Инженер Петра Великого 13 [Виктор Гросов] (fb2) читать онлайн

Инженер Петра Великого — 13

Глава 1

Стряхнув с себя оцепенение траурных недель, Зеркальная галерея Версаля вернулась к жизни. Бесконечная анфилада зеркал дробила и множила пламя сотен свечей, выстраивая иллюзию сияющей бездны. Натертый воском паркет превратился в темную гладь бездонного озера, по которой, не боясь замочить ног, скользили министры и генералы. Воздух сгустился, пропитавшись ароматом власти: дорогим табаком, вином и тонкими духами. Здесь пахло скорым триумфом.

В центре мизансцены, за столом, погребенным под ворохом стратегических карт, восседал Людовик Великий Дофин. Сбросив роль бледной тени покойного отца, он расправил плечи; на обычно апатичном лице заиграла хозяйская полуулыбка. Густое бургундское лилось в его кубок с тягучим, приятным звуком, аккомпанируя докладу. Рядом застыла Мария Эмилия де Шуэн. Улыбок она не расточала. Наблюдая за игрой света в бокале, фаворитка транслировала расчетливый интеллект.

Возле карты, излучая уверенность хищника, царил герцог де Ноай. Его доклад звучал музыкой для ушей собравшихся.

— Наши люди подтверждают расчеты, Монсеньор. Русско-французский контингент вошел в долину Луары и соединился с мятежниками. — Герцог сделал паузу, наслаждаясь моментом. — Мышеловка захлопнулась. Они находятся именно там, где мы отвели ему место: в низине, зажатый между рекой и лесом. В идеальном мешке.

Министр Шамильяр, не отрываясь от бухгалтерской книги, удовлетворенно хмыкнул.

— Более того, — голос герцога налился плохо скрываемым злорадством. — Источники единодушны: в стане врага царит полная расслабленность. Наш человек, держащий трактир в соседней деревне, доносит: «растворилась в винных бочках». Охранение чисто символическое, идет празднование победы. Лагерь представляет собой одну большую, пьяную мишень.

Дофин кивнул, пригубив вино. Партитура разыгрывалась безупречно.

— А что русские? — Голос Марии Эмилии разрезал общий елей. Она даже не подняла глаз от бокала. — Неужели их хваленый Смирнов, потерял нюх?

— Похоже, его ослепила либо усталость, либо спесь, мадам, — усмехнулся де Ноай. — сообщают о растущем напряжении. Трения начались еще до подхода русских, а теперь царь, по слухам, ведет себя вызывающе, учит французских генералов воевать. Популярности ему это не добавляет. Местные уже косятся на «освободителей». При нашей атаке защищать северных варваров никто не станет.

Картина складывалась идеальная. Враг заперт, пьян, деморализован, а главное — лишен внутреннего единства.

— Превосходно, герцог. — Дофин откинулся на спинку кресла, чувствуя, как вино разливается теплом по жилам. — Просто превосходно.

— Варвары и предатели сами сервировали себя на блюде, — холодно резюмировала Мария Эмилия. — Осталось правильно нарезать и подать к столу.

В зале царила абсолютная уверенность в победе. Архитекторы победы выстроили здание своего успеха на незыблемом фундаменте расчетов. В их мыслях трофеи уже были поделены: русские технологии, конфискованные земли и, разумеется, лавры спасителей нации.

Стоило улечься эху от доклада де Ноая, как на авансцену вышел Шамильяр. В собрании блестящих мундиров и кирас его скромная фигура в траурно-черном камзоле смотрелась чужеродным элементом. Однако оружие, которое сжимали его пальцы, по убойной силе превосходило любую шпагу. Это была казна Франции.

— Монсеньор, господа. — Тихий, скрипучий голос финансиста сработал лучше барабанной дроби: зал замер. — Шторм, грозивший потопить нас, отменяется.

Легким движением он раскатал по столу длинный свиток — банковскую депешу из Кале.

— Недавно в гавань вошел фрегат «Непобедимый». На его борту — первая часть уговоренного золота от наших… лондонских партнеров. Пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Золотом.

По галерее прокатился вздох глубокого, физического облегчения. Пятьдесят тысяч фунтов. В переводе на язык войны это означало жизнь. Это гарантировало, что солдаты получат жалование и не поднимут бунт, а кавалерия не останется без фуража.

— Груз уже в цитадели Кале, под охраной королевских драгун, — продолжил Шамильяр, и на его кислом лице проступило подобие улыбки. — Банкротство нам больше не грозит. Мы можем воевать столько, сколько потребуется для полной победы.

Дофин наконец окончательно расслабился, откинувшись в кресле. Пальцы, выбивавшие нервную дробь по подлокотнику, замерли.

— Блестяще, Шамильяр! — Его ладонь с хлопком опустилась на столешницу. — Просто блестяще! Вина министру! Пусть хоть сегодня забудет о своих гроссбухах!

Мария Эмилия медленно подняла бокал, и в ее голосе зазвенела ледяная, ядовитая ирония:

— Тост, господа. За наших дорогих лондонских ростовщиков! Пусть они и дальше в своей слепой жадности оплачивают наши победы. Никогда еще величие Франции не обходилось нам так дешево!

Смех, прокатившийся по залу, был облегченным. Англичане, уверенные, что покупают Францию с потрохами, на деле оплачивали реанимацию своего злейшего врага.

Череду триумфов продолжил внезапный визит: в зал, скользя бесшумной тенью, проник секретарь папского нунция. Согнувшись в глубоком поклоне, он вручил Дофину тяжелый пергамент, перехваченный пурпурной лентой.

— Из Рима, Ваше Высочество. Лично в руки.

Пальцы Дофина, ломая алую печать с ключами святого Петра, заметно подрагивали. Чтение заняло минуту. Лицо принца оставалось маской, и только в самом конце уголки губ дрогнули, поползли вверх, превращаясь в гримасу торжества.

— Он сделал это! — Дофин вскочил так резко, что стул с грохотом опрокинулся. — Святой Отец нас услышал!

Булла перекочевала в руки Шамильяра. Водрузив на нос очки, министр начал читать. Тяжеловесная, витиеватая латынь заполнила галерею. Папа Климент XI, отмечая «твердость веры» законного наследника, объявлял лидеров мятежа — Филиппа Орлеанского, «самозванца» Жана де Торси и их «северных покровителей-схизматиков» — еретиками. Текст не оставлял лазеек: отлучение от Церкви, анафема, полное освобождение вассалов и солдат от присяги.

Это была уже идеологическая победа. Теперь любой союзник мятежников становился врагом Бога.

— Руки развязаны, — прошептала Мария Эмилия. — Теперь их можно вешать как еретиков. Совершенно иной расклад.

Финальным аккордом этого дня стало прибытие запыленного гонца из Реймса. Вместо официальных бумаг он привез устное послание от своего патрона. Архиепископ де Майи, оценив папскую буллу и блеск английского золота, проявил чудеса политической гибкости. Не утруждая себя клятвами верности, он просто объявил, что удаляется в резиденцию на «неделю усиленных молитв за мир и благополучие Франции».

— Заперся, старый лис, — констатировал де Ноай с презрительной усмешкой. — Забился в нору переждать шторм.

— Это означает полный нейтралитет, — подытожил Шамильяр, аккуратно складывая документы в папку. — Мятежников он не поддержит. А после нашей победы первым приползет к вам на коленях, Монсеньор, держа ключи от собора на бархатной подушке.

Проблема коронации была отложена, но фактически решена.

Вечер в Зеркальной галерее плавно перетек в тихий, уверенный праздник. Слуги бесшумно меняли блюда, вино лилось рекой. Проблемы казавшиеся непреодолимыми, рассыпались. Деньги в казне, Церковь на их стороне, враг в ловушке, пьян и проклят Папой.

К полуночи напряжение Зеркальной галереи рассеялось, уступив место ленивой, сытой неге. Под веселое потрескивание поленьев в камине квартет заговорщиков — Дофин, Шамильяр, де Ноай и Мария Эмилия — оккупировал ломберный столик у окна. Золотые луидоры ложились на зеленое сукно с мягким, гипнотическим стуком, отмеряя секунды до триумфа.

Разговор тек легко, беззаботно, как ручей.

— Мой кузен Филипп всегда отличался феерической глупостью, — лениво заметил Дофин, сбрасывая карту. — Связаться с этими бородатыми скифами… Надеюсь, все сработает чисто. Не имею ни малейшего желания отпевать ошметки родственника.

— Оставьте беспокойство, Монсеньор, — заверил его де Ноай, повышая ставку. — Мои люди — мастера своего дела. К утру ваш кузен освободит вакансию первого принца крови.

— Кстати, о вакансиях. — Шамильяр деловито поправил очки, не отрываясь от карт. — Я подготовил проект конфискации земель де Торси. Роскошное имение, первоклассные виноградники. Казна получит существенное вливание.

— Виноградники — это приятно, — усмехнулась Мария Эмилия, сгребая выигранные монеты. — Но главная добыча — содержимое головы русского инженера. Его тетради, чертежи, формулы — вот истинное золото, Шамильяр. С этими технологиями мы будем диктовать волю и Вене, и самому Лондону.

Смех за столом звучал уверенно. Они делили наследство еще живых людей, чувствуя себя гроссмейстерами, знающими расклад на десять ходов вперед.

— Без четверти. — Де Ноай бросил взгляд на напольные часы, чей бронзовый маятник отсекал последние минуты старого мира. — Спектакль, полагаю, уже начался. Швейцарская точность — не пустой звук.

— Десять луидоров, что гонец будет здесь до рассвета, — протянул Шамильяр. — Моя служба работает безупречно.

— Двадцать — на то, что слухи опередят гонца, — парировала Мария Эмилия. — Страх путешествует быстрее резвых коней.

Дофин, улыбаясь, поднял бокал:

— Господа, предлагаю выпить. За скорое и окончательное восстановление порядка в королевстве. За…

Тост оборвался на полуслове.

Идиллию разрушил звук, пришедший со стороны Парижа. Далекий, на грани слышимости, он диссонировал с хрустальной тишиной Версаля, вспарывая ночной покой протяжным, тоскливым воем.

— Что за черт? — Дофин недовольно нахмурился, занеся карту над столом.

— Гарнизон гуляет, — небрежно отмахнулся де Ноай. — Парни начали праздновать досрочно. Сейчас распоряжусь…

Звук повторился. Теперь ближе, отчетливее. Одинокий вой сменился многоголосой перекличкой медных глоток. Рев сигнальных труб. Тревога.

Смех за столом будто выключили. Карты застыли в руках.

Двери галереи с грохотом распахнулись, нарушая все мыслимые нормы этикета. В зал, тяжело дыша, влетел капитан королевской гвардии. Парик съехал на ухо, лицо сливалось белизной с накрахмаленным жабо.

— Монсеньор! — выдохнул он, глядя на де Ноая безумными глазами. — Там…

Слова застряли в горле, и он тыкал трясущейся рукой в сторону темных окон.

— Что «там»? Докладывать, идиот! — рявкнул герцог, вскакивая со стула.

— Смотрите… — прохрипел офицер.

Де Ноай в два прыжка преодолел расстояние до высокого центрального окна, выходящего на запад. Рывком распахнул тяжелые створки, впуская в натопленный зал сырой, пахнущий дождем и бедой воздух. Остальные, затаив дыхание, сгрудились за его спиной. Выхватив у капитана подзорную трубу, герцог приник к окуляру.

Он застыл. Секунды растягивались в вечность. Спина командующего гвардией окаменела. Медленно, пугающе медленно он опустил трубу. Рука, державшая прибор, била мелкая, предательская дрожь.

Глава 2

Под дном плетеной гондолы расстилался бархатный саван ночной Франции. Бездонную тьму лишь изредка прорезали, словно тлеющие в остывающем камине угли, редкие огни деревень. Лютый, собачий холод, царивший на такой высоте, игнорировал даже двойную подкладку медвежьей дохи, вгрызаясь сразу в кости. Впрочем, князь Михаил Алегукович Черкасский, боярин старой закалки, дрожи не замечал. Навалившись грудью на жесткий, скрипящий от инея борт, он буравил взглядом горизонт, выискивая в чернильной мгле зарево.

Седьмой десяток — паршивый возраст для авантюр. Большинство его сверстников, бояр древних родов — Шереметевы, Голицыны — уже не покидали пуховых перин, коротая дни в подагрических муках и пересказах внукам легенд о Чигиринских походах. Ему же выпало стоять на продуваемой всеми ветрами площадке летучего фрегата, готовясь к своей абсолютно безумной партии.

Еще три месяца назад, само понятие такой большой войны казалось чем-то далеким, почти абстрактным. Размеренная жизнь, псовая охота, уютный скрип полозьев и философские диспуты с полковым священником за штофом настойки… Идиллию разбил вдребезги один-единственный почтовый возок, влетевший во двор в облаке снежной пыли. Визитеры оказались под стать ситуации: царевич Алексей Петрович и старый волкодав, глава Преображенского приказа, князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский.

Привезенные вести придавили. Государь Петр Алексеевич исчез. Растворился в европейских землях вместе с Великим посольством. Ватикан, воспользовавшись моментом, объявил схизматикам полноценный Крестовый поход. Москва напоминала растревоженный муравейник. Старые бояре билась в истерике, генералитет тянул одеяло на себя, предлагая взаимоисключающие стратегии: от броска на Рим до глухой обороны под Смоленском.

— Отечество на лоскуты режут, Михаил Алегукович, — в голосе Алексея, лишенном юношеской мягкости, звенел промораживающий металл. — Каждый печется о своей вотчине, о мошне. Держава же сиротой осталась. Нам потребен человек, чье имя, вес и, главное, ум заставят свору замолчать и подчиниться. Нам нужны вы.

Князь-кесарь Ромодановский хранил молчание. Его тяжелый, немигающий взгляд из-под кустистых бровей сверлил Черкасского, красноречивее указов. Просьбой это не было. Ультиматумом — да. Глядя на повзрослевшего, жесткого наследника, в котором вдруг проступила хищная порода его отца, старик осознал: пенсион окончен.

Спустя неделю Военный совет гудел, подобно восточному базару. «Младотурки» от инфантерии, опьяненные слухами о «чудо-оружии» инженера Смирнова, требовали немедленного блицкрига.

— В нашем распоряжении шестьдесят паровых «Бурлаков»! — молодой князь Долгоруков яростно сотрясал воздух кулаком. — Пройдем сквозь Европу, словно раскаленный нож сквозь масло! Раскатаем в блин и Рим, и германские княжества!

Пыл собравшихся остудил Леонтий Филиппович Магницкий, спешно выписанный Алексеем из Петербурга. Царский учитель математики проигнорировал патетику, выложив на сукно единственный аргумент.

— Вы предлагаете марш-бросок шестидесяти паровых колоссов через половину континента? — голос навигатора звучал без эмоций, гася истерику фактами. — Вопрос снабжения остается открытым. Дневной рацион одного «Бурлака» подсчитан давно. Вместо триумфального въезда в Париж мы гарантированно увязнем в грязи, скованные отсутствием топлива. У Государя было в разы меньше машин, и все равно было сложно, долго готовились, а тут… Шестьдесят!

В зале повисла тишина. Крыть было нечем. Механизированный кулак без «крови» — угля и воды — превращался в груду бесполезного металлолома.

Именно тогда Черкасский взял слово.

— Земля закрыта, — тихо произнес он, барабаня пальцами по столешнице. — Значит, пойдем иным путем. Воздушным.

Десятки глаз уставились на него с недоумением. Шепотки о том, что старый князь выжил из ума на покое, поползли по углам. Но Черкасский игнорировал генералитет. Взгляд старого стратега скользил по карте, вычерчивая верную траекторию. Весь его опыт требовал асимметричного ответа. Удара в уязвимое подбрюшье.

— На стапелях, — продолжил он, повысив голос, — простаивают семнадцать «Катрин». Однако грузоподъемность позволяет сменить профиль. Загрузим их не наблюдателями, а зажигательными снарядами.

Его узловатый палец уперся в карту, в самое сердце Французского королевства. Про Катрины он знал давно, как и про Бурлаков. Он живо интересовался всеми нововведениями петровского барона Смирнова — а что еще было делать на старости лет, когда ум все еще остер, а тело подводит.

— Прорыв отменяется. Мы перешагнем через нее. На высоте, недоступной для мушкетов и пушек. Враг останется в неведении вплоть до момента атаки. Цель — Париж. Там мы соединимся с Государем и либо вернемся вместе с «Посольством», оставив на хранение тамошний «Бурлаки», либо договоримся о их переправке морем. Государь решит. Укрепим императора своей силой у врагов в тылу.

Затея отдавала сумасшествием, но обладала железной логикой степных ханов: бить не туда, где противник закован в латы, а туда, где он спит в шелковой постели.

Царевич Алексей поддержал план первым. Следом, тяжело кивнув, согласился Ромодановский. Молодым генералам, скрипя зубами, пришлось смирить амбиции.

И вот итог. Он здесь. В чужом, враждебном небе над спящей Европой. Адмирал первой в истории стратегической авиации. Гигантские, неуклюжие тени шли кильватерным строем. Внизу, в каждой гондоле, надежно закрепленные, ждали своего часа по двенадцать бочек с «Дыханием Дьявола».

— Княже, — хриплый голос штурмана разорвал тишину. — Подходим. Ориентир по курсу.

Черкасский поднес к глазам тяжелую, обшитую кожей подзорную трубу. В окуляре, дрожащем от вибрации винтов, сквозь ночную дымку проступило расплывчатое оранжевое пятно. Париж.

А ведь европейское турне выжало экипажи досуха. Адреналиновые гонки с рассветом, когда ледяной высотный воздух превращал кровь в гель, сменялись параноидальными дневками в глухих баварских и эльзасских чащах, где гигантские туши цеппелинов приходилось маскировать лапником и мхом. Дважды маскировка трещала по швам. Над Рейном пришлось сбрасывать драгоценный балласт и, насилуя клапаны, уходить в облака от драгунских разъездов, провожавших небесных китов беспорядочной пальбой из мушкетов.

Но настоящую дань взяла Франция. Атмосферный фронт, налетевший словно из засады, смял строй. Силовой набор «Ильи Муромца», самого тяжелого в эскадре, не выдержал перегрузок на сдвиг: оболочка лопнула с вибрирующим звуком, и корабль, беспомощно кувыркаясь, ухнул в ревущую бездну. Шестнадцать душ. Ни могил, ни панихиды — только статус «пропавшие» в судовом журнале — опять же придумка Смирнова. Однако остальные шестнадцать бортов, костяк воздушной армады, дотянули до точки рандеву.

Зависнув в промерзшем эфире, князь Черкасский вместе со штабными офицерами сканировал раскинувшийся внизу театр военных действий. Картина вызывала вместо торжества — тревогу.

— Какого дьявола там происходит, княже? — пробасил полковник Вяземский. Коренастый ветеран, прошедший мясорубку Северной войны, вцепился в медь подзорной трубы так, словно хотел ее сплющить.

Оперативная обстановка внизу игнорировала все уставы воинского искусства, от Юлия Цезаря до маршала Вобана.

Париж полыхал. Факелы на куртинах, сигнальные огни на равелинах, тысячи плошек в окнах обывателей. Город ощетинился: в оптике отчетливо различались цепочки мушкетеров на стенах, подвоз пороховых ящиков к амбразурам, лихорадочная суета канониров. Столица Франции напоминала улей за секунду до атаки.

В то же время с юга к стенам прижалась другая сила. Странная, пассивная масса. Никаких зигзагов апрошей, никаких заложенных мин, никакого построения в каре. Вместо осадного лагеря — гигантский, беспечный бивуак. Ярко пылающие костры, вальяжно бродящие между палатками фигуры, доносящиеся даже сюда, на высоту, звуки полковых оркестров. Это войско не готовилось к смерти, оно праздновало жизнь.

— Сговор? — пробормотал Вяземский, озвучивая мысли командира. — Одни имитируют оборону, другие — осаду?

— Чертовщина какая-то, — голос Черкасского прозвучал тихо.

Порыв ветра удачно разогнал дымную пелену, открыв обзор на центр странного лагеря. То, что увидел старый воевода, заставило сердце замереть. Над главным шатром, лениво перекатываясь волнами, реял штандарт. Желтое полотнище с черным двуглавым орлом. Имперский стяг.

— Государь… — выдохнул князь, чувствуя, как спадает напряжение в плечах, уступая место новому страху. — Добрались, черти.

Рядом с русским флагом гордо трепетали какие-то другие стяги, не Бурбонов. Союзники?

Но уравнение не сходилось. Черкасский опустил трубу, заставляя свой мозг анализировать абсурд. Почему Петр стоит под стенами? Почему не входит в город, который должен был стать оплотом от тех, что объявили ему крестовый поход? Зачем Париж ощетинился против своих же? Этот вялый спектакль, это «стояние на реке Угре» под стенами французской столицы не поддавалось логическому объяснению. Неужели Париж против Государя?

Эскадра висела в дрейфе почти час. Отсутствие ветра играло на руку: гигантские сигары «Катрин» оставались невидимыми призраками на фоне черного неба. Ситуация внизу застыла в янтаре. В городе — нервное напряжение, в лагере — пьяный разгул. Театр абсурда.

— Снижаемся, Михаил Алегукович, — предложил Вяземский, отрываясь от окуляра. — Дадим знать Петру Алексеевичу, что «кавалерия» прибыла.

— Нет, — голос Черкасского резанул сталью.

Полковник замер, удивленно вскинув брови.

— Это лишит нас главного козыря. Внезапности. — Князь говорил медленно, взвешивая каждое слово. — Здесь пахнет изменой или ловушкой, полковник. Моя интуиция вопит об опасности. Государь связан по рукам и ногам. Не может или не хочет атаковать — неважно. Важно, что враг чувствует себя в безопасности за этими стенами.

Он снова приник к окуляру, выискивая уязвимые точки в обороне города.

— Пока мы здесь, в тени, мы — карающий меч Господень. Стоит спуститься, и мы превратимся в заурядный резервный полк.

Решение созрело мгновенно.

— Устанавливать связь — непозволительная роскошь. Мы обязаны развязать Государю руки одним ударом.

— Атаковать? — переспросил Вяземский, уже понимая ответ. — А кто цель?

— Враг, — Черкасский хищно ткнул пальцем в сторону парижских бастионов. — Их гарнизон, их арсеналы. Мы вырвем змее жало. А добить контуженного зверя Петр сможет и пехотой. Сигнал по эскадре: «Боевой режим». Готовьтесь к бомбометанию.

Эскадра ожила. Шестнадцать левиафанов, дрейфовавших в безмолвии, пришли в движение. Медленно, с грацией глубоководных хищников, корабли начали размыкать строй, формируя для захода на цель широкий, разреженный клин — «гребенку», как называл это построение сам Черкасский. Внутри гондол заскрипели вороты лебедок, и в скупом свете зашторенных фонарей маслянисто блеснули дубовые бока главного калибра этой ночи.

Черкасский с профессиональным удовлетворением окинул взглядом боезапас. Смирновская инженерная мысль эволюционировала. В отличие от первых, кустарных прототипов, испытанных в Игнатовском, эти изделия имели претензию на «аэродинамику», как назвал это сам Смирнов. Грубое деревянное оперение, прибитое к днищам, обеспечивало стабилизацию на траектории, гарантируя вертикальное падение. Запал тоже улучшили: вместо капризных фитилей теперь использовался ударный механизм. Бинарная смесь. Как назвал его Смирнов. Везде он.

Удар, смешивание компонентов, секундная задержка для образования топливно-воздушного облака — и воспламенение. Объемный взрыв. Бесовская, но дьявольски эффективная физика.

— Задачи знаешь, Семен? — голос князя звучал буднично, гася мандраж экипажа и вглядываясь в город.

— Так точно, ваше сиятельство, — пробасил старший бомбардир, любовно похлопав по шершавой клепке ближайшего снаряда. — Приоритет один — Арсенал, длинный такой. Приоритет два — казармы, два каре у стены. И кавалерийские конюшни. Жилые дома и храмы — не трогать.

Хорошо, что город заранее рассмотрели, отметили цели. Снова Смирнов научил этим простым вещам. Князь хмыкнул.

— С Богом, — коротко кивнул князь, вцепившись в леер.

Армада бесшумно скользила над спящей столицей мира. Под килем расстилалось море огней, однако вместо праздничной версальской иллюминации внизу пульсировала тревожная, нервная россыпь факелов осажденной твердыни.

Хрустальную тишину расколол бронзовый рев.

Глотка Нотр-Дама выплюнула первый набатный удар, тут же подхваченный испуганным, истеричным перезвоном окрестных церквей. Город проснулся рывком.

— Видим, есть! — выдохнул штурман, свесившись за борт. — На стенах движение!

Черкасский вскинул трубу. Оптика подтвердила опасения: по бастионам заметались крохотные фигурки, количество факелов удвоилось. Парижане задирали головы. Гигантские силуэты, заслонившие звезды, перестали быть невидимыми. Фактор внезапности испарялся с каждой секундой.

С мостика флагмана, идущего в центре ордера, трижды мигнул фонарь. Зеленый. Разрешение на применение.

— Первая серия! Цель — Арсенал! Пошли! — рявкнул Черкасский, перекрывая нарастающий внизу гул.

Бомбардиры, цедя сквозь зубы отборную ругань, навалились на рычаги сброса. Со скрипом вышли из пазов деревянные стопоры. Три тяжелые бочки, качнув гондолу отдачей, скользнули по смазанным салом направляющим и устремились в ревущую тьму. Синхронно с ними, словно горох из прорванного мешка, посыпались подарки с соседних бортов. Первая волна — тридцать снарядов с напалмом — начала свой смертельный отсчет.

Внизу огрызнулись. Нестройный залп сотен мушкетов прозвучал сухим треском ломаемых веток. Свинцовые осы бессильно цокнули по плетеным бортам, потеряв убойную силу на излете. Слишком высоко. Баллистика на стороне авиации.

Черкасский, задержав дыхание, вел обратный отсчет.

Первые хлопки, едва слышные за колокольным воем, обозначили вскрытие контейнеров. Вышибные заряды сработали штатно, распыляя над целями тонны горючей взвеси. На несколько бесконечных секунд над Парижем повисли невидимые в темноте облака смерти, проникая в щели, подвалы и легкие.

А потом ночь исчезла.

Мрак разорвало изнутри, заместив его ослепительно-белой, магниевой вспышкой. Сверхновые рукотворного происхождения расцвели над городом, превращая кварталы в море жидкого пламени. В мертвенном свете этих солнц проступили, как на негативе, шпили готических соборов, черепица крыш и люди на стенах — крохотные муравьи, застывшие в первобытном ужасе. Объемная детонация выжигала кислород в радиусе сотен метров, превращая камень в щебень, а плоть — в пепел.

Затем пришла волна.

Тяжелый, утробный удар, плотный, словно молот, обрушился на перепонки, вышибая воздух из легких. Медная оковка гондолы жалобно взвизгнула, вся конструкция содрогнулась, словно корабль сел на рифы.

И тут же, перекрывая всё, грохнуло вторично. Небо над Арсеналом вздыбилось. Гигантский столб огня и дыма, пробив низкую облачность, рванулся в стратосферу. Сдетонировали пороховые склады. Ударная волна от этого взрыва швырнула тяжелую «Катрину» в сторону, как щепку в шторм. Князь едва устоял, повиснув на такелаже; карты и циркули полетели на палубу.

— Господи, спаси и сохрани… — побелевшими губами прошептал Семен, истово осеняя себя крестным знамением.

— Вторая волна! — перекрикивая адский грохот, заорал Черкасский. В его голосе не осталось места ни для жалости, ни для торжества — только холодная, механическая ярость оператора системы уничтожения. — По казармам! Жги!

Еще тридцать контейнеров скользнули вниз, в самое пекло. Снова вспышки, сливающиеся в сплошное зарево. Снова грохот, от которого, казалось, трескалась сама небесная твердь.

Половина стратегического запаса эскадры ушла за две минуты. Эффективность бомбардировки превзошла самые смелые расчеты Магницкого. Париж больше не оборонялся. Париж горел.

Восходящие термические потоки, порожденные огненным штормом, швыряли гондолу, как щепку в речных порогах. Внизу, на месте ночного Парижа, пузырилось лавовое озеро. В носоглотку, пробиваясь сквозь морозный воздух, набивался тошнотворный коктейль запахов: каленый камень, паленая кожа и жирный, сладковатый смрад горелой органики.

Черкасский, побелевшими пальцами вжавшись в плетеный леер, наблюдал за агонией города с непроницаемостью языческого идола. Багровые отсветы плясали на его лице, превращая морщины в глубокие шрамы.

Оперативная задача выполнена. Ключевые узлы обороны — Арсенал, казармы королевских мушкетеров, конюшни — стерты с карты. Вместо них зияли дымящиеся кратеры, черные провалы в ткани реальности. Пожары, сливаясь в единый фронт, жадно пожирали квартал за кварталом. Гарнизон, застигнутый в казармах, понес потери, несовместимые с боеспособностью. Старый воевода мысленно закрыл гештальт: город вскрыт, как консервная банка. Теперь для его захвата хватило бы одного полка с дубинами.

Однако внизу творилось нечто большее, чем военный разгром.

Это не походило на привычную панику при штурме. Толпа внизу демонстрировала первобытный, хтонический ужас. Сквозь оптику было видно, как по освещенным улицам мечется людская масса — броуновское движение обезумевших частиц. Никто не тушил огонь, не строил баррикады. Они просто бежали. Бежали в никуда, давя упавших, сбиваясь в кучи. Над столицей Франции висел сплошной, многотысячный вой — не яростный клич защитников, а вопль душ, заглянувших в бездну.

Для парижских обывателей, чье понимание войны ограничивалось осадами и мушкетной пальбой, происходящее стало не тактической операцией, а прямым вмешательством Небес. Кара Господня. Огненный дождь, обрушившийся из черной пустоты, от невидимых демонов. В их системе координат, где вершиной прогресса считалась подзорная труба, это могло трактоваться однозначно: Апокалипсис.

— Господи, помилуй нас, окаянных… — Бомбардир Семен, размазывая по лицу копоть вперемешку со слезами, истово крестился. Его губы дрожали.

Сам Черкасский, глядя на дело рук своих, боролся с двойственным чувством. Холодное удовлетворение профессионала, вскрывшего оборону противника, отравлялось горьким привкусом. Он, привыкший к честному лязгу стали, к войне лицом к лицу, сегодня одержал победу, используя иррациональный, животный страх. Противник был сломлен не столько «Дыханием Дьявола», сколько фактом атаки с небес.

— Княже, три часа! — крик штурмана вырвал его из рефлексии. — В русском лагере движение!

Черкасский резко перевел трубу на юг. В лагере Петра, который должен был сейчас готовиться к триумфальному входу в город, творился бедлам. Вместо формирования штурмовых колонн солдаты хаотично метались между палатками. Зажигались сотни факелов, вспыхивали локальные стычки. На окраине бивуака занялся пожар.

— Какого лешего? — пробормотал Вяземский, щурясь от ветра. — Паника? Им-то чего бояться? Мы же им ворота открыли!

Черкасский впился взглядом в окуляр. Картина не складывалась. Суета. Беготня. Слишком много огня. Возможно, они увидели, что враг сломлен, и спешат на добивание, нарушив строй? Логика диктовала: пора соединяться. Нельзя оставлять Государя без поддержки в такой момент.

Решение пришло мгновенно. Он свою работу сделал. Выбил дух из врага. Теперь черед пехоты.

— Снижаемся, — скомандовал князь, убирая трубу. — Идем на посадку к ставке. Хватит изображать небожителей, пора и честь знать.

Эскадра, сбрасывая газ, начала плавный спуск к бурлящему лагерю.

— Сигналист! — рявкнул Черкасский. — Обозначить присутствие! Пусть Петр Алексеевич знает, кто преподнес ему Париж на блюдечке.

Над поручнями флагманской гондолы выросла фигура трубача. Медный раструб уставился в небо.

И над пылающей столицей, над мечущимся в непонятном страхе лагерем, над всей этой долиной смерти разнесся чистый, звонкий, торжествующий звук горна.

Сигнал «Сбор».

Для Черкасского и его экипажей эта мелодия означала долгожданный финал безумного рейда и встречу с Государем. Они не могли знать, что внизу, в Версале и в ставке союзников, этот звук был истолкован совершенно иначе — как глас трубы Иерихонской.

Глава 3

Рваный, истеричный вой трубы выдернул меня из шатра, пальцы привычно сомкнулись на ребристой рукояти дерринджера. Сонный лагерь, переваривавший казенное вино, превратился в разворошенный муравейник. Всполохи костров выхватывали из темноты перекошенные лица полуодетых солдат и офицеров, чьи противоречивые команды вязли в нарастающем шуме.

— Какого дьявола⁈ — Петр возник на пороге, готовый крушить виновных.

Вместо доклада тишину разорвал одинокий, вибрирующий вопль — эдакий благоговейный восторг и животный страх. Взгляд сам собой метнулся к небу.

В разрывах облаков, подсвеченные снизу багровым заревом далеких пожаров, тлеющих в стороне Парижа, плыли шестнадцать черных силуэтов. Небесный океан выплюнул исполинских левиафанов, чьи туши заслонили звезды. Громоздкие, угловатые, сшитые из прорезиненной, они двигались пугающе тихо. Тусклый свет из гондол лишь подчеркивал их чужеродность этому веку.

«Катрины». Все-таки получилось поставить их на поток. Мои чертежи обрели плоть, превратившись в полноценный воздушный флот.

— Наши! — выдохнул кто-то из преображенцев, этот выдох мгновенно перерос в рев сотни глоток. — Наши пришли! С нами Бог!

Русские полки захлестнуло эйфорией. Солдаты швыряли в грязь шапки, крестились и лезли обниматься. Свершившееся чудо, манна небесная в тротиловом эквиваленте.

Однако союзники трактовали небесное знамение иначе.

Французы и швейцарцы застыли соляными столпами. На их лицах читался эсхатологический ужас. Там, где русский мужик видел подмогу, европеец видел драконов Апокалипсиса и козни Люцифера. Офицеры пятились, судорожно осеняя себя католическим крестом, забыв о дисциплине. Лагерь трещал по швам: с одной стороны — религиозный экстаз, с другой — паралич первобытного страха.

Именно этот момент всеобщего ступора, когда тысячи глаз приклеились к небесам, произошло нечто странное.

Боковым зрением я выхватил движение — смазанная тень отделилась от толпы и метнулась к де Торси. Маркиз стоял, завороженно глядя вверх, пока Орлов радостно что-то ему втолковывал сквозь шум. Тень, прикинувшись споткнувшимся пьянчугой в сером, валилась прямо на дипломата.

Реакция Орлова сработала быстрее. Его рука стальным тросом дернула де Торси на себя, вырывая из траектории атаки. Этот грубый рывок подарил французу жизнь.

Змеиный блеск стилета, нацеленного в сердце, ушел в молоко, лишь распоров бархат камзола и чиркнув по ключице. Вскрикнув от боли, де Торси схватился за плечо, где мгновенно расплылось темное пятно. Орлов, отшвырнув дипломата как мешок с овсом, рубанул саблей, но клинок рассек лишь воздух. Убийца, проявив чудеса акробатики, ужом вывернулся из-под удара, нырнул под ноги паникующим французам и растворился в людском месиве.

Едва де Торси рухнул, справа, со стороны темной кромки леса, хлестнул злой звук — словно лопнула перетянутая струна.

Обернувшись, я успел заметить, как пошатнулась огромная фигура Петра. Невидимый таран ударил самодержца в грудь. Все звуки на секунду исчезли. Царь опустил взгляд. Из зеленого сукна преображенского мундира, точно напротив сердца, хищно торчало оперение арбалетного болта.

Внутри все оборвалось. Только не сейчас. Только не Петр. Нет! Ему нельзя умирать!

Петр, крякнув, с хрустом выдернул болт и недоуменно повертел его в пальцах. Наконечник из вороненой стали превратился в бесформенную лепешку. Моя «Вторая кожа» — скрытый панцирь из закаленных пластин — отработала штатно. Царь остался на ногах, отделавшись синяком и испорченным настроением. Я же испытывал какой-то безумный восторг. Не ожидал, что так отреагирую на возможную смерть Государя. Кажется, он мне стал ближе, чем просто правитель империи. Вот уж парадокс.

— Ко мне! — рык Ушакова вернул реальности звук и цвет.

Обернувшись на голос, я увидел, как еще одна группа ликвидаторов — шестеро рослых швейцарцев — волчьей стаей рванули ко мне, отсекая от основных сил. Но их план разбился о живую стену. Охрана Ушакова без команды сомкнула строй, выставив частокол штыков.

Свалка вышла короткой и грязной. Звон стали, глухие удары прикладов, хрип умирающих и дрязг пистолетных выстрелов в упор — мои гвардейцы не разменивались на фехтование.

Технически покушение провалилось. Стратегически — убийцы добились своего. Лагерь, балансировавший на грани, сорвался в штопор. Французы видели нападение на своего «короля», русские — выстрел в помазанника. Логика отключилась, уступив место инстинктам.

— Измена! Русские режут наших!

— Бей лягушатников! Снюхались с Версалем!

Сотни людей, пару секунд назад деливших хлеб и вино, теперь скалились друг на друга. Армия, которую мы собирали по крупицам, готовилась вцепиться сама себе в глотку, и никакие дирижабли в небе уже не могли это остановить.

Глубинный хаос, похожий на болотную жижу, уже готов был захлестнуть нас с головой. Французы и русские сходились стенка на стенку. Наших было катастрофически мало. В пляшущем свете факелов блеснула первая сталь — еще мгновение, и армия начнет пожирать сама себя.

— МОЛЧАТЬ!!!

Рык, от которого, казалось, завибрировала земля, перекрыл шум потасовки. Так мог бы реветь разбуженный шатун, но это был Петр. Широко расставив ноги, он возвышался посреди лагеря с тяжелым пехотным палашом в руке, излучая такую концентрацию первобытной ярости, что даже самые отбитые бретеры замерли с поднятыми клинками.

Не тратя времени на реверансы, царь буром пошел сквозь толпу. Расталкивая ошалевших солдат, как сухие стебли, он проигнорировал и оседающего на руки офицеров де Торси, и блеющих что-то французских генералов. Его целью был пятачок, где мои преображенцы все еще держали круговую оборону, ощетинившись штыками.

— Жив, генерал⁈ — гаркнул он мне в лицо, вращая налитыми кровью глазами.

— Жив, Государь! Цел!

Толпа качнулась, меня пихнули в бок, лишая равновесия, но упасть не дали. Железная хватка на локте вернула меня в вертикальное положение. Меншиков. Светлейший, оскалившись, оттеснил меня за свою спину, прикрывая от людского водоворота.

— Куда прешь, дьявольское отродье! — рявкнул он на какого-то особо рьяного швейцарца.

Петр, убедившись, что я в строю, коротко кивнул. Сантименты кончились. Развернувшись, он одним махом, удивительно легким для его габаритов, взлетел на броню ближайшего «Бурлака». Исполинская фигура царя, подсвеченная заревом пожаров, возвысилась над лагерем, как монумент возмездия.

— ЗА МНОЙ!!! — голос Петра ударил по ушам, как взрывная волна. — НА ПАРИЖ!!!

Никаких объяснений. Никакой агитации. Он просто вбил им в головы цель. Канализировал страх, ярость и панику в единое русло. Вперед. На врага.

Наклонившись, царь бросил короткую команду Орлову. Спустя минуту двое гвардейцев уже волокли к «Бурлаку» бледного де Торси. Туда же, расталкивая зевак, протиснулся полковой лекарь, кряжистый немец Крамер.

Пока мы грузились, эскулап успел закончить перевязку.

— Дьявольское везение, — буркнул Крамер, вытирая руки окровавленной ветошью. — Полдюйма левее — и мы бы уже пели отходную. Артерия цела, кость тоже, но рана мне не нравится. — Немец брезгливо тронул края пореза. — Ткани чернеют слишком быстро, и жар поднимается. Клинок был отравлен. Яд дрянной, медленный, но на ослабленный организм подействует верно. Я дал хину, но гарантий нет.

— Сажай его сюда! — приказал Петр, указывая на место рядом с собой, прямо на броне.

Гениальный в своей наглости ход. Петр вез с собой живое знамя. Демонстрировал всем — своим, чужим и тем, кто наблюдал за нами с небесных левиафанов: мы идем не грабить. Мы идем возвращать трон законному представителю власти, пусть этот представитель и зелен от яда.

— Механик! Заводи!

Двигатель «Бурлака» содрогнулся, выплюнул клуб жирного черного дыма и забился в низком ритме. Армия дрогнула и пошла следом.

Это был уже единый, яростный организм. Солдаты бежали плечом к плечу, подхваченные этой бешеной энергетикой. Русские, швейцарцы, даже ошеломленные французы инстинктивно поняли: единственный шанс выжить в этом аду — держаться за стальным зверем и безумным царем на его хребте.

Петр не зря получил приписку — «Великий».

Я запрыгнул в люк своего командирского «Бурлака», шедшего во второй линии.

— Вперед! — скомандовал я механику, перекрикивая шум. — Держаться в кильватере Государя! Координируй остальных. Разворачиваемся в клин!

Моя задача отличалась от царской. Петр вел толпу, я же управлял стальной стаей. Десяток моих машин, изрыгая пар из труб, перестраивались на ходу, формируя бронированный кулак, способный проломить любую оборону XVIII века.

Мы шли на Париж. Без разведки и внятного плана. На чистом адреналине и воле одного человека. Армия, стоявшая на грани самоликвидации, превратилась в таран.

Вместо ожидаемого свинцового ливня Париж встретил нас испуганной тишиной. Оборона рассыпалась карточным домиком еще до подхода авангарда: ночная бомбардировка в сочетании с видом стальной армады, выползающей из утреннего тумана, выбили из гарнизона остатки боевого духа. Наемники, ценящие свою шкуру, предпочли раствориться в подворотнях, срывая знаки различия на бегу, а особо предприимчивые уже размахивали белыми тряпками, на всякий случай вопя: «Да здравствует король Жан!».

Флагманский «Бурлак» с Петром на броне, не сбавляя хода, разнес в щепки хлипкие остатки баррикад у ворот Сен-Дени. Тяжелая машина первой вкатилась в чрево вражеской столицы, прокладывая путь железной реке нашей армии.

Сопротивление напоминало бессмысленную агонию. Одиночные фанатики, верные Версалю до последнего вздоха, палили из окон верхних этажей и из-за чаш фонтанов, но мушкетная пуля для моих машин — что горох для слона. Да и Петр все же перед самым штурмом влез вместе с де Торси в нутро машины. В узких переулках Латинского квартала гвардейцы пытались возводить завалы из перевернутых карет и церковных скамей, однако «Бурлаки» даже не замедляли ход. Многотонные туши перемалывали дерево и кости, превращая героическую оборону в мокрую пыль, а идущая следом пехота деловито зачищала руины.

Координируя движение второй линии через верховых посыльных, я лишь фиксировал происходящее. Город горел. Оставленные без присмотра ночные пожары слились в единое полотно, и черный, жирный дым, смешиваясь с туманом, застилал небосвод. Воздух стал плотным от гари. Нужно будет организовать людей, чтобы весь город не спалить — это лишнее.

Высунувшись из командирского люка, я оценил обстановку наверху. Два наших гигантских дирижабля, похожие на уставших китов, плавно опускались на площадь перед высокой готической башней, каким-то чудом уцелевшей в огненном шторме. С гондол уже змеились веревочные трапы, по которым темными гроздьями скользили вниз штурмовые группы — отборные роты преображенцев. Башню они взяли с ходу, просто вышвырнув оттуда ошалевшую от такого натиска охрану.

— Государь! — крикнул я, заметив такую же заинтересованную фигуру Петра в люке. — Воздух наш! Башня взята!

Ответ прилетел почти мгновенно.

— Пробиваемся кплощади!

Колонна, снося углы зданий и опрокидывая статуи святых, круто изменила курс. Мы неслись по брусчатке, игнорируя редкие хлопки выстрелов, пока через десять минут мой «Бурлак» не выкатился на простор площади.

Открывшаяся панорама просилась на холст баталиста. Два исполинских, закопченных дирижабля разлеглись на камнях, словно выброшенные штормом левиафаны. У подножия башни застыли в идеальном каре преображенцы, излучая ледяное спокойствие, а на самом шпиле, разрывая дымное, багровое небо, уже бился на ветру русский штандарт.

Петр с обнаженным палашом, спрыгнул с брони еще до полной остановки машины. Он не смотрел ни на поверженных врагов, ни на своих солдат. Его взгляд был прикован к высокой стене башни, где в стрельчатом готическом окне застыла фигура в богатой медвежьей шубе.

Не чувствуя под собой ног, я рванул следом за Петром. Император, игнорируя усталость, перемахивал через три щербатые ступени, взлетая по узкой спирали лестницы с грацией разъяренного медведя. Я едва поспевал. Легкие горели огнем, кровь молотками стучала в висках. Наверху, на продуваемой ветрами площадке, замыкался исторический круг.

Встреча состоялась под открытым небом, среди свиста ветра и запаха гари. Петр — растрепанный, волосы слиплись от пота и копоти, в руке тяжелый палаш, сам — сгусток молодой, бешеной энергии. А напротив, в дверном проеме караулки, застыла сама вечность.

Лично мы знакомы не были, но ошибиться было невозможно. Князь Михаил Алегукович Черкасский. Живая легенда, реликт допетровской эпохи, человек-монумент. Закутанный в тяжелую, явно не по французской моде медвежью шубу, он казался естественным продолжением этой древней каменной кладки. Седой как лунь, с лицом, напоминающим старую, иссеченную шрамами карту, князь стоял неподвижно, будто и не было вокруг никакого штурма. Только спина прямая, как у юнкера, да взгляд из-под соболиных бровей — острый, колючий.

Никаких приветственных речей. Никакого этикета. Они просто шагнули навстречу — великан-царь и сухой, жилистый старик. И сшиблись в объятиях. Крепко, по-мужски. Две эпохи, две русские армии, прошедшие через ад, чтобы соединиться здесь, в сердце пылающего Парижа. Именно в этот момент, глядя на их силуэты на фоне дымного неба, я осознал, что мы победили.

— Ну здравствуй, княже, — выдохнул Петр, отстраняясь и с силой хлопая воеводу по плечу. — Долетел, старый орел.

— Не мог не долететь, Государь, — лязгнул хриплый и простуженный голос Черкасского. — Дела у вас тут, погляжу… Шумно.

Князь скользнул равнодушным взглядом по горящему городу. В его глазах не читалось жалости — просто калькуляция опытного военачальника, подсчитывающего убыль и трофеи.

— А это, — Петр развернулся, указывая на меня палашом, — мой генерал. Смирнов. Тот самый.

Глаза Черкасского, изучавшие панораму боя, сфокусировались на мне. Он смотрел цепко, словно выбирал клинок в оружейной лавке.

— Так вот ты какой, — прогудел он наконец. — Инженер. Слыхал, слыхал. Говорят, ты теперь у нас бог войны.

— Всего лишь механик, ваша светлость, — ответил я, вытянувшись.

Старик усмехнулся в роскошные седые усы, и морщины на его лице стали глубже.

— Механики, которые рушат горы и учат железо летать… Таких мастеров Русь еще не знала.

Он подошел ко мне. И, к моему полному изумлению, тоже сгреб в охапку. Не так порывисто и стихийно, как Петр, а по-отечески, основательно, прижав к шубе.

— Спасибо тебе, — шепот старика обжег ухо, предназначенный только для меня. — За Государя спасибо.

Отстранившись, он сжал мое плечо сухой, железной клешней:

— Рад служить вместе, генерал.

Я стоял, растерянно моргая. Легендарный Черкасский, икона старой гвардии, выражал мне свое почтение.

Петр, наблюдавший за сценой, сиял, как начищенный пятак. Его лицо расплылось в широкой, мальчишеской улыбке. Он гордился, как ребенок, чьи любимые солдатики — старый, проверенный меч и новый, убийственный мушкет — наконец-то оказались в одной коробке.

Сзади послышалось тяжелое дыхание — на площадку, отдуваясь, выбрался Меншиков. Светлейший замер, оценивая диспозицию. И я увидел чудо: его лицо, которое должно было быть перекошенным ревностью к любому фавориту, вдруг разгладилось. Глядя на искреннюю радость Петра, Александр Данилович позволил себе легкую, незаметную улыбку. Кажется, он просто был рад, что мы все еще живы.

Мир окончательно свихнулся.

— Наводим порядок, — очнулся Петр.

Передо мной снова стояла голая функция власти. Император. Тяжелый палец ткнул в каменные плиты пола:

— Штаб развернуть здесь. Смирнов — наладить взаимодействие между полками, чтобы никто друг друга в суматохе не перестрелял. Орлову — зачистка. Меншиков — склады и, главное, винные погреба. Головой отвечаешь, Данилыч. Если пехота доберется до бургундского раньше интендантов, армию мы потеряем быстрее, чем от картечи. Мародеров — на фонари. Своих, чужих — плевать. Суд один — пеньковая веревка.

Раздав указания, он резко повернулся к Черкасскому:

— Твои люди вымотались с дороги, княже. Отдыхайте. Мы тут сами управимся.

Старый воевода усмехнулся в седые усы, и в этой усмешке сквозило превосходство ветерана, который видел войны еще тогда, когда царь пешком под стол ходил.

— Мои орлы не для отдыха сюда летели, Государь. Дай только пороху. А отдохнем уже на том свете.

Сумерки накрыли уже покореный город. Последние очаги сопротивления захлебнулись кровью, ключевые площади и мосты ощетинились нашими караулами. Париж скулил побитой собакой у наших ног — притихший, напуганный, дымящий руинами. Организованными группами наши люди споро тушили пожары.

Башня Сен-Жак превратилась во временный штаб. Стертые ступени стонали под сапогами вестовых, носящихся вверх-вниз с донесениями. Офицеры, склонившись над картами, хрипло спорили, чертя маршруты прямо по планам XVII века. А на самом верху, в бывших покоях коменданта, шел главный военный совет.

Де Торси сидел в кресле, ему катастрофически повезло, организм справлялся, даже румянец на щеках появился.

— … Таким образом, Версаль в блокаде, — Ушаков докладывал так, словно читал скучную бухгалтерскую ведомость. — Дофин, его пассия де Шуэн и остатки «Королевского дома» забаррикадировались во дворце. По нашим данным, гарнизон не превышает пяти тысяч человек. Версаль превращен в цитадель, но моральный дух крайне низок.

— Всего пять тысяч⁈

Петра подбросило с кресла. Усталость слетела с него, как старая кожа, в глазах снова полыхнул волчий, охотничий азарт.

— Против наших шестидесяти⁈ Да мы их шапками закидаем!

Его горящий взгляд метнулся ко мне, затем к невозмутимому Черкасскому.

— Готовьте штурм! Самых злых и отчаянных! Гвардию! Я лично поведу колонну. К рассвету Версаль будет наш. Я хочу посмотреть в глаза этому Людовику, пока он еще король.

Глава 4

Сон выветрился, уступив место липкой бессоннице, от которой саднило глаза. Устроившись на выщербленном камне парапета башни Сен-Жак, я свесил ноги в пустоту, позволяя ветру бесцеремонно пробираться под кафтан. Внизу, под подошвами моих забрызганных грязью сапог, распластался агонизирующий гигант — Париж. Город, кипевший жизнью, бывший центром мира, теперь напоминал остывающий труп, укутанный в саван из рваных клочьев утреннего тумана и едкого дыма. Пожары, наконец выдохлись, оставив после себя черные остовы зданий да сизый пепел, медленно оседающий на уцелевшей черепице. Вместо городского шума, уши резала неестественная тишина. Правда слышался сиплый посвист сквозняков в разбитых глазницах окон да далекое, тоскливое ржание лошади где-то в лагере русских егерей. На востоке, там, где карта утверждала наличие остальной Франции, небо наливалось тяжелым фиолетовым свинцом. Рассвет приходил неохотно, не принося с собой никакого облегчения, только подсвечивая масштабы разрушений.

Рядом, скрипя на ветру толстыми, в руку толщиной, пеньковыми канатами, лениво покачивалась «Катрина». Жемчужина эскадры князя Черкасского. Огромный черный силуэт хищной рыбой застыл на фоне светлеющего неба. Созерцание этого левиафана вызывало внутри сложный коктейль эмоций: удовлетворение инженера смешивалось с запредельной, ломящей кости усталостью.

Два десятка шагов, разделявших нас, не мешали разглядеть детали: передо мной висела вовсе не слепая копия старых эскизов, оставленных мной в Петербурге. Поглаживая мысленным взором шершавый сварной шов на раме гондолы, где ремонтная бригада уже успела залатать боевые пробоины, я отмечал внесенные изменения. Исполнение, конечно, грубоватое, кустарное, лишенное того лоска и изящества, к которому я привык. Однако надежность конструкции внушала уважение, граничащее с восторгом. Парни догадались усилить углы косынками из листового железа, грамотно перераспределив весовую нагрузку на несущий каркас. С такелажем, правда, вышла ожидаемая промашка. Пеньковый канат вместо стального троса — решение вынужденное и откровенно слабое. Видимо ремонт был. Материал уже начал «течь», вытягиваясь под собственным весом, грозя нарушить центровку. Придется менять при первой же возможности.

Взгляд скользнул ниже, к тяжелым ящикам, закрепленным вдоль бортов. Батареи. Господи, эти примитивные гальванические элементы. Десятки пудов цинка и меди, мертвый груз, необходимый лишь для того, чтобы выжать из электродвигателей энергию на неуклюжий полет, маневрирование. Технологический тупик. Эволюционная ветвь, обреченная на вымирание. Воображение тут же, помимо воли, начало чертить схему компактной динамо-машины, запитанной от легкого парового двигателя высокого давления… Проблема упиралась в ресурсы. Для реализации требовались мои мастерские, высокоточные станки, квалифицированные кадры. И, самое главное, время, которого вечно не хватало.

