к анализу технических систем, быстро вычленил слабые места. Всю нагрузку несли шесть центральных опор — толстенные стволы лиственницы. Если убрать их или хотя бы критически ослабить…

— Кремень, есть топор?

— Есть, — он похлопал по топору за поясом.

— Нам нужно аккуратно перерубить. Желательно тихо.

Мы натянули верёвку от берега до ближайшей центральной опоры. Я, взяв топор, первым полез в воду. Ледяная, горная вода обожгла тело, течение норовило сбить с ног. Добравшись до опоры, я обнял её, чувствуя под щекой шершавую, холодную кору.

Дерево было твёрдым, как камень. Топор кое-как вгрызался в бревно. Пот смешивался с ледяными брызгами.

— Меняемся, командир! — через десять минут крикнул Кремень. — Ты же посинел уже!

Я и не заметил, как начал замерзать. Руки онемели, зубы выбивали дробь. Я передал топор ему и выбрался на берег. Мы менялись, работая как проклятые, сцепив зубы, стараясь рубить как можно тише. Елизар сидел на берегу, грея у маленького, бездымного костра воду в котелке, чтобы мы могли отогреться.

К рассвету мы подрубили первую опору почти до середины, так, что не видно было с берега, но изнутри зияла белая рана, уходящая в самое сердце ствола.

— Не успеем вторую, командир, — Игнат показал на восток, где небо начинало сереть. — Светает. А вода уже прибывает.

Он был прав. Уровень воды незаметно поднялся.

— Тогда делаем по-другому, — я огляделся. — Вон та опора, справа. Видите, она уже подгнившая снизу? Рябов её новыми подпорками укрепил. Мы эти подпорки уберём. А саму опору подрубим несильно. Когда центральная рухнет, вся нагрузка пойдёт на неё. И она не выдержит.

Мы быстро выбили новые подпорки, а трухлявую опору подрубили по диагонали. Когда мы закончили, небо на востоке уже розовело.

— Всё, — сказал я, выбираясь на берег в последний раз. — Уходим. Быстро.

Мы свернули верёвку и затоптали следы. Елизар вывел нас обратно на скалистый уступ, откуда открывался вид на ущелье. Мы залегли, закутавшись во всё, что у нас было, и ждали.

Солнце вставало. Тайга просыпалась. Вершины были затянуты густыми черными тучами — там явно шел дождь. Вместе с рассветом начала прибывать вода. Я видел, как её уровень у плотины стал медленно подниматься. Напор на плотину возрастал. Вдруг я услышал низкий, протяжный гул. Будто стонал гигантский зверь. Это гудела плотина.

— Сейчас… — прошептал Кремень.

Сначала послышался треск. Сухой, резкий, как выстрел. Подрубленное бревно не выдержало. Потом то, где мы убрали подпорки. А за ним стали рушиться остальные один за другим.

И плотина рухнула.

Она не взорвалась. Она сложилась, как карточный домик. С оглушительным рёвом и треском вековые брёвна ломались, и стена воды, копившаяся всю ночь, хлынула в узкое ущелье. Это был водяной таран. Десятки, сотни тонн воды, несущиеся с бешеной скоростью, сметая всё на своём пути. Мы не видели прииска Рябова, но мы слышали его. Даже отсюда, за несколько вёрст, до нас донёсся отдалённый гул и треск.

Мы смотрели на дело рук своих, и на наших лицах было мрачное, суровое удовлетворение. Мы не просто ограбили его. Мы вырвали его жало.

— Теперь он взбесится, — тихо сказал Елизар.

— Пусть, — ответил я. — Может какое-то время не до нас будет. Пора домой.

Мы вернулись в лагерь к следующему дню. Усталые, грязные, но с чувством исполненного долга. Нас встретили как героев.

* * *

(флешбэк)

Копыта вороного коня выбивали бешеную, рваную дробь по раскисшей от недавних дождей дороге. Грязь летела из-под них комьями, пачкая дорогое сукно моего кафтана, но мне было плевать. Внутри меня всё клокотало, как в котле, готовом взорваться. Ярость, холодная, унизительная, жгла внутренности похуже дешёвой водки.

В город! Живо! Гонца от Аникеева я получил час назад. Загнанная лошадь, перепуганный до смерти мальчишка-посыльный… «Комиссия, Гаврила Никитич! Из самой Перми! По нашу душу!»

