Да не судимы будете (СИ) [Игорь Черемис] (fb2) читать онлайн

Annotation

Наш современник, который занял место "диссидента из КГБ" Виктора Орехова, всё ещё пытается свернуть историю с накатанных рельс, по которым СССР летит в пропасть. Но всё сложнее, чем кажется, а майор КГБ -- слишком незначительный чин, к которому прислушиваются далеко не все.

Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Диссидент-4: Да не судимы будете

Глава 1

«На сцене перед огромным залом» [1]

Мне казалось, что на дворе совсем не 1972 год, хотя именно про это едва ли не кричала слегка старомодная одежда. К тому же в «Шереметьево» ещё не было массы рекламы и ярких чемоданов, с которыми граждане независимой России грузились на чартерные рейсы. Многого не было. Зато была толпа — суетливая, ничего не понимающая и слепо тыкающаяся туда-сюда.

— Начинается посадка на рейс Эс Ю двести шестьдесят один до Вены. Повторяю. Начинается посадка на рейс Эс Ю двести шестьдесят один до Вены. Пассажиров просим пройти на шестой выход. Повторяю. Начинается посадка на рейс Эс Ю двести шестьдесят один до Вены. Пассажиров просим пройти на шестой выход.

И то же самое — на плохом английском, да ещё и через отвратительные динамики. Не знаю, понимали эти объявления иностранцы, но я разбирал их через слово — и только большой опыт позволял мне восстановить всю фразу целиком.

— Мы следующие, — чуть грустно сказал Макс и обнял Ольгу.

Девушка доверчиво прильнула к нему, и я отвел взгляд. Некоторые вещи всё же чересчур отдают интимом.

— Так точно, — сказал я в сторону. — Твои на месте.

«Твои» — это спортсмены, которых Макс должен довезти до Мюнхена, устроить там и в идеале привезти обратно в СССР. Он был куратором советской сборной по тяжелой атлетике — я узнал достаточно известного Василия Алексеева, а вот остальные так и остались для меня никем, хотя всех их мне представили, даже какого-то невесомого по сравнению с нами паренька по имени Мухарбий, который выступал в весе пера. Я, разумеется, не помнил, чего добьется на этой олимпиаде советская команда, но надеялся на лучшее. Кроме того, никаких громких скандалов с невозвращенцами в моей истории не случилось, что вселяло определенную надежду. А ещё я знал итог баскетбольного финала между СССР и США, спасибо родному кино, и про это я Максу уже говорил, и очень надеялся, что он не побоится сделать ставку у немецких букмекеров. [1]

Сейчас спортсмены стояли вокруг своих сумок и чемоданов и что-то бурно обсуждали. Что именно — за гулом аэропорта не было слышно, но судя по тому, что больше и эмоциональнее всех говорил Алексеев, речь шла о тактике, которая обеспечивает победу.

— Да, пора… — сказал Макс.

Ольга с трудом оторвалась от своего жениха.

— Ты же взял список? — вкрадчиво спросила она.

— Взял, взял, — он поцеловал её.

— То, что в конце — можно не брать, — деловито сказала Ольга. — Это я так записала, на всякий случай. Но то, что в начале — привези обязательно!

— Конечно, дорогая, — ещё один поцелуй. — Ладно, дай нам с Витьком попрощаться.

— Скажешь тоже — попрощаться, — ухмыльнулся я. — В общем, ты и сам знаешь, что надо делать, веди себя хорошо, кушай кашку на завтрак и купи карту города, чтобы не потеряться. А то позор будет на всё московское управление — отправили за спортсменами приглядывать, а ты сам потерялся.

Макс тоже улыбнулся и расставил руки. Мы обнялись — я к этому выражению чувств, которым злоупотребляли почти все люди этого времени, почти привык и даже радовался, что со мной дело не доходит до троекратных поцелуев. Но объятий я постоянно избегать не мог — к тому же сейчас это было мне на руку.

— Помни про баскетбол — ставь на наших, тогда на весь список хватит с лихвой, ещё и обратно привезешь, — прошептал я Максу на ухо. — И вот это возьми…

Из моего внутреннего кармана в такой же карман на пиджаке Макса перекочевал сложенный вчетверо конверт.

— Что там? — так же тихо спросил он.

— Двести марок… не спрашивай, а пользуйся. И не свети сейчас, всё равно тебя проверять не будут. И по прилету тоже не свети, — посоветовал я и громко добавил. — И помни — ты обещал наушники!

— Какие наушники? — насторожилась Ольга.

Я её понимал — покупка чего-либо для меня могла уменьшить то, что Макс купит для неё по составленному ею списку.

— Да неважно, — отмахнулся я. — Там мелочь сущая, не переживай, Оль, на всё ему хватит.

Она подозрительно посмотрела на меня, но положение спас Макс, который снова обнял свою подругу и что-то прошептал ей на ухо.

— Объявляется посадка на специальный рейс компании «Аэрофлот» в Мюнхен. Повторяю. Объявляется…

— Всё, Макс, бывай, — я постучал ему по плечу и повернулся к атлетам. — Парни, грузиться пора. Ни пуха вам и возвращайтесь с золотом!

Ответом мне было дружное «к черту!».

* * *

Ради марок я пошел на должностное преступление, которое вполне могло стоить мне погон и даже свободы. Я сам не знал, зачем это сделал — скорее всего, вспомнил все перестроечные байки про то, как мучились советские командировочные, получавшие сущие копейки в качестве суточных. Или сущие центы с пфеннигами, поскольку речь шла об иностранной валюте.

В принципе, советские «туристы» уже отработали множество методов относительно честного приработка во время пребывания в капиталистическом мире. Тот же Макс тащил в чемодане банки с черной икрой и мешочек матрешек — товары, которые легко можно было превратить в денежные знаки страны пребывания. Ещё у него был с собой своеобразный набор юного туриста, глядя на который мне, человеку из будущего, хотелось смеяться, хотя это был смех сквозь слезы. Все эти банки с консервами, пакетики супа, пачка чая, сахар и кипятильник с жестяной кружкой позволяли питаться прямо в гостинице, не тратя драгоценную валюту на какую-то еду. Впрочем, за Макса можно было не волноваться– он был человеком предприимчивым, язык знал неплохо, так что ни за что не пропал бы в этом Мюнхене, который через неделю в очередной раз прогремит на весь мир. Да и наши тяжеловесы уже поездили по миру, так что порядки знали хорошо и вертеться тоже умели.

Но двести марок ФРГ наличными — это всегда двести марок. Я за них отдал двести пятьдесят рублей, правда, не какому-то неизвестному спекулянту, а своему коллеге, даже подчиненному. Его звали Валентином, и мы были знакомы меньше месяца, но я решил рискнуть. Всё прошло нормально, и я почему-то был уверен, что себе Валентин из тех двухсот пятидесяти рублей не взял ни копейки.

Валентин в мою следственную группу попал из-за Якобсона. Ему было около сорока лет, он начинал службу ещё при Сталине, а когда структура Комитета окончательно оформилась, то оказался во Втором Главном управлении — контрразведке, где числился по отделу, который приглядывал за приехавшими в СССР иностранцами. Но в 1964-м, когда главу ВГУ Олега Грибанова выкинули из Конторы после побега на Запад одного из подчиненных, в опалу попал и Валентин, который считался кем-то вроде протеже своего начальника. На мой взгляд, то дело яйца выеденного не стоило, но при Хрущеве подобные перегибы случались сплошь и рядом. Грибанов подался в писатели, а Валентин оказался в отделе, который занимался контрабандой и незаконными валютными операциями. [2]

Отдел этот был не слишком перспективным для тех, кто намеревался сделать у нас карьеру. Единственный его громкий успех случился в начале 1960-х, когда был разоблачен «валютный король» Ян Рокотов и его подельники; впрочем, сами комитетчики тогда смогли нарыть на этих ребят не слишком много материала, так что те получили всего по семь лет строгого режима. В общем, сработали на «троечку», и лишь вмешательство Хрущева заставило «дело Рокотова» прогреметь на весь мир. С тех пор сотрудники отдела, можно сказать, почивали на лаврах, ловили спекулянтов и валютчиков, но по мелочи, никого не расстреливали, и вообще их было плохо заметно на общем фоне. Тот же Якобсон, если обвинять его только в валютных делах, мог выйти на свободу лет через пять. Я смутно помнил, что какие-то артисты, которые как раз попали под валютную 88-ю статью, всего лишь поломали карьеру, но отсидели не очень много. [3]

Но при этом сложилась определенная традиция — если в каком-то деле всплывали валюта и золото, то этот отдел подключался к расследованию автоматически, даже помимо желания его начальника. Правда, именно сейчас, летом 1972 года, отдел был загружен по самую макушку — в Грузии шла масштабная чистка цеховиков, которая дотягивалась и до первого секретаря ЦК Компартии Грузии Василия Мжаванадзе. Тот был близким другом Брежнева, так что вся следственная бригада — больше похожая на усиленную следственную дивизию — носилась с задницей в мыле, пытаясь уцелеть среди множественных огней. С их точки зрения мелкий московский диссидент Якобсон вовсе не заслужил их внимания, но нарушить собственные инструкции они не могли, так что спихнули мне своего «варяга».

С Валентином мы о его ссылке не говорили, но он, в принципе, пришелся мне по душе. Опыт у него был серьезный — всё же двадцать лет в органах, — а перипетии в карьере, кажется, его не сломали. Даже к тому, что у него на плечах всё ещё были майорские погоны — выше на уровне одного из отделений даже в ВГУ прыгнуть невозможно, — он относился с легким юмором, как и к моему быстрому росту в званиях. Насколько я понял его характер, он считал своё положение временным и надеялся снова оказаться в общей обойме. В принципе, диссидентское дело могло стать для него поводом вернуться к настоящим делам, если мы не облажаемся. Правда, я не был уверен, что найденная у Якобсона валюта что-то нам даст — добавит пункт обвинения и всё. За валюту после Рокотова так никого и не расстреляли — а у этого диссидентского деятеля и тысячи марок не набралось.

Вообще-то, когда я запросил арест Якобсона, меня не понял даже полковник Денисов. Я подозревал, что и Бардин решил уйти из группы после этого моего волюнтаристского решения, но на это мне было, честно говоря, наплевать. Как я и думал, ему быстро нашли замену — пожилого майора с огромным опытом за плечами, который вполне умел допрашивать подозреваемых и оформлять протоколы. У этого майора не было стремления занять должность руководителя следственного отдела, он был крепким середняком без особых амбиций и никаких родственных чувств к диссидентам не испытывал. В общем, я был более чем доволен.

С начальством пришлось чуть сложнее, но мне удалось доказать, что Якобсон на свободе и Якобсон в СИЗО — это два разных Якобсона, и второй нам более выгоден. Денисов в итоге принял мою сторону, как-то убедил уже наших кураторов из центрального управления, так что с оформлением задержания проблем не возникло. Ну а когда у Якобсона дома нашли запрещенную литературу и валюту, все вопросы отпали.

Вот только сам Тоша буквально замкнулся, на допросах больше молчал или пытался рассуждать о поэзии. Про тысячу марок он всё же вынужден был рассказать, но это была стандартная байка, в которую не верил и он сам: мол, нашел на улице, собирался сдавать доблестной милиции, но не успел из-за вызова в Комитет, а потому он ни в чем не виноват. Вопрос, почему эти марки в полиэтиленовом пакете были приклеены скотчем к крышке унитазного бачка, повис в воздухе. В общем, мы с этим Якобсоном оказались в тупике, из которого нас и должен был вывести Валентин.

На самом деле я на него особо не рассчитывал, помня о том, что лучшие силы валютного отдела брошены на Грузию. Но мне нужен был кто-то, кто будет хотя бы симулировать бурную деятельность и подписывать нужные нам бумаги. Правда, Валентин сразу предложил устроить массовый опрос среди известных в Москве валютчиков — пусть те анонимно расскажут, имели ли они дело с Якобсоном или же нет. Работа даже на первый взгляд выглядела масштабной, быстрых результатов я от неё не ждал, но добро дал — хуже от этого не будет, а лучше — вполне может. Ну а единственным зримым результатом нашего сотрудничества пока были те самые двести марок, которые я отдал Максу. И что любопытно — Валентин сам предложил помощь, когда узнал, что мой приятель едет в Германию. Я какое-то время сомневался — это вполне могла быть подстава, — но взвесил все «за» и «против» и согласился на эту авантюру.

* * *

— Оля, пошли, — я тронул девушку за локоть, когда Макс, махнув рукой на прощание, вышел через дверь на взлетное поле, где нашу делегацию ждал самолет.

Это было какое-то служебное помещение, куда мы с Ольгой смогли попасть с помощью одного из заместителей Бобкова, который был хорошо знаком с начальником местных пограничников. Конечно, он бы не стал суетиться по собственной инициативе, но сам Бобков оказался очень добрым руководителем. Когда я пришел отпрашиваться — Макс вылетал в четверг, в самый разгар рабочего дня, — мой новый начальник обстоятельно расспросил меня о причине, проникся, сделал звонок своему первому заместителю Сергею Матвеевичу Серегину, который без лишних вопросов объяснил, к кому нужно обратиться в «Шереметьево» и проделал подготовительную работу. Всё сработало идеально, так что мы смогли проводить Макса чуть ли не до трапа самолета, отлетающего в Мюнхен.

Ольга с трудом оторвала взгляд от летного поля и стоящих на нем самолетов «Ил» и «Ту» и повернулась ко мне.

— Да, конечно, Вить… пойдем, — сказала она. — Просто я волнуюсь. Всё же нормально будет?

— Конечно, — ответил я, хотя и сам сильно волновался.

В той истории, которую я знал, никто из членов советской делегации в теракте не пострадал, они обитали достаточно далеко от места происшествия. Но мои действия могли повлиять на что угодно — например, я не знал, должен ли был ехать в Мюнхен Макс, которого послали лишь потому, что он моими стараниями получил внеочередное звание. Вернее, не только моими, но и своими, но хрен редьки не слаще. В общем, я уже ни в чем уверен не был и переживал за приятеля, лишь надеясь на то, что его поездка закончится благополучно.

«Москвич» ждал нас на обширной по меркам 1972 года стоянке аэропорта. Машина в этом времени была самым простым и быстрым способом добраться до «Шереметьево» и вернуться обратно. Никаких аэроэкспрессов не было даже в планах, а два автобуса — от «Планерной» и «Речного вокзала» — ходили настолько редко, что ими пользовались, кажется, лишь от полной безысходности и лютого безденежья. Но из этого аэропорта летали, как правило, те, кто мог позволить себе такси, имел служебные машины или друзей с автомобилем. У Макса, в принципе, был даже выбор — он мог, например, упасть на хвост своим спортсменам, которых везли с базы ЦСКА на Ленинградке. Но поговорил со мной — и предпочел собственный автомобиль. На меня же возлагалась почетная обязанность доставить «Москвич» в гараж, а невесту — домой. Ничего сложного — с учетом того, что Москва сейчас была в каком-то смысле раем для автолюбителей. Не было ни пробок, ни кучи машин. Даже эта парковка у аэропорта была заполнена едва ли наполовину.

Я сел за руль, Ольга — рядом. Мы вырулили на будущее Международное шоссе, которое сейчас было недостойно такого громкого названия, и спокойно поехали в жидком потоке. Гонять я не хотел, поэтому на газ не давил, а Ольга не требовала чего-то сверхъестественного. Она о чем-то напряженно думала, а озвучила свои мысли на развязке дороги из «Шереметьево» с Ленинградским шоссе.

— Вить, а не расскажешь, как ты со своей познакомился? — слишком невинно спросила Ольга. — А то Максимка ничего не знает… или придуривается, как обычно…

Я не подпрыгнул и не потерял управление. Справился с левым поворотом, влился в поток на Ленинградке, который был чуть более насыщенным, и лишь потом сказал:

— Не придуривается, мы с ним об этом почти не говорили. Да и что там говорить… ерунда это всё.

— Расскажешь? — с непонятным мне восторгом спросила Ольга.

* * *

Я рассказал. Скрывать было уже особо нечего, тайн в этом никаких не имелось. Правда, мне не очень хотелось раскрывать детали личной жизни Владимира Высоцкого, но он сам подставился, хотя для актеров его уровня это, скорее, не исключение, а правило. И в любом случае, в тайну его взаимоотношений с Татьяной Иваненко было посвящено столько народу, что образовалась вполне приличная толпа — начиная от сотрудников театра на Таганке и Комитета государственной безопасности до театралов и простого артистического люда Москвы, которые передавали это друг другу как прикольную сплетню. Про конспирацию Высоцкий если и слышал, то никак её в своей жизни не применял.

Сам Высоцкий после той встречи на улице Дзержинского и обеда в «Интуристе» на моем пути больше не появлялся. То ли сам так решил — например, ждал звонка от Татьяны, — то ли по каким-то другим причинам. Со съемок он вернулся в самом начале августа — это я знал точно, — а затем сразу окунулся в репетиции в родном театре. Готовились к новому сезону, который Таганка открывала 26-го, и Высоцкий снова играл безработного лётчика Янг Суна; чуть позже должна была состояться главная премьера сезона — спектакль по Евтушенко «Под кожей статуи Свободы». Ещё Высоцкого ждали досъемки в фильмах «Четвертый» и «Плохой хороший человек», а также его концерты, замаскированные под встречи со зрителями и приносившие ему основной доход… В общем, ему было чем заняться. К тому же и Марина Влади всё никак не уезжала в свою любимую Францию — она словно тоже прослышала про уход соперницы с незримого ринга и не могла поверить в то, что осталась одна. Хотя почему «словно» — доброжелателей вокруг было много, кто-то да рассказал свежие сплетни, вот француженка и закрепляла успех.

Правда, на мой взгляд, это было бесполезное занятие — их брак мог быть крепким только в том случае, если Высоцкий окажется в зависимости от своей жены и не сможет соскочить. Идеальным для Влади выходом была бы эмиграция барда, но тут её интересы пересекались с интересами множества других людей. Я про желание Высоцкого переселиться за границу ничего никогда не слышал, но это не значило, что такового желания у него не было. Но он был парнем умным и в кабалу к Влади не торопился.

В общем, я не волновался о Высоцком, но в своем рассказе Ольге существенно сократил эту часть и обошел многие острые углы. Если они с Татьяной подружатся, если той захочется вспомнить былое — у Ольги есть шанс узнать больше. А сейчас ей хватит и тонких намеков на толстые обстоятельства.

— Удивительно, — сказала она, когда мы уже подъехали к Садовому и встали на левый поворот у Белорусского вокзала. — Не ожидала от тебя такой романтики.

— Я сам от себя не ожидал, — честно признался я. — Наверное, повезло.

— Да нет, не повезло… — серьезно проговорила Ольга. — Тут что-то другое… Но это твои… ваши с Таней дела, я в них лезть не буду. Когда ребенка ждете?

— Конец сентября или начало октября… — я пожал плечами. — Но с этим никогда не угадать.

— Это точно, Вить… это точно.

* * *

Я довез Ольгу до их с Максом квартиры на Нижегородской улице, загнал «москвич» в гараж в ближнем кооперативе — и отправился в Контору. Я мог бы этого не делать, поскольку тот же Бобков мудро выделил мне на проводы целый день, да и присутственное время уже заканчивалось. Но сегодня дело Якира передавалось в суд, и мне хотелось узнать последние новости. В успехе я почти не сомневался, за месяц мы сделали всё, что намечали, и даже больше, к тому же у нас на руках имелось признание подследственного — а этот козырь мало что сможет перебить.

Конечно, за это признание пришлось платить. С Якиром мы сговорились на год колонии-поселения; это всё-таки не тюрьма, там обычно отдыхает вполне мирный контингент. Есть и другие выгоды, которые сильно отличали колонию от тюремного заключения — в общем, Якир мог быть доволен, как человек, который сумел избежать гораздо большего срока в худших условиях. Об этом я его предупредил сразу — сидеть придется в любом случае, торг может идти только про то, сколько и где. Он согласился — возвращаться на серьезную зону ему очень не хотелось.

Меня этот срок тоже устраивал. Я не был кровожадным человеком, мне было достаточно выключить Якира из диссидентских игрищ хоть на какое-то время. Втайне я надеялся, что после отсидки он совсем отойдет от своих соратников по борьбе со всем хорошим против всего плохого и займется чем-нибудь полезным для общества. Например, продолжит собирать старинные иконы, тем более что деньги у него водились, и он — в отличие от некоторых беспринципных коллекционеров — что-то да платил старушкам в дальних деревнях. Именно поэтому я тратил время, чтобы провести с ним необязательные для моей должности беседы — мне он казался менее упертым, чем та же Людмила Алексеева, способным услышать голос разума и те доводы, материал для которых я черпал из своего послезнания. Ведь в чем-то Якир до сих пор оставался советским человеком, для которого неприемлема сама мысль о возможной работе на вероятного противника.

Я так и не узнал, что именно предпринял Андропов, но тема с публичным покаянием Якира исчезла также внезапно, как и появилась. Я сомневался, что Суслова могли впечатлить мой демарш или любые мои слова, которые я говорил председателю КГБ за стаканом виноградного компота в безымянной столовой на Неглинной. Скорее всего, где-то наверху неведомые мне «кремлевские башни» заключили очередное джентльменское соглашение, в которое входило и то, что Якир не становится объектом игр этих самых «башен», а «Пятка» и моя группа спокойно делает порученную работу, не опасаясь никаких подвохов. Наличие таких договоренностей подразумевалось — если уж вопрос дошел до Политбюро, то Суслов должен был что-то получить, чтобы согласиться потерять лицо, подняв снова уже решенную проблему и попросив о противоположном его интересам. Но что именно он получил — это было мне неведомо.

Для меня же эта история закончилась отдельным кабинетом в здании на Лубянке — очень небольшим, он был даже меньше той комнаты, в которой я в первый раз встречался с Андроповым. Кабинет этот располагался в левом, старом крыле здания, том самом, которое когда-то и было прибежищем страхового общества «Россия», а его окна выходили на неказистый трехэтажный дореволюционный дом; я этот дом не помнил — на его месте в восьмидесятые построили огромный бетонный куб с окнами, который тоже передали КГБ. Да и в целом я эти места узнавал с трудом — лет через десять тут начнется огромная стройка, которая окончательно изменит вид и назначение этого района, а заодно сделает фасад здания на Лубянке одинаковым по всей длине.

И ещё сам Андропов дал мне разрешение на беседу с бывшими вторыми лицами в советском правительстве — Вячеславом Михайловичем Молотовым и Георгием Максимилиановичем Маленковым. С Молотовым я уже поговорил, и этот разговор выглядел очень странным.

[1] Названия глав — цитаты из песен группы «Урфин Джюс». Мне в комментариях к какому-то тому пеняли, что я странные фразы выбираю, но мне нравится. А если автору хорошо, то и читателю легче, если перефразировать классику.

[2] На летней Олимпиаде 1972 года СССР завоевал 52 золотые медали (и 102 всего), с заметным отрывом опередив США (34 золота и 96 всего). Мухарбий Киржинов выступал в весе до 67,5 кг, он завоевал золото в своей категории. Всего советские тяжелоатлеты взяли 3 золота, 1 серебро и 1 бронзу, но уступили команде Болгарии, у которой также было 3 золота и 6 серебряных медалей.

[3] Управление контрразведки было ещё в общем НКВД, а после выделения НКГБ стало там 2-м управлением. В 1953-м его объединили с Первым главным управлением в одну структуру, через год в таком виде оно попало в объединенное министерство внутренних дел, ну а после выделения КГБ снова стало Вторым Главным управлением. Напомню, что именно из недр этого управления в 1967-м были выделены отделы, которые составили структуру Пятого управления, занимавшегося в том числе и диссидентами.

[4] Владимир Долинский («Кабачок '13 стульев») в 1973-м попался с валютой и получил 5 лет. Вышел чуть раньше — коллеги по театру подсуетились. В 1983-м отметился Эдуард Изотов (Иван из сказки «Морозко») — его арестовали вместе с женой; за них тоже просили, поэтому он получил всего 3 года, но в тюрьме сильно подорвал здоровье.

Глава 2

«Из сердца приготовлены консервы»

У меня не было никаких ожиданий от первой встречи с Молотовым. Конечно, его вопрос о звании был для меня неожиданным, но я быстро сориентировался и признал, что служу в КГБ майором — на что он даже глазом не моргнул, успокоился, присел к нам за стол и прямо спросил, зачем я потребовался Конторе. Пришлось потратить какое-то время, чтобы убедить его, что нужен он не Комитету, а мне лично. Молотов принял объяснения, но я видел — не поверил. И даже признание, что я руковожу следственной бригадой, ведущей дело Петра Якира, не помогло преодолеть недоверие.

— Якир, Якир… помню, как же, — сказал тогда Молотов. — И что ты хочешь узнать, майор Виктор?

Мне хотелось прямо в лоб спросить его о том, как сделать Киев советским городом, но я понимал, что сейчас эту тему поднимать не имело смысла. Нужна хотя бы видимость контакта, а для этого мне надо было доказать этому старику, что Семичастный не зря направил меня к нему… Я не знал, сколько визитов потребуется для этого и был морально готов, что в какой-то момент Молотов просто скажет мне больше не приходить. Ну а в тот момент я просто озвучил то, чем обосновал Андропову необходимость визита на эту дачу в Жуковке.

— Старшие товарищи часто говорят мне, что я подхожу к опасной черте, где заканчивается социалистическая законность и начинаются сталинские репрессии, а я пытаюсь спорить, — пояснил я. — Конечно, я работаю в Комитете уже несколько лет, что-то уже понял сам, но что-то, надеюсь, сможете прояснить мне вы. Мне непонятно, почему в тридцать седьмом году перешли к смертным казням? До этого расстрелы были исключением, чаще давали несколько лет лагерей или ссылок, но в том году от этой практики разом отказались. Можете сказать, почему так?

Молотов ответил не сразу. Он долго смотрел на меня, шевелил губами — и я почти уверился, что он откажет. Но я ошибся.

— Интересные у тебя вопросы, майор Виктор, — сказал он. — Странно, что твои старшие товарищи не ответили тебе сами, им это сделать было бы проще… хотя, допускаю, что они пришли в Комитет гораздо позже тех событий. В КГБ вообще мало осталось тех, кто тогда служил, а тех, кто принимал решения, не осталось вовсе. Даже Берия, если бы его не отстранили в пятьдесят третьем, ничего бы не сказал, потому что пришел позже. Ещё и война…

Молотов замолчал, а я затаил дыхание, боясь спугнуть, и скосил глаза на Татьяну, удивившись, что та спокойно пьет чай, закусывает пряниками и никак не реагирует на то, что говорит человек, который когда-то был одним из первых лиц страны.

— Так что, наверное, ты был прав, когда решил прийти ко мне… — продолжил Молотов. — Нас немного осталось, но у всех разная память. Я помню хорошо. И отвечу тебе. Как могу, но отвечу. Всё просто, майор Виктор, мог бы сам до этого додуматься… Хотя, может быть, это очевидно для меня, но не для остальных. Поначалу в расстрелах не было нужды, считалось, что тюрьма или лагерь или ссылка должны перевоспитывать. Кто-то действительно перевоспитывался, но таких оказывалось немного… очень мало… статистику не знаю, но речь буквально о единицах. Остальные… остальные возвращались к прежним занятиям. Кого осудили за воровство — снова начинал воровать, кого посадили за убийство — убивать. Ну а те, кто шел против курса партии и страны — продолжал критиковать советскую власть. И когда начались массовые аресты, было решено, что шансов на исправление политическим больше давать не нужно, они их не используют. Там были определенные тонкости… не всех стреляли, — сказал он с плохо скрытым сожалением. — Кого-то всё-таки сажали, потом выпускали. Сын Якира из таких, кстати… Не знаю, в чем вы его решили обвинить сейчас, но ты должен был заметить, что он и не собирается раскаиваться, а наоборот — обвиняет во всем советскую власть.

Я кивнул.

— Думаю, человек, который провел в лагерях восемнадцать лет, имеет право ненавидеть… — сказал я. — Впрочем, следствию его чувства, скорее, на руку.

— Это хорошо, что вы научились работать с ними, — одобрительно сказал Молотов. — Второй раз страна не выдержит встряски, что ей устроил Ежов, поэтому твои начальники осторожничают. Начать легко, остановиться трудно — наверное, этому их учили их учителя. Но это скучные материи, а для меня — не лучшие годы моей жизни. Давайте поговорим о чем-то более приятном. Татьяна, а кого вы ждете?

Больше к теме репрессий Молотов не возвращался. Он с полчаса расспрашивал Татьяну о беременности и сроке родов, о театре на Таганке, о Любимове… Я тогда жалел, что отдал контрамарки полковнику Денисову — этот старик, наверное, уже засиделся на выселках, пусть и престижных. С другой стороны, ему сейчас за восемьдесят, в этом возрасте поход в театр — целое приключение, особенно если нет персональной машины.

И лишь через пару часов этой благостной беседы, когда я уже собирался закругляться и прощаться, он предложил показать мне огород, на котором собственноручно выращивает капусту. Я посмотрел на Татьяну, она кивнула — иди, конечно. Сарра Михайловна и вовсе не подала виду, что услышала что-то необычное.

Поэтому я встал, поправил пиджак и сказал, глядя бывшему министру прямо в глаза:

— Да, Вячеслав Михайлович, я бы посмотрел на ваши грядки

На заднем дворе дачи действительно оказался небольшой огород. Земли Молотову нарезали не так много — на вид было меньше десяти соток, половину из которых занимал сам дом и палисадник перед фасадом. Но на оставшихся квадратных метрах были две короткие грядки клубники, небольшой кусок пашни неизвестного назначения, клочки земли с картошкой и помидорами, малина с крыжовником вдоль ограды, огуречная теплица — и четыре ряда уже налившихся кочанов капусты.

Я вспомнил историческую байку об одном римском императоре, которого призвали стать диктатором — тот тоже занимался выращиванием капусты и вернулся к этому занятию после того, как угроза Риму миновала. Молотов, скорее всего, читал те же самые книжки, что и я, так что про Диоклетиана как минимум слышал. Я подозревал, что он надеется на подобную участь и мечтает, как его призовут снова служить родине в тяжелую годину. Интересно, услышат кремлевские старцы одинокий голос какого-то сотрудника КГБ, который попросит их всё же вернуть Молотова в партию? Или же они просто удивятся, что такое возможно в наш просвещенный век?

— Хорошая уродилась, — сказал я лишь для того, чтобы что-то сказать.

В капусте я разбирался примерно так, как и в королях — то есть никак. Память Орехова тоже не помогала, потому что капусту он только ел.

— Не особо, — проворчал Молотов. — В этом году опоздали с посевом, надеялись, что жара закончится, а она до сих пор продолжается. Но больше, наверное, и не вырастет, придется женщинам сказать, чтобы убирали. Так вот, майор Виктор… Сталинские репрессии явление не такое простое, чтобы их двумя словами описать. Вот скажи мне, был ли тот заговор военных, по которому расстреляли отца твоего Якира?

— Не знаю, — честно признал я. — По документам — был, но большинство его участников реабилитированы в пятидесятых.

— Да, стараниями Никитки, — кивнул он. — Этот много дров наломал, но он это умел — вроде и дело нужное делает, а выходит так, что лучше бы и не брался. Жуков тогда испугался и переметнулся, обещал поддержку, но на заседании поменял своё мнение. Сейчас жалеет, наверное, но его хотя бы из партии не турнули.

Я молча кивнул. История с провалом попытки снятия Хрущева в 1957-м была, наверное, любопытной с точки зрения истории, но меня эти внутрипартийные разборки не столь давнего времени интересовали мало. Правда, у Молотова эта рана явно не зажила, и он думал о тех события снова и снова, заново переживая их.

— Но речь не о нем, хотя как раз его реабилитация и запутала всё. Берия хотел разбираться по каждому случаю, чтобы не судить всех скопом, но ему быстро надоела говорильня в Политбюро… Георгий тогда испугался — и метнулся к Никите. Не будь этого, всё могло быть сделано по уму. Отделили бы агнцев от козлищ, как в Библии, и каждому воздалось. Может, тебе сейчас и не нужно было бы с младшим Якиром разбираться. Хотя как раз его отец, думаю, ни в чем виноват не был, попал под общую гребенку, дружил не с тем, с кем надо, говорил с теми, с кем говорить не стоило. Вот как ты сейчас. Понимаешь?

— Мне разрешили поговорить с вами, Вячеслав Михайлович, — с легким нажимом сказал я.

— Хочешь сказать, что ты не сам придумал прийти ко мне? — чуть напрягся он.

Я глубоко вздохнул — и решился.

— Не сам… С февраля я был в длительной командировке в Сумах, и там мне довелось встретиться с Владимиром Ефимовичем Семичастным, бывшим…

— Я знаю, кто это, — прервал меня Молотов. — Такой же… Это он тебя послал?

— Посоветовал, — поправил я. — У нас с ним зашел разговор о том, какие города можно считать советскими. Москва, Ленинград, Баку… А Киев он отказался считать советским. У меня своего мнения не было, я в Киеве давно не был, но в Сумах насмотрелся и наслушался разного, в том числе и разговоров о том, как хорошо могла бы зажить Украина, если бы вышла из состава СССР. Если и в Киеве то же самое, то да, Владимир Ефимович прав. А у вас он советовал спросить, как сделать Киев советским.

Молотов промолчал, подошел к капустным грядкам, наклонился, тронул один кочан, другой.

— И ты рассказал об этом разговоре тем, у кого просил разрешения на встречу со мной? — как-то глухо спросил Молотов.

— Нет, о нем знаем только мы двое… знали. Теперь ещё и вы, Вячеслав Михайлович.

Он кивнул и снова дотронулся до капусты.

— Ты же понимаешь, что на бегу на такие вопросы не отвечают?

— Понимаю, — сказал я. — Готов приехать ещё раз, но придется снова говорить о репрессиях тридцатых. Если вы не против…

Он резко для своего возраста поднялся и повернулся ко мне.

— Опасную игру ты затеял, майор Виктор, — с железом в голосе произнес Молотов. — Если твои узнают, то забудут обо всех своих принципах. Закончишь жизнь в расстрельном подвале на вашей Лубянке… Ты же в центральном аппарате служишь?

— Теперь — да. Вчера приказ был.

— Вот-вот, поближе перевели, чтобы приглядывать? И ходить недалеко… был я в том коридорчике, где приговоры исполняли, неприветливое место. Не хотел бы я туда попасть.

— Я тоже не стремлюсь.

— Никто туда не стремится, — сказал он. — Против своей воли попадают. Когда начинают не в ту сторону смотреть и не с теми людьми общаться. Вот как ты сейчас. Зачем тебе эта Украина?

Этот вопрос застал меня врасплох, и я ответил банальностью — мол, без украинской части Россия не может быть полноценной страной. Но Молотова этот высокопарный парафраз ещё не сказанных слов видного русофоба Збигнева Бжезинского не убедил. [1]

— Чужими словами говоришь, майор Виктор, — неодобрительно покачал он головой. — Своей головой начинай думать. Дам одну подсказку: в «сталинских репрессиях» важно не второе слово, как думаешь ты и твои начальники. Измени подход. Подумай о человеке по фамилии Сталин.

Как ни странно, он согласился на следующую встречу, попросив прийти недели через три — ему нужно было лечь в больницу, чтобы провериться. Я пообещал быть как штык, причем один — Татьяну Молотов попросил больше в такую даль не таскать.

Мы вернулись к оставленным дамам, но Сарра Михайловна, лишь взглянув на Молотова, сказала ему, что он устал, и быстренько нас выпроводила.

* * *

Вряд ли я справился бы с отчетом об этом разговоре за день. Но добрые начальники — я находился в процессе перевода, поэтому Денисов как-то сговорился с Бобковым — выдали мне целую неделю на приведение личной жизни в порядок. Получился своеобразный медовый месяц длиной в семь дней, который я частично потратил на то, чтобы придумать, что писать, а что опустить, рассказывая о прошедшей беседе с Молотовым.

Основной проблемой стало то, что мы с ним ни о чем не сговаривались, а он вполне мог написать на меня кляузу: мол, злые гебешники совсем покоя не дают, угомоните Комитет и лично товарища Андропова. Эта жалоба в обязательном порядке попадет в Общий отдел ЦК КПСС, а Общий отдел ЦК — это очень серьезно и очень по-взрослому.

На первый взгляд, это была обычная канцелярия, которая есть в любом учреждении, но в приложении к ЦК КПСС даже что-то обычное превращается в нечто весьма влиятельное и монструзное. Создан был этот отдел в первые годы советской власти, когда секретариатом ЦК ведал Сталин, который ещё не стал всемогущим вождем СССР. Ну а потом Генсек старался держать на посту главы этого отдела доверенного человека — товарища Поскребышева, который одновременно был и его секретарем. После падения Поскребышева эту должность отдали некоему Малину — я помнил эту фамилию, знал, что он вроде был белорусом и в войну показал себя неплохим организатором, но не знал, почему потом «кукурузник» сохранил человека, которого приблизил Сталин. Ну а Брежнев после отставки Хрущева поставил на эту должность Черненко, который сейчас и отслеживал — с помощью подчиненных — все настроения в высших сферах власти Советского Союза.

И кляуза Молотова будет находиться на неусыпном контроле у этого самого товарища Черненко, лучшего друга и ближайшего сподвижника нашего Генерального секретаря, а не у его подчиненных. Брежнев к слову Черненко пока что прислушивается внимательно, а Брежневу Андропов вряд ли сумеет что-либо возразить, особенно если они оба найдут в моих размышления о советском Киеве хоть какую-то ересь. Заодно по шапке прилетит и Семичастному, но я сомневался, что с ним посмеют сделать что-то совсем нехорошее — разве что послом в какую-нибудь Гану отправят. Со мной же они могли обойтись по-разному. Очень по-разному.

Молотов наверняка понимал, что своим признанием, от кого и с чем я к нему пришел, я дал ему очень хороший повод напомнить о себе. Но это был именно что повод, который вряд ли приведет отставного министра иностранных дел и премьер министра всего СССР обратно в партию — я очень надеялся, что он понимает и это тоже. В разговоре он показал, что мозги у него работают без сбоев, несмотря на очень почтенный возраст.

Поэтому я почти спокойно описал свой вопрос про репрессии и привел ответ на него — первый из данных Молотовым. Но не стал упоминать про Украину, Семичастного и про то, что в «сталинских репрессиях» упор надо ставить на первое слово. Правда, про Сталина не упомянул не из опасения вызвать чей-то гнев, а потому, что совет Молотова меня очень сильно озадачил, и я взял паузу на обдумывание.

Наверное, он не имел в виду ничего эдакого. Фактически он признал — репрессии были, они были направлены против врагов, под них попал и какой-то процент невиновных, в числе которых были, например, Якир-старший и его семья. До смерти Сталина эта тема была под негласным запретом, хотя разбирательства, справедливо был осужден тот или иной человек, шли постоянно, но втихую, без широкого освещения в прессе. Кого-то выпускали, кому-то докидывали срок или отправляли в ссылку.

Я смутно помнил, что под эту кампанию попал и некий известный актер, но с советским кино я был знаком весьма шапочно, знал там лишь пару десятков фильмов, которые оставались на слуху и в будущем, так что фамилия того актера напрочь вылетела у меня из головы. Но зато я помнил про Петра Вельяминова, бесстрашного капитана в фильме «Пираты XX» с мужественным профилем, которого реабилитировали уже в восьмидесятые, после бог знает какого по счету ходатайства. Я мог бы попробовать покопаться в этом деле, чтобы ускорить процесс, но не хотел светиться. В конце концов, у Вельяминова и без справки о реабилитации дела обстояли вполне нормально. [1]

После смерти Сталина процесс разбирательств с репрессированнымисобирались ускорить, но не успели — началась борьба за власть, в которой победил Хрущев. Я не знал, почему «кукурузник» решил устроить из реабилитации целое шоу на весь мир, но именно при нем началось то, что позже превратилось в диссидентское движение, для борьбы с которым потребовалось целоуе управление в составе КГБ. Кстати, он же отпустил и уцелевших в лагерях украинских бандеровцев — за что ему огромное «спасибо» от потомков.

Ну а сейчас сложилась странная ситуация. Наши диссиденты во весь голос требуют, чтобы СССР ни в коем случае не возвращалась к сталинским методам и на все лады костерят сталинизм как учение. Руководство страны с этим требованием в целом согласно, возвращаться никуда не собирается, но делает это так, чтобы это не выглядело уступкой диссидентам. Во всем этом как-то замешаны западные разведки, которым деятельность диссидентов почему-то на руку, а разоблачительные книги, написанные советскими писателями вроде Солженицына или Василия Гроссмана, оказываются очень востребованы именно у всей этой антисоветской публики. [2]

Понять связь одного с другим, а другого с третьи мне сходу не удалось, поэтому я отложил это домашнее задание от Молотова в долгий ящик. Правда, ящик этот оказался не таким и долгим — я собирался съездить к нему в самом начале сентября, и после проводов Макса у меня оставалась всего неделя, чтобы придумать устраивающий меня и самого Молотова ответ.

Рапорт свой я отдал уже Бобкову, но у того моя писанина никакого интереса не вызвала. Он бегло просмотрел три странички машинописи и задал уточняющий вопрос про «беседу на личную тему». Я пояснил, что речь шла о беременности Татьяны и ни о чем больше, и это его удовлетворило. Бобков поставил свою закорючку в левом верхнем углу и спрятал бумаги в папку. Что с ними было дальше — меня никто не извещал. Я подозревал, что после недолгого путешествия по инстанциям этот рапорт оказался в большом хранилище, которое было посвящено присмотру органов за Молотовым. Меня это более чем устраивало.

Все эти воспоминания закончились у меня ровно в тот момент, когда я поднялся из метро на площадь Дзержинского. Я посмотрел на задумчивого Железного Феликса, на несимметричное здание нашей Конторы, на часы на ближайшем столбе — было около четырех часов — и понял, что не хочу сегодня возвращаться в свой кабинет и снова погружаться в диссидентские будни.

Я развернулся, показал контролеру свою корочку, и отправился домой.

[1] Актера Георгия Жжёнова в первый раз арестовали ещё в 1930-е, за шпионаж, и он пересидел свой пятилетний срок из-за войны — выпустили его только в 1945-м. Но в 1949-м снова задержали и определили в ссылку в Норильск — там он встретил Иннокентия Смоктуновского, который прятался за полярным кругом как раз от репрессий (в годы войны он был в плену). После этой встречи Смоктуновский уехал на Большую землю, а Жжёнов вернулся в Ленинград лишь в 1955-м.

Вельяминов отсидел почти 10 лет по делу своего отца, бывшего царского офицера. Освободили его ещё при Сталине, в 1952-м, но не реабилитировали — причем и при Хрущеве тоже, хотя тогда реабилитация шла массовая. Соответствующую справку он получил лишь в 1984-м, за год до присвоения звания народного артиста РСФСР и уже в статусе лауреата Госпремии за сериал «Вечный зов».

[2] Гроссман — это двухтомный роман «Жизнь и судьба» о Сталинградской битве и репрессиях, в втором томе которого (он и назывался «Жизнь и судьба») впервые была поставлен знак равенства между Гитлером и Сталиным. Первый том («За правое дело») особых проблем не вызвал, он был издан в 1952-м, хотя его жестко раскритиковали коллеги-писатели во главе с Фадеевым. Второй том (как раз с Гитлером-Сталиным) Гроссман закончил в 1960-м, его собирались опубликовать в «Новом мире», но тут вмешались идеологи во главе с Сусловым, который заявил, что публикация возможна лишь через 200–300 лет. Копии романа были конфискованы, но, как позже оказалось, не все — одна сохранилась, в 1970-е её отправили на Запад, где и напечатали. В СССР роман был издан в 1988-м.

Глава 3

«Пир был очень долгим»

В квартире на Фестивальной улице меня никто не ждал. Татьяна вчера отправилась к родителям, чтобы поутру попасть на прием к какому-то очень востребованному врачу в некой ведомственной клинике Минобороны. Она мне рассказывала, что руку к этому приложил её отчим, который обладал каким-то весом в оборонных структурах, но в детали я не вникал. Как не стал вникать и в то, зачем ей потребовалась помощь медицинского светила — вроде бы с ребенком всё было в порядке, что могли установить и районные врачи.

В гинекологию на Петрозаводской улице Татьяна ходила регулярно, хотя и сомневалась, что стоит это делать — но расположение подкупало. К тому же в апреле по Фестивальной пустили автобус номер 233 до круга, до нас он добирался уже полупустой, а остановка была рядом с нашим домом. Но периодически она каталась и на свой юго-запад, потому что — по общему мнению — именно там почему-то были сконцентрированы самые лучшие заведения и лучшие специалисты. Это касалось не только гинекологов, но всего остального; ещё там были хорошие садики и продвинутые школы, которые уступали, возможно, только тем, что находились в самом центре. И если думать о будущем ребенка уже сейчас, как мы с Татьяной собирались, то имел значение даже тот роддом, в котором наша с ней дочь появится на свет. Я, правда, в этой теме слегка плавал, поскольку был жителем Кузьминок, где всё было просто и понятно, но с уроженцами тех кварталов, что расположены между проспектом Вернадского и Профсоюзной улицей, дела имел. Ну и сама Татьяна тоже кое-что знала.

В любом случае женщины на определенной стадии беременности становятся существами очень тревожными, и снять эту тревожность можно только одним способом — скрупулезно выполняя все их прихоти, какими бы странными они не были. К счастью, у Татьяны беременность протекала относительно спокойно, докторов я мог выдержать, а селедку с сахаром она не просила — и то хлеб. Моя супруга из будущего как-то посчитала это за лакомство, и бесилась всю ночь вплоть до открытия магазинов. Потом ей, правда, пришлось заниматься уборкой, когда её всё-таки стошнило от вкуса этих плохо сочетаемых продуктов, но я тогда ещё был в форме и мог помочь.

В общем, я не возражал — ни против светила, ни против ночевки у родителей. В конце концов, они были милыми людьми, которые изо всех сил желали дочери счастья, да и я им понравился. Так что подозревать их в дурных намерениях относительно моего ребенка явно не стоило.

Ну а вернуться она должна была лишь вечером, и это означало, что меня сегодня кормить ужином не будут. Поэтому я завернул во все тот же гастроном, отстоял небольшую очередь в кулинарию, купил странных котлет и немного витаминного салата — и посчитал, что на вечер я едой обеспечен. Была мысль взять ещё пару бутылок пива и какую-нибудь закуску, но завтра ожидалась вполне рабочая пятница, расслабляться было рановато, и я отложил алкоголь до лучших времен.

Следует отметить, что Татьяна не возражала, если я позволял себе спиртное. Впрочем, и время сейчас было такое, когда даже алкоголик был, скорее, героем анекдотов и комическим персонажем в кино, а не горем в семье. К тому у неё был многолетний опыт общения с Высоцким, который воздержанием вообще не отличался, да и её отчим, как и все военные, позволял себе иногда возвращаться домой, хорошенько заложив за воротник с товарищами по службе. На этом фоне мои бутылки пива выглядели как злоупотребление компотом, хотя при известном упорстве можно было и пивом напиться до розовых соплей. Впрочем, до такого я пока не доходил ни разу.

Но до дома я шел с легкой грустью — не из-за некупленного пива, а потому, что привык к присутствию девушки в этом холостяцком жилище. Вообще человек быстро привыкает к хорошему, а мне понравилось жить с Татьяной ещё в Сумах. Она была очень уютной, а ещё она могла ответить на звонок телефона, как заправская секретарша — а так мне пришлось суетливо открывать замок, поскольку я услышал, как кто-то настойчиво хотел меня услышать.

* * *

— Междугородняя связь, будете говорить с Киевом?

Операторы телефонных станций были сама любезность. В принципе, я мог бы отказаться — тогда бы они, наверное, придумали какую-нибудь отмазку для клиента на том конце провода. Мол, не смогли дозвониться, абонент не абонент и вообще связь сегодня паршивая из-за низкой облачности в Антарктике. Это пока прокатывало, да и в будущем тоже, особенно если сдерживать полет фантазии.

Но я не стал выделываться и согласился поговорить, тем более что Сава обычно не звонил по безделицам.

— Да, конечно, спасибо, — сказал я, послушал гудки и наконец дождался голос приятеля и делового партнера. — Привет, Сав, что-то случилось?

— Привет, Витёк! — сказал он бодро, но сразу же сбавил тон: — Да как сказать, я сам не пойму.

Про жизнь Савы в Киеве я был в курсе. Ещё в мае я выдал ему пяток песен, которыми он должен был всё сильнее и сильнее привязывать к себе руководителя ВИА «Смеричка» Льва Дутковского, уже продавшегося с потрохами за «Сказку» от группы «Круиз». Одной из песен была «Трава у дома», которая в моем будущем была хитом ВИА «Земляне», а в этом настоящем ей предстояло быть переведенной на украинский язык и стать визитной карточкой «Смерички». Правда, я надеялся, что у Дутковского хватит мозгов записать две версии песни, потому что в триумф украинского варианта не верил совсем, но вмешиваться не собирался — как пойдет, так пойдет. Впрочем, Саве свои соображения я уже изложил.

Эту «Траву» Сава должен был отдать Дутковскому на прошлой неделе, так что я не знал, чем закончилось это мероприятие.

— Что, твой худрук не оценил песню про космонавтов? — усмехнулся я.

— Оценил, в том-то и дело, — всё также грустно сказал Сава. — Вот только он хочет её отложить на будущий год, а в этом активнее продвигать «Сказку».

— Почему? — вырвалось у меня, но я и сам понял мотивы Дутковского.

Сейчас было очень неспешное время, особенно в случае с Советским Союзом и его эстрадой. Тут не было цели выпустить хит «первее всех», собрать сливки продаж и почивать на лаврах. У всякого рода ансамблей и так всё было хорошо — они постоянно давали концерты на огромные аудитории, их приглашали на телевидение, пусть чаще — в какие-то региональные студии. Главной же и иногда недостижимой целью было попасть в здешний хит-парад, то есть в телевизионный конкурс «Песня года». Этот конкурс стартовал всего год назад, но уже дал шанс огромному числу коллективов засветиться перед всей страной; «Смеричка» в декабре попала в финал со своей «Червоной рутой» и собиралась повторить успех. «Сказка» для этого вполне подходила — первые выступления с ней показали, что слушатели принимают эту песню с большим воодушевлением, не слишком обращая внимания на кондовый украинский перевод.

Но Дутковский явно смотрел в будущее. Ему хотелось постоянного успеха, растянутого на годы, а не разовой акции. К тому же Ротару уже подгребла «Червону Руту» под себя — короткометражный фильм вышел на телевидении как раз в то время, когда я уезжал из Сум, а муж певицы Анатолий Евдокименко тогда же начал собирать документы для организации нового вокально-инструментального ансамбля. Дутковский чувствовал, что главный хит буквально ускользает и судорожно искал новый материал, так что Сава пришелся ему ко двору.

Но и расходовать неожиданные подарки судьбы за раз Дутковский не собирался. В этом году он нацелился на «Песню года» со «Сказкой» — шансы были очень высокими, так что его надежда могла и сбыться. Потенциал «Травы у дома» он тоже наверняка разглядел очень хорошо, но решил отложить этот хит на следующий год и выпустить, например, под День космонавтики. В принципе, ход был разумный, но он шел вразрез с тем графиком, который я придумал для Савы.

У Савы в загашнике лежали ещё несколько песенок, которые он должен был отдать Дутковскому до конца этого года — «Белые розы», «Не волнуйтесь, тётя», «Три белых коня» и «Я готов целовать песок». За литование этих песен я не переживал — в «Розах» вообще не было ничего идеологически вредного, а «Тётя» вполне могла стать шуточной, особенно если в «Смеричке» и её переведут на украинский. Ну а «Три белых коня» должна была сойти за новогоднюю песню, как было и в моем будущем.

Эти песни я выбрал лишь потому, что хорошо помнил историю их появления на свет. Сомнения были только с «Конями», которые могли лежать у композитора Евгения Крылатова где-нибудь в загашнике — но я решил рискнуть. Ещё про «Песок» вроде говорили, что она родом из дворовых песен 1960-х, но в этом случае просто подтверждалась легенда об «аранжировке народных песен».

Остальные песни из списка, с которыми Сава должен был стать великим сочинителем Советского Союза семидесятых, пока оставались у меня в голове, но я примерно представлял, в каком порядке и когда Сава будет отдавать их Дутковскому. Правда, если худрук «Смерички» начнет выдавать полученные песни раз в год, на свой собственный альбом Сава наработает в лучшем случае лет через десять, а это меня не устраивало. То есть, кажется, я категорически промахнулся с выбором коллектива для слива своих воспоминаний о будущих хитах, и мне надо думать снова, причем о какой-нибудь московской команде, а потом перетаскивать Саву в столицу нашей родины. Не слишком приятные хлопоты, но если я хочу продолжить своё прогрессорство, придется заниматься и этим тоже.

Впрочем, я до сих пор толком не убедил себя, что поступил правильно, воруя песни из будущего, поскольку это до степени смешения было похоже на плагиат. Из Сум многое выглядело иначе — как безвозмездная помощь школьному приятелю моего тела, как блестящая операция по внедрению своего агента в музыкальную тусовку… Но после возвращения я оказался погружен совсем в другие дела, по сравнению с которыми вся эта возня выглядела слишком несерьезно. Правда, и бросать Саву на полдороге мне не хотелось — ведь мы в ответе за тех, кого приручили.

* * *

В принципе, примерно это Сава мне и изложил — Дутковский не скрывал от него своих планах по долговременному закреплению на музыкальной сцене.

— Честно говоря, не знаю, что и делать… — сказал он, закончив рассказ. — То ли как-то договариваться с Левко, то ли всё же подумать над предложением москвичей.

Я сделал зарубку, чтобы позже узнать, почему Сава назвал Дутковского именно Левко, хотя раньше он был для него исключительно Львом Тарасовичем, но пока сосредоточился на более интересной информации.

— Что за москвичи? — спросил я.

— Да тут был у нас один паренек, играет в рок-группе в Москве… он после концерта зашел к нам за кулисы, пообщался, узнал, что «Сказку» я притащил, потом подошел и прямо спросил — есть ещё материал. Ну я честно ответил, что кое-что имеется, он попросил наиграть, я ему «Песок» сбацал, он прямо в восторг пришел. Спросил, нельзя ли её купить, я прикинул, что у Левко нескоро очередь до неё дойдет, ну и согласился. И знаешь, он мне сразу пять сотен дал!! Прямо тут же, наликом, даже расписку не попросил!

Сава говорил горячо, словно боясь, что я начну его осуждать, требовать расторгнуть сделку и вернуть деньги, чего ему явно делать не хотелось. Для провинциального музыканта, недавно игравшего в любительской группе на сцене дома культуры в Сумах, пятьсот рублей были той сумой, за которую он готов на многое. Но мне на это было пофиг — продал и продал, в конце концов, не первородство же за чечевичную похлебку. А деньги… я вспомнил фразу из «Двенадцати стульев»: «Взалкал отец Федор, захотелось ему богатства». Сава, похоже, тоже оценил возможность обогащения с минимумом затрат.

— Какой щедрый товарищ, — усмехнулся я. — А что за группа-то, в которой он играет?

— Я не спросил, — виновато ответил Сава. — Его Юрий зовут, он телефон оставил, если я надумаю.

— Если надумаешь что? — уточнил я.

— А я не сказал? — он как-то нервно хмыкнул. — Он предложил в Москву перебраться, обещал группу собрать, у него как раз ритм-секция неполная, я бы подошел. Сказал, что его знакомые прямо профи, на «Союзмультфильме» мультики озвучивают. И они типа также смогут.

Я на мгновение задумался. В принципе, переезд Савы в Москву на мои планы не влиял никак, хотя надо будет где-то его селить и как-то развлекать, но он мальчик уже взрослый, может, сам справится. На раскрутке песен это тоже не скажется, хотя то, что Сава не знал названия группы, немного смущало. Думаю, если бы это были «Веселые ребята» Слободкина, он бы запомнил. Правда, я был уверен, что Слободкину не нужно было искать песни где-то в Киеве, да и звали его Павлом, а не Юрием.

— Сава, пока горячку не пори, — посоветовал я. — Продиктуй номер, я проверю этого Юрия, а там посмотрим. С Дутковским своим тоже не гони, не хочет «Траву» выдавать сейчас, и хрен бы с ним, только потом пусть не жалуется, что кто-то успел первым. Известно же, что кто раньше встал, того и тапки.

Номер Сава прилежно продиктовал, а я записал. Мне это набор цифр ничего не говорил, я лишь подавил желание сразу же позвонить туда и поговорить с неведомым Юрием лично. Надо всё делать по порядку.