Тем не менее, разглядывая эту неуклюжую, несовершенную, скрипящую всеми суставами махину, раздражения найти в себе не удавалось. Где-то глубоко в груди, под слоями цинизма и усталости, разливалось странное, незнакомое тепло. Мои мальчишки. Мои ученики. Отказавшись от слепого копирования, они начали думать. Спорили, ошибались, искали обходные пути. И ведь справились. Сами. Система, выстраиваемая мной с маниакальным упорством, обрела субъектность. Механизм заработал, выбросив главную шестеренку за ненадобностью. Осознание этого факта стало, пожалуй, главной победой всей кампании. Значимее всех этих королей, дофинов и геополитических интриг. Я сконструировал людей, способных эти машины создавать и совершенствовать.

От этой простой мысли навалилась такая тоска, что свело скулы, а к горлу подступил ком.

В нос вдруг ударил фантомный, но до боли отчетливый запах. Не смрад парижской гари, тлена и нечистот, царящий вокруг, а тот, другой, родной дух кузни. Аромат раскаленной стали, окалины, смешанный с кисловатым привкусом угольной пыли и машинного масла. Слух почти уловил ритмичный, успокаивающий грохот парового молота в Игнатовском — этот железный пульс моего настоящего дома. Там осталась моя жизнь. Настоящая, полнокровная. Бытие, в котором я выступал творцом, созидателем, а не ангелом разрушения.

А здесь? Кем я стал? Полководец? Серый кардинал? Интриган международного масштаба? Приходится сжигать города, свергать законных монархов, угрожать врагам, отправлять людей на убой. С каждым днем навыки инженера вытесняются рефлексами политика. Я забываю, каково это — просто стоять у станка, чувствуя кончиками пальцев вибрацию резца, когда из бесформенной болванки рождается совершенная форма.

Опустив тяжелую голову, я с силой потер виски, пытаясь унять пульсирующую боль. Веки налились свинцом, будто кто-то залил их расплавленным металлом. Сырость проела одежду насквозь, заставляя кости ныть. Хронология последних дней смазалась в одно серое пятно. И вдруг пришло понимание: мне плевать на Версаль. Плевать на судьбу Дофина и на всю эту крысиную возню за европейское господство. Единственное желание — оказаться дома. Упасть в свою кровать, зарыться лицом в подушку. И чтобы утром разбудил обыденный, мирный крик петухов.

Список дел в голове перестроился сам собой. Нужно заканчивать. Максимально быстро, жестко, эффективно. Взять штурмом этот проклятый дворец, усадить на трон нашего ручного короля-марионетку, подсунуть ему на подпись кипу кабальных договоров и — назад. В Россию. В Игнатовское. К чертежам, к станкам, к логарифмической линейке. Вернуться к той жизни, ради защиты которой я и затеял всю эту кровавую, грязную кутерьму. Просто вернуться домой.

Созерцание побитого брюха дирижабля прервал шум, кто-то шел в мою сторону. Оборачиваться нужды не было: тяжелая, шаркающая, но при этом властная поступь не несла угрозы. Справа, натужно кряхтя и придерживая поясницу, на холодный камень парапета грузно опустился князь Черкасский.

Старый воевода, презрев сырость парижского утра, сидел в одной рубахе, наброшенной поверх исподнего. Холодный воздух тут же отозвался густыми клубами пара, вырывающимися из его рта при каждом выдохе. Ветер принес терпкий, въедливый запах самосада, замешанный на аромате прогоревшего костра — запах бивака, войны и неустроенного быта.

Мы сидели молча, наблюдая, как внизу, в лабиринте угольно-черных улиц, начинают просыпаться робкие огни. Два человека, разделенные веками, образованием и образом мыслей, сейчас были синхронизированы общей усталостью. Город под нами, истерзанный ночным штурмом, напоминал огромный механизм с перебитыми шестернями: он остывал, издавая прерывистые, хриплые звуки, в которых угадывалось эхо пережитого кошмара.

— Алексей Петрович велел кланяться, — хриплый, прокуренный голос вернул в реальность.

Внутри что-то екнуло. Упоминание царевича сработало как триггер, мгновенно вернув меня из абстрактной задумчивости.

— Царевич? — повернув голову, я всмотрелся в профиль собеседника.

— Он. — Черкасский уставился вниз. — Перед самым отлетом долгий разговор у нас с ним вышел. Тяжелый. Всю душу мне вымотал, дотошный стал, чисто приказной дьяк, которому в каждой запятой измена видится. Просил передать: держаться и Государя беречь пуще глаза своего.

Каждое слово старого воеводы, прилетевшее из далекой столицы, жадно впитывалось сознанием. Информация из Центра. Рассказы о суматохе, о том, как Алексей с Ромодановским железной рукой наводили порядок, вешая казнокрадов на воротах и ссылая паникеров на работы по стройке железной дороги, укладывались в картину мира. Однако фоном, на самой периферии внимания, что-то напрягало.

— … потому мы и гнали машины сюда, — продолжал князь, выпуская струйку дыма в сторону востока. — С одной-единственной мыслью летели: подставить плечо. Помочь отбиться от австрияков и проклятых папистов. Освободить Государя из беды, коли он в нее попал.

Он замолчал.

— А дофин давно вычеркнул нас из списков друзей, — задумчиво сказал я, — переписав в графу «кровные враги». Это его сговор с англичанами привел нас в капкан.

Старый воевода задумался.

— А вы… — он повернулся ко мне, — … выходит, шли вслепую? Не знали, что мы идем? Не ждали подмоги?

— О таком подарке судьбы мы даже не мечтали, княже. Расчет строился на том, что мы в полной изоляции. Петербург далеко. Значит, и вы не знали, что французы сменили флаги?

— Не знали, — ответил он. — Последние депеши говорили, что вы идете на юг Франции. А потом — тишина.

Мы замолчали, каждый прокручивая в голове варианты развития событий. Технический ужас ситуации доходил до меня волнами. Отсутствие связи. Отсутствие системы «свой-чужой». Две русские армии, действующие в полном информационном вакууме, в тумане войны, на чужой территории. Они могли принять нас за мятежников или наемников. Один залп, одна ошибка канонира — и началась бы бойня. Свои против своих. Бессмысленная и беспощадная мясорубка в небе над Парижем.

Мы прошли по лезвию бритвы.

Порыв влажного ветра с Сены швырнул в лицо едкую смесь гари и запаха перепаханной взрывами земли. Черкасский гипнотизировал что-то внизу. Каждый думал о чем-то своем.

— Что ты сотворил с ним, инженер? — вопрос прозвучал без выражения, адресованный скорее чему-то внизу, чем мне.

— Поясни, княже.

— С Алексеем Петровичем. — Воевода поднял на меня взгляд, пронизывающий насквозь. — Какого беса ты в него вселил? Я ведь помню его… другим.

Он умолк, погружаясь в вязкую трясину прошлого. Над рекой, разрывая эту паузу, пронзительно вскрикнула чайка, принявшая руины за скалы.

— Помню его с Потешного двора, — голос князя стал скрипучим. — Государь, раздувая ноздри, сует мальцу рапиру, требует встать в стойку. А у щенка колени ходуном, лицо — мел мелом, в глазах животный ужас. Клинок звякает о камни, выпадая из потных ладоней, и сам Алексей сползает следом, готовый лишиться чувств. Отцовская тень пугала его больше, чем черт ладана. Вечно по углам жался, искал спасения в бабьем царстве, у мамок под юбками. Повзрослел — сменил нянек на монахов. Все отцовские затеи — флот, полки, ассамблеи — почитал за бесовщину. Мы, старики, — Черкасский скривил губы в горькой усмешке, — давно на нем крест поставили. Отрезанный ломоть. Пустоцвет. Ждали, что как только Государь преставится, так и реформам конец. Растащат бояре Русь по уделам, устроив Смуту.

Я мысленно хмыкнул. Не совсем так, но что-то похоже произошло. Смута.

— И вдруг. Бояре волосы на себе рвут, генералы бряцают саблями, орут до хрипоты, каждый свое требует. Сущий балаган. И посреди этого бедлама — он занимает отцовское кресло. И взгляд… Хозяина.

Черкасский подался вперед.

— Вместо ожидаемой истерики или кулачных ударов по столу, палата услышала вопросы. Спокойные, сухие, жалящие, точно осиное гнездо. «Идти на Варшаву, князь Голицын? Извольте. Предоставьте расходы по фуражу. Запасы пороха на полгода кампании. Где возьмете свинец — с церковных звонниц снимать прикажете?» Голицын, привыкший брать глоткой, поперхнулся собственной речью. Ответов у него не нашлось, зато у Алексея нашлись цифры. Ресурсы. Он загнал старика в угол одной арифметикой. Он мыслил… твоими категориями, инженер.

Князь сделал паузу. Я слушал, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Неужели? Тот самый Алексей, которого приходилось ломать через колено, вбивая здравый смысл подзатыльниками и унижением?

— Следом — военный совет по нашему походу, — продолжил воевода. — Горячие головы, вроде Долгорукова, рвались в драку. Требовали гнать твои «Бурлаки» напролом через Европу. Тут вышел Магницкий выложил расчеты. Уголь, вода, обозы, скорость. Долгоруков взвился, начал кричать про русскую удаль, про то, что нам преграды нипочем. И тогда поднялся Царевич.

Черкасский заглянул мне прямо в душу.

— Знаешь, как он его срезал? «Господа, — говорит, — доблесть — это прекрасно. Но война — это, прежде всего, математика. Так учил меня мой наставник». И посмотрел на Долгорукова так, что тот свалился на лавку и язык проглотил до конца совета. Одной фразой утихомирил свору.

Выбив трубку о каменный зубец парапета, старый князь выпрямился.

— На своем веку я повидал немало царей и наследников, Смирнов. Видел умных, дураков, храбрецов и трусов. Но впервые узрел человека, готового править не по праву крови, а по праву интеллекта. Того, для кого реестр и смета важнее титула. Ты научил его своим фокусам. Ты переплавил рыхлую руду в дамасскую сталь, выковал Государя.

Он отвернулся, пряча глаза, и уставился на дымящиеся руины поверженного Парижа.

— И за это, — добавил он тихо, так, что слова почти унес ветер, — тебе многое спишется. И здесь, и на Высшем суде.

Вердикт старого князя удивлял. Взгляд сам собой упал на ладони — широкие, огрубевшие, с въевшейся в поры смесью ружейного масла и копоти. Эти пальцы привыкли держать циркуль, рукоять сабли, рычаги управления паровых машин. Оказывается, все это время, незаметно для самого себя, они лепили нечто более сложное и хрупкое, чем легированная сталь — Императора. Да, я надеялся, мечтал. Но слышать подтвердение надеждам дорогого стоило.

Алексей фигурировал ак переменная с отрицательным значением. Заводской брак династии, сложный, капризный механизм, требующий постоянной отладки, чтобы его детонация не разнесла к чертям мою мастерскую. Возня с ним, бесконечные нотации, унизительная муштра, принуждение к мышлению — всё это воспринималось как тактическая неизбежность. Санитарная мера по устранению инфантильной помехи, способной пустить под откос локомотив прогресса.

А ведь я прекрасно помню кем должен был стать Алексей. Там, в моем учебнике истории, после смерти Петра зияла черная дыра, засасывающая страну в хаос. Трон, ставший игрушкой в пухлых руках бывшей портомои, физически неспособной удержать тяжесть скипетра. Пьяный угар гвардейских переворотов, где судьбу великой державы, занимающей шестую часть суши, решали не умные головы в Сенате, а луженые глотки сержантов Преображенского полка.

Перед глазами пронеслись призраки, которых больше не будет. Ссыльный Меншиков, некогда полудержавный властелин, умирающий от тоски и холода в ледяной норе Березова. Временщики Долгоруковы, рвущие страну на части. Мрачное десятилетие «бироновщины», когда немецкие фавориты Анны Иоанновны высасывали из России все соки, превращая империю в сырьевой придаток. Елизавета, добрая, но ленивая, тонущая в балах и нарядах. И, наконец, Петр Третий — жалкая карикатура на монарха, пруссак на русском престоле, презирающий собственный народ. Целый век стагнации, унижений, потерянных земель и упущенных возможностей. Сто лет, в течение которых Россия, этот исполинский организм, билась в лихорадке, пожираемая паразитами.

Я снова посмотрел на свои грязные руки. В голове прояснилось, словно ветер сдул остатки тумана.

Прав старик. Тысячу раз прав. «Шквалы», «Бурлаки», дымящиеся руины вражеских бастионов, даже сам Париж у моих ног — всё это лишь декорации. Вспомогательный инструментарий, грубое железо, обреченное ржаветь и устаревать. Истинный шедевр, мой Magnum Opus, дышал сейчас где-то в ставке, отдавая приказы. Алексей.

Сконструировав сильного, циничного, технически грамотного и — что критически важно — законного наследника, я совершил большее, чем технологический прорыв. Я переписал исходный код истории. Вырезал раковую опухоль целой эпохи безвременья. Обеспечил преемственность не просто фамилии, но Идеи. Теперь, когда Петр уйдет, механизм не остановится. Шестеренки, смазанные кровью и потом, продолжат вращаться.

Мир вокруг на секунду обесцветился, превратившись в строгий черно-белый чертеж. Вот он — смысл. Оправдание всей крови, всей грязи, всей лжи, через которые пришлось пройти. Сальдо сошлось.

Отношение к предстоящему штурму Версаля трансформировалось мгновенно. Это больше не месть Петра за предательство, это — финальная процедура зачистки. Последний этап алгоритма. Вырвать гнилой зуб французской монархии, инсталлировать на трон управляемую марионетку, завизировать вечный мир на наших условиях и — на базу. Домой. Завершать главный проект жизни. Империя должна быть передана в надежные, подготовленные руки в идеальном техническом состоянии.

Солнце, наконец, пробило завесу дыма, полоснув косыми лучами по лицу. Я расправил плечи. Хронометр запущен.

Тишину разорвал грохот сапог. На площадку, излучая энергию ядерного реактора после короткого сна, ворвался Петр. Его камзол был расстегнут, волосы всклокочены, но глаза горели огнем, который двигал горы и осушал болота. Увидев нас, застывших статуями у парапета, он удовлетворенно хмыкнул, на ходу высекая искру огнивом.

— Ну что, господа, проветрились? — бросил он, подходя к краю и окидывая покоренный, дымящийся город хозяйским, хищным взором. — Полно вам меланхолию разводить да видами любоваться. Я жду диспозицию. К полудню план штурма должен лежать у меня на столе. Детальный, пошаговый, с расчетами.

Я поднялся, стряхивая пыль. Мы с Черкасским обменялись взглядами. В выцветших глазах старого воеводы читалось то же, что звенело у меня внутри. Усталость никуда не делась, зато теперь она отступила на второй план. У нас появилась Миссия. Высшая цель, оправдывающая любые средства.

— Будет исполнено, Государь.

Механизм истории, скрипнув, начал новый оборот. Подготовка к решающей битве стартовала.

Глава 5

Парижское утро, пропитанное запахом сырой Сены, накрыло площадь перед башней Сен-Жак тяжелым туманом. Выстраиваясь в штурмовые колонны, замерли серые каре наших полков. Контрастируя с их пугающей неподвижностью, по правую руку угрюмо топтались в грязи бородатые швейцарцы, больше напоминающие лесных разбойников, напяливших казенные мундиры. Особняком, ярким, почти неуместным пятном на фоне этой угрюмой военной машины, держался эскадрон французских дворян де Торси. Их побитые молью плюмажи и посеревшие от сырости кружева — жалкие остатки былой версальской роскоши — выглядели отчаянной попыткой сохранить лицо перед лицом надвигающейся мясорубки.

В центре композиции, урча прогретыми котлами, притаилась стая моих стальных хищников — десять «Бурлаков». Низкочастотная вибрация от их работы передавалась через подошвы сапог, заставляя дрожать древнюю парижскую брусчатку. Измазанные сажей механики, похожие на чертей, выбравшихся из преисподней ради техобслуживания, мельтешили между машинами: проверяли системы, контролировали давление пара. Проходя вдоль строя техники и раздавая итоговые указания, я был доволен. Все работало безупречно.

Петр, облаченный в простую, побитую в походах кирасу поверх зеленого мундира, возвышался над строем пехоты. Никаких пафосных речей с броневика. Император просто шагал вдоль шеренг и тяжелой ладонью хлопал по плечам и отпускал соленые, понятные только служивым шутки. Спины гвардейцев выпрямлялись, а пальцы, побелевшие от холода, крепче стискивали ложи фузей. Словно живая динамо-машина, он, проходя мимо, подзаряжал этот огромный человеческий аккумулятор своей бешеной статикой.

Строгая геометрия военного лагеря вдруг нарушилась: сквозь ряды офицеров у подножия башни просочились две женские фигуры, совершенно чужеродные здесь.

Анна. Спина как натянутая тетива боевого лука. Никаких заламываний рук или театральных обмороков, принятых в местных салонах. В ее бездонных темных глазах плескалась такая концентрация тревоги, что мне даже стало немного неуютно. Не помню кто в последний раз так за меня переживал. Может, Любава…

Подойдя вплотную, она молчала. Слова сейчас были бесполезны. Ледяными, мелко дрожащими пальцами она поправила мне воротник, который я, собираясь в темноте, застегнул кое-как.

Приподнявшись на цыпочки, она быстро коснулась губами моей небритой щеки. Благословение. Печать. Оберег высшего уровня защиты.

— Возвращайся, — ее шепот перекрыл еле слышное улюлюкание солдатни.

Чувствуя, как лицо заливает предательский румянец, я неловко кашлянул, пытаясь скрыть эмоции.

Периферийным зрением я фиксировал зеркальное отражение нашей сцены. К Меншикову, с важным видом натягивавшему лосиные перчатки, подошла Жаннет. Оправившаяся от болезни, с легким румянцем на щеках, она что-то шепнула ему на французском, поправляя съехавшую муаровую ленту. А затем — так же скромно и буднично — запечатлела поцелуй на его щеке.

Внутренний таймер отсчитывал секунды до неминуемого взрыва. За подобную публичную вольность Светлейший испепелил бы любого свидетеля, а саму девчонку стер в порошок вместе со своим уязвленным самолюбием. Однако вместо ожидаемого рева и брызжущей слюны Меншиков остолбенел. Грозный полубог русского двора, хлопал глазами, совершенно обезоруженный, словно юнец, впервые познавший женскую ласку за сеновалом. Смущенно крякнув в кулак и стрельнув глазами по сторонам, он поймал мой взгляд и вдруг расплылся в совершенно мальчишеской ухмылке.

Анна с Жанетт шустро удалилась поклонившись Петру, сдерживающего смешок.

Подойдя ко мне, Данилыч без лишних церемоний ткнул меня локтем в бок. В его глазах плясали веселые черти, а этот грубый жест переводился однозначно: «Ну что, брат, видал? Во дают наши бабы! Прямо перед армией!».

Ответная улыбка сама наползла на лицо. В эту секунду мы перестали быть временными союзниками, связанными политической необходимостью. Мы стали просто двумя мужиками, которых провожают на войну их женщины.

— К машинам! — громовой раскат голоса Петра перекрыл шум, возвращая нас в боевой режим.

Колонна прыгнула вперед, повинуясь резкому выбросу пара. Никакого парадного марша, только злой, агрессивный рывок на предельных оборотах. Взламывая резиноидами парижскую брусчатку и превращая ее в щебень, десять «Бурлаков» шли в авангарде стальной волчьей стаей. Следом, глотая пыль и едва поспевая за темпом техники, рысью двигалась пехота, чей топот сливался с низкочастотным рокотом двигателей в жуткую индустриальную симфонию. Мы неслись к Версалю.

Хлипкие заслоны, выставленные в спешке, прекращали существование за секунду до столкновения. Баррикады из перевернутых телег и вывороченных бревен разлетались в щепки, не способные погасить инерцию многотонных монстров. Французы жали на спусковые крючки мушкетов, но свинцовые пули лишь бессильно цокали по наклонным бронелистам, напоминая град, барабанящий по жестяной крыше. Страх охватывал врага задолго до того, как они могли различить наши знамена сквозь клубы дыма.

Однако подступы к самому Версалю заставили нас сбавить обороты. За ночь инженеры Дофина, надо отдать им должное, превратили идиллический пейзаж в зону смерти. На пологих, ухоженных холмах, окаймлявших королевский парк, развернулись полноценные артиллерийские батареи. Двенадцатифунтовые крепостные монстры, снятые с бастионов, смотрели на нас черными провалами жерл.

Едва мы вынырнули из-за лесополосы, горизонт озарился вспышками. С противным воем, режущим уши, первая чугунная болванка перемахнула через мою машину и ухнула где-то в тылу, оборвав чей-то крик. Вторая легла с недолетом, подняв фонтан земли и швырнув горсть камней в лобовую броню. Корпус «Бурлака» отозвался вибрацией.

— Маневрируй! — гаркнул я механику, перекрывая шум. — Рваный ритм! Не дай им взять упреждение!

Однако по ту сторону стояли не новобранцы, а мастера своего дела. Третий снаряд нашел свою жертву: головной «Бурлак» содрогнулся. Скрежет рвущегося металла аж до мурашек затянул нутро. Потерявшую управление машину развернуло поперек дороги, подставив незащищенный борт под следующий удар.

Расплата последовала мгновенно. Чугунный гостинец, пущенный с убойной дистанции вскрыл борт подбитой самоходки. Рваная пробоина на миг осветилась внутренней вспышкой — детонация боекомплекта или разрыв котла, — после чего из всех щелей повалил жирный дым. Не знаю, что там загорелось, но полыхнуло. Сорванный взрывом люк кувыркнулся в воздухе, выпуская наружу живые факелы.

Внутри меня сработал аварийный выключатель, отсекая холодную логику стратега. Вид моих парней, катающихся по земле в попытке сбить пламя, выжег остатки самообладания, уступив место «красной пелене» берсерка. Уничтожение моего творения, гибель экипажа воспринимались сейчас как личное оскорбление, а не как тактическая потеря. Они посмели сломать мое творение. А главное, они посмели убить моих людей.

— Всем бортам! — голос сорвался на звериный рык. — Делай как я! Цель — батареи! Плевать на пехоту! Дави пушки!

С точки зрения тактики это было безумие — атаковать в лоб пристрелянные позиции тяжелой артиллерии. Но в тот момент тактические схемы отправились к лешему.

Довернув рычаги, я бросил свой «Бурлак» прямо на центральный холм, туда, где изрыгали смерть самые крупные калибры. Повинуясь стадному инстинкту и моему приказу, оставшиеся восемь машин веером рассыпались по полю, устремляясь в атаку.

Мы неслись по открытому пространству, игнорируя кипящую от разрывов землю. Броня вздрагивала от касательных ударов, заклепки жалобно скрипели, грозя вылететь из пазов. Внутренности танка превратились в филиал ада: грохот, жар, лязг и вибрация, от которой крошились зубы. Но мы шли неотвратимо, как кармическое возмездие.

Нервы французских канониров не выдержали вида надвигающейся стальной лавины. Темп стрельбы возрос, но точность упала — торопливость сбивала прицел, руки дрожали, запальные трубки гасли.

Шипя двигателем на пределе оборотов, мой «Бурлак» взлетел на вершину холма. В узкую смотровую щель я успел заметить перекошенные ужасом лица артиллеристов, тщетно пытавшихся развернуть многопудовый ствол.

— Дави!

Машина накренилась и всей своей многотонной массой шлепнулась на орудие. Раздался ни с чем не сравнимый звук ломающегося чугуна и треск дерева — лафет превратился в щепки, ствол лопнул, как стеклянная трубка. Мы проутюжили позицию, перемалывая зарядные ящики, пирамиды ядер и тех, кто не обладал достаточной прытью, чтобы исчезнуть с дороги. Развернувшись на месте, как танк, вспахав дерн, я поддел второе орудие и просто скинул его в ров, как сломанную игрушку.

По периметру творился схожий хаос. Остальные «Бурлаки», ворвавшись на позиции, устроили показательную бойню. Никакой стрельбы — грубая кинетическая энергия. Они давили, крушили, втаптывали в грязь гордость французской артиллерии. Это была месть, жестокая расплата за сгоревших товарищей.

Пять минут — и на холмах воцарилась тишина. Слышался треск горящих лафетов и стоны раненых. Главный щит Версаля превратился в груду искореженного металлолома.

Цена прорыва оказалась высокой: один «Бурлак» догорал, чадя черным остовом, второй замер на склоне с перебитой ходовой. Однако уравнение было решено в нашу пользу. Дорога на Версаль была открыта.

Где-то вдалеке офицеры хриплыми голосами разворачивали армию в осадные порядки, но их команды тонули в воздухе. Дышать было трудно: легкие обжигал тошнотворный коктейль из гари и приторного душка пролитой крови.

Версаль оказался в удавке. Не приближаясь к стенам на дистанцию мушкетного залпа, наши полки растеклись по периметру, закупоривая артерии снабжения. Отборные роты егерей, сжимая в руках трофейные нарезные штуцеры, бесшумными тенями растворились в лабиринтах королевского парка. Место для галантных прогулок и философских бесед превратилось в зону свободную от жизни. Любой фонтан, каждая мраморная нимфа, каждая идеально постриженная самшитовая аллея теперь просматривались нашими ружьями.

К главным воротам, под сухую барабанную дробь, направился одинокий всадник с белым флагом — молодой французский капитан из свиты де Торси. В его седельной сумке лежал наш ультиматум. Он был коротким: немедленная капитуляция. Выдача головой Дофина, Марии Эмилии и всего военного совета. Альтернатива — штурм и тотальная зачистка без права на милосердие. Срок — до рассвета.

Впрочем, иллюзий мы не питали. Парламентер был данью вековым традициям, ритуальным танцем перед финальным актом.

Петра я нашел на гребне холма, посреди дымящихся руин разгромленной батареи. Он стоял у самого края обрыва, возвышаясь над искореженными лафетами и растерзанными телами, и, не отрываясь, смотрел в подзорную трубу. Бешеная энергия, гнавшая меня в самоубийственную атаку, иссякла.

Подойдя, я молча встал рядом. Он даже не повернул головы.

Внизу, подсвеченный кровавым золотом заходящего солнца, лежал Версаль. С высоты холма открывалась панорама, идеальный чертеж, воплощенный в камне и зелени. Пугающая, нечеловеческая гармония. Лучи аллей расходились от дворца. Зеркала прудов и Гранд-канала отражали багровое небо, не искажая ни единого облака. Беломраморные статуи богов и героев в этом предзакатном свете казались живыми стражами вечности. Это был эдакий манифест абсолютной власти над хаосом природы, симфония, застывшая в мраморе и золоте. Гений человеческий здесь бросил вызов самому Творцу.

И я понимал Петра. Ломать такой шедевр — преступление против цивилизации, даже если там засел враг.

— Смотри, генерал, — тихо произнес царь, не опуская трубы. — Какую красоту ломать придется.

Он медленно повел трубой вдоль фасада, словно прощаясь с каждым окном и каждой статуей.

— Фонтаны… парки… А ведь могли бы и мы так. Даже лучше.

В этих словах была тяжелая тоска Мастера, вынужденного уничтожить творение другого Мастера.

— Упрямые дураки, — выдохнул он. — Сами, своими руками вынуждают все это в щебень крошить.

Глядя на него, я видел строителя, которому физически больно сносить красивое здание, чтобы расчистить площадку.

— Не кручинься, Государь, — слова вырвались сами, опережая мысль. — Сломаем это — построим свое. Лучше построим. И у себя.

Он медленно опустил трубу. Во взгляде — робкая надежда.

— Под Петербургом, — продолжил я, чувствуя, что попал в точку. — На самом берегу залива, чтоб с моря видно было. Дворцы поставим такие, что этот их Версаль убогой казармой покажется. И фонтаны. Сделаем каскады, Государь! Чтобы вода била выше колоколен, прямо в небо. И не насосами, как здесь, а самотеком, по науке. Чтобы круглые сутки шумели, а не по праздникам, как у французов. И с музыкой, с иллюминацией. Все послы от зависти удавятся.

Я говорил, а перед глазами уже стоял Петергоф из моего будущего. Большой каскад, сверкающий золотом Самсон, разрывающий пасть льву, шутихи, аллеи. Я продавал ему мечту, зная, что она реальна.

Для Петра это обещание стало инъекцией чистого адреналина. Одно дело — приказать мне и надеяться на то, что получится не хуже, и совсем другое — услышать подтверждение от инженера, который уже творил невозможное на его глазах, получить заверение, что будет лучше.

Мрачная маска сползла с его лица. Морщины разгладились, в глазах вспыхнул тот самый, одержимый огонь созидателя.

— Слово, генерал⁈ — его пальцы стальными клещами впились в мою перевязь. — Построишь⁈

— Построю, Государь. Обещаю.

Он громко и раскатисто рассмеялся. Так смеется мальчишка, получивший в подарок целый мир. Тоска испарилась. Он больше не видел перед собой вражескую цитадель, которую нужно брать большой кровью. Он видел перед собой чистый лист ватмана.

— Вот за это — спасибо, брат! — тяжелая ладонь с силой опустилась мне на спину, едва не выбив дух. — Вот это — разговор! А этих… этих мы быстро. Чтобы под ногами не путались. Мешают же строить!

Он снова вскинул трубу, но теперь смотрел на дворец совершенно иначе. Без пиетета и без жалости. Он смотрел на него с нетерпением прораба, оценивающего объем демонтажных работ.

Ночь накрыла лагерь плотным колпаком, но желанного ответа из Версаля мы так и не дождались. Дворец, погасив огни, превратился в черный, зловещий силуэт, вырезанный из картона на фоне звездного неба. Там, за стенами, зверь затаился в норе, готовясь к последнему прыжку. Стало очевидно, что они выбрали драку.

У нас же, напротив, муравейник взорвался активностью. Ватную тишину ожидания сменил ритмичный шум большой стройки, целью которой было разрушение. Забыв об усталости и сне, солдаты волокли тяжелые бревна и вязанки фашин из колючего хвороста, чтобы забить глотки глубоким рвам, опоясывающим парк. В пляшущем свете сотен факелов плотники сбивали штурмовые лестницы, и стук топоров напоминал лихорадочное биение сердца. Артиллеристы, срывая ногти и матерясь сквозь зубы, на руках выкатывали уцелевшие пушки на дистанцию кинжального огня. Воздух провонял запахом свежей стружки.

Наблюдая за лагерем, я фиксировал разительный психологический контраст. Французы из корпуса де Торси точили клинки с видом обреченных, идущих на эшафот. Для них предстоящий штурм был святотатством, стрельбой по иконам собственной истории. Им предстояло убивать вчерашних собутыльников, штурмовать символ величия Франции. На их лицах застыла печать братоубийственной трагедии.

Мои же преображенцы, напротив, демонстрировали завидный профессиональный цинизм. Версаль? Да хоть Вавилон. Для гвардии это была просто очередная галочка в списке задач, сложная, грязная и понятная работа. Чистка фузей, подгонка амуниции, сальные шуточки у костров — рутина войны, лишенная всякого священного трепета. Есть приказ, есть цель, есть средства. Ничего личного.

Глубокой ночью, завершив инспекцию постов, я обнаружил Петра у главного костра. Он стоял спиной к лагерному шуму, вглядываясь в чернильную тьму, где прятался вражеский дворец. Я молча занял позицию рядом.

Мы не обсуждали тактику и не подсчитывали цифры будущих потерь. Жребий был брошен, приказы отданы. Мысли императора витали в иной плоскости.

— А скажи, генерал, — голос его звучал мечтательно, диссонируя с лязгом оружия вокруг, — можно ли заставить воду петь?

Вопрос застал меня врасплох. Я перевел взгляд на профиль царя.

— Что именно, Государь?

— В фонтанах. Чтобы она, вода… играла. Гудела, как орган в кирхе. Способен твой инженерный ум такое сотворить?

Он повернулся ко мне. В отблесках костра его глаза горели мальчишеским азартом.

— Технически — решаемо, — кивнул я, мгновенно переключаясь в режим конструктора. — Система клапанов, резонаторы, точно рассчитанное давление в трубах. Водяной орган. Механика капризная, требует тонкой настройки, но вполне реальная.

— А каскад? — перебил он, не слушая детали. — Чтобы как лестница в небо? Золото, статуи, мощь такая, чтобы дух захватывало, чтобы иноземцы рты разевали?

— И это сделаем. Были бы руки, чугун и твоя воля, Государь.

Он умолк, снова уставившись на темный силуэт дворца. Но я прекрасно видел, что его взгляд проходит сквозь стены Версаля, устремляясь за тысячи верст на восток. Туда, где над болотами Невы встает туман. Петр мысленно уже покинул Францию. Он уже дома. Он уже прорубает просеки, забивает сваи в зыбкий грунт, чертит тростью на песке схемы своих грандиозных фонтанов.

Все происходящее здесь — штурм, кровь, политика — для него стало пройденным этапом. Досадной помехой, строительным мусором, который нужно срочно убрать, чтобы не мешал Главному Делу.

Выходило, что вся черная работа — зачистка площадки, взрывные работы, убийство — ложатся на мои плечи. Такова моя роль в этой истории: быть бульдозером, расчищающим путь для императорской мечты.

— Государь! Генерал!

Вопль дозорного заставив нас отвлечься.

— На стене! Глядите!

Мы резко обернулись. Там, у входа во дворец, в пляшущем свете одинокого факела, трепетало белое полотнище.

Я прищурился. Флаг был слишком мал для капитуляции. И держал его не знаменосец, а офицер в парадном мундире. Флаг парламентера.

Перехватив взгляд Петра, я увидел, как радость на его лицесменяется колючей досадой, видать тоже надеялся на их капитуляцию. Легкой прогулки не будет.

Начиналась последняя дуэль. Переговоры.

Глава 6

С рассветом облегчение не наступило. Выползший из парковых низин молочный туман поглотил поле вместе с темной громадой дворца, оставив взамен сырость и пробирающий до костей холод. Лагерь оцепенел. Всё войско превратилось в напряженный слух, от солдата, грызущего окаменевший сухарь, до фельдмаршала, застывшего над картой.

Внутри наспех разбитого штабного шатра было шумно.

— Я пойду. — Де Торси, глава законного правительства Франции, метался по тесному пространству, каждый его шаг сопровождался чавканьем грязи под каблуками. — Мой статус обязывает говорить с ними, кто бы там ни прятался.

— Сядь, маркиз, — голос Петра громыхнул, заглушая шорох мелкого дождя.

Загородив собой вход, царь вглядывался в мутную пелену.

— Я пойду. Гляну в глаза этому Людовику, узнаю цену его короне на сегодняшнем торге.

— Исключено, Государь! — Возражение вырвалось у меня раньше, чем я успел обдумать формулировку. — Ты пойдешь, и мы получим царственного заложника. Нам это не надо.

На меня уставились две пары глаз: одни метали молнии раздражения, в других читалось искреннее недоумение.

— Господа, включите логику. — Я указал на полог шатра, за которым скрывался безмолвный дворец. — Посмотрите на факты. Кто вышел к нам? Герцог? Министр? Дофин соизволил лично махать простыней? Нет. К нам отправили простого офицера, как я понимаю.

— И как это понимать, генерал? — Де Торси наконец прекратил свое хаотичное движение.

— Вариантов всего два. Либо это плевок в лицо: посылая к императору мелкую сошку, они демонстрируют пренебрежение. Либо, — я снова умолк, взвешивая вероятность, — в той крысиной норе просто не осталось никого чином выше, у кого хватило бы духу высунуть нос наружу. Оба расклада кричат о царящем внутри хаосе.

Тяжелым взглядом я обвел присутствующих, фиксируя внимание на каждом.

— Отправлять на переговоры с капитаном монарха — значит уронить статус. Такую демонстрацию слабости история нам не простит. Уровню капитана соответствует иной. Я пойду.

Скрежет зубов Петра был слышен даже в дальнем углу шатра. Мысль оставаться зрителем, пока другие вершат историю, причиняла ему физическую боль. Однако против железных аргументов крыть было нечем.

— Добро, — нехотя вырвалось у него. — Иди. Однако, — его взгляд, казалось, мог прожечь дыру в груди, — ухо держи востро. Орлов!

Василь, до этого сливавшийся с тенью в углу, вышел на свет, не переставая править лезвие кинжала.

— Возьмешь лучших. Егерей, способных снять белку в глаз на предельной дистанции. Рассыпь людей по парку, вдоль дороги. Пусть каждый куст станет огневой точкой. Французский щеголь должен чувствовать дыхание смерти на затылке от первого до последнего шага. При малейшем подозрении — огонь. Задача ясна?

— Так точно, Государь.

Снаружи туман сгустился настолько, что его, казалось, можно было черпать ложкой. Звуки вязли в этой вате, расстояния искажались, теряя смысл. Впереди, метрах в ста, сквозь белесую мглу проступал одинокий силуэт под белым флагом.

Шагая к нему, я кожей ощущал спиной тяжелый взгляд Петра и присутствие сотен невидимых стволов. Егеря, растворившиеся в мокрой траве, держали сектор под прицелом.

Передо мной стоял капитан королевской гвардии — мальчишка лет двадцати пяти, явно не подходящий для роли переговорщика в такой игре. Холеный красавец, чье естественное место обитания — паркетные залы под хрустальными люстрами, посреди развороченного артиллерией поля смотрелся инородным телом. Вид он имел жалкий. Землистая, нездоровая кожа, глубокие тени под глазами, свидетельствующие о бессонной ночи. Древко флага ходило ходуном в его руках, обтянутых белоснежной лайкой. Довершало картину расплывшееся на груди, поверх золотого шитья синего мундира, бурое пятно от пролитого вина.

Десять шагов — ровно такая дистанция теперь разделяла нас. Клубящийся у сапог туман скрывал растерзанную копытами землю, сужая мир до пятачка мокрой травы. При моем приближении капитан вздрогнул. Темные глаза метнулись по сторонам в поиске пути к отступлению, которого не существовало. На его ресницах оседала водяная взвесь. Толмача я звать не стал: за месяцы кампании мой французский прокачался до уровня, позволяющего обходиться без «испорченного телефона» переводчиков.

— Генерал Смирнов, — французская речь звучала так, словно проходила через вату. — Уполномочен вести переговоры. Докладывайте.

Он судорожно сглотнул, и кадык на тонкой шее совершил нервный скачок.

— Я… капитан Д’Эссо. М-монсеньор генерал… — язык заплетался, отказываясь повиноваться хозяину. — Мы… мы просим о перемирии.

Просим. В этом слове, произнесенном офицером элитной части, сквозила капитуляция. Или у меня проблемы с переводом? Нет, акустика здесь отменная.

— Перемирие? — Кривая усмешка сама собой наползла на лицо. — Любопытный тактический маневр. Еще вчера вы готовились накормить нас свинцом. Что изменилось?

— Произошли… определенные обстоятельства, — пробормотал он.

— Обстоятельства? — Сократив дистанцию еще на шаг, я заставил его попятиться. — Порох отсырел? Или в винных погребах Версаля показалось дно?

В ответ — тишина.

— Хорошо, капитан. Вы можете сдаться. Прямо сейчас. Гарантирую жизнь личному составу. Офицерам оставлю шпаги.

Само слово «сдаться» подействовало явно негативно. Вскинув голову, он полоснул меня взглядом.

— Никогда! — Слова вылетали вместе с брызгами слюны. — Мы — гвардейцы Короля! Плен для нас — бесчестье! Мы умрем на стенах, однако оружия не сложим!

Реакция выглядела абсурдной. Гордость — это понятно, однако здесь она граничила с шизофренией. Дрожать, вымаливая перемирие, и одновременно лезть в бутылку при упоминании плена? Система уравнений не сходилась. А ведь ему было страшно. Это видно невооруженным взглядом. Кажется, я чего-то не понимаю.

— Чего вы на самом деле боитесь, капитан? — Тон сменился. — Нашего штурма?

Едва заметное отрицательное движение головой.

— Мы не боимся вас, генерал… — шепот сорвался с губ, глаза снова забегали, сканируя туман.

Он осекся. Закусил губу.

Что у них там произошло? Бунт? Эпидемия? Дезертирство? Окружающая мгла сгущалась, превращая звуки нашего лагеря — далекое ржание коней, лязг железа — в подводное эхо.

— Я… я не могу говорить.

— Тогда зачем этот спектакль? Тянете время?

— Я объясню. Всё объясню, — в его взгляде читалась мольба. — Однако мне нужно ваше слово, что перемирие будет. Что штурм не начнется, пока вы меня не выслушаете. Нам нужен перерыв от боя. Хотя бы пара часов.

— Чтобы сбежать? Или дождаться подмоги от друзей?

— Нет у нас друзей! — Крик боли был настолько искренним, что мой детектор лжи дрогнул. — Мы одни! Поймите, генерал… Просто дайте слово, что не отдадите приказ на атаку немедленно!

Классическая дилемма. На одной чаше весов — сбивчивый лепет перепуганного мальчишки. На другой — возможность захлопнуть ловушку, воспользовавшись хаосом врага. Однако риск велик: если он не врет, если во дворце произошел некий форс-мажор, слепой штурм может стоить мне тысяч жизней.

Обернувшись, я бросил взгляд на холм. Сквозь молочную пелену проступал гигантский силуэт Петра. Царь ждал.

Логика требовала атаковать. Верить противнику, останавливать запущенный механизм войны из-за истерики капитана — глупо. Однако интуиция уже не раз вытаскивавшая меня с того света, настойчиво сигналила об обратном.

Решение созрело мгновенно.

— Хорошо, капитан. — Мой голос прозвучал неожиданно громко. — Даю слово. Ттишина до полудня. Ваши люди не стреляют, мои остаются на позициях. А теперь — выкладывайте.

Капитан судорожно втянул воздух, напоминая утопленника, которого только что выволокли на берег. Грязная перчатка прошлась по лицу, размазывая в серую кашу пот и туманную изморось.

— Вчера вечером… после того, как ваши механические дьяволы перемололи нашу артиллерию, дворец накрыл хаос. — Речь его была быстрой, рваной, окончания слов проглатывались. — Ожидание немедленного штурма парализовало волю. Офицеры метались, выкрикивали бессмысленные приказы, которые никто не исполнял. Затем… затем всю гвардейскую верхушку срочно затребовали в тронный зал.

Взгляд француза расфокусировался, упершись в молочную пелену тумана, словно там, в пустоте, снова разыгрывалась вчерашняя сцена.

— Мы готовились принять последний бой, умереть на стенах с честью. Вместо этого к нам вышли Дофин и мадам де Шуэн. Его Высочество вел себя… неестественно. Бегающий взгляд, трясущиеся руки, при этом — громкий, почти веселый голос. Он рассыпался в благодарностях за верную службу, говорил о гордости. А следом… приказал выкатить бочки с лучшим вином из королевских запасов. И объявил, что дарует своей «бесстрашной гвардии» ночь отдыха перед решающей битвой.

Слушая его, я ощущал, как волосы на затылке начинают шевелиться. Отдых? Попойка? В ночь перед гарантированным штурмом? Это выходило за рамки простой глупости. Это пахло саботажем или полным психическим распадом командования.

— Всех, — продолжал капитан, — сняли с постов. Стены, ворота, караулы — всё брошено. Нас загнали в Большую галерею, где уже ломились столы. Мясо, хлеб, вино рекой… Настоящий пир во время чумы. Приказ был однозначным: есть, пить и спать.

Он сделал паузу, собираясь с силами.

— Вино оказалось крепким, а люди — измотанными. Хмель ударил в головы мгновенно. Спустя час Большая галерея превратилась в лежбище: гвардейцы спали прямо на столах и на полу. Я тоже пригубил кубок, однако что-то не давало покоя. Притворившись мертвецки пьяным, я заполз в темный угол, за тяжелую бархатную портьеру.

Голос капитана упал до шелестящего шепота.

— Вам лучше самим увидеть, — он отошел в сторону приглашающее протягивая руку ко входу во дворец.

Капитана колотило. Мой мозг сбоил, пытаясь обработать входящие данные. Тени, красные глаза, неестественная моторика… Звучит как бред сумасшедшего, чей рассудок треснул от перенапряжения.

Однако соматику не подделать. Животный ужас, читавшийся в каждом движении француза, был настоящим. Симуляция исключалась. Оставалось понять переменную, способную за одну ночь превратить закаленного гвардейца в заикающуюся развалину.

Отбросив мистику — я человек двадцать первого века, демоны под кроватью не мой профиль, — я начал просчитывать вероятности. За любым «кошмаром» всегда стоит физика, химия или психология.

Для ловушки схема слишком сложная. Зачем этот спектакль с перепуганным парламентером? Проще выманить меня на нейтральную полосу и повязать. Значит, во дворце действительно произошел форс-мажор, обнуливший все предыдущие расклады. Слепой штурм в таких условиях грозит катастрофой: мы рискуем вломиться в капкан, расставленный третьей силой.

Решение сформировалось.

Развернувшись к лагерю, я нашел взглядом вершину холма. Сквозь туман смутно проступала гигантская фигура Петра. Царь ждал. Подняв руку, я подал условный сигнал: «Все в порядке».

Затем внимание снова переключилось на француза.

— Ведите, капитан. Показывайте.

Кивнув с явным облегчением, он, все еще дрожащей рукой, указал на темную громаду ворот Версаля.

Тяжелые створки сомкнулись за спиной с чугунным стоном, отсекая нас от шума лагеря. Внутренний двор встретил акустическим вакуумом. Темные провалы окон, отсутствие часовых, пустота.

Д’Эссо шел впереди. Дрожь унялась, сменившись дерганой походкой человека, вынужденного снова спуститься в ад. Эхо наших шагов под сводами пустых коридоров казалось единственным доказательством существования жизни. Воздух здесь был спертым и тяжелым. К ароматам дорогого табака и прокисшего вина примешивался тошнотворно-сладкий, медный дух.

В дальнем конце зала, за импровизированной баррикадой из наваленных в кучу стульев, гобеленов и перевернутых столов, жались друг к другу несколько десятков солдат. При нашем появлении стволы мушкетов взлетели вверх. Они провожали нас молчаливыми взглядами.

— Там… — прохрипел капитан, указывая трясущимся пальцем на двери.

Набрав полные легкие воздуха, словно перед прыжком в ледяную воду, я толкнул створку.

Шаг внутрь — и реальность дала трещину — открывшаяся картина парализовала сознание.

Глава 7

Кошмар — слишком мягкое слово для этой скотобойни. В русском языке, да и во французском, вряд ли найдутся эпитеты, способные передать геометрию этого ужаса.

Желудок скрутило спазмом, к горлу подступила желчь. Я помню все ужасы войны, поля усеянные трупами, разорванные тела солдат, дымящиеся ямы, набитые человеческим мясом. Война всегда пахнет порохом и дерьмом, она хаотична и груба. Здесь же царил иной порядок. Кто-то устроил в этих стенах театральную постановку, гран-гиньоль, где реквизитом послужила высшая элита королевства.

Роскошные персидские ковры, стоившие целое состояние, впитали в себя бассейны крови, превратившись в чавкающее, багровое болото, в котором, как сломанные куклы, громоздились тела. Цвет французской нации, вершители судеб, члены военного совета и министры представляли собой освежеванные туши. Кто-то методично, с усердием мясника на скотобойне, вскрыл им животы и перерезал глотки, превратив золотое шитье камзолов в бурую, спекшуюся корку. Стены, обитые бесценным лионским шелком, и гобелены с героическими деяниями Людовика XIV, «украсились» широкими багровыми мазками, будто безумный художник в экстазе размашисто наносил последние штрихи своей чудовищной картины.

Знакомые лица, известные мне по парадным лионским портретам, теперь скалились в предсмертных гримасах. Шамильяр, герцог де Ноай… А у самого подножия трона, раскинув руки, застыл Людовик Дофин. Его остекленевшие глаза уставились в потолок, где среди облаков беззаботно резвились нарисованные амуры, совершенно равнодушные к резне внизу. На груди наследника престола была огромная дыра.

Инстинкты вопили, требуя развернуться и бежать прочь, к спасительному кислороду, подальше от тошнотворно-сладкого запаха железа и распоротых кишок. Однако разум жестко подавил рвотный позыв, переключив тумблер восприятия в аварийный режим. Эмоции сейчас — непозволительная роскошь, лишний шум в канале передачи данных. Передо мной лежала сложная инженерная задача, уравнение с десятком неизвестных, требующее немедленного решения. Расчет вытеснил отвращение. Вместо людей я наблюдал объекты, траектории ударов и тайминг операции. Да и насмотренность ужастиков позволяла думать, что все это просто ужастик. Но запах…

Никаких следов беспорядочной свалки или панического бегства — планомерная зачистка.

— Ничего не трогать! — мой приказ разорвал мертвую тишину зала.

Д’Эссо и его гвардейцы, маячившие за спиной, вздрогнули от неожиданности.

— Сохранять полную неподвижность! Вход запрещен всем, будь то сам Король или Папа Римский!

Перешагивая через лужи крови, я двинулся вглубь зала, тщательно выбирая место, куда поставить сапог, чтобы не смазать возможные улики. Здесь, посреди развороченного Версаля, я превратился в криминалиста, приступившего к осмотру самого громкого места преступления восемнадцатого века.

Преодолевая сопротивление инстинктов, я сделал шаг, затем второй, погружаясь в атмосферу зала, как в болото. В нос ударил тошнотворный коктейль из медного привкуса крови и приторной сладости дорогих духов. Замерев в центре этой бойни, я медленно повернулся вокруг оси, включая режим панорамного сканирования. Первый шок прошел, мозг начал раскладывать кровавый хаос на векторы, переменные и исходные данные.

— Капитан, — бросил я, не оборачиваясь.

Бледный Д’Эссо переступил порог неуверенно, сверля взглядом носки собственных сапог — лишь бы не видеть того, что творилось по сторонам.

— Заприте дверь. И встаньте рядом. Мне нужен свидетель и эксперт по местным нравам.

Лязг тяжелого засова отрезал нас от внешнего мира.

— Взгляните на это, капитан, — я широким жестом обвел пространство. — Отключите эмоции. Забудьте об ужасе. Включите солдата. Что перед вами?

— Я вижу… бойню, генерал, — голос гвардейца дрогнул и сорвался на шепот.

— Ошибка. Перед вами — спектакль. Грандиозная постановка. У этого действа есть режиссер, сценарий и, главное, аудитория. Давайте вычислим, для кого заняли места в партере.

Я рассуждал вслух, используя перепуганного француза как живую доску для заметок, проверяя на нем свои гипотезы.

— Итак, построим логическую цепь. Какой вывод сделает любой, кто войдет сюда через час? Кто главный злодей?

Д’Эссо молчал, растерянно моргая. Ответ застрял у него в горле.

— Убийцы — мы. Русские варвары, дикие скифы, ворвавшиеся в колыбель цивилизации. Взятия Парижа нам показалось мало, и мы, опьянев от безнаказанности, устроили резню в святая святых, вырезав цвет нации. Картина складывается идеальная: безумные восточные звери осквернили Версаль. Для среднего европейского обывателя, да и для монархов, этот сценарий выглядит пугающе достоверным.

По взгляду капитана я понял: до него дошло. Ужас в глазах сменился проблеском понимания. Механизм провокации был прост.

— Это ловушка стратегического уровня, капитан. Нас маркируют как чудовищ, мясников, с которыми нельзя вести переговоры — их можно только уничтожать. После увиденного здесь ни один французский город не откроет нам ворота. Вся страна поднимется не за Дофина и не за де Торси, а против «бешеных зверей». Поход, альянс с де Торси — все превратится в ничто. Нас вырежут под аплодисменты всей просвещенной Европы.

Я дал ему время осознать глубину ямы, в которую нас столкнули.

— Однако в этом уравнении есть переменная, которую они не учли. Вы. Вы и ваши люди. Вы знаете, что это были не мы. Вы были здесь, на посту. Вы видели… исполнителей. Именно поэтому вы пришли ко мне, а не подняли тревогу. Верно?

Он медленно, почти незаметно кивнул.

— Вы осознали, что вас подставили так же грамотно, как и нас. И единственный человек, кому жизненно необходимо найти истинного виновника, — это я. На кону судьба всей армии и моего Государя. Вы пришли заключить сделку с дьяволом ради выживания.

Его молчание подтвердило диагноз. Мотивация ясна, союзник зафиксирован.

— Отлично. Раз мы теперь в одной лодке, давайте искать течь. Метод исключения: если не мы, то кто?

Я начал перебирать варианты, загибая пальцы, словно отсчитывая секунды до взрыва.

— Филипп Орлеанский? Мог он подобное?

— Исключено, — Д’Эссо замотал головой. — Почерк чужой. Он интриган, способен на яд в бокале или тихий кинжал в переулке. Но это… — он с содроганием обвел взглядом зал. — Масштаб не его. У него кишка тонка, да и людей таких нет.

— Принимается. Слишком грубая работа, слишком много шума. К тому же он сейчас в монастыре… хм… грехи замаливает. Следующая версия: радикальные сторонники де Торси? Решили расчистить ему путь к трону, убрав всех конкурентов разом?

— Глупость, — возразил капитан уже увереннее. — Это политически недальновидно. Никто не присягнет лидеру, восшедшему на престол по колено в такой крови. Его проклянут, он станет изгоем.

— Согласен. Это выстрел себе в ногу из пушки.

Подойдя к телу Дофина, я вгляделся, но ничего не увидел. Ну не детектив я, чего уж греха таить.

— Выходит, это не внутренние разборки. Кукловод сидит не в Версале и даже не во Франции. Нити тянутся за границу. Ищем того, кому выгоден тотальный хаос во Франции и полное уничтожение русской репутации.

Я в упор посмотрел на капитана. Он был солдатом, офицером, и прекрасно понимал расклад сил на карте Европы.

— Англичане, — выдохнул он. — Герцог Мальборо.

— Либо австрийцы, — добавил я. — Принц Савойский. Они устраняют конкурентов нашими руками, а затем въезжают в Париж на белых конях как «миротворцы» и «спасители Европы».

