Сочельник [Болеслав Прус] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Болеслав Прус СОЧЕЛЬНИК
Когда я принес к себе в комнату какой-то, между нами говоря, совсем неказистый пирог, приобретенный на собственные (в поте лица заработанные) тридцать копеек, когда я собственными руками затопил печку и собственными щипцами наложил уголь в собственный пузатый самовар, я почувствовал себя, должен признаться, довольно глупо. Что за черт! Я, такой порядочный и достойный человек, я — опора и сотрудник стольких периодических изданий, я, у которого здесь родные, там друзья, тут сваты, — буду в этот вечер один как перст, когда самый последний из разносчиков «Курьера» веселится в семейном кругу… Э, скверно! По правде говоря, вчера я таки клюнул маленько, но то, что было вчера, не может удовлетворить сегодня. Я не голоден, мне не холодно, но мне хочется видеть сейчас рядом с собой веселое человеческое лицо, которое изгнало бы из моих роскошных апартаментов скуку и дурное настроение. Я чувствую, что зол на весь мир. Будь я в силах, я растер бы луну в нюхательный табак, остановил бы бег земли лет на сто, а солнце так заморозил, что оно бы у меня и не пискнуло. Но сделать это невозможно, и я ударяю табуретом о пол так, что ножки разлетаются во все стороны. Валентия, когда он явится с поздравлениями, я встречу с кислым лицом, а против хозяина начну процесс за то, что он не освободил мне до сих пор подвала. — Как поживаешь, недотепа? — Однако… Я оглядываюсь… Позади меня какая-то дама. Чепец с желтым бантом и тюлевым рюшем, от ватного салопа несет рыбой, как от торговки сельдями, в одном кармане — маковник, в другом — паяц, а под мышкой какой-то оловянный снаряд с деревянной ручкой… А талия у этой дамы! В три обхвата… платите мне по шесть грошей за строку, если вру! — Ну! и чего ты на меня глаза пялишь? — провизжала дама. — С кем имею честь?.. Не с пани ли Люциной? Я назвал первое попавшееся имя, которое, как мне казалось, больше всего соответствовало внешности, соединявшей в себе незаурядную энергию с необыкновенной деловитостью. — Ты что, с ума спятил?.. Какая Люцина?.. Не Люцина, а Ви… ги… лия!..[1] Понимаешь? — Вигилия?.. Красивое имя, честное слово. Будьте же, милостивая пани, так добры… — Почему ты называешь меня пани, глупец этакий… разве ты не видишь, что я дух? — Дух?.. Но Вигилия — это… как будто особа женского пола. — У духов нет пола… — В самом деле? Разве?.. — Ну-ну! Хватит! Одевайся и пойдем, мне некогда с тобой любезничать. Допуская, что руки дамы такой корпуленции могут в случае надобности двигаться с той же стремительностью, как и язык, я не мешкая натянул шубу на плечи и шапку на уши. Через несколько минут мы были уже на улице.— Дальше, милостивая государыня, я не пойду, — объявил я своей спутнице, ухватившись обеими руками за перила покрытой коврами лестницы. — Дальше я ни шагу, ибо если кто-нибудь нас увидит, то… Сами понимаете! — Я призрак! — прошептала дама, положив жирную руку на хрустальную дверную ручку. — Мне ничего не сделают, ну, а ты — ты как-нибудь вывернешься… Наконец, за тебя поручатся редакторы! Она толкнула дверь, затем меня в дверь, и мы очутились в передней. Господи помилуй! Какие гостиные, какая мебель, какое освещение!.. Пышная фигура моей спутницы с необыкновенной отчетливостью отражается в паркете. Ковер на столе, ковер под столом, бархат на диване… На мраморных тумбах стоят урны и длинногорлые этрусские вазы, кресла такие, что в самом худшем из них наслаждение сидеть даже тогда, когда вам снимают голову с плеч. А портьеры!.. А золотые кисти, тяжелые, как смертный грех! Я вздохнул: — Боже мой! Вот бы мне, бедняку, праздновать сочельник в этакой гостиной. — Погляди! — прошептала моя спутница. Я просунул голову между рукой и талией моей спутницы и, заслонившись портьерой, смотрел. В гостиной было двое: молодая красивая блондинка (просто конфетка — скажу я вам) в длинном платье и какой-то столь же худой, как и скучающий, щеголь, который сидел на диване, поминутно перекладывая ноги с колена на колено и прочесывая пальцами довольно жидкие бакенбарды. — Ты все же уходишь, Кароль? — спросила блондинка