* * *

Котлеты я готовил в задумчивом состоянии, а ел безо всякого аппетита — они оказались не слишком вкусными, но я буквально заставлял себя их жевать и глотать, хотя очень хотелось обойтись одним чаем с бутербродами. Ещё я пожалел, что не взял пива — сейчас оно было бы в кассу.

Думал я, правда, не о Саве и о его москвиче по имени Юрий. Эта проблема вполне могла подождать до завтра, когда я доберусь до наших конторских справочников и узнаю об этом змее-искусителе всю подноготную, собранную моими коллегами. Потом уже можно и подумать, что с ним делать и что советовать Саве.

А вот мои диссиденты меня занимали более плотно. Сегодня я от них сбежал, но завтра всё равно придется к ним возвращаться, потому что от дела Якира зависело моё будущее в Комитете. Я плохо представлял себе это будущее, но оно обязательно должно быть блестящим. В каком-то из вариантов, например, я занимал место Бобкова и курировал всех антисоветчиков страны. Правда, всё это были лишь мечты. Сейчас Бобкова некуда было девать, потому что следующая ступенька в его карьере — это зампред Комитета; в моей реальности его сдвинули с Пятого управления лишь в восьмидесятые, когда ставший Генсеком Андропов расставлял заместителями нового председателя верных себе людей. То есть и Бобков сейчас достиг своего потолка, и мне деваться было некуда. К тому же я пока был всего лишь майором, которому максимум что доверят — один из отделов, да и то не факт. Полковников и подполковников в нашей системе сейчас был переизбыток, а у того же Бобкова имелись и собственные заместители, которые тоже хотели попасть повыше.

Но я не без оснований рассчитывал на то, что после успешной отправки Якира на нары мне дадут подполковника и поручат что-то посложнее. Ещё я очень хотел, чтобы под меня сформировали постоянную следственную группу, пусть и с переменным составом — это позволит выхватывать диссидентов на постоянной основе, без лишней штурмовщине. Перевести этот нелегкий труд на некий принцип конвейера, который позволит не тратить лишние ресурсы на бесполезные действия. Все антисоветчики должны понимать, что они сядут рано и поздно — и, скорее, рано, чем поздно. В таких условиях у иностранных разведок пропадет имеющаяся сейчас гибкость в подходах — они должны будут играть по нашим правилам, которые мы будем периодически менять. Но для этого мне нужно всё-таки продавить закон об иноагентах — я очень надеялся, что своими действиями немного отодвинул точку невозврата, когда этот закон будет бесполезен и даже вреден. С двумя большими звездами на погонах проталкивать его будет легче, особенно если удастся переманить на свою сторону Бобкова — все же Андропов прислушивается к его мнению, а сам глава КГБ, как показала практика, мог договориться и с непробиваемым Сусловым.

Я доел свой холостяцкий ужин, допил чай, помыл посуду и собрался переместиться в комнату, чтобы немного поиграть на гитаре. Но тут стукнула входная дверь — и я пошел встречать Татьяну.

— Как дела? — спросил я, чмокнув её в щеку.

— Врач выглядел довольным, — ответила она.

— Коли доктор доволен, так и больному легче, — я улыбнулся.

«Формулы любви» этот мир ещё не знал, а в повести Алексея Толстого персонажа Броневого не было.

— Это точно, — подтвердила Татьяна. — Он сказал, чтобы я не переживала и больше по больницам не бегала, спросил, в каком роддоме рожать собираюсь, и одобрил — там недавно провели обработку и всё должно быть нормально.

Я смутно представлял, что за «обработку» она имела в виду, но, видимо, для неё это было важно — да и для врача тоже, — поэтому просто кивнул.

— Вот и хорошо. Ты есть будешь? У меня котлеты из кулинарии, не очень вкусные, но съедобные. И что-то на гарнир можно…

— Нет, не хочу, — она помотала головой. — Я к родителям забегала, там поела. Мама хотела мне с собой кастрюльку дать, чтобы и тебя накормить, но я отказалась.

— И правильно, ещё еду мы через всю Москву не возили, — я погладил Татьяну по голове. — Ну раз так, то могу предложить небольшой концерт. Мне тренироваться надо, а тут малость свободного времени образовалось. По телевизору всё равно нет ничего интересного.

Тут я, конечно, слегка кривил душой — у меня и у людей из 1972 года были очень разные представления о том, что может быть интересным для телезрителей. Наверное, кому-то по вкусу пришелся и фильм «Джура Саркор», который собирались показывать по Первой программе в самый прайм-тайм. [1]

Но вкусы Татьяны я уже немного знал, так что говорил вполне уверенно. Думаю, её даже не привлек бы репортаж с гастролей в Москве театра драмы Латвийской ССР.

— Можно и так, — согласилась она. — Только я чай себе сделаю и приду…

* * *

Эти «концерты», как я их называл, понемногу становились у нас регулярным развлечением. Я играл на гитаре — либо на акустике, либо на электрике, — иногда просто инструментал, иногда пел, если это были современные советские хиты или что-то из опять же современной западной музыки, например, The Beatles или The Kinks. Играть песни из далекого будущего я избегал — я и так разбросал по этому времени слишком много артефактов, и у кого-то могли возникнуть вопросы. Но иногда позволял себе похулиганить — как было с песней группы Aerosmith «Cryin»'. Правда, сама команда уже вполне существовала и даже готовилась к записи своего первого альбома, но до серии баллад им оставалось чуть более двадцати лет. [2]

Но я избегал русского рока восьмидесятых и девяностых, втайне ругая себя за то, что в своё время дал слабину и показал пару песен девушке Нине. Правда, та, кажется, окончательно пропала из моей жизни, уехав на такси в свой стройотряд, хотя, скорее всего, какие-то отношения с моей соседкой Лидией Николаевной она всё-таки поддерживала.

Так что на этих концертах «Черный кот» сменялся «Let It Be», а «Sunny Afternoon» — «Свадьбой». Голосом я до Магомаева, конечно, не дотягивал, но в целом справлялся неплохо.

И ещё я не признавался Татьяне, что для меня это действительно было чем-то вроде тренировки — на тот случай, если меня всё же выгонят из КГБ. Тогда я собирался прибиться к какой-нибудь ресторанной команде, репертуар которых представлял себе достаточно хорошо — спасибо «Мишке» и регулярному с ним общению.

Но мне нравились эти моменты. Татьяна сидела в кресле, и пила свой чай; я играл, устроившись прямо на полу — или на стуле, мне было удобно и там, и там. И никаких проблем не существовало, только гитара, музыка и милая семейная атмосфера.

Но в этот раз мне удалось спеть только пяток песен. А когда я ударил по струнам, чтобы сыграть «Свадьбу», Татьяна вдруг перебила меня:

— Вить, я, наверное, всё же не буду скрывать, хотя сначала собиралась…

Она выглядела чуть виноватой, и у меня в груди похолодело от нехорошего предчувствия.

— Что такое? — как можно беззаботнее спросил я. — Ты решила меня бросить?

— Нет! — она отмахнулась и чуть скривила лицо. — Как ты мог такое подумать? Просто… Вчера Во… Высоцкий приходил. Откуда-то узнал, что я у родителей, и приехал. Отец открыл, впустил… Трезвый был, но какой-то разобранный. В ногах валялся, умолял вернуться к нему…

Она чуть запнулась, но я ничего не сказал, лишь продолжил неосознанно наигрывать перебор из «Города золотого».

— Не знаю, что с ним такое… — продолжила Татьяна. — Я его прямо спросила — не поругался ли он со своей француженкой. Но нет, и разводиться не собирается. Но вёл себя… я ему тогда напомнила о ребенке, но он закричал, что усыновит и вырастит, как своего… Я тогда сказала, что своих он бросил младенцами, и своему ребенку я такой судьбы не хочу… А он…

Она вдруг всхлипнула.

— И что он? — всё-таки спросил я.

— Да ничего… Заорал, что я его никогда не любила… Тут папа с мамой вмешались, заставили его уйти… Он уже выходил из себя. Я потом Тае позвонила… подруга из театра… она мне рассказала, что от него недавно Печерникова ушла — сама, а он этого очень не любит. И я от него сама ушла… два ухода подряд… Он, думаю, что-то доказать себе хотел…

Наверное, стоило уточнить, что это за Печерникова и чем она знаменита, но я не стал. С Высоцким и так всё было понятно — мне нужно как-то сделать так, чтобы он больше к Татьяне не лез. Вот только с этими артистами очень сложно о чем-то договариваться, особенно с теми, у кого семь пятниц на неделе и десять романов за месяц, да ещё и при живой жене. Но я надеялся что-то придумать. [3]

— Придется нам последовать совету того доктора и больше тебя к родителям не отпускать, а то опять припрется, и не факт, что будет трезвым, — сказал я. — Так что ближайший месяц к ним только вместе со мной… Кстати, а на Таганке скоро же открытие сезона?

Татьяна внимательно посмотрела на меня и кивнула.

— Да, двадцать шестого, «Доброго человека» будут показывать. А что?

— Нет, ничего, — я улыбнулся. — Ну что, продолжим?

Я не стал говорить Татьяне о том, что я немного в курсе распорядка театральной жизни накануне большого события, каким и является открытие сезона. Если спектакль послезавтра, то завтра Любимов соберет своих любимых артистов на очередную репетицию — где-то во второй половине дня. Всю постановку они, конечно, прогонять не будут, но отдельные сцены — обязательно. И у меня есть шанс сделать необходимые дела на работе, а потом съездить в театр на Таганке, чтобы побеседовать с Высоцким по душам.

[1] «Джура Саркор» — фильм киностудии «Таджикфильм» 1970 года, три новеллы о жизни таджикского аула и бригадира местного совхоза, мудрого старика Джуры Саркора. В СССР фильм шел в прокате, его даже посмотрели 5 млн человек.

[2] Свой первый концерт Aerosmith сыграли 6 ноября 1970 года, в октябре 1972-го они записали свой первый альбом (собственно, «Aerosmith»). Ну а баллады «Cryin»«, 'Amazing» и «Crazy» вышли в 1993-м на альбоме «Get a Grip».

[3] У Ирины Печерниковой был совсем короткий роман с Высоцким — судя по всему, летом 1972-го. Он возил её с собой на съемки фильмов (часть сцен снималась на Черном море), дарил подарки, но потом при ней решил позвонить Влади, чтобы рассказать той, как он её любит. Печерникова это послушала — и бросила барда.

Глава 4

«Воздух был наполнен злом»

Мне, конечно, очень хотелось немедленно повидаться с Высоцким и задать ему сакраментальный вопрос — какого, собственного, хрена. Но я понимал, что бегать и искать его по вечерней Москве — дело непростое, с непредсказуемым результатом. Можно ведь и не найти, но устать обязательно устанешь. Поэтому я усилием воли перенес все разборки на следующий день, когда местонахождение этого артиста известно достаточно точно. К тому же я хорошо помнил, что месть — это блюдо, которое следует подавать холодным, ведь по горячим следам человек принимает не самые правильные решения и может наломать серьезных дров. Мне же было противопоказано попадать под какую-нибудь статью — пусть не уголовного, а административного кодекса, но такая выходка могла стоить мне всей будущей карьеры в органах. И хотя я морально был к этому готов, но предпочитал уходить сам, а не быть вышвырнутым за порог, как паршивая собака.

Поэтому я ещё пару часов давал свой концерт для одной зрительницы и спускал пар, терзая чешскую «торнаду», даже про громкость забыл — но соседи, слава богу, не стали стучать в дверь с требованием прекратить безобразничать. Возможно, им просто понравилась музыка.

Но вот заснуть в разумное время у меня не получилось — я долго лежал без сна и думал, что стоит сказать этому попутавшему берега актеру, чтобы до него наконец дошел весь трагизм ситуации. Бить его по лицу не хотелось — всё же действительно первый спектакль сезона, он играет главную роль, а среди зрителей будут и те, кому я лично отдал контрамарки. Они-то уж точно не виноваты в том, что моя личная жизнь после попадания в прошлое оказалась связана с Высоцким, так что я решил обойтись одними словами, не прибегая к физическим методам воздействия. С этой мыслью я наконец провалился в какой-то кошмар, вызванный по большей части очень жаркой погодой, с которой не справлялась даже ночь.

Ну а утро напомнило о других заботах. Надо было возвращаться в рабочий ритм, нужно было всё-таки разобраться с тем, что от нас ушло в суд, а заодно понять, стоит ли давать добро на привлечение адвокатов. Якиру защитники были, кажется, не нужны, а вот Алексеева их активно требовала.

С Алексеевой вообще получилось забавно, если здесь можно использовать это слово. С ходатайством об её аресте вышел Анатолий Трофимов — тот следователь из группы, который в другой версии истории вёл дело «моего» Орехова. Толком объяснить своё желание отправить эту даму за решетку он не смог, но я доверился его чутью, мы немного поработали вместе, и уже на следующем допросе Алексеева дала пару железных поводов для задержания.

Я потом посетил один из её допросов и пришел к выводу, что она упертостью Якира или Якобсона не отличается и готова говорить о своих идеях день и ночь, не понимая, что этим лишь закапывает себя глубже и глубже. Я почему-то даже уверился, что если ей сделать предложение «стучать» на диссидентов, то ответ будет сугубо положительным. Вот только общаться с ней достаточно продолжительное время оказался способен лишь Трофимов. А я сам толком так и не придумал, что с этой Алексеевой делать — сажать глупо, не сажать — ещё глупее, потому что как-то наказывать эту курицу надо. Поэтому я хотел предложить начальству просто лишить её гражданства и выслать из СССР — пусть у американцев голова болит, тем более что именно так советские власти и поступили в той истории, которую я знал. [1]

Впрочем, Алексеева была ценным источником сведений о диссидентской тусовке, хотя её знания, на мой взгляд, были слишком поверхностными. Знала она многих, но этих многих даже на допросы было бессмысленно звать — хорошо знакомый мне Марк Морозов соврать не даст. Да и Ирина Гривнина посещала собрания именно у Алексеевой — и что она оттуда вынесла? Воспоминания о табачном дыме и о чтении каких-то отрывков из обрывков? Но порядок есть порядок, кого-то мои следователи всё же дергали, пусть и без последствий, а я лишь следил, чтобы они случайно не дернули того же Морозова или Ирину.

И именно Алексеева настаивала на том, чтобы выходить на суд с адвокатом. Правда, мы не знали, когда именно будет этот суд, и всячески тянули время; впрочем, я собирался от неё избавиться ещё до конца осени — тем или иным способом.

Но сразу погрузиться в эти дела мне не удалось. На работе меня ждало сообщение, переданное дежурным — объявился Валентин, который просил о срочной аудиенции. Можно было заставить его подождать, но это мне показалось политически неправильным, так что я перезвонил ему сразу, как попал в свой кабинет. Ну а пока он добирался до меня, успел отправить запрос о номере телефона Юрия, который внезапно ворвался в мою жизнь через Саву.

* * *

Валентин был весел и, кажется, немного пьян.

— Встречался с утра с одним, пришлось употребить малость… ну, ты понимаешь… — сразу объяснил он, заметив, что я чуть поморщился. — Я закурю?

— Кури, — разрешил я. — И про выпивку понимаю, сам так делал. Так что за новости?

С агентами выпивал, конечно, не я, а «мой» Орехов, но это действительно была распространенная практика в этом времени, тем более что встречи часто проходили в кафе или ресторанах. К тому же сейчас почему-то считалось, что даже бутылка водки — вполне допустимая доза для взрослого здорового человека, а сто грамм под хороший обед приравнивалось к абсолютной норме. С пьянством, конечно, борьба шла, хотя в точности по анекдоту: выпил бутылку, две — но напиваться-то зачем?

Поэтому и ругать Валентина было как-то не за что. Правда, если встречался с утра, то все рестораны ещё закрыты, да и водку просто так купить нельзя, но если у осведомителя было с собой? В общем, пусть сам думает, как ему лучше. Да и начальник я у него временный, скоро следствие по Якобсону завершится с тем или иным результатом, а там у Леонида Васильевича будет за подчиненного голова болеть, если он время найдет, чтобы хотя бы на мгновение отвлечься от своих грузинов. [2]

— Две — и обе хорошие, — сказал Валентин, раскуривая «мальборо». — В основном, конечно, все контакты ничего не видели и ничего не знают, но это понятно. Кто ж себе статью с пола будет поднимать? Я, конечно, уговаривал, убеждал, что они нам сейчас неинтересны, что их показаний в деле даже не будет. Но после шестидесятых среди валютчиков дураки перевелись, затаился народ, только с проверенными общаются. Но двое твоего Якобсона опознали. У одного он купил немецкие марки — именно ту сумму, которую у него нашли. А ещё одному продал американские доллары и швейцарские франки, и суммы там были весьма приличные — три тысячи долларов и полторы — франков. Причем просил именно рубли, даже не инвалютные.

Тысяча марок, которую нашли у Якобсона при обыске — мелочь по сравнению с мировой революцией, в общем обвинении эту сумму никто и не заметит. А вот наличие у советского гражданина такого количества долларов, даже если не считать швейцарские франки, трудно объяснить простецким «нашел на улице». Да что там говорить — это невозможно объяснить никак, кроме как назвать того, кто дал тебе столько инвалюты, а также рассказать, за что именно.

Якобсон, разумеется, не дурак, и заявит, что это оговор. Но с этими данными уже можно начинать работать — опрашивать возможных свидетелей, искать зацепки, тащить их из темных углов на свет и подшивать в дело. Причем я был уверен, что начальство даст нам на это зеленый свет — советское государство очень не любило тех, кто пытался схитрить, и обменивал валюту не по курсу, который печатался в «Известиях», а рублей по пять-шесть за доллар, что было ближе к реальности. [3]

Все эти спекулянты, которых опрашивал Валентин, обычно паслись на туристах и командировочных, которые в нарушение всех правил зачем-то привозили валюту на родину. Ещё их кормовой базой были иностранные студенты из МГУ или университета Дружбы народов. Советских людей за такое сажали безжалостно, а студенты обычно попадали на отчисление и последующую высылку, хотя варианты были разные — зависело от страны и текущих отношений с ней. Ещё эти жучки обитали, например, на улице Горького рядом со свежепостроенным «Интуристом» и более древним «Националем», где окучивали уж иностранных туристов, занесенных в СССР попутным ветром.

Когда мы с Валентином обсуждали эти моменты, то пришли к выводу, что у Якобсона «своих» валютчиков быть не может. То есть он выходил на них через знакомых, а это значило, что те ничем ему не обязаны — разовая сделка, незнакомый человек, которого и сдать органам не грех. Судя по всему, наш расчет оправдался. Вот только…

— Продавал? — уточнил я. — То есть ему зачем-то потребовались именно рубли, причем сразу в большом количестве, это же тысяч на двадцать потянет?

— Примерно, — кивнул Валентин. — Судя по словам источника, они долго договаривались — он не сразу поверил, что у твоего Якобсона может быть на руках такая сумма. Но потом всё-таки рискнул. Думаю, те доллары он с выгодой перепродал кому-то из эмигрантов, но не спрашивал.

Я тоже кивнул. Отказники, которым удалось добиться разрешения на эмиграцию, всеми правдами и неправдами старались купить наличную валюту или драгоценные камни. Об этом знали буквально все, в том числе и пограничники, а потому такие пассажиры досматривались в «Шереметьево» с утроенным рвением. Не все, конечно — я подозревал, что кто-то на таможне берет мзду, а потому часть «репатриантов» получает фактически зеленый коридор. Кого-то, кажется, даже ловили, но я в эту тему не погружался, да и не собирался подходить к ней близко — это как лужа с грязью, запачкаться легко, а вот чистым остаться гораздо сложнее.

— Вообще это отличные новости, спасибо, — искренне сказал я. — Правда, теперь я на распутье.

— На каком? — спросил Валентин.

— Можно, конечно, пойти по длинному, но надежному пути, — объяснил я. — Озадачить оперативников, начать опрашивать потенциальных свидетелей, двадцать тысяч просто так не спрячешь, кто-то должен был заметить, куда ушла такая сумма. Начать проверять расходы самого Якобсона, думаю, что-то он на себя потратил, не могло к его рукам ничего не прилипнуть, не тот характер у него. Через месяцок, думаю, что-то накопаем, с чем его можно прижать на полную катушку.

Я замолчал, представив себе количество бумаг, которые пройдут через меня при этом варианте развития событий.

— Или? — поторопил меня Валентин. — Ты говорил про распутье, а это предполагает какой-то другой путь.

— Да там всё просто, — я почти отмахнулся, сделав небрежный жест. — Попытаться сблефовать, взять на понт, как говорят уголовники. Сделать вид, что мы знаем если не всё, то очень много. Есть определенный риск, но, думаю, он в данных обстоятельствах оправдан. Время, — добавил я в ответ на вопросительный взгляд собеседника. — За месяц много воды может утечь. Твой контакт не говорил, когда Якобсон меня валюту?

— Месяца полтора назад, — он пожал плечами. — Точную дату он сразу не вспомнил, а я не стал уточнять. Начало июля или конец июня.

— Якир уже сидел, — задумчиво проговорил я. — Интересно… Две версии — Якобсон избавлялся от лишней валюты, думая, что у него тоже может быть обыск?

— А та тысяча марок?

— Да, не бьется… — согласился я. — Тогда это связано с Якиром, Якобсон посчитал, что ему будут нужны деньги, чтобы выручить своего товарища по борьбе. Или ему поручили что-то, что потребовало серьезных затрат.

— А сколько стоит выпуск этой их «Хроники»? — спросил Валентин.

— Нет, там недорого… ну, относительно. Тысяч пять на круг, не больше. Это точно не «Хроника». Но денег нет, он их успел куда-то пристроить…

— И ты хочешь поехать и просто спросить у этого Якобсона, на что он потратил двадцать тысяч рублей?

— Примерно так…сейчас…

Я набрал на внутреннем телефоне номер кабинета Бобкова и попросился на прием. Пару минут пришлось подождать, но потом его помощник сказал, что мой начальник готов меня принять.

— Валентин, пошли.

Он даже для виду не поломался.

* * *

Конечно, тащить слегка выпившего коллегу к начальству было не самой лучшей идеей, но Валентин был мне нужен для веса, как представитель другого управления, работающий сейчас на нас. Впрочем, на всякий случай я посоветовал ему сесть за мной, подальше от Бобкова.

— Что случилось, Виктор? Привет, Валентин, — поздоровался с нами почти всесильный руководитель пятого управления.

— Филипп Денисович, есть данные, что вскоре после ареста Петра Якира Анатолий Якобсон продал спекулянтам очень много валюты — три тысячи долларов и полторы тысячи швейцарских франков. Это примерно двадцать тысяч на наши деньги, если по курсу черного рынка, — пояснил я. — Такой суммы у него при обыске не нашли, скорее всего, он куда-то её потратил. Можно попробовать зайти через свидетелей, членов семьи, знакомых и всё прочее в рамках оперативных мероприятий. Но я хочу сейчас допросить Якобсона и добыть нужную информацию прямо у него.

Бобков потер лоб.

— Якобсон, Якобсон… А, тот диссидент, которого ты подвел под арест? — я кивнул. — Почему ты думаешь, что тут нужна скорость, а не надежность?

Бобков былчеловеком вполне разумным, и в проблемы он вникал сразу и суть видел хорошо. Это мне в нем тоже нравилось.

— Если будем действовать по планам, потеряем темп, — я качнул плечами. — К тому же даже в случае неудачи мы всегда можем вернуться к долгому варианту. Но если этот кавалерийский наскок удастся, мы можем сэкономить кучу времени и сил.

— Разумно, — кивнул Бобков. — Валентин, это ты раскопал?

— Да, один из «жучков» сдал, — подтвердил тот. — Анонимно… впрочем, в случае нужды можно и оформить, но он обычно по мелочи работает, не слишком важная птица. Зато информацию иногда дает очень ценную.

— Понимаю, — настала очередь Бобкова кивать. — Что ж, вы ко мне пришли за санкцией на быстрый вариант?

— Да, Филипп Денисович, — сказал я. — Без вашего разрешения такие решения принимать… неправильно.

— Разумеется, — было видно, что он доволен. — Что ж, я даю такое разрешение. Мне почему-то кажется, что у вас всё получится.

— У нас? — чуть растерялся Валентин.

— А ты не хочешь побеседовать с человеком, который с легкостью расстается с такими суммами в валюте? — улыбнулся Бобков. — Узнать, например, по какому каналу эта валюта вообще оказалась у нас в стране?

Валентин посмотрел на меня, но я промолчал, лишь чуток прикрыл глаза — мол, соглашайся. Если у начальства появляется какая-то безумная идея, то лучше взять под козырек. Ну а как всё выйдет — будет видно после допроса Якобсона. Может, наш блеф и не сработает.

— Да, конечно, Филипп Денисович, я съезжу вместе с Виктором, — бойко сказал Валентин.

Бобков с удовлетворением кивнул.

* * *

— И зачем я там нужен? Это всё ты виноват, потащил меня к начальству…

Я улыбнулся. Возмущение Валентина выглядело слишком наигранным, чтобы отражать его истинные чувства.

— Потащил для солидности, мол, ты не просто так в группе штаны протираешь, а пользу приносишь нашему общему делу, — наставительно сказал я. — А там ты нужен затем, что против двух майоров никакой диссидент не устоит. Знаешь армейский анекдот про двух майоров?

— Это какой? — спросил он. — Я много чего знаю.

— Вот такой. Идут учения, генерал водит указкой по карте, показывает на точку и говорит: вот здесь надо перекрыть движение посторонних, поставьте там шлагбаум или пару толковых майоров.

Валентин рассмеялся.

— Да, подходящий анекдот, в прежние времена за такой могли и десятку дать, да ещё и пять по рогам добавить, — сказал он.

— Могли, — согласился я. — И сейчас могут, только не десятку, а суток десять обязательных работ на стройках коммунизма с обедом и обязательным компотом. Но не всем. Думаю, мы избежим общей участи, особенно если не будем об этом говорить, кому не следует.

— Это да, — подтвердил он. — Ну что, прямо сейчас поедем к нашему Якобсону?

Я посмотрел на часы. Половина десятого, самый разгар рабочего дня. До репетиции на Таганке время есть, можно и любителя Блока расспросить о его несчастном житье-бытье. Правда, потом придется писать рапорт, но это я сделаю после посещения театра.

— Поедем. Ты пешком?

— Да, но предлагаю взять в нашем гараже машину, чтобы по общественному транспорту не таскаться. Там сейчас затоварка «догонялками», новые «Волги» прислали, а старые не забрали, их без проблем получить можно.

«Догонялки» — модификация продукции Горьковского автозавода, созданная специально для КГБ. Мощный двигатель, автоматическая коробка передач — в общем, действительно «догонялка», хотя сам термин был образован от ГОН-а, Гаража особого назначения. В шестидесятые эти «догонялки» делали на основе ГАЗ-21, сейчас начали переделывать ГАЗ-24. Я ими ещё не пользовался — в московском управлении их и было-то несколько штук на самый крайний случай, а в Сумах не было вовсе.

— Ни разу не выписывал, — признался я. — Не было повода.

— О, этот недостаток мы сейчас исправим! — воскликнул Валентин и чуть ли не силком потащил меня в направлении дежурного по управлению.

Он оказался прав — разрешение на выдачу одной из машин мы получили безо всяких возражений, а в гараже нам даже дали возможность выбрать одну из одинаковых черных «Волг» каплевидного дизайна, которые, на мой взгляд, ничем не отличались от других автомобилей «двадцать первой» модели. Внутри, правда, вмешательства в конструкцию были видны хорошо — ручка переключения передач была короткой и с надписями на латинице.

— Какие-то «R», «D», «P», — пробормотал я. — Что за низкопоклонство перед Западом.

Я, конечно, знал, как пользоваться коробкой-автоматом, хотя самому ни разу не довелось поездить на такого рода машинах, но приходилось играть на публику, то есть на Валентину.

— Международный стандарт, а не низкопоклонство, — он хохотнул. — Всё, поехали, я за рулем, довезу в лучшем виде.

[1] Алексеева с мужем и взрослым сыном уехала из СССР в 1977 году — якобы под угрозой ареста. Гражданство она, кажется, не потеряла, но в 1982-м стала гражданкой США.

[2] Точных данных о руководителе валютного отдела ВГУ КГБ не нашел, волюнтаристки назначил туда Леонида Васильевича Пашоликова, который на самом деле вроде к 1972 году уже ушел, а его сменил некий Грязнов.

[3] По воспоминаниям Юрия Айзеншписа, нормальной ценой на доллары у перекупов считались 5 рублей. Но если находили лохов, то скупали даже дешевле — иногда по 2–3 рубля за доллар. Швейцарский франк стоил тогда дешево — примерно 2,5 за доллар.

Глава 5

«Суетятся рядом люди»

Двадцать первая «Волга» сейчас была слегка устаревшей по всем параметрам машиной — не самая скоростная, требующая много внимания и привычки. У меня самого когда-то был автомобиль — я купил в середине нулевых ещё не старую «фелицию», у которой тоже было много приколов, но даже до неё этой «Волге» было как до Китая раком.

«Фелиция», кстати, честно прослужила нашей растущей семье лет пять, приучила меня возить запас температурных датчиков, которые эта машина, кажется, употребляла на завтрак, обед и ужин, и охлаждающей жидкости, а также очень внимательно подходить к выбору дороги — дорожный просвет в 11 сантиметров минус защита картера этому очень способствует. Ну а потом со мной случилось то, что случилось, от «фелиции» пришлось избавиться, поскольку супруга категорически отказалась менять датчики на обочине, а новой нашей машиной стал обычный ВАЗ — тогда они стоили копейки, как раз по нашим доходам. Мы взяли новый «Ларгус» — с расчетом, что в него и меня можно затолкать при известном упорстве, но это нам ни разу не потребовалось. Наши доходы позволяли иногда вызывать специализированные такси.

Ну а в версии для КГБ 21-я «Волга» вообще была не пойми чем — она приседала на нос из-за тяжелого двигателя, а большой вес мешал ей нормально разгоняться. Впрочем, на скорости она всё-таки превращалась в нечто отдаленно напоминающее спорткары и была быстрее почти всего зоопарка, что ездил в 1972 году по дорогам Москвы.

— Ну как тебе машинка? — спросил Валентин, когда мы одолели половину дороги до Лефортово. — Скажи же — зверь!

— Зверь, — охотно согласился я. — У тебя самого-то есть тачка?

— Не-а, — мотнул он головой и клаксоном дал понять какому-то «москвичу», что тот напрасно выехал на улицу. — У отца «Победа», но ей уже лет двадцать, сыпется вся, а руки не доходят заняться. Да и зачем этот геморрой, если написал заявку, подписал у начальника — и катайся все выходные в свое удовольствие. «Догонялку», конечно, так не дадут, только по делу, но тот же «москвич» с нашего гаража взять — никаких проблем. Мало ли какие дела у тебя на даче? Всё для народа!

Он коротко хохотнул и свернул с Бакунинской улицы в сторону Яузы. Я этот район знал плохо, а до изолятора добирался на сорок шестом трамвае от «Семеновской» — не слишком быстро, зато прямо до места. По моим воспоминаниям, где-то тут в будущем построят Лефортовский тоннель, но я не помнил, где именно и что в это время происходило наверху.

В принципе, кататься на машине мне понравилось. От Лубянки до Лефортово мы доехали за какие-то двадцать минут; пешком этот путь занимал у меня не меньше часа — скорее, даже больше. Так что я всерьез задумался о том, чтобы в будущем использовать возможности службы для своего удобства. Например, действительно взять машину на выходные, чтобы не мучиться с электричками в Жуковку. Да ещё и продуктов прикупить, я слышал, что у опального Молотова были проблемы с деньгами.

* * *

За месяц в тюрьме Якобсон потерял внешний лоск и уже не выглядел, как непризнанный гений. Обычный заключенный в помятой одежде, с помятым лицом и озлобленным взглядом. Он посмотрел на нас с Валентином, сделал вид, что видит меня в первый раз, и молча сел на стул, повинуясь команде конвоира.

Я уселся напротив Якобсона, а Валентин устроился за боковым столом, где обычно сидел стенографист. Сейчас мы были за всех — и за стенографистов, и за следователей. Валентин готов был заполнить стопку чистых листов перьевой ручкой — кажется, импортным «паркером», но я не присматривался. У меня была продукция отечественных заводов канцелярских принадлежностей и несколько стандартных бланков.

— Здравствуйте, Анатолий Александрович, — я вежливо улыбнулся. — Рад снова видеть вас в добром здравии. Есть ли жалобы на ваше содержание в следственном изоляторе?

Он злобно зыркнул на меня и отвернулся, скривив лицо.

— В отказ пошли? — я всем своим видом изображал сочувствие. — Что ж понимаю, в вашем положении это одна из самых действенных форм защиты — не говорить следствию лишнего. Вот только вы забываете, что сейчас не сталинские времена, а технический прогресс не стоит на месте, и у правоохранительных органов, к которым относится и Комитет государственной безопасности при Совете министров Союза Советских Социалистических Республик, есть вполне себе прогрессивные методы расследования нарушений закона, и мы опираемся не только на признание обвиняемого. Скажу вам больше, Анатолий Александрович — мы на них и вовсе не рассчитываем, как и никто в нашей системе. Ведь неразумно ожидать, что какой-нибудь убийца и душегуб будет давать очень правдивые и точные показания? Как вы считаете?

Я видел, что ему хочется что-то сказать, и что он сдерживался буквально из последних сил. Собственно, я свою задачу видел как раз в том, чтобы разговорить Якобсона, и мне было неважно, что именно он скажет. Поэтому сам я говорил многословно, а фразы строил так, что не сразу поймешь, о чем идет речь.

— Никак не считаете? Это, Анатолий Александрович, даже обидно, — я притворно нахмурил брови. — Но я вам чем угодно поклянусь — убийца никогда не скажет следователю всей правды, с его помощью невозможно установиться точной картины преступления, это приходится делать другими средствами, которые к чистосердечному признанию отношения не имеют или имеют, но очень косвенное…

— Зачем вы мне всё это говорите?

Я мысленно с облегчением вздохнул. Всё-таки даже в заключении и под грузом тяжкого обвинения Якобсон остался самим собой — записным говоруном, которому очень хотелось хоть перед кем-то покрасоваться. В СИЗО он находился в одиночке — пару недель назад я специально попросил, чтобы к нему никого не подсаживали. Для людей, привыкших к вниманию окружающих, тяжело слышать только команды конвоиров, которые в отвлеченные разговоры не вступают, а под Блоком понимают кусок тюрьмы.

Это было не по правилам, но и Якобсон играл с нами не совсем честно. Якир, например, порядки знал и поэтому шел на сотрудничество, если его припирали к стенке. А Якобсон валял дурака на полную катушку, и его можно было только сломать, чем я и занимался с помощью администрации «Лефортово».

В девяностые было много историй про существование в советских тюрьмах так называемых «пресс-хат», в которые помещали в том числе и записных диссидентов, чтобы выбить нужные показания. На самом деле ни один начальник тюрьмы или следственного изолятора не будет себе с пола поднимать срок — даже если его об этом вежливо попросят из самого Комитета государственной безопасности. Пресс-хата, как её представляют правозащитники — это потенциальный источник ЧП разной степени тяжести; после каждого ЧП сотрудники тюрьмы испишут гору бумаг, чтобы всего лишь оправдаться — и, скорее всего, в самом лучшем случае лишатся премии. В худшем же — отъедут на зону, поскольку статья 179 УК РСФСР предусматривает за это преступление лишение свободы на срок от трех до десяти лет.

Я подозревал, что все эти рассказы были следствием некритического восприятия «Архипелага ГУЛАГа», которым Солженицын очень сильно промыл мозги своим коллегам по борьбе с советской властью. Наверное, что-то было в тридцатые и сороковые — Якир соврать не даст, когда в камере, рассчитанной на десяток человек, сидят полсотни подследственных, могло быть всякое. В принципе, и сейчас в том же «Лефортово» нормы для сидельцев соблюдаются далеко не всегда — я торопился со следствием в том числе и поэтому. Но возвращать гулаговские практики в жизнь в начале 1970-х никто не хотел, ведь настоящих садистов среди людей не так уж и много, а ожесточенная классовая борьба осталась в далеком прошлом.

Но Якобсон просто-напросто напрашивался на что-то подобное. Причинять явный вред его здоровью я не собирался, так как хорошо помнил — в тюрьме и без этого у всех болячек начинается обострение. Но провести нечто, похожее на испытание для космонавтов, я всё же себя уговорил. Вреда от этого минимум, а вот польза для следствия могла быть явной. И, кажется, не ошибся.

— Затем, Анатолий Александрович, чтобы вы осознали — ваше молчание на допросах вовсе не останавливает следствие, как бы вам ни хотелось убедить себя в этом, — наставительно произнес я. — Не буду скрывать, что с вашими показаниями дело продвигалось бы чуть быстрее и проще, а вам бы на суде это зачли, но раз вы не идете на сотрудничество, мы будем действовать сами.

— Я не обязан свидетельствовать против себя! — воскликнул он. — Это противоречит конституции!

Я заржал прямо-таки в голос. Якобсон и Валентин недоуменно посмотрели на меня, в камеру заглянул конвоир, но я лишь смеялся, не собираясь ничего объяснять.

* * *

Дело в том, что после слов Якобсона про его права на меня прямо-таки повеяло пережитыми мною нулевыми, когда любой человек, именовавший себя правозащитником, был свято уверен, что эти слова спасут его от наказания. К тому же подобная норма в российском законодательстве тех лет действительно была — только внесли её в начале 1990-х, записали с чужого голоса, а наши следователи не знали, как она должна применяться и к кому. Но сейчас на дворе стояли вовсе не нулевые, за стенами «Лефортово» находился страшный «совок», где до подобных изысков законодатели ещё не додумались.

Я отсмеялся, глянул на Якобсона с легким сочувствием и сказал:

— Знаете, Анатолий Александрович, до этого я почитал вас за умного человека, но сейчас мне кажется, что ваше образование закончилось заучиванием наизусть произведений Блока.

Он нахохлился:

— Что я не так сказал?

— Да буквально всё, — торжествующе провозгласил я. — Понимаете, в советских законах не предусмотрен отказ обвиняемых от дачи показаний. Если вам задают какой-то вопрос, вы не можете просто молчать. Ваше молчание работает против вас. Но в среде разной преступной швали почему-то широко распространено убеждение, что чем меньше они скажут следователю, тем меньший срок получат в итоге. Чаще всего это означает, что следствие продолжается чуть дольше положенного, а обвиняемый всё это время сидит в переполненной камере следственного изолятора безо всяких удобств. Вот вам, скажем прямо, повезло — политические дела, которые ведет КГБ, выделяются в отдельное производство, и их фигурантам дают всякие поблажки. Вы, например, сидите в камере на двух человек, а сейчас и вовсе один. Вам же нравится сидеть одному, а не вместе с десятком случайных и очень опасных людей?

Он скривился, но вынужден был выдавить:

— Если такая альтернатива, то да…

— Именно такая, — согласился я. — Но вернемся к этому вашему заявлению про то, что вы ничего не должны. Итак, ничего подобного в советских законах нет. Откуда же вы взяли данное положение? А, Анатолий Александрович? Не подскажите?

Я видел, как он напрягся и задумался. Я был уверен, что он и сам не знал, откуда у него в голове появилась эта формула — наверное, сказал кто-то из его приятелей-знакомых, а он и запомнил.

Размышления Якобсона закончились ничем — он лишь молча покачал головой.

— А я вас с удовольствием просвещу, — ухмыльнулся я. — Как вы, наверное, в курсе, Соединенные Штаты Америки живут по конституции, которую они приняли в конце XVIII века. Но уже тогда было понятно, что эта конституция не охватывает всех ситуаций, которые могут возникнуть во время отношений человека и государства, а потому появился «Билль о правах» — десяток дополнений, которые американцы называют поправками. Вот в пятой поправке речь и идет о том, что, цитирую, никто не может быть принужден давать показания против самого себя. Но мы не в Америке, мы в Советском Союзе. И вы, может, не обязаны, но должны свидетельствовать против себя, если речь идет о раскрытии преступления, которое вы совершили. Правда, есть одно обстоятельство, которое сыграло бы против вас и в Америке…

Я специально сделал паузу, и Якобсон не подвел.

— Какое? — вырвалось у него.

Вообще на него было очень неприятно смотреть — как неприятно смотреть на любого морально раздавленного человека. Якобсон считал себя борцом за права советских людей, правозащитником, который выступает против карательной машины очевидных сталинистов. А оказалось, что все его знания — это мешанина из когда-то прочитанных статей таких же неучей и обрывков разговоров с людьми, выросшими в другой системе координат. Наверное, и эту чушь про пятую поправку он услышал в беседе с кем-то из иностранцев.

— Да очень простое, — объяснил я. — Если вы прибегаете к помощи пятой поправки во время суда или следствия в США, то это единственная фраза, которую вы можете произнести. Но если, допустим, вы сначала назвали следователю или судье своё имя, то вы уже не сможете обратиться к этой поправке. То есть право человека не отвечать на вопросы или иным образом давать показания против самого себя — это отказ от ответа на любые вопросы, даже на самые очевидные. Чем вас кормили сегодня, Анатолий Александрович?

— Перловкой… — он сбился, поняв, о чем я говорю.

Я насмешливо глянул на него.

— Вот об этом и речь, Анатолий Александрович, об этом и речь, — сказал я, порылся в его деле и добыл самый первый протокол допроса. — Вы уже отвечали на вопросы следователей, так что даже будь мы в Америке, ссылка на пятую поправку не сработала бы. А мы к тому же по-прежнему в СССР, где к таким, как вы, относятся очень и очень деликатно. У нас даже резиновые палки, как в вашей любезной Америке, для разгона демонстраций не применяются. Будете разговаривать? [1]

Последний вопрос я произнес жестко, давая понять, что шутки закончились, и Якобсон эту смену моего тона считал хорошо.

Он понурился и буркнул:

— Буду… спрашивайте… хотя вас, наверное, валюта интересует? В последнее время ни про что другое не спрашивали…

Я встал из-за стола, отошел чуть в сторону, вынудив Якобсона повернуть голову, и медленно сказал:

— Валюта тоже интересует, Анатолий Александрович, особенно моего коллегу. Но мне лично больше любопытно одно обстоятельство, связанное с вашей «Хроникой текущих событий».

Он чуть вскинулся, словно собираясь возразить, но я жестом остановил его порыв.

— Нет-нет, Анатолий Александрович, не стоит. Про эту «Хронику» достаточно свидетельств. Первые десять номером кем-то вроде выпускающего редактора была Наталья Горбаневская, а вот с одиннадцатого номера этим изданием занимались исключительно вы. Можно спорить лишь о вкладе Галины Габай или Юлия Кима — об этом сведения разнятся. Но все информаторы сходятся на том, что Габай и Ким были у вас на подхвате.

Якобсон отвернулся и посмотрел в выкрашенную зеленым стену.

— Я понял, — глухим голосом сказал он. — Спрашивайте.

— Да вы не переживайте так, — я позволил себе чуть расслабиться. — Мне не интересны фамилии ваших корреспондентов и помощников, их узнать не сложно, если будет такая нужда… правда, я думаю, её и не возникнет. Меня интересует лишь один вопрос — как вы проверяли достоверность сведений, которую вам передавали эти самые корреспонденты?

Он снова вскинулся.

— Что вы имеете в виду?

— Да ничего особенного, — я развел руками. — Допустим, вам приносят пару машинописных листков, в которых сообщается, что в городе Одессе некоего человека вызвали в КГБ и потребовали предоставить некие сведения, угрожая в противном случае не дать разрешения на выезд из СССР. Это я двадцать шестой номер цитирую, не удивляйтесь. Поскольку вряд ли ваш корреспондент служил в управлении Комитета по Одессе и области, то у вас может быть единственный источник — этот самый человек, которого вызвали, у которого требовали и которому угрожали. А насколько этот человек правдив? Мог он оговорить сотрудников КГБ, которые его вызвали по некой, скорее всего, пустяковой надобности — повод же был, раз он подал документы на выезд? Думаю, вполне мог. Но вы ему поверили, и напечатали эту корреспонденцию, кажется, даже без правки — иначе вам бы в голову не пришло указывать, что он, оказывается, бегал от службы в армии и ссылался на фиктивную справку об освобождении от воинской повинности по состоянию здоровья. Кстати, в Израиле, куда этот молодой человек собрался, подобное считается очень тяжким уголовным преступлением — это у нас могут штрафом ограничиться на первый раз или исправительными работами, а там это однозначная тюрьма. Так что скажете? Проверяли или нет полученные данные?

Якобсон заметно переменился в лице, но нашел в себе силы помотать головой.

— Нет, у нас не было возможности…

— А зачем вы вообще публиковали то, что не поддается проверке? — спросил я. — Только лишь потому, что там упоминался Комитет?

Якобсон промолчал.

— Жаль, что вы не ответили моему коллеге, — с легким сожалением вмешался Валентин. — Но всё и так понятно. Антисоветчина сама себя подпитывать не может, нужны примеры, а такие вести с мест поддерживали нужный градус. Но теперь вернемся к делам более приземленным. Где вы взяли три тысячи долларов США и полторы тысячи франков Швейцарии?

* * *

Всё оказалось и просто, и непросто. Якобсон плотно занимался «Хроникой» последние три года, с конца 1969 года, и был тем ядром, вокруг которого собиралась редакция этого издания. Выпуск каждого номера действительно требовал серьезных затрат. Деньги уходили на помощь корреспондентам, которые привозили сообщения, например, из колоний, перепечатку, пересылку. Они даже что-то типа гонорара выплачивали — и когда я заметил, что есть люди, которые за деньги придумают даже рептилоидов с планету Нибиру, Якобсон со мной лишь согласился.

«Но мы должны были это делать, чтобы люди знали правду», — грустно заметил он.

Добровольные пожертвования покрывали примерно семьдесят процентов затрат; остальное просто приносили неведомые доброжелатели — они оставляли деньги у Якира, и тот потом передавал их Красину или Якобсону. Красин первое время был кем-то вроде казначея, но потом его арестовали, так что и этим тоже пришлось заниматься Якобсону.

Из полученных средств Якобсон платил себе небольшой гонорар — рублей сто, не больше, но обычно — меньше. Остальное уходило в дело, и он, кажется, этим очень гордился. Услышав это, я мельком подумал, что будь он не таким честным, у КГБ было бы меньше поводов для его преследования. Но среди диссидентов многие боролись за идею, а не за презренные деньги. Впрочем, деньги тоже никто со счетов не сбрасывал — Якобсон слышал, что за публикации в каком-нибудь «Посеве» обязательно платят гонорар, да и иностранные журналисты часто за возможность взять интервью дают медийным персонам несколько купюр большого достоинства.

С валютой Якобсон, с его слов, впервые столкнулся после ареста Якира, когда ему позвонил корреспондент британской «Таймс» Дэвид Бонавия. Они были уже знакомы — Бонавия регулярно беседовал с разными диссидентами, брал комментарии и у самого Якобсона, но тут темой разговора стали деньги. Бонавия заявил, что его скромные взносы на развитие правозащитного движения в Советском Союзе обычно принимал Петр Якир, а сейчас он не знает, кому стоит доверять; Якобсон посчитал нужным признаться, что именно он вносит решающий вклады в издание «Хроники…», и посетовал, что после зверств КГБ денег на следующий выпуск не хватит. Тогда Бонавия и передал ему конверт, в котором лежали доллары, швейцарские франки и немецкие марки.

Судя по всему, Якобсон не врал, когда рассказывал, что сильно перепугался, обнаружив дома в этом конверте валюту, да ещё и в таком количестве. Но потом успокоился, через знакомых вышел на «жучка», которому успешно и продал всё, да ещё и по хорошей цене. Где-то половину он потратил на два выпуска, а вторую половину отдал дочери Якира, чтобы та помогала отцу в тюрьме. Никаких записей он никогда не вел, а отчета о деньгах никто пока не требовал.

* * *

— И что думаешь?

Мы с Валентином стояли у ворот «Лефортово» — он курил, а я обдумывал услышанное. Его вопрос был закономерен, но прежде чем ответить, я оглянулся по сторонам; впрочем, кроме пары женщин, которые приехали передать посылки своим родственникам, никого рядом не было.

— Врёт, — я пожал плечами. — Не во всем, но в целом — врёт. С Якиром я общался, он к валюте на пушечный выстрел не подошел бы, там идеи из ушей лезут. Думаю, Якобсон и раньше с иностранцами общался и деньги у них брал. Разве что до этого ему рублями давали, а тут, видимо, возник какой-то форс-мажор, вот этот британец и сунул в конверт, что было под рукой — сами, мол, разбирайтесь.

— Да, я тоже так подумал, — согласился Валентин. — И про то, куда ушли деньги, он не всё сказал. Ты будешь эту дочь Якира допрашивать?

— Буду, куда я теперь денусь, — вздохнул я. — Только видел я её уже, там мозги промыты напрочь. Такой деньги доверять — всё равно, что на ветер их швырять. Посмотрим, в общем… всё равно надо точно установить, в чем соврал Якобсон. Думаю, в количестве денег. Что-то я не заметил у Якира каких-то разносолов в камере.

— Ну тебе виднее… — Валентин с сожалением посмотрел на окурок и отбросил его в сторону. — Ты сейчас обратно в Контору?

— Нет, надо в театр один заехать… По делам, так сказать.

— Ого, кучеряво живут ловцы диссидентов! — воскликнул он. — А что за театр?

— Таганка.

— Дважды «ого». А что там интересного в это время?

Валентин был мне, по большому счету, никем. И, наверное, мне не стоило посвящать его в свою личную жизнь. Но и отмалчиваться, ссылаясь на какую-нибудь «секретность», не хотелось. Поэтому я плюнул на всё и честно сказал:

— Там Высоцкий сейчас, у них репетиция перед открытием сезона. А мне с ним надо побеседовать по одному личному делу…

Он внимательно посмотрел на меня и серьезно спросил:

— А что за дело? Или не хочешь говорить?

— Не хочу, — улыбнулся я. — Но тайны большой нет. Так получилось, что я женат на бывшей его любовнице. А он всё ещё не оставил желание её вернуть. Вот только она уже на девятом месяце, носит моего ребенка. И мне надо как-то намекнуть этому Высоцкому, что его визиты к ней нежелательны.

— «Ого» трижды… — пробормотал Валентин. — Как интересно живут сотрудники вашего управления, у нас даже близко ничего подобного нет. Слушай… а ты не против, если я тебя на машине в этот театр подброшу и издали посмотрю, как ты будешь намекать?

Я хмыкнул.

— Да можно, но тебе-то это зачем? Если контрамарку хочешь — я попробую устроить… на завтра вряд ли, там, наверное, всё уже расписано. А на сентябрь, думаю, вполне.

— Ух, какие связи…

— Ага, семейные, — кивнул я. — Когда жена — актриса этого театра, с контрамарками попроще.

— Так она… — он сбился. — Слушай, я всё-таки поеду с тобой, даже если ты будешь против. Хотя бы для того, чтобы ты с этим Высоцким ничего плохого не сделал… вдруг из себя выйдешь? А тут я — рядом. Ну как?

Я посмотрел на открытое лицо Валентина и подумал — а фиг бы с ним. Пусть действительно рядом будет кто-то, кто сможет на плечах хотя бы повиснуть, если мне кровь в голову ударит.

[1] Резиновая палка ПР-73 была поставлена на вооружение в 1973 году, хотя законодательная основа появилась в середине 1960-х.

Глава 6

«Горами объедков стол покрыт»

Чем ближе мы подъезжали к Таганке, тем сильнее я сомневался в том, что туда стоит ехать. Это был не мой стиль, хотя я никогда не считал, что у меня вообще был хоть какой-то стиль. Но здесь, в этом времени, я старался разрешать конфликты не грубой физической силой, а языком — это было, в конце концов, проще и приносило больше удовлетворения. Разумеется, я не собирался бить Высоцкого — но он мог полезть первым, поскольку, похоже, находился в завязке, а в таком состоянии организм алкоголика не всегда реагирует адекватно на различные вызовы. И если Валентин чуть замешкается — быть беде.

Но одновременно я понимал, что и не поехать нельзя. Высоцкому явно не понравилось расставание с Татьяной — или то, как это расставание произошло. Иначе он не искал бы меня через своих высокопоставленных знакомых, которые могли указать ему пальцем на одного офицера КГБ; иначе он не отслеживал бы свою бывшую любовницу и не приезжал бы срочно к её родителям, когда она осталась без моего присмотра. Ко мне он почему-то приезжать не рискнул, хотя наверняка знал, где я обитаю. Возможно, какие-то остатки разума у него остались, и напрасно рисковать он не хотел, а это означало, что до него всё же можно достучаться и донести простую мысль: Татьяна уже не его собственность, ему нужно её отпустить и жить дальше.

— О чем думаешь? — спросил Валентин.

— О том, успеешь ты среагировать, если на меня накинутся с кулаками, — усмехнулся я. — Шучу. На самом деле сомневаюсь, стоит ли вообще туда ехать. Вчера вечером и сегодня утром казалось — надо, обязательно надо. А сейчас — в сомнениях.

— Предлагаешь повернуть на Лубянку? — сказал он. — Думаю, твой начальник будет рад услышать о прогрессе с этим твоим Якобсоном.

— Это точно, — кивнул я. — Но нет. Сначала надо с этой угрозой разобраться.

— Попытаться разобраться, — уточнил Валентин.

— Ну да, попытаться, — согласился я. — Хотя один мудрый… человек как-то сказал — делай или не делай, не надо пытаться. Правда, я не уверен, что он оказывался в подобной ситуации.

— А что тебя смущает-то?

Я чуть помолчал — не хотелось говорить о своих подозрениях. Но потом снова плюнул на осторожность. После сегодняшних откровений Валентин и так мог гарантировано закопать мою карьеру и поставить сверху огромный гранитный памятник.

— Я впервые оказался в театре на Таганке случайно — высказал одну идею, и товарищ Андропов премировал меня билетом на «Гамлета». Там как раз Татьяну увидел — она какую-то небольшую роль играла в этом спектакле, пошел за ней за кулисы, столкнулся с Высоцким, что-то наболтал, он меня с собой взял, когда они актерскую пьянку решили организовать… Но потом мне от начальника… я тогда ещё в пятом отделе московского управления служил… прилетело по первое число — мол, едва не сорвал операцию центрального управления, влез туда, куда мне по чину нельзя было влезать. Вот я и думаю сейчас — раз я и сам теперь в центральном управлении работаю, имею ли я право влезать в этот театр или всё равно мордой не вышел?

Валентин странно хрюкнул, как-то судорожно перехватил руль, свернул к обочине, остановил «Волгу» — и внезапно расхохотался.

Я его понимал, мне и самому было бы смешно — если бы не было так грустно.

— Извини, — сказал он, отсмеявшись. — Но это действительно очень и очень забавно. Я в Комитете двадцать лет с лишним, но ни разу в подобные ситуации не попадал. И среди моих знакомых таких везунчиков… нет, даже не припомню. Такое, знаешь, нарочно не придумать. То есть ты вот так с супругой познакомился?

— Ну да, — подтвердил я. — Именно так. Во время той пьянки Высоцкий переключился на молоденькую, а Татьяна предложила поехать ко мне. Правда, я думал, что одним разом всё и ограничится, но через четыре месяца она нашла меня в Сумах и объявила, что носит моего ребенка. Пришлось, как честному человеку…

— И ты сразу ей поверил? — спросил он.

— Да это неважно, — отмахнулся я. — Важнее было то, что она в трудный момент приехала ко мне, а не к кому-то ещё. Адрес нашла, на работе договорилась — и отправилась в неизвестность фактически. А это уже доверие. Такое разрушить — раз плюнуть. А я не привык плевать, особенно если судьба делает такие жирные намеки.

— Любопытненько… — пробормотал Валентин. — Знаешь, теперь я убежден, что надо в театр. Если уж речь зашла о судьбе, то как смеет какой-то там Высоцкий влезать в такие высокие отношения?

Тут уж я хрюкнул, но смеяться не стал — не то настроение.

* * *

Удостоверения и волшебные слова «к Юрию Петровичу» открыли нам проход мимо бдительной вахтерши в святая святых театра на Таганке — в зрительный зал, где Любимов тренировал своих актеров после летнего расслабления. Всесильный худрук сидел где-то в середине огромного пространства и держал в руках микрофон, подключенный к большому бобинному магнитофону, рядом с ним крутились пара женщин среднего возраста, а неподалеку сидела его гражданская супруга — актриса Людмила Целиковская.