За бойней стояла третья сила, что годами плела интриги, стравливала державы и организовывала покушения, оставаясь в тени.

— Но как? — прошептал Д’Эссо, озираясь. — Как это возможно? Проникнуть в Версаль, обойти посты, вырезать всех и уйти незамеченными…

— Да. Вопрос: «как», — выдохнул я, опускаясь на колени рядом с телом герцога де Ноайя. — Дьявол всегда прячется в деталях.

Запах мускусных духов ударил в нос, перехватывая дыхание. Отбросив брезгливость, я сфокусировался на повреждениях, игнорируя искаженные предсмертной мукой лица. Картина вырисовывалась специфическая: аккуратный, почти хирургический разрез трахеи и глубокий, точечный прокол под левой лопаткой. Удары наносились сзади. Никакого хаоса рукопашной, никакой адреналиновой тряски рук — чистая ликвидация.

Перемещаясь от одного тела к другому, я лишь подтверждал первоначальную гипотезу. Типология ран укладывалась в два стандарта. Первый: узкие, глубокие каналы, видимо, от стилетов — оружия наемников, рассчитанного на поражение жизненно важных органов сквозь ребра. Второй: широкие, рваные разрезы на горле, оставленные тяжелыми боевыми ножами для гарантии результата. Шпаги здесь молчали. Мушкеты остались холодными.

— Работают профи, — констатировал я, поднимаясь и вытирая ладони платком. Язык во рту казался наждачной бумагой. — Почерк не солдатский. Здесь поработала бригада чистильщиков высшей квалификации.

— Но охрана! — Д’Эссо дрожал, его голос срывался на фальцет. — Полсотни лучших гвардейцев Короля! Они обязаны были… они легли бы костьми, но не пропустили ублюдков!

— Они и легли. Только не в том смысле, который вкладываете вы.

Внимательный осмотр периметра множил аномалии, превращая зал в место преступления, не поддающееся логике. Смерть застала их в момент покоя. Двое часовых у дверей получили идентичные уколы в основание черепа — мозжечок пробит, мгновенная остановка моторики. Подобраться к двум бдительным, вооруженным профи на дистанцию удара ножом и убрать их синхронно — задача из разряда невыполнимых. Если только часовые в этот момент не находились в состоянии глубокого транса.

— Капитан, — я резко развернулся к французу. Звук голоса эхом отразился от сводов. — Вы упомянули приказ пить. Качество вина?

— Лучшее, — пролепетал он. — Личный резерв Его Высочества.

— Скорость опьянения? Потеря координации, сонливость?

— Валились как подкошенные, — кивнул он, вспоминая. — Списывали на усталость после боя, нервы… да и вино ударило в голову знатно. Тяжелое оно было.

Прояснилась и роль Дофина. Его лихорадочная активность, испуг, граничащий с истерикой, странный приказ о «ночи отдыха» — всё это симптомы.

— Он был в курсе, — мой голос понизился до шепота. — Дофин знал сценарий. Его шантажировали. Угроза — классический рычаг давления. Наследника заставили собственноручно разоружить и усыпить свою охрану, подготовив почву для убийц.

Лицо Д’Эссо поерело. Видимо до него дошло, насколько тонкая грань отделяла его от тех, кто остался лежать на пропитанных кровью коврах.

Подойдя к высокому стрельчатому окну, я уставился во внутренний двор. Подобная спецоперация требует уровня доступа «Бог». Провести отряд убийц по лабиринту дворца, минуя внешние посты, открыть нужные двери, знать расписание караулов — для этого нужен инсайдер экстра-класса. Фигура, имеющая право отдавать приказы именем Короля или Дофина. Человек-невидимка, которого никто не посмеет досмотреть.

Я приступил к реверс-инжинирингу этого кровавого механизма, разбирая его на узлы и агрегаты, чтобы вычислить личность Архитектора.

Первая переменная: исполнение. Работала элита, спецназ своего времени, обеспечивший тотальную зачистку без шума и пыли.

Вторая переменная: химия. Предварительное введение в систему седативов гарантировало отсутствие сопротивления, превратив гвардию в манекены.

Третья переменная, ключевой узел доступа: «крот». Инсайдер с высочайшим уровнем допуска, открывший ворота и обеспечивший логистику. Без предателя внутри периметра уравнение не имело решения.

Четвертая переменная: бенефициар. Вектор выгоды однозначно указывал на внешних игроков — Лондон или Вену.

Когда все шестеренки, приводы и рычаги встали на свои места, передо мной открылась картина многоходовой комбинации, от изящества которой захватывало дух. Это же грандиозная геополитическая провокация. Спектакль, срежиссированный ради единственной цели: обрушить Францию в бездну анархии и похоронить нас под её обломками.

В мозгу мгновенно смоделировалась реакция европейских дворов.

Фаза первая: Обезглавливание. Устранение легитимной ветви власти создает вакуум, парализуя систему управления. Страна замирает в ужасе.

Фаза вторая: Брендирование. Демонстративная, нарочитая жестокость — вспоротые животы, кишки на люстрах — формирует нужный визуальный ряд. Этот почерк любой салонный стратег мгновенно припишет «диким московитам», варварам с Востока, не ведающим понятий о чести и гуманизме. Улики косвенные, но для истерики этого достаточно.

Фаза третья: Детонация. Слух «Русские вырезали семью Короля!» распространится быстрее чумы. Народный гнев, подогреваемый агентурой, сметет любые доводы рассудка. Французы, от последнего крестьянина до пэра, объединятся в едином порыве уничтожить чудовищ. Коронация де Торси станет невозможной, а наш экспедиционный корпус превратится в дичь, на которую объявят сезон охоты.

И, наконец, эндшпиль. В момент наивысшего хаоса, когда Франция начнет пожирать сама себя в огне гражданской войны, на границе появятся спасительные легионы. Герцог Мальборо или принц Савойский въедут в Париж в белых перчатках. Они предстанут не оккупантами, а миротворцами, защитниками христианской цивилизации, пришедшими покарать варваров и восстановить порядок. Идеальный Casus Belli. Европа выдаст им мандат на расчленение Франции под бурные аплодисменты.

Я готов был аплодировать чистоте и масштабу замысла. Нас использовали как таран, чтобы выбить ворота, а затем уничтожить вместе с захваченной крепостью.

Однако конструкция выглядела монолитной, за исключением одной торчащей арматуры, нарушающей симметрию. Д’Эссо.

Существование группы выживших свидетелей, которые и привели меня к эпицентру, казалось вопиющим багом в идеальной программе. Профессионалы уровня, способного зачистить Версаль, не оставляют «хвостов» по недосмотру. Вероятность случайной ошибки в операции такого класса стремится к абсолютному нулю. Зачистка должна была быть тотальной, от подвалов до шпилей.

Следовательно, ошибка исключена. Остается умысел.

Их оставили в живых намеренно. Смерть гвардейцев была невыгодна Архитектору — ему нужны были глашатаи. Обезумевшие от ужаса, они должны были вырваться наружу и разнести весть о трагедии. Более того, их сохранили, чтобы заманить сюда меня. Главный свидетель обвинения — де Торси и его русские союзники — должны были оказаться на месте преступления, в лужах крови Дофина, пойманные в капкан.

Мой взгляд уперся в капитана. Он стоял, не подозревая, что был подготовленной наживкой, которая только что успешно привела хищника в ловушку.

Я медленно приблизился к нему.

— Капитан, — позвал я его. — Ответьте на один вопрос. И от честности ответа сейчас зависит слишком многое.

Он поднял на меня глаза.

— Как вы считаете, почему в этой бойне, где не пощадили даже наследника престола, вы остались живы?

Глава 8

Лихорадочная дрожь, сотрясавшая суконный мундир гвардейца, оборвалась мгновенно, словно кто-то щелкнул тумблером, отключая питание. Взгляд сфокусировался, наливаясь тяжестью. Д’Эссо медленно расправил плечи, и с каждым сантиметром его осанки осыпалась шелуха жалкого, перепуганного служаки. Передо мной выросла совсем иная антропоморфная конструкция — функциональная и опасная.

Губы француза скривились, демонстрируя превосходство игрока, выложившего на стол козырный туз.

— Потому что мертвые не могут открывать ворота, генерал.

Дистанция между нами сократилась одним движением. Рывок вышел эталонным — никакой суеты. Из рукава синего кафтана, повинуясь инерции, выскользнула дага — злой, граненый клинок, предназначенный для пробивания кольчуг. Сталь, игнорируя уязвимое горло, устремилось в низ живота. Расчет строился на гарантированном результате: пробить брюшину, вызвать болевой шок и спеленать тушку, пока она будет выть, зажимая рану. Им требовался «язык», а не труп?

Сработала банальный инстинкт самосохранения. Тело среагировало быстрее, чем нейроны обработали сигнал о предательстве. Резкий уход в сторону. Дага с тошным скрежетом проехалась по тому месту где я был, высекая искры, кинетическая энергия удара оказалась слишком велика. Подошвы сапог, не найдя сцепления на натертом воском паркете, предательски поехали. Пол под ногами, залитый подсыхающей кровью предыдущих жертв, превратился в каток.

Гравитация победила — я упал на спину. Стук падения, мое сдавленное рычание и звон покатившегося серебряного канделябра послужили спусковым крючком.

Зал приемов ожил. Тяжелые гобелены фламандской работы, изображавшие пасторальную охоту на оленей, вздыбились. Из потайных ниш и неприметных служебных дверей, сливаясь с густыми тенями от свечей, в помещение хлынул поток людей. Полтора десятка бойцов. Синие мундиры, перевязи, треуголки, надвинутые на лоб. Лиц я не запомнил — только пустые, сосредоточенные глаза мясников, заступающих на смену. Действовали они по отработанному алгоритму: без команд и лишних звуков рассыпались веером, отсекая меня от парадной лестницы. Мышеловка захлопнулась.

Вскочив на ноги, я почувствовал, как рубашка на спине мгновенно прилипла к коже от чего-то липкого. Лопатки уперлись в мраморную стену. Взгляд метался по роскошному убранству зала, сканируя пространство в поисках хоть чего-то, отдаленно напоминающего оружие. Пальцы судорожно сжались на витом золоченом эфесе. С валяющегося рядом трупа, жалобно звякнув, сорвалась парадная шпага — бесполезная дворянская зубочистка, украшение мертвого вельможи.

Клинок оказался слишком легким. Я выставил эту гибкую полоску стали перед собой. Фехтовальщик из меня был посредственный, а против дюжины профессионалов эта «игрушка» годилась разве что для того, чтобы застрелиться от безысходности. Тем не менее, острие смотрело в грудь предателя.

— Впечатляет, женераль, — Д’Эссо приближался неспешно, перекатывая дагу в пальцах. Он наслаждался моментом. Его люди синхронно сжимали полукольцо, оттесняя меня в угол. — Однако я бы воздержался от резких движений. Арифметика против вас. Нас много. Вы один. И, напоминаю, целостность вашей шкуры входит в наши интересы. Пока что.

Он остановился в трех шагах — ровно на дистанции выпада, демонстрируя полное пренебрежение к моим способностям.

— Кто бы мог подумать. Русский гений, покоритель Парижа… попался в такую простую ловушку. Примитив работает безотказно.

Я молчал, восстанавливая дыхание. Адреналин шумел в ушах, мозг уже вышел на рабочие обороты. Процессор перегревался, перебирая варианты. Вероятность силового прорыва стремилась к статистической погрешности. Тупик.

— Бросьте железку, барон, — в голосе француза сквозила скука. — И мы побеседуем. Уверяю, беседа выйдет крайне занимательной, особенно когда принесут инструменты.

Его уверенность была железобетонной. Он просчитал логистику, расставил фигуры, перекрыл выходы. В его уравнении я оставался человеком чести, солдатом, мыслящим категориями фронтальных атак и обороны. Ошибка. Я никогда не был солдатом. Я инженер. А любой инженер знает аксиому: даже в самой жесткой, статически определимой конструкции существует точка напряжения, удар по которой обрушивает все здание.

И сейчас этой точкой отказа был он сам. Слишком близко подошел, тварюка. Слишком упивался своим триумфом. Критическая уязвимость системы стояла прямо передо мной, ухмыляясь щербатым ртом.

Д’Эссо сократил дистанцию еще на шаг, загоняя меня в угол. Отступать было некуда. Пульс молотом бил в виски. Пока правая рука механически выписывала восьмерки нелепой дворянской зубочисткой, удерживая периметр от наседающих гвардейцев, мозг собирал разрозненные факты в единую схему.

Капитан предатель, режиссер кровавой мизансцены. Вся эта бойня, остывающие трупы слуг в углах — дорогие декорации, подготовленные для визита совсем другой персоны. Расход ресурсов не соответствовал цели. Здесь ждали не инженера. Здесь готовили эшафот для самого Петра. Или де Торси. Фигуры на доске должны были быть коронованными, их устранение обезглавило бы армию и погрузило Францию в окончательный хаос.

Я оказался переменной, не учтенной в уравнении. Планом «Б». Утешительным призом. Впрочем, судя по хищному блеску глаз Д’Эссо, приз этот котировался высоко. Им требовался живой носитель информации. Зачем? Выкачать чертежи? Шантажировать русского царя? Или, когда пыль уляжется, предъявить мой истерзанный труп как неопровержимую улику: «Смотрите, вот он, русский варвар, вырезавший цвет французской аристократии».

Губы сами собой скривились в усмешке. Моя паранойя, профессиональная деформация инженера, привыкшего искать дефекты в любой системе, спасла Государя. Не пойди я первым на переговоры, сейчас бы эти молчаливые профессионалы в синем вязали по рукам и ногам самодержца всероссийского.

— Железо на пол, — голос Д’Эссо стал строгим. — Пора прекращать эту комедию.

Повинуясь едва заметному жесту капитана, кольцо гвардейцев сжалось. Я всматривался в их лица, пытаясь найти хоть тень сомнения, но видел только профессиональное безразличие. Они видели дилетанта. Весь их расчет строился на массе: навалиться скопом, погасить инерцию, сломать волю.

— Ну же, — поторопил капитан, в его тоне прорезалось раздражение. — Не усложняй. Мы все равно сделаем тебе больно, вопрос лишь в размерах этой боли.

Он небрежно протянул руку, чтобы отвести клинок в сторону. Фатальная самоуверенность. Он видел перед собой загнанного в угол штафирку, случайно нацепившего генеральские эполеты. Он забыл старую истину: крыса, зажатая в тупике, способна перегрызть глотку бульдогу.

Вместо ожидаемого выпада или глухой обороны пальцы просто разжались. Парадная рапира, сверкнув в неверном свете свечей, с мелодичным, неуместным здесь перезвоном упала на мокрый от крови паркет — точно под ноги французу. Рефлекс сработал против него: Д’Эссо дернулся, взгляд на долю секунды приклеился к упавшей стали. Гравитация и физика сыграли за меня.

Этого мгновения хватило для перехвата инициативы.

Правая рука, освобожденная от бесполезного железа, нырнула за отворот мундира, в потайной карман. Пальцы мгновенно сомкнулись на теплой, шершавой рукояти. «Дерринджер». Мой карманный сюрприз, технологическая аномалия, невозможная для начала восемнадцатого века. Крупный калибр, убойная дистанция — в упор.

Я вырвал его на свет. Без прицеливания.

— Лови, гаденыш! — выдохнул я.

Грохот выстрела в замкнутом каменном мешке ударил по перепонкам кузнечным молотом, заглушая все звуки. Дульная вспышка ослепила, выхватив из полумрака лицо капитана, на котором торжество сменялось ужасом.

Свинцовая пчела нашла цель. Пуля разворотила левое плечо Д’Эссо, крутанув его на месте, словно сломанную куклу. Вой подстреленного зверя огласил зал. Капитан упал на колени, выронив кинжал и зажимая рану здоровой рукой. На синем сукне мундира, уничтожая золотое шитье эполета, стремительно расплывалась черная клякса. В воздухе завоняло сгоревшим порохом.

Его люди застыли. В их реальности жертвы не стреляют из карманных пушек. Эта секунда замешательства была моим единственным окном возможностей. Оттолкнувшись от стены, я рванул вперед, перепрыгивая через корчащегося на полу капитана, надеясь прорвать оцепенение и выйти к дверям.

Не хватило пары метров.

Удар в спину прилетел, словно таран. Тяжелое тело сбило дыхание, вышибая воздух из легких. Мир перевернулся. Я врезался лицом в паркет, чувствуя, как трещит нос, а рот наполняется соленым привкусом. Кто-то профессионально, со знанием анатомии, выкручивал мне руки, доводя суставы до предела прочности.

— Держать! — визжал Д’Эссо, катаясь в луже собственной крови. Голос срывался на фальцет. — Не убивать! Живьем брать ублюдка! Живьем!

На меня навалились всей массой. Трое, четверо… Я брыкался, пытался укусить чью-то волосатую руку. Меня впрессовали в пол, коленями придавив позвоночник к скользким доскам. «Дерринджер» выбили ударом сапога, и он отлетел в сторону, жалобно звякнув о ножку перевернутого стула.

— Подъем! — рявкнули над ухом.

Рывок — и я снова на ногах, как марионетка на жестких нитях. Руки скручены за спиной, грубая пенька веревки впилась в запястья, перекрывая кровоток. Я сплюнул густой сгусток крови — язык, похоже, пострадал при падении.

Д’Эссо с трудом поднялся, вися на плече одного из гвардейцев. Лицо перекошенно судорогой боли. Он приблизился вплотную. От него разило вином. На его физиономии яркими красками сияла дистиллированная ненависть.

— Ты покойник, генерал, — прошипел он мне в лицо, брызгая слюной. — Ты будешь умолять о смерти как о величайшем даре, прежде чем мы закончим.

Короткий замах — и кулак капитана врезался мне под дых. Солнечное сплетение взорвалось болью, диафрагму парализовало. Я согнулся пополам, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на лед.

— В подвалы! — прохрипел он, морщась от боли в плече. — Быстро!

Меня поволокли к неприметной, скрытой за гобеленом двери, ведущей во чрево замка.

Изнанка дворца встретила нас затхлым духом плесени и мышиного помета. Никакой позолоты и бархата.

Д’Эссо, ссутулившись, ковылял в авангарде, судорожно прижимая ладонь к пропитанному кровью плечу. В пляшущем, неверном свете масляного фонаря, который держал один из конвоиров, лицо капитана было бледным. Темп движения он задавал рваный. Он боялся, что эхо выстрела разнеслось по коридорам. Боялся, что мои гвардейцы, не получив сигнала, уже вышибают парадные двери.

Ступени, стертые подошвами поколений лакеев, уводили все глубже в чрево замка. Температура падала. Воздух становился влажным, насыщенным гнилостными испарениями. Где-то за стеной, в темноте, монотонно гудела вода — гидравлическая система версальских фонтанов, подземные артерии, по которым нас выводили прочь из дворца.

Ноющая боль от удара в живот разливалась по телу фоновым шумом, заглушая онемение в вывернутых плечах. Грубая пенька веревки въедалась в запястья до кости, физический дискомфорт отступал перед холодной ясностью рассудка. Страх испарился. Вакуум заполнила ярость аналитика.

В их алгоритме обнаружилась критическая ошибка целеполагания.

Наживка сработала штатно, механизм захлопнулся, вот только в капкане оказалась не та фигура. Они рассчитывали на Петра. Наверное. Им нужен был Монарх — ключевой узел системы, чье устранение обрушило бы всю вертикаль командования и ввергло бы русскую армию в хаос. Вместо ферзя они взяли коня. Инженера. Да, фигура сильная, полезная, но партия от этого не проиграна. Царь жив. Управление войсками не нарушено. Армия цела и, что важнее, мотивирована. А значит, изящная, дьявольски хитрая конструкция заговорщиков уже начала сыпаться. Я мысленно поставил свечку своей профессиональной паранойе — предохранителю, который спас Государя.

Имелась и еще одна переменная, играющая мне на руку. Информационный вакуум.

Никто за пределами этого каменного мешка не знал о провале переговоров. Мой статус «все штатно» продолжал действовать. Там, наверху, в русском лагере, система работала в режиме ожидания, уверенная, что я веду сложный дипломатический торг. Это давало ресурс, который нельзя купить за золото: время. Драгоценные минуты тишины перед бурей.

Пока меня тащили по скользкому от слизи тоннелю, мозг, разогнанный болью и адреналином, уже пытался найти выход. Руки связаны, свободы маневра нет, но стратегическая инициатива все еще могла вернуться ко мне.

Петр жив. Это базис. Но что произойдет, когда таймер истечет и я не вернусь к полудню? Стандартный протокол: штурм всей массой войск. Атака на стены. И попадание во вторую ловушку, подготовленную французами. Картина с варварской смертью дофина и его высшей аристократией.

Требовалось переписать вводные. Нужен сигнал. Приказ. Атака. Немедленно. Но точечно. Использовать только преображенцев. Эти, увидев бойню в тронном зале, не впадут в ступор. Они зачистят периметр, не задавая вопросов. Главное условие задачи — конфиденциальность. Никто не должен узнать истинной картины произошедшего.

Самый простой выход: огненная дезинфекция. Сжечь все дотла. Организовать «случайное» возгорание в ходе штурма. Огонь спишет все: и тела, и следы резни. Нет биоматериала — нет доказательной базы.

А Дофин? Принц остается в уравнении, но с измененным знаком. Он мертв. На крайний случай, эвакуирован и удерживается «неизвестными силами». Из сакральной жертвы он превращается в живого заложника для политического торга.

План выходил циничным. Оставался лишь один технический вопрос: канал связи. Как передать данные?

Двое конвоиров — горы мышц с минимальным интеллектом, запрограммированные на подчинение. Социальная инженерия тут бессильна. Д’Эссо, исходящий злобой и болью, прибьет меня при первой же попытке открыть рот.

Оставался побег. Или попытка создать аварийную ситуацию. Взгляд цеплялся за детали тоннеля: старая, рыхлая кладка, скользкие от мха камни, ржавые решетки ливневых стоков. Выбить решетку? Рвануть в боковое ответвление на повороте? Вероятность успеха стремилась к нулю, но наличие даже мизерного шанса лучше, чем его полное отсутствие.

Петли протестующе взвизгнули. Тяжелая створка подалась, и в лицо плеснуло холодом. Я вдохнул запах дождя и мокрой листвы. После аммиачной затхлости каменного мешка этот воздух вызывал легкое головокружение. Меня рывком вышвырнули наружу, и колени с чавканьем погрузились в раскисшую землю.

Версальский парк с этой стороны выглядел иначе. Изнанка парадного фасада. Никаких геометрически ровных аллей, подстриженных кустов и хрустящего гравия. Нас окружала стена вековых дубов, сплетающихся кронами в непроницаемый купол. Акустический вакуум давил на уши. Гул лагеря, шум тысяч людей и лошадей — все это осталось где-то далеко. Ветер шелестел в верхушках, да где-то в чаще ухала сова, отсчитываясекунды.

Гвардейцы, не церемонясь, вздернули меня на ноги. Веревка, набухшая от влаги, превратилась в стальной трос, перекрывающий кровоток в запястьях. Чуть поодаль, привалившись плечом к шершавому стволу дуба, стоял Д’Эссо. Одной рукой, действуя зубами и пальцами, он пытался затянуть на простреленном плече импровизированный жгут — кусок дорогого кружевного жабо, сорванного с трупа. Он ждал. Нервно, нетерпеливо вглядываясь в чащу. Эвакуационная группа? Конный отряд?

В мозгу щелкали варианты маршрутов. Куда? К герцогу Мальборо? К принцу Евгению Савойскому?

Я рассматривал фигуру капитана, пытаясь просчитать алгоритм его действий. Статус его людей изменился. Дезертиры. Цареубийцы. Живой товар с отрицательной стоимостью для Франции, но с высоким ценником для ее врагов. Их единственная гарантия жизни и безбедной старости — это я. Живой, говорящий трофей, который можно предъявить заказчикам как доказательство закрытого контракта.

Впрочем, существовала и альтернативная переменная. А что, если они решили пересмотреть условия сделки? «Кинуть» нанимателей. Устроить аукцион. Они заплатят щедро. Турки через марсельских посредников дадут еще больше — инженер, знающий секреты русской артиллерии, стоит своего веса в золоте. Рыночная экономика войны цинична, и Д’Эссо выглядел как человек, готовый торговаться.

Капитан, закончив с перевязкой, подошел ко мне. Его лицо напоминало маску, на которой жили блестящие глаза.

— Ну что, генерал, — просипел он, морщась от боли. — Прогулка окончена. Транспорт сейчас будет. Надеюсь, сырой английский климат вам подходит больше, чем французский.

Значит, все-таки Мальборо.

Внезапно в цепи рассуждений проскочила искра, осветившая еще одну, самую неприятную вероятность. А если транспорта нет? Если задача стояла не в эвакуации, а в ликвидации? Вывезти из дворца, чтобы не пачкать паркет, и тихо прикопать под этими дубами. Убрать свидетеля, знающего лица исполнителей. Потом вернуться к новым хозяевам с докладом: «Объект оказал сопротивление, ликвидирован при попытке к бегству». Логично. Технично. Мертвый инженер не болтает, а чертежи можно украсть и без него.

Мышцы напряглись, готовясь к рывку. Бежать? Со связанными руками против десятка вооруженных профи? Вступать в переговоры? У меня ноль ресурсов для торга. Оставалось ждать.

Послышался мелодичный свист. Слишком сложный для ночной птицы, слишком ритмичный для ветра. Условный сигнал?

Д’Эссо дернулся, выпрямляясь.

— Наконец-то, — выдохнул он с явным облегчением. — Я уж решил…

Он повернулся на звук.

В этот момент мой мир взорвался.

Затылок пронзила вспышка сверхновой, мгновенно выжигая зрение, слух и мысли. Кто-то просто дернул рубильник, обесточивая систему.

Тьма накрыла сознание раньше, чем тело коснулось земли.

Глава 9

Подзорная труба раздражала своей картинкой. Весь мир сузился до крошечной точки в мутной взвеси. Две фигуры. Шаг, другой… Массивная створка Версальских ворот, украшенная позолоченными вензелями сомкнулась, проглотив Петра Алексеевича вместе с тем вертлявым французским капитаном и тряпкой белого флага.

Труба опустилась. Лагерь вокруг жил своей рутиной: перефыркивались у коновязи озябшие лошади, шипели, умирая под дождем, последние угли костров, где-то в обозе надрывно, с присвистом кашлял часовой. Внутри же Орлова разверзлась пустота, в которой набатом била мысль: «Один. Он там совсем один». Эта идея парализовала волю. Привыкший всегда быть в авангарде и щитом принимать на себя тяжесть первого удара, он месил французскую глину, пока его командир добровольно шагнул в волчью яму. Челюсти сводило от бессильной ярости.

Ноги сами понесли его вдоль линии коновязи — туда, сюда, маятником. Ботфорты чавкали, превращая раскисшую землю в грязное месиво. Ногти впивались в ладони. Он пытался физической болью заглушить душевную смуту. Внутри бурлила энергия, но выхода ей не было.

Тем не менее, каждый нерв требовал действия. Воображение тут же подкинуло детальную картину: позолоченный зал, шелковый шнурок на шее генерала, блеск кинжалов в напудренных руках придворных мясников…

Глухой рык вырвался из глотки. Удар сапогом по колесу телеги отозвался болью, слегка прояснив сознание. Недостаточно. Руки чесались, требовали дела — ломать, крушить, рвать.

Продолжать в том же духе означало перегореть еще до полудня.

Резкий разворот взметнул брызги грязи.

— Десяток со мной! По коням! — отдал приказ Орлов.

Дремавшие у костра преображенцы, давно привыкшие к внезапным перепадам в настроении командира, подорвались мгновенно. Выбирать не приходилось. Тычок пальцем в сторону сержанта с перевязанной головой, кивок паре рослых гренадеров — отряд собран. Дюжина физиономий смотрела на него без удивления. На лицах мрачное понимание: командиру невмоготу.

Повысив голос для порядка, чтобы услышал дежурный офицер, Орлов бросил через плечо:

— В дозор! Прочешем северный край, проверим опушку!

Спустя пять минут отряд уже растворялся в молочной мгле, перейдя на размашистую рысь. Шум лагеря, с его ржанием и людским говором, остался за спиной. Ехали молча, углубляясь в чащу, пока Орлов резко не натянул поводья на дальней поляне, скрытой кронами вековых дубов.

— Спешиться.

Гвардейцы посыпались из седел, разминая затекшие ноги, и уставились на командира в ожидании дальнейших действий. Орлов с каким-то мрачным предвкушением стянул мокрые перчатки, заткнув их за пояс. Следом расстегнул перевязь, позволив тяжелой сабле звякнуть о луку седла.

— Ну что, братцы, — его взгляд прошелся по шеренге. — Кровь разогнать надо. Айда, потешимся.

Ответом послужило одобрительное сопение и хищные ухмылки. Кафтаны полетели в мокрую траву, открывая исподнее. Скрипнула кожа портупей, стукнулось о корни оружие. Дождь поумерил свой пыл, слегка моросил. Минута — и на поляне остались двенадцать мускулистых, исполосованных шрамами фигур, от которых в холодный воздух поднимался густой пар.

— Стенка на стенку! — гаркнул седой усач-гренадер, и отряд, повинуясь негласному правилу, разбился на две группы.

Орлов занял позицию в центре своей шестерки, сгруппировался.

— Навались!

Живые стены сошлись. На поляне закипела веселая работа — без злобы, зато с азартом. В воздухе слышалось натужное кряхтение, мат и стук кулаков, впечатывающихся в разгоряченные тела. Отлетев в кустарник после удара в челюсть, кто-то из гвардейцев тут же пружиной вылетал обратно, сверкая шальными глазами. Работая корпусом как тараном, Орлов снес двоих, пропустив при этом чувствительный тычок под ребра. Вспышка боли подействовала лучше лекарства — напряжение наконец-то начало отпускать.

Вколачивая удары и получая сдачу, он чувствовал, как в этой возне растворяется страх за генерала, исчезает давящее бессилие. Существовала только эта грязная поляна, скользкая земля под сапогами, надежные парни рядом и шум крови в ушах. Здесь, посреди враждебного французского леса, в хаосе драки, он наконец обрел шаткое душевное равновесие.

Резкий свист оборвал забаву. Занесенный для удара кулак так и не опустился. Игра остановилась мгновенно. Веселая, разгоряченная дракой ватага за долю секунды перетекла в состояние стаи, почуявшей чужака. Два быстрых скачка — и Орлов уже вжимался в мокрый папоротник на гребне холма рядом с дозорным.

— Тихо шли, Василь Семеныч, — едва слышный шепот гвардейца сливался с шелестом листвы. — Лисами. Десяток, может, боле. Мундиры синие. Не наши и не союзники. Крадутся.

Глаз привычно прильнул к трубе. Туман, цеплявшийся за голые ветви, неохотно расступался, позволяя шлифованным стеклам выхватить из серой мути цепочку всадников. Гвардейцы. Судя по синему сукну и богатому серебряному шитью — элита. Однако вместо того чтобы гордо гарцевать по тракту, они крались тенями, жались к стволам старых дубов, явно избегая лишних глаз. И как только они не услышали шум потешной драки. Замыкающий то и дело оглядывался, нервно поглаживая замок мушкета, лежащего поперек седла.

— Кончились пляски, братцы. — Орлов скатился с холма, мягко пружиня на ногах. — За мной. Без звука.

Не издав ни шороха, отряд растворился в сыром подлеске. Лошадей бросили в овраге под присмотром молодого бойца с жестким наказом: «Дуй в лагерь, ори тревогу, но тихо».

Французы двигались грамотно, но нервозность их выдавала. Вскоре тропа вывела преследователей к одинокому холму, увенчанному развалинами башни. Поросшая мхом и плющом, она торчала из земли словно гнилой клык мертвого великана. Стены осыпались, бойницы смотрели на мир пустыми, слепыми глазницами. Идеальное место для грязных дел.

Внизу, у подножия, мушкетеры спешились. Двоих, самых молодых, выставили в дозор, остальные сбились в кучу у старой кладки. Лежа за поваленным стволом, Орлов наблюдал через трубу, как один из офицеров, натужно кряхтя, сдвинул массивный валун, открывая черный провал хода. Послышалась французская речь. Не таились уже, черти.

— Чего говорят, Еремей? — толчок локтем в бок преображенца, примостившегося рядом.

Тот превратился в слух, вылавливая обрывки фраз из порывов ветра.

— Бранятся, командир, — прошелестел он. — Что «эти» опаздывают. Что за «груз» уплачено золотом, а его нет. Дрожат. Один бурчит: если их тут накроют, головы полетят.

Труба опустилась. Значит это не патруль и не люди де Торси. Заговорщики или наемники. Ждут кого-то из этой крысиной норы.

Вариантов немного. Можно дать залп — от холеных французов и мокрого места не останется. Но грохот встанет такой, что вспугнет тех, кого они дожидаются. А Орлову было интересно, что происходит.

Взгляд скользнул по своим парням — закаленные, злые, готовые рвать глотки. В голове родился план. Идиотский и наглый, абсолютно в его стиле. Орлов посмотрел на свои сбитые костяшки, еще ноющие после утренней разминки.

— Ну что, мужики, — в голосе зазвенела веселая нотка. — Доиграем?

Рывком он стянул через голову мокрую, липнущую к телу рубаху, швырнув ее в сторону. Гвардейцы переглянулись и без лишних слов последовали примеру командира. Через минуту из-за поваленного дерева на французов взирал десяток голых по пояс, исполосованных шрамами бойцов. В клубах тумана эти рубленые фигуры казались выходцами с того света, варварами, явившимися за кровавой данью.

— Задача, — шепот был тихим, — как утром. Тихо, без железа. По-нашему, по-кулачному. Мне они нужны живые и способные говорить. Часовых снять разом, чтоб пискнуть не смогли. Ты, — палец уперся в грудь усатого гренадера, — берешь того, что на стене. Ты, — тычок другому, — на тропе. Остальные — за мной. Как только дозорные лягут, валим основную кучу.

Короткий взмах Орлова сорвал с места две тени, моментально растворившиеся в мокром кустарнике. Время потекло вязко. Он вслушивался в лес. Сверху, со стены башни, раздался «шмяк» — словно тяжелый мешок с зерном швырнули на камни. Одновременно в зарослях у тропы тяжело свалилось тело, вспугнув невидимую птицу. Отлично, работа ювелирная. Главное, что враг не понял того, что происходит.

— Пошли! — выдохнул Орлов.

Из леса вылетела лавина. Без пафосных криков, с утробным рыком, от которого стыла кровь. Эффект превзошел ожидания. Французы, столпившиеся у черного провала, обернулись на шум, и на их напудренных, холеных лицах застыл гротескный ужас. Вместо привычного противника на них неслась стена голых, синюшных от холода торсов, шрамов и оскаленных зубов. Разум гвардейцев дал сбой перед лицом этой первобытной, варварской ярости. Они замерли, а после судорожно пытались зарядить пистоли.

Секунда замешательства стала для них приговором. Орлов врезался в строй, как живой таран. Тяжелый кулак, как кузнечный молот, впечатался в солнечное сплетение ближайшего противника. Тот сложился пополам, судорожно глотая воздух, и кулем осел в грязь. Слева и справа уже кипела работа. Преображенцы действовали экономно, без театральщины: короткий тычок в кадык, подсечка, рубящий удар по шее. Слышался только хруст хрящей, сдавленные стоны и звук падения тел.

Минута — и поляна перед башней напоминала поле после града: синие мундиры вперемешку с грязью. Кто-то тихо подвывал, баюкая сломанную руку, кто-то лежал без сознания. Ни одного трупа, но боеспособных единиц нет.

— Шустро, — удовлетворенно крякнул Орлов, вытирая о штаны сбитые в кровь костяшки. — Вязать.

Пленных сгребли в кучу. В ход пошли их же шелковые перевязи и дорогие шарфы — отличный материал для кляпов и пут. Вид у королевских мушкетеров был жалкий. Они взирали на своих победителей с бессильной ненавистью.

— Еремей, побеседуй с тем франтом, — Орлов небрежно указал на офицера, который приходил в себя быстрее остальных, пытаясь сохранить остатки достоинства.

Еремей, не тратя времени на политес, вздернул пленного за кружевные лацканы и уволок за ствол векового дуба. Донесся удар, сдавленное мычание, затем торопливый, сбивчивый шепот. Вскоре гвардеец вернулся, волоча за собой обмякшего француза.

— Расклад такой, командир, — доложил он, сплевывая на землю. — Ждали своих. Из норы должен выйти второй отряд. С «ценным грузом».

Орлов вопросительно изогнул бровь.

— Не знает он что за «груз». Когда нижние подойдут к выходу, должны крикнуть совой три раза. А эти обязаны ответить дважды. Если ответа нет или он кривой — те, что в подземелье, решат, что наверху засада. Приказ у них в таком случае строгий — уходить запасным лазом.

Орлов едва не запорол всю операцию. Перебив этих попугаев, он ничего не добился бы.

— А ну-ка, — он шагнул к пленному, нависая над ним скалой. — Покричи-ка нам совой, голубчик. Как по нотам.

Француз отчаянно замотал головой, в глазах плескалась паника.

— Jamais! (Никогда) — пролепетал он побелевшими губами.

Усмешка Орлова вышла кривой. Он наклонился к офицеру, понизив голос до вкрадчивого шепота:

— Я прямо сейчас шепну твоим друзьям, что ты нас навел. Что продал их с потрохами за жизнь и кошелек. Как думаешь, что они с тобой сделают, даже связанные? Зубами загрызут.

Еремей быстро перевел. Зрачки офицера расширились. Выбор стоял простой: либо гипотетическая кара от далекого начальства, либо мучительная смерть здесь и сейчас от рук своих же товарищей.

— Хорошо… — выдавил он, сглотнув слюну.

— Вот и умница, — тяжелая ладонь Орлова «по-дружески» хлопнула его по плечу. — Еремей, держись рядом. Контролируй. Фальшивит — ломай шею.

Орлов окинул взглядом своих парней. В их глазах уже не было хмельного угара драки. Надо было закрепить успех.

— Слышь, братцы! А ведь за этих головастиков нам знатно причитается! — гаркнул он, подбоченясь. — Я тут прикинул: за каждого такого ряженого я у Светлейшего по бутыли бургундского выторгую. А у Анны Борисовны — еще одну! Итого — по две бутылки на рыло, да не сивухи, а господского вина! Как вам такой расклад?

По поляне прокатился одобрительный гогот. Перспектива обменять синяки и грязь на элитное пойло пришлась по душе всем без исключения.

— Так чего застыли? — Орлов хлопнул в ладоши, разрывая паузу. — Прячьте товар! Тащите этих красавцев в овраги, да поглубже, чтоб не мешали. И живее, пока вторая порция дичи не подоспела.

Мычащих и брыкающихся пленных растащили по кустам. Преображенцы, натянув кафтаны прямо на мокрые тела, сели в засаду. Орлов лично расставил людей. Гвардейцы лениво перебрасывались фразами.

Засада замерла. Холод пробирал до костей, влажный туман лип к коже, но никто не шелохнулся. Охотники ждали добычу.

Час неподвижности в мокром подлеске вытянул из тел последнее тепло. Туман сгустился, съедая остатки видимости, а холод, пробираясь под кожу, скручивал мышцы в тугие узлы. Сидевший рядом с Еремеем французский «язык» трясся так, что стук его зубов грозил выдать засаду.

Внезапно пленный подобрался, дернув головой. Из темного провала у подножия башни донесся ум. Кто-то выходил. Орлов едва шевельнул пальцами. Этого хватило: его люди мгновенно слились с землей и корнями деревьев.

Из черной дыры, словно мертвец из могилы, вынырнула голова в глубоком капюшоне. Следом, озираясь, выбрались плечи. Фигура скользнула наружу, освобождая путь остальным. Пять, шесть человек. Двигались рвано и быстро, с нервной пластикой загнанных зверей, уходящих от погони.

Первый сложил ладони рупором. Послышался ухающий звук. Сова. Раз. Два. Три.

— У-ух… У-ух… — ответили им.

Получив подтверждение, группа у подземелья вышла. Орлов выжидал. Пусть подойдут. Двадцать шагов. Пятнадцать. Видно, как напряженно их пальцы пляшут у эфесов, как глаза буравят мутную мглу.

Он боялся, что врагов будет больше, чем их, но все обошлось.

— Пора, — выдохнул он.

Пружина капкана захлопнулась. Однако веселой драки не вышло — началась тяжелая, черная работа. Вторая группа оказалась не чета напомаженным гвардейцам. Это были жилистые, быстрые волки, чьи движения отличала экономичность профессиональных рубак. Один из них, уловив боковым зрением движение тени, успел развернуться и выхватить клинок еще до контакта. Впрочем, седой гренадер Орлова, игнорируя фехтовальные изыски, просто шагнул под удар, принимая сталь на обмотанное рукавом предплечье, и всей своей двухпудовой массой впечатал врага в землю. Хруст ребер прозвучал громче выстрела.

Цель Орлова определилась автоматически — ближайший. Идеальная мишень: всматривается в туман, спина открыта. Удар рассчитывался на рефлексах: хук в основание черепа, мгновенное отключение без лишних переломов. Орлов вылетел из-за ствола, вкладывая в движение весь корпус. Кулак уже летел в точку контакта, когда глаз зацепился за до боли знакомый поворот плеч, но инерция — дама бессердечная, её не остановить. Еще одна деталь — под плащом знакомая одежда. Костяшки с впечатались в затылок.

Тело обмякло, ноги подогнулись. Орлов, повинуясь какому-то дикому, иррациональному импульсу, подхватил падающего, не давая ему упасть лицом в грязь, и рванул капюшон на себя. Слабый, призрачный свет, пробившийся сквозь рваные тучи, упал на лицо человека в его руках.

В глубоком забытье, у него на руках был генерал. Петр Алексеевич Смирнов.

Орлов смотрел на безвольно поникшую голову, на знакомые до каждой морщинки черты, а разум буксовал, отказываясь обрабатывать картинку. Он медленно разжал кулак, тупо уставившись на сбитые костяшки. Этими самыми руками он только что, возможно, убил человека, за которого сам пошел бы на плаху. Грудь сдавило.

— Петр Алексеич… — сорвалось с губ беззвучным шепотом.

Вокруг уже стихло — преображенцы быстро спеленали конвой. Увидев окаменевшего командира и тело, которое он держал, бойцы застыли. Азарт испарился мгновенно.

— Мать пресвятая… — выдохнул кто-то из темноты.

Орлов опустился в грязь, бережно укладывая голову Смирнова себе на колени. Пальцы, предательски дрожа, легли на сонную артерию. Это Смирнов научил. Есть пульс. Слабый и рваный. Живой.

Послышался нервный, сдавленный смешок. Молодой гренадер, тот самый, что утром получил от Орлова под ребра, попытался разрядить обстановку, хотя голос его давал петуха:

— Ну что, Василь Семеныч… Похоже, пару бутылей того… не будет. За своего ведь не считается… не по-честному это.

Глава 10

Сознание возвращалось тяжело, пробиваясь сквозь вяжущий привкус ржавчины на языке. Словно я всю ночь напролет грыз подкову. Следом накатила тупая боль, методично заколачивающая сваи в затылок. Склеенные сукровицей веки поддались лишь с третьей попытки, и мутное пятно света над головой медленно обрело форму, превращаясь в заросшую щетиной физиономию. Лицо нависало так низко, что ноздри забило запахом пота, а в глазах склонившегося читалась скорбь библейского масштаба.

— Орлов… — Горло отозвалось наждачным скрежетом.

Физиономия дернулась. В потухших глазах вспыхнула дикая, граничащая с истерикой радость.

— Петр Алексеич! Живой! — Рев, достойный раненого вепря, ударил по ушам, раскалывая череп на тысячи осколков. — Очухался, родной!

Лапы размером с совковую лопату тут же вцепились мне в плечи. Василий принялся трясти меня с энтузиазмом прачки, выбивающей пыль из перины, превращая окружающий мир в тошнотворную карусель из верхушек деревьев и мрачного неба. К горлу подкатил ком.

— Пусти… медведь… — просипел я, упираясь ослабевшими руками в его грудь. — Сотрясение… добьешь ведь…

Орлов отпрянул, виновато сопя. Кое-как приняв вертикальное положение, я привалился спиной к влажному стволу сосны. В голове гудело высоковольтное напряжение. Так, Смирнов, системная диагностика. Тошнота в наличии, головокружение присутствует, свет режет глаза. Поздравляю, коллега, классическое сотрясение средней тяжести. Отдельное спасибо соратникам за методы полевой реанимации.

Картинка наконец обрела резкость. Та же поляна, те же развалины. Вокруг топтались мои грязные преображенцы, с виноватыми физиономиями. Чуть поодаль, в кустах, живописной горой были свалены тела в синих мундирах.

— Докладывай, — я старался шевелить только губами, избегая резких движений. — Обстановка?

Василь, переминаясь с ноги на ногу, прятал взгляд и путался в словах. Из его сбивчивого рассказа вырисовывалась картина самовольной отлучки «в дозор», перетекшей в засаду на французов. Финал этой истории звучал особенно пикантно.

— Со спины заходил, Петр Алексеич, — бубнил он, инспектируя носком сапога мох. — Плащ, капюшон… Принял за их главного упыря. Ну и… приложился от души. Виноват, не признал…

Сквозь звон в ушах пробивалось странное чувство. Этот ходячий сгусток тестостерона фактически спас мою шкуру. Исход был очевиден: вместо мешка на голове и каземата я сижу здесь, пусть и с раскалывающимся черепом. Авантюра, грозившая дыбой, обернулась всего лишь головной болью.

Тяжелая рука легла на его могучее плечо.

— Молодец, Василь. Инициативу проявил, задачу выполнил. Горжусь.

В его глазах плескался такой восторг, что стало почти смешно. Камень с души у парня явно упал.

— А за шишку на царственном лбу… сочтемся. Две недели перед сном будешь мне вслух «Арифметику» Магницкого читать. С выражением.

Орлов расплылся в чуть кривоватой улыбке, но мое внимание уже переключилось. В куче пленных обнаружился капитан Д’Эссо. По моему приказу его прислонили к дереву.

— А ну-ка, этого красавца ко мне.

Капитана подволокли и сбросили к моим ногам. Взгляд француза сочился ненавистью. Страха там не было.

— Ну что, капитан, побеседуем?

Тишина.

— Имя заказчика. Маршрут. Конечная цель. Сведения в обмен на шанс дожить до следующего дня.

Губы француза скривились в усмешке.

— Не трать силы, генерал. Я ничего не скажу.

Кодекс чести, дворянская гордость, романтическая чушь. Ага, предсказуемо.

— Оставим этот дешевый театр, капитан. Никаких флагов и пафоса. Передо мной сидит профессионал, наемный клинок. Исполнитель. Заказчик проиграл партию, фигура исполнителя угодила в плен. Ждете кавалерию? Бросьте. Хозяева просто спишут вас в убытки как неудачное вложение денег. Я же предлагаю сделку. Свобода и возможно звонкая монета в обмен на пару имен.

Он продолжал молчать, сверля взглядом пространство. Желваки на скулах ходили ходуном.

— Хорошо. — Пришлось сменить вектор атаки. — Оставим хозяев. Поговорим о личных мотивах. Вас ведь явно прижали. Карточные долги? Шантаж? Женщина?

Выстрел наугад попал в цель. При упоминании женщины плечи француза едва заметно дрогнули. Бинго. Вот она, ахиллесова пята.

— Она у них? В заложниках? Провал задания будет стоить ей жизни?

— Молчать! — выкрикнул он.

Как-то банально все. Классическая схема шантажа, жесткий крючок. Он, может, и рад бы сдать заказчиков, но страх за оставшуюся в их лапах женщину перевешивает.

Ситуация зашла в тактический тупик. Давление бесполезно — он уйдет в глухую оборону. Пытки? Нет ни времени, ни сил, ни желания мараться. Мышеловка захлопнулась вхолостую: я на свободе, но по-прежнему слеп. Лицо охотника скрыто в тумане.

Махнув рукой, чтобы Д’Эссо убрали с глаз долой, я прикрыл глаза. В черепной коробке гудело. И дело не в тяжелой руке Орлова — та боль была физической. Сейчас давило другое — фантомное ощущение сжимающихся стальных челюстей. Из локальной ловушки я вырвался, но глобальный капкан никуда не делся.

Я взглянул на солнце. У нас есть еще немного времени, чтобы Государь не разволновался. Если ничего не придумать, то в полдень царь начнет штурм. Бросит полки на стены, уверенный, что я внутри — веду переговоры или уже мертв. Он ворвется в Тронный зал…

Воображение у меня было богатое. Взмыленные преображенцы вышибают двери, готовые рвать глотки. И натыкаются… на гору изуродованных тел. Цвет французской нации, плавающий в собственном соку. Что сделают наши? Ничего. Пожмут плечами и продолжат выполнять приказ. А еще увидять французы-союзники. И слух, подобно гангрене, поползет по лагерю мгновенно. «Русские вырезали всех. Даже безоружных».

Идеальный детонатор. Замысел поражал своей жестокостью — устранить Дофина, создать безупречную сцену преступления. Все улики укажут на нас. Для любого европейца, вывод будет однозначным: варвары устроили резню.

Франция взвоет от ярости. Это будет реальный священный поход. Каждый лавочник схватится за вилы, чтобы отомстить. Наш хрупкий союз с де Торси развалится, самого министра разорвут как предателя. А когда мы увязнем в этой кровавой каше, на сцену, весь в белом, выйдет «миротворческий контингент». Мальборо, Савойский — спасители Европы.

Ну уж нет. Я не для того протащил свою задницу через все это, чтобы так бездарно слиться. Сценарий нужно ломать. Вырвать из него ключевую страницу.

— Орлов!

Василь вырос рядом, как из-под земли.

— Собирай группу. Возвращаемся.

— В лагерь? К Государю?

— Во дворец. — Я поднялся на ноги, игнорируя протестующий звон в затылке. — По тому же лазу.

Он уставился на меня как на умалишенного.

— Зачем? Там же… ждать могут.

— Там улики, Василь. Главные улики против нас. И если мы их не уничтожим до полудня, нас с тобой повесят на воротах Сен-Дени. Или на шпиле Нотр-Дама.

В глазах поручика читалось непонимание. Его ум буксовал перед многослойной политической гнилью. Пришлось объяснять на пальцах. Провокация. Подстава. Если наши увидят бойню — мы проиграли войну, не начав сражения. Лицо Орлова каменело с каждым словом. Смерть в бою, лязг стали — это ему понятно. Но зарезать своих, чтобы подставить врага? Такая математика в его голове не укладывалась.

— То есть… они… своих же… как скотину? — прохрипел он.

— Именно. И сработано чисто. Наша задача — сделать еще чище. Нужно, чтобы этих трупов… не было.

Дошло.

— Дели людей, — скомандовал я. — Пятерых — здесь. Охранять этих «языков» и вход. Чтобы ни одна мышь не проскочила. Вторую пятерку — самых крепких и, главное, молчаливых — со мной. Ты, разумеется, тоже со мной.

Через пять минут мы стояли у темного провала в стене башни. Шестеро. Я, Орлов и четверо гвардейцев.

— Идем, — бросил я, шагая в сырую темноту.

Обратный путь по тоннелю тянулся вечность. Каждый шорох бил по нервам. Мы возвращались на «место преступления», чтобы поработать его могильщиками.

Едва мы выбрались в дворцовый подвал, Орлов и его люди затаились. Даже здесь воздух был пропитан тем самым тошнотворно-сладким запахом бойни. Гвардейцы переглянулись. Последние сомнения в моих словах исчезли.

В Тронный зал мы входили, как в оскверненный храм. Переступив порог, Василий грязно и витиевато выругался. Бойцы, прошедшие огонь и воду встали в оцепенении. Один из них вдруг позеленел, согнулся пополам, и его вывернуло прямо на окровавленный паркет. В косых лучах утреннего солнца, пробивающихся сквозь высокие окна, картина резни выглядела еще более чудовищно и сюрреалистично.

— Вот, — махнул я рукой. — Любуйтесь. Вот так выглядит их «честь».

Они увидели, что сделали с этими людьми, и явно поняли, что-то же самое готовили и для них. Теперь эти парни были готовы снести этот замок по кирпичику.

— Что делать, командир? — хмуро бросил Орлова.

— Работать. — Я сбросил плащ. — Быстро. Наша задача — инсценировка несчастного случая. Официальная версия: в зале проходили переговоры. Затопили камин, дымоход оказался неисправен. Надышались. Все потеряли сознание. А потом от углей занялись ковры. Мы должны сделать так, чтобы эта версия стала единственной.

Они смотрели на меня, ловя каждое слово.

— Тащите их всех в центр зала. Живее, время идет.

Молодой гвардеец, едва оправившийся от первого приступа, позеленел снова. Вцепившись в ноги какого-то вельможи в залитом кровью парчовом камзоле, он волок его по паркету, оставляя за собой широкий след. На полпути парня скрутило спазмом, и он согнулся пополам.

— Встать! — Рык Орлова вернул парня в боевой режим. — Не девка в тереме! Делай что велено, или я тебя самого здесь уложу!

Работа предстояла грязная. Воздух в зале отяжелел от металлического запаха крови, к которому теперь примешивался кислый дух рвоты. Мышцы сводило от напряжения, но я гнал людей вперед, не давая ни секунды на рефлексию. Остановка сейчас была равносильна смерти.

— Не валите в кучу, как дрова! — крикнул я, перекрывая шорох волочащихся тел. — Включайте мозги! Они пытались спастись!

Ухватив за шиворот бездыханного де Ноайя, я поволок тяжелое, уже остывающее тело к массивным дубовым дверям. Подошвы сапог скользили на багровом паркете.

— Вот так! — Я бросил труп у самого порога, придав ему позу человека, до последнего скребшего ногтями дерево в попытке выломать засов. — Он должен был умереть здесь! Прорываясь к выходу!