голосом, который пронзил мое сердце, как игла обойщика матрац. — Я останусь, Анеля, если только… — отозвался я. — Да тише, ты-ы… — пробурчала Вигилия, бесцеремонно прижимая мою голову к своей подбитой ватой талии. — Мне необходимо пойти, душечка, честное слово, — соизволил наконец ответить щеголь, снова перекладывая ногу на ногу. — И ты оставляешь меня одну даже в такой день, Кароль? Голос блондинки просверлил мне лопатку и застрял где-то в шубе. — Предрассудки! Сентименты! — зевнул щеголь. — Ты совсем не думаешь обо мне. — Тебе только так кажется, мой ангел, — ответил щеголь, поднимаясь. — Если бы я о тебе не думал и не соблюдал старых обычаев, я не купил бы тебе к рождеству гарнитур за триста пятнадцать рублей с полтиной, считая извозчика. Ну, будь здорова. Сказав это, он наклонился к прелестной даме в длинном платье, поцеловал цветок, приколотый к ее волосам, и вышел. В это мгновенье в противоположной двери появился лакей во фраке. — Кутья на столе… — Можете есть, — ответила блондинка, прикрывая платком лицо. — А вы, милостивая пани, не сядете за рождественский стол? — С кем же? — Со мн… — вырвалось у меня. — Молчи! — пробурчала старуха, выпроваживая меня на лестницу. О блондинка, блондинка! Если бы ты знала, как горячо билось для тебя чье-то сердце по другую сторону нарядной портьеры.
Мы снова остановились, на этот раз у желтого, одноэтажного, покосившегося домика, покрытого старой дранкой; при виде его, сам не знаю почему, мне припомнилась народная песенка:
Если, любезная читательница, ты хочешь познакомиться с одним из самых пламенных поклонников женского пола, когда-либо существовавших на свете, потрудись внимательней приглядываться ко всем нескладехам, разгуливающим в пропыленных шубах. Когда заметишь, что у какого-либо из этих господ воротник с корнем вырван из шубы, — радуйся и гордись, ибо господин этот — я! Пока мы, подобно обыкновенным смертным, бродили с Вигилией по земле, воротник мой оставался в целости; он был оторван тогда, когда эта уважаемая дама, ухватив меня за шиворот самым бесцеремонным образом, как пустое ведро за дужку, села на свой оловянный снаряд, напоминавший какой-то медицинский инструмент, и взвилась в воздух. Когда мы въехали прямо через трубу на чердак старого пятиэтажного каменного дома, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Как здесь холодно и пусто! Полуистлевшие веревки, на них несколько тряпок сомнительного цвета, в углу ящик с черепками и бутылочными осколками, за дымоходом кошка, которая зябко ежилась и как будто дышала себе на лапки, а в одной стене небольшая, оклеенная бумагой дверь, за которой кто-то ходил, садился или, может быть, даже ложился, не переставая кашлять. Перегнувшись через полусгнившие перила, я посмотрел вниз и где-то глубоко в непроглядной тьме заметил слабый огонек; невольно вспомнился мне рассказ о бернардинском подвале, снизу доверху наполненном сорокаведерными бочками, где камень, кинутый на рождество Христово, достигает дна лишь на пасху. Огонек этот мигал весьма двусмысленно, а его подмигиваниям сопутствовал такой шум, будто кто-то с большим трудом шагал сразу через три ступеньки вверх, а потом с не меньшей легкостью скатывался на две ступеньки вниз. Тень, несшая этот огонь, прошла таким образом третий, четвертый и пятый этажи, останавливаясь поминутно и громко зевая: — А-а! Когда тень поднялась на лестницу, которая вела с пятого этажа на наш чердачок, огонек замигал еще сильнее, и тень неминуемо отправилась бы через нижний этаж прямо к праотцам, если бы сильная рука Вигилии не схватила ее за шиворот. При помощи этого чудодейственного прикосновения зевавший человек твердо стал на ноги рядом с нами, выпрямился и пробормотал: — Эй, коляда, коляда! Это был седоватый уже мужчина в старом тулупе. Шапку ему заменяли искусно взлохмаченные волосы; с правой стороны его длинного носа красовалась свежая царапина, и еще более свежие следы ногтей выступали на левой щеке. В правой руке он нес грязный фонарик, в левой — судки и булку под мышкой. Не сомневаюсь, что если бы спиртные испарения обладали свойством превращаться в облака, нашего нового приятеля можно