С двух сторон сцены сидели актеры и актрисы; трое членов труппы — я узнал Зинаиду Славину и Валерия Золотухина, который играл в спектакле водоноса Ванга — стояли в центре и смотрели на Любимова. Тот о чем-то размышлял, потом поднес микрофон ко рту и сказал:

— Повторим сцену ещё раз, только ты, Валера, покажи своего Бумбарашку.

Триумф «Бумбараша» застал меня в Сумах, вскоре после приезда Татьяны, так что фильм мы смотрели вдвоем, и она очень радовалась за Золотухина, которому наконец-то досталась главная и такая яркая роль. Я эту картину видел не раз, что-то в ней мне нравилось, что-то — не очень, да и вообще я видел в ней много огрехов, которые мешали полностью погрузиться в происходящее. Но свои мысли я держал при себе, поэтому тот просмотр прошел очень хорошо. Уже в Москве Татьяна поделилась со мной, что в театре Золотухина моментально прозвали «бумбарашкой», а Любимов, кажется, определил так и амплуа этого актера.

Я потянул Валентина в сторону, и мы уселись через проход от худрука и позади его.

— Просто посидим немного, — шепнул я. — Если влезть в репетицию, Любимов может и убить.

На сцене тем временам актеры начали разыгрывать заданный фрагмент, но почти сразу их прервал недовольный голос Любимова:

— Нет-нет-нет! Зиночка! Что ты творишь⁈ Включайся быстрее. Разошлись, — актеры повиновались, — и — поехали!

На этот раз всё прошло без замечаний, но я увидел, что нас заметили — Целиковская пару раз оглянулась, подсела к мужу, что-то ему сказала, он тоже обернулся. И, видимо, узнал меня — последовал вопросительный кивок, но я махнул рукой, показывая, что мы можем подождать. Любимов кивнул и снова обратил внимание на сцену.

— Володя, Зина, ваша сцена из финала, — скомандовал он, отпустив остальных актеров из первой тройки.

Я видел, что Славина обреченно вздохнула. Впрочем, ей, кажется, даже нравилось, что не нужно было сидеть с краю, ожидая, вызовут тебя сегодня или нет.

— А Высоцкий кого играет? — тихо спросил Валентин.

— Летчика Янг Суна, отрицательного персонажа, — пояснил я. — Ты не видел спектакль?

— Нет, ни разу не был в театре. Жена ходит иногда с подружками, меня звала, но я не уверен, что мне понравится… да и времени жалко.

— Может и не понравиться, — согласился я. — Надо примириться с условностью происходящего, тогда проще будет.

Он кивнул и повернулся к сцене. Я устроился поглубже в кресле и чуть прикрыл глаза. Этот спектакль я видел и хорошо представлял, чего пытается добиться Любимов — а также понимал, что у него ничего не получится. Славина не хотела менять рисунок роли, а Высоцкий и вовсе не мог измениться, он везде играл себя.

Этот кусок репетиции вышел коротким, после чего Любимов громко объявил перерыв — целых пятнадцать минут ничегонеделанья для актеров, которые и так ничего особого не делали. Сам худрук повелительным жестом отогнал своих помощниц, встал и подошел к нам.

— Я вас помню… Вы — Виктор, жених Танечки? — спросил он у меня.

— Да, Юрий Петрович, точно. Только уже не жених, а полноценный муж, — улыбнулся я. — Три недели назад свадьба была.

— О как! И она ни словом… хотя мы виделись, — он, кажется, всерьез огорчился. — Вам удалось разобраться с теми письмами?

— Да, всё в порядке, там и не было ничего серьезного… обычная театралка, которая уверена, что знает, как лучше. Мы поговорили по душам, и она пообещала больше не беспокоить никого.

— Это хорошо, очень хорошо, — согласился Любимов. — А сейчас к нам по какой надобности?

Он посмотрел на Валентина, как бы намекая, что мне было бы неплохо представить и своего спутника, но я сделал вид, что ничего не заметил.

— По личной, Юрий Петрович, — сказал я, понимая, что сейчас снова придется рассказывать всю историю. — Мне бы с актером Высоцким побеседовать… а то он писем не пишет, сразу на дом приходит. Не ко мне, к сожалению, а к Татьяне. А ей через месяц рожать, так что волноваться противопоказано. Вот и хочу поговорить, чтобы как-то предотвратить…

Договорить я не успел. Любимов вдруг повернулся к сцене и буквально проревел:

— Высоцкий! А ну бегом сюда!

Тот действительно споро поднялся, но не побежал, хотя его быстрый шаг можно было назвать «легкой трусцой». Правда, чем ближе он к нам приближался, тем медленнее двигался, а в какой-то момент и вовсе запнулся — судя по всему, узнал меня и, видимо, понял, зачем я пришел.

Любимов терпеливо ждал, превратившись в грозную статую командора — и его выражение лица не обещало ничего хорошего тому, кто попадетпод его руку в этот момент.

— Высоцкий, ты опять за своё? — тихо, но проникновенно спросил он. — Ты зачем к Иваненко поперся? Я же тебя предупреждал!

Высоцкий явно растерялся — он переводил взгляд с худрука на меня, потом обратно, и не знал, как ему действовать. Я, правда, тоже сбился с мысли — мне было непонятно, о чем Любимов мог предупреждать Высоцкого.

— Он пьяный был? — этот вопрос Любимов задал уже мне.

— Нет, трезвый, — собрался я.

— Ну хоть так… Так что скажешь, Володя?

— Да люблю я её!! — обреченно заявил он. — И жить без неё не могу — тоска берет… И она, я видел, хочет вернуться, но этот, — выразительный и насквозь театральный жест в мою сторону, — её не отпустит!

* * *

В этот момент я наконец понял, что мне напоминает поведение Высоцкого. Он был как взрослый ребенок, привыкший получать всё с минимальными усилиями. Наверное, ему тяжело давалось сочинение песен — поэтому эту свою ипостась он ценил больше, чем любую другую. Но в театре он играл без особого напряжения — он просто жил жизнью своих персонажей, а это требовало лишь умения выключаться после такой жизни, потому что не каждый сможет долго носить характер Гамлета, того же китайского летчика или Хлопуши из «Пугачева». Высоцкий в качестве «выключателя» использовал спиртное — после запоя он буквально освобождался, и у него внутри появлялось место для следующей порции выдуманных эмоций. Ну ас женщинами у него вообще было просто — всегда под рукой была та, которая наилучшим образом соответствовала его текущим требованиям.

Татьяна же была для Высоцкого идеальной женщиной– не слишком требовательной, согласной делать то, что хотелось ему, а не ей, умеющей исчезать и появляться в нужное время. Наверное, в этом «виноват» и Любимов, который доломал вчерашнюю студентку до нужной ему кондиции — чтобы она не возмущалась, играя роли третьего плана, и не требовала большего. Но у Любимова были свои цели в жизни, у Высоцкого — свои. Ну а беременность всё же включила в Татьяне Иваненко что-то давно забытое — и я, к примеру, не был уверен, что она сможет через год вернуться на Таганку, чтобы снова превратиться в нечто вроде рабыни.

Высоцкому нужна та самая Татьяна, которой та была ещё несколько месяцев назад. Он не любил её, но, потеряв, понял, чего лишился. Наверное, искал некую замену в актрисе Печерниковой, но та оказалась сделана из другого теста — и на роль безмолвной тени не согласилась. Вот Высоцкий и пытался всеми правдами и неправдами вернуть Иваненко на положенное ей место, и ему было всё равно на её замужество, на её беременность и на её желания. Важны были только его собственные желания и собственный комфорт. И, кажется, он не до конца понимал, что этот фарш невозможно провернуть назад, и так, как раньше, уже не будет — ему предстоит жить дальше, найти другую девушку, которая заменит ему Татьяну, а потом помереть от слишком сильного насилия над собственным организмом.

Я подошел к Высоцкому, навис над ним и очень внятно сказал:

— Ещё раз сунешься к Татьяне — переломаю ноги и руки. Понял?

Он глянул на меня.

— Что, погонами прикрываешься? — вдруг прорычал он. — А без них слабо?

И встал в боксерскую стойку.

Меня это почему-то развеселило. Он был пониже «моего» Орехова сантиметров на пятнадцать, поуже в плечах и в целом — чуток похилее. Хоть какие-то шансы выстоять против меня у Высоцкого были лишь при нашей первой встрече в начале января. С тех пор я вполне освоился в доставшемся мне по наследству теле, не пренебрегал утренней гимнастикой, в Сумах регулярно ходил на тренировки по самбо, да и вообще чувствовал себя очень здоровым. Сейчас, наверное, я мог бы задавить его одной лишь массой.

Но и драться мне не хотелось. Не потому, что нельзя по службе — вряд ли меня будут ругать за то, что защищал честь супруги. Просто не было настроения, да и подводить зрителей завтрашней премьеры не хотелось. Я мог слегка перегнуть палку — и отправить исполнителя одной из главных ролей в «Добром человеке» на больничную койку. А этого мне никакая Элеонора не простит — завалит моё начальство тоннами жалоб и предложений, куда меня, такого красивого, отправить. А к Элеоноре присоединятся и все её подружки по клаке, которым палец в рот не клади.

Поэтому я развернулся и пошел на выход, ничего не видя, кроме узкой полоски ковролина и крайних рядом кресел. Я очень надеялся, что Высоцкий услышит голос разума, но это явно был не тот голос.

— Воло…

Крик Любимова опоздал. Высоцкий чувствительно приложил меня в район печени — не смертельно, но неприятно. Я быстро развернулся, но противника не увидел — тот уже лежал ничком на полу, а Валентин прижимал коленом его спину в районе холки. Я хотел сказать, чтобы он чуть сместил ногу, потому что в таком положении у Высоцкого был шанс повторить судьбу одного негритянского борца за свободу, но тут заметил, что мой соперник заплакал. Натурально заплакал — из его глаз потекли слезы, которые впитывал всё тот же ковролин.

— Валентин…

Продолжения не потребовалось, тот и так заметил, что Высоцкий не сопротивляется, а потому отпустил вывернутую руку и встал, поправляя костюм.

Я посмотрел на Любимова. Тот с минуту молчал, как и все остальные сотрудники театра, и лишь потом очень спокойно, но так, что его было слышно в самом дальнем уголке зала, сказал:

— Толя, завтра сыграешь Янг Суна вместо этого… Перерыв окончен, Зина, с Толей тренируйте финальную сцену… [1]

Но перерыв не закончился. Услышав о замене, Высоцкий тут же успокоился, поднялся на колени, слезы на его щеках моментально высохли — я и забыл, что он всё же актер, а не человек с улицы. Он оглядел своего худрука, посмотрел на других актеров. Меня и Валентина его взгляд миновал.

— Вот, значит, как… — тон его голоса был очень угрожающим. — Я же и виноват оказался? И что вы завтра покажете? Убогий спектакль, в котором никто не хочет уже играть? А вы, Юрий Петрович, разве не в курсе, что сюда ходят только на меня? Не на Зину, не на Валеру, не на Толю, а на меня? И вы смеете убирать меня из спектакля⁈

Последнюю фразу он почти прокричал. Но Любимов выслушал эту тираду совершенно спокойно, словно ожидал чего-то подобного. Он отвернулся от Высоцкого и обратился к одной из своих помощниц:

— Людочка, подготовь приказ об увольнении Высоцкого. Думаю, на этом наше сотрудничество закончено.

— Что⁈

Удивился не только Высоцкий, но и некоторые из актеров, что стояли на сцене — я заметил среди них Золотухина, но он, хоть и поддержал товарища, постарался сделать это из глубины толпы.

— А вот то, — отрезал Любимов. — В этом году по твоей вине было сорвано двенадцать спектаклей. Двенадцать!! Это недопустимо. Хватит, поиграли в демократию. Может, в другом месте тебя научат дисциплине.

— Да вы… — голос Высоцкого сорвался. — И кем вы собираетесь меня заменить? Может быть, им?

Он ткнул пальцем в меня и торжествующе обвел взглядом своих коллег.

Я подумал, что не стоит усугублять и вмешиваться в это действо — увольнение кого-то всегда некрасиво, а в этом случае — особенно. Но слова вылетели у меня изо рта раньше, чем я смог им помешать.

— Ну песни у тебя — дерьмо с намеком на актуалочку, — я ехидно ухмыльнулся.

Я посмотрел на сцену, где стоял с гитарой Борис Хмельницкий, и меня снова накрыло — я уже почти научился распознавать эти странные видения.

* * *

— Мои песни получше будут, — продолжил я. — К тому же я за них денег не беру.

— Да ты… — Высоцкий шагнул было ко мне, но сбоку выразительно кашлянул Валентин: — Что ты там можешь насочинять?

— Гитару дадите — покажу, — я посмотрел на Хмельницкого, который примостился на краю сцены как раз с шестиструнной гитарой. Тот неуверенно глянул на Любимова, худрук кивнул — видимо, почувствовал, что это может привести к разрешению конфликта с минимумом последствий, и Хмельницкий протянул гитару в вытянутой руке.

За ней пришлось идти — мимо набежавших актеров, мимо Высоцкого, за которым приглядывал Валентин. Это было похоже на путь на эшафот, который закончился приятным деревом грифа, напомнившим мне о спасательном круге. Я огляделся, пристроился рядом с владельцем гитары на краю сцены, попробовал взять аккорд — всё было настроено, а струны были приятной мягкости. Гриф, правда, был чуть шире, чем я привык, но это мне не мешало. Оставалась одна проблема — я не знал, чего сыграть этим искушенным в искусстве людям.

Мне очень хотелось исполнить «Кукушку», которую я пел Высоцкому и его пьяным друзьям в своей галлюцинации. Но это была очень медленная и печальная песня, которая совершенно не подходила обстановке. Что-то из «Воскресенья»? Наверное, «Музыкант» подошел бы, но от него меня заранее тошнило. А потом у меня щелкнуло.

Я перехватил гитару поудобнее, взял аккорд, ударил по струнам:

— Кто виноват, что ты устал, // Что не нашёл чего так ждал, // Всё потерял что так искал // Поднялся в небо и упал…

Это была идеальная песня для этой ситуации. Я точно знал, что Алексей Романов её ещё не написал, ну а до записи первого альбома «Воскресенья» оставалось целых восемь лет. Так что пусть примут извинения, но у них и без этого хита хватит песен, чтобы заполнить кассету с двух сторон. [2]

— И меркнет свет, и молкнут звуки, // И новой муки ищут руки. // И если боль твоя стихает, // Значит, будет новая беда!

Я читал, что в восьмидесятые «Кто виноват?» стало негласным гимном требования перемен — ровно до тех пор, пока Цой с «Кино» не выпустили одноименную песню. Но в ней не было ничего крамольного — название взято из книги Герцена, которого коммунисты нежно любят, в тексте есть только один двусмысленный момент — про «теплые места», которые забиты. Ну а всё остальное — просто философский поиск смысла жизни отдельно взятого человека и не более того.

— Кто виноват и в чём секрет, // Что горя нет и счастья нет? // Без поражений нет побед // И равен счёт удач и бед…

Я всё же не стал досматривать до аплодисментов и ажиотажа новых поклонников моего таланта, стряхнул с себя морок, покачал головой и всё-таки пошел на выход. Но всё же не выдержал и бросил через плечо:

— Песни пишут многие, Владимир, а поют — ещё больше. Но это именно песни, а не шутейки про Вань и клоунов.

* * *

— Дай закурить, — попросил я, когда мы уселись в машину.

Валентин с сомнением посмотрел на меня, но протянул пачку «мальборо».

— Только давай не в салоне, а то в гараже опять ворчать будут.

Я хмыкнул, достал сигарету и послушно вылез на свежий воздух.

— Чего хмыкаешь? — Валентин щелкнул своим «зиппо» и дал мне прикурить. — У тебя всегда так интересно дни проходят?

— Нет, обычно всё более скучно, — я затянулся и в очередной раз пообещал себе бросить курить. — Сегодня просто день такой, Юпитер в третьем доме или что-то подобное. Впрочем, я и сам такого не ожидал. Думал, просто обменяемся мнениями и разойдемся. В предыдущие встречи Высоцкий показался мне более вменяемым.

— А его и взаправду уволили?

— Кто ж знает? — я дернул плечом. — Любимов его постоянно увольняет, но потом отменяет свой приказ. Высоцкий же алкоголик, сам слышал — спектакли срывает, дисциплина хромает, поводов много. Но и он прав — народ часто ходит именно на него, а не на спектакли Таганки. Так что тут палка о двух концах.

— Хм… хорошо, что никогда не работал по театрам, — Валентин почесал в затылке. — Если бы я его не скрутил, ты что стал бы делать?

— Без понятия, — я развел руками. — Даже мыслей не было в тот момент. Я у Любимова четыре контрамарки в свое время выпросил на завтрашний спектакль. Две отдал женщине-театралке, которая помогла из одного дела выпутаться, а ещё две — бывшему своему начальнику из московского управления, полковнику Денисову. Вот и думал, наверное, о том, чтобы ничего не испортить, чтобы они завтра удовольствие получили. Но, видимо, не судьба…

— Да уж, не судьба. А что за Ванька и клоуны?

Я не знал, когда Высоцкий написал эту песню, но судя по его ошарашенному взгляду, он либо её только-только закончил, либо находился в процессе. Поэтому ответил я с определенной долей уверенности:

— Песня, над которой Высоцкий сейчас работает. Про супругов из народа, которые телевизор смотрят. Забавная. Но, кажется, на публике он её не пел. Это я специально, чтобы он убедился во всемогуществе Комитета. [3]

Мы засмеялись, заслужив мимолетную порцию внимания прохожих. Потом всё же погрузились в «Волгу» и отправились на службу.

[1] Это Анатолий Васильев, вместе с Борисом Хмельницким он был композитором спектакля «Добрый человек из Сезуана», а также — первым исполнителем роли Янг Суна. Потом, после прихода на эту роль Высоцкого, выходил на сцену в качестве одного из музыкантов — впрочем, у него и без этого было много занятий. Но человеком он был верным Таганке, так что этот приказ наверняка выполнил бы.

[2] Песню «Кто виноват» Романов написал в 1974 или 1975 годах, но записана она была в составе «Воскресенья» в 1980-м.

[3] Песня называется обычно «Диалог у телевизора» («Ой, Вань, смотри, какие клоуны…») и первое исполнение её было в январе 1973-го. То есть в конце августа 1972-го какие-то черновики у Высоцкого наверняка имелись.

Глава 7

«Нас приняли в объятья»

Валентин высадил меня у управления и отправился сдавать машину — ну или по каким ещё делам, я не стал интересоваться. Мне было чем заняться и без него, но у дежурного меня ждал отчет по телефонному номеру, который мне продиктовал Сава. Не отходя от кассы я вчитался в небольшой текст и погрузился в странное состояние глубокой задумчивости.

В справке было черным по белому написано, что этот номер записан на целого генерала Кузнецова, занимавшего немалый пост в системе противовоздушной обороны Московского военного округа. Жил этот генерал в «генеральском» доме на Ленинградском шоссе, рядом со станцией метро «Сокол» — я читал про это «общежитие» знаменитых советских военачальников, их мемориальными досками был увешан весь фасад этого образчика сталинской архитектуры.

В то, что к Саве заявился сам генерал, я не верил абсолютно — тот, скорее, прислал бы взвод подчиненных, чтобы они привезли нужного человечка к нему домой. Да и вряд ли этот генерал был относительно молодым человеком, даже не заставшим войну. В общем, я склонялся к тому, что Юрий был то ли сыном, то ли внуком, что нисколько не облегчало мою задачу. Я не мог просто зайти туда и поговорить с Юрием — посторонний мог попасть в «генеральский» дом только по предварительной записи и если жилец одобрит визит, в противном случае его не пустят в подъезд местные консьержи и лифтеры в штатском. Ну а светить свои корочки и тем более придавать делу официальный статус я не хотел.

Правда, я мог позвонить, но полученная в нашей справочной информации не отвечала на главный вопрос — кем мог быть этот Юрий и какой у него статус. Правда, была ещё одна ниточка, которая вела к нему — киностудия «Союзмультфильм», где базировалась группа, которую Юрий упоминал в разговоре с Савой.

Я добрался до своего кабинета, плюхнулся в кресло, посмотрел обычный, не секретный справочник — и выписал себе семь цифр очередного телефонного номера.

В «Союзмультфильме» то ли не было штатного секретаря, то ли он периодически отлучался с рабочего места, но трубку там подняли только с третьего звонка и примерно в тот момент, когда я хотел вообще отказаться от идеи дозвониться до этой организации и наведаться туда лично.

— Да, слушаю, — сказал обычный мужской голос.

— Здравствуйте, — я был сама вежливость. — Мне нужен Юрий из вашей музыкальной группы. Могу я его услышать?

— Юрку-то? — кажется, мой собеседник слегка озадачился. — Они, кажется, ещё не приходили… да и сегодня могут вообще не прийти, запись, кажется, на завтра назначена. Но попробуйте перезвонить попозже…

— Подождите! — крикнул я, поскольку на том конце явно собирались прервать разговор.

— Да?

— А не уточните, как называется их группа? А то Юрий говорил, но я запамятовал…

В трубке немного помолчали.

— Называется… как-то смешно они называются, кто-то говорил… сейчас… О! «Оловянные солдатики» — вот как они называются. Так что, перезвоните позже? — с надеждой спросил собеседник.

— Перезвоню, — твердо пообещал я и посмотрел на часы.

Четыре часа, куда уж позже? Кто там будет сидеть после окончания рабочего дня?

Я вздохнул, поняв, что никогда до конца не пойму характер творческих людей. Впрочем, у меня был один знакомый, который хорошо разбирался в этих непонятных характерах и любил делиться своими знаниями.

* * *

— Совсем меня забыл, раньше чаще виделись, — пожаловался «Мишка», с которым мы встретились на одной из скамеечек, стоявших рядом с храмом Всех Святых.

Место я выбрал не случайно — перед нами как на ладони был тот самый «генеральский» дом, а при некотором желании я мог бы найти окна нужной квартиры на пятом этаже обращенного к церкви крыла.

— Дела, — неопределенно сказал я и спросил: — Закурить не будет?

Закурить у «Мишки», разумеется, было, и мы некоторое время молча дымили, рассматривая прохожих. Несмотря на будний день, их было полно — это был очень популярный проход от «Сокола» к остановкам троллейбусов и автобусов, которые везли страждущих в те районы Москвы, куда фиолетовая ветка метро пока не докопалась. Люди, конечно, не молчали, у храма стоял постоянный гул, разбавляемый звуками автомобилей и взрыками автобусных двигателей.

Это была ещё одна причина, по которой я вытащил своего информатора именно сюда. Любая «наружка» будет здесь как белая ворона, а направленные микрофоны ничего не дадут. Но я надеялся, что ещё не дорос до того уровня, на котором использование такой продвинутой техники в отношении меня было бы признано экономически обоснованным.

— Про Высоцкого ничего больше не было? — спросил я.

— Нет, не слышал, — «Мишка» помотал головой. — Квартирник, кажется, был пару недель назад, а потом он в театре плотно завис, у них же скоро открытие сезона. В кино, кажется, позже, там все в отпусках.

— По моей информации, его не будет завтра в спектакле, его роль Анатолию отдали, — голосом человека, сообщающего вселенские тайны, произнес я.

«Мишка» удивленно посмотрел на меня.

— Это не вы его?..

— Ну что ты, мы так не работаем, — улыбнулся я. — Это он сам. Впрочем, кто их знает, до завтра времени полно, могут и переиграть.

— Это точно, — согласился он. — А ты о нем хотел что спросить или ещё какой интерес есть?

— Есть, — не стал я ходить вокруг да около. — Группа «Оловянные солдатики». Слышал о такой? Кто там играет? Меня интересует гитарист по имени Юрий.

«Мишка» чуть задумался, потом кинул взгляд на «генеральский» дом и понятливо кивнул.

— Так вот почему ты решил здесь встретиться… — протянул он. — Только Юрий с «солдатиками» не играет, хотя иногда и помогает им, он сейчас в «Троллях». Они с Харитоном дружили, Харитон иногда у него в «Соколе» играл, у них база была как раз в этом доме, в дальнем крыле. Там в подвале красный уголок, им и выделили от щедрот. Я там был пару раз, мне не понравилось — слишком мрачно, на мой взгляд. Но ребята были довольны.

Я порылся в памяти «моего» Орехова — нет, про «Сокол» он даже не слышал, это было вне его интересов.

— А что за «Сокол»? — равнодушно спросил я.

— Да группа такая, битлов играли, роллингов, Пресли… — охотно объяснил «Мишка». — Их Айзеншпис продвигал, даже помог им легальный статус в Туле получить. Ну а как Айзека того…

— Арестовали? — уточнил я, и «Мишка» кивнул: — А за что?

— За валюту, у него целые пачки баксов нашли. Червонец дали…

Я грустно подумал, что валюты в моей жизни становится слишком много.

— А, ну поделом.

— Ну да, сам дурак, заигрался, думал, помогут знакомые. Ан нет, с таким не помогают, — согласился он. — Но я слышал, что могут его досрочно выпустить, за хорошее поведение.

Это у нас могут, мысленно согласился я. Особенно если к судьям позвонят нужные люди, которым другие нужные люди объяснят ситуацию в правильном свете. Коррупция в свободной России возникла не ниоткуда, она вполне неплохо себя чувствовала и в СССР.

— И это поделом, — сказал я. — А кто такой этот гитарист Юрий Кузнецов?

«Мишка» как-то неловко отвел взгляд.

— А зачем он тебе? — глухо спросил он.

— Уж точно не для того, чтобы в антисоветчине обвинить… — хмыкнул я. — Да и вряд ли получится, раз их на «Союзмультфильме» терпят. Этот Юрий на одного моего знакомого вышел, тот в Киеве живет, и пригласил в свою группу. Вот и пытаюсь понять, что за люди, как ходят, чем дышат. Ну а там видно будет, что тому знакомому советовать — либо пусть на попе ровно сидит, либо чтобы брал ноги в руки и бежал соглашаться, потому что Москва и всё такое.

«Мишка» выдохнул с явным облегчением.

— А, ну раз так… Насчет бежать — ничего сказать не могу. «Сокол» был крепкой командой, им многие знающие люди пророчили большое будущее — а вон как вышло. «Солдатики»… там сложно всё. Да и Юрка вроде с ними не играет, у него сейчас работа, ему почти не до музыки. Не знаю, куда он твоего приятеля звал… если только снова не решился банду собрать. [1]

— А что сложного у эти «Солдатиков»? — уточнил я.

— Да как тебе сказать… Экспериментируют ребята, всякое пробуют. Вот только то, что они пробуют, народу не зайдет. А если народу не зайдет — на концерты никто приглашать не будет. Поварятся в собственном соку года два и разбегутся по другим группам. Обычно так бывает. Хотя… эти их «мультики» могут и помочь, там неплохо платят, как я слышал.

Последнюю фразу он произнес с легкой завистью и, в принципе, я его понимал. «Мишка» работал на КГБ больше десяти лет, и ему дозволялось чуть больше, чем другим артистам. Поэтому в дополнение к театральным гонорарам он ещё и по кабакам выступал, получая чистый, неучтенный нал; ну и какая-то денежка ему капала от Конторы. Но ради всего этого ему буквально приходилось крутиться, как белке в колесе, а эти молодые ребятишки получали едва ли не больше, поигрывая в своё удовольствие по нескольку часов в день.

— Везде хорошо, где нас нет, — философски заметил я. — Думаю, будь у них талант, они бы с удовольствием с тобой поменялись. А так приходится это… экспериментировать и пробовать. Так что думаешь? Что стоит советовать знакомому?

«Мишка» чуть качнул плечами.

— Ты лучше сам с ними поговори, а потом и решай, — сказал он. — Так-то они парни простые, вряд ли что скрывать будут. Да и приглашали, наверное, не просто так. Этот твой знакомый как?

— Нормально, — неопределенно ответил я — Гитара, бас-гитара, даже на синтезаторе может. И образование есть. Он сейчас в «Смеричке» устраивается, это та, которая «Червона рута».

— О, ну из такого коллектива уходить… — «Мишка» недовольно покачал головой. — Хотя я всей истории не знаю, да и эти национальные ВИА… они все странные. Может, ему тут и лучше будет. В крайнем случае свистни, пристроим его куда-нибудь, денег заработает, это обещаю.

— Спасибо, — от души поблагодарил я. — Кстати, а как «Сокол» в этот дом пролез? Тут же одна армия живет, чужих даже на порог не пускают, — спросил я.

«Мишка» хмыкнул.

— Так они и не чужие, — ответил он. — У Юрки папа — самая натуральная армия, генерал, в ПэВэО служит. Ну и живет тут, куда ж без этого. Вот он и выделил ребяткам помещение, чтобы им было, где играть.

Хорошо, когда твои предположения сбываются. Плохо, что сбываются те предположения, которым бы лучше не сбываться.

— И что, там сейчас никто не играет? — я кивнул в сторону крыла, где находилась репетиционная база «Сокола».

— Нет, почему? — удивился «Мишка». — Свято место, как говорится… как раз твои «солдатики» иногда там репетируют. В основном они, конечно, у «мультиков» тусуются, но иногда и сюда забредают.

— У них тоже кто-то в этом доме живет?

— Ну да, — подтвердил он мои опасения. — У Харитона… Сереги Харитонова… отец — адмирал, в министерстве работает. Ну и живут они тут. Так что как-то с отцом Юрки сговорились.

— Вот как… любопытненько, — пробормотал я. — Ладно, спасибо за информацию, буду думать.

И лишь после этого я понял, что зачем-то повторил слово, которое совсем недавно при мне употребил Валентин. А заодно вспомнил, что мне ещё нужно было от «Мишки».

* * *

Так уж сложилось, что мне в наследство от настоящего Орехова не досталось ни одного контакта среди валютчиков. Он этой темы, похоже, избегал сознательно — то ли боялся, то ли брезговал, из его воспоминаний я этого так и не понял. Но факт оставался фактом — все мои знания о валютном рынке СССР начала семидесятых были получены в далеком будущем и содержали заметную долю позднейших выдумок и городских легенд. Не считать же за достоверный источник информации, например, сериал «Фарца»? Да и в воспоминаниях участников этого процесса были определенные и, как я думал, существенные неточности.

Можно было просто спросить того же Валентина — думаю, он спокойно выдал бы мне парочку служебных тайн, не моргнув глазом. Но мне не хотелось становилось слишком ему обязанным, я и так после сегодняшних перформансов — сначала с Якобсоном в «Лефортово», а потом с Высоцким на Таганке — чувствовал некий долг по отношению к этому человеку. А Валентин жил по правилам Конторы уже двадцать лет, так что недооценивать его догадливость не стоило — я был уверен, что и он в курсе этого долга. В принципе, я морально был готов к тому, что придется отрабатывать, но увеличивать задолженность не хотел. Это тоже была своего рода игра, в которую играли в КГБ.

Ну а «Мишка», как артист развлекательного жанра, какие-то дела с валютчиками имел. Не по крупным суммам, упаси боже, просто иногда ему перепадали чаевые в ассигнациях вовсе не банка СССР, а недружественных стран. Связано это было с контингентом, который зависал в ресторанах по вечерам — всякие подпольные и не подпольные миллионеры, какие-нибудь криминальные авторитеты, те же фарцовщики и другая непростая публика, которая любила друг перед другом выделываться. И если какой-нибудь грузинский цеховик заказывал лезгинку за червонец, то вор в законе из солнечного Азербайджана мог дать за кавер песни Магомаева и десятку долларов — чтобы показать, что он круче и щедрее.

Такие лабухи как «Мишка» принимали всё, и в какой-то момент перед ними в полный рост вставала проблема — куда девать незаконно полученную валюту. Более осторожные сбывали её через своих менеджеров, которыми, как правило, подрабатывали администраторы тех самых ресторанов. Но у кого-то среди знакомых обязательно оказывался «жучок», который с удовольствием принимал иностранные дензнаки и даже не слишком занижал курс. «Мишка», по воспоминаниям «моего» Орехова, как раз сбывал валюту через знакомых, а, значит, что-то знал об этой кухне.

— Ещё один вопрос, — сказал я, чуть понизив голос. — Валюта. Зачем «жучки» её собирают? Что с ней дальше происходит?

При этом я внимательно смотрел по сторонам, следя, чтобы никто из посторонних не приблизился на дистанцию устойчивой слышимости. Но народ продолжал идти по своим делам, лишь иногда кто-то завистливо поглядывал на двух молодых мужчин, что вальяжно заняли одну из двух лавочек, да так, чтобы никто рядом не устроился.

— А… а зачем тебе? — нервно спросил «Мишка».

— За надом, — чуть улыбнулся я. — Это консультация, я попробую тебе премию выписать потом. Просто никогда в этот нужник не совался, а тут прямо со всей дури грохнулся, вот и пытаюсь вылезти так, чтобы больше ничего не испачкать.

— А… почти понятно… надеюсь, выберешься, — сказал он. — Там всё просто, насколько я знаю. Валюту скупают евреи, которым выезд разрешили, за любые деньги. Курс дикий, но они и не торгуются. Ещё я слышал, что народ на золоте круто зарабатывает. Айзек как раз на этом погорел.

— На золоте? — удивился я.

В моём будущем золото вроде было доступно для покупки физическими лицами, но я не помнил, чтобы продавали прямо слитки — кажется, они продолжали лежать в банке, но у покупателя появлялся на руках сертификат. Неужели строивший коммунизм СССР в этом отношении обогнал свободную Россию?

— Ну да, — подтвердил «Мишка». — Его купить можно, но не всем. Для этого всяких негров из «лумумбария» используют — они иностранцы, с них спрос маленький. Килограмм, кажется, полторы тонны баксов… долларов… если доллар скупать по три рубля, сплошная выгода получается. Кавказцы этот слиток с руками отрывают за двадцать кусков. [2]

— Солидно… ладно, похоже, это не мой случай, пусть он за Айзеншписом останется, — улыбнулся я. — Спасибо.

* * *

«Мишка» ушел, я ещё с полчаса сидел на лавочке напротив «генеральского» дома. Полученная мною информация об Юрии и о группе «Оловянные солдатики» не воодушевляла. Судя по всему, это были некие ребята из мажоров, которые таким нехитрым образом то ли развлекались, то ли выражали своего рода протест против поколения своих родителей. Я склонялся к последней версии — наверняка у Юрия и Харитона в семьях царили армейские порядки, и они были счастливы вырваться на волю. Ну а рок сейчас и был тем самым протестом — всё же слушать «Валенки» на ежедневной основе дано не каждому, и Кобзон с Магомаевым из телевизора и радио уже вызывали идиосинкразию у определенной части населения СССР, причем, как правило, молодежи. Лет двадцать назад этим протестом занимались стиляги, потом битники, сейчас дело дошло до рокеров с хиппи, а через какое-то время появятся панки, металлисты и не любящие их любера.

В принципе, дело было насквозь житейским. Вот только мне было неясно, стоило ли тащить сюда Саву, чтобы он со всего размаха впечатался в этот протест. Случись чего, своих сыновей генералы, пожалуй, трогать не будут, а вот пришлого украинца раскрутят по полной программе. А эти ребята наверняка и спиртным баловались, и в фарцовку залезали — пластинки западных групп сами себя не купят, — и, возможно, иногда делали то, что советское законодательство однозначно трактует как хулиганство.

Наверное, «Мишка» был прав — надо выходить на прямой контакт с этим Юрием, посмотреть на него в естественной среде обитания, а уже потом и принимать окончательное решение.

С этой мыслью я всё же освободил лавочку, на которую немедленно плюхнулись две женщины с грудой сумок — приезжих на «Соколе» всегда было полно, они любили инспектировать местные магазины — и отправился в сторону дома. Ехать в Контору было уже поздно, а все дела я вполне мог отложить на завтра. Меня ждал Якир, ждала и Алексеева, а заодно я хотел побеседовать ещё и с Марком Морозовым. Вернее, не совсем хотел — я вдруг понял, что моя жизнь будет лучше, если я больше никогда не увижу ни одного диссидента. Впрочем, я хорошо помнил девиз десантников, а потому был готов жертвовать своими нервными клетками, общаясь с неприятными людьми столько, сколько будет нужно, чтобы надежно отправить их за решетку.

* * *

Свою соседку Лидию Николаевну я приметил издалека, как и её слегка напряженную позу — она словно кого-то высматривала, и я почему-то был уверен, что знаю, кого именно. Поэтому постарался сделать так, чтобы она заметила меня как можно быстрее — не прижимался к бордюру и не прятался за кусты, а шел открыто по самому центру нашего проезда и даже что-то насвистывал. Но у подъезда сделал вид, что только разглядел женщину, подошел к ней и вежливо поздоровался.

— Куда-то ты запропал, Виктор, — сказала она с легкой укоризной. — Собиралась вечерком к тебе постучаться.

— Да и раньше могли бы, — ответил я. — Я человек простой, вы же знаете. Правда, нас иногда дома не было, но иногда были — и не только по вечерам.

— Нас? — её голос странно дрогнул.

— Татьяна, — напомнил я. — Мы с ней поженились, теперь вместе делим мою квартирку.

— Ах, вон оно что, — Лидия Николаевна выглядела вконец убитой. — Тогда моя просьба, наверное, не к месту будет.

Вообще я был уверен, что она знает о моей свадьбе. Но мы действительно давненько не пересекались — уж не знаю, по какой причине, но с соседями в городских многоэтажках такие оказии случаются постоянно. Вроде и живут люди рядом — а не видят друг друга неделями.

— Зависит от просьбы, — радушно сказал я. — Некоторые всегда к месту.

— Это с Ниночкой связано…

Ах, вон оно что. Впрочем, эту ситуацию тоже надо было разруливать, и, пожалуй, сейчас был подходящий момент. Я тоже сел на лавочку, развернувшись к женщине, и с участием спросил:

— У неё что-то случилось? Не слышал от неё ничего с того раза, как уехала в свой стройотряд, так и всё.

— Да она и не хотела тебе говорить, это я сама… — пробормотала он.

— Лидия Николаевна, говорите прямо, мы же сто лет знакомы, — я улыбнулся, хотя к моей душе начали подбираться когтистые кошки.

Всё же Нину я тоже приучил, хотя вовсе не стремился к этому, и если у неё какие-то проблемы из-за меня, то придется что-то делать. Впрочем, я надеялся, что студентка уже четвертого курса не способна влипнуть в слишком уж сильные неприятности.

— Да она мне вчера позвонила с просьбой, — начала она издалека. — Спросила, не хочу ли я сдать ей комнату… сам же знаешь, у меня их три, а живу одна. Но привыкла уже, хотя с ней мы пососедствовали, думаю, и дальше уживемся.

Муж Лидии Николаевны умер года три назад, уже после того, как мы заселились в этот дом. Трешку они получили благодаря двум разнополым детям, но те и тогда были взрослыми, а сейчас дочь уже была замужем, а сын учился на военного летчика под Саратовом.

— А в чем же дело? — удивился я. — Если ей нужно, а вы не против — пусть живет.

— Да как же так! — воскликнула она. — У вас же…

— Лидия Николаевна, — перебил я. — Я уже говорил — у нас с Ниной ничего не было. Всё, что я делал — оказывал ей шефскую помощь, как человеку, попавшему в затруднительное положение. Возможно, она что-то и выдумала, но это понятно — девушке лишь двадцать лет, в её возрасте выдумывать хорошо получается. Но никаких планов в её отношении у меня нет и никогда не было, а когда в моей жизни появилась Татьяна, это ещё и невозможно стало. Я всё-таки старого воспитания. Так что вряд ли её присутствие в вашей квартире смутит меня или мою супругу. У нас вообще скоро ребенок родится, нам будет не до всяких глупостей.

— И всё же…

— Никаких «и всё же»! — твердо сказал я. — Лидия Николаевна, исходите из своих интересов. Вам — лишняя прибавка к пенсии, а Нине… уж не знаю, наверное, ей понравилось на метро в институт ездить? В любом случае, надеюсь, ей будет хорошо. Только большую цену за комнату не назначайте, они с матерью не слишком богато живут. Ну, мне пора, Лидия Николаевна… И так сегодня задержался.

Я встал с лавки и быстрым шагом скрылся в подъезде, пока она ещё что не придумала. На выдумки горазды не только молодые девчонки, но и вполне пожившие женщины.

[1] «Оловянные солдатики» спели хит «У попа была собака» рок-группы «Dvornjagi» для 9-го выпуска «Ну, погоди!» (возможно, что-то ещё озвучивали). Ну а «Сокол» — это песня для мультика «Фильм, фильм, фильм», но поют там не они, а солисты ВИА «Орфей».

[2] Этот случай я взял из реальных воспоминаний Айзеншписа. Риск, конечно, был велик — в КГБ вполне знали, что валютчики скупают золото через студентов института имени Патриса Лумумбы. Но и навар был приличным. Доллар по 3 рубля скупали, но не всегда и не у всех; чаще отдавали 5 рублей. Получившие разрешение на эмиграцию могли покупать и по семь; впрочем, они чаще тоже работали по золоту — меньше по объему, легче спрятать.

Глава 8

«У всех на лицах радость»

Сначала я не заметил, что настроение Татьяны было на нуле — слишком был погружен в размышления о событиях этого дня, который оказался слишком насыщенным даже по моим мерках, пусть я и хорохорился перед Валентином. При этом больше всего меня беспокоил неведомый гитарист Юрий — мне почему-то казалось, что мне предстоит сделать важный выбор, от которого будет зависеть не только моё будущее. Просчитать все варианты быстро не получалось, и я мысленно находился не в этой вселенной, когда открывал дверь и целовал жену в щеку. И потом, когда она накладывала мне поесть, я тоже не обратил внимания, что Татьяна менее разговорчива, чем обычно, и даже ничего не сказала о том, сколько раз сегодня пнул её малыш.

Лишь проглотив немного картошки с отбивными, я вернулся в этот мир, отложил свою дилемму на более подходящее для мудрых мыслей утро, и понял, что с ней что-то не так. Выглядело это «не так» очень наглядно — суровая складка на лбу, чуть более розовые щеки и глаза, в которых плескался настоящий, неподдельный гнев. Сложить два и два было нетрудно, поэтому я старательно прожевал то, что уже откусил, положил ложку в тарелку, откинулся на спинку кухонного стула и невинным тоном спросил:

— Уже знаешь?

Она несколько секунд пыталась испепелить меня взглядом, но потом сдалась. Устало села напротив и тихо сказала:

— Доложили, у нас в театре такое в тайне надолго не удержать… Зачем ты туда поехал?

— Честно — сам толком не знаю, — я состроил виноватое выражение лица. — Думал, зайду, поговорим, а там видно будет. Но как зашел, сразу понял, что идея — так себе. Вот в том, что не ушел после осознания этой мысли — в этом виноват, каюсь.

Татьяна печально вздохнула.

— Что там хоть было? — спросила она. — Девчонки рассказали всякие ужасы — мол, то ли ты избил Во… Высоцкого, то ли он тебя. То ли один на один дрались, то ли ты на всю труппу накинулся… и по всему зрительному залу и по всей сцене — лужи крови.

Я усмехнулся.

— Этим твоим девчонкам… Сама подумай — если бы я такое устроил, смог бы прийти домой вовремя? Сейчас бы сидел, писал пятнадцатую объяснительную и мысленно готовился бы к жизни в камере.

— Да кто ж вас знает… — ещё один печальный вздох.

— Действительно, — я улыбнулся. — Всё было гораздо проще и скромнее. Мы с Валентином… это мой коллега, он никогда на Таганке не был, вот и напросился со мной… зашли, скромно посидели в уголке, пока репетиция шла. Потом Любимов спросил, зачем я пришел, я и рассказал о том, как Высоцкий к тебе приходил. Кстати, можешь называть его Володей, если уж привыкла. По себе знаю — от некоторых привычек сложно избавиться…

— Не хочу, — Татьяна упрямо покачал головой. — Привычка — да, осталась, но никаких Володь! Пусть я пока сбиваюсь, но скоро заново привыкну. Я же его не видела до вчерашнего… сколько? Три с лишним месяца. И очень удивилась, как могла его любить, да ещё так, как любила. Странно это всё, будто гипноз…

Я качнул плечами.

— Да какой там гипноз, ты ещё Мессинга вспомни. Всё опять же проще. Сколько тебе было лет, когда ты пришла на Таганку?

— Двадцать пять, — ответила она после небольшой паузы.

— Возраст, конечно, не детский, — я улыбнулся, — но близко к тому. И даже не вспоминай, что ты уже была замужем, ранние браки редко помогают повзрослеть. И получилось, что столкнулись молодая неопытная девушка и уже опытный сердцеед, который к тому же хорошо знал все порядки театра — он же там работал, если я ничего не путаю, с шестьдесят четвертого?

— Да, два года, — подтвердила Татьяна. — И до этого в других театрах работал… в Пушкинском больше всего, но о том времени я плохо знаю, никогда не спрашивала…

— Да и бог с ним, — отмахнулся я. — Дело в том, что через два года в любом месте человек становится старожилом. Уже не путается в коридорах, знает коллег не только в лицо, но и по именам, у него появляются друзья и приятели. Для новичка лестно заполучить такого старожила в качестве кого-то вроде наставника. Думаю, вы так и играли свои роли — он был лидером, а ты соглашалась быть его верной спутницей.

Татьяна ненадолго задумалась, но потом кивнула.

— Да, пожалуй, так всё и было. Я именно что соглашалась. И ещё мне было лестно, что он меня… приблизил.

— И это тоже, — подтвердил я. — В принципе, мне всё понятно было ещё тогда, в январе, при нашей первой встрече, особенно на квартире у Золотухина. Другие актеры по какой-то причине отдали первенство Высоцкому, ищут его внимания, поддерживают его темы, слушают его песни. В театре он, можно сказать, такой же альфа, которым был в ваших отношениях…

— Что за альфа? — поинтересовалась она.

— Это из биологии, — без паузы объяснил я. — Альфа-самец — вожак стаи, беты бегают вокруг него и ждут случая, чтобы занять место альфы.

Татьяна рассмеялась.

— Да, похоже, — сказала она. — Они все вокруг него бегали — Дыховичный, Золотухин, Вениамин. Борька вообще, кажется, его боготворит, он и из театра может уйти, если Высоцкого уволят. А остальные, мне кажется, будут только рады — место, как ты говоришь, вожака освободится, можно и побороться за главные роли. В театре всегда идет борьба за главные роли…

Она чуть пригорюнилась, и мне пришлось пересаживаться ближе к ней и обнимать девушку за плечи в обязательном утешении. Так мы просидели достаточнодолго — минут пятнадцать, и за это время я успел смириться с тем, что ужин придется подогревать. В школе КГБ «моего» Орехова учили не только психологии, но и терпению. Впрочем, по последнему предмету я мог бы дать своему предшественнику серьезную фору.

* * *

Пока Татьяна утешалась, я снова мысленно вернулся к генеральским и адмиральским сынкам. Театр я за проблему не считал — мало ли что было, это полковник Денисов мог возить меня носом по столу, поскольку я прыгнул выше головы. Сейчас максимум пожурят, да и то с улыбкой, отечески. Любимов вроде был на моей стороне, так что никаких жалоб с его стороны я не ждал; впрочем, доброжелателей в театральном мире всегда было много, в этом Татьяна была права, и всё будет зависеть от того, как они преподнесут мою встречу с Высоцким. Впрочем, я надеялся, что Бобков сначала выслушает меня, а уже потом будет думать, сечет ли меч повинную голову или нет.

С военными всё было гораздо сложнее. Я мог попасть под внимание контрразведчиков лишь потому, что делал запрос на номер генерала, ответственного за московскую зону противовоздушной обороны. Формально я не нарушил ни одной служебной инструкции. Телефон в том доме попал ко мне в ходе оперативной игры, ведь Сава всё же был моим агентом, пусть и не знал об этом — я не счел нужным оповещать приятеля о том, что делаю. Да и никто не знал об этом, не было никаких бумаг, рапортов и прочих компрометирующих вещей. Ну а чтобы узнать, кто скрывается за этим номером, я поступил по существующим правилам — то есть запросил у коллег из информационной службы соответствующую информацию. И теперь я стоял весь в белом, но лишь в своем воображении. Второе Главное управление славилось жесткими методами работы.

Кроме того, Министерство обороны сейчас в ранге секретаря ЦК курировал мощный Устинов. Этот товарищ обладал огромным влиянием, в том числе и на Брежнева, и в вопросы оборонки никого постороннего старался не пускать, а за своих подчиненных мог и глотку при случае порвать, не особо разбираясь. Андропов не пойдет с ним на прямой конфликт, не та весовая категория сейчас у всемогущего председателя Комитета, он и много позже, насколько я помнил, старался Устинова не задевать.

А вот мне может прилететь по полной — даже разбираться не будут, в какие игры я играю и с кем. Но и в данном случае всё зависит от подачи — кто и, главное, как расскажет тем же Устинову и Андропову о том, во что я вляпался. Умом я понимал, что должен был ещё в управлении зайти к Бобкову и покаяться, но мне очень хотелось, чтобы эта ситуация рассосалась сама собой, без участия начальственных персон. В принципе, я всегда мог сказать Саве, что Юрий человек нехороший, деньги у него брать можно, а работать вместе — не стоит. Это прямо следовало из моей беседы с «Мишкой», пусть и с определенными оговорками.

* * *

— Не расстраивайся по пустякам, — я погладил Татьяну по голове. — И давай я всё же поужинаю, у меня там полтарелки осталось, а я голодный, как сто котов.

Она встрепенулась, как любая женщина, которая услышала от мужчины, что она его плохо кормит. Но быстро успокоилась, поняв, что я не винил её, а почти шутил.

— Да я уже всё… давай я подогрею, минутное дело.

Она засуетилась у плиты, сломала спичку и зажгла комфорку лишь со второй попытки, неловко перевалила картошку с отбивной на сковороду, и как-то нервно начала перемешивать всё это хозяйство, превращая содержимое в какое-то подобие рагу.

Пришлось вставать и брать готовку в свои руки.

— Вижу, как ты всё, — сказал я. — Посиди немного, я всё сам сделаю. И про расстраиваться я не шутил. Всё это дело яйца выеденного не стоит. Сколько раз Любимов увольнял Высоцкого?

Татьяна наморщила лоб, вспоминая.

— Я помню десяток… у него это в шестьдесят восьмом началось, до этого он себя смирно вёл. А потом… даже не знаю, может, он хотел альфой во всём театре стать?

Я молча подогрел блюдо, вернул его в тарелку, выключил газ, снова сел за стол и начал орудовать ложкой. Татьяна терпеливо дожидалась, когда я поем, не торопя и не прерывая разговор.

— В шестьдесят восьмом? — переспросил я. — Нехороший год. Многие тогда свернули с прямого пути. У Высоцкого не было никаких странных знакомых?

Она прыснула.

— У него большинство знакомых — странные. Режиссер тот, который «Вертикаль» снимал…

— Говорухин?

— Да, он, но Во… Высоцкий его Стасом звал. Ещё в конце того года появился Костя, Высоцкий говорил, что у него не аппаратура, а зверь. Ещё иранец какой-то иногда приходил… имя забавное… Серуш? Игорек иногда забегал, бард. А, ну и этот, Вадим, он золото добывает в Сибири. [1]

Это всё было не то. Все, кого перечислила Татьяна, были давно известны как друзья Высоцкого, и в моем времени о них знали все, кто интересовался его жизнью. Как и актеры с Таганки, эти люди не были против советской власти. Они могли позволить себе легкую кухонную антисоветчину, кричать со сцены про Данию, в которой всё прогнило, но при этом с удовольствием пользовались всеми благами и возможностями, которые им предоставлял Советский Союз. Кто-то действительно опередил своё время — как Туманов; но он был единственным, кто оказался способен согнуть бывших зеков и заставить их работать не за страх, а за совесть. Любой другой просто не справился бы — или же пришлось бы воссоздавать ГУЛАГ, чтобы эти артели из бывших заключенных могли бы работать и приносить стране столь нужное ей золото, ради которого власти готовы были закрывать глаза на любую побочную деятельность этого протопредпринимателя.

Тоже и с «Костей», то есть с Мустафиди — талантливый инженер, работает в закрытом НИИ, со своей работой справляется. Ну а то, что он возится с Высоцким, записывает его песни, а потом распространяет пленки по стране — невинная блажь, которая позволяет этому человеку не слишком думать о деньгах и прочих благах. Поэтому пусть он даже утащит с работы десяток секретных тиристоров — СССР не обеднеет, зато на зарплате можно сэкономить.

Говорухина трогать вообще смысла нет. Тот в политику не лезет, снимает фильмы, которые народ даже смотрит. Сейчас мотается по стране, делает экранизацию «Робинзона Крузо» с Куравлевым, должно получиться забавно. Это я знал, что в перестройку режиссер громко заявит, что «Так жить нельзя», а потом популяризует фразу «Россия, которую мы потеряли», имея в виду имперские времена. Но до той перестройки ещё дожить надо, а после Говорухин снял свои розовые очки и даже в Думе работал на благо партии и народа — другой партии и другого народа, конечно, но работал. [2]

В общем, с этой точки зрения Высоцкий вроде чист, как стеклышко. Но я читал в своем будущем, что он почему-то сильно ненавидел Сталина, и эта ненависть не могла быть его личным чувством — кто-то ему её внушил, причем очень качественно. Но среди тех знакомых Высоцкого, что назвала Татьяна, такого прожженного антисоветчика не было.

Если только…

— Таня, а ты же с Влади не пересекалась? — спросил я.

— Нет, конечно, — она недоуменно посмотрела на меня. — Но там забавно было. Высоцкий сначала её от меня прятал, а потом — меня от неё. Хотя что я говорю… ничего забавного, конечно, не было… На комедию вовсе не похоже.

— Не похоже, — согласился я.

* * *

Коммунистические партии капиталистических стран всегда были вещью в себе. Советский Союз долго финансировал их в ущерб своим интересам, надеясь на ту самую мировую революцию, пожар которой обещал раздуть Маяковский. В будущем я читал какое-то исследование, в котором говорилось, что компартия США, например, чуть ли не целиком состояла из агентов ФБР — и фактически СССР давал деньги на работу против себя. Ещё у меня в памяти засела история про каких-то английских актеров, достаточно известных, которые тоже считались коммунистами, но в реальности были сторонниками Четвертого Интернационала и непосредственно Троцкого. [3]

Несмотря на то, что при Сталине этого Троцкого санкционировали ледорубом по голове, его идеи оказались чрезвычайно живучи — кто-то даже был уверен, что скрытым троцкистом, удачно избежавшим репрессий тридцатых, был и Хрущев, из-за чего у нас и случилось развенчание культа личности. Правда, я сомневался в этой теории, но уж больно много дел наворотил этот деятель — Молотов прав, тот был словно Мидас наоборот, всё превращал в дерьмо. Даже разоблачение культа личности провел так, что лучше бы не проводил.

Что касается Влади, то она была видной французской коммунисткой, именно поэтому часто приезжала в СССР, да и её брак с Высоцким власти разрешили не в последнюю очередь из-за её убеждений. Но компартия Франции не рвалась устраивать социалистическую революцию, свергать власть капиталистов и буржуев, местные коммунисты неплохо жили и так. СССР для них, кстати, не был непререкаемым авторитетом, на чем настаивали Брежнев и компания. К тому же не так давно, как раз в шестьдесят восьмом, в Париже бунтовали не коммунисты, а настоящие леваки, чьим кумиром почему-то был китайский Мао, который, правда, точно троцкистом не был, это верный сталинист самого прожженного толка. В общем, сумбур в головах французов в те годы стоял знатный.

— А когда они познакомились? — спросил я. — Не помнишь год?

Сам я, разумеется, не помнил. Память «моего» Орехова немного помогала, но он путал 1968 и 1969. Ну а в 1970-м Высоцкий и Влади уже оформили свои отношения.

— В шестьдесят седьмом, — без паузы выдала Татьяна. — В июле, она на кинофестиваль приехала, и её к нам привели, «Пугачева» смотреть. Я тогда в отпуске была… Ну а потом и начались прятки — как она приезжает, Высоцкий от меня сбегал. Причины разные выдумывал — то к детям, то к маме, то к друзьям срочно надо. Неприятно сейчас это вспоминать, такая дура была… А ведь девчонки в театре предупреждали!

Она расплакалась, и мне снова пришлось её утешать. Делал я это молча — просто не знал, что можно сказать после этой истории. Но для меня стало чуть понятнее, что, скорее всего, именно Влади как-то повлияла на мировоззрение Высоцкого. До встречи с французской актрисой он ничем не выделялся из других актеров средней руки — ни высказываниями, ни поведением. Я даже пожалел, что не стал в своё время читать книгу Влади о Высоцком — мне эта тема никогда не была близка, а по работе таких задач передо мной никто не ставил.