Гвардейцы, поначалу действовавшие с брезгливой отстраненностью, втянулись в эту жуткую постановку. Ужас уходил.

— Этого к окну! — командовал Орлов, войдя в роль помощника режиссера. — Пусть пытается разбить витраж! Вон тот стул ему в руки суньте!

Тела министров, генералов, цвета нации становились реквизитом в нашем посмертном театре. Мы придавали им «естественные» позы отчаяния, закрывали лица обрывками гобеленов и дорогих плащей. Официальная легенда — защита от дыма. Реальная цель — скрыть аккуратные, слишком профессиональные разрезы на горле. Если огонь не сожрет все дотла, первый же лекарь, сунувшийся на пепелище, обязан увидеть картину хаотичной паники, а не хладнокровной резни.

Самая тяжелая работа досталось нам с Василием. Дофин. Кряхтя и чертыхаясь, мы оттащили наследника престола от подножия трона и уложили в эпицентр будущей братской могилы. Свой грязный плащ я набросил ему на лицо — последний штрих уважения, или, скорее, конспирации.

Когда последний «актер» занял свое место в этой чудовищной инсталляции, я отступил на шаг. Мизансцена выглядела убедительно. Хаос, давка, безнадежная борьба за глоток воздуха. Поверит любой. Наверное.

Мы уже собирались переходить к финальной фазе — огню, — когда взгляд зацепился за тело безымянного гвардейца у стены. Молодой, плечистый… комплекция почти один в один. В голове родилась безумная идея. А что, если?..

— Стоп. — Собственный голос показался мне чужим.

Орлов, уже тащивший к куче пропитанные вином портьеры, замер на полушаге.

— Чего стряслось, Петр Алексеич?

— Вносим изменения в план. Мне нужен еще один покойник. Вон тот, — кивок в сторону убитого гвардейца. — Он моих габаритов.

Бойцы уставились на меня с непониманием.

— Я должен сгореть здесь. Вместе с ними.

— Ты рехнулся⁈ — Лицо Орлова перекосило. Он шагнул ко мне, сжимая кулаки. — Белены объелся⁈ Сгореть⁈

— Отставить истерику, Василь. Подумай хорошенько. Кто сейчас главная мишень для всех наших «друзей»? Я. Русский дьявол. За моей головой охота идет по всей Европе. Но если я официально «погибну» здесь…

Поручик начал соображать. Н лице появились пролески понимания.

— Если я «героически паду», спасая французского короля, — продолжал я, вбивая гвозди в крышку собственного «гроба», — с меня снимается статус цели. Я превращаюсь в призрака. А для Петра моя смерть станет знаменем. Казус белли такого масштаба, что он получит моральное право сжечь Европу дотла, и ни одна собака не тявкнет.

— Но как… — прошептал он, переводя взгляд с меня на труп.

— Помогай! — рявкнул я.

Мы бросились к телу. Я стягивал с себя пропитанный потом и кровью мундир, пока Орлов сноровисто разоблачал покойника. Плоть мертвеца была холодной и липкой. К горлу снова подступил ком.

— Перстень! — напомнил Василий.

Я сдернул с пальца подарок Петра — тяжелое серебро с царской монограммой. Кольцо отправилось на палец трупа. Мою одежду мы с трудом натягивали на окоченевший труп. В карман трупа полетел и мой «Брегет».

— Сапоги, — скомандовал я. — Сшиты на заказ, приметные.

Стянуть ботфорты с мертвых ног оказалось той еще задачкой, но мы справились. Втиснув ступни в чужую обувь, которая немилосердно жала, я почувствовал себя странно уязвимым. Генерал Смирнов исчез. Остался никто. В обносках трупа.

«Меня» мы уложили в самый центр завала, щедро прикрыв сверху другими телами и обломками мебели. Огонь должен добраться до двойника первым, надежно уничтожив черты лица.

— Готово, — выдохнул Орлов. Он смотрел на дело своих рук устало и с явным отвращением.

Я набросил на плечи плащ, сорванный с одного из убитых конвоиров. Один из преображенцев нашел небольшой бочонок с порохом и получив мое одобрение рассыпал его по залу, не будет лишним. В поисках подобных бочонков нашли большую бочку вина — тоже не помешает — поставили возле стола Дофина.

— Пора закрывать занавес.

— Жги, — бросил Орлов, вытирая о штаны липкие от сукровицы ладони. Он кивнул на тяжелые гобелены, свисавшие со стен. — Факел поднесем, и вся недолга.

Я покачал головой, пытаясь унять назойливый гул в висках.

— Слишком грубо, Василь. Топорная работа. Любой толковый человек, даже с половиной мозга, мгновенно определит умышленный поджог. Нам нужен несчастный случай.

Ответ обнаружился наверху. В полумраке под потолком тускло поблескивали бронзовые туши гигантских люстр — каждая весом в добрую тонну, с сотнями оплывших восковых свечей.

— Тащите столы! — рявкнул я. — Стулья, кресла — все сюда, в центр. Строим зиккурат!

Гвардейцы лишних вопросов не задавали. В их движениях не осталось брезгливости. Пять минут — и посреди зала выросла шаткая, уродливая конструкция из позолоченной мебели, напоминающая башню безумного архитектора. Где-то даже небольшую лестницу нашли.

— Поддерживайте.

Я прислонил лесенку и полез, цепляясь за резные ножки. Дорогое дерево жалобно хрустело под сапогами. Добравшись до ближайшей люстры, я повис на ее холодном, покрытом вековой пылью каркасе. Внизу, задрав головы, замерли мои люди.

Люстру удерживали три массивные цепи. Выбрав ту, что была скрыта от глаз со стороны парадного входа, я вгрызся в нее лезвием ножа.

— Стой! Что удумал, командир⁈ — голос Орлова снизу дрогнул от тревоги.

— Вношу конструктивные изменения, — прохрипел я, наваливаясь на клинок всем весом.

Скрежет стали о бронзу резал уши. Я пилил до тех пор, пока металл не поддался. Благо в звеньях не было сварных швов, можно было чуть разогнуть концы. Перебравшись ко второй цепи, повторил операцию. Теперь вся эта махина висела на одном-единственном, последнем звене, которое я тоже «доработал». Я оставил тонкую, звенящую от напряжения перемычку.

— Готово. — Ноги дрожали, когда я спрыгивал на паркет. — Теперь камин.

Один из огромных очагов растопили быстро, забив топку обломками мебели. Сухое, лакированное дерево занялось мгновенно, с ревом выбросив в дымоход столб черного дыма. Жар начал растекаться по залу.

— Уходим, — я отступил к двери. — Дальше сработает физика.

Орлов недоуменно косился на пылающий камин.

— Термодинамика, Василь. Есть такое слово. Жар скопится под потолком, нагревая металл. Цепь начнет расширяться, напряжение на ослабленном звене достигнет критической точки, и перемычка лопнет. Тонна раскаленной бронзы, воска и горящих фитилей рухнет прямо в центр нашей сцены. На выходе имеем пожар. И никаких следов поджога — трагический несчастный случай.

Поручик смотрел на меня с суеверным ужасом.

— Ты… ты все просчитал, — прошептал он.

— Я инженер. Это моя работа. Все, идем отсюда.

Мы покинули зал, завалив за собой тяжелые дубовые двери и подперев их снаружи.

Обратный путь по подземелью напоминал бег по лезвию бритвы. Время утекало сквозь пальцы. Каждый шаг отдавался в черепе набатом.

Когда мы наконец вывалились из сырого лаза на свет, солнце ударило по глазам.

— Бегом! — гаркнул я, и мы с Орловым рванули через лес, не разбирая дороги, ломая кустарник и спотыкаясь о корни. Преображенцам дали наказ стеречь пленных.

Мы выскочили на небольшой холм, откуда виднелась вся местность.

Сначала пришел звук. Он накатил не со стороны русского лагеря, а оттуда, где за стеной деревьев скрывался Версаль.

Мы замерли как вкопанные.

Над верхушками деревьев, со стороны дворца, в небо поднималось огромное, черное, пульсирующее облако. Оно росло на глазах.

— Мать честная… — выдохнул Орлов, осеняя себя крестным знамением.

Я стоял, хватая ртом воздух. Мой «несчастный случай» вышел из-под контроля.

Переменных в уравнении оказалось больше. Сквозняк, мгновенно раздувший пламя? Или в зале хранилось что-то еще — летучее и взрывоопасное? Спирт, лаки, порох?

Детали уже не имели значения. Результат был налицо. Вместо локального возгорания, призванного уничтожить улики в одном зале, мы спровоцировали огненный шторм. Судя по масштабу, пламя пожирало весь центральный корпус дворца. Символ французской монархии, эдакая жемчужина Европы, горел синим пламенем.

Мы в одночасье превратились в диверсантов, устроивших акт вандализма библейского масштаба.

Встретившись взглядом с Орловым, я понял, что он думает о том же. Мы планировали аккуратно замести следы, однако вместо этого оставили на карте Европы дымящийся кратер.

Глава 11

За спиной, пожирая зимнее небо, ревел огненный левиафан. То, что именовалось Версалем, напоминало гигантскую доменную печь, вышедшую из-под контроля. Искры взмывали вверх на сотни футов, смешиваясь со снегом и превращаясь в грязный, серый пепел, оседавший на плечах. Мой «изящный» план диверсии сдетонировал с силой порохового погреба. Рассчитывая на аккуратное задымление, я получил катастрофу библейского масштаба. Черный, жирный столб дыма, подсвеченный снизу багровым, сейчас, должно быть, видели даже парижские крысы в своих норах.

Гениальный провал. Эпический.

— Перестарались, Петр Алексеич, — хрип Орлова потонул в шуме пожарища.

— Перестарались.

Голос прозвучал сухо, как треск ломающейся ветки. Первый шок схлынул. Эмоции — лишний груз, когда конструкция рушится, инженер обязан думать о сопромате, а не о красоте руин. Легенда о случайной искре сгорела вместе с гобеленами Тронного зала. Теперь произошедшее выглядело именно тем, чем и являлось — чудовищным терактом. Оставалось грамотно назначить виновных.

Мы отступили к развалинам старой башни, где пряталось охранение. При виде наших физиономий преображенцы повскакивали с мест. В отсветах далекого пожара их лица казались восковыми масками, искаженными страхом. Солдаты переводили взгляды с меня на багровый горизонт, ожидая приказа.

— Строиться!

Десяток бойцов замер. Я медленно пошел вдоль шеренги, вглядываясь в расширенные зрачки, выискивая там слабину. Особенно внимательно я смотрел на четверых, вытащивших меня из того «пекла».

— Итак, — я говорил тихо, заставляя их ловить каждое слово. — Генерала Смирнова больше не существует.

По рядам пробежал шелест.

— Генерал сгинул в огне. Остался прикрывать отход, спасая короля. Информация принята?

Они смотрели на меня с суеверным ужасом. Те, кто ждал в лесу, растерянно моргали, пытаясь сопоставить факты. Но четверка «свидетелей» смотрела по-иному. В их глазах страх перед увиденной во дворце резней уступал место пониманию.

— Кто откроет рот, кто во сне проболтается, — я понизил тон до, — лично отправлю к праотцам. Вопросы?

Тишина в ответ. Договор, скрепленный кровью, вступил в силу. Это знание теперь будет жечь их души сильнее версальского огня.

— Отлично. Теперь к делу. — Я брезгливо оглядел свой франкский мундир, пропитанный гарью и кровью. — Мне нужна шкура попроще.

Процедура моего разжалования напоминала мародерство на поле боя. Китель полетел в грязь. На плечи легла серая, грубая куртка преображенца, тут же впившись в кожу жестким ворсом. От ткани разило застарелым специфической вонью, которой пропитывается одежда в долгих походах. С обувью возникла накладка: мои сапоги остались на трупе двойника, а подходящего размера среди своих не нашлось.

— Разувай француза, — кивнул я Орлову на съежившегося пленного конвоира.

Через минуту я с остервенением втискивал ступни в узкие, еще хранящие чужое тепло ботфорты. Кожа скрипела, пальцы скрючило, но выбирать не приходилось — босиком по лесу далеко не уйдешь.

Следом шла самая неприятная часть трансформации. Взяв нож, я принялся скрести щеки и подбородок. Лезвие не брило, а драло щетину вместе с кожей, оставляя горящие полосы. Боль отлично прочищала мозги, выбивая остатки адреналинового дурмана. Затем пришел черед прически. Мои кучерявые светлые волосы, предмет тайной гордости и зависти, пали под ножом Орлова. Он кромсал их безжалостно, оставляя на голове неровный, колючий ежик, топорщившийся во все стороны.

— Масть сменить надо, — я провел ладонью по остриженной голове. — Слишком приметный.

— Коры дубовой наварю, Петр Ал… э-э, командир, — отозвался один из солдат, уже возившийся у костра. — Она чернит намертво, никакой щелок не возьмет.

— Давай.

Пока в мятом котелке бурлила темная жижа, я избавлялся от последних атрибутов власти. Расстегивая крючки исподнего, я прощался с бельем. Тонкое полотно, сменившееся грубой дерюгой, было маркером моего социального падения. Стоя по пояс голым на пронизывающем ветру, чувствуя, как воздух обжигает вспотевшее тело, я окончательно убивал в себе генерала. Тот человек, что командовал полками и чертил карты наступлений, исчез. Осталась безымянная единица, пушечное мясо, ресурс войны.

Холод сковывал мышцы, не давая скатиться в рефлексию. Жалость к себе — роскошь, недоступная рядовому.

— Готово, командир. Будет печь.

Орлов зачерпнул кружкой дымящееся варево. Запахло дубильней, болотоми горечью.

— Лей.

Я зажмурился. Горячая жидкость обрушилась на череп, мгновенно находя каждую царапину и порез от ножа. Кожу стянуло, словно на голову надели раскаленный обруч. Боль была резкой, химической, проникающей до самой кости. Отвар тек за шиворот, обжигая шею, заливая глаза едкой горечью. Я вцепился в кору ближайшей сосны, чувствуя, как под ногти забивается смола. Терпеть. Это крещение. Это плата за новую жизнь.

Когда экзекуция завершилась и голову накрыла пульсирующая тупая боль, Орлов протянул мне осколок зеркала, мутный и щербатый. Рука предательски дрогнула, когда я поднес стекло к лицу.

Из мутной глубины на меня смотрел чужак. Затравленный, опасный зверь. Коротко остриженный череп, выкрашенный в черный цвет, воспаленная кожа, ввалившиеся щеки. Под глазами залегли черные тени, делая взгляд тяжелым, свинцовым. В этих глазах больше не было интеллекта инженера из двадцать первого века. Там плескалась злая пустота человека, загнанного в угол. Пустота, способная поглотить любого, кто встанет на пути.

Я провел пальцем по холодной грани осколка.

— Ну здравствуй, солдат.

Пока завершалась трансформация генерала в безликую боевую единицу, Орлов тяжелым, оценивающим взглядом пересчитывал сваленных на дне оврага пленных. Почти два десятка «языков», включая капитана Д’Эссо, жались друг к другу. Каждый из них — носитель критической уязвимости для моей новой легенды. Они фиксировали вход Смирнова во дворец, его выход, а теперь видели перед собой рядового с моими глазами. С точки зрения безопасности — это плохо.

— С этим грузом что решать будем, командир?

Василий возник рядом неслышно, пока я умывался.

— Рты им заткнуть? Наглухо? Чтобы и червям не рассказали?

Оптимальное решение. Снижение рисков до нуля. Максимальная эффективность при минимальных затратах. И, тем не менее, категорически неприемлемое. Не из-за гуманизма — этот ресурс у меня давно исчерпан, — а из-за геополитической акустики.

— Нет, — я задумался. — Нам только репутации мясников не хватало. Итак навешают ярлыков. К тому же…

Я перевел взгляд на Д’Эссо. Капитан, несмотря на кляп и связанные руки, смотрел на меня с бессильной ненавистью.

— Этот француз — носитель важных сведений. Списывать такой его — расточительство.

— И куда их? В лагерь волочь? — Орлов скептически хмыкнул, не скрывая разочарования.

— Нужна изоляция. Монастырь с глухими подвалами, где настоятель умеет хранить тайны исповеди лучше, чем золото. Де Торси должен знать такие локации, у него вся Франция в закладках. Задачу поставим позже, когда выйдем отсюда. Сейчас приоритет — попадание в лагерь.

Обратный марш превратился в пытку. Я затесался в ядро отряда, натянув капюшон грубого плаща на самый нос. Чужие, узкие сапоги превратили каждый шаг в изощренное истязание, словно я ступал по битому стеклу, однако физическая боль меркла перед нарастающей тревогой. Неизвестные переменные множились. Как поведет себя Пётр? Какова вероятность, что он начнет расследование, вместо того чтобы принять факт моей гибели? Конструкция, собранная на коленке за пять минут, трещала по швам.

По мере приближения к русским позициям тишину леса начал вытеснять нарастающий шум. Сначала это напоминало низкую вибрацию разстревоженного улья, но вскоре звук распался на составляющие: истошные вопли, ржание сотен обезумевших от запаха гари лошадей, лязг железа и треск ломаемого дерева. Лагерь бился в конвульсиях.

Когда мы вышли на опушку, открывшаяся панорама вышибла заставила открыть рты в удивлении.

Весь бивуак стоял на ушах. Стройные ряды палаток смяты, солдаты и офицеры метались в броуновском движении, лишенном всякой логики. А над всем этим возвышался источник безумия. Версаль превратился в гигантский, самопожирающий факел. Огненный столб пробивал низкую облачность, выбрасывая в предрассветное небо мириады искр и клубы жирной копоти. Жар чувствовался даже здесь, за сотни метров.

Однако истинный ужас вызывала не гибель архитектурного шедевра.

В эпицентре хаоса, на вытоптанном плацу перед пылающим фасадом, разворачивалась сцена, от которой скрутило внутренности.

Пётр.

Двухметровый гигант окончательно утратил контроль над собой. Словно раненый зверь, он рвался к ревущей огненной стене, и на лице его, освещенном багровыми отсветами, застыла маска такого черного отчаяния, какого я никогда не наблюдал.

— Смирнов!!!

Его рев, наполненный животной болью, перекрыл даже грохот рушащихся перекрытий.

— Держись, брат! Я иду!

Четверо дюжих гренадеров висели на царе гроздьями, упираясь сапогами в грязь, но их усилий едва хватало, чтобы удержать монарха. Пётр бился в их руках, как медведь в капкане. Одно резкое движение плечом — и гвардеец отлетел в сторону, словно тряпичная кукла, пропахав носом жижу. Царь не замечал никого и ничего. Его расширенные зрачки отражали только одно — смерть друга.

Это не было театральным жестом для свиты. Не было политической игрой. Здесь, под открытым небом, умирала часть его души.

Вокруг царя царила растерянность. Белый де Торси пытался что-то кричать, размахивая руками, но его слова тонули в общем шуме. Офицеры застыли, парализованные видом уязвимости своего императора. И лишь одна фигура в этом бедламе сохраняла пугающую, механическую эффективность.

Алексашка Меншиков.

Светлейший не тратил время на утешения и не лез под горячую руку. Он работал. Развернув импровизированный штаб прямо у лафета «Бурлака», он дирижировал спасательной операцией, которой было суждено провалиться.

— Саперов сюда! — его голос хлестал как бич. — Взрывайте к чертям акведуки! Всю воду из парка — на фасад! Насосы найдите! Кто будет мешкать — сам в огонь брошу!

Он был единственным менеджером кризисных ситуаций, который пытался спасти ситуацию, структуру, остатки контроля.

Я стоял в тени старых вязов, вцепившись пальцами в кору. Меня трясло. Расчеты давали сбой. В уравнении «царь и полезный генерал» я всегда подставлял значения «прагматизм», «расчет», «выгода». Я ожидал ярости от потери ценного кадра, гнева из-за сорванных планов, приказа о штурме виновников. Но я не закладывал в формулу человеческое горе такого масштаба.

Этот деспот, титан, перекраивающий историю по живому… горевал. По мне.

Вся моя циничная ментальная конструкция, где я был лишь высокотехнологичным инструментом, а он — требовательным пользователем, рассыпалась в пыль. Он считал меня не генералом-инноватором.

Другом.

Эта мысль резанула по сердцу. Ноги стали ватными, земля качнулась. Захотелось нарушить все замыслы, вырваться на свет, заорать во всю глотку: «Я здесь! Живой!».

Зубы скрипнули, сдерживая порыв. Нельзя. Эмоции — враг стратегии. Моя смерть, такая пугающе убедительная, такая натуральная, теперь стала главным калибром в этой войне. И отобрать это оружие у Петра, обесценить его страдание сейчас — значило бы предать саму цель, ради которой мы все это затеяли. Я остался в тени, позволяя царю оплакивать призрака, чтобы настоящий солдат мог продолжить бой.

Пётр, обезумевший от горя, рвущийся в самое пекло, выжег из моего мозга все тщательно выстроенные логические схемы. Первоначальный алгоритм — аккуратно раскрыться ближнему кругу, создать тайный оперативный штаб — обнулился мгновенно.

Взгляд уперся в царя — беснующегося гиганта, которого с трудом удерживали четверо дюжих гвардейцев. У Романова напрочь отсутствовал модуль притворства. Горе, любовь, ненависть — все выкручено на максимум, до срыва клапанов, до разрыва аорты. Инъекция правды в такой момент сработает как канистра бензина, брошенная в костер. Молчать он не сможет физически. Радость от воскрешения «брата» будет такой же разрушительной и очевидной, как и нынешняя скорбь. Он выдаст все — если не словом, то шальным взглядом, жестом, внезапной переменой настроения. И вся сложнейшая инсценировка, оплаченная такой страшной ценой, рухнет, погребя нас под обломками.

Замысел меняется. Легенда о моей смерти должна стать абсолютной константой. Неоспоримой аксиомой. Допуск к правде получат лишь те, кто умеет носить маску как вторую кожу. Те, для кого ложь — привычный рабочий инструмент, такой же, как логарифмическая линейка или стилет.

— Орлов.

Он дернулся.

— Вводим поправки. Государю — тишина. Полная изоляция. Пока.

— Но… — Василь растерянно моргнул.

— О том, что я есть, знаешь ты… — я выцепил взглядом единственную неподвижную точку в центре царящего хаоса, — … и он.

Палец указал на Меншикова.

— Светлейший? — в голосе Орлова лязгнуло откровенное недоверие, граничащее с ужасом.

— Он единственный, кто сейчас думает головой. Рациональный мозг в этом дурдоме. Он станет моими глазами и ушами в ставке.

Решение продиктовано необходимостью. Риск запредельный, иного выхода архитектура событий не оставляла.

— Двигаем к нему. Прямо сейчас, пока все загипнотизированы царем. Легенда прикрытия: ты конвоируешь особо важного «языка», французскую шишку, для срочного допроса. Хватай меня за локоть, тащи грубо, не церемонься. Задача ясна?

— Ясна, — буркнул он, пряча сомнение за исполнительностью.

Мы выдвинулись из спасительной тени вяза. Лагерь кипел, словно перегретый котел, но до нас никому не было дела. Двое гвардейцев, волокущих какого-то оборванца, — фоновый шум войны, слишком обыденный, чтобы привлекать внимание. Цель — шатер Меншикова, разбитый на первой линии. Личная охрана Светлейшего — отборные головорезы с каменными лицами — сперва сомкнула ряды, преграждая путь, но, узнав Орлова и оценив его зверское выражение лица, молча посторонилась. На меня, согнутого в три погибели, закутанного в грязную дерюгу, никто даже не взглянул.

Рывок за локоть, и Орлов втолкнул меня внутрь, резко откинув полог.

Знакомая обстановка. Походный стол, погребенный под ворохом карт, тяжелые кованые сундуки с казной, густой, спертый запах воска и власти. Вернувшись сюда, я ощущал себя фантомом, незаконно вторгшимся в прежнюю жизнь. На столе сиротливо темнел недопитый кубок вина, брошенный, судя по багровой лужице на зеленом сукне, в момент первой тревоги. Рядом белели разбросанные бумаги, исчерканные размашистым, нетерпеливым почерком хозяина.

Жаннет не было, это радовало. Пленников Орлов приказал конвоировать на край лагеря к обозникам.

Я опустился на жесткую лавку в самом темном, «слепом» углу шатра, натянув капюшон до подбородка. Орлов замер у входа, превратившись в гранитное изваяние часового.

Снаружи, отделенный лишь тонким слоем пропитанной воском ткани, мир сходил с ума. Акустика доносила треск ломающихся балок — звук умирающего Версаля, перекрываемый истеричным ржанием лошадей и надрывным матом десятников, пытающихся навести порядок в этом бедламе

Орлов замер у входа. Единственная точка опоры в плывущей реальности. Тело била мелкая, противная дрожь — сказывался резкий откат адреналина. Системы организма, работавшие на пределе последние часы, теперь сбоили, требуя перезагрузки. В висках стучали молоточки. Я прогонял предстоящий диалог, перебирал варианты, как инженер перебирает шестеренки для сложного механизма. С какой фразы начать? Какой аргумент станет решающим рычагом давления? Поверит ли этот хитрый лис?

Прошло, наверное, полтора часа — или целая эпоха.

Звуковой фон снаружи изменился: хаотичные крики сменились ритмичным шумом организованной работы. Пожар брали в кольцо.

Внезапно полог шатра с шумом отлетел в сторону, впуская внутрь клуб пара и запах гари. Александр Данилович Меншиков ворвался в свое убежище, как пушечное ядро.

Вид у Светлейшего был далек от парадного. Лицо превратилось в маску трубочиста, размазанную потом; дорогой бархатный камзол потемнел от воды и грязи, напудренный парик сбился набекрень, придавая ему сходство с безумным пьеро.

— Орлов? — рыкнул он. Меншиков на ходу сдирал мокрые перчатки, швыряя их на стол. — Какого дьявола ты тут? Государь… плох он. Лекарю велел сбором сонным его поить. А чего ты здесь штаны протираешь?

Он осекся на полуслове. Периферийным зрением он уловил движение в углу. Тень. Рефлексы сработали быстрее мысли: рука Светлейшего метнулась к поясу, пальцы сжали эфес шпаги.

— Это еще что за гость? — прорычал он. — Языка приволок? Сдурел, дубина? Не до допросов сейчас, у нас царь едва рассудком не тронулся! Вон пшли!

Орлов, не проронив ни звука, сделал шаг в сторону, выходя из линии огня и открывая обзор.

Я стараясь не делать резких движений, поднялся с лавки. Единственная свеча, горевшая на столе, выхватила из полумрака мое чужое лицо. Короткий, варварский ежик черных волос, воспаленная кожа, тени под глазами.

Меншиков застыл.

Он переводил взгляд с меня на Орлова, потом снова на меня. Его мозг, тренированный в дворцовых интригах, привыкший к мгновенным многоходовым расчетам, сейчас буксовал. Перед ним стоял мертвец. Фантом.

На лице фаворита, как рябь на воде, сменялись эмоции: искреннее недоверие, шок, суеверный страх. Он открыл рот, чтобы рявкнуть что-то, но голосовые связки выдали сдавленный, булькающий хрип. Узнавание. Не по внешности — та была уничтожена. По стати. По энергетике. Нутром почуял.

Светлейший отшатнулся, делая шаг назад, пока лопатками не впечатался в центральную опору шатра. Пальцы на эфесе побелели, но клинок так и не покинул ножен. В его глазах происходила титаническая борьба: рациональное мышление пыталось задушить ужас.

А затем, после паузы, уголки его губ дрогнули и медленно поползли вверх.

Он все просчитал. Мгновенно. Без лишних вопросов он осознал всю глубину и весь запредельный цинизм. А главное, он сходу уловил все колоссальные возможности открывшейся перспективы. Мертвый герой полезен для пропаганды, но живой, тайный советник, обязанный жизнью только ему — это джекпот.

— Живой… чертяка, — выдохнул он.

Три фигуры — верный солдат, инженер-призрак и всесильный фаворит — замерли в пляшущем полумраке шатра.

Глава 12

Светлейший сделал шаг назад, вдруг испугавшись чего-то. Лопатки встретились с шершавой древесиной центральной опоры шатра. Пальцы намертво вцепились в эфес шпаги. Где-то на периферии зрения пружиной сжался Орлов, готовый перехватить любой удар, словно верный пес, охраняющий хозяина от выходцев с того света.

— Ты… морока? Призрак? — сиплый шепот Меншикова едва перекрыл шум ветра, бьющего в полог палатки.

— Мясо и кости, Александр Данилович. Каркас прежний, обшивка слегка подгорела.

Выйдя из тени, я позволил свету лампы упасть на лицо. Светлейший вздрогнул. Медленно, преодолевая оцепенение, он протянул руку. Указательный палец с дорогим перстнем, дрогнув в воздухе, ткнулся мне в плечо. Ткань грубого сукна промялась, под ней отозвались живые мышцы. Тест пройден.

— Мать пресвятая богородица… — выдохнул он.

Натянутая струна лопнула. Громовой хохот Меншикова, который запрокинул голову, сотрясал воздух в душном шатре. Меншиков бил себя ладонями по бедрам, по грязному от копоти лицу катились крупные слезы, прокладывая светлые дорожки.

— Знал! — прорычал он, утираясь расшитым манжетом, моментально ставшим черным. — Нутром чуял, тебя огонь не возьмет! Ты ж у нас… змей подколодный, из любой кожи выскользнешь!

Рывок вперед — и меня сгребли в медвежьи объятия. В нос ударил жгучий коктейль: запах гари и приторно-сладкого французского парфюма. Ребра жалобно скрипнули, подтверждая материальность происходящего.

— А Государь… — прохрипел я, когда тиски наконец разжались.

— Государю скорбь лишь на пользу, — голос Меншикова мгновенно остыл, вернув привычные нотки. Расчетливый политик вытеснил эмоционального друга за долю секунды. — Пусть Европа видит, кого он потерял. Легенда, Петр Алексеевич, требует влаги. Чем обильнее царские слезы, тем прочнее фундамент святости нового мученика.

Подойдя к походному столу, заваленному картами, он плеснул густого красного вина в два серебряных кубка. Один перекочевал ко мне, второй повис в воздухе перед Орловым. Василий стоял мрачнее осенней тучи, и буравил нас взглядом.

— Пей, вояка, — гаркнул Меншиков. — Командир твой Ахерон переплыл и обратно вернулся. Грех не причаститься.

Орлов с опаской принял кубок, но к губам не поднес, словно там был яд.

— Итак, выходец с того света, — Данилыч шумно сел в кресло, скрипнувшее под его весом, и широким жестом указал на место напротив. — Излагай. Ибо не поверю, что ты прошел сквозь пекло лишь ради того, чтобы попить вина в моем шатре.

Я опустился на жесткое сиденье. Гудящие ноги и раскалывающаяся голова напомнили, что ресурс организма выработан почти до нуля.

— Моя смерть, Александр Данилович, — начал я. — Это тяжелая артиллерия. Гибель «чернокнижника» развязывает Петру руки. Он больше не покровитель еретика, он — карающая длань. Армия, народ, европейские дворы — все спишут любую жестокость, любой драконовский указ на счет праведного гнева. И второе. В Лондоне и Вене сейчас потирают руки.

— Еще бы, — хмыкнул Меншиков. — Они устранили «русского дьявола», главную угрозу. Триумф расслабляет, заставляет терять хватку. Они уверены, что без тебя машинерия встанет, превратившись в груду металлолома.

Мои губы сами собой растянулись в кривую усмешку. Светлейший все прекрасно понимает.

— Однако я видел «Катрины» князя Черкасского. — Я кивнул. — Они подогнали шестерни идеально. Механизм стал самостоятельным. Промышленная революция запущена и набирает обороты. Этот маховик не остановит ничья смерть. Даже моя.

Меншиков уже видел картину в целом.

— Изящно, — протянул он, смакуя вино. — Дьявольски изящно. Решено. Ты — покойник, мир его праху. А я… — он на секунду замер, глядя в потолок шатра, — … я стану главным плакальщиком империи. Устрою такие похороны, что Версаль удавится от зависти.

Вскочив с поразительной прытью, он подлетел к дорожному сундуку, окованному железом. Крышка откинулась, и на свет божий был извлечен пышный, завитой локонами парик — монументальное сооружение, явно припасенное для триумфального въезда в какую-нибудь европейскую столицу.

— Каков фасад? — Светлейший повернулся к нам, принимая трагическую позу. Он подошел к ко мне и водрузил это безобразие мне на голову. — С такой скорбной миной мне и Папа Римский отпущение грехов без очереди выпишет, хоть я и не католик.

Зрелище балансировало на грани фарса, но я знал, что Меншиков не шутит. Он уже вжился в роль, и исполнит её гениально.

— Теперь — о круге допуска, — вернул я разговор в практическое русло. — Герметичность — залог успеха. Ты, я… — взгляд переместился на Орлова.

Василий все так же подпирал вход, сверля Меншикова тяжелым взором.

— И Орлов. Свидетель необходим.

— Негусто, — возразил Меншиков, поправляя локон перед мутным зеркалом. — На троих такую тайну соображать рискованно. Нужен четвертый. Тот, кто обеспечит твою… загробную неприкосновенность. Человек, чья профессия — подозревать даже собственную тень.

— Ушаков?

— Именно. Андрей Иванович — твой цепной пес. Он обязан знать правду, дабы охранять тебя не по приказу, а по совести.

Аргумент был железный. Ушаков с его паранойей и тотальным контролем идеально подходил на роль хранителя ключей от этого склепа.

— Добро.

Меншиков гаркнул адъютанта, короткий приказ улетел в ночь. В шатре вновь воцарилась тишина. Мы ждали. Вся эта интрига, пляска на собственных костях, требовала запредельного напряжения ума. Я прикрыл глаза, позволяя темноте немного успокоить пульсирующую боль в висках. Кажется, я заслужил хотя бы минуту холостого хода, чтобы сбросить давление.

Едва адъютант растворился в сумерках, азартный угар Светлейшего выветрился. Вино исчезло в его глотке одним жадным глотком. Он уставился на оплывающий огарок свечи, словно искал в пляске огня оправдание нашему безумству. Орлов же врос плечом в центральный столб, продолжая хранить угрюмое молчание — всем своим видом гвардеец демонстрировал недоверие к новоявленному союзнику.

— План хорош, — голос Меншикова был едва слышен. — Шестеренки крутятся, всех обставим. Однако…

Слова застряли у него в горле. Пауза затягивалась.

— Одну вещь ты не учел. Гнев Государя.

Сердце пропустило удар.

— Прощения не жди, — продолжал Данилыч, не отрывая взгляда от фитиля. — Предательство он бы понял. Ложь во спасение — принял. Но то, что ты сейчас с его душой сотворил…

Я молчал. Логика подсказывала возразить, но интуиция уже рисовала страшную картину.

— Он ведь не генерала лишился и не «чернокнижника», — Меншиков медленно повернул голову. В его взгляде читались и жалость, и осуждение. — Он сегодня сына похоронил. Любимого.

Каждое слово входило в сознание, как раскаленный гвоздь. Я вспомнил лицо Петра у пожарища. Искаженное, перекошенное такой черной тоской, от которой стынет кровь. Он умирал вместе со мной. Я спас Империю, но, похоже, ампутировал у Петра Алексеевича кусок сердца.

— Выдержит, — выдавил я, пытаясь убедить скорее себя. — Сталь закаляется в огне.

— Закалится, — кивнул Меншиков. — Или перегорит и станет хрупкой. А когда правда всплывет… на плаху он тебя не пошлет. Хуже. Ты станешь для него пустым местом.

Тягостный разговор оборвался шорохом откидываемого полога. На пороге возникла вытянутая в струну фигура Андрея Ивановича Ушакова. Вошел он бесшумно, ступая мягко, по-кошачьи. Цепкие, глубоко посаженные глазки ощупывали пространство, фиксируя каждую мелочь: недопитое вино, растерянность Орлова, парадный парик герцога и, наконец, темный силуэт в углу.

— Звали, Александр Данилович? — голос такой же бесцветный, как и лицо.

— Звал, Андрей Иванович, — Меншиков мгновенно нацепил маску радушного хозяина. — Дело государственной важности. Особой секретности. Представляю тебе… — театральная заминка, — … нового нашего толмача. Женевских кровей. Звать Гришкой. Определен к моей особе для разбора хитроумных цифирей. Прошу любить и лишних вопросов не задавать.

«Гришка». Шутник Светлейший.

Ушаков молчал. Его взгляд уперся в меня. Он будто вскрывал меня, слой за слоем, как опытный мастер осматривает сложный механизм, пытаясь понять: перед ним оригинал или искусная подделка. Я выдержал этот досмотр, не отводя глаз.

И тут он аж в лице изменился.

Сначала дрогнул угол бескровных губ, затем по мертвому лицу пошла рябь живой эмоции. Ушаков улыбался. Широко, почти по-мальчишески, обнажая зубы — зрелище столь редкое, что могло бы считаться знамением. Ни слова не слетело с его уст, но в глазах, привыкших видеть лишь измену и грязь, вспыхнуло чистое, незамутненное облегчение. Для человека, чья профессия — паранойя, мое присутствие здесь стало личным триумфом. Смерть, которую он не сумел предотвратить, отступила.

Немая сцена скрепила договор надежнее клятв на крови. Ушаков все понял мгновенно, без лишних разъяснений. Кивнув, он стер улыбку с лица, возвращая привычную непроницаемость.

— Приказания, ваше сиятельство?

— Простые, — Меншиков вновь вошел в роль фельдмаршала. — Гришка наш — человек науки, нелюдимый. Работает затемно. Покой его блюсти строжайше. Выделить отдельный шатер в моем обозе. И караул. Такой, чтобы муха без доклада не пролетела.

— Исполню, — отчеканил Ушаков.

Разворот через левое плечо — и он исчез, растворившись в ночи так же тихо, как появился. Спустя десять минут снаружи послышалась приглушенная возня. Верные люди Светлейшего, действуя с проворством корабельных плотников, уже возводили мое новое жилище — неприметную палатку, затерянную среди фургонов с провиантом. Мой персональный бункер был готов.

Выскользнув из брезентового чрева своего нового жилища — безымянной палатки, затерянной в хвосте меншиковского обоза, — я подставил лицо сырому ветру. Лагерная машина уже крутила свои шестерни в привычном ритме: от котлов тянуло салом и дымом, гренадеры драили фузеи, штопали прожженные мундиры и лениво переругивались. До сутулой фигуры в сером плаще никому не было дела. Я стал невидимкой. Лишней деталью. Просто Гришкой.

Надвинув капюшон до переносицы, я направился к дворцу. Руины Версаля продолжали источать смрад. Едкая гарь, густо замешанная на запахе мокрой земли и сладковатом духе горелой плоти, драла горло. У развороченных ворот копошились похоронные команды. Вымазанные сажей солдаты растаскивали завалы, извлекая из-под рухнувших балок то, что осталось от защитников и слуг. Людская молва, этот самый быстрый телеграф, уже вовсю отливала бронзовый монумент моей гибели.

— … а наш-то, Смирнов, сказывают, самого короля на горбу вынес, — долетел сиплый бас одного из гренадеров. — И рухнул, почитай, замертво, когда свод обвалился.

— Брехня, — сплюнул второй. — У трона его нашли. С Дофином в обнимку. Двадцать французов вокруг положил, живого места на теле нет, а шпагу из рук так и не выпустили.

Проходя мимо, я криво усмехнулся. Технология создания мифов работает безотказно. Не пройдет и недели, как народная фантазия превратит меня в былинного богатыря, способного в одиночку остановить армию. И это к лучшему. Чем выше пьедестал, тем надежнее спрятан тот, кто должен лежать в могиле.

Я двигался по инерции, позволяя людскому потоку нести меня. Внезапно толпа расступилась. В сопровождении де Торси шла Анна. Лицо — маска из слоновой кости, ни кровинки, ни слезинки. Только стержень внутри, не дающий рассыпаться. Горе свое она несла молча, запертым на все замки. До меня долетали обрывки фраз — сухие цифры потерь, распоряжения о погребении.

Шаг замедлился сам собой. Словно почувствовав чужое внимание, Анна подняла голову. Взгляд, устремленный в пустоту, скользнул по толпе и вдруг зацепился за мою фигуру. Мгновение застыло. Между бровей легла тень сомнения — солдат в чужом плаще показался ей пугающе знакомым. Игла совести кольнула под ребра. Пришлось резко отвернуться, пряча лицо в воротник, и нырнуть глубже в людскую массу, спиной ощущая тяжесть ее взгляда.

Добравшись до площади перед дворцом, где разбили полевой штаб, я остановился за спинами часовых. Отсюда было удобно наблюдать за тем, как проворачиваются жернова истории. Сюда стекались ключевые фигуры. Тяжело печатая шаг, прошел мрачный, словно грозовая туча, князь Черкасский. Следом, демонстративно поправляя траурную повязку на рукаве, проследовал Меншиков — скорбь его была безупречна, как и новый парик. Прогарцевали французские генералы. Наконец, появился Орлов. Гвардеец шел, глядя под ноги, и давила на его прямую спину невидимая плита вины.

Я остался снаружи. Впервые за всю эту бесконечную кампанию роль ведущего конструктора сменилась ролью стороннего наблюдателя.

И тут накрыло.

С плеч будто сняли многотонный пресс. Исчез чудовищный груз ответственности за тысячи жизней, за исход битвы, за само существование Империи. Необходимость принимать решения, от которых трещат черепа, испарилась. Исчез тяжелый, требовательный взгляд царя. Я стал никем. Простым солдатом Гришкой с приказом «ждать». Эта анонимность, это внезапное отключение от контура управления дарили пьянящую легкость. Впервые за долгие годы я снова чувствовал себя просто инженером, а не полководцем.

Оставив за спиной штабной шатер, где сейчас кроили карту Европы, я вновь обратил взор к Версалю. Обугленный скелет дворца с выбитыми глазницами окон утратил статус тактической цели. Теперь передо мной возвышалась не вражеская цитадель, а грандиозная инженерная головоломка.

Разум, сбросивший оковы баллистики и логистики снабжения, с жадностью вцепился в новую задачу. Там, где другие видели трагедию разрушения, я видел проблему сопромата. Какие балки выдержат новые перекрытия? Дерево ненадежно, горит, гниет. Нужны металлические фермы. Легкие, жесткие, пожаробезопасные. В уме мгновенно выстроилась схема креплений, побежали столбики расчетов сечения и весовых нагрузок.

Взгляд скользнул ниже, к парку, превращенному артиллерией в грязное месиво. Разрушенная система водоснабжения — не потеря, а возможность. Старые насосы, гонявшие воду для прихоти королей, были чудовищно неэффективны, пожирали энергию впустую. На их место просились компактные паровые нагнетатели, способные держать стабильное давление в магистрали. И сами фонтаны… В памяти всплыло обещание, данное Петру. Петергоф. Не жалкие струйки, а мощные каскады, вспарывающие небо.

Внутри словно сработала муфта сцепления, соединив вал желаний с механизмом действия. Генерал Смирнов, стратег и убийца, был списан в утиль. К чертежной доске встал инженер. И этот инженер был голоден. Он жаждал настоящей, чистой работы, где результат измеряется не количеством трупов, а эффективностью механизма.

Вместо запаха гари ноздри вдруг защекотал фантомный аромат раскаленного металла, угольной пыли и машинного масла. Игнатовское. Господи, как же не хватало этой симфонии — ритмичного уханья парового молота, гула плавильных печей, визга токарных станков.

Сознание затопил калейдоскоп чертежей, отложенных «до лучших времен». Паровоз. Не тот экспериментальный уродец на базе «Бурлака», а полноценный магистральный локомотив. Горизонтальный жаротрубный котел для максимального теплосъема, кривошипно-шатунный механизм, передающий усилие непосредственно на ведущие колеса, кулиса реверса. В ушах уже стоял победный гудок, вспарывающий тишину над бескрайними русскими просторами, а воображение рисовало стальные артерии, стягивающие рыхлое тело страны в единый, мускулистый организм.

Следом шли корабли — хищные цельнометаллические левиафаны. Винтовой движитель вместо неуклюжих гребных колес, наклонная броня, рикошетящая ядра. Прокатные станы, новые марки легированной стали, верфи, которые предстоит возвести на пустом месте — задачи громоздились одна на другую, но это не пугало. Это пьянило.

Я стоял посреди хаоса и разрухи, грязный солдат в чужих, жмущих сапогах, и улыбался, глядя на дымящиеся руины. Чужой для этого века, я наконец-то вернулся домой — в мир формул, рычагов и пара. Свободен. Впервые за долгие годы свободен от необходимости убивать ради выживания.

Генерал Смирнов умер. И это лучшая новость за всю войну.

Наклонившись, я поднял с земли кусок обугленной древесины. Повертел в пальцах, пачкая кожу сажей. Отличный уголь. Таким удобно делать наброски на грубой бумаге. Усмешка сама собой коснулась губ.

Глава 13

Тишина. Почти осязаемая. Она накрыла меня впервые за долгие месяцы. Не звенящая пауза между залпами и не нервное затишье перед штурмом, а настоящий покой. Сквозь шатер, затерянный в бесконечном обозе Меншикова, просачивался приглушенный шум лагеря: далекое ржание, перекличка караульных, треск сырых дров. Внутри же царило уединение. Невероятное, драгоценное одиночество.

На грубо сколоченном столе, в пляшущем свете оплывшей свечи, белели листы бумаги. Ссутулившись на походном табурете, я смаковал почти забытое, пьянящее чувство. Свобода. Пламя свечи танцевало, отбрасывая на стену причудливо изгибающуюся тень моей руки. Мелочи. Простые, обыденные детали, на которые у генерала Смирнова никогда не хватало времени. Зато у безымянного толмача Гришки его было в избытке.

С плеч свалился чудовищный пресс ответственности. Фураж, боезапас, предательство союзников, риск угробить людей одним неудачным маневром — всё осталось в другой жизни. Генерал Смирнов сгорел в Версале. А Гришка никому и ничего не был должен.

Освобожденный от тактических схем и политической грызни, мозг заработал на полную мощность, словно механизм, наконец-то получивший качественную смазку. Я — инженер. Я вернулся к ремеслу.

Первые пару часов я просто существовал. Впитывал тишину, анонимность, покой. Затем руки сами потянулись к делу. Уголек да стопка дрянной бумаги, выпрошенная у меншиковского писаря, — вот и весь арсенал. Но мне хватало.

Начал с наболевшего. С «Бурлака». Воспоминания о том, как внутренности превращались в отбивную на бургундских проселках, заставили уголь скрипеть по листу. Нужна модернизация. Подвеска, рессоры. На бумаге ложились пакеты из стальных листов, просчитывалась упругость, намечались точки крепления к раме. Работа несложная, почти медитативная. Следом пошли «Шквалы». Мысленно прогоняя процесс сборки, я искал узкие места, тормозящие серию. Я чертил, зачеркивал, снова чертил, с головой ныряя в уютный мир допусков и посадок.

Однако все это отдавало пресностью. Работа ремонтника, наладчика. Эволюция вместо революции. Душа, изголодавшаяся по настоящему творчеству, требовала иного масштаба. Отложив уголь, я откинулся на шаткий табурет и прикрыл глаза.

В голове всплыла картина ночного Парижа с высоты башни Сен-Жак. Черная бездна неба и плывущие в ней левиафаны — мои «Катрины». А внизу распускаются огненные цветы — беззвучные, ослепительные вспышки термобарических взрывов, стирающие кварталы в пыль. Оружие абсолютного, почти божественного могущества. Но, увы, неуправляемое. Раб ветра, высоты и слепого случая.

Сцена сменилась. Штурм Версаля. Я снова ощутил вибрацию брони и рев двигателей. Мои «Бурлаки», прущие напролом через ухоженный парк; огромные, колеса, с хрустом перемалывающие изящные французские пушки. Мобильная, бронированная, вездеходная платформа. Сила, способная доставить возмездие в любую точку поля боя. Но сила подслеповатая, толком не вооруженная.

Мобильная платформа. И мощное оружие площадного поражения.

Две концепции, существовавшие параллельно, рванулись навстречу друг другу. Наложились, высекли искру, и в точке пересечения родилось нечто третье. Чудовищное и идеальное.

Пальцы заставили уголь летать по бумаге — охота за ускользающим видением. Сначала шасси. Взять базу «Бурлака», но безжалостно срезать жир: долой тяжелую капсулу, к черту лишнюю броню. Оставить только двигатель, ходовую и кабину. Получался быстрый, маневренный тягач. А на месте отсека…

Рука замерла. Пушка? Банально. Мортира? Медленно. Гаубица? Слишком сложная баллистика для быстрой стрельбы.

И тут перед глазами снова вспыхнули огненные росчерки над Парижем. А еще всплыли воспоминания по обрушению лавины.

Ракеты. Неуправляемые, примитивные, но… их было много. Десятки.

Что, если?..

Уголь крошился, оставляя жирные, ломаные линии. Пакет направляющих на поворотной турели. Двенадцать… нет, больше. Открытые рельсы, похожие на гигантскую флейту Пана, устремленную в зенит.

Отстранившись от грубого, сделанного в лихорадке наброска, я ощутил озноб. «Катюша». Прабабушка легендарной машины. Здесь, на грязном листе, в сыром шатре посреди враждебной страны, рождалось оружие, которому предстояло переписать правила войны на столетия вперед. Аргумент, делающий бессмысленными и звездчатые бастионы Вобана, и линейные построения Фридриха. Оружие богов войны.

Имя пришло сразу. Родное, страшное, сказочное. Чтобы у врага стыла кровь и подгибались колени. «Змей Горыныч». За многоголовый огненный выдох, за способность выжигать гектары земли одним залпом.

Идея была убийственно простой. Но дьявол, как водится, скалился из деталей. Эйфория озарения схлынула, уступив место анализу. Передо мной тут же выросла стена проблем, каждая из которых для восемнадцатого века казалась непреодолимой. Тупой «копипаст» из будущего здесь не сработает. Придется изобретать заново, адаптировать, искать обходные пути, опираясь лишь на то, что есть под рукой: примитивную металлургию, кустарную химию и собственную изворотливость.

И это было именно то, чего жаждал мой мозг. Вызов. Настоящий инженерный вызов, от которого кровь быстрее разгоняется по жилам. Я снова был в своей стихии.

Работа проглотила меня целиком. Внешний мир сжался до размеров столешницы, перестал существовать. Крики офицеров, ржание коней, далекий шум — всё превратилось в фон для бешеной гонки мысли. «Горыныч» был мысленно разобран на узлы, словно сложный часовой механизм, и каждая деталь подверглась безжалостной вивисекции в поисках слабых мест.

Первое и главное — сам снаряд. Шайтан-труба, по сути, оставалась петардой-переростком. Нестабильная, неуправляемая дура, летящая по воле случая. Для прицельного залпового огня требовался унифицированный, надежный, предсказуемый реактивный снаряд.

Начал с хвоста. Со стабилизации. Рука привычно набросала классику: четыре тонких стальных «пера». Красиво, аэродинамично и… абсолютно нетехнологично. Воображение тут же подсунуло картину: сотни мастеров в кузнях Игнатовского вручную выковывают стабилизаторы, пытаясь на глазок выдержать угол и вес. Результат предсказуем — чудовищный разброс. Малейший перекос, лишний грамм металла, и ракета уйдет в сторону, накрыв свои же полки. Эскиз полетел в утиль, перечеркнутый жирным крестом. Тупик.

Требовался иной принцип. И лежал он на поверхности. Пуля. Нарезной свинец летит стабильно благодаря вращению, гироскопическому эффекту. Значит, ракету нужно закрутить. Нарезать ствол невозможно — у нас открытая направляющая. Следовательно, вращение обязан обеспечить сам двигатель.

Уголь крошился о грубую бумагу, но чертеж не давался. Турбинка с косыми лопатками в сопле? Сложно, ненадежно, прогорит в первую секунду. Еще одна бредовая идея, за ней другая. Листы летели на пол, уголь ломался в пальцах от злости. Решение требовалось простое, дубовое, под стать нашим возможностям.

На бумаге появилось донце ракеты. Вместо одного центрального сопла — веер мелких дюз по кругу, просверленных под углом.

Да! Вот оно. Вырываясь из них, пороховые газы создадут реактивный момент, раскручивая ракету вокруг оси еще на старте. Просто, изящно и, главное, технологично. Просверлить несколько дырок в чугунной болванке куда проще, чем клепать идеально ровное оперение. Я едва сдержал восторженный хохот.

Теперь — топливо. Обычный дымный порох отправлялся в отставку: слишком быстрое, взрывообразное горение. Он дает короткий пинок, тогда как мне нужна ровная, долгая, стабильная тяга. В памяти всплыли бесконечные ночи в лаборатории Игнатовского. Бездымный порох. Нитроцеллюлоза. Ключ был здесь. Уголь снова заметался по листу, выстраивая формулы. Смесь пироксилина, стабилизаторов против саморазложения и флегматизаторов для замедления реакции. И не просто смешать, а превратить в твердотопливную шашку. Перед глазами уже вставал техпроцесс: желатинизация растворителями, затем — прессование под чудовищным давлением в калиброванные цилиндры. Стержни с продольным каналом по центру для увеличения площади горения. Сложно, потребует новых прессов и жесткого контроля, но решаемо.

И, наконец, боевая часть. Обычного фугаса мало. Требовались осколки — максимально плотное поле поражения. Так родилась концепция корпуса с «рубашкой». Внешняя оболочка — тонкостенная стальная труба. Внутри — вторая, чугунная, с глубокими насечками, заложенными еще при отливке. При детонации эта «рубашка» превратится в шрапнель, разлетаясь на сотни убойных фрагментов.

Снаряд готов. По крайней мере, на бумаге. Очередь за пусковой установкой.

Здесь задача выглядела проще. «Бурлак» — идеальная платформа, осталось решить вопрос старта. Простые трубы, по аналогии с китайскими фейерверками, отметались сразу: риск заклинивания снаряда грозил подрывом всей машины. Выбор пал на открытые рельсовые направляющие. Два параллельных стальных уголка образуют ложе, снаряд лежит на них, как на полозьях, и сходит свободно. Это радикально упрощало и производство, и перезарядку в полевой грязи.