было бы принять сейчас за одряхлевшего херувима, которому какой-то доброжелатель сильно намял бока. Возглас: «Эй, коляда, коляда», — и отзвук неуверенных шагов заставили оклеенную бумагой дверь приоткрыться, и я увидел исхудалое юношеское лицо, на котором сверкали ввалившиеся, оживленные странным блеском глаза. — Кто там? — А это я… Антоний, сторож… Я это… И мужчина в тулупе, стукнувшись головой о низкую притолоку, вошел в комнату. Старая, узкая, выкрашенная в желтый цвет кровать из Поцеёва со страшно измятой постелью, кувшин без ручки, на круглом столике величиной с котелок — лампа под прожженным бумажным колпаком и, наконец, груда бумаг и книг — вот вся меблировка комнаты, которую днем должно было освещать маленькое квадратное окно, а сейчас обогревала железная печурка. — Эге-ге!.. — сказал сторож. — Так вы, что ли, нынче весь вечер из дому не выходили? — Нет, — коротко ответил молодой хозяин. — Я вот… с вашего разрешения… принес кой-чего… Грушек несколько, а это капуста, а в капусте — плотица. Я ее, чертягу этакую, вверх хвостом, чтобы ей света белого не видеть… Тут и лепешки есть… Хозяин поколебался с минуту, потом взял принесенную еду и прошептал: — Спасибо… Бог воздаст вам… а когда-нибудь, может, и… — Да что там! А куда это я ложку девал?.. И тут нет, и тут нет… Ого-го! Вон где она… За голенище забралась… вот где она… Изможденный юноша взял ложку, сел на краю постели и с жадностью принялся за еду. — Так тут знобко, а вы без ничего… — Жарко мне! — ответил хозяин и закашлялся. — А потому все, что в грудях у вас… и лихоманка эта… А я одно только лекарство признаю: сало и водку. Верное дело. Юноша продолжал есть. — Только водку надо чистую, светлую, как слеза! А в шинке сегодня мне такого дали ерша, что в нем смотри и купоросу не было ли. Верное дело! Больной ел, отнимая ото рта ложку только при кашле. — И выпил-то я самую малость, а как стало меня пробирать, а как стало меня кидать… Только вошел я в сени, а меня в другой раз как возьмет да как скрутит, а тут баба моя выскочила да начала меня трепать. Эх, пан! С самой женитьбы так меня не угощала, как сегодня! Верное дело… Юноша съел все, поставил судки на пол, прислонился головой к стене и прикрыл обнаженную впалую грудь одеялом, которое когда-то было, вероятно, более определенного цвета. — И всегда вы в сочельник вот так… один? — спросил Антоний. — Уж третий год. — А раньше-то… а тогда-то был у вас кто-нибудь? Юноша оживился: — Еще бы! Пауза. — Помню, когда мне было восемь лет, мы с матерью пошли к дяде. Это было недалеко, но выпал густой снег, и служанка взяла меня на руки. Он закашлялся. — Ну и гостей там было, детей!.. Мне подарили саблю… под стол положили целый воз сена… На елке зажгли много свечей… три дня украшали ее мама с теткой и все прятались от нас, как бы мы не подсмотрели… Ха-ха-ха! Пауза. — Она получила фарфоровую куклу и муслин на платье. Я отлично помню: синие глаза, черные как смоль волосы, а остальное из замши. Когда мы ее распороли, из нее посыпались отруби… Снова приступ кашля, еще более сильный, чем прежде. Лицо юноши покрылось кирпичными пятнами. Глаза метали молнии. — Пташечка моя родная! Ты сегодня, наверно, так же одинока, как и я!.. Ты думаешь, что я тебя не вижу? Взгляни же на меня, взгляни… Нет… разве ты можешь услышать меня из такого далека… Пока он говорил, одеяло сползло с груди; он весь дрожал, вытягивал вперед руки, а глаза смотрели так пристально, словно хотели проникнуть взором по ту сторону жизни. В трубе между тем шумел ветер, а стены сочились сыростью. — Я должен пойти к доктору, он вылечит меня. Потом в Щавницу… Надо поправиться, и тогда… мы уж не будем одиноки… «Кап! Кап! Кап!» — отвечали падающие капли. — Излишеств у нас не будет, напротив, немало забот… но мы уже будем вдвоем… Вместе! вместе! «Кап! Кап! Кап!» О, как страшен дом, который вздыхает и стены, которые плачут! Больной снова закашлялся и очнулся. — Антоний!.. Антоний!.. — Счас… счас!.. — отозвался сторож. — А-а-а… Это вы, пан? — Послушай, как будто пахнет горелым? — Аа… о… чтоб его… только прислонился человек к печке, и смотри, весь тулуп к черту опалило! Верное дело!