По нашу… По мою! Это по мою душу они приехали! И я знал, чьих это рук дело. Знал, кто дёрнул за эту ниточку. Тот же, кто перед этим перерезал мне сухожилия.

Воронов.

Это имя билось в висках вместе с цокотом копыт. Воронов. Воронов. Воронов. Колдун. Выскочка. Ничтожество, посмевшее поднять руку на меня, Гаврилу Рябова, хозяина этих мест.

* * *

Первая весть пришла с разгромленного северного прииска. Прибежал один из уцелевших работяг, трясущийся, с безумными глазами. Рассказал про ночных теней, про беззвучно перерезанные глотки охраны, про главаря в маске, который швырнул им кошель с серебром и предложил убираться. А потом — огонь и треск ломаемого инструмента.

Я слушал его, и кровь стыла в жилах. Не от страха — от ярости. Так дерзко, так нагло! Это был не просто разбой. Это была пощёчина. Публичная. Звонкая.

— Хромой! — рявкнул я, и мой верный пёс, прихрамывая, тут же возник на пороге. — Собери людей. Двадцать лучших. Найти их. Всех до единого. Притащить ко мне. Живыми или мёртвыми — всё равно.

А через два дня, когда отряд Хромого уже прочёсывал тайгу, прискакал второй гонец. С главного прииска. Бледный, заикающийся, он лепетал что-то несусветное.

— Плотину… Гаврила Никитич… её прорвало! Водой всё смыло! Всё! Казарма, шлюзы, инструмент… люди едва спаслись! Говорят, Божья кара…

Я смотрел на него, и в голове впервые за долгие годы воцарилась звенящая пустота. Божья кара… Я, купец первой гильдии, Гаврила Рябов, не верил в Божью кару. Я верил в человеческую подлость. И я понял.

Это не два разных события. Это один удар. Двойной. Сначала он отвлёк моё внимание, бросил моих лучших людей на поиски призраков в тайге. А сам, в это же время, нанёс главный удар. В плотину, которая поила всю мою золотую империю.

Я бросился туда сам. Картина, представшая передо мной, была страшнее любого ночного кошмара. Развороченное ущелье, обломки брёвен, смытые постройки. Всё, что я строил годами, во что вкладывал тысячи, — превратилось в груду мокрого мусора. Инженер, которого я притащил с собой, долго ходил вдоль остатков плотины, щупал, осматривал.

— Что скажешь, Семён Аркадьич? — спросил я, и голос мой был страшен самому себе. — Не выдержала? Старая?

Инженер, маленький, юркий мужичок, боязливо посмотрел на меня.

— Конструкция была надёжная, Гаврила Никитич. С запасом прочности. Да, старая, но вы же её чинили… Я сам расчёты делал. Чтобы так рухнула… нужен был либо чудовищной силы паводок, либо…

— Либо что? — надавил я.

— Либо ей помогли, — прошептал он. — Очень умело помогли. Видите вон тот обломок центральной опоры? Срез… он слишком ровный. Похоже на топор. И сделано хитро. Подрубили изнутри, под водой, чтобы снаружи не видно было. Диверсия, Гаврила Никитич. Чистой воды диверсия.

Диверсия. Он даже слово такое подобрал, чудное, заграничное. Но суть я уловил. Её не просто сломали. Её убили. Тихо, подло, рассчитав каждый шаг.

Я стоял на краю разверзшейся пропасти, и во мне боролись два желания. Первое — собрать всех, до последнего человека, всех триста душ, что на меня работали, вооружить их чем попало, хоть вилами, и пойти на штурм этого «Лисьего хвоста». Сжечь. Сравнять с землёй. Уничтожить этого Воронова, его солдатиков, его колдовские машины. Раздавить, как гниду.

Но второе… второе было холодным, как лёд. Это был страх. Не за свою жизнь, нет. Это был страх иного рода. Страх игрока, который внезапно понял, что против него за столом сидит не сопливый новичок, а шулер гениального уровня.

Он переиграл меня. Он рассчитал всё — и погоду, и время, и мою реакцию. Человек, способный на такое, не будет сидеть в своём остроге и ждать, пока я приду его резать. У него уже готов новый план. Новая ловушка. Новый удар.