Правда, теперь я ещё сильнее осознавал, что Высоцкий, как и все актеры, был человеком с пластичной психикой, но воздействовать на эту психику надо было исподволь, на протяжении долгого времени — так действовал Любимов, так действовала и Влади, и именно у них получилось вылепить из него то, что им было нужно. Остальные женщины Высоцкого — в том числе и Татьяна — совершали одну и ту же ошибку: добившись желаемого, они успокаивались и просто плыли по воле волн, позволяя другим людям жужжать ему в уши и проповедовать совсем другие ценности, далекие от семейных.

Рассказывать Татьяне о своих мыслях я благоразумно не стал, да и просто не успел. Требовательно затрезвонил телефон, я вышел в прихожую, поднял трубку и чуть похолодел, когда узнал голос человека, который мягко пожелал мне доброго вечера. Это был генерал Бобков.

* * *

— Добрый вечер, Филипп Денисович, — ответил я. — Что-то случилось?

Мы с Бобковым работали вместе уже три недели, и он ни разу не позвонил мне домой. Это, конечно, ничего не значило — полковник Денисов тоже не злоупотреблял таким способом связи, но в случае необходимости пользовался им без колебаний. Возможно, раньше я был генералу просто не нужен — в конце концов, он мог просто не знать, что со мной делать. Ведь формально ему прислали какую-то темную лошадку, офицера из Москвы, которого почему-то выделил сам Андропов, и это могла быть как помощь в укреплении Пятого управления, так и нечто прямо противоположное.

Бобков в качестве начальника мне в целом понравился. До этого я его почти не знал, только общие сведения, без подробностей, хотя пару книжек за его авторством прочел — вряд ли он писал их сам, это было творчество литературного негра, но фамилию свою на обложку Бобков всё же поставил. Книги были любопытными, многие идеи относительно КГБ, которые я озвучивал Якиру или Морозову, я взял оттуда. Но именно что любопытными, не более — посвящать посторонних во внутреннюю кухню Комитета товарищ Бобков не стал и после распада СССР, что было в целом мудрым поступком.

Мы с ним встречались в начале января, почти сразу после моего попадания в 1972 год, и он ту беседу, которую правильнее было бы назвать допросом, помнил, о чем не преминул мне сообщить. Одновременно Бобков признался, что тогда я ему не показался перспективным кадром — был слишком испуган, зажат, говорил то, что хотело услышать начальство, а свои мысли держал при себе. В общем, проявил себя недалеким служакой, которых в нашей Конторе полно. И лишь мнение полковника Денисова, который посоветовал «дать мальчику шанс», переломило ситуацию и стало причиной всех последующих изменений в моей биографии. Когда я это услышал, то решил не жалеть об отданных бывшему начальству контрамарках в «Таганку» — я себе ещё добуду, а ему будет приятно.

Поэтому этот звонок Бобкова хоть и выглядел странным, но никакой тревоги у меня не вызвал.

— Виктор, что вы с Валентином устроили сегодня в театре на Таганке и почему я узнаю об этом не от вас, а от других людей?

Говорил он без жесткости в голосе, привычно мягко, и я решил, что это какая-то очередная игра.

— Ничего там не было, Филипп Денисович, — уверенно ответил я. — Валентин вообще ни при чем — это я попросил меня туда завести. Актер Высоцкий вчера буквально ворвался в квартиру родителей моей супруги, ломал комедию, а вы сами знаете, в каком она положении, ей волноваться категорически нельзя. Вот я и хотел попросить актера Высоцкого больше таких поступков не совершать.

— Попросил? — вкрадчиво спросил Бобков.

Из кухни вышла Татьяна и встала в дверях, упершись плечом в косяк. Я махнул рукой — мол, всё в порядке.

— Да, и надеюсь, что он услышал мою просьбу, — ответил я.

— Ясно… мне говорили иначе, но допустим, — согласился генерал. — Завтра с утра жду тебя с рапортом об этом происшествии. И очень надеюсь, что ты не забудешь на нем проставить сегодняшнее число. Спокойной ночи.

Блямкнул отбой, и я положил трубку.

— Что-то случилось? — спросила Татьяна.

— Да бог их знает… — ответил я. — Но, похоже, не только у тебя есть сердечные подруги в вашем театре. Моему начальству тоже кто-то доложил, и, похоже, сильно приукрасил события.

Я посмотрел на часы — девятый час. Черновик рапорта написать успею, а вот в Контору придется ехать минимум за час до встречи с Бобковым, а лучше и пораньше, чтобы успеть его перепечатать. Я вздохнул.

— Иди, отдыхай, — сказал я Татьяне. — Мне работа привалила. Но я скоро к тебе присоединюсь.

[1] Если честно, я намешал всех в одну кучу. Говорухин — понятно, они познакомились в 1966-м на съемках «Вертикали» и потом дружили до конца жизни Высоцкого. Игорь Кохановский — одноклассник и приятель Высоцкого, именно он учил его играть на гитаре. Константин Мустафиди — советский радиоинженер, работал в НИИ Радио, в 60-е строил станцию космической связи на Кубе; с Высоцким познакомился после возвращения из командировки в 1971-м — он тогда купил японский полупрофессиональный магнитофон и предложил барду записать его песни. В принципе, большинство записей раннего Высоцкого — это Мустафиди; после смерти артиста он помогал Влади собрать его аудиоархив. Вадим Туманов — золотоискатель, глава артелей 60−70-х, легальный советский миллионер. Иранец — это Бабек Сируш, который организовал в Москве нормальную студию и записывал в ней Высоцкого во второй половине 1970-х. С Тумановым Высоцкий познакомился в 1973-м, с Сирушем — в 1974-м, но я решил, что так дотошно соблюдать хронологию смысла нет.

[2] Фильм «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» Говорухин снимал в 1972 году, причем в двух местах — на курильском Шикотане и в Абхазии. Все морские виды острова Робинзона — это Шикотан.

[3] Ванесса Редгрейв, если кому интересно.

Глава 9

«Очень честный парень»

Понедельник уже лет пять начинался не в субботу, а в пятницу — шестидневную рабочую неделю сменила обычная пятидневка. Поэтому в управлении было пустовато, хотя дежурные и охрана находились на положенных местах и смотрели на меня, как на идиота. Но я старался не обращать на их взгляды внимания, а спокойно добрался до своего кабинета, где смог воспользоваться машинкой и перепечатать вчерашний черновик. Я даже зарегистрировал его в первом отделе, после чего отправился к начальству.

Бобков уже был на месте. Он сидел на своем кресле и смотрел на меня так, словно я украл подарок, который ему преподнесли на день рождения, и категорически отказывался его возвращать. Мой рапорт он прочитал, но там и читать-то было нечего — три абзаца по паре предложений в каждом, которых мне хватило, чтобы очень кратко, но по существу, изложить собственное видение того, что произошло вчера в театре на Таганке.

Моя версия событий выглядела очень травоядно. Да, мы с Валентином заехали в театр, но по моей просьбе; он напросился со мной лишь потому, что ни разу там не был и хотел посмотреть. Нет, бить Высоцкого я не планировал и не бил, до рукоприкладства дело вообще не дошло, я лишь хотел вежливо попросить его не приставать к моей жене. Да, вежливо не получилось, но Высоцкий сам в этом виноват — видимо, нарушил какой-то из запретов Юрия Петровича Любимова, какой именно — не знаю, это лишь предположение. Нет, сразу после общения с Высоцким мы с Валентином покинули театр и больше туда не возвращались, и что там происходило после нас — не в курсе.

Сейчас этот рапорт лежал в стороне, но так, чтобы я не смог его быстро схватить и, допустим, сожрать. Мне почему-то казалось, что Бобков всерьез опасается именно такого развития ситуации. Он пока никаких вопросов мне не задавал, ну и я мудро хранил молчание, дожидаясь, когда начальство сделает первый ход.

— Вот именно так всё и было? — Бобков подвинул листок с рапортом так, чтобы он находился у него перед глазами, но сам смотрел на меня.

— Именно так, товарищ генерал, — подтвердил я.

— Товарищ генерал? — деланно удивился он. — Раньше ты называл меня по имени-отчеству.

— Ситуация иная, товарищ генерал, — не сдавался я.

— И чем же она отличается от того, что было раньше?

— Мы с вами общаемся официально, товарищ генерал. Вас устраивает мой рапорт или мне нужно его как-то дополнить?

Бобков тяжело вздохнул.

— Дополнить… в первую очередь вы, Виктор, не должны были допускать, чтобы возникла необходимость в написании этого рапорта, — наставительно произнес он. — И во вторую очередь — тоже. Не допускать! И в третью, и в четвертую. Ну а сейчас… чем ты хочешь его дополнить?

— Чем прикажете, товарищ генерал! — четко ответил я.

Самым сложным в этот момент было не улыбнуться.

— Виктор! С каких пор ты стал таким солдафоном? В твоей характеристике ни о чем подобном даже не упоминается! Неужели те, кто их тебе давал, могли ошибиться?

— Не могу знать, товарищ…

— Прекрати! — Бобков резко стукнул ладонью по столу, и я благоразумно заткнулся.

Доводить начальство до каления нужно в определенной степени, не переступая той грани, за которой оно превращается в разъяренных зверей.

С минуту мы смотрели друг на друга.

— Начнем с начала, Виктор, — спокойным тоном сказал он. — И без «товарищей генералов», будь так любезен.

— Так точно, Филипп Денисович, — послушно согласился я.

И заслужил ещё один взгляд, который намекал, что я всё ещё нахожусь под подозрением в краже подарка.

— Так-то лучше, — сказал Бобков. — Итак, что мы имеем? А имеем мы следующее. На тебя поступила жалоба в ЦК КПСС. В этой жалобе сказано, что два сотрудника Комитета государственной безопасности ворвались в помещение московского театра драмы и комедии, сорвали репетицию, нанесли множественные побои одному из ведущих артистов труппы, то есть Владимиру Семеновичу Высоцкому. Напоследок эти сотрудники повалили вышеупомянутого Высоцкого на пол и били его ногами, из-за чего вышеупомянутый Высоцкий обратился в больницу, где врачи подтвердили временную нетрудоспособность артиста, из-за чего премьерный спектакль сезона 1972−73 годов оказался под угрозой срыва. Это я цитирую, если что. По памяти, но на память я ещё не жаловался. И вот теперь я получаю твою писульку, которую ты по какому-то недоразумению называешь рапортом, где нет ни побоев, нанесенных артисту Высоцкому, и ни словом не упомянуто пинание артиста Высоцкого ногами. И как я должен это понимать?

Я пожал плечами и ответил:

— Можно предположить, что человек, написавший заявление в ЦК КПСС, врёт. Когда мы уходили, Высоцкий и правда сидел на полу, но в этой позе он оказался сам, по собственной воле.

Эпизод с Валентином, который уложил Высоцкого мордой в ковролин, я решил опустить. Тот и так действовал достаточно мягко, а если удастся отбиться от «множественных побоев» и «Пинания ногами», то на всё остальное никто и смотреть не будет.

— Шутишь? — Бобков чуть прищурился. — Это хорошо, что у тебя хорошее настроение. Вот только, мне кажется, ты не до конца осознаешь, в какие неприятности попал.

— Почему же, осознаю, — я отвел взгляд и посмотрел в окно, из которого был виден памятник Дзержинскому. — Только я вины за собой не чувствую.

— А это не важно, чувствуешь ты что-то или нет, — наставительно произнес Бобков. — Ответ всё равно придется держать.

— В том-то и дело, товарищ генерал, — я всё-таки улыбнулся. — После возвращения из Сум мне пришлось разбираться с полусотней анонимок, которые на меня настрочила одна завзятая театралка… вы её знаете, думаю, полковник Денисов вам говорил о том случае…

Бобков хмуро кивнул.

— Да, говорил, — подтвердил он. — И спасибо, что не подвел Элеонору под статью о клевете… сам знаешь, почему она такая…

— Знаю, поэтому и оставил это всё внутри Комитета, Филипп Денисович. А теперь ещё одна… известно, кто написал жалобу?

Он покачал головой, давая понять, что я задал неправильный вопрос. И то верно — не стоит нам знать фамилии людей, что пишут на нас жалобы в ЦК. Но я лишь собрался, чтобы настаивать на ответе.

В этот момент дверь в кабинет чуть скрипнула, открываясь, мы оба посмотрели в ту сторону — и синхронно вскочили, вытянувшись в по стойке «смирно».

— Здравствуйте, товарищи, — мягко сказал Андропов. — Вижу, у вас совещание по вчерашней жалобе? Позвольте мне присоединиться? Прошу садиться.

* * *

— Виктор, поправьте меня, если я не прав, но ваш прежний начальник должен был провести с вами беседу и предупредить от вмешательства в дела театра на Таганке. Была ли эта беседа?

Андропов решил поиграть в демократию. Он отказался от кресла Бобкова, которое тот предлагал ему, на мой взгляд, излишне настойчиво, и уселся на один из стульев для посетителей. Впрочем, для человека, который не так давно перекусывал в насквозь рабочей столовой это, видимо, было в порядке вещей. Вот только теперь он сидел напротив меня и сверлил меня газами из-за очков в тяжелой оправе. И я не мог отвести взгляд — это могло быть расценено как попытка скрыть что-то. Приходилось держаться.

— Так точно, Юрий Владимирович, полковник Денисов говорил мне об этом, — подтвердил я. — Только с тех пор утекло много воды…

— И вы решили, что тот запрет больше на вас не распространяется? — Андропов нехорошо прищурился.

— Не совсем, — поправил я председателя Комитета. — Дело в том, что с некоторого времени я женат на одной из актрис театра на Таганке.

Андропов недоуменно посмотрел на Бобкова, тот ответил таким же недоуменным взглядом.

— Юрий Владимирович, я и не знал…

— Филипп Денисович, это не ваша ошибка, — Андропов чуть улыбнулся. — Виктор, вы скрыли такое изменение вашего семейного положения от коллег?

— Нет, не скрывал. Кто-то знает… полковник Денисов, один из сотрудников, с которым мы долго работали вместе — он был свидетелем на нашей свадьбе. В личное дело все изменения внесены. Но объявления на проходной я не вешал и по кабинетам управления весть не разносил. Возможно, если бы я остался в Москве, там бы знали, но здесь… здесь у меня не так много знакомых… пока.

— Понимаю, — кивнул Андропов. — Что ж, будем считать это нашей недоработкой. Что вчера произошло в театре на Таганке?

— Мне доложить подробно или кратко?

— С необходимыми для понимания деталями.

Я мысленно вздохнул и снова выложил примерно то, что написал в рапорте.

Некоторое время Андропов обдумывал услышанное, потом кивнул.

— А артист Высоцкий приставал к вашей жене?

— Да, Юрий Владимирович, — подтвердил я. — Накануне он заявился домой к её родителям, где она в то время находилась, и требовал вернуться к нему.

Я снова заслужил два недоуменных взгляда.

— Виктор, я просил, чтобы в твоем рассказе были детали, необходимые для понимания ситуации. Расскажи всю историю.

Я снова вздохнул про себя и выложил всё — как увел любовницу у Высоцкого, как она с ним поругалась и приехала ко мне в Сумы, как мы нашли общий язык, и как она согласилась стать моей женой.

Андропов снял очки и потер глаза.

— Интересной жизнью живут офицеры КГБ, вы не находите, Филипп Денисович? — спросил он.

— Да, соглашусь, — кивнул Бобков. — Такое у нас, кажется, впервые.

— Нет, думаю, было что-то подобное, но задолго до нас, — сказал Андропов. — В последние годы я такого и в самом деле не вспомню. Предатели были, перебежчики… даже писатели заводились, но такой талант к разрушению вижу впервые.

Они даже посмеялись.

— Удивлены, Виктор? — снова посмотрел на меня Андропов. — А вы ни разу не задавались вопросом, как в нашей стране может существовать такой театр, как Таганка? Почему Юрия Петровича ещё не уволили с волчьим билетом, а актеров не разогнали?

Я сделал над собой усилие и изобразил ничего не понимающего балбеса.

— Не понимаю, Юрий Владимирович, — твердо сказал я. — За что же их разгонять? Играть они умеют, билетов на их спектакли не достать, постоянные аншлаги, наверное, и финансовые показатели в полном порядке… за такое, на мой взгляд, хвалить надо, а не наказывать.

Андропов опять улыбнулся.

— Виктор, не делай вид, что ты глупее, чем есть на самом деле, я всё равно не поверю. И товарищ Бобков не поверит, это я вам гарантирую. Вы же были на их «Гамлете»? — я кивнул. — Вспомните, как они декламируют в зал — «Прогнило что-то в Датском королевстве». И скажите, это они из-за Дании тысячелетней давности переживают, или же едва ли не прямым текстом говорят, что всё прогнило в Советском Союзе? Это Эзопов язык, они им владеют в совершенстве. Самые острые высказывания, конечно, купируются силами министерства культуры, но кое-что приходится и разрешать. «Гамлета», «Галилея», «Пугачева»… эти их инсценировки по стихотворениям Вознесенского… Как вы думаете, зачем всё это?

— Чтобы вокруг этого театра объединились те, кто недоволен советской властью? — выдал я популярную теорию из моего будущего.

Но Андропов посмотрел на меня с легким осуждением.

— Разумеется, нет, нам не нужны никакие объединения, тем более с такой идеологией, — безжалостно сказал он. — Но нужен предохранительный клапан. Как в паровой машине — если такой клапан не включить в схему, рано или поздно машинист не заметит, что давление превышено и произойдет взрыв. Первоначально была идея сделать такой клапан из театра «Современник», но те люди оказались… недостаточно смелыми. А Юрий Петрович — человек нужного калибра, особенно с поддержкой извне. Ну а актеры… актеры это как раз заслуга Юрия Петровича, он умеет подбирать кадры, которые будут работать на его идею. Высоцкий в их числе. Этот театр — такой клапан, который стравливает избыточное давление. А всё остальное, что этому процессу сопутствует… всё остальные мы аккуратно контролируем. Но никто не мог предположить, что появитесь вы — человек из ниоткуда. Человек, который влезет в очень хорошо настроенную схему и начнет вносить в неё собственные изменения. Вчера был не только звонок из ЦК… вчера я также получил несколько жалоб от сотрудников, которые заняты этим театром. Они не знают, что делать — вы за десять минут разрушили всё, что тщательно выстраивалось несколько лет. Может, посоветуете что? А, Виктор?

Всё это я выслушивал с возрастающим недоумением. И когда Андропов задал свой вопрос, я не выдержал и спросил:

— Юрий Владимирович, вы же пошутили сейчас?

* * *

Идея канализации протестов против действующей власти существует примерно столько, сколько в человеческом обществе имеется та самая власть. Оппоненты найдутся у любого правителя, и редкий дурак будет ждать, когда придут решительно настроенные люди, которые выкинут его с теплого местечка. Можно, конечно, окружить себя кольцом телохранителей, но ещё история с преторианской гвардией в Древнем Риме показала, что этот метод срабатывается не всегда. Да и более близкая к нашим реалиям история России XVIII века прямо намекает — гвардия может не только защищать, но и совсем наоборот.

В общем, в какой-то момент до власть предержащих дошло, что надо бы протестом управлять. Не в открытую, разумеется, а тайно, исподтишка, с помощью различных секретных служб. Тоже не самый безопасный вариант, но так уж исторически сложилось, что главы и сотрудники этих самых секретных служб при смене власти идут на плаху в числе первых, а потому стараются сохранить статус кво и за страх, и за совесть. И если они держат руку на пульсе настроений общества, ни один заговор против нынешнего монарха — как бы он ни назывался — не ускользнет от их внимания. Ну а дальше дело техники, можно сразу пришибить наиболее одиозных заговорщиков, а можно с ними поиграть, чтобы собрать урожай побольше.

Так что, в принципе, ничего плохого в этой игре с Таганкой не было. Недовольные политикой партии и правительства собираются вокруг либерального театра, специально обученные люди берут их на карандаш, проводят работу, и когда вся жирная рыба выловлена, проект закрывается, а его место занимает что-то другое. Например, какой-нибудь музей чего-нибудь современного или ленинградский рок-клуб, если не слишком далеко уходить от искусства.

Но театр на Таганке не был похож на разработанную спецслужбами — в данном случае Комитетом — ловушку для инакомыслящих. Этот театр не только казался местом объединения для тех, кто недоволен советской властью, но и был им. Старые большевики вроде Гришина или Полянского это видели очень хорошо, но ничего не могли поделать. Любые попытки помешать Любимову и компании кричать про прогнившее Датское королевство натыкались на жалобы нужным людям, которые мягко советовали недовольным не лезть в оперативные игры КГБ. То же самое происходило, если в эти игры влезал любой человек со стороны — вроде меня.

В итоге Таганка выполняла совсем не ту функцию, которую ей предназначали. Она не канализировала протест, не помогала преторианцам власти бороться с инакомыслием. Этот театр лишь подпитывал веру недовольных в то, что советская власть когда-нибудь рухнет — например, когда наберется достаточно много «гамлетов», их услышит простой народ, который возьмется за вилы и начнет жечь господские дома.

И мне было интересно, почему этого не видит Андропов.

* * *

Председателя КГБ мой вопрос явно задел. Я не исключал, что он втайне гордился тем, что создал в центре Москвы такой мощный рассадник диссидентства, правда, и не был уверен, что эту операцию придумал именно он. Бобков слушал наш разговор очень внимательно, так что это мог быть его замысел. Возможно, его и поставили на свежесозданную «Пятку» после того, как прозвучало предложение дать некоторым актерам побольше воли. По времени всё сходилось — Пятое управление было создано в 1967-м, и именно тогда акции театра на Таганке резко пошли в гору.

— Почему ты уверен, что я могу шутить в таком вопросе? — Андропов как-то резко перешел на «ты», и у меня немного похолодела спина.

Но сдаваться в этой ситуации было глупо. К тому же мы вместе с ним пили компот в безымянной столовой, и в моих глазах его образ железного председателя уже не выглядел так грозно. Он был обычным человеком со своими слабостями и своими предпочтениями.

— Юрий Владимирович, какая цель операции с театром на Таганке? — спросил я.

Он недовольно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Бобкова и кивнул — мол, объясни недоумку.

— Виктор, ты, видимо, недостаточно внимательно слушал Юрия Владимировича, — сказал тот. — Нужен символ, если угодно — огонек, на который будут лететь те, кто может нас заинтересовать. И этот символ был создан.

— Филипп Денисович, может, я покажусь грубым, но ваш ответ вызывает следующий вопрос… И много таких, залетевших на огонек Таганки, смог поймать Комитет?

— Почему обязательно поймать? — Бобков явно оскорбился. — Они же не обязательно уже совершили какое-то правонарушение, как, например, диссиденты, которыми ты сейчас занимаешься. Но потенциально… поэтому чаще всё ограничивается профилактической беседой, человека берут на заметку, он… перестает быть потенциальным врагом, а становится полезным членом общества.

— Или же этот человек становится более осторожным, чтобы больше не попадаться, — безжалостно поправил я. — И всё же — какова эффективность этой ловушки для потенциальных антисоветчиков? Сколько на неё потрачено сил, сколько врагов было поймано, сколько посажено, а сколько отпущено после беседы? Филипп Денисович, вы же наверняка владеете этой статистикой.

В поисках поддержки я оглянулся на Андропова, но тот на нас не смотрел — снял очки, и его взгляд был устремлен куда-то в пространство. Я очень надеялся, что эта поза свидетельствовала о том, что председатель наконец задумался о том, чем занималось одно из управлений вверенного ему Комитета последние пять лет.

— Эти данные секретны, Виктор, — укоризненно сказал Бобков.

— А я и не требуют точных цифр, — парировал я. — Этой эффективности достаточно, чтобы оправдать существование такого рассадника антисоветских настроений, каким является Таганка?

— Хватит! Хватит! Виктор! Остановись!

Андропов вернул очки на место и решил вмешаться в наш спор.

— Так точно, Юрий Владимирович, — я покорно склонил голову.

— Хорошо, что «так точно», — сказал он. — Что тебе не нравится в этой операции?

Я пару секунд поколебался и уточнил:

— Кроме того, что театр всё больше и больше скатывается в антисоветчину?

— Да, — Андропов оставался очень серьезным.

— То, что Таганка становится театром одного актера, — сказал я. — Фамилия этого актера — Владимир Высоцкий. Многие зрители ходят на него, уже сейчас среди мужчин-актеров равноценной фигуры просто нет. Среди актрис можно назвать Зинаиду Славину или Аллу Демидову, но я могу смело спрогнозировать, что со временем Юрий Петрович будет всё больше и больше переходить на мужские спектакли. Может, поставит что-то провокационное, где вообще неважно, кто именно выходит на сцену. Но от Высоцкого на сцене он отказаться не сможет.

Мне легко было делать эти прогнозы. Таганка второй половины семидесятых — это театр, чуть ли не целиком заточенный под удовлетворение амбиций Высоцкого. И пусть его не было, например, в «Мастере и Маргарите», но там всё затмевалось голой спиной Нины Шацкой, а исполнители ролей Мастера и Воланда вообще не оставили каких-то следов в истории. [1]

Андропов вопросительно посмотрел на Бобкова и снова на меня:

— Мне доложили, что Любимов уволил Высоцкого? Меня неправильно информировали?

— Юрий Владимирович, приказ так и не был оформлен, — поспешил вмешаться Бобков. — Высоцкий остается актером театра. Там, правда…

— Что?

— Он снова ушел в запой… — убитым голосом доложил Бобков. — Вчера, вечером. Так что сегодня его на сцене не будет, а у них первый спектакль сезона.

Он осуждающе посмотрел на меня, словно это я был виноват в том, что Высоцкий все свои печали заливал алкоголем.

— То есть ещё ничего не решено? — уточнил Андропов.

— Нет, Юрий Владимирович.

— Хорошо, Филипп, держи меня в курсе, — приказал председатель. — Виктор, я вынужден повторить свой вопрос. Что ты посоветуешь делать с театром на Таганке?

Я мысленно вздохнул и сказал:

— Превратить его в «Современник», Юрий Владимирович. Эта ловушка на идиотов давно не работает, лишь внушает отдельным личностям синдром небожителя, который может влиять на судьбы обычных людей, и отнимает ресурсы, которые можно потратить с большей пользой.

— А Высоцкий?

— Высоцкий — хороший характерный актер, но любят его не за актерскую игру, он пока и не сыграл ничего выдающегося, а за песни. Вот пусть на песнях и сосредоточится, только…

— Только? — усмехнулся Андропов. — Тебе не нравятся его песни?

И я понял — знает он про моё увлечение. И не только про него. Нельзя исключать, что в какой-то папочке лежат все песни, которые я когда-либо пел.

— Не нравятся, — согласился я. — Но мои предпочтения к делу не относятся, Юрий Владимирович. Главная проблема в том, что на своих встречах со зрителями, которые Высоцкий проводит регулярно и в больших количествах, он всегда поет эти песни, которые через Главлит не проходили. То есть это какое-то подпольное творчество. Ну и деньги… если на эти концерты обратит внимание ОБХСС, то их организаторы и Высоцкий сядут. Насколько я понимаю, пока что не обращают, чтобы не вмешиваться в операцию, которую проводит Комитет. То есть мы сами покрываем это правонарушение. А я не уверен, что нам это нужно.

Андропов медленно кивнул и зачем-то посмотрел на Бобкова.

— Понимаю, — сказал он. — Ты предлагаешь свернуть эту операцию?

— Или изменить её так, чтобы она приносила более зримую пользу, — подтвердил я.

— Что ж, я понял твою позицию… Мы можем надеяться, что ты больше не будешь врываться в какой-нибудь театр и бить актерам по лицам?

— Я, собственно… — тут я понял, что оправдываться не время. — Так и собирался поступить, Юрий Владимирович.

— Хорошо, на этом и завершим, — Андропов решительно положил руки на стол, словно собираясь вставать — и тут же продолжил: — Кстати, когда ты собираешься следующий раз встречаться с Вячеславом Михайловичем Молотовым?

[1] Шацкая там играла Маргариту и в сцене бала сидела спиной к залу, обнаженная до пояса. Собственно, эта сцена и вызвала основные споры на приемке — говорят, какой-то чиновник поинтересовался, голая ли она с другой стороны, на что ему посоветовали зайти на сцену и посмотреть. Любимов предлагал Высоцкому сыграть Ивана Бездомного, тот даже репетировал, но в итоге отказался, поскольку хотел быть Воландом. Воланда же в первых спектаклях играли Вениамин Смехов и Борис Хмельницкий, потом к ним добавили Всеволода Соболева.

Глава 10

«Не можешь промолвить ни слова»

Судя по всему, пассаж про последнюю фразу появился у Юлиана Семенова не просто так — в КГБ это нехитрое правило знали, использовали и, кажется, даже не задумывались, в каких условиях оно работает, а в каких — нет. В данном случае получился настоящий анекдот, в котором Штирлиц попросил у Мюллера секретные документы, а перед уходом спросил о скрепках. Я же жил не в анекдоте, а в реальности, поэтому меня вопрос Андропова о Молотове не сбил. Я честно доложил, что первой беседой остался недоволен, поскольку с его стороны было заметно недоверие, но сумел договориться о повторном визите, который и собираюсь нанести в следующие выходные. Андропова это, похоже, удовлетворило,начальники разрешили мне уйти, а сами остались — возможно, чтобы обсудить моё поведение.

Так что пауза в разговоре с Молотовым была санкционирована, но и о Таганке с Высоцким я не забыл. Правда, я не знал, что мне делать со знанием о том, что Комитет танцует танго вокруг этого театра — судя по всему, подключать меня к этой операции никто не собирался, а самому лезть в этот змеиный клубок мне не хотелось категорически. Вот только я почему-то был уверен, что лезть придется — не из-за моей упертости, а из-за Татьяны. Впрочем, я смутно помнил, что после рождения ребенка она стала не так интересна Высоцкому — он то ли перегорел, то ли смирился, то ли Влади что-то смогла сделать. В общем, я отложил эту проблему в долгий ящик, понадеявшись на то, что мне хоть немного, но удалось достучаться до Андропова с Бобковым и донести до них простую мысль — играть можно лишь в том случае, когда имеешь возможность контролировать последствия. Контролировать Таганку у КГБ явно не получалось — у этого театра имелся альтернативный выход на самый верх, и, похоже, не один.

В принципе, я примерно знал, кто мог быть этим «стукачом», хотя Бобков не назвал ни одной фамилии, а мой прямой вопрос прилежно проигнорировал. Но сейчас супругой Юрия Любимова, пусть и не официальной, гражданской, была Людмила Целиковская — популярная актриса сороковых, имевшая множество знакомых ещё с тех времен. Скорее всего, кто-то из этих знакомых — или даже детей прежних знакомых — уже дорос до солидной должности в ЦК, позволявшей ему посылать запросы в Комитет государственной безопасности.

Как по мне, этого инициативного товарища, который не мог отказать старой знакомой, нужно было срочно брать под жабры, пока ему не пришла в голову идея использовать своё положение не только для помощи полузабытой актрисе, но и для улучшения собственного благосостояния. Впрочем, любое общество в итоге обрастает вот такими невидимыми горизонтальными связями, разрушить которые практически невозможно. Да и не нужно это никому — я вспомнил того директора комиссионки, к которому ходили мои коллеги из московского управления, и махнул рукой. Ну её, эту Целиковскую, пусть продолжает жаловаться. Буду надеяться, что мои начальники ещё не окончательно впали в маразм, чтобы рубить головы по одному её звонку.

Я вдруг подумал, что в тридцатые могло быть нечто очень похожее. Репрессии вообще были хорошим способом избавиться от тех, кто чем-то не угодил облеченным правом подписи на расстрельных списках начальникам. А поводы… не поздравил внука с днем рождения — чем не повод избавиться от человека? И тогда замечание Молотова об акценте на том, что репрессии были именно «сталинскими» выглядит вполне здраво — те самые начальники маскировали собственное участие в том, что творилось в стране в 1937 году. Интересно будет спросить у отставного министра, что говорит его совесть о сотнях тысячах расстрелянных и миллионах сосланных в лагеря. И ещё интереснее — ответит ли Молотов на этот вопрос или прогонит слишком наглого майора из КГБ со двора с наказом никогда не возвращаться?

Я глянул на время — начало одиннадцатого. Хотелось вернуться домой и всё-таки насладиться выходным днем, но у меня было одно дело, о котором Андропов не сказал, а я не стал напоминать. Кроме Молотова, мне нужно было встретиться ещё и с Маленковым, который жил в Удельной. Ехать туда было попроще, чем до Усово, электрички в сторону Люберец и дальше ходили относительно регулярно, так что я вполне мог добраться до ещё одного отставного премьер-министра, пару часов поговорить с ним и вернуться в Москву в приемлемое время. Я мысленно похвалил себя за грамотное использование выходного дня, но всё же набрал домашний номер и предупредил Татьяну, что буду поздно.

Она ничего не уточняла — уже привыкла, что я иногда могу куда-то пропасть, но не могу внятно объяснить, куда именно.

* * *

Я опять не стал звонить — как не позвонил Молотову, прежде чем пускаться в дальний путь с беременной женой. Их телефоны наверняка стояли на контроле, не обязательно с постоянным прослушиванием всех разговоров, но с фиксацией, кто, откуда и в какое время. Да и соседи у обоих бывших вождей СССР наверняка передавали информацию, куда следует. Конечно, мне нечего было бояться — на эти контакты я получил санкцию от начальства, так что прикрытие у меня имелось, но мне почему-то не хотелось светиться лишний раз и попадать из-за этого в необязательные сводки. Или я подспудно экономил коллегам время, которое они могли потратить, выясняя, с какого таксофона поступить неожиданный звонок.

Но мне снова повезло. Дача Маленкова находилась недалеко от железнодорожной станции, и на подходе к довольно большому домику, стоявшему на весьма приличном участке, я заметил того, кто был мне нужен. Судя по заполненной продуктами авоське, он ходил в местный магазин, но выглядел не слишком огорченным тем, что теперь ему нужно заниматься ещё и этим. Он был весьма бодрым старичком, по которому нельзя сказать, что ему уже семьдесят. Впрочем, при ходьбе он опирался на палочку, но делал это так, словно она была ему кем-то навязана, но абсолютно не нужна.

Я чуть ускорил шаг и поравнялся с ним.

— Георгий Максимилианович, здравствуйте, — вежливо сказал я.

— Здравствуйте… — он чуть растерялся. — Извините, не узнал… вы живете тут?

— Нет, мы не знакомы, — сказал я с легким сожалением. — Но надеюсь исправить это недоразумение. Виктор Орехов, майор, служу в КГБ. Если нужно, могу показать удостоверение, но я к вам приехал не по службе.

— Вот как… — он явно заинтересовался. — И чем же могу вам помочь?

Я улыбнулся.

— Если не возражаете, мне не хотелось говорить это на улице. Не пригласите к себе?

— Да-да, конечно, — засуетился он. — Пойдемте, вот этот дом… впрочем, вы, наверное, знаете… хи-хи… Супруги нет, так что разносолов не обещаю.

— Я к ним и не привык, Георгий Максимилианович, — сказал я. — А если в чем нужно помочь — я к вашим услугам.

* * *

Предложение о помощи не стоит делать человеку, который примерно лет сорок только и занимался тем, что руководил другими людьми, и за следующие полчаса я понял это достаточно отчетливо. Впрочем, командовал Маленков так, что его указания не были обидными, да и результат порадовал — я смог приготовить чай на двоих, немного летнего салата с помидорами и свежим луком, что-то разогрел, что-то разложил по тарелкам.

И, кажется, пришелся хозяину по нраву.

— Неплохо вас в вашем КГБ тренируют, — с удовлетворением отметил он. — Садитесь, Виктор. Ешьте и рассказывайте, с чем пришли.

Поесть мне не помешало, но я перебил аппетит ещё на Казанском вокзале жирным беляшом, так что мог позволить себе некоторые вольности. Ну а план этого разговора давно был в моей голове — я составил его сразу после того, как смог осмыслить беседу с Молотовым.

Я подошел к радиоприемнику — обычному трехпрограммнику, который висел на стене и рассказывал что-то о сельском хозяйстве, щелкнул на кнопку «Маяка», прибавил громкость и вернулся за стол.

— Опасаетесь чего-то? — поинтересовался Маленков.

— Осторожничаю, — признался я. — Скорее всего, напрасно, но иногда лучше немного перестраховаться, чем… сами понимаете.

— Понимаю, — согласился он.

И замолчал, отдавая мне инициативу.

— Около месяца назад я был у Вячеслава Михайловича Молотова, — сказал я. — И задал ему вопрос о том, как можно не перейти меру в борьбе за социализм и не допустить нового тридцать седьмого года. Вячеслав Михайлович ответил, но так, что его ответ можно трактовать примерно тысячей различных способов.

Маленков издал небрежный смешок.

— Вячеслав всегда этим отличался, — сказал он. — Вроде и говорит понятно, и пока говорит, всё ясно, но потом — начинаешь обдумывать, а уже всё, ничего не понятно и ничего не ясно. Хозяин его за это ценил очень, хотя и ругал. Но вот такой человек он, Вячеслав… в международных делах это его качество было очень полезно. А в связи с чем вы решили этим поинтересоваться у товарища Молотова?

— Я сейчас руковожу следственной группой, которое ведет дело нескольких диссидентов… антисоветчиков. И мои начальники иногда пеняют мне, что я предлагаю методы, которые были отвергнуты и раскритикованы на двадцатом съезде партии. Именно поэтому я и попросил у них разрешения поговорить с теми, кто в конце тридцатых руководил страной и партией.

— И они разрешили? — недоверчиво спросил Маленков.

— Да… разрешение на эти беседы мне дал председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов.

— Вот как… — он явно был удивлен. — Впрочем, насколько я знаю, товарищ Андропов сейчас лишь кандидат в члены Политбюро, полноправного членства ему не дают.

— Да, кандидат, — подтвердил я.

— Значит, это либо его личная инициатива, либо эти твои разговоры понадобились кому-то ещё… нет предположений?

Что-то такое мне в голову приходило — Андропов же брал время не для того, чтобы подумать, а чтобы получить от кого-то «добро» на мои встречи с этими отставниками. Но кем был этот «кто-то» — я даже предполагать не решался. Вряд ли Брежнев, не его это уровень. Но какой-нибудь Черненко мог согласовать просьбу Андропова, чтобы тому потом не прилетело по шапке.

Я покачал головой.

— Нет, даже гадать не стал, незачем, — ответил я.

— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Маленков. — Незачем.

— После беседы мне придется писать рапорт о её содержании, — предупредил я. — Насколько я знаю, рапорт по поводу разговора с Вячеславом Михайловичем читали и в Политбюро. Кажется, он их устроил.

Я не сказал ничего лишнего, написание рапортов по поводу любого чиха широко практиковалось в стране победившего социализма. Но Маленков хорошо понял то, что осталось за скобками — я могу так описать наш с ним разговор, что никакого криминала не найдет даже всё Политбюро вместе со своими кандидатами. И его это явно успокоило.

— Что ж… сформулируйте ваш вопрос, — попросил он. — Мне так проще будет на него ответить.

Мне было нетрудно.

— В тридцать седьмом, который и имеют в виду, когда говорят о «Большом терроре», было много расстрелов. Много больше, чем до этого… в двадцатые и начале тридцатых, такое чувство, старались не стрелять осужденных, а перевоспитывать. Почему так поменялась политика?

Маленков немного помолчал.

— Я в те годы возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов… на практике это означало всё, что связано с кадровой политикой, не только партии, но и всего народного хозяйства. Вячеслав и не мог много сказать, через Политбюро проходили совсем немногие списки тех, кого следовало… репрессировать. А мне был хорошо виден масштаб происходящего. Ещё и поездки по стране летом того года… иногда через несколько недель приходилось искать замену тому руководителю, с которым я недавно общался. Это очень тяжело, в первую очередь — морально. Вы понимаете?

Я молча кивнул.

— Думаю, вы понимаете, но не до конца, — Маленков сделал из моего молчания какие-то выводы. — Из Кремля было видно не всё. Статистика… статистика — это такая штука, которая мгновенно не появляется. Кажется, и сейчас ещё не дошли до нужных технологий, хотя я слышал, что ещё несколько лет назад один академик из Киева хотел создать всесоюзную систему мгновенной передачи данных.

— Да, академик Глушков, — блеснул я эрудицией.

— Именно, — кивнул он. — Он с товарищем Косыгиным работал, у них был целый план, но затраты… мне рассказывали, что они потребовали на свою систему сто миллиардов рублей. Только вдумайтесь — сто миллиардов! Наши экономисты оценивали потери страны во время Великой Отечественной в пятьсот миллиардов. Разумеется, никто им такую астрономическую сумму не дал. Ну а у нас в тридцать седьмом даже задумок таких не было. Все цифры появлялись с опозданием… В процессе всё выглядело не так страшно, как в ретроспективе. Казалось, что там такого — в списках, которые проходили через Политбюро ЦК, было всего-то тридцать тысяч человек, в виновности которых сомнений не было… Вам не нравится эта цифра?

— Мне не нравится слово «всего-то», — невесело усмехнулся я. — А так — наверное, да, по сравнению с реальной картиной, которую мы знаем сейчас, эта цифра и впрямь выглядит… не слишком серьезной.

— Да, пожалуй, несерьезной, — кивнул Маленков. — Только члены Политбюро забывали… пусть будет — забывали… что за каждой фамилией стоит ещё несколько человек. Жена, иногда ещё и бывшие жены, муж или мужья, сестры и братья, родители, дети… Знакомые, те, кто работал с ними вместе. Ежов… будь он проклят… подходил к делу с большой выдумкой. Я хорошо его знал, год был его заместителем, пока его не двинули на наркомат внутренних дел. Бюрократ до мозга костей, все процедуры задает так, чтобы всё происходило само собой, без его участия. Лаврентию потом пришлось долго трудиться, чтобы сломать этот конвейер…

Он снова замолчал, а я подумал, что Маленков оказался очень удачной кандидатурой для разговора о репрессиях. Ведь он был одним из тех, кто делал всё, чтобы вся система Советского государства не рухнула, когда из неё едва ли не одномоментно извлекли сотни тысяч человек, работавших на ключевых постах, и обеспечивал хоть какое-то подобие стабильности.

— А Ежов понимал, что он делает, проводя такую… политику? — осторожно спросил я.

— Ежов не рассуждал в таких категориях, — Маленков покачал головой. — Он получил задание — обеспечить чистку. Он придумал, как эту чистку провести с максимальной эффективностью. Он провел эту чистку. Когда его снимали, он искренне не понимал, что сделал не так. И, кажется, в Политбюро не нашлось никого, кто объяснил бы ему. Даже Хозяин не решился. Ситуация как с собакой, которая верно служила, но однажды её забыли привязать на ночь, она потравила всех кур — и когда хозяин начал бить её поленом, лишь скулила от боли, не понимая, за что её бьют. И не объяснишь ведь, что если бы она потравила ещё и уток с гусями или коз — хозяину впору вешаться, потому как скотина безответная. Вот и Ежов был такой… скотиной… безответной. Ему дали второй шанс, но он сломался. Начал крутить, на Хозяина наговаривать… Мозги бы были, засунул язык себе в задницу, до сих пор, наверное, жил, если бы в войну не сгинул. Вот как-то так. Ответил я на твой вопрос?

— Да, Георгий Максимилианович, — сказал я, слегка пришибленный его версией «Большого террора». — А как узнали, что Ежова нужно того… снимать?

— Так статистика хоть и медленно, но накапливалась. Расстреляли, допустим, первого секретаря обкома, его жену — в лагерь для жен, детей — в другой лагерь, для детей, двух братьев тоже по спискам, но областным, сестру — к жене. А в итоге — трое умерших, двое в лагерях, в учреждениях недокомплект, который должен закрывать отдел руководящих партийных органов. К декабрю понятно стало, что Ежов что-то не то делает. Не может численность контингента детских домов за полгода скакнуть в три раза. Сама по себе — не может! Ну а дальше понятно… Хозяин меня попросил доклады на пленумах ЦК сделать, но основную работу Лаврентий, конечно, провел. Тоже бюрократ, но правильной закалки. Хрущеву он очень не нравился, тот всё сделал, чтобы его закопать.

— А вам он тоже не нравился? — я не мог удержаться, помня слова Молотова.

— И мне не нравился, — как-то легко согласился Маленков. — Лаврентий тоже псом был, он при Хозяине должен жить, тогда всё хорошо. А сам по себе… думаю, если бы тогда его не укоротили, многие Ежова добрым словом вспомнили бы.

— Спасибо за откровенность, Георгий Максимилианович, — искренне поблагодарил я. — У меня ещё один вопрос есть… разрешения на него я, правда, не получал, но Владимир Ефимович Семичастный посоветовал спросить именно у вас.

На меня уставились два проницательных глаза.

— Очень любопытно, Виктор, — сказал он. — Спрашивайте.

— Как сделать Киев советским городом?

Еле заметная пауза — если бы я не следил за собеседником, то ничего бы и не увидел. А потом ответ, которого я не ожидал.

— Заменить население города на советских граждан, это же очевидно, — он даже усмехнулся. — А с чего возник этот вопрос?

* * *

Я рассказал про свои сумские приключения, две встречи с Семичастным и про собственные впечатления от Украины. Рассказал и о том, что я там вырос, но за те десять лет, что я бывал на родине наездами, многое поменялось.

После моего рассказа Маленков с сожалением посмотрел на недоеденное яблоко, отложил его в сторону, встал, несколько раз прошелся по комнате туда-сюда — и наконец остановился рядом со мной.

— Понимаете, Виктор, при нас ничего подобного в Украинской ССР не было и быть не могло, — сказал он. — То, что ты мне рассказал, называется одним словом — бандеровщина… надеюсь, ты помнишь, как этого Степана Бандеру убил наш агент в пятьдесят девятом?

— Да, помню.

— Его бы, конечно, надо было раньше придавить, но что-то постоянно мешало, его ликвидацию ещё при Хозяине обсуждали, но тогда не решились — это же ухудшение отношений с капиталистами, а у нас такие надежды были на сотрудничество… Так что с Бандерой мы опоздали, а бандеровцы… большинство всё-таки в земле, но кто-то и в лагерях оказался. Их-то Никитка и решил простить… знаешь, почему?

Я помотал головой. В будущем об этой амнистии говорили как о свидетельстве глупости Хрущева, но я и тогда удивлялся — неужели в руководстве СССР не нашлось никого, кто бы помог Первому секретарю ЦК понять всю глубину его глубин?

— Не знаешь, — с удовлетворением констатировал Маленков. — И никто не знает, потому что сейчас про это говорить не любят. А стране тогда нужно было где-то купить хлеб… много-много хлеба. Начались переговоры, в том числе и с Канадой, говорили через западных немцев, мы тогда пытались подружиться с Аденауэром. И, думаю, его попросили, в Канаде очень много эмигрантов украинских живет, в том числе и бандеровцев бывших, хотя их бывших не бывает. Вот и пошли в пятьдесят пятом на ту амнистию, ещё и Крым передали в Украинскую ССР. Правда, с хлебом тогда сами справились — целину начали осваивать, первые годы там урожай хороший был. Но останавливать амнистию и возвращать Крым в РСФСР уже не стали. И правильно сделали, к шестидесятым целина уже не помогала, пришлось снова на поклон к капиталистам идти. Вот и всё, никаких тайных замыслов, всего лишь хлеб для всей страны. А они теперь, похоже, решили изнутри партии зайти… что ж, по схронам не всем нравится сидеть, лучше уж в кабинете. Так что мой ответ на твой вопрос прежним останется — надо туда завозить советских граждан, а не советских спроваживать подальше. Хоть в ту же Канаду. [1]

* * *

На обратном пути я даже радовался, что электричка шла неспешно, подолгу собирая пассажиров на каждой остановке. Время у меня было, а вот обдумать сказанное Маленковым и, главное, хотя бы в первом приближении прикинуть, что включать в отчет, а что оставить за кадром, мне было необходимо.

Он меня провожал в хорошем настроении, даже пошутил, что зря вывалил на меня всю правду о старом времени. Но уже на улице тихо предупредил, что если его начнут спрашивать о моём визите, то расскажет всё, никаких умолчаний не будет. Это было честно; Молотов о таком не говорил, а я не знал, интересует ли кто их мнением о разных вопросах — например, о тех, что задают много возомнившие о себе сотрудники КГБ. Я лишь хотел надеяться, что к Молотову и Маленкову не ходят раз в неделю некие проверяющие, которым они вынуждены выкладывать всё без утайки, если хотят сохранить прежний уровень жизни. Впрочем, лет пять назад этого точно не было — иначе Семичастный не стал бы посылать меня к этим деятелям; ну а за прошедшие годы Комитет не стал лучше, он даже, скорее, чуть ухудшился. Так что, наверное, мне ничего не грозило, а Маленков предупреждал меня лишь по привычке, оставшейся с каких-то давних времен.

В принципе, если Маленков был прав, и те самые бандеровцы решили вести свою работу внутри КПУ, это многое объясняло — например, широкое распространение идеи о том, что вне СССР Украине было бы лучше. Если эта идея внедряется в сознание масс уже лет десять, то понятно, откуда росли ноги у всех событий конца восьмидесятых. Сейчас, наверное, подавить ростки будущего массового недовольства ещё возможно — если, конечно, действовать со всей решительностью и теми самыми сталинскими методами, которых моё начальство боялось, как огня.

И вообще мне нужны были единомышленники. Я устал быть волком-одиночкой. Мне хотелось, чтобы меня со всех сторон прикрывали люди, которые разделяли мои идеи, чтобы кто-то мог продолжать борьбу с разложением, если со мной что-то случится… Но в этом случае я оказывался в тупике. Я не мог открыться даже Максу без риска попасть под статью об измене — со мной-то точно церемониться не будут, я же не диссидент, а всего лишь майор госбезопасности. С такими не цацкаются, а бьют наотмашь при малейшем промахе. Это в будущем мне почти ничего не грозило — ну уволят, ну лишат выслуги. А сейчас… сейчас увольнение ещё надо заслужить.

[1] Если честно, я не уверен в этой теории, но она выглядит как минимум логично. Впервые хлеб в Канаде купили в 1963-м; последнюю ячейку ОУН-УПА на Западной Украине ликвидировали в 1959-м; Крым передали Украине в 1954-м. Солженицын называл амнистию, которая подразумевалась указом Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года, «Аденауэровской» — мол, таким образом хотели показать Западной Германии и всему западному миру добрую волю Советского Союза. По этому указу было освобождено 38 тысяч немецких военнопленных — за них просил как раз Конрад Аденауэр. Что касается бандеровцев, то с ними Хрущев нянчился ещё с военного времени — он тогда возглавлял УССР и регулярно объявлял различные амнистии для тех из них, кто сложит оружие. Летом 1945-го, например, сдались 5 тысяч бандеровцев и 11 тысяч уклонистов. При этом и в 1955-м отпускали далеко не всех — лишь тех, чей срок был ниже 10 лет. На свободу вышел десяток тысяч человек — в дополнение к немцам, — но при этом за несколько лет из-за рубежа на Украину (в основном на Западную) приехали чуть ли не полсотни тысяч тех, кто в своё время уходил с немцами. Ещё 50 тысяч вернулось в 1960-е — и таким образом УССР получила сто тысяч весьма деятельных товарищей, не слишком лояльных к советской власти. По некоторым данным, к 1975 году примерно треть этих возвращенцев была интегрирована в органы власти республики выше районного уровня, а в 1980-м на Западной Украине во власти была половина вот этих «бывших».

Глава 11

«Здесь растут странные растенья»

Решение вылезти на «Соколе» возникло у меня спонтанно. Я немного устал от обдумывания рассказа Маленкова, и завершение ещё одного несделанного дела казалось мне хорошим способом хоть немного успокоиться. К тому же я не видел каких-то затруднений — доберусь до ближайшего таксофона, наберу номер этого генерала, попрошу позвать Юрия, и если того нет, просто положу трубку и спущусь обратно в метро. Но жизнь, как всегда, посмеялась над тем, кто составляет стопроцентные планы.

Ближайшая пара таксофонов оказалась недоступной — по одному разговаривал мужчина и, кажется, не собирался быстро сворачиваться, а у другого аппарата отсутствовала трубка. На другой стороне проспекта тоже всё было занято. Я прошел чуть дальше, нашел свободный телефон — но оказалось, что у него сломан монетоприемник. В общем, за какие-то пятнадцать минут я полностью разочаровался в социализме и едва не воззвал к богам, чтобы они вернули капитализм, при котором такой ерунды не было. Да и в целом такие знаки нельзя игнорировать — мне следовало уезжать оттуда ещё после первых признаках грядущей неудачи.

Но я продолжал искать, и моя настойчивость была вознаграждена — правда, в полукилометре от метро. Но там нашелся свободный аппарат, у которого имелась трубка, и который спокойно проглотил мои две копейки. Я набрал нужный номер, послушал гудки, а потом откликнулся голос, который явно привык командовать.

— Говорите!

Судя по всему, это и был тот самый генерал, отец Юрия. Что ж, я знал, на что шёл.

— Добрый день, — вежливо сказал я. — Могу я услышать Юрия?

— Юрку? — я зримо представил, как генерал чешет затылок. — Да, сейчас, — и громкий крик, поскольку он даже не отвел трубку: — Юрец, к телефону подойди!

Потом послышался стук — трубку положили рядом с аппаратом — и тяжелые шаркающие шаги. И отдаленный голос, который наставительно сказал:

— Я у тебя секретарем быть не нанимался!

А потом откликнулся тот, кто был мне нужен.

— Это Юрий, вы меня искали?

Его голос резко отличался от голоса отца — более мягкий, он говорил с явным уважением к собеседнику. Примерно так разговаривал мой агент «Мишка», который привык мыслить категориями, что клиент всегда прав. Я немного успокоился.

— Здравствуй, можно на ты, если не возражаешь, — сказал я. — Это Виктор, приятель Савелия… из Киева. Хотелось бы встретиться, поговорить о твоем предложении.

— Савелий?

— Сава, он обычно так представляется, — уточнил я. — Я готов целовать песок…

— А, Савка! — воскликнул Юрий и спросил настороженно: — А что-то не так?

— Да нет, всё так, — я вложил в свой голос всю свою способность к убеждению. — Просто он попросил встретиться, поговорить. Сам понимаешь — переезд в Москву это очень ответственное решение, вот он и попросил меня всё проверить.

— А, ты в этом смысле… Да заходи, я тут пока… только ещё и отец с матерью дома… как тебя зовут-то? Я дежурному скажу, чтобы тебя пропустили, у нас тут строго.

— Можно во дворе, — предложил я, не горя желанием рассказывать свои ФИО направо и налево.

Может, этот Юрий мне не понравится, и я предпочту забыть его, как страшный сон.

— Во дворе… там патруль ходит, гоняет посторонних, — задумчиво произнес он. — Хотя есть одно местечко… подходи тогда, подъезд знаешь?

* * *

— Тут у нас бомбоубежище, в нем что-то типа красного уголка, в нем собрания иногда проводятся, а так стоит пустым, а стены вот такой толщины, звук вообще не проходит. Ну отец и договорился, что мы тут играть можем, когда помещение никому не нужно.

Юрий оказался высоким белобрысым парнем с иностранной внешностью, но общался он безо всякого снобизма. Ему даже хватило одного моего имени, о фамилии он и не спросил — то ли из скромности, то ли в их тусовке это было в порядке вещей. В принципе, он и с Савой, похоже, общался именно так — представились именами, а все остальные детали биографии так и остались тайной. Сава, пожалуй, тоже был таким — может, тут и надо искать причины, почему он переименовал Дутковского в Левко.

— Это ты про «Сокол»? — спросил я.

— Да, про неё… хорошее было время, жаль, что пришлось разбежаться.

— И там сейчас никто не играет?

— Почему? Харитон с ребятами, у них там база, но они с мультиками плотно законтачили, редко тут появляются. А у меня ключ остался, — добавил он с заметной гордостью.

Причин этой гордости я поначалу не понял, но потом это стало очевидно. Бомбоубежища в СССР строили по типовым проектам, даже если их встраивали в подвалы жилых домов. Поэтому я примерно знал, что увижу — несколько помещений, спрятанных за тяжелыми дверьми, и одно из них предназначено для размещения большой группы людей. Но здесь люди постарались на совесть — вернее, военные, для которых проектировался этот дом, потребовали у архитекторов сделать некоторое подобие соседней станции метро. Я оценил размах — при некотором старании здесь можно было разместить, наверное, всех жильцов первых очередей дома.