Дальше — наведение. Как заставить пакет из шестнадцати «рельсов» смотреть в одну точку? Набросал грубый, но эффективный механизм на основе двух винтовых передач. Одна отвечает за вертикаль, другая вращает платформу по горизонту. Без сервоприводов, зато с угломером и таблицами стрельб точность будет приемлемой.

Финальный аккорд — система залпа. Поджечь шестнадцать ракет одновременно фитилями? Лотерея. Разброс во времени горения превратит залп в беспорядочный пшик. Решение есть. Капсюль. Ударный состав. На схеме вырос единый рычаг, который через систему тяг и коромысел, словно пальцы пианиста, приводит в действие подпружиненные бойки. Рывок — и шестнадцать молоточков одновременно бьют по капсюлям. Залп! А добавив храповик, можно стрелять и сериями, и одиночными.

Оторвавшись от бумаги, я огляделся. Руки черные от угля, спина одеревенела, в шатре выстыл воздух — свеча догорала, захлебываясь воском. Но ни холода, ни усталости не было. Процесс поглотил все. Война, интриги, собственная «смерть» стали чем-то далеким и несущественным. Остались только я, исчерканная бумага и холодная, чистая красота инженерной мысли, преобразующей хаос в гармонию.

Инженерный транс оборвали грубо. Полог отлетел в сторону, впуская промозглую сырость и Меншикова, от которого за версту разило дорогим вином, табаком и большой политикой.

— А вот ты где, усопший! — Светлейший прогремел басом так, что пламя свечи метнулось в сторону. — Зарылся, как крот. А там, снаружи, история вершится!

Единственный свободный ящик жалобно скрипнул, принимая на себя вес герцога Ижорского. Меншиков по-хозяйски оглядел чертежи:

— Всё колдуешь, чернокнижник? Новые адовы машины сочиняешь?

— Мысли в порядок привожу, Александр Данилович, — буркнул я, незаметно сдвигая лист поверх самого откровенного эскиза «Горыныча». — Что в миру?

— А в миру, Петр Алексеевич, всё как по нотам! — Меншиков сиял. Попав в родную стихию — в эпицентр интриг и дележа власти, — он расцвел. — Во-первых, пожар потушили. Дворец подкоптили знатно, но стены стоят. Государь занял покои самого Людовика. Говорят, дрыхнет на его кровати прямо в ботфортах. Французы в культурном шоке.

Он хохотнул, откупоривая принесенную флягу.

— Во-вторых, армию из города вывели в предместья. Парижане выдохнули. А то наши орлы уже начали девок щупать да по винным погребам инспекции проводить. — Вино густо плеснуло в походный кубок. — Но самое сладкое — это попы. Вчера имел с ними душевную беседу. Явились сами, всем синодом, кардинал во главе. Бледные, трясутся, в глаза заглядывают. Я-то ждал торга, упрямства, а они — шелковые.

Меншиков сделал театральную паузу, смакуя момент.

— Три аргумента их добили. Первое: твоя «смерть». Ты им костью в горле был, главным еретиком. Нет еретика — можно и мировую подписывать. Второе: Государь прозрачно намекнул, что в память о любимом друге сотрет Париж в пыль, если они заартачатся. Ну и третье… Пока мы беседовали, Черкасский устроил им «знамение». Три «Катрины» битый час висели над Нотр-Дамом. В полной тишине. Кардинала едва кондратий нехватил.

Кубок с грохотом опустился на стол.

— Итог: «священная война» сдулась. Готовим коронацию нашего Жана. Всё как по маслу.

Договорить он не успел. Брезент входа бесшумно качнулся, и в шатер тенью скользнул Ушаков. Лицо непроницаемое, в руках — тонкая папка.

— Что там, Андрей Иванович? — Меншиков нахмурился.

— Решение проблемы, ваше сиятельство. — Голос Ушакова, как всегда, напоминал шелест сухих листьев. — Доклад по свидетелям.

Я напрягся. Речь шла о французах, захваченных Орловым. Ушаков раскрыл папку.

— Минувшей ночью, — начал он монотонно, — весь контингент пленных, удерживаемый группой Орлова, скоропостижно скончался.

Брови Меншикова поползли вверх.

— Как это — скончались? Все разом? С чего бы?

— Острое пищевое отравление, — не моргнув, отрапортовал глава Тайной канцелярии.

— Что⁈ — Табурет с грохотом отлетел в сторону. Я вскочил, нависая над столом. — Какого, к дьяволу, отравления⁈ Был приказ: изолировать! Не трогать!

Ушаков даже не шелохнулся. Бесцветные глаза смотрели сквозь меня, не выражая ни вины, ни сожаления. Только холодный, стерильный функционализм.

— Они владели критически важными сведениями. Они видели бойню в Версале. И они видели вас живым. Оставлять их — значит, подложить тлеющий фитиль под пороховой погреб. Мертвые молчат надежнее.

Ярость накатила горячей волной. Не ожидал я такого, не ожидал…

— Ты кто такой, чтобы ревизировать мои приказы⁈ — рявкнул я. — Это мои пленные! Мои! По законам войны они находились под моим протекторатом!

— Вы мертвы, генерал, — парировал он со спокойствием могильщика. — Я счел уровень риска неприемлемым.

— Риск⁈ — Я шагнул к нему, сжимая кулаки, но путь преградил Меншиков.

— Тихо, Петр, тихо. — Герцог уперся ладонью мне в грудь, сдерживая напор. — Остынь.

Я грубо оттолкнул его руку.

— Я собирался их допросить! Вытянуть заказчика! Капитан Д’Эссо… он был ключом ко всей схеме!

— Капитан Д’Эссо жив, — так же невозмутимо сообщил Ушаков. — Ценный носитель. Единственный козырь. Сейчас он изолирован. Под моим личным контролем. Остальные являлись лишними.

От его спокойствия по спине пополз ледяной озноб. Ушаков действовал в рамках своей, людоедской логики. Я сам создал этого монстра, сам прописал ему алгоритмы. И теперь машина работала.

Заставив себя выдохнуть, я заговорил.

— Андрей Иванович. Заруби себе на носу. Ты — инструмент. А музыкант здесь я. Еще один акт самодеятельности — и я спишу тебя. Любые решения по ликвидации теперь визируются только мной. Ты меня услышал?

Секунду он изучал меня своим рыбьим взглядом. Затем едва заметно кивнул.

— Услышал.

Ушаков развернулся на каблуках и растворился в сумерках так же бесшумно, как и появился.

Ноги подкосились, и я тяжело опустился на ящик, обхватив голову руками. Я хотел создать контролируемый хаос, а получил систему, которая начинала жить по собственным жестоким законам. И, черт возьми, это пугало.

Визитеры исчезли, оставив меня наедине с новостями.

Запущенная мной политическая машина набрала обороты и теперь молотила. Де Торси, превращаясь из марионетки в самостоятельную фигуру, готовил поход на Реймс — к источнику божественной легитимности и священному елею. Пётр, виртуозно исполняя партию скорбящего, но могущественного союзника, утверждался в роли серого кардинала Европы. План работал. Однако триумф горчил. На душе осел осадок.

Ушаков. Без приказа, по собственной инициативе, руководствуясь стерильной, извращенной логикой госбезопасности. Вместо изоляции — ликвидация. Вместо сохранения свидетелей — списание в утиль, за исключением единственного, ключевого актива. И самое страшное — он был прав. Жестоко, бесчеловечно, но с точки зрения сохранения тайны — математически верно. Мертвые не болтают.

Я сам сконструировал этого цепного пса, сам выдрессировал и спустил с поводка. Глупо теперь сетовать, что волкодав перегрыз глотку не по команде, а повинуясь инстинкту охраны территории.

Выбравшись из шатра, я с жадностью глотнул сырого воздуха. Утро быстро вымывало из головы остатки ночного кошмара. Лагерь уже сменил ритм. Осадное напряжение и липкий страх растворились без следа, уступив место деловитой армейской рутине. Французы, присягнувшие «королю Жану», остервенело драили мундиры и начищали амуницию перед броском на Реймс. Мои преображенцы, вальяжные, как и положено хозяевам положения, несли караулы, лениво переругиваясь с местными маркитантками. Все были при деле. Все, кроме меня.

Отойдя от штаба, я бросил взгляд на Версаль. Почерневший, изувеченный пожаром остов больше не внушал трепета. Не дворец, не символ величия — просто объект. Грандиозная инженерная задача.

Взгляд уперся в рухнувшую кровлю. Никакой трагедии — чистая проблема сопромата. Мозг, изголодавшийся по конструктиву, мгновенно вцепился в задачу. Деревянные стропила, обожаемые местными мастерами? Чушь. Сгорят при следующем же бунте, как спички. Нужны металлические фермы. Легкие, прочные, негорючие. В воображении уже выстраивалась схема креплений, подбиралось сечение профиля, прорабатывалась логистика доставки из Игнатовского. А может, развернуть прокат прямо здесь, под боком у Лувра?

Ниже, в парке, превращенном тысячами сапог в грязное месиво, умирала знаменитая система фонтанов. Но за разрухой проступала возможность. Их насосы, приводимые в движение лошадьми и водяными колесами, — верх примитивизма и чудовищной неэффективности. Заменить. Поставить компактные паровые машины высокого давления. Вспомнилось обещание, данное Петру перед штурмом: Петергоф. Каскады, бьющие выше колоколен. Да, это будет грандиозно.

Внутри словно перещелкнуло реле. Генерал Смирнов — стратег, убийца, интриган — устало отступил в тень. На авансцену вышел инженер. Созидатель. Я наконец-то вернулся к сути. Забытое, пьянящее чувство: думать не о том, как эффективно утилизировать живую силу противника, а о том, как создать нечто полезное, красивое и долговечное.

Мысли сменили вектор. Война ушла, уступив место дому. Игнатовское. Господи, как же не хватало этого запаха — смеси раскаленного металла, угольной пыли и машинного масла, въевшейся в стены, в одежду, в поры кожи. Не хватало гула цехов, ритмичного грохота парового молота, звучащего слаще любой итальянской оперы.

Тянуло домой. Не к государству с его гербами, не к царю, а к земле. Туда, где по утрам орут петухи, а воздух пахнет банным дымом, а не парижской гарью. Раньше я посмеивался над эмигрантами, тоскующими по березкам, считал это иррациональной блажью. Теперь дошло. Чужая, вылощенная Европа давила, душила своим культурным слоем. Хотелось прочь из этой кровавой карусели. Я, пришелец из другого века, прикипел к этой дикой, неустроенной, но живой России. Мысль о том, что я могу туда не вернуться, обожгла холодом.

И тут плотину прорвало. Поток идей хлынул, смывая остатки политики. Образы сменяли друг друга с калейдоскопической скоростью. Чертежи. Не наброски на коленке под канонаду, а выстраданные проекты, которые я, как скупой рыцарь, прятал в дальних сундуках памяти «на потом».

«Змей Горыныч» — лишь начало. Грубая, яростная поделка, рожденная необходимостью убивать. А я хотел строить.

Паровоз. Не тот вертикальный уродец на базе «Бурлака», а настоящая машина. На ментальном ватмане проступали идеальные линии. Горизонтальный жаротрубный котел — ради площади нагрева и КПД. Два цилиндра в противофазе — для плавности хода. Кривошипно-шатунный механизм, мощный и изящный, как бедро атлета, передающий усилие на ведущую пару. И, конечно, кулиса Стефенсона для реверса. Я уже видел, как этот черный зверь, изрыгая клубы пара, несется по рельсам через бескрайние снега. Слышал его гудок — басовитый рев индустриальной эры, разрывающий вековую тишину. Этот локомотив понесет меня домой. Он сошьет лоскутное одеяло Империи от Балтики до Урала, превращая недели пути в дни.

Следом — флот. Хватит с нас деревянных лоханок, гниющих и трещащих по швам. Будущее за железом. Длинные, хищные корпуса из клепаных стальных листов. Долой паруса и зависимость от ветра. Только пар и винт. В голове крутились параметры: шаг винта, профиль лопасти, борьба с кавитацией. И броня. Не примитивные плиты поверх досок, а полноценный бронепояс, цитадель, прикрывающая машины и погреба. Для этого нужны новые прокатные станы, способные катать широкий лист. Нужны легированные стали — вязкие, упругие, держащие удар. Нужны верфи-заводы.

Цепочка ассоциаций неслась галопом. От кораблей — к артиллерии. Вместо чугунных монстров — нарезные казнозарядные орудия. Вместо ядер — сигарообразные снаряды с ведущими поясками. Взрыватели, баллистика, химия…

Все бы хорошо, но вот Ушаков…

Глава 14

Серый, безрадостный рассвет накрыл Версаль. Гуляющий ветер в выбитых глазницах окон швырял в лицо запахи гари. Опершись на щербатый обломок мраморной балюстрады, Пётр созерцал результаты триумфа. Внизу расстилался хаос: разоренный, вытоптанный тысячами сапог парк, почерневшие скелеты статуй и ямы, превратившие королевские газоны в перепаханный грунт. В утренней дымке копошились солдаты, разбирая завалы. Лишенные победного азарта или злости, люди механически, словно муравьи на разворошенной куче, выполняли свою работу.

Огромная фигура царя ссутулилась. Императорского величия в его позе осталось меньше, чем у погорельца-крестьянина, пытающегося осознать масштаб бедствия на пепелище собственного дома.

— Государь, — возникший из ниоткуда Меншиков говорил неуместно бодро, пытаясь пробить стену всеобщего уныния. — А дела-то наши хороши.

Взгляд Петра был направлен к едва различимому в дымке силуэту Парижа.

— Французы, — продолжал Светлейший, игнорируя тяжелое молчание, — после нашего фейерверка стали шелковыми. Епископы ихние, грозившие анафемой, в очередь выстроились к ручке приложиться. Римскую бумагу готовят, буллу папскую отзывать требуют. Де Торси наш, король новоявленный, без нашего кивка дышать опасается. Боятся, мин херц. Страх — верный признак уважения. Переломили мы им хребет.

Тишина затянулась.

— Друга. А то и сына потерял, Алексашка, — слова падали тяжко, будто камни в колодец.

Меншиков замер, чувствуя, как напускная бодрость испаряется. Попытка возразить захлебнулась — ком в горле не дал произнести ни звука.

— Одного… Алексея… сам от себя оттолкнул, — голос царя пугал своим ровным, мертвым спокойствием. — Благо, вовремя опомнился. Другого же — проглядел.

При виде повернувшегося государя Меншиков невольно отшатнулся. Грозный самодержец исчез. Его место занял глубокий старик с опущенными плечами. Во взгляде стояла мутная, как в зацветшем пруду, вода. За одну ночь вокруг рта пролегли две глубокие, горькие складки — таких Данилович раньше не замечал.

— Знаешь, — раскатистый бас сменился севшим шепотом. Пётр смотрел сквозь фаворита, в пустоту. — У меня так всегда. Наличие чего-то кажется естественным. Как воздух. Зато потеря заставляет выть волком.

Он замолчал, прислушиваясь к внутреннему отклику.

— Помнишь ботик мой первый, в Измайлове? Английский. Гнилую деревяшку. Я его сам смолил, паруса латал. Выйдя на Яузу и поймав ветер, я, Алексашка, осознал суть моря. Вся жизнь моя предстала тогда как на ладони — вечный ход против ветра, наперекор волне. Потом налетела дурацкая буря. Мачта хрустнула, борт черпнул воды. Сердце едва не разорвалось от страха. За игрушку, за кусок дерева я боялся как за родное дитя. Ведь он был моим началом.

Желваки на царских щеках заходили ходуном.

— Когда матушка преставилась… я в Голландии плотничал. Гонец с грамотой, суета… Я прогнал его. Решил — боярские козни, попытка выманить обратно. А потом… надеялся успеть. Спущу корабль — и домой. Опоздал. Похороны прошли без меня. До сих пор ночами иногда снится: она зовет, а я… я продолжаю строгать доски.

Широкая мозолистая ладонь провела по лицу, стирая невидимую паутину.

— И теперь — он. Петруха. Для меня он был большим, чем генерал, Алексашка. С ним все работало просто. Как в хорошо смазанном механизме. Я ему — про верфи, он мне — про станки для этих верфей. Я — про флот, он — про новые пушки для защиты этого флота. Единственный, кто разумел меня с полуслова. Единственный, кто осмеливался спорить, глядя в глаза. Помнишь ту сцепку из-за его железной дороги? Я кричу, ногами топаю, а он стоит, чертежами тычет: «Не так, Государь! Нужно это тебе!». И ведь прав оказался, змей. Коли были сейчас все эти дороги, то совсем по другому поплясали бы мы здесь.

Меншиков помнил. И завидовал. Разговор на равных с царем оставался непозволительной роскошью для остальных.

— Остальные… — Пётр устало махнул рукой. — Только в рот заглядываете. Угадываете барскую волю ради жирного куска. Этот же — знал. Видел на десять шагов вперед то, что от меня было скрыто туманом. Будущее мне показывал. А тем временем я… не смог его уберечь.

Царь снова отвернулся к руинам.

— Обещал ведь, змей, — в голосе прорезалась детская обида. — Дворец у моря мне сулил. Свой Версаль. С фонтанами, где вода бьет. Каскады, статуи… Обманул.

Наблюдая это неприкрытое человеческое горе, Меншиков растерялся. Царь в гневе, в радости, в боевом азарте — это было привычно. Опустошенный Пётр пугал. Вся хитрость Светлейшего, его навыки интриги обесценились в миг. Обычные фразы о героической смерти и вечной памяти казались фальшивыми.

— Он… он сложил голову за тебя, Государь, — пробормотал Александр. — За тебя и за Россию…

— Знаю, — резко оборвал Пётр. — Легче от этого не становится.

Огромный, раздавленный потерей человек стоял на руинах чужого величия. Титулы императора и победителя осыпались с него, как шелуха.

Острая скорбь немного отступила. Пётр тяжелой глыбой осел на чудом уцелевший обломок мраморной скамьи.

— Моя воля загнала его туда, Алексашка, — хмуро заявил он. — Я. Один. В самое пекло.

Потемневший взгляд уперся в Меншикова. Отогнанное было чувство вины навалилось с новой силой, давя массой гранитной плиты. Государь вспоминал разговор на скале над Женевой. Вспоминал как перстень, перекочевавший в руку Смирнова, карт-бланш на судьбу Империи и азарт, толкнувший их обоих в эту бездну.

— А ведь мог и я пойти, так переубедил меня, — горько хмыкнул он.

Меншиков потер шею, ему было тяжело все это слышать, зная, что Смирнов жив.

— Где ошибка, Данилыч? В каком месте я слепцом оказался?

Заметив, что скорбь сменяется опасным самокопанием, Меншиков осторожно вклинился:

— Нет тут твоей ошибки, мин херц. Война — дама капризная. Рок. Кто ж ведал, что у французов этих камины дымят, словно в курной избе?

Голова Петра дернулась вверх:

— Камины?

— Именно, — подхватил Данилович, начиная разматывать заранее заготовленный клубок лжи. — Детали в дыму да суматохе скрыты, но молва ходит такая. Собрались они в главном зале: Дофин, знать ихняя и наш Петр Алексеевич. А в очаге дрова пылали, как в доменной печи. Искра вылетела, занавесь занялась, следом гобелен… Там же всё старое, сухое, пылью пропитанное. Вспыхнуло, как порох.

Речь лилась гладко, уверенно, словно заученная роль в театре.

— Кинулись к дверям — заперто. То ли Дофин приказал закрыть от лишних ушей, то ли старый замок заклинило. Пока ломали, пока помощь кликали… дымом всё и заволокло. Задохнулись, бедолаги. А уж потом и огонь добрался.

Лицо царя, пока Светлейший разливался соловьем, каменело. Он не прерывал этот поток, позволяя фавориту выговориться до конца.

— Несчастный случай, мин херц, — подытожил Александр с тяжелым вздохом, изображая скорбь пополам с покорностью судьбе. — Злая, нелепая судьба.

Версия звучала складно, логично, объясняя всё и сразу.

— Несчастный случай… — сарказм в голосе Петра не понравился Меншикову. — Больно складно выходит, Алексашка. И, главное, вовремя.

Нависнув над фаворитом, император процедил:

— Всё разом решилось. И Дофин, путавший нам карты, и свора его, и мой лучший генерал. Всех одним махом, под одну гребенку. Чисто так.

— Государь, помилуй, о чем ты? — на лице Меншикова читалось великолепно сыгранное недоумение. — Кому ж это выгодно?

— Вот это мне и интересно, — Пётр зашагал по террасе, заложив руки за спину. Звериное чутье, отточенное годами интриг и войн, вопило об обмане. — Кто первый заметил пожар?

— Поди разбери теперь, мин херц, — развел руками Светлейший. — Наши к штурму готовились, когда из окон повалило.

— Кто тревогу поднял?

— Да все ж видели. И наши, и французы… ор стоял до небес.

— А двери? Кто подтвердит, что их заклинило? — Пётр остановился, сверля Меншикова взглядом. — Откуда сведения? Кто свидетель? Выжившие французы есть?

Легкая заминка проскользнула в ответе:

— Ну… сказывают, пара гвардейцев ихних, что в коридоре пост держали, спаслись. Через боковой ход выбрались. Они и поведали. Подохли правда, надышались гари. Но суть такова.

— Где они, эти гвардейцы? — напор царя усиливался. — Хочу говорить с ними. Лично.

— Так сгинули говорю же, — поспешность ответа нервировала Государя.

Пётр молчал. Прожигающий взгляд заставил Меншикова поежиться. Ни единому слову веры не было. Гладкая и безупречная история смердела.

— Ладно, — бросил он наконец. — Разберись. Найди мне… свидетелей. Живых или мертвых.

Резкий разворот — и царь зашагал прочь с террасы.

— Пойду. Воздух нужен. Душно тут.

Оставшись один, Меншиков проводил широкую спину взглядом и стер со лба выступившую испарину. Первый натиск выдержан. Однако глаза царя не обманешь. Зерно сомнения упало в благодатную почву и теперь неизбежно даст всходы.

Ноги сами несли Петра через лагерь, не разбирая дороги. Одиночество было необходимо, чтобы собрать разбегающиеся мысли в кулак. Несчастный случай… Бред. Устройство этого мира было ему слишком хорошо известно. Такие «случайности» всегда имеют автора. Но кого? И зачем? Устранение Дофина — ход понятный. Но Смирнов? Ключ к победе, носитель знаний, курица, несущая золотые яйца. Убить его — безумие.

Если только… если только речь не о смерти. А о похищении.

Выкрасть из горящего дворца, под шумок? Вряд ли возможно.

Погруженный в раздумья, он продолжал идти, пока наметанный глаз машинально фиксировал детали лагерного быта. И, казалось, каждая мелочь вокруг вопила о Смирнове.

Уйти от Смирнова оказалось невозможно. Он был повсюду. Его призрак, его след, его чужеродный гений смотрели на царя из каждой детали огромного, сложного механизма под названием «армия».

У костров солдаты хлебали щи приготовленных с помощью походных кухонь. Идея Смирнова. Возле лазарета привычный госпитальный смрад гноя и нечистот сменился резким запахом. Смирнов. Это он, ломая через колено сопротивление старых лекарей, ввел драконовские правила, заставляя кипятить инструменты и варить бинты.

Ряд свежевырытых ям — инженерные сооружения с системой вентиляционных труб — тоже его проект. В ушах звучал голос фаворита: «Дизентерия — вот истинный бич армии, Государь. Победа над заразой в тылу сохранит полк для битвы».

Весь лагерь и армия была его детищем. Осознание того, что механизм остался без инженера, давило.

Внимание привлекло движение у палаток для пленных. Двое гвардейцев из службы Ушакова, суровые, безликие тени, вели под руки француза. Маршрут прозаичный — в тот самый образцовый «нужник». Пленник, офицер в изорванном, но дорогом синем мундире, несмотря на измождение, держался с надменным достоинством.

Шаг царя замедлился и замер. Знакомые черты… Он будто видел этого незнакомца ранее. Точно. Утро перед штурмом. Туманный холм. Окуляр подзорной трубы, выхватывающий фигуру Смирнова, идущего навстречу парламентеру. Высокомерный, холеный красавец с тонкими усами.

Капитан охраны. Тот, что завел Смирнова во дворец. Тот, кто, следуя складной сказке Меншикова, обязан был превратиться в пепел вместе с остальными. Но он дышал, ходил и находился здесь.

Картина мира рухнула. Зыбкое сомнение отвердело, превратившись в обжигающую уверенность. Обман. Грандиозный, чудовищный спектакль. А раз парламентер жив, то…

Размышления закончились. Инстинкт хищника, почуявшего добычу, взял управление на себя. Сорвавшись с места, Пётр превратился в таран. Лагерь смазался в пятно: разлетающиеся в стороны зазевавшиеся солдаты, опрокинутые котлы, перепрыгнутые костры. Комья грязи летели из-под сапог. Видя искаженное бешенством лицо царя, люди шарахались, как от чумы.

Он настиг их у самого нужника. Два гвардейца Ушакова, привыкшие быть истуканами, среагировать не успели. Царь врезался в них ураганом. Один отлетел, сбив растяжки палатки, второго просто смело в грязь. Руки, превратившиеся в стальные клещи, сомкнулись на горле капитана Д’Эссо.

— Ты! — звериный рев вобрал в себя всю боль.

Рывок — и у француза клацнули зубы, парик съехал набок, обнажив потный, бледный лоб.

— Ты должен быть мертв! Где он⁈ Говори, тварь!

Капитан захрипел, лицо начало стремительно наливаться синевой, ноги подогнулись. Из пережатого горла вырывались жалкие булькающие звуки.

На шум сбегались люди. Застывали в ужасе, наблюдая, как Император на глазах у всего войска душит безоружного. Опомнившиеся ушаковцы дернулись было к царю, но замерли — поднять руку на императора было выше их сил.

Спасение пришло в лице Орлова. Выросший словно из-под земли командир преображенцев мгновенно оценил ситуацию: обезумевший Пётр, растерянность охраны и синеющий француз.

— Оцепить! — рявкнул он, возвращая подчиненных в реальность. — Никого не пускать! Живо!

Преображенцы сомкнули ряды, живой стеной оттесняя любопытную толпу. Орлов подскочил к государю.

— Государь! Отпусти! Убьешь ведь! — попытка разжать царские пальцы напоминала попытку согнуть лом голыми руками. — Негоже на людях дознание чинить, мин херц! Позор на весь лагерь! Смотрят же! В шатер его! Там и потолкуем, по-нашему!

Аргумент Орлова сработал. Взгляд Петра, метнувшийся по толпе, прояснился. Пальцы разжались. Капитан мешком свалился на землю, жадно, как выброшенная на берег рыба, хватая воздух.

— В шатер, — прохрипел Пётр.

Ждать помощи он не стал. Вздернув капитана за шиворот, он поволок его за собой, словно куль с тряпьем. Орлов и двое гвардейцев едва поспевали следом. Добычу зашвырнули в ближайший пустой офицерский шатер, резко задернув полог. Теперь ничто не мешало гневу найти выход.

Полог шатра отсек внешний мир. Швырнутый на землю француз ударился о ножку стола и со стоном скорчился. Тень царя накрыла его целиком. Орлов, заняв позицию у входа, заблокировал отступление.

— Еремей, ко мне!

Длинный, жилистый гвардеец шагнул из полумрака. Его спокойное лицо стало мостом между царской яростью и лепетом пленного.

— Спроси его, — от тихого голоса Петра по спине пробежал холодок, — где мой генерал?

Еремей отрывисто перевел. Француз молчал, хрипло дыша и сплевывая на землю кровавую слюну.

— Я спрашиваю, где он⁈

Схватив капитана за грудки, Пётр оторвал его от земли. Сапоги француза беспомощно заболтались в воздухе. Перевод прозвучал снова, но капитан замотал головой.

— Я… я не знаю…

Удар кулака, тяжелый, как молот, пришелся в живот. Капитан сложился пополам, его вырвало. Пётр брезгливо отбросил тело.

— Врешь, — констатировал он, глядя на корчащегося пленника. — Ты увел его. Я видел. А потом — пожар. Твоя работа? Ты убил его? Переводи!

Перевод прозвучал. В ответ, захлебываясь кашлем пополам со смехом, француз поднял взгляд. Страх уступив место ненависти.

— Убил? Я — капитан Д’Эссо. Мне не за чем марать свои руки. — Хохот француза резанул слух. — И да, Ваше Величество. Такого не убьешь. Он сам кого хочешь отправит на тот свет.

Занесенная для удара нога царя замерла.

— Ваш генерал… — каждое слово Д’Эссо, даже пропущенное через фильтр переводчика, сочилось ядом. — Он — палач! Пожар — его рук дело! Он сжег всех — и вашего врага Дофина, и своих союзников! Спалил, чтобы замести следы собственной резни! А потом ушел крысиной тропой!

Слова ошеломили. Еремей очень долго все это переводил все поглядывая на Орлова. В тишине сиплый смех Д’Эссо казался грохотом. Бред сумасшедшего. Смирнов — палач? Поджигатель? Человек, часами рассуждавший о стали и траекториях ядер, превратился в мясника? Невозможно.

Пётр обернулся к Орлову, ища опровержения, поддержки, хоть какой-то реакции, доказывающей ложь француза. Но тот стоял, опустив голову. Лицо — каменная маска. Никакого удивления. Он знал?

Уловив этот немой диалог, капитан решил добить:

— А ваш цепной пес… — злорадная улыбка обнажила выбитые зубы, — он тоже там был. Помогал своему хозяину трупы таскать! Спросите его!

Еремей запнулся. Взгляд метнулся от командира к царю. Переводить такое значило стать соучастником предательства.

— Переводи! — рыкнул Пётр.

Гвардеец, вздрогнув, выдавил слова.

Взгляд Петра, пропитанный яростью, впился в Орлова.

Отшвырнув француза, как сломанную куклу, царь шагнул к Василию. Стальные клещи пальцев впились в сукно мундира, сминая эполет.

— Это правда?

Молчание. Врать царю Орлов не умел. Но и выдать командира, нарушить приказ, который считал единственно верным, было выше его сил. Он стоял, глядя в пол, чувствуя, как дрожат руки государя и как его дыхание обжигает лицо.

— Я спрашиваю, это правда⁈ — встряска заставила зубы Орлова клацнуть.

Понимая бессмысленность отпирательства, Орлов медленно поднял глаза. Страха в них не было. Только солдатская усталость и преданность. Двоим сразу — и царю, и генералу.

— Правда, Государь, — хриплый выдох. — Жив он. Приказ был… молчать.

Руки Петра разжались. Крика не последовало. Удара тоже. Отступив на шаг, он вдруг осунулся. Лучший гвардеец, последний островок честности, оказался таким же заговорщиком, как и остальные. Кругом ложь и предательство.

— Веди, — его голос прозвучал тихо.

Путь через лагерь прошел в молчании. Впереди, сгорбившись, шагал Орлов. Следом, шел Петр. Расступавшиеся солдаты и офицеры кожей чувствовали беду.

Обоз Меншикова. Вытянувшаяся в струнку охрана осталась незамеченной. Пётр остановился перед неприметным серым шатром.

— Здесь?

— Здесь, Государь.

Секунда неподвижности, чтобы собраться с духом. Глубокий вдох, словно перед прыжком в прорубь. Резкий рывок полога.

Внутри, за простым деревянным столом, заваленным чертежами, сидел человек. Коротко стриженный, темноволосый, в простой солдатской рубахе. Лицо какое-то чужое, незнакомое. На шум он поднял голову.

Взгляды скрестились.

— Смирнов… Гад ты эдакий… — прорычал Государь.

Глава 15

Гаага, 1708 г.

Моросящий дождь будто просачивался сквозь стены и оседал изморосью на бархате портьер. Зал для тайных совещаний напоминал дорого отделанный склеп: спертый воздух, сожранного сотнями свечей, и тяжелый дух плавленого воска. Наглухо задернутые шторы отсекали внешний мир.

Первым тишину нарушил Роберт Харли. Лидер тори обходился без театральных жестов. Зачитывая донесения из Франции, он ронял слова словно комья земли на крышку гроба.

— … таким образом, господа, версальская операция потерпела крах. Дофин Людовик и его военный совет ликвидированы. Объединенные силы русских и мятежников заняли Париж. Самозванец Жан де Торси готовит выступление на Реймс для коронации.

Отложив бумаги, Харли сохранил на лице привычную маску безразличия. Лишь пальцы, методично крошившие сургучную печать, выдавали его нервозность. Грандиозная, многоходовая комбинация по расчленению Франции и захвату технологий рассыпалась в клочья.

Резня в Версале служила прелюдией, отвлекающим маневром. Истинной целью, главным призом в этой игре оставался Смирнов. Живой. Харли лично разработал изящный план: пока наемники устраивают бойню, элитная группа наемников под шумок пленит русского инженера и вывозит его через тайный ход. Причем было множество вариантов как именно нужно было пленить русского генерала. Но Харли не знал подробностей того, как и что произошло. После пленения — карета, корабль в Гавре, лаборатория в Шотландии — цепочка была безупречна. Этот человек должен был стать отмычкой, открывающей Англии двери в следующий век.

Вмешался случайный фактор — пожар. Харли был в ярости от этого фактора. Идиотская, непредсказуемая переменная. Его лучшие люди сгорели вместе с генералом, оставив Харли с пустыми руками. Присутствующим, впрочем, знать эти детали ни к чему. Для них Смирнов оставался просто врагом, подлежащим уничтожению. Хоть эта часть плана, пусть и криво, но сработала.

В углу, утонув в глубоком кресле, застыл кардинал Орсини. Холеное лицо папского легата пошло багровыми пятнами; взгляд, упертый в одну точку, транслировал унижение. Грозное оружие Ватикана — анафема и булла — обесценилось до уровня ночного горшка.

— Категоричность здесь неуместна, милорд.

Джон Черчилль, герцог Мальборо, аккуратно смахнул невидимую пылинку с кружевного манжета, сохраняя невозмутимость, резко контрастирующую с общим трауром.

— Французская партия действительно пошла по незапланированному сценарию. Однако война остается искусством возможного; парад желаний оставим для придворных балов.

Поднявшись, герцог направился к карте, всем своим видом излучая непоколебимую уверенность.

— Тактический отход от Лиона, поспешно окрещенный некоторыми поражением, диктовался жесткой необходимостью. Столкнувшись с оружием, ломающим классические схемы ведения боя, я предпочел сберечь армию, вместо того чтобы бессмысленно укладывать английскую пехоту в грязь. Более того, русский медведь заплатил за свою дерзость высокую цену.

Сделав паузу, Мальборо обвел присутствующих взглядом.

— Разведка докладывает: в бойне под стенами русские потеряли треть элитного корпуса. Боезапас их хваленых «Шквалов» иссяк. Они остались с пустыми руками. Оставленный же мною обоз… — губы герцога тронула едва заметная усмешка, — послужил необходимой наживкой. Голодный зверь, набив брюхо, успокоился и не стал грабить окрестности, провоцируя народный гнев раньше времени. Я дал ему корм и указал вектор движения. Прямиком в парижскую мышеловку.

В его интерпретации катастрофа трансформировалась в элемент гениальной стратегии.

— Впрочем, это тактика, господа. Главная стратегическая задача кампании выполнена.

Он выдержал еще одну паузу, наслаждаясь моментом.

— Генерал Смирнов мертв.

Орсини вскинул голову. Харли замер, превратившись в слух.

— Сведенич подтверждены несколькими источниками. Он погиб в версальском пожаре. Тело обгорело до неузнаваемости, однако личные вещи — перстень, часы, шпага — узнаны. Мы отсекли гидре голову. Без этого инженера их машины превращаются в груду металлолома, а царь — в обычного предсказуемого и уязвимого варвара с дубиной. Мы выиграли, господа. Кампания завершена.

Победная речь Мальборо заставила всех расслабиться. Харли медленно кивнул, подтверждая версию герцога. Смерть Смирнова позволяла не списывать всю кампанию в утиль. Внимание собравшихся сместилось на второй столп коалиции.

— Принц. — Харли обратил внимание на Савойского. — Мы выслушали герцога. Теперь очередь за вами. Новости из Альп вызывают, мягко говоря, недоумение. Мы осведомлены о вашем… «перемирии».

Фельдмаршал Империи Евгений Савойский до сих пор индифферентно изучал преломление света в бокале с рейнвейном. Аккуратно вернув стекло на столешницу, он поднялся. На фоне монументального, пышущего здоровьем Мальборо его сутулая, болезненная фигура в мундире напоминала черновой набросок. Однако стоило ему заговорить, как голос мгновенно выкачал из комнаты все посторонние звуки.

— Объяснения, милорд? — бровь принца скептически изогнулась. — Оправдываться принято за ошибки. В моих же расчетах погрешностей не обнаружено. Я реализовал тактическую задачку.

— Вы именуете сговор с еретиками «тактикой»⁈ — фальцет кардинала Орсини, казалось, сейчас разнесет витражи. Лицо прелата пошло пятнами. — Вы предали веру, принц! Предали Святой Крест!

Проигнорировав его истерику, Савойский продолжил смотреть на Харли.

— Ваше Высокопреосвященство, оставьте веру для воскресной кафедры. Война оперирует исключительно числовыми величинами. — Он подошел к карте. — Я столкнулся с технологией, обнуляющей боевую ценность пехоты. Лавина, похоронившая мой авангард, имеет мало общего с божественным промыслом. Противник ясно дал понять: он способен обрушить гору на головы моих солдат по щелчку пальцев. Продолжение наступления с такими обстоятельствами граничило бы с глупостью, но никак не с героизмом. Уничтожать имперскую армию в мои планы не входило.

— Существуют обходные пути! — не унимался кардинал.

— Чтобы угодить в следующий капкан? — холодно парировал Савойский. — Инженер, способный обрушивать скалы, найдет способ отравить реки или поджечь леса. Нет. Я предпочел сохранить воинов. И пока действовало перемирие… я не тратил время на молитвы.

Он переместился к другой карте, висевшей на стене, — итальянскому «сапогу».

— Пока русские были связаны по рукам и ногам во Франции, а вы, герцог, — колючий взгляд в сторону Мальборо, — занимались «прополкой» их рядов под Лионом, я воспользовался этим, не скрою. Пришло время навести порядок на заднем дворе Империи.

Его сухой палец, похожий на указку, забегал по карте, отмечая ключевые точки.

— Северная Италия, господа. Хроническая мигрень Вены. Лоскутное одеяло из мелких княжеств, папских легатов и интриганов всех мастей. Я принял решение провести уборку в этих конюшнях. Мантуя — герцог заподозрен в нелояльности, теперь там стоит имперский гарнизон. Модена, Парма — аналогично. Папские анклавы в Ферраре и Болонье… скажем так, сменили власть. Их прелаты проявили благоразумие и отбыли в Рим за консультациями. Полагаю, совещание затянется.

Об аннексии целых провинций он говорил с будничной интонацией управляющего, отчитывающегося о сборе урожая.

— Пока вы, милорд, сжигали ресурсы и людей в бесперспективной французской авантюре, я приобретал для Империи ликвидную недвижимость. Вопрос приоритетов.

— Это… неслыханно! Вы даже не скрываете все это! — Орсини вскочил, задыхаясь от возмущения. Маска праведного гнева сидела на нем безупречно. — Вы использовали буллу Святого Отца как ширму для грабежа! Вы попрали святыни, изгнали слуг Божьих! Разбойник!

Кардинал отыгрывал партию блестяще. В памяти был свеж тот унизительный разговор в Ватикане, когда эти интриганы фактически выкрутил руки Клименту, выбивая благословение. Папа боялся усиления Австрии больше, чем далеких русских раскольников, но выбора ему не оставили. И теперь, изображая ярость, Орсини испытывал мстительное удовлетворение. План гордецов рухнул. Австрийский лис, почуяв кровь, начал охоту на своих же союзников. Кардинал с наслаждением подливал масла в огонь.

Наконец Савойский повернулся к нему. Во взгляде принца читалось змеиное презрение. Он видел эту игру насквозь.

— Ваше Высокопреосвященство, — мягкость его тона заставила кардинала напрячься. — Приберегите патетику для паствы. Мы здесь не в соборе. Интересы Империи всегда будут доминировать над интригами Ватикана. Что же до Святого Отца… передайте ему, что итальянские дороги нынче небезопасны, а качество покрытия оставляет желать лучшего. Моей армии, возвращающейся домой, потребуется длительный привал. И едва ли найдется место лучше для отдыха благочестивого солдата, чем Вечный Город. Мы вполне можем злоупотребить гостеприимством понтифика… на неопределенный срок.

Угроза прозвучала, не прикрытая даже фиговым листком дипломатии.

Орсини тяжело опустился в кресло, картинно хватаясь за сердце. Все ясно. Его переиграли. Точнее, переиграли его хозяина. Австрийцы использовали Ватикан и выбросили за ненадобностью. Впрочем, в глубине души кардинал торжествовал: открытый конфликт Вены и Рима давал ему отличный повод для ответной тонкой интриги.

Харли молчал. Глядя на Савойского, он впервые за вечер позволил себе ухмыльнутся. Красота и наглость комбинации впечатляли. Австрийский лис увел самую жирную добычу прямо из-под носа союзников, и сделал это блестяще. «Крестовый поход» превратился в фарс, но для Вены он оказался прибыльным.

Атмосфера в зале, сгустившаяся от невысказанных обвинений, требовала разрядки. Поднявшись, Харли поймал на себе выжидающие взгляды. От главного архитектора кампании ждали покаяния и признания поражения.

— Господа, — ровный тон Харли гасил эмоции. — Признаем очевидное: первоначальный план уничтожен. Раздел Франции отменяется. Русские технологии остаются под контролем Петра. Мы проиграли сражение. Однако проигранное сражение и проигранная война — понятия не тождествены.

Он оглядел присутствующих.

— Перед нами открыты иные перспективы. Ключевая фигура устранена.

Он улыбнулся.

— Генерал Смирнов убит. Без него русский предсказуем. А с предсказуемым противником можно вести диалог. И торг. Предлагаю сменить парадигму: вместо затратных боевых действий переходим к извлечению прибыли.

— Прибыли, милорд? — скепсис Савойского был осязаем. — Пока мы подсчитываем исключительно убытки.

— Убытки легко сделать прибылью, — парировал Харли. — Пункт первый. Мы объявляем «Крестовый поход» успешным. Главный еретик уничтожен. Этот тезис позволит сохранить политическое лицо и поднять дух армии без потерь.

Мальборо одобрительно хмыкнул. Перспектива вернуться в Лондон триумфатором, «победителем Смирнова», ласкала самолюбие.

— Пункт второй. Франция. Борьба с самозванцем де Торси неэффективна; его следует признать. Разумеется, на наших условиях. Английские и голландские банки обеспечат «восстановление страны» под залог колониальных благ и торговых преференций. Территориальные претензии вторичны. Наш приоритет — установление полного контроля над финансами Парижа. Долговая удавка держит надежнее крепостных стен.

— Изящно, — оценил Савойский.

— И пункт третий, — Харли поднял палец, фиксируя внимание. — Россия. Медведя следует запереть в берлоге. Пояс из враждебных государств станет лучшим решением. Мы возобновляем поддержку шведов, подогреваем амбиции польской шляхты и возобновляем диалог с Портой. Отречение от технологий и рынков отбросит их развитие назад. Через двадцать лет Россия вернется в свое естественное состояние — дикая окраина цивилизации, не представляющая угрозы.

План отличался цинизмом, зато обладал логикой.

— Согласен, — первым отозвался Мальборо. — Смерть Смирнова перевешивает тактические неудачи.

— Меня этот расклад устраивает, — лениво протянул Савойский.

Послышалось тяжелое дыхание кардинала Орсини. Единственный проигравший за этим столом, он с трудом сдерживал дрожь в голосе.

— Позвольте уточнить. Герцог Мальборо купается в славе победителя. Принц Савойский аннексирует половину Италии. Вы, милорд Харли, прибираете к рукам французскую казну. А какова доля Святого Престола? Унижение? Мы рарешили этот поход, а теперь нам предлагается сделать вид, что ничего не произошло?

— Ваше Высокопреосвященство… — начал было Харли примирительно.

— Нет! — кардинал перебил его, теряя остатки самообладания. — Все получили свои куски пирога. Церковь также требует компенсации!

Понимая, что силой вопрос не решить, прелат перешел к торгу.

— Папские земли в Ферраре и Болонье, «случайно» оккупированные вашими войсками, принц, подлежат немедленному возврату под руку Рима. Также Империя обязана выплатить репарации… за ущерб и поруганные святыни. Сто тысяч флоринов.

Хохот Савойского был ему ответом.

— Сто тысяч? Ваше Высокопреосвященство, вы переоцениваете цену моей совести. Могу предложить молитву за упокой вашей репутации. Даром.

— В таком случае Его Святейшество сохранит силу буллы! — голос кардинала сорвался на визг. — И в историю вы войдете как неудачники, проигравшие войну еретикам!

Харли вмешался, прежде чем ситуация вышла из-под контроля.

— Господа, эмоции излишни. Ваше Высокопреосвященство, финансовые претензии… чрезмерны. Однако территориальный вопрос… — он перевел взгляд на австрийца. — Принц, проявите добрую волю. Возврат одного города станет отличным жестом примирения.

Савойский задумался, взвешивая риски. Откупиться малым, чтобы избежать войны с Папой и переварить уже съеденное — было рационально.

— Приемлемо, — процедил он сквозь зубы. — Феррара возвращается. И никаких контрибуций.

Кардинал осознал, что уперся в потолок. Он проиграл партию, благо, смог хоть что-то урвать.

— Я… я донесу это предложение до Его Святейшества, — пробормотал он.

Раздавленный кардинал Орсини уже направился к выходу из этого вертепа еретиков и торгашей, но жест Харли пригвоздил его к месту.

— Ваше Высокопреосвященство, крошечная ремарка. — Голос лидера тори сочился дружелюбием. — Исключительно для полноты картины.

Сократив дистанцию, Харли перешел на заговорщицкий шепот, предназначенный лишь для одного слушателя:

— Парижские лазутчики шлют тревожные депеши. Наш будущий «король Жан» демонстрирует опасную вольность нравов. Имеются сведения о его тайных контактах с верхушкой гугенотов. Более того, его эмиссары замечены в Берлине и Дрездене. Направление его интересов явно смещается к союзу с протестантскими князьями.

Кардинал нахмурился. Сведения, независимо от степени их достоверности, были очень важными.

— Речь идет о создании протестантской лиги в пику Вене и Риму, — продолжал вливать яд в уши кардинала Харли. — Представьте ситуацию: Франция, старшая дочь Церкви, превращается в рассадник ереси. Русский царь-схизматик уже обосновался в Версале. Добавьте прусских еретиков… Итогом станет проблема влияния Рима в Европе.

Он отступил на шаг, позволяя собеседнику оценить масштаб катастрофы.

— Разумеется, пока это лишь слухи, — невинная улыбка Харли напоминала оскал акулы. — Однако дыма без огня не бывает. Его Святейшеству будет над чем поразмыслить на досуге.

Орсини загнали в угол. Выбор стоял между ампутацией пары итальянских городов и риском получить в сердце Европы мощный антипапский альянс. Из двух зол прелат, скрипя зубами, выбрал меньшее.

— Я… я немедленно отправлюсь в Рим, — пробормотал он, теряя остатки спеси. — И настоятельно порекомендую Его Святейшеству… проявить политическую гибкость.

Отвесив скомканный поклон, кардинал, шатаясь, покинул зал.

Коллегиальное решение о прекращении «Крестового похода» былопринято единогласно. Вернувшись на свое место, Харли поднял бокал.

— Господа, предлагаю тост. За успешное окончание кампании. И за вечный покой генерала Смирнова.

Мальборо и Савойский поддержали жест.

— За покойника, — хмыкнул герцог. — Он был достойным оппонентом.

— Аминь, — с иронией добавил Савойский.

Звон хрусталя ознаменовал смену эпох. Атмосфера в зале разрядилась. Дух поражения уступил место пьянящему аромату победы. Они справились. Пусть сценарий переписан на ходу, пусть пришлось пойти на издержки и перемирие, а австрийцы урвали кусок больше положенного — главная цель достигнута. Человек, в одиночку поставивший на уши континент, ломавший их армии и заставлявший чувствовать себя дикарями, ликвидирован.

— Признаться, я буду скучать по нему, — Мальборо откинулся на спинку кресла. — С ним было… нескучно. Никто прежде не заставлял мою пехоту демонстрировать такую прыть.

— Согласен, герцог, — подхватил Савойский, криво усмехнувшись. — Мне до сих пор сложно сформулировать для императора причину потери авангарда от «непогоды». Благо, этот кошмар остался в прошлом.

— Мы спасли цивилизацию, господа, — Харли отсалютовал бокалом. — Благодарности излишни.

По залу прокатился легкий, расслабленный смех победителей. Ощущение триумфа пьянило. Они вернули мир в привычное русло.

— Кстати, о покойнике и его фокусах, — лениво протянул Мальборо. — Мои люди доставили любопытные сведения из Парижа. Очевидцы утверждают, что перед штурмом в небе разыгралось целое представление. Армада летающих кораблей.

— «Катрины», — идентифицировал угрозу Харли. — Нам известен этот проект. Примитивные шары для наблюдения.

— Сведения моих людей, уцелевших в альпийской мясорубке, опровергают эту теорию, — возразил Савойский, дотошно изучавший отчеты. — Эти «пузыри» превратились в угрозу. Зажигательные снаряды, сброшенные с небес, уничтожили парижский арсенал и сожгли казармы гвардии. Оборону города вскрыли с воздуха.

Мальборо нахмурился, но тут же отмахнулся.

— Игрушки. Медленные, неповоротливые мишени для любой батареи. Им повезло: в Париже командовал идиот Дофин, неспособный организовать элементарную оборону. Пара мортир с картечью на стенах превратила бы эти пузыри в дырявые тряпки.

— Весьма вероятно, — согласился Харли. — Однако эти игрушки наводят на солдат суеверный ужас. И, судя по всему, Россия способна производить их много даже без своего гениального Смирнова. Чертежи остались. Ученики — тоже.

Он сделал паузу.

— Полагаю, стоит озадачить наших инженеров… анализом этой технологии. Исключительно для готовности к возможным сюрпризам.

Мальборо и Савойский переглянулись. Страха в их глазах не было. Новая игрушка, головоломка, решение которой обещает быть занимательным. Но это — задача на завтра.

Сегодня они — победители. Главная угроза устранена, карта Европы перекроена в их пользу. Можно с чистой совестью возвращаться домой за титулами и заслуженным отдыхом. Их война закончилась победой. Главный трофей — голова Смирнова — взят. А летающие корабли… с этим разберутся позже. В конце концов, мертвый гений уже не изобретет ничего нового.

Глава 16

Загораживая собой проем шатра и весь белый свет, на пороге высился Пётр, а за его спиной маячила виноватая физиономия Орлова. В тишине, казалось, слышался скрежет шестеренок в царской голове: процессор монарха отчаянно пытался обработать невозможные вводные данные.

Лицевая мускулатура государя дрогнула. Маска вселенской скорби, еще час назад казавшаяся монолитной, пошла трещинами, обнажая сначала изумление, затем недоверие, пока наконец не застыла в гримасе темной злобы. Обманутый человек страшен, обманутый царь — смертельно опасен.

— Смирнов… Гад ты эдакий… — низкий рокот, напоминающий урчание медведя, сунувшего нос в осиное гнездо, заполнил палатку.

Вместо того чтобы броситься в атаку, он зашел внутрь и прищурился. Медленно, с пугающей методичностью, Петр начал закатывать рукава забрызганной грязью рубахи. Гвардейские байки не врали: жест верный, прелюдия к экзекуции.

Отодвинув ногой табурет, я поднялся. Сердце ухнуло куда-то в район немилосердно жмущих сапог. Допроса не будет. Будет мордобой, причем, вероятно, ногами. Уж я-то знаю на что способен Петр в гневе — начитался еще в той жизни.

Приближение царя заставило меня попятиться. Скользнув взглядом по моему лицу, он вдруг нахмурился, а в глазах мелькнуло искреннее недоумение.

— Ты… — он вглядывался в мои черты. — Ты усы-то зачем сбрил, дурик?

Вопрос прозвучал настолько абсурдно, что я аж дар речи потерял. Человек стоит в секунде от убийства, но его волнует моя растительность?

— Я, значит, тут по тебе слезы лью! — сменив тему, он наступал, заставляя меня пятиться. — Ночей не сплю, думаю, как твое тело из пепла выгрести да в Россию отвезти по-христиански! Армию на уши поставил! Памятник тебе, ироду, ставить хотел! Мраморный! В полный рост, с циркулем и ядром! Мысленно место на петербурхской площади присмотрел! Теперь что, все зря⁈

— Государь, погоди! — выставив перед собой руки, я описывал круги вокруг развороченного стола. — Дай пять минут! Объяснюсь! Это тактический ход!

— Тактический⁈ — взревел он, пытаясь достать меня через столешницу и сгребая в кучу драгоценные чертежи. — Я тебе сейчас такую тактику преподам — неделю сидеть не сможешь! Как сидорову козу отхожу! Здесь! На глазах у всего полка!

Лавируя между походной мебелью, я пытался сохранить дистанцию, однако в тесных французских сапогах много не набегаешь. Против разъяренного гиганта шансы стремились к нулю.

— Государь, суровая необходимость! Военная хитрость! Исключительно для пользы дела!

— Хитрость⁈ — огромная ладонь сгребла с ящика недописанный чертеж «Горыныча». Скомканный бумажный ком, пущенный, словно пушечное ядро, больно ударил меня по носу. — Обмануть своего царя — хитрость⁈ Заставить меня сопли размазывать — хитрость⁈ Предать — хитрость⁈

Он обогнул препятствие, и пространство для маневра исчезло. Рванув в сторону, я зацепил кувшин, и вода окатила мою штанину.