Идти на него сейчас, в открытую, — это как сунуть голову в пасть медведю, надеясь, что он подавится. Глупо. Смертельно глупо. Он ждёт этого. Он меня провоцирует.

Хромой вернулся ни с чем. Ни следов, ни зацепок.

И вот теперь — комиссия.

* * *

Я пришпорил коня. Город уже показался впереди грязным, серым пятном.

Комиссия… Анонимная жалоба… Составленная «весьма грамотно». Я нутром чуял, что это тоже его работа. Он бьёт со всех сторон. Силой, хитростью, а теперь — законом. Моим же оружием! Он не просто хочет меня разорить. Он хочет меня уничтожить. Стереть. Занять моё место.

Нет уж, милок. Гаврила Рябов так просто не сдаётся. Ты думаешь, ты умнее всех? Ты думаешь, твои бумажки и твои диверсии меня сломают? Я эту тайгу когтями рвал, когда ты ещё под стол пешком ходил. Я людей в землю закапывал за косой взгляд. Я чиновников покупал пачками, как семечки на базаре.

Ты начал войну, Воронов. Ты её получишь. Только теперь я не буду играть по твоим правилам. Больше никаких наёмников и лобовых атак. Я вырву твою артель с корнем. Я скуплю всех чиновников в этой губернии. Я натравлю на тебя настоящих солдат под предлогом бунта. Я разорю тебя, унижу, а потом приду к тебе лично. И посмотрю в твои колдовские глаза, когда мои люди будут ломать тебе кости. Медленно. По одной.

Ярость уступила место холодной, звенящей решимости. Город приближался. Впереди меня ждал бой. Не с бандитами в лесу, а с господами в мундирах. И я должен был его выиграть. Любой ценой. Потому что проигрыш означал конец. А я ещё не был готов умирать. Я ещё не отомстил.

* * *

Через неделю в мою артель примчался гонец от Степана. Уставший, на взмыленной лошади, он передал мне запечатанный пакет. Я вскрыл его. Внутри, на листе дорогой бумаги, каллиграфическим почерком моего «министра» было выведено донесение.

Новости были ошеломляющими. Илья Гаврилович ему купил дом. Сам же Степан развернул в городе бурную деятельность. Он нанял четырёх толковых парней, которые, по его словам, «готовы за червонец родному отцу в карман залезть». Они сновали по городу, собирая слухи.

Весь город гудел о том, что у купца Рябова большие неприятности. Сначала на один из его дальних приисков напали «лихие люди». Потом, буквально через пару дней, на его главном прииске случилась «божья кара» — прорвало старую плотину, и всё смыло к чертям. Убытки, по слухам, были колоссальные.

Но самое главное было в конце письма.

«Доношу до Вашего сведения, Андрей Петрович, — писал Степан, — что вчера в город прибыла следственная комиссия из самой Перми. По анонимной жалобе на местного урядника и чиновника горной конторы Аникеева. Жалоба, как мне удалось узнать через моих людей, была составлена весьма грамотно и касалась „попустительства разбою и злоупотреблений при распределении казённых земель“. Рябов и Аникеев бегают по городу как ошпаренные. Пытаются „решить вопрос“, но комиссия, похоже, приехала с серьёзными намерениями. Говорят, жалоба ушла не только в Пермь, но и выше, в Петербург».

Я перечитал последние строки несколько раз. Анонимная жалоба. Составленная весьма грамотно. Я посмотрел на подпись Степана и усмехнулся. Мой спившийся писарь не просто выжил. Он нанёс ответный удар. И удар этот был посильнее нашего. Он ударил Рябова не ножом и не водой. Он ударил его законом. Тем самым оружием, которое Рябов считал своим.

Я вышел из конторы. На поляне шёл обычный рабочий день. Стучали топоры, гудел горн, Игнат гонял новобранцев. Моя артель жила своей жизнью, не зная, что где-то далеко, в пыльных кабинетах, решается её судьба.

Я поднял голову к небу. Война перешла в новую фазу. Фазу, где выстрел из штуцера был не так важен, как вовремя поданная и правильно составленная бумага. И в этой войне у меня теперь был свой генерал. Генерал от юриспруденции. Степан Захарович.

Игра становилась всё интереснее.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22