Большое помещение напоминало актовый зал какой-нибудь школы — большей схожести мешали низкие потолки. Аппарат я даже сразу не увидел — и лишь потом разглядел несколько усилителей, стоявших в углу и накрытых пленкой и какими-то тряпками. Один небольшой усилитель находился отдельно, а рядом с ним притулилась электрогитара «Музима» благородного черного цвета.

— Это я вчера заходил по старой памяти, поиграл немного, — стесняясь, объяснил Юрий. — Редко получается вот так, работа много времени отнимает, даже перед ребятами неудобно.

— Ребята — это твоя группа? — спросил я.

— Да, но нам до группы ещё далеко, — он улыбнулся. — Все работают, у некоторых семьи, какая уж тут группа. Зато название есть — «Тролли», это мы у американцев подсмотрели, может, слышал — была такая команда, The Trolls, к нам тогда их альбом попал — «Animated Music», очень классный.

Я покачал головой.

— Кажется, нет, хотя, может, и слышал, но не знал, что это они.

— Жаль, у них классная музыка, — с сожалением сказал Юрий. — Хотел бы я уметь так сочинять. Так в чем вопрос-то?

— Да вопрос простой, — сказал я. — Ты вот Саву куда пригласил? В эту свою группу, которой до группы ещё ползти и ползти?

— Ну да, мы без баса сейчас, а этот паренек видно, что с гитарой обращаться умеет. Ну и песни у него классные… я, правда, не поверил, что это что-то народное, думаю, он сам их пишет, но почему-то признаваться не хочет. А с полным составом можно и концерты давать, хотя Игорек говорил, что не хочет профи становиться, его работа вполне устраивает. В общем, пока я ту песню Харитону сбагрил, им глянулась, обещают на концертах исполнять и в альбом включить.

— А что за Харитон-то?

— А, это… Серега Харитонов, тоже тут живет, учились вместе, но он чуть помладше. У него всё всерьез, это мы кто чем занимаемся — я вон в преподы подался, Игорь в художники. Но обещаю, что твоему Саве у нас будет нормально.

* * *

Я в этом «нормально» уверен не был, поскольку с Юрием мне уже всё было ясно. Он был из тех идеалистов, что в начале шестидесятых припали к живительной струе западного рок-н-ролла, нарекли её «настоящей музыкой» и принесли клятву на крови, что будут играть только её. Они не задавались глупыми вопросами, просто переводили английские тексты на русский и старались как можно точнее снять аккорды, уверенные, что это и есть залог успеха каких-нибудь The Beatles. Про Брайана Эпстайна они если и слышали, то про его заслуги в том, что битлы стали битлами, точно не были в курсе. А этот человек как бы являлся главным и ключевым фактором, который превратил скромную группу из Ливерпуля в мировой феномен.

В принципе, это незнание было понятно. Это я в будущем уже был наслышан про менеджеров и продюсеров, которые и зарабатывали основные деньги на успешных командах конца 80-х вроде «Ласкового мая» или «Миража». Слышал я и про продюсерские проекты в России девяностых — других тогда и не было. Но для Советского Союза образца 1972 года это знание вовсе не было таким уж очевидным, хотя буквально все более-менее известные музыкальные команды и сейчас процветали благодаря неким протопродюсерам — их называли художественными руководителями, они и сами могли выступать на сцене, но более всего им удавалась роль организатора. И неважно, что именно они организовывали — добывали качественный материал для своих подопечных или могли договориться с любой площадкой о выступлениях. Главное, что они хорошо умели это делать. Остальное прикладывалось к этим самым умениям.

Таким продюсером, например, был Дутковский — хотя, конечно, он уже взял груз не по своим силам, поскольку в этом отношении проигрывал Владимиру Мулявину из «Песняров» и даже мужу Ротару, который стал для неё очень хорошим Эпстайном. Я помнил несколько фамилий, что были на слуху и в моем времени — Бари Алибасов сейчас, кажется, покорял Казахстан с «Интергралом», Стас Намин вовсю раскручивает ансамбль «Цветы», а Павел Слобокин на много лет занял себя «Веселыми ребятами». Живы были и реликты прошлого вроде Леонида Утесова, которого тоже формально можно отнести к продюсерам, как и Олега Лундстрема.

В принципе, этот Юрий знал одного прирожденного продюсера — некоего валютчика и любителя золота Айзеншписа, работу которого по продвижению никому не известной команды до вполне приличного уровня популярности сложно переоценить, ведь он этот «Сокол» даже в какую-то филармонию пристроил, что означало официальный статус и много-много концертов. Айзеншпис, наверное, мог бы вообще этот «Сокол» в небеса отправить, если бы не предпочел своё второе увлечение. Я не помнил, как у него обстояли дела в восьмидесятые — кажется, он и второй раз присел за всё ту же валюту, — но после выхода наткнулся на малоизвестную ленинградскую команду и превратил её в кумиров миллионов. То есть чутье и хватку Айзеншпис за решеткой как минимум не растерял.

Самим же «Соколам» — а сейчас ещё и «Троллям» с «Оловянными солдатиками» — до таких низких материй дела явно не было. Они были уверены, что нужны песни — а всё остальное приложится. В целом они были правы, без песен ни один продюсер ничего не сделает. Вот только платить за хороший музыкальный материал по полтысяче за штуку — прямая дорога к преждевременному разорению. Деньги у Юрия явно водились; их источник мог быть каким угодно — зарплата, какие-то гонорары, даже то, что выделял ему на карманные расходы папа-генерал. Правда, на приличную программу нужно десяток песен, а это пять тысяч рублей — советские музыканты жили хорошо, но не настолько, особенно когда речь заходила о группах, которые не были признаны официальными органами.

Вот только Юрий не был продюсером. Эти ушлые ребята постарались бы выцыганить песню у Савы бесплатно или за обещание будущих барышей — с их точки зрения мой школьный приятель был лохом, которого не грех и кинуть. Но Юрий оказался пареньком честным, что мне в нем понравилось. Не понравилось то, что без продюсера эти его группы ждала участь, предсказанная «Мишкой» — поварятся в собственном соку пару лет и разбегутся. Конечно, за это время Сава освоится в Москве, заведет нужные знакомства, так что не пропадет — устроится к Намину или Слободкину, где всегда была сильная текучка. Только тем мои песни особо не нужны — не их репертуар категорически; если я сейчас притащу Намину «Bang», первый хит «Парка Горького», он посмотрит на меня, как на умалишенного. Да и Слободкин вряд ли примет «Тётю» — «Веселые ребята» ещё не дошли до нужного градуса безумия, сейчас они были рафинированным и воспитанным ВИА.

Ну а судьба Савы… пожалуй, в «Смеричке» ему будет лучше, чем в любой из московских команд, где никто не будет заботиться о том, где он живет и есть ли у него деньги на покушать.

— Юр, а можно сыграть? — я небрежно кивнул на «Музиму».

— Конечно, — легко согласился он. — А что ты играешь?

— Блюз, — сказал я. — Мне нравится эта музыка. Кто-то из великих сказал, что блюз — это когда хорошему человеку плохо. А я как раз недавно общался с одним хорошим человеком, которому было очень плохо.

* * *

Пока усилитель прогревался, Юрий рассказывал мне байки из того времени, когда они с «Соколом» здесь обитали. Я привычно делил эти рассказы на десять, но всё равно получалось, что приключений у доморощенных музыкантов было прилично — впрочем, так обычно и бывает, когда ты молод и чрезвычайно увлечен своим хобби, которое не слишком нравится старшему поколению.

А одновременно я думал, что сыграть этому умудренному в западной музыке товарищу. Стиль я, конечно, обозначил, но блюз — понятие очень широкое, под него что угодно подвести можно, если сыграть это «что угодно» медленно и печально. Формально блюзом была и романовская песня «Кто виноват», но я её сегодня уже исполнял, пусть и мысленно. А потом я вспомнил про ещё один хит «Воскресенья», с которой и началось моё музицирование в этом времени и в этом теле.

Я взял «музиму», чуть подстроил третью струну, а потом заиграл проигрыш, который сейчас выглядел пусть не как привет из далекого будущего, но всё равно очень прогрессивно — особенно по меркам всяких ВИА советского извода. Гитара заметно отличалась от моей «торнады», но была приятной.

— В моей душе осадок зла и счастья старого зола…

Ещё с проигрыша Юрий оказался полностью захвачен этой песней. Ну а в процессе его буквально начало разрывать на несколько частей — одна хотела начать записывать текст, другая — аккорды, третья — и то, и другое сразу. Смотреть на это было забавно, но я старался петь серьезно — всё же Никольский писал о важных вещах, и не стоило портить его лирику улыбкой, хотя суета моего слушателя забавляла. Кроме того, я и сам наслаждался странной акустикой этого зальчика, в которой многочисленное эхо создавало причудливую картину звуков.

— До горизонта протянуть надежды рвущуюся нить и попытаться изменить хоть что-нибудь…

Я резко оборвал песню и прижал струны, чтобы не звенели.

— Ну как? — спросил я небрежно.

То, что чувствовал Юрий, было хорошо видно по его лицу и жестам. Он был раздавлен и не сразу собрался с мыслями.

— Что это? — наконец спросил он.

— Блюз, — я всё-таки улыбнулся. — Хороший блюз.

— На русском… — пробормотал он. — Мы с ребятами пытались, но наш «Край» никому не зашел, а «Солнце» вообще высмеяли… сказали, чтобы мы не выделывались.

— «Край»? «Солнце»? — я немного удивился. — Ни разу не слышал.

— Ну ещё бы… мы особо и не распространяли, хотя Айзек что-то пытался, заставил нас записаться. Говорил, чтоб в веках хоть что-то осталось. Сейчас, кажется, мафон не утащили…

Он порылся в залежах аппаратуры и добыл там катушечный магнитофон со скругленными по моде шестидесятых углами. К магнитофону на длинных шнурках были присобачены такие же скругленные колонки, а на верхней крышке имелась гордая надпись: «Яуза-10».

— Это стерео, ещё первых выпусков, там даже лентопротяжка стоит от «грюндика», — с непонятной мне гордостью пояснил Юрий. — Надеюсь, Харитон его не добил окончательно…

Он подключил розетку к сети, и нам пришлось ждать, пока нагреются лампы, на которых были собраны схемы этого чуда техники, их свет можно было заметить в щелях. А потом…

«Где тот край» оказалась незатейливой песенкой, которая, в принципе, подошла бы любому советскому ВИА семидесятых. Пел сам Ермаков, и он категорически не вытягивал даже этот примитивный мотив, но музыкальная часть была сделана вполне на уровне, присутствовала даже какая-то вполне оригинальная аранжировка. А «Солнце над нами» была самой настоящей фолк-роковой композицией — весьма оригинальной, с дудками, забавным текстом про какой-то цветочек и в корне отличающейся от всего, что звучало на нынешней эстраде. Впрочем, голос Юрия и там не справлялся со своей задачей, из-за чего всё вместе звучало так себе.

Я посмотрел на него — он явно наслаждался свидетельствами былого величия «Сокола», и мне было непонятно, видит он огрехи своего исполнения или нет.

— Ну как? — повторил он мой вопрос.

— Сами написали?

— Ну да, я в основном за музыку отвечал — всё же музшкола за плечами, а Игорек стихи придумал, — объяснил Юрий. — «Край» первой был, потом уже «Солнце». Нас Намин к себе звал, как Айзек сел, горы золотые обещал.

— Отказались? — уточнил я, зная ответ.

— Да, надо было под него ложиться полностью, иначе он не умеет… хотя, может быть, это и правильно, — задумчиво сказал он. — Это у нас в «Соколе» вольница была, в нормальных коллективах такого не допускают. Думаю, если мультики Харитона прижмут, они сбегут оттуда. Я вот что подумал… Ты сам с приятелем своим кумекай — стоит к нам лезть. А то может так получиться, что я его сосватаю, а мы через год… кто куда. Ему бы к Намину, конечно, у них и денег полно, и аппарат классный. Но у них с басухой всё в порядке.

— Спасибо за откровенность, — улыбнулся я. — А сам что посоветуешь? Может, есть ещё кто, у кого с басухой не в порядке?

— Да есть, как не быть. Никольский из армии вернулся, — я чуть встрепенулся, услышав знакомую фамилию. — Пока обратно к Сикорскому прибился, может, «Атлантов» снова соберут, а эта команда пару лет назад на всю Москву гремела. У них, правда, своего материала почти не было, но, говорят, Костик притащил какую-то крутую песню про музыканта… сам не слышал, но ребята хвалили очень. [1]

Я мысленно выдохнул, поняв, что был очень близко к провалу — всё-таки хорошо, что этот «Музыкант» надоел мне ещё в моей первой жизни. Впрочем, я бы, наверное, выкрутился — музыка сейчасраспространялась самыми причудливыми путями, так что всегда можно было отбрехаться всеобъемлющим «где-то слышал».

— И какие у них шансы возродиться? — спросил я.

Впрочем, никаких «Атлантов» моя память не хранила, как не помнил я ничего ни о каком Сикорском. Но это я собирался уточнить во время следующего разговора с «Мишкой», сейчас эта, наверное, легендарная личность была важна исключительно с точки зрения практики — есть у него нужные качества, чтобы стать менеджером успешной группы, или же они у него напрочь отсутствуют.

— Да фиг знает, — Юрий безразлично пожал плечами. — Раньше Алик боевой прямо был, сейчас… потух как-то. Я вот тоже уже потух, иногда только гитару терзаю по старой памяти, а снова этим заниматься на регулярной основе, кататься по разным площадкам… нет, не готов.

Это я и сам видел — он ещё жил рок-н-роллом, но уже не в полную силу, скорее, по инерции, скучая по старым добрым временам, когда он и его приятели лабали рок и чувствовали себя причастными к чему-то великому. Если бы тогда их ждал успех — хотя бы в рамках Москвы, — то всё могло сложиться иначе. Но сложилось вот так. А, значит, мнению этого разочаровавшегося в роке музыканта доверять не стоит, как и отправлять Саву в топку «Троллей», «Солдатиков» или тех же «Атлантов».

— Слушай, а зачем ты песню у Савы так задорого купил? — поинтересовался я.

— Это разве задорого? — усмехнулся он. — Нормальный композитор за пять сотен даже к роялю не подойдет, а ведь потом ещё надо и за текст платить. А тут — готовая песня, бери и исполняй. К тому же за всё «Союзмультфильм» платит, Харитон как-то хитро такие расходы оформляет, чтобы все счастливы были. Могут и в мультик какой пристроить. Его на студии ценят…

Тут пришлось хмыкать мне — оказывается, Сава ещё и продешевил. Впрочем, мы с ним ребята провинциальные, столичных порядков не знаем… Я мысленно записал себе ещё один вопрос, который надо обязательно задать «Мишке». Если песни и вправду стоят так дорого, то, может, ну их, эти союзы всяких композиторов и писателей? Продать штук сто композиций из будущего, а потом жить припеваючи безо всяких пластинок фирмы «Мелодия»…

Я опять же мысленно отвесил себе подзатыльник — не хватало ещё, если о моем приработке узнают в Конторе, замучаешься объяснять, что, почём и зачем. И главное — не объяснишь никому, в первую очередь Бобкову, а во вторую — Андропову. Эти просто не поймут такой авангард. Да я и сам не того ждал от этой жизни.

[1] Никольский начал играть с «Атлантами» Александра (Алика) Сикорского в 15 лет, в 1966-м, это была обычная самодеятельная кавер-группа. Именно благодаря их концерту Макаревич решил собрать собственную группу (и получил «Машину времени»). Но в 1970-м трех музыкантов — в том числе Никольского — призвали в армию, он вернулся в 1972-м, поиграл немного с Сикорским и ушел к Намину в «Цветы». «Музыканта» Никольский написал как раз во время службы, но прогремела эта песня только после выхода альбома «Воскресенья».

Глава 12

«Все страшные тени леса»

— Сколько⁈ Тоша с ума сошел? — удивление на лице Ирины Якир явно было настоящим. — Не мог он такое сказать…

— Я всё понимаю, Ирина Петровна, — твердо сказал я. — Но показания Анатолия Якобсона имеются в его деле, при необходимости мы готовы организовать очную ставку. Подумайте ещё раз — Якобсон точно не передавал вам десять тысяч рублей?

Она всхлипнула.

— Он приходил… кажется, месяц назад, дал рублей двести… две купюры по сто… для нас с Юликом это большая сумма… сами же знаете, его не печатают, и я вынуждена уйти…

Я мысленно вздохнул.

— Ирина Петровна, не пытайтесь меня разжалобить, я слишком много повидал в этой жизни, — устало сказал я. — Конечно, как человек, я вам сочувствую. Но и вы должны понимать, что эти санкции со стороны государства вызваны вашей противоправной деятельностью. Ни один руководитель не рискнет связываться с тем, за кем внимательно приглядывают органы.

Она снова всхлипнула, но промолчала.

— Вы готовы на очную ставку в случае нужды? — уточнил я.

— А это… это обязательно? — она подняла на меня покрасневшие глаза.

— Если Анатолий Якобсон будет настаивать, что передавал вам названную сумму, а вы будете это отрицать, то получится ваше слово против его слова, — объяснил я. — Иными словами — тупик, выходом из которого и является очная ставка. Есть и другие способы, но, боюсь, к вашей ситуации они не подходят.

— А что за способы? — спросила она с надеждой.

— Вы должны доказать, что не получали от гражданина Якобсона названную сумму. Но, как вы, надеюсь, понимаете, доказать отсутствие чего-либо очень сложно, если не невозможно. Например, если мы восстановим всю вашу жизнь за прошедшие полтора месяца с точностью до минуты, это всё равно даст лишь косвенную уверенность в том, что Якобсон говорит неправду. Поэтому и прибегают к очной ставке — знаете, врать, глядя человеку в глаза, очень трудно. Я лично уверен, что Якобсон по какой-то причине вас оговорил, но мою уверенность, к сожалению, к делу не подшить. Тем не менее, прежде чем организоваться вашу с ним встречу, мы ещё раз спросим его о деньгах, и, возможно, на этот раз он ответит честно. Но повторю свой вопрос: вы готовы на очную ставку с Анатолием Якобсоном?

Она коротко кивнула.

— Наверное, да… — на лице дочери Якира пробежала тень, она подалась вперед и тихо спросила: — Скажите, а если я соглашусь, что он дал нам эти деньги…

— Не стоит, Ирина Петровна, — я позволил себе легкую улыбку. — Эти деньги получены преступным путем и проходят как вещественные доказательства по делу гражданина Якобсона. Готовы ли вы вернуть государству десять тысяч рублей? И подумайте ещё вот о чем — что будет, если потом мы установим, кому он всё-таки отдал эти деньги? Заведомо ложные показания, статья 181 Уголовного кодекса РСФСР, до года лишения свободы. Знаете, мне бы не хотелось рассказывать вашему отцу, что его дочь тоже оказалась под следствием. Мы с ним только-только достигли некоего взаимопонимания, а такая ситуация всё разрушит. Так что скажете про очную ставку, Ирина Петровна?

* * *

То, что Якобсон врал, было понятно сразу, и вопрос был только в степени этого вранья. Собственно, для выяснения этого я вызвал на понедельник Ирину Якир, раз уж её друг и соратник показал на неё недрогнувшей рукой. У дочери моего главного подследственного дела шли неважно, но это было заметно и по первому допросу, который прошел достаточно формально. Она была в целом красивой девушкой, похожей на отца, но со смягченными чертами лица; её портила разве что прическа — впрочем, сейчас такое убожество было даже в моде — и неприятные псориазные пятна, которые она безуспешно пыталась маскировать косметикой. По-хорошему, ей бы серьезно заняться своим здоровьем, начиная с нервной системы, показаться дерматологу — но борьба с советской властью не оставляла ей времени на всякие глупости.

Правда, сейчас они с мужем, бардом Юлием Кимом, уже отошли от активных действий, чтобы хоть как-то восстановить карьеру Кима, но всё равно — судя по результатам допросов, большая часть украинской информации в «Хронику» проходила именно через эту Ирину. Задерживать её я не собирался — корреспонденции с Украины она передавала тому же Якобсону безо всякой обработки и критического восприятия, даже не редактировала. Вообще редактурой, если её так можно было назвать, «Хроники» занимались либо сам Якобсон, либо пара девушек, которые также были вовлечены в борьбу за всё хорошее — некие Полина Вахтина и Татьяна Великанова. Третьей была Надежда Емелькина, которая в прошлом году не выдержала накала борьбы и отъехала в пятилетнюю ссылку.

Вахтину мои коллеги выключили из процесса ещё в 1969-м, её проверяли в институте Сербского, потом всё же осудили на пару лет и отправили отбывать срок в Казани; она должна была выйти в декабре. Великанова напрямую в поле зрения Комитета не попадала, только в связи с арестом мужа, одного из той восьмерки, что выходила на Красную площадь в августе шестьдесят восьмого протестовать против событий в Чехословакии. Но данные, полученные в ходе дела Якира, позволяли и её привлечь к ответственности — она, как оказалось, была активным помощником Якобсона в работе на «Хроникой». Правда, девушкой её можно было назвать весьма условно — ей уже было сорок лет; по иронии судьбы, она тоже работала программистом, но кандидатскую диссертацию не защитила. Я про такую диссидентку ничего не слышал, а потому ещё не решил, что с ней делать, и гражданка Великанова пока пребывала на свободе. [1]

В целом же я считал, что когда Якобсон сядет, о «Хронике» можно будет забыть. Одна Великанова — даже с вернувшейся из заключения Вахтиной — этот проект не потянет, особенно если за ними приглядывать и отгонять от них других диссидентов. В принципе, их даже можно было использовать в качестве «живца» — причем гораздо более понятного и успешного, чем этот странный проект с театром на Таганке. Но эту часть я благоразумно откладывал на будущее, в котором Петр Якир отправится сидеть свой небольшой срок, а я сдам начальству отчет об успешно выполненном поручении.

— Да, я готова… — выдавила из себя Ирина Якир. — Мне нужно что-то подписать?

— Только протокол, — я посмотрел на то, как она ставит подпись, и добавил безразличным голосом: — Ирина Петровна, у меня к вам ещё один вопрос. По оперативным данным, у вас много знакомых в Украинской ССР, и часть из них передает через вас информацию для «Хроники текущих событий»…

Она вскинула голову и недоверчиво посмотрела на меня.

— Зачем вы это спрашиваете?

— Как вы можете видеть, это уже не допрос, — я демонстративно убрал бланк с её подписью в папку. — Просто беседа. Но ответы абы какие всё равно лучше не давать, нас учили чувствовать ложь. Меня интересует, как вы познакомились с этими людьми. Ведь вы, кажется, никогда на Украине не были, даже детство провели в Мурманске и в Сибири, а во взрослом возрасте жили под Москвой и в Москве. Удовлетворите моё любопытство?

Я внимательно посмотрел на неё. Ирина Якир моего интереса к этой теме не ожидала, и на её лице хорошо читались её мысли — она никогда об этом не задумывалась, а потому начала вспоминать историю своих знакомств. Но вскоре, кажется, пришла к какому-то согласию со своими убеждениями.

— Кто-то учился со мной в институте… — медленно сказала она. — Другие были их друзьями, они приезжали к ним, у нас была одна компания. Ничего незаконного…

— А я вас и не обвиняю, — я мягко улыбнулся. — Это действительно было простое любопытство. Спасибо, что рассказали.

* * *

Машину я брать не стал, поехал пешком — подольше, но мне нужно было подумать о том, как выстроить разговор с Якобсоном. Отправлять к нему следователя из группы мне не хотелось; по этой же причине я сам беседовал с Ириной Якир. Возможно, потом, когда Якобсон окончательно сдастся, я передам его Анатолию Трофимову — пусть ему достанется вся слава, а мне останется моральное удовлетворение. Пока же я считал, что это будет моя корова, которую я выдою до конца.

Якобсон уже растерял свой боевой настрой, но на меня он по-прежнему смотрел, как на врага. В принципе, мы и были врагами, хотя в другой ситуации вполне могли бы пропустить вместе по паре пива. Но сейчас нас разделял стол, который служил четкой границей — с одной стороны я олицетворял закон и порядок, а с другой стороны находился закоренелый преступник, который по какой-то халатности до сих пор не был осужден.

— Ирина Петровна Якир не получала от вас десяти тысяч рублей, Анатолий Александрович, — сказал я вместо приветствия. — Она утверждает, что вы передали ей лишь двести рублей.

Он натянуто улыбнулся.

— Долго же до вас доходило… Ну да, не передавал. И что?

— А мы, Анатолий Александрович, не торопимся, зато делаем всё обстоятельно, — я тоже растянул кончики губ. — Из этого следует, что вы передали деньги кому-то другому. Кому?

Он отвел взгляд и уставился на стену.

— Молчать поздно, Анатолий Александрович, — поторопил я его. — Вы же умный человек, Блока наизусть помните, должны понимать, что при определенной настойчивости мы всё равно найдем, кому вы передали деньги. Это займет время, но, повторюсь, нам торопиться некуда, а вот вы все эти месяцы будете сидеть в камере.

— И что, ты предлагаешь мне заделаться стукачом, чтобы сменить камеру в изоляторе на камеру в тюрьме?

— Стукач, как вы называете осведомителя, Анатолий Александрович, это человек, который сотрудничает с органами правопорядка тайно, — наставительно произнес я. — Поэтому вы никак не можете быть стукачом, потому что уже заработали почетный статус подследственного, с которым мы разбирались в нашу прошлую встречу. Кроме того, тем людям, которых вы назовете, ничего серьезного и не грозит, хотя деньги им, конечно, придется вернуться. Вещдоки, знаете ли, а это вещь серьезная.

Это было не совсем так, к тому же я почему-то не сомневался, что с этими знакомцами Якобсона ничего сделать не удастся. Они либо вне системы, либо вообще никакого отношения к этому делу не имеют. У меня было несколько версий, кем могли быть эти люди, и по одной из них он материально помогал своей второй, тайной семье — хотя вот уже полтора десятка лет был относительно счастливо женат на ещё одной диссидентке с лагерным прошлым Майе Улановской. Её ходатайство на свидание с мужем лежало у меня в папке входящих, и я намеревался использовать этот документ как предмет торга — если Якобсон опять упрется и начнет играть в молчанку.

Но все эти версии требовали всё того же времени, которое мне дико не хотелось тратить. В принципе, дело Якобсона отчетливо скатывалось в валютные махинации, совмещенные с работой западных разведок, что могло привести к тому, что этого деятеля просто передадут во Второе главное управление, забрав у меня. Ну а все его диссидентские дела — в том числе и выпуск «Хроники» — пойдут довеском, как выполнение заданий агентов ЦРУ и МИ-6. Отчасти поэтому я очень надеялся, что он просто заговорит безо всяких фокусов — после чего я смогу вернуться к более понятному мне Якиру.

— Ты умеешь играть словами, — он криво усмехнулся. — Стукач, осведомитель — какая разница, если суть одна. Ты и так вынудил меня назвать имена моих друзей…

— Странная у вас дружба, — прервал я его монолог. — Вы что, ожидали, что Ирина Петровна радостно подтвердит получение от вас огромной суммы, а потом будет пытаться собирать её по знакомым, чтобы вернуть государству? К вашему сведению, она не работает, а её супруг тоже не может пристроить свои песни и пьесы. Будь иначе, может, ваша хитрость и удалась бы. Но ситуация такова, Анатолий Александрович, и, как говорят не слишком грамотные люди, больше никакова. Так что своими словами вы очень сильно подставили дочь Петра Ионовича, с которым вы вроде бы дружили. Так кому вы отдали те деньги?

Он снова помолчал, но недолго, а потом всё же нехотя выдавил:

— Боннер.

Я нашел в себе силы никак не выдать удивления, лишь понимающе кивнул и записал в протокол полную фразу: «Деньги я передал Елене Георгиевне Боннер, супруге академика Андрея Дмитриевича Сахарова». Критически оценил эти слова, поправил перекладину в заглавной букве «Г» и посмотрел на Якобсона. Тот впился в меня взглядом, явно пытаясь вычислить мою реакцию.

— Хорошо, Анатолий Александрович, — спокойно сказал я. — Надеюсь, на этот раз не выяснится, что Елена Георгиевна получила от вас сто рублей. Это будет очень обидно, а я не люблю, когда мне делают обидно. У вас есть какие-либо просьбы и пожелания по вашему содержанию?

* * *

Про Боннер и Сахарова я относительно хорошо помнил из будущего, но что-то нашлось и в памяти «моего» Орехова — мимо фигур такого масштаба не мог пройти даже он. Академик Сахаров и среди диссидентов был кем-то вроде «академика» — авторитетной и весьма значимой фигурой, даже более значимой, чем тот же Петр Якир, не говоря уже про деятелей рангом поменьше. Где-то рядом с Сахаровым, хоть и чуть в стороне, стоял Александр Солженицын, но это был совершенно другой случай.

У Солженицына имелась относительно стройная теория устройства мира, которой он старательно следовал — это притягивало последователей, которые разделяли взгляды своего кумира и во всем полагались на его суждения. До создания какой-то организации дело пока не дошло, но секту Солженицын при желании организовать мог — внушаемые граждане Страны Советов сейчас водились в количестве; потребовались годы перестройки, развала страны и девяностые, чтобы народ в массе своей начал понимать хоть что-то. И всё равно уже в 2020-х находились отдельные личности, которые переводили все свои немалые средства на «безопасные счета» по одному звонку неизвестных им лиц.

Солженицын пока своей популярностью не злоупотреблял, сторонников активно не вербовал и вообще, кажется, всерьез надеялся на восстановление в Союзе писателей и издание своих книг в СССР. Столкнуть его с этого пути было практически невозможно, хотя диссиденты старались, но и убедить в неправоте его исходных посылов, пожалуй, тоже. Я уже давно отказался от высказанной в первой беседе с Андроповым идеи заставить Солженицына работать на нас — это попросту невозможно, он уже не отступится. Самый простой выход — вытолкнуть его в эмиграцию, там он быстро прозреет, хотя и успеет нанести репутации Советского Союза непоправимый ущерб.

Впрочем, этот ущерб будет нанесен в любом случае — рукопись книги «Архипелаг ГУЛАГ» уже находится на западе, в руках ЦРУ, она будет опубликована в любом случае, что бы с Солженицыным ни произошло, и эффект уже понятен. Ну а Солженицын на том же Западе быстро поймет, на кого поработал, но будет поздно –хотя мне на его переживания было плевать.

Но это Солженицын. Сахаров и Боннер активно гадили здесь и сейчас, задела на будущее создать не успели, а, значит, с ними можно было работать. По моим воспоминаниям, Боннер была при муже кем-то вроде серого кардинала, которая и задавала нужный курс. При этом статус секретоносителя высшего ранга охранял самого академика от преследований Пятого управления, а сам академик прикрывал собой супругу, которая тоже оказывалась в серой зоне. Добрались до них лишь в начале восьмидесятых — но это было очень и очень поздно. В перестройку Сахаров ещё что-то вещал, хотя его мало кто слушал, ну а после его смерти знамя приняла Боннер, она всё время против чего-то выступала, протестовала, осуждала и выпила у российских властей солидное количество крови.

По моему мнению, с Боннер никакое перевоспитание невозможно, хотя мне было до жути интересно, что именно щелкнуло в мозгах у прошедшей всю войну лейтенанта медицинской службы, чтобы она заняла настолько русофобскую позицию. В её ненависти к сталинизму ничего необычного не было — родителей репрессировали в тридцать седьмом, да и в целом по её семье прошлись катком, как было принято в те годы. Но её ненависть отличалась от ненависти Якира, она была какой-то экзистенциальной и глубинной.

Например, я втайне надеялся, что после отсидки Якир отойдет от диссидентов и займется чем-нибудь полезным для общества. Но с Боннер на подобное рассчитывать было бесполезно, её нужно было убирать из уравнения напрочь. Сахаров без неё, скорее всего, отойдет от диссидентов, особенно если фильтровать его контакты на дальних подступах. Но это другая задача, которая опять же решалась не силами Пятого управления. И мне в любом случае нужно было согласование начальства.

* * *

— Ты раньше до Сахарова касательства не имел, я правильно понимаю?

Бобков выглядел слишком безмятежно для человека, которому подчиненный принес важные сведения о финансировании антисоветской деятельности со стороны западных спецслужб. Словно это не Сахарову дали две квартиры в денежном выражении, а сам Сахаров подарил три рубля ханырику у местного винного магазина. Впрочем, его можно было понять. Совсем недавно он несколько дней провел в Рейкьявике, где как раз сейчас Борис Спасский проигрывал матч за звание чемпиона мира американцу Бобби Фишеру, и искал там следы электромагнитных волн, которыми ЦРУ облучало советского гроссмейстера. Ничего, разумеется, не нашел — я предполагал, что он и его подчиненные вообще больше имитировали бурную деятельность, чтобы Спасский хоть немного успокоился. Но Фишер объективно был сильнее, а его психологические упражнения лишь помогали ему, но не являлись решающим фактором. В общем, Бобков был ещё под впечатлением от своей поездки и возвращение к серым будням его не слишком радовало. Но это я заметил и в субботу, когда меня пытались пороть за Высоцкого.

— Знаете, не доводилось, Филипп Денисович.

— Оно и видно, Виктор, оно и видно, — Бобков едва не облизнулся. — Это, конечно, не общеизвестные факты, и уж тем более — не общедоступные, но Сахаров давно находится под нашим присмотром. С тех самых пор, как он впервые начал борьбу против политики партии и правительства в ущерб своим научным обязанностям. Но его научная деятельность при этом никуда не делась, поэтому мы вынуждены делить его с коллегами из Второго главного управления, и в некоторых случаях они имеют, так сказать, приоритет. Понимаешь?

Что там было не понять? Сахаров знал столько секретов, что под него надо было создавать специальный секретный институт. И когда он занялся тем, что скромно называлось «правозащитной деятельностью», наши контрразведчики в первую очередь переполошились на тему того, чтобы его знания о советских ядерных разработках не утекли на Запад. Правда, я не помнил, чтобы Сахаров слил что-то важное — или же это не придали огласке даже после его смерти. Вот и думай — то ли ВГУ хорошо работало, то ли Сахаров оказался гораздо умнее, чем выглядел. Я склонялся ко второму варианту.

— Да уж не бином Ньютона, — улыбнулся я. — Но уточню — означает ли это, что деньги, которые Якобсон получил от продажи валюты, переданной ему английским журналистом, и которые он отдал Боннер, выходят за пределы моей компетенции?

— Примерно, Виктор, примерно, — Бобков снова улыбнулся, но на этот раз более натянуто. — Подумай, что ты будешь делать, если ты её спросишь, а она тебе ответит: какие деньги? Ничего не видела, ничего не знаю.

Я пожал плечами.

— Проведу очную ставку, как обычно делается в таких случаях.

— Разумеется, — согласился он. — И пригласишь её на эту ставку повесткой. Но дня за два до этой твоей ставки в английских, французских и американских газетах выйдут статьи, в которых твоё имя будут полоскать на все лады, как представителя репрессивного органа, который пытается посадить невинную женщину. В МИД поступит десяток протестов от разных стран, наших послов начнут дергать по всему миру, товарищ Громыко пожалуется в Политбюро… дальше продолжать?

Я слушал — и не верил своим ушам. Он на самом деле предлагает мне не подходить к Боннер и Сахарову лишь потому, что продажная западная пресса начнет организованную компанию против СССР? Интересно, западные разведки в курсе, что мы до дрожи душевной боимся таких невинных и недорогих с точки зрения денег вещей, как пара заметок на пятой странице «Таймс» и «Дейли Мейл» и с пяток нот от стран, мнение которых не должно волновать главную социалистическую державу мира?

— Филипп Денисович, поправьте меня, но мы не хотим беспокоить Боннер, потому что наши дипломаты до усрачки боятся нот от посольств стран НАТО? — с сарказмом спросил я.

Он рассмеялся.

— Именно так, Виктор, — кивнул он. — Но если серьезно — сейчас на кону несколько важных договоров, сорвать подписание которых мы никак не можем. Тем более что в этом и нужды нет. В июле Сахаров действительно получил крупную сумму денег… сколько именно, информации не было, но, очевидно, это как раз подарок от твоего Якобсона. Часть он уже потратил — они с женой активно помогают заключенным. Остальные, скорее всего, потратят в ближайшее время. Ты же это хотел узнать?

Я мрачно кивнул.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Бобков. — Узнал. Якобсона не жалей, пунктов обвинения делай с запасом — иностранное финансирование антисоветской деятельности, незаконные валютные операции… ну это, думаю, ты и сам всё знаешь. А Сахаров с женой пусть живут дальше. Тебя это устраивает?

Он задал этот вопрос и как-то хитро уставился на меня, словно ждал моей реакции. В принципе, где-то в середине этих объяснений у меня внутри зародилось сожаление, что я не так давно всё же забрал своё удостоверение обратно после уговоров Андропова. Сейчас бы занимался делами приземленными, не лез в большую политику, где все мои знания из будущего никому не только не нужны, а даже вредны. Может, уговорил бы генеральского сына Юрия возродить группу «Сокол», перетащил бы Саву в Москву…

Я прервал поток размышлений на отвлеченные темы и твердо ответил:

— Да, Филипп Денисович, устраивает. Только Якобсон… у него набор обвинений, более подходящий Второму главному управлению. Не стоит его передать им? Он, конечно, антисоветчик, но это обвинение уже проигрывает всем остальным.

Бобков недоверчиво посмотрел на меня.

— А ты готов передать его? — спросил он. — Обычно сотрудники не любят расставаться с тем, что может закончиться большой премией.

— Я не обычный сотрудник, — улыбнулся я. — Нашим следователям уже сложно работать с ним, мы можем его вести только как редактора «Хроники», не больше. А это… это не даст того срока, которого он заслуживает. А валюта и английские журналисты… Это не наше.

— Что ж… — кивнул Бобков. — Я подумаю над твоим предложением. Кстати, тебе сегодня нужно отправиться в командировку.

Я уже собирал свои папки, и эти слова заставили меня замереть. Я вскользь подумал об очередной ссылке в очередные Сумы, но быстро отбросил эту мысль.

— Куда? — пришлось постараться, что мой голос не дрогнул.

— В Киев, одним днем, в среду уже в Москву вернешься, — объяснил Бобков. — Вызов пришел от твоего старого знакомого, генерал-майора Чепака, какие-то ваши с ним сумские дела надо завершить. Я ему предложил сделать это посредством почты, но он почему-то желает видеть тебя вживую.

— Странно, Трофим Павлович раньше не проявлял тяги к встречам со мной, — усмехнулся я. — Но если решение уже есть — я съезжу, конечно.

— Считай, что есть, — подтвердил он. — Билеты я заказал, ночным поездом туда, обратно самолетом, думаю, твой знакомый генерал найдет возможность доставить тебя в аэропорт.

Я неопределенно двинул плечом. Может, найдет. Но всегда оставалась возможность вызвать такси.

[1] Великанова проявила себя только в 1974-м, когда в компании Сергея Ковалева призналась в распространении «Хроники». Арестовали её в итоге лишь в 1979-м, дали 4 года лагерей и пять лет ссылки, в Москву она вернулась в 1987-м и больше протестной деятельностью не занималась, а спокойно работала учителем математики — что лично для меня странно. Вроде бы в школах всегда очень внимательно смотрели на биографии.

Глава 13

«Звуков чудесный край»

Киев встретил меня неласково, каким-то мерзким дождичком, которого так не хватало в Москве. Правда, на висевшую в воздухе духоту это никак не влияло, даже с утра, когда я вышел из вокзала, всё равно было неприятное ощущение, словно зашел в парилку в одежде. Но с поездом мне Бобков подгадал хорошо — в столице Украинской ССР я приехал в восемь часов, и у меня было достаточно времени, чтобы перекусить в буфете подсохшими бутербродами с каким-то кофейным напитком и добраться до серого здания на Владимирской, 33. Я даже на такси не посмотрел — идти было меньше получаса, а у меня с собой — только небольшая спортивная сумка с тренировочными штанами, в которые я переодевался в поезде, чтобы не помять костюм.

Татьяна вчера весь отведенный нам вечер дулась на мою внезапную командировку, но в конце концов согласилась, что приказы начальства игнорировать нехорошо. Да и поездка на один день не выглядела чем-то страшным. Правда, мне очень хотелось засесть за телефон и поговорить с полковником — вернее, генерал-майором — Чепаком на разные темы. Останавливало только то, что Чепак вряд ли что скажет по телефону, будет юлить и извиваться, но даст понять, что моё присутствие в Киеве жизненно необходимо. Но Саве я позвонил и намекнул, что мы можем завтра встретиться, и уточнил его расписание — в этом времени разминуться было легко, а вот встретиться — наоборот, трудно.

И доехал я нормально. Вагон попался хороший, купейный, соседей было двое — такие же командировочные, как и я, оба — инженеры, в Киеве сейчас было много институтов и предприятий всесоюзного масштаба. Мне эти инженеры не докучали, нашли общую тему и оставили несчастного «конструктора» из пищевого института в покое, читать книжку про майора Вихря, которую я честно выпросил у женщин из канцелярии с обещанием отдать сразу после возвращения в Москву. В дороге я осилил примерно две трети, так что не без оснований надеялся выполнить свою клятву.

Впрочем, Семенова я читал вполглаза, поскольку и так неплохо знал сюжет про героическое спасение Кракова во время Великой Отечественной войны. Больше меня занимал вызов Чепака — я подозревал какую-то игру с его стороны, но ничего дельного в голову не приходило, я так и не смог придумать, зачем мог понадобиться бывшему диверсанту, да ещё и так срочно. Сумскими делами он мог задурить Бобкова, но я точно знал, что ничего серьезного, что требовало бы моего обязательного присутствия, я там не оставил — передал всё по принадлежности и лишь не знал, назначил Петров замом того майора из Харькова или остановился на какой-то своей кандидатуре.

Всё остальное меня уже никоим образом не касалось. Разве что Тонька-пулеметчица, но я втайне надеялся, что Антонина Гинзбург добралась туда, куда собиралась, и живет счастливо и без тревог. В Лепель я позвонил — попросил всё того же Андрея сходить к дочерям этой парочки мстителей и спросить, чем им помочь. Девушки, в принципе, ничего не хотели. Старшая действительно собиралась замуж и уже жила с пареньком из рабочих, он даже был не сильно пьющим. А младшая год назад окончила школу, думала о том, чтобы стать учителем, а потому поступила на заочный в педагогический техникум в Витебске. По моей просьбе Андрей заверил её, что лепельский отдел КГБ поддерживает её желание и поможет всеми доступными средствами. На мой взгляд, ей надо было переходить на очную форму, чтобы не терять время, но она почему-то переезжать в Витебск не хотела, собираясь и дальше жить в родительском доме. В общем, всё это тоже не требовало срочных действий с моей стороны, да и неоткуда Чепаку было знать о том, что дочери Гинзбурга приходятся «моему» Орехову сводными сестрами.

Других совместных дел у нас с Чепаком не имелось. Я с порога откинул мысль, что бывший полковник хотел попросить моего совета по поводу организации Пятой службы в управлении КГБ по Украинской ССР — для этого я не вышел ни чином, ни рожей. Да и диссидентскую среду на Украине я знал очень условно, хотя, например, тот же генерал Григоренко был выходцем как раз из этой республики. На мой взгляд, большую проблему в украинских реалиях представляли недобитые бандеровцы, но, насколько я понял из разговора с Маленковым, трогать их было нельзя — чревато тем, что Канада откажется продавать СССР свою пшеницу, что приведет к неясным для меня, но явно неприятным для страны последствиям. Но я точно знал, чем всё закончится, если этих бандеровцев не трогать. [1]

* * *

У кабинета Чепака я был без десяти девять и сидел в обширной приемной в гордом одиночестве — если не считать знакомого мне помощника Александра, которого он перетащил вслед за собой из Сум. Отношения у нас этим капитаном были нормальные, но мы не приятельствовали, поэтому лишь обменялись приветствиями и поделились, что живем хорошо.

Чепак пришел с пятиминутным опозданием, что было для меня в диковинку, в Сумах он себе таких вольностей не позволял. Увидел меня, коротко кивнул — и скрылся за дверями. Я вопросительно посмотрел на помощника. Тот махнул рукой:

— Товарищ генерал всегда так, разве не помнишь?

— Нет.

— Редко у него бывал, — он улыбнулся. — Сейчас пригласит.

И склонился с карандашом над каким-то документом, а я откинулся на спинку неудобного стула и попытался расслабиться.

Ждать пришлось минут десять — я не засекал, но по ощущениям мне даже не захотелось сменить позу. Коротко звякнул звонок одного из телефонов, помощник скосил туда глаза и сказал мне:

— Заходи, приглашает. И вот это захвати.

Он протянул мне одну из папок, что лежали у него на столе. Обычное «дело», название указано не было, но я помнил написанный от руки номер, потому что сам его писал. Дело о самоубийстве Виктора Гинзбурга. Я постарался не выдать своего удивления, потянул на себя тяжелую дверь, толкнул вторую — и вошел в генеральский кабинет.

Чепак устроился неплохо, хотя нынешнее его обиталище было очень похоже на то помещение, в котором он сидел в Сумах — видимо, некоторые наработанные годами привычки просто так не уходят. Только портреты за спиной были другие — в Сумах там висел одинокий Дзержинский, а тут добавились Ленин и почему-то Брежнев. Впрочем, о царивших в украинском управлении порядках я не знал буквально ничего, и эти портреты могли быть, к примеру, отчетливым знаком бунта — возможно, здесь было принято вместо Брежнева вешать главного украинского коммуниста.

Я прошел вперед, остановился по стойке «смирно» и четко произнес:

— Здравствуйте, товарищ генерал!

Чепак поднял голову, сделал удивленные глаза, словно только узнал о моём прибытии, но быстро поднялся, обежал два стола, стоявшие буквой «Т», и схватил меня за руку.

— Здравствуй, Виктор! — он говорил с такой искренностью, что я едва не поверил. — Рад снова тебя видеть, хотя и расстались мы не так давно! Как жизнь, как служба?

— Благодаря вам — хорошо, — я позволил себе легкую улыбку. — Спасибо за лестную характеристику, нынешнее звание я получил, как только мой начальник прочитал, какой я замечательный.

Он расхохотался.

— Они мне все звонили, по кругу! — сказал он. — Твой Денисов, потом этот, с Пятого управления…

— Бобков? Филипп Денисович?

— Да, он, — кивнул Чепак. — Напоследок и Юрий Владимирович почтил, но я и ему то же самое повторил. Да и тебе в лицо скажу — понравился ты мне, я бы с тобой в войну в разведку пошел.

Он хлопнул меня по плечу так, что я чуть пошатнулся и отправился обратно к своему столу. Я остался стоять на месте.

— Чего застыл, иди сюда, — он так и не сел.

Я повиновался.

— Папка у тебя? Открывай, — приказал Чепак. — Вот, смотри — лист о прекращении уголовного дела номер такой-то, обоснование, заключение… вот тут нужна твоя подпись.

Я просмотрел верхний документ в папке и понял, что игра Чепака ещё даже не начиналась — этот документ был полным фуфлом. Я залез чуть вглубь, и мои подозрения лишь подтвердились: дело уже было закрыто в связи со смертью обвиняемого, который изобличен благодаря признанию и имеющимся уликам. Закрывал дело один из следователей Сумского правления, я его помнил, он был готов на всё, что потребует начальство.

Я мысленно пожал плечами и поставил свои закорючки в нужных местах. Мне от этого дела было ни холодно, ни жарко — есть оно, нет его, моя жизнь от этого не менялась. В принципе, нам это надо было проделать ещё в мае, но я тогда зачем-то уперся из-за пропажи Антонины; сейчас я свои мотивы внятно объяснить не мог. Конечно, она призналась, что именно она убила того лесника, но это тоже ничего не меняло — разве только её мужа следовало звать в официальных документах не убийцей, а сообщником. Но на мой нынешний взгляд, закрытие дела Виктора Гинзбурга просто будет актом справедливости. Да и его дочерям будет проще вступать в наследство, хотя там неясная ситуация с матерью. Впрочем, всё это к моему визиту в Киев имело опосредованное отношение.

— Вот, Трофим Павлович, — сказал я. — Всё подписал.

— Подписал? — как-то растерянно переспросил он. — Хорошо, отдай Володе. Ты во сколько сегодня обратно?

— Самолет в восемь, — ответил я.

— В восемь… хорошо, успеешь город посмотреть, — радостно сказал Чепак. — Что ж, был рад тебя видеть. Давай пять.

И протянул мне сложенный пополам листок бумаги.

Я его осторожно взял, развернул и прочитал: «Крещатик, 38, остановка ЦУМ, 12.30». Молча убрал этот листок в карман пиджака и пожал всё ещё протянутую руку бывшего начальника.

— И я рад был вас повидать, Трофим Павлович, — я говорил достаточно искренне. — И рад, что смог помочь.

Уже на улице я остановился в некотором замешательстве. Судя по всему, Чепак всё ещё играл в диверсантов, и я каким-то образом стал главным действующим лицом очередной его игры. Причем лицом такого калибра, что меня не постеснялись вытащить из Москвы под странным предлогом, обведя вокруг пальца весьма грозного начальника Пятого управления. И кто я такой, чтобы ломать этим ребятам их планы? Придется за оставшиеся четыре часа найти этот Крещатик и эту остановку под названием «ЦУМ». Надеюсь, это будет не сложно.

Я закурил и отправился к видневшимся неподалеку такси — изучать общественный транспорт незнакомого города в условиях цейтнота мне не хотелось, а вот повидаться с Савой — хотелось. Сейчас он должен был находиться в своем общежитии.

* * *

Сава выглядел всё тем же модником, но одежку он сменил на что-то более дорогое, о чем говорили фирменные неброские логотипы. Скорее всего, это были турецкие реплики, но могли быть и оригиналы — советская Украина хорошо снабжалась командами торговых и грузовых судов, что приходили в Николаев и Одессу, да и Венгрия была по местным меркам буквально рядом. Ну и деньги у Савы теперь водились в количестве, так что «мальборо» он курил не только по праздникам.

Правда, жил он по-прежнему в крохотной комнатке театрального общежития с удобствами на этаже, куда его каким-то чудом засунул Дутковский — артисты не слишком любили делиться своей жилплощадью. Но «Смеричка» пока ещё была в фаворе у украинских властей, так что худрук, наверное, чувствовал себя — и был — немного всемогущим, во всяком случае — на республиканском уровне. Но на союзном он благоразумно права не качал и показывал себя скромником.

Мы с Савой устроились в местной курилке, в закутке у общей кухни, где стоял большой бак с мокрыми бычками, испускавшими непередаваемый запах. Меня эта атмосфера не смущала, Саву тоже — он вообще, кажется, был уверен, что добился от жизни всего, чего только можно.

— Поговорил я с этим твоим Юрием, — сказал я, когда мы обменялись дежурными сообщениями о жизни. — Странная там ситуация. Группы по факту нет, но может появиться. В принципе, это осколки «Сокола», одной из самой известной московской групп недавнего прошлого. По моей линии там всё тихо, но, думаю, ребята эти так и останутся в любителях примерно навсегда. Есть ещё маза устроить тебя в какой-нибудь кабак, набор песен там тот же, что и ты в Сумах играл — с поправкой на Москву, понятное дело. В общем, смотри сам, но я бы на твоем месте пока не дергался.

Сава грустно кивнул.

— Я что-то такое и предполагал, — согласился он. — Но Левко уж слишком сильно осторожничает, боится… Ты же знаешь, что нашему ансамблю сейчас эта певичка на пятки наступает?

— Да, ты рассказывал, — кивнул я.

История с Софией Ротару и «Червоной Рутой» была для коллектива Дутковского больным местом, причем таким, что очень сильно чесалось, особенно у самого худрука — но, кажется, и музыкантам что-то передавалось, раз даже такой неофит как Сава тоже об этом заговорил. На мой взгляд Дутковскому надо было отпустить эту «Руту», тем более что «Смеричке» никто не запрещал её исполнять и дальше, а авторские получал вовсе не он. [2]

С моими же подгонами Дутковский мог бы составить очень неплохую и востребованную по всей стране концертную программу, после чего даже не возвращаться в УССР, катаясь с гастролями из города в город. Но он почему-то уперся в псевдонародные украинские мотивы, без которых явно не мыслил существование своего ансамбля.

— Вот, Левко очень её боится… он как-то говорилнашему директору, что эта Ротару отнимет у «Смерички» весь хлеб, у неё лапа на самом верху, и если ей понравится какая песня — пиши пропало, всё заберет себе. Левко переживает…

— Кстати, а почему Левко? — задал я давно мучивший меня вопрос. — Он же вроде Львом всегда был.

— Да это он на украинский манер, — хихикнул Сава. — Он же с западенщины, а там с этим строго. Вот и пытается за своего сойти… Во всяком случае, мне он именно так всё объяснял. Ещё и деньги платит, чтобы его из филармонии не турнули.

Биографию Дутковского я не знал, но не понравилось мне заигрывание этого культурного деятеля с земляками, а плата кому-то за возможность официально считаться ансамблем филармонии и вовсе выходила за все рамки социалистических отношений. Ни я, ни «мой» Орехов ничего не знали про такие практики, хотя про прописку в областных филармониях музыканты позже рассказывали весьма охотно — но про деньги там не было ни слова.

— Кому платит? — осторожно спросил я.

Сава чуть стушевался.

— Да откуда я знаю, — глухо сказал он. — Не я же ношу, просто услышал.

— Ясно… — пробормотал я. — Всё же, наверное, правы актеры с Таганки — прогнило что-то в Датском королевстве…

— Бывал на Таганке? — Сава воспользовался случаем и съехал с опасной темы.

Я решил не настаивать.

— Доводилось, видел пару спектаклей… как раз «Гамлета» смотрел в январе.

— И как? Правда так круто, как говорят?

— На любителя, — усмехнулся я.

— Парни рассказывали, что в том году Высоцкий сюда приезжал, даже концерты давал… народу ломилось! Правда, на наш ансамбль тоже ломятся. Меня уже пару раз Левко выпускал на сцену… совсем другие ощущения, хотя и стою в сторонке.

— Круто, — похвалил я. — На «Песню года» возьмет тебя, как думаешь?

— Не знаю, не хочу зарекаться, — Сава трижды сплюнул через плечо. — На «Мы ищем таланты» в ноябре обещал, я репетирую, но она в Виннице будет, мы там в качестве почетных гостей и хозяев будем выступать.

Мне пришлось взять паузу, чтобы немного покопаться в остатках памяти «моего» Орехова. Тот эту передачу пару раз смотрел — называлась она «Алло! Мы ищем таланты» и представляла какую-то вариацию телевизионного конкурса для обычных людей, в будущем эту нишу на телевидении будут разрабатывать достаточно плотно. Впрочем, интересных номеров там было — раз, два и обчелся, так что смотрели её, видимо, совсем дикие фанаты. Но в этом времени у любой передачи — даже у утренней гимнастики, которая по какому-то недоразумению иногда шла вечером — аудитория была достаточно большой, чтобы телевизионщики были уверены, что они находятся на правильном пути. Ну и не следует забывать вмешательство идеологов — Комитет в эту область не пускали, её плотно опекал соответствующий отдел ЦК КПСС, который был как бы не жестче к различным проявлениям ереси.

— То есть искать будут не вас? — улыбнулся я.

— Не, нас уже нашли, — поддержал шутку Сава. — Но вообще «Смеричка» это нечто — я видел расписание гастролей, там по десять концертов в неделю… Бешеный темп, я иногда скучаю по Сумам.

— Каждый концерт — это денежка, Сав, — наставительно указал я. — Вряд ли москвичи будут постоянно у тебя песни покупать… Кстати, Юрий мне рассказал, что ты даже продешевил — в Москве за песню и больше можно срубить. Но я тебе советую — не жадничай. Ещё раз обратятся — продавай по прежней цене.

— Почему? — недоуменно спросил он.

— Считай, что это вроде поклевки, — объяснил я. — Вот как зацепятся, тогда и будем смотреть.

— А тебе долю надо выделить? — как-то нервно спросил Сава.

Я осуждающе на него посмотрел.

— Сав, ты же помнишь, где я работаю? — он кивнул. — Моё начальство подобную подработку не оценит. Так что это твой крест… Только не взалкай, как отец Федор, очень прошу.

«Двенадцать стульев» вышли всего год назад, и фразы оттуда широко ходили по стране, поэтому Сава хмуро кивнул.

— Нормально всё, Витёк… я большую часть на книжку положил, что-то мы с Ингой, конечно, потратили… но у нас даже полотенец не было по первости.

— Да я понимаю всё, не объясняй, сам был в таких ситуациях, — я стукнул его по плечу. — Просто помни, что деньги — не главное. Репетируй, закрепляйся в составе у своего Левко, а там видно будет. Я этому Юрию вопросов накидал, есть шанс, что найдем тебе хорошую московскую команду. Но — время.