— Спасал он! — Пётр попытался срезать угол, но споткнулся о брошенный табурет. Грохот падения, грязная брань, и вот уже стол с остатками чертежей летит на пол вместе с самодержцем. — Я посмотрю, как ты спасешься от моего ремня! Душу вытрясу!

Полог шатра резко откинулся. Внутрь просунулась голова Меншикова.

— Мин херц, там…

Речь оборвалась. Бегающие глаза Светлейшего сфокусировались на мизансцене, и лицо исказил ужас. Причиной стал не сам факт моего воскрешения, а убийственная комбинация: живой «мертвец» в одной комнате с разъяренным царем, явно не посвященным в детали заговора.

В голове Александра Даниловича пронесся ураган. Оценка диспозиции заняла доли секунды: дело пахнет керосином, требуется немедленная активация протокола по спасению собственной шкуры. Физиономия мгновенно преобразилась, изобразив театральное, достойное лучших подмостков изумление.

Взгляд Меншикова скользнул по и опустился ниже, к барахтающемуся в бумажной каше повелителю. Челюсть Светлейшего плавно поехала вниз. Он захлопал ресницами и даже ущипнул себя за мясистую щеку для пущей убедительности.

— Свят, свят, свят… — громкий шепот предназначался для царских ушей, а рука сама взлетела для крестного знамения. Истово перекрестившись, он уставился на меня как на выходца из преисподней. — Чур меня… Генерал⁈ Воскрес⁈

Пока Петр выбирался из завала, Меншиков едва заметно подмигнул мне. Дескать, держись, брат, подыгрывай, прорвемся.

Вот же ушлый проныра. Какой талант пропадает! Ему бы не полками ворочать, а на сцене блистать — озолотился бы.

Воспользовавшись замешательством Государя, тоже ошарашенно уставившегося на фаворита, я метнулся в дальний угол. Орлов у входа уже сдался: согнувшись пополам и уперевшись руками в колени, он трясся в беззвучном хохоте, издавая лишь сдавленные булькающие звуки.

— И ты здесь, Алексашка⁈ — рыкнул Пётр, восставая из руин мебели. Лицо его налилось багровым гневом. — Отлично! Не стой столбом! Будешь держать, пока я этому самозванцу бока мну!

Сюрреализм происходящего — окаменевший Меншиков, ржущий Орлов — сыграл со мной злую шутку. Доли секунды, потраченной на созерцание этой картины, хватило. Совершив рывок, противоречащий законам физики для тела таких габаритов, Пётр перехватил меня.

Воротник сдавило словно стальными тисками. Земля ушла из-под ног, мир крутанулся, и перед глазами, заслоняя собой тусклое освещение, возникло багровое, перекошенное гневом лицо самодержца.

Кажись пришел конец истории Петра Смирнова в этом мире.

— Попался, голубчик! — прорычал он, обдавая меня ароматом вина.

Зажмурившись, я приготовился к увесистой оплеухе, способной вернуть мое сотрясение к заводским настройкам, однако вместо удара последовал очередной рывок. Бить царь передумал, решив, видимо, проверить меня на прочность. Тряс он с усердием деревенского мужика, выбивающего из яблони последний плод: голова моталась из стороны в сторону с опасной амплитудой, а зубы отбивали чечетку.

— Я… тебя… на куски… порву! — вылетали угрозы в такт каждому колебанию.

Спасение пришло с неожиданного вектора. Меншиков обрел дар речи.

— Государь! Мин херц! Погоди! — подскочив к нам, он вцепился в монаршую десницу. — Негоже! Подумай, что люди скажут! Царь своего лучшего генерала… э-э-э… воскресшего… трясет, как грушу!

Упоминание «людей» сработало, что удивительно. Петр остановился. Оценивающе оглядев меня, все еще болтающегося в его хватке, он перевел взгляд на взъерошенного Меншикова, затем — на Орлова, пытающегося скрыть веселье. Пальцы разжались. Подошвы сапог наконец-то обрели твердую опору.

— Прочь все! — рявкнул он, отпихивая Светлейшего. — И ты, — палец уперся в грудь Орлова, — поставь снаружи караул! Чтобы ни одна душа! Кто сунется — стрелять на месте!

Орлов, мгновенно смекнув, что балаган окончен и начинаются государственные дела, пулей вылетел из шатра. Меншиков, пятясь и продолжая бормотать что-то про чудеса Господни, тоже тактично ретировался, предусмотрительно задернув полог. Мы остались одни.

Петр начал нарезать круги, напоминая волка, изучающего загнанную в угол добычу. Его молчание давило. Сканирующий взгляд скользил по моей фигуре, отмечая мокрые штаны, чужие сапоги и нелепую стрижку. Я стоял, мокрый, растрепанный, и ждал вердикта.

— Значит, жив, — произнес он. Радости в голосе не было ни на грош.

— Жив, Государь.

— И здоров, я погляжу. Бегаешь резво. — Тычок пальцем в бок, видимо, призван был убедиться в моей материальности. — Мясо на месте.

Я сохранял промолчал.

— Значит, врал. — Остановившись напротив, он сверлил меня потемневшим взглядом. — Все это время. Врал мне, врал армии, врал… всем.

— Это была необходимость, — голос мой прозвучал тихо.

— Необходимость⁈ — Кулаки царя сжались. Он снова заводился. — Ты хоть понимаешь, что я пережил⁈ Я же тебя похоронил! Мысленно! Я уже прикидывал, где тебе собор ставить! В Петербурге! Именной! Собор святого Петра-инженера! А ты…

Слов не хватило. Махнув рукой, он снова начал мерить шаги по шатру, словно тигр в тесной клетке. В этой мощной фигуре сейчас боролись гнев, обида и едва пробивающееся сквозь них облегчение. Он сел и где-то с минуту о чем-то думал. Потом, будто набравшись сил или же передумав сохранить мне жизнь он резко глянул на меня.

— Ладно, — резкая остановка. — Хватит. Бегать я за тобой больше не буду. Старый стал для этих догонялок.

В его взгляде, устремленном на меня, мелькнула хитрая искра.

— Есть у меня способ получше.

С натужным кряхтением наклонившись, Петр стянул с ноги огромный, окованный железом ботфорт, по габаритам напоминающий небольшое ведро. Мои мышцы рефлекторно напряглись, просчитывая траекторию.

— Держи, гаденыш! — рев совпал с замахом.

Уход в сторону спас мою черепную коробку. Тяжелый снаряд, со свистом прорезав воздух в дюйме от уха, с артиллерийским грохотом врезался в центральную опору шатра, выбив фонтан щепы.

— Ах ты, вертлявый! А ну стой смирно, ирод!

Второй ботфорт отправился следом. Снова уклонение, и снаряд ухнул куда-то в нагромождение ящиков. Оставшись в одних толстых шерстяных чулках, Петр, тяжело дыша, рухнул на единственный уцелевший стул.

— Все, — выдохнул он, утирая пот со лба рукавом. — Уморил. Нет на тебя сил. Да и сапоги жалко. Новые.

Я присел на ящик. Уперев руки в колени, я жадно глотал воздух. Сердце билось где-то в районе кадыка. Адреналиновый шторм утихал.

— Ладно, — рукав царской рубахи прошелся по мокрому лбу.

Развалившись на стуле, Петр выглядел комично-домашним в одних шерстяных чулках.

— У тебя пара минут, пока я перевожу дух. Говори. Но учти, — тяжелый взгляд пригвоздил меня к месту, — соврешь хоть на полслова…

Договаривать не потребовалось. В его глазах читалось, что лимит доверия исчерпан, следующего шанса не будет.

— А потом… — тяжелый вздох сотряс мощную грудь. — Потом я тебя все равно выпорю. Розгами. По уставу. Для профилактики, чтоб неповадно было самодержца в дураках оставлять.

Он резко повернул голову к входу, где, судя по всему, грел уши любопытный Орлов.

— Василь!

Полог отлетел в сторону, являя миру физиономию моего верного полковника.

— Метнись-ка в рощу, — распорядился государь. — Наломай розог. Да не жалей, выбирай потолще и покрепче. Чтоб с запасом.

Во взгляде Орлова читался сложный коктейль: сочувствие, тревога за мою шкуру и с трудом подавляемое веселье. Шоу ему явно нравилось. Засранец!

Поймав мой обреченный кивок — валяй, не спорить же из-за мелочей, — Василь спрятал ухмылку и растворился в сумерках.

В шатре зависло хрупкое перемирие. Я старался не делать резких движений. Петр сидел напротив, сверля меня тяжелым взглядом. Он ждал. Мои часы остались плавиться на трупе двойника, но в ушах навязчиво тикал невидимый таймер обратного отсчета.

— Государь, — голос пришлось контролировать, чтобы предательски не дрогнул. — Мои действия — не предательство. Это было спасение.

Молчание. Желваки на его скулах ходили ходуном, но он слушал.

— Дворец был ловушкой. Капитан Д’Эссо, это тот парламентер, — наживкой. А Тронный зал… — воспоминание даже сейчас заставило содрогнуться. — Там бойня, Государь.

— Бойня? — эхом отозвался он.

— Дофин. Вся верхушка. Де Ноай, Шамильяр. Весь совет пустили под нож. Не в бою — их резали, как скот. Профессионально, от уха до уха. С вывороченными внутренностями. Показательно.

Петр дрогнул. Гнев сменился изумлением. Передо мной сидел уже не оскорбленный друг, а император, обрабатывающий тяжелые разведданные.

— Грандиозная провокация, — продолжал я, фиксируя его внимание. — Подстава. Они вырезали своих, чтобы повесить всех собак на нас. Если бы ты отдал приказ о штурме, если бы наши гренадеры ворвались внутрь и обнаружили эту кровавую баню…

— Нас объявили бы цареубийцами, — закончил он. Процессор в его голове уже просчитал варианты. — И вся Франция встала бы на дыбы.

— Именно. Нас бы затравили, как бешеных псов. Требовалась тотальная зачистка. Уничтожить улики, сжечь декорации, чтобы никто и никогда не восстановил картину событий. Пожар в Версале — мое решение.

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он махнул головой — факт принят. Он поступил бы так же.

— Однако пепелища было недостаточно. Им требовался козел отпущения, сакральная жертва, чтобы объявить о победе и успокоиться. Кандидатура напрашивалась сама собой. Моя «смерть» решала бы все проблемы разом. Она удовлетворяла их жажду мести, а тебя, Государь, превращала из покровителя «чернокнижника» в скорбящего мстителя, развязывая руки. К тому же… — я сделал паузу, — это делало легенду о пожаре идеальной. Кто поверит, что я поджег себя сам?

Он поднял глаза. Гнев испарился, он был задумчив.

— Почему не сказал? — тихий вопрос. — Мне. Почему?

— А каков твой прогноз? — я выдержал его взгляд. — Ты бы поверил? Или решил, что я струсил? А если бы поверил… смог бы сыграть? Изобразить горе достоверно, зная, что я жив?

Ответа не последовало. Мы оба знали правду: лицедей из Петра никудышный.

— Твоя скорбь, — я добивал его аргументами, — была настоящей. Я на это не рассчитывал, — тут я чуть не покраснел даже, — но тот рев, который слышал весь лагерь, твоя попытка броситься в огонь — это стало явным подтверждением того, что все взаправду. Никто в мире теперь не усомнится в смерти генерала Смирнова. Твое горе легитимизировало мой труп. Прости, Государь. Я не хотел так, но получилось лучше, чем планировалось.

Тишина. Он смотрел на меня, и прочесть выражение этого лица было невозможно.

Полог шатра взлетел, впуская Орлова. В руках полковника красовался внушительный пучок свежесрезанных прутьев. Молча подойдя, он протянул «инструмент» царю.

Пётр взял розги механически, на автомате. Повертел гибкие прутья в руках, словно забыв об их назначении, но взгляд его оставался прикованным ко мне.

— И кому все это было выгодно, Петруха? — спросил он. В голосе явное любопытство. — Кто этот кукловод?

Вопрос Петра требовал немедленного ответа. Я набрал воздуха, собираясь изложить гипотезу об английском следе, однако озвучить ее не успел. Полог шатра взметнулся, пропуская Ушакова.

Он застыл на пороге, сканируя мизансцену немигающим взглядом: царь с пучком лозы, «воскресший» генерал и мрачный Орлов на карауле. Ни один мускул на лице главного дознавателя не дрогнул. Удивление? Эта эмоция в его базовую комплектацию не входила. Он просто принял новые вводные, позволив только тени кривой усмешки коснуться губ.

— Государь, — голос Ушакова, лишенный каких-либо эмоций. — Прибыл гонец от де Торси. В лагере французов посланник Папы Римского. Крестовый поход официально завершен.

Доклад Ушакова стал последним, недостающим фрагментом. Мой план — безумная, циничная комбинация — сработал. Эффективность: сто процентов. Ликвидация «главного еретика» позволила Ватикану сдать назад, сохранив лицо и дипломатический политес.

Петр медленно, мучительно медленно перевел взгляд с Ушакова на меня. Пучок розог в его руке все еще подрагивал. Царь начал подниматься, распрямляясь во весь свой гигантский рост. Инстинкты сработали быстрее разума: я вскочил следом, готовясь к худшему. Рефлексы, чтоб их…

В памяти непрошеной вспышкой возникло воспоминание детства. Отцу сообщили, как меня видели за гаражами, раскуривающим сигарету. Самое обидное, что когда я шел домой, то знал о том, что отцу донесли. Этот промежуток времени был ужасным для подростковой психики — ожидание бури. Ремня я отхватил тогда знатно. В первый и последний раз.

Сейчас происходило то же самое. Государь смотрел то на гибкие ивовые прутья, то на меня, взвешивая на невидимых весах мою ложь, цинизм и свое горе. Лицо его оставалось непроницаемым гранитом. А я ожидал.

И вдруг гранит дал трещину. Уголки губ поползли вверх, суровая маска самодержца осыпалась, обнажая мальчишескую усмешку.

— Ай да сукин сын… — пробормотал он, качая головой.

Небрежным жестом он швырнул розги в угол. Прутья ударились о кованый сундук.

— Всех надул. И врагов, и друзей, и царя своего. А ну, иди сюда, змей!

Шаг навстречу и распахнутые объятия.

Огромные ручищи сгребли меня в охапку, напоминая работу гидравлического пресса. Ребра жалобно хрустнули, протестуя против такой нагрузки, кислород оказался перекрыт. Тяжелая ладонь начала охаживать мою спину с медвежьей «нежностью»: каждый удар, выбивая остатки воздуха, резонировал в голове набатом. Мелькнула крамольная мысль: порка розгами, возможно, принесла бы меньше физических страданий и закончилась бы быстрее.

— Живой… — выдохнул он мне в ухо, сотрясаясь от сдерживаемого хохота. — Живой, ирод.

Наконец хватка ослабла. Отстранив меня, но продолжая держать за плечи, Петр сиял. Скорбь и тяжесть последних дней слетели с него, сбросив с монарших плеч добрый десяток лет.

— Еще раз посмеешь без моего приказа сдохнуть, — в голосе причудливо смешались искренняя радость и вполне реальная угроза, — я тебя из-под земли достану и лично выпорю, на самом деле! Так, что на тот свет обратно проситься будешь! Уяснил?

— Уяснил, Государь, — прохрипел я, пытаясь восстановить дыхание и растирая ноющую спину. — Умирать без письменного распоряжения не буду.

— Постарайся уж, — серьезность вернулась к нему мгновенно. — Ладно. Тайну пока сохраним. Так даже интереснее. Пусть думают, что я осиротел, что я сломлен. Расслабленный противник — удобная мишень.

Глаза царя сузились, в них снова заплясали огоньки.

— Однако есть один человек, которому ты обязан доложить. Лично. И немедленно. Это приказ.

Я непонимающе уставился на него.

— Кому, Государь?

Усмешка Петра стала шире.

— Аннушке. Иди, утешь несостоявшуюся почти «вдову».

Глава 17

Выдохнув, я смахнул невидимую пыль с рукава.

— Ладно.

— Но такое дело… — Петр обвел взглядом разгромленный шатер, цепляясь за дыры в полотне. — Насухую отмечать — грех! Алексашка!

Светлейший, деликатно переминавшийся у входа, мгновенно материализовался рядом.

— Слушаю, мин херц!

— Тащи сюда все, что горит и жуется! — рявкнул государь, и его бас, казалось, заставил пламя свечей пригнуться. — Пировать будем! Воскрешение нашего Петрухи обмыть надо! Да Ушакова с Орловым зови! Сегодня гуляют только свои!

Каморка преобразилась мгновенно, словно денщики Меншикова владели магией телепортации или, как минимум, отлаженной логистикой уровня двадцать первого века. Поверх уцелевших ящиков легла скатерть, в воздухе, перебивая тяжелый дух сырой шерсти и оружейного масла, поплыл аромат жареного каплуна и копченого окорока. Батарея винных бутылок, выстроившаяся на шатком столе, обещала долгую ночь. Напряжение, висевшее под куполом шатра, сменилось хмельным азартом — так празднуют удавшийся заговор.

Вино лилось рекой. Петр, сбросив груз скорби, вернулся к заводским настройкам — снова стал тем самым шумным, неуемным гигантом, которого я знал. Он хохотал, сотрясая посуду, травил байки и с такой силой хлопал меня по плечу, что вино в моем кубке грозило выплеснуться.

Под гогот царя и звон металла мысли, однако, сворачивали в темный угол. Ушаков. Доверие к нему требовало переоценки параметров. Он оказался безупречным инструментом: жестким, эффективным, лишенным рефлексии. Пленные исчезли лишь потому, что он усмотрел в них угрозу системе, и с точки зрения простой логики государственной безопасности его действия выглядели безукоризненно. Проблема кроется в ином: его лояльность принадлежит Короне и Империи. В критический момент, войди мой приказ в клинч с волей царя или абстрактной «государственной пользой», Ушаков выберет не меня. А мне это не нужно. И это моя ошибка.

Я уже натыкался на подобную проблему с де ла Сердой. Мудрый, тертый жизнью испанец. Преданность его не вызывала сомнений, вот только адресовалась она Алексею и дочери, вынудив меня сослать старика на Урал, к Демидову. Ситуация повторялась с пугающей точностью: вакансия начальника моей личной службы безопасности зияла пустотой. Какая-то проклятая должность.

Мне требовался не просто верный пес. Нужен был мой цербер. Человек, чья лояльность замыкалась бы исключительно на моей персоне, игнорируя корону, Империю и здравый смысл. Исполнитель, готовый по моему слову пойти на государственную измену, не задавая лишних вопросов. Мой статус призрака, тени за троном, диктовал необходимость абсолютной, почти сектантской преданности.

Взгляд упал на Орлова. Василь. Надежнее человека не сыскать. За меня он, не задумываясь, шагнет в огонь, в ледяную воду, на штыки врагов. Однако для этой работы мало одной лишь отваги. Орлов — солдат до мозга костей, великолепный штурмовик. Он идеален, чтобы вышибать двери, но совершенно непригоден для того, чтобы подслушивать под ними. Ему недостает хитрости, системного мышления, той паучьей терпеливости, без которой глава спецслужбы — покойник.

Кто тогда?

Вопрос бился в черепной коробке, словно птица в клетке.

Эта эпоха богата на таланты, особенно в сфере тайного сыска и интриг, но все эти люди уже встроены в структуру местного госуправления. Слуги короны. Вырвать их из системы, перепрошить, сделать своими — задача архисложная.

К примеру, Андрей Иванович Остерман. Умен, хитер, как лис, принципы отсутствуют как класс. Казалось бы, идеальный кандидат. Иностранец, свободный от боярских клановых пут, еще не вросший в местную бюрократию. Однако здесь же кроется фатальная уязвимость. Остерман — наемник. Человек без корней, работающий на хозяина с самым тугим кошельком. Сегодня он мой, завтра же, предложи ему Петр или кто другой пост вице-канцлера, он продаст меня с потрохами. Великолепный исполнитель, но никудышный соратник. Риск неприемлем. Я могу, конечно, ошибаться в его оценке, но не вижу его в нужной мне роли.

Дальше. Василий Никитич Татищев. Около двадцати двух. Образован, деятелен, государственник до последней пуговицы на кафтане. Человек чести — редкий зверь в наши дни. И именно это делает его непригодным. Присяга Государю для него — священный долг, который нельзя нарушить. Против царя он не пойдет никогда, даже осознавая мою правоту. Татищев навсегда останется человеком системы. Управлять заводами, организовывать экспедиции — да. Возглавить теневую структуру, готовую к предательству этой самой системы, — категорически нет.

Может, военные? Новая волна, не испорченная старой гвардией. Христофор Антонович Миних. Саксонец, лет двадцати пяти. Инженер, фортификатор. Мыслит схемами, планами, категориями эффективности. Родовитостью не обременен, пробивает дорогу локтями и талантом. Плюс. Но я знаю из истории, что он расчетливый карьерист. Люди для него — расходный материал, топливо для амбиций. Он будет служить, пока я полезен для его возвышения. Стану помехой — уберет, не моргнув глазом. Дать ему в руки бритву моей СБ — самоубийство.

Взгляд в другую сторону? Не на немцев, а на своих, из тех, кто попроще. Вспомнилось имя из докладов Брюса — Александр Иванович Румянцев. Около двадцати восьми. Небогатый дворянин, выслужившийся с низов в Преображенском полку. Исполнительный, смелый, лично преданный Петру. И снова та же «проблема». Его преданность имеет конкретный адрес — царь. Идеальный гвардеец выполнит приказ государя, даже если этот приказ будет гласить: «Арестовать Смирнова».

Выйдя из душного, пропитанного винными парами шатра, я вдохнул холодный ночной воздух. Мысли продолжали метаться, пока сапоги месили грязь в лабиринте между телегами и коновязями.

Кадровый голод душил. Мне нужен кто-то, еще не сделавший главную ставку в жизни. Молодой, голодный, амбициозный, но при этом обладающий гибким умом и здоровым цинизмом. Тот, для кого я стану не просто начальником, а единственным социальным лифтом, шансом вырваться из грязи. Где искать такого юнита? В гвардейских казармах? В пыльных приказных избах?

Готового кандидата не существовало. Вывод напрашивался сам собой. Выращивать с нуля, программировать лояльность шаг за шагом. Рано или поздно Петр или его преемники решат, что тень за троном стала слишком длинной и густой. И в этот момент мне понадобится тот, кто успеет подать сигнал тревоги.

Я вздохнул и вернулся в шатер. Пир набирал обороты, трансформируясь в настоящий разгул. Напряжение последних часов испарилось, уступив место пьяной эйфории. Петр снова стал тем неуемным, стихийным гигантом, которого боялась и боготворила половина Европы. Он хохотал так, что парусина шатра опасно натягивалась, травил соленые солдатские байки и, игнорируя этикет, лично наполнял кубки собутыльников. Меншиков, сменивший «траурный» парик на что-то более легкомысленное и растрепанное, не отставал, старательно подливая масла в огонь монаршего веселья. Даже Орлов размяк и теперь с жаром доказывал Ушакову превосходство сабельной рубки над штыковым боем, чертя пальцем схемы прямо в лужице пролитого вина.

Я же старался слиться с интерьером. В шатре, прогретом дыханием и хмельными парами, стало душно, как в перетопленной бане. Среди этого буйства плоти, вина и адреналина я ощущал себя инородным элементом.

— А представляешь, — Петр, перекрикивая гвалт, развернулся ко мне всем корпусом, сверкая шальными глазами, — что будет, когда правда-то вскроется? Хотел бы я видеть рожу нашего Нартова, когда ты ему новый чертеж подсунешь! Токарь наш от радости свой новый станок разберет до винтика и заново соберет!

— А Черкасский? — подхватил Меншиков, давясь смехом и расплескивая вино на камзол. — Старый хрыч тебя уже в лик святых записал! Мученик за веру и Отечество! Увидит живым — перекрестится и завопит, что это дьявольское наваждение!

— Не завопит, — голос Ушакова прозвучал отрезвляюще. Единственный из всех, он пил воду. — Князь сначала прикажет тебя арестовать, потом учинит допрос с пристрастием — на дыбе, чтоб наверняка, — дабы убедиться, что ты не самозванец. И лишь получив признание, перекрестится.

Шатёр взорвался хохотом. Я лишь криво ухмыльнулся, оценив его профессиональный юмор.

— А Брюс? — не унимался Данилыч. — Яков-то наш Вилимович? Этот чернокнижник сразу начнет высчитывать путь твоего воскрешения по звездам! Заявит, что все предвидел!

Они смеялись, смакуя реакцию друзей и соратников. В этом смехе пульсировала сама жизнь. Они праздновали двойную победу: мое чудесное спасение и предстоящий грандиозный розыгрыш, в котором весь двор останется в дураках. Опьяненные дерзостью и безнаказанностью, они чувствовали себя бессмертными.

Однако веселье оборвалось внезапно. Наполняя очередной кубок, Петр остановился. Улыбка сползла с лица, уступив место мрачности, которую я наблюдал утром на террасе. Он уставился на дрожащий огонек свечи.

— А вот кого жалко… — произнес он тихо. — Так это сына.

Внутри у меня все сжалось.

— Ему-то ведь не скажешь, — продолжил государь, не отрывая взгляда от огня. — А он, поди, убиваться будет. К тебе, Петруха, он прикипел, как репей к собачьему хвосту. Ты ему и за отца, и за наставника стал. Как бы глупостей не наделал с горя.

Слова Петра меня зацепили. Не подумал я о нем. Увлекшись своей блестящей партией, срежиссированной «смертью», спасением царя и всей этой европейской интригой, я допустил критическую ошибку. Я вычеркнул из уравнения Алексея. Того мальчишку, которого месяцами вытаскивал из болота апатии и ненависти, которому вправлял мозги, уча думать, считать, принимать решения.

Я хорошо запомнил реакцию самого Петра — человека-глыбы, с нервами из стальных тросов, которого известие о моей гибели обескуражило. Что же тогда произойдет с Алексеем? Психика юноши тонка и издергана, как перетянутая струна. Только найдя во мне точку опоры, наставника, возможно, единственного друга, он получит такой удар под дых.

Воображение тут же, без спроса, нарисовало схему катастрофы. Хрупкий каркас мировоззрения, который мы с таким трудом монтировали в сознании наследника, рухнет от одной новости. Все настройки, все калибровки характера — псу под хвост. Парень может снова уйти в глухую оборону, забаррикадироваться иконами, монахами и старыми обидами. Или, что еще хуже, станет легкой добычей для оппозиции.

Картинка стала почти осязаемой: боярские змеи, вьющиеся вокруг царевича, шепчущие яд в уши. «Видишь, государь-надежа, к чему приводят бесовские затеи отца? Сгинул твой хваленый учитель-еретик в огне, как и положено чернокнижнику. Остался ты один. Но мы здесь. Мы — за старую, истинную Русь…»

Да нет, он уже не вернется к такому. А вот лично возглавить армию для отомщения… Меня аж передернуло.

Холодный пот проступил на спине. Спасая собственную шкуру и судьбу военной кампании, я собственными руками заложил мину замедленного действия под фундамент Империи. Моя смерть — идеальный детонатор, способный взорвать Россию изнутри сразу после ухода Петра.

Мозг лихорадочно заработал, перебирая варианты связи. Как передать весточку? Тайный знак? Шифр, понятный только нам двоим? Риск утечки зашкаливал. Любое письмо могут перехватить. Любой гонец — потенциальный предатель или болтун. Ушаков со своей тотальной слежкой способен организовать канал, но стопроцентной гарантии конфиденциальности не даст даже он. Просочись весть о моем «воскрешении» не в те уши — и вся сложная многоходовка рухнет карточным домиком.

Выхода не было. Я оказался заперт в клетке собственной гениальной легенды. Бессилие вызывало ярость. Спас всех, переиграл всех, но пропустил удар там, где было важнее всего устоять.

Утолив первый голод радостью победы и вином, Петр отправился спать, бросив мне через плечо, как кость:

— Приказ помнишь, змей. Чтоб к утру исполнил.

Меншиков и Ушаков растворились в ночи, отправившись проверять периметр и латать дыры в безопасности. Я остался один на один с Орловым и предстоящей экзекуцией.

— Ну что, командир, — вздохнул гвардеец, натягивая отсыревший плащ. — Идем «вдову» утешать?

— Идем, Василь.

Перспектива этого разговора вызывала фантомную зубную боль, но приказы царя обсуждению не подлежали.

Разбитые аллеи версальского парка тонули в вязкой темноте, лишь иногда разбавляемой серебристыми пятнами лунного света на сколах обезглавленных статуй. Лагерь затих, переваривая события безумного дня; тишину нарушали лишь редкое ржание коней да раскатистый храп кого-то из часовых. Орлов, шагавший на полкорпуса впереди, служил моим ледоколом и пропуском в мир живых. Вопросов он не задавал, понимая, что любые слова сейчас будут лишним шумом, и за это тактичное молчание я был готов выписать ему премию.

Уцелевший флигель, где разместили женщин, охраняли тщательнее, чем полковую казну. Даже в горе Петр сохранял прагматизм. Караул из отборных преображенцев, завидев широкую фигуру Орлова, вытянулся в струнку, лязгнув амуницией.

— Свои, — коротко бросил полковник, и строй расступился.

Мраморная лестница отозвалась гулким эхом на стук сапог. Коридор, похожий на зев пещеры, освещался лишь редкими факелами, чье неверное пламя выхватывало из сумрака пляшущие, изломанные тени. У одной из дверей, обитой потемневшим от времени бархатом, Орлов затормозил.

— Здесь.

Его кулак уже занесся для стука, когда я перехватил его руку.

— Погоди. Скажешь — от Государя. Срочный пакет. Обо мне — тишина.

Взгляд у него был непонимающий, но спорить он не стал. Костяшки трижды глухо ударили в дуб.

За дверью послышалась возня, затем — шаркающие шаги. С лязгом отодвинулся засов. В щели показалось заспанное, перепуганное лицо служанки.

— Полковник Орлов к госпоже Морозовой, — пробасил Василь, заполняя собой дверной проем. — По личному поручению Государя.

Узнав гвардейца, девка испуганно захлопала ресницами и, пискнув что-то невразумительное, исчезла в глубине покоев. Минуту спустя на пороге возникла Анна.

Простое темное платье, отсутствие корсета, распущенные черные волосы — без привычной брони «московской боярыни» она казалась меньше ростом и моложе. Уязвимее. Темные круги под глазами говорили о бессонной ночи красноречивее любых жалоб.

— Что стряслось, Василий Игнатьевич? — голос звучал тихо, с нотками застарелой тревоги. Зябко кутаясь в шаль, она пыталась защититься от сквозняков и дурных вестей. — Беда какая приключилась?

Ее взгляд был прикован к Орлову, полный беспокойства за царя, армию, судьбу кампании. Однако, скользнув мимо широкого плеча полковника, глаза Анны зацепились за темный силуэт в тени. За меня.

Секундная заминка. Зрачки, привыкшие к полумраку, резко расширились. Рот приоткрылся для вопроса, который так и не прозвучал. Кровь схлынула с лица, оставив вместо кожи мертвенно-бледную маску.

Идентификация прошла мгновенно. Нелепая стрижка, отсутствие усов, мешковатая солдатская роба — камуфляж оказался бесполезен. Лицо в полумраке значения не имело; меня выдала биомеханика: сутулые плечи, наклон головы, взгляд — уникальный набор, который невозможно подделать или спрятать.

Анна отшатнулась. Рука метнулась к горлу, пытаясь сдержать рвущийся наружу крик. В расширившихся глазах читался не страх перед врагом, но первобытный, леденящий ужас перед тем, кто нарушил законы природы. Перед призраком.

Видя, что она теряет равновесие, я рефлекторно шагнул из тени, выбрасывая руку для страховки.

— Аня…

Мой хриплый голос сработал как нашатырь. Она вздрогнула. Оцепенение спало, но вместо спасительного обморока или истерики сработала другая защитная реакция. Гнев.

Ужас трансформировался в ярость за долю секунды. Спина выпрямилась, бледность сменилась пятнами румянца.

— Ты! — прошипела она, и в этом звуке лязгнула сталь. — Живой…

Шаг навстречу. Рука взлетела, но не для ласки. Пощечина вышла звонкой, хлесткой — разрядка накопившегося напряжения. Голова, и без того тяжелая от вина, отозвалась тупой пульсацией.

— Сволочь! — голос сорвался на визг, полный боли. — Ты хоть понимаешь… Ты представляешь, что мы пережили⁈

Второй удар я перехватил на лету, сжав ее тонкое запястье. Холодная ладонь билась в моей хватке, как пойманная птица. Свободной рукой она колотила меня в грудь — слабо, отчаянно, по-детски. Я стоял и терпел. В ее глазах блестели слезы — злые, горячие слезы обманутого доверия, которые жгли.

— А мы… а я… — слова застревали в горле, перебиваемые рыданиями. — Мы же тебя мысленно похоронили! Понимаешь⁈ Петр чуть умом не тронулся! В огонь лез, четверо едва удержали! А я…

Фраза оборвалась. Она уронила голову, плечи затряслись в конвульсиях.

— А ты… ты…

Я ждал, пока шторм утихнет. Каждый удар, каждое слово — все по делу. Это была цена моей гениальной комбинации. Я видел не просто истерику женщины. Я видел плату за свои амбиции.

Орлов, сливавшийся со стеной, деликатно кашлянул. Поняв, что его задача выполнена и он здесь лишний, полковник беззвучно растворился в темноте коридора, оставив нас одних в гулком, пустом пространстве.

Силы покинули Анну так же внезапно, как и нахлынули. Она перестала вырываться, обмякла, уткнувшись мне в грудь.

Обнимая ее посреди каменного мешка, вдыхая знакомый, чуть горьковатый запах волос, я чувствовал себя последним мерзавцем. Я двигал фигуры на доске, спасал империи, переписывал историю. А здесь, в реальности, живой человек оплакивал меня. По-настоящему.

— Я знала, — шепот едва пробился сквозь грубую ткань моего плаща. — Я чувствовала, что ты жив.

Глава 18

Сквозняк, пробравшийся под рубаху, выдернул меня из сна. Шерстяное одеяло сползло. Сквозь ткань сочился мутный, серый рассвет, окрашивая все внутри. В висках еще гуляла легкая хмель, однако тяжести не ощущалось — напротив, мысли текли лениво и покойно.

Повернув голову, я обнаружил источник тепла, спасавший меня этой ночью. Анна спала, свернувшись калачиком, ее волосы разметались по подушке, создавая причудливый узор. Мерное дыхание девушки действовало умиротворяюще. Осторожно, стараясь не потревожить ее, я поднялся и накрыл ее одеялом.

Эта ночь перевернула расстановку сил в моей голове. Одиночество, грызшее меня последние несколько дней, отступило. Ужас изоляции, страх навсегда остаться мертвым Смирновым, исчез. Теперь у меня был союзник. Кто-то, знающий правду. Осознание этого факта грело. Жизнь призрака, оказывается, имеет свои преимущества.

Вода в умывальнике за ночь подернулась тонкой коркой льда. Разбив ее ударом ладони, я плеснул в лицо влагу, окончательно прогоняя остатки сна. Кабинет Анны был с хорошо растопленным камином и кучей письменных принадлежностей. Руки чесались заняться узлами парораспределения для «Горыныча», довести до ума чертежи колесных пар. Увы, инженерный зуд пришлось подавить. Снаружи уже слышался шум — маховик большой политики начинал свой ежедневный оборот. Я быстро оделся, провел пальцем по щеке Аннушки, улыбаясь как морщится носик, и вышел из комнаты. Дворец еще не проснулся, но слуги уже мельтешили. Я направился к лагерю, к себе в шатер. Настроение было приподнятое. Добравшись к своему уголку, показывая по пути кольцо Орлова как пропуск — спасибо, что он сообразил оставить его на столике перед уходом — я расселся в кресле.

Полог шатра резко отлетел в сторону, впуская внутрь гул пробуждающегося лагеря и Александра Даниловича Меншикова собственной персоной. Светлейший буквально лучился энергией, затмевая убогость моего временного жилища блеском галунов и напудренным париком, который выглядел здесь, среди грязи и пороховой гари, вызывающе роскошно.

— Подъем, покойничек! — его бас заставил вздрогнуть пламя свечи. Бесцеремонно сев напротив, он сунул мне под нос перевязанный бечевкой свиток. — Хватит бока отлеживать, Европа сама себя не поделит! Держи, новости отменные.

Развернув бумагу, я вчитался в витиеватый французский почерк. Архиепископ Реймский. Старый лис все-таки выбрал жизнь. В письме к де Торси он живописал «божественное видение», снизошедшее на него ночью, и выражал готовность помазать на царство «истинного короля» со всем подобающим пиететом. Реймс пал к нашим ногам, не потребовав ни грамма пороха. Святые отцы, верно оценив силу наших летучих кораблей, решили, что глас божий удивительным образом совпадает с гулом турбин.

— Коронация теперь дело решенное, — продолжил Меншиков, заметив мою ухмылку. — Жан наш вот-вот примерит корону. И пока он пьян от счастья, а де Торси не опомнился от свалившейся на него удачи, надобно ковать железо. Прямо здесь и сейчас.

Александр Данилович, при всей своей любви к роскоши, обладал нюхом хищника. Момент был идеальным. Де Торси, загнанный в угол, зависимый от наших технологий, подпишет сейчас любую бумагу. Позже, когда хмель победы выветрится, он начнет торговаться, искать лазейки, плести интриги. Допускать этого нельзя.

Взяв чистый лист плотной бумаги я вывел заголовок. Крупно, размашисто.

— «Основы Технического и Экономического Сотрудничества между Российской Империей и Королевством Франция».

— Звучит весомо, — присвистнул Меншиков, поправляя манжеты. — А начинка?

— Начинка будет с перцем, — я начал быстро набрасывать тезисы, уголь крошился под нажимом. — Пункт первый. Промышленность. Мы восстанавливаем их мануфактуры, ставим заводы, даем станки. Выглядит как благотворительность. Тем не менее, взамен мы берем исключительную монополию на строительство и эксплуатациюжелезнодорожной сети.

Развернув на столе карту Европы, испещренную пометками, я провел углем жирную черту, рассекающую континент.

— Взгляни сюда, Светлейший. Это — «Стальной хребет». Париж, Антверпен. Далее ветка уйдет на Берлин, Варшаву и замкнется на Петербурге. Единая артерия, по которой потечет кровь экономики — товары, сырье, золото. Тот, кто держит руку на пульсе этой вены, держит за глотку весь континент. Любой груз или полк солдат — все пойдет по нашим рельсам и по нашему расписанию.

Глаза Меншикова загорелись тем особенным алчным огнем, который появлялся у него при виде хорошей добычи. Он мгновенно оценил масштаб.

— Второе — таможня, — продолжил я, загибая палец, перепачканный сажей. — Статус наибольшего благоприятствования для наших купцов. Французские порты, колонии, рынки — везде пропускают наших купцов. Пошлины? Отменяем. Наша «компания» должна подмять под себя весь маршрут.

— И третье. Самое сладкое. Технологии. Все новые производства — совместные предприятия. Контрольный пакет — пятьдесят она доля из ста — в руках русской казны. Мы строим заводы на их земле, их руками, но принадлежать они будут нам. Фактически мы создаем государство в государстве.

Меншиков молчал, переваривая услышанное. То, что я предлагал, выходило за рамки обычного союзного договора. Это был экономический аншлюс, изящная удавка, сплетенная из параграфов и цифр.

— Он подпишет такое? — наконец выдавил Александр Данилович, глядя на карту.

— У него есть выбор? — я отбросил уголек и вытер руки тряпкой. — Без наших Катрин и наших технологий, король — просто самозванец. Он подпишет. Особенно если этот ультиматум ему принесет русский воин, исполняющий последнюю волю погибшего друга.

Светлейший расплылся в улыбке. Актерский талант в нем пропадал великий. Он сгреб бумаги со стола, и выражение его лица мгновенно сменилось на скорбно-торжественное.

— Пойду, обрадую Государя. Твое… завещание придется ему по вкусу.

Остаток дня прошел в томительном ожидании. Я сидел в шатре, прислушиваясь к звукам снаружи, и представлял сцену в ставке. Петр, облаченный в скромный преображенский мундир, без регалий, должен был играть роль безутешного мстителя. Речь о «последней воле», о вечном братстве народов, скрепленном кровью «павшего героя»… Де Торси, придавленный чувством вины — ведь трагедия разыгралась на его земле, — не имел морального права торговаться.

Когда вечером Меншиков вернулся, по его сияющему виду все стало ясно без слов. Контракт века был заключен. Глядя на догорающую свечу, я понимал: одним росчерком пера мы перекроили карту Европы радикальнее, чем десятком выигранных сражений.

Конечно, французы не идиоты. Со временем, оправившись, они попытаются вырваться из этих объятий. Но к тому моменту, когда они осознают суть ловушки, будет поздно. Мы посадим их на иглу наших технологий, опутаем паутиной железных дорог и стандартов. Главное сейчас — запустить этот механизм, проложить «шелковый путь» нового времени. А там история пойдет уже по другой колее. По нашей колее.

Смахнув со стола лишние свитки, я развернул чертежи «Змея Горыныча». Пергамент, придавленный по углам тяжелыми медными подсвечниками, тихо зашуршал, словно предвкушая работу. С топливом вопрос был закрыт, стабилизация в полете тоже больше не вызывала бессонницы. Боевая часть, начиненная гремучей смесью, ждала своего часа. Оставался последний, связующий элемент мозаики — пусковая установка. Механическое сердце, призванное превратить разрозненную кучу ракет в единую систему подавления.

В голове уже сложился образ: пакет из шестнадцати рельсовых направляющих, задранных в небо, способный одним огненным выдохом выжечь гектар вражеской пехоты. Задача казалась тривиальной, чисто слесарной — обеспечить надежный старт.

Уголь, скрипя по шероховатой бумаге, быстро набросал эскиз. Единый, массивный рычаг, соединенный тягами с шестнадцатью подпружиненными бойками. Схема простая. Дернул ручку — тяги сыграли, пружины разжались, и шестнадцать молоточков одновременно ударили по капсюлям. Грохот, дым, победа. Надежно и грубо. Я уже было потянулся за новым листом, чтобы детализировать узлы крепления, как рука замерла в воздухе.

Остановила меня интуиция — неприятное чувство «инженерного зуда», подсказывающее, что в красивой теории кроется фундаментальный изъян. Отложив уголь, я прикрыл глаза, заставляя воображение прокрутить работу механизма в динамике.

Воображение «нарисовало» картинку залпа: шестнадцать пороховых двигателей, воспламеняющихся в единый миг. Струи раскаленных газов, вырываясь из сопел под чудовищным давлением, мгновенно превращали пространство позади установки в кипящий ад. Возникающая зона турбулентности неизбежно начинала жить своей жизнью. Газовые потоки, расположенные слишком близко, неизбежно начнут взаимодействовать, сталкиваться, порождая непредсказуемые вихри и перепады давления.

Ракеты, еще не успевшие набрать маршевую скорость и стабилизироваться вращением, окажутся в эпицентре аэродинамического хаоса. Они начнут «расталкивать» друг друга, сбиваться с курса, кувыркаться в воздухе. Вместо смертоносного веера, накрывающего цель по площади, я получу неуправляемый фейерверк. Снаряды пойдут в молоко, зароются носами в грунт перед пусковой, а при худшем раскладе — ударят по своим же позициям. Вместо грозного оружия я рисковал получить дорогую, смертельно опасную шутиху, способную похоронить расчет вместе с надеждами на победу.

Вскочив с табурета, я нервно зашагал по тесному пространству шатра, сшибая плечами подвешенные пучки трав. Злость на собственную близорукость жгла изнутри. Как можно было упустить газодинамику плотного пакета? Попытки решить проблему «в лоб» рассыпались одна за другой. Разнести направляющие шире? Установка превратится в монструозную конструкцию, которую ни одна лошадь не сдвинет, а шасси «Бурлака» просто рассыплется. Поставить газоотводные щитки? Слишком сложно в изготовлении, слишком тяжело, да и металл прогорит после пары залпов.

Тупик. Изящная идея разбивалась о грубую физику реального мира.

Я мерил шагами земляной пол, бормоча проклятия, пока взгляд бессмысленно скользил по пляшущим теням на брезенте. Спасение пришло из полузабытых детских воспоминаний. В ушах, заглушая тишину шатра, зазвучал специфический, ни на что не похожий вой. Гвардейский миномет. «Катюша».

Нарастающий, леденящий душу скрежет: «Вжжжжж-вжжжжж-вжжжжж…».

Они не стартовали залпом! Ракеты сходили с направляющих каскадом, с крошечной, в доли секунды, задержкой. Одна за другой, словно костяшки домино. В детстве я считал это художественным эффектом, кинематографической условностью. Теперь же передо мной раскрылась вся гениальная простота инженерного замысла.

Этот микроскопический интервал — ключ ко всему. Он давал время газовому облаку предыдущей ракеты рассеяться, освобождая дорогу следующей. Каждый снаряд уходил в «чистое» небо, не испытывая возмущений от соседа.

Вот оно, преимущество попаданца. Мне не нужно изобретать велосипед годами, набивая шишки и хороня испытателей. Я знаю конечный результат, мне нужно лишь восстановить путь к нему, используя примитивные инструменты восемнадцатого века. К тому же, последовательный пуск решал еще одну критическую проблему — нагрузку на шасси. Вместо одного чудовищного удара отдачи, способного переломить оси телеги, конструкция примет серию коротких, вполне переносимых толчков.

Скомканный чертеж одновременного спуска полетел в угол, к грязным сапогам. Я снова склонился над столом, лихорадочно соображая, как реализовать этот принцип здесь и сейчас. Никакой электроники, никаких реле времени. Только чистая механика.

Вал с кулачками? Если вращать его вручную — дрогнет рука солдата, собьется темп. Нужна автоматика. Взгляд упал на карманные часы. Анкерный механизм. Храповик. Зубчатое колесо и «собачка», позволяющая пружине разворачиваться дозированно, щелчок за щелчком.

Уголь вновь заплясал по бумаге, рождая новый механизм. Единый рычаг теперь не бил по капсюлям, а взводил мощную спиральную пружину — благо, часовых дел мастера в Европе есть отменные. Высвобождаясь, пружина начинала вращать вал с единственным кулачком-эксцентриком. И этот кулачок, совершая оборот за оборотом, последовательно нажимал на спусковые крючки каждого из шестнадцати стволов.

А чтобы вал не раскрутился мгновенно, превратив стрельбу в хаос, на ось я насадил простейший центробежный регулятор с раздвижными грузиками — прообраз того, что позже прославит Уатта. Меняешь вес грузиков — меняешь интервал между выстрелами.

Элегантно и надежно. А, что самое главное, ремонтопригодно в любой полковой кузнице.

Отложив источившийся огрызок угля, я потянулся, разгоняя застоявшуюся кровь. Руки по локоть были в черной пыли, словно у кочегара, огарок свечи чадил, наполняя выстывший шатер запахом горелого сала, зато физический дискомфорт сейчас не имел никакого значения. На столе лежал готовый проект. Решение, найденное на стыке эпох: знания будущего, воплощенные в железе и дереве прошлого.

С рассветом лагерь онемел. Привычная какофония — лязг металла, ржание лошадей, перебранки каптенармусов — растворилась. По личному приказу государя все работы встали. Армия прощалась со своим генералом.

Втиснутый в заднюю шеренгу Преображенского полка, зажатый между локтями двух рослых гренадеров, я идеально сливался с серой массой. Никому и дела не было до сутулого толмача Гришки — «пустого места» из свиты Светлейшего. Меншиков сработал на совесть: облезлый парик, обильно присыпанный дешевой пудрой, и заношенный, пахнущий плесенью плащ превращали меня в невидимку. Иронично до дрожи: стоять зрителем в партере на собственной панихиде.

Центр плаца занимал наскоро сколоченный катафалк. На нем возвышался гроб, обитый черным бархатом. Пустой, разумеется, но от этого не менее зловещий. На крышке сиротливо лежали моя шпага и какая-то треуголка со сбитым плюмажем — единственные «тела», удостоившиеся погребения. Вокруг замерло живое каре: русские, французы, швейцарцы. Знамена клонились к земле, барабаны, обтянутые черным крепом, молчали.

Я скользил взглядом по лицам гвардейцев, с кем месил грязь на маршах и кого вытаскивал из огненных мешков. Сейчас они напоминали статуи. У самого гроба застыл Нартов. Живое, подвижное лицо механика превратилось в серую, безжизненную маску. В его глазах, устремленных на бархатную крышку, читалась такая бездна вины, что у меня внутри что-то оборвалось. Да что ж такое…

Скрип тяжелых ботфортов разрезал тишину. К катафалку приближался Петр. Никакого золота и лент — простой зеленый мундир преображенца, запыленный, скромный. Остановившись у гроба, он долго молчал, гипнотизируя взглядом лежащее оружие.

Первые слова царя прозвучали шепотом, но в тишине площади этот хриплый баритон услышали все.

— Красиво брехать не обучен, — Петр говорил, глядя в пустоту над головами солдат. — Не учили. Строить умею. Корабли водить умею. Воевать… — его пальцы сжали эфес моей шпаги. — И он умел. Лучше многих.

Он резко вскинул голову, обводя строй горящим взглядом.

— Донесли мне, что погиб он как герой. Спасти из пора хотел самого Дофина. Брехня. Не был он героем. Инженером он был. Другом моим был.

Слово «друг» он выплюнул с таким надрывом, что по спине пробежал мороз. Актерская игра перешла в ту плоскость, где ложь становится правдой.

— Убили его, — голос Петра набирал мощь, раскатываясь над плацем подобно грому. — Убили подло. В спину. Те, кто боится не штыка нашего, а ума нашего. Убили тем, что натравили против нас Дофина. Иначе и не было бы всего этого.

Петр махнул головой в сторону пепелищ Версаля. Выпрямившись во весь свой гигантский рост, он схватил шпагу. Сталь свистнула, рассекая воздух.

— Клянусь здесь, над гробом брата моего! — рев царя заставил вздрогнуть даже бывалых ветеранов. — Найду иуд. Всю Европу вверх дном переверну, но достану тех, кто Дофина одурманил и тем самым моего брата Смирнова убил. И заплатят они. Кровью своей заплатят!

С размаху он вонзил клинок в деревянную крышку гроба. Шпага вошла глубоко, вибрируя, как живая.

— За генерала Смирнова!

Ответный рев тысяч глоток будто качнул небо.

Стоя в этой беснующейся толпе, я чувствовал себя манипулятором, дергающим за нитки живых людей. И все же рассудок фиксировал, что это было необходимо. Жертва фигуры ради выигрыша партии.

Петр вдруг осекся, закрыл лицо широкой ладонью, и его могучие плечи заходили ходуном. По рядам прокатился сочувственный вздох — армия видела императора, раздавленного горем.

Меня же пробил холодный пот. Я слишком хорошо знал эти конвульсии!

Царь не рыдал, он давился смехом. Абсурдность ситуации, комизм похорон живого человека накрыли его с головой. Этот великий скоморох балансировал на грани провала. Еще секунда — и вместо скорби площадь услышит гомерический хохот, и тогда конец всей этой политике.

Но он справился. Опустив руку, Петр вновь явил миру лицо грозного мстителя.

Я выдохнул. Грандиозный спектакль, срежиссированный на костях моей прошлой жизни, удался.

Сумерки накрыли лагерь душным покрывалом. Напряжение дня сменилось оцепенением. В главном шатре, превращенном волей государя в поминальную залу, собрались избранные — верхушка командования, ближний круг и офицеры. И мне нашлось место, меншиковский толмач же — его свита.

Десятки толстых свечей чадили, отбрасывая на стены уродливые тени. Разговоры велись вполголоса, кубки поднимались молча, словно любой громкий звук мог оскорбить память «усопшего».

Мое место, согласно легенде о «толмаче Гришке», находилось у входа, среди столов для младших адъютантов и порученцев. Ушаков сработал чисто: никто из вельмож не удостаивал вниманием сутулую фигуру в дешевом камзоле. Неподалеку нависал глыбой Орлов, исполняющий роль негласного цербера. Рядом примостился Андрей Иванович Остерман — молодой вестфалец, чье включение в свиту было моей личной блажью.

За главным столом беседа текла вяло, спотыкаясь о неловкие паузы. Обсуждали депешу, доставленную взмыленным гонцом еще пополудни: «Крестовый поход» отменен официально. Папа Римский, проявив чудеса гибкости, отозвал свою буллу.

— Добились своего, ироды, — тяжелый серебряный кубок с грохотом врезался в дубовую столешницу, оставив на дереве глубокую вмятину. Темное вино выплеснулось. Лицо Петра исказилось. — Убили Петруху — и в кусты. Полагают, что дело сделано. Победили.

— Не просто полагают, мин херц, а уже, чай, бочки выкатывают, — подлил масла в огонь Меншиков, развалившийся в кресле с видом оскорбленной добродетели. — В Лондоне сейчас наверное салюты небо коптят. Мыслят так: без него мы — как без рук. Что ты теперь, государь, словно медведь, которому зубы выбили, порычишь тут во Франции, да и поползешь в свою берлогу раны лизать.

— Мы им устроим пляски, — процедил Пётр. — Такие пляски, что земля под ногами гореть будет. На их же костях станцуем.

Несмотря на браваду, в интонациях царя сквозила растерянность. Они привыкли опираться на мои решения, на мои «чудеса». А теперь, когда чудотворец официально мертв и сидит в двух шагах в драном парике, они напоминали слепых котят.

— Европа пребывает в иллюзии триумфа, — послышался тихий голос с характерным вестфальским акцентом.

Андрей Иванович Остерман, будущий вице-канцлер, а ныне скромный секретарь, вертел в тонких пальцах оловянную кружку. Хмель уже коснулся его рассудка, сняв привычные оковы осторожности, однако мыслил немец по-прежнему ясно. Говорил он формально Орлову, но его взгляд сверлил пространство.