На этот раз мы очутились в необыкновенно оживленном доме. Со всех сторон долетал до нас гул шагов по лестницам и коридорам, за окном звенели колокольчики мчавшихся мимо санок, под нами бренчал рояль, заглушаемый время от времени топотом ног и взрывами смеха. Мы стояли в темной комнате, спиной к закрытой двери, за которой стонал какой-то больной, и лицом к другой открытой двери, которая вела в слабо освещенную комнату. Там, вглядевшись получше, я увидел множество разной домашней утвари, фотографии на стенах и двух молодых женщин. Одна из них, в зеленом платье, накинула платок, положила что-то в крышку от сломанной картонки и выбежала из комнаты. Мы пошли за ней. Пройдя лестницу второго и третьего этажа, сени и небольшой двор, девушка в зеленом платье остановилась у стеклянных дверей подвала, в глубине которого мерцал огонек керосиновой лампочки. В темной, с удручающе спертым воздухом комнате, кроме нескольких коек, стола и скамейки, ничего не было. Из обитателей этого жилища мы застали только троих детей, занятых игрой. Звуки рояля с первого этажа долетали и сюда. Услышав шум отворяемой двери и шелест платья, старшая девочка подняла голову и спросила: — Кто там? — Это я, Анелька, не бойся. А где взрослые? — Мама у соседей, — ответила девочка. — Что она там делает? — А с Гжегожовой схватилась, еще с самого утра. Только сейчас я услышал где-то рядом приглушенный шум, который в равной мере мог означать веселье, ссору и даже драку. — Вы ели что-нибудь? — продолжала расспрашивать посетительница. — Ели, паненка, в полдень, картошку с селедкой. — А что вы получили на рождество? — Мы — ничего, а Ясек получил в воскресенье сюртук от отца. И в самом деле на мальчике было напялено какое-то одеяние длиной по колена, которое при ближайшем рассмотрении обнаруживало большое сходство с жилетом, распахнутым и спереди и сзади. — Ну, а теперь становитесь в ряд, я принесла вам поесть. — Мне, мне! — закричала младшая девочка, собравшись разреветься. Она сидела на полу и колотила что было сил жестяной ложкой о сковородку. — Замолчи! Ты тоже получишь. Вот вам пирог — вот тебе… и тебе… и тебе. Дети стали в ряд по росту, опершись подбородками на край стола. — Здесь винные ягоды… Ну, берите! А тут сама не знаю, как называется, но ешьте, это сладкое. — Ах, правда, паненка, сладкое. — А вот щука… — Щука… Посмотри, Ясек, щука, — обратилась старшая девочка к мальчику. — Тюка! — лепетала малышка, засовывая палец в полуразинутую пасть рыбы, которую мальчик, засмеявшись, тут же зажал. — Ай-ай, кусает, кусает!.. — заплакала Магда. — У-у!.. — Ты гадкий мальчишка! — рассердилась девушка в зеленом платье. — Тощий, все ребра наружу, а злой, как собака. Ну, погоди, ты у меня ничего не получишь. Теперь принялся реветь мальчик, но его быстро успокоили и поставили в ряд. Молодая девушка делила остатки щуки, вынимала при слабом мерцающем свете острые кости и, шелестя платьем, перебегала от ребенка к ребенку, суя в открытый рот маленькие кусочки рыбы, словно птица, кормящая птенцов. А рояль между тем бренчал, и по соседству не прекращалась перебранка. — Ну, вот и все… Теперь можете играть… — сказала девушка. Услышав это, мальчик и младшая девочка, как по команде, сели на пол и снова принялись за свой концерт на сковородке. — А где отец? — Папа в участке, — ответила старшая девочка. — В участке, — повторила младшая. — Вот как! А за что его посадили? — Он что-то украл. — Уклал!.. — пролепетала сидевшая на полу малютка, ударяя ложкой о сковородку. — Это плохо. — Конечно, плохо паненка, если кого поймают. — А красть хорошо?
О люди! Что такое подлинные несчастья простого народа перед сознанием несчастья, которым озарены возвышенные натуры?
Последние комментарии
1 час 12 минут назад
4 часов 53 минут назад
5 часов 14 минут назад
6 часов 8 минут назад
9 часов 7 минут назад
9 часов 8 минут назад