— Согласен… я помню, Вить.

— Хорошо. И ещё один момент. Те песни, что я тебе для Дутковского дал, больше не продавай, придерживайся плана. А для таких покупателей я тебе сейчас пару настоящих хитов предложу…

Сава заинтересовался, мы вернулись в комнату, и я наиграл ему «Колокола» и «Яблоки на снегу», которые можно было продать в рамках перманентной советской кампании по борьбе с урожаем. Про «Колокола» Сава, правда, сказал, что вроде слышал нечто подобное — но я и так знал, что Маркин перепевал старые дворовые хиты, а не сочинял новые песни.

Сава согласился, что обе композиции прекрасно подойдут на продажу — Дутковский от них явно откажется, поскольку в них не было ни души, ни сердца, а переводить «Колокола» на украинский язык было бессмысленно, поскольку тюремное происхождение лезло из каждой строчки, а там даже суржик был не в почете.

— Кстати, Сав, — я посмотрел на часы. — А Крещатик и ЦУМ — это где?

Чтобы дойти от вокзала до здания украинского КГБ, мне пришлось пару раз спрашивать дорогу. Карту Киева я, конечно, купил, и Сава на ней, конечно, показал, где находится этот ЦУМ. Но театральное общежитие находилось на севере города, далековато от любой станции единственной киевской линии метро, поэтому я со скрипом принял предложение приятеля, который решил меня проводить. Правда, после пятнадцати минут на остановке в ожидании троллейбуса я плюнул на возможную экономию и поднял руку.

— Решил на тачке? — недовольно спросил Сава.

— Время, — я постучал по часам и снова поднял руку. — Тебе куда надо? Если по пути, можно со мной, я готов тебе даже переднее сидение уступить, чтобы ты водителю дорогу показывал.

— Нет, мне в другую сторону… — с легким сожалением сказал он.

Как ни странно, уехали мы почти одновременно — в зеркале заднего вида подхватившего меня «жигуленка» я видел, как к остановке подруливает неуклюжий желтый ЛИАЗ.

* * *

Затеянные генералом Чепаком игры в шпионов меня не смутили, я чего-то подобного от него и ожидал, не сомневаясь, что он вряд ли сразу расскажет мне, зачем я ему потребовался в Киеве. Правда, на мой взгляд, всё было чересчур — скорее всего, его кабинет не прослушивался, так что он мог и нормально объяснить, что меня ожидает на остановке у местного центрального магазина. Я подозревал, что туда приедет какая-то машина, водитель которой скажет тайный пароль — вот только никакого отзыва на бумажке написано не было. В общем, такая себе конспирация — словно Чепак растерял навыки работы в подполье.

Нужную остановку мне и искать не пришлось. Бомбила на «жигулях» подвез меня прямо к месту, даже пальцем показал, куда идти, хотя я и так видел скромный павильончик. Людей было, на мой вкус, много, и, наверное, по выходным тут вообще можно было наблюдать столпотворение, но сейчас, в рабочий полдень, было почти по-божески — десяток человек, большая часть из которых — явно приезжие, с баулами и сумками. И нескончаемый людской поток, который двигался по этому самому Крещатику сразу во всех направлениях.

Я встал чуть в стороне — так, чтобы быть на виду, — и посмотрел на часы. Ещё пятнадцать минут ожидания неизвестно чего. Про себя я уже решил — стою тут пятнадцать минут после назначенного времени, потом зайду в этот ЦУМ, куплю подарки Татьяне и Бобкову, потом поспрошаю местных, куда стоит сходить командировочному за те несколько часов, что у него остались, и намечу маршрут, который завершится примерно в семь вечера в аэропорту.

Но Чепак оказался пунктуален, да и навыков не растерял — я даже не заметил его, пока он не толкнул меня плечом.

— Пошли, — коротко бросил он. — И не отставай.

Пришлось потрудиться — он направился прямо в ЦУМ, по которому передвигался очень ловко, избегая толп и создающих хаос сограждан. Мне иногда приходилось ускоряться — его спина так и норовила затеряться среди других людей в такой же сероватой одежде. Один раз он соизволил подождать меня — мы оказались в местном гастрономе у стола, заваленного различными видами сала.

— Возьми вот это и вот это, вот эти куски, — он дважды указал, и я послушно подхватил жирный продукт, который потом пришлось заворачивать в упаковочную бумагу.

После касс Чепак выдал мне обычную авоську, куда я сгрузил добычу — и мы понеслись дальше.

Этот забег продолжался с полчаса. Мы поднимались и спускались по лестницами, заглядывали в какие-то магазины, про которые я даже не сразу мог сообразить, что там продавались. И очень обрадовался, когда мы наконец оказались на улице — только это явно был не Крещатик.

Чепак уверенно пошел к обычному на вид «москвичу» благородного канареечного цвета, сел на водительское место, дождался, когда я устроюсь рядом — и очень уверенно стартовал, влившись в поток других машин. Я вдруг понял, что понятия не имел, что он умеет водить — но, видимо, это входило в подготовку диверсантов.

Ехали мы долго. Я сначала пытался выглядывать какие-то приметы, но потом бросил эту затею — незнакомый город выглядел обычным мельтешением каких-то зданий, улиц, бульваров и домов. Но потом он свернул в небольшой проезд и припарковался у солидного шестиэтажного дома сталинской постройки. Впрочем, похожих зданий в Киеве было множество.

— Ну вот и доехали, — удовлетворенно сказал он.

Я демонстративно огляделся по сторонам и равнодушно спросил:

— Где мы, Трофим Павлович?

— Где надо, Виктор, — он оставался серьезным.

— И всё же?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Эх, молодежь, молодежь… Тут я теперь живу, квартиру мне дали, на три комнаты, вон её окна, — он показал рукой куда-то наверх, но я даже не стал уточнять.

Мне очень хотелось рассмеяться. Трофим Павлович Чепак не отказался от своих привычек, даже сменив три полковничьи звезды на одну большую генеральскую и переехав из глубоко провинциальных Сум в столичный Киев. Он был наглядной иллюстрацией к максиме, что бывших диверсантов не бывает. Он вообще, на мой взгляд, застрял где-то в 1944-м году и не торопился оттуда уходить.

— То есть вы меня просто в гости позвали? — спросил я.

— Почти… — Чепак чуть поморщился. — Помнишь наш разговор о Макухине?

— Который из двух?

— Второй, разумеется, в первый раз ты как слепой кутенок был.

— Помню.

— Помнишь, ты сказал, что не разрабатывал Макухина?

— Да.

— А как ты без разработки узнал, что на Украине есть целая сеть незалежников?

[1] Герой этого не знает, просто пользуется устоявшимся в нашем будущем термином «канадское зерно». На самом деле СССР покупал зерно в нескольких странах, и Канада была не на самом главном месте — первой была Австралия, потом Аргентина, Франция и лишь затем Канада. Что касается объема закупок, но они были не очень большими — в 1970-м в СССР собрали 180–190 млн тонн, а закупали 20–25 млн тонн. Другое дело, что покупали зерно высшего сорта, которое сами производить не могли — в том числе и в качестве посевного фонда.

[2] песню «Червона рута» написал композитор Владимир Ивасюк, он участвовал вместе со «Смеричкой» в её исполнении на «Песне-71». «Водограй» тоже была его авторства; всего он написал больше сотни песен, работал и со «Смеричкой», и с Ротару. Был найден повещенным в 1979 году, посчитали самоубийством; уже в независимой Украине его смерть расследовали дважды, но в итоге без особых доказательств заявили, что композитора повесил КГБ.

Глава 14

«Правда станет слишком горька»

Я внимательно посмотрел на Чепака, но он выглядел предельно серьезным, словно был на ответственном задании в тылу врага. На меня он не глядел, а зыркал по сторонам, видимо, надеясь обнаружить в этом тихом дворе подкрадывающихся к «москвичу» иностранных шпионов.

— Трофим Павлович, этот вопрос вы вполне могли задать и по телефону, ничего секретного те, кто вас может слушать, не узнали бы, — с укоризной произнес я.

— Это почему ещё? — он всё же обратил на меня внимание.

— Да элементарно же. Вы сейчас с оружием? — спросил я.

Он чуть напрягся, но всё же сдвинул пиджак и показал кобуру подмышкой.

— Всё тот же «люгер», — я улыбнулся. — Патронами обзавелись?

— В Киеве это не так и трудно сделать, — с легким довольством ответил он. — Но я хотел поговорить о другом.

— А я как раз об этом, Трофим Павлович, — жестко сказал я. — Вы не изменились с нашей последней встречи, я тоже. Этот вопрос вы мне задавали, мои слова, что свои методы и агентов я не раскрываю, надеюсь, запомнили тоже. Всё осталось по-прежнему. И чтобы это услышать, вам не обязательно было придумывать очередную операцию прикрытия и вытаскивать меня в Киев, хотя я рад с вами повидаться. Достаточно было позвонить мне по телефону. Или приехали бы в Сумы, я там ещё месяц работал. Или уже в Москву, нашли бы, куда вас пристроить.

Он насупился и замолчал. Я тоже молчал, ждал, когда он вернется в нормальное состояние.

Наконец он крякнул и положил руки на руль — это был как зеленый знак светофора.

— Не хотел я по телефону, вдруг слушают, — в сердцах чуть не крикнул он. — Я свой кабинет проверял — микрофон нашел! Не подключенный, но сам факт!

— От предыдущего хозяина остался? — лениво уточнил я.

В принципе, микрофон мог оказаться в кабинете Чепака кучей разных способов. Его могли даже немцы оставить, кажется, во время оккупации в здании на Владимирской улице сидело гестапо, а подчиненные папаши Мюллера знали толк в разных технических новинках. Интересно, Чепак может отличить немецкий микрофон 1943 года выпуска от современного советского?

— Понятия не имею! — рявкнул он. — И разве это важно⁈

— Я бы рапорт написал по команде, пусть бы проверили, кто и чего там поставил, — объяснил я свою беспечность. — Заодно стало бы понятно, была это чья-то самодеятельность или начальство вас опасается — тогда рапорт замылили бы. Ну а если всё с санкции начальства, то и дергаться бессмысленно, можно и в шпионов поиграть. Но что-то я сомневаюсь, что в Киеве всё настолько серьезно. Даже в Москве в шпионов играть незачем. Но если вы так хотите поберечься… Давайте, Трофим Павлович, прогуляемся…

Я вылез из «москвича», оставив авоську с салом на сиденье. Чепак заглушил двигатель и выбрался вслед за мной. Пришлось ждать — негоже заставлять генералов бегать, ведь, как известно, в мирное время это вызывает смех, а в военное — панику.

— Зачем это, Виктор? — недовольно спросил он.

Я пожал плечами и двинулся по дорожке между вековых сосен.

— Если вы опасаетесь прослушивания, то вам стоит опасаться и вести важные разговоры в машине, особенно — в заведенной машине, Трофим Павлович, — наставительно произнес я. — Записывающая техника сейчас не слишком миниатюрная, автономность у неё низкая, а в любом автомобиле есть электросеть и куча мест, в которые можно спрятать магнитофон. Поэтому если и беречься, но и так тоже. А здесь хорошо, наружку не спрятать, местность далеко просматривается. Так что с незалежниками, чего вы на них взъелись? Раньше вроде старались не трогать… что-то поменялось?

— Слишком много их оказалось, Виктор, слишком много… — тихо произнес Чепак. — В Сумах я этого не замечал… думал — случайные явления, незначительная погрешность, да и разъяснения были того же плана. А в Киеве — представляешь, они даже в республиканском управлении есть!

— Вы же говорили тогда, что они могут и в ЦК партии быть, — я пожал плечами. — Я был уверен, что вы в курсе, где и что. С учетом общей политики на Украине, это было бы даже логично. Макухин… тут вы правы — он никто и ничто, нахватался по верхам от знакомых. Я тогда по вашему приказу не стал копать дальше, но там было очевидно, что нахвататься чего-то этот Макухин мог только в обкоме. Кто именно ему вложил в голову эти идеи, мне неизвестно, но самый логичный вариант — бывший секретарь по идеологии Петр Козырев. К тому же Макухин сменил его на этой должности, когда Козырев отправился окучивать Полтаву.

Некоторое время мы шли молча.

— Петр просидел в Сумах чуть дольше, чем я, — глухо сказал Чепак. — Такой же сосланец, только по партийной линии. Когда я туда приехал, он уже был секретарем обкома, занимался идеологией, и ничем не выделялся среди прочих партийных работников. Я не люблю говорливых, а он как раз из болтунов, хлебом не корми, дай потрындеть. На собраниях заберется на трибуну — и часа полтора про ленинские принципы и всё прочее, что положено, вещает. Народ со сном борется, а ему покласть на это с прибором. Несколько лет назад я стал замечать, что у него тональность речей поменялась — раньше всё про Советский Союз говорил через слово, а потом начал про Советскую Украину. Я тогда тоже, как ты, начал изучать, кое-что нашел, съездил в Киев, но Никитченко мне прямо запретил в эту сторону смотреть. Да так, что я и сам заткнулся, и подчиненных своих заткнул.

— А Никитченко — это кто? — уточнил я.

Этой фамилии я не знал, и в памяти «моего» Орехова её не было.

— Председатель украинского управления был, до Виталия Васильевича, — пояснил Чепак. — Но к новому я уже с такими вопросами не лез, на всякий случай.

Виталий Васильевич — это как раз Федорчук, будущий сменщик Андропова в КГБ СССР и министр внутренних дел, который приводил министерство в порядок после Щелокова. Я подумал, что к нему Чепак мог и обратиться — вроде бы толковый товарищ, да и заукраинцем точно не был. [1]

— Воронов много накопал?

Этот вопрос пришел мне в голову как-то вдруг. Майор Воронов был заместителем Чепака, с десяток лет обеспечивал тому крепкий тыл, но умер в сорок от инсульта. Именно из-за этой внезапной смерти я и оказался в Сумах — надо было наладить работу по моему направлению перед уходом полковника в республиканское управление. Про Воронова я слышал только хорошее, ну а человек, который занимался диссидентами, просто не мог пройти мимо «незалежников».

— Достаточно, — подтвердил мои догадки Чепак. — И фамилия Козырева в его бумагах была. Не смотри так, сохранил я его документы, лежат у меня… Это ещё одна причина, по которой я хотел, чтобы ты приехал.

Он вернулся к машине, открыл багажник, достал оттуда пухлую папку и протянул её мне. Некоторое время мы так и стояли — он с протянутыми бумагами, а я — в сомнениях.

— Чего застыл, забирай, твоё это теперь, — поторопил меня Чепак.

Я всё же взял у него эту папку и грустно посмотрел на неё.

— Вряд ли я смогу использовать их по назначению, Трофим Павлович, — сказал я. — Не по профилю мне… в Сумах занимался, пока вы не запретили, а сейчас, думаю, и не подпустят меня к национальным делам. Хотя я и так на них постоянно натыкаюсь.

— Это каким же образом? — заинтересовался он.

— Недавно допрашивал одну женщину, дочь Якира-младшего, она тоже с диссидентами хороводы крутит, — объяснил я. — Сажать её не за что, своего ума не вложишь… в общем, обычный наш контингент, в антисоветском движении таких полно… сами понимаете. Да хоть Солдатенко вспомните — вроде и диссидент, и запрещенную литературу хранит и читает, но за решетку его отправлять…

«Диссидент» Солдатенко был сумской достопримечательностью — как минимум для сотрудников областного управления КГБ. Этот товарищ активно боролся с советской властью, периодически ездил в Москву, посещал квартиры видных деятелей диссидентского движения, привозил запрещенную литературу. Вот только был он настоящим идиотом, поэтому тот же Чепак организовал в рамках управления некие курсы по слежке за ним, которые должен был пройти любой желающий служить под началом полковника — своего рода «тест Солдатенко». Я этой участи счастливо избежал, но новобранцы, которых мы привлекли во вновь создаваемый пятый отдел, учились слежке именно так — под руководством своего начальника, капитана Сухонина.

Чепак улыбнулся.

— Да, помню его, жаль, в Киеве никого подобного нет.

— Может, это и к лучшему. Так вот, к той барышне, о которой я говорил, ещё в институте аккуратно подвели нескольких друзей с Украины. Ничего серьезного, но информацию в их альманах украинцы поставляют именно через неё. Ну а редакторы «Хроники» принимают эту информацию без особых проблем — как же, дочка самого Якира приносит! Вот такая комбинация в два хода. Не хотите заняться этими бывшими студентами? Есть имена, фамилии и адреса, есть данные на тех, кто их просил что-то передать Ирине Якир. Но сажать их не за что, Трофим Павлович, нет таких статей в наших уголовных кодексах. «Хронику» они не составляли и не распространяли, а пара писулек… это не серьезно, их даже в СИЗО не отправят. Так и с вашими… ну пусть будет — нашими… незалежниками. Как только тронешь — тут же начнут вонять, причем из-за рубежа, чего все опасаются. А трогать… трогать-то не за что, одни разговоры, а разговоры к делу не подшить.

Я прикидывал возможные варианты развития событий, если начать раскручивать цепочку поставщиков «украинских» заметок «Хроники», и мне все они не понравились. К тому же без содействия КГБ по Украине это было бессмысленно, а я не знал, как отнесется Федорчук к этой московской инициативе. Совместные операции союзного и республиканского Комитетов были — в этом январе задержали пару прожженных диссидентов. Но чтобы идти к Бобкову с таким проектом, я должен сам ясно понимать, что хочу получить в итоге. Пока что просматривалось только сколько-то времени в СИЗО для фигурантов в самом оптимистичном варианте, а это ни на что не повлияет. Зато будет затрачена целая прорва ресурсов, которых и так ни на что не хватает.

— Да уж, — посочувствовал мне Чепак. — С шпионами попроще будет… даже с бандеровцами было проще — не поднял руки вверх, значит, в расход. А тут целые игры… отвык я от такого, словно опять за линию фронта попал. Этих твоих студентов трогать… лучше я кроссворды вместо работы разгадывать буду, хоть удовольствие получу. А ты, я гляжу, в теме, хорошо во всем разбираешься.

* * *

Чепак мне, конечно, очень польстил. Наверное, я лучше всех людей из 1972 года представлял, чем закончится эта вакханалия комариных укусов, но проблема была в том, что все последующие исследователи этой эпохи так и не предложили действенного лекарства. Вернее, какие-то мысли у них были, что-то можно было взять из времен военной спецоперации, когда законодателям пришлось в авральном режиме создавать хоть какие-то методы противодействия разъедающей общество заразе, но никто не мог ответить на вопрос, приведут ли эти методы к положительному результату. Я очень надеялся, что мои иноагенты всё же пробьются через глухую стену непонимания старцев в Политбюро — это дало бы Комитету определенные возможности хотя бы в маркировке возможных предателей. Но пока эти старцы держали оборону, возможно, не желая давать КГБ дополнительные полномочия. И мне не хотелось думать, что волокита с этим законом происходит от того, что кто-то в Политбюро всерьез опасается стать тем самым иноагентом.

— Уже жалеете, что променяли тихие Сумы на беспокойный Киев? — спросил я.

— Жалею, — подтвердил он. — Звание, конечно, дали, что не может не радовать… столько лет ждал… но до следующей звезды могу и не дожить, слишком уж тут всё… сложно.

— Везде сложно, Трофим Павлович, абсолютно везде, — серьезно сказал я. — Не так давно разговаривал с одним человеком, который многое знает. Он напомнил мне, как в пятьдесят пятом протолкнули масштабную амнистию этих ваших бандеровцев… думаю, и кто-то из тех, что вы поймали, под неё угодил. Не довелось потом сталкиваться?

Чепак задумал, потом покачал головой.

— Помню ту амнистию, помню… Дурость наши руководители совершили, но, видимо, обстановка такая была, тут я судить не могу, — сказал он. — А в Сумы они не приезжали, избегали, наверное, меня. Эх, жаль, Ковпак умер, с ним бы поговорить, он же тут, в Киеве все эти годы просидел, двадцать с лишним лет за всем наблюдал. Тоже эту сволочь не любил, но я с ним не виделся после войны, не знаю, что он думал… Надо бы близких его навестить, может, что скажут…

— Старинов жив, — тихо напомнил я.

Судя по биографии, Чепак пересекался со Стариновым в Польше в сорок четвертом, они должны были неплохо друг друга знать. А если мне удастся протолкнуть предложении об организации действий в тылу нынешнего «предполагаемого противника», опыт этих людей окажется бесценным.

— Да, Илья Григорьевич… но его после войны сразу в сторону отодвинули, даже на пенсию отпустили без звука, — задумчиво произнес Чепак. — Я его видел года три назад, приезжал к нам в управление по каким-то делам… Не тот он стал, растерял боевой задор.

Насколько я понял, это означало, что Старинов — в отличие от Чепака — всё же смог сообразить, что война закончилась и началась совсем другая, мирная жизнь. Но я хорошо помнил поговорку про бывших сотрудников органов, которые бывшими не бывают. К тому же Старинов сейчас имел некоторое отношение к КГБ — преподавал на курсах повышения квалификации; меня на эти курсы, судя по всему, отправят после завершения дела Якира — не могут же мои начальники всерьез рассчитывать, что вчерашний старший лейтенант будет досконально знать служебные обязанности майора или подполковника?

— Но его и ваш опыт может пригодиться, — сказал я. — На мой взгляд, сейчас против нашей страны ведется война… на западе и ведут себя соответствующе. Венгрия, Вьетнам, Чехословакия, провокации в ГДР — это всё она, холодная война. Проблема, Трофим Павлович, в том, что мы не воюем…

— Виктор, ты не прав, — перебил меня Чепак. — Все понимают, на что нацелено НАТО, работа ведется, ракеты…

— Ракеты — это хорошо, Трофим Павлович! Это очень хорошо, я даже скажу, что это здорово, без ракет нас давно попытались бы смять, — оборвал я его. — Но речь не про ракеты. США и их подручные ведут активную работу в СССР и странах социалистического блока. Работу неспешную, но от того не менее эффективную. Поддерживают, например, наших диссидентов — и деньгами, и похвалой, и дипломатическими нотами, если потребуется. Думаю, и ваших незалежников они тоже поддерживают, не всех, но тех, кто может влиять на остальных. А как реагируем мы? Недавно мне Филипп Денисович прямым текстом сказал — вот этих мы трогать не будем, потому что западные страны будут недовольны и не подпишут с нами какие-то контракты…

Я резко замолчал, снова переживая ту обиду, когда Бобков не разрешил работать по Сахарову и Боннер — и понял, что эта обида гораздо глубже, чем я думал. Да и вообще — с таким подходом мы действительно далеко не уедем, надо их менять, наши подходы. А, может, не только подходы, но и начальников, которые их продвигают. Но это явно выходило за пределы моих возможностей.

— Такое случается в нашей работе, — Чепак пожал плечами. — Иногда приходится идти на компромиссы.

— На мой взгляд, компромисс — это не игра в одни ворота, — ответил я. — Поэтому и надо что-то делать на территории наших заклятых друзей. Например, у ваших незалежников хвосты растут из Канады. Если там притушить пару-тройку десятков особо ретивых, остальные могут и сбавить накал борьбы, мне так кажется. Пока же они себя слишком вольготно чувствуют… Но вряд ли позволят. Хотя я бы создал у нас спецотдел, который будет нацелен на физическое устранение таких оппонентов… вот там-то товарищ Старинов был бы к месту.

Чепак надолго замолчал — видимо, вспоминал былое и думал о будущем. В таком отделе и ему бы нашлось местечко, а при его сноровке и опыте организации подпольной работы он бы уже через год был обвешан новыми орденами так, что старые пришлось бы снимать. Кадры были — даже Павла Судоплатова уже выпустили, и он сейчас в Москве работал над своей первой книгой. Возможно, он даже согласится оставить литературу, если родина принесет ему искренние извинения.

— Эк ты завернул, — крякнул Чепак. — А я уж подумал — перегорел ты за за три месяца, что мы не виделись. В Сумах ты был другим, более активным, более деятельным. Ты там верил в то, что делаешь. А сейчас твоя вера куда-то делась… ты мне Илью Григорьевича напомнил. Но сейчас вижу прежнего Виктора. Что у тебя там случилось, в этой твоей Москве?

* * *

Мне понадобилась пара минут, чтобы решиться.

— Мои мысли, Трофим Павлович — это мои скакуны, — я улыбнулся. — К вам я приехал свежим капитаном, который недавно был старлеем и не видел дальше собственного носа. А сейчас я стал майором, занимаюсь очень важными делами на высоком уровне, и вижу, что мы сидим за забором, выйти за который нам не дадут. Мы не сможем сделать с окопавшимися в Канаде украинцами ничего… вернее, нам не дадут. Потому что Канада может перестать продавать СССР зерно, а на это наше с вами руководство пойти не может. У нас всё плохо, Трофим Павлович, и я боюсь, что уже поздно что-либо менять. Но это так… было и ещё кое-что, по мелочи.

Я рассказал Чепаку о своем демарше с бросанием удостоверения, назвал причины, по которым я пошел на этот шаг, а также в красках описал свои посиделки в рабочей столовой с Андроповым, который уговаривал меня вернуться.

Он слушал внимательно, а под конец грустно улыбнулся.

— Хорошую всё же характеристику я тебе дал, очень хорошую, — сказал он удовлетворенно. — Не захотели тебя отпускать, такие люди в Комитете им нужны, как воздух.

— Зачем?

Я действительно не понимал, в чем моя уникальность. Ну да, я что-то делаю по диссидентской линии, но и только, да и то — за большую часть работы ответственны сотрудники той группы, которую я возглавляю. И с результатами тоже непросто — Якир-то с Якобсоном, конечно, сядут, один на год, другой — надолго. Но как это повлияет в целом на антисоветское движение, в котором по-прежнему авторитеты Солженицын и Сахаров, а их, кажется, стараются лишний раз не трогать.

— Потому что для тебя борьба с антисоветчиками — смысл жизни, — просто сказал Чепак. — А таких в Комитете мало, очень мало. А ещё ты барахтаешься, стараешься пробить систему. Работяг в Комитете всегда было много, но инициативных, умеющих широко смотреть на вещи сотрудников — единицы. Помяни моё слово — если нигде не оступишься, через пяток лет заменишь своего нынешнего начальника.

Я мысленно вздохнул. Через пять лет будет 1977 год, и я сам, скорее всего, откажусь от руководства Пятым управлением, даже если вдруг его сделают главным и уровняют в правах с Первым и Вторым. Потому что тогда уже точно будет поздно что-либо делать…

— Через пять лет я от этой должности откажусь, Трофим Павлович, — решился я. — Я же говорю — я не уверен, что и сейчас не поздно предпринимать некоторые шаги, но пока, на мой взгляд, есть шанс всё исправить. Через пять лет всё будет бессмысленно. Делать можно, нужного результата не будет.

Он остановился и удивленно посмотрел на меня:

— Это почему ещё?

— США, Британия и, думаю, Израиль, наращивают влияние собственной идеологии в нашей стране, — сказал я. — Пока исподволь, в малых дозах. Джинсы, музыка, кино, техника, мебель. Сейчас за этим охотятся далеко не все. А через пять лет за финскую стенку кто-нибудь обязательно родину продаст, причем я говорю не фигурально. Вот предложат человечку финскую стенку — и он с легким сердцем отдаст секреты новейшего танка или ракеты. С этим надо бороться, на мой взгляд…

— А диссиденты? — уточнил Чепак.

— А их просто пересажать, чтобы под ногами не путались, как и ваших незалежников, — жестко сказал я. — Чтобы не отвлекали ресурсы, не требовали времени на игры с ними. Вы знаете, на днях я узнал, что московскому театру на Таганке дозволяют вести эдакую культурную фронду. Дозволяют мои начальники. Но когда я спросил их, в чем смысл этой операции, ответить они не смогли. Да я и сам знаю, что смысла нет — но люди заняты делом, пишут отчеты… Я ведь тоже ещё год назад обходил по кругу всяких артистов, что читают изданные на Западе книги, беседы с ними вёл, биографию им портил… А смысл… сейчас я смысла этих действий не понимаю.

Некоторое время мы с Чепаком шли молча. В этом райончике действительно было красиво, тихо и в чем-то умиротворяюще — хорошее местечко, чтобы после радения о делах государственных посидеть, погулять и подумать о вечном.

— То есть ты всё-таки предлагаешь ничего не делать? — спросил он.

— Почему? — я улыбнулся. — Сложить лапки — самое простое, Трофим Павлович. Думаю, мы ещё поборемся. Я посмотрю эту папку… у меня и свои наработки остались, может, что соображу такого, что даже в ЦК компартии Украины не смогут игнорировать. Но у меня к вам просьба будет. Будьте осторожны. И напишите рапорт по поводу обнаруженного вами микрофона. Всегда полезно знать полную картину.

— Хорошо, это сделаю… а потом? Кроссворды разгадывать?

— Ну если вы не хотите кроссворды… — я улыбнулся. — Мне нужна информация по диссиденту Виктору Красину. Он родился в Киеве, вроде бы у него отца расстреляли в тридцатые, а они с матерью в Москву сбежали, так и смогли уцелеть. Но в его деле не сказано, кем был его отец, где он работал, почему его репрессировали. Даже адреса киевского нет, хотя он у нас частый клиент, коллеги могли бы и озаботиться пробелами в его биографии. Могу официальный запрос сделать, но если там какая-то нехорошая тайна, лучше, думаю, не светить этот интерес.

— Любопытно, — Чепак кивнул. — Позвони мне из Москвы, расскажешь, что о нем известно, чтобы не с пустого места копать, а я гляну, что нашим известно.

Он говорил предельно серьезно, и, кажется, я смог его заинтересовать. Правда, сам я был уверен, что это некая пустышка, и будет жаль, если свежеиспеченный генерал поймет это в процессе поисков. Но мне загадка Красина покоя не давала — сам я хотел зайти на него с московской стороны, хотя и был готов к тому, что ответы мне ничего не дадут.

— И ещё… но это личное.

— Что такое?

— Помните Саву? Ну, музыканта, который с нами в самодеятельности выступал?

— А как же, он же из этих, волосатиков?

— Почти, все музыканты из этих, — улыбнулся я. — Сава тоже сейчас в Киеве, у Льва Дутковского в «Смеричке» играет. Вроде бы всё в порядке, но что-то мне этот Дутковский не нравится… заочно, лично я его не знаю. Мне кажется, стоит его биографию тоже пристально посмотреть — кто родители, где живут, какие взгляды исповедают. А то он как-то слишком увлечен продвижением всего украинского, а это для музыканта не слишком типично, прямо скажем.

Чепак пару мгновений обдумывал мою просьбу, но потом кивнул.

— Сделаю, Виктор. Но будешь должен.

— Я и так вам должен, Трофим Павлович, — серьезно сказал я, нисколько не покривив душой. — По гроб жизни должен. Отвезете меня в аэропорт?

[1] Андропов никаких мемуаров не оставил, а вот Горбачев Федорчука очень не любил и при первой же возможности отправил в отставку весьма обидным способом. Причина этой нелюбви непонятна, другие отзывы об этом генерале тоже родом из перестроечного времени и чаще похожи на анекдоты. В более-менее нейтральных источниках его считают обычным служакой и трудягой. В украинском КГБ он просидел 12 лет без особых нареканий.

Никитченко на пост председателя КГБ Украины попал в 1954-м из партии — его прислали на укрепление после чистки от бериевских кадров, ушел в 1970-м, потом 8 лет преподавал в Высшей школе КГБ в Москве, после чего был отправлен в отставку.

[2] Павел Судоплатов до войны специализировался на украинских националистах, в 1938-м ликвидировал Евгения Коновальца. После ареста/расстрела Берии в 1953-м был арестован, отсидел 15 лет. С конца шестидесятых жил в Москве, написал несколько книг; уже в 90-е вместе с сыном-историком занялся «разоблачениями». Умер в 1996-м, не дожив нескольких месяцев до 90-летия. В 1972-м ему было 65 лет.

Глава 15

«В париках прошлогодней травы»

Генерал Бобков моими киевскими приключениями не заинтересовался. Он, правда, принял меня сразу, с утра, без томительного ожидания под дверью, выслушал краткий отчет — съездил, всё оформил, больше ничего не должен, — и похвалил, сказав, что я молодец. Сало, впрочем, принял благосклонно — я отвалил ему целую половину, поскольку вторую Татьяна решила приберечь для родителей. Но за прошедший день он, видимо, не обдумывал и моё предложение о том, чтобы передать Анатолия Якобсона во Второе главное управление, а потому в ответ на мой вопрос лишь пожал плечами и спросил, зачем я гоню лошадей.

Здесь уже мне пришлось мычать что-то неопределенное, потому что объяснение «хочу избавиться от этого идиота» явно не прокатывало. В общем, мы разошлись, не слишком удовлетворенные друг другом, но по дороге в свой кабинет я придумал любопытную комбинацию, которая позволяла мне сделать так, как я хочу, без привлечения высокого начальства.

Я плюхнулся за свой девственно чистый стол, набрал номер Валентина и попросил его зайти. Тот появился минут через десять — мне как раз хватило времени, чтобы продумать свои доводы и счесть их разумными.

Вот только Валентин снова благоухал алкогольными парами. Я поморщился.

— Тебе надо перестать встречаться с агентами с утра, — недовольно сказал я.

— Пахнет? — он шумно втянул воздух через нос.

— Воняет, — поправил я его. — Хотя у нас, думаю, немногие смогут учуять.

Это было действительно так. Тот же Бобков явно что-то употреблял, но вчера вечером, да и многие другие сотрудники имели привычку после работы опрокинуть стаканчик-другой под хороший ужин. Я подумал, что эта привычка наверняка была чуть ли не главной причиной повышенного числа разводов среди работников правоохранительных органов. Даже машина не всегда становилась поводом отказываться от такого способа расслабления после тяжелого трудового подвига.

Но я не пил — и вчера, ни позавчера, ни третьего дня, а потому чувствовал не только аромат табака, но и тот запах, который сопровождает человека, принявшего долю алкоголя перед приездом на службу.

— Да, раньше никто не жаловался… — пробормотал Валентин.

— А ты давно этим грешишь? — поинтересовался я.

Он ненадолго задумался.

— Несколько лет… — и как бы оправдываясь, добавил: — Как случилась та история с Грибановым, так и пристрастился. Нервы были ни к черту.

Ну да, стресс на работе часто приводит к подобному результату.

— Водка и коньяк нервы не лечат, — наставительно произнес я. — Лучше в спортзал сходи или в тир, пара выпущенных в мишень обойм дадут ровно тот же результат. Ладно, не мне тебя воспитывать, но, Валентин, по-дружески предупреждаю — если продолжишь идти в этом направлении, нам окажется не по пути. К тому же я тебе хотел одно дело важное поручить, а теперь уже и не знаю…

Он вскинулся, видимо, собираясь доказывать, что он на всё способен, но быстро потух и лишь спросил:

— Что за дело?

— Якобсон, — кратко пояснил я. — Его дело становится делом контрразведки, если так можно выразиться. То есть по линии «Пятки» мы его тоже можем прижучить — в конце концов, «Хронику» он редактировал, на советский строй клеветал, заявления всякие подписывал. Но у него сейчас и валюта есть — а это тот отдел, где ты служишь, — и с иностранными разведками он очевидно общается. Уж не знаю, выполняет ли он конкретные поручения агентов ЦРУ, но в обвинительном заключении это будет смотреться красиво. К тому же за это больший срок дают.

— И что ты предлагаешь с ним делать?

— То же самое, что мы с ним делаем уже сейчас, — я улыбнулся. — Дай сигарету.

У меня был свой «космос», но мне почему-то захотелось покурить импорт. Валентин не был жадиной — своим «мальборо» он делился легко и непринужденно. Мы прикурили, выпустили поклубу дыма, и я продолжил:

— Я уже сказал Филиппу Денисовичу, что его надо передавать вам, в ВГУ, и он согласился. Но пока, кажется, идут переговоры на высшем уровне, и я даже предположить боюсь, чем они закончатся и когда именно. Но в нашей следственной бригаде Второе главное представляешь ты, так что тебе и карты в руки. То есть забирай Якобсона в своё полное и безраздельное владение, составляй план работы с ним и начинай действовать.

Валентин недоверчиво посмотрел на меня.

— Это какой-то подвох?

— Никакого подвоха, — я снова затянулся. — Якобсон сядет, тут сомнений быть не может. Но у Филиппа Денисовича есть желание раскрутить его на полную катушку. А полная катушка в данном случае — это работа на иностранную разведку и незаконные валютные операции. По нашим статьям я его отправлю за решетку лет на пять максимум… он выйдет через три, если будет себя хорошо вести, и снова примется за прежние занятия. Так что, на мой взгляд, пусть отсидит за шпионаж лет десять или даже пятнадцать, за это время он забудет, как ручку держать. Особенно если не стесняться и отправить его на строгий режим.

Валентин хмыкнул.

— У тебя к нему что-то личное?

Я улыбнулся в ответ.

— Вчера мой бывший начальник из Сумского управления… сейчас он генералит в Киеве… сказал, что для меня борьба с антисоветчиками — смысл жизни. Это не совсем так, но недалеко от истины. Просто, например, Петр Якир повел себя правильно — не упорствовал в своих заблуждениях, слушал голос разума в моем лице, поэтому и поедет через неделю-другую в колонию-поселение в Рязанскую область, причем всего на год. А Якобсон — натуральный кретин с промытыми напрочь мозгами, который почему-то уверен, что он умнее всех остальных вместе взятых. И ещё он убежден, что его промытые мозги дают ему право смотреть на нас, сотрудников госбезопасности, свысока — мол, мы не понимаем, какой великой цели он служит. И я хочу ему показать, что всё мы понимаем, только не разделяем его убежденность в том, что американская идеология — вершина развития человеческой цивилизации. Думаю, десятка лет за решеткой с регулярным попаданием в ШИЗО ему хватит, чтобы понять всю степень его морального падения.

Я заметил, что Валентин немного напрягся.

— Что-то не так? — спросил я. — Если что, я могу и подождать, пока наше начальство договорится. Только тогда Якобсон тебе вряд ли достанется, а сам понимаешь, что успешное разоблачение шпиона и в целом выполнение этого поручения может очень выгодно смотреться в твоем личном деле.

— Да я не о личном, — отмахнулся он. — Хотя выгоду, конечно, вижу… может, даже обратно вернут, а мне этого очень хочется, если честно. Я о другом. Ты вот говоришь о десятке строгача, о ШИЗО, но при этом я прямо-таки нутром чую, что ты не договариваешь.

— И чего же я не договариваю? — удивился я. — Вроде бы говорю прямо и что думаю.

— Да о высшей мере, — как-то обреченно объяснил Валентин. — Мол, было бы возможно этого Якобсона расстрелять — так всем бы и лучше было.

Я рассмеялся.

* * *

Валентин был далеко не первым, кто упрекал меня в стремлении возродить сталинское время. Правда, я уже решил для себя, что расстрелы — не наш метод, что нужно быть гуманнее, хотя тюрьма — не самое лучшее место на белом свете. Но танцы нынешнего КГБ со всякими диссидентами и антисоветчиками выглядели настолько глупо, насколько это было возможно, и никакого эффекта не давали. Во всяком случае, после выхода на свободу из мест заключения или из психиатрических клиник и возвращения из ссылок те же диссиденты продолжали заниматься тем, чем они занимались раньше — борьбой с советской властью. Правда, эту борьбу они маскировали под борьбу с возвращением сталинизма, но этой хитростью они могли обмануть кого угодно, только не меня.

Но власть загнала саму себя в глупую ловушку. Двадцатый съезд задал вектор развития коммунистической идеологии, отступать от которого никто не желал даже после отставки Хрущева. На высшем уровне считалось, что Сталин — дьявол во плоти, и лишь иногда его дозволялось упомянуть хотя бы в нейтральном контексте, но никак не восхвалять даже то, что именно при нем СССР выиграл страшную войну на выживание. В общем, Сталин стал настоящим жупелом — стоило тем же диссидентам закричать про «сталинизм», как всё Политбюро буквально вставало по струнке. По идее, они и должны были запретить мне осуждать диссидентов за письма, в которых осуждались те самые сталинские методы, но пока что расследование моей группы в отношении Петра Якира на явственное противодействие не наталкивалось.

С Якиром вообще всё было ясно и понятно. В понедельник, 4 сентября, начнется суд, исход которого уже определен — если, конечно, подсудимый не решит в последний момент отказаться от наших с ним договоренностей. Правда, в этом случае он всё равно будет осужден, но я буду считать себя свободным от любых обязательств, и гражданин Якир поедет в какой-нибудь Салехард или вообще в солнечный Магадан, где для него обязательно найдется местечко на ближайшие пять лет. В его возрасте и при его состоянии здоровья это был фактический смертный приговор, но у меня такой исход никаких чувств не вызывал — я хоть и не был кровожадным человеком, но очень не любил тех, кто меня обманывал в ожиданиях. А о здоровье Якиру надо было думать раньше, когда он глушил плохой портвейн бутылками.

После этого настанет черед Виктора Красина, которому явно не сиделось спокойно в его ссылке в Калинине. Его я пока не встречал, но заранее относился к этому персонажу с легким пренебрежением — всё же его будущее поведение давало о себе знать, хребта у Красина не было, а его убеждений я не разделял. Якобсон тоже уедет в места не столь отдаленные — тут я всё-таки рассчитывал на помощь Валентина и Второго главного управления, — причем очень надолго. Людмиле Алексеевой большой срок не грозил, но год или два она уже заработала твердо. Оставались зубры, то есть Солженицын и Сахаров с Боннер, которых мне трогать пока что не по чину, а также всякая шушера рангом пониже, которой хватит пары вызовов на допросы и легкой профилактики, поскольку сама по себе она ничего не значит и ни на что не влияет. Конечно, кто-то там попытается занять ставшие вакантными места лидеров протеста, но это будет легко отследить и устроить товарищам ночь длинных ножей — фигурально выражаясь, разумеется.

Поэтому — нет, я не собирался никого стрелять, хотя от самой идеи сразу предъявлять диссидентам обвинение по расстрельным статьям до конца не отказался. У нас фактически и не было фигур, достойных встать у стенки, а стрелять ту шушеру означало всего лишь своими собственными руками делать из них мучеников, которых моментально поднимут на знамя и внутри страны, и за рубежом. В моем будущем была популярна теория «сакральной жертвы», которую организует сама же оппозиция; давать нынешней оппозиции повод разработать эту теорию на полсотни лет раньше — дураков нет. Поэтому только тюрьмы и колонии, причем по железным поводам, когда их деятельность перейдет определенные рамки.

Тут могли бы пригодиться и мои иноагенты, которые немного сужали дозволенные границы и предназначались для тех, кто на тюремное заключение не наработал. Но про них пока никто не вспоминал, и я вдруг подумал, что надо бы освежить память своих начальников. Может, если подолбиться в эту стену понастойчивей, всё и получится?

— Нет, Валентин, никого мы расстреливать не будем, — твердо сказал я. — Даже Якобсона. Ведь расстрел дело такое… необратимое. Его ещё заслужить надо.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Заслужить?

— Ну а как ты хотел, — улыбнулся я. — Это при Сталине стреляли всех подряд, сейчас мы далеко ушли от тех методов. Да и не нужно оно. Вот на сколько лет, по твоему мнению, потянут деяния гражданина Якобсона?

Валентин помолчал, прикидывая.

— Десятка твердая, думаю, — сказал он. — Это если не удастся доказать, что он действовал по заданию ЦРУ или другой иностранной разведки.

— Не удастся, — я покачал головой. — Потому что он и не действовал. Ему вложили в голову определенный набор мнений, они в целом совпадают с теми установками, которые продвигает западный мир, но я сильно удивлюсь, если окажется, что ЦРУ присылало Якобсону шифровки с заданием написать письмо с осуждением нашей операции в Чехословакии. Нет, это он сам, по велению души. Услышал по «Голосу Америки» или какому-нибудь «Би-Би-Си» — и пошел строчить. Ты почитай протоколы допросов эти мудрецов, у нас их много уже собрано. Все в один голос утверждают, что свою позицию по отношению к тем или иным событиям формировали, опираясь на западные радиостанции, на изданные там книги или газеты. Так что да, десятка, может, чуть больше. А вообще прими как данность, что все диссиденты очень внушаемые люди, особенно если им внушают то, во что они и так верят.

— Это как? — недоуменно спросил Валентин.

— А вот так, — я развел руками. — Они не слышат ничего про успехи СССР, им это не интересно. Космос, ракеты, строительство жилья, выплавка стали — всё это они пропускают мимо ушей. Но если «кровавая гэбня» в нашем с тобой лице арестовала одного из их знакомых — они тут же побегут писать кляузы на тот же «Голос», чтобы большая и сильная Америка приструнила зарвавшихся коммунистов. Среди них есть те, кто может понять наши доводы и резоны — я очень надеюсь, что Якир один из них и что я в нем не ошибся. Но большинство живет от одного сообщения из-за железного занавеса до другого, потому что сами ничего придумать не в состоянии.

— То есть они всё-таки работают на иностранные разведки, только не по заданию? — сообразил Валентин.

— Да, по велению души, — согласился я. — Справедливости ради — многие из них прошли через такие испытания, что и более сильные духом сломались бы. Задержания, тюрьмы, ссылки, причем не всегда обоснованные… сам же знаешь, это те самые сталинские методы, которыми ты меня хотел упрекнуть. Но хрен редьки не слаще, и нам нужно работать с тем контингентом, который есть. Знаешь, однажды секретарем Союза писателей стал Дмитрий Алексеевич Поликарпов — позже он заведовал отделом культуры в ЦК, но дело было много раньше, то ли в войну, то ли сразу после. Ну а писатели, как и прочие творческие люди, весьма невоздержаны — что в быту, что на язык, что в отношении алкоголя. Он пытался с этим разложением бороться, но безуспешно, и в конце концов пожаловался Сталину, на что тот ответил: других писателей у меня для вас, товарищ Поликарпов, нет. Точной цитаты, правда, история не сохранила, вроде бы там было про другого Поликарпова для писателей, что, в принципе, подтверждается карьерой этого человека, но суть осталась. Нет у нас, Валентин, других диссидентов. А вот других Валентинов и Викторов для диссидентов в Политбюро найдут. В принципе, товарищ Андропов даже на Политбюро выходить не будет, своим разумением обойдется. Так что, возьмешь Якобсона? Постановление я подготовлю, вряд ли Филипп Денисович будет возражать, это в моей компетенции. Ну а как он договорится с твоим ВГУ, так и…

Я не закончил, но и так всё было понятно. Отменить моё постановление руководство ВГУ, в принципе, может, но делать этого не будет по ряду причин, поэтому Валентин получит весьма неплохую возможность хоть как-то реабилитировать себя в глазах своего начальства, потому что довести дело Якобсона до суда будет легко. Если же кому-то захочется услышать моё мнение по данному вопросу — я распишу таланты Валентина так, что он уже до конца года станет подполковником и перейдет в более перспективный отдел, может, даже его снова отправят наблюдать за иностранцами, оказавшимися в Советском Союзе. Правда, в этом я уверен не был, но в том, что он вернется в систему и начнет отсчет стажа для нового звания — не сомневался. В общем, моё предложение было очень щедрым, и я нисколько не удивился, получив его согласие.

* * *

Остаток дня у меня прошел в приятных хлопотах, хотя, наверное, кто-то другой не посчитал бы мои занятия приятными. Я сочинил постановления о выделении дела Якобсона в отдельное производство и назначении на него Валентина, провел непростой разговор с Бобковым, который в итоге согласился с моими доводами и поставил свою визу. Я пообщался и с полковником Денисовым, который до сих пор числился формальным куратором моей следственной группы — но у него были свои заботы, связанные с новым назначением, так что он быстро всё одобрил прямо по телефону, посоветовав мне обратить внимание начальства на неоднозначность в подчиненности. Этим я тоже занялся, так что пришлось готовить ещё и черновик нового приказа, который уточнял предыдущий и отражал сложившуюся реальность.

Но на улицу Дзержинского я вышел даже вовремя — было чуть позже шести, детское время для конца августа. Огляделся по сторонам, не увидел никаких красных машин и никаких Высоцких, и понял, что не хочу сразу идти в метро и ехать домой. Я по переходу добрался до улицы 25-го Октября — бывшей и будущей Никольской, — вышел на Красную площадь и лишь там, увидев Мавзолей, понял, о чем я подспудно думал весь этот недолгий путь.

Очереди в Мавзолей уже не было — на тело вождя предлагалось смотреть с утра. Не пускали и к некрополю. Но я примерно знал, куда смотреть, зрение у тела «моего» Орехова было хорошим, так что я смог разглядеть нужный памятник. Он выглядел скромно и почти не отличался от расположенного рядом надгробия Михаила Калинина. В моем будущем эта могила была местом паломничества для тех, кто тосковал по твердой руке, но сейчас таковые если и имелись в СССР, то никак себя не проявляли. Я мысленно поклонился, также мысленно осенил себя крестным знамением — и сам чуть опешил от этих глупых жестов. Я никогда не был искренне верующим и у в моей жизни не было непререкаемых авторитетов — кроме, пожалуй, отца, которого я уважал за житейскую сметку и за самоотверженность. И к Сталину я никак не относился — и за давностью лет, и из-за нелюбви к сотворению кумиров. Но сейчас и здесь, когда все были уверены, что я очень хочу вернуть времена этого политического деятеля, я сделал этот жест, который остался внутри меня. [1]

И ничего не поменялось. Не грянул гром с ясного неба, не вострубила труба, и ничей голос не возвестил мне новые заповеди. Даже в голове не прояснилось — в ней так и болтались ошметки казенных фраз, которыми я заполнял казенные бумаги.

Но я вдруг понял, что мне нужно сделать. Я должен заполнить ту пустоту, которая образовалась в истории России, когда из неё убрали Сталина. Правда, я не знал, как именно это можно провернуть, но чувствовал, что без этого мы не сможем справиться ни с тлетворным влиянием Запада, ни с нашими доморощенными диссидентами. И я точно знал, что если я этого не сделаю, то единственно верным станет подход Солженицына, а это и был главный признак проигрыша того ведомства, в котором я сейчас служу.

[1] Просто напомнить: Сталин умер в 1953-м, его тело забальзамировали и поместили в Мавзолей, потеснив Ленина, но в 1961-м тайно перезахоронили в некрополе у Кремлевской стены. Его могила первые девять лет была без памятника, только с плитой, а бюст работы скульптора Николая Томского был установлен в 1970 году.

Глава 16

«В разладе между телом и душой»

Свою очередную поездку к Молотову я обставил по всем правилам. Накануне позвонил, попав на Сарру Михайловну, выяснил, что отставной политик завершил свои дела с больницами и готов меня принять, договорился о времени, даже спросил, что взять с собой — но она ничего заказывать не стала. Ещё я воспользовался опытом Валентина и взял у нас в Конторе машину — но не «догонялку», а обычную двадцать первую «Волгу», но тоже благородного черного цвета. Разрешение на эту «аренду» Бобков подписал мне без особых вопросов, ему вполне хватило объяснения, что я еду на встречу с Молотовым.

И в полдень субботы я припарковался у знакомого двухэтажного домика, но вышел не сразу, а минут пятнадцать сидел, положив руки на руль, и вспоминал свои ощущения от недавнего посещения Красной площади и её некрополя.

Никаких чаепитий на этот раз не случилось. Женщина спросила меня про чай, я в ответ сказал, что поступлю, как будет угодно хозяину, ну а хозяин сразу повел меня на огород. Правда, капусту там уже убрали, да и вообще по почти осенней поре участок выглядел не слишком презентабельно.

— Я бы предложил тебе прогуляться в лес, но пока не могу ходить далеко, — повинился Молотов.

Выглядел он чуть лучше, чем в нашу первую встречу, но я не забывал, что ему уже за восемьдесят — в этом возрасте «чуть лучше» вовсе не означает «хорошо». Ходил он, опираясь на палочку, лицо по-прежнему было острым и с нездоровой на вид кожей, покрытой старческими пятнами. Но держался Молотов бодро.

— Я понимаю, Вячеслав Михайлович, — сказал я. — Если устанете — скажите сразу, я помогу вам вернуться, если будет нужно.

— Комитетчики какие-то добрые пошли… — проворчал он. — А ты как, нашел ответ на мой вопрос?

— Вы про сталинские репрессии? — уточнил я.

— Про них, родимых, — он попытался улыбнуться, но получился зловещий оскал.

Однозначного ответа на этот вопрос у меня так и не появилось, но я подозревал, что его и не существует. Поэтому вполне мог выдать одну из версий, появившихся в будущем, за собственное озарение.

— Насчет нашел — не знаю, — я тоже улыбнулся, понадеявшись, что в моем исполнении этот жест выглядит не настолько пугающим. — Но одну догадку выскажу — так их называют, чтобы обозначить персональную ответственность Сталина за то, что творилось в конце тридцатых. Ну и, наверное, чтобы это обвинение не падало на остальных руководителей коммунистической партии.

Некоторое время мы молча шли между бывшими грядками, и Молотов иногда останавливался, чтобы концом своей палочки сбить какой-нибудь наглый сорняк, решивший, что пришло его время занимать эту плодородную почву.

— Пожалуй, ты близок к истине, — сказал он. — Но при этом очень далек от неё.

Я снова улыбнулся. Молотов, как и утверждал Маленков, говорил слишком туманно, чтобы его можно было понять однозначно.

— Я на истину не претендую, Вячеслав Михайлович, — сказал я. — Это просто мои догадки… к тому же не забывайте — я тогда не жил, о самих репрессиях знаю лишь со слов… хмм… определенного контингента, да по каким-то обрывочным сведениям, которые пробиваются в официальные газеты и журналы. Делать на основе этого точные выводы, наверное, можно, но вот опираться на них в дальнейших умозаключениях точно не стоит.

Молотов кивнул.

— Хорошо, что ты это понимаешь, майор Виктор, — сказал он. — Многие не понимают, но выводы делают и умозаключения тоже. Хрущев как раз из таких был, хотя у него имелось информации побольше, чем у тебя или меня — ему и КГБ помогал, и ЦК тоже справки готовил. Его доклад на двадцатом съезде ещё не полным оказался, многие вещи в него не внесли, слишком уж они… выбивались из общей картины.

Я не стал уточнять, что Молотов имеет в виду под «общей картиной». Вряд ли речь шла о тех перестроечных откровениях, что бурным потоком вылились на неподготовленные уши советских граждан в восьмидесятые посредством журналов, газет и телевидения — журналисты и писатели тоже старались выбирать наиболее жареные факты, а не формировать нечто цельное. Но было что-то в тех справках и сводках от КГБ и ЦК, что даже в прожженных и всё видевших членах тогдашнего Президиума ЦК КПСС пробудило нечто, очень похожее то ли на совесть, то ли на страх. Впрочем, и того, о чем Хрущев рассказал на том съезде, вполне хватило, чтобы надолго поссориться с Китаем, а заодно подвести всё мировое коммунистическое движение в западных странах под монастырь и фактически отдать его последователям Троцкого.

Мне вдруг стало интересно, видят ли сейчас сотрудники международного отдела ЦК, с кем они водят хороводы в капиталистических странах. Если верить моему послезнанию — нет, они ничего не видят, работают, как привыкли, и если партия в той же Франции называет себя «коммунистической», то так её и рассматривают, забывая о том, что коммунизм может быть очень разным. Но догмы слишком давят на мозги нынешних партийных функционеров, они действуют по лекалам начала двадцатого века, когда название партий очень точно отражало их суть, программу и идеологию. За прошедшие десятилетия в тех же США даже демократы и республиканцы поменялись ролями, социал-демократы вообще во всех странах не раз оказывались приверженцами курса, который прямо противоречил их принципам, ну а с коммунизмом всё было понятно ещё после появления сталинистов и троцкистов. В шестидесятые к ним добавились ещё и маоисты, которые приводили юных французов в восторг, и вся эта толпа дружно считала нынешнее руководство СССР предателями коммунистического движения. [1]

— Вячеслав Михайлович, а зачем вообще понадобился этот доклад? — спросил я.

— Никитка захотел, — снова оскалился Молотов.

— Но его же что-то подтолкнуло именно к такой форме осуждения Сталина? — меня его ответ не удовлетворил.

Он снова помолчал, копаясь тросточкой в рыхлой земле.

— Никитка любил простые решения, хотя у той задачи, что стояла тогда перед нами, простого решения быть не могло, — тихо произнес Молотов. — Ты знаешь, когда на Западе начали говорить о том, что у нас было в конце тридцатых?