— Они убеждены, что, устранив фигуру генерала Смирнова, выиграли. Что русский царь, увязнув во французском наследстве, потерял темп, ослаб, выпустил вожжи. Они пьют за победу, а я… — он сделал большой глоток, поморщившись от кислятины, — … я почему-то вижу наше поражение.

Орлов, до этого мрачно изучавший дно своей кружки, медленно повернул голову. Его бычий взгляд уперся в щуплого немца.

— Это с чего ж поражение, немец? — пророкотал он, набычившись. — Париж под нами. Французы нам в рот смотрят. Враг драпает, только пятки сверкают.

— Париж наш, бесспорно, — кивнул Остерман, не отводя глаз. — Но какова цена? Мы потеряли нечто важное, чем одного человека. Мы потеряли инерцию. Пока здесь будут делить должности и короновать нового монарха Вена и Лондон сделают то, чего не могли добиться пушками. Они выиграли время — самый ценный ресурс войны.

Я слушал молодого немца и понимал насколько он прав. Этот человек, сидящий рядом со мной, зрил в самый корень, озвучивая мои собственные, самые темные страхи.

Глава 19

Нечеловеческая геометрия Реймсского собора давила, спрессовывая пространство и время. Зажатый между двумя накрахмаленными служанками и обозником, источавшим убойный коктейль чеснока с перегаром, я с трудом сдерживал тошноту. Впрочем, инженерная профдеформация брала свое, переключая фокус внимания с запахов на конструкции. Вместо благоговейного трепета перед витражными ликами мозг автоматически рассчитывал вектора нагрузок на нервюры сводов и прикидывал химический состав стекла в свинцовых переплетах.

— Ишь ты, как складно сложили, — пробасил обозник, бесцеремонно работая локтем. — Камушек к камушку. У нас бы так избы рубили — цены б им не было.

В ответ я лишь хмыкнул. Там, где он видел аккуратную кладку, передо мной разворачивалась величественная задача по сопромату, решенная безымянным гением XII века. Здесь, среди древних камней, ощущение собственной инородности накрывало с головой.

Среди напудренной, утопающей в шелках французской знати русская делегация выглядела стаей медведей, вломившихся на изящную пасеку. На специальном помосте гранитной глыбой возвышался Пётр, облаченный в простой темно-зеленый мундир, лишенный всякой мишуры. Даже сидя, самодержец доминировал над пространством; в его неподвижной монументальности сквозило больше истинной власти, чем в мельтешении всех местных герцогов и маркизов вместе взятых.

Рядом, лоснясь от самодовольства, красовался Меншиков, нашептывая что-то на ухо Черкасскому. Тот, подобно древнему идолу, сохранял абсолютную невозмутимость, возможно, попросту дремал с открытыми глазами. Орлов же откровенно страдал: тесный воротник парадного кафтана душил его, а взгляд тоскливо блуждал в сторону выхода, мечтая сменить церковную духоту на чистое поле и добрую рубку.

Вдоль стен, образуя живой кордон, замерли мои преображенцы. Суровые обветренные лица, ладони на эфесах — они присутствовали здесь в качестве последнего аргумента в политическом торге. От их молчаливого давления кислые мины местных аристократов вытягивались еще сильнее. Уж сколько нервов стоило Меншикову продавить их присутствие.

У алтаря, склонив голову под тяжестью расшитой золотом мантии, стоял на коленях де Торси. Старый архиепископ читал молитвы, его голос тонул под сводами, не достигая стропил.

Церемония вошла в решающую фазу. Облаченный в тяжелую парчу, священнослужитель приблизился к алтарю, сжимая в руках нечто древнее, чем корона — Святую Стеклянницу. В этом маленьком флаконе, согласно легенде, хранился небесный елей для Хлодвига. Происходящее выходило за рамки обычного ритуала, превращаясь в акт божественной инженерии: перековку смертного в помазанника.

Под монотонное пение хора золотая игла извлекла из флакона микроскопическую каплю мира, смешавшуюся с обычным елеем. Стоило архиепископу коснуться обнаженной груди, плеч и рук де Торси, как Жан-Батист Кольбер начал превращаться по логике местных в сакральную фигуру.

Следом пошли символы власти: шпоры, подтверждающие рыцарство, меч Карла Великого Жуайёз — гарант правосудия, скипетр. И только в финале с бархатной подушки поднялась тяжелая, инкрустированная камнями корона. Время будто остановило свой бег. Венец опустился на голову де Торси.

Собор выдохнул. Единый порыв благоговения прошел по толпе. Старый маркиз в первом ряду промакивал слезы кружевом, а молодые офицеры взирали на нового короля с щенячьим восторгом, обретя в нем долгожданный символ стабильности Франции.

Взгляд Петра, устремленный на сцену, отражал сложнейшую гамму чувств. Там смешались триумф кукловода, посадившего свою марионетку на трон, и детская ревность к тысячелетнему блеску и величию этого обряда, столь непохожего на варварскую тяжесть шапки Мономаха. Впрочем, всё это перекрывала откровенная скука: затянувшаяся католическая процедура утомляла деятельного царя. Прикрыв зевок широкой ладонью, он бросил короткую реплику Меншикову, вызвав у того сдавленный смешок.

— Король Жан! — провозгласил архиепископ.

— Виват, король! — отозвались своды.

Наблюдая, как де Торси поднимается с колен, я отчетливо понимал: мой должник перестал существовать. Перед нами стоял легитимный монарх. Созданная нами политическая машина завелась, набрала обороты и теперь жила по своим законам, не требуя вмешательства конструктора.

Зеркальная галерея Версаля, напоминавшая декорации к фильму-катастрофе, слепила глаза великолепием. Местные мастера совершили логистическое чудо, восстановив локацию в рекордные сроки: пробоины в зеркалах исчезли, копоть на стенах скрылась под свежими гобеленами, а шрамы на паркете затянули толстыми персидскими коврами. Процентов тридцать, конечно сгорело так, что проще новый строить, но остальное подлатали знатно. Вместо едкой гари воздух теперь был плотно насыщен ароматами воска и духов. Русская армия паковала чемоданы, а Пётр давал финальный банкет.

Слившись с тенью массивной колонны, я наблюдал за происходящим в своем неизменном амплуа «Гришки». Сквозь гром музыки и звон бокалов прорывался пьяный смех: вчерашние смертельные враги — русские офицеры и французские дворяне — уничтожали шампанское на брудершафт, обмениваясь дружескими хлопками по плечам и коверкая слова в попытках найти общий язык. Окончание войны и колоссальное нервное истощение стерли старые обиды, оставив лишь пьянящее чувство выживания.

В центре композиции, на импровизированном троне, доминировал Пётр. Рядом с ним восседал наш «проект» — новоиспеченный король Жан I де Торси. Выглядел он вполне аутентично: дорогой камзол, властная осанка, отрепетированная снисходительная улыбка. Актер слишком быстро вжился в роль, и этот факт зажигал на моей внутренней приборной панели тревожные индикаторы.

Внезапно музыка оборвалась. Пётр поднялся во весь рост, мгновенно перетянув на себя внимание аудитории, и поднял кубок.

— Господа! — его голос, не переходя на крик, заполнил зал. — Мы пьем сегодня за мир, доставшийся нам дорогой ценой. Минувшая война стала для меня суровым учителем. Она показала, что виктории куются по разному, и под пушечную канонаду на полях сражений, и порой главная битва разворачивается в тишине кабинетов, в глубокой тени. В честь этой новой науки я, властью, данной мне Богом, учреждаю высший орден Российской империи — Орден Смирного Служения.

По рядам пробежал удивленный шепот, похожий на шелест сухой листвы.

— Награда эта, — продолжал царь, добавляя в голос металлических ноток, — минует героев шумных баталий, привыкших к блеску знамен. Она предназначена тем, кто действует в тени. Мы чествуем хитрость, стоящую целого полка, и ум, разящий вернее сабли. Этот орден — плата за жертвенность, о которой промолчат летописцы.

Каждое его слово, казалось, было адресовано лично мне, резонируя с моими собственными мыслями.

— Кавалеры ордена, — Пётр назидательно поднял палец, — получают земли и пожизненный пансион. Они обретают особый статус. Их слово при дворе отныне весит столько же, сколько слово фельдмаршала. Двери моих покоев открыты для них в любое время дня и ночи.

Денщик торжественно вынес на бархатной подушке регалии: три звезды из черненого серебра, в центре которых синим глазом горел рубин и одна звезда из золота с алым камнем.

— Первым, — провозгласил самодержец, — за мудрость и стойкость в дни великих испытаний награждается светлейший князь Александр Данилович Меншиков!

Светлейший, сияя ярче начищенного самовара, растерянно встал и подошел. Зал взорвался овациями, когда Пётр лично прикрепил звезду к его груди.

— Вторым, — продолжил царь, — за недремлющее око и безупречную службу, награждается полковник Андрей Иванович Ушаков!

Ушаков выдвинулся своей бесшумной походкой. Его лицо оставалось непроницаемой маской, правда в момент награждения уголок его губ едва заметно дрогнул.

— Третьим, — в голосе Петра прозвучала теплота, — за беззаветную храбрость и преданность, перешагнувшую порог смерти, награждается полковник Василь Игнатьич Орлов!

Залившийся краской Орлов вышел к трону. Зал снова разразился аплодисментами.

Наградив их, Пётр замолчал. Его рука потянулась к последней звезде на подушке — самой крупной, обрамленной алмазной крошкой вокруг центрального рубина.

Сотни глаз следили за движением царской руки.

Взметнувшаяся над головой царя последняя звезда поймала фотонный поток сотен свечей, полыхнув ярким блеском. Зал накрыло тишиной.

— Но первым посмертным кавалером, — произнес Пётр, виртуозно модулируя голос с командного металла на трагический баритон, — становится тот, кто оплатил тайную службу на пределе своих сил. Тот, чья хитрость обеспечила наше выживание, а жертва — эту победу.

Где-то на периферии слышимости сдавленно всхлипнула женщина.

— Посмертно, — выдохнул царь. — Орденом Смирного Служения высшей степени награждается генерал Петр Алексеевич Смирнов.

Тишина стала абсолютной. Со своего места в толпе слуг я сканировал реакцию публики. Французы застыли с бокалами в руках, словно процессор не мог обработать входящие данные: русский монарх чуть ли не канонизировал того, кого здесь считали исчадием ада. Наши же безупречно отыгрывали свои партии.

Пётр монтировал меня на пьедестал. Трансформировал «чернокнижника», проклинаемого с амвонов, в национального героя-мученика, создавая несокрушимый миф для шепота в дворянских салонах и легенд у солдатских костров. А я, живой и функциональный, находясь в десяти шагах, присутствовал при собственной канонизации.

Мозг лихорадочно просчитывал мотивы, отбрасывая версию с сентиментальностью как несостоятельную. Пётр — прагматик до мозга костей, пустые жесты не в его стиле. Здесь просматривалась многоходовая комбинация.

Во-первых, царь наносил прицельный удар по внутренней оппозиции: старая боярская аристократия, ненавидящая выскочку-простолюдина, лишалась права на злорадство. Им придется публично скорбеть и ломать шапки перед памятью того, кого они мечтали вздернуть. Пётр ломал их гордыню через колено, заставляя лицемерить.

Во-вторых, это был четкий геополитический сигнал Версалю, транслируемый прямо в лицо местной знати: «Ваш дьявол — наш святой. Мы — иная цивилизация, с иными героями и базовыми настройками. Просто примите это».

Но главным, корневым мотивом была защита активов. Пётр выстраивал вокруг моих заводов, чертежей и Компании непробиваемый защитный кожух. Посягнуть на дело, начатое национальным героем и спасителем Отечества, теперь было равносильно святотатству. Царь ковал для моего наследия железобетонную юридическую и моральную броню.

Иного объяснения всему этому у меня не было.

— Князь Черкасский! — царский бас выдернул меня из размышлений.

Старый воевода выдвинулся вперед.

— Тебе, как первому воину Империи, — чеканил слова Пётр, — вручаю эту награду на вечное хранение. До момента, пока мы не воздвигнем ему достойный монумент на родине.

Звезду и грамоту Черкасский принял бережно, как принимают святыню или ядерный чемоданчик. Его поклон предназначался самой награде — памяти героя. В этот момент глубина замысла Петра раскрылась окончательно. Он назначил легенде авторизованных хранителей, самых уважаемых и самых неподкупных. Любая попытка усомниться в моей героической гибели теперь означала бы вызов не только короне, но и таким мастодонтам, как Черкасский. Гениальность этого хода вызывала оторопь.

Пир был окончен. Программа выполнена.

На следующий день началась эвакуация. Огромная колонна «Бурлаков» и полков, растянувшаяся на версты, стальной змеей выползала из Парижа. Прощание с королем Жаном вышло протокольно-холодным. Стоя на балконе в окружении свежей, лощеной свиты, он махал нам рукой, но я фиксировал: ни благодарности, ни печали. Корона получена. Но он видимо плохо знал Петра. Надеюсь, я ошибся в том, что увидел во французском короле.

Армия пребывала на эмоциональном пике. Мы возвращались домой победителями — с трофеями, славой и байками для внуков. Солдаты, игнорируя усталость, горланили песни, а офицеры на сытых конях весело переругивались, проводя инвентаризацию французского вина в обозах. Казалось, всё самое страшное, кровавое и грязное осталось позади.

Однако по мере удаления от Парижа атмосферное давление менялось. Исчезли приветственные крики, испарились любопытные взгляды. Вместо них пространство заполнила субстанция ненависти.

Мы двигались по землям, которые формально «освободили», но встречали нас отнюдь не как освободителей. Крестьяне в полях провожали колонну тяжелыми взглядами исподлобья. Деревни вымирали при нашем приближении: жители баррикадировались в домах, наглухо задраивая ставни. Из оконных амбразур на нас смотрели как на переносчиков чумы.

В борта «Бурлаков» летели камни от детворы. Торговка на рынке, у которой наш солдат попытался купить хлеба, демонстративно сплюнула ему под сапоги. Местная власть, правда, разводила руками, но помогала чем могла, логистику не ломала.

Эта фоновая ненависть давила на психику.

По мере приближения к границе концентрация токсичности в атмосфере зашкаливала. Де-юре проигравшие, де-факто — победители. Но мы ощущали себя оккупантами на враждебной территории. Эйфория от взятия Парижа и перекройки европейской карты испарилась.

— Сволочи неблагодарные, — процедил сквозь зубы Орлов, наблюдая, как очередной булыжник, пущенный из-за плетня, рикошетит от брони «Бурлака». — Мы за них кровь проливали, короля им на трон сажали, а в ответ…

Не закончив фразу, он смачно сплюнул в дорожную пыль. Я же промолчал. Инженер видел картину иначе, чем боевой офицер. Никакие мы не освободители. В их оптике мы — чужаки. Дикие варвары с Востока, ворвавшиеся в их уютный мирок на ревущих железных монстрах. Мы инсталлировали им своего короля, взломали политическую систему и сожгли Версаль — их национальный фетиш. Такие унижения не забываются. Срок давности у них отсутствует.

Объяснять эти нюансы Орлову, чей мир был четко расчерчен на черно-белые сектора «свои — враги», было делом безнадежным. В его солдатской логике схема выглядела просто: мы пришли, устранили плохих парней, поставили хорошего. Требуется благодарность. Плевки в спину вызывали у него когнитивный диссонанс.

— Да я бы… — зарычал полковник, сжимая эфес, — высадил десант, да выпорол бы всю деревню.

— Остынь, Василь, — тихо бросил я. — Польза от этого будет нулевой.

— А от чего будет⁈ — взорвался он. — Цветами их осыпать? Мы им свободу принесли!

— Свободой тут и не пахнет, — осадил я его. — Мы просто сменили им начальство. А к начальству, назначенному извне, любовь не полагается. Особенно к чужому.

Орлов уставился на меня, как на сломанный механизм.

— Какая к черту разница, если новый барин лучше старого?

— В их системе координат — огромная, — вздохнул я. — Свой упырь всегда роднее чужого благодетеля. Базовая социальная психология, Василь, тебе это без надобности.

Попытавшись обработать информацию, он лишь нахмурился и махнул рукой.

— Философия все это. А я вижу факты: твари неблагодарные.

В своей системе координат он был прав. Но и моя правота была неоспорима. Между нами пролегла ментальная пропасть, преодолеть которую было невозможно. Сканируя угрюмые лица французских крестьян, я с тоской констатировал: настоящая война — битва за умы и прошивки в головах — нами еще даже не начата.

Привал устроили на высоком холме, у самой границы с германскими княжествами. Панорама открывалась идеальная: наша армия, стальной змеей выползающая из чрева Франции, и последняя деревенька в низине. Угрюмая, перешедшая в режим радиомолчания, она даже не пускала дым из труб. Жители ушли в глухое подполье, затаившись, словно мыши под веником.

Швейцарцы все еще были в найме. Поэтому о безопасности можно было не думать.

Заложив руки за спину, Пётр сканировал открывающуюся панораму тяжелым взглядом, сам похожий на грозовую тучу перед разрядом. Я материализовался рядом, привычно входя в роль денщика, и протянул раскуренную трубку. Царь принял её механически, даже не поднеся к губам; все его внимание, весь вычислительный ресурс мозга были прикованы к вымершей, враждебной деревне внизу.

— Чудной народ, — бросил он, не меняя позы. — Мы их от тирана-глупца избавили. Короля нормального на трон взгромоздили. От англичан с австрияками прикрыли. А они волками глядят. Камни мечут. В чем причина… Гришка? Ты ж у нас книжный. Растолкуй.

Склонившись над трубкой якобы для поправки углей, я спрятал усмешку. «Книжный Гришка» — отличная легенда прикрытия.

— Сказывали у нас на родине, Мин херц, притчу одну, — начал я тихо, подстраивая голос под образ. — Про мужика и волка.

Спина самодержца напряглась — он перешел в режим внимательного слушания.

— Угодил, значит, серый в капкан. Охотники уже ножи точат, шкуру делить бегут. А тут мужик. Пожалел зверя, охотников взашей прогнал, выходил, раны залатал. С рук кормил, покуда тот на лапы не встал. А когда волк окреп и в лес намылился, мужик его на прощание погладить вздумал. Тут волк его за руку и цапнул. Не насмерть, но кровь пустил. Мужик в крик: «Я ж тебя спас!». А волк отвечает: «За то и кусаю. Чтоб помнил — не ровня ты мне. И чтоб я не забывал тот день, когда ты мою слабость и позор видел».

Я умолк. Пётр долго изучал деревню, затем перевел взгляд на свою огромную, мозолистую ладонь, словно ища там фантомный шрам от волчьих клыков.

— Выходит… впустую старались? — спросил он глухо.

— Отчего же впустую, Мин херц? Задание выполнено. Союз, договоры, мастера, технологии — всё у нас. Мы уходим с богатым скарбом. А любовь их нам без надобности. Хватит и страха. Главное, чтоб помнили, кто теперь в доме хозяин.

Царь задумался, разглядывая трубку.

— Никто не любит своих спасителей, — пробормотал он, пробуя горькую истину на вкус. — Ибо они — живое зеркало собственного унижения.

Пётр осознал эту неприятную аксиому: военная победа — лишь черновая, топорная работа, нулевой цикл. Впереди маячила другая война — затяжная, гибридная, за влияние и место в этом чужом мире.

Французская кампания завершилась, но большая имперская игра только загружалась. И правила в ней будут совершенно иными.

Я вспомнил фразу другого маршала, сказанную спустя два с половиной века после аналогичной великой и горькой победы. Глядя на руины освобожденного и враждебного Берлина, Жуков тогда резюмировал: «Мы их освободили, и они нам этого никогда не простят».

Историческая спираль замкнулась, сменив только декорации и имена. Стоя на холме, я вдруг остро ощутил себя зрителем, запертым в цикле повторений.

Глава 20

Шум вчерашнего пиршества сменился тишиной опустевшего Версаля. Замерев у высокого окна кабинета, король Жан — в прошлом министр де Торси, а ныне монарх — провожал взглядом хвост русской колонны, тающий в утренней дымке. Стоило неуклюжему, грозному силуэту последнего «Бурлака» скрыться за поворотом аллеи, как парк окончательно обезлюдел.

Почтительную дистанцию позади короля хранил Франсуа де Майи. На лице архиепископа Реймского застыла маска смирения, однако в глубоко посаженных глазах старого интригана плясали торжествующие искры.

— Они покинули нас, Ваше Величество, — вкрадчивый шепот прелата разрезал тишину. — Франция обрела спокойствие.

Жан продолжал сверлить взглядом пустую аллею, изуродованную глубокими колеями от тяжелых колес.

— Обрела ли, Ваше Высокопреосвященство? — губы короля скривились в горькой усмешке.

Оставив пост у окна, он склонился над столом, где лежал развернутый «Реймсский пакт». Исписанный каллиграфическим почерком пергамент, отягощенный сургучными печатями, выглядел внушительно, провозглашая «Вечный мир и дружбу».

— Вчитываясь в эти строки, — палец Жана, унизанный королевским перстнем, скользил по тексту, — я вижу долговую расписку. Счет, выставленный мне за корону, за право занимать это кресло. Платить же придется всей Франции.

Сознание короля превратилось в арену схватки двух страхов.

С востока нависали русские. Сейчас они ушли, и растворятся в своих бескрайних снегах и болотах за тысячи лье от Парижа. Их ревущие паром левиафаны, бородатые солдаты, стали призраками, оставившими в наследство дымящиеся руины и этот договор.

Зато привычные, «цивилизованные» хищники дышали в спину. Англия, отделенная узкой полоской Ла-Манша, выжидала. Могучая Австрия копила злобу за Рейном. Они ищут момент, когда выскочка на троне оступится, когда наспех сколоченная власть даст трещину, чтобы нанести безжалостный удар.

— Возможно, я допустил промах, — голос Жана растерял королевский металл. — Харли тоже предлагал корону, и его условия отличались понятной простотой. Порты, колонии, торговые преференции — язык, на котором Европа говорит столетиями. Русские же требуют иного. Им нужны наши мастера, секреты. Вместо золота они жаждут самой нашей сути, стремясь перенять знания и превзойти учителей. И это пугает.

— Союз с еретиками-англичанами и схизматиками-русскими одинаково лишен Божьего благословения, — заметил де Майи, осторожно прощупывая почву. — Тем не менее, мудрость правителя велит выбирать более отдаленную угрозу. Русский царь — варвар, непредсказуемый в своем гневе и милости. Сегодня союз ему выгоден, но завтра дикая прихоть может заставить его разорвать пакт с той же легкостью, с какой он гнет серебряные талеры.

Архиепископ многозначительно замолчал.

— Лорд Харли же — джентльмен. Его мотивы прозрачны, а договоренности с ним имеют твердую цену.

Приблизившись к карте Европы, Жан вперился взглядом в пестрое лоскутное одеяло границ. Перстень с лилией скользнул на восток, к необъятному пятну Российской империи. Между Версалем и Россией лежал целый мир — спасительная дистанция, искушающая пойти на риск. Отказ в мастерах, разрыв кабального договора, ставка на Лондон — все это казалось возможным, пока между ним и варварами пролегали тысячи лье.

Вдруг взгляд короля, возвращаясь на запад, споткнулся о крошечную точку в сердце Европы. Женева.

— Расстояние обманчиво, Ваше Высокопреосвященство.

Палец Жана с силой вдавился в карту, словно пытаясь выжечь этот город.

— Они оставили там гарнизон. Пушки. Мастерские, работающие без передышки. Женева из вольного города превратилась в русский бастион, арсенал, плацдарм. Царь, покидая нас, забыл на столе Европы кинжал. Лезвие, приставленное к горлу Австрии и Франции одновременно. Один приказ из Петербурга — и этот клинок вспорет нам брюхо. Им потребуется неделя, чтобы вернуться. Всего лишь неделя.

Покинув Париж физически, русские сохранили полный контроль над ситуацией. Они оставили в теле Европы стальную занозу, изменив саму геометрию политики. На политической карте расставлены их чугунные, дышащие паром фигуры.

Выбор сузился до предела: принять навязанные варварами правила или исчезнуть под жерновами истории.

При упоминании «русского кинжала» де Майи благочестиво опустил глаза.

— Господь милостив, Ваше Величество. Провидение убережет Францию от козней еретиков.

— Господь?

Резкий разворот короля сопровождался металлическим звоном в голосе — тоном, доселе незнакомым церковному служащему.

— Где был Господь, Ваше Высокопреосвященство, когда его наместник в Риме возомнил себя крестоносцем?

Жан с силой обрушил ладонь на стол.

— Объявить Крестовый поход в восемнадцатом веке! Средневековая дикость, достойная осмеяния, если бы она не стоила нам тысяч жизней, поставив королевство на грань распада.

Взгляд короля, упершийся в архиепископа, лишился всякого почтения к сану. В нем кипела ярость политика, вынужденного разгребать последствия чужой близорукости.

— На что рассчитывал Его Святейшество? Полагал, что армии Европы по зову трубы бросятся умирать за его амбиции? Что русский царь, этот северный медведь, устрашится пергамента с печатью? Этим актом Папа расписался в собственной оторванности от реальности и политической немощи.

Де Майи, в кулуарах Ватикана сам неоднократно проклинавший авантюры курии, тяжело вздохнул. Маску набожного слуги можно было отбросить. Новый монарх требовал анализа.

— Вы зрите в корень, сир. — Елейность исчезла в голосе. — Папа Климент давно стал зажатым между венским молотом Габсбургов и мадридской наковальней Бурбонов. Крестовый поход… — кривая усмешка исказила губы архиепископа, — лишь окончательно расколол католический мир. Булла показала: вера превратилась в разменную монету. Австрийцы, прикрываясь борьбой с ересью, подмяли под себя Италию. Англичане воспользовались моментом, чтобы обескровить нас. В этой войне молились мамоне, а не Богу, Ваше Величество.

— Именно! — Жан вскочил, нервно меряя шагами кабинет. — Вывод напрашивается неутешительный. В этом новом мире старые союзники предадут при первой возможности. Церковь же, погрязшая в интригах, слишком слаба и некомпетентна, чтобы служить опорой.

Жан умолк, вновь замерев у окна. Пустая аллея растворилась, вытесненная жуткими, живыми картинами памяти. Бойня под Лионом, где русские «Шквалы» за считанные минуты перемололи элитную английскую пехоту. Ночной Париж, накрытый тенью черных кораблей, висящих в небе подобно демонам из преисподней и изрыгающих пламя на беззащитный камень.

— Их вера отлита в железе, Ваше Высокопреосвященство, — произнес он, не оборачиваясь, надтреснутым голосом. — В паровых машинах, волокущих пушки через грязь, где вязнут наши лучшие кони. В скорострельных ружьях, выкашивающих полки за мгновения. В летучих чудовищах, против которых бессильны крепостные стены и молитвы. Пока мы лишены такой веры, наша участь — быть игрушкой в руках тех, кто ею обладает.

В глазах развернувшегося ксобеседнику короля горел холодный, лихорадочный огонь.

— Договор.

Он посмотрел на «Реймсский пакт».

— Пункт о технологиях. Мастеров, которых они обязаны прислать. Для меня это — сердце соглашения. Оно важнее союзов, золота и папского благословения. Это наш единственный шанс на выживание, чтобы сохранить трон и Францию.

Жан отчетливо осознавал всю глубину своей унизительной зависимости от России. Путь к свободе лежал через смирение: придется стать прилежным учеником у «варваров», платить любую цену за их секреты. Иначе Францию ждет забвение, смерть в тисках между Англией, Австрией и новой, страшной силой, пришедшей с Востока.

Де Майи благоразумно хранил молчание, наблюдая трансформацию монарха.

— Одной веры мало, Ваше Величество, — осторожно заметил архиепископ. — Нужны апостолы. Фанатики, готовые нести это новое евангелие в народ.

Жан обессилено сел в кресло, проведя ладонью по лицу. Жест, стирающий налет королевского величия и обнажающий усталость человека.

— Люди… — горький смешок сорвался с губ. — Где их взять? Взгляните на наше наследство.

Широкий жест руки, полный презрения, охватил воображаемый зал совета.

— Старая гвардия гниет в земле после версальской бойни или запятнала себя, присягнув Дофину и англичанам. Кто остался? — Жан начал загибать пальцы, чеканя каждое слово. — Казнокрады, озабоченные набивкой карманов на поставках. Титулованные идиоты, чья верность зависит от длины родословной, а чем она длиннее, тем меньше ума. И предатели, готовые продать меня. Вот мой фундамент. Мне предстоит возводить здание новой Франции из гнилой древесины.

Он вздохнул.

— А ведь их инженер был гением, — вдруг произнес король с ноткой завистливого восхищения. — Жестоким, циничным, безбожным — и гениальным. Один стоил целой армии. Я изучал его: он не воевал, а переписывал тактику войны. Его машины, ружья… это страшно. Но еще страшнее другое. Он умел создавать людей. Нартовы, Орловы… он вылепил их из грязи. Сын солдата, безродный рубака — в его руках они стали мастерами, чьи имена шепотом произносят в лучших цехах Европы, и полковниками, ведущими в бой элиту. Он вывел новую породу людей.

Поднявшись, Жан вновь приблизился к окну, вглядываясь в серую пустоту пейзажа, свободного от русских мундиров.

— И здесь, Ваше Высокопреосвященство, кроется сомнение, гложущее меня. — Голос упал до шепота, словно король опасался ушей в стенах. — Вся эта русская мощь и хваленая система… держалась ли она на нем одном? Был ли он пружиной этого механизма? Смерть инженера может стать смертью империи.

Архиепископ напрягся. Мысль короля ступала на опасную тропу.

— Лишившись Смирнова, их «Катрины» и «Бурлаки» рискуют превратиться в груду ржавеющего хлама. Без направляющей воли гения сложнейший механизм встанет. И тогда их армия вновь станет тем, чем была всегда — ордой дикарей с дубинами, которых разгонит один полк нашей гвардии.

Обернувшись, Жан сверкнул глазами.

— Если я прав… то наш союз с Россией — это сделка с колоссом на глиняных ногах. С умирающим гигантом. Стоит ли тогда спешить с выполнением условий? Возможно, пришло время рискнуть. Начать свою игру, пока русский медведь не пришел в себя.

Де Майи затаил дыхание. На его глазах страх и прагматизм рождали предательство. Король ступал на лезвие бритвы: этот путь вел либо к полному триумфу Франции, либо к ее окончательной гибели.

И в этот миг, на пике опасных, соблазнительных размышлений, взгляд Жана скользнул к небу.

Он замер.

Высоко над крышами Версаля, распарывая низкие облака, скользили три тени. Арьергард эскадры князя Черкасского. Замыкающие строй «Катрины» уходили на восток со зловещей, тягучей грацией. Исполины парили в серой пустоте, будто вестники Апокалипсиса.

Зрелище обрушилось на короля откровением.

Смирнов не был одиночкой. Покойный инженер оставил после себя Систему. Отлаженный механизм, продолжающий функционировать и после смерти конструктора. Воздушные левиафаны, поставившие Париж на колени, были реальностью. Русские строили их, управляли ими и, что самое страшное, виртуозно использовали для убийства без помощи своего гения-Смирнова.

И они могут вернуться.

Мысль не понравилась. В следующий раз они явятся карателями, а не союзниками. Стоит Жану нарушить договор, затеять свою игру — и атака Парижа покажется детской шалостью по сравнению с участью Версаля. Воображение мгновенно нарисовало финал: вой их «сирен», разрывающий ночь, и огненный ливень, сметающий стены, трон и самого монарха. Никакая гвардия, никакие крепости не спасут от смерти, падающей с небес.

Ужас раздавил политические соблазны. Выбора не существовало. Сделка держала короля крепче, чем осада в Лионе. Любая хитрость и обман вели к войне нового типа — войне на уничтожение, в которой противник стирает тебя в порошок, даже не снижаясь до боя.

Провожая взглядом исчезающие в облаках силуэты, Жан ощущал, как тают остатки иллюзорной свободы. Он оставался королем. Но теперь это была корона узника в золотой клетке, а ключ лежал за тысячи лье, в кармане русского царя.

Жан застыл у окна, пока последняя точка русской эскадры не растворилась в серости неба. Отвернувшись от стекла, он явил кабинету совершенно новое лицо. В чертах монарха застыло спокойствие человека, заглянувшего в бездну и принявшего ее вызов. Сомнения и хитроумные планы двойной игры обратились в прах.

— Договор подлежит исполнению, Ваше Высокопреосвященство. — был лишен малейших колебаний. — До последней буквы.

Ладонь короля тяжело легла на «Реймсский пакт», словно припечатывая судьбу страны.

— Отправка мастеров в Россию становится нашим абсолютным приоритетом. Готовьте указ. Соберите лучших стеклодувов, ткачей, часовщиков из Лиона, Тулузы и Парижа. Мы обязаны получить доступ к знаниям Востока. Любой ценой, даже если придется стать подмастерьями у варваров.

Архиепископ де Майи ответил молчаливым поклоном.

Жан обвел взглядом кабинет. Золоченая мебель, гобелены, живопись — все это великолепие внезапно поблекло, утратив смысл. Внимание короля сместилось на жавшихся по углам перепуганных секретарей, на заваленный бумагами стол, на списки предателей, ждущих суда, и героев, ждущих наград. Объем предстоящей работы подавлял.

Губы короля тронула усмешка — кривая, больше похожая на гримасу человека, которому вместо изысканного десерта подали счет за весь банкет.

— Эти русские, кажется, заразили меня какой-то своей северной хворью, — бросил он, искоса поглядывая на архиепископа. Тот застыл соляным столпом, и лишь тонкая, ухоженная бровь ползла вверх, выражая крайнюю степень богобоязненного недоумения. — Дурное, знаете ли, влияние. Разлагающее.

Жан прошелся по кабинету, пнув носком туфли упавший на пол свиток с гербовой печатью.

— Еще полгода назад, мой друг, мое представление о монаршем бремени было, скажем прямо, несколько… пасторальным. Я искренне полагал, что править Францией — это череда приятных необременительных ритуалов. Утром — выбрать камзол, чтобы он гармонировал с цветом глаз фаворитки. Днем — принять пару послов, многозначительно кивая в такт их лести. Вечером — вино и остроумные беседы о том, как мы велики.

Он фыркнул, вспоминая себя прежнего.

— Я был убежден, что суть монархии — это, прежде всего, удачная кровь, ее чистота, умение держать лицо, даже если жмут туфли, и талант произносить изящные речи, смысла которых никто не понимает, но все аплодируют. Государство в моих фантазиях виделось этаким божественным механизмом, заведенным лично Господом Богом при сотворении мира. А королю дозволено лишь изредка, грациозным движением руки, смахивать с этого механизма пыль.

Взор Жана вновь уперся в стол. Карты, донесения, сметы, жалобы — бумажная лавина, готовая накрыть его с головой.

— А теперь я смотрю на эту гору бумаги и вижу слова, от которых у любого приличного дворянина должно сводить скулы: «подряд», «стройка», «залог». И самое страшное слово — «работать».

С выражением брезгливости на лице он подцепил двумя пальцами, словно дохлую крысу, роскошный лист с золотым тиснением.

— Вот, полюбуйтесь. Проект нового фонтана «Триумф Нептуна». Триста тысяч ливров. Мрамор, позолота, херувимы, писающие розовой водой. Красота, не правда ли? Очень величественно. Очень по-королевски.

Он небрежно отшвырнул проект в сторону и выудил из-под завалов серый, засаленный листок, исписанный корявым, прыгающим почерком.

— А вот это — прошение от старосты деревни. У них мост рухнул три года назад. И теперь, чтобы отвезти репу на ярмарку, они делают крюк в двадцать лье. И знаете, что самое смешное, Ваше Высокопреосвященство? — Жан посмотрел на прелата взглядом, в котором не было ничего смешного. — Этот корявый листок для меня важнее всех херувимов вместе взятых. Потому что если крестьянин не продаст репу, он не заплатит налог. Не заплатит налог — мне нечем будет платить тем мастерам, которых мы отправляем к русским учителям.

Он тяжело оперся кулаками о столешницу, нависая над бумагами.

— Нас ждет каторга, монсеньор. Самая настоящая каторга, только вместо кандалов у нас — этикет, а вместо кайла — гусиное перо. И галеры нам не светят, потому что с этой галеры, увы, никуда не сбежать. Труд нам предстоит бесконечный, неблагодарный и, боюсь, совершенно лишенный изящества. Привыкайте.

В этот момент интриган и дипломат де Торси окончательно умер. На французском троне воцарился новый, неожиданный правитель — Король-Работник, инфицированный вирусом петровских реформ. Жестокий мир, принесенный на русских штыках и крыльях летучих кораблей, диктовал новые правила. Истинная власть перетекла из геральдических книг в заводские цеха, воплотившись в технологиях, мостах для армии, дорогах для обозов и дальнобойных орудиях.

Глава 21

Французские холмы остались за спиной, растворившись в предзакатной дымке, а резиноиды нашего исторического процесса вгрызлись в пестрое лоскутное одеяло германских княжеств. Здесь даже воздух имел иной химический состав, словно мы пересекли невидимую границу между мирами. Вязкая ненависть, сопровождавшая нас от самого Парижа, испарилась. На смену ей пришла гремучая смесь опасливого любопытства и ужаса.

Слухи о падении французской столицы и тотальном разгроме «крестоносцев» распространялись со скоростью лесного пожара, опережая самых загнанных курьеров. Местные князьки, чьи суверенные владения можно было пересечь пешком за полдня, лезли из кожи вон, демонстрируя лояльность. Делегации сменялись бургомистрами в накрахмаленных брыжах и епископами, а их трясущиеся руки выдавали предынфарктное состояние. Дороги перед нами расчищались с подозрительной легкостью, а склады с фуражом и провиантом распахивались по первому щелчку пальцев, причем цены выставлялись смехотворные. Любви в их глазах не читалось, зато страха было в избытке. Такая валюта в данных геополитических координатах котировалась хорошо.

Поход перешел в режим круиза, и эта безмятежность начинала меня напрягать. Армия стремительно теряла тонус. На привалах солдаты вместо чистки мушкетов все чаще гремели костями, а офицеры, злоупотребляя немецким гостеприимством, до рассвета пропадали в гастхаусах, дегустируя хмельное и местных служанок. Из своей позиции «Гришки», неприметного слуги, я фиксировал эти тревожные сигналы. Вмешиваться напрямую не позволяла легенда. Моим уделом оставалась роль серого кардинала при ставке.

Очередная ночевка в безымянном фахверковом городке с черепичными крышами окончательно убедила меня в необходимости профилактической встряски. Прогуливаясь вдоль охраняемого периметра, где люди Ушакова стерегли VIP-персон местного разлива, я осматривал то, как ставили лагерь. У колеса телеги, груженной пустыми бочками из-под мозельского, ссутулилась знакомая фигура.

Капитан Д’Эссо выглядел так, словно его пропустили через мясорубку и забыли собрать обратно. От былой спеси и парижского лоска остались только лохмотья мундира. Заросший щетиной, исхудавший, он лихорадочно водил огрызком угля по клочку грязной оберточной бумаги. Стоило караульному повернуться, зевнув во весь рот, как капитан молниеносным движением сунул записку за подкладку камзола.

Наши взгляды пересеклись. Д’Эссо замер, словно пойманный за руку карманник. Однако привычной злобы на его лице я не обнаружил. Там была беспросветная тоска человека, достигшего дна. Система дала сбой, его внутренний стержень треснул. Идеальный момент для вербовки.

— Андрей Иванович, — я кивнул Ушакову, который сопровождал меня. — А приведите-ка мне капитана нашего французского. Есть разговор.

Ушаков лишних вопросов задавать не стал. Спустя десять минут Д’Эссо уже стоял передо мной в моем шатре. Несмотря на истощение, он пытался держать спину прямо, хотя присутствие Ушакова за его плечом действовало не хуже ледяного душа.

Я решил пропустить прелюдию.

— Содержание записки, капитан? — мой вопрос прозвучал нейтрально и беззлобно.

Д’Эссо изучал земляной пол, словно там были начертаны ответы.

— Прощальное письмо? — я наблюдал за его реакцией. — Семье?

Плечи француза дрогнули. Бинго.

— Откуда?..

— Источники не важны. Важно наличие возможности помочь.

Он вскинул голову. В мутных глазах вспыхнула слабая искра, едва заметная надежда утопающего. Психологическая защита окончательно сломилась. Поток слов хлынул из него, сметая остатки офицерской выдержки. Весточка от доверенного лица в Нормандии принесла страшные новости. Герцог де Бофор, его бывший патрон, после фиаско в Версале начал «зачистку хвостов». Жену Д’Эссо объявили умалишенной и упекли в монастырские казематы, сына отправили в сиротский приют с казарменным режимом. Герцог стирал само упоминание о семье капитана.

— Предлагаю следующее, капитан, — произнес я, когда исповедь иссякла. — С вас — все сведения, что вы имеете. С меня — помощь. В Париж уйдет официальная депеша королю Жану. По легенде вы героически пали при обороне Версаля. Ваша семья автоматически получает статус семьи героя. Король возьмет их под личный протекторат, вытащит из заточения и обеспечит пансион. Это единственный вариант, гарантирующий их выживание.

На лице Д’Эссо отразилась мучительная внутренняя борьба. Вбитые с молоком матери понятия о чести и присяге схлестнулись с первобытным инстинктом защиты потомства.

— Вы… вы даете слово? — голос его сорвался на хрип.

— Даю слово, что приложу все усилия для реализации этого плана.

Он заговорил, подтверждал мои гипотезы. Картина заговора складывалась, обрастая недостающими фрагментами.

Завершив допрос, я приступил к выполнению своей части уговора. В тот же вечер, используя Меньшикова как ретранслятор, я донес до Петра «слезную мольбу безымянного женевского толмача». Якобы тот случайно узнал о трагедии семьи «героически погибшего» капитана Д’Эссо. Петр Алексеевич, пребывая в благодушном настроении после сытного ужина, вникать в нюансы не стал.

— Пустяки! — царь небрежно махнул рукой, отгоняя назойливую муху. — Героев и их вдов в обиду не давать! Отписать брату Жану! Да построже, чтоб проняло!

Курьер с депешей умчался в ночь. Я же получил главный приз — живого носителя информации и ключ к шифру этой грязной политической игры.

Спустя сутки резионоиды проскрипели по брусчатке Дрездена. Саксонская столица, готовясь встретить 1709 год, натянула на себя фальшивую улыбку праздничного убранства. Мосты через Эльбу прогибались под тяжестью массивных еловых гирлянд, окна домов щурились из-под наряженных лентами рождественских венков, а морозный воздух пропитался ароматами имбиря, корицы и горячего глинтвейна.

Однако за этой пряничной идиллией отчетливо проступало беспокойство. Горожане, высыпавшие на тротуары поглазеть на процессию, жались к стенам. На пыхтящие «Бурлаки» они косились с суеверным ужасом, словно на колесницы Апокалипсиса, а суровые лица моих преображенцев вызывали у них лишь бессильную злобу. Мы были чужеродным элементом в этом уютном европейском вертепе.

Прием во дворце, устроенный Августом Сильным — курфюрстом Саксонии и, по совместительству, королем Польши, — больше напоминал поминки по суверенитету. Вежливость сквозила в каждом поклоне, музыка фальшивила, словно оркестр играл на расстроенных нервах, а вино в бокалах казалось кислым.

Страх Августа читался без всякого полиграфа. Курфюрст старательно избегал встречаться взглядом с Петром, а его пухлые, унизанные тяжелыми перстнями пальцы выбивали нервную дробь. Впрочем, страх этот густо замешивался на ненависти. Гордого монарха сжигала изнутри унизительная зависимость от «варварского» царя. Он прекрасно помнил позорное бегство от шведов и то, что польскую корону ему вернули исключительно русские штыки. Моя «волшебная шкатулка», работающая по принципу гильотины, и применение «Благовония» добавляли красок в его ночные кошмары. Для него мы были непредсказуемой силой.

Затерявшись в тени за широкой спиной Меншикова, я внимательно наблюдал. С этой позиции открывался отличный вид на группу польских шляхтичей, оккупировавших пространство у камина. Десяток колоритных фигур в ярких, расшитых золотом кунтушах, с закрученными усами и лицами, полными фамильной спеси. Система распознавания «свой-чужой» сработала мгновенно. Досье Ушакова не врали: передо мной стояли те самые «патриоты», магнаты, превратившие наш путь из России в полосу препятствий с сожженными мостами и отравленными колодцами. Здесь, в сердце Дрездена, в гостях у нашего официального союзника, они чувствовали себя хозяевами положения.

Диалог двух монархов не клеился с первых минут. Петр, чувствуя фальшь и сопротивление, мрачнел, нависая над собеседником грозовой тучей. Он пытался перевести разговор в конструктивное русло — победа над французами, укрепление альянса перед лицом Лондона и Вены. Август же включил режим саботажа. Отвечал односложно, цедил сквозь зубы фразы о «суверенитете» и «самоуправстве».

— Твои солдаты, брат Петр, — наконец прорвало его, и голос дал петуха от обиды, — ведут себя в моих землях, словно в завоеванной провинции. Фураж реквизируют, девок пугают, трактирщиков разоряют. Моя шляхта ропщет. Жалобы ложатся на мой стол ежедневно!

— Причина ропота твоей шляхты, брат Август, кроется отнюдь не в этом, — голос Петра мгновенно оборвал дипломатические кружева. — они хотят под руку шведа пойти.

Лицо Августа пошло багровыми пятнами. Маска оскорбленного достоинства треснула, обнажив испуганную физиономию интригана, схваченного за руку у кассы. Он судорожно искал слова про верность и союзнический долг, но Петр не собирался давать ему передышку.

— Наблюдаю я твоих «ропщущих», — продолжил царь, кивком указывая на группу у камина. — Больно знакомые физиономии. Эти господа — большие специалисты по «помощи союзникам». Видимо, развлекаются от скуки, пока король в Дрездене прохлаждается.

Это было уже публичное обвинение в пособничестве врагу. Август хватал ртом воздух, напоминая рыбу, вытащенную на лед.

Я продолжал сканировать зал, сохраняя спокойствие. Впереди нас ждал новогодний бал. В целом, дрезденская резиденция Августа Сильного в эту ночь напоминала перегретый паровой котел, готовый взорваться под звуки венского вальса. Тысячи свечей, умноженные хрусталем люстр и зеркальным паркетом, создавали слепящую, галлюциногенную иллюзию праздника. Бриллианты на шеях саксонских красавиц соревновались в блеске с гранями бокалов, а шампанское лилось с щедростью, призванной утопить любой здравый смысл.

Однако за фасадом из пудры, бриллиантов и парчи вибрировало высокое напряжение. Воздух горчил от плохо скрываемой враждебности. Саксонские придворные, перемешанные с польской шляхтой, словно стая гиен, косили глазами в нашу сторону. Наши же офицеры на эти светские уколы отвечали тяжелыми взглядами исподлобья, от которых напомаженные местные франты инстинктивно втягивали головы в плечи. Улыбки здесь напоминали оскал хищников, делящих территорию у водопоя.

Петр возвышался на почетном месте рядом с Августом темным монолитом. К еде он почти не притрагивался, лишь методично осушал кубки с густым венгерским вином. Скрываясь в тени массивной мраморной колонны, я, в своей личине неприметного слуги, сканировал зал. Мы оба ждали. Интуиция, отточенная годами выживания в двух эпохах, подсказывала: этот бал — лишь увертюра к чему-то жесткому и необратимому.

Август из кожи вон лез, пытаясь развлечь своего опасного гостя. Подзывал фавориток с декольте, нарушающими законы физики, травил скабрезные анекдоты, предлагал перекинуться в карты. Тщетно. Царь оставался непроницаем, ограничиваясь короткими, рублеными фразами, от которых курфюрст покрывался липкой испариной, несмотря на прохладу зала.

Польские магнаты, сбившись в кучу, пили шумно и демонстративно, бряцая саблями. Тем не менее, их взгляды магнитом тянуло к фигуре русского царя. Они разглядывали Петра как диковинного зверя в клетке, подсознательно понимая, что прутья этой клетки сделаны из гнилой соломы.

Развязка наступила на смене ритма, когда мазурка уступила место тягучему менуэту. Петр с грохотом опустил тяжелый золотой кубок на столешницу. Металлический лязг прорезал гул голосов подобно пистолетному выстрелу. Оркестр захлебнулся на полуноте. Пары застыли, словно марионетки, у которых обрезали нити.

— Хватит, — голос Петра, негромкий, но густой, заполнил собой все пространство зала, вытеснив светскую болтовню. — Довольно балагана, брат Август. Поговорить надо.

Едва стихло эхо его слов, высокие двустворчатые двери распахнулись, впуская в зал новую фигуру. На пороге, в окружении свиты, застыл седой, сгорбленный, но все еще хранящий властную осанку старик в роскошном, расшитом золотом гетманском жупане. Иван Мазепа.

Появление предателя здесь, в сердце саксонской столицы, казалось невозможным. Ведь наш вход в Дрезден сопровождался грохотом техники и маршем гвардии, о котором знал каждый уличный пес. Однако, прокрутив в голове варианты, я быстро нашел недостающий пазл. Август.

Это была классическая двойная игра саксонского лиса. Курфюрст наверняка тайно привез гетмана, спрятав его в каком-нибудь удаленном флигеле, создав вокруг старика информационный вакуум. Он кормил Мазепу обещаниями, слушал прожекты антирусской коалиции и держал в полном неведении относительно нашего присутствия. Зачем? Чтобы иметь козырь в рукаве. Товар, который можно выгодно продать Петру в знак лояльности или, при ином раскладе, использовать против него. Но Август переоценил свои таланты шулера.

Мазепа зашел в зал с улыбкой победителя, очевидно, предвкушая триумфальную аудиенцию. И тут его взгляд наткнулся на Петра.

Трансформация произошла мгновенно. Улыбка сползла с морщинистого лица, открыв пергаментную кожу. Рука, унизанная перстнями, дернулась к эфесу сабли, но замерла в бессилии. Старый интриган осознал, что капкан захлопнулся. Его «надежный союзник» только что сдал его с потрохами, даже не успев поторговаться.

Сам Август, пойманный врасплох собственной интригой, вскочил, опрокинув бокал. Красное вино растеклось по белоснежной скатерти пятном, напоминающим артериальную кровь.

— Петр, брат мой… — забормотал он, теряя остатки королевского достоинства. — Какая… какая неожиданность… Гетман… он просто…

Царь игнорировал этот жалкий лепет, не удостоив «брата» даже взглядом.

В зале воцарилась тишина. Скрипач так и замер с поднятым смычком, дамы забыли про веера. Сотни глаз метались между смертельно бледным Мазепой и застывшим в страшном спокойствии русским царем. Исторический маятник качнулся, и обратного хода у него уже не было.

Тяжелый золотой кубок опустился на серебряный поднос. Маска мрачного безразличия сползла с лица царя, уступив место многообещающей улыбке.

— Какой сюрприз, брат Август, — обманчиво мягкий голос Петра, был пропитан стальными нотками и достиг каждого угла огромного зала. — К тебе на праздник даже мои старые должники заглянули. Какая приятная встреча.

Мазепа, застывший у входа соляным столбом, для царя перестал существовать. Петр смотрел сквозь него, фокусируя всю тяжесть своего внимания исключительно на Августе. Под этим немигающим взглядом король Польши стремительно терял остатки монаршего лоска, съеживаясь и покрываясь испариной.

— Брат Август, — продолжил Петр, чеканя каждое слово, словно вбивал гвозди в крышку гроба саксонской дипломатии, — я очень ценю наш союз. И нашу дружбу. В знак этой вечной, нерушимой дружбы я хотел бы получить от тебя новогодний подарок.

Он обвел тяжелым взором замерших гостей. Саксонские придворные старались слиться с интерьером, а польские шляхтичи, петушившиеся своими саблями, теперь боялись сделать лишний вдох.

— Я хочу, чтобы ты подарил мне этого… человека.

Небрежный, полный презрения кивок в сторону Мазепы.

— Он мне крайне необходим. Для долгих, душевных бесед. О верности, о чести, о присяге. У меня для таких диалогов оборудовано специальное помещение в казематах Преображенского приказа. Там очень… располагающий к откровенности уют.

Август осознал себя внутри захлопнувшегося капкана, который сам же столь старательно и конструировал. Ситуация ничейная. Отказ означал немедленное объявление войны Петру, чьи паровые «Бурлаки» уже под стенами Дрездена. Согласие же приравнивалось к выдаче гостя, и полной потере лица перед гордой польской шляхтой, не прощающей подобных унижений. Любой ход вел к политическому самоубийству.

Я не понимал почему Мазепа оказался здесь и почему Август не предусмотрел выхода из этой ситуации. Возможно у меня мало данных и я чего-то не знаю. Значит, нужно узнать причину.

Петр, однако, не собирался давать поляку время на просчет вариантов.

— Жду твоего подарка к утру, брат Август, — в царском голосе прорезалась откровенная издевка.

Развернувшись через плечо, он, не прощаясь и не кланяясь, широким хозяйским шагом направился к выходу. Русская свита — Меншиков, Орлов, Черкасский — двинулась следом единым монолитом. На обветренных, суровых лицах моих спутников играли злые ухмылки. Они наслаждались моментом абсолютного, рафинированного триумфа над незадачливым «союзником».

Скользя в тени за царской свитой и стараясь не выпадать из образа «Гришки», я спиной ощущал напряжение. Два взгляда — один, пропитанный ужасом Мазепы, и второй, отравленный бессильной яростью Августа, — буквально прожигали кафтан Петра. Сам же самодержец вышагивал с грацией ледокола, не сбавляя темпа и излучая бронебойную уверенность. Только что он публично вытер ноги о двух монархов — действующего и несостоявшегося.

Выход из душного бального зала на морозный воздух подействовал как нашатырь. Гудевшая голова начала проясняться. Бросив прощальный взгляд на сгорбленную фигуру Мазепы, которого уже суетливо облепила перепуганная старшина, я попытался вспомнить все что знаю о нем.

