Язвительный [Николай Семенович Лесков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Николай Лесков Язвительный Рассказ чиновника особых поручений
1
При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие – в сторожке. В этом курении у нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться. Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода. Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной организации обнаружить зло – значит сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: «Как вы, дитя мое, глупы!»2
Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то: – Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам. В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице. – Господин Ден, – проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им господина. – Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N, X, Y, Z, – отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукожатия и отрывочные: «очень рад, весьма приятно» и т. д. Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф. – Вы давно в наших краях? – спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека. – Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, – отвечал г-н Ден. – Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией? – Не знаю, как вам сказать, – и да и нет. Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе, и по рассказам моего доверителя. Но… впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями. – Ну, не совсем, – отозвался один помощник правителя канцелярии, слывший у нас за политико-эконома. – В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? – отнесся к нему Ден. – Я буду много обязан вам за ваши опытные указания. – Да во многом. – О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда достигает благих целей. Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом: – А вы давно в России? – Седьмой год, – отвечал Ден. – Вы… если не ошибаюсь… иностранец? – Я англичанин. – И так хорошо говорите по-русски. – О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного! – Вы свыклись и с нашим народом и с нашими порядками? – Кажется, – улыбаясь, ответил Ден. – Имения князя в нашей губернии не цветут. – Да, я это слышал. – Вам будет много труда. – Как везде. Без труда ничего не двинешь. – Может быть, побольше, как в другом месте. – Ннчего-с. Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система. – Где же вы намерены основать свою резиденцию? – спросил политико-эконом. – Я думаю, в Рахманах. – Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, – заметил молодой чиновник. – У меня на это есть некоторые соображения. – Своя система, – смеясь, вставил помощник правителя. – Именно. Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: «Едем-с!» Мы пожали опять друг другу руки и расстались.3
Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К—ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мной все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена. – Вот, – говорила она, – настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать, сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего русского, дурацкого воспитания! Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден вошел: «Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует», и только слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. «Вот, – думаю себе, – дока-то на наших мужиков явился!» Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима.4
Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору. – Вы, кажется, здешний уроженец? – спросил меня губернатор, когда я вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно. – Вы живали в К—ом уезде? – Я там, – говорю, – провел мое детство. К—ой уезд мое родное гнездо. – И у вас там много знакомых? – продолжал спрашивать губернатор. «Что за лихо!» – подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд. – У меня к вам есть просьба, – начал губернатор. – Пишет мне из Парижа князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, – не в службу, а в дружбу: съездите вы в К—ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же. Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к—ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: «Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?» – Нет, мой друг, не слыхала, – говорит. – А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче! – Может быть, – говорю, – он очень строг или горяч? – В порядке, разумеется, спрашивает. – Сечет, может, много? – Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле. – Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет? – Что ты начать-то хочешь? – Как, говорю, – он к красненьким повязочкам равнодушен ли? – О, полно, сделай милость, – проговорила мать и плюнула. – Да вы чего, матушка, сердитесь-то? – Да что ж ты глупости говоришь! – Отчего же глупости? Ведь это бывает. – Подумай сам: ведь он женатый! – Да ведь, родная, – говорю, – иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится. – Эй! поди ты! – опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку. – Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян? – Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство – вот что им нужно.5
Объехал два, три соседние дома, – то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич – такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики. Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город. В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. «У меня, – говорит, – сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться». Надо было оставаться. – Тем часом пойдем чайку попьем, – сказал мне Рукавичников. Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай. – Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? – спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем. – Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, – отвечал я. Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев. – Вот, – говорю, – какое дело, и пустое, да и мудреное, – и рассказал ему свое поручение. Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только: – Это, парень, не пустое дело. – А вы знаете Дена? – Как, сударь, не знать! – Ну, что о нем скажете? – Да что ж о нем сказать? – проговорил старик, разведя руками, – хороший барин. – Хороший? – Да как же не хороший! – Честный? – И покору ему этим нет. – Строг уж, что ли, очень? – Ничего ни капли не строг он. – Что ж это, с чего на него жалуются-то? – А как тебе сказать… очень хорош, – похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам. – Да отчего не по нутру-то? – Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим. – Работой, что ли, отягощает? – все добиваюсь я у Рукавичникова. – Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче… А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат! – крикнул в форточку Рукавичников. – Вот сейчас гусли заведем, – прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик. В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа. – Здравствуй, Филат Егорыч! – сказал Рукавичников, дав мужику окреститься. – Здравствуй, батюшка Петр Ананьич. – Как живешь-можешь? – Ась? – Как, мол, живешь? – А! Да все сла те богу живем. – Дома все ли здорово? – Ничего будто, Петр Ананьич; ничего. – Всем, значит, довольны? – Ась? – Всем, мол, довольны? – И-и! Чем довольными-то нам быть. – Что ж худо? – Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается. – Управитель, что ль, опять? – Да, а то кто ж! – Аль чем изобидел? – Вот завод затеял строить. – Ну? – Ну и в заработки на Украйну не пущает. – Никого? – Ни одного плотника не пустил. – Это нехорошо. – Какое ж хорошество! Барину жалились; два прошения послали, да все никакой еще лизируции. нет. – Поди ж ты горе какое! – заметил Рукавичников. – Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом. – Видите, какой мошенник ваш Ден! – сказал, обратясь ко мне, Рукавичников. Мужик в меня воззрился. – А вот теперь я вам расскажу, – продолжал мой хозяин, – какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения. – Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил… – Это точно, – встрел мужичок. – Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Всё какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек. – Это как есть слабый, – опять подсказал мужичок. – Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру? – Это так. – Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его всё мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь. – Ступай, значит. – Что? – Сделамши свое, – ступай, говорю, куда хочешь, – повторил мужичок. – Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал. – Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? – говорил я. – Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч. Мужичок молчал. – А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? – опять обратился Рукавичников к мужичку. – Нет, это было. – Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал? – Мы этого знать не могим, – отвечал Филат Егорыч. – Нет, врешь, брат, – знаешь. Он вам высчитывал, чтό с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали. – Это такая говорка точно была. – То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль? – Не знаю я этого. – Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился. – А вот меня бы вам в управители! – шутливо продолжал Рукавичников. – А приняли б вы меня? – Да с чего ж? – И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался – на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое – за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украйне, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну – в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч? – По-нашему так. – Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили. – Что же это такое однако? – спрашивал я Рукавичникока. – А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину. Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден.6
В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо. Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотясь на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом. – Скверное дело случилось, – сказал губернатор, обратясь ко мне. – В Рахманах бунт. – Как бунт? – Да вот читайте. Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к—ского исправника, писавшего, что вчера рахманские мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон. – Я сейчас посылаю вас в Рахманы, – сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. – Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику, берите команду; делайте чтό нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам. – Позвольте мне не брать команды, – сказал я губернатору. – Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает. – Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику. Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к—ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские – все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту. – Что ж вы узнали? – спрашиваю я станового. – Поджог был-с. – Отчего вы это думаете? – Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу. – Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения. – По какому поводу вы арестовали этого мужика? – Николая Данилова-то-с? – Да. – Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул. – И только? – Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются. – Вы допрашивали кого-нибудь? – Делал дознание. – И ничего не узнали? – Ничего пока. Вошел староста и остановился у порога. – Что скажешь, Лукьян Митрич? – спросил я. – К твоей милости. – То-то, почто к моей милости? – Мужики собрались. – Кто ж тебе приказывал их собирать? – Сами собрались; хотят с тобой гуторить. – Где ж они? – Да вот туточка. Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки. – Ого! сколько их, – сказал я, сохраняя все возможное спокойствие. – Вся отчина, – заметил староста. – Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду. Староста ушел. – Не ходите! – сказал мне становой. – Отчего? – Долго ль до греха. – Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут. Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок. – Здравствуйте, ребятушки! – сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: «Доброго здоровья!» – Накройтесь, ребята; холодно. – Ничего, – опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли. – Пожалуйста, покройтесь. – Мы и так постоим. – Наше дело привычное. – Ну так я вам велю накрыться. – Велишь, такое дело. Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные. Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды. У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темно-русые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ccадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу. – Что же вам, ребята, от меня желается? – спросил я сходку. – Это ты будешь от губернатора-то? – спросил меня передовой мужик из переднего ряда. – Я. – Ты чиновник? – Чиновник. – Губернаторский? – Да. – Ну-к мы с тобой хотим побалакать. – Извольте. Я вот слушаю. – Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить. Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового. Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною. – Ну о чем будем говорить? – спросил я. – Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный. – О чем же хотели говорить? – Да вот по этому делу-то. Послышалось несколько вздохов со всех сторон. – Зачем вы выгнали управителя? – Он сам уехал. – Еще бы! как вы его мало что не убили. Молчат. – Что теперь будет-то? – Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет? – Каторга будет. – За управителя-то? – Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом. – Бунта никакого не было, – проговорил кто-то. – Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, – сказал я. – Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить. – Это точно, – буркнули опять несколько голосов. – То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем. Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.7
Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу. – Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! – сказал я арестанту. Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил. – Что ж ты за себя скажешь? – Что говорить-то? Нечего говорить, – произнес он с сильным дрожанием в голосе. – Да говори, брат: как дело было? – Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен. – Ну расскажи, что знаешь. – Я только всего и знаю, чтт с самим со мной было. – Ну, что с тобой было? – Озорничал надо мной управитель. – Как же он озорничал? – Да как ему хотелось. – Бил, что ль? – Нет, бить не бил, а так… донимал очень. – Что ж он над тобой делал? – Срамил меня несносно. – Как же так срамил он тебя? – Он ведь на это документчик у нас. – Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, – сказал я, махнув рукой. Николай подумал, постоял и сказал: – Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки. – Садись, – сказал я и велел подать обвиняемому скамейку. – Просился я в работу, – начал Николай Данилов, – просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию. – Деньги, что ли, остались за кем там? – Нет. – Что же? – Так; другое дело было. – Ну! – Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел. – Куда? – Да туда же, куда сказывал. – В Черниговскую губернию? – Ну да. – Что ж у тебя за дело такое там было? – Водку дешевую пить, – подсказал становой. Николай ничего не отвечал. – Ну что ж дальше было? – А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю. – Без наказания? – Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад. – Что ж он, как привезли тебя к нему? – Велел на угле сидеть. – Как на угле? – А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. «Нет, говорит, так сиди». – Ну, ты и сидел? – Я опять ушел. – Зачем же? – Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. «Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание». – «Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех». Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали. – Ну? – Ну, тут-то уж он меня и обидел больше. – Чем же? Мужик законфузился и отвечал: – Я этого не могу сказать. – Да, а нужно, – говорю, – сказать. – На нитку привязал. – Как на нитку? – Так, – покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. – Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой. Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку. – Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке. – Так целый день вроде воробья и сидел. – А вечером пожар сделался? – Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось. – А ты как о пожаре узнал? – Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все. – А до тех пор, пока крик-то пошел, – спрашиваю его, – ты где был? – Дома, спал под сараем. Говорит это покойно, но в глаза не смотрит. – Ну, а управителя, – спрашиваю, – как выгнали? – Я этого ведь не знаю ничего. – Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит. – Ведь тут уж все были? – Все. – И все, должно быть, били? – Должно, что так. – И ты поукладил? – Нет, я не бил. – Ну, а кто же бил? – Все били. – А ты никого не заприметил? – Никого. Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил. – Кто ж бил-то? – Не знаем. – А за что? – Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать. Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: «Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов».8
Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О—л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина. Слова «порядок и тишина» так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться. Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю: – Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а губернатор – князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались понапрасну. Кланяются, благодарят. – Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с повинной. – Выберем. – Нужно это скоро сделать. – Нынче пошлем. – Да уж потом не дурачиться. – Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь. – Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в согласии. – Это опять его, значит, к нам? – спросили разом несколько голосов. – Да, а то что ж я вам говорил? – Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны. – Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения. – Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны. – Так следствие будет. – Ну, чтт будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться. – Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают. – Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда нам его. – Да чем он вам ворог? – Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал, да еще не ворог? – Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не гляживали, как вороные на конюшне стоят? – Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! – на нитку вроде воробья сажать… чего мы над собой, сроду родясь, не видывали. – Подумайте, ребята! – Что думать! Думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься. – Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь. – Он другое измыслит над нами не хуже этого. – Что ему измышлять? – Он язвительный человек такой. – Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза. – Что ж! Мы прощенья просить готовы. – А управителя примете? – Этого нельзя сделать. – Да отчего нельзя-то? – Он язвительный. . . . . . . . . . . Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на жительстве.Впервые опубликовано – журнал «Якорь», 1863.
Последние комментарии
15 часов 43 минут назад
15 часов 43 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
1 день 5 часов назад
1 день 5 часов назад