Мне пришлось серьезно поворошить свою память, но я не нашел в ней ничего. Понятно, что после двадцатого съезда о репрессиях западные политики и журналисты говорили много — текст доклада очень быстро оказался у ЦРУ, которое тут же слило документ в общий доступ. Были мнения, что там замешаны разведки ФРГ и Израиля, но всё было проще — сам доклад рассылался очень широко, и один польский коммунист решил, что негоже замыкаться только внутри коммунистического движения. Но вопрос Молотова явно был с подвохом.

— Не знаю, Вячеслав Михайлович, — покачал я головой. — Думаю, что-то было известно после московских процессов над Бухариным, Зиновьевым и Каменевым — они же проходили открыто, с прессой? А остальное… Нет, не буду гадать.

Он вновь оскалился.

— Да, не общедоступное знание, — согласился он. — Нам об этом докладывали, в справках о делах за рубежом всё было. О тех процессах действительно писали, но немного и нейтрально. Во всяком случае — поначалу нейтрально. Эмигранты всякие и беглецы писали всякое, конечно, но на них никто тогда внимания не обращал. И в войну не до этого было… я вообще уверен, что не выведи мы пятую колонну под ноль, всё могло быть гораздо хуже, а американцы и англичане тогда это хорошо понимали. Но после войны, после нашей Победы, они начали искать, как бы нас побольнее уколоть, тогда и эмигрантские сказки в дело пошли, ну а доклад на двадцатом съезде для них как манна небесная оказался. До сих пор никак не успокоятся.

Последние слова он произнес с понятной горечью, которую я хорошо понимал. Всегда обидно, когда твои успехи никого не интересуют, а вот промахи разбирают досконально и очень подробно. В этом смысле все диссиденты, которые вспоминали о «сталинских репрессиях» и кричали о репрессиях нынешних, однозначно работали на наших вероятных противников. Но даже пообщавшись с этой публикой достаточно плотно, я не мог однозначно сказать, делали они это по дурости или же по чьей-то настоятельной просьбе. Правда, Чепаку я уверенно говорил, что то самое ЦРУ работает по нашим диссидентам, и это в самом деле было так — но сомневался в том, что это именно классическая вербовка. Тот же Якобсон не производил впечатление действующего агента иностранных спецслужб, хотя по факту им являлся. Якобсон был просто дураком, который решил, что он умнее всех, поскольку знает наизусть творчество Блока. Но даже дураков надо сажать в тюрьму, чтобы они перестали вредить хотя бы в мелочах.

— А в чем заключалась та проблема, которую Хрущев решал тем докладом? — напомнил я.

— Не понимаешь? — Молотов как-то хитро посмотрел на меня.

Я не стал принимать его игру.

— Нет, Вячеслав Михайлович, даже версий никаких нет, — признался я. — С моей точки зрения — этот доклад появился как-то вдруг. Я даже не задумывался, что он решал какую-то проблему… Так что это за проблема?

— Да это просто, майор Виктор, — сказал он. — У этой проблемы было имя, отчество и фамилия. Иосиф Виссарионович Сталин.

* * *

Я не стал просить объяснений, но это было сродни чуду. Недавняя моя молитва у могилы Сталина, видимо, всё же пробудила мои мыслительные способности, и я решил удовлетвориться тем, что понял самостоятельно. Сталин для Хрущева действительно был серьезной проблемой, да и не только для него. Масштаб этого политического деятеля был таким, что на его фоне лидеры всех остальных стран того времени казались пигмеями. Худо-бедно рядом с ним можно было поставить только Рузвельта, который сумел справиться с американской проблемой тридцатых, в США гордо названной «Великой Депрессией», но уже Черчилль не дотягивал — и хорошо понимал это. Ну и те в СССР, кто правили после Сталина, чувствовали собственную ущербность — тот же Хрущев был парнем сметливым, и ему не составило труда понять, что никакой полет в космос не затмит свершения предшественника. И он решил смешать его с грязью, заодно организовав утечку этого процесса на Запад — таким способом он давал понять тем же политическим пигмеям в Америке и в Европе, что тот, кого они боялись до усрачки, всего лишь обычный кровожадный людоед.

Но Хрущев промахнулся — как обычно. Поэтому его и презирали Молотов с Маленковым, которые, скорее всего, тоже чувствовали собственную ущербность перед величием Сталина, но на первые посты не претендовали, а потому просто принимали существующее положение дел. А промахнулся Хрущев в том, что у масштабных фигур не только положительные стороны более выпуклые, но и отрицательные. Как там было в одной сказке из моего будущего? «Он творил великие дела — ужасные, но великие». И способ борьбы герои той сказки выбрали примерно тот же, что и в СССР шестидесятых — так Сталин превратился в того, чьё имя старались не называть.

Попытка развенчания культа Сталина в итоге привела к обратному результату. В истории Советского Союза появилась та самая фигура умолчания, о которой все знали. Этой фигуре приписывались все возможные злодеяния — выдуманные и настоящие, но одновременно ему же начали присваивать и положительные атрибуты, как и бывает со сказочными героями. В моем времени Сталин превратился в настоящего былинного богатыря, который совершал подвиги эпических размахов; он не был хорошим, потому что и злодейства у него выходили не менее эпическими, но превратить его в однозначного злодея мешала суровая реальность. Да, он расстрелял сколько-то человек, но при этом страна под его руководством в сжатые сроки провела индустриализацию, аналогов которой мир просто не знал, и сумела выиграть страшную войну на выживание. Даже с жертвами репрессий всё оказалось не так однозначно, и тот же Солженицын хорошенько подсуропил своим последователям, назвав фантастические по любым меркам сто миллионов. Когда опубликовали настоящие цифры, то в интернете потом не упускали случая поиздеваться над поклонниками этого писателя — мол, помним-помним, стопятьсот тысяч миллионов расстрелянных лично Сталиным. Хотя и те настоящие цифры были, разумеется, страшными, поскольку касались огромного числа людей, которые зачастую были виноваты лишь в том, что говорили не с теми и не там. Вот как я сейчас.

— Хрущев хотел опустить Сталина до своего уровня и не справился? — всё же спросил я.

Молотов кивнул.

— Сразу после войны стало понятно, что на Западе нас боятся, — сказал он. — Правда, некоторые думали, что боятся наших танков и самолетов, обстрелянных бойцов, которые прошли пол-Европы. Думали, что боятся людей, которые выдержали нечеловеческие испытания и выдержали их с честью. Но на самом деле они боялись только Иосифа Виссарионовича. Он стал символом Победы. Да и мы сами… говорили Сталин — подразумевали Победу, говорили Победа — подразумевали Сталина. А Победа… Они же понимали, что это не конечное состояние, что при необходимости мы и их победим. Хрущев же очень хотел, чтобы и его тоже боялись, но подняться выше Сталина у него не получалось. И тогда он задумал опустить его ниже себя. Я говорил ему, что это глупо, что из этого ничего не выйдет. Так и получилось. Хрущева давно нет, а Иосиф Виссарионович… думаю, он ещё вернется. И снова станет символом. Кстати, ты ещё спрашивал про советский Киев…

Я был чуть придавлен словами собеседника и не сразу среагировал на смену тему — какой-то Киев, причем он тут вообще? Но быстро сообразил, о чем идет речь.

— Да, Вячеслав Михайлович, спрашивал, — ответил я. — Вы обещали подумать.

— Я и подумал, майор Виктор, — усмехнулся он. — Если Володя считает, что столица советской Украины перестала быть советской… Думаю, было бы неплохо привезти туда побольше советских людей, а несоветских — вывезти. Сталин, думаю, так и поступил бы. Он тоже любил простые решения. Но его методы всегда срабатывали, в отличие от тех методов, которыми пользовался Никитка.

Я мысленно усмехнулся.

— Знаете, Вячеслав Михайлович, я недавно разговаривал с Георгием Максимилиановичем… к нему мне тоже посоветовал обратиться Владимир Ефимович. И он ответил на вопрос о Киеве ровно теми же словами, что и вы.

Молотов оскалился.

— Так мы с ним прилежные ученики, а учитель у нас был один и тот же, — сказал он. — Это как раз то, как бы Сталин решил эту проблему, если бы ему о ней сообщили несколько не связанных между собой людей.

— С крымскими татарами, чеченцами и ингушами так же было? — не удержался я.

— Конечно, — кивнул Молотов. — Такие решения с кондачка не принимаются. Тем более во время войны. Думаю, нам стоит на этом закончить. Если ты узнал не всё, что хотел — можешь приехать ещё раз, но лучше через два-три месяца. Я ещё подумаю над этими вопросами, а это процесс не быстрый, возраст, знаешь ли… Прощай, майор Виктор.

Молотов неторопливо направился к выходу из сада, и я поспешил за ним.

— Вячеслав Михайлович, ещё один вопрос…

— Да?

— Почему вы добиваетесь восстановления в партии? Ведь не из-за пенсии же?

Он улыбнулся — на этот раз значительно мягче.

— И из-за неё тоже, знаешь, сколько стоят дрова на зиму для этой дачи? Но в первую очередь потому, что до сих пор считаю себя коммунистом.

* * *

— Что-то случилось?

Татьяна быстро заметила, что я был не в себе. В принципе, я даже обратную дорогу с дачи Молотова до своей квартиры запомнил очень условно — рулил на автомате, и лишь каким-то чудом добрался до нужного места, не влипнув ни в какую историю. Мне было о чем подумать, и я не хотел терять ни минуты времени.

Наверное, это был глупый подход. Проблеме Сталина было полтора десятка лет — а если верить Молотову, то и больше. Советские диссиденты подключились к ней не так давно по историческим меркам, а где-то с начала шестидесятых, когда такой подход стал общегосударственным. Они, конечно, перегибали со своей ненавистью к этому политическому деятелю, но в диссиденты и шли люди с определенным складом характера, которые на всё реагировали слишком бурно. У кого-то это было оправдано предыдущей биографией, другие просто попали в дурную компанию, а кто-то, наверное, и был тем самым агентом иностранных спецслужб, которого Валентину предстояло лепить из Анатолия Якобсона.

Но вместе с линией партии колебались слишком многие, чтобы с этим явлением можно было разобраться запретами и наказаниями. Те же артисты — режиссеры, актеры, художники, — которые пытались выразить свои ощущения через обращение к знакомым сюжетам и образам. Некоторые из них действовали слишком прямолинейно — как режиссер Михаил Ромм, который не так давно снял фильм «Обыкновенный фашизм»; эту картину идеологи из ЦК на всякий случай задвинули в дальний ящик, хотя на Западе его показывали — как доказательство намерений советского руководства ни в коем случае не возвращаться к наследию Сталина.

И вокруг этих явных и неявных антисталинистов навозными мухами вились те, с кем и должен был бороться во всю силу Комитет государственной безопасности — националисты всех мастей и расцветок, которым дай волю — и они с удовольствием разорвут единую страну на столько кусков, сколько получится. В знакомой мне истории получилось на пятнадцать, но я помнил, что были поползновения и от России отщипнуть лишнее — по мнению этих деятелей, разумеется.

— Да нет, — улыбнулся я. — Всё в порядке. На работе суета, один этап заканчивается, другой начинается, а это всегда непросто.

— Понимаю, — Татьяна смешно сморщила лобик. — У нас в театре тоже так, когда один спектакль сдали, и надо к новому начинать готовиться.

— Очень похоже, — согласился я.

Я действительно, кажется, отыграл один спектакль, и теперь меня ждал другой, для которого, правда, пока даже пьеса не была написана.

— Сыграешь что-нибудь? — попросила она. — А то с этими своими командировками совсем гитару забросил…

Это было не совсем так, но при моем концерте в бомбоубежище «генеральского» дома Татьяна не присутствовала, а дома я действительно не играл уже с неделю. Я взял акустику, чтобы не возится с усилителем, подстроил струны, сыграл небольшой проигрыш и запел:

— В моей душе осадок зла и счастья старого зола…

Да, я пел эти строки Юрию из бывшей группы «Сокол», но и сейчас они соответствовали моему настроению. Наверное, эта песня вообще подходила для ситуаций, когда в душе не просто осадок зла, а самый настоящий раздрай — как у меня сейчас. После разговора с Молотовым я вообще не представлял, в какую сторону мне двигаться и чего это мне будет стоить.

[1] За всю историю США было шесть партийных систем, но до наших дней дожили две основные партии, которые раньше были другими. До Гражданской войны, например, Республиканцы были за прогресс и против рабства, а демократы хотели сохранить существующие порядки; соответственно, первые опирались на города, а вторые — на сельскую местность. Во время Великой Депрессии всё поменялось — основным электоратом демократов стали города, а республиканцев — всякие фермеры. Примерно в семидесятые произошла новая трансформация, демократы стали синонимом либеральных порядков, а республиканцы — консерваторами (MAGA, Трамп, вот это всё), хотя там даже внутри партий есть разные крылья.

Глава 17

«Ночь превращается в ложь»

Я сидел в зале суда и слушал скучные казенные слова, некоторые из которых написал сам или продиктовал своим подчиненным. В будущем советский суд часто называли формальностью, потому что приговор был известен ещё до начала заседания. Это было не совсем так, но чаще всего следствие в лице прокуратуры и судебная власть находили общий язык, и до суда доходили только дела с железным обоснованием — из-за этого, кстати, оправдательных приговоров было мало. Этот случай был именно таким — моя группа последние недели работала в тесном контакте с прокурором и с судьей, вычищала шероховатости и дополняла пухлые тома новыми и новыми документами. К тому же у нас имелось полное сотрудничество со стороны обвиняемого, что существенно облегчало нашу задачу.

Петр Якир был тут, но сидел он спиной ко мне — я специально выбрал местечко сзади и сбоку, чтобы не бросаться в глаза. В зале были и его дочь с мужем, и некоторые его соратники по борьбе, поэтому часть стульев занимали оперативники из Комитета, которые следили, чтобы наши диссиденты не вздумали бузить. Этот присмотр осуществлялся мягко, с каждым накануне провели беседу, да и через самого Якира я передал, что любые попытки сделать картинку для западных газет чреваты ужесточением наказания. Правда, оставался шанс, что найдутся те, кому положенный сейчас Якиру год в колонии как ножом по горлу, но пока что всё было тихо. Не было ни Сахарова, ни Солженицына — то ли вняли голосу разума в лице моих коллег, то ли просто решили, что Якир не стоит их усилий.

Ещё тут находились несколько сотрудников посольств из западных стран, а также журналисты из Англии, США и ФРГ. Но эти тоже вели себя тихо — журналисты что-то чиркали в своих блокнотах, а посольские иногда обменивались репликами. Для них это тоже была работа, как и для меня. В принципе, мне на этом суде делать было нечего, но тот же Бобков очень бы удивился, если бы я не пришел. Всё же моё первое самостоятельное дело, мой первый подследственный, доведенный до суда, в каком-то смысле — знаковое событие, которое в других условиях стоило отмечать шампанским и черной икрой в количестве.

Правда, праздновать мне не хотелось. В этом времени ещё не доросли до «палочной» системы оценки эффективности сотрудников, но я посчитал бы свою задачу выполненной, если бы вот таких судов не было вовсе — не потому, что Пятое управление КГБ СССР перестало ловить диссидентов и антисоветчиков, а потому, что эти диссиденты перестали нарушать закон в борьбе за свои убеждения. Такое будущее, конечно, было из области фантастики, эти ребята в запале обязательно доходят до мысли, что советские законы созданы, чтобы их нарушать — и закономерно оказываются в поле зрения правоохранительных органов.

Заседание шло своим чередом. После вступительного слова судьи выступил прокурор, заслушали немногих свидетелей — мы не стали организовывать толпу, ограничившись теми, в ком были уверены. Скоро Якир должен будет сказать своё последнее слово; от адвоката он по моей просьбе отказался. Где-то через час судья вынесет свой вердикт, и на этом фактически всё закончится. До конца сентября у Якира будет время подать апелляцию, но он вряд ли воспользуется этим правом, а уже с октября начнется его срок пребывания в колонии — с учетом трех месяцев в СИЗО он выйдет на свободу в следующем июне. А уж с чистой совестью или без неё — полностью зависло от него самого.

Когда суд удалился на совещание, я посчитал, что и мне пора. Вышел из душного зала на улицу, нашел свободную лавочку в сквере рядом, расположился и сидел, пока из здания суда не начали выходить люди. Я быстро докурил сигарету — и вернулся, но прошел чуть дальше зала, к помещению, где обычно держали подсудимых.

* * *

Якир меня не заметил, он прошел мимо, низко опустив голову, и скрылся в комнате. Один из конвоиров прошел за ним, а сержант замешкался на пороге — и я выступил вперед.

— Мне нужно поговорить с осужденным, — сказал я.

— Не положено, — сержант посчитал разговор законченным и хотел тоже уйти.

— Положено, — я достал своё удостоверение и показал ему.

Это было не совсем так, но три волшебные буквы на бордовой обложке пока что пользовались уважением — особенно у служивого люда.

Он чуть помялся, но потом махнул рукой:

— Проходите.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Можете немного подождать снаружи? Я быстро, потом верну его вам в целости и сохранности.

Лишь в этот момент Якир поднял голову и узнал меня.

— Позлорадствовать пришел? — спросил он. — Всё по-твоему вышло…

— Нет, Петр Ионович, с чего мне злорадствовать, обычный контроль, — я улыбнулся. — И мы не исключали провокаций, поэтому так… Но я рад, что эта часть вашей жизни закончилась. В СИЗО всё же не рекомендуется сидеть слишком долго — замкнутое пространство, свидания и передачи ограничены. В колонии попроще, хотя тоже ничего хорошего.

— Тебе-то откуда знать? — буркнул он.

— По наблюдениям, исключительно так. Познавать эту разницу на собственном опыте я не собираюсь. Но я пришел не затем, чтобы пожелать вам хорошей отсидки… злорадствовать, как вы выразились, я не собираюсь. Мне нужно задать вам один вопрос.

— А если я откажусь отвечать?

— Петр Ионович, вам не кажется, что мы эту стадию уже проходили? –напомнил я. — Не хочу, не буду… детский сад, штаны на лямках. Вы хотя бы вопрос выслушайте, а потом уже решайте, что вы будете делать, а чего — не будете.

Якир надулся.

— Не до разговоров мне сейчас, начальник, — сказал он. — Надо в себя прийти после этого вашего суда… Всё же целый год за решеткой впереди.

— Девять месяцев, Петр Ионович, всего девять месяцев, — поправил я. — А могло быть и пять лет с последующей ссылкой, ваши статьи это позволяли. Но я, как вы заметили, выполняю наши договоренности, и, надеюсь, имею право на то, чтобы кое-что уточнить. К нынешнему делу это не относится, небеспокойтесь. И к любому другому делу тоже.

Якир нахмурился. Кажется, напоминание о том, что он заключил сделку со следствием, било по его гордости; возможно, он бы предпочел всё-таки быть несломленным — но не нашел в себе сил снова отправиться в заключение надолго.

— Ладно, шут с тобой… спрашивай.

— Вопрос на самом деле простой. Когда вы поняли, что вам нужно бороться со сталинизмом и как это произошло?

Якир удивленно посмотрел на меня.

— А ты, начальник, по мелочам не размениваешься… Если я скажу, что не помню?

— Я развернусь и уйду, — я пожал плечами. — В принципе, мне ваш ответ особо и не нужен, ваша биография известна достаточно подробно, поэтому в общих чертах ответ мне понятен. Но, может, вы всё-таки расскажете, что такого случилось в 1966 году, когда вы вдруг увидели признаки возрождения сталинизма в СССР?

Он молча смотрел на меня, а я — на него, не отводя взгляд.

— Ты всё понимаешь, чекист, — тихо сказал он.

— Думаю, не всё, — также тихо ответил я. — Я не могу понять, ради чего можно принести в жертву работу в институте Академии наук, кандидатскую диссертацию, устроенную жизнь. Как можно всё это променять на постоянные обращения, заявления и фактически — на подпольную борьбу против своей страны? Не объясните?

— Когда все твои знакомые выходят на площади, сложно оставаться в стороне, — он всё ещё говорил тихо-тихо, на грани слышимости. — Никто не поймет, а бойкот… К тому же я по-настоящему ненавижу Сталина.

— Не вы один, Петр Ионович, не вы один… — сказал я. — Но Сталин — это не вся страна. И он умер двадцать лет назад.

— Методы его живут!

— И снова мимо, — я позволил себе улыбку. — Мстить мертвецу через разрушение страны… Знаете, однажды одного римского папу выкопали из могилы и судили по всей строгости тогдашнего уголовного кодекса. Не думаю, что некоторым историческим примерам стоит следовать настолько буквально. Жить нужно здесь и сейчас. Подумайте над этим, Петр Ионович. Прощайте.

Я вышел из комнаты, ещё раз поблагодарил конвоиров — и отправился в местный туалет. Мне нестерпимо захотелось вымыть руки.

* * *

— Что дальше? — спросил Бобков.

Выслушал он мой доклад без всякого выражения на лице, даже вопрос задал лишь один — уточнил, какие посольства были представлены на процессе. У меня вообще создавалось ощущение, что ему вся эта возня с диссидентами не слишком интересна — та же поездка на матч Спасского с Фишером занимала его гораздо больше. Но в целом он понимал, каким направлением руководит, знал, чем занимаются его подчиненные, и помогал им даже в мелочах.

— Якобсона будет вести Валентин, я буду держать этот вопрос на контроле, чтобы он надолго не завяз, — ответил я. — Думаю, к ноябрьским праздникам тоже выйдем в суд, там в целом всё ясно, осталось не так много. Людмила Алексеева… по статье 190−1 её дело можно закрыть до конца сентября. Но я не уверен, что её нужно обязательно сажать. Лучше попробовать запустить слух, что она согласилась работать на нас.

К Алексеевой у меня было сложное отношение. Я слишком хорошо помнил эту неуемную старуху, озабоченную правами человека и слегка повернутую на этом. Авторитет у неё тогда определенный был — всё-таки почти динозавр, начинавший свою борьбу при СССР и сумевший остаться в «демократическом» движении и после распада страны. Но новое поколение оппозиционеров из двадцать первого века к ней относилось чуть свысока — как раз из-за её возраста, который мешал ей понять устремления тех, кто пришел на смену её товарищам. В принципе, я был бы не против того, чтобы Алексееву лишили гражданства, но пока собирался ограничиться чем-то вроде условного наказания с обязательным привлечением к трудовой повинности. Сейчас она работала в каком-то бессмысленном институте в системе Академии наук, и меня подмывало задать руководству этой богадельни несколько вопросов о том, чем заняты их сотрудники. Впрочем, я сдерживался — историко-архивный институт тоже пока избежал моего пристального внимания.

Бобков усмехнулся.

— Хочешь схитрить? Ну давай попробуем, может, и выйдет что. А ещё?

— То письмо, на которое я опирался, подписывало полтора десятка человек, и большую часть из них мы уже опросили. Среди них есть… ну не совсем случайные люди, но те, на которых не хочется отвлекаться. Создать условия, чтобы они думали о хлебе насущном, а не о возвышенном. Но, например, Григория Подъяпольского стоит расспросить подробнее, у него за душой, похоже, есть кое-что интересное. Мы пока подтверждения не нашли, но это я виноват — сосредоточился на Якире и Якобсоне, чтобы быстрее довести их до суда. И ещё историк Леонид Петровский…

— Дело Некрича? — вскинулся Бобков. [1]

— Да, он, — подтвердил я.

— Много крови они тогда попили, — вздохнул генерал. — Но их вроде приструнили?

— Сложный вопрос, — я пожал плечами. — На допросе было понятно, что Петровский нисколько не раскаялся, но им тоже не занимались плотно. А на мой взгляд — стоит. Идеи у него… слишком опасные.

— Хорошо, раз считаешь необходимым — занимайся этими гражданами, — кивнул Бобков.

— И ещё Виктор Красин, — добавил я. — Фактически он следующий на очереди после Якира. Бывший… ну пусть будет казначей диссидентов, что-то знает про то, как у них там движутся деньги. Я бы на это сделал упор… может выйти интереснее, чем с Якобсоном. В московском управлении работает группа по финансированию диссидентов, я её возглавлял до командировки в Сумы, можно их привлечь.

— Да, разумно, — согласился генерал. — По срокам понимание есть?

— Постараюсь тоже оформить его быстро, но… сами понимаете, это уже не 190−1, если всё нормально пройдет, то к Новому году только.

— Не страшно, — сказал Бобков. — Группу тогда сохраним, подготовь приказ, думаю, Юрий Владимирович возражать не будет. На этом всё?

Я мысленно набрал воздуха, словно собирался нырять в очень глубокое озеро.

— По текущим делам — да, Филипп Денисович.

Он внимательно посмотрел на меня.

— А не по текущим?

— Не по текущим… есть шанс, что моё предложение по закону об иноагентах будет принято и оформлено? Уже сейчас с ним было бы много легче, а чуть позже, когда и Красин с Якобсоном отправятся за решетку, этот закон поможет нам с теми, кого мы по тем или иным причинам не посадили.

Бобков неловко отвел глаза.

— Не знаю, Виктор, не знаю. Твоё предложение признано разумным, но наверху посчитали, что оно избыточно, что существующей системы наказания достаточно. Впрочем, совсем от него не отказались. Мне известно, что его дважды рассматривали на Политбюро, но окончательного решения принято не было.

Я видел, что мой нынешний начальник тоже недоволен этой задержкой — кажется, он понимал, какой козырь в руки получит Пятое управление, очень хотел его заиметь, и его раздражала осторожность кремлевских старцев. Но мы с ним никак не могли ускорить появление этого документа — Политбюро должно дать «добро» на разработку такого закона, без этого законодатели даже не пошевелятся. Я мельком подумал, что когда-то давно могло помочь пресловутое «письмо Сталину», но писать тому же Брежневу было бессмысленно. Вокруг нынешнего Генсека слишком много болтливых прихвостней, которые в два счета докажут дорогому Леониду Ильичу, что какой-то майор из КГБ неправ, а тогда на всей затее будет поставлен жирный крест.

— Значит, остается только ждать, Филипп Денисович?

— Остается, Виктор. Ты не расстраивайся, Юрий Владимирович делает всё возможное, чтобы это предложение прошло.

«Вот только может он пока не слишком много», — подумал я, но вслух этого не сказал.

— И ещё одно, Филипп Денисович. Пока я занимался делом Якира, то заметил одну деталь… думаю, не я первый, но раньше я этого соображения не встречал.

— Вот как? — Бобков поощрил меня улыбкой. — Излагай.

— Многие диссиденты — настоящие антисоветчики, они, скорее всего, не работают на наших вероятных противников, но недалеко ушли от них по своей идеологии. Но к ним примыкают и те, кто ненавидит лично Сталина — вот как Петр Якир, к примеру. Или Петровский, у него тоже вся семья во время чисток тридцатых пострадала. К советской власти у них претензии, конечно, есть — как же, не предупредили, не уследили, но в целом они не против СССР, не против коммунистической партии.

— Это всё известно, Виктор, — мягко сказал Бобков. — Диссидентское движение очень неоднородно, в нем присутствуют самые разные течения. В основном они требуют соблюдения прав человека.

— Согласен, — кивнул я. — Правда, они и сами не знают, что это за человек и в чем заключаются его права, но пробелами в нашем законодательстве пользуются виртуозно. Я о другом, Филипп Денисович. Настоящие антисоветчики нашли способ привлекать в свои ряды тех самых антисталинистов — с помощью требования не возрождать сталинские практики. Мы ничего с этим поделать не можем, после двадцатого съезда мы тоже против такого возрождения… я и сам не раз сталкивался.

— Скажи уж прямо — тебя по рукам били, когда ты предлагал неправильные с точки зрения идеологии вещи.

— Можно и так сказать, — я хмуро улыбнулся. — Но опять же, суть не в этом. Просто получается, что и мы, и диссиденты хотим одного и того же — и как мы можем наказывать хоть Петра Якира, если он всего лишь громогласно, а он иначе не умеет, требует от нас соблюдать собственные принципы?

Бобков на несколько мгновений задумался, даже веки прикрыл. Но вскоре его глаза снова смотрели прямо на меня.

— У тебя же получилось так составить обвинение, что Якир был осужден? — спросил он.

— Это потому, что Якир по каким-то своим причинам не ограничивается только борьбой против возрождения сталинизма, — упрямо сказал я. — Насколько я понял, в случае с заявлением против наших действий в Чехословакии в 1969 году его буквально купили упоминанием про сталинскую эпоху, которая опорочила идею социализма. Фактически все письма и заявления, которые он подписывал, так или иначе касались этой темы. И таких, как Якир, среди диссидентов много. Часть из них отсидела по идеологическим разделам пятьдесят восьмой в тридцатые и сороковые, у кого-то были репрессированы родители. В другой ситуации им даже можно было давать трибуну — в печати, на телевидении. Но не сейчас. Потому что ими пользуются как раз антисоветчики, которые вместе с борьбой против наследия Сталина проталкивают и борьбу против советской власти. Или даже шире — против СССР.

На этот раз Бобков молчал значительно дольше.

— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, — наконец сказал он. — И есть предложения, как этого избежать?

Я кивнул и достал из папки два рукописных листка.

* * *

На эту записульку я потратил часов пять в субботу и воскресенье. Правда, большую часть этого времени я просидел без движения с занесенной ручкой, не решаясь написать то, что собирался. Всё же по нынешним временам моё предложение тянуло на натуральную ересь, хотя ничего сверхъестественного я предлагать не собирался.

Мне был по нраву китайский путь, про который, правда, сейчас были не в курсе и сами китайцы. Их Мао Цзэдун ещё в шестидесятые натворил много всякого, ну а культурная революция с отрядами хунвейбинов и внесудебными расправами над политическими противниками оказалась настоящей кровавой баней, которая коснулась чуть ли не каждого китайца. Даже минимальные оценки числа погибших намного превышали советский 1937 год, а максимальные были близки к тем цифрам, которыми оперировал Солженицын в отношении сталинских репрессий.

И эта резня осталась незамеченной мировым сообществом — впрочем, в новейшей истории такое случалось регулярно. Сами китайцы вскоре после смерти Мао покаялись, но своеобразно — ставший новым лидером страны Дэн Сяопин сказал, что заслуги и ошибки Мао находятся в соотношении 70 к 30. Мао не стали вымарывать из истории Китая, не стали делать фигурой умолчания. Он остался создателем государства и коммунистической партии Китая, мощной фигурой, которую наследники даже не стремились затмить. Фактически Мао был для Китая одновременно Лениным и Сталиным, объектом поклонения, но при этом все помнили, что он был живым человеком и мог совершать ошибки.

Вот эту формулу я и предлагал внедрить у нас, выбивая почву у антисталинистов. Не замалчивать проблему, заметая её под ковер; не делать вид, что чего-то не было. Наоборот — вести честный разговор власти и народа, признавая ошибки и превознося достижения. Не каяться, не платить, не посыпать голову пеплом — в общем, действовать примерно так, как действовали в моем будущем западные страны, когда им напоминали о неприглядных моментах их собственной истории.

Это я даже вынес отдельным пунктом — то есть предложил начать масштабную кампанию, чтобы тема жертв колониализма не сходила с повестки дня. Тыкать каких-нибудь бельгийцев в деятельность их короля Леопольда II в Конго, а британцам напоминать хотя бы про то, что они периодически устраивали в Индии настоящий голод, во время которого индийцы умирали миллионами. Ну и американцам указывать на то, как они обошлись с индейцами. В общем, занять их настоящим делом, чтобы они не имели возможности сосредоточиться только на страшном тиране Сталине, а то получится, как с Иваном Грозным, который по сравнению с современными ему европейскими монархами был настоящим душкой, но оказался чудовищем, когда цели Европы совпали с целями Романовых.

Про это я тоже написал — исторические аналогии у нас любили.

Бобков, кажется, прочитал мою писанину трижды — возможно, с первого раза он не поверил своим глазам. Потом уставился на меня. Я подобострастно посмотрел в ответ.

— Да уж… — протянул он, задумчиво тасуя два несчастных листка. — Не ожидал, Виктор, честно — не ожидал. Но теперь я верю, что предложение про иноагентов тебе никто не подсказал.

Это признание немного выбило меня из колеи. Оказывается, всё это время начальство считало, что ту инициативу кто-то продвигает моими руками — и, видимо, Политбюро обязало Андропова неустанно искать настоящего автора. Интересно, что они подумали, когда я выпросил разрешение на разговоры с Молотовым и Маленковым? Но углубляться в эту тему я не стал. Хотят искать черную кошку в темной комнате — и ладно.

— И что вы думаете? — я кивнул на свою записку.

— Интересная мысль, — сказал Бобков. — Ты хочешь оформить это в качестве предложения?

— Если это не нарушит каких-то планов, о которых я не знаю.

Он хмыкнул.

— Осторожничаешь?

— Страхуюсь, — я пожал плечами. — Это не иноагенты, если в этом вопросе я пойду вразрез с линией партии и буду настаивать на своем… сами понимаете.

— Понимаю, — подтвердил Бобков. — Тут же станешь настоящим диссидентом, как наши подопечные. Но это действительно любопытно и может пригодиться… в нашей работе. Но сам я такое решить не могу. Если ты не возражаешь, я ознакомлю с твоей запиской Юрия Владимировича. Сможешь ответить на его вопросы, если они у него появятся?

— Смогу, Филипп Денисович, — твердо сказал я.

[1] Напомню, что Александр Некрич — автор книги «1941.22 июня», изданной в 1965 году, последний осколок хрущевской оттепели. Некрич был первым, кто взялся доказывать, что во время Великой Отечественной Красная армия отступала до Москвы только из-за Сталина. Его поддерживал Петр Якир (тот тогда пытался доказать, что Тухачевский, Якир-старший и прочие — великие военачальники) и вот этот Петровский — 30-летний сотрудник музея имени Ленина. Некрича в итоге раскритиковали, в 1976-м он уехал из СССР. Про Петровского информации мало — умер в 2010-м, но чем жил с семидесятых — непонятно.

Глава 18

«Голос странный звучал»

Пятое сентября для меня началось сумбурно. В три часа ночи меня разбудила Татьяна, которая пожаловалась на боли внизу живота. Рожать ей вроде было рано, воды тоже не отходили, и я потянулся к телефону, чтобы просто вызвать скорую и спихнуть эту проблему на специалистов, поскольку знал, что не справлюсь с ней самостоятельно. Но Татьяна уже проснулась и быстро привела меня в чувство, заставив мой сонный мозг работать чуть лучше.

В советское время многое определялось волшебным словом «прописка» — это означало и прикрепление, например, к поликлинике, а ребенка — к детскому саду и школе. Но были и ситуации чрезвычайного характера, когда волшебство прописки не действовало. И боль у глубоко беременной женщины как раз и подпадала под определение «чрезвычайного характера». То есть вызванная скорая помощь повезет Татьяну в ближайший роддом — я мог ошибаться, но для нас он находился, кажется, где-то на Соколе. Там врачи наверняка перестрахуются, захотят подержать её у себя недели две-три — и в результате она будет рожать не там, где собиралась, а там, где оказалась. Этот вариант мы уже обсуждали, и Татьяна была сильно против такого развития событий.

— Точно не сильно болит? — с сомнением спросил я.

— Точно-точно, — чуть более суетливо, чем обычно, ответила она. — Доеду!

В итоге я до телефона всё-таки добрался, но не за скорой, а для вызова такси — этот полезный номер я нашел ещё в январе, и с тех пор использовал лишь пару раз, но достаточно удачно. Вот и сейчас — диспетчер, конечно, была недовольна, что я отвлек её от каких-то важных дел, но заказ приняла добросовестно и пообещала, что машина приедет через двадцать минут. Видимо, по ночной поре таксомоторы повышенным спросом не пользовались.

Диспетчер почти не обманула — желтая «Волга» с шашечками притормозила у нашего подъезда через полчаса. Ну а потом была долгая поездка по ночному городу, разбуженные родители Татьяны, всё-таки состоявшийся вызов скорой — и ещё одна поездка, правда, не на такси, а на машине тестя и в некий институт акушерства и гинекологии в Хамовниках. Слово «институт» в названии внушало уважение, его здания выглядели достаточно современно, и пусть я не понимал, чем это заведение отличается от роддома на Соколе, но решил — если Татьяне и её матери это важно, то и пусть их.

У меня были смутные воспоминания о когда-то прочитанном — мол, все известные люди в СССР стремились попасть в какой-то роддом Грауэрмана. Я поспрашивал у Татьяны и у её родителей, а после расспросов сформировал и собственное мнение: эта больница была престижной в первую очередь благодаря расположению на Арбате, то есть в самом центре столицы, где в основном и обитали те самые известные люди. Попасть туда со стороны, в принципе, было возможно — у отца Татьяны имелись знакомые во врачебных кругах, да и она сама могла обратиться, например, к супруге Любимова, которая относилась к ней хорошо. Наверное, и у меня были возможности как-то нивелировать ту самую «прописку» — «мой» Орехов, правда, в эту область человеческих отношений никогда не забредал, но определенных знакомых имел или он, или его коллеги.

Вот попасть в ЦКБ на маршала Тимошенко у нас вряд ли получилось бы — если только выходить на уровень Андропова, который, наверное, может помочь. Но может не помочь, а запомнить, что некий подчиненный обращался к нему с такой несуразной просьбой — тем более что я и так последнее время слишком часто и слишком тесно для простого оперативника общался с председателем КГБ. В общем, идти по этому пути мне не хотелось, но Татьяна и не требовала от меня невозможного. Её вполне устраивал институт в Хамовниках — тоже, в принципе, хорошее лечебное учреждение. [1]

Вся эта суета заняла прилично времени, но вроде всё было не слишком плохо. Татьяну в больнице, разумеется, оставили, хотя врач уверенно сказал, что ничего страшного он не видит. Тесть довез меня до их квартиры, откуда я прямиком и отправился на службу — в чем был и слегка помятым от недосыпа. И уже на подходе к Лубянке вспомнил, что именно сегодняшний день террористы из Палестины выбрали для того, чтобы атаковать израильских спортсменов на олимпиаде в Мюнхене. Я смутно помнил, что это случилось ранним утром — но по времени Западной Германии. Я бросил взгляд на часы. Примерно сейчас эти террористы ловили заложников и убивали тех, кто мешал им это делать.

* * *

За месяц Бобков так и не представил меня сотрудникам своего управления. Я не знал причину такого небрежения, начальник мог, например, не найти времени, но у него могли быть и какие-то иные причины. Но когда в десять часов утра меня позвали на совещание, то я увидел множество людей, с которыми был не знаком или знаком мало. С кем-то я пересекался по собственной инициативе, кого-то не видел вовсе, а это были не последние люди в союзной «Пятке» — начальники отделов и отделений в чине как минимум майора, причем не таких скороспелых, каким был я, а вполне заслуженных, прошедших все ступеньки службы от и до.

Но всё же Бобков меня на это совещание позвал — видимо, статус «в личном подчинении начальника управления» обязывал его на определенные действия. Но я не стал садиться на первом ряду, скромно занял местечко ближе к концу и с краю, выдержал пытливые взгляды своих коллег, вежливо поздоровался с теми, кто тоже проявил вежливость, и был готов внимать. Правда, я прекрасно знал, о чем идет речь, но понятия не имел, что известно КГБ в данную минуту. Время сейчас всё же было неспешное, а с момента нападения прошла лишь пара часов. Впрочем, даже Комитет должен был быть в курсе, пострадал ли во время инцидента кто-то из его сотрудников.

Бобков вкатился в зал неожиданно, он был один, но с большой папкой в руках. Самой обычной, с обложкой из серого картона. Я был уверен, что ему по статусу положены только редкие папки из кожи или — на крайний случай — из кожзама.

Это помещение, кажется, выполняло те же функции, для которых в московском управлении служил оставшийся от прежних хозяев большой зал, а в сумском — ленинская комната. Во всяком случае, тут рядами стояли стулья, а у одной из стен — длинный стол, за который и встал Бобков. Он не стал садиться, бросил на столешницу папку, обвел собравшихся тяжелым взглядом — в его исполнении это выглядело не так грозно, как в исполнении, например, Денисова или Чепака, — а затем сказал своим негромких голосом.

— Товарищи офицеры, всё, что вы услышите в этой комнате — строго секретно, можете донести до подчиненных, но под вашу ответственность. Я рекомендую ограничиться теми, кого я пригласил на это собрание, — он снова посмотрел вокруг, остановившись почему-то на мне. — Информации немного, наши товарищи сейчас стараются добыть ещё, задействованы связи с разведками дружественных стран… Думаю, уже завтра будет ясная картина. Но пока вот так. Как вы знаете, в западногерманском городе Мюнхене сейчас проходит летняя олимпиада. Сегодня утром… по местному времени была поздняя ночь… в олимпийскую деревню проникли вооруженные люди, они напали на спортсменов и захватили заложников. Есть жертвы. Полиция ФРГ пытается взять ситуацию под контроль, ведет переговоры, кажется, уже получены требования террористов, но нам про них, разумеется, никто сообщать не торопится.

В зале послышались смешки. Один из офицеров в первом ряду — его звание я определил не ниже полковника — поднял руку, как школьник на уроке, и спросил, не дожидаясь разрешения. Всё же КГБ в каких-то мелочах отличался от школы.

— Филипп Денисович, из наших кто-то?..

Тот не стал ссылаться на обстоятельства непреодолимой силы, а честно ответил:

— Полной информации, как я уже сказал, ещё нет, Леонид. Но предварительно члены нашей делегации не пострадали. Они живут в другой части деревни, достаточно далеко от места происшествия. Но сейчас проводится проверка.

— А кто тогда?.. — спросил тот же сотрудник.

— За нападением стоит палестинская террористическая организация «Черный сентябрь», они взяли на себя ответственность, — снова не стал ломаться Бобков.

— То есть?..

— Да, всё верно, Леонид, — он кивнул. — Террористы напали на израильскую команду.

Неведомый мне Леонид промолчал. Остальные тоже не торопились что-либо говорить. В принципе, и так всё было понятно.

Я всё-таки поднял руку и по примеру коллеги сразу задал вопрос:

— Сопровождающие от Комитета выходили на связь?

Бобков недовольно глянул на меня, но ответил:

— Да, все целы и здоровы, сейчас занимаются своими подопечными. Думаю, им уже ничего не грозит, место происшествия оцеплено немцами, если, конечно, нет ещё одной группы террористов.

— Спасибо, Филипп Денисович, — сказал я. — У меня там друг, вот и волнуюсь за него. У него свадьба намечена после возвращения.

— Понимаю, Виктор, но это к делу не относится. Итак, товарищи, обстановка на данный момент вот такая. Учитывая, что в дело вовлечены Израиль и Палестина, нам необходимо знать, не произойдет ли у нас каких-то инцидентов — например, демонстраций, акций или чего-то подобного. Поэтому сейчас все силы нужно направить на выявление этих намерений. Всё понятно?

Ему ответили ровным гулом. Задание действительно было понятно и в чем-то даже обыденно — сейчас сотрудники возьмут ноги в руки и пойдут по своей агентуре, выяснять, не планируется ли чего в ближайшее время.

— Хорошо, — Бобков одобрительно кивнул. — Леонид, на тебе взаимодействие с управлениями других республик — им нужно донести задачу и объяснить, как это важно.

— По нашей линии? — важно уточнил Леонид.

— Разумеется, — подтвердил Бобков. — Если это всё — все свободны. Виктор, задержись.

* * *

В зале Бобков говорить не захотел, подхватил папку и махнул мне рукой, направившись в свой кабинет. По дороге молчали, лишь расположившись по привычной схеме — начальник в своем кресле, я на стуле для посетителей — генерал заговорил:

— Что думаешь про это?

У меня никаких мыслей по поводу теракта в Мюнхене не было, да я и не должен был их иметь — не моя зона ответственности, не моя тема, а «мой» Орехов знал о противостоянии израильтян и палестинцев только из выпусков «Международной панорамы» и соответствующего раздела в ежедневных газетах. Кроме того, уже я точно знал, что это противостояние не закончится завтра или послезавтра — стороны увлеченно резали друг друга и в моем будущем, но по очкам, кажется, выигрывал Израиль, за спиной которого стояли США и остальной западный мир. В общем, как говорил один министр: так было, так будет. Здесь и сейчас этого не изменить, а влезать — себе дороже. [2]

— Про жертв ничего не известно?

— Только то, что передает западная пресса, — покачал головой Бобков. — По официальным каналам, сам понимаешь, мы ничего не получим.

СССР сейчас был в ссоре с Израилем, так что никаких посольств и контакты только через третьи страны.

— И помочь в расследовании они нас не пригласят, — согласился я. — Тогда мы можем немногое. Предупредить акции у себя, выразить соболезнования… принять какие-то меры безопасности для нашей делегации на олимпиаде, на случай, если кто-то решит повторить.

— Да, об этом и говорили у Юрия Владимировича, — сказал Бобков. — От нас требуют справку для ЦК, но это дело Первого главного…

— В газетах что-то про это будет? — зачем-то спросил я.

И так понятно, что при существующих раскладах наши власти, скорее всего, обойдутся короткой тассовкой в «Правде», и во «Времени» ничего не дадут. Дело в том, что с этими террористами Советский Союз оказался в неприятной ситуации — с одной стороны, мы не любили Израиль и помогали Палестине, с другой — люди погибли, а СССР был за мир и за разрядку в целом и против убийств гражданских лиц в частности. В общем, громогласно поддерживать «наших» палестинцев нельзя, сильно жалеть израильтян тоже — поэтому проще промолчать.

— Это в ЦК решат, но они, наверное, ещё думают, — всё-таки ответил Бобков. — Ситуация сложная.

Он тоже всё понимал, но прямо говорить не решался. У меня же ограничений не было, я мог лепить любую чушь, особенно сейчас, когда мы разговариваем один на один.

— Филипп Денисович, а если попробовать вбросить «утку», что этот теракт организовали сам Израиль? — тихо спросил я.

В своем будущем я читал пару заметок, авторы которых обвиняли в мюнхенской трагедии СССР и конкретно КГБ. Доказательств, конечно, не было никаких, одни предположения, мутные слова каких-то перебежчиков и бывших сотрудников из «Штази» и, кажется, румынской разведки, да вольная фантазия тружеников пера. Тогда меня эта версия слегка задела, ну а сейчас я и вовсе работал в том самом КГБ, который явно был ни сном, ни духом. Ну а операция по переводу стрелок могла быть первой пробой пера в будущей борьбе против диссидентов на международной арене. Конечно, Пятому управлению такое не доверят, это будет делать ПГУ, но пусть они потренируются на кошках, а мы учтем их ошибки.

Ну а Израиль я приплел по очень простой причине. В будущем интернет вместо предсказанного Стругацкими большого информатория превратился в огромную помойку, где относительно мирно уживались самые дикие версии происходящего в мире. И после событий октября 2023 года, когда палестинцы напали на какой-то музыкальный израильский фестиваль и набрали кучу заложников, в сети бродили предположения, что эту атаку Израиль организовал сам — слишком много всего должно было совпасть, чтобы террористам удался их замысел. Впрочем, эту версию особо не продвигали, поскольку чувствовали, что она всё же переходит некоторые границы, но в начале 1970-х люди были много более наивными, и даже небольшой намек в какой-нибудь заштатной газетенке мог произвести эффект разорвавшейся бомбы.

— Что ты имеешь в виду? — ледяным тоном спросил Бобков.

Я понимал его недовольство, но решил идти до конца.

— Пока ничего, надо дождаться официального разрешения ситуации с заложниками и террористами, — я грустно улыбнулся. — Ну а потом… если у нас есть возможность намекнуть какому-нибудь западному репортеру, что БНД рассматривает в том числе и вероятность операции под ложным флагом.

— Зачем это Израилю? — недоуменно спросил генерал. — Они же всеми силами пытаются предотвратить теракты, никто не поверит, что они сами его организовали, да ещё и такой громкий.

— Скорее всего, они и в самом деле ни при чем, — я пожал плечами. — Но если вбросить эту версию, желательно так, чтобы никто не смог отследить, что это сделали мы… то на этом можно неплохо сыграть на международном уровне. Например, инициировать обсуждение в ООН. В общем, это так, мысленные упражнения, Филипп Денисович, не более того. Я правильно понимаю, что товарищу Андропову сейчас не до меня и моих идей?

— Правильно, Виктор, — Бобков кивнул. — Отложим это на будущую неделю, тем более что там нет ничего срочного.

— Конечно, — подтвердил я. — Этот вопрос ждет уже много лет, думаю, он способен подождать и неделю, и больше.

А сам с отстраненным ужасом подумал, что если начальство замылит ещё и идею с легким обелением Сталина — вернее, с возвращением этого политика в историю страны, — то можно сливать свет и тушить воду. Спасти можно ту страну, которая сама прилагает какие-то усилия к спасению, а если власти всеми силами сопротивляются и не видят пользы от моих предложений, потому что их автор — какой-то майор из КГБ, то так тому и быть.

— Ты чего такой смурный? — неожиданно спросил Бобков, внимательно всмотрелся в меня и вдруг улыбнулся: — С молодой женой кувыркался?

— Почти, Филипп Денисович, — я улыбнулся. — Ночью Татьяна почувствовала боль в животе, пришлось заниматься ещё и этим… сейчас она больнице, под присмотром. Врачи говорят, ничего страшного, но пару недель я её не увижу. А там, видимо, уже и роды.

— Ах, вон оно что, — понимающе кивнул он. — Что ж, хорошо, когда хорошо. Но то, что ты в таком состоянии — нехорошо. У тебя срочные дела есть сегодня?

Я неопределенно дернул плечом.

— Смотря что считать срочным. Хотел проверить, как у Валентина дела с Анатолием Якобсоном, помочь, если нужно, а потом собрать группу и переключить её на Красина.

Мой финт с Валентином и Якобсоном Бобков оценил, но, кажется, не слишком одобрил. Впрочем, вмешиваться он не стал, молча поставил визу на рапорте и как бы благословил нашего варяга на подвиги. Сам Валентин сейчас старался войти в курс и вспоминал, как надо правильно работать с подследственными. Всё же служба в поле немного расхолаживает, а подпорки в виде полного доступа к памяти любившего читать всякую рабочую макулатуру «настоящего» Орехова у него не было.

— В таком состоянии ты скорее ещё что-то придумаешь, столь же несуразное, как твоя эта идея, — Бобков недовольно повертел головой. — В общем, иди домой и постарайся до завтра прийти в нужную форму. Никуда твой Красин не денется. Да и Валентин… думаю, ему полезно будет немного посидеть без присмотра.

* * *

Некоторые приказы начальства выполнять легко и приятно. Но как бы мне ни хотелось сбежать домой, к заждавшейся меня теплой кроватке, я всё-таки собрался с духом и задержался в управлении, чтобы встретиться с Валентином. Правда, к себе приглашать не стал — прямо из приемной Бобкова позвонил своему как бы подчиненному и напросился в гости.

— Слышал⁈

Он встретил меня прямо у дверей, а вопрос задал громким шепотом, словно пытался скрыть свой интерес от неведомых мне интересантов. Я даже в шутку заглянул ему за спину — вдруг там кто скрывается из их контрразведывательной службы. Но кроме самого Валентина никого в кабинете не было, поэтому я просто кивнул.

— Филипп Денисович только что нас собирал, — сказал я. — Но информации вроде немного.

— Нас не собирали, — со смешком ответил он. — Знают, что смысла нет — с утра все послушали вражеские «голоса», так что ситуацию представляют.

— И ты послушал?

— Конечно, обижаешь! — он деланно нахмурил брови.

— И что там клевещут? — поинтересовался я.

Правда, интересовался я лишь из вежливости. Если ничего не изменилось по сравнению с той историей, которую я смутно помнил из своего будущего, то сейчас даже вездесущие журналисты западных газет не знали буквально ничего. Поэтому они должны были бесконечно перетирать одну и ту же жвачку на разные лады, добавляя к ней свои догадки и гулявшие по олимпийской деревне слухи. Какая-то ясность наступила, кажется, только к концу дня, но даже после ликвидации террористов пресса сообщала, что заложники выжили, хотя это было не так.

— Да не понятно нифига! — в сердцах сказал Валентин. — Одни так говорят, другие — эдак. Такое чувство, что они и сами ничего не знают.

— Это как раз наиболее вероятно, — улыбнулся я. — Сколько там прошло времени? Несколько часов? Вряд ли немцы будут сообщать прессе все подробности операции. Так что надо ждать конца — победят террористов, придумают, как рассказать — и расскажут.

— Думаешь, справятся? — недоверчиво спросил он.

— А куда они денутся? Там, наверное, уже с дивизию личного состава полиции нагнали, снайперы, мобильные группы. Для них это теперь дело чести — не дать этим засранцам уйти. Иначе тогда олимпиаду можно будет отменять.

— Если убитые будут — её так и так отменят, — буркнул Валентин.

— Не факт, — я покачал головой. — Буржуи иначе всё считают. Они вложили свои деньги, построили олимпийские объекты, провели рекламную кампанию. Это миллиарды марок. И что — списать их в убытки ради нескольких еврейских спортсменов? Никто на такое не пойдет. А народу объяснят, что это знак солидарности с жертвами и память о них. Устроят минуты молчания, флаги приспустят, они умеют скорбеть напоказ.

Он недоверчиво поморщился и промолчал. То ли спорить не хотел, то ли решил остаться при своем мнении. Я же хорошо помнил, что Международный олимпийский комитет не отменил проведение игр, хотя сборная Израиля всё-таки вернулась на родину. Наверное, можно было даже с Валентном забиться. Например, на пару пачек «мальборо».

— Дай закурить, — попросил я. — И рассказывай, что там у тебя по Якобсону. Филипп Денисович хочет, чтобы ты сам облажался, но у меня другие планы. Я очень не хочу, чтобы моя группа облажалась.

Валентин улыбнулся.

— Ну да, другое управление, с чего бы ему меня любить, — сказал он. — Нормально всё с Якобсоном. Сегодня собираюсь с ним пообщаться, да и план в первом приближении готов. Хочешь посмотреть?

Я захотел, и минут десять мы обсуждали уже написанные пункты, которые, в принципе, были толковыми, но растягивали следствие на чересчур большой срок. На это я и указал Валентину, посоветовав сосредоточиться на том, что доказывается быстро и легко, а всем остальным заниматься по остаточному принципу. Но сам план был нормальным — если сделать скидку на это неспешное время и на то, что советские следователи старались всё делать слишком основательно.

— Могут придраться, — с сомнением сказал Валентин, рассматривая исчерканный карандашом документ. — Леонид Васильевич любит, когда наоборот — сначала самые тяжелые пункты обвинения, а потом уже весь довесок.

— А мы ему не скажем, — улыбнулся я в ответ. — А то, чего он не знает, его не расстроит.

[1] ВНИИ акушерства и гинекологии в Хамовниках, на его базе в 1979 году создали Научный центр акушерства, гинекологии и перинатологии, которым долгое время руководил врач Владимир Кулаков. С конца нулевых этот центр на улице Академика Опарина, 4 носит имя Кулакова. Ну а в Хамовниках сейчас кафедра акушерства и гинекологии № 1 ИКМ имени Н. В. Склифосовского.

Что касается роддома имени Грауэрмана — это действительно культовое место среди определенной части москвичей. На его месте (напротив высотки МИД на Смоленской) сейчас находится «Вкусно и точка» (бывший «Макдональдс»).

[2] «Так было, так будет» — слова министра внутренних дел и шефа жандармов Александра Макарова по поводу расстрела рабочих на Ленских золотых приисках в 1912 году.

Глава 19

«Хлебное поле затянул плевел»

В СССР про теракт в Мюнхене писали и говорили очень аккуратно. Вернее, совсем не говорили — в вечернем «Времени» лишь упомянули о нападении террористов на олимпиаде, но сразу же сообщили, что игры будут продолжены и перешли к успехам советской команды. Успехов, кстати, набиралось прилично — на спортсменов из СССР регулярно проливался дождик из золотых, серебряных и бронзовых медалей, они проходили отборочные туры, и всё было хорошо.

В центральной прессе впервые о теракте сообщили лишь 7 сентября — это событие было упомянуто сразу в трех небольших заметках на шестой странице газеты «Правда». В одну, посвященную в основном спорту, похоже, в последний момент добавили три коротких абзаца — да, были террористы, но все кончились, игры продолжаются, полицейских много, а канцлер Брандт выразил «глубокое сожаление» по поводу случившегося. Глубокое сожаление выразила и наша страна — в лице всесоюзного комитета по спорту, Олимпийского комитета СССР и советской команды.

Самое подробное описание происшествия было в третьей заметке, но из её текста было непонятно, где именно террористы захватили заложников, кем были эти заложники — Израиль не упоминался даже косвенно. Мне со всем моим послезнанием было невозможно сложить полную картину — заметка короткая, на пять абзацев, на абзац приходится ровно одно предложение, так что на подробности места не оставалось. Но, в принципе, наши честно сообщили: террористы уничтожены или задержаны, а заложники погибли.