Иван Степанович Мазепа. Гетман Войска Запорожского, олигарх своего времени, меценат, тонкий дипломат и дамский угодник. И — эталонный Иуда.

В моем времени это имя стало нарицательным, своеобразным брендом измены. Речь шла не о банальном дезертирстве наемника, решившего сменить флаг ради лишнего золотого. Здесь разыгралась трагедия шекспировского масштаба. Ближайший сподвижник, доверенное лицо, первый в истории кавалер ордена Андрея Первозванного — этот человек, вознесенный Петром на вершину пищевой цепочки, нанес удар в спину именно тогда, когда шведский каток, казалось, готов был раздавить Россию. Он поставил на Карла XII, надеясь выторговать себе корону, но проиграл все.

Помню даже легенду об Ордене Иуды. Петр, узнав об измене, в припадке креативной ярости приказал отлить пятикилограммовый серебряный круг с изображением повесившегося апостола и лаконичной гравировкой: «Треклят сын погибельный Иуда еже за сребролюбие давится». Эту «награду» планировали надеть на шею гетмана перед казнью.

В моей версии истории церемония не состоялась, здесь история заложила крутой вираж. Полтавы не случилось. Шведский король получил по зубам и отправился домой зализывать раны. Оставшись без могущественного покровителя, старый лис заметался, как загнанный волк, и нашел новую цель — грабеж границ империи под видом «крестового похода». Фатальная ошибка. Он не учел переменную в виде русского царя в Дрездене.

Наблюдая за этой сценой, я размышлял об иронии. Поток времени, подобно реке, стремится вернуться в старое русло, сколько бы плотин ты ни строил. Я взломал код Северной войны, предотвратил Полтавскую битву, спас тысячи жизней. Тем не менее, баг под названием «предательство Мазепы» остался. Измена произошла. Сменились декорации и кукловоды, вместо Карла фигурировал Август, но суть осталась прежней. Алгоритм Иуды сработал.

Теперь Петр, сам того не подозревая, получил шанс закрыть гештальт. Вручить «верному» гетману ту самую серебряную медаль, которую он заслужил всей своей жизнью. Мысль об этом вызывала удовлетворение. История, может, и ходит по спирали, но иногда она дает уникальную возможность исправить ошибки прошлого. Или, как минимум, довести возмездие до логического финала.

Завтра утром Август сделает свой ход, и у меня не было ни малейших сомнений в его векторе. Выбирая между призрачным респектом шляхты и вполне осязаемыми русскими штыками у ворот, курфюрст выберет выживание. Завтра Мазепа будет наш. Наверное.

Глава 22

Утро в дрезденском дворце выдалось серым. Сырость, ползущая от Эльбы, пропитывала тяжелые бархатные портьеры. В покоях, отведенных русскому государю, было тихо.

Я притулился в углу, у массивного бюро, заваленного картами и депешами, стараясь слиться с рисунком дорогих обоев. Мой наряд — серый суконный кафтан, парик, съехавший набок, и старательно сгорбленная спина — делал меня невидимкой. Для всех я был Гришкой, безмолвным то ли толмачом, то ли секретарем Светлейшего князя Меншикова, мебелью, умеющей писать. Удобная позиция, чтобы наблюдать, как проворачиваются жернова истории, и вовремя подливать масло в нужные шестеренки.

Пётр брился.

Зрелище это было не для слабонервных. Государь стоял у высокого трюмо в одной нательной рубахе, распахнутой на груди. Широкая спина бугрилась узлами мышц при каждом резком движении. В руке он сжимал опасную бритву так, словно это был абордажный тесак, которым он собирался вскрыть брюхо шведскому драбанту. Лезвие с хрустом шло по щетине. Одно неловкое, дерганое движение — и на щеке мгновенно набухала алая бусина.

— Дьявол! — прошипел он сквозь зубы, с остервенением швыряя окровавленное полотенце на пол.

Тряпка шлепнулась с влажным звуком, и никто не посмел ее поднять. В комнате было напряженно.

Меншиков, уже при полном параде — синий бархат, золотое шитье, лента через плечо, — сидел на самом краешке кресла, боясь лишний раз скрипнуть мебелью. Он напоминал нашкодившего кота, который ждет, прилетит ему сейчас сапогом или все-таки нальют сметаны.

У окна стоял Ушаков — застегнутый на все пуговицы. Он смотрел на мокрую брусчатку площади, и по его лицу невозможно было прочесть ровным счетом ничего. Орлов у дверей с методичным остервенением полировал ветошью замок пистолета. Металлический немного раздражал.

Пётр плеснул в лицо ледяной водой из серебряного таза, фыркнул, разбрызгивая капли, и резко развернулся. Его воспаленные от бессонницы глаза, в которых еще не выветрился хмель вчерашнего пира, нашли меня.

— Ну? — буркнул он, вытираясь свежим рушником так, будто хотел содрать с себя кожу. — Что скажешь, инженер? Какой расклад у нас?

Я не стал выпрямляться, сохраняя позу покорного слуги. Голос понизил до шелестящего шепота, чтобы даже стены, имеющие уши в любом дворце, не услышали, как лакей раздают геополитические советы императору.

— Август на грани нервного срыва. Вчерашний бал выбил у него почву из-под ног. Но загонять его совсем в угол нельзя — он сейчас между молотом и наковальней. С одной стороны ты с «Бурлаками» и гвардией, с другой — его собственная шляхта.

— Шляхта… — презрительно выплюнул Петр. — Петухи ряженые.

— Эти петухи имеют шпоры, Государь. Если Август отдаст гостя просто так, без борьбы, паны его живьем съедят. Нарушить закон гостеприимства для поляка — хуже, чем продать душу дьяволу. Это потеря лица. Сейм взбунтуется, конфедерации соберутся, и корона слетит с головы Августа быстрее, чем он успеет пикнуть. А тебе же нужна спокойная Польша в тылу, а не гражданская война.

Меншиков пренебрежительно махнул рукой, сверкнув перстнем:

— Да и черт с ней, с короной. Нам-то что? Пусть хоть перегрызут друг друга.

— Александр Данилыч, Август, спасая свою шкуру, начнет юлить, — пояснил я, не глядя на Светлейшего. — Будет тянуть время, ссылаться на древние уложения, на право убежища, на отсутствие полномочий. Замотает нас в пергаментах, утопит в процедурах. Ему нужно сохранить лицо, показать своим, что он бился за гостя как лев, но сила солому ломит.

— Некогда мне с ним хороводы водить! — рыкнул Пётр. — Я за предателем пришел, а не на сейм! Мне его голова нужна!

— Вот поэтому, Государь, нельзя давать ему раскрыть рот. Никакой дипломатии. Нужно войти туда как хозяин, у которого в доме завелись крысы, и он пришел с дубиной.

Я подошел к столу и взял тяжелое бронзовое пресс-папье в виде лежащего льва.

— Представь, что это Август. Если давить по чуть-чуть, он выскользнет, найдет щель. Давить надо сразу и намертво. Превысить предел текучести материала. Он должен поверить, что ты безумен. Что тебе плевать на Европу, на союзы, на все клятвы. Что ты готов сжечь Дрезден дотла прямо сейчас, если не получишь Мазепу через минуту.

Пётр прищурился. Идея ему нравилась. Она резонировала с его внутренним состоянием — желанием крушить и ломать, которое он сдерживал последние сутки.

— Варваром меня выставить хочешь? — спросил он, с легкой улыбкой.

— Не хочу, а предлагаю использовать этот образ как осадное орудие. Европа и так считает нас дикарями, сжегшими Версаль. Слухи идут впереди нас. Так давай извлечем выгоду из их страхов. Пусть Август оправдывается перед шляхтой тем, что против бешеного русского царя не попрешь, что он спасал город от уничтожения. Мы дадим ему повод сохранить лицо — нашу собственную ярость.

— А если упрутся? — подал голос Орлов, не поднимая головы от пистолета. — У них гвардия, сабли. Поляки народ гонористый, могут и за железо схватиться сдуру.

— Не упрутся, — отозвался Ушаков от окна.

Андрей Иванович наконец повернулся к нам.

— За ночь мои люди отбили у поляков всякое желание геройствовать.

— Подробности? — потребовал Петр.

— У некоторых шляхтичей, что слишком громко ругали русских, вдруг этой ночью напали грабители, отобрали оружие, намяли бока и даже не сильно пограбили.

Ушаков позволил себе тень усмешки.

— Это с особо рьяными смутьянами. А если вдруг кто-то посчитает, что вправе диктовать условия русскому императору, то снаружи…

Он кивнул на окно.

Пётр подошел к стеклу, рванул тяжелую штору. Внизу, на мокрой от утреннего тумана брусчатке, чадили трубами три «Бурлака». На их спинах разместились несколько установок «шайтан-труб». Их пустые направляющие для ракет смотрели прямо в окна дворца, как жерла адских органов. Стволы были черными, закопченными и страшными.

— Внушает, — хмыкнул царь. — Значит, говоришь, безумным прикинуться?

— Не прикинуться, Государь. Быть им.

Пётр провел ладонью по щеке, поморщился от боли в порезе и вдруг оскалился, обнажив крупные, желтоватые зубы.

— Добро. Сыграем. Алексашка!

— Я, мин херц! — Меншиков подскочил, звеня шпорами.

— Гляди орлом! Чтоб давил их одним видом. Ты у нас павлин знатный, вот и распуши хвост.

— Исполним, — расплылся в улыбке Меншиков. — Уж попугать немчуру — это мы с радостью.

— А ты… — взгляд царя скользнул по мне и сразу ушел в сторону, чтобы не выдать. — Держись рядом. Бумажки перебирай. Если что — кашлянешь. Идея твоя, тебе и подсказывать.

Мы шли по коридорам дрезденского дворца, как штурмовая колонна, пробивающая брешь в стене. Пётр впереди — широкий, размашистый шаг, стук подбитых железом каблуков, от которого вздрагивали хрустальные подвески на бра. За ним — Меншиков, раздувающийся от важности, бесшумный Ушаков и тяжелый, как таран, Орлов. Я семенил сбоку, прижимая к груди кожаную папку, стараясь быть незаметным.

Дворец вымер. Обычно в это время здесь кипела жизнь, но сегодня коридоры были пусты. Только редкие лакеи в напудренных париках, завидев нашу процессию, вжимались в стены, стараясь превратиться в барельефы. Они прятали глаза. Воздух здесь был спертым и сладковатым от духов.

Мы подошли к высоким двустворчатым дверям Зала приемов. Караульные в саксонских мундирах, стоящие на часах, поспешно распахнули створки, словно боялись, что мы пройдем сквозь них, не открывая.

Зал был залит мертвенным зимним светом из высоких окон.

В центре, на небольшом возвышении, восседал Август. Трон под ним казался слишком большим, будто король за ночь усох. Лицо отечное, под глазами залегли черные мешки — следы бессонной ночи. На его виске бьется синяя жилка. Он пытался держать покерфейс, но выходило жалко.

Вокруг трона пестрой толпой жались польские магнаты. Кунтуши, расшитые золотом, кривые сабли, перья на шапках — весь этот шляхетский маскарад выглядел нелепо. Они топорщили усы, выпячивали грудь, бросали в нашу сторону испепеляющие взгляды.

Пётр не остановился у порога и не стал ждать церемониймейстера. Он просто шел вперед, к трону, игнорируя этикет, как танк игнорирует забор. Август дернулся, попытался изобразить приветливую улыбку, начал привставать…

— Брат мой Петр! — голос курфюрста сорвался и прозвучал фальшиво. — Какая радость…

— Где он? — голос Петра перекрыл лепет короля.

Август плюхнулся обратно. Кадык на его шее дернулся.

— Петр… Ваше Величество… пойми мое положение, — забормотал он, и слова посыпались из него горохом. — Есть законы… древние обычаи… Право убежища священно! Если я выдам гостя, Сейм меня не поймет.

Кажется он начал торговаться.

— Мы можем обсудить проблему, — шептал он, подаваясь вперед. — Казна сейчас не полна, но я найду средства. Мы поддержим тебя в войне с турками, дадим полки…

Я легонько, как бы случайно, задел локтем Меншикова. Светлейший, настроенный на мою волну, уловил посыл мгновенно. Он громко, на весь зал, так, чтобы слышали магнаты, презрительно хмыкнул и, не стесняясь, наклонился к уху царя:

— Дешевит, мин херц. Торгуется, как на ярмарке. Тьфу.

Пётр медленно, демонстративно медленно повернул голову к окну.

— Мои возы устали ждать, брат Август, — произнес он. — У них внутри очень горячий пар. И характер скверный. Если через минуту я не увижу здесь того, за кем пришел, они могут… перегреться. И тогда Дрездену станет жарко. Очень жарко.

Август побледнел. Он перевел взгляд с Петра на окно, потом на своих шляхтичей, и что-то в нем надломилось. Плечи поникли.

Он сделал вялый, обреченный жест рукой в сторону неприметной боковой двери.

В проеме показалась фигура.

Иван Степанович Мазепа.

Я, признаться, ожидал увидеть что угодно: страх, истерику, попытку бегства, гордую позу непримиримого врага. Но гетман удивил. Он изменился до неузнаваемости. Исчезли пышные гетманские одежды, исчезла сабля и драгоценные перстни. Он был одет в простую, ослепительно белую сорочку и черный, грубый жупан без единого украшения. Седые волосы всклокочены, борода расчесана.

Он шел медленно, шаркая подошвами по паркету. Остановился в десяти шагах от Петра. Не упал на колени. Не заплакал. Не стал молить о пощаде. Он поднял голову, я встретился с его взглядом. В выцветших глазах была какая-то странная ясность. И крохотная, едва заметная искра.

Пётр смотрел на него с нескрываемой брезгливостью, ненавистью. Ноздри царя раздувались.

— Ну здравствуй, Иуда, — пророкотал он, эхо разнесло этот голос под сводами.

Мазепа медленно поклонился. Глубоко, в пояс, но без холуйства. С достоинством человека, который уже одной ногой в могиле.

— Приветствую тебя, Государь, — его голос был тихим. — Вина моя велика перед тобой и перед Богом. И головы мне не сносить. Я готов принять любую кару из твоих рук.

Слишком просто. Моя внутренняя сигнализация взвыла сиреной. Так не бывает. Мазепа — интриган высшей пробы, он не сдается без боя. Это смирение — маска. Театральная поза. Я чувствовал подвох, кожей ощущал, как сжимается пружина ловушки, но не мог понять, откуда прилетит удар.

Гетман выпрямился. Его сгорбленная фигура налилась силой. Голос окреп, приобретя ораторские нотки.

— Я предатель, Государь. Не отпираюсь. Я хотел блага своей стране, но, видать, бес попутал, ошибся в выборе пути. Я готов умереть. Но перед судом Божьим и твоим, Петр Алексеевич, я хочу спросить лишь одно…

Он сделал театральную паузу, обводя мутным взглядом зал. Саксонцы, поляки, русские офицеры — все замерли, ловя каждое слово.

— Справедливо ли судить человека дважды за одно и то же преступление?

Брови Петра поползли вверх.

— О чем ты плетешь, старый лис?

— О законе, Государь. О твоем собственном законе, который ты сам утвердил и кровью скрепил.

Мазепа медленно, не делая резких движений, сунул руку за пазуху. Ушаков дернулся, рука метнулась к пистолету, готовясь перехватить оружие, но гетман извлек свиток.

Пожелтевший пергамент, свернутый в трубку, с тяжелой сургучной печатью на красном витом шнуре.

Я знал эту печать. Видел ее сотни раз на столах в Петербурге. Личная печать Наместника.

Мазепа развернул свиток дрожащими пальцами, демонстрируя его залу, как щит.

— Когда твои драгуны перехватили мой обоз, Государь, меня в кандалы заковали. И судили. Тайным судом. По прямому приказу Наместника твоего, царевича Алексея Петровича.

В зале стало так тихо. Светлейший побледнел, его глаза округлились.

— И Алексей Петрович, — голос Мазепы звенел торжеством, — властью, данной ему тобой на время твоего отсутствия, вынес решение. Он принял мою казну — все золото, что я вез, до последнего червонца, — как плату за мою вину. И он…

Мазепа поднял глаза на Петра — там горел огонь победителя.

— … он даровал мне полное прощение. Именем Императора. Скрепив это клятвой на кресте и вот этой печатью.

По залу пронесся единый вздох изумления. Август Сильный вдруг расправил плечи. Я заподозрил его в притворстве.Неужели он играл? Причем так убедительно. Это он так мстит за ту «шутку» с гильотиной? По его логике, если Мазепа прощен самими русскими, значит, Август не укрывал врага, а просто оказывал гостеприимство свободному человеку.

Мазепа продолжал:

— Я свободен, Государь. Твой сын, твоя плоть и кровь, твой Наместник, чье слово есть твое слово, отпустил меня. Я приехал сюда вольным человеком, искупившим вину золотом. И теперь я спрашиваю тебя перед лицом всей Европы: справедливо ли царю нарушать слово своего Наместника? Или подпись твоего сына ничего не стоит? Или Наместник не в праве править?

Кровь отлила от лица Петра. Он пошатнулся, словно получил удар по голове.

Я стоял за спиной Меншикова. В голове с бешеной скоростью, как в перегретом котле, проносились варианты. Это был гениальный ход старого интригана.

Если Петр сейчас схватит Мазепу, наплюет на бумагу, он публично дезавуирует решение Алексея. Он признает перед всем миром, что Наместник — никто, пустое место, марионетка, чьи указы отец может отменять по прихоти. Это удар по легитимности власти, по самой системе престолонаследия. Это унижение сына, который только-только начал расправлять крылья и становиться государственным мужем. Это сигнал всей Европе: в России нет закона, есть только произвол царя. Договоры с Россией не стоят бумаги, на которой написаны.

А если Петр признает бумагу… он должен отпустить главного врага. Иуду. Человека, который ударил в спину в самый трудный час. Он должен проглотить это унижение и позволить предателю уйти с миром, смеясь ему в лицо.

Мазепа стоял, прикрываясь свитком, как магическим оберегом. Он знал, что выиграл и посеял такое семя раздора между отцом и сыном, которое может расколоть династию.

Кулаки Петра сжались. Вены на шее вздулись канатами. Он медленно повернул голову к Меншикову, ища поддержки, совета, какого-нибудь хитрого выхода. Но Светлейший был растерян не меньше. Его лисья хитрость пасовала перед таким лобовым, юридически безупречным ударом.

Взгляд царя скользнул дальше. Прошелся по каменному лицу Ушакова, по растерянному Орлову. Он искал решение и не находил.

Я прикрыл глаза. Перед глазами мелькало множество вариантов дальнейшего развития событий. Но я не знал какой путь верный. Да и смущала меня филькина грамота Мазепы.

Алексей? Тот самый Алексей, которого я учил жесткости и прагматизму? Отпустил Мазепу? За золото? Бред. Невозможно. Мой ученик не мог совершить такую глупость. Либо это фальшивка, подделанная с дьявольским искусством, либо… либо мальчик вырос и начал игру, правил которой я не знаю.

Судьба предателя замерла на одной чаше весов, на другой чаше лежал авторитет наследника престола и будущее Империи.

«Весы» подрагивали.

Глава 23

Тишина в зале была абсолютно. Казалось, урони сейчас кто-нибудь перо — грохот расколет своды. Даже зимние мухи, если бы они выжили в этом холодном каменном мешке, предпочли бы издохнуть на лету, лишь бы не нарушать вакуум. Сотни взглядов, словно прицелы мушкетов, свелись в одну точку: на сутулой, обтянутой дорогим бархатом спине гетмана и багровой, налитой дурной кровью шее Петра. Классический цугцванг. Шахматная вилка, когда любой ход ведет к потере фигуры, а то и опрокидывает всю доску к чертям собачьим.

Укрывшись за массивной, пахнущей табаком и порохом спиной Меншикова, я старался дышать через раз, сливаясь с гобеленами. Моя личина безмолвного денщика Гришки трещала по швам под давлением адреналина. Мозг, привыкший оперировать векторами тяги и сопроматом, сейчас работал на предельных оборотах, пытаясь разобрать эту политическую катастрофу на винтики и шестеренки.

На столе, разделяя царя и предателя, лежала грамота. Кусок пергамента с расплывшимся пятном сургуча. Жалкий клочок кожи, весивший сейчас больше, чем все осадные орудия, которые мы с таким трудом приволокли под стены Дрездена.

Рвани Петр сейчас эту бумагу, втопчи её в грязный пол ботфортом с приказом вязать Мазепу — и случится непоправимое. На глазах у всей европейской знати, жадно ловящей каждую деталь, он объявит своего сына, Наместника престола, ничтожеством. Пустым местом. Марионеткой, чья подпись стоит дешевле чернил. Делегитимизация власти в чистом виде. Сигнал всем дворам: в России нет закона, есть лишь царская дурь. Любой указ, подписанный в отсутствие императора, отныне можно оспорить, любую сделку — аннулировать. Государственная машина, которую мы по кирпичику собирали последние годы, рухнет, превратившись в ярмарочный балаган.

Другой вариант был не лучше. Признать грамоту — значит, прилюдно проглотить звонкую оплеуху. Отпустить главного иуду столетия на все четыре стороны, позволив ему уйти с головой на плечах и той самой ехидной, стариковской ухмылкой. Для Петра, в чьей заводской прошивке понятия чести и мести прописаны заглавными буквами, это физически невыносимо.

Мазепа стоял, не шелохнувшись, вцепившись в свиток побелевшими пальцами, словно утопающий в обломок мачты. Что-то в его позе, в брошенных ранее словах царапало сознание, мешая картина сложиться.

«Принял мою казну… все золото… до последнего червонца».

Фраза крутилась в голове, цепляясь за извилины. Алексей. Мой ученик. Парень, которого я учил не просто править, а считать. Учил видеть за позолотой лозунгов сухой бухгалтерский остаток. Мог ли он просто так, по доброте душевной или мальчишеской глупости, выпустить врага из капкан? Исключено. Эту наивную блажь мы выжгли из него каленым железом реальности. Алексей прошел через ад, рулил страной на краю пропасти, принимал решения, от которых седеют ветераны. Он не идиот.

Тогда что? Предательство? Сговор за спиной отца?

Логика тут же отсекла и эту версию. Наместник слишком боится гнева Петра и, смею надеяться, слишком уважает мои уроки, чтобы играть в такие самоубийственные игры. Здесь скрыто другое. Рациональное зерно, зарытое под слоем эмоций.

Разрозненные факты вдруг с лязгом встали на места, как детали в затворе автомата.

Передо мной разворачивалось вовсе не помилование. Наместник провернул идеальный рейдерский захват: жесткую экспроприацию активов с последующей утилизацией пустой оболочки.

Чем, в сущности, был опасен Мазепа? Не дряхлым телом и уж точно не своими замшелыми интригами, а золотом. Легендарные сокровища гетмана, которые тот копил десятилетиями, выжимая соки из Малороссии, — вот его единственный реальный актив. Золото нанимает полки, золото покупает лояльность королей, золото заставляет комендантов «забывать» закрыть ворота крепостей. Гетман с казной, даже в кандалах Петропавловки, оставался бы центром притяжения, магнитом для любой оппозиции.

Алексей это просчитал. И сделал ход конем. Вместо того чтобы рубить голову гидре, рискуя забрызгать кровью мундир, он перекрыл ей кровоток. Он выпотрошил Мазепу. Обобрал до нитки, забрав ресурс, нужный сейчас воюющей России как воздух, как порох.

Мазепа без гроша в кармане — это просто старый, никому не нужный эмигрант. Политический труп, смердящий неудачей. Кто подаст руку нищему предателю? Карл? Август? Эти ребята — прожженные прагматики. Им нужен спонсор, кошелек на ножках, а не нахлебник.

«Ай да сукин сын…» — мелькнула мысль, окрашенная искренним восхищением.

Наместник решил вопрос с пугающим изяществом и цинизмом. Он продал никчемную жизнь старика за годовой бюджет среднего европейского княжества.

Однако Петр этого не видит. Ярость застилает ему глаза красной пеленой. Государь уже багровел, грудная клетка вздымалась, как кузнечные меха, готовые раздуть пожар. Кулак сжался до хруста суставов. Еще секунда — и грянет гром. Сейчас он рявкнет: «Взять его!», и вся тонкая, филигранная игра Алексея полетит в тартарары, а мы получим мертвого мученика вместо живого посмешища.

Времени на раздумья не оставалось. Лимит исчерпан. Нужно действовать, причем немедленно, на опережение. Выйти и заговорить я не мог — это мгновенно разрушило бы мою легенду и, возможно, стоило бы мне головы. Оставался только один, аварийный канал связи.

Меншиков.

Светлейший возвышался передо мной, прямой, как корабельная мачта, но пальцы, нервно перебирающие эфес шпаги, выдавали его с головой. Он чуял беду, как зверь чует лесной пожар, но понятия не имел, с какой стороны придет огонь.

Один шаг вперед. Плавный, текучий, словно ртуть. Для сотен глаз я — усердный слуга, поправляющий сбившуюся фалду камзола, но для Меншикова — голос из преисподней. Наклонившись к самому уху, скрытому под напудренными буклями парика, я прошипел, вкладывая в интонацию стальной императив:

— Александр Данилыч, тормози его. Немедленно.

Князь дернулся, но головы не повернул. Лишь ухо едва заметно подалось в мою сторону, как локатор.

— Это не измена, Данилыч, — зашептал я, прессуя смыслы в короткие рубленые фразы. — Включи голову. Алексей его не простил. Он его раздел. Догола. Выпотрошил казну. Ты слышал? «Все золото».

Напрягшаяся шея фаворита подтвердила: сигнал прошел. Данные загружены.

— Мазепа теперь — отработанный шлак, — продолжал я вбивать аргументы. — Пустой кошелек. Нищий старик. Он безопасен. Казни его Петр сейчас — сделает героем, мучеником за «вильну Украину». Признает бумагу — гетман сдохнет под забором, оплеванный всеми.

Пауза. Меншиков переваривал. У него звериное, феноменальное чутье на выгоду. Слово «золото» действовало на его нервную систему как гальванический ток на лягушачью лапку.

— Шепни Государю, — надавил я, переходя к управлению. — Скажи, что сын его — гений. Что он купил Империю за жалкую жизнь предателя. Пусть Петр восхитится. Пусть похвалит. Это единственный выход. Спасай ситуацию, Данилыч, иначе мы тут все обделаемся.

Отпрянув, я снова превратился в безмолвную тень, деталь интерьера.

Светлейший застыл, будто налетел на невидимую стену. Лицевые мышцы, еще секунду назад сведенные судорогой растерянности, расслабились. В глазах, вместо паники, вспыхнул хищный, расчетливый блеск. Калькулятор в его голове выдал итоговую сумму: нищий Мазепа — это смешно, богатый Алексей — выгодно, а великодушный Петр — политически безупречно.

Решение принято.

Действовал он молниеносно. В тот самый миг, когда Петр набрал полную грудь воздуха, чтобы разразиться громоподобными проклятиями, Меншиков скользнул к нему. Перекрыв царю обзор, он мягко, но настойчиво, на грани фола, коснулся монаршего локтя.

— Мин херц, — зашелестел голос Александра Даниловича, масляный, вкрадчивый, предназначенный исключительно для августейших ушей. — Погоди гневаться. Глянь глубже.

Петр, сбитый с ритма атаки, скосил на него налитый кровью глаз.

— Ты послушай, что иуда этот лепечет, — продолжал Светлейший скороговоркой, не давая царю опомниться и отмахнуться. — Он же сам признался! Алексей Петрович его… как липку. Обобрал! Все забрал! Всю мошну, что тот годами по крохам тащил!

Глаза Петра расширились. Дыхание сбилось, сменившись напряженным вниманием.

— Это ж какая государственная мудрость, государь! — Меншиков, почувствовав, что наживка проглочена, начал профессионально накручивать лесть. — Мальчишка наш… Наместник… он же его не простил, он его продал! Жизнь его никчемную обменял на горы золота! Для войны, для заводов, для дела твоего великого!

Лицо Петра менялось на глазах. Гнев, искажавший черты уродливой гримасой, начал отступать, смываемый волной недоумения. Кулаки медленно, словно разжимая пружины, расслабились.

— Подумай, мин херц, — добивал его Меншиков. — Ну, срубим мы ему голову. И что? Героем станет у своих казачков. А так… Нищий он теперь. Голь перекатная. Кому он нужен без червонцев? Тьфу и растереть. Алексей Петрович его страшнее смерти наказал — в нищете жить оставил. И казну пополнил. Ай да сынок! Ай да голова! В тебя пошел, государь, ох в тебя!

Настоящий мастер-класс придворной интриги. Меншиков ретранслировал мою идею, упаковал ее в такую блестящую обертку, что Петр не мог не купить этот товар. Удар был нанесен точечно: по отцовской гордости, по государственному прагматизму и по садистскому желанию унизить врага с особым цинизмом.

Петр моргнул. Еще раз. Взгляд метнулся к Мазепе, все еще сжимавшему пергамент в ожидании приговора. Но оптика изменилась. Царь смотрел на него уже не как на опасного врага, подлежащего аннигиляции, а как на выжатый лимон. Как на отработанный материал.

Уголок рта самодержца дернулся. Сначала вниз, в гримасе брезгливого презрения, а потом пополз вверх. В глазах загорелся тот самый бесовский огонек, который вспыхивал у него при виде удачной «шутихи» или хитроумного механизма.

Он понял. Он оценил изящество комбинации.

Петр медленно выпрямился во весь свой пугающий рост. Расправил плечи, огладил лацканы мундира. Напряжение, звеневшее в зале, трансформировалось. Если минуту назад воздух был пропитан страхом взрыва, то теперь он наполнился ожиданием чего-то иного. Непонятного, но, несомненно, великого.

Сделав несколько шагов, царь овладел пространством. Обведя зал взглядом, он задержался на вжавшемся в трон Августе, скользнул по шляхтичам, нервно стискивающим эфесы, и усмехнулся. Широко, страшно и весело.

— Что ж… — его бас рокотал, заполняя каждый кубический сантиметр зала, отражаясь от позолоты и венецианских зеркал. — Закон есть закон.

Толпа шумно выдохнула, словно пробитый воздушный шар. Август прикрыл глаза, не веря свалившемуся счастью.

— В Российской Империи, — продолжал Петр, раскатывая слова и наслаждаясь произведенным эффектом, — слово Наместника твердо, как гранитный монолит. И коль скоро сын мой, Алексей Петрович, счел возможным даровать тебе жизнь, Иван Степанович… значит, так тому и быть. Я не стану отменять его волю.

Мазепа сузил глаза.

— Но! — Петр выбросил вверх указательный палец, призывая к тишине. — Я вижу здесь истинно государственный ум.

Подойдя к гетману почти вплотную, он навис над ним грозовой тучей.

— Ты думаешь, ты купил свободу, старик? — спросил он громко, адресуя вопрос даже задним рядам. — Ошибаешься. Ты купил себе право догнивать свой век в позоре и нищете. Мой сын проявил мудрость, достойную царя Соломона. Он рассудил, что золото, которое ты годами крал, послужит России лучше, чем твоя старая, плешивая голова на пике.

Петр рассмеялся. Смех был недобрым, злым, уничтожающим — так смеется победитель над поверженным, но еще живым врагом.

— Ты теперь не гетман, Иван. Ты пуст. Алексей выжал тебя досуха. И я восхищаюсь его хваткой.

Развернувшись на каблуках, он обратился к Августу:

— Брат мой, — царь развел руками, демонстрируя широту души. — Я не имею к тебе претензий. Ты укрывал частное лицо. Бедного, несчастного старика, отдавшего все до последнего гроша, лишь бы дышать воздухом свободы. Храни его. Корми его. Если у тебя, конечно, найдется лишняя тарелка похлебки для нищего приживалы.

По лицу Августа поползли красные пятна. Король осознал глубину ямы, в которую угодил: он рисковал войной с гигантом ради человека, чья капитализация обнулилась прямо здесь, на этом паркете. Политический вес Мазепы испарился.

Петр снова повернулся к гетману. Тот стоял, посеревший, сжимая свой драгоценный свиток, который вдруг превратился из охранной грамоты в справку о банкротстве.

Пошарив в глубоком кармане простого зеленого кафтана, царь выудил медный пятак. Подбросил на ладони, поймал и, прицелившись, небрежным щелчком отправил монету под ноги Мазепе. Звякнув о натертый паркет, медяк волчком закрутился у сапог гетмана, отбрасывая тусклые блики.

— Возьми, Иван, — голос Петра звучал буднично, как будто он подавал милостыню на паперти. — На пропитание. А то ведь, чай, поиздержался в дороге. Негоже бывшему моему союзнику с голоду пухнуть.

Контрольный выстрел в голову репутации. Зал перестал дышать. Шляхтичи стыдливо отводили глаза.

— Идем, Алексашка, — бросил царь, не оглядываясь. — Душно здесь. Делами пахнет… мелкими.

Он зашагал к выходу, разрезая расступающуюся толпу как ледокол паковый лед. Мы двинулись в кильватере. Меншиков сиял, как начищенный тульский самовар, метая по сторонам победительные взгляды. Я же семенил в хвосте, чувствуя, как по спине, под мокрой рубахой, стекает холодный пот. Пронесло. Мы вырулили из штопора. Но какой ценой?

Мы покинули дворец под гробовое молчание, оставив за спиной руины гетманской славы и ошарашенную Европу. Петр I только что одержал одну из самых блестящих побед, не пролив ни капли крови, лишь вовремя признав тактическое поражение.

Тяжелая дверца захлопнулась, отсекая нас от сырости дрезденского утра и любопытных глаз. Герметичная коробка экипажа мгновенно превратилась в скороварку под критическим давлением. Маска вальяжного триумфатора, которую Петр так виртуозно носил на публике, сползла, обнажив перекошенное бешенством лицо.

— Сука! — рев, от которого, казалось, лопнут стекла, заставил вздрогнуть даже прожженного Меншикова.

Кулак императора — кувалда из плоти и кости — с тошнотворным хрустом впечатался в обитую бархатом стенку. Дерево под дорогой тканью жалобно треснуло, не выдержав перегрузки.

— Я хотел его крови! — Петр метался взглядом по тесному салону, ища, на чем сорвать злость. — Я хотел видеть его кишки! Я хотел, чтобы он выл, как пес! А вместо этого… пфенниги ему кидаю!

Он задыхался от невыплеснутой агрессии. Разум принял доводы, просчитал выгоду, но сердце требовало сатисфакции. Эмоции отца, чье доверие предали, бурлили, перекрывая доводы холодного политика.

— Тварь! Гадина! Ушел! Живым ушел!

Меншиков вжался в угол, пытаясь мимикрировать под обивку сиденья. Я сидел напротив, сохраняя неподвижность каменного истукана. Лезть сейчас под горячую руку было равносильно попытке остановить маховик паровой машины голыми руками. Надо дать стравить давление.

Карета тронулась, качнувшись на брусчатке. Петр тяжело, словно мешок с песком, осел на сиденье, срывая с шеи тесный галстук.

— Ну, инженер, — он уперся в меня тяжелым, немигающим взглядом, буравя насквозь. — Твоя работа? Твои мысли в голову Алексашке вложил?

Врать смысла не было. Он слишком хорошо меня знал, да и просчитывал людей не хуже меня.

— Мои, Государь.

— И ты считаешь, я правильно сделал? — в голосе звучала уже не угроза, а почти детская, горькая обида. — Что отпустил?

— Единственно верно, Петр Алексеевич, — я говорил спокойно, размеренно, понижая градус напряжения тоном опытного психиатра. — Эмоции — плохой советчик в геополитике. Давай отбросим лирику и посмотрим на сухой бухгалтерский баланс. Дебет и кредит.

Я начал загибать пальцы, раскладывая ситуацию по полочкам, как чертеж сложного механизма.

— Пункт первый. Экономика. — Я начал загибать пальцы, жестко фиксируя каждый довод. — Тебе не нужно объяснять, во что нам обходится война и строительство «Стального хребта». Мы работаем на пределе, казна звенит пустотой, а ресурсы не бесконечны. У Мазепы же активов столько, что хватит покрыть дефицит бюджета на два года вперед. Алексей не просто «взял деньги». Он провел блестящую конфискацию, закрыв кассовый разрыв без новых налогов и крестьянских бунтов.

Петр скептически фыркнул, но слушал с вниманием. Аргумент, подкрепленный звонкой монетой, всегда действовал на него безотказно.

— Пункт второй. Политический вес. — Я загнул второй палец. — Мертвый Мазепа — это икона, знамя сопротивления, святой мученик за «казацкие вольности». Шведы подняли бы его на щит, раздувая пожар по всей Малороссии. А живой старик, трусливо выкупивший свою дряхлую шкуру за золото? Это политический труп, смердящий предательством. Кто пойдет за лидером, который продал идею за возможность дышать? Он теперь не просто изгой, он — прокаженный. Токсичный актив, отравляющий любого, кто рискнет его пригреть. Август это уже понял, ты видел его перекошенную физиономию?

Царь хмыкнул, вспомнив выражение лица саксонца, осознавшего, что он вляпался в историю с банкротом.

— И третье. Самое главное. Алексей. — Я сделал паузу, давая смыслу слов укорениться в сознании отца. — Ты спрашиваешь, трусость ли это? Глупость? Нет, Государь. Это поступок взрослого правителя. Циничного технократа, если хочешь. Он поставил эффективность выше эмоций, забрал у врага ресурс, необходимый государству. Разве не этого ты от него добивался все эти годы?

Петр с силой потер переносицу, словно пытаясь отогнать головную боль. Гнев медленно, неохотно отступал, уступая место тяжелой задумчивости.

— Хватка… — пробормотал он, глядя в никуда. — Волчья хватка. Ободрал старика как липку, до голых костей. И ведь бумагу дал такую, что комар носа не подточит. «Именем Императора»…

Его взгляд блуждал за окном, где в сыром тумане проплывали серые фасады дрезденских домов.

— А может, ты и прав, Петруха. Может, так оно ему и больнее будет. Скитаться, побираться, глотать пыль дорог. Видеть, как мы на его же золотые льем новые пушки да города строим.

На губах царя змеей изогнулась злая, мстительная усмешка.

— Представляю, как он сейчас к Августу приползет. «Дай, друг, на хлебушек, Христа ради». А тот ему счет выставит. За постой, за охрану, за нервы истрепанные. И пошлет подальше. И пойдет наш сиятельный гетман по Европе, голый и босый. Красиво.

Меншиков, чье чутье на смену настроения сюзерена граничило с мистикой, тут же оживился, расправляя плечи.

— Истинно так, мин херц! — подхватил он, энергично кивая. — И главное, никто не тявкнет, что русский царь — зверь лютый. Милостивый государь! Слово держит! Европу и законы уважает! Политикум, однако, тонкий!

Петр отмахнулся от фаворита, как от назойливой мухи, но уже без прежней злобы.

— Ладно. Сделанного не воротишь. Ушел и ушел. Черт с ним.

Внезапно он снова впился в меня взглядом. В глубине темных зрачков загорелся странный, изучающий огонек.

— А вот с Алешкой… Тут вопрос. Сам ли он додумался до такой комбинации? Или кто надоумил? Брюс? Ромодановский? Неужто сам, своею головой?

— Скоро узнаем, Государь, — ответил я, не отводя глаз. — Граница близко.

— Близко, — эхом отозвался он, и слово повисло в спертом воздухе кареты. — И встреча близко.

Колонна набирала ход, колеса грохотали по брусчатке, отбивая ритм нашего возвращения. Дрезден оставался позади, растворяясь в утренней дымке, а впереди, за горизонтом, нас ждала Россия. И Алексей.

Наблюдая за каменным профилем Петра, я думал о том, что предстоящий разговор с сыном станет для него испытанием похлеще Полтавы. А для меня — проверкой моего «педагогического эксперимента». Нам обоим предстояло узнать, кого мы вырастили в пробирке экстремальных условий. Чудовище? Гения? Или просто человека, научившегося выживать и побеждать в том жестоком мире, который мы для него создали.

— В любом случае, — прервал я тишину, глядя на дорогу, убегающую под колеса, — он нам все объяснит. Глядя в глаза.

Петр кивнул, плотнее кутаясь в шинель, словно ему вдруг стало холодно.

— Посмотрим, — буркнул он, закрывая глаза. — Посмотрим.

Глава 24

Дорога от Дрездена тянулась серой лентой в никуда. Колеса «Бурлака» мерно скрипели по мерзлой земле, отсчитывая версты до границы. Этот звук убаюкивал, но сон не шел. Я смотрел на проплывающие мимо унылые пейзажи Саксонии. Голые деревья, свинцовое небо, редкие деревушки, жмущиеся к земле. Все это казалось декорацией к какой-то тягостной пьесе, финал которой еще не написан.

Петр дремал напротив, уронив тяжелую голову на грудь. Даже во сне его лицо сохраняло выражение напряженной сосредоточенности. Меншиков, устроившийся в углу, перебирал четки — новая мода, подхваченная им где-то в Польше, хотя молился он, кажется, только богу удачи.

Я же думал о Мазепе. О том, как легко мы перешагнули через предательство, превратив его в выгодную сделку. О том, как цинизм становится главным инструментом выживания. И о том, что ждет нас впереди.

Граница приближалась. Незримая черта, отделяющая упорядоченную, пусть и враждебную Европу от нашей дикой, непредсказуемой, но родной стихии. Там, за горизонтом, начиналась Россия. Страна, которую мы пытались перекроить, переплавить, заставить жить по новым чертежам. Страна, которой управлял мой ученик.

— Скоро дома будем, — пробормотал Меншиков, не открывая глаз. — Банька, квас… Эх, благодать.

— Не каркай, Данилыч, — отозвался Петр, не шевелясь. — До дома еще добраться надо. Чую я, зима лютая будет. Кости ломит.

Словно в подтверждение его слов, стекло вдруг запотело, покрываясь тонкой вязью морозного узора. Ветер за окном сменил тональность, из тоскливого воя перейдя в злой, пронзительный свист. Температура падала. Стремительно, неестественно быстро.

Мы пересекли границу Саксонии и Польши на закате. А чуть позднее мир словно выключили. Небо налилось чернильной синевой. Первые звезды выглядели как ледяные иглы, готовые пронзить любого, кто осмелится поднять голову.

Карета встала.

— Что там? — рявкнул Петр, распахивая дверцу.

В лицо ударил такой холод, что перехватило дыхание. Не просто мороз, а дыхание космоса, абсолютная пустота, в которой замерзает сама жизнь.

— Встали, Государь! — донесся крик рулевого. — Кони не идут! Пар из ноздрей — и сразу в лед!

Мы выбрались наружу. Земля под ногами звенела, как чугун. Воздух был сухим, колючим, он обжигал легкие. Я огляделся. Наша колонна — «Бурлаки», фургоны, полки — растянулась по тракту, замирая, коченея на глазах.

Великая Зима? Генерал Мороз вступил в войну, и ему было плевать на наши чины.

Я поднял воротник, пытаясь спрятать нос. Бесполезно. Холод проникал всюду. Он был состоянием материи.

— Вот тебе и банька, Алексашка, — прохрипел Петр, глядя на замерзающий на лету пар изо рта. — Добро пожаловать в ледяной ад.

Мы стояли на пороге испытания, перед которым бледнели все интриги Версаля и Дрездена.

Европа умерла. Сдохла, остекленела и покрылась инеем. Если бы у меня под рукой оказался термометр, его красный столбик наверняка пробил бы дно, указывая на отметку в минус тридцать пять, а то и ниже. Январь решил преподать человечеству урок физики, продемонстрировав, что такое абсолютный ноль в полевых условиях. Птицы падали с небес ледяными камнями, деревья лопались с пушечным треском, а дыхание мгновенно оседало на усах и бородах колючей ледяной коркой.

Мы шли через Польшу. Хотя «шли» — слово неподходящее. Мы прогрызали себе путь сквозь белое безмолвие. Армия Петра, триумфально покидавшая Дрезден, напоминала процессию призраков, бредущую по чистилищу.

Я сидел на облучке обозной телеги, кутаясь в три слоя овчины, и смотрел на свое творение. «Бурлаки». Мои стальные чудовища, гордость русской инженерной мысли, сейчас выглядели жалко. Их обмотали войлоком, старым тряпьем, шкурами — всем, что могло хоть немного задержать тепло. Из труб валил густой, тяжелый дым, смешиваясь с паром, и эта белесая пелена укрывала колонну надежнее любой маскировочной сетки.

— Поддай! — рявкнул проезжавший мимо урядник.

Я сильнее натянул шапку на глаза.

Главным врагом стала термодинамика. Вода в трубках котлов стремилась превратиться в лед при любой остановке. Смазка густела до состояния гудрона. Резина, которую я с таким трудом синтезировал, на этом морозе становилась хрупкой, как стекло. Машины умирали.

Единственным способом сохранить им жизнь стала решение, которое я передал через Ушакова своим инженерам — Дюпре. Мы не глушили двигатели. Вообще. Ни на минуту. Даже на ночных стоянках, когда люди падали от усталости, кочегары продолжали швырять топливо в топки, гоняя горячую воду по малому кругу. Паровые гиганты дышали, хрипели, пожирая ресурсы с чудовищной скоростью.

Топлива не хватало. Уголь, запасенный в Саксонии, иссякал катастрофически быстро.

Впереди показалась очередная пустая, вымершая деревня. Жители сбежали, спасаясь от войны и мороза.

— Разбирать! — команда Меншикова.

Солдаты, похожие на неуклюжих медведей в своих тулупах, набросились на строения. Трещали заборы, рушились хлипкие постройки. В топки летело все: стропила, двери, утварь. Когда и этого не хватало, в ход шли собственные обозные телеги. Мы сжигали свое прошлое, чтобы добраться до будущего.

Я соскочил с телеги, разминая затекшие ноги. Сапоги скрипели по снегу. Подошел к ближайшему «Бурлаку». Механик, чумазый, с красными от недосыпа глазами, остервенело бил ломом по примерзшему катку.

— Не идет, зараза! — выдохнул он, заметив меня. — Смазка колом встала!

— Спиртом разбавь, — буркнул я, стараясь не выходить из образа простолюдина. — И факелом грей ступицу, только аккуратно, не перекали.

Механик глянул на меня с подозрением. Совет дельный. Здесь, посреди ледяного ада, чины и звания теряли значение. Важно было заставить железо крутиться.

К вечеру ситуация накалилась до предела. Мы встали лагерем в чистом поле, продуваемом всеми ветрами мироздания. Русские солдаты, привычные к зиме, устраивали лежбища, жались друг к другу. Но иностранцы…

Наша элитная наемная пехота — швейцарский полк — был на грани. Их суконные мундиры превратились в саваны. Люди сходили с ума от холода. Они не понимали, как можно воевать в таких условиях. Они требовали остановки, тепла, вина.

Я пробирался к шатру Меншикова, когда услышал шум. У костров наемников собралась толпа. Слышалась французская и немецкая речь, переходящая в истеричный крик.

— Мы не пойдем дальше! — орал здоровенный сержант, размахивая мушкетом. — Это безумие! Дьявол привел нас сюда, чтобы заморозить! Назад! В деревни!

Офицеры пытались их утихомирить, но авторитет таял быстро. Назревал самый страшный бунт — бунт отчаяния.

Я юркнул в шатер Светлейшего. Александр Данилович сидел у жаровни, растирая руки гусиным жиром. Вид у него был озабоченный.

— Слышишь? — кивнул он в сторону шума. — Бузят иноземцы. Государь лютует. Хочет зачинщиков повесить.

— Нельзя, Данилыч, — я подошел к огню, протягивая окоченевшие ладони. — Повесишь одного — остальные взбесятся. Перебьем друг друга, а мороз добьет выживших. Им не страх нужен. Им тепло нужно. Внутри.

— Где ж я тебе тепла возьму? — огрызнулся Меншиков. — Солнце с неба достану?

— Александр Данилович, а спирт-то у нас есть?

— Есть немного.

— Мед? Сало? Перец?

— Найдется.

— Вари сбитень. — Я посмотрел на него. — Адский коктейль. Вода, спирт, растопленное сало, мед и перца туда, чтоб глотка горела. И выдавать каждые три часа. Горячим. — Я хмыкнел, ведь это калорийная бомба. Кровь разгонит, мозги прочистит. — Назови это… «пайком императорской гвардии». Или «зельем бессмертия». Плевать. Главное — влить в них жизнь.

Меншиков задумался, почесывая подбородок.

— А дело говоришь. Ох, дело… А с бунтом что? Они ж сейчас командиров на штыки поднимут.

— Государь наш пусть сыграет.

Через полчаса я стоял в толпе, наблюдая спектакль, который мог бы войти в учебники по лидерству. Моя идея Меншикову понравилась.

Петр вышел к бунтующим наемникам. Он не взял с собой охрану и шел один. Высокий, страшный в своем гневе и полугодетый.

На морозе в минус тридцать пять царь был в одной нательной рубахе, распахнутой на груди. От его тела валил пар.

Швейцарцы замолкли. Они смотрели на этого русского великана как на явление природы.

Петр подошел к сложенной поленнице дров, предназначенных для котлов «Бурлаков». Молча взял топор.

Хэк!

Полено разлетелось надвое.

Хэк!

Еще одно.

Он рубил дрова с яростным, размеренным ритмом. Мышцы играли под тонкой тканью рубахи. Пот выступил на его лбу. Он показывал им, что холод — это состояние ума. Что русскому царю жарко от работы. Что мороз — это просто декорация.

Закончив, он воткнул топор в колоду. Подошел к тому самому сержанту, что орал громче всех. Тот стоял, стуча зубами, синий, жалкий.

Петр посмотрел на него сверху вниз. В глазах царя не было злобы, только безграничное, давящее превосходство.

— Замерз, солдат? — спросил он по-немецки.

Сержант не смог ответить, только кивнул.

Петр одним движением стянул с себя роскошный, подбитый соболем тулуп, который держал денщик, и набросил его на плечи наемника.

— Грейся. А теперь — марш работать. Машины кормить надо.

Это был нокаут. Бунт захлебнулся, не начавшись. Наемники, устыженные, потрясенные, молча расходились. Через час по лагерю уже разносили котлы с моим «адским сбитнем». Люди пили обжигающее варево, и жизнь возвращалась в их глаза. Мы выиграли еще одну ночь у смерти.

Но впереди была Висла. Или Буг — черт разберет эти польские реки подо льдом. Карты врали, проводники разбежались.

Мы вышли к реке на рассвете пятого дня. Широкая белая лента, скованная панцирем льда. Казалось, по ней можно провести слона. Но я, как инженер, знал: лед при таких температурах коварен. Он становится твердым, как камень, но хрупким, как стекло. Он не прогибается, предупреждая треском. Он просто лопается.

Колонна остановилась. Вперед пустили пешую разведку. Лед держал.

— Пускай «Бурлаки», — скомандовал Петр. — По одному. Дистанция — сто саженей.

Первая машина, натужно свистя и выпуская клубы пара, сползла на лед. Колеса скребли по поверхности. Лед держал.

Вторая машина. Третья.

Очередь дошла до четвертого «Бурлака». Это был особый экземпляр — передвижная мастерская. В нем ехало самое ценное: запасные части, точные инструменты, клише для типографии.

Я стоял на берегу, рядом с Меншиковым, и смотрел, как тяжелая туша выползает на середину реки. Внутри нарастало нехорошее предчувствие. Вибрация. Резонанс. Тяжелая паровая машина создает микроколебания, которые могут стать фатальными для перенапряженного льда.

— Давай, родной, давай… — шептал я.

Интуиция не подвела. Просто черная змея трещины мгновенно, со скоростью молнии, перечеркнула белое поле реки. Прямо под колесами машины.

Ледяная плита под «Бурлаком» встала дыбом и ушла вниз.

Машина клюнула носом. Фонтан ледяной воды и пара взметнулся вверх.

— Стоять! — заорал кто-то.

Но крик был бесполезен. Тяжелый котел перевесил. Задняя часть машины задралась в небо. А потом она начала сползать. Медленно и страшно. В черную, дымящуюся паром полынью.

Люки! Люки примерзли!

Я дернулся вперед. Инстинкт. Там мои люди.

— Пусти! — я рванул, но железная хватка Меншикова пригвоздила меня к месту.

— Стой, дурак! — прошипел он мне в ухо. — Куда⁈ Ты — Гришка! Куда холоп лезет⁈ Раскроешься — всё псу под хвост!

Я бился в его руках, глядя, как черная вода поглощает стального зверя.

— Они же живые… Там…

— Смирись, — голос Светлейшего был жестким. — Им не помочь. Лед не выдержит людей. Погубишь себя — погубишь Россию. Смотри и молчи.

Машина ушла под воду. Сначала кабина, потом котел. Раздался глухой, утробный взрыв под водой — лопнул перегретый металл от контакта с ледяной пучиной. Полынья забурлила, выплюнула грязный пузырь пара и успокоилась.

На льду осталась только черная дыра.

Армия замерла. Тысячи людей стояли в гробовом молчании. Это было страшнее, чем поражение в бою. В бою ты видишь врага. Здесь врагом был сам мир вокруг нас. Мы бросили вызов природе своими машинами, и природа щелкнула нас по носу, забрав свою дань.

Петр на своем коне подъехал к самому краю обрыва. Он смотрел на черную воду. Снял треуголку. Ветер трепал его редкие волосы.

— Царствие Небесное, — произнес он глухо.

Затем резко развернул коня.

— Вперед! Не останавливаться! Остановка — смерть!

Колонна снова двинулась. Мимо черной дыры. Мимо могилы моих товарищей и моих трудов.

Я плелся за санями Меншикова, глотая злые, ледяные слезы. В этом походе я потерял веру во всесилие техники. Здесь, в ледяной пустыне, правила бал судьба.

А впереди, за пеленой снега, нас ждала Россия. Дом.

Но почему-то вместо радости возвращения сердце сжимало предчувствие чего-то страшного. Интуиция, что спасала меня не раз, выла сиреной.

Следующая книга цикла здесь: https://author.today/reader/530385/5003278

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24