В следующих номерах журналисты «Правды» написали о теракте ровно одно предложение — и на этом сочли свою миссию выполненной.

Если бы я не знал, что Комитет в эти дни напоминал растревоженный пчелиный улей, если бы сам не принимал участия в этой работе, я, наверное, был бы уверен, что Советскому Союзу и дела нет до громкого происшествия в Мюнхене. Но, разумеется, это было не так. Информация до СССР добиралась — «голоса» слушали не только во Втором главном управлении, но акций в Москве удалось избежать. В Киеве коллегам пришлось чуть сложнее — через несколько дней после теракта местные евреи отправились к мемориалу вБабьем яру и устроили там импровизированный митинг. Кого-то задержали, но обошлось без посадок, хотя в иностранной прессе моментально тиснули заметки о новых репрессиях. Мне дико хотелось позвонить генералу Чепаку, посоветовать вдумчиво поработать с организаторами этой акции и найти лазейку, по которой «советы» из-за границы попадают в нашу страну. Но я не стал это делать — если уж они сами не догадались, то там всю систему надо менять, за один раз я ничего не сделаю, даже если расшибусь в лепешку.

Были и неожиданности. Уже назначенный первым городским замом председателя московского управления КГБ генерал Денисов вышел на Бобкова, а тот не отказал в небольшой просьбе коллеге. И на меня свалили надзор за парой молодых лейтенантов, которые в отсутствие Макса и составляли личный состав группы по выявлению финансирования диссидентов. Правда, в силу возраста и опыта они сейчас лишь учились ходить и говорить, но я бы не назвал присмотр за ними слишком сложной задачей. Всё же офицеров в школе КГБ учили на совесть, и если их хорошенько пнуть в нужном направлении, они способны даже летать — недалеко и нызенько-нызенько, но важен сам факт.

Я и сам неплохо побегал по городу, общаясь со своей агентурой, но все мои осведомители были бесконечно далеки от политической активности, а обзавестись новыми из диссидентской среды я пока не успел. Впрочем, не могу сказать, что я торопился — мне нужно было хоть какое-то понимание собственного будущего. Ведь если меня завтра снова закинут на полгода в какую-нибудь Тьмутаракань, где меня будет проверять ещё один заслуженный диверсант, эти агенты мне просто не понадобятся. Впрочем, моё начальство не любило повторяться, так что я с легким нетерпением ждал встречи с Андроповым, от которой, возможно, зависела моя судьба.

Ну а часть времени у меня отнимала Татьяна. В институт, где она лежала, я мотался на ежедневной основе, привозил по её заказу всякое — мы оба понимали, что вкусы беременных за время от заявки до доставки могли поменяться, но играли в эту игру. Я не спрашивал, что она делала с едой — может, подкармливала соседок по палате и медсестер, может, просто выкидывала. Сам институт нравился мне всё больше и больше — в нем разрешали свидания, а ограничения на те же передачи были достаточно внятные. Я и сам понимал, что не стоит носить в больницу «вкусное» советское молоко, которое скисало за день.

Правда, про срок родов врачи ничего не говорили, отговариваясь, что всё происходит в соответствии с природой. Но и в этом случае я их понимал — до конца человеческий организм не изучили и в моем будущем, так что полной взаимосвязи сразу кучи факторов никто не знал. Но специалисты этого института были, как мне показалось, чуть ближе к истине, чем их коллеги из районных родильных домов.

Толковых выходных, впрочем, у меня не получилось. Мы всё ещё ждали каких-то провокаций, службу несли в усиленном режиме, и субботу я провел на рабочем месте, как один из дежурных по управлению. И пусть я воспользовался этой оказией, чтобы подготовить целую кучу недостающих документов по своей группе, но всё равно вечером у меня было чувство бездарно потерянного времени.

* * *

В воскресенье я проснулся рано, но все обыденные дела делал настолько медленно, что не заметил, как раннее утро превратилось в просто утро. Включил телевизор — как раз в девять начинались передачи на первом канале, — убрал звук, а потом целый час терзал струны — сначала под гимнастику для детей, а потом под «Будильник», стараясь играть так, чтобы музыка подходила под движения юных гимнастов и кривляния клоунов-ведущих. Получалось плохо, но меня радовало, что вообще получалось — в моей прошлой жизни подобные экзерсисы изначально были обречены на провал.

А в десять раздался звонок в дверь. Я отложил «торнаду», с сомнением посмотрел на усилитель, но выключать его не стал, надеясь вернуться к своему занятию, когда незваный гость уйдет. Подошел к двери, глянул в глазок — и обнаружил, что на моей лестничной площадке стоит сам председатель КГБ СССР Андропов.

Мне потребовалась пара мгновений, чтобы глубоко вдохнуть и выдохнуть. Не для того, чтобы успокоиться, а просто от неожиданности. С Андроповым мы пересекались уже столько раз, что никакого трепета при виде его грозной фигуры я уже не испытывал. Он не был олицетворением «кровавой гебни», каким его любили представлять неблагодарные потомки; не был он и гением сыска, да и к госбезопасности имел отношение лишь последние шесть лет, понемногу вникая в специфику службы и также понемногу влияя на политику партии и правительства в нужную его подчиненным сторону. Не для большей свободы, как могли подумать мои подопечные диссиденты — просто некоторые задачи требуют однозначной трактовки, а не общих фраз с кучей оговорок. В основном это касалось ПГУ и ВГУ, разумеется, но относилось ко всему Комитету.

Мне изменение подхода государства к нашему делу было заметно, пожалуй, чуть лучше, чем моим коллегам, всегда жившим в этом времени. Я мог сравнивать воспоминания «моего» Орехова о первых годах его службы со своими личными впечатлениями и с тем, как мы работали в далеком будущем. В принципе, нынешняя Контора уже была пригодна для выполнения большинства задач — оставалось изменить психологию начальников управлений и отделов. Правда, до этого руки у Андропова так и не дошли. Насколько я понимал, он вообще в какой-то момент отошел от перестройки вверенного его заботам хозяйства и увлекся политикой; возможно, это было связано с тем, что он стал членом Политбюро, и эта версия мне нравилась. [1]

Я открыл дверь и сделал приглашающий жест.

— Проходите, Юрий Владимирович, — я улыбнулся. — Прошу прощения, но я не готовился к гостям, а супруга в больнице, так что у меня небольшой холостяцкий бардак.

Он был не один — сразу два сопровождающих, явно из нашего ведомства, но их управление я определить не смог. Возможно, девятое, но я мог и ошибаться. Впрочем, это определенно были его люди, которые точно не будут болтать лишнего по разным углам. Я жестом показал, что они тоже могут заходить. [2]

— Здравствуй, Виктор, — Андропов шагнул через порог. — С супругой что-то серьезное?

— Беременность, девять месяцев, — объяснил я. — Куда уж серьезнее.

Теперь уже и он улыбнулся.

— Тогда понятно, — кивнул всемогущий председатель Комитета. — Что ж, я приехал не состояние уборки твоей квартиры проверять. Филипп мне сказал, что ты вчера дежурил, и мне показалось неправильным снова вызывать тебя на службу. К тому же я ездил в «Шереметьево», а на обратном пути вспомнил, что ты живешь неподалеку.

Я мысленно хмыкнул — как же, вспомнил он. Скорее всего, этот визит задумывался ещё в рабочие дни, но удачно подвернулась необходимость быть в аэропорту, даже над легендой работать не пришлось.

Я немного поколебался, но всё-таки повел Андропова в комнату. Мне почему-то показалось неправильным сидеть с ним на кухне, хотя в этом времени это было бы понято правильно.

— Могу предложить чай, Юрий Владимирович, — чуть виновато сказал я. — И бутерброды. Извините, но больше ничего не припас. Могу ещё яичницу пожарить…

— Нет, яичница не для моего организма, — сказал Андропов с легким сожалением. — Но ты не беспокойся, у нас с собой есть кое-что… Павел, организуй.

Оба сопровождающих были с объемными сумками — но опорожнили они их очень быстро. Пара бутылок вина — кажется, грузинского, и, кажется, из каких-то лимитированных партий. Судки с различными колбасами и сырами. Два кувшина с плотными крышками — возможно, морс. И какой-то торт в белой коробке без каких-либо надписей.

— Спасибо, — сказал Андропов, когда они закончили сервировку. — Подождите внизу, в машине. Я пробуду тут полчаса.

— Юрий Владимирович… — протянут тот, которого назвали Павлом.

— Всё в порядке, — он чуть улыбнулся — получилось весьма зловеще. — Но за входом в подъезд присматривайте. И не вздумайте никого заворачивать!

— Так точно, — грустно ответил Павел и разве что руку к голове не приложил, хотя попытку сделал.

Как раз в этот момент я заметил у него подмышкой кобуру с пистолетом. Охраняли моего начальника, похоже, серьезно — впрочем, после Ильина это было даже оправдано. [3]

Правда, своими распоряжениями Андропов серьезно затруднял работу охранников, которые вряд ли знали всех моих соседей — их даже я всех не знал. Но я дождался, когда Павел и его товарищ уйдут, и лишь потом сказал:

— Юрий Владимирович, их можно было расположить, например, на кухне, из неё видно входную дверь.

— Ничего, и так хорошо, — отмахнулся он. — Разливай, чего ждешь?

На кухню пришлось идти мне — за штопором и бокалами. Заодно прихватил нож с вилками и хлеб. Этого продукта в сумках почему-то не оказалось.

Я разлил вино — белое, с резковатым запахом. Мы выпили, не чокаясь, словно поминали кого.

И лишь после этого Андропов спросил:

— Твоя гитара?

— Моя, — ответил я обреченно.

Почему-то играть в этой ситуации мне не хотелось совершенно.

* * *

Андропов наслаждался моим расстроенным лицом, наверное, минуты две — время я не засекал, но по ощущениям это было очень и очень долго. А потом он рассмеялся.

— Видел бы ты себя, — сказал он. — Ты словно понял, что тебе предстоит выполнять какую-то необходимую, но совершенно нелюбимую работу. Ты не любишь играть?

— Думаю, сейчас это было бы не слишком уместно, — осторожно пояснил я и всё-таки выключил усилитель.

Андропов кивнул.

— Да, хорошее слово — неуместно. Я пришел поговорить о серьезных делах, гитара могла сбить весь настрой. Это наша или?..

— Чехословацкая, — сказал я. — Наши такие делать, к сожалению, не умеют, уж не знаю, почему. Да и обычные тоже… гитаристы предпочитают импорт. Кто может — достает «гибсоны» или «рикенбакеры», кто не может — вот такие чехословацкие или из ГДР, там ещё «музимы» и «кремоны» есть. Наша продукция… совсем для любителей.

— А ты, значит, не совсем любитель? — улыбнулся Андропов.

— Не совсем, — я вернул улыбку. — У меня хороший слух, я слышу фальшь в строе, это раздражает неимоверно. Но мне повезло, я смог приобрести гитару от мастера, к сожалению, не знаю его фамилии… Но это значит, что гитары у нас делать могут, только не хотят. Видимо, всех всё устраивает.

— Прямо как… — начал он, но оборвал себя. — Ладно, это неважно. Я видел твои предложения по реабилитации Сталина.

— Я не предлагаю его реабилитировать…

— Выглядит это именно так, Виктор, — перебил меня Андропов. — И именно так это будет понято в ЦК. Объяснений никто слушать не будет. А для многих из членов Центрального комитета и особенно для членов Политбюро реабилитация Сталина недопустима. Это та линия, перейти которую они не позволят никому. Понимаешь?

— Чего тут не понять, — я поморщился. — Налить вам ещё?

— Нет, мне больше нельзя, а ты не стесняйся, — ответил он. — Хорошо, что ты понимаешь. Но мне твоя идея понравилась. Она… изящная.

Я мысленно согласился. Эта идея была опробована на полутора миллиардах китайцах и работала без сбоев полвека — до самого переноса моего сознания в прошлое. Наверное, и дальше работала, но этого я знать не мог.

— Но предлагать такое нельзя? — уточнил я.

— Нельзя, — согласился он. — Но если ты будешь настаивать, я вынесу этот вопрос на Политбюро.

Андропов сказал это и внимательно посмотрел на меня. А я грустно подумал, что мы опять играем в непонятные игры вместо того, чтобы заниматься настоящей работой.

Впрочем, на этот раз игра Андропова была вполне прозрачной, а его идея видна как на ладони. Он хотел с моей помощью расшевелить болото Центрального комитета и его Политбюро. Возможно, во время заседания он даже даст моей писанине положительную оценку — мол, так и так, товарищ заблуждается, но идет в правильном направлении, и нам тоже не мешает об этом подумать, потому что диссиденты и всё такое. Если предложение хоть в каком-то виде будет принято, лавры достанутся не мне, а как раз Андропову. Но в случае, если кремлевские старцы упрутся рогом и захотят мою голову, Андропов тут же сдаст назад и предоставит им требуемое. Моя жизнь при этом исходе становится разменной монетой в большой игре башен Кремля, и разрешение на отъезд в Сумы или Лепель можно будет считать настоящим подарком судьбы.

Готов ли я на такие жертвы? У меня есть семья, которая скоро станет чуть больше; Татьяна, возможно, поддержала бы любое мое решение, но я даже не стану пытаться объяснить ей все нюансы того, во что я ввязываюсь, принимая предложение Андропова. Во время этого объяснения не обойтись без упоминания моего настоящего происхождения — «мой» Орехов просто не мог знать ничего из того, чем я собирался руководствоваться. А раскрывать себя как путешественника во времени… Нет, на это я готов не был.

— Пятому управлению это поможет, — тихо сказал я. — И не только ему. Всей стране.

Я всё же плеснул себе ещё вина — оно оказалось неожиданно хорошим, пилось легко. Впрочем, с такими винами надо было соблюдать повышенную осторожность — опьянение обычно подкрадывалось внезапно и сильно било по мозгам.

— Почему ты так уверен в этом? — поинтересовался Андропов.

Я качнул плечом и посмотрел на экран телевизора, где беззвучно грохотали огромные танки, а суровые танкисты смотрели из люков куда-то вдаль.

— История — вещь непрерывная, — сказал я, понимая, что говорю ересь, идущую вразрез с существующей идеологией. — Если вырывать куски из истории, то страна окажется висящей в воздухе, а не стоящей на надежном фундаменте. То, что удалось сделать после 1917-го, сейчас уже не повторить, революционная идея тогда помогла удержать государство. Что поможет нам сейчас?

Я немного помолчал, собираясь с духом.

— И ещё, Юрий Владимирович… Если мы сами не дадим оценку событиям нашей истории, найдутся те, кто сделает это за нас.

— Партия осудила культ личности Сталина, — сказал Андропов. — Ты считаешь, что этого недостаточно?

— Не я, — я помотал головой. — Не я так считаю. Так считает, например, Петр Якир. Проблема в том, что даже если мы выкопаем Сталина из могилы и прямо на Красной площади начнем глумиться над его трупом, Якир всё равно будет уверен, что мы недостаточно осуждаем бывшего Генсека. Ничто из того, что приходит мне в голову не удовлетворит Якира и тех, кто разделяет его мнение. Но должны ли мы оглядываться на них?

Андропов помолчал.

— Налей-ка мне ещё, только немного, — попросил он.

Он подождал, пока я выполню его просьбу — и снова выпил вино, не предлагая мне чокнуться. Это застолье всё ещё напоминало мне поминки, но у меня не было идей, кого мы поминаем таким странным способом. Я не мог исключать, что меня, потому что ступил в какие-то неизведанные земли, где ориентировался очень плохо и не знал, к чему приведет каждый мой шаг.

— Вижу, ты много об этом думал, Виктор… — спросил Андропов.

Я хотел схохмить про пару месяцев и всю жизнь, не раскрывая, что имею в виду, но не стал ничего говорить. Просто смотрел на него и ждал продолжения.

— Другие люди думали об этом ещё больше, смею тебя уверить, — сказал он, так и не дождавшись моей реакции. — Я показал двум проверенным товарищам твои записки. Они интеллигентные люди и были очень аккуратны в выражениях. Но оба сказали, что это явная попытка возвращения сталинизма. А один из них указал, что вслед за Сталиным придется вытаскивать из небытия, как ты выразился, и других деятелей тех времен. Например, Лаврентия Берию. Готов ли ты к этому?

Я хмыкнул, уже не скрываясь.

— Это самый страшный деятель, которого ваш знакомый вспомнил? С Берией проще всего — он как раз остановил массовые репрессии, начатые Ежовым, а потом курировал советский атомный проект, то есть благодаря Берии у СССР есть ядерная бомба. В общем, заслуги есть. Ну а всё остальное можно записать в ошибки. Кажется, его обвинили в работе на какую-то разведку? Вот и оставить всё именно так — под конец жизни бес попутал товарища Берию, на что партия ему и указала… Я больше другого опасаюсь…

Я запнулся, заметив на лице Андропова непонятную мне радость.

— И чего же? — поторопил он.

— Как возвращать из небытия, допустим, Троцкого, — ответил я.

— Ну у него тоже есть ошибки и заслуги? Я правильно понимаю твой подход? — уточнил он.

— Всё есть, как не быть, — согласился я. — Вот только сейчас на Западе троцкизм весьма распространен, и многие движения, которые называют себя коммунистическими, на самом деле ориентируются на труды именно Троцкого. Нам нужно будет очень хорошее идеологические обоснование, если мы начнем его возвращать в нашу историю. А это архисложная задача.

— Ах, вон оно что… да, про троцкистские секты нам известно, — кивнул Андропов. — Но, думаю, Михаил Андреевич со своими сотрудниками смогут с этой задачей справиться.

Я едва заметно поморщился. В таланты Суслова и его подчиненных я не верил абсолютно, но говорить это вслух не собирался.

— Возможно, Юрий Владимирович, мне об этом сложно судить, — деликатно ответил я.

Он снова рассмеялся.

— Виктор, ты не хочешь перейти в Первое главное управление? — вдруг спросил он. — Все твои идеи направлены вовне, а не внутрь нашей страны. Даже те самые иноагенты. Когда мы задумывали создание Пятого управления, то считали, что оно должно сосредоточиться именно на внутренних врагах.

— Нет никаких внутренних врагов, — устало объяснил я. — Есть люди, которые работают на наших противников. А уж сознательно они это делают или по дурости — вопрос даже не десятый.

— Вот как… — он задумался, но потом вскинулся. — Недавно в донесении одного нашего источника я прочитал о его беседе с сотрудником американской разведки. Этот сотрудник признал, что они не в состоянии сами захватить Кремль, но собираются воспитать людей, которые смогут это сделать, и готовы помочь этим людям. Ты это имеешь в виду? [4]

— Да, Юрий Владимирович, — я посмотрел ему прямо в глаза. — Я уверен, что ваш источник прав, американцы и их союзники действуют именно так. И деятельность людей, которых они воспитывают, надо всячески ограничивать. Объявлять иноагентами, сажать за малейшие нарушения законодательства, выбивать у них почву из-под ног. Но нам нужны инструменты, которые позволят справиться со всем этим диссидентским кагалом без потери времени. Мы должны работать быстрее, чем они нам вредят.

— Как с Якиром, за пару месяцев? — Андропов нехорошо прищурился, словно потратив на Якира столь мало времени, я нарушил какую-то священную клятву офицера КГБ.

— Именно, — твердо сказал я. — Два месяца — и переход к другим делам. А Якир пусть сидит.

— А если он снова вернется к своей борьбе после освобождения?

— Пусть возвращается, — я пожал плечами. — К тому времени у нас будут собраны показания и будет накоплена доказательная база ещё по нескольким пунктам обвинения в его отношении. И если он снова возьмется за старое — всё это тут же отправится в суд, и он сядет уже не на год, на который мы с ним договорились лишь ради ускорения процесса осуждения, а лет на пять-семь.

— Конвейер… — прошептал Андропов. — Это же тот самый конвейер, который придумал в тридцать седьмом Ежов… Ты что задумал⁈

Последние слова он почти прокричал, вскочив на ноги и едва не опрокинув стол. Я остался сидеть и спокойно смотрел на него снизу вверх.

— Да ты… — он явно забыл все подходящие слова. — Ты — сталинист! Хуже Ежова! Хуже Берии! Правильно мне сказали, что ты задумал реабилитацию Сталина, чтобы открыто почитать своего кумира! Таким не место в Комитете!.. Сосунок… ты жизни не видел ещё…

— Юрий Владимирович, — громко сказал я.

Он замер и посмотрел на меня глазами, в которых пылала благородная ненависть.

— Что?

— Успокойтесь, — попросил я. — Что ж вы все так любите навешивать ярлыки… наверное, вам так проще. Как в магазине — повесил ярлык и сразу понятно, что это за фрукт. А я не сталинист. И не троцкист, предупреждая ваши дальнейшие догадки.

— А кто ты?

— Что вы имеете в виду? — холодно спросил я.

В конце концов, гость не должен оскорблять хозяев, кем бы он ни был.

— Кем ты себя считаешь? — этот вопрос он задал уже спокойнее.

Даже сел обратно на стул и отправил в рот кусок ветчины.

— Да никем я себя не считаю, — я пожал плечами. — Сотрудник Комитета государственной безопасности, которому поручен определенный участок работы против врагов нашей страны. Стараюсь выполнять эту работу как можно лучше. Если вижу недочеты в нашем законодательстве — не молчу, а сразу докладываю.

— И начал ты это делать с января текущего года… — как-то невнятно напомнил Андропов.

— Количество переходит в качество, — я снова пожал плечами. — У меня это случилось в конце декабря прошлого года. После этого стало проще. Работа в Сумах под руководством полковника… он сейчас генерал… Чепака тоже помогла. Этим летом я столкнулся с настоящими диссидентами и антисоветчиками, ещё были разговоры с Молотовым и Маленковым. Люди меняются, Юрий Владимирович. Но цель у меня не изменилась. Мне хочется, чтобы тот американский разведчик так и продолжал мечтать о том, что воспитанные им советские люди однажды возьмут Кремль. Пусть воспитывает. А мы будем перевоспитывать. А для этого нужен закон об иноагентах и… пусть будет по-вашему — реабилитация Сталина. Без этого нам придется тяжко. Возможно, мы даже не справимся. И всё-таки увидим выкормышей того разведчика в Кремле.

— А с реабилитацией, выходит, справимся? — он поморщился и сдался окончательно. — Ладно, шут с тобой. Пиши свой рапорт и отдавай Филиппу. Буду выносить вопрос на Политбюро. Оба вопроса.

Я видел, что ему очень не хотелось проигрывать, поэтому не стал добивать начальника.

— Спасибо, Юрий Владимирович, — просто сказал я. — Я не подведу.

[1] Андропов был кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС с 1967 года — его избрали почти одновременно с назначением главой КГБ. Полноправным членом Политбюро он стал в 1973-м, где вместе с ним в Политбюро были введены Гречко и Громыко. Чуть раньше из кандидатов исключили проворовавшегося Мжаванадзе (в декабре 1972-го), а на том же Пленуме в апреле 1973-го из ПБ вывели Григория Воронова и Петра Шелеста. Через два года из Политбюро уберут и Шелепина, и в целом формирование контура власти в позднебрежневском СССР завершится.

[2] 9-е управление — это охрана первых лиц государства, к которым, в принципе, относился и Андропов. Но есть тонкость — это управление как раз в 1967-м (за пару месяцев до прихода Андропова) было переведено в Кремль и как бы выведено из оперативного подчинения председателя Комитета. Поэтому эти парни вряд ли из «девятки», но иметь своих людей внутри вверенной организации должен каждый уважающий себя начальник.

[3] Военный, младший лейтенант Ильин в 1969 году стрелял в кортеж, в котором, как он считал, ехал Брежнев. Убил водителя, ранил мотоциклиста сопровождения и двух космонавтов, которые направлялись в Кремль на встречу с главой государства. Его не расстреляли, но следующие 20 лет он провел в отдельной палате психиатрической больницы в Казани. В 1990-м выпущен на свободу, сейчас живет в Петербурге. Во время следствия он, кстати, встречался с Андроповым и заявил тогда, что его целью было устранить Брежнева, чтобы Генсеком стал Суслов.

[4] Этот факт — из доклада Андропова на Пленуме ЦК в апреле 1973 года — том самом, на котором он был избран членом Политбюро.

Глава 20

«Полный круг завершен»

Наверное, мне надо было воспользоваться оказией и изложить Андропову все свои соображения о том, что нужно делать, чтобы сохранить Союз. Например, напомнить, что свою статью «О праве наций на самоопределение» Ленин написал ещё до революции и даже до начала Первой мировой войны, совсем в других условиях, когда большевики были готовы идти на союз с кем угодно, поскольку им это было очень нужно в силу исторических обстоятельств. И указать, что нынешняя форма организации СССР появилась с прицелом на будущее — мол, к этому Союзу будут присоединяться всё новые и новые национальные образования, пока советским и социалистическим не станет весь мир.

Даже в 1972 году было понятно, что эта идея была прекраснодушным мечтанием, реализовать которое на практике было очень сложно, если не невозможно. В принципе, это должен был понять уже Сталин в тридцатые — и, наверное, предпринять какие-то меры. Но то ли уже тогда наследие Ленина было нельзя подвергать ревизии, то ли помешала война, но по этому направлению не было сделано буквально ничего. Вернее, одну вещь власти смогли изобразить — придумать некий «советский народ».

Этот термин употреблялся ещё в двадцатые, но лишь в приложении к самому СССР — мол, если Союз — советский, то и граждане в нем тоже советские. Закрепил эту максиму вездесущий Хрущев, а окончательно утвердил уже Брежнев. В целом они были недалеки от истины — такой народ действительно сформировался, и любой условный узбек или не менее условный чукча имели никак не меньше прав, чем русские, украинцы или какие-нибудь латыши. Но это в теории. На практике бытовой национализм имелся, хотя, конечно, не в том объеме, в котором он выплеснулся наружу в конце восьмидесятых — всё же до этого особо выдающихся особей, считавших свои нации выше других, оперативно брали на карандаш и всячески критиковали, вплоть до высшей меры наказания. То есть борьба велась, но словно бы не всерьез. Например, украинизацию, коренизацию и прочие –зации рассматривали как отдельные явления, к национализму не имеющие никакого отношения, а по шапке били тех, кто кричал, допустим, «Армения превыше всего» — многие ещё помнили похожий лощунг, с которым миллионы немцев устремились завоевывать жизненное пространство на востоке.

Но, разумеется, всё было не так просто. Та же украинизация дала плоды через два-три поколения; прибалты вообще всегда считали себя особенными, а во внутренние дела республик Закавказья и Средней Азии власть в Москве совалась с большой осторожностью и только после предоставления неопровержимых доказательств. Я видел, что Москва и на Украину смотрела сквозь пальцы — но это можно объяснить тем, что Брежнев и его ближний круг считался днепропетровским, то есть как бы украинским кланом. Правда, сами украинцы были, кажется, совсем другого мнения — они охотно пользовались даваемыми им привилегиями, но обязанности выполнять не торопились.

Ломать эту систему надо было сразу после войны, когда у Сталина открылось невероятное окно возможностей — этих переселить туда, этих — сюда, тех и тех — перемешать, да так, чтобы браки между представителями разных народов стали обычным явлением. Но этот проект даже с моей колокольни выглядел неподъемно дорогим — и, видимо, в разрушенной стране для него просто не нашлось средств. Ну или Сталин уже был старенький, на подобные мелочи внимание обращать перестал, а советники вовремя не подсказали. В принципе, Маленков о чем-то похожем мне говорил — переселить в Киев пару миллионов советских граждан и вся недолга. Он, конечно, не сказал, где этих «советских граждан» взять, но я и так догадывался, поскольку сейчас самыми советскими неожиданно для себя оказались русские. И, наверное, в какой-то степени — белорусы.

Я недавно наткнулся на статистику национальностей СССР — это была выдержка из результатов всесоюзной переписи 1970 года. Из неё следовало, что если получится сделать из русских, украинцев и белорусов единый славянский этнос, то у остальных республик Союза не будет даже тени шанса что-либо противопоставить этому славянскому нашествию — он представлял бы почти три четверти общего населения страны. Ну а дальше вопрос политической воли — например, превратить Прибалтику и Закавказье из республик в области, разрешить свободный переезд в обе стороны, перестать поддерживать их языки и культуры… И уже лет через двадцать на этих территориях будет сплошная Россия — вырастет поколение, которое просто не будет знать, что вместо «привет» нужно говорить «свейки» или «гамарджоба».

Характерный пример — евреи, которые уже не знают никакого идиша или иврита и вынуждены учить новый язык после эмиграции, чтобы хоть как-то общаться с согражданами на своей исторической родине. Конечно, они не забыли своих корней, держатся своих и помогают им, но каждое новое поколение всё дальше и дальше уходит от культуры бывших польских местечек и имперской черты оседлости.

В какой-нибудь Средней Азии — а это целых пять республик — сейчас живет около восьми процентов всей численности людей в стране. Пара волн переселения, поощрение отъезда молодежи на новые места, например, на освоение Сибири и Дальнего Востока, где плотность населения вызывает только слезы — и о проблеме баев и родовых обычаев, оставшихся в наследство от старых ханств, можно забыть, как о страшном сне. А на их место приедут русские, белорусы, те же прибалты, которые будут добывать полезные ископаемые и развивать местную промышленность настоящим образом.

Я понимал, что просто так это предложение никто не примет и даже рассматривать всерьез не будет — ленинские строки о праве наций на самоопределение не только выжжены в сердце каждого большевика, но и проникли этим большевикам в мозги, заменив там их собственные мысли. Более того, после войны это право впечатано огненными буквами в документы ООН, что лишь добавляет ему веса. Против таких аргументов мнение какого-то скороспелого майора из КГБ ничего не значит, и даже если на меня прольется всё красноречие мира, я не смогу убедить Политбюро, что им нужно формировать советский народ по-настоящему, а не ограничиваться пустой риторикой, которую даже коммунисты пропускают мимо ушей.

Ну а если мои идеи дойдут до слуха Андропова, то майором мне быть недолго — хорошо, если просто выпнут из Комитета, с такими идеями в Союзе очень сложно найти себе достойное место. Тут же сейчас все интернационалисты, а отдельные проявления национализма не рассматриваются как цельное явление. И «Хронику текущих событий», похоже, читают только некоторые сотрудники Пятого управления КГБ, да и то не слишком прилежно.

В общем, я радовался тому, что хоть какие-то мои идеи дойдут до Политбюро ЦК. Но одновременно — был расстроен тем, что опять придется что-то доказывать тому же Суслову, который увидит фамилию Сталина и закусит удила почище Петра Якира. И что с этим делать, я не знал.

* * *

Следующая неделя началась тихо и спокойно. Новых атак террористов не случилось, наша сборная спокойно победила на олимпиаде в общем и в золотом медальном зачете в частности, а баскетболисты, как я рассказывал Максу, обыграли в финале своего турнира американцев. Макс вернулся домой уже в понедельник, вместе со своими подопечными, но встретились мы только в среду — после работы он вызвонил меня и пообещал доставить домой на своем «москвиче». Пришлось в темпе сворачивать все дела, сдавать бумаги в секретный отдел и чуть ли не бегом добираться до московского управления.

В машине Макс говорил о поездке — без подробностей, только байки; у нас с ним были одни учителя, и он хорошо помнил, где и что можно делать. И лишь припарковав машину у моего дома, он жестом пригласил меня прогуляться не к подъезду, а подальше, в сторону недалекой стройки, которая сейчас высилась над другими домами нашего района, как темная громадина рыцарского замка.

— Спасибо за валюту и за совет, — сказал Макс, когда мы оставили дом позади. — Я там действительно прилично выиграл. Букмекеры были твердо уверены, что американцы победят, и коэффициент большой закатили. Три тысячи марок. Половина — твоя.

Он протянул мне тонкую пачку банкнот. Я взял её и раскрыл веером — да, марки, в серьезном количестве, примерно такая сумма привела Тошу Якобсона в СИЗО.

— Не стал пока менять, — чуть виновато сказал Макс. — Там меньше, я кое-что из твоей доли потратил. Но, думаю, ты будешь доволен. А своё я почти полностью спустил, Ольге подарков накупил, ну и для свадьбы кое-то. Думал, будут спрашивать, придираться, хотел уже по ребятам распихать, но как-то легко прошло, никто даже не смотрел, что мы там тащим.

Я хотел было сказать, что, скорее всего, смотрели и даже записывали на всякий случай, но не стал. Если Макс поведет себя в будущем правильно, эти записи так и останутся всего лишь записями, как было в своё время с добром, притащенным из той же Германии советскими маршалами и генералами. Ну а если оступится — ему припомнят в том числе и эту игру на ставках. Жукову же припомнили всё, вплоть до отрезов шёлка и сатина.

— Спасибо, Макс, — искренне сказал я. — Как у вас всё прошло, когда палестинцы напали?

— Да никак, — он отмахнулся безразлично. — Прошла команда — сидеть по номерам, так что мы только гул вертолетов слышали, летали туда-сюда. Потом пришлось поволноваться — не отпускали десятого в город, соображения безопасности и всё такое. Но всё же решили, что уже можно. Так что я своих подхватил и потащил их по злачным местам, на Мариенплатц и потом дальше по Кауфингерштрассе. Заодно и свои дела решил.

Он хмыкнул. Ну да, «злачные места» в данном случае — не мюнхенский район красных фонарей или как он там у них называется. Мне названия улиц, которые Макс произнес с безупречным берлинским акцентом, ничего не говорили, но это явно были сосредоточения различных универмагов и магазинов, где было всё, что могло потребоваться советскому туристу.

— Повезло, — кивнул я.

Наших вполне могли запереть до самого отлета — просто так, не со злости, а на всякий случай, без особой цели и без какого-либо повода. Но, видимо, взбунтовались спортсмены, а держать в заточении того же Алексеева очень опасно — он всех сотрудников КГБ, которые сопровождали сборную, в бараний рог согнет и лишь потом подумает, что это перебор. К тому же там была толпа чемпионов и медалистов, а жалобы от таких заслуженных людей никому не нужны, в том числе и нашей Конторе.

— Ну что, пойдем за твоим подарком? — Максу явно хотелось побыстрее уехать к своей Ольге.

Я согласился. Мы подошли к «москвичу», он открыл багажник и достал оттуда очень узнаваемую, хоть и безликую упаковку. Гитара.

— Специально попросил, чтобы завернули понадежнее, но в самолете в руках держал, благо, свободные места были, — объяснил Макс. — Так что всё в порядке. Здесь откроешь или к тебе поднимемся?

Этот вопрос он задал, очевидно, рассчитывая на вполне конкретный ответ, и я не подвел.

— Здесь, чего зря ходить туда-сюда, — сказал я и начал распутывать узлы, которые навязали западногерманские капиталисты.

А когда распутал, не знал — плакать мне или смеяться. Это действительно оказалась гитара — только не обычная, а басовая. Правда, она в целом не была обычной — корпус, как у скрипки, и очень небольшой по сравнению с длинным грифом. Но надпись Hofner и знакомый перламутровый пикгард примирили меня с действительностью и этим странным подарком.

— Сто пятьдесят марок отдал, — похвалился Макс и заглянул мне в лицо.

Я изобразил радостную улыбку и чуть тронул самую верхнюю струну, которая отозвалась гулким звуком.

— Знаешь, что это за гитара?

— Продавец говорил что-то про крутую модель, поэтому и взял, — чуть виновато сказал Макс. — Там ещё были какие-то «фендеры» и «гибсоны», но они много дороже, я не рискнул брать. А эту он прям сильно хвалил.

— Ещё бы, — кивнул я. — На такой гитаре играет Пол Маккартни, так что действительно крутая модель. Спасибо тебе. А наушники удалось купить? [1]

* * *

На басу я играть не умел, поэтому просто повторял аккорды с учетом отсутствия двух нижних струн. В наушниках звук был отличный, я разбирал каждую ноту и был почти счастлив. Наверное, если бы Макс сообразил привезти те самые «фендер» или «гибсон», мой уровень счастья скакнул бы в небесную высь, но и так было хорошо. К тому же у меня дома теперь можно было организовать небольшой оркестрик, которому не хватало лишь ударной установки.

Марки я спрятал на чердаке, рядом с двумя папками — в одной находились материалы, которые привез из Сум я, а другую мне отдал генерал Чепак. Обе тянули на солидные сроки для упомянутых в них людей, но я пока так и не решил, стоит ли пускать эти дела в ход. Это в будущем можно было слить отдельные материалы в газеты, и моим коллегам пришлось бы волей-неволей раскручивать всю цепочку после получения живительных пинков от начальства. Здесь же никакая «Правда» и даже лепельский «Ленинский флаг» не опубликуют ни один листок, даже если мне удастся всучить их главным редакторам. Поэтому у этих материалов был один путь — через меня к Бобкову, а через него — к Андропову. Ну а тот был волен оставить всё, как есть, или двинуться выше — в ЦК.

Я не знал, подал ли председатель КГБ мою записку в Политбюро. Я отнес её ещё в понедельник, перепечатав свой рукописный вариант и поставив размашистую подпись, которую натренировал ещё в Сумах. Пока что ничего не изменилось. В газетах и по телевидению публиковали и показывали обычную здешнюю шнягу, на улицах никто не собирал демонстрации, а в Комитете шла плановая работа по разоблачению всего и вся, что могло навредить делу социализма.

Поэтому я полюбил тот не слишком длинный промежуток времени, когда вечерами, после завершения трудового дня, поездки к Татьяне и нехитрого ужина, я мог включить свой усилитель, надеть наушники и помучить «торнаду» и новоприобретенный «хофнер». Это занятие примиряло меня с ожиданием неизбежных перемен, которые должны были последовать после того, как члены Политбюро рассмотрят мои идеи и вынесут свой вердикт. В принципе, я был готов ко всему. Если они сочтут мои доводы вескими — я собирался ещё побороться. Ну а если нет…

* * *

В субботу у меня закончился внутренний завод. Это было неожиданно даже для меня самого, но я понял, что если продолжу думать о том, пройдет моё предложение через Политбюро или нет, то в какой-то момент перегорю окончательно. Как там было в известной молитве? Дай мне разум принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и мудрость отличить одно от другого.

Оказалось, что если разложить проблемы по полочкам, то всё оказывается достаточно просто. Соседнюю с Петром Якиром камеру в «Лефортово» занял Виктор Красин — его арестовали в Калинине и за неделю смогли перевезти в Москву. Я с ним пока не общался, но следователь Трофимов провел предварительный опрос, и по его впечатлениям Красин был готов на всё, лишь бы снова оказаться подальше от КГБ. Обвинительное заключение в его отношении вчерне было готово, нам осталось немного его отшлифовать и отправить по назначению. Я посоветовал Трофимову рассказать Красину о сделке с Якиром и пригрозить, что если тот будет упираться, то его будут судить не по травоядной семидесятой статье, а по более взрослым обвинениям. Я когда-то просматривал книгу этого диссидента, и воспоминания у меня остались как раз о его страхе перед возможным расстрелом. Бог знает, почему он этого боялся до внутренней дрожи — кажется, из всех диссидентов ни одного так и не приговорили к высшей мере. Сейчас это было не принято.

Повлиять на решения политических вопросов я точно не мог, но мог спокойно встречаться с Татьяной, которая уже на стенки лезла от скуки — и спасалась только моими визитами, а также встречами с родителями и подружками из театра. Правда, я так понял, что после разрыва с Высоцким этих подружек оказалось много меньше, чем она думала, но, кажется, у неё появилась и парочка новых — из тех, с кем она почти не общалась. В принципе, на мой взгляд, это было даже логично — многие актрисы Таганки, наверное, осуждали её связь с бардом и теперь пытались морально поддержать.

Ещё я мог играть на гитаре, а также гулять. И в субботу, возвращаясь из института, где снова виделся с Татьяной, я решил вылезти на «Аэропорте» и пройти пешком вдоль Ленинградского проспекта — столько, сколько захочется. Предварительно я думал нырнуть обратно под землю на «Войковской» или же сесть на любой попутный транспорт, который идет в нужном мне направлении.

— Виктор! Виктор!Это ты?

Я остановился и оглянулся. Ко мне спешил Юрий — генеральский сын и бывший гитарист группы «Сокол». Я как раз проходил мимо одноименной станции метро, так что эта встреча была хоть и случайной, но вполне закономерной.

— Привет, — я улыбнулся. — Как дела?

— Да как сажа бела, — он хохотнул. — Вернее, нормально, но скучновато. А сам как?

— Да тоже понемногу, — я махнул рукой, словно отгоняя невидимую букашку. — Что делаешь?

Честно говоря, разговор я поддерживал больше по привычке. Юрий вряд ли когда будет моим осведомителем, привлекать его к агентурной деятельности — верный способ испортить отношения с военным министерством и его начальником. С музыкальной точки зрения он меня тоже уже не интересовал — всё, что можно, я вытащил у него в нашу первую встречу. Но у меня давным-давно сформировался полезный для нашей работы рефлекс — собеседник должен первым захотеть закончить беседу, а моё согласие лишь добавит мне очков в его глазах на будущее, которое, разумеется, было неопределенным. И менять свои привычки я не собирался — в этом времени некоторые из них оказывались даже полезными. Ну а то, что этих привычек не было у «моего» Орехова, ничего не значило. Я уже вполне легализовался в 1972 году.

— Да думал к приятелю забежать… — он словно оправдывался. — Но увидел тебя и вспомнил, что ты к Харитону интерес проявлял.

И посмотрел на меня так многозначительно, что будь дело в далеком будущем, я бы уже ударил Юрия по лицу.

— В смысле? — уточнил я.

Мало ли что.

— Да они сейчас тут, — Юрий снова замолчал.

Я так же молча посмотрел на него, ожидая продолжения, и он сдался.

— Да у нас, в подвале, репетируют! — радостно объяснил он. — Хочешь посмотреть?

Я подумал, что это судьба. И немедленно согласился.

* * *

Этим четверым ребятам было слегка за двадцать, и они были очевидными фанатами битлов. На Харитона — Сергея Харитонова — мне указал Юрий, он же представил остальных музыкантов, правда лишь по именам — гитарист Андрей, барабанщик Виктор и басист Юрий, которого, видимо, и собирался позвать мой собеседник, когда я звонил на «Союзмультфильм». На нас они не обратили никакого внимания, потому что спорили о какой-то строке в песне, которую играли до нашего прихода. Суть спора осталась для меня загадкой, да и закончился он как-то быстро — хотя я опасался, что у них может дойти до драки.

«Солдатики» немного оживили актовый зал бомбоубежища — в основном, с помощью собственной аппаратуры, которая у них была на высоком уровне. Стандартный для советских групп ламповый усилитель «Регент» с парой стандартных колонок, а также какие-то коробки с гордой надписью BEAG — колонки у них выглядели мощно, имели по девять динамиков и даже на вид были неподъемными. К одной из этих коробок был подключен бас, а к другой — микрофоны в количестве трех штук. Я не знал, что это за «биги», а у своего сопровождающего спрашивать не стал — не столь это и важная информация. [2]

Но Юрий, видимо, очень хотел похвалить своих знакомых, поэтому занялся моим просвещением.

— Парням дико повезло — они года три назад выкупили этот комплект у венгров, которые у них в энергетическом учились, — громким шепотом сказал он. — За копейки почти, но зато сразу вперед любой московской группы вырвались. Даже у нас такой аппаратуры не было.

Последнюю фразу он сказал с легкой завистью.

— А они выступают? — спросил я.

— Ну да, иногда дают концерты, — подтвердил он. — Но больше у мультиков сидят, песни пишут. Они сейчас альбом записывают, вот и решили немного порепетировать, на студии тоже можно, но могут и вопросы задать.

Мне вспомнились откровения Макаревича, который рассказывал, как они ночами записывали свои песни в какой-то государственной звукозаписи, куда сумел устроиться Кутиков, и согласился с Юрием — если руководство студии узнает, чем занимается их карманный коллектив, то может и поругать, и выгнать. А так — быстро записали отрепетированные песни на хорошем аппарате и всё, ничего не было. Правда, я не помнил, чтобы в это время кто-то из подпольных рок-музыкантов мыслил альбомами, но, видимо, всё когда-то происходит в первый раз. И почему первопроходцами не могут оказаться эти «Оловянные солдатики»?

Музыканты тем временем разобрались с различными трактовками чего-то, недоступного моему пониманию, разбрелись по местам, очкарик Харитон досчитал до четырех — и они заиграли вполне приличный рок-н-ролл.

— Осталось немного печали, осталось не помнить об этом…

Пели все трое гитаристов, и получалось у них на удивление хорошо — они даже играли голосами, помогая ограниченному набору инструментов звучать чуть насыщеннее. Текст, конечно, был странный — в нем была ужасная рифма этом-это, но только в одном куплете; в других куплетах рифмы вообще отсутствовали. Я вспомнил, как Юрий упомянул энергетический институт, и решил, что эти музыканты — сугубые технари, слабо знакомые с правилами сочинения стихов. Впрочем, сама песня мне даже понравилась.

Видимо, на этот раз у «Солдатиков» всё вышло примерно так, как они задумывали. Они отставили инструменты, уселись в кружок на стулья и принялись негромко о чем-то переговариваться. В этот момент Юрий потянул меня за рукав в их направлении.

— Харитон, это Виктор, я тебе рассказывал, помнишь? Который про «осадок зла» пел? — спросил он и добавил зачем-то: — Приятель Савы из Киева.

Харитонов заинтересованно повернулся в мою сторону.

— Привет, Витёк, — кивнул он. — Ту песню сам сочинил? Юрка говорил, что ты неплохо играешь.

Я мысленно вздохнул.

— Конечно, сам, — улыбнулся я. — Кто же мне своё отдаст?

— Это точно, — вмешался второй гитарист — Андрей. — Хорошие песни просто так никто никому не отдает. А нам её не отдашь? Мы заплатим.

Предложение прозвучало неожиданно, но, в принципе, ответ у меня уже был.

— Не надо, — сказал я. — Не надо всё мерить на деньги.

Цитату они, кажется, не узнали, но переглянулись между собой с легкими улыбками.

— А на что надо? — спросил Андрей.

— Должен быть какой-то интерес, — равнодушно ответил я. — Любой. Иногда — денежный, как у моего приятеля Савы. Иногда — просто душа чего-то хочет. Вот я вас послушал — и не могу понять, что вы с этими купленными песнями будете делать? Ну ладно про поцелуи с песком, её, наверное, действительно можно в какой-нибудь мультфильм засунуть. А куда вы собрались девать песню с названием «В моей душе осадок зла»?

— Мы сейчас альбом записываем, в него её включим, — вмешался Харитон.

— Что за альбом? — поинтересовался я. — Песня, что вы играли, для него была?

— Да, — подтвердил он. — Думаем с неё начинать, она забойная.

— Да, обе про тоску-печаль, — улыбнулся я. — А бюджет у вас большой?

— Бюджет? — недоуменно спросил мой тезка-барабанщик.

— Денег у вас сколько на запись? — уточнил я.

— А, это… — отмахнулся Андрей. — У нас недавно несколько концертов были, деньги есть. Закончатся — ещё сыграем, предложений полно. Или тоже через студию проведем, там все так делают, эти сметы никто не смотрит, а знакомые директора есть.

— Заманчиво… — протянул я. — В общем, я вам эту песню бесплатно отдам. Но при одном условии.

— Это при каком же? — недоверчиво спросил Харитон.

— Позволите с вами сыграть? — невинным голосом спросил я и кивнул на черную «музиму», которая сейчас сиротливо стояла у стены. — Гитара есть, куда воткнуть, думаю, найдете. А я вам ещё одну песенку покажу, но она больше концертная, хотя, может, и в альбом свой запихнете, если понравится.

Я заметил, как Андрей чуть поморщился, словно ему моя идея была не по душе — хотя я отдавал им одну хорошую песню совсем бесплатно и мог подарить ещё одну. Но он в итоге кивнул.

— Харитон, ты как? — спросил он у приятеля. — Пойдем человеку навстречу?

Тот пожал плечами.

— Почему бы и не пойти, — сказал он. — Тащи эту гитару… Юр, ты не против?

Тот был не против, так что вскоре я стоял чуть в стороне от основного состава «Оловянных солдатиков» и подстраивал выделенный мне инструмент. Закончив с этим, я повернулся в сторону музыкантов.

— Аккордов там не много, ритм стандартный, вряд ли у вас с ним будут какие-то сложности. Я начну, а вы подключайтесь.

Я сыграл нужную последовательность пару раз и запел:

— Я обманывать себя не стану,

Залегла забота в сердце мглистом.

Отчего прослыл я шарлатаном?

Отчего прослыл я скандалистом?

Судя по виду «солдатиков» и Юрия, группе «Альфа» предстоит как-то обойтись без своего главного хита. Пару куплетов они стояли без движения, а первым сообразил барабанщик — он просто начал держать заданный мною ритм, стараясь не перекрывать мою «музиму». Постепенно включились и остальные — «Гуляка» действительно был простой песней, без особых изысков, особенно если не увлекаться и не переходить в другую тональность.

Правда, я ещё немного изменил исходный стих Есенина. Вместо «не расстреливал несчастных по темницам» Сарычев пел «не стрелял» — так лучше ложилось в размер. Я же заменил не слишком уместное после откровений Хрущева «стрелял» на «пытал», сделав своеобразную отсылку к царским застенкам и царским же палачам. Если ребята соберутся литовать эту песню, им будет попроще пройти через придирки цензоров, хотя я сомневался, что кто-то в этом времени будет придираться к творчеству Есенина. Сталинский полузапрет поэта давно закончился, его стихи, кажется, уже включили в школьную программу, пусть эти стихи были и не из «хулиганского» цикла.

— Давай ещё разок, — хрипло попросил меня Харитон, когда прозвучал последний аккорд.

Я не стал ломаться. Мы сыграли ещё разок, потом ещё. В принципе, эти музыканты были на голову выше самодеятельного коллектива, собранного Савой, поэтому им хватило — уже на третий раз у нас получилась вполне насыщенная музыка, а мне начали подпевать. Ну а на пятый раз мы выдали, кажется, тот потолок, на который были способны я и «Оловянные солдатики».

Мне приходилось следить, чтобы не сбиться — несмотря на регулярные упражнения, я хорошо чувствовал разницу, когда играл для себя и когда играл в группе. Поэтому лишь после завершения наших упражнений я заметил, что Юрий достал тот самый магнитофон «Яуза» и, похоже, включил его на запись. Но это меня совершенно не взволновало — запись так запись, не первый раз.

— Ну как? — спросил я, снимая ремень гитары.

— Неплохо, очень неплохо, — каким-то странным голосом ответил Андрей. — Правда, видно, что в группе ты почти не играл, уж извини.

— Это я и сам знаю, — улыбнулся я. — Я про песню спрашивал.

— А песня как раз — отлично, — он даже продемонстрировал мне два больших пальца. — Это же Есенин, я не ошибся? Кажется, я читал этот стих, надо будет поискать… у родителей должны быть его книги.

— Его, точно, — вмешался молчаливый бас-гитарист. — Я недавно натыкался. Правда, там слова чуть другие, но вряд ли кто заметит.

— Есенин это, конечно, — я снова улыбнулся. — Ну так что, возьмете?

— Бесплатно? — Харитон глянул на меня с легким прищуром.

— Бесплатно, — кивнул я и помахал «музимой»: — Вы мне уже заплатили.

— Берём! — подвел итог Андрей. — Только…

— Что? — спросил я.

— Только это… эта песня, да и та тоже… они на голову выше наших, — как-то обреченно признался Андрей. — Честно говоря, фиг знает, что с этим делать. Разница слишком заметна.

Я подумал, что это немного нечестно с моей стороны — всё же я выбирал из музыки будущего то, что было проверено временем и выдержало проверку, а эти ребята творили здесь и сейчас, методом проб и ошибок. Возможно, они не были гениями, хотя я всё же был уверен, что при грамотном менеджементе «Солдатики» вполне могут стать звездами советской эстрады. Но я их менеджером быть не мог, на примете у меня никого не было, да и вообще мне было важно их не спугнуть, чтобы они не разошлись, посыпая головы пеплом.

— То, что вы играли, мне понравилось, — сказал я. — Другие ваши песни не слышал, судить не возьмусь. Думаю, и там не всё так плохо, как ты говоришь. Ну а альбом… всё на ваше усмотрение. Хотите — запишите для него эти песни, хотите — просто на концертах исполняйте. Может, со временем всё и образуется. Ладно, парни, мне пора. Был рад знакомству.

* * *

До дома я добирался пешком и не торопясь — получилось около двух часов, но эта прогулка хорошо прочистила мне мозги. Я понял, что и в работе, и в музыке действую примерно одинаково — забрасываю на неподготовленную почву идеи из будущего и ожидаю, что они принесут обильные плоды. А так не бывает, любая идея хороша в свое время и при соблюдении кучи условий, которых сейчас могло и не быть.

С музыкой было чуть попроще, но пока что среди профессионалов мои действия почти не оставляли следов — Дутковский так изуродовал «Сказку», что её вряд ли признал бы и Валерий Гаина. А всё остальное вообще пока до нашей эстрады и тем более телевизионного экрана или фирмы «Мелодия» не добралось. То, что я делал, было похоже на бросание камней в воду — бросил один, другой, не слишком часто, даже редко, и круги на воде пока не пересеклись и не превратились во всё сметающее цунами.

А вот мои идеи про иноагентов и — я позволил себе быть честным с самим собой — про реабилитацию Сталина были по-настоящему революционными. Кроме того, я забросил их в такие заоблачные дали, откуда в случае успеха моих инициатив мог случиться настоящий камнепад на головы ни в чем не повинных граждан Советского Союза. Стоит ли такой результат какой-то борьбы с какими-то диссидентами, которые по большей части вызывают лишь жалость и брезгливость?

Я не знал ответа на этот вопрос. История пока что, кажется, катилась по тем рельсам, по которым она шла бы и без моего вмешательства, но чем дольше я буду трепыхаться, тем с большей вероятностью что-то изменится. И не факт, что изменится в лучшую сторону. Но это можно было проверить только эмпирически.

Уже перед самым подъездом я устало сел на лавочку, чтобы дать отдых ногам, закурил сигарету — и увидел Нину, которая только что свернула с Фестивальной и шла прямо ко мне. Она тоже заметила меня, чуть сбилась с шага, но собралась — и я мысленно похвалил девушку.

— Ах, здравствуй, Нина… наконец! Давно пора… — театральным голосом сказал я, когда она подошла поближе.

К моему удивлению, Нина вовсе не смутилась, а счастливо засмеялась.

— Ты меня не собьешь, я помню — это Лермонтов. Здравствуй, Виктор. А я у Лидии Николаевны…

— Я знаю, — улыбнулся я. — Уж извини, я люблю всё знать. И я рад, что вы с ней смогли договориться. Как там мама без тебя? Не скучает?

— Нет, что ты, — отмахнулась она. — Она тоже рада, уж не знаю почему. Правда, дороговато, всю стипендию приходится отдавать, но я хорошо заработала в стройотряде, а сейчас смогла в деканате на полставки устроиться.

— Ты молодец, — искренне сказал я. — Не тяжело?

— Работать всегда тяжело, — вздохнула Нина. — И на театры времени не хватает… правда, и контрамарок никто не предлагает.

— С контрамарками сейчас дефицит, — я развел руками. — Наверное, смогу добыть снова в Таганку, а в другие… в другие — уже думать надо.

— Не надо, зачем! Я сама подумаю, так интереснее. Всё, я побежала, Лидия Николаевна просила молока купить, у нас закончилось, а она хотела блинчики испечь.

— Беги, конечно… — я помахал ей рукой.

И с легкой грустью посмотрел ей вслед. Её заботили какие-то простые вещи. Блинчики, деканат, стройотряд. Наверное, такие же простые вещи будут вскоре заботить и Татьяну. И мне придется делать вид, что меня заботят именно они, хотя моя голова будет разрываться от беспокойства за судьбы человечества… Или от тех песен, которые я захочу показать своим новым знакомым. Кажется, они были достойными проводниками музыки будущего в это настоящее.

[1] Маккартни рассказывал, что купил свой Hofner Violin Bass за 30 фунтов, причем вместе с переделкой. У него дело было в начале 1960-х, а я привел цены примерно на начало 1970-х — немецкая марка стоила около 3 долларов, а доллар — 1,5 фунта. Отсюда и 150 марок за Hofner.

[2] BEAG — это усилительная аппаратура профессионального качества производства Венгрии. В то время считалась очень крутой, да и сейчас, кажется, у олдфагов пользуется спросом.

[3] В 1972 году «Оловянные солдатики» записали самый первый в СССР магнитоальбом под названием «Рассуждения».

Продолжение следует